Сборник "Избранные произведения в 8 томах". Компиляция [Роберт Ирвин Говард] (fb2) читать онлайн

Холмы Смерти

Предисловие (А. Лидина)

Те, кто зачитывается увлекательными приключениями Конана, хорошо знакомы и с Хайборийской эрой — удивительной предысторией нашего мира. Ее придумал один из самых талантливых писателей США Роберт Говард (1906–1936), чье творчество было столь ярким, а жизнь — столь короткой. Говард написал двадцать одно произведение о Конане, а после смерти писателя талантливые последователи продолжили его дело, создав множество повестей и рассказов, главным героем которых стал варвар из Киммерии. На сегодня сагу о Конане составляют сотни книг как популярных, так и малоизвестных авторов. Многие из них уже издавались на русском языке, другим еще только предстоит встреча с нашими читателями. Нужно сказать, что не только из книг можно узнать о приключениях Конана: о славном киммерийце повествует более тысячи комиксов таких фирм, как «Марвел» и «Блекхос», несколько компьютерных игр и два фильма с участием Арнольда Шварценеггера…

Но кто же такой Роберт Ирвин Говард? Почему именно его считают основателем жанра «героическая фэнтези»? Что он написал, кроме саги о Конане?.. Начну по порядку…

1. Боб Говард, каким он был

Боб Говард родился 22 января 1906 года в местечке Кросс-Плейнс, штат Техас, где и провел большую часть своей недолгой жизни. В те годы городок Кросс-Плейнс насчитывал всего тысячу двести жителей. С детства Роберта окружали пыльные, скучные равнины, а сердце мальчика рвалось вдаль, к чему-то необычному, загадочному, сокрытому за занавесью веков, либо таящемуся где-то за поворотом. «Романтика неведомого» — так охарактеризовал эту черту Говарда Алан Нурс, психиатр по профессии и писатель-фантаст по велению души.

Как писал в одном из своих эссе о Говарде другой великий мастер фэнтези Г. Ф. Лавкрафт: «…он (Говард) застал еще последний этап колонизации Юго-Запада США — постепенного заселения обширных равнин по берегам Рио-Гранде, был свидетелем впечатляющего расцвета нефтяной промышленности и рождения новых городов — как следствия нефтяного бума. Его отец, переживший сына, был одним из первых врачей в тех краях. Семья Говардов жила в Восточном и Западном Техассе, Западной Оклахоме, а последние несколько лет в Кросс-Плейнсе, близ Браунвуда, в штате Техас».

Боб весил около ста килограммов при росте метр восемьдесят — сплошные мускулы. Порой ему было тесно в провинциальном городишке, где в какой-то мере в обществе еще сохранялась атмосфера Конфедерации. «Джентльмен и спортсмен неуемной натуры — так сказал о Бобе друг его детства. — Смешной он был паренек. Бывало, идет по улице, а потом неожиданно начинает боксировать с невидимым противником. Несколько секунд машет кулаками, а потом спокойно идет дальше… Но никогда он не был задирой, во всяком случае, не больше чем остальные». С ранних лет Роберт увлекался спортом, считался в Техасе неплохим боксером и даже получил «Золотые перчатки». Позднее Говард писал, что в детстве он пережил «драчливый период», однако страсть к книгам, воспитание в «духе Юга» и спортивные тренировки помогли ему обрести самоконтроль. «А вскоре я почувствовал себя столь сильным, что и задирать никого не хотелось», — рассказывает Говард о своем детстве в письме к Оттису Кляйну.

Еще в десятилетнем возрасте, прочитав книгу о Древней Англии, Боб очень заинтересовался таинственным племенем кельтов, и, надо сказать, что с годами его интерес к кельтам, саксам, норманнам и галлам отнюдь не угас. Он хорошо знал историю и фольклор родных мест, однако больше всего любил мир древний, в котором отвага и сила ценились превыше всего. Каждый из великих героев становился в воображении мальчика джентльменом в духе довоенного Юга.

Развитый не по годам, юный Говард чересчур выделялся среди своих сверстников. То задумчивый, то веселый, то грустный — его настроения менялись, словно по мановению волшебной палочки. Родители не знали, как справиться с этой проблемой, и не нашли ничего лучшего, как отправить Роберта в интернат в Браунвуд.

В Браунвуде Боб проучился всего два года. И там у Боба обнаружилась еще одна странность — оказалось, что он ходит во сне. Однажды он вылез в окно и чуть не свалился с крыши. С тех пор перед сном мальчик стал прятать свои ботинки.

Закончив школу, Боб вернулся домой. К тому времени у него уже было много приятелей, но суровый, «яростный» стиль жизни не позволил ему обзавестись близкими друзьями.

Горячий, хотя и отходчивый характер Роберта создал ему в городке репутацию скандалиста. На то были все основания. Вот, например, как отреагировал Боб на появление в местной газете «Кросс-Плейнс ревю» статьи, из-за которой его матери отказали в кредите.Юноша ворвался в редакцию, швырнул смятый номер газеты в лицо редактору и заявил, что не допустит, чтоб в его доме появлялась такая «грязь». На следующий день отцу Боба, доктору Айзеку Говарду, который, по свидетельству очевидцев, был настоящим тираном, пришлось явиться к главному редактору с извинениями. После двадцати (а это было как раз во времена Великого кризиса) Боб начал печататься и неожиданно стал самым богатым человеком в своем маленьком городке. Он зарабатывал больше, чем глава кросс-плейнского банка.

11 июня 1936 года врач сообщил Роберту, что его мать, болевшая уже больше года, умрет не приходя в сознание. В тот день он долго сидел за пишущей машинкой «Ундервуд№ 5», напевая себе под нос: «Все уходят… все уходит…». Выйдя из дома, он сел в машину и выстрелил себе в голову из пистолета, который незадолго до этого приобрел для защиты от воображаемых врагов. Около четырех часов пополудни Боб умер…

Роберт Говард оставил после себя гигантское литературное наследие. Он занимался сочинительством всего девять лет, но сколько он успел создать и сколько черновиков было найдено в его бумагах!

2. Тайна успеха

Так почему же Роберт Говард стал столь знаменитым, и книги его вот уже более шестидесяти лет переиздаются вновь и вновь, а герои живут на страницах произведений других авторов? Во многом тут «виновата»… социальная среда. В те времена — начало Великой депрессии — под натиском прогресса растворилась личность, и общество требовало от литературы создания идеальных Героев, сопереживая которым можно было бы вырваться из тисков повседневности.

Если окинуть взглядом приключенческую и фантастическую литературу той поры, можно безошибочно назвать имена, оказавшие наибольшее влияние на творчество Говарда. В конце двадцатых американцы уже полюбили произведения Э. Р. Берроуза (к тому времени вышло несколько книг и о Марсе, и о Тарзане), Хаггарда и Сальгари, однако не вышел из моды и Джек Лондон, который придумывал приключения, возвеличивающие ту или иную черту характера своего героя. Вот на стыке этих двух направлений и находится творчество Роберта Ирвина Говарда, который, используя приемы короткого лондоновского рассказа и чуть упрощая образ (герои у него в основном стереотипны), переносит действие на фантастический фон, чтобы подвиги героя казались поистине героическими.

Роберт И. Говард стал классиком жанра «героической фэнтези» (сам термин, кстати сказать, появился где-то в середине шестидесятых). Этот жанр был необходим обществу, который уже разуверился в Великой Американской Мечте, воспетой Джеком Лондоном и Бретом Гартом, и уставшему от чудесных сказок Берроуза и Кляйна. А приключенческие романы Хаггарда, Жюля Верна, Майн Рида (я привожу имена лишь тех, кто хорошо известен нашему читателю) просто-напросто перестали читать — нельзя очаровать человека страной, куда можно за неделю доплыть на пароходе.

И вот на страницах журнала «Сверхъестественные истории», где печатались такие известные авторы фэнтези и научной фантастики, как Г. Ф. Лавкрафт, Лорд Дансени, Кларк Эштон Смит, О. А. Кляйн, Эдмонд Гамильтон и К. Л. Мур, появилась плеяда могучих героев Говарда. В бурном водовороте смешались реальность и вымысел. Даже в произведениях о Конане сквозь тонкую вуаль сказки проглядывают реальные страны, история которых хорошо известна всем. Однако за счет фэнтезийного искажения они приобретают своеобразный загадочный колорит, не уводя в сказку, как Барсум марсианской серии Берроуза, но и не забрасывая своих героев в Индию, куда и так можно съездить без особых хлопот. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что в творчестве Говарда встречаются и исторические, и приключенческие рассказы.

Любопытно, что в нашей стране Говард стал популярен по той же самой причине, что и некогда в Америке.

Поначалу фэндом (так называют объединение клубов любителей фантастики) принял произведения Говарда в штыки. Дело в том, что в середине восьмидесятых существовал самиздат не только политической и художественной литературы, не вписывающейся в рамки социалистического реализма, но и самиздат детективов и фантастики, каталоги которого насчитывали несколько тысяч названий. В один из последних таких каталогов (составитель В. Климов, 1989 год) было включено несколько произведений о Конане «Возвращение Конана», «Конан-корсар», «Алая цитадель», «Дорога Королей» и сборник о Конане, «Люди черного круга», куда вошли четыре повести Говарда под редакцией Карла Вагнера. Однако все эти переводы были далеки от совершенства, и любители фантастики, в большинстве своем обожавшие Стругацких, сторонились (тут я позволю себе процитировать дословно) «этой низкопробной макулатуры, которую читать может только умственно отсталый». Большая же часть фэнов (любителей фантастики) обходила Говарда стороной, ища в литературных произведениях не полет фантазии, не динамику действия, а социальную сатиру. Например, «военный лагерь Льва Троцкого» из романа Г. Гариссона «Билл — герой Галактики» приводил фэнов в восторг, и хотя сюжет книги был отнюдь не «антисоветский», она все равно стала популярной.

Когда грянула Перестройка, читатели быстро насытились политизированной сатирой. Кроме того, на полках появились неизданные ранее романы Жюля Верна, Майн Рида, Буссенара и многих других: Но взлет приключенческой литературы, впрочем, как и политизированной фантастики, оказался очень недолгим.

Если раньше для читателя озеро Чад, например, могло с равным успехом находиться как в Африке, так и в другой галактике, а на Цейлоне могли происходить любые загадочные события, то, теперь, с открытием границ наша страна в несколько лет прошла весь период познания мира, на что свободным странам в начале века потребовалось несколько десятилетий. То, что принято теперь называть «книжным кризисом фантастики», на самом деле было всего лишь периодом переориентации.

Темы, годившиеся для общества, сдавленного тисками социализма, не устроили свободное общество. Изменились люди, изменились вкусы. Появилась фантастика, изданная хоть и бессистемно, но во всем своем пестром многообразии. И тогда, постепенно, Говард выкристаллизовался из множества авторов и по тем же самым причинам, что и в свое время на Западе, стал популярен у нас, а особенно — его серия о Конане. Ведь она подарила читателям героя-победителя, уведя в тревожный мир, где, в отличие от мира реального, с помощью чести и стального клинка герой с характером джентльмена Вирджинии середины XIX века (ну, если честно, разве в Конане много истинно варварского?) побеждает типичных злодеев самого разного толка, а заодно искореняет злых волшебников.

А «ценителям прекрасного», которые заявляют, что Конан — глупая сказка, по сравнению с тем или иным автором (обычно об этом без устали твердят непопулярные советские писатели-фантасты, которые, будучи великолепными стилистами, не знают о чем писать), хочется напомнить: религии всего мира согласны в том, что сравнивать грешно. И пока есть читатели, желающие перенестись в мир, где победу всегда одерживает справедливость, которой порой так недостает в реальной жизни, пусть выходят в свет новые книги о Великом Воителе.

3. Творчество Роберта Говарда

Роберт Говард решил заняться сочинительством, когда ему исполнилось пятнадцать. Его первый рассказ о приключениях доисторических людей «Копье и клык» был опубликован в 1925 году в журнале «Сверхъестественные истории» через три года после того, как был написан. Однако известен Говард стал благодаря повести «Когда восходит полная луна» (история о волке-оборотне), вышедшей в 1926 году в апрельском номере этого же журнала.

После выхода в свет первой повести о Соломоне Кейне — «Под пологом кровавых теней» (август 1928 года) Говард окончательно завоевал сердца читателей. Кейн — английский пуританин-авантюрист, великолепно владеющий шпагой. Куда бы ни забрасывала его судьба — в Европу или в Африку, — везде он бросает вызов злу и несправедливости. «Сверкающая тьма — для угрозы, ледянисто-синий цвет для героя, между ними полоса ярко-алой скошенной травы — для битвы. Страсть и кровь довершают картину, или, скорее, рассказ. Но кроме того, в повествование вплетены быстро сменяющие друг друга яркие детали», — так сказал об этой повести знаменитый автор фэнтези Фриц Лейбер. Одна за другой появились и другие повести о приключениях удивительного англичанина: «Луна черепов», «Черепа среди звезд», «Перестук костей», «Холмы смерти», «Клинки братства» и многократно переиздававшаяся в нашей стране повесть «Крылья в ночи».

Одновременно с серией о Соломоне Кейне Роберт Говард работал над произведениями о приключениях в древнем мире. Истории о таинственной Атлантиде, где правил великий воин — король Кулл, стали первой ступенькой длинной лестницы, что вела к созданию Конана. Действия книг, связанных с именем короля Кулла, разворачивались в придуманных Говардом странах, расположенных на таинственных островах Лемурия, Атлантида и My, где Кулл — владыка Валузии, вел отчаянную войну против змеелюдей, с неохотой уступающих первенство человеку, и колдунов, познавших черную магию тварей, хозяйничавших на планете еще до появления людей. Серию о короле Кулле открыла повесть «Королевство Теней» (1929). Лишь в 1967 году Лин Картер собрал воедино все говардовские повести о Кулле и, дописав несколько незаконченных рассказов великого мастера, выпустил приключения короля Кулла отдельной книгой.

Весьма сильное впечатление на Говарда произвели «Мифы Кулхи» Г. Ф. Лавкрафта, которые были напечатаны в журнале «Сверхъестественные истории» одновременно с его первыми произведениями. Мир, лежащий по ту строну реальности, ужасные боги, готовые в любой момент обрушиться на людей, черное колдовство… Вдохновившись творчеством мастера ужаса, Говард создал более десятка рассказов из цикла «Мифы Кулхи». Но эти произведения разительно отличаются от творчества Лавкрафта. Создатель Конана принес в мир Кулхи неистовую ярость, сильного героя, который способен противопоставить себя древним богам, таящимся по ту сторону реальности, ужасному ключнику миров Йог-Саготу и его приверженцам.

Говоря о мистике в произведениях Роберта Говарда нельзя не сказать о жанре «хорор-триллер», прородителем которого, равно как и «героической фэнтези», считается техасский кудесник. До Говарда подобные произведения писались лишь в готическом ключе, в духе Брэма Стокера и Лавкрафта. Роберт Говард первый переступил привычные литературные традиции. Герой его «ужасов» не забитый, дрожащий обыватель, а все тот же Кулл, Конан или Соломон Кейн, только надевший широкополую шляпу и повесивший на пояс шестизарядный кольт. Роберт Блох, Фриц Лейбер, Мэнли Уэйд Уэллмен считали Говарда своим «заочным учителем на путях страха». А Боб МакКаммон не так давно заявил корреспонденту Локуса: «Еще в детстве удивительные произведения Роберта Говарда доказали мне, что в ужасах вовсе не обязательно психологическое нагнетание. Можно пугать читателя и при помощи беспрерывного действа и подвигов отважных героев».

Появившиеся в середине двадцатых романы Сакса Ромера о борьбе с ужасным Доктором Фу Манчу подтолкнули Говарда к созданию нескольких повестей и рассказов о коварном Скалл-Фейсе (Лицо-Череп), прибывшем в Америку из Китая и творящем зло. Кроме того, к жанру «хорор» относится говардовская серия о приключениях частного сыщика Джона Харрисона. На написание детективов Роберта Говарда подтолкнул его литературный агент О. А. Кляйн, он же является автором довольно популярной серии, соперничающей с марсианской серией Берроуза.

В начале 30-х годов выходят историко-мистические повести Говарда «Тигры морей», о Кормаке Мак-Арте, и «Дети тьмы» — о пиктах и Вране Мак-Морне. В этих произведениях звучали те же темы, что и в повестях о Кулле и Соломоне Кейне. Но, как и в детективах, в историческом жанре Говарду тесно в жестких рамках реальности. В этих произведениях неизменно присутствует нечто мистическое. Неистовые пикты и викинги, мечи, схватки, сталь, всегда побеждающая черное колдовство…

В тот же период появляется серия Говарда о приключениях на Ближнем Востоке. Два авантюриста попадают в горы, где остался островок Шумерской культуры. Тут есть и ужасный гонг и красавица-танцовщица, которую, естественно, надо спасти и которая тут же безумно влюбляется в одного из говардовских героев. Повесть «Знак огня» рассказывает о сражениях несметных армий в Средние века. Всего Говард создал около двадцати историко-приключенческих повестей, большинство из которых вышло в свет еще при жизни автора.

В 1932 году журнал «Сверхъестественные истории» опубликовал рассказ «Феникс на мече» первую историю о Конане. Но о Конане и Хайборийской эре и так написано достаточно много, мне не хочется повторять ни Спрэга де Кампа, ни Лина Картера, ни многих других критиков.

Говоря о творчестве «гранд-мастера фэнтези» (именно так его договорились называть члены клуба С.А.Г.А. — единственного в мире клуба писателей фэнтези), нужно вспомнить и о его вестернах — юмористических приключениях Джентльмена с Медвежьего ручья и о романе «Альмарик». На нем я хочу остановиться особо. Все дело в том, что «Альмарик» как бы отмечал начало нового периода творчества Роберта Говарда. Эдгар Райе Берроуз подарил миру Джона Картера, создав при этом очень удобную схему для написания романов «героической фэнтези», хотя сам по себе его цикл «героической фэнтези» не является. Джон Норман, Лин Картер, Алан Экере (псевдоним Кеннета Балмера), Эндрю Оффут, Майкл Резник — множество авторов выстраивают свои романы, пользуясь приемами Берроуза. В свое время Говард тоже попытался вписать в эту схему неукротимого и могучего Есу Кэрна и, если бы не смерть, я уверен, эта повесть превратилась бы в многотомный сериал. Еса Кэрн переносится на волшебную планету Альмарик. Кого он там только не встречает! И коварных крылатых людей, и гигантского ужасного червя, и, само собой разумеется, очаровательную красотку…

За столь короткую жизнь Говардом было создано множество сериалов о приключениях различных великих воителей, произведений, которые ни в чем не уступают саге о Конане: Конн (не путайте с Конаном) и король Кулл, Соломон Кейн и Джентльмен с Медвежьего ручья, Бран Мак-Морн и Кормак Мак-Apr, Джон Гордон и Еса Кэрн, Джон Кирован и Джеймс Конрад.

Надо сказать, что о четырех героях Говарда (кроме Конана) — Бране Мак-Морне, Кормаке Мак-Арте, Соломоне Кейне и короле Кулле уже в наше время написаны саги-продолжения. Самая длинная из них — сага о Бране Мак-Морне насчитывает около десяти томов. Продолжают выходить и книги о Великом Воителе Конане. Но наиболее полную оценку творчества Роберта Говарда дал Г. Ф. Лавкрафт:

«Трудно точно сказать, что так выразительно выделяло рассказы Говарда, но главный секрет заключался в том, что в каждом из них — независимо от того, писалось ли это произведение на продажу, или нет, — автор оставил частичку себя. Он был выше меркантильных соображений. Даже там, где он явно поддавался на уговоры своих искушенных в денежных делах издателей и критиков, он оставайся собой, а сила и щедрость его таланта придавали неповторимое своеобразие всему, что выходило из-под его пера… Под его пером люди и события всегда обретали черты жизненности, реальности… Ни один писатель, пусть даже самого скромного масштаба, не может быть хорошим писателем, если он не относится к работе серьезно. Роберт Говард именно так относился к ней… То, что такой мастер ушел в небытие, в то время как легионы борзописцев и графоманов творят бессмысленных вампиров, вурдалаков, космические корабли и оккультные преступления, является воистину печальным доказательством существования иронии Вселенной!»

* * *

Подбирая произведения для собрания сочинений Роберта Говарда, из многочисленных публикаций мы старались взять наиболее полные варианты, лучше всего раскрывающие талант «техасского гения». Чаще всего мы делали переводы по изданиям, вышедшим еще при жизни автора. Эти публикации значительно отличаются от тех, что выходят ныне. Они гораздо ближе к первоисточнику, в них нет редакторских добавлений и сокращений, которыми грешат другие книги.

Каждый том собрания сочинений мы составляли, ориентируясь на определенную тематику. В первом томе вы встретитесь с отважным пуританином Соломоном Кейном. Во второй том включены приключения на Диком Западе. Третий том порадует любителей остросюжетных детективов и «боя без правил». Четвертый том посвящен великим авантюристам, пиратам и знаменитым разбойникам. Пятый… впрочем, этого, наверное, достаточно, чтобы почитатели таланта Роберта Говарда заинтересовались нашим проектом.

Александр ЛИДИН

Санкт-Петербург,

март 1997—март 2003 г.

Черепа среди звезд (Перевод с англ. И.Рошаля)

1

В Торкертаун вели две дороги. Первая, более короткая и прямая, шла верхом через лесные пустоши. Другая, окольная и куда более длинная, кружила между поросшими мхом островками, обходя стороной непролазные трясины болотного края и огибая холмы с востока. Последний путь был непрост и считался опасным. Согласитесь, что Соломон Кейн имел все причины удивиться, когда из деревни, которую он только что покинул, выбежал паренек, что-то крича ему на бегу и размахивая руками. Догнав англичанина и чуть отдышавшись, он принялся умолять его, заклиная именем Господним, предпочесть короткой дороге путь через болота.

— Дорога через болота? — Кейн удивленно переспросил мальчишку.

Соломон Кейн был высокого роста, очень худ и жилист.

Его бледному и суровому лицу с пронзительными неулыбчивыми глазами как нельзя лучше соответствовало черное, непритязательное, хотя и не лишенное определенного стиля, одеяние пуританина, которое этот человек предпочитал любому другому.

— Да, да, сэр. Она окрест спокойней будет… — закивал головой парень на его удивленный вопрос.

— Не иначе там, на пустошах, сам Сатана объявился? Не твои ли односельчане советовали мне держаться подальше от болот?

— Истинно так, не ровен час во тьме в трясину угодите, добрый сэр. И то право, вернулись бы вы лучше назад, а по утречку и в добрый путь!

— По болотной дороге?

— Точно, сэр! — довольно ухмыльнулся паренек. Кейн пожал плечами и возразил:

— Не успеет как следует стемнеть — выйдет луна, так что я не заблужусь. А там, если по пустошам, через пару часов я уже буду в Торкертауне.

— Не ходите туда, добрый сэр, Божьим именем вас заклинаю! — не отставал от него мальчишка. — Незачем туда ночью отправляться честному христианину. И то сказать, на проклятой дороге даже жилья-то человеческого нет. А на болоте хоть старый Эзра живет. Тот самый, у которого полоумный кузен Гидеон удрал из дому и сгинул в болотах. Так он с тех пор совсем один живет. А Гидеона так и не нашли. Наши мужики искали-искали, да разве трясина чего отдаст… Хотя старый Эзра порядочный скряга, неужто он откажет живой душе в ночлеге? Право, добрый сэр, остановитесь у него до утра. И уж если вам идти невтерпеж, то идите с миром по болотной дороге!

Слегка озадаченный пламенной речью, Кейн некоторое время, прищурившись, молча смотрел на деревенского парня.

Тот переминался с ноги на ногу, чувствуя себя неуютно под этим пронизывающим взглядом серо-стальных глаз.

— Мальчик, — спросил его наконец пуританин, — если пустоши настолько опасны для путешественников вроде меня, то почему твои односельчане ограничились полунамеками и сразу не выложили мне всю историю от начала до конца?

— Понимаете, добрый сэр, люди не любят об этом болтать… Наши деревенские подсказали вам держаться болот и думали, что вы последуете доброму совету. А потом глянь — а вы, видно, и в мыслях не держите сворачивать на развилке. Ну тут уж меня вам вдогонку нарядили, чтобы я уговорил вас образумиться.

— Пламя Гадеса! — вырвалось у Соломона Кейна, и только зная его отвращение к сквернословию, можно было оценить всю силу накопившегося в нем раздражения. — Болотная дорога опасна, дорога через пустоши тоже опасна? Скажешь ты наконец, что мне грозит там наверху, или нет? Чего ради я должен делать здоровенный крюк и месить болотную жижу, рискуя вообще навсегда сгинуть в топях?

— До-обрый сэр, — затянул мальчишка, затравленно озираясь. Он понизил голос и пугливо придвинулся поближе к пуританину. — Мы тут все простые крестьяне и стараемся лишний раз, тем более к ночи, не поминать нечисть, чтобы беду себе на голову не накликать. Только дело в том, что верхняя дорога, ну навроде как… словом, проклятие на ней. Вот уже поболее года будет, как мы на пустоши и носу не кажем. Верная гибель туда ночью отправиться, истинный крест, добрый сэр! Кое-кто неосторожный, упокой Господи его душу, сам в этом убедился. Дело в том, что завелась там жуткая нечисть и умерщвляет людей…

— Стало быть, нечисть? И как выглядит эта тварь?

— Это никому, добрый сэр, не ведомо. Из тех, кто с ней повстречался, ни один не вернулся, чтобы рассказать об этом. Но случалось, что наши, припозднившись из леса, слышали там вдалеке за топями адский хохот. А то, — парнишка перекрестился, — оттуда долетали и страшные крики путников. Добрый сэр, именем Творца нашего умоляем вас вернуться в деревню, переждать ночь. А по солнышку и ступайте себе в Торкертаун по болотной тропе!

В бездонных глубинах глаз Кейна начало разгораться странное пламя, подобное мерцанию ведьминых огней, что светят со дна замерзших рек из-под толщи серого льда. Кровь быстрее побежала по его жилам. Приключение! Смертельный риск, острота чувств, упоительный восторг победы!

Надо сказать, что Соломон Кейн сам ни в коем случае не оценивал подобным образом охватившие его чувства. Наоборот, он считал, что им движут мотивы противоположные — желание защитить слабого, спасти невинные души, освободить соотечественников от нависшей над ними опасности, наконец. И он, свято веря в истинность своих слов, так ответил мальчишке:

— То, о чем ты говоришь, безусловно есть происки сил зла. Должно быть, сам повелитель ада наложил заклятие на здешние места. Лишь сильные духом могут дать отпор Сатане и присным его, а посему не пытайся более отговорить меня: никогда прежде не уступал я рогатому дорогу, не уступлю и теперь!

— Добрый сэр… — начал было парнишка, но осекся под тяжелым взглядом пуританина. Он только осмелился добавить: — Мы находили трупы жертв, сэр. Они были сплошь покрыты жуткими ранами…

Так мальчик и остался стоять у развилки, шмыгая носом и провожая взглядом неведомо как оказавшегося в их краях жилистого, широкоплечего путешественника, так уверенно шагавшего по дороге навстречу верной гибели.

Солнце уже коснулось горизонта, когда изрядно запущенная дорога вывела Кейна на вершину холма, за которым и начиналось невысокое нагорье — край пустошей и верховых торфяников. Неестественно большой кроваво-красный диск дневного светила медленно погружался за линию окоема. Солнечные лучи, казалось, подожгли чахлые кусты и густое разнотравье. На какой-то миг пуританину почудилось, что он стоит на единственном островке суши в алом море крови, однако солнце коснулось горизонта, и зарево заката быстро померкло.

Несмотря на то что дорогой долгое время не пользовались, она все еще была хорошо различима. Пуританин шел быстро, но весьма осторожно и с оглядкой, держа под рукой и рапиру, и пистолеты со взведенными курками, — его смелость отнюдь не была безрассудной или опрометчивой. Соломон Кейн упрямо шагал вперед, ничуть не смущенный сгустившейся темнотой. Надо сказать, что, когда он двигался к цели, такие мелочи, как смена дня и ночи, его вообще не волновали.

Одна за другой на небе зажигались звезды, и легкий ветер шуршал травой, наполняя подлунный мир призрачным шепотом ночи. Наконец появилась и луна. Темные пятна на круглом лике, походившие как две капли воды на провалы глазниц, придавали ей жуткое сходство с непристойно скалившимся черепом, висящим среди звезд.

Неожиданное предчувствие заставило Кейна замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться. Явным диссонансом обычным звукам ночи где-то впереди прозвучал странный, леденящий душу отзвук. Вот только что могло его вызвать? Зловещий звук повторился снова, на этот раз куда ближе. Кейн, готовый к любым неожиданностям, двинулся вперед, гадая, не обманывает ли его слух. Но нет! Теперь до него явственно донеслись раскаты устрашающего хохота, исходящие откуда-то из сердца пустошей.

Звук раз за разом усиливался, источник его приближался. Соломон Кейн уже понимал, что, кто бы ни издавал подобный смех, человеческим существом он не являлся. В звуках сатанинского веселья не было ни грана радости, лишь всепоглощающая ненависть, ужас и страх, разъедающий душу. Кейн снова остановился. Нет, испуга он не испытывал, но ему было определенно не по себе.

И тут сквозь раскаты демонического хохота прорвался отчаянный и, несомненно, человеческий крик. Кейн, проклиная ночные тени и причудливое эхо, ругая себя за нерешительность, бегом устремился вперед. Луна поднималась все выше и выше, но по-прежнему ничего нельзя было толком рассмотреть. Хохот становился все безумней и громче, вопли вторили ему аккомпанементом адовой музыки. Вскоре Кейн расслышал топот человека, мчавшегося не разбирая дороги. Пуританин во весь дух бросился навстречу неведомому путнику.

Там, впереди, кто-то из последних сил спасался от смерти, а за ним по пятам гнался безымянный ужас пустошей. Что это было за существо, ведал лишь Господь всемогущий. Внезапно топот смолк, сменившись душераздирающими воплями. К ним примешивались и другие звуки, которым Кейн затруднялся подобрать определение. Само человеческое естество отвергало их. Судя по всему, Ужас настиг свою жертву. Кейна бросило в холодный пот, когда его воображение нарисовало кровавую картину; рогатый, с кожистыми крыльями демон из преисподней повалил человека и вскочил ему на спину, терзая и раздирая податливую плоть клыками и когтями.

Словно по мановению волшебной палочки, на пустоши пала абсолютная тишина, нарушаемая лишь шумом неравной отчаянной схватки. Вновь послышались шаги, но на сей раз спотыкающиеся и неуверенные. Человек еще кричал, но это уже были звуки агонии, кровь булькала в разодранном горле бедняги. Кейн содрогнулся. Это воистину была ночь ужасов!

«Господь мой! — страстно взмолился он. — Все в руке твоей! Сделай так, чтобы стало хоть немного светлее». Судя по отчетливости каждого звука, кровавые события разворачивались прямо у него под носом, быть может, даже за ближайшим кустом. Но неверное сияние низкой луны больше искажало картину мира, чем позволяло что-либо рассмотреть. Каждое корявое деревце представлялось жутким монстром, каждый дрожащий на ветру куст — призраком.

Кейн закричал во все горло, не в силах бежать быстрее. Он надеялся, что, может быть, его крик отвлечет внимание палача от несчастной жертвы. Вопли гибнущего человека сменились пронзительным отвратительным визгом. Вновь звуки борьбы. И тут заросли густой травы раздались, и, чуть не столкнувшись с пуританином, оттуда вывалилось существо, в котором с трудом можно было угадать человека.

Одежда на мужчине висела клочьями, он с головы до ног был покрыт кровью. Бедняга протянул руки к Соломону Кейну, но тут силы его оставили, и он рухнул наземь, не оставляя, однако, попыток ползти вперед. Мужчина что-то пытался сказать, но лишь надсадно хрипел. Затем, обратив к луне жутко изуродованное лицо, он судорожно задергался и умер. Из его искаженного предсмертным ужасом рта прямо на сапоги пуританина хлынула кровь.

И только теперь луна засветила в полную силу. Кейн склонился над телом, и его передернуло. Без того бледный лоб пуританина стал еще белее — а уж он-то, побывав и в застенках испанской инквизиции, и в цепях на турецкой галере, видел самые разные лики Смерти.

Кем был этот человек, бесформенной массой лежащий ныне у его ног? Скорее всего, запоздалым путником, решил Кейн. И вдруг он явственно ощутил, как ледяные пальцы сжали его сердце, — он был не один. Пуританин буквально всей кожей чувствовал разлившееся в воздухе инфернальное присутствие. Соломон вскинул голову и впился взглядом в окружающие его тени. Ничего не было видно, но его не оставляло ощущение, что за ним наблюдают чьи-то глаза. Глаза ужасающего существа, не принадлежавшего этому миру. Осторожно распрямившись, он направил пистолет в ту сторону, откуда появился умирающий человек, и стал ждать.

Тем временем луна поднялась достаточно высоко. Серебристый свет ночного светила набирал силу и заливал пустоши, возвращая кустам и травам их истинный вид, Кейн с удовлетворением отметил, что, по крайней мере, дьявольское отродье не сможет подкрасться незаметно.

Пуританин на мгновение перевел взгляд на разлившуюся у его ног лужу крови. Стоило ему вновь посмотреть вперед как он сразу же увидел это! Сперва ему показалось, что за высокую траву зацепился гонимый ветром клок болотного тумана. Но предчувствие заставило его вглядеться попристальнее в это… видение?

И вдруг полупрозрачная размытая тень начала обретать форму. Вот уже в расплывчатых провалах глазниц разгорелся холодный огонь, напоминавший гнилостное мерцание болотных испарений. Казалось, это был отблеск древнего, как сам мир, ужаса. Того ужаса, который под спудом наследственной памяти, восходящей к Изначальным Временам, когда страх был непременным спутником жизни человека, таится в каждом из нас.

Говорят, что глаза — зеркало души. И если у этого призрачного существа — кем бы или чем бы оно ни являлось — имелась душа, то она была совершенно безумна. И это было вовсе не то безумие, которое имеют в виду обыватели, уравнивая его с простым помешательством. Нет. Это было безумие окончательного распада личности, прошедшей бесконечными дорогами ада.

Облик неведомой твари по-прежнему оставался расплывчатым, претерпевая ряд отвратительных трансформаций. Можно сказать, что он был почти человеческим, но это неуловимое «почти» делало монстра куда более страшным и омерзительным, чем крылатая и рогатая тварь, созданная воображением Кейна. Один только его вид грозил повредить разум, менее закаленный, чем у пуританина. И сквозь пульсирующую, словно копошащиеся могильные черви, плоть отчетливо можно было различить траву и кусты, находившиеся позади призрака.

Кровь застучала в висках Кейна, но, что бы вокруг ни происходило, присутствия духа он никогда не терял. Каким образом призрак, сотканный из болотных испарений, мог причинять человеку вполне материальный вред, было выше его понимания, однако об этом красноречиво свидетельствовали окровавленные останки на земле. Уяснив, что каким-то непостижимым образом дьявольскому созданию это удалось, тренированный разум пуританина, не теряя драгоценного времени на отвлеченные переживания, лихорадочно искал выход из создавшегося положения.

Англичанин понятия не имел, с каким противником свела его судьба и на что был способен неведомый враг. Знал же он точно другое: Соломон Кейн не станет удирать по пустынной дороге, не будет с криком падать, раз за разом сбиваемый с ног богомерзким существом. Может, ему и придется умереть, ибо таков удел смертных, но он умрет с оружием в руках, как подобает мужчине, и все раны будут у него — на груди.

На его глазах призрачная пасть разошлась щелью, и ночь огласилась уже знакомым ему хохотом. Раздаваясь в нескольких ярдах от пуританина, этот смех потрясали выворачивал душу. Наверняка слабохарактерный или суеверный человек застыл бы в этот момент без движения, услышав в этих звуках трубы Судного Дня, но не таков был Соломон Кейн. Пуританин самым хладнокровным образом навел твердой рукой длинноствольный пистолет на призрака и нажал на курок.

Сразу за грохотом выстрела последовал ужасающий вопль, в котором ярость и изумление дерзостью смертного создания соседствовали с насмешкой. Тень метнулся к пуританину, словно клуб дыма. Искривленные прозрачные руки потянулись к горлу Кейна, готовые душить и терзать человека.

Англичанин, когда его к этому вынуждали обстоятельства, мог быстротой движений поспорить с хищным зверем. Призрак еще был в ярде от него, когда Соломон разрядил в него второй пистолет — правда, и этот выстрел не причинил духу никакого вреда. За оставшуюся долю секунды Кейн успел выхватить из ножен тяжелую рапиру и нанести молниеносный укол прямо в грудь нападавшего — стальное лезвие прошло насквозь, не встретив никакого сопротивления. А в следующее мгновение ледяные пальцы уже вонзились в плоть Кейна, с нечеловеческой силой раздирая и одежду, и кожу.

Соломон Кейн отбросил бесполезный клинок и попытался схватиться с противником врукопашную. Но это было все равно что сражаться с туманом или облаком, да еще вооруженными стальными когтями. Яростные удары Кейна пропадали втуне, натыкаясь на пустоту. И хотя пуританин обладал огромной силой и стальной хваткой, можно ли было схватить руками тень? Существо было нематериально, за исключением по паучьи длинных пальцев, заканчивающихся кривыми когтями, да еще жутких мерзостных глаз, сама пустота которых стремилась вытянуть жизненные силы пуританина.

Одежда Кейна превратилась в окровавленные клочья, тело покрывали дюжины глубоких ран, но он не отступал ни на шаг. Решимости у пуританина ничуть не убавилось, и мысль о возможности бегства, или, как говорили трусы, «отступления под натиском превосходящих сил противника», даже не приходила ему в голову. А если бы подобная идейка и закралась в его мозг, пуританин, верно, покраснел бы от стыда. Чтобы он, Кейн, сошелся с кем-то в поединке да вдруг отступил?

Человек отлично понимал, что гибель близка и он предотвратить ее не в силах, что его тело вскоре рухнет бездыханным рядом с останками неведомого путника. Но мысль о смерти не пугала его — он прожил жизнь не зря. Гораздо важнее сейчас было достойно постоять за себя, не посрамив рода людского, и причинить сверхъестественному существу максимально возможный ущерб — пускай хотя бы моральный.

Демон и человек сошлись в яростной схватке, стоя над мертвым телом, и лишь темные глазницы лунного черепа равнодушно взирали на них с небес. На стороне демона были все преимущества, за исключением одного. И это единственное преимущество пуританина поистине стоило всех остальных. Так же, как ненависть оказалась способна придать потустороннему существу смертоносную материальность, так и мужество оказалось единственно действенным оружием против квинтэссенции зла.

Кейн продолжал сражаться, нанося мощные удары руками и ногами, стараясь боднуть или укусить своего неуязвимого противника. И вот в какой-то миг он обнаружил, что демон начал пятиться, а сводящий с ума хохот сменился воплями ярости и разочарования. Отвага — вот истинное оружие воина.

Мужественный человек без страха выступит на штурм самих врат ада, и все легионы Тьмы не смогут его остановить.

Соломон Кейн в тот момент совершенно об этом не думал — его подхватила и понесла багровая волна того безумного неистовства, что вела в бой древних берсеркеров. Он только отметил, что когти, терзавшие его тело, стали утрачивать прежнюю алмазную крепость и остроту, а в глазах твари появилась какая-то неуверенность. Задыхаясь, шатаясь от запредельного напряжения, человек раз за разом пытался вцепиться в горло фантому. И его упорство было вознаграждено — ему удалось стиснуть руки на чем-то материальном. Оба противника рухнули на землю. Демоническая сущность извивалась и билась в руках Кейна, напоминая змею, сотканную из струй обретшего материальность дыма.

И тут на Кейна снизошло озарение, пронзившее мозг подобно грозовому разряду, заставив волосы пуританина встать дыбом. Внезапно ему стал понятен смысл криков и причитаний ужасного существа. Жуткие тайны, слетавшие с призрачных уст, ледяными осколками впивались прямо ему в мозг. Теперь Кейн знал, что это было за существо.

2

Лачуга старого Эзры, прозванного Скрягой, наполовину скрытая от любопытного взора разросшимися вокруг кривыми уродливыми деревьями, стояла у дороги в самой середине болот. Просевшая крыша чудом еще не обвалилась, а прогнившие стены покрывала плесень. Огромные, склизкие, мертвенно-зеленые грибы, словно пальцы утопленников, торчали из трухлявого дерева. Особенно густо поганки облепили окна и двери — казалось, их манит внутрь какой-то инстинкт. Нависшие над домом деревья так переплели серые ветви, что в густом полумраке строение представлялось уродливым карликом, над плечом которого скалились людоеды.

Прямо у порога хибары проходила дорога, которая вела мимо гниющих пней, поросших осокой кочек, редких кругов чистой воды и кишащих гадами топей вглубь болот. Сколько народу ни переходило этой ненадежной тропой за последний год, но лишь немногие видели старого Эзру. Да и то им представало лишь желтое лицо, видневшееся мутным пятном сквозь покрытое многолетней грязью и заросшее грибами оконце.

Сам Эзра Скряга, похоже, перенял свой облик от окружавшей его болотной растительности: весь скрюченный, узловатый и мрачный. Его пальцы точь-в-точь походили на цепкие древесные корни, а не ведавшие расчески космы свисали со лба, точно пучки мха с веток, прикрывая привыкшие к вечному сумраку болот глаза. Эти рыбьи бельма, лишенные живого блеска, напоминали скорей глаза утопленника, чем живого человека. Их немощная зелень порождала мысли о бездонных пучинах, таящихся подобманчиво прочным покровом тины.

Вот такой человек рассматривал пришельца, безжалостно измолотившего дверь рукояткой грозного пистолета. Что могли они увидеть? Был этот путник высок и статен, хотя мог бы показаться излишне худощавым; его руки и шею покрывали свежие повязки; удлиненное бледное лицо было исполосовано глубокими царапинами, но каштановые волосы аккуратно расчесаны. За его спиной, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, толпился деревенский люд.

— Ты ли Эзра, живущий на болотной дороге?

— Ну так. Чего вам от меня надо? — угрюмо буркнул старик в ответ.

— Скажи нам, где твой двоюродный брат Гидеон, тот одержимый юноша, что жил вместе с тобой?

— Гидеон?

— Да.

— Так это всем давно известно! Однажды он ушел в болота и не вернулся. Должно быть, бедняга заплутал и не смог найти дорогу назад. Я думаю, парень либо нашел смерть в волчьих зубах, либо его засосала трясина, а может, гадюка укусила, кто знает?

— И давно это случилось? — Голос Кейна был суров и неприветлив.

— Да уж поболее года будет.

— Все ясно. А теперь послушай меня, Эзра, прозванный Скрягой. Вскоре после того, как исчез твой родственник, один из жителей деревни, возвращавшийся к себе домой через пустоши, подвергся нападению неведомой твари и был растерзан на мелкие кусочки. Именно с тех пор верхняя дорога сделалась смертельно опасной. Сперва погибали местные жители, а после и путешественники, имевшие несчастье забрести в эти негостеприимные края… Всех их постигла печальная участь в когтях нечистого духа. За этот год умерло немало людей, и ужасен был их конец.

Побывал прошлой ночью на проклятых пустошах и я. Мне довелось там услышать и увидеть то, что вряд ли я забуду до конца своей жизни. Я слышал, как убегал очередной несчастный, взывая о помощи; слышал, как демон нагнал его; слышал, как сатанинское отродье терзало христианскую плоть. Этот чужак, не ведавший о том зле, что нашло себе приют на пустошах, был сильным человеком. Уже раненный, дважды вырывался он из бесовских когтей, и дважды чудовище настигало свою жертву. И наконец бедняга умер прямо у моих ног — упокой Господь его душу! Умер в таких муках, что зрелище их заставило бы содрогнуться даже Торквемаду.

Крестьяне беспокойно топтались и испуганно перешептывались за спиной Кейна. Эзра потихоньку утрачивал самообладание. Водянистые глазки старого скряги перебегали с одного лица на другое. С ним произошла разительная перемена — больше он уже не напоминал полоумного старика, скорее — хищную птицу.

— Да, да, ужас-то какой! Вот ужас-то! — забормотал он торопливо. — Не пойму только, с какой стати ты мне эти страшные вещи рассказываешь?

— А вот с какой, ты слушай дальше. Неуязвимый призрак явился по мою душу из теней, и мы бились насмерть над бездыханным телом. Долгим и тяжелым был наш поединок. Не знаю точно, сколько прошло времени, но я стал брать над ним верх. Видно, Силы Добра и Света были на моей стороне, и порождение Сатаны не могло против них выстоять. Силен был зловредный дух, да только я оказался сильнее. Демон бежал от меня, и мне не удалось его настигнуть. Однако, прежде чем вырваться из моих рук, адское создание открыло мне страшную правду.

Старый Эзра ошалело глядел на пуританина, съеживаясь прямо на глазах.

— За… зачем ты мне эт… это описываешь? — пробормотал он.

— Я вернулся в деревню и все рассказал людям, — неумолимо продолжал Соломон Кейн. — Ибо я понял, что мне дарована власть навсегда освободить эту землю от павшего на нее проклятия. Собирайся, Эзра!

— Куда?.. — выдохнул старый скупец.

— На пустоши, к сгнившему дубу! — был ответ Кейна.

Эзра пошатнулся, словно от удара. Потом издал бессвязный вопль и побежал прочь от страшного человека в черном.

Резким голосом Кейн отдал приказ, и двое дюжих мужиков сейчас же поспешили вперед и изловили беглеца. Выбив из старческой руки, оказавшейся неожиданно крепкой, кинжал, они грубо заломили Эзре руки — и оба содрогнулись от отвращения, прикоснувшись к его холодной и влажной, словно у жабы, коже.

Кейн жестом велел им следовать за собой и целеустремленно двинулся по болотной дороге. Деревенские повалили следом, причем мужики прикладывали значительные усилия, чтобы удержать хилого с виду старика.

Постепенно дорога становилась суше, и, придерживаясь заросшей тропы, процессия вышла на дорогу, что вела на холм и далее на пустоши. Солнце уже клонилось к закату, и старый Эзра, тараща водянистые глаза, смотрел на него, будто видел в первый раз.

Посредине обширных торфяников возвышался могучий дуб, вершину которого некогда расщепила молния. У начавшего гнить дерева полностью истлела вся сердцевина, оставив лишь изъеденную жуками пустую оболочку с несколькими корявыми ветвями, которые придавали дереву сходство с виселицей. Именно оно и было целью Соломона Кейна.

Эзра Скряга отчаянно извивался в руках своих пленителей и невнятно подвывал.

— Год с лишним назад, — начал Кейн, повернувшись к крестьянам и старику, — ты, Эзра, убоявшись, как бы твой ненормальный кузен Гидеон не поведал людям о тех мерзостях и жестокостях, которые ты над ним учинял, увел его из дому. Увел той самой тропой, которой мы только что прошли. И на этом месте, под покровом ночи, в полнолуние, ты жестоко убил его…

Эзра дернулся и злобно выкрикнул:

— Пустая ложь! У тебя нет никаких доказательств!

Кейн подозвал к себе юношу помоложе и сказал ему пару слов. Тот немедля вскарабкался на пустой остов дерева. Там, высоко наверху, у обломанного нижнего сука, оказалось обширное дупло. Парень запустил туда руку и что-то извлек из нутра дерева. Он с отвращением бросил свою находку вниз, и она со стуком рухнула прямо к ногам старика. Эзра страшно вскрикнул, и на губах его выступила пена.

На земле лежала груда человеческих костей, а череп, безрадостно скалившийся в пасмурное небо, был расколот.

— Ты… Как ты смог узнать? Ты сам, должно быть, Сатана!.. — забормотал изобличенный убийца.

Кейн скрестил руки на груди.

— Тварь, которую я одолел минувшей ночью, сама поведала мне об этом. Я ее преследовал до самого этого дерева. Демон-убийца — не что иное, как неуспокоенный дух Гидеона! — вскричал пуританин.

Эзра завыл и остервенело забился в руках крестьян, совершенно потеряв сходство с человеком.

— Ты знал все, — хмуро продолжал пуританин. — Ты знал, кто является причиной всего зла, творящегося на пустошах. Ты сам до смерти боялся призрака злосчастного безумца, который и в смерти не обрел успокоения. Поэтому ты не смог заставить себя забрать кости отсюда, чтобы скрыть следы своего преступления в бездонной трясине. Тебе было ведомо, что горемычный дух твоего кузена витает близ места своей погибели.

— На твое счастье, Гидеон и при жизни-то был слабоумен. Где ж ему было смекнуть, как найти тебя! Иначе он давно бы уже добрался до твоей хибары. Из всех сынов Адама он ненавидит тебя одного — именно эта ненависть удерживает его на этом свете, — но беда в том, что его помраченный дух не в силах отличить одного человека от другого. Вот он и губит одну несчастную жертву за другой, чтобы ненароком не упустить своего погубителя, ибо в каждом человеке видит тебя, Эзра-убивец!

Однако стоит ему встретиться с тобой, он безошибочно почувствует, кто перед ним. И тогда призрак Гидеона воздаст братоубийце по заслугам, после чего успокоится в мире. Ненависть овеществила его дух, придала ему способность убивать и калечить живую плоть. И как бы ни страшился он тебя при жизни, теперь того страха нет и в помине!.. — Кейн на мгновение замолк, глядя прямо на солнце. — Все это мне открылось, когда я дрался с ним… Иногда он безумно смеялся, иногда бормотал невнятно, а то и молчал, что было хуже самого страшного крика. И открылось мне также, что утолить его жажду сможет только твоя смерть…

Стояла мертвая тишина, стих даже ветер. Деревенские, так же как и сам Эзра, слушали затаив дыхание.

— Нелегко мне, — продолжил после тяжкого вздоха Соломон Кейн, — вот так хладнокровно приговаривать человека к смерти, да еще назначать ему казнь вроде той, что сейчас у меня на уме. Но ты, Эзра, прозванный Скрягой, умрешь именно так. Умрешь, чтобы могли жить другие люди. И — Господь мне свидетель! — ты более чем заслуживаешь смерти. Но тебе не суждено погибнуть от петли, пули или топора палача. Тебе уготовлена другая участь — ты окончишь свою жизнь в когтях порожденного тобою Ужаса. Ничто другое не успокоит эту заблудшую душу и не сможет положить конец кровавой череде смертей.

Когда Эзра-Каин услышал вынесенный ему приговор, остатки разума покинули престарелого убийцу. Колени его подломились, старик повалился наземь и забился в пыли, вымаливая себе у Кейна другую смерть. Безумец умолял сжечь его на костре, содрать кожу с живого или предать другой сколь угодно лютой смерти. Но лицо пуританина оставалось непроницаемо, неподвижно и непоколебимо — так взирала бы на свою жертву Немезида.

Страх, как известно, порождает жестокость. Ухватив пронзительно визжавшего Эзру, крестьяне сноровисто привязали его к остову дуба. Кто-то посоветовал старику в оставшееся ему время примириться с Создателем. Эзра ничего не отвечал, лишь надрывно кричал и кричал на одной ноте. Один из крестьян замахнулся было, чтобы ударом остановить этот невыносимый вой, но пуританин удержал его руку.

— Предоставь ему примиряться хоть с самим Вельзевулом, благо скоро они с ним увидятся, — мрачно сказал пуританин. — Солнце вот-вот зайдет. Ослабьте его путы, чтобы к наступлению темноты старик сумел освободиться. Все-таки негоже встречать смерть связанным. Мы же не язычники, и это — не жертвоприношение!

Люди в молчании потянулись прочь от страшного дуба, предоставив Эзру его судьбе. Какое-то время до них еще долетали бессвязное бормотание и какие-то нечленораздельные завывания, но вот и они стихли. Старик умолк и лишь с ужасающей пристальностью вглядывался в багровый диск заходящего солнца, словно дожидаясь откровения.

Пробираясь по торфяникам, окруженный толпой крестьян, Соломон Кейн лишь единственный раз оглянулся на привязанного к дереву человека. В неверном свете ему привиделось, будто на изломанном прогнившем стволе вырос чудовищный гриб с глазами мертвеца.

И как раз в этот момент приговоренный к смерти человек испустил один-единственный жуткий вопль:

— Смерть! Смерть! Я вижу черепа среди звезд!

— Любому существу дорога его жизнь, даже такому погрязшему во зле созданию, — вздохнул пуританин. — Помолимся же за спасение его души. У Иисуса, чьему состраданию нет предела, наверняка найдется местечко и для грешных душ вроде этой. Может быть, пламень Божий очистит их от скверны, подобно тому как огонь плотника очищает древесину от гнилостных грибов. И все-таки тяжело у меня на сердце…

— Да что вы так убиваетесь из-за грешного братоубийцы, добрый сэр? — удивился один из мужиков. — Вы ведь волю Божью исполнили. Этой ночью только добрых дел пребудет!

— Если бы знать, — невесело проговорил Кейн. — Если бы знать…

Солнце село, и темнота сгустилась с удивительной быстротой. Словно из бездны по ту сторону небес на мир пали великанские тени и поспешили окутать его ночным мраком, будто укрывая от неведомой опасности, — да может, так оно и было, кто мог сказать? И вдруг откуда-то из глубин ночи донесся замогильный хохот. Люди невольно замедлили шаг, оглядываясь на то место, которое только что покинули.

Однако напрасно всматривались они во тьму. Непроглядная тень легла на бескрайние пустоши — ночь надежно укрывала свои тайны. Зловещую тишину нарушал лишь слабый шелест высокой травы на ночном ветру.

Внезапно из-за далекого горизонта появился диск луны. И на его фоне на какое-то мгновение промелькнул черный, четко очерченный силуэт мчавшегося сломя голову мужчины. Скрюченный, кособокий, он, тем не менее, пронесся едва касаясь земли. А за ним, неумолимо настигая беглеца, проплыла эфемерная тень — безымянный ужас, вызванный из небытия деянием рук человеческих.

На одно неуловимое мгновение, которое людям показалось бесконечно долгим, оба силуэта застыли на фоне рябого лика луны, потом слились в жуткий бесформенный клубок и растворились в тенях.

По пустошам прокатился отголосок леденящего душу призрачного смеха, в котором явственно прозвучало удовлетворение. И пала тишина…

Десница судьбы (Перевод с англ. И.Рошаля)

— А по утру висеть ему на солнышке! Ей-ей! Говорящий звонко хлопнул по ляжке и разразился неприятным визгливым хохотом. Отсмеявшись, он отхлебнул вина из кружки, стоявшей у локтя, отер слюнявый рот и хвастливо оглядел сидевших рядом людей. Мечущиеся в камине языки пламени озаряли таверну и пивших пиво или вино людей. Никто не ответил — все сидели уткнувшись носами в свои кружки.

— Роджер Симеон, некромант! — глумливо продолжал обладатель визгливого голоса. — Магистр дьявольских наук и творец черной магии! Вот что я вам скажу: вся его нечистая сила не помогла ему, когда королевские солдаты окружили пещеру колдуна и заковали его в кандалы. А уж как он дал деру, когда люди принялись швыряться камнями в его окна! Что бы вы думали? Этот глупый чернокнижник надеялся отсидеться в своей пещере, а потом улизнуть во Францию! Ну и дела, ей-ей! Ничего, дальше петли не убежит. Славное дельце, вот что я вам скажу!

Мужчина бросил на стол небольшой кожаный мешочек. Раздался мелодичный звон.

— Цена жизни некроманта! Даже такой злодей оказался чем-то полезным! — Хвастун снова в одиночестве заржал над своей шуткой. — А ты что скажешь, мой кислолицый друг?

Эти последние слова адресовались одетому в непритязательную черную одежду пуританина молчаливому мужчине, задумчиво смотревшему на огонь. Он был очень высок, широкоплеч, жилист (хотя глупец счел бы его худым) и, судя по всему, исключительно силен. Он обратил к говорившему бледное угрюмое лицо и вперил в него взгляд глубоких и полных льда глаз.

— А я тебе вот что скажу, — ответил пуританин, не повышая голоса, в котором, однако, угадывалась удивительная мощь. — Если кто и совершил сегодня богомерзкое дело, так это ты. Пускай некромант хоть тысячу раз заслуживает смерти, он доверился тебе. Более того, называл тебя своим другом. А ты продал его за горсть паршивых монет, иуда. Попомни мое слово, гореть вам в аду рядом…

Его собеседник, невысокий коренастый малый с недоброй физиономией, только открыл вислогубый рот для гневной отповеди, да вдруг передумал. Наткнувшись на твердый взгляд пуританина, насмешник подавился хулой. Некоторое время высокий мужчина пристально смотрел на него, а затем гибким кошачьим движением поднялся на ноги и вышел из комнаты. Шаг у него был пружинистый и широкий.

— Что это еще за тип!? — возмутился оскорбленный крепыш. — Да как он вообще позволил себе защищать подручных Сатаны в присутствии честных людей? Клянусь Господом нашим, наглецу крупно повезло, что он не схлестнулся с Джоном Редди и сохранил сердце в груди!

Хозяин таверны нагнулся к огню, ухватил щипцами уголек, неторопливо раскурил длинную трубку и сухо бросил настырному Джону Редди:

— Это тебе крупно повезло, Джон. — Он выпустил клуб дыма прямо ему в лицо. — Возблагодари своего ангела-хранителя, парень, за то, что он удержал твой слюнявый рот закрытым и помог тебе сохранить твой длинный язык. Ты только что испытывал терпение Бича Божьего — Соломона Кейна! А по сравнению с этим пуританином самый лютый волк покажется овечкой!

Редли что-то буркнул себе под нос, выругался и, злобно засопев, повесил мешочек с деньгами обратно на пояс.

— Ну что, останешься на ночь? — спросил хозяин.

— Ей-ей, хотел бы я еще задержаться в Торкертауне, чтобы посмотреть, как завтра паршивец Симеон спляшет тарантеллу на виселице, — угрюмо проворчал Редли, — но на рассвете меня ждут в Лондоне.

Хозяин наполнил стоявшие перед ним кубки:

— Выпьем за спасение души раба Божьего Симеона, да сжалится над ним Господь. И да не получится у него отомстить тебе, Джон Редли, как он в том поклялся.

Крепыш подскочил на месте и вновь выругался, но потом расхохотался с нарочитой бравадой. И в этот раз он смеялся в одиночестве. Смех прозвучал фальшиво и оборвался на визгливой ноте.

* * *

Соломон Кейн проснулся как от толчка и сел в постели. Спал он очень чутко, как и подобает человеку, жизнь которого напрямую зависит от ловкости и внимания. Если он проснулся посредине ночи, значит, тому причиной послужил некий подозрительный звук. В щелочку закрытых ставней просачивался мутный белесый свет — ночь уступила место туманному рассвету, встававшему над миром. Кейн прислушался, но вроде все было тихо.

И вдруг до его ушей донесся странный звук, явственно прозвучавший в предрассветной тишине. Звук этот был тихим-тихим и раздавался снаружи — в этом пуританин был полностью уверен. Так могла бы карабкаться по дереву кошка, цепляясь коготками за кору. Кейн внимательно слушал. Когда неподалеку раздался звук возни со ставнями, он поднялся. Держа в одной руке рапиру, а в другой готовый к бою пистолет (который он всегда на ночь клал под подушку), Кейн бесшумно пересек комнату и резким движением распахнул ставни настежь.

Взору пуританина открылся мир, окутанный предрассветной мглой. Низкая луна в полном одиночестве висела над западным горизонтом. За окном не таилось никакого грабителя. Соломон высунулся наружу и огляделся — ставни соседней комнаты были растворены.

Англичанин закрыл окно и, одевшись, прошел к двери. Отворив прочный засов, он вышел в коридор. Действовал Соломон, как обычно, по первому побуждению. Времена нынче стояли неспокойные, и нападение грабителей было обычным делом, к тому же таверна располагалась в нескольких часах ходьбы от ближайшего городка — Торкертауна. Судя по всему, кто-то не в меру прыткий проник в соседнюю комнату, и ее спящий обитатель, вполне возможно, сейчас находился в смертельной опасности. Кейн не стал терять времени, взвешивая все «за» и «против», а просто подошел к дверям соседней комнаты. Она оказалась не заперта на засов, и пуританин вошел вовнутрь.

Окно было распахнуто настежь, и туманный свет бледным призрачным мерцанием ложился на спящего человека. На кровати мирно похрапывал мужчина, в котором Кейн узнал Джона Редли, того самого, что выдал некроманта королевскому правосудию.

Уловив краем глаза какое-то движение, пуританин стремительно повернулся к окну. Его взору предстало переваливающееся через подоконник невероятное существо. Больше всего оно походило на огромного паука, только каких-то очень странных пропорций. Не успел Кейн сделать и шагу, существо уже соскочило на пол и шустро побежало к кровати.

Полумрак комнаты не дал Соломону Кейну возможности толком рассмотреть неведомую тварь, он лишь обратил внимание, что она была очень бледная и какая-то неприятно волосатая, да еще вымазанная грязью, судя по тем темным полосам, которые оставила на свежеокрашенном подоконнике.

Тем временем создание добралось до кровати и весьма целеустремленно, хотя и неуклюже, стало взбираться по ножке наверх. Существо цеплялось за резное дерево сразу всеми пятью толстыми лапками с какими-то странно выглядевшими суставами. Что-то в этой картине было неуловимо знакомое и вместе с тем удивительно отвратительное, производящее невероятно жуткое впечатление. Кейн словно прирос к полу.

Бесовское создание вскарабкалось по столбику в изголовье кровати и замерло над ничего не подозревающим человеком. Только тут Кейн стряхнул с себя дьявольское наваждение и бросился вперед, стараясь громким криком предупредить спящего Редли. Тот сразу же проснулся и увидел нависающую над ним жуть. Глаза его от ужаса выкатились из орбит, и он испустил отчаянный вопль. В то же мгновение паукообразная тварь шлепнулась вниз, прямехонько ему на грудь. Кейн уже подлетал к постели, когда толстые лапки сомкнулись на шее несчастного. Раздавшийся характерный треск дал ему понять, что в спешке уже нужды нет. Чем бы ни являлось это порождение тьмы, но оно переломило Джону Редли шею, точно хворостину.

Обмякший мужчина неподвижно лежал на кровати. Глаза его были выпучены, изо рта свешивался язык, а голова была повернута к телу под неестественным углом. Паук разжал свои лапки, оказавшиеся столь чудовищно сильными, рухнул на простыню, пару раз судорожно дернулся и замер без движения.

Соломон склонился над жуткими останками. Он не мог себя заставить поверить в то, что предстало его глазам! Ибо существо, сумевшее подняться по стене, отворить ставни, проползти по полу и убить болтуна Джона Редли прямо в собственной постели, оказалось не чем иным, как… человеческой рукой!

Теперь она валялась рядом с покойником, безжизненная и обмякшая, как это и положено руке, отделенной от тела.

Соблюдая крайнюю осторожность, не зная, что еще в состоянии выкинуть дьявольское творение, Кейн насадил ее на кончик рапиры и поднес к свету. Кисть несомненно принадлежала очень крупному мужчине: широкая, мясистая, с толстыми пальцами и поросшая грубым черным волосом — точь-в-точь обезьянья лапа. Она была отрублена у самого запястья и покрыта сгустками спекшейся крови. На указательном пальце было надето узенькое серебряное колечко очень необычной формы — в виде свившегося кольцами змея, кусающего себя за хвост.

Кейн все никак не мог отвести глаз от своего устрашающего трофея, когда в комнату ворвался толстяк, облаченный в ночную рубаху и ночной колпак, — хозяин таверны. В одной руке мужчина держал зажженную свечу, в другой — древний пистолет с раструбом.

— Матерь Божья! — ахнул он, увидев труп на кровати.

И только потом кабатчик обратил внимание, что именно держал Кейн на кончике рапиры, враз став белее полотна. Он словно загипнотизированный приблизился к пуританину, и глаза у него выкатились из орбит — прямо как у покойного Джона Редли. Хозяин подался назад и бессильно рухнул на стул, оружие вывалилось из его безвольно разжатой руки. Он был до того бледен, что Кейну показалось, что толстяк сейчас рухнет без чувств.

— Во имя Господа нашего, сударь! — прошептал хозяин таверны, хватая ртом воздух. — Нельзя допустить, чтобы эта… это… опять как-нибудь ожило… Там внизу, сэр, в камине горит огонь…

* * *

Кейн явился в Торкертаун до полудня. Прямо на городской окраине ему повезло наткнуться на словоохотливого юного бездельника. Тот его сам окликнул:

— Удачного вам дня, сэр! Без сомнения, вы, равно как и прочие добрые люди, рады будете узнать, что Роджер Симеон, чернокнижник, встретил рассвет на виселице. Только-только солнышко показалось, так его и вздернули.

Кейн мрачно поинтересовался:

— По крайней мере, он хоть принял смерть мужественно?

— Вне всякого сомнения, сэр! Нисколечко не дрогнул! Только, знаете ли, все равно дело странное вышло. Представляете, Роджер Симеон отправился на виселицу только с одной рукой!

— Как это понимать?

— Сейчас я вам все объясню, сэр. Прошлой ночью сидел колдун в своей клетке — ну прям, говорят, огроменный черный паучище! Так вот, сидел он себе там, сидел, да возьми и подзови стражников, — а караулили его парни из наших, городских, — и попросил исполнить последнее желание. И захотел он ни более ни менее, чтобы ребята оттяпали ему правую руку! Каково?! Ну бедняги, ясное дело, ни в какую, да потом забоялись, как бы Черный Роджер их не проклял. Вот один взял меч да и отрубил чернокнижнику правое запястье. Так что дальше делает колдун? Симеон хватает левой рукой отрубленную кисть и швырк ее в зарешеченное окошко! Ну а потом забился себе в угол и давай бормотать свои богомерзкие заклинания!

У стражников, сударь мой, от таких дел, вестимо, чуть кондрашка не приключилась. Только сам чернокнижник их успокоил. Так им и сказал: не бойтесь, орлы, не держу на вас зла. У меня, мол, говорит, дельце осталось только с дружком моим закадычным Джоном Редли, который предал меня.

После этого он, добрый сэр, перетянул обрубок руки платком, чтобы кровью не истечь, и остаток ночи просидел точно в трансе — лишь бормотал себе под нос что-то время от времени. Знаете, как это бывает, когда человек забудется и сам с собой разговаривает. Так и сидел в углу до утра. Ребята сказывают, будто подгонял кого, то «Вправо, вправо!» шепчет, то «Бери левее!», а то и «Вперед, теперь вперед давай».

Можете мне не верить, сударь, только именно так все и произошло. Жутко слушать его было, говорят. Да и смотреть тоже. Я, например, как представлю, как он там сидит скорчившись и прижимая окровавленный обрубок к груди, так и вздрогну. А когда стало светать, за ним солдаты пришли и повели вешать.

Что дальше было, так я сам видел. Когда, значит, ему петлю уже на шею наладили, он вдруг весь страшно напрягся, захрипел с натуги, а мускулы на правой руке, на той, где кисти не хватало, прямо вздулись, точно он шею кому-то ломал!

Солдаты, понятное дело, на него навалились, но он и сам уже успокоился. И начал хохотать, да так громко и страшно! Так и смеялся, пока у него из-под ног подставку не выбили. Знаете, сэр, только тут он замолчал и повис, черный и неподвижный, лишь предрассветное солнышко косилось на него своим красным глазом.

Соломон Кейн не разу не перебил парня, захваченного своей историей. В этот момент он вспоминал нечеловеческий ужас, исказивший черты Джона Редли в миг пробуждения, когда он понял, что проклятие некроманта настигло его. И совершенно явственно Соломон Кейн увидел перед мысленным взором следующую картину: отрубленная волосатая кисть, цепляясь пальцами за корни деревьев, пробирается на ощупь по ночному лесу, точно слепой черный паук, потом карабкается по стене, возится с оконными ставнями, влезает на подоконник… В этом месте кончалось нарисованное воображением и начинались доподлинные воспоминания.

Однако возвращаться к тем ужасающе омерзительным событиям, которые развернулись дальше, у пуританина не было ни малейшей охоты.

Соломон подивился тому черному пламени ненависти, что пожирало сердце обреченного некроманта, равно как и тому сатанинскому могуществу, которым обладал Роджер Симеон, если уж сумел отправить в дорогу собственную отсеченную руку и заставил ее воплотить свой поистине дьявольский план! Поневоле он отдал дань уважения той неукротимой воле, пускай и подкрепленной непотребным колдовством, что двигала колдуном.

И все-таки, желая окончательно удостовериться, Кейн поинтересовался:

— А что, его отсеченную руку так и не разыскали?

— Нет, добрый сэр. Стражники обнаружили то место, куда она упала из тюремного окошка, но окаянного обрубка не нашли. Там был только кровавый след, который уводил в лес. Должно быть, волки, сэр. Унюхали свежую кровь, да и хвать в зубы!

— Должно быть, волки, — согласился Соломон Кейн. — Кто же еще? И руки у этого Роджера Симеона, верно, были большие и волосатые? А скажи, не носил ли он на указательном пальце правой руки этакое колечко замысловатое?

— Истинно так, сэр! Именно на правой руке. Серебряное такое колечко в виде гада свернувшегося…

Под пологом кровавых теней (Перевод с англ. И.Рошаля)

1

Лунный свет наполнял переливчатым мерцанием стоявшую между окутанными тенями деревьями туманную дымку, заставляя ее светиться обманчивым серебряным светом. Слабый ветерок что-то шептал, пробегая по долине. Он словно бы увлекал за собой некую тень, которая, впрочем, не принадлежала к сонму лунных. Кроме того, ветерок явственно отдавал дымом.

Высокий жилистый мужчина шел широким размеренным шагом. Несмотря на то что он вовсе не спешил, такой темп выдержать бы мог далеко не каждый. Человек этот отправился в путь ранним утром и с тех пор шагал безостановочно, оставив за спиной не один десяток лиг. Неожиданно он остановился.

Зоркие глаза неведомого путника, чутко реагирующие на любое изменение обстановки, не оставили без внимания едва заметное шевеление между деревьями. Человек опустил руку на рукоять тяжелой гибкой рапиры, бесшумно сошел с тропы и, словно призрак, растворился во мгле.

Сливаясь с тенями, он, крадучись, двинулся к месту, где услышал подозрительную возню. Путник напрягал зрение, всматриваясь в темные заросли. Здешние края были дикие и небезопасные; то, что таилось под покровом тьмы, запросто могло нести смерть неосторожному путешественнику. Наконец он что-то смог разглядеть, потому что убрал ладонь с эфеса и наклонился вперед. Это действительно был один из ликов Смерти, но отнюдь не тот, что мог его напугать.

— Пламя Гадеса! — пробормотал он. — Девушка! Кто же так с тобой обошелся, дитя? Тебе не надо меня бояться, — добавил он успокаивающе.

Девушка смотрела на него снизу вверх. Даже в темноте бросалась в глаза восковая бледность прекрасного личика.

— Что… кто… вы?.. — Даже несколько слов дались ей с трудом.

— Не кто иной, как бездомный скиталец. А также друг всех попавших в беду. — Таков был ответ незнакомца. Голос этого грозного с виду мужчины, явно поднаторевшего в искусстве пресекать ненужные жизни, оказался на удивление мягким и ласковым.

Девушка попыталась приподняться на локте, но силы ее покинули. Мужчина опустился рядом с ней на колени и аккуратно приподнял бедняжку, устроив ее голову у себя на плече. Усаживая девушку поудобнее, он коснулся ее груди — спереди платье оказалось влажным и липким. На его руке остался кровавый след.

— Скажи, кто это был? — Он говорил с девушкой тихо и нежно, точно с испуганным ребенком.

— Ле Лу,[1] — быстро слабеющим голосом прошептала умирающая девушка. — Бандиты зовут его… Волк… Его шайка… ворвалась в нашу деревню… что милей дальше в долине… Они грабили… убивали… жгли…

— Так вот почему здесь пахнет гарью, — пробормотал странник. — Продолжай, дитя.

— Я пыталась убежать. Но он, Волк… преследовал меня… и поймал… а потом… — Ее голос задрожал, и девушка умолкла, не в силах продолжать дальше.

— Все в порядке, девочка, я понимаю. Но что дальше?

— Потом… он… он… ударил меня кинжалом… о, во имя всех святых, как больно!

Тоненькое тело мучительно изогнулось и обмякло. Мужчина бережно опустил девушку на землю и легким движением закрыл умершей глаза.

— Вот и все! — пробормотал он. Странник медленно поднялся на ноги, машинально отирая окровавленные руки о плащ. Глубокая морщина пролегла между его нахмуренных бровей, из-под которых сверкнули ледяные глаза. Но этот поразительный человек не стал сотрясать воздух поспешными обетами или проклятиями, призывая в свидетели ангелов и чертей. Мужчина в черном, похоже, знал истинную цену подобным словам.

— Жизнь за жизнь. — Вот и все, что сказал он. И голос его был абсолютно спокоен.

2

— Ты дурак! — В голосе, напоминавшем более рычание злобного хищника, прозвучала такая убийственная ярость, что навлекший ее на себя здоровенный бандит побледнел от страха, словно перепуганная белошвейка.

Названный дураком даже не попытался ничего возразить, только опустил глаза и переминался с ноги на ногу.

— И ты, и все остальные, с кем меня заставила общаться злодейка-судьба! — Говоривший наклонился вперед и грохнул жилистым кулаком по неструганым доскам грубо сколоченного стола, который разделял собеседников.

Это был рослый, ладно скроенный мужчина, наделенный гибкостью и силой леопарда. И такой же жестокий. Лицо у него было худое, узкое и хищное, а в глубине беспощадных глаз плясало свирепое и сумасшедшее веселье.

Человек, которого он распекал, наконец осмелился подать голос:

— Говорю же тебе, этот Соломон Кейн — чистый демон из преисподней!

— Чушь! Он такой же человек, что и ты, болван! И так же запросто подохнет от пистолетной пули или хорошего удара кинжалом!

— Ты скажи это Жану, Жаку и Ла-Косте, — мрачно ответил второй. — Они бы с тобой согласились. Ну и где все они теперь? Не худо бы тебе пообщаться по этому поводу с горными волками, которые уже дочиста обглодали их кости. А где, по-твоему, прячется этот Кейн? Мы облазили все горы сверху донизу, обошли все долины на многие лиги кругом — нигде ни малейшего следа! Повторяю тебе, Ле Лу, он по ночам выскакивает прямо из адова пекла! Я как чувствовал, не надо было вешать того монаха! Вот гад, он уже месяц в раю тренькает на арфе, а у меня все еще душа не на месте!

— Вот это точно, — согласился тот, кого называли Волком. — В заднице она у тебя.

Ле Лу раздраженно забарабанил пальцами по столу. Нельзя было назвать его внешность отталкивающей, хотя черты его лица носили печать всевозможных безумств и пороков. Но тем не менее это было лицо человека, умеющего думать. И суеверий своих недалеких подчиненных бандит не разделял.

— Говорю тебе в последний раз, выкинь из головы эту чушь, — рявкнул он. — Ублюдку просто повезло наткнуться на хорошо укрытую пещеру или какое-нибудь неизвестное нам ущелье. Там-то эта крыса и отсиживается в течение дня…

— …а по ночам вылезает наружу, словно упырь из могилы, и убивает нас одного за другим, — мрачно закончил его собеседник. — Он режет нас, что твой волк оленей… Боже правый, Ле Лу, ты вот называешь себя Волком, но, помяни мое слово, нарвался ты в конце концов на хищника с зубами поболее твоих! Мы и прознали про этого парня, только когда нашли Жана, — уж кто, как не он, был первостатейный драчун из всех тех, кого черти в аду ждут не дождутся! А мы находим его приколотым к дереву, словно туза пик, да еще собственным кинжалом. И на щеках у бедолаги вырезаны буквы — С. Л. К.!

Нет, ты послушай. Потом пришел черед Хуана Испанца. Когда мы на него набрели, он промучился еще ровно столько, чтобы поведать нам, что его замочил здоровенный англичанин по имени Соломон Кейн. И что, мол, поклялся он извести всю нашу банду! Дальше — больше! Ла-Коста, фехтовальщик, уступающий мастерством разве что тебе, отправляется на поиски этого чертова англичанина. Клянусь чертями геенны огненной, он таки его нашел! А мы, в свою очередь, нашли Ла-Косту. Он был почти как новенький, только вот мертвый, с одной-единственной аккуратной дырочкой в груди от шпаги. Что же теперь? Ждать, пока Соломон Кейн — этот адский цербер, будь он неладен, перебьет нас одного за другим?

— Лучшие наши парни приняли смерть от рук бешеного англичанина. Что-то надо делать, тут ты прав, — наконец признал предводитель бандитов. — Ладно, скоро вернутся наши с маленькой прогулки к тому сквалыге-отшельнику. Придут, тогда и покумекаем, что делать будем. Не век же этому Кейну отсиживаться в горах? Стоит ему высунуться и… Эт-то что еще такое?!

Мужчины резко обернулись ко входу в пещеру, служившую им жильем. На стол между разбойниками легла чья-то тень. Сквозь каменный лаз, шатаясь из стороны в сторону и цепляясь за стены, в пещеру ввалился человек. Рубаха его была обильно залита кровью. Он смотрел прямо перед собой и, похоже, с трудом соображал, что происходит. Бандит из последних сил сделал еще пару шагов, но тут ноги его отказали, и он рухнул прямо на стол, а затем сполз на пол, заляпав дерево кровью.

— Дьяволы ада! — выругался Волк, подхватывая бессильно обмякшее тело и водворяя его на скамью. — Где остальные, разрази тебя гром?!

— Мертвы… Все мертвы…

— Что значит мертвы? Да говори же ты, ублюдок, чтобы тебя Сатана уволок!

Волк злобно тряс умирающего, в то время как второй разбойник застыл столбом, выпучив в ужасе глаза.

— Мы… добрались к избушке затворника… только луна вышла… — пробормотал бандит, приходя в сознание. — Мне выпало остаться снаружи… на стреме… Остальные вошли в избушку… Посмотреть, как Марсель будет пытать старого засранца… Чтобы этот чертов отшельник… выдал нам… где заныкал свое золотишко…

— Нуда, да, понятно! Дальше давай! — Волк буквально с ума сходил от нетерпения.

— Дальше… полыхнуло огнем… избушка аж взлетела выше деревьев… Потом пошел огненный дождь… и я сквозь пламя увидел… отшельника, а рядом с ним высокого малого в черном… Они появились из-за деревьев…

— Соломон Кейн! — побледнел недавний собеседник Волка. — Я тебя предупреждал, Ле Лу! Вот мы и допрыгались! Он…

— Заткнись, урод! — гаркнул главарь. — А ты продолжай! И смотри мне, не вздумай сдохнуть!

— Я побежал… Кейн погнался за мной… этот дьявол настиг меня… но я вырвался и убежал… и подоспел сюда прежде… Черт, я умираю!..

Раненый опять начал сползать со скамьи, навалившись всем телом на стол.

Волк свирепо пнул его в бок, приводя в чувство.

— Дьяволы и святые угодники! — взревел он. — Скажи, скажи, как он выглядит, этот ублюдок Кейн!

— Как… как Сатана… — выдохнул раненый. Голос его угас, и жизнь оставила разбойника. Мертвое тело окончательно сползло на каменный пол и осталось там лежать грудой кровавых тряпок.

— Эт-т-то и ест-т-ть с-сам С-сат-т-тана! — заикаясь, пролепетал второй бандит. — Я ж-же т-т-тебе говв-ворил! Это сам р-рогатый во п-плоти! Мы п-проппали!..

Он выпучил глаза и замолк: в пещеру ввалился еще один перепуганный разбойник.

— Кейн?

— Да! — Волк был настолько выбит из колеи свалившимися на него новостями, что не смог даже с ходу соврать. — Ты там повнимательнее, Ла Мон! Сейчас мы с Крысой к тебе подойдем.

Разбойник выскочил, и Ле Лу повернулся к поделыцику.

— Стало быть, банде конец, — протянул он. — Я, ты да этот придурок Ла Мон — вот и все, что осталось. Не густо… Что делать будем?

Совсем потерявший от страха голову Крыса с трудом выдавил:

— Бе-бе-бежать!

— Бе-бе, бе-бе, — передразнил его Волк. — Значит, так. По-быстрому сгребаем цацки и золотишко из этих сундуков и делаем ноги через потайной ход.

Поняв, что никто не собирается задерживаться здесь больше, чем необходимо, и у него появился шанс избежать встречи с ужасным Соломоном Кейном, Крыса оживился.

— А как же Ла Мон? — спросил он у главаря.

— Да черт с этим ворюгой. Пускай себе караулит. Дурак как раз задержит англичанина ровно на столько, чтобы мы успели смыться. Тебе что, больно надо делить добро натрое, когда можно пополам?

Тупую и злобную рожу Крысы перекосила гаденькая ухмылочка. Потом до него неожиданно дошло:

— Что значит «задержит» англичанина?.. Подожди-ка! Он, что, — Крыса носком сапога ткнул в мертвого бандита, — говоря, что подоспел сюда «прежде», имел в виду, что Кейн по пятам за ним направляется… Сюда!?

Волк только оскалился в ответ, нетерпеливо мотнув головой в сторону сундуков с сокровищами. Крыса поспешно бросился к бандитской казне.

Огарок свечи, стоявший в глиняном черепке на столе, освещал безумную сцену. Дрожащее, мечущееся пламя отбрасывало желтые блики на стол, стены, пол и отражалось мутным пятном в луже крови, все шире растекающейся из-под мертвого тела; оно играло на самоцветах и золоте, которые жадные руки торопливо выгребали из окованных медными полосами походных сундуков, выстроенных в ряд вдоль стены.

Если бы в этот момент в пещере мог оказаться сторонний наблюдатель, он, несомненно, обратил бы внимание, что глаза Волка блестят тем же металлическим блеском, что и его кинжал, до поры до времени укрытый в ножнах.

На то, чтобы выгрести сокровища из сундуков, Крыса затратил не так уж мало времени. Наконец их содержимое было вывалено мерцающей грудой прямо на заплеванный и залитый кровью пол. На мгновение Волк замер, прислушиваясь. Нет, вроде снаружи все было тихо, и мужчина расслабился. Хотя живое воображение Ле Лу тут же нарисовало зловещую картину: убийца в черном — Соломон Кейн — беззвучно крадется во тьме, пробираясь сквозь ночной лес, по его душу. Невесомый силуэт среди призрачных теней…

Волк злорадно хохотнул. Ну уж нет, сказал он себе, до него Кейну никогда не добраться, он, Ле Лу, слишком для него умен. На сей раз англичанин останется в дураках.

— Еще сундук забыл, — буркнул он, указывая разбойнику на окованный медью ящик.

Крыса чертыхнулся и послушно нагнулся над сокровищами, на которые ему указал главарь. Волк одним звериным прыжком преодолел разделяющее их расстояние, рука его стремительно рассекла воздух. Крыса, не издав ни звука, рухнул на пол, заливая кровью золотые россыпи. Аккурат между лопаток жадного разбойника торчал кинжал.

— С чего ты, тупица, решил, что я вообще собираюсь что-то делить? — хмыкнул себе под нос Ле Лу, выдергивая окровавленный клинок и вытирая его о камзол мертвеца. — А теперь разберемся с Ла Моном…

Волк повернулся было к выходу, но замер как вкопанный. А потом и вовсе попятился назад.

Сперва ему показалось, что перед ним действительно появился сам Сатана, сгустившийся из клубов мрака. Но, отогнав от себя прочь дурацкие выдумки покойного Крысы, он понял, что это всего лишь человек. Человек в черном. Удивительная неподвижность которого в обманчивом свете воскового огарка действительно придавала ему сходство с тенью.

Незнакомец был очень высок, по меньшей мере не уступая ростом самому Ле Лу, и с головы до ног закутан в черное. Такая облегающая, простая и лишенная украшений одежда — от грубых черных башмаков до мягкой фетровой шляпы — выдавала в нем пуританина и удивительно гармонировала с удлиненным сумрачным лицом. О, что это было за лицо — угрюмое и замкнутое, поразительно бледное, оно поистине придавало человеку в черном вид выходца с того света! А густые нахмуренные брови и впрямь наводили на мысли о Сатане…

Широкие плечи и длинные руки безошибочно выдавали в незнакомце фехтовальщика, равно как и тяжелая рапира, которую он держал наготове. Ле Лу сразу понял, что, несмотря на отсутствие драгоценных камней на эфесе, который никогда не знал позолоты, это было серьезное и смертоносное оружие.

Глаза пришельца — большие, глубоко посаженные, немигающие — смотрели на бандита в упор. Волк, глядя в них гораздо дольше, чем ему хотелось бы, так и не понял, какого они цвета. Пожалуй, единственным, что нарушало мефистофельский облик незнакомца, был высокий чистый лоб, сейчас наполовину скрытый надвинутой шляпой. Ле Лу особенно поразил этот контраст: лицо мечтателя, идеалиста, интересующегося лишь собственным внутренним миром, — и непроницаемые, как арктические льды, глаза фанатика и прирожденного убийцы. И тут крылось определенное родство душ этих людей, знавших истинную цену жизни и смерти. Любой, кому довелось бы сравнить глаза двух мужчин, отметил бы наполнявшую их колоссальную жизненную силу и несгибаемую волю. Но на том сходство и кончалось.

Глаза главаряразбойников напоминали ограненный темный обсидиан. Их поверхность переливалась эффектным мерцающим светом, но он не мог проникнуть в зловещие глубины. Эти самоуверенные глаза выдавали в их хозяине человека сильного, бесстрашного до безрассудства и… крайне жестокого.

Очи же человека в черном сурово взирали на окружающее из-под нависших бровей, проникая в одному ему известные глубины мироздания, и напоминали алмаз чистейшей воды. Тот, кто заглядывал в них, рисковал затеряться в холодной гипнотической глубине зрачков. Это были глаза Бича Божьего.

Сейчас взгляды этих личностей скрестились, точно шпаги. Волк, привыкший внушать людям страх и подавлять их волю, впервые в жизни ощутил желание отвести взор, непривычный холодок пробежал по его позвоночнику. И француз, больше всего ценивший в жизни риск и острые ощущения, попытался отогнать от себя это неприятное чувство смехом.

— Соломон Кейн, полагаю? — поинтересовался он, постаравшись придать голосу выражение вежливой скуки.

— Да, Соломон Кейн. — Глубокий голос резонировал в тесной пещере. — Готовы ли вы предстать пред Господом нашим?

— Сию же минуту, мон шер, — отвесил издевательский поклон Ле Лу. — Причем, заметьте, более готовым, чем теперь, вряд ли когда буду. Позвольте задать вам тот же самый вопрос, моншер.

— Без сомнения, я неудачно выразился, — бесстрастно ответил Кейн. — Давайте скажем так: готовы ли вы предстать пред своим хозяином Сатаной?

— Вот вы о чем, моншер… — Ле Лу с нарочитой беззаботностью рассматривал свои ногти. — Можете быть уверены, что я в любой момент готов представить его рогатому величеству полный отчет о своих делах. Хотя, по вполне понятным причинам, не собираюсь делать это в ближайшее время.

Волку не надо было гадать, что сталось с Ла Моном: само присутствие Кейна в пещере красноречиво свидетельствовало о судьбе бандита. Так что смотреть на окровавленную рапиру англичанина было не обязательно.

— Вы мне лучше скажите другое, мон шер, — миролюбиво поинтересовался Ле Лу. — Какого дьявола вам понадобилось сживать со свету всю мою банду, чем она вам не угодила? И было бы интересно услышать, каким образом вы сумели отделаться от целой толпы моих остолопов.

— Ответ на ваш второй вопрос, сударь, на удивление прост, — сказал Кейн. — Дело в том, что это именно я распустил слух, будто у отшельника на черный день где-то припрятан мешок золота. Я знаю, что этот презренный металл притягивает разного рода подонков, как падаль — стервятников. И, как видите, я и сейчас не ошибся.

Мне не составило особого труда проследить пару дней и ночей за хижиной затворника. Как только я заметил приближение ваших негодяев, я предупредил святого человека, и мы вместе укрылись в чаще неподалеку от избушки. Дальше было еще легче: как только разбойники оказались внутри, мне осталось лишь высечь огонь и запалить фитиль. Огонь быстро пробежал между деревьями и воспламенил бочонок с порохом, который я заблаговременно заложил под пол хижины. Именно взрыв порохового заряда вдребезги разнес домик. И среди дыма и пламени чертова дюжина грешников прямиком отправилась в ад. Одному, правда, посчастливилось унести ноги. Но я настиг его в лесу и, не случись мне споткнуться о корень и упасть, добил бы негодяя наверняка.

— Мон шер! — Ле Лу отвесил шутовской поклон пуританину. — Позвольте выразить вам мое восхищение. Я впервые встречаюсь со столь умным и решительным противником. Но, дьявол вас раздери, соизвольте же наконец объясниться, почему вы вцепились в меня, точно клещ в собаку?

— Несколько месяцев назад вам с вашей шайкой случилось разграбить деревушку в долине, — продолжал Кейн с каменным выражением лица, и лишь в его глазах разгоралось опасное пламя. — Не мне вам рассказывать, что там происходило, Ле Лу. Среди прочих невинных жертв оказалась одна девушка, по виду сущий ребенок. Несчастное дитя обмануло внимание палачей и бежало, стараясь спастись от вашей скотской похоти. Но вы настигли ее! Ничто не удержало вас от того, чтобы надругаться над ней и, напоследок ткнув кинжалом, оставить умирать в лесу. Я случайно набрел на нее незадолго до того, как несчастная скончалась. И над ее бездыханным телом я пообещал себе, что непременно выслежу вас и убью.

— Хм-хм… — Ле Лу наморщил лоб, пытаясь припомнить те события, о которых говорил пуританин. — Mon Dieu! Да разве упомнишь всех девок, которых я где-то бросил? Впрочем, вроде что-то такое припоминаю… Ага, тут замешаны нежные чувства! Кто мог подумать, что вы, мон шер, окажитесь столь влюбчивы! Полноте, друг мой, на белом свете полным-полно баб, которые сочтут за честь переспать с такими мужчинами, как мы. Стоит ли ревновать?

— Придержи язык, Ле Лу! — Кейн повысил голос, что с ним случалось крайне редко. — Мне еще не приходилось пытать людей до смерти, но, во имя Господа нашего, ты меня искушаешь пожертвовать своей бессмертной душой!

Его тон и в особенности божба, совершенно невообразимая на устах такого человека, как Кейн, заставили Ле Лу несколько протрезветь. Глаза разбойника сузились, рука легла на рукоять рапиры. Однако он как ни в чем не бывало продолжил.

— Кем она вам доводилась, мон шер? — поинтересовался он небрежно. — Супругой?

Кейн ответил:

— Я ее никогда прежде не видел.

— Nom d'un nom! — разразился француз отменной бранью. — Странный вы человек, мон шер. Получается, что вы просто приняли на себя обет кровной мести из-за деревенской потаскухи, которую впервые увидели.

— Это, сударь, не ваше дело. Вам станется и того, что я на себя возложил.

По правде говоря, Кейн сам бы затруднился подобрать своим поступкам логичное объяснение. Да он никогда и не занимался дурацким самокопанием. Фанатикам вроде него достаточно самых простых побуждений, чтобы перейти к немедленным действиям. Но уж если пуританин выбирал себе мишень, то не терпел никаких препятствий на своем пути и всегда добивался цели.

— Вы, мон шер, безусловно правы. — Ле Лу затягивал эту странную беседу как только мог. Он сейчас был готов согласиться с чем угодно, лишь бы выиграть несколько дополнительных секунд. Дело в том, что хитроумный француз дюйм за дюймом отодвигался назад, да так ловко, что даже у Кейна, точно ястреб с мыши, не сводившего с него глаз, не зародилось ни малейших подозрений.

— Мон шер, — продолжал Волк. — Вы, несомненно, кажетесь самому себе неким доблестным паладином. То и дело, словно истинный Галахад, вступаетесь за слабых. Но вам не хуже меня известно, что на самом деле эти жалкие людишки просто не стоят ваших стараний. А на полу перед вами лежит императорский выкуп — ключ к настоящей власти. Давайте разделим его по справедливости, а потом, раз уж я вам так несимпатичен, — nom d'un nom! — отправимся каждый своим путем!

Кейн двинулся вперед, кажущееся нерушимым спокойствие его ледяного взора растаяло, и его прозрачные глаза разгорелись зловещим пламенем. Сейчас он больше всего напоминал гигантского черного кондора, готового броситься на свою добычу.

— Вы полагаете, сударь, что я такой же алчный негодяй, как и вы?

Ле Лу внезапно откинул голову и расхохотался во всю глотку, да так, что эхо пошло гулять по пещере. Глаза француза горели какой-то полубезумной бравадой и вроде бы совершенно неуместной дружеской насмешкой.

— Боги ада, ни в коем случае! У меня и в мыслях не было равнять вас с собой! Увы, мон шер Кейн, вы просто надутый глупец! Mon Dieu, да вы по гроб жизни не останетесь без работы, вздумай вы мстить за всех тех девок, каких я почтил своим вниманием!

— Клянусь ликами Смерти, не имеет смысла тратить время не общение с таким подлецом! — взорвался Кейн. Его жилистое тело с удивительной скоростью метнулось вперед будто выпущенная из лука стрела.

Но Ле Лу удалось опередить пуританина — мерзавец безукоризненно рассчитал время… Француз, не уступавший стремительностью движений Кейну, оглашая пещеру богохульным хохотом, ловко отпрыгнул назад и пинком опрокинул стол, отбросив его под ноги пуританину. Огарок свечи покатился по полу и погас. Воцарился кромешный мрак.

Рапира Кейна со свистом вспарывала темноту, описывая круги перед англичанином, но тщетно! Враг словно бы провалился сквозь землю.

— Прощайте, мон шер Галахад! — издевательски донеслось до Соломона Кейна откуда-то спереди.

Пуританин кинулся на голос со всей яростью человека, охваченного праведным гневом, но… с размаху налетел на каменную стену. Он в бешенстве набросился на нее с кулаками, осыпая холодный камень бранью, но — увы! — тот оставался глух к его усилиям. Ему показалось, будто откуда-то из глубин горы до него долетел отзвук глумливого хохота.

Соломон Кейн вернулся назад, ко входу в пещеру, смутно вырисовывавшемуся на фоне предрассветного мрака. Быть может, его враг решил проскользнуть мимо него и незамеченным выскочить из пещеры? Но сколько он ни стоял, напряженно вглядываясь в темноту, человеческий силуэт так и не появился в каменном проеме. Когда же наконец Кейн нащупал свечу и вновь зажег ее, никакого Ле Лу не оказалось и в помине. Только он сам да мертвец, усыпанный золотом.

3

Темные воды огласил угрюмый навязчивый рокот: «Тум, тум, тум» — ритмично повторялось снова и снова. Откуда-то издали в ответ доносилось едва слышное глухое: «Там, там, там». Пульсирующие голоса тамтамов перекликались друг с другом. Какие вести передавали они? Какие чудовищные тайны проносились в эту ночь над жившими под покровом ночи своей загадочной жизнью джунглями, не нанесенными ни на одну карту?

* * *

— Ты уверен, что это именно та самая бухта, где бросил якорь испанский галеон?

— Да, сеньор, она самая! Ниггер клянется, что именно в этом месте белый человек покинул судно и отправился в джунгли один-одинешенек.

Кейн угрюмо кивнул:

— Тогда я высаживаюсь здесь. Один. Будете ждать меня в течение семи дней. Если я к тому времени не вернусь или тем или иным способом не дам о себе знать, вы вольны плыть куда пожелаете.

— Да, сеньор.

Волны мягко накатывали на борт шлюпки, когда Кейн, провожаемый ночным ветром да безумолчной беседой тамтамов, плыл к берегу. Деревня, к которой лежал его путь, стояла на речном берегу, в нескольких лигах от побережья. Сейчас густые мангровые заросли не давали разглядеть ее огни.

Кейн выбрал для высадки время, показавшееся бы неискушенному человеку самым опасным: он решил сойти на берег ночью. Выбор его объяснялся достаточно просто. Если тот, за кем он гнался по пятам, был сейчас в деревне, то приблизиться незаметно к ней днем было невозможно. Единственный шанс застать негодяя врасплох заключался в безумном рискованном броске через ночные джунгли. Что же, почти всю свою жизнь пуританину только тем и приходилось заниматься, что пускаться в подобные авантюры. Вот и теперь он без колебаний поставил на карту свою жизнь ради торжества справедливости.

Ловко выпрыгнув прямо из шлюпки на песок, он вполголоса отдал несколько распоряжений. Матросы, споро работая веслами, погнали лодку назад к кораблю, ставшему на якорь достаточно далеко от незнакомого берега. Решительно повернувшись к людям и морю спиной, Кейн, как тень среди теней, растворился в сумраке ночных джунглей. Пуританин крался вперед, одной рукой сжимая у бедра свою верную рапиру, выставив другую с кинжалом вперед. Призрачный гул тамтамов позволял ему держаться верного направления.

Легкие движения и бесшумная поступь человека придавали ему удивительное сходство с повелителем джунглей — леопардом. Собранный до предела, пуританин, ведомый сверхъестественным чутьем, выбирал единственно верный путь — сквозь мрачные заросли.

Путь оказался на удивление тяжелым. Лианы и побеги словно липли к человеку, преграждая дорогу, а торчащие из земли корни хватали его за ноги. Кейну приходилось пробираться на ощупь среди необъятных стволов гигантских деревьев, обходя стороной многочисленные кусты.

И в густом подлеске повсюду вокруг него ни на секунду не стихали подозрительные шорохи, несколько раз он даже почувствовал движение какого-то зверя. Кто знал, что могло скрываться в темноте? Трижды он едва не наступал на змей, которые с раздраженным шипением поспешно расползались из-под его ног. А однажды между деревьями Соломон Кейн увидел светящиеся, злобные кошачьи глаза какого-то хищника. Впрочем, при приближении человека зверь посчитал за благо скрыться.

«Там, там, там!» — пробивался сквозь густую листву не стихающий ни на мгновение перестук тамтамов. И человеку было понятен их смысл. Война и смерть! Кровь и похоть! Человеческие жертвоприношения! Людоедские пиршества! Тамтамы так же, как и тысячи лет назад, вели свой разговор о душе Африки; о духе джунглей; о богах, обитающих за пределами человеческого разума в непостижимой тьме. Они вещали о созданиях с рогами и крыльями, ревущих и воющих по-звериному, которым человечество отдавало кровавую дань еще на заре времен. Тамтамы возносили гимн богам с клыкастыми пастями, с прожорливыми утробами, с когтистыми лапами! Безмерно слабо было человеческое существо по сравнению с древними звероглазыми божествами!

О многом довелось узнать Кейну в эту ночь, пока он со всей возможной скоростью пробирался по джунглям. Голоса тамтамов то кричали, угрожая, то вкрадчиво нашептывали что-то, и эти слова непостижимым образом проникали Соломону Кейну прямо в мозг.

В его душе, казалось, всегда существовала некая тайная частица, которая сейчас вибрировала в такт гипнотическому рокоту. «Ты тоже родной сын этой ночи, — вещали тамтамы. — В тебе самом сокрыта сила Тьмы, неистовая первобытная мощь. Погрузись во тьму веков, слейся с нами, ибо корни твои тоже там, там, там! Доверься нам, и мы научим тебя, научим тебя, научим тебя!» — шептали тамтамы, и англичанин буквально физически чувствовал их липкие прикосновения к своему мозгу.

Наконец Кейн с больной головой выбрался из непролазных дебрей и ступил на ровную почву утоптанной тропинки. Впереди показались деревенские огни: отблески пламени проникали сквозь щели частокола. Кейн быстрым шагом двинулся по тропе.

Его шаги были легки и осторожны, рапира вытянута вперед. Глаза напряженно всматривались в скрывающие деревья тени, стараясь различить малейшие следы чьего-либо присутствия. Однако лесные великаны, вздымавшие свои стволы к небесам по обеим сторонам тропинки, соединялись наверху кронами, образуя сплошной полог, попросту не дававший рассмотреть что-либо дальше нескольких шагов.

Словно лесной дух, невидимый, но все видящий, двигался Кейн в ночи. И все-таки ничто не предупредило его об опасности. Перед ним, загораживая лес, вырос громадный размытый силуэт, и могучий удар сшиб пуританина с ног.

4

«Трам, трам, трам!» — со сводящей с ума монотонностью повторяли невидимые тамтамы. «Срам! Срам! Срам!» — снова и снова слышалось Кейну. «Глуп, глуп, глуп!» — сливался в слова в его мозгу рокот многочисленных тамтамов, и Кейн понимал, что они говорили о нем, насмехаясь над самонадеянным человеком, осмелившимся бросить вызов ночи. Источник звука то удалялся в бескрайние дали, то, наоборот, оказывался прямо под сводом черепа. И вот наконец изматывающие душу ритмы слились с биением крови в ушах пуританина, издевательски повторяя: «Глуп! Глуп!! Глуп!!!»

Кейн начал потихоньку приходить в себя, усилием воли заставляя рассеяться пелену забытья. Пуританин попытался схватиться за голову, но обнаружил себя связанным по рукам и ногам. Чувства говорили ему, что он лежал на бревенчатом полу… один, или здесь был кто-то еще? Кейн вывернул шею, стараясь разглядеть свою тюрьму. И правда, он здесь был не один — из темноты на него смотрела пара немигающих блестящих глаз.

Смутная тень постепенно обретала форму человека, и Кейн решил, что это и был подкарауливший его на тропе воин. Но, вглядевшись повнимательнее, он переменил свое мнение. Высохшему старцу просто не под силу было бы нанести столь сокрушительный удар. Однако, встретив взгляд нечеловечески пронзительных глаз, казалось, живших отдельной жизнью на морщинистом и высохшем лице, англичанин вздрогнул. Глаза эти были исполнены мудрости и энергии и больше подошли бы змее!

Старик сидел у дверей, скрестив ноги по-турецки. Он был почти наг, если не считать набедренной повязки и множества колец, браслетов и бус на всех частях тела. Кроме этих столь любимых африканцами украшений на нем был развешан впечатляющий набор самых разнообразных амулетов—из слоновьего бивня, из звериных когтей, из костей, зубов и кожи — как звериных, так и человеческих. Но больше всего Кейна поразило, когда удивительный чернокожий заговорил с ним… по-английски!

— Ха, твоя проснуться, белый человек? Зачем твоя сюда ходи-ходи, э?

Однако в первую очередь пуританин поинтересовался:

— Ты говоришь на моем языке? Как это вышло?.. Сморщенный негр усмехнулся, и англичанин обратил внимание, что все его зубы на месте.

— Моя быть рабом… долгое время, когда быть мальчишка. Моя, Н'Лонга, могучий колдун вуду! Другая черный человек нет такой великий колдун! Белый человек, твоя искать брата?

Кейн заскрипел зубами.

— Брата! Впрочем, да, я действительно ищу одного человека.

Чернокожий кивнул и спросил;

— Что твоя делать, когда его находить?

— Он умрет! — Ровный голос Кейна не оставлял сомнений в участи «брата», когда тот ему попадется.

Туземец вновь ухмыльнулся.

— Моя могучий вуду! — вновь гордо заявил он. И, склонившись к пленнику, продолжил: — Твоя искать белый человек, с глазами как у леопарда, так? Так! — Он расхохотался в ответ на удивленное выражение лица Кейна. — Я говорить дальше, твоя думать дальше. Этот Глаза-как-у-леопарда и вождь Сонга крепко-крепко договариваться, понимать верно? Они теперь кровные братья. Твоя молчать! Моя помогать твоя, а твоя помогать моя. Так?

— С чего это ты вдруг решил мне помочь? — подозрительно осведомился Кейн.

Шаман склонился над ним еще ниже и громко прошептал прямо в ухо:

— Глаза-как-у-леопарда теперь правая рука Сонги. Царь Сонга сильней Н'Лонги. Великий Черный говорить, белый человек большая-большая герой. Если он убивать Глаза-как-у-леопарда, он становиться кровный побратим Н'Лонги. Так? Тогда моя становиться сильнее Сонги. Значит, твоя-моя договориться, так? Так!

После этих слов он буквально растворился в воздухе. Соломону Кейну даже почудилось, будто он увидел, как проклятый шаман превратился в полупрозрачную тень, но он решил, что это было причудливой игрой теней. Более того, находясь в сумеречном состоянии рассудка, англичанин, пожалуй, не взялся бы утверждать, что весь их разговор ему попросту не пригрезился.

Сквозь щели между бамбуковыми стволами он видел круг костров, горевших снаружи. Тамтамы еще продолжали свое крещендо, но в такой близи их голоса смешивались, накладывались один на другой и утрачивали свою гипнотическую власть. Пульсирующая дробь сливалась в сплошной гул, в котором трудно было угадать какой-либо ритм, а уж о смысле и говорить не приходилось. Тем не менее англичанина никак не оставляла мысль о насмешке — варварской, злорадной и жестокой, таившейся в этих звуках, которые не изменились за тысячи лет.

«Все ложь, — подумалось Кейну, голова у которого еще кружилась. — Здешние джунгли лживы и коварны, точно лесная колдунья, заманивающая людей на погибель…»

Его размышления прервали вошедшие в хижину двое темнокожих воинов. Негры были покрыты с головы до пят ритуальными узорами, а в руках сжимали копья с широкими плоскими наконечниками из обсидиана. Подхватив англичанина под мышки, они выволокли его из хижины наружу. Угрюмые стражи пересекли широкий круг утоптанной глины и подвели Соломона Кейна к столбу, врытому в центре круга костров. Прежде чем пуританина привязали спиной к столбу, он успел рассмотреть потемневшую от застарелой крови древесину.

Повсюду вокруг него — сзади, спереди, по сторонам — кривлялись жуткие, лоснящиеся, разрисованные хари с вывернутыми губами. Пламя костров то взвивалось до небес, то жадно приникало к поленьям, и лица негров то ярко освещались, то пропадали во тьме. Когда глаза пуританина привыкли к свету, он смог разглядеть прямо перед собой нечто огромное, чьи уродливые очертания порождали мысли о чем-то непристойном и омерзительном. Эта фигура была жуткой пародией на человека: черная, как ночь, угрюмая, неподвижная, покрытая коркой запекшейся крови. Ужас. Душа Африки. Ее Черный бог.

Чуть впереди и по обеим сторонам изваяния, на украшенных затейливой резьбой тронах из красного дерева, восседали двое мужчин. Тот, что сидел справа, был африканцем: настоящая гора омерзительной плоти, поросячьи глазки и слюнявые, вывернутые, красные губы на лице, которое могло бы принадлежать похотливому бесу. Этот вызывающий брезгливость монстр в человеческом обличье изо всех сил тщился казаться величественным.

Второй же мужчина…

— Ах, мон шер, вот мы и встретились снова!

Произнесший эти слова человек сейчас мало напоминал того учтивого негодяя, что дурачил Кейна в горной пещере в забытых Богом краях. Француз, некогда ходивший щеголем, теперь довольствовался жалкими обносками, доживающими последние дни. Прошедшие годы не только добавили морщин на когда-то красивом, хотя и порочном, лице. Теперь же по пресыщенной и растерявшей былую привлекательность физиономии Ле Лу — а это был именно он — видно было, что Волк изрядно опустился. И все-таки глаза француза горели прежней шальной безоглядностью, а все еще звонкий голос был полон насмешки.

— Припоминаю, что мы расстались в некой темной пещере, — спокойно ответил Кейн, — из которой ты удирал, как перепуганная крыса.

— И верно, в тот раз все выглядело совершенно иначе, чем теперь, — так же невозмутимо заметил Ле Лу. — Я чуть от смеха не лопнул, представляя, как ты, точно горный козел, скачешь по пещере. Интересно, что ты предпринял, когда тебе надоело пытаться пройти сквозь стену?

Кейн помедлил, потом сказал:

— Я вышел наружу.

— Так же, как и вошел? Впрочем, я и не надеялся, что у тебя хватит мозгов отыскать потайную дверцу в стене. Клянусь копытами дьявола!.. Если бы ты имел привычку сперва поработать головой, а не рапирой, то додумался бы посильнее наподдать ногой по сундуку с золотым замочком, который стоял возле стены. В этом случае перед тобой открылся бы потайной ход которым воспользовался я!

— Как бы там ни было, — Кейн по-прежнему был невозмутим, — я шел по твоему следу до ближайшего порта, где выяснил, куда ты направился, и сел на корабль, плывущий в Италию.

— Было дело, — согласился Ле Лу. — Клянусь святыми угодниками, во Флоренции ты едва не загнал меня в угол. Ха-ха-ха! Мон шер Галахад ломился в дверь публичного дома, в то время, как его покорный слуга вылезал в окошко с другой стороны. Кстати, не охромей твоя кобыла, ты вполне мог бы застукать меня на римской дороге. Да и позже, в Испании, едва мой корабль оставил гостеприимный порт Картахены, как на причал прискакал все тот же настырный мон шер Галахад. Нет, я просто не могу взять в толк, чего тебе приспичило гоняться за мной по всему миру?

— Потому что ты негодяй, от которого я поклялся избавить мир, — холодно отвечал Кейн.

У него не было другого объяснения. Всю свою жизнь бездомный бродяга из Девоншира провел в крестовом походе против зла и насилия, по всему свету помогая угнетенным и сражаясь с обидчиками слабых — недаром его прозвали Бичом Божьим. Но он никогда не пытался найти в себе истоки двигавшей им силы. Такова была его судьба — ничто другое его не волновало.

Несправедливость и жестокость, творимые негодяями, неизменно вздымали в его душе яростное пламя гнева, столь же смертоносное, сколь и негасимое. И когда этот внутренний жар, сравнимый лишь с жаром геенны огненной, полностью охватывал разум и сердце пуританина, то он не ведал ни отдыха, ни покоя, пока не исполнял возложенный на себя долг мести в полной мере. Ни разу в жизни он не отступил, и ни один из негодяев, от которых яростный англичанин поклялся избавить Божий свет, не избежал справедливого возмездия.

В тех редких случаях, когда ему приходилось задумываться над мотивами собственных поступков, Соломон Кейн искренне полагал, что он орудие Божье, с помощью которого Провидение карало неправедных. И хотя считал себя истовым пуританином, называть его таковым, в полном смысле этого слова, вряд ли было бы правомочно.

Ле Лу пожал плечами:

— Я еще мог бы понять тебя, мой глупый друг, если бы чем-нибудь навредил тебе лично. Mon Dieu! В этом случае я и сам бы преследовал врага до самых пределов мира, чтобы воздать ему по заслугам. Нет, конечно, я бы не отказал себе в удовольствии ограбить и убить тебя, если бы встретил! Но я даже и не подозревал о твоем существовании до тех самых пор, как ты не надумал объявить мне войну…

Кейн предпочел не отвечать Ле Лу, чьи хитрые речи не вызывали в нем ничего, кроме исступленного гнева. Англичанин сам того не осознавал, но Волк давно уже превратился для него в некий зловещий символ. Француз олицетворял для Соломона Кейна все то, с чем тот сражался всю свою сознательную жизнь: жестокость, подлость, кровожадность и бесстыдство.

После паузы Ле Лу поинтересовался:

— А что ты сделал с сокровищами, которые я столь усердно собирал? Дьявол тебя забери, я всего-то и успел, что подхватить горстку монеток и побрякушек, когда был вынужден так спешно тебя покинуть.

— Малую толику твоих богатств я оставил, чтобы оплачивать дорожные расходы, пока охотился за тобой, — ответил Кейн. — А остальное раздал крестьянам, которых ты столько лет обирал.

— Сатана и угодники! — взорвался Ле Лу. — Мон шер, да ты самый большой недоумок, которого я встречал за всю свою многогрешную жизнь. Вывалить целую кучу золота в лапы паскудному мужичью! Боги ада, да меня просто трясет от злости, как подумаю об этом! А впрочем…. Ох-хо-хо-хо! — Волк чуть не свалился со своего резного трона от обуявшего его приступа смеха. — Слушай, так они же друг дружке горло из-за этих денег перегрызут! От человеческой натуры никуда не спрячешься. Нет, это ты действительно здорово придумал!

— Будь ты проклят! — закричал Кейн, много раз мысленно возвращавшийся к тем событиям: его самого по этому поводу беспокоила совесть. — Да, перегрызут, потому что они глупцы. А что мне оставалось еще? Не мог же я просто оставить клад в пещере, в то время как людям из-за ужасающей нищеты, на которую ты их обрек, нечем было даже прикрыть срам? Они со временем отыскали бы этот клад сами, так что свары нельзя было избежать в любом случае. Я всегда говорил: где золото, там и кровь! На твоей совести жизни этих несчастных! Если бы твоя банда не отбирала эти деньги у законных владельцев, ничего подобного бы вовсе не случилось!

Кейн был принципиальным противником богохульства и бранился исключительно редко. Соответственно, ругань в его устах всегда приводила в замешательство даже отпетых подонков, но не в этом случае… Волк откровенно расхохотался ему в лицо.

Пуританин замолчал и продолжил уже куда спокойнее:

— А почему ты, Ле Лу, бегал от меня по всему свету? Я не верю, что ты меня боялся.

— Твоя правда, мон шер, не боялся. А почему — не пойму и сам толком. Один ловит, другой убегает, привычка, наверное. Она, мон шер, вторая натура. Хотя, признаю, не стоило оставлять тебя в живых той ночью. Уверен, я бы убил тебя в поединке. Заметь, мон шер, до нынешнего дня я ни разу не пытался подстроить тебе засаду. Честно говоря, у меня не было ни малейшего желания вообще встречаться с тобой. Так что можешь расценивать нашу встречу как мою прихоть, обыкновенную прихоть. Это, мон шер, до некоторой степени придало остроты моей жизни. Я ведь думал, что уже исчерпал все острые ощущения. — Негодяй цинично подмигнул Кейну. — А кроме того, человек в любом случае—либо дичь, либо охотник. До сих пор я был дичью, и мне это преизрядно надоело… Однако, мон шер, не могу взять в толк, как тебе удалось взять мой след.

Кейн пожал плечами:

— Чернокожий раб, родом из этих краев, рассказал одному португальскому капитану о белом человеке, который высадился с испанского корабля и в одиночку отправился в джунгли. Как только это известие дошло до меня, я нанял этого испанца, заплатив капитану — кстати, твоими же деньгами, — за то, чтобы меня доставили в то же место.

— Нельзя не восхищаться твоим упорством, мон шер, но и я, согласись, достоин не меньшего уважения! Я пришел в эту деревню один. Клянусь богами ада, я даже их проклятого языка не знал, так, нахватался от той обезьяны на корабле! И я не только выжил среди этих дикарей и каннибалов, но и умудрился завоевать расположение их царька Сонги и сместил старого пройдоху Н'Лонгу. Как ни крути, а я храбрее тебя, англичанин! У меня за спиной не было корабля, куда я мог отступить и который, я уверен, тебя поджидает…

— Я признаю твое мужество, — согласился Кейн. — Но ты удовлетворился тем, чтобы править злобными дикарями, потому что твоя душа даже чернее их тел. А я собираюсь вернуться к своему народу, как только покончу с тобой.

— Твоя самоуверенность тоже внушала бы уважение, не будь так потешна. Эй, Гулка!

На свободный пятачок перед черным изваянием вышел чудовищный негр. Исполинские размеры этого создания потрясали воображение. Соломон Кейн никогда прежде не видел такой громадины.

Однако двигалось это невероятное существо с хищной грацией дикого зверя. Руки и ноги чернокожего гиганта походили на необъятные древесные стволы, при каждом движении на них перекатывались могучие мышцы. Прямо из чудовищных плеч выходила уродливая голова, напоминавшая обезьянью. Длинные руки, свисавшие ниже колен, тоже наводили мысли об огромной макаке. А из-под низкого покатого лба злобно посверкивали звериные глазки. Плоский нос и толстые красные губы завершали образ, придавая африканцу вид первобытной дикости и необузданной кровожадности.

— Имею честь представить — Гулка, убийца горилл. Впрочем, вы уже знакомы, — издевательски поклонился связанному Соломону Ле Лу. — Это именно он уложил тебя ударом кулака. Ты сам сродни волку, мон шер Кейн, но с того мгновения, как на горизонте возникли паруса твоего корабля, за тобой беспрестанно следило множество глаз. Будь ты хоть самим хозяином джунглей — леопардом, тебе все равно не удалось бы услышать и увидеть приближение Гулки. Он охотится на самых страшных, хитрых и свирепых животных в этом краю. Причем, заметь, на их собственной территории! Он ходит на север, чтобы убивать там «зверей-ходящих-как-люди» — так эти дикари называют горилл. Можешь посмотреть на его очередной трофей, он убил эту тварь всего пару дней назад.

Кейн посмотрел в сторону, куда указывал палец Ле Лу. Там, на коньке одной из хижин, он увидел жуткое «украшение». Удивительное человекоподобное существо было насажено на заостренный кол, словно фазан на вертел. Мечущийся свет костров не давал возможности подробно рассмотреть его в деталях, но в очертаниях волосатой туши Кейн безошибочно разобрал нечто вполне человеческое.

— Самка гориллы, которую Гулка убил и приволок в деревню, — любезно пояснил француз.

Гигант между тем навис над Кейном и, согнувшись, уставился на англичанина. Пуританин равнодушно встретил его взгляд, и спустя некоторое время дикарь, не выдержав ледяного сияния его глаз, отвернулся и попятился назад. Взгляд угрюмых глаз Кейна проник в сумрачные глубины сознания охотника на горилл, и впервые за всю свою жизнь Гулка почувствовал страх.

Желая отделаться от неприятного ощущения, он обвел соплеменников вызывающим взглядом, который заставил людей попятиться. А потом, вовсе уж как зверь, Гулка оскалился, напряг колоссальные мышцы и забарабанил кулаками, размером с голову взрослого мужчины, по своей необъятной груди. При всей своей отвратительности это было грозное зрелище. На поляну упала тишина, нарушаемая лишь треском поленьев. Те из членов племени, кто был поумнее, наблюдали за Гулкой кто с усмешкой, кто с презрением, но были и такие, кто смотрел на кривляющуюся образину с восхищением.

Истребитель горилл украдкой покосился на Кейна. Удостоверившись, что англичанин на него смотрит, он издал ужасающий рев и бросился вперед, неожиданно выдернув из круга одного из раскрашенных воинов. Тот тщетно пытался разжать руки Гулки, умоляя о снисхождении. Великан швырнул несчастного на грубое подобие алтаря перед черным истуканом, блеснуло занесенное копье, и отчаянные крики перешли в тошнотворное бульканье. Черный бог молчаливо взирал на кровавое действо, разворачивающееся у его ног, и свирепую морду поганого идолища, казалось, тронула жестокая улыбка. Демон испил крови. Но был ли он удовлетворен жертвоприношением?

Гулка довольно осклабился и пошел прочь от алтаря. Остановившись рядом с привязанным к столбу человеком, негр угрожающе ткнул копьем в сторону белокожего пленника. Слетевшие с окровавленного острия горячие капли упали на лицо Кейна.

Ле Лу захохотал. И тут неожиданно возник Н'Лонга. Откуда он появился, никто не заметил. Только что у столба никого, кроме Гулки, не было, и вдруг — раз! — там уже стоял старый колдун. Кейн готов был поклясться, что его фигура попросту сгустилась из ночных теней.

Пуританин решил, что Н'Лонга, положивший жизнь на изучение дьявольского искусства, в совершенстве освоил все тонкости создания иллюзий и научился появляться из ниоткуда и исчезать в никуда. Разбираясь в человеческой психологии, Кейн знал, что главное — это хорошо чувствовать внимание зрителей и уметь его удерживать. Все остальное зависело от ловкости и профессиональных навыков.

Исполненным величия жестом сморщенный старик отстранил Гулку, и великан охотник послушно шагнул прочь, якобы для того, чтобы поскорее убраться с глаз Н'Лонги. Но, оказавшись за спиной шамана, черный гигант с невероятной скоростью развернулся и с размаху ударил того ладонью по уху. Старик рухнул, как бык на бойне. Гулка небрежно, словно тушку, подхватил легкое тело и в мгновение ока прикрутил Н'Лонгу к столбу рядом с Кейном. По толпе дикарей пронесся недовольный ропот, но Сонга, вождь людоедов, обвел своих подданных свирепым взглядом, и шум сразу затих.

Ле Лу, откинувшийся на спинку трона, веселился пуще прежнего.

— Вот ты и добрался до конца тропы, мон шер Галахад! Старый мумбо-юмбо наивно полагал, что я ничего не подозреваю о его планах! А я просто стоял за дверью хижины и с большим интересом слушал вашу занимательную беседу. «Твоя-моя договориться?!» Ха-ха-ха! — веселился как мог француз. — Впрочем, каждый подбирает союзников себе под стать, мон шер.

Черномазые вообще-то предпочитают свежую кровь, но я уговорил Сонгу предать вас обоих огню. Когда вас хорошенько обложат сухими сучьями и разведут огонь, ни бог, ни дьявол не уберегут ваших тел, обуглитесь, как головешки! Правда, в этом случае нам придется отказаться от подобающего случаю блюда, но уж больно забавное должно быть зрелище!

Сонга отдал приказ своим подданным. Несколько негров, своими тупыми рожами напоминающих Гулку, притащили вязанки дров и сложили их в кучу у ног пленников.

Тем временем колдун пришел в себя и что-то повелительно прокричал на своем родном языке. Толпа негров подалась от освещенного круга и, скрытая темнотой, недовольно заворчала. Сонга вскочил со своего трона и, плюясь и топая ногами, что-то заорал в ответ.

Кейн взирал на все происходящее на удивление отстраненно. В каких-то неведомых глубинах его души начали пробуждаться смутные воспоминания. Нет, это было вовсе не то, что французы называют «дежа вю». Эти воспоминания принадлежали не его, Соломона Кейна, сознанию, но передаваемой из поколения в поколение родовой памяти человечества, что до поры до времени дремлет в крови любого из нас.

«А ведь все это со мной уже происходило тысячи и тысячи лет назад, когда человечество было еще совсем молодо, — думал Кейн. — И такое же мертвенно-бледное пламя уже выхватывало из ночных теней плотный круг черных лиц, больше похожих на звериные морды, оскаленные в предвкушении свежей крови. И так же возвышался над ним жестоко ухмыляющийся идол, окутанный тенью. Это и был Черный бог, плоть от плоти первозданного мрака, заставляющий ночные джунгли пульсировать в такт своим ужасным думам.

Я уже слышал эти песнопения, этот экзальтированный хор молящихся там, на заре мира, — думал Кейн. — Я слышал рокочущую перекличку тамтамов, я видел жрецов страшного культа, распевающих кощунственные заклинания, и мои ноздри так же наполнял сладковатый и отвратительный — но такой возбуждающий! — довлеющий надо всем запах только что пролитой крови. Все это я уже видел, не здесь и не сейчас, но видел. А теперь я сам стал главным действующим лицом…»

Чей-то пронзительный голос стряхнул с него колдовской морок. Только в этот момент Кейн осознал, что кто-то пытается докричаться до него сквозь голоса заговоривших вновь тамтамов.

— Моя — могучий колдун! — орал ему прямо в ухо Н'Лонга. — Сейчас твоя смотреть много-много! Моя совершать великое таинство вуду!.. Сонга! — Тут старик перешел на свой родной язык.

Поднявшийся до невыразимых высот голос старого колдуна перекрыл тамтамы и донесся, наверное, до облаков. Сонга, услышав обращенные к нему слова, вздрогнул, но лишь ощерился в ответ. Между тем грохот тамтамов упал до негромкого зловещего перестука и превратился в монотонный гул, заставляя болезненно вибрировать барабанные перепонки. Наконец Кейн смог расслышать обращенные к нему слова Ле Лу:

— Старый мошенник бахвалится, что сейчас он совершит великое колдовство, о котором, дескать, вслух и упомянуть-то нельзя, не то тебя черти утащат. Колдун утверждает, что никогда раньше еще не совершал его прилюдно: это что-то из области неназываемой магии. Советую тебе, мон шер Галахад, воспользоваться моментом и смотреть получше! Кажется, мы позабавимся даже лучше, чем я ожидал — Волк поднял голову к темному небу и издевательски рассмеялся. В этот момент он действительно был похож на животное, которому был обязан кличкой, а не на человека.

К столбу приблизился, приплясывая, раскрашенный дикарь и, нагнувшись, поджег охапку хвороста у ног пуританина. Крохотные язычки пламени жадно побежали по сухим веткам, разгораясь с каждым мгновением. Второй чернокожий собрался было подпалить ветки подле Н'Лонги, но вдруг замешкался. Кейн обернулся к своему собрату по несчастью: старик бессильно обвис на веревках. Он уронил голову, и из безвольно приоткрытого рта на тощую грудь капала слюна. Казалось, Н'Лонга умирает.

Ле Лу подался вперед и злобно выругался:

— Nom d'un nom! Никак старый хрыч задумал лишить нас развлечения? Клянусь копытами Сатаны, неужели мы не увидим, как эта рожа корчится в пламени?

Воин опасливо притронулся пальцем к телу умирающего шамана и что-то на своем наречии крикнул своим хозяевам, сидящим на тронах.

— Так и есть, откинул копыта, старый урод! Ничего не скажешь, великий колдун! — заржал Ле Лу. — Этот дешевый факир не пережил собственных усилий! Во имя…

Голос француза сорвался на визгливой ноте. Замолкли и тамтамы, причем настолько одновременно, будто барабанщиков постигла одновременная смерть. Зловещая тишина кругами расходилась над джунглями, точно капли крови в воде. Некоторое время Кейн слышал только потрескивание пламени, которое, как ни странно, не торопилось охватывать дрова у его ног.

Глаза чернокожих, сколько их ни было на поляне, были обращены к мертвому телу, распростертому на алтаре. Кейн не верил своим глазам: этого просто не могло быть! Труп со вспоротой грудной клеткой, труп, из которого вылилась до последней капли вся кровь, начал шевелиться!

Сперва неуверенно шевельнулась кисть, потом двинулась рука, а потом и все остальные члены начали судорожно подергиваться. Мертвец медленно повернулся набок, подтянул под себя ноги и неуверенно, словно незрячий, сел. Затем мертвое тело рывком выпрямилось и замерло на месте, вихляясь и пошатываясь.

Это было поистине леденящее душу зрелище. Жуткий мертворожденный младенец, подобно рептилии, прорвал скорлупу небытия и вывалился в мир, с трудом удерживаясь на широко расставленных, негнущихся ногах с бесцельно болтающимися руками. Кейн при виде столь жуткого глумления над законами природы вознес молитву Господу.

И все это происходило в могильной — пожалуй, тут не подберешь лучшего слова — тишине. Сейчас на поляне отчетливо можно было различить каждый испуганный вздох.

Впервые в жизни англичанин испытал потрясение, начисто лишившее его не только дара речи, но и способности думать. А уж о том, что для него — пуританина — явление руки дьявола было более чем очевидно, и говорить не приходилось. Но Кейн не смел опустить глаза.

Де Лу, не завершив небрежного жеста, замер на троне, вытаращив глаза и открыв рот. Невообразимое зрелище заставило окаменеть француза, и его полусогнутая рука нелепо замерла в воздухе. Вождь Сонга выглядел не лучше.

Глаза и рот негра были распахнуты одинаково широко, пальцы судорожно вцепились в резные подлокотники — так, что ногти побелели, а сам он, повизгивая от запредельного ужаса, пытался вздохнуть.

Между тем мертвец начал двигаться. Он шел, точнее сказать, ковылял, загребая ногами, выписывая вензеля, точно пьяный матрос. При этом руки покойника болтались как плети, а голова бессильно свесилась на грудь. Раскачиваясь, как тростник в бурю, он то пригибался к земле, то заваливался назад так, что его незрячие бельма таращились прямо на багровую луну, только-только поднявшуюся над черными деревьями. И тем не менее ужасающее создание упорно приближалось к тронам Ле Лу и Сонги. И к Черному богу.

В огне, подобравшемся к самым ногам Кейна, треснула ветка, и в мертвой тишине этот звук показался пушечным выстрелом. Оживший мертвец, взбрыкивая ногами, словно приплясывая под одному ему слышимую мелодию, неверными птичьими шажками двигался к угрожающему черному изваянию, у подножия которого в смертном ужасе скорчились две жалкие человеческие фигурки.

— Ах-х-х… — вырвался единый вздох толпы, придавленной ужасом и темнотой, когда мертвое тело наконец достигло помоста и оказалось в трех шагах от тронов. Ле Лу, познавший страх едва ли не впервые за свою наполненную кровавыми деяниями жизнь, перебирая ногами, вжимался в высокую спинку своего кресла. Чернокожий вождь, с раннего детства слышавший истории о великих колдунах, которые умели подчинять себе мертвых, нечеловеческим усилием разорвал путы страха и огласил ночь безумным криком.

На губах Сонги выступила пена. Вскочив на ноги, он замахнулсякопьем и разразился невнятными угрозами. Равнодушный ко всему на свете мертвец не замедлил жуткой поступи, и Сонга, вложив в бросок всю силу своих могучих мышц, с отчаянием обреченного метнул в него копье. Тяжелое древко навылет пробило и без того изуродованную грудь ходячего трупа, но ни на миг не остановило его страшного движения, ибо нельзя убить того, кто уже умер.

Разум покинул негра, и он застыл на месте, выпучив глаза и простирая руки вперед, в жалкой попытке отгородиться от неумолимого рока.

На какое-то мгновение и мертвец, некогда бывший живым, и живой, которому суждено было стать мертвым, замерли напротив друг друга. Причудливые блики пляшущего пламени мешались с кровавыми лунными лучами, навеки запечатлевая эту сцену в памяти всех присутствующих.

Невидящие глаза мертвеца каким-то образом смотрели прямо в глаза Сонги, в которых отражались разом все ужасы преисподней.

И вдруг доселе безвольно болтающиеся руки мертвого воина начали подниматься, словно обретя собственную волю. А затем рухнули вождю на плечи.

При первом же их прикосновении дородный царь, казалось, съежился и вдвое усох. И завизжал так, словно его коснулось ледяное дыхание ада, а может быть, так оно и было на самом деле? Те, кто услышал этот отчаянный и безумный крик, не смогут позабыть его до конца жизни. Ноги Сонги подкосились, и он рухнул наземь, увлекая за собой мертвеца, которого внезапно оставила та энергия, что заставляла его двигаться.

Два неподвижных тела распростерлись у ног Черного бога. Вконец уставшему от жутких чудес Кейну уже казалось, будто в огромных нечеловеческих глазах идола, вырезанных эоны назад неведомыми мастерами, вспыхнуло пламя такого же нечеловеческого наслаждения.

Едва вождь Сонга пал пред зловещим изваянием, как все туземцы рухнули ниц и испустили единый вопль. А Кейн, взгляду которого напряжение момента придавало особую зоркость, успел заметить, как Ле Лу спрыгивает с трона и исчезает в темноте. Опять его смертный враг бежал!

Но тут все заслонили мельтешащие черные разрисованные тела. Обезумевшая толпа ринулась на площадку, негры, потрясая копьями и выкрикивая имя Н'Лонги, прыгали через костры. Множество рук и ног в мгновение ока снесли и расшвыряли пылающий хворост, и Соломон Кейн почувствовал, как торопливые руки освобождают его от пут. Когда Кейн оказался в состоянии самостоятельно передвигаться, старый колдун уже был бережно уложен на землю.

Лишь сейчас Кейн сообразил, что чернокожие дикари видели причину всего только что произошедшего в Н'Лонге, и каким-то непостижимым образом они связывали месть колдуна с ним, Соломоном Кейном.

Англичанин посмотрел на сцепившиеся в смертельных объятиях у подножия идола тела. Сонга не подавал признаков жизни, и то, что убило его, тоже больше не двигалось. Наклонившись, он положил руку на грудь колдуна. Пульса не было. Никакого сомнения, старик был мертв, даже тело успело остыть.

Кейн начал было подниматься, но замер, не докончив движения… Ему показалось, что его ладонь, все еще опирающаяся на грудь Н'Лонги, ощутила живое тепло, неожиданно вернувшееся в тело. Было ли это дьявольское наваждение или просто причуды перевозбужденного мозга? Он склонился над колдуном и вздрогнул.

Ошибки не было. Только что бывший мертвее камня, шаман начал дышать! Снова застучало сердце, наполняя жилы горячей кровью.

Н'Лонга открыл глаза и уставился на Кейна бессмысленным взглядом новорожденного. Несмотря на то что у англичанина по спине бегали мурашки, он не смел отвести взгляда. Прямо на его глазах бездумные прозрачные зрачки налились знакомым змеиным блеском, а толстые губы раздвинулись в ехидной улыбке. Н'Лонга зашевелился и сел. Чернокожие воины опять пали ниц, а затем поднялись на колени и затянули странное песнопение.

Кейн с удивлением оглядел словно впавших в транс воинов, покачивающихся взад и вперед. В их молитвенном хоре англичанин явственно различал имя Н'Лонги, повторяющееся рефреном.

— Н'Лонга! Н'Лонга! Н'Лонга! — выкрикивали дикари с ужасом, восторгом и каким-то сверхъестественно пугающим почитанием. Колдун поднялся на ноги, и мужчины, побросав копья, распластались перед ним на земле.

Н'Лонга удовлетворенно кивнул головой.

— Моя великий колдун! Моя совершить огромный вуду! — с торжеством в голосе объяснил он Кейну. — Твоя видеть! Моя дух оставлять тело, убивать Сонгу, потом возвращаться обратно в тело! Так! У неназываемого Черного есть только одна моя такой великий колдун!

Кейн автоматически оглянулся на Черного бога, возвышающегося над ними в ночи, а затем вновь посмотрел на казавшегося ему недавно смешным старика. Тот протягивал к идолу руки, словно обращаясь к снисходившему в изваяние божеству.

И снова Кейна коснулась тень темных чудес. В его голове зазвучал голос, столь же мудрый, сколь и жестокий:

«Кто бы ни правил этой землей, мне не приходится жаждать. Завоеватели, убийцы, колдуны… бесконечная череда эфемерных существ проходит перед моими глазами, словно вереница бесплотных теней, бредущих из ниоткуда в никуда. Лишь я пребываю вовеки. Единственная реальная власть в этом мире — моя власть, потому что я душа этого мира», — говорил с Кейном Черный бог.

Кейн воздушным пузырьком всплыл из мистических глубин, в пучины которых погрузился его разум, возвращаясь к реальности.

— Ле Лу! — вспомнил он, что привело его сюда. — Куда скрылся мерзавец француз?

Н'Лонга что-то повелительно бросил неграм. В ответ добрых пара дюжин рук с энтузиазмом указали направление. Откуда-то была извлечена рапира англичанина и торжественно вручена владельцу. Мистическое наваждение рассеялось: Соломон Кейн вновь стал тем, кем являлся, — рыцарем без страха и упрека, беспощадным мстителем, Бичом Божьим.

Кейн, разминаясь, пару раз взмахнул ни разу не подводившим его оружием и, точно разъяренный леопард, помчался по свежему следу.

5

Ветки и цепкие лианы хлестали Кейна по лицу, ноздри англичанина забивал тяжелый аромат испарений ночных джунглей. Но, по крайней мере, полная луна освещала ему путь. Под пологом леса лежал узор из непроглядных теней и ярких пятен света. Ночное светило превращало тропические заросли в подобие волшебного лабиринта, выкованного из черненого серебра.

Кейн не мог знать наверняка, этим ли путем проследовал человек, за которым он столько лет гнался. Но то, что кто-то здесь недавно прошел, не подлежало сомнению.

Сломанные ветки, оборванные побеги, потревоженная опавшая листва — все, казалось, кричало пуританину: здесь только что промчался беглец! Промчался в спешке, не разбирая дороги и не пытаясь заметать следов.

Кейн летел по следу, ведомый неким новым знанием, появлению которого был обязан событиям этой фантастической ночи, навсегда оставившим свой след в его душе. Англичанин несся вперед на крыльях мести. Он верил в свою звезду и в то, что Силы, властвующие над людскими судьбами, рано или поздно сведут его лицом к лицу с проклятым французом.

Со стороны только что оставленной им деревни вновь послышался ритмический перестук тамтамов. Какие новости в эту ночь разносили они над притихшими джунглями? Какие уши внимали известиям о триумфе могущественнейшего Н'Лонги, о жуткой кончине вождя Сонги, о свержении белокожего чужака Глаза-как-у-леопарда и о великом и страшном торжестве неназываемой магии, о которой барабанщики осмеливались изъясняться лишь намеками.

«А может, все происходящее было просто сном?» — в который раз задавал себе вопрос Кейн, пробираясь сквозь заросли. Но нет, он оказался свидетелем непотребного волшебства. Пуританин собственными глазами видел, как убитый на алтаре зловещего демона человек восстал из мертвых — восстал, чтобы убить Сонгу, и после этого опять покинул мир живых.

Неужели H'Лонга в самом деле переместил свой дух, свою жизненную силу в мертвое тело, чтобы заставить его послужить себе даже после смерти? Соломон Кейн мог засвидетельствовать, что в один момент старый колдун у столба пыток действительно умер, а мертвец, лежавший на алтаре, поднялся, чтобы исполнить волю Н'Лонги. И лишь после того, как труп свершил расправу над вождем, осмелившимся бросить открытый вызов шаману, безжизненное тело покинула та неведомая сила, что его наполняла, и Н'Лонга ожил!

Несмотря на то что сознание пуританина отказывалось воспринимать подобную бесовщину, Кейн понимал, что с фактами не поспоришь. Должно быть, где-то в дремучих дебрях бескрайних просторов джунглей и речных проток Н'Лонга обрел ответы на великую загадку Жизни и Смерти. И это великое Знание, которое, по мнению англичанина, было не снести одному человеку, позволило колдуну отбросить оковы и ограничения плоти.

Соломон Кейн отказывался даже думать о том, на каких условиях эта темная мудрость, рожденная в незапамятные времена в сердце кровавого континента, досталась колдуну. Каким чудовищным жертвоприношением удовлетворил он своих ненасытных языческих богов? Какой жуткий ритуал оказался достаточно действенным, чтобы заставить Черного бога расстаться с тщательно сберегаемым секретом? И какие невообразимые путешествия за пределами времени и пространства предпринял Н'Лонга, научившись отделять свое «я» от физической оболочки и посылать свой действительно могучий дух в те неведомые, скрытые от всех остальных смертных края, где вершатся судьбы мира.

И вновь его разум заполнили вкрадчивые голоса тамтамов. «В тенях — мудрость! — говорили они. — Власть тьмы и ее сила! Войди во тьму и обрети мудрость и волшебство! Ибо магия Древних избегает солнечных лучей. Мы помним, — говорили тамтамы, — затерянные в бездне времен века, когда человек еще не сделался разумен… и слаб… Мы помним, — говорили тамтамы, — богов-зверей, горделиво шествующих над миром, — богов-змей, богов-обезьян. Но был еще и другой, безымянный Черный бог, тот, что пил кровь и чей невыразимый голос заставлял содрогаться в ужасе горы; бог, что пировал и тешил свою плоть во мраке. Именно ему принадлежали тайны Жизни и Смерти. Мы помним их всех, — говорили тамтамы. — Мы помним, помним…»

Вот что слышалось во мраке ночи Кейну, охотнику на человека. Пуританин отлично понимал все то, о чем рассказывала песнь тамтамов воинам в уборах из птичьих перьев, воинам в звериных шкурах, воинам с повязками из змеиной кожи на лбу и множеству прочих, что жили на Черном континенте. Другое дело, что тамтамы разговаривали с ним, Соломоном Кейном, на другом языке, обращаясь непосредственно к тому темному уголку души, что сокрыт в каждом живущем, — ибо таково было черное благословение Н'Лонги.

Деревья начали редеть, луна ярко светила, и вот, выскочив на просторную поляну, Кейн увидел стоявшего в ее центре человека. Это был Ле Лу. Обнаженный клинок в руке француза казался выкованным из лунного света. Волк стоял расправив плечи, и прежняя вызывающая улыбка играла у него на губах.

— Долгий путь, мон шер, — усмехнулся он, отсалютовав рапирой Кейну. — Подумать только, он начался в горах Франции, а кончается в африканских джунглях! Мне, в конце концов, наскучила эта игра, мон шер, и я убью тебя! Только не тешь себя мыслью, англичанин, что из деревни я бежал от тебя! Не стану скрывать, я был испуган, но кто не потерял бы голову от дьявольской магии проклятого Н'Лонги? Больше того, я готов признать, что мне было бы тяжело в одиночку управиться с ополчившимися на меня дикарями.

Кейн осторожно приближался, гадая про себя, что за смутная, казалось бы, безвозвратно утерянная струнка рыцарства вдруг заговорила в душе разбойника и заставила его вот так, в открытую, принять вызов. Зная шакальи привычки этого человека, Соломон готов бьет подозревать, что ему подготовлена коварная ловушка.

Однако, внимательно оглядев поляну, он не различил в окружавших ее тенях ни малейшего движения или признака присутствия посторонних.

— Ангард, мон шер! — звонко выкрикнул Ле Лу. — Полно уж нам скакать друг за дружкой по всему миру подобно двум идиотам. Пора положить конец этой истории. Здесь и сейчас!..

* * *

Двое мужчин стояли теперь лицом к лицу. Внезапно Ле Лу, недоговорив фразы, кинулся вперед — лишь лунный блик сверкнул на его рапире. Француз двигался настолько быстро, что человек, не обладающий отменной реакцией, был бы убит на месте. Кейн отвел в сторону вражеский клинок, и его собственная рапира серебристым лучом устремилась к груди Волка, выискивая путь к его сердцу. Но у Ле Лу хватило проворства отскочить назад, так что бандит отделался лишь длинным разрезом на камзоле. Он лишь сумасшедше рассмеялся и закружил вокруг англичанина. И вот француз налетел снова, с яростью и стремительностью тигра. Тонкий клинок в его руках, отнюдь не растерявших за последние годы силы и ловкости, превратился в прозрачный серебряный веер.

Два стальных клинка парили над поляной, в схватке сошлись лед и пламень. Ле Лу дрался с энергией и хитростью безумца, точно древний берсеркер. Его защита была безупречна, и он старался использовать для атаки любую возможность, предоставляемую ему противником. Француз применял все трюки и уловки, присущие этому виду единоборства, он метался, словно пламя свечи на ветру, отскакивал и приседал, финтил и наносил длинные выпады снизу… и при этом хохотал как одержимый, осыпая Кейна отборными проклятиями.

Искусство Кейна было холодно, расчетливо и экономно. Пуританин не делал ни единого лишнего движения, поспевая, однако, за всеми ходами француза. Могло показаться, что пуританин уделяет внимание своей защите куда больше, чем его противник. Но уж если Соломон Кейн атаковал, то без раздумий, а если делал выпад, то рапира его была подобно бросающейся кобре — столь же быстра и столь же опасна.

Сомнений быть не могло: в этом поединке сошлись стоящие друг друга противники. Ростом и силой, крепостью и длиной рук они не уступали друг другу. Может, Ле Лу был чуть более подвижен и быстр, но это уравновешивалось отточенным, совершенным искусством Кейна. Взрывные движения Волка, полностью полагающегося на инстинкт, напоминали порывы раскаленного воздуха из кузнечного горна, руку же англичанина вел холодный расчет, хотя и он по своей природе был прирожденным убийцей. Подобной реакции и согласованности движений рук и ног нельзя было добиться никакой тренировкой, с этим нужно было родиться. Было ясно, что битва титанов может закончиться лишь смертью одного из них.

Выпад, отскок, снова удар и неожиданный прыжок в сторону, снова шквал ударов со всех сторон…

— Оп-па! — возликовал Волк, и голос его был наполнен кровожадным торжеством.

Щека пуританина окрасилась кровью. Казалось, ее вид и запах окончательно превратили француза в зверя, именем которого нарекли его люди. Из оскаленного рта Ле Лу вырывалось какое-то хриплое рычание, а глаза загорелись нечеловеческой злобой. Кейн вынужден был отступать перед натиском обезумевшего разбойника. Впрочем, Соломон оставался все так же невозмутим.

Время шло, но напряжение битвы не спадало, и над ночными джунглями неумолчно звенел стальной лязг. Теперь противники бились точно в центре поляны. Ле Лу — без единой царапины, Соломон Кейн — украшенный кровавыми отметинами на щеке, груди, плече и бедре. И хотя Волк свирепо и насмешливо скалился и все так же исступленно нападал на пуританина, на его сердце пала тень сомнения.

Камзол француза насквозь промок, его глаза заливал пот, из легких со свистом вырывался воздух, руки начинали тяжелеть, а проклятый Соломон Кейн все так же неутомимо орудовал своей длинной и тяжелой рапирой. Из какого же материала был выкован этот человек, даже и не думавший выказывать следов усталости? По своему собственному опыту Ле Лу отлично понимал, что раны, нанесенные им Кейну, при всей их несерьезности, должны были бы повлиять на скорость и стойкость англичанина, хотя бы из-за постоянного, пускай и несильного кровотечения. Как бы не так!

Если невозмутимый пуританин и ощущал некоторый упадок сил, в его манере ведения боя это никак не проявлялось. Бледное лицо англичанина оставалось все таким же невозмутимым, а в глазах — чего так отчаянно жаждал увидеть Волк! — не было и намека на страх. Соломон Кейн продолжал биться с прежней холодной расчетливой яростью.

Ле Лу начал выдыхаться. С каждым мгновением его шансы сохранить жизнь в этом смертельном противостоянии падали. И он собрался с убывающими силами, выплеснув их в одной-единственной атаке. Тяжелый клинок Волка устремился к пуританину с такой скоростью, что человеческий глаз не в силах был уследить за ним. Холодная сталь впилась в плоть пуританина, и впервые с начала поединка Соломон Кейн пошатнулся. Рапира дрогнула в его руках, и Ле Лу, оглашая ночь торжествующим криком, рванулся вперед. С окровавленным клинком в руках и исказившей его лицо отвратительной усмешкой, сейчас он сам напоминал кровожадного варварского божка.

Однако рапира Соломона встретила клинок Волка на полдороге. И остановила. В этот удар пуританин вложил столько силы и ненависти, что оружие француза вылетело из его онемевшей руки. Торжествующий крик Волка оборвался.

Какое-то время Ле Лу еще стоял раскинув руки, словно кощунственная пародия на распятие, а потом из его груди вырвался последний сардонический смешок, прекратившийся в тот момент, когда острие рапиры Соломона Кейна ужалило француза в сердце.

Только когда Кейна отпустила горячка битвы, он обратил внимание на рокот тамтамов, не смолкавших на протяжении всего поединка. Он механически вытер клинок о собственную изорванную одежду. Покончив с Ле Лу, Кейн ощущал внутри себя странную пустоту. Вот и завершен еще один кровавый путь. Сколькими подобными дорогами ему уже приходилось идти?

Убивая очередного элодея, пуританин никогда не испытывал удовлетворения. Во-первых, ему представлялось, что подобные деяния не приводят к приумножению добра в этом грешном мире. А во-вторых, он подсознательно боялся, что таким образом враг просто избегает окончательного возмездия, сбегая от Кейна туда, где пуританин бессилен его настичь.

Что ж, в мире все происходит так, как происходит. Кейн, пожав плечами, обратился к делам более насущным. Теперь, когда его покинули азарт и упоение битвой, он ощущал и боль, и усталость, и слабость из-за потери крови. Последний удар Ле Лу вполне мог бы подвести черту под его жизнью. Не иначе как само Провидение уберегло его, позволив в последний момент увернуться от рапиры Волка. Стальное острие не пробило ему грудь, всего-навсего скользнув по ребрам и вонзившись в мышцы спины. Для его закаленного тела рана не особенно серьезная.

Кейн осмотрелся вокруг: всего в дюжине ярдов от него поляну пересекал небольшой ручеек. И тут он допустил свою первую и последнюю ошибку подобного рода в своей жизни. Трудно сказать, чем именно она была вызвана, потерей ли крови, реакцией на тяжелый поединок, а скорее всего — всей той цепью умопомрачительных событий, на которые столь щедра была эта ночь. Как бы там ни было, Кейн положил рапиру на землю и совершенно безоружным направился к так мирно журчащей воде. Вволю напившись, он промыл свои раны и как мог перевязал их полосками ткани, отодранными от рубахи.

Едва он поднялся с колен и собрался пойти подобрать рапиру, его внимание привлекло смутное движение в той стороне, где осталась деревня и откуда он сам примчался каких-то полчаса назад.

Казалось, стена джунглей раздалась, пропуская гигантскую фигуру, в которой англичанин, к своему ужасу, распознал Гулку, истребителя горилл.

Соломон Кейн запоздало припомнил, что не заметил эту уродливую громадину среди коленопреклоненных негров, истово выкрикивавших имя Н'Лонги. Пуританин явно недооценил ум Гулки, точнее сказать, даже не ум, а первозданную звериную хитрость, что скрывалась за этим плоским лбом. Именно врожденное коварство помогло великану не только ускользнуть от возмездия соплеменников и Н'Лонги, но и выследить единственного человека, сумевшего внушить ему страх.

Видимо, Черный бог получал некое извращенное удовольствие, наведя своего звероподобного почитателя на жертву, когда та была безоружна и беззащитна. Несмотря на то что он снизошел до разговора с Кейном, ему было глубоко безразлично, чья именно кровь прольется в этой схватке. Не он ли говорил, что для него все люди были лишь эфемерными тенями? Теперь никто не мог помешать Гулке убить Соломона Кейна, убить медленно, как это делает леопард, наслаждаясь предсмертными мучениями своей добычи.

Мясистые красные губы разошлись в предвкушающей ухмылке, обнажив заостренные зубы. Злобные тупые глазки исполинского создания довольно поблескивали. Кейн наблюдал за ним, холодно и беспристрастно взвешивая свои шансы. Англичанин уже понял, что Гулка заприметил оружие — его, Кейна, и Ле Лу, — валявшееся в центре поляны. И убийца горилл находился к клинкам куда ближе, чем он. Пуританин прекрасно понимал, что дюжина ярдов не то расстояние, которое можно преодолеть внезапным броском.

В душе Соломона разгоралась смертоносная ярость, всепоглощающее неистовство отчаяния. Кровь застучала в висках, а глаза, устремленные на черномазую образину, налились страшным огнем. Пальцы пуританина напряглись и согнулись, готовые рвать плоть врага. Мышцы у Кейна были железные, и немало негодяев испустило дух, угодив в мертвую сватку его рук. Как бы и шея Гулки, больше напоминавшая узловатый комель, не затрещала гнилым сучком.

Накатившая на него волна слабости показала Кейну всю бесплодность подобных надежд. Ко всему прочему лунный свет облизывал обсидиановый наконечник копья, предусмотрительно выставленного Гулкой вперед. Кейн понимал, что в таком состоянии он даже не сможет убежать от гигантского негра. Но, как бы там ни было, он еще ни разу не показывал противнику спину, коль судьба сводила их лицом к лицу.

Убийца горилл вышел на открытое место. Распахнутый в плотоядной усмешке рот надвое разделял плоскую физиономию. Сплошной комок мускулов, жуткий в своей звероподобной мощи, он казался живым воплощением идеалов каменного века. Вся его поза демонстрировала огромную физическую мощь и безмерную уверенность в себе. Тяжелая поступь Гулки показалась Соломону Кейну поступью самого рока.

Англичанин приготовился к схватке, об исходе которой не питал иллюзий. Кейн попытался отчаянным усилием воли собрать силы, но — увы! — поединку с Ле Лу было отдано все без остатка.

Голова Кейна кружилась от потери крови, а серебристое сияние луны расплывалось кровавым туманом, сквозь который он с трудом мог различить неумолимо приближающуюся исполинскую фигуру.

Опасаясь, что вот-вот лишится сознания, Кейн с величайшей осторожностью — чтобы не упасть — нагнулся к ручью, зачерпнул полную пригоршню ледяной воды и плеснул себе в лицо.

На какое-то время ему полегчало. Пуританин гордо выпрямился во весь рост на подгибающихся от слабости ногах. По крайней мере, он встретит свою судьбу как подобает мужчине, усмехаясь костлявой в лицо! Он надеялся, что Гулка сразу же набросится на него и все завершится прежде, чем проклятая слабость уложит его на землю.

Чернокожий исполин уже прошел половину расстояния, отделяющего его от белого воина. Гулка не торопился, он понимал, что Кейну нечего ему противопоставить. Негр двигался лениво, как огромная кошка, намеревающаяся поиграть с добычей. По его садистской ухмылке Соломону стало ясно, что убийца горилл вовсе не собирается ускорять развязку. Нет, его злобная натура требовала покуражиться над беззащитной жертвой, увидеть, как страх заставит растаять ледяную твердь этих глаз, вынудивших его отвести взгляд. И это в тот момент, когда их обладатель был совершенно беззащитен и ожидал смерти! Гулка мог забыть эти пронзительные глаза, вывернувшие его наизнанку, лишь предав Кейна страшной кровавой смерти, в полной мере удовлетворив себя зрелищем жестоких пыток…

И когда Кейн уже распрощался с жизнью, Гулка совершенно неожиданно замер как вкопанный, а потом, стремительно развернувшись, уставился на молчаливые заросли. Ошеломленный пуританин проследил за его взглядом…

* * *

Сначала Кейн разглядел лишь тень среди теней, разве что чуть более густую, чем прочие. Кто бы там ни скрывался, он не проявил себя ни движением, ни звуком И тем не менее англичанин почуял зловещую угрозу, таящуюся в непроглядной тьме среди деревьев. Первозданный ужас смотрел оттуда на людей, и Кейн на мгновение ощутил себя под прицелом нечеловеческих глаз, которым даже мрак ночи не помешал заглянуть прямо ему в душу. Но он понял и то, что невообразимое существо интересовал отнюдь не он, Соломон Кейн. Объектом его дьявольского внимания был Гулка, убийца горилл.

Огромный негр замер, полупригнувшись и угрожающе выставив перед собой копье. Он совершенно позабыл о существовании Соломона Кейна, все его внимание было поглощено зловещей тенью под деревьями.

Напряжение момента развеяло багровую пелену перед глазами англичанина. Кейн снова всмотрелся в обманчиво тихие заросли. Он краем глаза ухватил неясное движение, и вот уже на поляну вышло нечто, плавно перетекая с места на места, как сам Гулка. Пуританин даже зажмурился и помотал головой: уж не было ли это его предсмертным видением? Невероятное создание, представшее его глазам, словно бы вынырнуло прямиком из его ночных кошмаров, когда крылья сна уносили Соломона в неведомые бездны времени и пространства.

Сначала пуританину показалось, что через поляну ковыляет монстр, словно бы вылепленный могучей злой волей из человеческого существа. Эта святотатственная пародия на человека передвигалась на двух ногах и ростом была, пожалуй, не выше самого Кейна. Но такими мышцами и пропорциями никогда не обладало, да и не могло обладать, ни одно создание, вышедшее из женского чрева. Чего стоили хотя бы чудовищные руки, которыми монстр опирался на ходу о землю! А эти короткие ноги, скорее подошедшие бы слону?!

И тут наконец неведомая тварь пересекла лунный луч. Разглядев его морду (или все-таки лицо?), Кейн чуть было не решил, что сам Черный бог, взалкавший свежей крови, материализовался из ночной тьмы. Однако, рассмотрев, что массивную фигуру с ног до головы покрывала густая длинная шерсть, Соломон Кейн припомнил насаженное на шест человекоподобное тело, что украшало одну из хижин. Он перевел взгляд на Гулку.

Огромный негр не сводил глаз с гориллы, вцепившись в тяжелое длинное копье двумя руками. По-видимому, он не испытывал страха, а лишь тупо пытался сообразить, каким образом этот зверь оказался в здешних местах, покинув далекие родные края.

А могучий самец гориллы шел, нет, шествовал через поляну, и каждое его движение дышало ужасающим первозданным величием. Кейн находился от могучего самца ненамного дальше, чем Гулка, но тот просто проигнорировал его присутствие. Маленькие глазки чудовищной обезьяны горели адской злобой и были направлены лишь на чернокожего убийцу горилл. Она приближалась к туземцу вразвалку той странной походкой, что свойственна поднявшимся на задние конечности зверям.

И все тем же заунывным фоном звучали тамтамы — вполне подходящий аккомпанемент для событий, достойных каменного века. На середине лесной поляны стоял дикарь, вооруженный копьем, а на него надвигался страх джунглей, кровожадное, исполненное неистовой злобы, поистине первобытное существо. Звериная дикость столкнулась с дикостью зверя. И вновь в ушах Кейна зазвучал призрачный голос. «Ты видел все это раньше, — говорил он. — Давно… Так давно, когда эти горы были еще молоды… Тогда, когда первые люди и дети звериных богов оспаривали первенство на этой земле…»

Гулка попятился, отступая к деревьям. Он низко пригнулся, выставив перед собой копье. Убийца горилл пустил в ход все свое искусство охотника, чтобы обмануть огромную обезьяну и убить ее одним стремительным ударом. Страха в его действиях пока не чувствовалось, но Кейн уловил закравшееся в недалекий ум Гулки сомнение. Негр, привыкший считать себя самым могучим существом, впервые встречался с подобным противником.

Что касается самца гориллы, то он даже не пытался маневрировать или хитрить. Он просто размеренно двигался вперед. Прямо на Гулку.

Откуда было знать невежественному дикарю, откуда было знать просвещенному пуританину, оказавшемуся в роли наблюдателя, о его звериной любви? Равно как и о звериной ненависти, что заставила чудовищную обезьяну оставить родные лесистые холмы севера и покрыть бессчетное количество лиг, не сходя со следа истребителя обезьяньего племени? Какие страсти бушевали в этом недоразвитом, по меркам человеческого племени, мозгу, когда огромный самец лишился подруги, чье желанное тело теперь красовалось чудовищным трофеем в дикарской деревне?

Развязка потрясла Кейна своей скоротечностью и драматичностью. Зверя, который уподобился человеку, и человека, который уподобился зверю, отделяло друг от друга не более нескольких шагов, когда могучая обезьяна с оглушительным ревом рванулась вперед. Громадные лапы небрежно смели в сторону копье, выставленное Гулкой, и на секунду обняли негра. Уши Кейна наполнил звук, подобный тому, который издает сухой валежник под копытом оленя.

Массивная туша Гулки осела на землю бесформенной кровавой кучей. Распознать в жутком месиве человеческие останки позволяла лишь совершенно целая голова, мертво таращившаяся на луну бельмами закатанных глаз. На какое-то мгновение могучая фигура победителя замерла над поверженным человеком. «Не в такой ли момент первобытный хищник стал человеком?» — подумалось Кейну.

Кейн слушал перекличку тамтамов. «Душа джунглей, — повторяли они нескончаемым рефреном. — Душа джунглей…»

Трое в эту ночь вняли призыву Черного бога, представ пред его смертоносным ликом. В далекой деревне, откуда доносились голоса тамтамов, лежал мертвый вождь Сонга, который осмелился бросить вызов H'Лонге, вкусившему от могущества Черного бога. Жалкий глупец Сонга, некогда с легкостью распоряжавшийся чужими жизнью и смертью, превратился ныне в кусок остывающей плоти; и его лицо, искаженное гримасой запредельного ужаса, было обращено к багровой луне, словно бы раздувшейся от крови. Здесь, на лесной поляне, в дебрях африканских джунглей, навзничь раскинулся тот, кто бросил вызов человеческому терпению, за кем Кейн прошел казавшийся нескончаемым кровавый путь по морю и по суше. И, наконец, Гулка, истребитель горилл, валялся грудой кровоточащего мяса у ног уничтожившего его создания, сметенный той самой разрушительной, неумолимой, первобытной силой, плотью от плоти которой он был и сам, в своей гордыне забыв, что лишь богам дозволено переступать грань между человеком и зверем…

А Черный бог по-прежнему правит, смутно подумалось Кейну. Правит, снисходительно поглядывая из запределья, коему нет названия, на биение жизни в этом беспросветном краю, правит, звероподобный, вечно жаждущий крови. И ему все равно, кто будет жить, а кто погибнет, доколе ему не придется жаждать. Лишь бы к нему стекалась горячая кровь, и неважно, принадлежит ли она верующим в него или нет.

Замерший без движения Кейн смотрел на могучего самца, гадая про себя, скоро ли громадная обезьяна соизволит обратить на него внимание. Кейна передернуло, когда он вспомнил тошнотворный хруст костей исполинского негра. Но, судя по поведению гориллы, белый человек ее совершенно не интересовал. А может, на то была воля ее Черного господина — Кейн сам уже не знал, во что верить.

Тем временем создание пришло к какому-то решению. Похоже, скорая расправа не удовлетворила его. Опершись на один кулак, горилла ловко ухватила за ногу то, что осталось от Гулки, и поволокла тулово, оставляющее за собой кровавую полосу, к зарослям.

Приблизившись к границе леса, обезьяна остановилась и без видимого усилия зашвырнула изувеченное тело прямо на сучья лесного исполина. Послышался ужасающий звук раздираемой плоти: острый конец обломанной ветви пронзил Гулку насквозь. Так он и повис на нем, точно самка гориллы, собственноручно насаженная им на кол. Кейн углядел в этом жуткую иронию судьбы.

Громадная обезьяна еще некоторое время постояла у дерева, созерцая дело своих рук, а потом, так же беззвучно, как и появилась, растворилась во мраке.

Кейн медленно вышел на середину поляны и подобрал свою рапиру. Кровотечение утихло, и силы начали постепенно возвращаться к пуританину. По крайней мере, он чувствовал, что сможет добраться до берега, где его ждал корабль. Англичанин пересек поляну, малость помедлил и обернулся, окидывая прощальным взглядом апокалиптическую сцену. Лунное сияние заливало резким светом лежащее с раскинутыми руками тело Ле Лу, а резные тени обволакивали бренные останки Гулки, нависавшего темной массой над поляной.

* * *

Соломон Кейн уходил к океану, продираясь сквозь заросли, а его провожали навязчивые гипнотические голоса тамтамов. «Древна мудрость нашей земли, — вещали они. — Темен путь ее. Мало кто может следовать ему. И те, что гибнут, служа Черному богу, лишь упрочивают его величие. Беги прочь, человек, если намерен остаться в живых. Но песни нашей тебе не позабыть никогда, — пели они, и над ночными джунглями плыло: — Никогда… никогда… никогда…»

Голоса этой ночи теперь будут тревожить его разум всю жизнь, напоминая, сколь сильно и многолико зло в нашем мире и что лишь во власти человека преумножать добро и справедливость.

Перестук костей (Перевод с англ. И.Рошаля)

— Хозяин, эгей! — Зычный окрик, порождая зловещее эхо, вдребезги разбил тишину над черным лесом.

— Не шибко уютное местечко, — подметил второй мужчина.

Двое спутников стояли перед дверью таверны, невесть каким образом уцелевшей на заброшенном тракте в лесной глуши.

Приземистое строение, кособокое и с прохудившейся местами крышей, было сложено из вековых замшелых бревен. Маленькие окна, больше похожие на бойницы, были забраны частыми решетками, а дверь изнутри заперта на засов. Прямо над дубовой дверью была приколочена изрядно выцветшая вывеска, на которой было написано что-то по-немецки и изображен расколотый череп.

В глубине дома послышались тяжелые шаркающие шаги, затем дверь со скрипом отворилась, и наружу высунулась бородатая рожа. Здоровенный сутулый мужик отошел назад и жестом предложил посетителям зайти. При этом его унылая физиономия выражала отнюдь не радушие, а, скорее, досаду.

Внутри оказалось неожиданно уютно: тепло горел огонь в большом каменном очаге, а на добротном дубовом столе весело подмигивала свеча.

— Ваши имена? — Похоже, здешний хозяин не отличался разговорчивостью.

— Гастон Л'Армон, — сухо отрекомендовался тот, что был повыше ростом.

— Соломон Кейн, — столь же немногословно представился второй. — Но что, любезный, тебе в имени моем?

— Всякие по Шварцвальду[2] шастают, — буркнул нелюбезный хозяин. — А душегубов ныне развелось — не перевешаешь… Можете сесть за тот стол, еду я сейчас принесу.

Мужчины разместились за предложенным им столом. Даже неискушенный глаз с легкостью распознал бы в них бывалых путешественников, привыкших преодолевать большие расстояния. Назвавшийся Соломоном Кейном был жилист, высок и широкоплеч. Он был облачен в нарочито аскетичное, черное, облегающее одеяние пуританина. Удивительную бледность его неулыбчивого лица еще более оттеняла низко надвинутая на лоб мягкая, с широкими полями, фетровая шляпа без перьев. Его спутник — Гастон Л'Армон — был прямой противоположностью пуританину: сплошные страусовые перья и брабантские кружева, правда грязные и потрепанные. Лицо щеголеватого француза было правильных черт, однако красивым его не позволяло назвать слишком наглое выражение. Кроме того, общее благоприятное впечатление несколько смазывали беспрестанно бегающие глазки, старательно избегающие встречи со взором собеседника.

Достаточно быстро вернувшийся хозяин с грохотом поставил на грубую столешницу еду и вино, а сам с большой кружкой замер за самым дальним столиком, превратившись в какую-то хмурую тень. Крупные черты его лица то совершенно пропадали из виду, то вырисовывались неестественно ярко, когда смолистые поленья в очаге вспыхивали особенно сильно. Впрочем, даже опытному физиономисту было бы трудно составить о нем впечатление, так как все детали надежно скрывала невероятно густая борода, похожая больше на звериный мех. Из дремучих зарослей волос торчал лишь багровый крючковатый нос, нависавший над усами, да поблескивали отражавшие красные блики пламени глаза-бусинки, не мигая пялившиеся на новых постояльцев.

— Ты сам-то кто будешь? — насытившись, поинтересовался разряженный в пух и прах мужчина.

— Хозяин таверны «Раскроенный череп», — угрюмо ответил мужик. Тон, которым это было сказано, враз отбил бы у более робкого человека охоту к дальнейшим расспросам. Однако Л'Армона это ничуть не смутило.

— И много народу останавливается в местечке со столь дурацким названием?

— Немногие появляются во второй раз, — злобно хрюкнул содержатель таверны.

Что-то в выражении его голоса заставило Кейна вздрогнуть, оторваться от кружки с добрым рейнским вином и вперить взгляд своих прозрачных — то ли серых, то ли голубых — глаз в маленькие красные глазки кабатчика в поисках скрытого смысла. Под холодным взглядом англичанина хозяин, однако, потупился и торопливо припал к своей кружке.

— Отправлюсь я, пожалуй, ко сну, — решительно сказал Кейн, залпом допивая вино. — Мне завтра на рассвете вставать.

— Да и я тоже, — поддержал его француз. — Любезный, давай-ка показывай наши покои. Да смотри, чтобы там не было клопов!

Хозяин, ни слова не говоря, взял со стола свечу и повел своих постояльцев по длинному мрачному коридору. Три человеческие фигуры сопровождали зловеще корчившиеся на стенах тени. В неверном свете воскового огарка казалось, что плотный и коренастый хозяин таверны, загораживавший огонек свечи, расплылся еще больше, словно жуткий оборотень.

Кабатчик остановился у одной из дверей и, распахнув ее наружу, жестом предложил мужчинам войти. После того как Кейн и Л'Армон вошли в комнату, хозяин зажег в комнате свечку от той, что держал в руках, и молча удалился, оставив их одних.

Двое людей, которых свела дорога, огляделись кругом, потом посмотрели друг на друга. Обстановка комнаты была непритязательной: две кровати, пара стульев да громоздкий стол. Вся мебель была сколочена из грубо оструганных досок и никак не была украшена.

— Давай посмотрим, нельзя ли как-нибудь запереть дверь? — предложил Соломон Кейн. — Сказать по чести, лицо нашего хозяина не внушает мне большого доверия.

— По крайней мере, скобы для засова тут есть, — ответил Гастон. — Но я нигде не вижу самого засова.

— Ну что же, можно разломать стул и заложить дверь его ножкой… — решил Кейн.

— Mon Dieu! — воскликнул Л'Армон. — Да ты, право, робкий малый, мсье!

Кейн поморщился и довольно резко ответил:

— При чем тут робость? Это просто здравый смысл мне не хочется быть зарезанным во сне, точно свинья на бойне!

— Клянусь гробом Господним! — расхохотался француз. — Да ведь мы и с тобой, мсье, знакомы не более двух часов. И то поскольку мы нынче вечером случайно столкнулись с тобой на старом тракте за час до заката.

Пуританин покачал головой:

— А вот и нет. Мне знакомо твое лицо, вот только пока не припомню, где я встречал тебя раньше. Что же касается нашего хозяина… Впрочем, я не терплю поспешных обвинений и всякого человека считаю честным, пока доподлинно не убеждаюсь в обратном. Кроме того, я вообще очень чутко сплю. И обычно держу пистолет под подушкой. Француз осклабился:

— О-ля-ля! А я-то гадаю, как мсье не боится спать в одной комнате с незнакомцем! Ну-ну… Стало быть, мсье англичанин, пойдем разживемся засовом в одной из соседних комнат. Благо мне показалось, что среди них есть и свободные.

Взяв свечу, мужчины выбрались в коридор. В доме стояла мертвая тишина. В мрачной атмосфере этого места казалось, что даже маленький огонек отдает красным и зловеще подмигивает в густой темноте, которую не в силах рассеять.

— Что-то я не замечаю ни других постояльцев, ни слуг, — пробормотал Кейн. — Странная таверна. Как там она называется?.. Никак не могу привыкнуть к этим немецким названиям… Вроде… точно! «Раскроенный череп». Подозрительное название.

Первым делом Кейн и Л'Армон заглянули в соседние комнаты, но в них тоже не оказалось засовов. Методично осматривая все помещения по коридору, они добрались до самой дальней комнаты в его конце. В отличие от всех остальных незакрытых помещений, это было заперто снаружи с помощью массивного дубового бруса, вставленного одним концом в глубокий паз в стене.

Заинтересованные путешественники вынули брус и вошли внутрь.

— Странно, здесь почему-то забито даже окно, — обратился Кейн к французу. — Ого!

Комната была обставлена так же убого, как и другие, но пол ее покрывали зловещие темные пятна. Стены и одна кровать сплошь были покрыты глубокими зарубинами, будто кто-то поставил себе цель изрубить мебель в щепки, но остановился на полдороге.

— Похоже, тут произошло смертоубийство, — хмуро заметил пуританин. — Интересно, а зачем здесь приделана щеколда? — добавил он, глянув на стену.

— И крепко приделана, смею тебя уверить, — подтвердил француз, подергав запор. — Она…

Внезапно под его руками целый кусок стены отошел в сторону, и у Л'Армона вырвалось удивленное восклицание. Передними предстала маленькая потайная комнатка. Двое мужчин склонились над ее страшным содержимым, лежащим бесформенной кучей на грязном полу.

— Ба, да это же человеческий скелет! — присвистнул Гастон. — И прикован за ногу. Сдается мне, беднягу тут держали, пока он просто не помер.

— Как бы не так, — сказал Кейн, внимательно разглядывая скалившийся череп. — Обрати внимание, у него разрублена теменная кость. Сдается мне, неспроста наш хозяин дал своему дьявольскому заведению подобное кровавое название. Думаю, этот несчастный был простым путешественником вроде нас, которому случилось угодить в лапы к жестокому негодяю.

— Похоже, — согласился Л'Армон, которому, судя по всему, было глубоко наплевать на выводы пуританина.

Он развлекался тем, что пытался сбить ногой с лодыжки скелета железное кольцо оков. Раздраженный тем, что ему не удалось этого сделать, француз вытащил из ножен палаш, с которым не расставался, и одним невероятно сильным и точным ударом рассек цепь,соединявшуюся со вторым кольцом, глубоко заделанным в бревна пола. — И какого дьявола ему понадобилось приковывать к полу скелет? — удивился француз.

— Monbler! Хорошая цепь, однако, — сказал он, разглядывая лезвие. — Могла бы и для какого дела сгодиться. — Ну что же, мсье. — Он иронически отсалютовал клинком белевшей на полу куче костей. — Вам, небось, недоставало только свободы. Ступайте теперь с Богом!

— Полно тебе! — неодобрительно прозвучал глубокий голос пуританина. — Нет чести в насмешках над мертвыми!

— Никто не мешает ему постоять за себя, — отмахнулся, рассмеявшись, Л'Армон. — Что же касается меня, уж я, верно, как-нибудь да ухлопал бы человека, отнявшего у меня жизнь! И пускай для этого моим бренным останкам пришлось подниматься хотя бы из океанской пучины!

Кейн пожал плечами и, прикрыв дверцу потайной комнаты, направился к выходу. Он вовсе не собирался вступать в подобную дискуссию, отдававшую бесовством и черной магией. К тому же пуританин был полон решимости немедленно воздать хозяину таверны по заслугам за черное дело, некогда совершенное им в этих мрачных стенах.

Но едва он повернулся к французу спиной, как его шеи коснулась холодная сталь. Соломон Кейн почувствовал упершееся в затылок дуло пистолета Л'Армона.

— Мсье, даже не пытайся пошевелиться! — Голос недавнего знакомца был зловещ и решителен. — Лучше стой смирно, а не то скудное содержимое твоей головы добавит грязи в этом хлеву.

Пуританин, проклиная себя за неосторожность, стоял с поднятыми руками, в то время как проклятый Л'Армон деловито освобождал его от оружия. Ловко вытащив пистолеты из-за пояса и рапиру из ножен, он злобно бросил англичанину:

— Теперь, мсье, можешь повернуться, но только очень медленно и спокойно, понял? — Гастон отступил на пару шагов.

Кейн повернулся и вперил мрачный взгляд во франта. Тот снял свою мушкетерскую шляпу с пышным плюмажем и стоял с непокрытой головой. Черный зрачок длинноствольного пистолета смотрел Соломону прямо в лоб.

— Я тебя узнал, Гастон, прозванный Мясником! — Голос Кейна был абсолютно спокоен, теперь он вспомнил, при каких обстоятельствах видел это лицо, — Я действительно глупец, коли решил довериться французу! Однако ты далеко забрался, изувер. Теперь, когда ты расстался со своей проклятой шляпой, я тебя узнал. Припоминаю, последний раз мы виделись в Кале несколько лет назад, и ты выглядел не лучшим образом.

— Что было, то прошло. Зато теперь ты меня больше никогда не увидишь, хе-хе. Догадываешься почему? Это еще что такое?..

— Похоже, крысы добрались до останков, — пожал плечами Кейн. Пуританин внимательно следил за коварным французом из-под полуприкрытых век, ожидая, чтобы у того хоть на мгновение дрогнула рука, сжимавшая пистолет. — Всего лишь перестук костей.

— Похоже… — согласился Гастон. — Впрочем, мсье Кейн, продолжим. Мне известно, что у тебя при себе порядочная сумма золотом. Мужчина ты видный, поэтому я собирался подождать, пока ты заснешь, и лишь тогда уж прикончить тебя. Но случай представился несколько раньше, и я, ты уж не обессудь, поспешил им воспользоваться. Ты, мсье, до чрезвычайности оказался доверчивым.

— Мне и в голову не приходило опасаться человека, с которым я преломил хлеб, — скрипнул зубами Кейн. Его обычно невозмутимый низкий голос дрожал от едва сдерживаемой ярости.

Бандит цинично расхохотался. Отсмеявшись, он начал медленно пятиться к двери. Кейн непроизвольно напряг все мышцы, подобравшись, точно волк перед прыжком. Но тщетно! Рука проклятого Гастона была словно высечена из камня, его пистолет даже не шевельнулся.

— И смотри мне, чтобы никаких там посмертных бросков после выстрела! — хохотнул Гастон, но глаза его неотступно следили за англичанином. — Стоять смирно, мсье, кому сказал! Видал я, что и умирающие захватывали с собой на тот свет своих убийц. Поэтому я сперва отойду на достаточное расстояние, чтобы не вводить тебя в искушение. Клянусь гробом Господним! Стоит мне нажать на курок, как ты взревешь и бросишься на меня, да только отдашь Богу душу раньше, чем успеешь до меня дотянуться. А у нашего почтенного хозяина в потайной каморке прибавится еще один скелет. А может, и не один. Пожалуй, грохну я и его тоже. Этот недоумок не знает меня, а я — его, но так даже смешнее…

Француз уже стоял в дверях и целился в Кейна из пистолета. Пуританин каким-то неведомым чувством, особенно обострившимся после невероятного знакомства с Н'Лонгой, понял, что сейчас будет нажат курок…

Единственная свеча, вставленная в настенный подсвечник, наполняла комнату неровным мигающим светом, едва доходившим до порога. И вот именно оттуда, из зловещей темноты, за спиной Гастона сгустилась смертоносная тень. На голову француза стремительно обрушилось блестящее лезвие.

Ноги Мясника-Л'Армона подкосились, он сперва грохнулся на колени, точно бык на бойне, а затем завалился вперед. Из расколотого черепа хлынула кровь. Над поверженным телом, громадный и жуткий, возвышался бородатый здоровяк. В руках у него был тесак, лезвие которого покрылось кровью и мозгом.

— Хо-хо! — утробно проревел он и рявкнул на пуританина: — Назад!

Кейн оказался в воздухе, не успело тело злополучного Гастона коснуться пола, но прыжок его был напрасным — прямо ему в лицо смотрело дуло пистолета, зажатого в левой руке хозяина.

— Назад! — снова прозвучал хриплый рык, больше похожий на звериный. Пуританину ничего не оставалось делать, как попятиться прочь. Какими бы безумными ни были глаза бородатого убийцы, но с оружием он обращаться явно умел, равно как и не боялся пускать его в ход. Отступив почти к самой стене, англичанин стоял молча, ожидая развития событий.

Его чутье подсказывало, что новый враг окажется куда грозней и опасней французского бахвала. Содержатель смертоносной таверны покачивался на пятках, точно поднявшийся на задние лапы медведь, то и дело издавая какие-то нечеловеческие утробные смешки.

— Надо же, Гастон-Мясник, хо-хо! — проблеял он и пнул покойника, из разрубленной головы которого натекла кровавая лужа, отливавшая теми же багровыми бликами, что и глаза бородача. — Нашему красавцу не придется больше охотиться! Хо-хо, слыхал я про этого разбойника, вздумавшего шалить в Шварцвальде! Думал найти золотишко, а нашел смерть! Теперь все мое, и золотишко, и даже больше, чем золотишко, — месть!

— Я тебе не враг, — спокойно сказал Кейн.

— Все люди мне враги! — затопал ногами толстяк. — Ты видишь эти отметины у меня на руках?! Ты видишь эти отметины у меня на ногах?! Динь-динь-дон, динь-динь-дон — так звенят кандалы! А всю мою спину истерзали укусы кнута! Ты думаешь, это все? Не-е-ет! Самые страшные раны у меня в голове, и их оставили годы пребывания в холодных застенках, где тишина нарушалась лишь щелканьем кнута палача, истязавшего мою плоть за преступление, которого я, быть может, вовсе и не совершал!

Его голос перешел в отвратительное безумное всхлипывание. Кейну нечего было возразить. Пуританин уже не первый раз сталкивался с людьми, чей рассудок был сломлен ужасами тюрем Континентальной Европы и в голове которых навеки поселилось черное безумие. Любые слова тут были бесполезны. Все, что ему оставалось, — это тянуть время и надеяться на чудо Господнее.

— Но я бежал! — внезапно заорал хозяин таверны, потрясая клинком. — И объявил войну всем остальным людям, из-за которых я столько страдал!.. Что это?..

Кейн готов был поклясться, что в маленьких кровожадных глазках безумца промелькнула тень смертельного страха.

— Неужто мой колдун костями перекидывается? — удивленно прошептал сам себе хозяин таверны, но тут безумие опять погребло его под своими мутными водами, и он захохотал. — Чернокнижник поклялся, умирая, что когда его плоть истлеет, то сами грешные кости подстроят мне смертельную ловушку. Вот я и приковал к полу его скелет, а теперь слушаю глухими ночами, как он стучит костями и бренчит цепью, пытаясь освободиться! И уж я смеюсь-смеюсь! Хо-хо! Видать, его сильно припекает в аду, вот он и решил прогуляться по темным коридорам, точно старый Царь Смерть, чтобы пожаловать ко мне, спящему, и убить меня прямо в кровати, как я это сделал с ним!

Погруженные в себя глаза помешанного каторжника вдруг озарились яростным огнем, когда он увидел отодвинутую щеколду.

— Отвечай! Заходили ли вы с этим недоумком, — он опять пнул мертвое тело, — в ту комнату? Что мой колдун вам наговорил?

По телу Кейна пробежал озноб, будто в комнате подул ледяной ветер. Англичанин подумал, что либо он, подобно умалишенному хозяину таверны, начал терять разум, либо из-за двери действительно послышалось громыхание костей, как если бы скелет зашевелился. Пуританин передернул плечами, успокаивая себя мыслью, что крысы, бывает, просто ради развлечения треплют обглоданные кости.

Тем временем маниакальная подозрительность бородатого безумца в очередной раз сменилась не менее зловещим смехом. Издавая утробные «хо-хо», он обошел пуританина кругом, продолжая держать его на мушке, и свободной рукой отворил дверь. Казалось, свет свечи не в состоянии пробиться за порог отвратительного склепа. Кейн даже не смог разглядеть кучу выбеленных временем костей на полу. Впрочем, куда ей было деться?

— Все люди — мои враги! — сам с собой разговаривал хозяин таверны. Мысли его, как это бывает у безумцев, бессвязно перескакивали с одного предмета на другой. — С чего бы это мне кого-нибудь щадить? Может быть, меня пытались вызволить из проклятых подземелий Карлсруэ, пока я там гнил заживо?.. А им ведь так ничего и не удалось доказать! Как бы не так! В этих подземельях я и понял, что надо стать волком. Именно так! Я перегрыз глотки своим сторожам и сбежал из темницы. А потом побратался с волками Шварцвальда.

Ох и славно же попировали мои серые братцы всеми теми, кто останавливался в моей таверне… Всеми, кроме одного русского чародея… — Бородач обиженно засопел. — Слышишь, это он там гремит костями в темноте! Это я здорово придумал — ободрать его кости и посадить на цепь, чтобы он не вздумал явиться по мою душу среди ночи, когда тьма властвует над миром. Ведь кто сладит с мертвым? Может, у него и не хватило колдовской силы, чтобы уничтожить меня, когда он был живым, но всем известно, что мертвый колдун еще хуже живого!

Не двигайся, англичанин! Знаешь, я, пожалуй, положу и твои кости в этой каморке, рядом с костями чародея, чтобы…

Каторжник-кабатчик переступил одной ногой порог потайной комнатки, и дуло его тяжелого пистолета смотрело на Кейна. Внезапно какая-то сила опрокинула его назад, увлекая в темноту, грянул не причинивший никому вреда выстрел; затем неведомо откуда налетевший порыв ветра захлопнул потайную дверь. Свеча в подсвечнике у двери испуганно мигнула и погасла. Раздался зловещий скрежет задвинувшейся по своей воле щеколды.

Кейн торопливо принялся шарить руками по полу в поисках своего оружия. Нащупав пистолет, он поспешно выпрямился и прижался спиной к стене, направив дуло в сторону двери, за которой исчез сумасшедший. Пуританин стоял в абсолютной тьме, вслушиваясь в доносившиеся из дьявольского склепа страшные придушенные крики, заставлявшие стыть кровь в жилах. Сатанинским аккомпанементом звукам человеческой агонии служил сухой перестук оголенных костей. Наконец воцарилась давящая тишина, нарушаемая лишь бешеным гулом крови в ушах пуританина.

Соломон Кейн извлек из кармана кремень и кресало и заново разжег свечу. Взяв ее в одну руку, а свой пистолет в другую, он вновь отодвинул щеколду и, не без опасения, отворил потайную дверцу.

— Боже праведный! — вырвалось у пуританина, и по его спине заструились ручейки холодного пота. — Поистине это выходит за границы возможного, однако же я сам при сем присутствую! Вот и воплотились в действительности клятвы обоих погибших. Гастон Мясник обещал, что даже и после смерти отплатит своему убийце, — и именно его рука выпустила на свободу страшный скелет. А безвестный московит сдержал свое слово…

Отвратительный хозяин таверны со зловещим названием «Раскроенный череп» лежал на полу потайного склепа мертвее мертвого, и на звероподобном его лице застыло выражение потустороннего ужаса, будто перед смертью пред ним разверзлись адовы бездны. Бычья шея каторжника была смята, словно комок бумаги, а на ней мертвой хваткой сомкнулись лишенные плоти пальцы чародея.

Луна черепов (Перевод с англ. И.Рошаля)

1

Исполинская черная тень, словно отброшенная гигантским клинком, врезавшимся в пламень заката, легла на землю. Человеку, только что завершившему тяжелейший переход через джунгли, она казалась олицетворением гибельного рока и ужаса, неким символом, исполненным невразумительной, но от этого еще более страшной угрозы. Такова бывает тень прокравшегося в дом убийцы, отбрасываемая пугливым пламенем свечи на стену.

И все же это была лишь тень вздымавшихся впереди отвесных скал высокого кряжа, первого аванпоста угрюмых предгорий, к которым так стремился одинокий странник. Подойдя к его подножию, человек остановился и, задрав голову, пристально вгляделся в иззубренные силуэты гигантских утесов, отчетливо прорисовывающиеся на фоне багрового диска заходящего светила. Он мог поклясться, что, глядя из-под руки, отчетливо уловил некое движение наверху. Однако все еще яркое предзакатное зарево слепило, и даже его ястребиное зрение не позволяло различить, что же именно там двигалось. Был ли то архар? А может, человек, мгновенно поспешивший в укрытие?

Странник пожал плечами и перевел взгляд на едва означенную тропку, начинавшуюся среди россыпи валунов и круто уходящую вверх; ее конец терялся за гребнем. На первый взгляд могло показаться, что этот путь подходит лишь горным козлам, но при ближайшем рассмотрении выяснялось, что каменный склон в изобилии испещряли специально кем-то вырубленные выемки, вполне подходящие для человеческих пальцев. Оценив крутизну скального склона и расстояние между выбоинами, путешественник понял, что подъем потребует от него предельного напряжения всех сил. Что же, быть посему. Не мог же он в самом деле повернуть обратно после того, как за его спиной остались тысячи миль?

Он сбросил с плеч большую сумку, что нес на плече, пристроил сверху громоздкий мушкет, оставив при себе лишь длинную рапиру, кинжал и один из пистолетов. После того как с помощью веревки он надежно укрепил свой нехитрый арсенал за спиной, путешественник, ни разу не оглянувшись на залитые заходящим солнцем джунгли, из которых только что вышел начал долгое восхождение на кряж.

Это был рослый, сильный и выносливый человек с длинными руками, чьи мускулы могли бы поспорить крепостью с железом. Но даже и ему снова и снова приходилось давать себе передышку. В моменты отдыха он замирал на отвесном утесе, припадая к нему с цепкостью муравья. Тем временем сумерки сгущались, и скоро край скалы, бывший еще так далеко, начал сливаться с темным небом. Но сей факт совершенно не смущал загадочного скалолаза, вслепую нашаривающего на выщербленной каменистой поверхности очередную зацепку для пальцев. Человек упрямо карабкался все выше и выше.

Далеко внизу, под его ногами, уже заводили свои разговоры ночные обитатели тропических джунглей.

Человек, словно бы зависший между небом и землей, не мог отделаться от мысли, что голоса птиц и животных звучат как-то непривычно тихо и робко. Будто бы на укрытые ночью черные холмы были наложены чары тишины и ужаса, действующие даже на неразумных лесных тварей.

Мужчина неуклонно приближался к обрывистому краю плато, однако и путь сделался тяжелее. Казалось бы, до макушки утеса было уже рукой подать, когда скала сделалась совершенно отвесной. Мускулы и нервы упрямца были напряжены до предела, но он не думал отступать. Время от времени пальцы человека соскальзывали, и тогда только чудо удерживало его от падения. Каждая жилка этого обманчиво худого, но невероятно сильного и скоординированного тела была крепче стали, а длинные ловкие пальцы обладали крепостью тисков, и мужчина лишь ненадолго задерживался.

Выемки сделались совсем неглубокими, и не то что лезть выше, а просто удерживаться на месте становилось все труднее, поэтому скалолаз продвигался все медленнее и медленнее. Но наконец упорство человека было вознаграждено, и на фоне неба, на котором уже успели появиться звезды, он разглядел край утеса всего в каких-нибудь двадцати футах над ним.

И именно в этот момент, когда он запрокинул голову, напряженно вглядываясь во тьму, какая-то темная масса заслонила звезды, а потом с грохотом и стуком понеслась прямо к нему. Человек изо всех сил вжимался в твердый камень, стараясь слиться со скалой. Он напрягся в ожидании смертельного удара, но что-то лишь просвистело рядом с его ухом, обдав волосы ветерком, и чиркнуло по плечу, уносясь вниз. Несмотря на то что удар валуна пришелся по касательной, его сила была такова, что человека едва не сбросило вниз. Мужчина несколько секунд отчаянно балансировал, шаря по скале в поисках надежной опоры и сдирая о камень ногти. Наконец, когда он замер в более или менее устойчивой позе, до его ушей донесся гулкий треск взорвавшегося осколками валуна, достигшего каменного подножия скалы.

Человек, стараясь не выдать себя лишним шорохом, вглядывался в безмолвные тени наверху. Какое существо помогло перевалить через край кряжа этому громадному валуну? Не мог же он упасть сам по себе? По его спине стекали струйки холодного пота. Мужчина этот отличался недюжинной отвагой и воинскими умениями, что могли засвидетельствовать души значительного числа мерзавцев, отправленных им в ад. Однако он привык встречать любого, пускай и самого грозного, противника лицом к лицу на поле битвы. Поэтому мысль о том, чтобы умереть, как беспомощный ягненок, не имея ни малейшей возможности сопротивляться, наполняла его страхом.

Но это недостойное чувство практически мгновенно сменила необузданная ярость, и скалолаз прямо-таки рванулся вверх, как будто за его спиной выросли крылья. Человеку было ровным счетом наплевать на собственную безопасность, он лишь горел желанием вцепиться в горло неведомому врагу. Путник преодолел отделяющие его от вершины утеса футы за пару дюжин секунд. Было бы естественно ожидать, что ему на голову посыплются новые камни, но ничего подобного, как ни странно, не произошло. Мощным рывком перекинув свое тело через кромку скалы, он откатился от нее подальше и встал во весь рост, одновременно выхватывая рапиру из закрепленных на спине ножен. Но напрасно его острые глаза выискивали врага: вершина утеса оказалась совершенно безжизненной.

Отдышавшись, путник огляделся: примерно в полумиле к западу ровное плато переходило в сильно пересеченную равнину, на которой холмы сменялись низменностями. Только что покоренный им кряж, подобно мысу, отходил от основного горного массива, вдаваясь в джунгли. Лес расстилался во все стороны до самого горизонта. С такой высоты колеблющаяся под ночным ветром поверхность джунглей казалась океаном, таинственным и темным. А над ним стояла всеобъемлющая тропическая ночь.

Здесь, на плато, властвовала ничем не нарушаемая удивительная тишина. Сам воздух был тих и неподвижен, в зарослях низкого кустарника ни малейшего признака присутствия живых существ — ни возни, ни движения. Но человек не расслаблялся: камни сами по себе на голову не падают. Что за твари населяли эти угрюмые места?

Лирический настрой оставил путешественника. Тропическая мгла показалась ему липкой, как паутина, сквозь пыльные нити которой проглядывали желтоватые звезды, наводившие мысли о болотных гнилушках. Тяжелые испарения, осязаемые, словно плотный туман, поднимались над зарослями. Скривившись, человек пошел прочь от обрыва и направился прямо вперед, через плато, держа в одной руке рапиру, а в другой — пистолет.

Он шел крадучись, весь собранный и напряженный, ступая бесшумно, точно леопард. Чутье подсказывало путнику, что за ним внимательно наблюдают. Несмотря на то что его уши не слышали никакого другого звука, кроме шороха высокой травы под ногами, путешественник точно знал, что рядом есть кто-то еще.

Он был уверен, что его сопровождают некие существа, окружившие его со всех сторон. Невидимые, но от этого не менее опасные тени скользили за его спиной, впереди и с обеих сторон. Люди ли это или звери, пока сказать было невозможно. Более того, он совершенно не собирался ломать голову над этим вопросом. Враг есть враг, и мужчина был готов драться хоть с человеком, хоть с дьяволом, если бы тот осмелился встать у него на пути. По собственному опыту он прекрасно знал что отвага и решительность могут заставить отступить даже демонов.

Кусты обступали тропу, словно низкорослые гоблины, сливаясь уже в десяти футах в сплошную черную массу. Мрак, покрывавший это зловещее плато, был душным и осязаемым и давил на нервы, как и неестественная тишина. Сквозь него даже звездный свет пробивался с трудом, поэтому звезды выглядели размытыми желтыми пятнышками на черном покрывале неба. Порой путник останавливался, будто бы давая шанс невидимому противнику объявиться открыто, но темные заросли упрямо хранили свою тайну.

Миновав равнинные заросли, путешественник добрался до подножия холмов. Далее его путь лежал через небольшую рощу, казавшуюся монолитом мглы в окружавших потемках. Не доходя какой-то дюжины футов до деревьев, человек остановился.

Его глаза, свыкшиеся с ночным мраком, выхватили среди стволов подозрительную тень, явно не принадлежавшую растительному миру. Человек выжидал, но и неясный силуэт оставался неподвижным. Несмотря на то что скрывающееся среди деревьев существо никак не проявляло своего присутствия, путник ясно чувствовал исходящие от него флюиды смерти. Жутью веяло от замерших лесных великанов, среди них определенно таилась погибель…

* * *

Путник решил, что дальнейшее ожидание бессмысленно, и двинулся вперед, держа клинок наготове. Шаг. Еще шаг… Он изо всех сил напрягал зрение, чтобы не пропустить первого угрожающего движения. Мужчина был готов поспорить на что угодно, но у дерева определенно таился человек, хотя удивляла его полная неподвижность. Еще пара шагов, и все встало на свои места. Путешественник не ошибся: перед ним действительно оказался человек. Чернокожий. Мертвый.

Негр, пронзенный множеством дротиков, был распят среди стволов. Одна рука, пригвожденная копьем к толстому дереву, была вытянута в повелительном жесте, прямо вперед, вдоль длинной ветки. Кисть удерживал кинжал, пробивший обезображенную ладонь, на которой были отрублены все пальцы, кроме указательного, торчавшего, как корявый сучок. Мертвец указывал простертой рукой в ту сторону, откуда только что пришел человек. Ему были уже знакомы подобные «указатели», столь ценимые некоторыми членами Берегового братства. Смысл подобных посланий всегда был одинаков: впереди ожидает смерть.

Путешественник, без всякого страха разглядывающий жуткий указатель, улыбался нечасто. Однако теперь он позволил себе скривить губы в сардонической усмешке. Подумать только, он оставил за спиной тысячи лиг, преодолел океан, пересек бескрайние пустыни и джунгли Черного континента только для того, чтобы наткнуться на мертвое пугало! Неужели они — кем бы «они» ни были — в самом деле полагают, что его заставит свернуть с пути безмозглая садистская выходка?

Человек не уступил искушению отдать салют мертвецу (по зрелому размышлению, этот жест показался ему неуместным и не вполне благородным) и двинулся через рощу, по-прежнему ожидая нападения с любой стороны. Его уверенность, что неведомые провожатые вот-вот нападут на него — либо сзади, либо из засады, — окрепла.

Однако путешественник миновал рощу, а ничего подобного не случилось. Выйдя из-под полога деревьев, он оказался перед каменистым склоном, первым из целой череды подобных на пути к горам. Таинственный странник, не снижая темпа, двинулся вперед и вверх.

Что интересно, он ни на секунду не задумывался, насколько удивительны были его действия с точки зрения здравого смысла. Скажите, ну какому нормальному человеку пришло бы в голову карабкаться по каменным утесам на ночь глядя, вместо того чтобы заночевать у их подножия и начать нормальное восхождение с утра? Правда, никто другой и не смог бы совершить это восхождение.

Человек, о котором идет речь, вообще не походил на заурядного обывателя. В своих поступках он руководствовался отнюдь не обыденным здравомыслием. Поставив перед собой цель, он целиком отдавался ее достижению.

Двигаясь кратчайшим путем, он просто сметал все возникающие перед ним препятствия, а уж на такие мелочи, как время суток, и вовсе не обращал внимания. Цель должна быть достигнута любым путем. Именно так. И уж если сумеркам было угодно застигнуть его на самых подступах к Стране Ужаса, да будет так. Тем более ничего не менял тот факт, что в ее внутренние пределы он вторгся в самую глухую ночную пору.

Пока он пробирался меж валунов, размером от головки сыра до целого дома, взошла луна. Ее серебристый свет придал раскинувшемуся под ней миру необычайно загадочный вид. Иззубренные пики не столь уж далеких гор казались зубчатыми башнями чародейских замков. Правда, путешественник не придавался мечтательному созерцательству. Мужчина до рези в глазах вглядывался в залитый лунным светом каменистый ландшафт, стараясь не упустить еле заметную тропу, которой придерживался. Он был готов ко всему: к неожиданному нападению, к предательскому копью, наконец к целой горной лавине, несущейся ему навстречу.

Однако произошло то, чего он вовсе не ожидал. Из-за громадной базальтовой глыбы на тропу перед ним выступил человек. Глазам путешественника предстал гигант цвета черного дерева. Его облитая лунными лучами кожа лоснилась, так же как и наконечник тяжелого копья, которое воин сжимал в мускулистой руке. Его голову с красивым хищным лицом венчал пышный убор из страусовых перьев. Негр величественно поднял копье, преграждая путь незнакомцу, и ночную тишину разбил человеческий голос.

— Эта земля не принадлежит белому человеку, — заявил чернокожий на диалекте речных племен. — Как называют моего белокожего брата в его родном краале? И что привело его сюда, в Страну Черепов?

— Мое имя — Соломон Кейн, — на том же языке ответил чернокожему воину путешественник. — А привели меня сюда поиски королевы вампиров Накари, что обитает в этих горах.

— Немногие ищут ее. Еще меньше тех, кто находит. И никто не возвращается. — Слова негра были столь же торжественны, сколь и загадочны. Кейн отнес их на счет того, что чернокожие любят подобные двусмысленные и цветастые высказывания.

— Не проводишь ли ты меня к ней? — спросил англичанин.

— В правой руке у тебя длинный нож, — ответил вопросом на вопрос его собеседник. — Но здесь нет львов.

— Зато есть змеи. Одна такая здоровая своротила камень, когда я сюда поднимался. А кто знает, сколько их тут в кустах еще?

Воцарилась недолгая тишина. Мужчины, обменявшись двусмысленностями, смотрели друг другу в глаза. Первым уступил эбеновый гигант. Он отвел взгляд, губы его тронула мрачная усмешка.

— Твоя жизнь в моих руках, — сказал он затем.

— В моей руке — жизни многих воителей. — Кейн холодно усмехнулся в ответ.

Взгляд негра скользнул по высокой жилистой фигуре англичанина, по искрящемуся лезвию его рапиры, которое, казалось, разрезало лунные лучи, потом встретился с его колючими прозрачными глазами, и в его зрачках отразилась некоторая неуверенность.

— Ты не принес с собой даров, — проговорил он. — Но если ты последуешь за мной, я отведу тебя к Ужасающей, к Властительнице Рока, к Алой Госпоже — к владычице Накари, правящей благословенной страной Негари!

Воин отступил в сторону, торжественно пропуская англичанина вперед. Но Кейн, который ни на грош не доверял чернокожему, опасаясь удара копьем в спину, покачал головой.

— Кто я такой, чтобы идти впереди моего брата Мы оба вожди, так пойдем же бок о бок.

В глубине души пуританин был до крайности возмущен тем, что приходится пускаться на подобные дипломатические ухищрения с кровожадным дикарем, но лицо его хранило невозмутимое выражение.

Чернокожий воин, которому было нечем крыть подобный аргумент, с варварским достоинством поклонился, и они вместе зашагали вверх по тропе, не произнеся более ни слова. Все новые и новые воины, выходя из укрытий, присоединялись к их процессии. Якобы споткнувшись, англичанин бросил взгляд назад и обнаружил, что за ними следовало уже не менее сорока воинов, выстроенных в два отряда. Лунный свет наполнял их тела обсидиановым блеском, озарял высокие головные уборы, стекал с длинных, зловеще изогнутых наконечников копий.

— Твои братья похожи на леопардов, — учтиво сказал Кейн своему спутнику. — Самый зоркий глаз не разглядит их в ночи. Когда же они пробираются в высокой траве, самое чуткое ухо не расслышит их приближения.

Чернокожий воин принял комплимент как должное и гордо задрал голову, отчего перья его убора громко зашуршали.

— Горный леопард и вправду доводится нам братом, белый человек. Мы крадемся в ночи, словно плывущий дымок, но обрушиваемся на врага, словно разящая сталь. Наши руки крепче железа, и удар их смертелен. Когда мы наносим удар, содрогаются горы и повергаются в прах самые сильные воины!

Не уловил ли Кейн нотку угрозы в его голосе? И хотя для таких подозрений у пуританина не было оснований весомее смутных предчувствий, все же какаято аура порочности и жестокосердия сопровождала его спутника. На всякий случай он решил промолчать, и некоторое время странный отряд поднимался по склону в полной тишине. На ум пуританину, не чуждому определенной романтики, пришло сравнение с полуночным шествием призраков.

Тропа меж тем становилась все круче и круче. Она петляла между гигантскими скалами, то проходя по самому краю пропасти, то уходя в глубокие расселины. И вдруг, совершенно неожиданно, их отряд вышел к бездонному провалу, который шел в обе стороны насколько хватало глаз. Сперва Кейн решил, что они достигли конца пути, но потом различил тонкий каменный мостик без перил, соединяющий обе стороны. Приглядевшись повнимательней, пуританин понял, что это было делом рук самой природы, с помощью ветров и осадков за бесчисленные тысячелетия изваявшей каменную арку. Приблизившись к узкому каменному полотну, вождь остановился.

* * *

Нимало не устрашенный, Соломон Кейн заглянул в пропасть. Провал был шириной футов сорок, а вот насколько он был глубоким, сказать было невозможно, даже приблизительно. Бездну на многие сотни футов наполняла непроглядная тьма. Кейн носком сапога столкнул вниз камушек, но, сколько он ни вслушивался, до его ушей доносилось лишь эхо его ударов о каменные стены.

С другой стороны к темному небу вздымались совершенно неприступные на вид скалы.

— Здесь, — сказал вождь, — пролегает истинная граница царства Негари…

От Кейна не укрылось, что воины все плотнее окружали его. Делая вид, что его это совершенно не интересует, англичанин лишь плотнее сжимал рукоятку рапиры, которую, к слову сказать, он так и не убрал в ножны. От пропитывавшего воздух напряжения на пуританине поднялись дыбом все волоски.

— …И здесь, — грозно продолжал могучий негр, — тому, кто осмелился явиться в это место без даров для Накари, говорят — умри!

Это слово вырвалось из его глотки душераздирающим криком. Так могло бы звучать в устах злого волшебника заклятие, превращающее его в безумного маньяка. Эхо жуткого вопля еще судорожно металось между скал, когда чернокожий воин отвел руку, занося копье. Все мускулы его могучего тела напряглись — и тяжелое длинное копье устремилось прямо в грудь Кейна!

Вряд ли кто-либо еще, кроме пуританина, обладал такой инстинктивной реакцией, чтобы уклониться от безумного броска с расстояния в неполную дюжину футов. Соломон Кейн успел отшатнуться, и широкое волнистое лезвие прошло мимо, всего лишь в долях дюйма от его груди. Его рапира перечеркнула лунный луч в мгновенном ответном выпаде. Вождя спас какой-то негр из его отряда, выбравший именно этот момент, чтобы броситься на Кейна. Рослый воин умер, даже не успев понять, что с ним произошло, — Кейну никогда не приходилось бить дважды.

В следующий момент вокруг пуританина поднялся стальной смертельный вихрь. Похоже, дикари решили, что белокожий воин не сможет им оказать серьезного сопротивления, потому они не спешили кидать свои копья, а пытались достать Кейна длинными выпадами. Отводя в сторону одни копья и уворачиваясь от других, Кейну не оставалось ничего другого, как вскочить на узкий каменный мост. Теперь негры могли нападать на него только по одному.

Атаковать первому, однако, никому не хотелось. Чернокожие воины сгрудились на краю пропасти, пытаясь дотянуться до Соломона Кейна кривыми остриями своих копий, длина которых давала им неоспоримое преимущество перед рапирой Кейна.

Стоило ему отступить, и они подавались вперед когда же он пытался сделать выпад, чернокожие дружно откатывались назад. Однако выгодная позиция, невероятная реакция и мастерство фехтовальщика, помноженные на его яростную решимость и самообладание, практически уравнивали силы.

Этот безумный танец продолжался некоторое время, не причиняя вреда ни одной из сторон. Внезапно толпа завывающих дикарей раздалась, пропуская несущегося вперед, словно буйвол, черного великана. Здоровенный негр бежал, выставив вперед копье, — похоже, он решил протаранить Кейна. В глазах его плескалось безумие, и он стремительно приближался к англичанину.

Кейну не оставалось ничего другого, как отскочить назад и отступить на самый край каменной арки, разворачиваясь боком, чтобы избежать смертельного столкновения. Пытаясь улучить момент, чтобы нанести удар рапирой, он чуть не потерял равновесие и не рухнул в черную бездну под ногами. Чернокожие бестии ликующе взвыли, увидев, как он зашатался, балансируя руками. Успевший за это время затормозить, воин развернулся и с торжествующим ревом бросился на замершего в неустойчивом равновесии врага.

Кейн буквально чудом успел отбить выпад его копья, пустив в ход всю свою недюжинную силу. Он еще не восстановил равновесия, так что его успех можно было назвать подвигом, для большинства фехтовальщиков недоступным. Зазубренное острие промелькнуло мимо его щеки, и Кейн почувствовал, как падает спиной в пропасть. Неуловимым движением он мертвой хваткой вцепился рукой в древко копья и в следующее мгновение пронзил сердце противника рапирой. Из распахнутого в победном крике рта негра ударил фонтан крови, и умирающий всем своим немалым весом обрушился на победителя. Что-либо изменить было уже вне человеческой власти, и мертвый черный человек и пока еще живой белый перевалились через каменную кромку. Не издав ни звука, противники растворились во тьме зияющей бездны.

Все произошло настолько быстро, что ошарашенные воины не успели даже пошевелиться. Воздух еще наполнял торжествующий рык великана а мостик был уже пуст. Опомнившись, туземцы вбежали на каменную арку. Но напрасно они всматривались и вслушивались во тьму — из мрачной утробы пропасти не доносилось ни звука.

2

Даже падая вниз, пуританин сохранял железное самообладание. Его мышцы вовсе не парализовал страх, воин и в этот миг смертельной опасности оставался воином. Этот невероятный человек продолжал бороться за жизнь и в этом, казалось бы безнадежном, положении. Кейн инстинктивно извернулся в воздухе, чтобы, когда он достигнет дна — не важно, будет ли это через мгновение или через минуты, — между ним и землей оказалось мертвое тело убитого им негра.

Внезапно, гораздо раньше, чем мог ожидать англичанин, последовал жуткий толчок. Наполовину оглушенный ударом о каменную твердь, Кейн некоторое время не мог даже пошевелиться. Лишь полностью придя в себя, он смог поднять голову и посмотреть вверх. Сфокусировав зрение, он разглядел тонкую черную полоску каменного моста, пересекавшую узкую звездную реку, скальные стены почти полностью загораживали небо. Он различили посеребренные лунным светом силуэты воинов. От контузии и странной, укороченной перспективы у него закружилась голова.

Соломон Кейн лежал, сохраняя полную неподвижность. Он прекрасно понимал, что лунный свет сюда еще не проникает и, стало быть, человеческие глаза не в силах его разглядеть. Но все-таки боялся даже слабым шорохом выдать свое присутствие — от бросаемых сверху камней он был бы совершенно незащищен. Только дождавшись, пока отряд чернокожих воинов исчезнет, он начал оглядываться, изучая положение, в котором оказался.

Если бы его соперник был жив, то такое падение точно убило бы его. И хотя Кейн сам был порядком разбит и весь покрыт ссадинами и синяками, тело сраженного им противника приняло на себя всю силу удара и сейчас напоминало бесформенный кусок мяса.

Первым делом англичанин извлек из изуродованных останков рапиру, возблагодарив Творца за то, что она осталась в целости и сохранности. Потом Кейн стал ощупывать пространство вокруг себя, пытаясь определить, куда он упал. Буквально через несколько дюймов рука его натолкнулась на пустоту, с другой стороны было то же самое. Он-то, глупец, вообразил, что достиг самого дна провала, и решил, что его глубина была только кажущейся!

На самом деле Провидение уберегло его от смерти и на этот раз, приведя его на узенький каменный выступ. Так что они преодолели лишь неизмеримо малую часть глубины зловещей расщелины. Кейн сбросил с утеса какой-то обломок, и лишь долгое время спустя до его ушей донеслось слабое эхо удара камня о камень.

Теряясь в догадках, что ему предпринять дальше, Соломон Кейн извлек из поясного кошеля кремень и кресало и насыпал на полоску ткани, оторванную от набедренной повязки дикаря, щепотку трута. Запалив импровизированный факел, он прикрыл чадящий огонек рукой — на случай, если кто-нибудь заглянет с моста в пропасть, — и огляделся в неверном свете крохотного язычка пламени. Он находился на достаточно просторном каменном уступе, выдававшемся из каменной стены. Удача опять оказалась на его стороне — сила толчка негра была такова, что они перелетели на дальнюю сторону расщелины, куда так стремился англичанин. Он обнаружил также, что упал на самый край выступа и любое неосторожное движение вполне может увлечь его вниз.

Соломон Кейн подался от края. Между тем огонек угас, и ему вновь пришлось привыкать к темноте. В густом полумраке, разгоняемом рассеянным светом звезд, внимание англичанина привлекла клякса густой темноты, черневшая на фоне серого гранита. Когда он подобрался поближе, то, к своей радости, обнаружил, что тень оказалась входом в пещеру, причем достаточно высоким и широким, чтобы туда не сгибаясь мог проникнуть даже такой высокий человек, как он.

Внутри лаза царил абсолютный мрак, и Кейн, решивший, насколько это возможно, экономить трут, двинулся на ощупь, держась рукой за стену. Лаз оказался на удивление прямым, и рука Кейна явственно ощущала на стенах следы тесла. Естественно, он не имел ни малейшего понятия, куда заведет его этот путь, но такая перспектива устраивала его несравненно больше, нежели сидение на уступе в ожидании смерти или прыжок вниз, в пропасть, чтобы его кости достались пожирателям падали.

Пол пещеры был довольно ровным, и Кейн шел достаточно споро. Вскоре он почувствовал, как ход начал подниматься. Местами ему уже приходилось карабкаться вверх, помогая себе руками, соскальзывая и съезжая по гладкой гранитной поверхности. Пещера, похоже, оказалась весьма обширной, и англичанин гадал: то ли она была целиком вырублена руками человека, то ли люди лишь расширили природную полость. Время от времени Кейн поднимал руку над головой и даже подпрыгивал, но коснуться потолка так и не смог. Не мог он и дотянуться свободной рукой до противоположной стены.

Наконец камень под ногами опять выровнялся, и Кейн инстинктивно почувствовал, что каменные стены разошлись еще больше, отступив во тьму. По-прежнему не было видно ни малейшего проблеска света, но откуда-то потянул ветерок, и воздух сделался менее спертым.

Неожиданно внимание Кейна привлек какой-то едва уловимый звук. Человек замер на месте и настороженно прислушался: спереди доносилось непонятное шуршание, ему в жизни не доводилось слышать ничего подобного. И вдруг, прежде чем он успел что-либо сообразить, что-то мягкое ударило его по лицу и крошечные острые коготки вцепились ему в волосы.

Тьма взорвалась шорохом множества кожистых крыльев, и Кейн улыбнулся, весело, хоть и несколько криво. Кто мог подумать, что его напугают какие-то летучие мыши? Понятное дело, где же им еще жить, как не в пещере?

Пещера буквально кишела этими безвредными созданиями. Соломон Кейн шагал вперед под неумолчный аккомпанемент тысяч и тысяч крыльев. Тихое хлопанье отдавалось под сводами грандиозной пещеры накладывающимся друг на друга эхом. В голову пуританина вдруг пришла поистине странная мысль: не могло ли так статься, что он, неведомым ему образом, забрел прямиком в преисподнюю?

И эти мечущиеся в вечной тьме пушистые комки вовсе не летучие мыши, как ему представляется, а не что иное, как заблудшие души, обреченные на горестные скитания до самого Страшного Суда. «Что ж, — решил про себя Соломон Кейн. — В таком случае мне, верно, доведется вскоре встретиться с самим Сатаной!»

Стоило только ему помянуть нечистого, как в ноздри ударил тошнотворный смрад разлагающейся плоти. Чем дальше продвигался англичанин, тем невыносимее становилась вонь. И хотя Кейна нельзя было отнести к сквернословам, но тут уж и он прибег к крепкому словцу. Он чувствовал, что тошнотворный сладковатый запах сопутствовал некой скрытой опасности, будто бы это был запах самого Зла, совершенно нечеловеческого, но тем не менее смертельного.

Угрюмый разум пуританина вновь обратился к заключениям метафизического свойства. Впрочем, они его решимости никоим образом не убавили. Облаченный в несокрушимую броню христианской веры, вооруженный непоколебимой убежденностью в правоте дела, которое взялся отстаивать, и до глубины души уверенный в том, что добродетель всегда торжествует, Кейн готов был сойтись в поединке с какой угодно нечистью — хоть с духами Зла, хоть с демонами геенны огненной.

Но вновь произошло то, к чему он совершенно был не готов. Кейн по-прежнему продвигалсявперед, когда прямо перед ним во тьме вспыхнули два глаза, горевших желтым огнем. Глаза эти, с вертикальными зрачками, смотрели холодно и без всякого выражения. Для человека они были слишком крупными и слишком близко посаженными, не могли они принадлежать и четвероногому существу, так как располагались ненормально высоко. Кейн задался вопросом: что за отвратительная креатура, порожденная дьявольской волей, преградила ему путь?

Что еще мог решить глубоко религиозный человек? Естественно, что перед ним во плоти сам Сатана! Эта мысль никак не повлияла на его способность быстро действовать и соображать. Когда мрак перед ним обрел живую плоть и толстыми скользкими кольцами обвил его тело, Кейн уже был готов в смертельной схватке одолеть любого врага. Тугие кольца оплели его торс, прижав правую руку к боку, лишив ее способности двигаться. Свободной левой рукой он силился дотянуться до кинжала или пистолета, но пальцы соскальзывали с холодной слизистой плоти. Шипение исполинского гада отдавалось зловещим эхом между каменных стен и звучало леденящим кровь гимном смерти и ужаса.

В кромешном мраке, под шелестящие аплодисменты мириада кожистых крыльев летучих мышей, Кейн, точно крыса, угодившая в пасть к змее, яростно сражался за свою жизнь. Противник его оказался невероятно силен, пуританин чувствовал, как проминаются его ребра, каждый вдох давался ему невероятным усилием, но его левая рука не оставляла попыток раздвинуть чудовищные кольца. И вот — о чудо! — его пальцы сомкнулись на рукояти кинжала.

Вложив в рывок все оставшиеся силы, Кейн поистине титаническим усилием своих могучих мускулов освободил руку с кинжалом. Не давая обвившему его тело гаду опомниться, человек раз за разом погружал стальное продолжение своих мышц в трепещущую плоть, пробивая твердую чешую. С каждым новым ударом хватка ужасной рептилии слабела, и вскоре потерявшие свою силу кольца сползли к его ногам, оставшись лежать, словно дьявольский канат.

Хвост громадной змеи, бившейся в агонии, хлестал вокруг, и каждый такой удар с легкостью мог переломать человеческие кости. Кейн поспешно отскочил прочь, судорожно хватая живительный воздух ртом, наполняя горящие легкие. Да, решил про себя Кейн, если Шипящий Ужас Пещер и не был самим Сатаной, то по меньшей мере доводился ему ближайшим земным сподвижником.

Потихоньку Кейн приходил в себя, саднящая боль в груди тоже утихла. Пуританин искренне надеялся, что в дальнейшем Провидение убережет его от встреч с подобными тварями и что где-нибудь во тьме его не подстерегает очередное жуткое порождение подземелий. Отдышавшись и восстановив силы, Кейн двинулся дальше.

* * *

Соломон Кейн потерял счет времени, и ему начало казаться, что путешествие сквозь пещерный мрак длится уже целую вечность и что каменному ходу не будет конца, когда тьму впереди прорезали неверные отблески света. Сперва англичанину показалось, что свет мерцал где-то далеко-далеко, но, прибавив ходу, он всего через несколько шагов, к своему изумлению, наткнулся на какую-то преграду.

Только сейчас он смог разглядеть, откуда исходил свет. Тонкий лучик, не толще вязальной спицы, просачивался сквозь небольшую трещинку в каменной стене. Обследовав ее, англичанин понял, что, в отличие от гранитных стен и пола, это определенно было творение рук человеческих. Англичанин нащупал швы кладки — грубо отесанные каменные блоки были скреплены каким-то раствором, может быть даже известкой.

Свет проникал сквозь щель между двумя верхними блоками, где выкрошился строительный раствор. Кейн продолжал ощупывать шероховатые камни. Интерес его был вызван не только насущной необходимостью отыскать выход из каменного тупика, но и вполне объяснимым любопытством. Проход явно был заложен давным-давно, раствор рассыпался от прикосновения, и Кейн понимал, что это никак не могли сделать жившие здесь примитивные туземцы. Умения древних зодчих намного превосходили способности современных дикарей.

Его охватил восторженный азарт, столь хорошо знакомый исследователям и естествоиспытателям. Вне всякого сомнения, он был первым и единственным белым человеком, которому довелось подступиться к истокам тайны полумифической древней цивилизации, сокрытой в самом сердце Африки. По крайней мере, единственным, кто при этом еще и был жив. Потому что, когда он высадился на удушающе влажном Западном побережье, откуда направился в глубь материка, никто даже и намеком не обмолвился ни о чем подобном. Немногочисленные белые знатоки Африки, с которыми ему довелось беседовать, слыхом не слыхивали ни о какой Стране Черепов. Не говоря уже о демонице, ею повелевающей.

Кейн, упершись в стену, пару раз ее осторожно толкнул пробуя на прочность. Как он и ожидал, минувшие века изрядно ослабили каменную кладку: стоило ему нажать посильнее, и она заметно подалась. Он принял решение и, разбежавшись, ринулся в атаку на каменную стену, вкладывая в удар всю свою силу. Его усилия не пропали даром, и значительный участок стены рухнул с оглушительным треском. Поднялось облако пыли. Пуританин не удержался на ногах и, рухнув на груду камней, извести и прочего мусора, оказался в тускло освещенном коридоре.

Уже в следующий миг он стоял на ногах, рапира угрожающе смотрела вперед. Англичанин был готов оказать достойный отпор хоть целой ораве полуголых копейщиков, появлению которых совершенно бы не удивился. Однако ничего подобного не произошло. Когда стих шорох осыпающегося песка, Кейн оказался в полной тишине.

Теперь он мог спокойно оглядеться. Пуританин пробился в коридор, подобный узкому пещерному ходу, но только освещенному. Шириной он был всего несколько футов, зато потолок располагался непомерно высоко. Пол покрывал слой пыли, в котором Кейн тонул по щиколотку. Судя по всему, сюда столетиями не заглядывала ни одна живая душа. Что же касается освещения, то Кейн, к своему невероятному изумлению, не смог обнаружить никаких видимых источников света. Также не обнаружил он окон или дверных проемов. Поломав голову над этой загадкой, Кейн решил, что источником света является ни более ни менее как сам потолок! Если внимательно приглядеться, можно было разглядеть, что он неярко, но вполне отчетливо фосфоресцирует.

Кейн двинулся вперед по таинственному коридору. Он испытывал некоторый душевный дискомфорт, ощущая себя этаким бесплотным призраком, крадущимся сквозь серое царство тлена и смерти. Возносившиеся вверх невероятно древние стены давили на него, заставляя задумываться о бессмысленности жалкого человеческого бытия и бессмысленной тщете усилий не то что одного человека, но всего человечества.

Оставалось утешаться лишь тем, что теперь-то он определенно находился не в Царстве Теней, а в своем собственном мире: все же какой-никакой, но здесь был свет. Другой вопрос: где именно он находился?

Увы, пока Кейн не мог даже приблизительно составить об этом представление. Да, пожалуй, ему нужно было побольше прислушиваться к словам жителей лесных деревень и речных поселков, предупреждавших его, что он направляется в страну древнего чародейства и зловещих тайн. Тогда же он счел рассказы туземцев обычным вымыслом невежественных дикарей. Его убежденность в этом не смог поколебать даже тот факт, что ежедневно, с тех самых времен, как он обратился спиной к Невольничьему Берегу, отправившись в свое одинокое путешествие, до него доходили невнятные слухи об ужасах, творившихся на некоем таинственном плато, затерянном в сердце континента. Таким образом, если принять на веру то, что, замирая от ужаса, рассказывали аборигены, здесь могло произойти все, что угодно!

Время от времени до его ушей доносились невнятные отзвуки голосов, раздававшихся будто бы прямо из стен. Кейн, сопоставив это с тем, что знал об истории строительства европейских замков, пришел к выводу, что он попал в систему тайных переходов какого-то циклопического строения, быть может даже вырубленного в цельной скале. Те из туземцев, что отваживались произнести при нем название загадочной страны Негари, вроде упоминали о каком-то запретном для живых существ проклятом городе, вырубленном в поднебесных отрогах черных гор.

«Что же, — решил Кейн, — очень может быть, что я и в самом деле попал именно туда, куда стремился. И стою как раз в центре запретного города, где правит загадочная Накари».

Остановившись, он выбрал первое попавшееся место на стене и кончиком кинжала принялся выколупывать раствор, расширяя щель между камнями. Работа спорилась, и вскоре Кейн уже отчетливо различал голоса невидимых людей. Последнее усилие, и кончик кинжала прошел насквозь, проделав в стене дырочку. Соломон немедленно приник к ней глазом.

Взору его предстала удивительная, можно сказать, даже фантастическая сцена!

За стеной оказались обширные покои с каменными полом и стенами. Высокий купол поддерживали гигантские колонны, украшенные странной резьбой крайне непривычных для глаза пропорций. Прямо напротив него располагался величественный трон, высеченный из громадной глыбы какого-то абсолютно черного камня, полированная поверхность которого переливалась искрами. С обеих сторон трон ограждали изваяния в виде повергающих в трепет демонов, каждое из которых превосходило размерами дикого африканского слона. Вдоль стен радами стояли чернокожие воины с дико размалеванными лицами, в пышных уборах из перьев. Двойная шеренга таких же воителей неподвижно, как каменные истуканы, стояла перед уходящим в вышину троном.

Присмотревшись, Кейн различил знакомые лица: перед ним стояли те самые воины, с которыми он всего несколько часов назад бился у моста через пропасть. Но не они его заинтересовали. Взгляд англичанина неудержимо притягивал к себе громадный, пышно разукрашенный престол. Там, грациозно раскинувшись на подушках, возлежала женщина, казавшаяся миниатюрной на фоне вызывающей роскоши, окружавшей ее.

Черная женщина была очень молодой и красивой, но красота ее являлась какой-то дикой. Это была красота пантеры, совершенного убийцы. Ее роскошное тело было прикрыто лишь короткой юбочкой из перьев розового фламинго, руки и ноги украшали великолепные золотые браслеты с самоцветами, а на голове было надето некое подобие золотого шлема с богатым плюмажем из павлиньих перьев. Разметавшись на шелковых подушках, черная хищница созерцала свое войско.

Кейн смотрел на нее с довольно приличного расстояния, но даже издали можно было различить, что черты привлекательного, но уж очень хищного лица девушки были удивительно чувственными. В изгибе полных ярко-красных губ угадывалась патологическая жестокость и порочность. Сейчас на нем застыло выражение высокомерия и властности.

Сердце Кейна учащенно забилось. Возлежавшая на троне дьяволица не могла быть не кем иным, как Накари, королевой Негари, демонической правительницей Страны Черепов, чья превосходящая любые пределы кровожадность и злобность успела обрасти легендами. Ее безудержная страсть к человеческой крови и немыслимое изуверство заставляли содрогаться от ужаса половину континента!

Больше всего Кейна удивило, как такая черная душа могла обитать в столь совершенном теле. На своем пути сюда он успел выслушать невероятное количество леденящих кровь историй, в которых ей приписывались не только сверхъестественные возможности, но и сверхъестественная внешность. Должно быть, это объяснялось тем страхом, который она вызывала у суеверных туземцев. Так что Кейн ожидал встретить по меньшей мере гнусного монстра, темное наследие давно минувших эпох. Пуританина это не удивляло: кому, как не ему, было знать, сколько еще дьявольской нечисти сохранилось на Земле!

Англичанин завороженно смотрел на Накари, не в силах оторвать глаз от такого удивительного сочетания физической красоты и морального уродства. Нигде, даже при дворах восточных владык, не приходилось ему видеть такого великолепия. И сами чертоги, и отдельные скульптурные композиции, и даже, казалось бы, незначительные детали — все потрясало цельностью замысла и мастерством исполнения, каких Кейну не доводилось видеть ни разу в жизни. И каменные змеи, обвивавшие основание колонн, и едва различимые драконьи морды на терявшемся во мраке потолке, казалось, вот-вот заживут самостоятельной жизнью.

Пышность убранства, а тем более масштабы совершенно не укладывались в голове, вынуждая отступить рассудок с его привычными жалкими мерками. Кейна совершенно бы не удивило, доведись ему выяснить, что подобные чертоги были сотворены не людьми, а богами, властвовавшими когда-то над этой землей. В одном только этом тронном зале уместилось бы большинство замков, виденных им в Европе!

Нет, недаром казались уродливыми карликами рослые могучие воины, замершие вдоль стен. Не это племя выстроило в незапамятные времена столь дивный и ужасный дворец. Кейн буквально нутром ощущал флюиды зла, наполнявшие это место. И запах настоящего первородного Зла заставлял забывать его о роскоши и качестве работы.

Когда Кейн разобрался в своих ощущениях, даже грозная повелительница Накари утратила в его глазах свою значительность. Теперь пуританин видел в ней то, чем она являлась на самом деле, — вскарабкавшееся на трон грозных исполинов, дорвавшееся до невообразимой роскоши чуждого мира, злобное и испорченное дитя, затеявшее кощунственную игру. Сатанинское отродье, забавляющееся с безделушками, выброшенными неведомыми взрослыми. Кейн даже вздрогнул, когда попытался представить себе, каковы же тогда были «взрослые»?

Скоро, впрочем, Кейну пришлось убедиться, что дитя это играло не какими-то безделушками, а человеческими жизнями.

Толпа чернокожих воинов раздалась, и покои пересек богатырского сложения высокий негр. Четырежды падал он ниц перед троном, после чего покорно замер на коленях, очевидно дожидаясь позволения говорить. При его появлении с черной Накари моментально слетела маска ленивого безразличия. Женщина подобралась, напомнив англичанину стремительностью и грациозностью движений изготовившуюся к прыжку пантеру. Губы ее шевельнулись, и Кейн весь обратился в слух, пытаясь уловить ее слова. К своей радости, он понял, что здесь говорят на одном из диалектов хорошо известного ему языка речных племен.

— Говори! — Голос ее оказался под стать внешности — глубокий и бархатистый.

— Великая и Ужасная, — стоя на коленях, начал черный воин. Голос его был знаком пуританину. Приглядевшись, он распознал в негре командира отряда стражей утесов, что приговорил его к смерти у каменного моста.

— Да минует всепожирающий пламень твоего гнева ничтожнейшего из ничтожных, живущих лишь по воле твоей милости! — Голос чернокожего воина дрожал от священного страха.

Глаза черной хищницы опасно сузились, острый розовый язычок прошелся по белоснежным зубкам, делая ее особенно похожей на плотоядную кошку.

— Знаешь ли ты, отродье пожирателя падали, зачем ты нам понадобился?

— О Жар Опаляющей Красоты! Чужеземец, назвавшийся Кейном, не принес с собой никаких даров для тебя…

— Даров?! — Накари взорвалась, точно огнедышащий вулкан. — Да что за проку мне в жалких подношениях простых смертных! — Слова ее падали, подобно огненным бомбам. — Я вам приказала убивать чернокожих без даров, но разве я говорила что-нибудь подобное насчет белого человека? — Голос ее стал опасно спокоен.

— О Негарийская Газель, этот человек взобрался на скалы ночью, подобно убийце, и при нем был невиданный длинный нож в два локтя длиной. Белый дьявол каким-то чудом увернулся от камня, который мы на него сбросили. Тогда мы встретили его на плато и сопроводили к Мосту-через-небо, где вознамерились с ним покончить. Ибо ты, Несравненная, однажды заметила, что тебе бесконечно наскучили ничтожные глупцы, ищущие твоего могущества!

— Чернокожие, отрыжка павиана! — зашипела Накари. — Только чернокожие!

— Зерцало Красоты, твой негодный раб ничего не знал! Белый человек бился с отвагой горного леопарда. Он убил двоих и вместе со вторым рухнул в бездну, сгинув без следа, Звезда Негари!

— Итак, — голос Накари источал яд, — это оказался первый настоящий мужчина из всех, когда-либо достигавших Страны Черепов. Он поистине мог бы… Поднимись на ноги, ты, презренный червь!

Воин поднялся на ноги, лицо негра посерело.

— Могучая Львица, но что, если этот человек пришел за…

Договорить ему не пришлось. Накари, равнодушная к любым оправданиям, сделала неуловимый жест. Двое копейщиков выступили из застывших, точно статуи, рядов личной гвардии повелительницы Страны Черепов. Деловито и равнодушно два широких лезвия пробили спину прогневавшего свою госпожу воина, который даже не успел обернуться. Провернув копья, стражники все так же равнодушно вернулись на свои места. Негр рухнул на колени, изо рта у него хлынула кровь, Кейн даже на таком расстоянии расслышал отвратительное бульканье. Мускулистое тело забилось в дикой агонии, заливая кровью черные ступени, и через какое-то время застыло у подножия исполинского трона, точно отброшенная надоевшая кукла.

Ряды воинов даже не дрогнули. Кейн уловил лишь движение глаз, показавшихся ему неестественно красными, и то, как иные облизывали толстые губы. Ни на одном лице пуританин не заметил следов несогласия или отвращения от происшедшего. Накари, приподнявшаяся и хищно раздувшая ноздри, когда жертву пронзили копья, вновь расслабилась на подушках. На ее прекрасном лице было выражение жестокого удовлетворения, а блестящие глаза подернулись сладострастной дымкой.

Безразличный взмах руки, и пара стражей, привычно ухватив бездыханное тело за ноги, уволокли его в боковой проход, который Кейну не было видно. Безвольные руки скользили по полу, вырисовывая жуткие узоры по широкому рдяному следу, остававшемуся за все еще кровоточащим телом. Только теперь англичанин обратил внимание на коричневые полосы, иные — почти свежие, иные — совсем затертые, в изобилии покрывавшие полированный камень. О скольких же отвратительных в своей жестокости кровавых событиях могли поведать каменные монстры, охранявшие трон, умей они говорить?

Больше у Кейна не было причин сомневаться в подлинности страшных историй, поведанных ему речными и лесными племенами. Народ этой страны, погрязший в кровавом разгуле, буквально дышал ужасом и насилием. Кровожадных дикарей совершенно лишило разума сознание собственной мощи. Они превратились в диких зверей, знающих лишь одно: убивать! Алые искры безумия таились в черных зрачках этого племени — искры, которые могли разгораться адовым пламенем.

Что там говорили туземцы о некоем горном племени, бессчетные века наводившем на них ужас своими опустошительными набегами? «Они — гончие псы смерти, алкающие крови, ходящие, подобно людям, на двух ногах, и мы преклоняемся перед ними…»

Лицо пуританина, замершего у щелки в стене, скривилось от отвращения. Он более или менее составил представление о творящемся здесь, но его снова и снова притягивала мысль, досаждая, словно назойливый комар: кто воздвиг это титаническое строение? В этом месте все словно кричало, что чернокожие дикари никоим образом не могли быть причастны к высокой культуре, о которой свидетельствовала каждая продуманная деталь интерьера. Чего, например, стоила одна только резьба на каменных стенах? С другой стороны, раз уж информация речных племен оказалось достаточно точной в остальном, следовало исходить из того, что никакого другого народа здесь не было.

Кроме того, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги, следовало разобраться, почему люди, хозяйничавшие здесь отнюдь не по праву, выказывали столь явные признаки одержимости.

* * *

Англичанин усилием воли оторвался от завораживающего жуткого зрелища. Следовало разумно распорядиться подаренным ему судьбой временем. До тех пор, пока Накари считает его мертвым, ему легче будет осуществлять свой план, ради которого он и пришел в эти негостеприимные места. Пока королева народа Черепов не отдала приказ расставить по всему дворцу усиленную стражу, следовало ускорить свои поиски. Приняв решение, Кейн повернулся и пошел дальше по коридору. Выбор направления в данный момент значения не имел: все равно англичанин не представлял устройства дворца и не имел четкого плана действий.

Каменный лабиринт не отличался прямотой, он изгибался, сворачивая то туда, то сюда. Похоже, следуя замыслам древних зодчих, он повторял прихотливые изломы стен, поражавших воображение своей толщиной. Поначалу Соломон Кейн за каждым поворотом ожидал наткнуться на стражников или дворцовую челядь, но коридор тянулся и тянулся, а толстый слой пыли под его ногами был девственно чист. Англичанин волей-неволей решил, что негарийцы либо не ведали о системе тайных ходов, либо она являлась для них табу.

Шагая вперед, англичанин высматривал потайные двери, и наконец-таки его ожидания оправдались. Перед ним появилась высокая узкая дверца, больше похожая на люк, запертая на засов из неизвестного Кейну блестящего металла, такого же чистого, как и столетия назад. Прижавшись к ней ухом, Кейн напряженно вслушивался: за стенами царила полная тишина. Кейн отодвинул засов, уходящий в каменный паз стены, и дверь с каменным скрежетом (он показался Кейну ужасающе громким) отошла вовнутрь. Он осторожно выглянул. Никого!

Англичанин переступил порог и затворил за собой каменную панель, со щелчком вставшую на свое место. Стену в этом месте украшала фантастическая фреска, и найти месторасположение двери, если не знать о ее существовании, было просто невозможно. Определив, где на этой фреске скрывается пружина, приводящая в движение каменную панель, Кейн сделал острием кинжала маленькую пометку. Кто знает, не понадобится ли ему самому этот потайной ход?

Кейн оказался в просторном зале, уступавшем, однако, тронному. Высокий потолок подпирал целый лес колонн, украшенных в уже знакомой пуританину манере. Среди этих каменных столпов можно было представить, что чувствует маленький мальчик, заплутавший в буковой роще. С другой стороны, Кейн, умевший скользить по джунглям, подобно бесплотному духу, почувствовал себя увереннее — он и в этих каменных дебрях сможет укрыться от целой армии преследователей, как бы внимательны и ловки они ни были.

Подбодренный, Соломон двинулся дальше, идя буквально куда глаза глядят и вслушиваясь в каждый шорох. Один раз, заслышав человеческую речь, он мгновенно взлетел на резное основание колонны и слился с тенью, между тем как прямо у его ног прошествовали две женщины, даже и не догадавшиеся о его присутствии. Пропустив их подальше, он мягко и бесшумно спрыгнул. Больше ему никто не встретился.

Удивительное и странное ощущение испытывал пуританин, шагая по громадному залу, казалось бы не отмеченному признаками человеческого присутствия, сознавая, что на другом его конце может находиться целая армия копейщиков, укрытая от его глаз рядами циклопических колонн.

Ему уже надоело пробираться меж каменными исполинами, когда впереди замаячила стена. Было непонятно, то ли она ограничивала зал, то ли разделяла его на части. Кейн двинулся параллельно ей и вскоре увидел проход, охраняемый двумя мускулистыми воинами, застывшими, словно черные изваяния.

Украдкой разглядывая высокую сводчатую арку, Кейн увидел два окна, больше похожие на бойницы, расположенные высоко на стене по обе стороны от нее. Стену украшала глубокая резьба, и у Соломона Кейна начал складываться отчаянный план.

Что толку скрываться, словно мышь в норке, пора было переходить к активным действиям. Раз арка охранялась, значит, за ней находилось что-нибудь особенное: может, сокровищница, а может быть, вход в подземелье.

Кейн решил во что бы то ни стало пробраться туда — чутье подсказывало англичанину, что дорога к объекту его отчаянных поисков скрывается именно за этими дверьми.

Пуританин отошел в сторону, чтобы не попасться на глаза стражам, и принялся карабкаться по стене, благо каменные детали были настолько глубоко прорисованы, что давали прекрасную опору для рук и ног. Подъем оказался даже легче, чем он себе представлял. Быстро поднявшись на достаточную высоту, Кейн двинулся к бойницам, чувствуя себя муравьем на отвесной стене.

Движения его были легки и бесшумны, и стражники, оставшиеся далеко внизу, так ничего и не заподозрили. Добравшись до ближайшего окна, Кейн перегнулся через край ниши и заглянул внутрь. Его глазам открылась просторная, похоже, как и все помещения в каменном дворце, комната. Она была обставлена с помпезной роскошью. Золото и драгоценные каменья, черное и красное дерево, меха, шелка создавали атмосферу будуара. Каменного пола совершенно не было видно под слоем толстых ковров и бархатных подушек, стены задрапированы златоткаными шпалерами.

Даже потолочная лепнина и та была инкрустирована золотой проволокой. И резким диссонансом выделялись многочисленные массивные и грубые изваяния из слоновой кости и железного дерева. В этих убогих поделках в полной мере чувствовалась примитивность местных мастеров, так и не сумевших постичь странную культуру, оставившую им в наследство великолепные интерьеры.

Охраняемая снаружи копейщиками дверь была закрыта, а в противоположной стене виднелась еще одна — тоже закрытая.

Кейн бесшумно пробрался внутрь и ловко съехал по длинному занавесу, подобно матросу, съезжающему по снастям с мачты на палубу. Его ноги тонули в густом мягком ворсе ковров, которые, как и вся прочая обстановка, казались невероятно древними, — англичанину показалось, что они вот-вот могли рассыпаться в прах под его грубыми сапогами.

У двери пуританин на мгновение остановился. В том, чтобы вот так просто взять да и войти в соседнюю комнату, крылся изрядный риск. Если вдруг, паче чаяния, она окажется битком набитой вооруженными людьми, путь к отступлению ему отрежут копейщики, несшие охрану у наружных дверей.

Но Кейн не боялся рисковать, если риск был оправдан. Он сжал в руке клинок, поправил пистолет за поясом и, резко распахнув двери, стремительным, но мягким прыжком влетел в помещение.

Такое неожиданное появление вооруженного человека должно было вызвать замешательство у любого врага, который мог оказаться внутри. Сам Кейн готов был ко всему, в том числе и к немедленной гибели, но он замер на месте, вытаращив глаза и лишившись от изумления дара речи.

За его спиной остались тысячи и тысячи миль, он пересек два континента и океан, преследуя вполне определенную цель. И вот — прямо перед ним оказался объект его поисков.

3

Посредине покоев возвышалась обтянутая шелком просторная кровать, на которой разметалась прелестная белокожая девушка. Ее роскошные золотые кудри рассыпались по худеньким обнаженным плечам. От неожиданного вторжения юное создание так и подскочило, в глазах ее застыли ужас и обреченность, девушка сжалась в комок. Разглядев замершего на середине комнатки вооруженного мужчину, она до крови закусила губу, сдерживая рвущийся из груди крик.

— Вы?! — ахнула она. — Да как же… Кто же… — Бедняжке не хватало слов.

Убедившись, что в помещении больше никого нет, Кейн тихонько прикрыл за собой дверь и подошел к девушке. Удивительно мягкая и нежная улыбка появилась на его обветренном и загорелом лице.

— Значит, — сказал он, — еще не совсем позабыла меня маленькая Мерилин?

Ужас на лице девушки сменился улыбкой, словно луч солнышка прорвался сквозь мрачные тучи. Ее прекрасные глаза распахнулись от удивления — похоже, девушка была не в силах поверить собственному счастью.

— Капитан Кейн! Этого просто быть не может!.. Я уже и надеяться перестала, что однажды кто-нибудь за мной придет!..

Она внезапно прикрыла узенькой ладошкой глаза и пошатнулась. Кровь отхлынула от ее щечек.

Кейн легко подхватил на руки легкую, как былинка, девушку — Мерилин была совсем еще подростком, можно сказать, ребенком — и бережно уложил ее на кровать. Осторожно похлопывая ее по щекам, он говорил быстро и тихо, не сводя пристального взгляда с двери. Судя по всему, это был единственный проход, соединяющий эту комнату с внешними помещениями. Кроме того, Кейн не забывал бросать быстрые взгляды по сторонам, автоматически запоминая каждую деталь обстановки. Убранство спальни Мерилин точь-в-точь соответствовало предыдущему помещению. Он начал с самого главного на данный момент:

— Мерилин, скажи мне, насколько внимательно несут службу твои стражи?

— О, это сущие демоны! — отчаянно зашептала девушка. — Даже представить себе не могу, как вам удалось забраться сюда, но вот выйти нам ни за что не удастся… — безнадежно закончила она.

— Господь на нашей стороне, дитя мое, — успокаивающе улыбнулся пуританин. — Может быть, мой рассказ о трудностях, которые уже остались позади, укрепит твой дух и вселит в тебя надежду. Приходи в себя, крошка, а я тем временем поведаю, как получилось, что поиски некой английской наследницы завели меня в дьявольский город в центре Негари.

Мне было суждено убить на дуэли сэра Джона Тэферела. Что ж до повода… впрочем, это неважно, скажу лишь, что этот негодяй воистину заслуживал смерти, ибо его черные дела, клевета и адская ложь переполнили чашу терпения небес. Умирая, злокозненный сэр Джон пожелал примириться с Господом нашим и покаялся в страшном преступлении. Ты ведь помнишь, дитя мое, как горячо любил тебя и лелеял твой кузен, старый лорд Гильдред Тэферел, дядя сэра Джона? Так вот, сэр Джон, убоявшись, что бездетный лорд умирая от неизлечимой болезни, вздумает завещать тебе все огромное состояние рода Тэферелов, удумал невероятную гнусность.

Еще за несколько лет до нашей роковой встречи сэр Джон распустил слух, когда ты бесследно исчезла, будто несчастная Мерилин утонула. Но позже, встретив свою судьбу на острие моей рапиры, негодяй решил не брать грех на душу и перед самой смертью признался, что просто похитил тебя и продал берберийским пиратам. Он открыл мне даже имя их кровавого капитана, весьма известного на берегах Туманного Альбиона.

Именно тогда я поклялся, что восстановлю справедливость и разыщу тебя. Долгими оказались мои поиски, тернистым — мой путь, не раз я терял надежду найти тебя живой. И все-таки, слава Господу нашему, поиски эти увенчались успехом!

Для начала я избороздил не одно море, выслеживая нечестивца Эль-Гара, берберийского корсара, чье имя открыл мне умирающий грешник. Рок нас свел в грохоте пушек и треске дерева морского сражения, но прежде, чем пират испустил дух, я добился от него признания, что он перепродал некую юную леди купцу из Стамбула.

Далее мой путь пролегал на Восток, где счастливый случай свел меня с греческим матросом, которого мавры распяли на берегу за пиратство. Я снял моряка с креста и задал тот же вопрос, который задавал каждому встречному: не пересекался ли некогда его путь с пленницей-англичанкой, маленькой девочкой с золотыми кудряшками? В этот раз мне сопутствовала удача. Пират-неудачник, оказывается, служил именно на том стамбульским купеческом судне, которое я безуспешно разыскивал.

Грек рассказал, что, когда они с богатым грузом возвращались домой, их корабль был взят на абордаж португальскими работорговцами и потоплен. Спастись удалось лишь немногим. В числе тех, кого подняли на борт португальского парусника, оказалась и английская девочка.

Выгодно продав захваченный груз, торговцы рабами направились на юг за очередной партией живого товара — «черным деревом». Когда презренные работорговцы уже почти достигли своего тайного пристанища в одной из бухт Западного побережья, португальцы угодили в засаду. К сожалению, больше о тебе от грека я ничего не смог узнать. В тот раз ему чудом удалось избежать общей участи — всех португальцев вырезали под корень, а он выгреб на маленькой лодочке в море, где был подобран генуэзскими флибустьерами.

Таким образом я оказался на Западном Берегу, ибо счел, что имеются шансы, пускай и ничтожные, что ты можешь быть все еще жива. Много месяцев я посвятил расспросам, но все мои усилия оказались тщетными. И вдруг в одном небольшом селении я узнал от местных жителей, что несколько лет назад в заливе неподалеку действительно был захвачен пиратский корабль. Негры перебили всю его команду, кроме маленькой белокожей девочки с доселе им не встречавшимися золотыми волосами, которую они сочли талисманом. Туземцы рассказали мне, что девочка была отправлена внутрь страны в качестве дани, которую приморские племена выплачивали вождям свирепых племен с речных верховий.

На этом, Мерилин, твой след, казалось, был окончательно потерян. Месяц проходил за месяцем, а я ни на дюйм не приближался к тебе. Более того, я не мог раздобыть не то что намека на твое месторасположение, но и простого свидетельства, что ты все еще жива. И вдруг — о чудо! — мне довелось услышать от жителей одной речной деревеньки о мифической стране Негари, будто бы населенной демоническими существами, которых суеверные негры считали вампирами. Они рассказывали, что, пытаясь умилостивить их кровавую владычицу, одно из племен подарило ей белокожую рабыню с золотыми волосами. Вот так, маленькая моя, я и оказался здесь, — наконец закончил пуританин.

Все это Соломон Кейн рассказывал будничным тоном, очень коротко, без ненужных деталей и художественных прикрас. Оставалось гадать, сколько кровопролитных сражений и подвигов на суше и на море остались за гранью немногословного повествования.

Кто мог оценить тяжесть лишений и отчаянного, изнурительного труда, непрестанных опасностей и скитаний по чужим, зачастую враждебным краям? Кто еще был способен завершить сводящие с ума многолетние поиски нужных сведений, каждую крупинку которых приходилось лестью, обманом и прямыми угрозами добывать у безжалостных белых пиратов и кровожадных черных дикарей?

Эти простые слова: «Вот я и оказался здесь», — вмещали в себя целую вселенную железного мужества и отваги. Долгий кровавый путь, багрово-черные тени зарева пожаров, пороховой дым сражений, дьявольская брань и редкие бесценные слова, кровавыми каплями стекавшие из уст умирающих.

Соломона Кейна нельзя был назвать эффектным рассказчиком. Он излагал свою повесть в той размеренной, но непреклонной манере, в какой, если так можно выразиться, она разыгрывалась в жизни. Все препятствия, возникавшие у него на пути, пуританин преодолевал с точно таким же упорством и холодной невозмутимостью. Ему и в голову не могло прийти, что обычные для него поступки кто-нибудь может счесть героическими.

— Как ты понимаешь, Мерилин, — ласково проговорил англичанин, — я проделал такой путь вовсе не для того, чтобы теперь потерпеть поражение. Будь мужественна, дитя мое, мы непременно придумаем, как сбежать из этого проклятого места.

— Сэр Джон подхватил меня на седло… — возвращаясь в памяти к страшным событиям давно минувших дней, медленно проговорила девушка. Слова родной речи, к которой она не прибегала вот уже много лет, давались ей с трудом и казались странными и чужими.

Запинаясь, бедное дитя поведало пуританину о том, что в действительности произошло тем ужасным вечером в Англии много лет тому назад.

— Мы прискакали на морской берег, где его ожидала лодка, спущенная с пиратского корабля. В ней сидели усатые смуглые люди со злыми лицами. Они были вооружены страшными кривыми саблями. Я еще обратила внимание, что их волосатые лапы были сплошь унизаны массивными перстнями с драгоценными камнями. Возглавлявший язычников огромный магометанин с ястребиным лицом забрал меня, плачущую от страха, у сэра Джона. Так я очутилась на его судне.

И все же этот человек был по-своему добр ко мне, ведь я тогда была совсем еще ребенком. Впоследствии он продал меня турецкому купцу, и все было в точности так, как он рассказывал вам умирая. А корабль стамбульского купца мы повстречали у южных берегов Франции после длительного морского перехода.

И новый мой хозяин не причинял мне зла, но как же я боялась этого человека! Мне не раз доводилось видеть, насколько он мог быть жестоким и безжалостным. Он сразу сказал мне, что собирается продать меня черному мавританскому султану. Но этому не суждено было сбыться — у Геркулесовых Столпов его корабль взяли на абордаж работорговцы из Кадиса, а что было дальше, вам и самому известно.

Главарь работорговцев догадался, что я принадлежу к весьма состоятельному английскому роду, и собирался разыскать моих родственников, чтобы получить за меня выкуп. Увы, этому не суждено было случиться! Его подстерегла смерть темной ненастной ночью в угрюмой бухте у берегов далекой Африки. Тогда смерть принял весь экипаж португальского судна, кроме того грека, как вы сейчас рассказали. А я снова оказалась в плену — на этот раз у черных дикарей.

Я была частью добычи вождя большого племени, обитающего в джунглях побережья. Я ужасно боялась этого человека, разрисованного страшными узорами и покрытого ритуальными шрамами, полагая, что он вот-вот съест меня.

Но этот чернокожий даже пальцем ко мне не прикоснулся. Вождь со всем возможным комфортом отправил меня в глубь Черного континента вместе с вооружейным отрядом, перевозившим добычу, награбленную на корабле португальских работорговцев. Вы уже сами знаете, эта добыча предназначалась могущественному царьку речных племен.

Но до его деревни нам так и не суждено было добраться. По пути нас настиг разбойничий отряд негарийцев, которые предали лютой смерти моих спутников. — Девушке, вспомнившей кровавые события, чуть снова не сделалось дурно. — Потом меня привезли сюда, в Город Мертвых. С тех пор я и живу здесь в рабстве, прислуживая царице Накари. Как только я смогла пережить все эти ужасы, эту бесконечную вереницу побоищ, убийств и пыток, совершавшихся на моих глазах? Почему я до сих пор не лишилась рассудка? Не знаю сама! — Девушка замолкла.

— Рука Провидения хранила тебя, дитя мое, — ответил ей пуританин. — Тебе была явлена милость Божья, хранящая слабых женщин и беззащитных детей. Что, как не Провидение, направляло меня к тебе, не давая сбиться с правильного пути! И если на то будет воля Господня — да не оставит Он нас своей милостью! — мы выберемся и отсюда.

— А мои родственники? — словно очнувшись ото сна и прогнав страшные воспоминания, спросила девушка. — Как там моя семья?

— Все в добром здравии и достатке, милая Мерилин. Лишь скорбь по тебе отравила им минувшие годы, да старый сэр Гильдред страдает подагрой и оттого временами так богохульствует, что я порой опасаюсь за его бессмертную душу. Но я уверен, маленькая моя, что твоей улыбки будет более чем достаточно, чтобы его исцелить.

— И все-таки, капитан Кейн, — вздохнула девушка. — Почему, почему вы пришли в это страшное место один?

— Твои братья, все как один, не раздумывая отправились бы вместе со мной, девочка. Дело в том, что у меня не было ни малейших доказательств, кроме моих предчувствий, что ты жива, а я не хотел, чтобы еще хоть один из рода Тэферелов умер на чужбине, вдали от благословенной земли Британии. Я избавил мир от злокозненного Тэферела, и будет справедливо, что я же и доставлю на его место другого — добродетельного и славного. И разыщу его, вернее ее, в одиночку.

Мотивируя подобным образом свои действия, Кейн искренне верил сам в то, что сейчас говорил. Он никогда не копался в себе, выясняя причины своих поступков и решений, но, раз поставив перед собой цель, более не испытывал колебаний, и не существовало такой силы, что могла заставить пуританина отказаться от своих намерений. Именно поэтому, привыкнув действовать по первому побуждению, англичанин истово верил, что его поступками движет трезвый и холодный расчет.

Соломон Кейн был настоящим сыном своего времени, хотя — этого никто не мог бы оспорить — крайне неординарным. Этот человек удивительным образом сочетал в себе качества рыцаря и пуританина, причем в загадочных глубинах его души скрывался античный философ, исполненный языческих суеверий, — надо сказать, последнее утверждение повергло бы Кейна в неописуемый ужас. И тем не менее он являлся отголоском той эпохи, когда мужчинами управляли лишь честь и верность. Странствующий рыцарь, облаченный в черные одежды фанатика пуританина, — вот кем являлся Соломон Кейн.

Таких людей гонит вперед единственно жажда справедливости, стремление своими руками избавить мир от всего зла, защитить слабых, воздать по заслугам гонителям правды и справедливости. И, выполняя возложенную на себя миссию по очищению мира от негодяев, пуританин не ведал сомнений и пощады, рука была тверда, а глаз — верен. Ни одного мгновения не знал он покоя, подобно ветру, существующему лишь в движении. Лишь в одном англичанину было присуще постоянство — в верности своим идеалам.

Соломона Кейна по праву можно было назвать Бичом Божьим.

— Мерилин, — насколько мог нежно проговорил этот закаленный сражениями и невзгодами мужчина и взял ее за руки. Крохотные ладошки девушки удивительно трогательно смотрелись в его руках, покрытых мозолями от грубой рукояти рапиры. — Как же изменили тебя пролетевшие годы! Я помню тебя еще пухленькой румяной малышкой, которую качал на коленях. А теперь я вижу перед собой прекрасную нимфу, прямо как те, про которых пишут языческие книжки! Вот только выглядишь ты совсем худенькой и бледной… Я вижу в твоих глазах тень страха, дитя мое. Скажи, они дурно обращаются с тобой?

Девушка сжалась в комок, краска оставила ее и без того бледные щечки, она побелела как полотно. Кейн, удивленный и встревоженный, склонился над ней.

— Ах, лучше не спрашивайте, — едва слышно выдохнула она. — Я просто не могу вам ответить. Есть вещи настолько страшные, что нет слов, чтобы их описать. Да сгинут они во мраке забвения. Есть зрелища, от которых слепнут глаза видевших и сам разум навсегда получает отметину, выжженную в сознании, словно клеймо. Стены этого древнего города, проклятого человеческим родом, были свидетелями такого, о чем лучше вовсе не упоминать вслух…

Ресницы Мерилин опустились под грузом страшных воспоминаний. Не упускающий ни одной мелочи взгляд Кейна отметил голубые линии вен, отчетливо просматривающихся под неестественно прозрачной кожей.

— Воистину здесь кроется какая-то бесовская тайна, — пробормотал он хмуро. — Я чувствую присутствие дьявола…

— Вы правы, капитан Кейн, — шепотом отозвалась девушка. — От этой тайны веяло древностью уже тогда, когда сооружались пирамиды Египта… Неназываемое зло повелевало миром из своих черных городов Ужасазадолго до расцвета Вавилона, когда наш мир был молод и страшен…

Кейн нахмурился. От этих странных и, признаться, не совсем понятных слов девушки он ощутил глубоко внутри себя странное беспокойство, пробуждение какого-то неосознанного страха. Родовая память Соломона Кейна, однажды разбуженная тамтамами, говорившими с ним голосом Черного бога, отозвалась целой серией ужасающих, кошмарных, мимолетных видений. Сколько тысяч лет дремали эти смутные, ускользающие образы в памяти его предков, пока не дождались этого момента?

Мерилин вдруг резко села на кровати, глаза девушки широко распахнулись, округляясь от ужаса. Острый слух англичанина тоже уловил скрип двери, открывшейся неподалеку.

— Это Накари! — быстро прошептала девушка. — Поспешите, ради всего святого! Она не должна застать вас здесь! Да прячьтесь же вы, прячьтесь… — Она на мгновение замерла, опустив глаза, а потом решительно посмотрела на Кейна. — И заклинаю вас именем Господним: что бы ни случилось — молчите!

* * *

Девушка вновь опустилась на шелковые подушки и притворилась спящей. Кейн тем временем быстро, но без суеты пересек комнату и укрылся за пышной драпировкой стенной ниши, в которой некогда стояла статуя.

Это место он давно уже приглядел на случай надобности спрятаться. Чутье его не подвело!

Едва стихло шевеление потревоженной им ткани, распахнулась единственная дверь комнаты и на пороге возникла стройная фигура.

Накари, повелительница Негари, пришла к своей рабыне.

На чернокожей властительнице Страны Черепов было надето то же одеяние, что и в тронном чертоге. Звеня по-варварски массивными золотыми браслетами на кистях и лодыжках, она прикрыла за собой дверь и направилась к стоящей в центре кровати. Двигалась она с врожденной хищной грацией пантеры, и Кейн, наблюдавший за ней сквозь крохотное отверстие в ткани, не мог не восхититься изяществом ее движений. Однако ее магнетические глаза, которые пуританин наконец смог разглядеть вблизи, излучали такое вибрирующее безумием зло, что Кейн содрогнулся от омерзения. Казалось, это лицо самого Зла, более древнего, чем сама вечность.

«Лилит! — вздрогнул пуританин. — Та самая луноликая Лилит из древних легенд, холодная и страстная, обжигающая ужасом, словно чистилище!»

Накари остановилась подле кровати. Какое-то время она молча, сверху вниз, смотрела на прекрасную невольницу, после чего с загадочной улыбкой нагнулась и встряхнула девушку за плечо.

Мерилин открыла глаза, приподнялась… потом соскользнула с ложа и покорно опустилась на колени перед своей дикой владычицей. Кейн, видя унижение беззащитной девушки из своего укрытия, заскрипел зубами от ярости. Повелительница же Города Мертвых рассмеялась низким чувственным смехом и присела на край кровати. Жестом велев девушке подняться с колен, она обняла ее за талию и… усадила к себе на колени.

Кейн, отказываясь верить своим глазам, наблюдал за тем, как лениво, словно сытая тигрица, явно забавляясь, она бесстыдно ласкала свою белокожую рабыню, удовлетворяя противоестественное влечение. Но вместе с тем Кейн чувствовал в каждом сладострастном движении Накари дьявольскую насмешку и издевательство над беспомощной жертвой, всецело находящейся в ее власти.

— Сколь гладка твоя кожа, сколь мягка невинная плоть, моя маленькая Мара, — лениво мурлыкала Накари. — Другие мои служанки не идут ни в какое сравнение с тобой. Время близится, сладкая моя, грядет твоя брачная ночь. Поверь мне, ни одна из невест, коим было даровано право взойти по Черной Лестнице, не была столь прекрасна, как ты!

От этих слов Мерилин охватила такая дрожь, что Кейн испугался, как бы хрупкая девушка не потеряла сознание. Глаза Накари были полуприкрыты и странно поблескивали из-под густых ресниц, полные чувственные губы кривила многообещающая улыбка — наверное, так улыбался сам Змей-искуситель. Что бы ни делала чернокожая дьяволица, все ее тщательно продуманные поступки вели дорогой зла. Кейн взмок от напряжения.

— Мара, — продолжала королева Страны Черепов, — тебе оказана честь, о которой могла бы только мечтать любая девушка, а ты не проявляешь радости. Подумай о том, как станут завидовать тебе все жительницы Негари, когда жрецы пропоют свадебную песнь и над черным парапетом Башни Смерти взойдет Луна Черепов! Представь себе, маленькая невеста Повелителя, сколько девушек готовы отдать жизнь за то, чтобы стать его сужеными?

Накари вновь рассмеялась, точно услышав что-то смешное, — удивительно мелодичным и одновременно зловещим смехом. Но вдруг веселье ее испарилось, как по волшебству. Взгляд ее глаз, превратившихся в узкие щелки, обежал всю комнату, тело напряглось, подбираясь по-звериному. Чернокожая властительница одним змеиным движением извлекла длинный стилет из ножен на поясе.

Кейн между тем держал ее на мушке своего пистолета, и палец его твердо лежал на спусковом крючке. Только естественное для человека его склада отвращение к убийству женщин удерживало пуританина от того, чтобы послать кусочек разящего металла прямо в черное сердце Накари Негарийской. Но если бы кинжал повелительницы варваров обернулся против Мерилин, видит Бог, рука бы его не дрогнула!

Будто угадав мысли Соломона Кейна, чернокожая пантера ловко спихнула рабыню с колен и невероятным прыжком переместилась к двери, не спуская горящего взгляда с занавеса, за которым прятался англичанин.

Неужели этой дикой кошке удалось его выследить, подумалось Кейну. Его подозрения самым решительным образом подтвердились.

— Кто здесь? — крикнула Накари в ярости. — Я чувствую твое присутствие! Выходи! Я не вижу и не слышу тебя, кто бы ты ни был, но я знаю, что ты там, за шпалерой!

Кейн, однако, даже не шелохнулся. Эта ведьма явно учуяла его присутствие в комнате. Как поступить?.. Кейн решил слегка выждать и посмотреть, что предпримет Накари.

— Мара! — От голоса Накари повеяло мертвенным холодом. — Кто там за занавесом? Живо отвечай, пока я снова не приказала тебя наказать! — Ее глаза полыхнули безумным огнем, и между полных губ на мгновение, словно змеиное жало, показался розовый язычок.

Однако подавленная происходящими событиями, бедная Мерилин утратила дар речи. Несчастная девушка сжалась в комок на полу, чудесные глаза наполнились ужасом, губы были крепко сжаты.

Накари, по-прежнему не отводя угрожающего взгляда от портьер, одной рукой что-то искала на стене позади себя, другая рука, с кинжалом, была угрожающе выставлена вперед (кстати, Кейн видел не так уж много мужчин, в чьих руках оружие смотрелось бы таким смертоносным). Наконец она нащупала витой шнур, свисавший со стены. Злобный рывок, и занавес разошелся, словно в театре. Тайное сделалось явным. Ее горящему взору предстал высокий жилистый белокожий мужчина, одетый в темные облегающие одежды.

Несколько мгновений длилась эта безумная сцена: прямо напротив друг друга замерли изможденный жилистый воин в заляпанной кровью, изодранной о камни одежде, сжимающий длинный пистолет, и повелительница кровожадных дикарей в вызывающем, по-варварски роскошном наряде, со смертоносным кинжалом в руках. И между ними — скорчившееся в ужасе юное прелестное создание, стремившееся слиться с полом. Кейн первым нарушил молчание.

— Не поднимай шума, Накари, не то умрешь. — Голос его был ровным и холодным.

У госпожи народа Черепов, ошеломленной, словно она увидела привидение, отнялся язык. Кейн вышел из ниши и, мягко ступая, направился к ней. Черный зрачок его пистолета смотрел повелительнице дикарей точно в лоб.

— Ты?! — прошипела она, наконец опомнившись. — Ты не можешь быть не кем иным, как тем человеком, о котором рассказали мне стражи Моста-че-рез-небо. Я не думаю, что кто-нибудь еще из твоего племени есть сейчас в Негари! Но ведь ты, по их словам, упал в пропасть! Как тебе удалось избежать…

— Тихо! — Резкий взмах рапирой заставил ее замолчать. Англичанин понимал, что чернокожая хищница никогда не видела пистолета и не знает, что это такое, зато отлично понимает смертоносную угрозу, исходящую от стального клинка. — Мерилин, — продолжал он по инерции пользоваться диалектом речных племен, — собери шнуры от занавеса и свяжи покрепче эту…

Пуританин тем временем обошел кровать и уже приближался к Накари. Та разжала безвольно повисшую руку, словно бы признавая свое поражение, и кинжал беззвучно упал на ковер. Кейн инстинктивно опустил взгляд. Когда же он поднял голову, то увидел, что с лица женщины сошло выражение беспомощности и ее глаза засветились обычным коварством. Кейн понял, что его обманули, но, прежде чем он успел спустить курок, Накари дернула какой-то шнур, и англичанин рухнул вниз, прямо в зияющий провал, разверзшийся у него под ногами.

По счастью, падать пришлось недолго, и Соломон приземлился на ноги. Сильный толчок бросил англичанина на колени, однако не помешал почувствовать чужое присутствие. Но что-либо предпринимать уже было поздно. На его голову обрушился страшный удар, и последнее, что Кейн запомнил, прежде чем погрузиться в непроглядный мрак, был отчаянный крик Мерилин.

4

Кейн медленно выкарабкивался из черного омута беспамятства, в который его погрузила дубинка неведомого противника. Что-то мешало ему свободно двигать руками, и когда он попытался поднять их к раскалывающейся от боли голове, раздался металлический лязг.

Перед его открытыми глазами плыли разноцветные пятна, но Кейн не мог сказать, вызвано ли это просто отсутствием света или же зрение отказало ему в результате сокрушительного удара. Пытаясь разобраться с остальными своими чувствами, пуританин определил, что лежит на каменном полу, холодном и сыром, и что на руках и ногах у него массивные железные кандалы, грубо выкованные и покрытые ржавчиной.

Кейн не мог даже приблизительно представить, сколько прошло времени с момента злополучного падения. Звенящую тишину нарушали лишь болезненное пульсирование крови в ушах да крысиный писк и цокот коготков этих завсегдатаев темниц и узилищ о камень. Машинально пуританин отметил потревожившее тьму красноватое мерцание. Оно росло, приближаясь, и наконец превратилось в факельное пламя — что же, по крайней мере, он не ослеп.

Когда безвестный факелоносец приблизился, рыжие отсветы огня заплясали на смуглом лице Накари.

Ее рот кривился в язвительной и жестокой усмешке. Кейн помотал головой, пытаясь стряхнуть дьявольское наваждение. Но фантом и не думал рассеиваться. Перед ним, во плоти, стояла сама королева Страны Черепов.

Теперь, когда появившийся свет дал ему возможность оглядеться, Кейн увидел что лежит в маленькой и донельзя сырой нише, которой заканчивался каменный коридор. Тяжелые цепи, удерживающие его руки и ноги, были примкнуты к железным кольцам, надежно вделанным в гранитную стену.

Тем временем Накари вставила факел в ближайшее на стене коридора к Кейну бронзовое крепление. Без страха приблизившись к скованному мужчине, она встала прямо над ним. Взгляд бесстыжих глаз оценивающе скользил по телу пленника, но насмешки в нем не было. Скорее повелительница Негари что-то напряженно обдумывала.

— Итак, это ты бросил вызов моим воинам на утесах. — В ее голосе не было вопросительных интонаций. — Они сказали, что ты упал в пропасть. Неужели пожиратели падали осмелились солгать своей королеве? Чем ты подкупил их, чтобы заставить пойти на ложь? А если они сказали правду, значит, ты — могучий волшебник и сумел не только невредимым перелететь через провал, но и невидимым, опять же по воздуху, проникнуть ко мне во дворец? Тогда почему же ты упал в ловушку в этот раз? А может быть, ты никакой не волшебник, а тебе помогли проникнуть в Город Мертвых предатели? Отвечай!

Кейн не проронил ни звука, и Накари разразилась чудовищной бранью.

— Отвечай, не то я прикажу своим рабам сперва выколоть тебе один глаз, потом велю отрубить тебе руки и ноги, а остальное поджарить на медленном огне. А затем, когда ты вдоволь наглядишься на тот кусок мяса, в который превратится твое белокожее тело, я собственноручно выколю тебе оставшийся глаз! — И она с неженской силой и злобой пнула его в бок.

Кейн по-прежнему безмолвствовал, лишь его мрачные глубокие глаза, в которых разгоралось бешеное пламя ярости, сверлили лицо Накари. Постепенно ее взгляд утратил звериный блеск, на смену которому пришло недоумение, смешанное с чисто женским жгучим любопытством.

Усевшись на каменную скамью в ногах пленника, Накари поставила локти на колени и опустила на руки подбородок.

— Ты первый белый мужчина, которого я вижу в своей жизни, — задумчиво произнесла она. — Все ли они такие, как ты? Вряд ли, я слишком хорошо знаю мужчин своего народа — хвастливые, похотливые тугодумы. Не думаю, что белые мужчины чем-то отличаются от черных… Я слышала, что суеверные речные племена считают белокожих людей богами. Полная чушь! Они такие же люди, как мы. Кому, как не мне, знать об этом?

Но так же, как и я, владеющая всеми древними таинствами, белые люди имеют свои странности и свои тайны. Я много чего знаю из рассказов речных бродяг и рассказов крошки Мары. Я знаю, что у белых людей есть боевые жезлы, производящие звук, подобный грому, и убивающие стальными плевками на расстоянии. Та штука, которую ты держал направленной на меня… был ли это именно такой жезл?

Кейн позволил себе мрачную улыбку.

— Накари, которой ведомы все древние таинства, как я могу надеяться открыть нечто неведомое твоей премудрости?

— У тебя удивительные глаза, — не обращая ни малейшего внимания на его язвительные слова, продолжала повелительница Негари. — Удивительные… Бездонные и ледяные! Я не видела никого другого, кто держался бы так гордо и с таким достоинством, будто на тебе не цепи, а королевская мантия. И ты меня не боишься. Все мужчины, которых я встречала раньше, либо меня обожествляли, либо были сведены с ума моим телом. Но и тех и других я повергала в ужас… Но я знаю, ты никогда не преклонишь передо мной колени. Но и не влюбишься. Смотри же на мое тело. — Она игриво потянулась, демонстрируя Кейну безупречную фигуру. — Смотри пристальнее, смельчак! Или же я не прекрасна!

— Ты прекрасна, — вынужден был согласиться пуританин.

Накари улыбнулась, но тут же нахмурилась.

— Ты произнес это не так, как положено произносить похвалу. Я вижу в твоих глазах ненависть, не так ли?

Соломон Кейн ответил со всей откровенностью — он не стал бы врать даже на краю могилы:

— Я ненавижу тебя так, как только человек может ненавидеть ядовитую гадину.

Глаза Накари застила кровавая дымка безумия. Она так стиснула кулаки, что ее длинные ухоженные ногти впились до крови в ладони. Однако вспышка гнева миновала столь же быстро, сколь и разгорелась.

— Ты действительно смельчак, — спокойно кивнула головой черная госпожа Города Мертвых, соглашаясь со своей первоначальной оценкой пуританина. — Другой бы уже ползал передо мной на брюхе… Скажи, ты, наверное, великий вождь в своей стране?

Соломон Кейн ответил:

— Я всего лишь безземельный скиталец.

— А можешь, — медленно произнесла Накари, — стать властелином этих земель…

— Ты что, женщина, предлагаешь мне жизнь? — угрюмо расхохотался он.

— Гораздо больше, чем жизнь, — ответила королева.

Глаза англичанина сузились — повелительница Негари склонилась над ним, дрожа всем телом от едва сдерживаемого возбуждения, дыхание ее было горячим и порывистым.

— Скажи, Соломон Кейн, чего бы ты хотел больше всего на свете?

— Уйти отсюда и забрать с собой белую девушку, которую ты зовешь Марой, — решительно заявил пуританин.

Накари отшатнулась от него, зашипев, словно рассерженная кошка.

— Ее ты не получишь! — воскликнула она. — Мара — названая невеста Владыки. Даже я не могу теперь ее спасти… если такая мысль и пришла бы мне в голову. Забудь о ней, воин. О, я помогу тебе забыть о ней! Внемли же, чужестранец, речам Накари, повелительницы земли Негари! Ты говоришь, что ты безземельный скиталец, но я сделаю тебя царем! Весь мир ляжет к твоим ногам, стоит только этого пожелать!.. Молчи, молчи же, выслушай меня, не перебивая! — заторопилась она, желая высказать ему сразу все. Речь королевы была сбивчивой, она перескакивала с одного на другое, глаза ее сверкали, руки мелькали в воздухе. — Не думай, будто мне неведомо, что происходит за пределами Страны Черепов. Моим воинам велено доставлять ко мне путешественников, пленников и рабов из самых дальних концов Черного континента. Я знаю, что кроме этой страны горных хребтов, джунглей и рек есть на свете и иные края. Есть различные мягкотелые народы, живущие далеко-далеко за соленой водой. А также цари и царицы, которых следует завоевать и повергнуть в прах!

Да, я чувствую приближение заката Негари, миновали дни ее славы, иссякает древняя мощь, но сильный мужчина, который встанет рядом со мной, еще сможет раздуть подернутые пеплом угли и возродить былое могущество! Соломон Кейн, первый из равных мне мужчин, прими же мое предложение и воссядь рядом на Черном Троне! Сделай так, чтобы из твоей страны, лежащей на другом конце света, доставили волшебные громовые жезлы. Тогда мое воинство будет непобедимо! И пускай я лишь пока повелеваю серединными землями Африки, но вместе мы сможем объединить покорные моей воле племена и обернуть само время вспять, когда великая империя Негари простиралась от океана до океана!

Мы подчиним себе все племена речных и морских побережий, саванн, жителей пустынь и лесов. Но мы не будем уничтожать их, о нет! Из этих слабых людишек мы выкуем могучее войско, которое исполнит любой наш каприз! Я брошу всю Африку тебе под ноги, только раздели со мной власть! А потом мы всепожирающим пламенем обрушимся на остальной мир! И не будет силы, способной нас остановить!

Соломон почувствовал, как поколебалась его решимость. Быть может, во всем была виновата магия личности этой жестокой и таинственной женщины, та яростная, опаляющая сознание сила, наполнявшая каждое ее слово, а может, на него подействовали дьявольские чары чернокожей колдуньи. Но был — был! — тот миг, когда весь этот безумный, невероятный план показался ему не таким уж безумным и невероятным.

Вереница химерических видений предстала перед мысленным взором пуританина. Европа, раздираемая гражданскими и религиозными войнами. Европа, расколотая на враждебные друг другу союзы, ждущие лишь повода вцепиться друг другу в горло. Европа, которой направо и налево торгуют менялы-вожди, отринувшие христианскую добродетель. Европа, готовая развалиться на тысячи нежизнеспособных кусочков…

В ее нынешнем состоянии она действительно была готова пасть легкой добычей какой-нибудь новой, дикой и полной необузданных страстей расы завоевателей, покорных одной железной руке. Так почему бы ему, Соломону Кейну, не возглавить победоносное шествие черных легионов и не принести долгожданные мир и процветание многострадальному Старому Свету?

И был этот миг великим искушением Соломона Кейна, которому подверг его враг рода человеческого. Нечистый нашептывал свои заманчивые предложения прямо той части души, тлеющей огнем неутоленной жажды завоеваний и власти, что скрыта в любом мужчине. И кто знает, как могло все сложиться, если бы перед глазами пуританина не возникло прозрачное, полное тоски личико Мерилин Тэферел. Наваждение рассеялось, и Соломон с чувством выругался:

— Убирайся прочь, дочь Сатаны! Изыди, бесовка! Не дождаться тебе вовеки, чтобы я уподобился зверю и повел твоих черных дьяволов против своего собственного народа! Изыди, заклинаю тебя именем Господним! Хочешь моей дружбы, так освободи меня и отпусти со мной дитя невинное!

Накари взвилась, точно ужаленная. Глаза ее пылали животной яростью. Выхватив кинжал, женщина занесла стальной клинок над скованным пленником, с губ ее слетало звериное рычание. На мгновение лезвие замерло точно напротив сердца, готовое вонзиться в него, подобно молнии, но затем Накари опустила руку и рассмеялась.

— Освободить?.. Что ж, да будет по-твоему. Мара обретет свободу, когда Луна Черепов явит свой грозный лик над Черным Алтарем. Но ты не увидишь даже этого. Ты сгниешь заживо в этом каменном мешке, если тебя раньше не сожрут крысы. Нет, Соломон Кейн, ты не смельчак, ты — жалкий безумец! Ты отверг любовь величайшей царицы Африки, ты отверг мое предложение разделить власть над миром, ты оттолкнул меня, осыпав оскорбительной бранью! Ты предпочел настоящей женщине маленькую рабыню. Так знай же, до прихода Луны Черепов она по-прежнему моя вещь. И чтобы не умереть от скуки в ожидании милосердной кончины, можешь предаваться размышлениям о том, что я буду проделывать с ее бледным телом. Ах, какие я придумаю ей новые пытки, Кейн! Если я раньше только подвешивала ее за пальцы рук нагую и хлестала кнутом, пока она не лишалась сознания, то теперь я придумаю себе более изощренную забаву.

Кейн, больше не в состоянии выносить подобные слова, забился в оковах. Его муки лишь заставили жестокосердную Накари расхохотаться. Она подошла к факелу, вынула его из крепления и, обернувшись к англичанину, напоследок сказала:

— Итак, мой герой, может быть, пребывание в этих мерзких катакомбах научит тебя уму-разуму. А пока подумай на досуге, от чего ты отказался. Ненависть ненавистью, но может статься, что, оказавшись в роскошных тронных чертогах Накари Негарийской и узрев их величие и великолепие, ты переменишь свое мнение и об их хозяйке. Весьма скоро я пришлю за тобой, а до тех пор постарайся сделать правильный выбор. Он весьма несложен: на одной чаше весов моя любовь и власть над могучей империей, на другой — медленное гниение у этих стен!

Шаги королевы Страны Черепов стихли, растворились во тьме последние блики пламени факела, и на Соломона Кейна навалились мрак и тишина. Но еще долго его разум терзали серебристые переливы полного яда смеха удаляющейся Накари.

* * *

Время во тьме подземелья тянулось мучительно долго. Вряд ли другой человек смог бы выдержать пребывание в цепях в абсолютной тьме и не сойти с ума. Лишь закаленный рассудок пуританина противостоял безумию, но и Кейну показалось, что прошли целые годы, прежде чем он увидел пятнышко света и появился здоровенный воин, принесший пленнику еду и разбавленное вино.

Кейн с жадностью проглотил предложенную пищу и провалился в глубокий сон без сновидений. Тяготы последних дней измотали его как физически, так и духовно. Проснувшись, он почувствовал себя, несмотря на тяжелые цепи, ограничивающие его движения, вполне отдохнувшим и свежим.

Англичанин еще пару раз засыпал и просыпался, пока за ним не явились два громадных чернокожих копейщика. При свете принесенных ими факелов Кейн смог разглядеть, что воины эти отличались невероятно мускулистым сложением. Оба колосса были облачены лишь в набедренные повязки и головные уборы из страусовых перьев. Каждый держал в руке тяжелое копье с широким плоским наконечником.

— Великая Госпожа приказала привести тебя к ней, белый человек. — Вот и все, что он услышал от них, пока негры сбивали с него оковы. Он поднялся на ноги, наслаждаясь пусть краткой, но все же свободой. Острый ум его уже вовсю трудился, изыскивая пути спасения.

По-видимому, угрюмые стражи получили соответствующий инструктаж, так как не сводили с Соломона Кейна глаз и не опускали копий. Ему жестом было предложено идти впереди, а сами охранники настороженно двинулись сзади. Кейн всей спиной ощущал глядящие ему прямо между лопаток стальные острия. Несмотря на то что воинов было двое, причем вооруженных, а единственный пленник был только что освобожден от цепей, рисковать они не желали.

Скорей всего, здоровяки принадлежали к личной гвардии Накари, так как в них чувствовалась железная дисциплина и смертоносная сила. И тем не менее в обращенных на белого человека взглядах можно было прочитать не только подозрительность и угрозу, но и благоговение.

Казалось, каменному темному лабиринту не будет конца, причем стражники, не утруждая себя разговорами, указывали ему нужное направление, легонько покалывая копьями. Но вот они достигли узкой винтовой лестницы и, поднявшись по стертым от старости ступеням, вновь оказались в каком-то коридоре, затем преодолели еще одну лестницу… и очутились в том самом заставленном колоссальными колоннами зале, в котором некогда оказался Кейн, едва выбравшись из потайного хода.

Его отконвоировали через зал, и их отряд двинулся вдоль стены. Напряженный и собранный, Соломон Кейн еще издали узрел странную фантастическую фреску, невольно привлекшую его внимание. И тут Кейн узнал ее — сердце чуть не выпрыгнуло у пуританина из груди. Та самая!

Кейн сразу понял, что это и был его шанс. До фрески еще было идти и идти, и англичанин дюйм за дюймом начал забирать в сторону, пока и он, и его стражи не оказались рядом со стеной. Поравнявшись с фреской, Кейн поискал глазами свою метку: ага, вот и его крестик!

Невозможно описать словами изумление стражей, когда их пленник вдруг ахнул, словно человек, получивший в грудь удар копьем, схватился за сердце и, пошатнувшись, привалился к стене в поисках опоры. На всякий случай чернокожие воины отпрыгнули в разные стороны, но их пленник вскрикнул, подобно умирающему, и сполз по стене. Белый человек скорчился на полу в нелепой позе, затем завалился набок, подтянув под себя ноги, рот его был безвольно открыт.

Воины угрожающе кричали, замахивались копьями, даже для верности потыкали в скрюченное тело остриями, но все было тщетно. Судя по всему, их подопечный был мертв, хотя на его теле не было ран. Они были в ужасе, догадываясь, что с ними сделает Накари, когда узнает, что чужеземец погиб из-за их невнимательности. Чернокожие воины огляделись по сторонам в поисках возможного убийцы, но вокруг никого не было. Наконец они опустили оружие, и один из негров в растерянности склонился над бездыханным телом.

Именно в этот миг все и случилось. Стоило воину нагнуться пониже, Кейн изо всех сил ударил его обеими ногами, и массивный негр отлетел на несколько ярдов. Пуританин оказался на ногах чуть ли не раньше, чем тело неосмотрительного стражника ударилось о камни. Словно подброшенный стальной пружиной, англичанин подскочил ко второму воину и, прежде чем тот опомнился, нанес ему ужасающей силы удар в челюсть.

Кулак Кейна, по всем правилам английского бокса, точно поршень, рванулся от бедра и, описав правильный полукруг, с громким треском соприкоснулся с подбородком мускулистого конвоира. Удар, в который были вложены немалое умение, вся сила мускулистого тела и испепеляющая ярость пуританина, оказался роковым. Раздался хруст кости, и огромный негр бесформенной кучей обрушился на пол, испустив дух или, в лучшем случае, потеряв сознание прежде, чем у него подогнулись колени.

Тем временем второй воин, оказавшийся настоящим бойцом — даже во время полета он не выпустил из рук копье, — с ревом бросился на англичанина, нацелив свое оружие прямо ему в живот. Но еще раньше, чем он преодолел разделявшее их расстояние, судорожно мечущаяся рука Кейна нащупала потайную защелку и надавила на пружину.

Дальнейшее произошло в доли секунды. Как ни быстр был дикарь, движения Кейна оказались еще стремительнее. Того мгновения, которое потребовалось негру, чтобы перепрыгнуть через бездыханное тело соплеменника, оказалось англичанину вполне достаточно. Едва дверная панель поддалась его усилиям, как он втиснул свое тело в открывающуюся щель. Боковым зрением Кейн успел еще заметить стальной отблеск, но когда стражник обрушил на него копье, англичанин, извернувшись ужом, проскочил в отверстие, и острое лезвие лишь вспороло кожу на его плече.

Потайная дверь автоматически встала на место, скрыв беглеца от выпучившего в изумлении глаза воина. Тот так и замер, с отведенным для повторного удара копьем.

Ему показалось, будто пленник попросту прошел сквозь толстую каменную стену. И если бы не алые капли на блестящем лезвии, можно было бы решить, что все произошедшее ему просто пригрезилось. Перед негарийцем не было ничего, кроме удивительного рисунка на камне. И сколько он ни наставлял себе шишек, пытаясь пройти сквозь стену, та так и не расступилась перед ним, как ранее перед Кейном.

5

Едва только панель встала на место, Кейн поспешно задвинул засов и, прижавшись спиной к двери, поплотнее уперся ногами в каменный пол, готовясь удерживать ее сколько надо, противостоя целой орде кровожадных дикарей. Хвала судьбе, его опасения оказались напрасны. Англичанин разве что не со смехом прислушивался к возне чернокожего воина, который, судя по всему, просто с разбегу налетал на стену. Потом и эти звуки стихли.

Это еще более укрепило уверенность Кейна, что нынешнее население города не имело ни малейшего отношения к неведомым древним строителям. Иначе как было бы возможно, что эти люди столько времени прожили в каменном городе и не имели никакого понятия о системе потайных ходов и расположении тайных дверей?

Убедившись, что в ближайшее время погоня ему не грозит и он может не волноваться за свои тылы, Кейн продолжил свой путь по коридору, возобновив таким образом свое знакомство с тысячелетним царством пыли и мутного сероватого света.

Кейн размышлял о том, чего он добился на настоящий момент. Первое — он не только убедился, что Мерилин жива, но и выяснил, где она содержится.

Второе — он благополучно избавился от кандалов, в которые его заковала Накари. Но тем не менее сердце его переполняли бессильная ярость и сознание неудачи.

Словно каленое железо, его жгла мысль, что Накари, может быть прямо сейчас, срывает злобу на беззащитной девушке. Ну и что с того, что в данный момент он свободен? У него нет никакого оружия, он не знает устройства дворца, и его гоняют, словно крысу, по этим Богом проклятым коридорам. Чем, спрашивается, он в таком состоянии способен помочь даже себе, не говоря уже о крошке Мерилин?

Он заскрипел зубами и выругался, ударив кулаком в каменную стену. Боль помогла ему прийти в чувство. Что проку в нытье и жалобах! Он стоял за правое дело. Следовательно, и уверенность пуританина в этом была абсолютно непоколебимой, Господь на его стороне. А уж он постарается изыскать возможность осуществить свои планы.

Сколько времени пробыл он во дворце? Ему казалось — века. Кейн потерял представление о ходе времени, но, судя по всему, во внешнем мире день был в самом разгаре. С тех пор как стражники оставили свои факелы у входа в мрачное подземелье, ему не попалось ни одного зажженного факела или светильника. И тем не менее снаружи залы были, определенно, освещены солнечным светом.

Англичанину на глаза попалась узкая лесенка, круто поднимающаяся вверх и в сторону от главной галереи, по которой он шел. Он начал карабкаться по крутым ступенькам, и, к его радости, свет стал усиливаться. Наконец он смог увидеть сверкающее во всю силу африканское солнце. Лестница закончилась в маленьком донжоне с забранным толстыми железными прутьями окошком. Сквозь решетку виднелась небесная лазурь, щедро позолоченная солнечным светом.

Лица Кейна коснулся свежий ветерок, несущий тропические ароматы. Пряный воздух и вид неба опьянили англичанина, словно молодое вино, ему показалось, что впервые с тех пор, как он попал в Город Мертвых, ему довелось вдохнуть полной грудью. Он жадно вбирал в себя свежий, ничем не оскверненный воздух, очищая легкие от вековой пыли и удушающего тлена древней роскоши, среди которой ему довелось побывать.

Взгляду Кейна открылась совершенно невероятная волшебная картина. Он был уверен, что такого еще не видел ни один белый человек. Насколько хватало глаз направо и налево, вздымаясь к небесам, уходили громадные горные хребты. А у подножия черных кряжей теснились дворцы и замки, поражавшие своей нечеловеческой архитектурой. Нет, не под силу рукам человеческим было изваять подобные циклопические строения. Впечатление было такое, словно бы некие гиганты, явившиеся на Землю с другой планеты, породили эти арки и минареты на хмельном и безумном пиру творения.

Кейн понял, что еще удивляло его в чуждом зодчестве, — все здания являлись продолжением гранитных скал, окружавших долину. Выяснив уже кое-что об устройстве дворца Накари, Кейн пришел к выводу, что невероятные замки служили лишь фасадами сооружений, уходивших глубоко внутрь скальных массивов. Он не исключал мысли, что подземный лабиринт, соединяющий их, образует единый город вырубленный неведомым гением в толще скал. Сам же он сейчас находился внутри каменного пика, высоко поднимавшегося над скалами. Увы, в одно-единственное небольшое оконце (которое, кстати, было невозможно заметить из долины) нельзя было рассмотреть всю панораму горной страны.

В самой же долине, далеко внизу, на узких и извилистых улицах странного города кишели толпы людей, занятых неведомой деятельностью. С такой высоты они казались Кейну черными муравьями. Наметанный глаз англичанина обратил внимание и на то, что почти со всех сторон — с восточной, северной и южной — нависающие над долиной скалы образовывали естественные непреодолимые бастионы; лишь на западе вход в долину перегораживала высоченная рукотворная стена.

День уже перевалил за середину, и пуританин с сожалением оторвался от окошка и устремился вниз по ступенькам.

И вновь шагал он по бескрайнему каменному лабиринту, покрытый пылью, в тусклом сером свете напоминая больше призрака, чем человека. Сколько он брел в никуда? Мили и мили остались за его спиной.

При этом англичанин спускался все ниже и ниже, как будто гранитные коридоры уходили в сердце Земли. Ему казалось, что он движется по гигантской спирали. Судя по всему, он действительно спустился очень глубоко, потому что свечение потолка заметно поблекло, на стенах появилась черная слизь, а воздух стал совсем затхлым. Внезапно Кейн остановился, привлеченный едва различимым звуком. Он прислушался повнимательнее. Да, за стенкой явно раздавалось слабое, далекое звяканье. Пуританин вздрогнул: его печальный опыт неопровержимо доказывал, что так лязгать могли только цепи.

Кейн внимательно обследовал подозрительную стену, и вскоре его рука нащупала подозрительный выступ. Небольшое усилие, и вот уже панель потайной двери отходит в сторону, увлекаемая древним механизмом. Кем бы ни являлся этот пленник, он его потенциальный союзник. Недолго думая, Кейн шагнул в открывшийся проход.

Предчувствия его не обманули, он действительно оказался в тюремной камере. В стенной нише у массивных бронзовых дверей чадил потрескивавший факел, и в его неверном мерцающем свете англичанин разглядел лежащего на каменном полу человека. Тяжелыми цепями, надетыми на руки и на ноги, узник был прикован к кольцам, надежно вделанным в гранит. Его незавидное положение точь-в-точь напоминало недавний плен самого Кейна.

Сперва Соломону показалось, что закованный в цепи человек — туземец, тем более что он был темнокожим. Но ошибочность его выводов доказывало точеное, с тонкими чертами, лицо незнакомца. Кроме того, человек этот обладал высоким, поистине сократовским лбом, который не могли скрыть давно не стриженные прямые темные волосы. Ни один негр не мог иметь подобной внешности. Замершего на пороге англичанина рассматривали непреклонные, полные жизни глаза.

Таинственный пленник, севший при появлении Кейна, заговорил первым, обратившись к англичанину на неведомом тому языке. Речь его была удивительно чиста и мелодична, особенно в сравнении с гортанным говором известных пуританину негритянских племен. Соломон Кейн сперва попытался ответить ему по-английски, затем попробовал немецкий и французские языки, но было ясно, что незнакомец его не понимает. Тогда, в отчаянии, пуританин перешел на язык речных племен. К изумлению Кейна, его наконец поняли.

— Ты, вошедший в древнюю дверь, — незнакомец перешел на то же наречие, — кто ты? Я вижу, что ты не дикарь, и если бы не твоя бледная кожа, я вполне мог бы счесть тебя за одного из Древних. Откуда ты родом?

— Меня зовут Соломон Кейн, — вежливо представился англичанин, — и я, увы, такой же, как ты, пленник этого сатанинского города. А родом я из очень далеких краев, которые лежат за великим соленым океаном.

При этих словах глаза прикованного к стенам человека лихорадочно заблестели.

— Океан! Великий соленый Океан! Я никогда не погружался в твои грозные воды, ласкавшие берега прародины моих предков! Скорее, скорее, незнакомец, поведай мне, пересек ли ты, подобно им, сверкающую гладь голубого чудовища, ласкали ли твой взор золотые шпили Атлантиды и багряные стены страны My?

— Сказать по совести, — неуверенно начал Кейн, — в какие только края не заносила меня судьба, доводилось мне бывать даже в Индостане и Китае, но о странах, которые ты мне назвал, я слышу впервые. — Он с сожалением развел руками.

— Все мечты! — В голосе собеседника послышалась мука. — Пустые мечты! Порой я начинаю сомневаться, существует ли этот мир на самом деле… Тень великой ночи уже падает и смущает мой разум. Знай, незнакомец, бывало, что одной только силой своего разума я превращал эти мрачные стены в зеленые колышущиеся пучины, и несмолкающий шепот таинственных океанических бездн наполнял мою душу, несмотря на то что я никогда не видел моря!

Кейн внутренне содрогнулся: похоже, длительное заключение не прошло для бедняги даром! Словно услышав мысли англичанина, тот поднял иссохшую руку, похожую на птичью лапу, и неожиданно крепко ухватил его за руку.

— О ты, чья кожа так странно бледна! Видел ли ты Накари, проклятую демоницу, правящую этим рассыпающимся городом?

— Видел, — мрачно отозвался Кейн. — И теперь, словно жалкая крыса, удираю от ее головорезов.

— Ага! Я слышу в твоем голосе ненависть, — удовлетворенно заметил узник. — Я знаю, знаю! Ты ведь пришел, чтобы освободить ту маленькую белокожую рабыню, Мару?

— Да, — согласился Кейн.

— Внемли же мне, — с непонятной торжественностью начал темнокожий узник. — Смерть уже в двух шагах от меня. Ужасные пытки, которым подвергала меня Накари — будь проклято ее имя, — сделали свое дело. Я умираю, но вместе со мной мир покинет тень славы, сопутствующая моему народу. Ибо я — последний. Внемли же последнему живому голосу древней расы, которой больше не будет…

И Соломон Кейн, замерший на коленях рядом с умирающим человеком в зловещем полумраке темницы, сокрытой среди корней гор, услышал самую невероятную повесть из всех, касавшихся когда-либо человеческого уха. Слова, срывавшиеся с уст удивительного рассказчика, несли весть о рассвете рода людского, затерявшегося в тумане времен. Несмотря на то что речь умирающего была ясной и четкой, порой пуританину казалось, что этот человек бредит. Англичанина бросало то в жар, то в холод при мысли о приоткрывшихся ему безднах времени и пространства.

* * *

— Много эонов тому назад — вряд ли кто может сосчитать минувшие с тех пор столетия, — начал свой рассказ узник, — мой народ безраздельно владычествовал над морем. Так давно это было, что сами воспоминания об этом стерлись из памяти рода людского. Далеко-далеко на Западе лежала наша родина — дивная страна, с множеством могучих городов, красотой бросавших вызов самому небу. Золотые шпили мерцали среди звезд пурпурные галеры бороздили волны морские по всему миру — от мест, где вода кипит под лучами полуденного солнца, до мест, где вода превращается в ледяную твердь. Несметные сокровища стекались в наши руки от закатного края до рассветного.

Цепь наших городов опоясала мир, наши колонии множились по всем странам и континентам. Поступь наших легионов заставляла содрогаться земли на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке. Никто не мог устоять под их натиском. Мы усмиряли дикарей всех цветов кожи, обращая их в рабство. Дикари трудились на нас в рудных копях и на веслах галер, они рыли каналы и озеленяли пустыни. Наш достаток рос и приумножался, немыслимые произведения искусства выходили из-под рук наших скульпторов и зодчих.

Так владычествовал над миром народ блистающей Атлантиды. Мы были Морским Народом, и даже бездонные океанские пучины открывали нам свои тайны, покоряясь неведомой вам ныне магии. Нам были подвластны все таинства природы, все секреты моря и неба. Мы читали звездную книгу небес и постигали ее премудрость. И все же мы оставались детьми Океана, и он был первым среди богов, которым мы поклонялись.

Не забывали мы воздавать почести и Валке и Хотаху, Хонену и Голгору. Множество юных девственниц, множество крепких телом юношей были принесены в жертву на их алтарях. Говорят, бывало, что дым множества жертвенников затмевал само солнце…

Не знаю, чем мы прогневали Океан, но однажды он пробудился и в бешенстве встряхнул седой пенистой гривой. Содрогнулись его глубины, и разверзлась земля, и поглотили воды троны владык земных. Изрыгнули бездонные пучины новую сушу, а Атлантида и великий континент My канули в небытие. Безмолвные гады морские плещутся ныне в залах дворцов и храмов, навеки скрылись от взора смертных под водорослями и ракушками золотые купола топазовых башен. В одночасье исчезла прародина атлантов с лика Земли, а бесчисленные тысячелетия, прошедшие с тех пор, стерли их великие достижения из памяти человечества.

Не сразу мы отступили перед неумолимым натиском судьбы. Но постепенно вымирали колонии, утратившие свою столицу. Порабощенные варвары поднялись против своих владык, и полис за полисом обращался в руины под их напором. И вот уже в мире остался лишь единственный город, построенный атлантами, последний рубеж былого величия, не дающий забыть о былой славе и грандиозных свершениях. Это была столица колонии Негари, простиравшейся от одного берега этого континента до другого.

Здесь, в Негари, все еще владычествовали мои предки, а пращуры Накари — будь проклята вовеки эта похотливая кошка! — ползали в пыли у них под ногами. Годы сменяли друг друга, проносились века… И вот исподволь упадок коснулся и Негари. Племя за племенем отказывались повиноваться своим слабеющим хозяевам. Наши границы отодвигались все дальше и дальше от Океана. И в конце концов произошло так, что сынам Атлантиды больше некуда было отступать из сердца Черного континента. Мы затворились в самом городе, последнем прибежище своей расы, отгороженном непроходимыми горами от остального мира.

Мы, некогда завоевавшие весь мир, ныне превратились в осажденных и тем не менее целое тысячелетие сдерживали натиск свирепыхплемен, передававших ненависть к былым угнетателям от поколения к поколению. Можешь поверить, чужеземец, Негари действительно был неприступен, ибо крепки и нерушимы были его стены, а оружие его защитников невообразимо совершенным. Беда пришла оттуда, откуда ее никто не ждал.

Дело в том, что перед тем, как окончательно отгородиться стеной от дикарей, атланты впустили внутрь городских стен своих рабов. Городом правили воители, ученые, художники и жрецы; физическим трудом они себя не обременяли. И это было нашим слабым местом, потому что оказалось, что жизнь города зависит от невольничьего труда.

Оберегаемое нашими врачами от болезней, получая достаточно пищи, чернокожее племя процветало. Плодовитость этой породы оказалась совершенно невероятной, и через какое-то время поголовье рабов настолько выросло, что с ними трудно стало справляться. И в то время как росло их число, сынов Атлантиды становилось все меньше и меньше.

Но что было куда страшнее, кровь рабов и хозяев начала смешиваться, что неизбежно вело к вырождению расы атлантов. В конце концов чистоту крови сохранило лишь жречество, не осквернявшее себя соитием с дикарями, лишь немногим дальше ушедшими от животных. Увы, этой мудрой политики не придерживалась правящая династия, и вот уже на Черном Троне стали появляться властители, в жилах которых крови атлантов была лишь малая толика. Эти недальновидные временщики впускали внутрь городских стен все больше и больше воинственных дикарей, ловко скрывавших свою кровожадную сущность под личинами слуг, наемников и торговцев.

И вот пробил час, когда разразилось всеобщее восстание, к которому презренная чернь готовилась загодя, и невежественные варвары вырезали всех немногочисленных прямых потомков атлантов. Лишь для жрецов и членов жреческой касты было сделано исключение. Дикари называли их «людьми идолов» и предпочли пленение убийству, так как ведали их мудрость и могущество, которого немало опасались. И в последующую тысячу лет в Негари правили чернокожие вожди варварских племен, но жрецы-атланты направляли их и руководили ими, ибо даже в плену они оставались господами своих господ.

Соломон Кейн завороженно слушал его. Обладая живым воображением и будучи неисправимым романтиком, он почти наяву видел все то, о чем рассказывал ему последний атлант. Внутренний огонь видений, проносившихся перед его мысленным взором, увлекал его в иные пространство и время.

— После того как потомки атлантов, кроме жречества, были преданы лютой смерти, оскверненный трон древней Негари занял кровожадный монстр. По меркам дикарей, это действительно был великий владыка. Сильный и быстрый; как тигр, он вел себя подобно этому зверю, а его воины уподобляли себя леопардам. Они называли свое племя «негари», отняв таким образом у прежних своих хозяев самое их имя, и перед их воинственностью никто не мог устоять.

Огненным валом прокатились они от океана до океана, и дым пожарищ, устроенных ими, скрыл саму землю от лика неба. Великая африканская река разлилась кровавым потопом, запруженная изуродованными телами недругов племени. Новый владыка Негари основал великую империю, переименовав свой город в Город Мертвых.

Но короток век человеческий, и со смертью великого владыки новую империю постигла та же судьба, что и империю атлантов, — она рухнула под своей тяжестью. И тем не менее новые обитатели Города Мертвых были искусными воинами. Можно сказать, они были непобедимы. Атланты, их былые хозяева, канувшие в небытие вслед за своей прародиной Атлантидой, обучили своих рабов военному искусству и по силе им не было равных на всем Черном континенте.

Правда, кроме искусства нести смерть людям, язычники не переняли у своих хозяев никаких других.

Лишенное единой власти государство раздирали племенные войны. Интриги и убийства в кровавой чехарде носились и по дворцам, и по улицам, никто не мог чувствовать себя в безопасности даже в далеких пограничных селениях. И опять эти границы сжимались вокруг горной страны. На Черном Троне сплошной чередой сменяли друг дружку немощные правители, чей разум сжигало кровавое пламя безумия. И, незримые, но оттого вызывающие еще большее почтение и суеверный ужас, продолжали тайно править диким племенем жрецы Атлантиды. Только их мудрые действия удерживали нацию от окончательного вырождения, а страну — от распада.

Да, мы оставались пленниками этого города, но по всей земле больше не было места, куда мы могли бы пойти. Словно призраки, пробирались мы тайными коридорами внутри стен и под землей, будучи в курсе всех интриг и событий, творя подлинную магию. Самое лучшее, что мы могли делать, — это поддерживать во всех заговорах царственный род — потомков того самого вождя, придавшего Негари, пускай и ненадолго, блеск древнего величия. Сколько ужасающих и мрачных тайн могли бы поведать эти стены, умей они говорить!

Знай же, что негарийцы отличаются от окрестных племен дикарей. Не пошла варварам на пользу кровь атлантов — в каждом из них тлеет искра скрытого до поры до времени, разъедающего мозг безумия. Они так долго и так ненасытно упивались страданиями побежденных, что превратились в племя двуногих свирепых зверей, непрестанно взыскующих крови. Эти нелюди оказались куда более страшными деспотами, чем их прежние хозяева. Мириады несчастных рабов расстались с жизнью, выполняя все их немыслимые прихоти и сумасшедшие желания. Чернокожие наследники великой империи атлантов превзошли все пределы мерзости и разврата. Само существо подданных Накари непрестанно требует все новой остроты ощущений, они, подобно вампирам, питают свое безумие болью и страданиями, в причинении которых достигли совершенства.

Словно клубок ядовитых змей, они одним своим присутствием оскорбляли эти великие горы. Вот уже минула тысяча лет, как эти дикари совершают набеги на окружающие племена, истребляя и порабощая народы рек и джунглей. Язык не поворачивается описать все те гнусности, которые они вытворяют с побежденными. Политика завоеваний, без которых не мыслили существования государства древние вожди Негари, сейчас выродилась в обыкновенный разбой.

И хотя границы владений Накари сузились почти до самой черты древних стен, она уверена в своей безнаказанности и силе и совсем не опасается вторжения извне. Увы, в этом омерзительная демоница права — ни одно африканское племя не может бросить вызов ее проклятому народу.

Варвары постепенно вырождались, но вместе с ними угасали и их тайные властелины, наследники древних таинств и знаний жрецов Атлантиды. А сто лет назад жрецы тоже смешали свою древнюю кровь с кровью своих рабов-повелителей. Но и это не помогло нам. Численность нашей касты уменьшалась и уменьшалась, пока не остался лишь один-единственный наследник некогда славного рода. И я, — о горе! — последний потомок атлантов, несу в своих жилах примесь дикарской крови.

Но я не терял надежды продлить дни Негари, чтобы хотя бы какая-то память о нас осталась на земле. Я творил волшебство и направлял руку диких царей, я — последний жрец Негари. Но так было до тех пор, пока не появилась эта демоница в облике женщины — Накари…

Кейн с заново вспыхнувшим интересом наклонился к нему поближе. Наконец-то удивительные события, начало которым было положено бог знает сколько тысячелетий тому назад, добрались до современности, сразу же наполнившись дыханием жизни.

— Накари! — В голосе умирающего атланта была слышна смертельная ненависть. — Рабыня и дочь рабов! Жестоки подчас шутки богов, и одному Хотаху известно, с помощью каких безумных интриг эта ничтожная, похотливая кошка смогла взойти на Черный Трон, когда умер последний представитель правящей династии.

Она пленила меня, последнего из сынов Атлантиды, заковала в цепи и бросила умирать в этом каменном лабиринте. В ней не было ни страха, ни почтения перед могуществом жрецов-атлантов, ибо она сама была дочерью младшего служки-туземца. Без таких помощников, как это ни печально, мы не могли обойтись. Именно на них возлагалась вся рутинная работа и подготовка ритуалов. Им поручалось проводить незначительные жертвоприношения, гадать на потрохах гадов, птиц и животных (искусством чтения будущего по человеческим внутренностям, естественно, владели только истинные атланты), поддерживать негасимые огни в жертвенниках. Мы называли их — Стоящие Позади. Именно благодаря своему происхождению Накари многое знала о нас и о наших обычаях. И черная зависть выжигала ее изнутри.

Еще будучи ребенком, она исполняла ритуальные танцы во время Шествий Новой Луны. Повзрослев, вошла в число Звездных Дев. Много тайн, пускай и не самых важных, узнала она и постигала все больше, пробираясь украдкой на тайные церемонии, во время которых жрецы-атланты свершали обряды, считавшиеся старинными еще в дни молодости мира.

Уцелевшие наследники Атлантиды по-прежнему поддерживали невообразимо древние культы Валки и Хотаха, Хонена и Голгора. Культы, недоступные пониманию невежественных дикарей, чьи предки с воплями ужаса умирали на алтарях этих богов. Так вышло, что из всех здешних варваров одна Накари, обладавшая хитростью гиены и мудростью змеи, не испытывала ужаса перед нами.

Ей удалось не только погубить последнего правителя Негари из древнего рода и самой занять его трон, но и подчинить себе жречество. И не только чернокожих, Стоящих Позади, но и немногих оставшихся жрецов-атлантов. Впрочем, выведав у них все, что ей было нужно, Накари приказала их умертвить. И, можешь мне поверить, незнакомец, смерть их была ужасна. Она оставила в живых лишь меня, надеясь выведать всего лишь одну тайну, которую она не знала.

Мириады поколений дикарей выросли и умерли в этих стенах, но ни один из необразованных варваров так и не догадался о существовании системы тайных ходов и подземных галерей, секреты которых мы, жрецы, ревностно оберегали от черни на протяжении тысячелетий. Ни один — кроме Накари!

Недочеловеки! Глупое зверье! Безмозглые обезьяны! Эпохи минули с тех пор, как они поселились в городе, предназначенном для мудрых атлантов, но где им было постичь наши тайны! Даже младшие жрецы не догадывались о бесконечных серых коридорах с самосветящимися потолками, о нескончаемой череде ходов и туннелей, сквозь которые когда-то, в незапамятные времена, грациозно проносились нечеловеческие силуэты удивительных существ.

Знай же, что пращуры возвели Негари с недоступным пониманию бесхвостых обезьян размахом, присущим зодчим древнего народа атлантов. Постарайся достойно принять и тот факт, что не только для простых смертных предназначались возводимые нами чертоги. Великий город посещали не только волшебные существа других, неведомых тебе планов бытия, но даже сами боги, порой нисходившие к почитавшим их атлантам! Нет, незнакомец, твой человеческий разум просто не в состоянии осознать, насколько глубоки и необычны секреты, хранимые этими древними стенами.

Нерушимое заклятие лежало на нас, и никакие пытки кровожадных дикарей не могли заставить нас открыть эту тайну. Но увы! Сокрытые в глубинах скал коридоры оказались недоступны и для нас, прикованных к стенам тяжелыми цепями в мрачных подземельях Города Мертвых! Вот уже минуло столетие, как не тревожили пыль, покрывшую каменные полы, шаги человека. И все это время мы, а под конец один только я, томились в зловонном подземелье буквально на расстоянии дюжины шагов от спасения и свободы!

Что за пытка — сознавать, что под сводами величественных храмов бестолково копошатся Стоящие Позади, оскорбляя своим невежеством неисповедимые древние святыни! И этих ничтожеств Накари облекла славой, по праву принадлежащей нам… мне! Воистину, незнакомец, перед тобой, бессильно угасая в оковах, лежит последний верховный жрец исчезнувшей с лика Земли Атлантиды.

Близок мой час, и предрекаю я, что со смертью последнего атланта станет этого город действительно городом мертвых! О, я вижу, вижу! Страшен их рок, и кровавым будет конец! Валка и Хотах, Хонен и Голгор, древние позабытые боги, самая память о которых покинет этот мир вместе со мной, обрушат стены древнего города, отдавая дань памяти поклонявшемуся им народу. И тогда больше ни один смертный не сможет осквернить своим присутствием место, которое они некогда им почтили. Смешается с прахом бренная плоть населяющих Негари безумцев, и рассыплются в пыль алтари, на которых приносятся ныне жертвы бессильным языческим божкам. И верю я, что скоро омоют меня воды Великого Небесного Моря!..

Соломон Кейн решил, что это уже начался предсмертный бред. Разум атланта, некогда столь могучий и ясный, ныне окутывал мрак смерти.

— Скажи, — вмешался пуританин, пресекая поток грозных пророчеств, слетавших с уст ослабевшего рассудком жреца. — Ты упоминал о белокожей рабыне, которую дикари называют Марой. Что тебе известно о ней?

— Ее привезли в Негари несколько лет назад из очередного набега, — ответил атлант, — устроенного воинами Накари для пополнения числа рабов. Я ее достаточно хорошо запомнил, так как именно вскоре после ее появления в этом несчастном городе Накари обратилась против меня.

Последующие годы были горестны и темны. Каждый мой час был наполнен беспредельным страданием, а эта кровожадная хищница изобретала для меня все новые и новые пытки. Но самым страшным моим мучением было изо дня в день созерцать потайную дверь, которой ты и воспользовался, — находящуюся рядом со мной, но такую же недостижимую, как луна. Незнакомец, ты даже не в состоянии представить, какие мучения я претерпел в руках проклятой Накари, пытавшейся вызнать тайну этой двери! Самым незначительным, через что мне пришлось пройти, были дыба и огонь!

Кейн содрогнулся:

— Скажи мне, жрец, не проделывала ли она нечто подобное с бедной девочкой? Она показалась мне совсем измученной, а ее глаза были наполнены болью и ужасом.

— Накари хвасталась, что заставляла ее не только удовлетворять свою скотскую похоть, но и плясать со Звездными Девами и принуждала лицезреть неописуемые в своей гнусности кровавые обряды, свершавшееся в зловещем Храме Тьмы, которой они поклоняются.

Твоей Маре пришлось провести годы среди проклятого племени, лишь внешне напоминающего людей. Эти безумцы ценят кровь дешевле воды и услаждают свой взор созерцанием казней и бесчеловечных пыток. Она видела зрелища, которые бы заставили ослепнуть и поседеть самых крепких из мужчин твоего племени. Этой девушке пришлось часами стоять рядом с алтарем, на котором умирающие жертвы захолились в криках боли в умелых руках Накари, и это не могло не оставить след в ее мозгу навечно.

Дикари, слепо перенявшие некогда обряды атлантов, за прошедшие века извратили их и ныне творят непотребные жертвоприношения во славу своих примитивных божков. И хотя суть древних церемоний поглотило неумолимое время, ритуальная магия их осталась такова, что не подготовленный должным образом человек не может взирать на них, не испытывая жуткого потрясения…

«Какое же облегчение, наверное, испытал мир, когда эта их Атлантида отправилась прямиком в тартарары, — с отвращением подумал Кейн. — Что за странную и, похоже, совершенно лишенную всего человеческого расу существ она породила?»

Вслух же он произнес:

— Но что это за Повелитель, о котором упомянула Накари? И что она имела в виду, когда обмолвилась, что Мара — его невеста?

— Это Накура… Накура! Его череп — средоточие зла, символ Смерти и Тьмы, которым они поклоняются. Посуди сам, незнакомец, что могут знать ничтожные профаны о великих богах Атлантиды, некогда избравших Морской Народ? Что могут знать невежественные язычники о грозных смертоносных богах, которых восславляли торжественные и исполненные глубокого смысла обряды их прежних господ? Разве доступно их скудному разуму учение о незримой сути, о невидимом глазом Духе, что правит стихиями и небесами и направляет ход светил? Они даже до сих пор не поняли, что самих по себе крови и предсмертных мучений жертвы совершенно недостаточно, чтобы угодить божеству. Все дело в подобающем ритуале, где нет места импровизации и личным эмоциям! Тупоголовым подданным Накари для поклонения нужен некий материальный предмет, желательно изваянный по их образу и подобию.

Накура… Он родился еще в те времена, когда этой страной правили вожди-атланты. Это был последний из действительно великих магов Негари! Неведомо, какие амбиции сжигали ужасающим пламенем столь совершенный мозг, но этот изменник предал собственный народ, вступив в сговор с нашими рабами.

Без его помощи восстание варваров захлебнулось бы в собственной крови, но этот могучий маг не дал нашим жрецам не только воспользоваться древним оружием предков, но и обратиться за помощью к дружественным могучим существам из других планов бытия.

Ничего удивительного, что они бездумно следовали за ним, послушные его воли все те века, что он властвовал над ними. А когда он больше не смог сопротивляться смерти, они обожествили его. С самой вершины Башни Смерти взирает на мир его череп. И сама Тьма смотрит через его пустые глазницы. Именно череп стал символом и объектом той веры, на которой зиждется безумное миропонимание всего народа Негари.

О да, мы — атланты — воздавали должное Смерти. Но мы славили также и Жизнь! А эти люди поклоняются одной только Тьме, и все их поступки несут в мир только Тьму! Дети Смерти — вот как они себя называют. Череп же Накуры, от которого в мир до сих пор исходят эманации зла, служит им доказательством их избранности, вещественным свидетельством величия их народа…

— Ты к чему клонишь? — вновь прервал Кейн его бредовые излияния. — Что чертовы дикари собираются принести в жертву своему богомерзкому идолищу?

— Взойдет Луна Черепов, и Мара умрет на Черном Алтаре, чтобы напоить своей кровью проклятый череп.

— Во имя Господне! — вскричал пуританин вне себя от ярости. — Говори же скорее, что такое Луна Черепов?!

— Так они называют полную луну, пятна на которой делают ее похожей на скалящийся череп. Каждое ближайшее ко дню его смерти полнолуние, в момент, когда над парапетом Башни Смерти поднимается Луна Черепов, на Черном Алтаре умирает юная девственница. Там, где столетия назад молодые девушки приветствовали свою судьбу, вручая свои жизни Голгору! А теперь с высоты Башни, некогда олицетворявшей славу Голгора, покровителя атлантов, скалится череп бессовестного чародея, принесшего смерть собственному народу!

Непросвещенные дикари верят, что его разум витает поблизости, наслаждаясь успехами своего народа. И хотя с метафизической точки зрения некая магическая составляющая его личности действительно привязана к черепу, эти обезьяны считают, что дух Накуры снисходит до разговоров с ними. Впрочем, их наивная вера имеет под собой некоторую основу. Знай же, незнакомец, всякий раз, когда полная луна озаряет верхнюю площадку Башни и стихают песнопения жрецов, из пустого черепа Накуры исходит громоподобный нечеловеческий глас. На неведомом дикому племени языке исчезнувшего народа он поет древний, как само время, священный гимн сынов Атлантиды, и при звуке его дикари простираются ниц.

Разве может прийти в тупые дикарские головы, что в стене Башни существует тайный ход и по узким ступеням можно взойти в специальную нишу, расположенную как раз позади черепа. Именно в эту нишу тайно пробирается один из наследников Стоящих Позади, поющий гимн. В давно прошедшие времена этим жрецом был бы один из сынов Атлантиды, так что, по всем законам, небесным и человеческим, провозглашать святые слова сейчас надлежало бы мне.

Мой разум смущен, а сердце скорбит безмерно! Дикарям не было никакого дела до древних тайн истинной веры, и нам приходилось соблюдать их скрытно. Внешне, дабы поддержать недалеких властителей и свое влияние на ход событий, мы вынуждены же были демонстрировать поклонение их кумиру, которого обожествляли эти охваченные кровавым безумием существа. Лишь политическая дальновидность заставляла нас приносить жертвы тому, проклинать само имя которого нам приходилось шепотом.

Но горе нам! Мы были лишены и этого права. Неугомонная Накари смогла раскрыть секрет, известный прежде лишь жрецам-атлантам. Так что по тайной лестнице поднимается теперь один из ее выкормышей, Стоящих Позади, чтобы невнятно пробормотать в особую трубу Святую Песнь, перевранных слов которой он даже не понимает! Исполненные великого смысла слова стали лишь пустым звуком в ушах каких-то недочеловеков. Скоро я уйду, и тогда в этом мире не останется ни одного человека, который был бы в состоянии оценить ужас и величие этих могучих слов!

У Кейна голова пошла кругом от услышанного. Его разум лихорадочно пытался породить хоть сколько-нибудь приемлемый план действий, отбрасывая один безумный вариант за другим. В первый раз за все те годы, которые он посвятил поискам похищенной Мерилин, он чувствовал, что уперся в глухую стену. Дворец, вырубленный в скале, представлял собой невообразимо сложный лабиринт, разбираться в чудовищной путанице коридоров времени просто не осталось.

Тускло светящиеся коридоры — совершенно одинаковые на вид — уходили во все стороны. Но даже изучи он их все до последнего дюйма, как можно было вызволить Мерилин, несомненно надежно охраняемую в одной из каменных камер? А может, для нее уже наступил час испытаний на дьявольском алтаре? Или проклятая повелительница народа Черепа, снедаемая жаждой крови и мучений, дала-таки волю своей необузданной жестокости и замучила ее насмерть?

Кейн даже перестал вслушиваться в выспреннее бормотание безумного атланта. Между тем тот обратился к нему с каким-то вопросом, и Кейн вынужден был отвлечься от безрадостных размышлений.

— Незнакомец, — говорил его собеседник, — воистину ли ты — человек из плоти и крови? Быть может, ты всего лишь один из легиона призраков, что так часто посещают меня в последнее время, беззвучно возникая во мраке моей темницы? Нет, я вижу, что ты — человек. Но для меня ты все же варвар, не многим отличный от чернокожего народа Накари.

Десятки и десятки тысяч лет тому назад, когда твои укутанные в звериные шкуры предки отбивались каменными топорами от саблезубых тигров и с грубо заточенными кольями охотились на мамонтов, золотые купола храмов моего народа уже возносились к небесам!.. Минуло время, они разрушены и позабыты, и мир окончательно скатился к варварству. Ну что ж, пора уходить и мне, последнему просвещенному, оставляя вам — дикарям — осененную тайной веков легенду… Без жалости расстаюсь я с тем миром, каким он стал в ваших руках…

Кейн поднялся на ноги и заметался по камере из угла в угол, словно тигр в клетке. Пальцы его инстинктивно сжимались у бедра в поисках рукояти рапиры, которая сейчас находилась в руках дикарей. Багровая пелена ярости застила его глаза. «Господи, не оставляй меня своей милостью! Дай умереть в борьбе, стоя лицом к лицу с врагами, держа в руке добрый клинок, пускай и одному против всего дикого племени», — взмолился пуританин, стискивая в отчаянии голову руками.

— Когда я последний раз видел луну, — заговорил он сам с собой, — она была почти полна. Но сколько с тех пор минуло времени, мне неведомо. Также я понятия не имею, сколько уже скитаюсь по коридорам этого Богом проклятого дворца! А сколько времени я провел в цепях ненавистной Накари? Может ли быть так, что полнолуние уже миновало и, Боже милосердный, Мерилин уже мертва?!

— Луна Черепов взойдет нынче ночью, — неожиданно пробормотал узник. — Я слышал, как мои тюремщики обсуждали предстоящую церемонию сегодня утром…

Англичанин встряхнул умирающего за плечи, вряд ли отдавая себе отчет, что он делает.

— Во имя своей ненависти к Накари, во имя любви к людям, во имя Господне, наконец, заклинаю тебя помочь мне спасти невинное создание! — вскричал Соломон Кейн.

— Во имя чего?! Выдуманных людьми богов? Любви к людям?.. — рассмеялся безумным смехом умирающий жрец. — Незнакомец, какое отношение к любви могут иметь поступки жреца Голгора Вседержителя? Что есть смертные, как не пища для уст богов? А боги не различают правых и виноватых.

Под моими руками с душераздирающими криками умирали девушки куда нежней и прекрасней твоей белокожей дикарки, однако мое сердце оставалось глухо к их воплям. Но ненависть, ненависть! Это другое дело… — Странные глаза атланта буквально засветились ужасающим пламенем. — Во имя ненависти я готов рассказать тебе все, о чем ты захочешь узнать! Однако поторопись, человек, считанные минуты отделяют меня от путешествия к Хонену…

Вот мой совет: дождись восхода луны и отправляйся в Башню Смерти. Умертви шарлатана, укрывшегося у переговорной трубы в нише за черепом Накуры. Когда же полная луна поднимется точно над Черной Башней, дикари прервут свое песнопение, а жрец в маске в виде черепа занесет жертвенный нож над распятой на Черном Алтаре девушкой, громким голосом на языке, понятном народу, обратись к молящимся варварам. Отвергни жертву, приготовленную ими, и потребуй взамен крови самой Накари, Повелительницы Негари!

А далее, незнакомец, рассчитывай лишь на собственные силы да уповай на удачу. Кто знает, может быть, тебе и посчастливится остаться в живых… — Блеск жизни начал угасать в глазах атланта.

— Скорее! — снова встряхнул его пуританин. — Скажи, как мне добраться до Башни!

— За дверью, через которую ты вошел сюда, через двадцать шагов повернешь налево… — Голос узника становился все тише и тише, он уже еле слышно шептал, так что Кейну пришлось над ним склониться. — Еще через сотню шагов будет лестница… Дальше на самый верх… Окажешься в длинном коридоре… потом все время прямо еще полторы сотни шагов. Выйдешь к глухой стене… Это именно то, что тебе нужно. На расстоянии двух локтей от пола тайная пружина… Откроешь дверь… которая ведет из дворца…

Атлант на некоторое время замолк, собираясь с силами. Наконец, когда уже Кейн почти потерял надежду, он продолжил:

— Ты окажешься в крытой галерее, что идет по скалам. Лишь об этом ходе смогла выведать проклятая Накари… Повернешь направо и пойдешь, пока не отсчитаешь пять сотен шагов… Здесь увидишь ход, который выведет тебя в Башню Смерти, прямо в нишу за черепом… Он идет прямо из-под скалы, в которой она вырезана… Будут… две лестницы… лестницы… лест…

Голос его окончательно затих. Обливаясь холодным потом, Кейн нагнулся над жрецом, грудь которого едва вздымалась, и затряс его изо всех сил. Тот, сделав невероятное усилие, сел. Глаза атланта вспыхнули неземным светом, он вытянул вперед левую руку, словно на что-то указывая.

— Море! — воскликнул он неожиданно сильным и ясным голосом. — Море! Я вижу золотые шпили Атлантиды и солнце, встающее из лазурных глубин! Я иду к тебе, море!

И будь проклят Соломон Кейн, если в этот момент камеру не наполнил плеск волн.

Пуританин опустил на пол обмякшее тело…

6

Задыхаясь от нечеловеческого напряжения и утирая пот со лба, Соломон Кейн, вздымая клубы пыли, мчался полутемными душными коридорами. Судя по времени, минувшему с тех пор, как он оглядывал горы в зарешеченное окошко, снаружи должна была наступить ночь. Счет шел на минуты, так как кошмарная Луна Черепов уже начала свой роковой восход. Ага, вот наконец и нужная лестница.

Англичанин взлетел по ней, прыгая через ступеньки. Выбравшись в коридор, про который ему рассказал умирающий жрец, он отсчитал еще полторы сотни шагов и действительно оказался у глухой стены. Ему показалось бесконечно долгим время, в течение которого его пальцы ощупывали каменную поверхность, стараясь не пропустить ни одного квадратного дюйма. Наконец он нащупал едва выступающий из стены кусочек металла, по виду неотличимый от гранитных стен. Раздался скрежет камня о камень, потайная дверь отворилась, и Кейн высунул голову в коридор. Там было темно — похоже, потолок не был покрыт фосфоресцирующей краской древних мастеров Атлантиды.

Кейн решительно шагнул в коридор и, убедившись, что дверная панель прочно встала на место, двинулся на ощупь в кромешной темноте, стараясь не сбиться со счета. Через какое-то время света в коридоре прибавилось — он проникал откуда-то извне, — и Кейн смог разглядеть нужную ему лестницу. Он ступил на нее, поднялся на несколько ступенек… и в недоумении остановился. Он находился на небольшой площадке, откуда лестница расходилась направо и налево. Кейн выругался. Рок неумолимо отсчитывал мгновения, и он попросту не имел права на ошибку: времени исправить ее уже не будет. Как же выяснить, которая из лестниц приведет его к нише сообщника Накари?

К несчастью, легкие крылья Смерти унесли душу последнего из атлантов прежде, чем тот успел поведать Кейну об этой развилке. Ладно, сожалеть, что узник не протянул еще хотя бы несколько мгновений, было бесполезно.

Кейну не оставалось ничего другого, как положиться на удачу. Время раздумий миновало, он выбрал правую лестницу и ринулся вверх. Теперь ему было не до осторожности. Чутье подсказывало Кейну, что страшное жертвоприношение вот-вот должно начаться.

Когда перед ним открылся коридор, англичанин обратил внимание, что гранит стен сменился каменной кладкой. Наконец он покинул подземелье под Городом Мертвых и находился внутри какого-то рукотворного здания — хотел бы он верить, что это и была Башня Смерти. Пуританин с нетерпением ожидал появления следующей лестницы, и в самом деле она вскоре показалась. Но вместо того, чтобы вести вверх, ступени уходили вниз!

И в этот момент ушей Кейна коснулся неясный гул. Казалось, тяжелая вибрация исходила от толстых стен. Сперва он не понял, что это такое, но потом, к своему ужасу, опознал в звуке слитное скандирование тысяч голосов. У Черного Алтаря началась церемония встречи Луны Черепов.

Возвращаться назад было поздно, и Соломон Кейн помчался вперед во всю прыть. Повернув за угол, англичанин чуть не врезался в преграждавшую коридор каменную дверь. Как раз на уровне глаз в ней было проделано смотровое отверстие. Он приник к нему и… вздрогнул от ужаса. Он выбрал не ту лестницу! И она вывела его не в Башню Смерти, а в какое-то здание неподалеку.

Глазам его предстала потрясающая воображение безумная сцена. На широкой открытой площади — видимо, центральной площади Города Мертвых, — у подножия высоченной Черной Башни, вздымавшейся над окружающими город горными хребтами, обнаженные чернокожие девушки извивались и корчились в невообразимом танце. Выстроенные в два длинных ряда танцовщицы раскачивались и подпрыгивали, но тем не менее оставались точно на своих местах, в унисон выкрикивая странные, режущие слух бессмысленные фразы.

Натертые маслом тела выгибались и скручивались в буйном причудливом ритме, взлетали и кружились факелы, которые негритянки держали в обеих руках. Лунный свет и огненные блики бесстыдно ласкали обнаженные тела.

Всю остальную площадь заполняла толпа негарийцев обоих полов. Между пляшущими девушками и краем толпы оставалась узкая полоса шириной не более дюжины шагов, заполненная огромным количеством факелов. Мятущиеся языки огня озаряли целое море залитых потом оскаленных лиц, отражаясь во множестве блестящих экстатичных глаз, обращенных вверх в предвкушении долгожданного мига, когда острое лезвие вспорет нежную кожу и рука жреца вознесет над толпой сочащееся кровью сердце. Время от времени вся толпа хором подхватывала выкрикиваемые Звездными Девами фразы.

Гигантской тенью, глыбой овеществленного мрака возвышалась над головами подданных Накари зловещая Башня Смерти. Совершенно ровную поверхность гигантской колонны из черного камня не нарушало ни одно отверстие или выступ, лишь высоко-высоко, вделанный в варварски изукрашенную раму, злобно скалился извечный символ смерти и тлена. Это и был череп Накуры!

Кейн вздрогнул — от него исходило отчетливое жутковатое свечение, подобное свечению болотных гнилушек! Однако пуританин решил, что «божественное» свечение было организовано жрецами, таившимися внутри Башни. Соломон Кейн машинально подивился, с помощью каких дьявольских составов жрецы умудрялись в течение столетий сохранять человеческий череп в целости и сохранности.

Но и людское море, и Башню, и череп пуританин удостоил лишь мимолетного взгляда. Не они приковывали его внимание и наполняли сердце ужасом. Над плотно сдвинутыми рядами молящихся возвышался огромный Черный Алтарь. А на нем…

— Мерилин! — сорвался с губ Кейна полустон-полувсхлип.

Худенькое белокожее тело было грубо распростерто на черной полированной поверхности. На какой-то миг англичанин ослеп, оглох и потерял способность не только двигаться, но и соображать. Отвратительное чувство полной беспомощности впервые в жизни охватило его. Но вовремя поспеть в нишу, где прятался мошенник жрец, было уже невозможно.

Бледное сияние полной луны тронуло верх Башни, все четче обрисовывавшейся на фоне звездного неба. Луна неумолимо шествовала по небосводу. Луна Черепов.

Речитатив танцовщиц перешел в какой-то животный вой, подхваченный несметным количеством глоток. Ночь наполнилась зловещим рокотом тамтамов. Потрясенный Кейн спросил себя: уж не во внутренних ли кругах преисподней случилось ему оказаться?

Из каких невообразимых бездн времени дошел до наших дней этот жуткий, утративший истинный смысл обряд? Кейн понимал, что нынешние подданные Накари всего лишь по-обезьяньи копировали ритуалы, бывшие в ходу у их прежних господ. И даже несмотря на овладевшее им отчаяние, пуританин содрогнулся при мысли, каким же на самом деле был этот обряд во всей своей значимости и полноте!

У алтаря, на котором молча лежала несчастная Мерилин, появилась уродливая жуткая тень. Это был огромный негр, совершенно обнаженный, если не считать маски в виде черепа на лице и пышного султана белоснежных перьев на голове. Толпа на мгновение стихла, но лишь для того, чтобы через миг взорваться безумными экстатическими криками.

Кейн почувствовал, как завибрировал камень под ногами. Уж не слитная ли мощь голосов заставила содрогнуться в страхе вековечные камни?

Трясущимися руками он начал отодвигать засов. Ему оставалось лишь одно: безоружным выскочить на площадь и умереть подле Мерилин, коли уж ему не суждено избавить ее от смерти…

Тут поле зрения англичанина на мгновение перекрыл какой-то силуэт. Здоровенный чернокожий, судя по убранству и осанке — вождь, привалился к каменной стене прямо рядом с дверью, за которой скрывался пуританин. Буквально два-три фута отделяло Соломона Кейна от негра, лениво наблюдавшего за ликующей чернью, — несомненно, тот знал истинную цену происходящего.

Сердце Кейна бешено заколотилось. Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой! Из-под широких кожаных лент, перекрещивающихся на груди вождя, выглядывала рукоятка его пистолета!

Понятное дело, что отнятое у пуританина снаряжение поделили между собой отнюдь не рядовые воины. Несомненно также, что негры понятия не имели, как пользоваться огнестрельным оружием. Должно быть, этот вождь просто прельстился необычной формой и грозным видом волшебного «громового жезла» белого воина и носил его при себе не как оружие, а как знак своего высокого положения. Задумывался ли этот суеверный дикарь о его истинном предназначении? Впрочем, практичного Кейна подобные вещи интересовали меньше всего. Главное, что его пистолет был рядом, на расстоянии вытянутой руки.

Тем временем пол под ногами англичанина вновь содрогнулся, на этот раз еще сильнее.

Соломон Кейн осторожно потянул на себя ничем более не удерживаемую дверь и, точно гигантский тигр, не ведающий страха и пощады, замер за спиной ничего не подозревающего вождя.

Его мозг работал сейчас как никогда ясно. Пуританину был совершенно ясен ход дальнейших событий. У левого бедра чернокожего воина висел кинжал; спина его была обращена прямо к Кейну; бить придется сильно и точно в сердце, чтобы тот не успел поднять шума. Он изготовился, каждая мышца его сильного и ловкого тела напряглась.

Смерть оказалась милосердной к вождю. Негр даже не успел ничего почувствовать, когда Кейн, одновременно, правой рукой зажал ему рот, а левой единым точным движением выхватил длинный кинжал вождя.

Острое как бритва лезвие легко вошло между ребер негарийца и поразило его точно в сердце. Могучий воин обмяк, не успев проронить ни звука, а пистолет Кейна вновь обрел прежнего хозяина. Беглый осмотр удовлетворил пуританина — оружие было по-прежнему заряжено, а кремень находился в целости и порядке.

Все произошло настолько быстро и тихо, что смерти вождя не заметила ни одна живая душа, тем более негры стояли спиной к зданию, откуда вышел англичанин. Кейну подумалось, что негарийцы даже не обратили бы внимания, если бы вождь и вскрикнул. Они были полностью сосредоточены на жестоком действии, разворачивающемся у Черного Алтаря.

Как раз когда пуританин осторожно опустил на камни бездыханное тело, пение танцоров и вопли толпы разом стихли. На площадь перед Башней Смерти пала абсолютная тишина. Кровь бешено стучала у Соломона Кейна в висках, но он все-таки расслышал, как шуршит ночной ветер в мертвенно-белых перьях пышного плюмажа жреца в маске Смерти, замершего в ожидании ночного светила.

Над вершиной зловещей черной громадины засиял краешек лунного диска.

И тогда с высоты Башни Смерти послышался нечеловечески низкий рокочущий голос. Даже Кейн, прекрасно знавший, что это поет жрец, прильнувший ртом к специальной трубе за стеной, чуть было не поверил, что древний гимн неведомым богам исходит от оскаленного черепа Накуры. И пускай Стоящему Позади был неведом истинный смысл величественных слов, он умудрялся воспроизводить даже выговор давно истлевших Посвященных, хранителей традиций затонувшей Атлантиды. Голос жреца метался между гор, наполняясь то неведомым торжеством, то таинственной скорбью, и многочисленные эхо придавали ему гипнотическое сходство со звуками волн могучего океана, беспрестанно бьющего в песчаные берега.

Человек в маске выпрямился над алтарем во весь свой громадный рост и воздел над головой неестественно длинный ритуальный нож. Кейн, к своему непередаваемому ужасу, узнал в блестящем клинке… свою верную рапиру!

Не раздумывая ни секунды, Соломон Кейн поднял руку с длинным пистолетом, прицелился, затаил дыхание и нажал на курок.

Нет, не в голого палача. В череп, который издевательски улыбался ему сверху. В доли секунды он увязал все то, что ему уже было известно о негарийцах, с предсмертными словами последнего атланта, назвавшего череп Накуры «символом и объектом той веры, на которой зиждется безумное миропонимание всего народа Негари».

Словно божественный глас разорвал ночь звук выстрела, и, вторя ему, послышался сухой треск. Не иначе как руку пуританина направляло само Провидение, так как маленькая пуля вдребезги разнесла проклятый череп, который попросту исчез, взорвавшись мириадами мельчайших осколков. Кроме того, священная песнь сменилась предсмертным всхлипом и стихла — уничтожив череп, пуля покарала и того, кто за ним стоял.

Из ослабевших рук жреца в маске вывалилась рапира англичанина. Танцовщицы и добрая половина толпы в суеверном ужасе попадали наземь, остальные замерли, точно пораженные громом. Единственным, кто сохранил ледяное спокойствие, был Соломон Кейн. Воспользовавшись моментом всеобщего потрясения, он бросился к алтарю.

В следующее мгновение воцарился ад кромешный. От жуткого звериного рева, исторгнутого толпой, будто бы отшатнулась сама ночь. Столетия за столетиями лишь вера в покровительство Накуры, чья плоть, за исключением черепа, давно была пожрана могильными червями, удерживала погрязших в разврате и кровавом насилии негарийцев от всеобщего помешательства. И вот их поганое божество было повержено, и не просто повержено, а рассыпалось прахом непосредственно у них на глазах, испустив напоследок предсмертный вопль. А этот звук, которым столь часто услаждали слух подданные Накари, они бы не перепутали ни с каким другим!

Если бы небо раскололось у них над головами, луна свалилась им на голову или наступил конец света, это бы не смогло произвести на негарийцев большего впечатления, чем смерть их бессмертного бога. Ужасающие кровавые видения, скрывавшиеся у каждого в глубинах разума, вырвались на свободу и зажили самостоятельной жизнью. Наследственная склонность к помешательству, о чем упоминал жрец, дождалась своего часа.

На глазах Кейна, словно по мановению волшебной палочки, целый народ обратился в стадо завывающих от ненависти, ужаса, страха и им подобных эмоций психопатов.

В мгновение ока площадь взорвалась кровавым насилием. Негры, и мужчины и женщины, с животными визгом и воплями накинулись друг на друга. Копья и кинжалы разили направо и налево, ногти и зубы вцеплялись в кровоточащие тела, огонь факелов заставлял человеческую плоть вздувать пузырями. Двуногие звери уничтожали друг друга, и никому не было пощады в дьявольской бойне. Должно быть, то же самое творилось на охваченных небесным огнем улицах Содома и Гоморры.

Кейна спасало только то, что никто не желал конкретно его смерти. Все воевали против всех, так что пуританину, всегда сохранявшему ясность рассудка, сравнительно легко удавалось разделываться с отдельными врагами. Разряженный пистолет в его умелых руках обратился в дубинку — с этим единственным оружием он целенаправленно прокладывал себе путь сквозь безумный кровавый водоворот мятущихся тел. Удары сыпались на него со всех сторон, ногти полосовали его тело, перед глазами сверкали широкие лезвия, искры огня прожигали его камзол, но, несмотря ни на что, он пробивался к алтарю.

Англичанин был уже готов взойти по черным ступеням, когда ему наперерез, вырвавшись из общей свалки, метнулась гибкая фигура. Накари, владычица Негари, повредившаяся умом не менее своих подданных, устремилась на пуританина с окровавленным длинным кинжалом. В ее глазах, теперь действительно ставших глазами бешеной пантеры, металось жуткое пламя.

— Я узнала тебя, бледный демон Смерти! На сей раз тебе не скрыться! — завопила она.

Но добраться до Кейна Накари не успела. Путь ей преградил огромный воин, с ног до головы залитый своей и чужой кровью. Чернокожий гигант, вместо лица у которого зияла разверстая рана, слепо шаря вокруг руками, случайно наткнулся на свою повелительницу.

Накари разъяренно взревела и ужасающим ударом вспорола воина от паха до горла, но слепец уже сомкнул могучие руки в судорожной хватке.Неистовым предсмертным движением огромный негр взметнул женщину высоко над головой.

Крик агонии последней королевы Негари возвестил о конце ее правления и на мгновение перекрыл безумный шум побоища. Страшный удар о монолит Черного Алтаря превратил ее голову в кровавое месиво и отбросил мертвое изломанное тело прямо под ноги Кейну.

* * *

Пуританин вихрем взмыл по каменным ступеням, вытертым ногами тысяч жрецов, вершивших кровавые жертвоприношения. Едва он приблизился к алтарю, громадный негр в маске Смерти, до сих пор пребывающий без движения, пробудился к жизни. Нагнувшись, он изловчился подхватить рапиру и ткнул ею в приближавшегося Соломона Кейна.

Но, во-первых, это не было привычным орудием мясника, а во-вторых, быстротой движений немногие из людей могли бы потягаться с пуританином. Мгновенный нырок вниз, стремительный разворот гибкого тела, и клинок безобидно просвистел над плечом англичанина. Оказавшись лицом к лицу со жрецом, Кейн покрепче ухватил тяжелый пистолет за дуло и обрушил беспощадный удар прямо в массу колышущихся перьев, сокрушив и убор, и череп под ним. Теперь жреца по праву украшала маска Смерти.

Прежде чем броситься к девушке, которая без малейшего движения лежала на алтаре, Кейн отшвырнул изуродованный ударами пистолет и вынул свою рапиру из руки мертвого Стоящего Позади. Рукоять привычно легла в ладонь, и пуританин сразу почувствовал себя уверенней.

Бедная крошка Мерилин не подавала признаков жизни, обратив смертельно бледный лик к равнодушному небу. Полная луна заливала своим сиянием апокалипсическую сцену: на черном камне бессильно простерлось белое тело, а вокруг бесновались залитые алой кровью черные демоны. Кейн, грешным делом, решил было, что жизнь покинула девушку, но, к невообразимому облегчению пуританина, его рука нащупала биение пульса на тонкой шее. Хвала Создателю, бедняжка лишь потеряла сознание. Да оно и к лучшему: на долю Мерилин уже и так досталось слишком много крови и насилия.

Он разрезал удерживающие Мерилин путы и со всей мыслимой нежностью поднял ее на руки… чтобы тут же опустить вновь: двигаясь прямо к нему, по ступеням ковыляло, невнятно стеная и бормоча, нечто невообразимое. Лишь с большим трудом в окровавленном изуродованном куске мяса можно было признать человеческую фигуру. Кейн не смог даже определить, какого она была пола. Агонизирующее существо наткнулось на выставленный Кейном клинок и, раздирая руками смертельную рану, опрокинулось обратно в багровый водоворот, из которого вынырнуло.

Вдруг скальная поверхность под ногами пуританина задрожала, черная глыба алтаря треснула с пушечным громом, и ужасающий толчок сбросил Соломона Кейна с каменных ступеней. Однако он не только не выпустил из рук Мерилин, но и уберег ее от удара. На его глазах Башня Смерти накренилась, ее каменная поверхность пошла волнами.

Казалось, сам Гадес затеял жуткий и таинственный ритуал. Дуновение безымянного ужаса прошелестело над залитой кровью и заваленной человеческими внутренностями площадью. Этого дыхания Смерти не могли не почувствовать даже обезумевшие двуногие звери, рвавшие друг друга на части: вопли безумной ярости сменились такими же безумными воплями ужаса. И тут Башня Смерти снова покачнулась, еще сильнее, еще… Каменная колонна откололась от своего скального основания и, с величавой медлительностью, обрушилась на площадь с таким грохотом, как если бы и впрямь с небес грянула луна.

Каменной лавиной пронеслись по площади громадные глыбы, превращая хрупкую человеческую плоть в кровавую кашу. Воздух наполнили смертельные, как шрапнель, острые осколки. Кейну показалось, что он попал внутрь гигантской мясорубки. Здоровенный булыжник разлетелся на куски прямо над головой пуританина, обдав его каменной крошкой.

— Землетрясение! — Пуританин перекинул через плечо бесчувственную Мерилин и громадными прыжками понесся вниз по каменной лестнице, которая корчилась и раскалывалась прямо у него под ногами. Придерживая девушку одной рукой, другой Кейн раздавал беспощадные удары. Его рапира летала, точно разящая молния, прорубая им с Мерилин кровавую просеку в плотных рядах дикарей. К этому времени негарийцы уже совершенно потеряли человеческое обличье, даже судороги самой земли не смогли пробудить их разум. Единственное, на что их еще хватало, так это убраться с дороги пуританина, который походил на их ожившего бога Смерти, с развевающимися волосами и разящей молнией-рапирой в руках.

Кейн так никогда и не смог заставить себя вспомнить все кровавые подробности этой адской гонки. В его памяти лишь остались обрывочные видения залитых резким лунным светом каменных улиц-ущелий, меж узких стен которых кипело всеобщее побоище. А вокруг охваченного кровавым разгулом Города Мертвых рушились древние горы, мало-помалу возводя над проклятым городом курган. Рассыпались в прах удивительные творения зодчих Атлантиды, величавые башни и минареты обрушивались вниз, сметая людей и строения, а под ногами, не замирая ни на секунду, корчилась земля. В звуках разрушения и всеобщей гибели Кейну чудился холодный, безжалостный смех древних богов.

Странные двуногие существа, словно демоны преисподней, тянули к нему со всех сторон окровавленные когти и исчезали, отброшенные в небытие, из которого вышли, его стремительным клинком. Кейн, насколько было возможно, старался своим телом прикрыть девушку и от безумной стихии, и от еще более безумных двуногих…

И вот, когда даже его фантастическая выносливость уже была на исходе, перед Соломоном Кейном возникла западная стена Негари. Сейчас глянцевито-черную каменную кладку во всю высоту — насколько хватало глаз, — от подножия до парапета, рассекала зияющая трещина. Колоссальная стена содрогалась и потрескивала, вот-вот готовая рухнуть. Кейн, собрав последние силы, просто швырнул свое тело в темную расселину. Едва его ноги коснулись каменистой почвы, как каменная громада, словно черный вал прибоя, обрушилась вовнутрь. Стена, тысячелетиями спасавшая негарийцев от гнева людского, не смогла устоять перед гневом стихии.

* * *

Шатающийся от изнеможения мужчина с девушкой на руках брел по тропинке между холмами. Его одежда была порвана и заляпана кровью, все тело покрывали раны и кровоподтеки, но на лице его было выражение умиротворенности. Дрожь земли постепенно утихала, в лицо человеку дул свежий ветер, высушивая капли крови и пота. А за его спиной остался похороненный под толщей камней проклятый город…

7

Первые солнечные лучи ласково коснулись лица Соломона Кейна. Далеко внизу, у подножия горного кряжа, свежей листвой шелестели деревья, приветствуя наступающее утро. Насколько хватало глаз простиралось такое спокойное на вид зеленое море. Глядя на эту мирную сцену, пуританин чувствовал, как его оставляют воспоминания о ночном кошмаре.

Ветер дул со стороны джунглей, и англичанин полной грудью вдыхал пряные ароматы. Мускусный запах пропитанной влагой растительности сейчас был для Кейна все равно что целительный бальзам. По крайней мере, это был добрый запах увядающей зелени, которая, перепрев, станет тучной почвой для новых растений. В нем не было примеси древней мерзости и запустения, которые источали стены Города Мертвых, а главное, он не нес сладковато-терпкого аромата крови… При одном только воспоминании об этом к горлу Кейна подкатил комок.

Соломон склонился над спящей Мерилин. Бедняжка покоилась на скудном ложе из веток, которые ему удалось наломать, и была заботливо укрыта его камзолом, напоминавшим больше, к сожалению, коллекцию дырок и прорех. Именно в этот момент девушка открыла глаза. Сперва она в ужасе озиралась вокруг, но лишь до тех пор, пока ее мятущийся взгляд не наткнулся на озаренное скупой улыбкой лицо Соломона Кейна. Мерилин разрыдалась и крепко обняла его за шею.

— О, капитан Кейн!.. Неужто нам и впрямь удалось покинуть живыми этот ужасный город? Теперь мне кажется, что это был лишь кошмарный сон…

После того как вы провалились в люк-ловушку в моей комнате, Накари велела заковать вас в цепи в подземелье. — При одном воспоминании об этом ужасе девушка вздрогнула. — Потом она спускалась к вам в темницу… она сама мне рассказала об этом. Оттуда Накари вернулась донельзя раздраженная и твердила, что вы — жалкий глупец. Дескать, она, королева Негари, предложила вам власть над миром, а вы ответили оскорблениями.

Она бесновалась, точно разъяренная кошка, топала ногами и брызгала слюной, а потом поклялась, что и одна, своими руками, возродит империю Великой Негари. Потом она с бранью накинулась на меня, обвиняя, что вы, мол цените жалкую рабыню превыше властительницы великого народа. Я тщетно взывала о пощаде, но черная дьяволица сорвала с меня одежду и порола, пока я от боли и унижения не лишилась сознания.

Наверное, я чуть не умерла, потому что несколько дней пролежала без памяти… Смутно помню лишь обрывочные картины: вот пришли воины и сказали Накари, что вам удалось бежать. Они утверждали, что вы — могучий колдун, так как прямо на их глазах, словно бесплотный дух, просочились сквозь каменную стену, и что якобы копья вас не берут. Накари лично убила обоих стражников, которым было поручено доставить вас, капитан Кейн, из узилища. Она напоминала больше дикого зверя, чем человеческое существо. От жутких криков несчастных я вновь потеряла сознание.

Я приходила в себя и проваливалась в беспамятство много раз. Не знаю, сколько прошло времени, — поневоле теряешь счет дням и часам в этих комнатах и коридорах, куда никогда не проникает солнечный свет. Могу лишь сказать, что с того момента, как я вас увидела, до того момента, когда меня повели к алтарю, прошло уже нескольких дней. Весть о вашем побеге пришла лишь накануне… жертвоприношения. — Это слово ей далось с явным трудом. — Потом явилась Накари в сопровождении свиты Звездных Дев, чтобы рассказать во всех отвратительных подробностях, что меня ожидает… — Девушка снова всхлипнула и спрятала лицо в ладонях. — Я пыталась сопротивляться, но меня заставили выпить зелье, в которое, наверное, был подмешан дурман… Дальше все как в тумане. Помню бесконечные коридоры, мрачные черные покои, заставленные омерзительными изваяниями… Там меня облачают в белые одежды жертвы…

Я впала в странное оцепенение и не могла пошевелить даже пальцем. Вокруг меня нагие женщины творили нечто омерзительное и непотребное… что предписывает им их кощунственная вера… Мой разум просто отказывался воспринимать происходящее, и я погрузилась в спасительное беспамятство. Когда я очнулась, то обнаружила себя привязанной к Черному Алтарю. Всюду горели факелы, истошно орали африканцы, постыдно извивались в ужасающем танце Звездные Девы. Но все это я припоминаю лишь смутно: должно быть, то были бредовые видения, вызванные наркотиком. То мне мерещился светящийся череп, взиравший на меня пустыми глазницами с черного неба, то обнаженный демон, с черепом вместо головы, сверкая багровыми угольями глаз, заносил надо мной серебряную молнию… Капитан Кейн, скажите, что было на самом деле и как вам удалось меня спасти?

— Увы, дитя мое, это был не бред, — нехотя признался Соломон. — Как раз в это время, изрядно проплутав по проклятым коридорам, я выбрался из одного здания по соседству, хотя и рассчитывал оказаться к тебе поближе. Метким выстрелом из пистолета я разнес на мельчайшие частицы их мерзостный фетиш. От зрелища осыпающегося кусками богомерзкого черепа весь этот нечестивый народ, за грехи отцов с рождения наказанный проклятием сумасшествия, обратился сам против себя.

Пока дикари самозабвенно убивали друг дружку, я смог к тебе пробиться. Но только мне удалось освободить тебя от пут, дитя мое, началось страшное землетрясение. Перекинув тебя, крошка Мери, через плечо, я побежал прочь от жуткого капища. Мне повезло выйти точно к огромной трещине во внешней стене, что прикрывает Негари с запада. В последний момент, перед тем как подземный шторм до основания разрушил погрязший во скверне город язычников, я с тобой на руках смог проскочить в зияющую расселину.

Благодарю Создателя за то, что ты не открывала глаз и не видела творящихся там ужасных событий, — закончил Кейн эту часть своего краткого повествования. — А потом я понес тебя прочь от Негари. Ты только раз открыла глаза, когда я пересекал Мост-через-небо — так называют эту природную арку над пропастью дикари. Можно сказать, он рассыпался у меня под ногами. Лишь мы оказались на другой стороне бездонного провала, последняя судорога земли обрушила его в бездну…

Больше нам ничего не мешало в целости и сохранности добраться до этих утесов, но я не рискнул спускаться в темноте, потому что луна уже садилась. Тут ты по-настоящему очнулась и с криком прижалась к моей груди. Я постарался успокоить тебя, и потихоньку ты затихла, уснув нормальным, крепким сном.

— Что же мы будем делать теперь? — спросила его Мерилин.

— Теперь, дитя мое, мы отправляемся прямиком в Англию! — При имени родины прозрачные глаза Кейна наполнились радостным светом. — Видишь ли, мне трудно усидеть в стране, где я родился, больше нескольких месяце кряду. А вот тебе, крошка Мери, там самое место. И то сказать, как ни сильна во мне тяга к путешествиям, стоит лишь произнести «Англия», и сердце наполняется теплом и радостью…

— О милосердный Господь! — вырвалось у нее, и девушка воздела к небу сжатые маленькие ручки. — Попасть домой!.. Что может быть лучше, капитан Кейн! Ни о чем в жизни я не мечтала сильнее, чем об этом… Но скажите, неужто вы и впрямь верите, что мы преодолеем бессчетные мили диких джунглей, отделяющие нас от побережья океана?

— Мерилин, крошка Мерилин, — с ласковой укоризной ответил пуританин, гладя мозолистой ладонью ее золотистую головку. — Следовало бы тебе покрепче верить в Провидение Господне… да и в меня тоже. Верно, в одиночку человек ничтожен и слаб. Но с помощью Божией он творит чудеса. Пока же Господь не оставлял меня своей милостью, пробуждая во мне гнев великий и осеняя мой клинок своей благодатью. И верую я, что пребудет Он со мною и впредь!

Подумай, дитя мое, всего лишь несколько часов тому назад нам с тобой довелось стать свидетелями изгнания из нашего мира недоброй, дьявольской расы, закосневшей во зле. На наших глазах Господь уничтожил целую империю Зла. Человеческие существа умирали тысячами, сама земная твердь ходила ходуном, ниспровергая башни, тысячелетиями оскорблявшие небеса. Кровавым дождем обрушился с неба гнев Господний, а мы вышли из этого ада целыми и невредимыми!

Только ли человеческой силе, ловкости и удаче обязаны мы нашим беспримерным спасением? О нет! Нас хранила и направляла могучая длань Высшей Силы — могущественнейшей из сил! Не она ли провела меня через полмира, выведя прямо к стенам этого сатанинского города, а оттуда аккурат в твое узилище?! Не она ли вызволила меня из мрака темницы и помогла отыскать единственное во всем Городе Мертвых существо, оказавшееся способным поведать мне обо всем, что я желал знать?! Не она ли заставила злого жреца, последнего сына вымершей расы атлантов, всю многовековую жизнь пособлявшему Врагу рода человеческого, послужить делу справедливости?! И не та ли самая Сила направила мой выстрел, а позже позволила невредимым пройти по улицам, охваченным хаосом разрушения, к городской стене?!

Подумай только, дитя мое, стоило бы мне выскочить к скалам, с трех сторон окружавшим бесовской город, уж верно, сейчас ни тебя, ни меня не было бы в живых! Грех роптать, Мерилин! Эта Сила помогла нам выбраться из обреченного города, а потом уберегла нас на мосту, который, стоило лишь мне с тобой на руках ступить на твердую землю, с грохотом отправился в бездонный провал! Неужто, маленькая, проведя нас невредимыми через подобные испытания и совершив ради нас столько чудес, Господь отведет от нас свою десницу? Да ни в коем случае!

Действительно, мир наш пока еще полон зла, пышным цветом распускающегося и в сердце человеческих поселений, и на пространствах дикой земли, но Господь наш снова и снова заносит меч своей справедливости, и повергает зло, и поддерживает правых, покуда мы верим в Него. И так будет впредь, пока наш мир воистину не станет лучшим из миров!

Говорю тебе, глупышка Мерилин, в добром здравии сойдем мы наземь с этих крутых утесов и пересечем кишащие диким зверьем и людоедами джунгли, а там и рукой подать до старого доброго Девоншира, где исстрадавшаяся родня будет счастлива принять тебя в лоно семьи…

Таковы были слова Соломона Кейна, и дышали они незыблемой верой. И вот уже изможденное личико Мерилин осветилось улыбкой — так может улыбаться ребенок, очнувшийся от страшного сна. У пуританина вырвался вздох облегчения. Перенесенные ужас и страдания понемногу гасли в глазах девушки, недалек был тот день (в чем Соломон был совершенно уверен), когда все пережитое в долгом плену и в самом деле будет восприниматься девушкой точно полузабытый кошмарный сон.

Англичанин лишь раз оглянулся туда, где за безучастными холмами под толщей скал навеки упокоился Негари. Тысячелетиями отравлявший смертью и ужасом эти благодатные края, Город Мертвых сгинул под собственными рухнувшими стенами и обвалившимися утесами. Не в этом ли заключался промысел Божий — долго горы обеспечивали неприступность сего змеиного гнезда, но они же и поставили точку в его судьбе, когда терпение небес истощилось.

И все же душа Кейна была не на месте, стоило только ему подумать о тех тысячах и тысячах человеческих существ, чьи перемолотые каменным штормом останки лежали среди руин. Но в памяти пуританина всплыли все чудовищные преступления негарийцев, веками взывавшие об отмщении, и его глаза наполнились ледяным огнем.

Не сводя глаз с восходящего солнца, он начал нараспев цитировать Библию:

— «Тогда побежавший от крика ужаса упадет в яму; и кто выйдет из ямы, попадет в петлю; ибо окна с небесной высоты растворятся, и основания Земли потрясутся.

Ты превратил город в груду камней, твердую крепость в развалины; чертогов иноплеменников уже не стало в городе; вовек не будет он восстановлен.

Да! Так говорит Господь: и плененные сильным будут отняты, и добыча тирана будет избавлена; потому что Я буду состязаться с противниками твоими, и сыновей твоих Я спасу.

И притеснителей твоих накормлю собственною их плотию. И они будут упоены кровию своею, как молодым вином…»

Мы ли не видели, каким напитком с жадностью упивались эти несчастные!.. Так все и было, как Он сказал, дитя мое, — заключил Кейн с тяжелым вздохом. — Но нет во мне радости, что довелось нам узреть своими глазами предсказанное пророком Исайей.

* * *

Соломон Кейн рука об руку с девушкой направился к краю утеса. Перед ним было то самое место, куда он взобрался посреди ночи несколько дней тому назад. Хотя пуританину казалось, что с тех пор минула целая вечность.

Одежда Кейна висела клочьями, он был весь изранен и покрыт синяками, но глаза этого невероятного человека сияли безмятежным спокойствием и уверенностью в завтрашнем дне. Это были глаза человека, уверенного в своем небесном Пастыре.

Восходящее солнце заливало золотистым теплым сиянием две маленькие человеческие фигурки, скалы и зеленые джунгли, даруя обещание счастья и покоя.

Клинки братства (Перевод с англ. И.Рошаля)

1

Клинки сшибались с оглушительным стальным лязгом, высекая друг из друга искры. Поверх несущего смерть остро отточенного металла так же сыпали искрами две пары глаз: нагло поблескивающие черные и яростно горящие синие. Дыхание дерущихся мужчин с хрипом вырывалось сквозь стиснутые зубы.

Каблуки черных сапог вырывали куски почвы с травой, впиваясь в землю: выпад, отскок, снова выпад атака, уход…

Черноглазый дуэлянт провел комбинацию «инкварте», завершив ее стремительным ударом. Так могла бы ужалить кобра, но синеглазый юноша, внешне не прикладывая особых усилий, изящно отвел рапиру мощным поворотом запястья. Его рука даже не дрогнула, можно было подумать, что она обладает крепостью стали. Юноша, небрежно сменив позицию, подобно удару молнии обрушил рапиру на противника.

— Довольно, джентльмены!..

Клинки замерли в воздухе, и, предостерегающе подняв руку в перчатке, между противниками встал дородный мужчина. На нем была надета видная шляпа с широкой тульей, а вторая рука (тоже облаченная в перчатку) лежала на эфесе разукрашенной самоцветами рапиры.

— Довольно! — повторил он. — Властью, предоставленной мне, объявляю поединок законченным. Ваше дело улажено, честь восстановлена! Примиритесь, господа, клинки в ножны! Сэр Джордж ранен!

Черноглазый — а это и был сэр Джордж — недовольным движением убрал левую руку, с пальцев которой капала кровь, за спину.

— Отойдите прочь! — рявкнул он властно. И, изрыгнув хулу небесам, добавил: — Тоже мне рана! Пустая царапина! Я отказываюсь считать, что наши разногласия улажены. Это бой насмерть!..

— Верно, сэр Руперт, нам лучше продолжить. — Тихий и спокойный голос победителя не смог бы обмануть внимательного наблюдателя — молодой человек кипел от ярости, его синие глаза блестели, как лед. — Примирить нас сможет лишь смерть!

— Вы, молодые петушки, извольте-ка вложить свои рапиры в ножны! — громогласно изрек сэр Руперт. — Я, по праву мирового судьи и в присутствии свидетелей, объявляю поединок законченным! Господин лекарь, сейчас же займитесь раной сэра Джорджа. Джек Холлинстер, не заставляй меня повторять дважды, убери оружие с глаз моих долой! Я — Руперт Д'Арси, и не допущу смертоубийства в своем округе!

Молодой Холлинстер не стал препираться с темпераментным мировым судьей. Он ничего не ответил, но и клинок в ножны не убрал. Похлопывая лезвием по сапогам, юноша из-под насупленных бровей обвел всех присутствующих враждебным взглядом. Сэр Джордж тоже не торопился расставаться с рапирой до тех пор, пока к нему не подскочил один из его секундантов и не принялся что-то настойчиво шептать ему в ухо. Неприязненно поморщившись, сэр Джордж наконец покорился. Уступая секунданту, черноглазый мужчина нехотя передал ему рапиру и отдался заботам лекаря.

Дуэль происходила на самом краю унылой вересковой пустоши. Как раз в том месте, где гладкая, как стол, равнина переходила в песчаные дюны. За полоской берега, поросшего редкой чахлой травой и заваленного выбеленными обломками плавников, пенилось стылое море. Водная гладь была девственно пуста, за исключением одинокого белого паруса в паре кабельтовых от берега. По ту сторону пустоши виднелись неказистые грязноватые домики маленькой деревушки, какие в изобилии были разбросаны по всему побережью.

Вычурные камзолы собравшихся в этот неурочный час людей, а тем более накал обуревавших их страстей являли собой разительный контраст с навевавшим смертную тоску унылым пейзажем. Низкое осеннее солнце вспыхивало искрами на полированных клинках, наполняло жизнью самоцветы на рукоятях оружия, сверкало в серебряных пряжках камзолов и на золотом шитье залихватски заломленной шляпы сэра Руперта.

Секунданты сэра Джорджа помогали ему облачаться в камзол, в то время как секундант его противника, которого сэр Руперт называл Джеком Холлинстером, — молодой человек крепкого телосложения в домотканой одежде — напрасно убеждал юношу сделать то же самое. Джек, гнев которого не нашел выхода, отказывался внимать голосу разума. Наконец, грубо оттолкнув своего секунданта, он сделал несколько стремительных шагов вдогонку успевшему отойти сэру Джорджу и, потрясая клинком, крикнул:

— Поберегитесь же, сэр Джордж Бануэй! За нанесенное оскорбление, суть которого вам отлично известна, вы едва ли отделаетесь жалкой царапиной на руке! Мы еще встретимся, и тогда-то вам не спрятаться за спину мирового судьи. Попомните мои слова, тогда уж никто не спасет вашу подлую душу! — Порыв ветра разнес эти яростные слова по всему берегу.

Сэр Джордж развернулся на пятках с чернейшим проклятием на устах. Сэр Руперт, проявивший завидную сноровку, кинулся ему наперерез, взревев:

— Да как вы смеете!..

Холлинстер оскалил зубы, повернулся спиной и, с лязгом вогнав шпагу в ножны, широко зашагал прочь. Мрачная гримаса исказила лицо сэра Джорджа, он, казалось, был готов ринуться за дерзким мальчишкой и раз и навсегда покончить с ним. Но его удержал секундант, настойчиво что-то втолковывавший черноглазому мужчине, указывая рукой в сторону моря. Бануэй нашел глазами белый треугольник, словно зависший в воздухе между морем и небом, на мгновение задумался, а затем расслабился и угрюмо кивнул.

Холлинстер в бешенстве шагал по берегу. И шляпу, и камзол он нес в руке. Промозглый ветер холодил его мокрые от пота волосы, но не мог остудить распаленного и взбудораженного юношу.

Рэндэл, его секундант, едва поспевал за другом, но также хранил молчание. Чем дальше молодые люди удалялись от места поединка, тем более дикими и угрюмыми становились места. Низкие облака затянули солнце, и вот уже серое небо, подобно свинцовой плите, нависало над миром. Громадные угрюмые скалы, поросшие мхом, возносившиеся над побережьем словно крепостные укрепления, глубоко вдавались в море. У их подножия ревел прибой, раз за разом обрушивая вскипающие волны на каменную твердыню.

Наконец Джек Холлинстер остановился, повернулся лицом к морю и, грозя тучам кулаком, принялся ругаться — хрипло, затейливо и витиевато. Надо заметить, что подобная брань была бы более уместна на устах портового грузчика, а не благородного джентльмена. Однако потрясенному его красноречием слушателю не составило труда понять, в чем заключается обида, причиненная Холлинстеру миром. Молодой человек возносил хулу небесам за то, что они не позволили пронзить его клинку черное сердце сэра Бануэя, презренного негодяя, лживого охальника и отъявленного мерзавца!

— Поди теперь заставь этого подлеца из подлецов сойтись со мною в честном поединке, после того как он уже раз отведал моей стали, — закончил он, немного успокоившись. — Но, клянусь именем Господним…

— Ну, Джек, остыл бы ты… — Рэндэл переминался с ноги на ногу, чувствуя себя весьма неловко. Пускай он был ближайшим другом Холлинстера, но и ему становилось не по себе во время приступов черного бешенства, которым был порою подвержен молодой человек. — Сэру Джорджу и так хватит. Уж ты всыпал ему так всыпал, паршивец надолго запомнит. Да и вообще, стоит ли лишать жизни человека всего лишь за…

— Что?! — гневно вскричал Джек. — Стоит ли убивать за подобное деяние? Человека, может быть, и нет, а вот гнусную тварь — обязательно! Да я своими руками вырву черное сердце лжеца еще до того, как взойдет новая луна! Понимаешь ли ты, Рэндэл, что он прилюдно опорочил не кого-нибудь, а Мэри Гарвин? Титулованный негодяй посмел мусолить имя девушки, которую я люблю, над пивной кружкой в таверне!.. И ты полагаешь, я это должен ему спустить? Нет, смерть, и только смерть, может смыть нанесенное оскорбление!

— Да понимаю я, все понимаю, — вздохнул Рэндэл. — Еще бы мне не понимать, после того как я уже две дюжины раз кряду выслушал твою историю! Но знаю я и другое. Не ты ли выплеснул сэру Джорджу в физиономию кружку эля, влепил пощечину, опрокинул на него стол да еще и изловчился пнуть пару-тройку раз? Разве этого мало? Ты пойми, упрямая голова, что у сэра Джорджа большие связи. А кто ты такой? Знаю-знаю, сын отставного морского капитана… известный храбрец… воевал за границей! Мне вообще удивительно, как это сэр Джордж согласился драться с тобой. С его положением в обществе было бы вполне достаточно кликнуть слуг и велеть им надавать тебе тумаков!

— Если бы он посмел так поступить, — скрипнул зубами Холлинстер, и на его скулах заиграли желваки, — я бы достал пистолет и всадил добрую пулю прямо промеж этих маслянистых глазок. Тебя послушать, Дик, так это я еще должен перед ним извиниться. Вечно ты проповедуешь правильный путь, всякие там кротость, воздержание и смирение. Только в тех местах, где я привык жить, больше полагаются на шпагу. Острая сталь и крепкая рука — вот тебе и суд, и закон. Да и кровь у всех мужчин в нашем роду горячая. И сейчас она взывает к отмщению!

Этому так называемому джентльмену прекрасно известно, как я люблю Мэри, что вовсе не помешало ему произносить непристойности о юной леди в моем присутствии! Видел бы ты его блудливую усмешечку, когда он говорил всяческие гнусности прямо мне в лицо! А ты говоришь — простить…

А знаешь, почему он себе позволил подобную выходку? Потому что у него денег — как зерна в амбаре. Уж в чем ты прав, так это в том, что у сэра Джорджа всего полно. И земля, и титулы, и семейные связи, и благородное происхождение. А я — из бедного рода, и все мое достояние—вот тут, в ножнах на поясе. Принадлежи я или Мэри к такому же знатному роду, как Бануэи, он бы никогда не осмелился…

— Как бы не так! — перебил юношу Рэндэл. — Ты хоть раз слышал, чтобы сэр Джордж о ком-нибудь отзывался пристойно? Он вполне заслужил ту дурную славу, которая за ним повсюду тянется. Этот человек подчиняется только своим собственным прихотям, и ничему более!

— Я не допущу, чтобы Мэри стала его очередной прихотью, — снова взвился Джек. — Конечно, в его власти надругаться над ней, подобно тому как он надругался над многими здешними молодыми девицами. Только сперва ему придется прикончить Джека Холлинстера. Знаешь что, Дик… не держи на меня зла, только, пожалуйста, оставь меня пока одного. Я и так не мастер работать языком, а сейчас у меня внутри вообще все кипит… Я тут остыну на ветерке… Рэндэл помедлил.

— Только, ради всего святого, пообещай мне, что ты не бросишься искать сэра Джорджа…

Джек нетерпеливо отмахнулся:

— Клянусь тебе, что пойду совсем в другую сторону. Сэр Джордж направился домой нянчиться со своей царапиной и заливать горе.

— Джек, будь осторожен. Ты же знаешь, что у него в наших краях полно прихлебателей, а репутация у этих громил… Ты уверен, что хочешь остаться один?

Джек оскалился по-волчьи:

— Не переживай, дружище. Уж если он захочет расквитаться со мной подобным образом, то точно дождется темноты. Не такой он человек, чтобы нападать посреди белого дня!

Дик Рэндэл удалился по направлению к деревне, с сомнением покачивая головой. Джек же широко зашагал по песку, все дальше и дальше углубляясь в девственные просторы пустошей, стараясь уйти подальше от человеческого жилья. Промозглый морской бриз трепал его одежду, пробирая холодом до костей, но юноша упрямо не надевал камзол. Поднявшийся серый туман словно бы окутал мглой его душу, и молодой Холлинстер готов был проклясть и погоду, и здешние места, да и весь человеческий род в придачу.

Его сердце рвалось из постылых родных краев в далекие жаркие страны. Ему было что вспомнить о знойном Юге, который он повидал в своих странствиях, но другие образы вставали перед ним: смеющиеся девичьи глаза на прекрасном лице, обрамленном столь милыми его сердцу золотыми локонами. Эти чудесные васильковые очи источали такое тепло и обещание неземного блаженства, перед которыми меркли все радости лунных тропических ночей. Стоило лишь представить себе лицо любимой, и сумрачные пустоши словно бы озарил солнечный свет.

Однако волшебство прекрасного видения было разрушено другим образом. Перед мысленным взором Джека Холлинстера предстало злобное и насмешливое лицо Джорджа Бануэя, с черными безжалостными глазами и язвительно искривленным тонкогубым ртом под узкой щеточкой черных ухоженных усиков. Юноша злобно выругался.

Поток хулы, срывающийся с его уст, оборвал низкий звучный голос, совершенно неожиданно раздавшийся из-за спины.

— Юноша, — сказал незнакомец, — не следует осквернять душу подобными словами. Речи твои громогласны, но бессмысленны.

Джек, схватившись за эфес шпаги, пружинисто развернулся. На большом плоском валуне сидел мужчина, которого он никогда не видел в здешних местах. Дождавшись, пока молодой человек повернется к нему лицом, мужчина поднялся, расправляя широкий черный плащ, висевший у него на руке.

Холлинстер изумленно разглядывал незнакомца. Да и было чему удивляться: этот человек просто притягивал к себе взгляд. Надо сказать, что он был на несколько дюймов выше юноши, — а тот и сам был куда выше среднего роста. Кроме того, вызывало удивление сложение этого человека: на поджаром теле не было ни унции не то что жира — даже лишнего мяса. При этом мужчина не казался ни хрупким, ни изнеженным. Совсем напротив! Широкие плечи, мощная грудь, длинные жилистые руки и ноги — все свидетельствовало об исключительной физической силе, выносливости и быстроте. Джек, будучи опытным воином, в одно мгновение распознал в незнакомце прирожденного бойца и фехтовальщика. Длинная, тяжелая, без всяких украшений, простая рапира на поясе только подкрепляла его выводы.

Джеку как-то доводилось сталкиваться на бескрайних просторах сибирской тундры с огромными серыми волками, состоящими, казалось, из одних мускулов. Именно этих бесстрашных хищников и напоминал таинственный незнакомец.

Весьма примечательно было его лицо: вытянутое, гладко выбритое и неестественно бледное. В сочетании с чуть запавшими щеками бледность эта могла бы придать ему безжизненный и отталкивающий вид, если бы не глаза… О, если бы вы могли заглянуть в эти глаза! Они горели такой неукротимой волей и жизненной энергией, каких Джеку до сих пор не встречалось ни у одного человека.

Юноша смотрел в эти фантастические глаза целую вечность, ощущая их холодную гипнотическую власть… Но так и не смог бы сказать, какого они были цвета. На ум приходили льды древних ледников, бездонная синева северных морей, холодная прозрачность горного воздуха. Эти льдистые глаза, взиравшие на мир из-под густых черных бровей, вполне могли бы принадлежать самому Старому Джентльмену.[3]

Одежда незнакомца была темных тонов и удивительно скромной, полностью соответствуя его облику. На ней не было ни каких-либо украшений — даже пера на мягкой темной фетровой шляпе с широкими полями, — ни драгоценностей. На длинных сильных пальцах — ни перстня. Даже на рукояти рапиры не было ни единого самоцвета. Сам же клинок покоился в обыкновенных потертых кожаных ножнах. Аскетичность образа удивительного путника подчеркивало также отсутствие серебряных пуговиц на облегающем черном камзоле и блестящих пряжек на башмаках.

Единственным контрастным пятном, нарушавшим нарочитую мрачноватость одеяния, был широкий кушак, на восточный лад повязанный вокруг узкой талии. Из складок переливчатого зеленого шелка, явно дамасского происхождения, недвусмысленно выглядывали рукояти кинжалов и двух тяжелых пистолетов. Этот арсенал давал понять любому глупцу, не внявшему тяжелому взгляду, что от их владельца стоит держаться подальше.

Холлинстер безмолвно рассматривал странного пришельца, не в силах сообразить, что в этом пустынном месте делает столь странно одетый да еще до зубов вооруженный господин. Судя по внешнему виду, он принадлежал к пуританам, хотя Джек не был в этом до конца уверен.

— Сударь, как вы тут очутились? — начал Джек без обиняков. — Как вышло, что я вас заметил, только когда вы со мной заговорили? И наконец, соизвольте представиться!

— Я попал сюда тем же способом, что и все порядочные люди, юный джентльмен. — Глубокий голос незнакомца был безукоризненно вежлив. — То есть пришел ногами. Что же касается твоего второго вопроса… Когда человек настолько поддался страстям, что начинает всуе упоминать имя Господне, то он не замечает ни друзей — что само по себе стыдно, — ни врагов. А вот это уже может довести его до беды.

— Да кто вы, в конце концов, и откуда?

— Имею честь носить имя Соломон Кейн, сударь. Я — англичанин, родом из Девоншира, хотя теперь и лишен дома… — Высокий мужчина накинул плащ и, небрежно в него запахнувшись, вновь уселся на камень.

Джек наморщил лоб, пытаясь сообразить, что если пуританин и вправду из Девоншира, то где он мог растерять столь характерный девонширский акцент? Судя по выговору, его родиной с равным успехом могли бы быть и южные графства, и северные. Кроме того, юноша был уверен, что ему уже доводилось слышать подобный акцент. Поэтому он спросил:

— Сэр, вам, наверное, довелось немало путешествовать?

— Не могу сказать, что ты ошибаешься, юный джентльмен. Случалось, Провидение направляло мой путь в весьма отдаленные края.

Тут Холлинстера осенило, и он уставился на своего странного собеседника с новым интересом.

— Сударь, а вы случайно не служили в чине капитана во французской армии, и если так, то не доводилось ли вам сражаться при… — Юноша назвал место.

На чело Кейна набежала тень.

— Истинно так, — ответил он. — Волей судьбы мне пришлось однажды возглавить банду отъявленных негодяев и головорезов, о чем я вспоминаю с величайшим стыдом… хотя в тот раз мы и дрались за справедливое дело. К моему сожалению, взятие города, о котором ты упомянул было отмечено множеством вопиющих преступлений во имя этого правого дела. Именно тогда сердце мое отвратилось от… Впрочем, с тех пор утекло немало воды, смывшей с меня не одно кровавое воспоминание. Но уж коли речь зашла о воде, молодой джентльмен, что ты можешь сказать мне вон о том судне, бросившем вчера на рассвете якоря так далеко от берега? — Соломон Кейн махнул рукой в сторону моря, указав худым пальцем на белый парус.

Джек только головой покачал:

— Слишком далеко, сударь… Не могу ничего разглядеть. В деревню вроде никто не приплывал.

Он снова окунулся в сумрачные глубины взгляда Соломона Кейна, нисколько при этом не усомнившись, что глаза пуританина были способны с легкостью разобрать бронзовые буквы имени на борту далекого парусника. Пообщавшись с Кейном даже небольшое время, он уже начал подозревать, что для этого человека не было ничего невозможного.

— И в самом деле далековато, — согласился Кейн. — Но готов поспорить, я узнаю оснастку этого судна. В этом случае было бы неплохо повидаться с хозяином корабля!

Джек промолчал. На многие мили вокруг не было удобной гавани, но в тихую погоду корабль мог бы подойти к самому берегу и бросить якорь чуть ли не у самых скал. Действительно, кому он принадлежал?

Скорее всего, контрабандистам. В эту малонаселенную часть побережья представители королевской таможни наведывались нечасто, отчего здешние места стали удобным перевалочным пунктом для незаконной торговли.

— Не доводилось ли тебе слышать о некоем капитане по имени Джонас Хардрейкер, которого также называют Скопой, по имени хищной птицы-рыболова? — поинтересовался Соломон Кейн.

Холлинстер даже вздрогнул. Одно имя этого кровожадного пирата заставляло трепетать сердца отважных мореходов по обе стороны экватора и, к сожалению, было слишком хорошо известно на всех побережьях цивилизованного мира. Заинтригованный юноша тщетно пытался прочесть что-либо на лице пуританина. Его бездонные глаза оставались непроницаемы.

— Почему вы интересуетесь этим кровавым чудовищем? — спросил наконец Джек. Когда я в последний раз про него слышал, считалось, что он бесчинствует где-то в Карибском море.

Кейн покачал головой:

— Ложь разносится быстрее ветра, обгоняя даже самое быстроходное судно, юный джентльмен. Скопа там, где его корабль, а паруса его корабля раздувает сам Сатана!

Соломон Кейн встал и поплотнее закутался в плащ.

— Пути Господни неисповедимы, и те, которыми мне было предначертано пройти, порой приводили меня в удивительные края, — сказал он тихо. — Иные были прекрасны, но большинство — горестны и пугающи. Не раз меня охватывало отчаяние и мне начинало казаться, что я обречен скитаться без цели и промысла свыше.

Но всегда, — голос его окреп, — стоило лишь поглубже задуматься о смысле происходящего со мной, я этот высший промысел обнаруживал. Поверь мне на слово, юный джентльмен: после всепожирающего пламени геенны огненной самое жаркое пламя — это синее пламя мести, что ни днем ни ночью не отпускает сердце мужчины. И пламень этот можно залить только кровью.

Много раз доводилось мне избавлять недостойных милости Создателя от бремени бытия. Ибо Господь — моя опора и мой пастырь, и Его воля направляла и укрепляла мою руку против врагов моих.

С этими словами Соломон Кейн поклонился и удалился прочь широкими шагами. И даже самое чуткое ухо не услышало бы его поступи. А юноша, смятенный и растерянный, смотрел ему вслед…

2

Джек Холлинстер приподнялся в постели и помотал головой, отгоняя прочь тягостные сновидения. Он оглядел комнату в поисках источника разбудившего его шума.

— Ш-ш-ш!.. — послышалось снова от окна, звук был не громче змеиного шипения.

Луна еще не взошла, и только обманчивый звездный свет позволил разглядеть Джеку в окне чьи-то голову и широкие плечи, отчетливо выделяющиеся на фоне неба.

Молодой человек выхватил рапиру из ножен, висевших на столбике кровати в изголовье, поднялся и направился к окну. Лишь подойдя поближе, он смог различить заросшую густой растительностью физиономию с маленькими блестящими глазками. Бородач тяжело дышал, словно после долгого бега.

— Слышь, парень, бери шпагу и давай за мной, — донесся до него настойчивый шепот. — Он ее сцапал!

— Да объясни ты толком! Кто сцапал? Кого?!

— Сэр Джордж! — Речь ночного посетителя была сумбурна. — Он, это, ей записочку-то послал за твоей подписью. Ну и пригласил малышку на Скалы. Она туда, а там уж наготове его живоглоты. Так они, это…

— Кого? Мэри Гарвин?! — Джека бросило в холодный пот.

— Господин, тише-тише! Ну кого же еще, как не ее…

У Джека все поплыло перед глазами. Он, глупец, ожидал, что нападут на него, не в силах предположить, что сэр Джордж настолько далеко зайдет в своей подлости, что осмелится на похищение беззащитной девушки!

— Да чтобы черти разорвали его черную душонку на тысячи кусочков, — скрипел он зубами, лихорадочно облачаясь в камзол. — Тебе известно, где эти негодяи держат Мэри?

— Так в доме сэра Джорджа, господин, где ж еще!

— А сам-то ты кто? — несколько запоздало поинтересовался Джек.

— Так я это, старина Сэм. Ну, тот самый, что следит за лошадьми в конюшне при таверне. Я, стало быть, только увидал, как они бедняжку того, ну сцапали, значит, так сразу и…

Холлинстер успел одеться и полез в окно, держа вруке обнаженную шпагу.

— Спасибо тебе, Сэм, — сказал он бородатому. — Если останусь в живых, век тебя не забуду.

Сэм улыбнулся, обнажив прокуренные желтые зубы:

— Погодите прощаться, господин, я с вами, подсоблю чем смогу. Мне, это, сэр Джордж… Ну навроде как должок один за ним! — И Сэм ухмыльнулся, умело крутанув видавшей виды дубинкой.

— Тогда вперед! — решил Джек. — Нанесем визит этой каналье сэру Джорджу!

* * *

Фамильный особняк Бануэев стоял милях в двух от деревни, почти у самого моря. Этот старинный дом больше смахивал на замок. Однако обитал в нем сэр Джордж один, если не считать немногочисленную челядь, состоящую из ражих молодцов с рожами отъявленных висельников. Естественно, у него постоянно ошивалась пара-тройка дружков, выглядевших еще хуже слуг. Что касается деревенских, то лишь совсем пропащие дебоширы и выпивохи, обтяпывавшие с сэром Джорджем какие-то сомнительные делишки, переступали порог этого негостеприимного места.

Дом был огромен, мрачен и определенно нуждался в ремонте. Дубовые стены потемнели от времени и непогоды и могли бы, видимо, рассказать немало жутких историй, свидетелями которых они оказались. В общем, строение это пользовалось такой же дурной репутацией, что и его хозяин.

Стены вокруг особняка не было, ее роль выполняла неухоженная живая изгородь, а вместо парка вокруг дома было насажено какое-то количество беспорядочно растущих деревьев. Задняя дверь выходила прямо на пустоши, фасад же был обращен к морю и смотрел на дюны. Прямо за песчаной полосой, шириной ярдов в двести, разбиваясь о каменные глыбы, рокотал прибой.

В этом месте нагромождение острых, лишенных даже малейших следов растительности камней было особенно впечатляющим. Голые изломанные скалы, торчащие из воды, были заметно выше, чем где-либо по соседству.

Деревенские утверждали, будто в этом каменном лабиринте таилась укрытая от человеческих глаз прелюбопытная пещерка. Правда это или вымысел никто не знал, потому что сэр Джордж считал берег своим личным владением и слишком любопытные охотники до прогулок рисковали нарваться на пулю из мушкета его головорезов.

Сейчас, пробираясь со своим странным спутником через продуваемую всеми ветрами стылую пустошь, Джек не заметил в доме ни единого огонька. Появилась луна, заливая молочным светом пришедший с моря туман, который клубился вокруг гигантского особняка, придавая ему особо зловещий и неприступный вид.

Береговой линии вообще не было видно за фосфоресцирующей пеленой, а кусты и деревья в бледном лунном свете казались оставившими свои горы троллями и гоблинами, вышедшими на охоту. Один раз Джеку показалось, что он расслышал звяканье якорной цепи, и юноша подивился про себя: какой капитан решит в такую ночь бросать якорь у коварных скал, имевших среди моряков дурную славу. Равномерный рокот волн, обрушивающихся на берег, походил на пульс неведомого чудовища.

— Полезем вон в то окошко, сэр! — донесся хриплый шепот Сэма. — Вроде как все огонечки погашены, но он там, вот вам крест!

Они потихоньку подбирались к тихому безжизненному строению, и Джек машинально отметил, что вокруг не было выставлено никакой охраны. Неужели сэр Джордж был настолько уверен в себе, что никого не поставил присматривать за подступами к дому? Или караульные просто заснули на посту?

Оказавшись под окном, он осторожно потянул на себя массивные ставни. К его удивлению, дубовые створки распахнулись с поразительной легкостью. Весь фронтовой опыт Джека Холлинстера свидетельствовал о том, что ни одна операция не могла проходить так подозрительно легко и гладко! И тут на молодого человека обрушилось прозрение! Он начал было оборачиваться…

Но поздно!

Юноша успел заметить опускающуюся на его голову дубинку усмехающегося презренного предателя. Джек не смог ни увернуться, ни как-либо отвести или смягчить удар. Последнее, что он видел, были сверкнувшие торжеством маленькие блестящие глазки. И весь мир взорвался ослепительным облаком, сменившимся полной тьмой.

3

Сознание возвращалось к нему мучительно медленно. Джек Холлинстер с трудом разогнал багровую пелену перед глазами и заморгал, пытаясь сфокусировать зрение. Голову раскалывала адская боль, яркий свет причинял страдания. Он зажмурился, но немилосердное сияние не давало ему покоя даже сквозь сомкнутые веки. Юноше казалось, что неведомые мучители терзают его мозг раскаленными щипцами; в ушах оглушительно пульсировала кровь, один за другим накатывали приступы тошноты. Словно сквозь пелену до него доносился неясный гул голосов. Джек попытался обхватить голову руками, но обнаружил, что связан. И тут он вспомнил все, что с ним произошло, и окончательно пришел в себя.

Он был грубо связан по рукам и ногам и лежал на жестком грязном полу, на который, судя по боли в избитом теле, просто был брошен. Оглядевшись, юноша разобрал, что находится в просторном погребе, забитом бочонками, ящиками, флягами и просмоленными кадушками. Довольно высокий потолок поддерживали толстенные дубовые балки, к одной из которых был подвешен масляный светильник. Именно его свет причинял Джеку столько неудобств.

Фонарь освещал лишь середину погреба, наполняя темные углы шевелящимися неясными тенями. Где-то на границе освещенного пространства молодой человек сумел разглядеть широкую каменную лестницу, уходящую наверх, а в дальнем конце просторного подвала угадывался темный зев коридора.

В погребе было полным-полно народу — никак не менее полутора дюжин человек. По большей части присутствующие были ему незнакомы, но он узнал смуглую насмешливую физиономию Бануэя, багровую от выпивки рожу мерзавца Сэма, которому он так неосмотрительно доверился, и еще парочку деревенских бузотеров, ходивших в подручных у сэра Джорджа.

Наметанный глаз Холлинстера признал в остальных мужчинах моряков. Все они были как на подбор — обросшими бородами здоровяками в штанах из грубой парусины и носили золотые и серебряные кольца в ушах. Кое-кто из молодцов повязал головы пестрыми шелковыми платками ярких расцветок, что вовсе не делало их привлекательнее.

Все без исключения моряки были вооружены до зубов. Внимание Джека невольно притянули абордажные сабли с широкими бронзовыми гардами и потертыми от частого употребления рукоятями. Бросались в глаза и украшенные драгоценными каменьями кинжалы и пистолеты с серебряной насечкой. Большая часть этой подозрительной компании развлекалась игрой в кости, сопровождаемой обильными возлияниями и черной площадной бранью. Грубые загорелые лица мужчин, возбужденных вином, элем и азартной игрой, вызывали страх и отвращение.

Пираты!.. Никакой честный моряк не станет столь вызывающе наряжаться и украшать грубые штаны и простые моряцкие рубахи шелковыми кушаками, а на голые волосатые ноги, никогда не знавшие чулок, напяливать дорогие башмаки с серебряными пряжками. Кроме того, Джеку Холлинстеру как-то не приходилось встречать простых матросов, вооруженных столь дорогим оружием и обвешанных с ног до головы драгоценностями. На мозолистых грязных пальцах с обкусанными ногтями красовались массивные перстни и печатки, драгоценные камни сверкали на золотых серьгах размером с добрую брошь, а в изукрашенных ножнах красовались кинжалы. Причем, это были клинки, сработанные в Неаполе и Толедо, а вовсе не простые морские ножи, произведенные на абердинской оружейной мануфактуре. Показная роскошь, отсутствие вкуса, изрыгаемая чудовищная брань и облик законченных негодяев — все вместе безошибочно выдавало принадлежность этих людей к кровавому братству «джентльменов удачи».

Джек вспомнил о корабле, который он видел накануне вечером, и понял, что рокот якорной цепи отнюдь ему не померещился. Ему на память пришел странный давешний собеседник — Кейн, — и юноша уловил в словах пуританина новый зловещий смысл.

Судя по всему, Кейн знал, что это пиратское судно. Интересно, что связывало этого человека с морскими разбойниками? Могло ли быть так, что его пуританская суровость была лишь маской, предназначенной скрыть зловещую сущность?

Раздумья Джека прервал человек, резавшийся в кости с сэром Джорджем. Мужчина внезапно повернулся к пленнику и устремил на него пронзительный взгляд. Высокий, поджарый, широкоплечий… Сердце молодого человека чуть не выскочило из груди — на какое-то страшное мгновение ему показалось, что это и есть человек, о котором он только что думал. Но нет, это был не Соломон Кейн. Когда первое изумление улеглось, Джек разглядел что пират, хотя и сложенный подобно пуританину, во всех остальных отношениях являл собой полную противоположность девонширцу.

Его дорогая одежда смотрелась вызывающе безвкусно и была аляповато яркой. Шелковый кушак, серебряные пряжки, золотая оторочка и тому подобные детали совершенно не гармонировали друг с другом. Торчавшие из-за широкого пояса рукояти кинжалов и пистолетов были усеяны драгоценными камнями, переливающимися всеми цветами радуги. Длинная рапира, тоже вся в золоте и самоцветах, крепилась в роскошной парчовой перевязи с многочисленными брошами. Особенно нелепо выглядели в расплющенных, обожженных солнцем ушах изящные золотые серьги, украшенные крупными рубинами, отбрасывавшими кроваво-красные блики на смуглое лицо пирата.

Глубоко на лоб — почти по самые густые черные брови — была надвинута щегольски заломленная шляпа, из-под которой выбивался цветастый головной платок. На худом угрюмом лице этого человека выделялся тонкий и острый, как лезвие ножа, нос, более походивший на ястребиный клюв. Глубоко посаженные серые глаза брезгливо взирали на мир. Игра света и тени придавала этим бесстрашным и беспощадным глазам убийцы странное выражение. Практически лишенный губ рот пирата кривился в злобной циничной усмешке, а его верхнюю губу украшали длинные вислые усы, столь любимые мадьярскими драгунами.

— Эй, Джордж, ты посмотри, наш гость очухался! — заорал пират. В его резком голосе слышалось злобное веселье. — Клянусь бородой Зевса, Сэм, я, грешным делом, подумал, что ты его вообще прихлопнул. Однако и крепкая же голова у этого парня!

Пираты оторвались от игры и уставились на Джека — кто насмешливо, кто с любопытством. Лицо сэра Джорджа побагровело от злости, и он театральным жестом сунул под нос своему партнеру левую руку, на которой из-под помятого шелкового рукава виднелась повязка.

— В этом виноват проклятый мальчишка, — сказал он пирату, а потом повернулся к пленнику. — Ты даже не представляешь, Холлинстер, насколько оказался прав, когда сказал, что мы еще встретимся. Только вот встреча наша происходит несколько не так, как тебе хотелось бы, да? Это твою никчемную душонку теперь не спасет никакой мировой судья. Так что, приятель, опять ты оказался кругом в дураках… — Бануэй рассмеялся лающим смехом.

И тут раздался до боли знакомый голос, полный ужаса и муки:

— Джек!

Отчаяние охватило молодого человека, причиняя куда более страшные муки, нежели все издевки сэра Джорджа. Джек забился на полу, выворачивая шею и силясь подняться. От представшего его глазам зрелища у бедняги чуть не остановилось сердце. На заплеванном полу, присыпанном гнилой соломой, на коленях стояла девушка, привязанная за шею к тяжелому железному кольцу, ввинченному в дубовую сваю. Несчастное создание протягивало к нему руки, лицо девушки было совсем белое, глаза — круглые от страха, а прекрасные золотые волосы растрепались.

— Мэри!.. О Господи!.. — вырвалось у Джека. Пираты отозвались на этот крик души взрывом глумливого хохота.

— Давайте-ка, парни, пропустим по стаканчику за влюбленную парочку! — проревел рослый пират, судя по всему их капитан, поднимая пенившуюся кружку. — За любовный успех! А также зато, чтобы парнишка не жадничал… А то как же это получается, парни, нам, что ли, любви не надобно? Вздумал, значит, потешиться с малышкой, а нас и не пригласил… Нехорошо, сам Бог велел делиться!

— Ты, мерзкий ублюдок! — взревел Джек, нечеловеческим усилием сумев подняться на колени. — Трус! Презренный жалкий бычий пузырь! Я бы такое устроил вам, трюмная сволочь, если бы у меня руки были свободны!.. Ну-ка развяжите меня, если в вашей своре хотя бы у одного мужика окажутся яйца! Снимите с меня веревки, и я вас разорву на части голыми руками! Да мой дед-инвалид смог бы раздавить подобных вонючек своей тощей задницей…

— Клянусь Иудой! — восхитился один из пиратов. — А малый не робкого десятка! Можете вздернуть меня на нок-рее, если мужик не умеет выражаться как подобает! Ядро мне в требуху, капитан, но я считаю…

— Молчать! — брызжа слюной, закричал сэр Джордж, испытывавший ненависть к пленнику. — И ты заткнись, Холлинстер! Зря стараешься! Хочешь, чтобы я сошелся с тобой один на один? Даже и не мечтай! Я уже один раз оказал тебе честь, встретившись в поединке. Второго шанса я никому не даю. Теперь тебя ожидает смерть, более подходящая твоему низкому происхождению и положению.

Знаешь, — продолжил он с издевкой, — никто не знает, куда и зачем ты с такой поспешностью отбыл посреди ночи. И, поверь мне, никогда не узнает. У тебя ведь папаша был капитаном, да? Ну так море станет тебе самой подходящей могилой. Оно всегда помогало мне надежно прятать трупы. И будет помогать снова и снова, когда твои кости, мой деревенский дурачок, рассыплются в прах, разложившись на дне.

Что же касается тебя, сладкая моя… — Бануэй повернулся к насмерть перепуганной девушке, все еще протягивавшей руки к возлюбленному, — ты ведь не откажешься пожить со мной, в моем доме? Быть может, прямо в этом уютном погребе? Ну а потом, когда ты мне надоешь, мы с тобой попросту распрощаемся, не правда ли? — Он гнусно осклабился, а его деревенские прихвостни заржали.

— Надеюсь, это произойдет как раз через пару месяцев, когда мы снова тебя навестим, Джорджи, — внес свою лепту пиратский капитан. Все происходящее явно доставляло ему поистине дьявольское удовольствие. — В этот раз твоей милостью мне придется увозить труп — клянусь рогами Сатаны, препоганый груз! — так вот, чтобы в следующем рейсе у меня был пассажир посимпатичнее!

Сэр Джордж с кривой ухмылкой пригрозил ему пальцем:

— Ты никогда не упустишь своей выгоды!.. Стало быть, через два месяца она твоя, если к тому времени, конечно, не надумает помереть… Считай, договорились. Ты уходишь в море нынче перед рассветом, увозя в холстине кровавый кусок мяса, который я собираюсь сделать из него. — Он встал и ударом ноги сбил Холлинстера на пол. — И выкинешь на глубине его за борт, так чтобы прибой никогда не вынес его на сушу. А через два месяца можешь забирать себе девку.

Лежа на полу, Джек ничего не мог поделать, кроме как слушать, как негодяи строят свои дьявольские планы, и сердце его обливалось кровью.

— Мэри, любовь моя, — тихо окликнул он девушку. — Как же вышло, что ты здесь очутилась?

— Один из деревенских принес мне записку, — прошептала она. Девушка так ослабла от страха и лишений, что говорить громко просто не могла, — и сказал, что это от тебя. Почерк был очень похож на твой… И стояла твоя подпись… Там было написано, что ты ранен и просишь меня прийти к Скалам. Я прибежала к морю, и там эти страшные люди схватили меня и затащили в пещеру, откуда по длинному туннелю приволокли сюда…

— Ну а что я говорил, твоя милость! — в восторге захлопал себя по ляжкам предатель Сэм. — Я же тебе говорил: коли доверишься мне, то не прогадаешь! Старина Сэм кого хошь обведет вокруг пальца. Дело — верняк! Малый поскакал за мной, что твой ягненочек, разве что не заблеял. Ну здорово я словчил, ничего не скажешь. Нет, ну надо же быть таким дураком!..

— Заканчивай треп, — осадил Сэма еще один пират, худой и мрачный. — Не нравится мне все это. Дело говорю, кончать девку надо. Мы и так здорово рискуем, из раза в раз швартуясь в здешних местах и сталкивая награбленное. А ну как обнаружат ее? Она же им напоет, как птичка! Ты уверен, кэп, что по эту сторону Ла-Манша мы сможем найти еще один такой укромный уголок для сбыта нашей добычи?

Сэр Джордж и капитан пиратов разом расхохотались.

— Брось, Аллардайн, не кипятись! Чего ты переживаешь? Кто ее станет разыскивать? Все подумают, что она просто сбежала со своим дружком. Джордж вот говорит, ее папаша далеко не в восторге от дочкиного ухажера. В деревне через месяц вообще забудут про них обоих. А уж сюда заглянуть и вовсе никто не надумает. У тебя просто плохое настроение! Это оттого, что мы так далеко зашли на север. Будто мы первый раз в Ла-Манш заходим. Что, мы раньше не щекотали северян прямо под носом лордов Адмиралтейства? Не бери в голову, парень!

— Может, ты и прав, кэп, — буркнул Аллардайн, — а только мне все одно будет спокойней, когда мы уберемся отсюда подальше. Нет в этих краях Братству жизни, попомните мое слово! Чем скорее мы подадимся в Карибы, тем лучше! Нутром чую — беда нас здесь ждет. Смерть над нами парит черным облаком, а мы здесь как на ладони — ни укрыться, ни улизнуть. Пираты встревоженно загудели, кто-то бросил:

— Пускай тебя черти поберут, Аллардайн! Болтай поменьше, чтобы не сглазить.

Первый помощник хмуро отозвался:

— Как окажемся на дне морском, болтать перестанем! Я слышал, нет там нашему брату успокоения…

— Выше голову, парни! Причал Казней — скверное место для швартовки, но мы покамест держим курс прочь! — заржал капитан и дружески ткнул Аллардайна кулаком в плечо. — Пора выпить за невесту! За невесту Джорджа и мою… да и вашу тоже, сто чертей мне в клотик! Х-ха, да вы гляньте! Малышка просто сомлела от радости…

Первый помощник вдруг вскинул голову:

— Тихо вы! Что это там наверху? Никак вскрикнул кто?

Пираты примолкли. Руки привычно потянулись к оружию, а глаза устремились к массивной двери, преграждавшей путь в погреб.

Капитан передернул могучими плечами и раздраженно бросил:

— Я ни черта не слышал. Аллардайн, сказано же тебе, кончай воду мутить.

— Точно, я слышал крик! А потом шум падающего тела! Парни, вы меня знаете, говорю вам, нынче ночью сама смерть вышла на охоту и бродит рядом в тумане!

— Слушай, — с холодным презрением сказал капитан, сбивая кинжалом горлышко винной бутылки, — в последнее время ты совсем превратился в мнительную бабу. Да в тебе скоро от мужика одни сапоги останутся. Вот я, например! Когда я чего боялся? Или о чем-то беспокоился?

— Нашел чем хвастаться, — не сдавался первый помощник. — Мало того, что ты сам всякий раз на рожон прешь, так еще за тобой по пятам тот двуногий волк день за днем мчится… Или ты уже забыл, что случилось два года тому назад?

Капитан надолго приложился к бутылке.

— Подумаешь! — фыркнул он наконец. — Мой след слишком долог и запутан даже для…

Тут на стол пала чья-то черная тень, и бутылка выскользнула из вмиг ослабевших пальцев пирата, разлетевшись на тысячи осколков. Видимо, уже зная, что он увидит, побледневший капитан медленно обернулся в полной тишине. Глаза всех присутствующих устремились к лестнице, что спускалась в погреб.

Никто не слышал ни скрипа петель, ни звуков открывающейся или закрывающейся двери. Но тем не менее на каменных ступенях стоял высокий мужчина, подобно смерти облаченный во все черное. Единственным ярким пятном на его одеянии был ярко-зеленый шелковый кушак. Из-под нахмуренных черных бровей в тени низко надвинутой фетровой шляпы, словно два осколка прозрачного хрусталя, льдисто блестели безжалостные зоркие глаза. В каждой руке человек в черном держал по тяжелому пистолету со взведенными курками.

Это был Соломон Кейн.

4

— Джонас Хардрейкер, даже и не думай пошевелиться. Сиди, где сидел Бен Аллардайн! А вы, Джордж Бануэй, Джон Харкер, Черный Майк, Том Бристолец, руки на стол! Тот, кто не хочет отправиться прямиком в ад, где вас ждут не дождутся, пусть лучше оставит в покое сабли и пистолеты. — Голос Соломона Кейна был лишен всякого выражения, но даже этим отъявленным негодяям и головорезам не пришло в голову усомниться в его словах. Так могла бы говорить сама смерть.

Из полутора дюжин человек, находившихся в погребе, никто не двинулся с места — два черных пистолета Кейна означали мгновенную смерть, по крайней мере, двоим из них. Никто не хотел умирать. И лишь первый помощник Аллардайн, звериное чутье которого не подвело пирата и на этот раз, побелев от страха, выдохнул:

— Кейн! Я оказался прав! Когда ты близко, я ощущаю присутствие смерти в каждом дуновении воздуха. Вот что я имел в виду, Джонас. Ты меня не услышал тогда, два года назад, когда я тебе передал его слова; ты посмеялся надо мной и сейчас! А я тебя предупреждал, что он появляется, как тень, и убивает, как ангел смерти! В умении подкрадываться с ним не могут сравниться даже краснокожие дьяволы Нового Света. Ох, Джонас, Джонас, говорил я тебе: надо уходить…

Ледяной пламень глаз Кейна заставил его умолкнуть на полуслове.

— Да, Бен Аллардайн, — согласился пуританин. — Мы сталкивались с тобой в прежние времена, когда Береговое Братство еще не превратилось в свору насильников и вымогателей. И ты должен помнить мои разногласия с твоим прежним капитаном — на Тортуге и, позже, у мыса Горн. И помнишь, к чему это привело. Это был законченный негодяй, и душе его, вне всякого сомнения, воздается по заслугам в аду, куда препроводила его моя мушкетная пуля.

Прав ты и насчет моего умения подкрадываться. Что же, мне действительно некоторое время довелось пожить в Дариенне и в определенной степени приобщиться к науке скрытного передвижения. Но вынужден тебя разочаровать: к вашему брату пирату не сумеет подкрасться незамеченным лишь младенец. Те, что караулили снаружи, попросту не заметили меня в тумане, а тот морской волк, что с взведенным мушкетом и саблей наголо сторожил дверь в это логово, не замечал меня до тех пор, пока я не перерезал ему горло. Впрочем, его кончина была быстрой и относительно безболезненной. Он только разок взвизгнул…

Капитан Хардрейкер разразился потоком отборного сквернословия, а потом спросил:

— Чего тебе здесь надо, будь ты проклят?!

Соломон Кейн устремил на него взгляд, от которого в жилах стыла кровь. Взгляд этот не оставлял ни малейшего сомнения в судьбе пирата.

— Как мы только что выяснили, кое-кто из твоего экипажа, Джонас Хардрейкер, известный также под кличкой Скопа, помнит меня по прежним временам. — Пуританин по-прежнему сохранял невозмутимость, но тем не менее в голосе его слышалась подлинная страсть. — Да и тебе прекрасно известно, зачем я последовал за тобой с Гривы в Португалию, а оттуда — в Англию.

Два года назад в Карибском море ты взял на абордаж клиппер под названием «Летучее Сердце», шедший из Дувра… На его борту была некая юная леди, дочь… впрочем, это уже неважно. Я уверен, что ты хорошо помнишь ее. Случилось так, что ее пожилой отец был моим близким другом, и я знал эту леди еще очаровательным ребенком… Этому прекрасному созданию было суждено вырасти красавицей и погибнуть во цвете лет в твоих грязных лапах, похотливое животное!

После того как ты перебил весь экипаж и пассажиров несчастного судна, девушка стала твоей добычей и вскорости умерла. Смерть проявила к ней больше милосердия, чем ты. Узнав о ее судьбе, мой добрый друг повредился рассудком и через несколько месяцев присоединился к ней на небесах. Братьев у нее не было — только немощный отец. Некому было отомстить за нее…

— За исключением тебя, конечно, сэр Галахад? — язвительно поинтересовался Скопа.

— За исключением меня, кровавый изверг! — неожиданно взорвался Кейн, и такова оказалась мощь его голоса, что у всех заложило уши, а прозвучавшая в нем угроза заставила этих законченных негодяев подскочить и затрястись от страха.

Что могло напугать пиратов больше, чем вид человека, исполненного стального самообладания и непоколебимой воли, на миг давшего волю обуревавшей его безудержной ярости? Именно сейчас в полной мере проявилась подлинная сущность Соломона Кейна — неумолимого паладина давно минувших времен. Буря страстей пуританина улеглась так же внезапно, как и разразилась, и вот уже перед пиратами вновь стоял твердый как сталь и такой же смертоносный человек с ледяными глазами. Черный раструб одного пистолета был нацелен капитану Хардрейкеру прямо в сердце, другой пистолет, точно гипнотизирующий глаз змеи, переходил с одного пирата на другого. И тот, кто оказывался под прицелом Кейна, белел как полотно.

— Помолись напоследок, пират, — прежним бесцветным голосом проговорил Кейн. — Ибо твоя грешная жизнь подошла к концу…

И в первый раз лицо Скопы исказила гримаса страха.

— Господи Боже! — выдохнул он, и капли пота выступили у него на лбу. — Ты что, просто пристрелишь меня, как шакала, не предоставив мне шанса…

— Ни единого, Джонас Хардрейкер, — равнодушно ответил Соломон Кейн, и ни рука, ни голос его при этом не дрогнули. — Причем сделаю это с радостным сердцем. Есть ли под солнцем преступление, которое ты не совершил бы? Доколе тебе испытывать терпение Господне, ты — черная клякса в Книге деяний людских! Давал ли ты пощаду слабым, миловал ли беспомощных? Так что прояви хотя бы напоследок храбрость и прими достойно уготовленную тебе участь.

Пирату потребовалось страшное усилие, но он таки сумел взять себя в руки.

— Я всю жизнь проявлял храбрость, чего не скажешь о тебе, пуританин! Здесь только один трус — и это ты!

Ледяные глаза Кейна лишь на мгновение подернулись пеленой гнева. Этот человек поистине подавил в себе эмоции.

— Это ты трус, — продолжал капитан пиратов: ему терять уже было нечего.

Никто не мог назвать Скопу глупцом, и, поняв, что ему удалось нащупать в неприступной духовной броне Соломона Кейна единственное уязвимое место — гордыню, он во что бы то ни стало решил добраться до пуританина. Тот, конечно, никогда не хвастался своими подвигами, которые предпочитал называть деяниями, но очень гордился тем, что никто и никогда не мог упрекнуть его в трусости.

— Может, я и заслуживаю смерти, Господь нас рассудит, — говорил между тем капитан Хардрейкер, внимательно наблюдая за пуританином. — Но что скажут о тебе люди, узнав, что ты даже не предоставил мне возможности постоять за себя? Да тебя все сочтут отъявленным трусом!

— Людской приговор есть суета сует. — Тень набежала на лицо Кейна. — К тому же люди знают, трус я или нет.

— А я — нет! Застрели меня, и я отправлюсь на тот свет с мыслью о том, что ты трусливый пес, какие бы сказки ты сам про себя ни рассказывал! — торжествующе выкрикнул в лицо Кейну пират.

При всем своем мужестве и благородстве, Соломон Кейн оставался человеком и обладал слабостями, присущими роду людскому. Тщетно пытался он сам себя убедить, что негодяй пытается лишь получить шанс спасти свою шкуру.

Сердцем он понимал — нажми он сейчас на курок, и омерзительные насмешки Скопы-Хардрейкера будут преследовать его до конца жизни. Он угрюмо кивнул:

— Да будет так. Ты получишь свой шанс, хотя Господу всеблагому известно, что ты его не заслуживаешь! Выбирай оружие!

Глаза Скопы сузились… О фехтовальном искусстве Кейна среди членов Берегового Братства и прочих «джентльменов удачи» ходили легенды. С другой стороны, если остановиться на пистолетах, у него, Джонаса Хардрейкера, не будет ни малейшей возможности пустить в ход свою не менее известные ловкость и силу…

— Ножи! — объявил он наконец, оскалившись в свирепой гримасе.

Кейн, не опуская пистолета, некоторое время мрачно смотрел на пирата. Затем его бледное лицо тронула едва заметная зловещая усмешка.

— Ты объявил свой выбор, — кивнул он. — Нож едва ли можно назвать оружием джентльменов… Тем не менее он может принести смерть, которую никто не назовет ни быстрой, ни милосердной…

Пуританин повелительно махнул вторым пистолетом в сторону флибустьеров:

— Оружие на пол! — Тем ничего не оставалось, кроме как повиноваться. — Освободить юношу и девушку!

Когда его приказание было в точности исполнено, Джек растер затекшие члены, ощупал рану на голове — волосы слиплись в кровавый колтун, а затем обнял всхлипывающую девушку.

— Пусть она уйдет, — прошептал он, но Соломон Кейн отрицательно покачал головой:

— В таком состоянии ей никак не миновать стражу, стоящую возле дома. Боюсь, я не могу на это пойти.

Девонширец кивком головы указал Джеку на ступеньку за своей спиной и велел вместе с девушкой занять там место. Хардрейкер под бдительным взглядом Кейна выложил свой богатый арсенал на стол и, раздевшись до пояса, вышел на середину подвала. Вручив юноше свои пистолеты, Кейн быстрым движением освободился от пояса с рапирой и камзола, сложив их у ног, сверху аккуратно положив шляпу.

— Приглядывай за этим отребьем, пока я не управлюсь с их заводилой, — велел он юноше. — Если ктото потянется за оружием, просто жми на курок. Если увидишь, что я упал, хватай девушку и беги отсюда. Но Господь не допустит, чтобы я проиграл: меня ведет синее пламя мести…

Двое высоких мужчин замерли друг против друга. Кейн — с непокрытой головой и в одной рубашке, Скопа — обнаженный по пояс, но в шелковом головном платке, рубины кровавыми каплями покачивались в его ушах. Пират был вооружен длинным кривым турецким кинжалом, который он держал острием вверх, Кейн же сжимал прямой, узкий, обоюдоострый кинжал, который выставил вперед наподобие рапиры. Оба мужчины прошли суровую школу боя на ножах, и ни один из противников не опускал оружия книзу, как это предписывается кодексом благородных дуэлей. То, что требуют напыщенные манеры светских хлыщей, редко бывает полезным в настоящем бою.

* * *

Коптящий масляный фонарь освещал жуткую сцену, достойную готического романа. Бледный юноша с окровавленной головой, стоящий на выщербленных каменных ступенях, сжимает два смертоносных пистолета. Рядом, отчаянно вцепившись в любимого, всхлипывает златокудрая красавица. А в трех-четырех ярдах от них, у стены, кровожадно скалятся гнусные демонические рожи. Дикарский беспощадный блеск глаз. И стальные блики на острых лезвиях между воинами. Две гибкие фигуры, по-кошачьи мягко переступая, кружат около друг друга, а изломанные тени, словно танцующие духи, повторяют каждое движение бойцов…

— Давай покажи, на что ты способен, пуританин! — Пират оскорблениями старался вывести противника из равновесия. — Вспомни свою девку, Фетровая Шляпа!

— Я о ней никогда не забывал, ты, порождение Зла, — соизволил ответить Кейн. — Знай, мразь, твоей душе скоро предстоит угодить в адское пекло, но есть огонь и Огонь… — По смертоносным клинкам пробегали дрожащие сиреневые отсветы. — Так вот, лишь пламень преисподней не может быть погашен кровью! — С этими словами Кейн нанес противнику неожиданный удар.

Капитан Хардрейкер отвел в сторону выпад пуританина и, в свою очередь, прыгнул вперед, попытавшись провести атаку снизу вверх. Кейн без особого труда провернул кинжал в руке и отбил кривой клинок противника. Пират, распрямившийся, как стальная пружина, отскочил — ему едва удалось увернуться от контрвыпада.

Кейн, как чудовищная молотилка, обрушивал на Скопу удар за ударом, вынуждая того отступать к стене. С кем бы пуританину ни приходилось драться, он признавал лишь одну стратегию — наступление. Его кинжал, точно змеиное жало, то устремлялся в лицо пирату, то мелькал у его живота, то грозил горлу. Скопа уже не помышлял об атаке, все его силы уходили на то, чтобы уберечься от ран. Было ясно, что подобное состязание не сможет продлиться долго — слишком неравны были силы. Впрочем, любой поединок на ножах жесток и, как правило, скоротечен. Нож — страшное оружие, использование которого не подразумевает ни длительной искусной интриги, ни ничейного результата. Мгновенная схватка заканчивается кровавой гибелью слабейшего.

Близость смерти придала Скопе сил и, в безумии обреченного, он железной хваткой вцепился в правую кисть Кейна и нанес тому страшный удар в живот. Вернее, попытался нанести. Невероятная реакция пуританина позволила ему перехватить руку пирата, пусть и ценой глубокого пореза на предплечье. Кейн остановил острое лезвие буквально в дюйме от своего живота. Так соперники и застыли, словно два изваяния, впившись взглядами друг другу в глаза. Лишь вздувшиеся мускулы да хриплое дыхание выдавали безумное напряжение.

Подобное единоборство было отнюдь не в духе пуританина. Кейну импонировал иной стиль боя, позволявший максимально быстро отправить врага в ад: прыжки, отскоки, стремительные нападения и контратака, при которых все дело решают сила и проворность рук и ног да верность глаза. Но если его сопернику захотелось продлить себе жизнь, померившись с ним физической силой, — да будет так.

Похоже, Джонас Хардрейкер уже усомнился в правильности выбранного им пути, но было поздно. Никогда прежде пират, не раз отстаивавший свое право быть капитаном в смертельных поединках, не встречал человека, превосходившего его крепостью мускулов. Проклятый пуританин словно был выкован из железа! Скопа вложил все свои силы в хватку рук и опору широко расставленных ног.

Соломон Кейн, без труда раскусивший замысел противника, ловким движением пальцев перевернул клинок. Когда Хардрейкер вцепился в занесенную руку пуританина, кинжал смотрел вверх, теперь же Соломон нацелился острием прямо пирату в грудь. Ему оставалось лишь преодолеть сопротивление Скопы, удерживающего его запястье, и вогнать острую сталь прямо в черное сердце. Однако приходилось следить и за кинжалом Хардрейкера, который находился в опасной близости от его живота. Если пират сумеет превозмочь хватку пуританина, его кривой нож легко вспорет живот Кейна.

Противники обливались потом от нечеловеческого напряжения. Их лица превратились в маски, мускулы взбугрились узлами на руках и ногах, на висках набухли жилы. Кольцо зрителей выдавало себя лишь дыханием, в волнении вырывавшимся сквозь зубы.

Какое-то время казалось, что ни тому ни другому не удастся нарушить установившегося равновесия, но постепенно Соломон Кейн начал теснить капитана Хардрейкера. И вот пират начал прогибаться назад, заваливаясь навзничь. Его тонкие губы задергались в нелепой гримасе, только это была не улыбка, а оскал, вызванный судорогами напряженных до пределов возможного мышц. Глаза Скопы полезли из орбит, а побелевшее смуглое лицо приобрело жутковатое сходство с Веселым Роджером…

Невероятная сила Кейна превосходила любое сопротивление, которое могло быть ему оказано. Капитан Хардрейкер медленно заваливался на спину, словно дерево, чьи корни, подмытые водой, мало-помалу вырываются из земли, теряя опору. Он судорожно дышал в груди его клокотало, флибустьер прикладывал отчаянные усилия, пытаясь хотя бы отвоевать утраченное. Но тщетно! Дюйм за дюймом он уступал Кейну, пока наконец (Холлинстер, до боли сжимавший пистолеты, мог поклясться, что миновали часы) его спина не оказалась плотно прижатой к липкой от пролитого вина и пива дубовой столешнице. Неумолимый Кейн нависал над ним, подобно Немезиде.

Правая рука Джонаса Хардрейкера по-прежнему сжимала кинжал, левая намертво вцепилась в правое запястье Кейна. Но вот Соломон, не ослабляя хватки на руке Скопы, державшей кинжал, начал опускать правую руку. От этого усилия он лишь чаще задышал. Так же медленно, как только что он клонил пирата на стол, Кейн начал опускать к его груди свой клинок. На подгибающейся левой руке пирата, точно натянутые канаты, подергивались перенапряженные мышцы, но самое большее, чего он смог добиться, это на пару секунд замедлить движение руки пуританина. Обернуть же вспять ход этого неумолимого поршня было невозможно! Скопа попытался правой рукой достать Кейна своим кривым кинжалом, но левая рука пуританина, несмотря на заливавшую ее кровь, удерживала негодяя надежнее стального капкана.

Вот уже острие зависло в каком-то дюйме от конвульсивно вздымающейся груди пирата, и блеск стальных глаз Кейна ничем не уступал зловещему блеску его оружия. Еще немного — и нож пронзит сердце злодея, отправив прямиком в преисподнюю. Последним отчаянным усилием Скопа остановил кинжал… Кто мог сказать, что сейчас видели его побелевшие безумные глаза? Они еще были устремлены на смертоносное острие, в котором для капитана Хардрейкера сосредоточился в этот миг весь мир, но уже смотрели в вечность. Остекленевший взор пирата был обращен внутрь себя. Говорят, перед умирающим проходит вся его жизнь.

Что открылось Джонасу Хардрейкеру в эти предсмертные мгновения? Горящие корабли, над которыми жадно смыкаются ненасытные морские пучины?.. Дымное зарево над прибрежными селениями, крики людей, в ужасе мечущихся по улицам, и черные вестники смерти в алых бликах огня, со смехом и богохульствами на устах услаждающие безжалостные лезвия человеческой кровью?.. Может быть, вздыбленный, исхлестанный ветрами океан в синем зареве молний, посылаемых разгневанными небесами?.. И пламя, пламя, пламя… жирный черный дым, стелющийся над руинами… человеческие фигурки, нелепо дергающиеся на нок-рее… и другие, пытающиеся дышать водой, протаскиваемые под килем?.. Или же белое девичье лицо, чьи истерзанные губы пытались произнести слова молитвы?..

На губах Хардрейкера выступила кровавая пена, и он испустил ужасающий вопль. Кейн выиграл еще полдюйма, и его кинжал вошел в грудь пирата. Мэри Гарвин, стоявшая за спиной Джека Холлинстера, отвернулась и, зажмурив глаза, заткнула уши пальцами, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Еще живой, капитан Хардрейкер отбросил бесполезное оружие и вцепился в кисть пуританина обеими руками, пытаясь остановить убивающий его клинок. Однако Соломон словно бы и не заметил этого. Корчившийся и извивающийся пират никак не желал сдаваться и принять неизбежный конец. Он до последнего момента продолжал на что-то надеяться, и клинок Соломона Кейна, преодолевая одну за другой доли дюйма, погружался в человеческую плоть, пока не достиг сердца.

Все, кто присутствовал при этом событии, обливались потом и шептали молитвы, и только ледяные глаза пуританина не изменили своего выражения. Он в этот момент видел лишь залитую кровью корабельную палубу, на которой хрупкая юная девушка, еще почти ребенок, тщетно молила о милосердии…

Стоны и крики капитана Хардрейкера совершенно перестали напоминать человеческие, перейдя в назойливый, сводящий с ума визг. Это не был крик труса, отказывающегося примириться с неизбежным. Нет, это был вой живого существа, угасающего в страшной агонии. И только когда крестовина кинжала соприкоснулась с мускулистой грудью пирата, вой неожиданно перешел в булькающий хрип и умолк навсегда.

Кровь хлынула с посеревших губ Скопы, и запястье, которое сжимал Кейн, разом обмякло. И только после этого разжались пальцы капитана Хардрейкера. Смерть навечно успокоила пирата, та самая смерть, которой он так ревностно служил.

* * *

Тишина окутала все происходящее погребальным саваном. Кейн выдернул кинжал из мертвого тела. Из раны толчком выплеснулась кровь и змейкой поползла по загорелой коже, стекая на стол. Пуританин брезгливо взмахнул кинжалом, стряхивая с него алые капли. Полированное лезвие отразило свет фонаря, и Джеку Холлинстеру на мгновение показалось, что его охватило синее пламя. То самое синее пламя, которое можно погасить кровью.

Кейн уже накинул камзол и потянулся к рапире, когда молодой человек стряхнул с глаз наваждение — как раз вовремя, чтобы заметить, как негодяй Сэм норовит извлечь из-за спины припрятанный пистолет.

Реакция юноши была мгновенной. Оглушительно грянул выстрел. Мошенник вскрикнул в агонии, его пальцы инстинктивно сжались, спуская курок. И надо же было статься, чтобы Сэм стоял точно под фонарем, подвешенным к балке! Выстрел негодяя никому не причинил вреда, но корчившийся в предсмертных судорогах человек угодил тяжелым стволом в единственный источник света, разбив стеклянный фонарь вдребезги. Погреб погрузился в полную тьму.

Поднялся невероятный гвалт, и посыпались проклятия, каких Холлинстеру не доводилось слышать и в армии. Юноше показалось, что сам ад сорвался с цепи: переворачивались бочонки и скамейки, бились посуда и бутылки, падали налетающие друг на друга люди. Пираты лихорадочно нашаривали брошенное на пол оружие, и вот уже зазвенела сталь и раздались пистолетные выстрелы. Вспышки пламени выхватывали из тьмы озверевшие рожи. Пираты, не думая о том, что могут угодить в дружков, палили наугад, одержимые единственным желанием убить страшного Кейна. Пули и во тьме находили цель: раздался жуткий вопль, однако голос явно не принадлежал пуританину.

Джек крепко ухватив Мэри за руку, буквально потащил девушку за собой по ступеням. Он соскальзывал и спотыкался на липких ступенях, но все-таки сумел добраться до самого верха и распахнуть тяжелую дверь. Мрак рассеялся, и Холлинстер, невольно бросивший взгляд назад, в неверном свете фонаря разглядел человека у себя за спиной и толпу смутных фигур, карабкавшихся следом.

Юноша вскинул пистолет, но ему на руку легла тяжелая ладонь, и послышался шепот пуританина:

— Спокойнее, мой юный друг, это я, Кейн. Скорее забирай девушку — и наружу!

Молодой человек повиновался, и пуританин, выскочив следом, ловко захлопнул тяжелую дубовую дверь прямо перед носом у завывающей оравы разбойников, мчавшейся по следам беглецов. Он опустил массивную железную щеколду и поспешно отступил в сторону. Дверь заходила ходуном под ударами рук и ног разбойников, которые бранились и выкрикивали угрозы. Затем раздались звуки пистолетных выстрелов, и от двери начали отлетать щепки, однако свинец был не в силах пробить навылет твердую дубовую древесину.

— Что теперь? — спросил Джек у высокого пуританина.

Только тут юноша заметил ярко разодетого мертвеца с перерезанным от уха до уха горлом, валявшегося прямо на середине коридора. Это, без сомнения, и был охранявший погреб часовой, освобожденный кинжалом Соломона Кейна от бремени нечестивой жизни.

Пуританин, небрежно отпихнув труп ногой с дороги, направился по коридору к лестнице, жестом приглашая парочку следовать за собой. Одолев короткий пролет деревянной лестницы с резными перилам, они оказались в каком-то затемненном коридоре, который, в свою очередь, вывел их в просторную комнату. Заставленное роскошной мебелью помещение освещала единственная свеча, стоявшая в подсвечнике на столе.

— Подождите меня здесь, — велел Кейн, видимо уже знакомый с планировкой особняка Бануэев. — Большинство злодеевнадежно заперты внизу, но есть еще человек пять или шесть наружной стражи. Туман помог мне прокрасться мимо них, но теперь ярко светит луна, и нам следует вести себя осторожно. Я пойду посмотрю из окон, не видать ли кого… — И Кейн бесшумно, как призрак, растворился в тени.

* * *

Оставшись вдвоем с любимой, Джек с нежной жалостью посмотрел на Мэри. Подобная ночь была суровым испытанием для крепкого мужчины, не говоря уже о хрупкой женщине. А его Мэри была почти что ребенком и ни разу в жизни не видела не то что насилия, но даже грубого обращения! Бедняжка была до того бледна, что Джек усомнился, вернутся ли вообще когда-нибудь краски жизни на эти бескровные щечки, которые раньше горели задорным румянцем. В широко распахнутых глазах девушки все еще стоял ужас пережитого. Но с каким безграничным доверием и обожанием смотрела она на своего возлюбленного! Да любой мужчина без тени сомнения отдал бы жизнь за такой взгляд!

Джек бережно привлек ее к себе.

— Мэри, радость моя… — начал он нежно, но осекся — девушка смотрела за его плечо.

Ее огромные глаза стали еще больше, и она закричала от ужаса. Холлинстер услышал лязг металлического засова.

Юноша стремительно развернулся… В стене комнаты, где только что была декоративная резная деревянная панель, зиял черный провал. Из потайного хода выскользнула человеческая фигура в запыленной одежде. Бледное пламя свечи выхватило из мрака искаженное животной злобой лицо Джорджа Бануэя, глаза его горели лихорадочным блеском, в руке он сжимал пистолет. Джек мгновенно оттолкнул девушку прочь и сам схватился за оставленный ему Кейном пистолет. Два выстрела слились в один…

Холлинстер почувствовал, как пуля обожгла ему щеку — это было похоже на прикосновение бритвы, только докрасна раскаленной. Сэру Джорджу, казалось, пришлось хуже. Молодой человек видел, как из его камзола на груди вырвало клок ткани. Бануэй рухнул на пол. Он попытался выругаться, но вместо брани с его уст сорвался лишь стонущий всхлип. Джек обернулся к насмерть перепуганной девушке, однако сэр Джордж, пошатываясь, сумел подняться на ноги. Он жадно хватал ртом воздух — удар пули выбил из его легких воздух. Однако впечатление раненого он не производил, да и крови на его теле Джек не заметил.

Юноша застыл в изумлении. Как же так? Ведь он только что всадил пулю в упор в этого негодяя!

Тех нескольких мгновений, пока Джек стоял столбом, переводя удивленный взгляд с дымящегося пистолета на сэра Джорджа, хватило последнему, чтобы подскочить к молодому человеку и огреть его рукояткой разряженного пистолета по голове. Сильный удар поверг Холлинстера на пол. Всего через пару секунд юноша вновь оказался на ногах, но за это время Бануэй успел схватить Мэри Гарвин за руку и силком затащить ее в потайной ход. Исчезая, он опустил рычаг, и деревянная панель встала на место.

Холлинстер в бессильной ярости замолотил по стене кулаками. В таком положении его и застал Кейн, примчавшийся на выстрел. Чтобы составить картину произошедшего, ему потребовалось всего нескольких слов юноши, щедро приправленных проклятиями.

— Не иначе как над ним рука Сатаны! — бушевал несчастный юноша, вновь потерявший только что обретенную любимую. — Я же прямо в грудь ему попал, а ему хоть бы что! Ну что я за глупец такой! Надо было ринуться на него и стволом по черепу! А я стоял, точно слепой идиот, вместо того чтобы…

— Я тоже хорош, совсем упустил из виду, что в этой крысиной норе тайных ходов, как в сыре — дырок, — сказал пуританин. — Так, так, так… Этот наверняка ведет в погреб… Я бы не стал спешить, юный джентльмен, — остановил он Холлинстера, готового наброситься на стенную панель с абордажной саблей мертвого пирата, которую захватил для него Кейн. — Если нам удастся взломать или отомкнуть эту дверь и попасть в проклятый погреб, нас просто перестреляют, как кроликов. В этом случае мы ничем уже не сможем помочь крошке Мэри. Лучше успокойся и выслушай меня.

Ты обратил внимание на темный коридор, что ведет из погреба? Так вот, сдается мне, это тот самый туннель, что выходит к скалам на морском берегу. Бануэй не первый год имеет дело с контрабандистами и пиратами. Однако никто никогда не видел, чтобы в дом или из дома вносили или выносили какие-нибудь подозрительные грузы. Следует предположить, что должен быть туннель, связывающий подвал с берегом, по которому доставляют пиратскую добычу. И еще. Разбойники, а с ними и сэр Джордж, которому теперь в Англии точно не жить, воспользуются именно этим туннелем, чтобы достичь корабля Хардрейкера. Если мы поспешим, то успеем перехватить их на берегу.

— В точности так, сэр. Мэри сказала, что ее препроводили в погреб как раз тем туннелем, про который вы говорите. Во имя Господа живого, не будем терять времени! — взмолился юноша, покрываясь холодным потом. — Стоит бедняжке Мэри попасть к этим скотам на корабль, и мы ее никогда уже не увидим!..

— Твоя рана снова кровоточит, — обеспокоенно заметил пуританин.

— Бог с ней! — вскричал юноша. — Не будем медлить!..

5

Юноша последовал за Соломоном Кейном, который торопливо направился к парадным дверям, распахнул их и выскочил из дома.

Туман отступил, ярко светила луна. В двухстах ярдах от них находились изломанные черные скалы берега. За ними светился серебром длинный, хищных обводов, корабль, покачивающийся на волнах в безопасном отдалении от окруженных белой пеной камней. Надо сказать, что караульных, которым бы полагалось охранять пиратское логово, не было видно. То ли разбойники сбежали на корабль, когда услышали пистолетные выстрелы, то ли у них имелся приказ вернуться к этому часу на берег.

Впрочем, Кейну с Холлинстером было на это наплевать. Главное, сейчас никто не встал на их пути. К сожалению, черные зловещие скалы, так неприятно напоминавшие руины брошенных человеком домов, скрывали от их глаз происходящее сейчас на узкой песчаной полосе у кромки воды.

Двое мужчин бросились бегом по пустоши в сторону моря. По внешнему виду Кейна нельзя было сказать, что пуританин только что пережил смертельный поединок, потребовавший от него концентрации всех сил. Создавалось впечатление, что девонширец создан не из плоти и крови, а из стальных стержней и пружин. После того как он побывал в жерновах жизни и смерти, отчаянная гонка на две сотни ярдов даже не заставила его запыхаться. Молодой же Холлинстер едва передвигал ноги. Силы его подточила не столько потеря крови, сколько переживания, которых бы достало и на троих. Только любовь к Мэри и мрачная решимость вызволить невинное создание из лап алчных насильников еще поддерживали силы этого упрямца.

Они уже приближались к Скалам, когда услышали злобную ругань, заставившую их вспомнить об осторожности. Холлинстер, дошедший почти до бредового состояния, готов был перепрыгнуть через валуны и с ходу наброситься на всякого, кто бы там ни оказался, Кейну с трудом удалось его удержать от этой затеи. Вместо этого они тихонько взобрались на вершину каменной гряды и посмотрели вниз.

Удобно разместившимся на каменном выступе Джеку Холлинстеру и Соломону Кейну был хорошо виден вход в маленькую пещеру, надежно укрытую от постороннего глаза в нагромождении камней. В резком лунном свете они разглядели и охваченный суетой корабль капитана Хардрейкера — пираты ставили паруса, спешно собираясь сниматься с якоря. Только что от берега отвалила одна шлюпка, и мерные удары весел несли ее к кораблю. Вторая шлюпка была полна людей, и пираты нетерпеливо ожидали на веслах, в то время как их предводители о чем-то спорили на берегу.

Стало ясно, что команда Скопы, не мешкая, поспешила через туннель на берег моря. Если бы мстительный сэр Джордж не задержался ради поимки девчонки — в чем ему, увы, сопутствовала удача, — разбойники уже успели бы убраться восвояси. Непосредственно под выступом, где затаились Холлинстер и Кейн, на чистом песке, сэр Джордж Бануэй и Бен Аллардайн схлестнулись в яростном споре. У их ног, связанная по рукам и ногам, лежала Мэри. Заметив девушку, Джек едва не прыгнул вниз, но тяжелая рука пуританина прижала его к скале.

— А я говорю, девка отправится на корабль! — донесся до них сварливый голос Бануэя.

— А я говорю — нет! — стоял на своем Аллардайн. — Добром это не кончится! Или ты уже забыл плавающего в луже собственной крови капитана Хардрейкера? И спрашивается, из-за чего? Все из-за баб! Говорю тебе, женщины — это источник скверны, они сеют между мужчинами вражду и раздор. Возьми мы ее на корабль, и еще до рассвета не менее дюжины моих дьяволов перережут глотки друг другу! Послушай доброго совета, прикончи ее прямо здесь…

Пират наклонился над девушкой. Сэр Джордж повалил его ударом ноги и выхватил рапиру, но этого Джек Холлинстер уже не видел. Вывернувшись из-под руки Кейна, он вскочил и, подняв абордажную саблю, очертя голову ринулся вниз. При виде вооруженного мужчины пираты в лодке отчаянно заголосили, полагая, что на них вот-вот со скал обрушится отряд королевской пехоты. Страх за свои шкуры заставил их налечь на весла и пуститься наутек, предоставив своего старшего и покровителя своей судьбе.

Холлинстер приземлился на ноги, но неумолимая инерция бросила его на колени в мягкий песок. Однако эффект неожиданности был на его стороне, и, моментально вскочив, он обрушился на двух негодяев, в недоумении таращивших на него глаза. Не успев ничего понять, Аллардайн рухнул с раскроенным черепом. Его смерть отрезвила сэра Джорджа, заставив негодяя опомниться. Второй удар Джека предназначался Бануэю, но тот смог его парировать.

Абордажная сабля — оружие достаточно неуклюжее, в силу своей специфики отнюдь не предназначенное для искусного фехтования. Накануне Джек уже доказал, что с прямым и легким клинком Бануэй ему не соперник. Но к тяжелой кривой сабле юноша не привык, к тому же он порядком ослабел от потери крови. Бануэй был в гораздо лучшей форме.

Тем не менее юноше удалось заставить дворянина уйти в глухую оборону, настолько истов и стремителен был его натиск. Однако, несмотря на решимость и ненависть, гнавшие его в бой, силы стали покидать Джека. Смуглое лицо Бануэя исказила торжествующая гримаса. Он принялся раз за разом доставать Холлинстера, нанося ему удары то в грудь, то в щеку, то в бедро… И хотя эти раны сами по себе были не опасны, из них тоже текла кровь, еще больше ослабляя Джека.

Наконец, потешив вволю свою кровавую душу, сэр Джордж легко увернулся от неуклюжего выпада молодого человека и приготовился нанести завершающий удар. Его подвела самоуверенность: он попросту поскользнулся на песке, потерял равновесие и вместо удара нелепо замахал руками, пытаясь удержаться на ногах. В этот миг ему было не до обороны. Глаза Джека заливали пот и кровь, но все же он не упустил свой шанс.

Собрав все свои силы для последней атаки, юноша ринулся вперед и, размахнувшись, как дровосек, обрушил тяжелое лезвие на бок Джорджа Бануэя. Удар пришелся как раз в подреберье и, по идее, должен был развалить мерзавца пополам. Но вместо этого… само лезвие разлетелось, точно стеклянное! Потрясенный Джек упал на колени, и из его онемевшей руки вывалилась бесполезная рукоять оружия. Сэр Джордж перевел дух и с торжествующим криком бросился на своего заклятого врага. Его клинок уже со свистом рассекал воздух, метя беззащитному юноше прямо в сердце, когда на его пути вдруг выросла стальная преграда! Какая-то немыслимая сила с легкостью отмела в сторону рапиру Бануэя.

Холлинстер осел на песок бесформенной кучей и судорожно хватал ртом соленый морской воздух. Соломон Кейн показался ему черной тучей, нависшей над сэром Джорджем Бануэем, а неотвратимая, как судьба, длинная рапира пуританина — молнией. Дворянин пятился под шквалом ударов, отчаянно пытаясь сохранить жизнь.

* * *

В холодном лунном свете длинные клинки казались отлитыми из жидкого серебра, но Холлинстеру сейчас было не до невероятного поединка. Юноша склонился над лишившейся чувств девушкой и трясущимися, ослабевшими пальцами пытался освободить ее от веревок. И лишь после того, как ему это удалось, он обернулся в сторону сражающихся мужчин.

Джек имел определенное представление о фехтовальном искусстве Соломона Кейна из множества ходивших о девонширце легенд, но теперь судьба дала ему возможность увидеть мастерство пуританина воочию. Его самого нельзя был назвать слабым фехтовальщиком, но Кейн действительно творил чудеса. Холлинстер даже пожалел, что пуританину не досталось более достойного соперника!

Несмотря на то что сэр Джордж слыл отменным фехтовальщиком и имел славу опасного дуэлянта, Кейн превосходил его по всем статьям. И ситуацию определяло даже не то, что пуританин был выше, сильнее и имел более длинные руки, — нет, он был гораздо искуснее. И гораздо быстрее. Соломон Кейн был крупнее и тяжелее Бануэя, но при этом двигался с поражавшей воображение скоростью. Что же касается умения, то дворянин по сравнению с ним казался неуклюжим кадетом. Мастерство Кейна было настолько отточено, что он не делал ни одного лишнего движения. Кроме того, пуританин дрался совершенно бесстрастно. Все это до определенной степени лишало его стиль зрелищности — ни тебе головоломных финтов, акробатических уходов или театральных выпадов, от которых бы захватывало дух, — но зато не оставляло ни малейшего сомнения в его смертельной эффективности.

Стальной клинок неизменно оказывался в том месте, где это было нужно. Ни долей дюйма ниже или выше, ни долей дюйма левее или правее. Не было такой уловки, которая могла бы сбить пуританина с толку и заставить его отступить. Холлинстеру случалось видеть более, так сказать, блестящих и эффектных фехтовальщиков, чем Кейн — как в Англии, так и на Континенте. Но, увидев своими глазами, как виртуозно владеет рапирой пуританин, он мог с уверенностью сказать, что Соломон Кейн был из них всех самым безупречным, самым хитроумным… и самым опасным.

Юноша ни секунды не сомневался, что Кейн мог бы одним точным ударом завершить поединок, но у пуританина были другие намерения. Он наступал и наступал, выписывая сверкающие узоры острием своего клинка перед лицом сэра Джорджа с такой скоростью, что тот уже не помышлял ни о чем, кроме защиты… и говорил.

Голос его был совершенно ровен и спокоен, находясь в пугающем контрасте с бешено летающей рукой. Невозможно было понять, как такой голос и гадая рука могли принадлежать одному и тому же человеку.

— Нет, сэр, вам не стоит подставлять грудь. Я видел, что случилось с саблей юного джентльмена. Мой клинок выкован лучшими мастерами, но я не собираюсь им рисковать… Не подумайте, что я намерен вас стыдить. Мне самому не раз доводилось носить под камзолом кольчужную рубаху, хотя и не такую прочную, как ваша… По крайней мере, она вряд ли бы остановила выпущенную в упор пулю. Но, как бы там ни было, Господь наш в своей бесконечной мудрости сотворил человека таким образом, что не все жизненно важные органы помещаются у него в грудной клетке. Достойно сожаления, что ваше владение рапирой не слишком хорошо, сэр Джордж, но, боюсь, этого уже не исправить.

Право, мне почти стыдно вас убивать. С другой стороны, когда человек давит ногой ядовитую гадину, его менее всего заботит, к какому виду она принадлежит…

Эти небольшая речь была произнесена просто, искренне и серьезно, без малейших следов язвительности или злобы. Успев уже понять характер пуританина, Джек знал, что в устах Кейна эти слова никак не могли быть насмешкой, предназначенной заставить соперника потерять голову. Видимо, это почувствовал и сэр Джордж. Дворянин и так был бледен как смерть, после этих же слов он вовсе посерел.

Бануэй двигался, как испорченная марионетка, руки его отказывались повиноваться командам взбудораженного мозга, мышцы сводило судорогами от усталости.

А одетый в черное Соломон Кейн стал казаться сэру Джорджу самим Повелителем Тьмы, которому тот служил всю свою грешную жизнь. С какой-то сверхъестественной легкостью и небрежностью пуританин сводил на нет все его самые отчаянные усилия обороняться.

Неожиданно Кейн на мгновение замер. Он пожал плечами, как если бы ему предстояло малоприятное дело, которое тем не менее необходимо совершить, причем как можно скорее. Сэр Джордж, опустив руки, судорожно хватал ртом воздух, даже не в силах пошевелиться.

— Довольно! — разнесся над песчаным берегом низкий голос пуританина, заглушив даже рокот прибоя. — Не будем затягивать это худое дело!

То, что за этим последовало, произошло слишком быстро, чтобы успел среагировать человеческий глаз. Холлинстер окончательно уверился, что видит работу фехтовального гения. Кейн мог быть и взрывным, и блистательным, когда того требовали обстоятельства, но вовсе не собирался придавать шик тому, что считал необходимой, пускай и скверной, работой. Джек увидел лишь движение, скользнувшее от бедра — словно бы в руках Кейна была серебряная молния… И вот уже сэр Джордж Бануэй, мертвее мертвого, лежал у ног пуританина. Тоненькая струйка крови вытекала из его пустой левой глазницы на песок.

— Прямо в мозг, — сумрачно вымолвил Кейн, вытирая о рубашку покойного рапиру, на кончике которой темнела одна-единственная капелька крови. — Он так и не узнал что сразило его, и не почувствовал боли. Милостив наш Создатель, даровавший ему такой легкий конец! Но меня не радует победа — он был далеко не ровня мне. Пускай этот человек и был завзятым мерзавцем, но… Что ж! Господь милосердный рассудит нас с ним в день Страшного Суда…

Успевшая прийти в себя Мэри, счастливая, что наконец все закончилось, всхлипывала в объятиях Джека. Между тем за каменной грядой небо осветилось странным заревом, а чуть позже послышалось и характерное гудение пламени.

— Смотрите, горит особняк Бануэев! — привлек Холлинстер внимание погрузившегося в мрачные думы Кейна.

Над черной крышей мрачного строения стелился жирный дым и проносились языки огня. Удирая, пираты подпалили дом, справедливо полагая, что огонь скроет все следы их преступной деятельности. Вскоре разбушевавшаяся огненная стихия заставила даже померкнуть луну. На черные воды легли багровые блики. Пиратский корабль, на всех парусах уходивший от берега, казалось, плыл в кровавом потоке. Алое зарево пало на его паруса.

— Через моря крови лежит его путь! — воскликнул Соломон Кейн. Суеверия и поэзия, дремавшие в его душе, сплавились в слова пророчества, как это с ним изредка случалось. — Кровава будет стезя его, и проляжет она через воды смерти! Хаос и разрушения станут провожатыми дьявольского судна, сам ад следует за ним! Страшен будет конец его и черна посмертная участь!..

Затем, отвернувшись от жуткого зрелища, пуританин, напоминавший сейчас библейского пророка, склонился над Джеком и его возлюбленной.

— Я бы перевязал твои раны, мой юный друг, — сказал он неожиданно ласково, — но, говоря по правде, они не очень серьезны. Я также слышу доносящийся с пустоши топот копыт — скоро подоспеют твои друзья. Труды и испытания порождают силу, счастье и покой. Кто знает, может быть, благодаря этой ужасной ночи, которую вам довелось вместе пережить, дальнейший ваш путь будет легок и прям!

— Но кто же вы, милостивый сударь? — воскликнула девушка, ловя его руку и прижимая к губам твердую ладонь. — Кого нам вспоминать в благодарственных молитвах?..

— Молитвы должно возносить Господу. С меня же достаточно того, что ты цела и невредима и находишься в безопасности, в достойных руках, а твой преследователь навсегда оставил тебя, малышка, — с нежностью ответил мужчина в черном. — Теперь ты выйдешь замуж за этого славного юношу и народишь ему крепких сынков и прекрасных дочурок.

— Но кто вы? — не отступала Мэри. — Откуда вы пришли и что здесь ищете? И куда направитесь дальше?

— Я — вечный странник. — В холодных глазах высокого мужчины зажегся странный, неуловимый, почти мистический огонек. — Пришел я из-за заката, а суждено мне уйти за рассвет, куда путь мой проложил Господь. Ищу же я… спасение души, наверное. Я прошел до самого конца дороги, имя которой месть. Теперь пойду по другой — она зовется жизнь… А сейчас я должен оставить вас. Близок рассвет, и дорога зовет…

Пускай мы с вами больше никогда не встретимся, но знайте: я сделал лишь то, что должно было быть сделано. Труды мои завершены, и тот, кто пролил кровь, умер. Но есть и другая кровь, взывающая об отмщении, а значит, есть кровавый след, требующий возмездия. Господь избрал меня своим орудием, а орудие не в силах по собственной воле покинуть направляющую его руку. Пока под солнцем торжествует ало и приумножаются горе и страдания, пока злодеи торгуют людьми, убивают мужчин и глумятся над женщинами, пока обижают слабых и беззащитных — людей ли, животных… до тех пор не знать мне отдыха и успокоения, не ведать мира ни за сытным столом, ни в теплой постели. Прощайте!

— Останьтесь! — Джек вскочил, не выдержав слов, опаляющих душу огнем. Глаза его наполнились слезами.

— Останьтесь! — вторила любимому Мэри, протягивая вслед удаляющейся темной фигуре руки.

Но Соломон Кейн уже растворился в сумерках, что предвещают грядущий рассвет, и ветер заглушил шорох его шагов.

Холмы смерти (Перевод с англ. И.Рошаля)

1

H'Лонга отправлял ветку за веткой в весело потрескивающий костер, и жадно пожирающие смолистую древесину языки пламени выхватывали из темноты лица двух очень разных мужчин. Один из них был чернокожий старик Н'Лонга, могущественный колдун вуду, был родом из племени Невольничьего Берега. Его лицо испещрили сотни морщин, а иссохшее сгорбленное тело казалось хрупким и немощным. Однако имевшие неосторожность бросить ему вызов могли бы рассказать, что это далеко не так. Если бы остались живы. Багровые отблески пламени плясали на ожерелье колдуна, сделанном из фаланг человеческих пальцев.

Второй человек явно был англосаксонского происхождения, и звали его Соломон Кейн. Рослый широкоплечий мужчина носил облегающие черные одежды пуританина, но и в них умудрялся выглядеть поистине величаво. Его голову украшала мягкая фетровая шляпа без перьев — этот удивительный человек вообще не признавал никаких украшений. Широкие поля сейчас бросали густую тень на бледное неулыбчивое лицо, на котором выделялись задумчивые льдистые глаза.

— Твоя снова приходить, белый брат, — с удовлетворением пробормотал колдун на том упрощенном английском, которым пользуются для общения чернокожие и белые, живущие на Западном побережье Африки.

Надо сказать, тщеславный колдун невероятно гордился знанием этого языка и говорил только на нем, хотя его собеседник в совершенстве владел местным диалектом.

— Много лун сменять друг друга с того дня, когда мы кровью скреплять братство. Твоя уходить на закат, но снова возвращаться!

— Твоя правда. — Низкий голос Кейна звучал совсем глухо. — Мрачна твоя страна, Н'Лонга, мрачны, гибельны, кровавы и ее тайны, и ограждают ее черная завеса ужаса и кровавые тени смерти. Но все же я вернулся…

Старый колдун не счел нужным ответить, а лишь поворошил в костре палкой. Помолчав немного, Кейн продолжил:

— Там расстилаются неизведанные просторы… — Худой палец ткнул в непроглядно темную стену деревьев. — Там ждут своего часа непостижимые тайны и опаснейшие приключения. Однажды я уже бросил вызов здешним дебрям. Та попытка едва не стоила мне жизни, но я уцелел. С тех пор что-то вошло в мою кровь… что-то прокралось в душу и грызет меня изнутри, словно нечистая совесть.

Джунгли! Их зловещие темные просторы манят меня как магнит, и я нигде не могу обрести покоя. Все мои мысли полны джунглями — я услышал их зов даже по ту сторону Великой Соленой Воды. И вот я здесь. С первыми лучами солнца я отправлюсь в самое сердце Черного континента. Что уготовано мне в таинственных глубинах Африки? Великие подвиги или беда? Но по мне, лучше уж смерть, чем эта изматывающая и неизбывная тоска по неведомому, этот черный огонь, что выжигает меня изнутри, заставляя желать невозможного…

— Они звать, — понимающе кивнул чернокожий колдун. — Это душа джунглей звать тебя, брат. По ночам она приходить к моя хижина, смотреть на нее тысячами глаз и нашептывать старому Н'Лонга о странном. Так! Зов джунглей! Мы с тобой одной крови, ты и я. Моя— Н'Лонга, великий творец вуду, твоя — Соломон, великий воин. Все, кто слышать зов Черный бог, ходить в джунгли. Моя тоже ходить туда. Теперь твоя должен ходить. Может, твоя оставаться жить и приобретать мудрость, может, твоя погибать и терять жизнь… Решать неназываемый Черный… Твоя верить, что моя повелевать духами?

— Я не знаю, как ты это делаешь, и не хочу даже думать, что за этим стоит, — хмуро ответил Кейн. — Но я не могу отрицать то, что видел собственными глазами. Например, как твоя душа по собственной воле оставила плотскую оболочку и на время наполнила жизнью мертвое тело, чтобы покарать злодея Сонгу.

— Так быть! Ибо моя — Н'Лонга, величайший жрец Черного бога! А теперь твоя смотреть: моя будет творить вуду.

Кейн завороженно следил за действиями склонившегося над огнем старика. Руки африканского колдуна, напевно читающего какие-то заклинания, выделывали плавные странные пассы, и пламя, подобно щенку, ластилось к его пальцам. Кейну показалось, что огонь меняет свой цвет, а костер приобретает странную глубину. Постепенно веки пуританина налились неподъемной тяжестью, а глаза застил туман, сквозь который угадывался черный на фоне белого огня силуэт Н'Лонги. Потом все пропало…

Англичанин вздрогнул и проснулся, рука его инстинктивно потянулась к пистолету за поясом. Старый Н'Лонга довольно ухмылялся, глядя на него поверх огня.

Полуночная тьма сменилась предрассветными сумерками. В руках колдуна сейчас был длинный посох, вырезанный из черного, весьма странного на вид дерева. Верхний его конец венчал массивный набалдашник в виде головы кошки, нижний конец представлял собой острие. Всю поверхность дерева покрывала поразительная резьба, какую доводилось видеть англичанину. Удивительные узоры чем-то напомнили Кейну те, что он видел в проклятом Негари.

— Величайший талисман вуду, — гордо пояснил Н'Лонга, торжественно вручая посох англичанину. — Твоя верить, что он спасать тебя, когда не помогать ни длинный нож, ни боевые жезлы. — Он кивнул на оружие пуританина. — Когда твой нуждаться в мой совет, положить на посох грудь, скрестить руки и уснуть. Мой дух приходить и помогать тебе.

Опять колдовство? Кейн подозрительно взвесил кадуцей на руке. Посох оказался не слишком тяжелым, но, судя по всему, твердостью не уступал железу. Кейн одобрительно хмыкнул — пускай Н'Лонга сколько хочет распинается насчет его волшебных свойств, но это и впрямь была полезная вещь — и верная опора, и доброе оружие.

Тем временем первые лучи солнца тронули верхушки деревьев. Начинался новый день.

2

Человек остановился и внимательно огляделся по сторонам. Позади него — как раз на расстоянии хорошего броска копьем — зеленой стеной возвышались пышные джунгли, впереди цепью вздымались голые, неприветливые холмы, усеянные крупными валунами, а вокруг расстилалась саванна, на которой соседствовали отдельные лесные деревья, корявые кусты и колючие кактусы. Немилосердно палило солнце, и в раскаленном мареве казалось, что вершины холмов вздымаются и опадают, подобно морским волнам.

Соломон Кейн перекинул мушкет из-за спины на бок и положил правую руку на приклад. Его запавшие глаза, натянувшаяся на скулах кожа, изрядно потрепанное платье — все свидетельствовало о длительном и многотрудном путешествии через леса.

Путник настороженно всматривался в неестественно тихий ландшафт—слишком уж плотной была тишина. Единственным свидетельством, что здесь была какая-никакая жизнь, служили стервятники, лениво парившие над холмами в теплых струях восходящих воздушных потоков. Кейн еще пару дней назад обратил внимание на многочисленность племени крылатых пожирателей падали. Но сейчас они воспринимались как дурное предзнаменование.

Несмотря на то что солнце перевалило за полдень, мощь его слепящих лучей ничуть не уменьшилась. Соломон отер пот со лба и двинулся вперед, не убирая руки с приклада. Он шел без конкретной цели, просто брел себе куда глаза глядят. Здесь, посредине страны, даже не нанесенной на карту, все направления были равноценны.

Вот уже несколько месяцев он совершал странное паломничество в глубь Африканского континента. Первые дни им двигала уверенность, замешанная наполовину на несгибаемом мужестве, наполовину — на незнании.

То, что он тогда избежал гибели, служило доказательством того, что его вели некие высшие силы. Зато теперь, закаленный опасностями и лишениями беспримерного одиночного путешествия, он готов был на равных состязаться с любым из многочисленных свирепых созданий, что населяли эти первозданные места.

Читая следы зверей, как открытую книгу, Кейн обратил внимание, что животные избегали луговины, которую он сейчас пересекал. За исключением явно случайного львиного следа, ему не попалось ни одного отпечатка звериной лапы. Лишь стервятники безмолвными стражами застыли на ветках низкорослых деревьев.

Внезапно все, как одна, птицы захлопали крыльями и, сорвавшись с ветвей, устремились к островку особенно густой и высокой травы. Стервятники с клекотом кружили над зарослями, то пытаясь сесть, то снова взмывая кверху.

Похоже, какой-то хищник вышел на охоту и вовсе не собирался делиться с любителями дармового угощения, решил про себя Кейн. Вызывало удивление лишь то, что не было слышно рычания и рева, обычного для подобных сцен. Именно последнее обстоятельство подвигло пуританина направиться в ту сторону.

Через считанные минуты англичанин раздвинул высохшие стебли, доходившие ему до плеча, — а надо сказать, что он был весьма немалого роста, — и его глазам предстало жуткое зрелище. На небольшой зеленой полянке, уставившись в небо мертвыми глазами, лежал чернокожий мужчина.

Но куда больше поразила англичанина огромная темная змея, свернувшаяся клубком на груди у мертвеца. Увидев появившегося человека, змея приподняла голову, посмотрела ему прямо в глаза и с такой быстротой ускользнула в траву, что Кейн не сумел даже приблизительно определить ее породу.

Что-то не так было с этой змеей. И вдруг Кейна, несмотря на адскую жару, бросило в холод: у невероятного гада были совершенно человеческие глаза, серые, с круглым зрачком!

Кейн еще раз внимательно оглядел труп, отмечая про себя, что руки и ноги мертвеца были вывернуты под неестественными для человеческого тела углами. Судя по всему, у бедняги были переломаны кости. Однако плоть не была разорвана и истерзана, как непременно случилось бы, окажись виновником гибели негра лев или леопард.

Англичанин посмотрел вверх, на кружащих в ожидании поживы поедателей мертвечины. Внимание птиц было явно привлечено движением внизу. По травяному морю шла волна, отмечавшая путь существа, убившего чернокожего и, несомненно, спугнутого появлением Кейна.

Пуританин невольно задался вопросом, чего ради стервятники, чья пища — мертвые тела, стали бы кого-то преследовать? Что за тварь выслеживали они в траве? Впрочем, сия древняя земля была богата тайнами и почище этой.

Кейну не оставалось ничего другого, как пожать плечами и, перехватив мушкет поудобнее, продолжить путь. За прошедшие с момента расставания со старым Н'Лонгой месяцы, он испытал уже великое множество приключений, но тем не менее необъяснимая жажда неведомого, которую старый колдун называл «зовом джунглей», по сей день гнала его вперед.

Давным-давно он покинул края, населенные лесными племенами, и теперь единственным для него ориентиром служили звериные тропы, но что-то заставляло его идти и идти вперед.

Разбираться в природе этого влечения пуританину было недосуг. Скорей всего, он свел бы свои объяснения либо к божественному водительству, либо к деяниям Сатаны, известного охотника завлекать людей навстречу погибели. На самом же деле все было гораздо проще — его гнала вперед неуемная натура путешественника и авантюриста. В нем возобладал тот дух странствий, что заставляет колесить по белу свету цыган с их расписными кибитками, и что побуждал викингов пускаться в драккарах через бескрайние просторы океана. Должно быть, это был отголосок того примитивного инстинкта, что ведет перелетных птиц во время их долгого пути.

Сама саванна и холмы за ней выглядели достаточно неприглядно, чтобы он не строил иллюзий о доступности пищи и воды в этих суровых краях. С другой стороны, ему успели до смерти надоесть удушливая влажная жара непролазных джунглей и бесконечная путаница лиан и узловатых корневищ. Голые, прокаленные вечным солнцем холмы в данный момент казались ему меньшим злом, чем постоянная гнилостная сырость зеленого ада. Впрочем, покосившись на выжженные плоские вершины, Кейн начал подозревать, что через не столь уж долгое время начнет считать наоборот. Соломон вздохнул и двинулся дальше.

Посох Н'Лонги по-прежнему был при нем. Пуританина периодически терзали угрызения совести, что он не мог найти в себе силы отбросить предмет, происхождение которого он полагал откровенно дьявольским. Но что-то удерживало его от того, чтобы выбросить подарок старика. Кроме того, он уже не раз выручал англичанина в самых разных ситуациях.

Его раздумья неожиданно прервала какая-то возня, поднявшаяся в траве перед ним. Верхушки высоченных стеблей пришли в бурное движение, и ленивая полуденная тишина была разорвана пронзительным воплем страха. Вслед за ним раздался громовой рев, от которого у Кейна заложило уши.

Море травы перед англичанином разошлось, и прямо на него выскочила хрупкая тоненькая человеческая фигурка, мчавшаяся, словно сухая былинка, подхваченная бурей. Это оказалась совсем юная очаровательная девушка цвета кофе, на которой не было ничего, кроме короткой юбочки из перьев.

А прямо за ней, неумолимо настигая жертву, гигантскими прыжками несся лев. Огромного хищника по праву можно было назвать царем зверей. Его желтая грива развевалась по ветру, с оскаленных клыков капала слюна.

Девчушка с криком рухнула к ногам англичанина и, ничего не соображая от ужаса, уткнулась ему в колени, инстинктивно ища спасения. Отбросив колдовской посох, Кейн, не теряя времени даром, но и не суетясь без толку, вскинул к плечу мушкет, прицелился в оскаленную морду гигантской кошки и, когда хищник замер перед очередным прыжком, хладнокровно спустил курок.

Ба-бах! От грохота выстрела девушка отчаянно вскрикнула и, закрывая голову руками, вжалась в землю. Стальные мышцы взметнули льва в воздух, но его прыжок прервала пуля. Гигантский хищник, словно на лету наткнувшийся на стену, перекувырнулся, тяжело грянул оземь и больше уже не шевелился.

Кейн, по давно выработавшейся привычке, сперва перезарядил свое оружие и лишь потом уделил внимание распростершейся у его ног девушке. На первый взгляд бедняжка казалась едва ли не мертвей льва, которого он только что застрелил, однако, нащупав биение жилки на шее, англичанин понял, что та только лишилась чувств.

Соломон брызнул девушке в лицо водой из фляги. Негритянка зашевелилась, открыла глаза и села. Когда она подняла взгляд на своего спасителя, ее глаза наполнились ужасом, и, несмотря на то что ноги ее едва держали, девушка попыталась броситься прочь.

Кейн протянул руку, чтобы удержать ее, и она сейчас же покорно замерла, съежившись на земле и дрожа всем телом. Англичанин лишь теперь сообразил, какое действие мог оказать на суеверную африканку, никогда не встречавшую белого человека, грохот огнестрельного оружия и цвет его кожи. Он про себя усмехнулся: не иначе как бедолага решила, что наткнулась на какое-нибудь волшебное существо, которыми был так богат местный фольклор.

Он опустил руку и ободряюще улыбнулся девушке. Надо сказать, что та была на редкость стройненькой, с отличной фигурой; ее блестящая кожа была насыщенного коричневого цвета, а вот черты лица — поразительно тонкие и приятные. Не иначе берберийская кровь, решил Кейн.

Он заговорил с девушкой на диалекте речных племен — довольно несложном и широко распространенном наречии, которое за годы скитаний по Черному континенту он освоил в совершенстве. К его радости, этот язык оказался в ходу и в дебрях Северной Африки. Девушка его поняла и, хотя и запинаясь, смогла ему ответить. Как позже стало известно пуританину, местные племена время от времени торговали с речными народами Востока слоновой костью и невольниками и понимали их говор.

После того как девушка немного успокоилась, они даже смогли поговорить.

— Моя деревня вон там, — отвечая на вопрос англичанина, пояснила девушка, махнув гибкой рукой на юг, в сторону огибавших холмы джунглей. — Меня зовут Зунна… Мама выпорола меня за то, что я разбила горшок. А я рассердилась и решила убежать в лес, пускай им будет хуже! — Затем она шмыгнула носом и сказала: — Мне страшно… Отпусти меня домой к маме, белый человек!

— Без сомнения, ты можешь идти куда хочешь, дитя мое, — развел руками Кейн. — Но я непременно должен проводить тебя. А что, если тебе встретится еще один лев? Однако пускай тебе будет впредь наука. В следующий раз ты крепко подумаешь, стоит ли убегать из дому.

Девушка всхлипнула, все еще дрожа от страха.

— Ты, наверное, великий дух?

— Нет, Зунна, я всего лишь человек, хотя цвет моей кожи и отличается от твоего. А теперь пойдем, покажешь мне, где живет твое племя.

Смуглая дикарка поднялась, опасливо погладывая на белого мужчину сквозь путаницу прямых волос. Сейчас она очень напоминала англичанину пугливую зверушку. Девушка пошла впереди, а пуританин, пристально вглядываясь в раскинувшееся перед ним море травы, двинулся следом. Вскоре девушка вывела Кейна на звериную тропу, на которой ее и подстерег лев.

Деревня, по словам Зунны, располагалась на юго-востоке, а тропа шла вдоль края джунглей, вокруг холмов. Солнце между тем клонилось к горизонту, и вскоре над саванной зазвучал рык львов, являвшихся, по сути своей, ночными хищниками. Кейн время от времени косился на заходящее светило — ему вовсе не улыбалось оказаться застигнутым ночью на открытом пространстве.

Наконец, определившись, он взял девушку за руку и решительно повернул к ближайшему холму, от которого их отделяло не более пары сотен ярдов, благо на его склоне англичанин разглядел темный провал, который вполне мог оказаться пещерой.

— Вот что, Зунна, — сказал он девушке. — Похоже, нам никак не достичь твоего селения до наступления темноты. Если же мы останемся на месте, нас разорвут львы. Смотри, вон там я вижу что-то вроде пещеры, в которой мы могли бы…

Лицо девушки даже посерело от страха.

— Нет, господин, только не туда! Пускай уж нас лучше заедят львы, только давайте не пойдем к холмам!

— Чушь! — нетерпеливо перебил ее Кейн. — Сейчас совершенно неуместно забивать голову вашими дурацкими суевериями. Мы пойдем в пещеру, спокойно переночуем, и с утра ты сама посмеешься над своими страхами.

Девушка не пыталась больше спорить и покорно последовала за ним. Они без труда поднялись по пологому склону — глаза не подвели Кейна, там и вправду находился вход в небольшую пещеру. Стены ее были из твердого камня, а пол — из плотного, слежавшегося песка.

— Собери побольше сухой травы, Зунна. Надо разжечь костер, который убережет нас от диких зверей. Только смотри не отходи от меня далеко и берегись львов, — распорядился Соломон Кейн, прислоняя заряженный мушкет к большому валуну у самого входа. — Перестань трястись, девочка, и давай принеси веток, а я приготовлю нам ужин. У меня в сумке найдется довольно вяленого мяса, а во фляге — воды.

Зунна странно покосилась на него, а потом, не сказав ни слова, пошла вниз по склону. Кейн наломал росшего поблизости сухостоя, отметив про себя, до какой степени иссушило солнце некогда сочную зелень. Сложив сухие стебли кучкой, он извлек из сумки кремень с кресалом и высек искру. Глядя, с какой легкостью огонь пожирает сухую траву, Кейн задумался о том, где бы набрать столько травы, чтобы хватило на всю ночь… и тут заметил что он больше не один.

Не раз на своем веку сталкиваясь с самыми странными, порой непостижимыми вещами, пуританин считал, что на свете не так уж многого стоит бояться. Но тут уж и он вздрогнул, а сердце сжалось от нехорошего предчувствия. Прямо перед ним молча и неподвижно стояли двое мужчин. Что было удивительно, так это то, что пуританин даже не расслышал как они подошли.

Оба незнакомца были на редкость рослые, однако до крайности изможденные и совершенно нагие. Англичанин даже приблизительно не мог сказать, к какой народности они принадлежат. Их черная кожа казалось словно припорошенной пылью и имела болезненный пепельно-серый оттенок.

Но больше всего его поразили их лица: высокие узкие лбы, донельзя толстые и отвисшие носы — ну точь-в-точь хоботки — и ненормально большие глаза, слишком красные для человека. Парочка будто пребывала в оцепенении — на их начисто лишенных мимики лицах самостоятельной жизнью жили лишь красные, пылающие, словно адские уголья, глаза.

Бог знает, какой болезнью страдают несчастные туземцы, подумал Кейн. В колонии прокаженных на Макао ему довелось видеть еще и не такое. Пуританин заговорил с ними на языке речных племен, но незнакомцы ему не ответили. Тогда пуританин пригласил жестом присесть их у огня и разделить с ним трапезу. Неожиданно они опустились на корточки у входа в пещеру, держась по возможности дальше от догоравшего костра, и замерли, точно два изваяния.

Кейн покопался в своей сумке и принялся извлекать оттуда полоски вяленого мяса. Когда он вновь глянул на своих молчаливых гостей, ему показалось, что их интересовал не столько он, сколько уже начавшие подергиваться пеплом угольки.

Багровый диск заходящего солнца коснулся западного горизонта, и саванна озарилась неистовым алым сиянием, превратившим на миг бескрайние заросли жухлой травы в волнующееся кровавое море.

Кейн стоял на коленях, когда увидел появившуюся из-за холма Зунну. В руках у девушки была большая охапка травы и хвороста. И, несмотря на сумерки и разделявшее их приличное расстояние, пуританин четко увидел, как ее глаза округлились от ужаса. Сухостой полетел наземь, и тишину прорезал истошный крик, явно призванный предупредитьего об ужасной опасности.

Его натренированное тело действовало словно по своей воле: увидев краем глаза нависающие над ним угрожающие тени, он стремительно, точно леопард, нырнул вперед, к своим нехитрым пожиткам, ухватил посох Н'Лонга и перевернулся на спину. Магический жезл словно бы сам собой рванулся вверх, и пуританин вогнал его в грудь наступающего врага с такой яростью, что черное острие вышло у нападавшего прямо между лопатками. Однако подняться он уже не успел — на него навалился второй негр, норовя вцепиться в горло костлявыми руками.

Нанеся уроду сильнейший удар обеими ногами в живот, англичанин перекинул его через себя. Падение, казалось, нисколько не причинило вреда серокожему, и тот тут же вскочил на ноги, вновь бросившись на Соломона Кейна. Ногти, подобные когтям, царапали Кейну лицо, красные глаза горели нечеловеческой злобой. Отбросив от себя противника целой серией зубодробительных ударов, Кейн наконец смог извлечь из-за пояса пистолет. Недрогнувшей рукой он упер дуло прямо в грудь врагу и спустил курок. Ослепительно сверкнуло пламя, и выстрел на несколько футов отбросил коварного врага. Но не успел англичанин облегченно выдохнуть, как поверженное было тело зашевелилось и начало подниматься — в его груди зияла здоровенная дырища, из которой, как ни странно, не выступило ни капли крови. Обнажив похожие на иглы зубы, толстые губы негра разошлись в ужасающей ухмылке!

Длинная рука обхватила растерявшегося на мгновение англичанина за плечи, другая вцепилась в его волосы. Соломон почувствовал, как превосходящая человеческую сила заставляет его шею выгибаться назад, грозя сломать позвоночник. Пуританин мертвой хваткой стиснул запястья нападавшего, но плоть под его пальцами была тверже дерева.

Кейн понял, что так долго продолжаться не может: скоро его шея просто-напросто треснет, как сухая хворостина. Стараясь разорвать стальной захват, он рванулся назад всем телом, вложив в движение все свои силы.

Его попытка увенчалась успехом лишь отчасти, и они оба повалились на песок, причем его неуязвимый противник оказался сверху и снова пустил в ход острые, как лезвия, когти. Удерживая монстра на расстоянии одной рукой, второй Кейн нащупал выроненный им пистолет и что было сил обрушил длинный стальной ствол на голову противнику. Он ясно различил хруст сминаемой железом кости. Но все было тщетно — серый лик исказила все та же издевательская ухмылка!

Чуть ли не впервые в жизни Соломон Кейн был близок к панике — насколько вообще этот удивительный человек мог запаниковать. Ни один смертный не смог бы остаться в живых после двух подобных ранений… Что из этого следовало?.. И Кейн с ужасающей отчетливостью осознал, что его враг — ни больше ни меньше — адское создание из воинства самого Сатаны!

Другой человек от подобной мысли впал бы в шок, потеряв способность сопротивляться, но Соломон, избравший делом всей жизни борьбу со злом — во всех его проявлениях, — лишь удвоил усилия! Ему не только удалось разорвать смертоносные объятия ожившего мертвеца, но и откатиться вместе с красноглазым демоном прямо в тлеющие угли.

Кейн едва ощущал шедшее от них тепло, зато его противник выгнулся дугой. Его рот широко распахнулся, на этот раз от невыносимой муки. Дьявольская хватка негра разом ослабла, и Кейн живо отскочил прочь.

Странное существо только-только начало отползать от костра, пытаясь встать на колени, когда пуританин, в свою очередь, ринулся в атаку. Так охотничья собака наскакивает на медведя, пока не прикончит превосходящего ее силой хищника. Двумя ногами он со всего маху приземлился точно на спину врагу, вбивая серое тело в угли, а его железные руки сомкнулись на жилистой шее в убийственном борцовском захвате. Крепкие мускулы англичанина вздулись в неимоверном напряжении, и Кейн бешеным рывком свернул противнику шею, так что кошмарная красноглазая рожа смотрела теперь за спину. Лишь после этого неуязвимая доселе тварь перестала шевелиться, но Кейн весьма сомневался, что она и впрямь издохла: красные глаза все еще светились дьявольским огнем.

Оглядевшись, англичанин увидел девушку-туземку, с ужасом замершую у входа в пещеру и так и не решившуюся в нее зайти. Поискав глазами свой посох, Кейн обнаружил его под кучкой серой пыли, в которой виднелось несколько ноздреватых костей, истлевших прямо на его глазах. Пуританин некоторое время ошалело пялился на волшебный подарок Н'Лонги, от невероятности увиденного его голова шла кругом. И тут его словно осенило. Одним движением подхватив замечательный посох, он подскочил к красноглазому. Решительно нахмурив брови, англичанин воздел черный жезл над головой и с размаху вонзил его в грудь сатанинскому отродью.

Исполинское тело превратилось в зловонный прах быстрее, чем он смог прочитать «Отче наш». С отвращением пуританин смотрел на превращавшую в тлен серую плоть. Видимо, то же самое произошло и с первым существом, которого Кейн проткнул посохом, только в пылу боя англичанин этого не увидел.

3

— Боже милосердный! — воскликнул Кейн. — Так они действительно были мертвы все это время… Вот я и сподобился увидеть доподлинных вампиров! Этих мертворожденных отпрысков врага рода человеческого!

Зунна подползла и прижалась к его коленям.

— Это ходячие мертвецы — магруды, господин, — разрыдалась она. — Я должна была предупредить тебя…

Все еще пораженный до глубины души, Кейн спросил:

— Но почему они не набросились на меня, пока я их не увидел?

— Магруды боятся огня, господин. Они выжидали, пока угли совсем не погаснут.

— А откуда вообще взялись твои клятые магруды?

— С холмов, господин. Там, в укромных убежищах среди скал и в пещерах, эти твари кишмя кишат. Их там сотни! Питаются же эти создания человечиной. Умертвив человеческое существо, магруды пожирают его душу. Да, господин, так оно и есть, они хватают ее своим хоботом, как только она выходит из тела! Мы их так и называем — магруды — пожиратели душ… Послушайте меня, господин. Там, где холмы вздымаются выше всего, за их безжизненными громадами сокрыт безмолвный каменный город. Раньше в нем жили те, кого вы, господин, называете вампирами, а мы — магрудами. Это было так давно, что у меня не хватит пальцев показать, сколько поколений сменилось с тех пор. Тогда они еще были людьми, но не такими, как мы: их народ бессчетные века правил здешними краями. Когда же предки моего народа пошли на них войной и истребили большую часть, их колдуны свершили над убитыми воинами какие-то жуткие обряды, чтобы они могли сражаться и мертвыми… От этого они и стали… такими, как сейчас.

Постепенно их народ вымер окончательно, и вот уже столетия племена джунглей не знают покоя от пожирателей душ. Как только начинает утихать полуденный жар, спускаются они со своих холмов и лесными тропами пробираются в наши селения, и ничто ни в силах спасти облюбованную ими жертву. Все живые существа спешат убраться с их дороги. Над ними не властно ни человеческое оружие, ни само время. И лишь огонь способен их уничтожить…

— Не только огонь, дитя мое, но и вот эта штуковина, и, клянусь именем Господним, она станет их окончательной погибелью, — мрачно и вместе с тем торжественно промолвил Кейн. Он с новым интересом повертел в руках подарок старого колдуна. — Да обратится одно черное волшебство против другого! Не знаю уж, к каким неописуемым чарам прибег Н'Лонга и к каким темным силам воззвал, но…

— Просто не может быть такого, чтобы один смертный, пусть даже великий воин, одолел в одиночку сразу двух магрудов. Значит, ты все-таки из богов, — вслух рассудила Зунна.

Тут девушка рухнула на колени и воздела руки в мольбе:

— Умоляю тебя, господин, избавь мой бедный народ от проклятия! Бежать нам отсюда некуда, иначе бы мы давно уже оставили эти страшные места. Редкая ночь проходит без того, чтобы пожиратели душ остались без добычи! Нас не спасают ни острые стрелы, ни высокие ограды. Не раз все мужчины нашего племени собирались на них походом под прикрытием полуденного солнца, но коварные магруды отсиживаются днем за высокими стенами своего города, и там уж их никому не достать. А ночь — это их время! Повсюду смерть, и мы ничего не можем с этим поделать. Хорошо еще, что магруды не догадались напасть на нас разом, — тогда все наше племя было бы изничтожено!

Кейн подумал, что причина подобной «недогадливости» проклятых чудищ объясняется их элементарной заботой об источнике пропитания, но не стал говорить это Зунне. В его груди вспыхнул тот божественный огонь, что веками заставлял воинов и пророков вступать в неравный бой со Злом. И тогда, глядя на исполненное сумасшедшей надежды лицо девушки, он дал себе зарок положить конец деяниям детей Тьмы хотя бы в этом месте.

— Давай-ка поужинаем, — улыбнулся он. — А потом запалим хороший костер у входа в пещеру. Бог даст, пламя отгонит от нас всякого рода хищников.

* * *

Пламя весело горело, разгоняя тьму. Соломон Кейн, положив посох на колени, привалился к стене. Подперев голову руками, он невидящим взглядом смотрел на огонь. Зунна благоговейно держалась в тени, не смея побеспокоить размышления могучего героя, несомненно строившего планы, как справиться с коварными магрудами.

Между тем Соломон Кейн, как это бывало с ним в трудные минуты, искал наставления свыше.

— Господь мой, — шептали его губы. — Не оставь меня своей помощью! Укрепи десницу мою силой освободить от древнего проклятия малых сих. Дай мне сразиться с порождениями Сатаны, неподвластными оружию смертных! Крепок мой дух, но я не знаю, как совладать с нечистью. Огонь их уничтожает, свернутая шея лишает возможности двигаться, а колдовской посох вуду заставляет обращаться в прах. Но сотни и сотни их таятся в проклятом городе! Вразуми меня, Пастырь мой, как мне в одиночку возобладать над адскими полчищами, расползающимися окрест из этих холмов!

Время шло своим чередом. Холмы содрогались от львиного рыка, а ночь снаружи была полна таинственного шелеста, невнятного бормотания и едва слышного шороха крадущихся шагов. Зунна уже спала, трогательно свернувшись клубочком и подложив под голову кулачки, а Кейн все сидел вглядываясь в огонь, словно надеясь увидеть в нем огненные письмена божественного откровения. Время от времени пуританин прерывал свои размышления и подкидывал веток в огонь. Пламя взвивалось до потолка пещеры, и тогда можно было различить на границе света и тьмы алчные красные глаза, подталкивающие его к одному лишь решению.

Кейн разбудил девушку с первыми лучами солнца.

— Просыпайся, дитя мое… Мне понадобится твоя помощь, маленькая. Да не прогневлю я Господа, но придется мне прибегнуть к богопротивному волхвованию, — вздохнул он. — Что-то мне говорит, что бесовщину без бесовщины не одолеть. Смотри же, Зунна, чтобы огонь не угас, и немедленно разбуди меня, коли явятся проклятые твари!

Дождавшись испуганного кивка, Соломон улегся навзничь на ровный песок и опустил посох вуду себе на грудь, скрестив поверх руки — в точности как наказывал ему Н'Лонга. После бессонной ночи задремать ему не составило никакого труда.

Стоило лишь пуританину преодолеть грань между явью и сном, он обнаружил себя стоящим на слегка фосфоресцирующей тропе. Все вокруг терялось в непроницаемом клубящемся тумане. Будто что-то потянуло его вперед потому что ноги начали двигаться по собственной воле, и буквально через несколько шагов он встретил Н'Лонгу. Колдун был точно таким же, как в жизни: при виде белого брата он довольно улыбнулся. Вот только голос колдуна оказался необычайно гулким и сильным: казалось, слова, выходящие у него изо рта, повисают в воздухе, вспыхивают огненными буквами и намертво опечатываются в сознание англичанина.

А сказал ему колдун следующее: «Когда поднимется солнце и ночные твари уберутся в свои норы, вели девчонке отправиться к себе в деревню. Пусть не позже полудня приведет в эту пещеру своего возлюбленного. Когда тот окажется здесь, уложи мальчишку с посохом в руках, как только что ты сам лег».

После этого Н'Лонга хихикнул и неожиданно толкнул Кейна в грудь. В его глазах все завертелось, и англичанин проснулся.

Соломон испытывал изрядное недоумение: ни разу в жизни ему не виделось такого яркого и реалистичного сна! Удивительно, но во сне колдун обращался к нему на чистейшем английском, отбросив привычные корявые фразы. Кейну только и оставалось, что развести руками. Сколько раз он слышал от Н'Лонги, будто тот может послать свою душу куда угодно — место и время для него не имели значения, — но другое дело было убедиться в этом самому.

Кейн решил не ломать голову над задачей, заведомо не имеющей решения.

— Зунна, — сказал он. — Я провожу тебя до края джунглей. Ты должна будешь быстро сбегать в деревню и привести в эту пещеру своего возлюбленного.

— Краана? — поинтересовалась она.

— Мне неведомо его имя, девушка. — Англичанин улыбнулся ее наивности. — Давай ешь, и пошли.

Солнце постепенно подбиралось к зениту, а Соломон Кейн сидел в пещере и ждал. Без всяких приключений добрались они до лесной опушки, откуда девушка отправилась в деревню одна. Наказ Н'Лонги был соблюден, и Кейн вернулся обратно в пещеру, хотя его и беспокоили возможные опасности, подстерегающие в зарослях одинокую путницу.

И теперь, ожидая возвращения молодых людей, пуританин в который раз задавал себе вопрос, не подвергнется ли его душа вечному проклятию из-за того, что он связался с черной магией язычника. И тот факт, что они с Н'Лонгой являлись кровными побратимами, ничего не менял.

Часы пролетели в бесплодных раздумьях, пока наконец сонную тишину не нарушил звук шагов. Кейн положил руку на приклад мушкета, но в пещеру вошла Зунна, а следом за ней — высокий бронзовокожий парень, той же берберийской крови, что и девушка. Атлетическому сложению юноши позавидовал бы сам Геркулес.

Кейна поразили его глаза — это были не глаза безжалостного охотника, а глаза мечтателя, и взирал он на англичанина с почтением, переходившим в благоговейный страх. Видать, впечатлительная Зунна не пожалела слов, описывая могущество белого бога.

Соломон, все еще терзаясь угрызениями совести, велел юноше лечь наземь и вложил ему в руки посох. Зунна присела рядом на корточки, следя за его манипуляциями широко раскрытыми глазами. Кейн отступил немного назад — вроде все было сделано так, как указывал во сне старый чудодей. Пуританин испытывал сложные чувства: с одной стороны, он стыдился нелепого действа, с другой — ему было интересно посмотреть, что сотворит могучий жрец вуду на этот раз.

И тут, к его неописуемому ужасу, тело Краана свела судорога, юноша тяжело вздохнул, затем расслабился — и замер без малейших признаков жизни. Зунна пронзительно завизжала и вскочила на ноги.

— Ты убил Краана! — И девушка бросилась на англичанина, который, однако, не меньше ее был ошеломлен случившимся.

Но не успела Зунна сделать и двух шагов, как у нее подкосились ноги, она провела рукой по лбу… а потом, обмякнув, повалилась на песчаный пол, бессильно вытянувшись рядом с телом возлюбленного.

Едва только Зунна затихла, Краан открыл глаза, посмотрел на замершего с открытым ртом Кейна и усмехнулся. Хитрой, исполненной мудрости веков усмешкой, которая совершенно противоестественно выглядела на наивном юношеском лике. Соломон даже вздрогнул — теперь эти глаза никто бы не смог назвать глазами фантазера.

Это были жесткие, змеиные глаза знающего себе цену мужчины. Господи всемогущий, да ведь глазами юноши на англичанина смотрел Н'Лонга.

— Ах-хх, — потянулся Краан и до невозможности знакомым голосом спросил: — Почему мой побратим не здоровается со старым Н'Лонгой?

Кейн мог только открывать и закрывать рот. Юноша — язык больше не поворачивался называть его Крааном — встал с земли. Движения его были слегка неуклюжими, словно колдун привыкал к новому, непривычному обличью. Осмотрев свое тело — тело юного атлета, он удовлетворенно похлопал себя по груди.

— Моя — Н'Лонга! — знакомо коверкая слова заявил колдун. — Моя — великий творец вуду! Твоя не узнавать побратим? Так?

— Чтоб тебя! — возмущенно плюнул себе под ноги наконец опомнившийся Кейн. — Сатана, вот ты кто. Так как прикажешь тебя называть — Краан или Н'Лонга?

— Моя — Н'Лонга! — явно поддразнивая собеседника, заверил пуританина колдун. — Моя старая тело спать внутри дома духов на Побережье, за много переходов от эта земля. Моя только мало-мало позаимствовать тела Краана. Н'Лонга только отправить свой дух, куда звать белый брат, и выгонять дух Краана из его дома: раз — и готово!

— Ты хочешь сказать, что это несчастный юноша… умер?!

— Зачем умирать? — удивился колдун. — Моя мало-мало отправить его в волшебное путешествие в мир духов. Так? И душа его девочки отправить с ним, чтобы мальчик не скучать. Время приходить, и они оба возвращаться в свой тело.

— Все эти твои штучки — дело рук нечистого, — раздраженно бросил Кейн. — Впрочем, я, к сожалению, видел, как ты проделывал и худшую бесовщину… Так все-таки, где ты сейчас находишься — в деревне на Западном Побережье или здесь?

— Белый брат, моя — Н'Лонга. А Н'Лонга находиться в теле Краана. Моя — величайший колдун вуду, моя — разные тело, как украшения: человек, дух, зверь. Тут, внутри, сейчас Н'Лонга! — Он выразительно постучал себя по груди. — Но скоро вернуться мальчик, и снова жить как раньше. Твоя моя понимать, так?

Кейн только кивнул. Не в первый раз он убеждался, что судьба занесла его в древнюю страну ужасов и волшебства. В неизведанных глубинах Черного континента не было ничего невозможного. Так почему бы старческому голосу Н'Лонги не звучать из широченной груди Краана, а по-змеиному мудрым глазам, в которых не было и тени улыбки, не смотреть с молодого лица?

— Моя давно знать эти места, — деловито продолжил Н'Лонга. — Мертвый колдун знать действительно могучий вуду. Твоя ничего не говорить, наша незачем тратить время… моя и так знать — белый брат решить убивать все ходячая мертвая магруда. Так?

— Ты не ошибаешься. Подобная мерзость противна божественной природе, — хмуро ответил Соломон Кейн. — В моей стране тоже встречаются подобные существа, правда достаточно редко и не в таких количествах, их называют вампирами… Но мне даже в самых страшных кошмарах не снилось, что может существовать целый народ вампиров.

4

— Теперь, — заявил Н'Лонга, — наша отправляться искать каменный город. Кейн удивленно спросил:

— Я думал, ты попросту пошлешь свой дух истреблять вампиров!

— Если бы магруда иметь душу, моя так и сделать, однако моя покидать магруда — магруда опять пожирать души, — невозмутимо пояснил колдун. — Твоя спать, завтра двигаться в нелегкий путь.

Солнце уже село, огонь у входа в пещеру потрескивал и странно мерцал. Кейн покосился на Зунну, та вроде бы даже не дышала — со стороны казалось, что девушка просто спит.

— Разбуди меня в полночь, — вымолвил англичанин. — Я сменю тебя и покараулю до рассвета.

Но когда наконец он проснулся от прикосновения руки к своему плечу, в саванну уже пришли предрассветные сумерки.

— Наша ходить вперед, — жизнерадостно заявил колдун.

— А как же девушка? Ты уверен, что она… что с ней все в порядке?

— Твоя не волноваться, брат по крови.

— Но ведь не можем же мы, во имя Господа нашего, бросить беззащитную женщину на съедение разной нечисти, — не унимался Кейн. — Тут и днем полно хищников, львы, например!

— Ни одна такой лев сюда не приходить. Слишком силен запах магруда, и огня — тоже. Зверь не любить запах огня, но еще больше он бояться ходячий мертвец. Зверь сюда не ходить, и… — тут он взял черный посох и положил его поперек входа в пещеру, — ни один магруда его не перешагнуть.

Кейн с сомнением глянул на колдуна:

— Ты и вправду думаешь, что этот костыль ее защитит?

— Костыль?! — фыркнул Н'Лонга. — Твоя думать, это просто деревянная палка? В эта посох — могучее волшебство! Твоя сам видеть, как магруда становиться горстка пыли, а потом еще одна. Те, кого твоя называть «вампир», даже близко не смочь подойти к великому посоху вуду! Брат думать, почему моя дать твоя волшебный жезл? Не только в холмах магрудов встречать ходячий мертвец, когда тени черны. Не все мертвецы жить здесь. Но все они желать теплый кровь и человеческий душа. Когда они не питать себя, они гнить, как трухлявый пень.

— Ну так наделал бы побольше таких жезлов, да и раздал бы добрым людям! — раздраженно ответил пуританин.

— Моя не мастерить посох! — Н'Лонга затряс головой. — Моя не уметь делать такой большой волшебство! Посох приходить из древняя времена. Теперь даже духи не знать, какая много-много древняя! Когда мы сидеть у костра на Побережье, я заставлять белая брат спать, а сам творить великое вуду и призвать посох охранять побратим. Сегодня наша только ходить смотреть, сегодня посох оставлять охранять девчонку. Так?

Кейн неохотно подчинился и последовал за колдуном, но все-таки не удержался и оглянулся на тоненькое тело, вытянувшееся на полу пещеры. Он ни в жизнь не согласился бы вот так оставить беззащитное существо, если бы в глубине души не был уверен, что Зунна уже мертва. Он ведь прикоснулся к ней ладонью — тело было холодным.

По мере того как солнце карабкалось вверх по небосклону, путники забирались все дальше и дальше в глубь безжизненных холмов. Они взбирались по выжженным солнцем глиняным склонам, преодолевали крутые подъемы, выискивая проходы между гигантскими валунами и обходя глубокие расщелины. Холмы снизу доверху оказались изрыты темными зловещими норами, и Кейн с опаской пробирался мимо их разверстых входов. У пуританина мурашки бегали по спине от одной только мысли о монстрах, могущих таиться внутри. Тем более после того, как Н'Лонга «успокоил» его, жизнерадостно сказав:

— В здешних пещерах, однако, много-много магруда! Обычно мертвая человек спать до заката в темноте, но иногда они выходить и днем!

Солнце палило немилосердно, обрушивая волны невыносимого жара на голые склоны. Словно тень древнего проклятия, над холмами вампиров повисла тишина. Пока путешественники продвигались беспрепятственно, хотя англичанин готов был поклясться, что пару раз видел, как при их приближении за камнями стремительно скрывались серые тени.

— Я открыть белый брат тайну, почему магруда днем прятаться в пещерах, — заметив его волнение, хихикнул Н'Лонга. — Если ходячая мертвец чего бояться, так это стервятник. Смерть не обмануть такая мудрая птица! Так? Стервятник чувствовать дохлятина, лежи она тихо или мало-мало ходить! Умный птица души не чаять в мертвый человек — как видеть, сразу налетать, рвать его на кусочки и много-много кушать!

Откровение колдуна заставило Кейн в сердцах хлопнуть себя по бедру шляпой.

— Боже милостивый! — вскричал пуританин. — Да будет ли когда-нибудь предел ужасам, наводняющим африканские дебри? Воистину в этих местах правят бал силы Тьмы. Доколе подобная бесовщина будет испытывать терпение Небес?

Глаза Кейна вспыхнули безумным огнем. Ужасающая жара, безлюдье и сознание того, что со всех сторон на него жадно пялятся глаза могильной нечисти, — все это оказалось слишком даже для его стальных нервов.

— Твоя лучше скоро-скоро надевать смешная шляпа на голову, — сдерживая усмешку, сочувственно посоветовал Н'Лонга. — Если белый брат не поберечься, солнце напекать ему голову и старый Н'Лонга тащить его на себе!

До Кейна дошел комизм ситуации — африканский мумбо-юмбо успокаивает образованного европейца, разволновавшегося, точно дитя неразумное. К нему тотчас же вернулись обычное спокойствие и невозмутимость. Он поправил мушкет, с которым решительно не желал расставаться, несмотря на уговоры колдуна, — доброе оружие никогда не бывает лишним, — но ничего не ответил.

Наконец они поднялись на очередную каменистую вершину, и перед ними открылась котловина, окруженная со всех сторон холмами. В самом ее центре находился мертвый город. Наметанный взгляд Кейна сразу определил невероятную древность непривычной архитектуры. И могучие неприступные стены, и здания были сложены из тщательно пригнанных титанических каменных блоков, но неумолимое время постепенно превращало в руины, казалось бы, вечные сооружения. Широкие улицы заросли той же высоченной травой, что сплошь заполонила котловину и склоны окрестных холмов. Но сколько Соломон ни вглядывался в травяное море, он не заметил ни малейших признаков движения.

— Так вот их крепость, — задумчиво протянул Соломон Кейн. — Но почему они днем предпочитают скрываться в пещерах?

— Кто знать, о чем думать мертвый? Может, в одна нехорошая ночь большая камень упасть и кого-то раздавить? Тут бывать, что от старости рассыпаться целое каменное жилище. Может, магруда терпеть не может друг друга? А может, наоборот, большой магруда кушать меньший?

— Какая здесь царит тишина, — невольно понижая голос, заметил пуританин. — Вот что называется гнетущей тишиной…

— Мертвая человек не шуметь и не говорить, — пожал плечами Н'Лонга. — Днем они тихо-тихо сидеть в пещерах, а ночью тихо-тихо бродить. Может, когда лесное племя приходить на них войной, магруда забираться в своя каменная крепость и укрываться за стенами?

Кейн, соглашаясь, кивнул. Пускай стены мертвого города местами наполовину обвалились, они все еще были достаточно толсты и высоки, чтобы вампиры сколь угодно долго могли противостоять целой армии воинов, вооруженных лишь луками и копьями. А уж ночью, когда наступит их время, пожирающие души демоны с легкостью бы сеяли смерть среди людей, которым нечего было противопоставить бесовской мощи.

— Кровный брат! — неожиданно прервал размышления пуританина колдун. — Я много-много думать большая многотрудная волшебство. Твоя брат молчать и охранять мой покой.

Н'Лонга сел скрестив ноги и сосредоточенно замер. Англичанин послушно устроился на нагретом солнцем камне и с интересом огляделся вокруг, коли уж ему предоставилась такая возможность.

Далеко на юге начинались зеленые джунгли, сливающиеся с синевой неба на далеком горизонте. С такого расстояния безбрежный океан листвы выглядел удивительно мирно и привлекательно. Быть может, особое очарование придавал ему затаившийся со всех сторон Ужас.

Насладившись удивительными ландшафтами Северной Африки, Кейн перевел взгляд на Н'Лонгу. Тот сидел на корточках и кончиком кинжала выцарапывал на спекшейся глине странные узоры. Соломон наблюдал за движениями его рук, думая про себя о том, с какой легкостью расправились бы с ними вампиры, если хотя бы полдюжины тварей выбрались из своих нор на свет Божий.

Воистину говорят: о нечистом речь — нечистый навстречь! Сидевшего на корточках колдуна накрыла чья-то жуткая тень!

Кейн, остававшийся начеку в любых ситуациях, среагировал мгновенно. Стремительности его прыжка позавидовал бы горный леопард. В следующее мгновение приклад его мушкета обрушился на мерзкую харю подкравшегося к колдуну чудовища. Магруд зашатался, и Кейн, не давая проклятой твари опомниться, погнал его назад, осыпая могучими ударами, каждый из которых уложил наповал бы нормального человека. И хотя Кейн дрался бешено и яростно, он сохранял хладнокровие и преследовал определенную цель.

Когда он вынудил магруда отступить к самому краю утеса, тот понял, что задумал человек, но изменить уже ничего не смог. Вампир забил в воздухе руками, пытаясь сохранить равновесие, но мощный пинок пуританина помог ему отправиться в пропасть. Пролетев сотню футов, магруд рухнул на камни и остался лежать на них, извиваясь, как расплющенная пиявка.

Кейн обернулся и увидел, что колдун уже был на ногах. Его сжатые кулаки были устремлены к небу.

Кейн не понял, что для этого послужило причиной, но окрестные холмы словно извергли из себя серую блевотину. Магруды просто перли из всех щелей, выбираясь на солнечный свет, — жуткие молчаливые фигуры, они словно полчища гигантских, серых, молчаливых крыс бежали вверх по склону, перепрыгивая через валуны. Алчущие взгляды мириадов красных глаз сошлись на двух людях — черном и белом. И по-прежнему стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь шорохом шагов.

Именно так пуританин и представлял себе Судный День, когда, повинуясь слову Господнему, мертвецы восстанут из гробов. Только вот разразился Страшный Суд задолго до срока. Н'Лонга взмахом руки указал побратиму на крутой скальный массив по соседству, и друзья изо всех сил рванули к нему, уклоняясь от тянувшихся к ним со всех сторон когтистых лап. Приходилось демонстрировать чудеса ловкости и проворства, чтобы избежать хватки магрудов, но Кейна уже украшали две-три сильные царапины. Они пробегали мимо пещер, откуда все лезли и лезли смахивающие на мумии чудовища, присоединяясь к погоне. Их красные глаза горели огнем неутоленного голода.

Пуританин и колдун успели миновать склон холма и вскарабкаться на скальный гребень, прежде чем их настигла основная масса магрудов. Теперь вампиры могли нападать на них лишь с одной стороны — карабкаясь по узкой каменной расщелине. На какой-то миг мерзкие твари замерли в неуверенности, но голод гнал их вперед.

Мушкет в руках Кейна превратился в дубинку, которой он с остервенением сбивал с края утеса когтистые лапы магрудов. Пока пуританин успевал справляться с накатывающей волной, но время шло, а он уставал все больше и больше. Наконец твари отхлынули, давая англичанину передышку. Кейн отер пот со лба, сердце его бешено билось в такт мыслям: «Мне… никогда… их… не… убить!»

Проклятые твари поперли сплошным потоком. Он был вынужден уступить их бешеному натиску. Одеревеневшие от времени плоть и кости разлетались под его сокрушительными ударами. Пуританин сбивал мертвецов с ног, отбрасывал прочь, но они как ни в чем не бывало поднимались и снова лезли вперед. Господи всемогущий, не может же это продолжаться вечно! Чем, разрази его гром, занят Н'Лонга? Несмотря на увлеченность боем, Соломон таки выкроил мгновение, чтобы бросить быстрый взгляд через плечо: колдун стоял на самой вершине скалы, запрокинув голову и воздев руки, словно бы взывая к неким силам.

Кейн тотчас вернулся к своим проблемам, в его глазах вновь зарябило море тошнотворных серых рож с горящими угольями глаз. Пока его спасало лишь то, что подоспевшие последними магруды не могли пробиться вперед.

Те вампиры, что атаковали в первых рядах, были уже вовсе не похожи на человеческие существа — черепа проломлены, лица размозжены, руки и ноги переломаны. Однако твари не оставляли попыток, причем многие — ползком, добраться до человеческой плоти.

Пуританин с головы до ног был вымазан кровью, сочившейся из многочисленных мелких — и не очень — ран, запах которой доводил ходячих мертвецов до неистовства. Давно иссохшие жилы вампиров уже не могли выдать ни капельки жизненных соков.

Сзади неожиданно прозвучал пронзительный сильный крик. Чем бы ни занимался Н'Лонга, он закончил свое дело. Казалось, его голос взлетел до небес и, отразившись от их поверхности, вернулся обратно, заглушив омерзительный хруст сминаемых костей и треск мушкетного приклада, врезающегося в одеревеневшие тела магрудов.

Но вот Кейн не устоял перед новым натиском магрудов, мушкет оказался вырван из его рук, а крючковатые пальцы вцепились в него со всех сторон. Толпа серых демонов повалила англичанина, и тот оказался погребенным под грудой костлявых тел. Острые когти рвали его плоть, к свежим ранам жадно приникали омерзительные сухие губы магрудов. Каким-то чудом пуританину удалось стряхнуть с себя нечисть и подняться на ноги. Он, растерзанный, залитый кровью, отогнал было от себя пожирателей душ взмахом покореженного мушкета, но вновь был сбит с ног.

«Вот и все! Прими, Господь, мою грешную душу!» — подумалось Кейну. В следующий миг пуританин перестал ощущать судорожную хватку десятков намертво вцепившихся в него магрудов, и мир вокруг него заполнился странным шелестящим гулом. Англичанин решил, что так, должно быть, умирают…

Однако он явно еще был живым. Почувствовав, что действительно свободен, Кейн, шатаясь, умудрился подняться на ноги. И хотя силы его иссякли, сдаваться он не собирался и, более того, был преисполнен решимости продолжать неравный бой, пока его не остановит смерть. Кровь заливала его глаза, и он не видел ничего вокруг. Наконец он протер глаза и… замер на месте.

Вся свора магрудов в беспорядке удирала вниз по склону. А прямо на головы ходячих мертвецов пикировали огромные птицы! Стервятники!.. Стало быть, ему вовсе не померещилось хлопанье тысяч крыльев. Кейн никогда в жизни не мог подумать, что когда-нибудь испытает столь великую радость при виде этих пожирателей падали!

Крылатые создания алчно рвали свои жертвы, на лету погружая длинные изогнутые когти и клювы в сухую плоть и буквально пожирая бегущих магрудов. Соломон, глядя на эту вакханалию смерти, расхохотался безумным смехом.

— Вот вам, дети Сатаны! Небеса не проведешь! Уж стервятники-то отличат мертвое от живого!

Н'Лонга стоял на вершине скалы, точно Моисей, говорящий с Богом, а над ним реяли громадные черные птицы. Руки колдуна мелькали в воздухе, как будто он сам собирался взмыть в небо, и, уносясь вдаль, с губ слетали странные слова неведомого языка. Отвечая на его призыв, со всех сторон света к Н'Лонге устремились стервятники. Кейн даже приблизительно не смог бы сказать, сколько уже пожирателей падали слетелось на пир, подобного которому они еще не знали!

Заслоненное неисчислимым множеством гигантских птиц, померкло синее небо, и средь бела дня на землю пали сумерки. От хлопанья мириадов крыльев поднялся свирепый ветер, взметнувший в воздух клубы пыли. Пуританин оказался свидетелем совершенно фантастического зрелища: птицы садились на камни и просто на голые склоны и, помогая себе крыльями, врывались в узкие жерла пещер, откуда слышалось лишь устрашающее клацанье мощных клювов. На тех же магрудов, что пытались покинуть пещеры, с неба обрушивались десятки изголодавшихся пожирателей мертвечины, и крепкие когти в клочья раздирали ходячих мертвецов, так долго наводивших ужас на все живое в этих краях.

Смерть, которую красноглазые твари обманывали вот уже сотни лет, нашла-таки способ получить свое. В поисках спасения магруды устремились к городу, веками служившему им защитой. Инстинкт самосохранения заставлял чудищ искать защиты среди полуразрушенных стен, за которыми они не раз отсиживались, пережидая отчаянные набеги воинов племени Зунны и Краана.

А Н'Лонга наблюдал за тем, как мчавшихся к своему городу вампиров на бегу склевывают пернатые хищники. Его глаза горели дьявольской радостью, и колдун смеялся так, что эхо его зловещего хохота испуганно билось между холмами.

Наконец все уцелевшие магруды, а надо сказать, что их осталось еще не так уж и мало, собрались в мертвом городе, над которым грозно бурлила черная туча птиц. Те же стервятники, что не кружили в небе, бесконечными рядами расселись на стенах обреченного города. Воздух наполнял яростный клекот и вызывающий дрожь жуткий скрежет. Сперва пуританин никак не мог понять, что это были за звуки, но потом смекнул, что мудрые птицы точат когти и клювы о камень…

И тут Н'Лонга, рассмеявшись особенно жутко, что-то прошептал и подкинул в воздух горсть листьев, принесенных с собой. На пуританина со всех сторон обрушились тугие струи воздуха, и ветер подхватил сухие листочки, которые вдруг вспыхнули ярким белым пламенем. Словно огненный дождь они обрушились на долину, рассыпавшись веером искр. Иссушенная трава вспыхнула одновременно со всех сторон долины вампиров.

Кейн мрачно усмехнулся, полностью разделяя яростное веселье Н'Лонги. Пуританин всем своим существом ощутил Ужас, жутким покрывалом павший на безмолвный город внизу под ногами.

— Давай гори жарче! — обратился он к огню. — Гори, трава! Недаром тебя сушило жаркое солнце, недаром тебя обходили грозовые тучи!

Пожар распространялся с умопомрачительной скоростью, огненный багрово-черный вал со всех сторон несся к каменным стенам. Даже стоя на вершине утеса в полной безопасности, англичанин чувствовал то жуткое напряжение, с которым следили за приближением огненного прибоя сотни глаз, укрывшихся за высокими и толстыми стенами магрудов. Вот уже пламенный дракон достиг каменных стен. Соломон напрягся в ожидании неминуемой развязки. Стервятники, сидящие на стенах, неохотно поднялись в воздух и присоединились к своим кружащимся в воздухе собратьям. И вдруг неведомо откуда на долину обрушился страшный порыв ветра. Он подхватил пламя, и оно разом вскинулось до небес по всему периметру стен, объяв город алыми лепестками. Даже с такого расстояния до ушей англичанина донесся грозный рев огня.

И вот уже вспыхнул травостой, заполнявший улицы. Город в несколько секунд превратился в кратер вулкана. Багровая вихрящаяся пелена затянула улицы и дома, и сквозь огненную завесу Кейн с Н'Лонгой наблюдали за мятущимися в огненном пекле серыми тенями. Магруды кидались из стороны в сторону, тщетно ища спасения, падали и корчились, превращаясь в жаркие клубки пламени. Жирная тошнотворная сажа хлопьями падала с неба. Вонь сделалась невыносимой.

Соломон Кейн замер, не в силах оторвать взгляда от гибнущего города. Черные фигурки отчаянно сражались со смертью, пропадая одна за другой. Представшее его глазам зрелище напоминало геенну огненную. Так, видимо, бьются души грешников в огненном котле…

Пламя вздымалось на добрую сотню футов в вышину, и неожиданно его рев заглушил жуткий, леденящий кровь вопль. Так мог бы стенать какой-нибудь демон, бьющийся в тенетах небытия. Это, умирая в огне, подал голос один из магрудов, нарушивший заклятие молчания, веками довлевшее над его племенем. Вибрирующий нечеловеческий крик плыл над Городом Безмолвия — предсмертный вопль навсегда уходящей в бездны ада расы…

Пламя неожиданно спало. Степной пожар оказался столь же кратковременным, сколь и свирепым. Долина превратилась в выжженную бесплодную пустыню, а город — в бесформенный навал дымящегося, закопченного камня. На прямых и ровных улицах даже зоркий глаз пуританина не смог выискать ни одного тела — мертвая века плоть магрудов полностью обратилась в прах и пепел. Стервятники еще кружились плотными стаями, но и они начинали потихоньку рассеиваться. Умные птицы понимали, что после прожорливой огненной стихии им поживиться будет нечем.

Стаи стервятников, хлопая крыльями, разлетались во все стороны на поиски новой добычи.

Соломон с наслаждением вглядывался в синее безоблачное небо… Его девственно-чистая голубизна, подобно целительному морскому ветру, изгоняла из сознания пуританина жуткие образы. И вот уже зазвучали птичьи голоса, а откуда-то из холмов донесся львиный рык — дыхание жизни вновь наполнило места, где еще недавно владычествовала смерть.

5

Кейн с наслаждением развалился на камне рядом с пещерой, где они оставили Зунну, а Н'Лонга хлопотал над ним, изучая многочисленные раны. Остатки платья пуританина свисали с плеч кровавыми клочьями, руки и грудь были покрыты глубокими царапинами и страшными синяками, но судьба его уберегла от действительно серьезных повреждений.

— Твоя и моя — два могучие воина! — в обычной хвастливой манере, так раздражавшей пуританина, объявил Н'Лонга. Правда, на этот раз Кейн вполне разделял его восторг. — Теперь город древний магруда затих навсегда. Холмы спать спокойно, их больше не тревожить ходячий мертвец!

— Я все-таки не понимаю, как ты проделываешь свои фокусы. — Пуританин почесал в затылке. — Н'Лонга, ты можешь толком объяснить, как ты разговаривал со мной во сне? Как ты можешь находиться телом Бог знает где, а душой — тут? И как, во имя все святого, тебе удалось накликать стервятников?

Колдун перестал хихикать и бахвалиться.

— Мы с тобой кровные братья. — Н'Лонга перешел с пиджин-инглиш, владением которым страшно гордился, на язык речных племен, который прекрасно знал англичанин. — Я так стар, брат мой, что, вздумай я тебе открыть свой истинный возраст, ты обозвал бы меня лжецом. И всю свою неимоверно долгую жизнь я посвятил овладению магией вуду. Сперва я лишь смиренно сидел у ног могучих кудесников Востока и Юга. Позже я начал под их руководством изучать Мастерство. Пришло время, и мой учитель, чтобы проверить, насколько я прочен, продал меня в рабство на плантации сахарного тростника. Но и там я продолжал постигать источники мощи вуду.

Брат мой, могу ли я тебе в двух словах растолковать то, на изучение чего потратил всю свою жизнь, а стал понимать лишь к старости? Я бессилен объяснить тебе даже такую сравнительно простую вещь, как лишенные души магруды-вампиры веками избегали разложения, поддерживая свое существование жизнями других людей.

Попытайся представить, что, когда я впадаю в своего рода особый транс, моя душа мчится над джунглями и речными заводями, горами и долинами, чтобы потолковать с душами других существ — и необязательно человеческих. А теперь попытайся понять, что ты в своих руках держишь величайший талисман вуду, хранящий древнее великое волшебство. Я знаю о твоих приключениях в подземельях Негари. Так вот, этот магический жезл был создан невообразимыми силами в те времена, когда атланты были не более чем дикими обезьянами. Дух любого мага притягивается этим посохом так же верно, как стрелка компаса белых людей указывает на север.

Кейн завороженно слушал своего побратима. С таким Н'Лонгой он еще не сталкивался. Пуританин пристально вглядывался в бездонные древние зрачки колдуна, и в их мерцающих глубинах ему впервые увиделась огромная мудрость и печаль, так непохожие на алчный безумный блеск глаз адептов чернокнижия. Пуританин почувствовал, будто заглянул в таинственные, прозревающие грядущие события глаза библейского патриарха. На мгновение его душу наполнила сладкая томительная боль сопричастности к великим тайнам.

— Для меня не составило никакого труда, — продолжал Н'Лонга, — поговорить с тобой во сне, а потом отправить в волшебное путешествие души Зунны и Краана. Вскоре они в целости и сохранности вернутся из страны духов, и молодые люди проснутся, сохраняя в памяти лишь причудливые грезы и даже не подозревая, что с ними случилось в действительности.

Мой нетерпеливый брат, все склоняется перед волшебством, и ветра, и звери, и птицы повинуются волшебному слову. Там, в холмах, я совершил могучеевуду, призывая стервятников, и крылатые хозяева поднебесья не замедлили явиться на мой зов.

Я сам — плоть от плоти того мира, который несведущие зовут волшебным, и законы других планов бытия мне ясны и понятны. Но могу ли я сделать их такими для тебя? Кровный мой брат, ты воистину могучий воин, не знающий себе равных крепостью духа, но во всем, что касается магии, ты подобен новорожденному младенцу. Но как втолковать сокровенные тайны оккультных знаний такому младенцу?

Брат мой, я даже не говорю о том, что есть тайны, которые должны оставаться тайнами, дабы светила не поколебались на своих орбитах и не пошатнулись основы мироздания. А ты хочешь просто удовлетворить свое любопытство… Ты называешь мою магию черной и подразумеваешь, что я вступил в сговор с теми силами, которые ты, по незнанию, именуешь адскими. Но посуди сам: будь я закоренелым злодеем, а моя сила — от Сатаны, неужто я не оставил бы себе прекрасное молодое тело юного Краана, вместо того чтобы вернуться в свое собственное, сморщенное и иссохшее? Но ведь у меня и в мыслях не было так поступить. Вот видишь, все не так просто, как может показаться со стороны…

Что же до посоха вуду, пусть он останется при тебе, кровный брат. Он убережет тебя и от злых колдунов, и от лесных хищников, и от действительно ужасающих сил, перед которыми твои бесы показались бы безрогими ягнятами. Как некогда служил верой и правдой одному из самых могучих волшебников, которого также звали Соломоном.

А мне уже, пожалуй, пора возвращаться в дом духов, где спит мое настоящее тело… Куда ты направишься дальше, побратим?

Соломон Кейн махнул рукой на восток:

— Зов джунглей манит меня дальше и дальше… Н'Лонга понимающе кивнул и протянул пуританину руку, по обычаю белых людей. Кейн, не раздумывая, крепко сжал сильную ладонь. Глаза колдуна вновь хитро заблестели, но англичанин уже прекрасно знал, что это была лишь одна из масок мудрого и опасного существа. Его больше не мог обмануть смех в глазах дракона.

— Моя пора уходить, кровная брат, — сказал колдун, привычно коверкая слова (как ни странно, этот воистину могучий маг гордился знанием пиджин-инглиша, как восьмилетний ребенок — коллекцией солдатиков). — Твоя смотреть внимательно, держать нос по ветру! Так? Черная душа джунглей смотреть и смотреть, как бы ты оступиться! Главное, твоя не забывать о могучий посох вуду, брат! Ну, наша договориться! Так! — И с этими словами Н'Лонга опустился на песок.

Прямо на глазах Соломона юношеское лицо разгладилось, глаза покинули хитрый блеск и змеиная мудрость умудренного жизнью старца. Перед Кейном снова был простой симпатичный юноша из безвестной африканской деревни. Пуританин, который вроде бы должен был уже привыкнуть ко всяческим чудесам, все же вздрогнул. Ему явственно привиделось, как далеко-далеко отсюда, на океанском побережье, в хижине духов старого Н'Лонги, зашевелилось, пробуждаясь после сна, подобного смерти, сморщенное высохшее тело. И, представив себе выражение глаз могучего заклинателя вуду, Кейн вздрогнул еще раз.

Между тем Краан сел, зевнул и потянулся. Глаза его еще наполняли отголоски волшебных снов. Рядом с ним зашевелилась просыпающаяся Зунна.

— Прости, господин. — Краан в смущении прижал руку к сердцу. — Мы тут, кажется, задремали…

Крылья в ночи (Перевод с англ. И.Рошаля)

1

Ее жителей погубил не голод — поблизости буйно зеленели заброшенные рисовые чеки. До этих краев, хвала Создателю, еще не добрались работорговцы-мавры. Судя по всему, причиной гибели этого племени не была и вспышка какой-либо болезни. Многие хижины уже обвалились, на заросших травой проходах между ними в изобилии белели человеческие кости, большинство которых были погрызены дикими зверями — тут явно было чем поживиться шакалам и гиенам. Разглядывая расколотые кости и таращившиеся в небо пустыми глазницами пробитые черепа, Кейн уверился, что некоторое время назад тут кипела кровавая бойня. Должно быть, местные жители стали жертвами одной из жестоких африканских племенных войн.

Но пуританину не давал покоя вопрос: почему нападавшие пренебрегли добычей? Там и сям на земле валялись попорченные непогодой кожаные щиты, поломанные копья, с которых никто не потрудился снять железные наконечники, являвшие собой немалую ценность. На шее одного скелета с раздавленной грудной клеткой поблескивало ожерелье из стеклянных и каменных бус — ценный трофей для любого чернокожего дикаря.

Что-то не так было и с хижинами. Англичанин присмотрелся повнимательнее: так и есть, вязанные из пучков соломы крыши большинства из строений были раздерганы и разворошены. Может быть, это гигантские стервятники пытались добраться до мертвецов внутри?

И тут он увидел то, что заставило его замереть от удивления. Сразу за поваленными остатками изгороди с восточной стороны деревушки возвышался исполинский баобаб. До высоты шестидесяти футов его толстый ствол был абсолютно гладким — вскарабкаться по нему было невозможно. И тем не менее на обломанном суку издевательски красовался скелет, кем-то явно специально помещенный туда. Мурашки пробежали по спине Кейна, почувствовавшего студеное прикосновение тайны. Каким образом эти бренные останки оказались на такой высоте? С какой целью кто-то потратил столько усилий, чтобы их туда закинуть?

Кейн недоуменно покачал головой, а его правая рука невольно легла на пояс, поближе к рукояткам черных длинноствольных пистолетов, эфесу тяжелой рапиры и кинжалу. Пуританин не ощущал того страха, который обязательно бы охватил обычного человека, столкнувшегося лицом к лицу с Безымянным Неизвестным. Годы странствий по удивительным странам, столкновения с необычными существами закалили его тело, разум и душу, придав им крепость и гибкость оружейной стали.

Высокий, поджарый, словно леопард, — и такой же опасный — мужчина был одет в темное платье пуританина. Широкие плечи, длинные и крепкие руки виртуоза-фехтовальщика, нервы-канаты, железные мускулы и безденные прозрачные глаза — портрет не прирожденного убийцы, но фанатичного борца с малейшими проявлениями зла и несправедливости.

Лесные заросли с их острыми шипами и цепкими лианами обошлись с путешественником безжалостно. Одежда и мягкая фетровая шляпа без пера были изодраны в клочья. Сапоги из толстой кожи стоптались и прохудились. Свирепое африканское солнце опалило до черноты его грудь и плечи, но худое лицо аскета, удивлявшее неестественной бледностью, казалось, было нечувствительно к жарким лучам.

За спиной англичанина остались непролазные заросли зеленого ада, откуда он бежал, точно загнанный волк. А по его следам, отставая лишь на несколько часов пути, спешили черные людоеды, подпиливающие зубы, чтобы сподручнее было терзать человеческую плоть. До сих пор порывы ветра доносили до ушей пуританина отголоски переклички тамтамов, чей низкий рокот разносился над джунглями и саванной, опережая белого путника. В их жутковатом перестуке явственно слышались ненависть, жажда крови и неутоленный голод.

В памяти Кейна еще свежи были воспоминания о бегстве из краев крадущейся погибели. Слишком поздно он разобрался наконец, что нелегкая завела его в земли каннибалов. Вот уже третий день он бежал, не разбирая дороги, сквозь густые джунгли, насыщенные миазмами гниения. Где ползком, где по деревьям, он пробирался вперед, путая следы, чуя на своем затылке дыхание смерти.

Накануне англичанин далеко оторвался от кровожадных дикарей, под покровом ночи далеко углубившись в саванну, и даже смог себе устроить небольшой привал, И хотя с самого рассвета пуританин не видел и не слышал своих преследователей, он не верил, что негры отказались от погони.

Еще раз настороженно оглядевшись, Соломон Кейн поудобнее перехватил посох вуду и двинулся дальше. В паре сотен футов за баобабом начиналось редколесье, затем опять плавно переходящее в саванну. Волнующееся на ветру море травы простиралось до тянувшейся с севера на юг гряды невысоких холмов, причем густая растительность порой превышала человеческий рост. Холмы постепенно переходили в предгорья, сменяемые, в свою очередь, горной цепью, охватывающей полукольцом восточный горизонт. Безжизненные голые скалы впивались острыми пиками в синее небо, и их изломанные очертания живо напомнили Кейну черные отроги Негари. Налево и направо, насколько хватал глаз, уходила зеленая лесистая равнина. Судя по всему, он вышел на колоссальное плато, с востока замкнутое горами, а с запада — саванной.

Путешественник, казалось, не ведал усталости, волчьей рысью покрывая милю за милей. Невидимые, но оттого не менее опасные каннибалы преследовали его по пятам. Кейну вовсе не улыбалось встречаться с черными дьяволами на открытой местности. Не стоило надеяться, что выстрел из пистолета отпугнет дикарей и заставит их отказаться от жестокой охоты на двуногую дичь: их примитивные мозги не воспримут выстрел как нечто опасное. Что до рукопашной, то даже такой боец, как Соломон Кейн, которого сам сэр Фрэнсис Дрейк называл «девонширским королем клинка», не смог бы в одиночку выстоять против целого племени. И тут уж ему никоим образом не помог бы волшебный посох, потому что его противниками являлись обыкновенные человеческие существа.

Солнце неутомимо совершало свой дневной путь, осталась далеко за спиной деревня с ее неразгаданной тайной смертей. На плато царила мертвая тишина. Зловещее безмолвие даже не нарушали птичьи трели, Кейну лишь раз довелось увидеть мелькнувшего в кронах безголосого ару. Единственными звуками, пожалуй, были шорох листвы на ветру да далекий перестук тамтамов. Надо сказать, сам Кейн двигался совершенно бесшумно, ступая подобно гигантской хищной кошке.

И вдруг взгляд англичанина выхватил среди деревьев нечто, заставившее сердце колотиться чаще.

На его пути встал Ужас. Короткая перебежка, и пуританину открылось омерзительное зрелище, вынулившее даже этого видавшего виды человека содрогнуться от ужаса. Посредине большой поляны торчал столб, к которому было безжалостно прикручено то, в чем с большим трудом можно было опознать человеческое существо.

В какие только переделки не попадал Кейн за свою нелегкую жизнь. Ему довелось влачить полуголодное существование будучи прикованным к тяжелому веслу турецкой галеры, надрываться на тростниковых плантациях в арабских колониях, драться с краснокожими дьяволами Нового Света, узнать крепость бича из воловьих жил в застенках испанской инквизиции. Так что он по собственному печальному опыту знал, какими злобными демонами могут оказаться люди. Но теперь и он замер в ужасе, едва сдерживая тошноту.

Самым страшным были даже не раны сами по себе, а тот факт, что эти человеческие останки еще жили. При его приближении поднялась упавшая на истерзанную грудь изуродованная голова и из лишенного губ рта вырвался надрывный всхлип. Заслышав шаги англичанина, изуродованный негр забился в судорогах ужаса, надсадно засипел и, казалось, что-то попытался отыскать в небе пустыми глазницами. Постепенно он затих, неестественно напряженный, словно в ожидании новых мук.

— Не надо меня бояться, — обратился к несчастному на диалекте речных племен Кейн. — Я не причиню тебе зла. Я — друг!

Честно говоря, пуританин не надеялся, что его слова дойдут до изувеченного человека, однако они нашли отклик в угасающем, полубезумном рассудке негра. Тот разразился нечленораздельным безумным бормотанием, слова перемежались всхлипами и проклятиями. Он говорил на наречии, родственном языку речных племен, поэтому пуританин смог его понять. Из слов обреченного англичанин уяснил что тот уже много лун томится у дьявольского столба, который он называл Столбом Скорби. Видимо, рассудок чернокожего не перенес ужасающих мук, выпавших на его долю, и тот сошел с ума, потому что все время твердил про каких-то злых тварей, сходящих с неба, чтобы удовлетворить свои бесчеловечные прихоти. Наверное, таким способом в его поврежденном мозгу запечатлелись образы племени неведомых мучителей. Их названия — акаана — Кейн раньше никогда не слышал.

Однако вовсе не загадочные акаана привязали бедолагу к Столбу Скорби. Израненный страдалец бессвязно бормотал про жреца Гору, затянувшего веревки, чтобы они врезались в тело (Кейн подивился, что воспоминание об этом негр пронес через все пытки). Потом, к ужасу пуританина, несчастный поведал о своем брате, помогавшем его привязывать. И вдруг негр судорожно задергался — англичанин было решил, что это агония, — однако тот навзрыд зарыдал. Из пустых глазниц по лишенному кожи лицу текли кровавые слезы, а из изувеченного рта сыпались бессвязные слова.

Англичанин как мог осторожнее перерезал веревки, впившиеся в тело жертвы, однако изувеченный человек выл и скулил, словно подыхающая собака. Кейн отметил, что все раны были нанесены не стальными или каменными лезвиями, а, скорее, когтями или зубами. Неужели и в этом краю хозяйничали каннибалы? Наконец нелегкий труд был завершен, и пуританин уложил пленника мерзкого столба на мягкую траву, прикрыв его лицо от солнца и насекомых своей шляпой. Негр мучительно втягивал в себя воздух, из жутких ран на груди и на горле выходили кровавые пузыри. Кейн отстегнул флягу и влил в изуродованный рот последние капли воды.

— Расскажи мне об этих дьяволах, — сказал он, присаживаясь на корточки рядом с истерзанным телом. — Клянусь господом нашим, я покараю их за учиненное над тобой злодеяние, и им не поможет даже их хозяин — Сатана.

Вряд ли умирающий понимал его слова. А затем случилось нечто: длиннохвостый ара, со свойственным всему попугайскому племени любопытством, вылетел из кроны ближайшего дерева и закружил над головой пуританина, громко хлопая крыльями. Трудно сказать, что услышал в этих звуках негр, но он забился на траве и страшно закричал. Этого леденящего кровь вопля пуританину уж не забыть до конца своих дней.

— Крылья! Крылья! Они летят! Не хочу!!! Оставьте меня! Крылья!

У несчастного хлынула кровь горлом, и он умер.

* * *

Кейн встал и отер со лба холодный пот. Ни одна ветка, ни один листок не шелохнулись в полуденной жаре. Словно колдовское заклятие на мир обрушилась тишина. Англичанин задумчиво смотрел на черную враждебную стену далеких гор, преграждающих путь саванне. Он не мог сказать, почему так думает, но твердо был уверен, что некогда на эти горы было наложено страшное проклятие, — он это чувствовал всей душой.

Пуританин поднял бездыханное тело, некогда исполненного силы и радости и от которого сейчас остались кожа да кости, и перенес его к ближайшим деревьям. Складывая окоченевшие руки на груди, Кейн еще раз подивился ужасным ранам. Помолившись за упокой этой некрещеной души, он завалил мертвеца крупными камнями, чтобы хотя бы после смерти несчастного не потревожили алчные шакалы.

Едва он закончил свою работу, какой-то посторонний звук перебил ход его мрачных мыслей и заставил вспомнить о собственном положении. То ли едва уловимый звук, то ли сверхъестественное чутье заставили белого человека обернуться. И в высокой траве на противоположном конце поляны Кейн углядел мерзкую черную харю — изрытая оспинами грубая кожа; человеческая кость, пронизывающая плоский нос; вывернутые толстые губы; оскаленные заостренные зубы-клыки, хорошо различимые даже на таком расстоянии; тупые злобные глаза-бусинки; низкий скошенный лоб, над которым топорщилась жесткая щетка кучерявых волос. Не успел негр раствориться в траве, Кейн стремительным прыжком уже оказался под защитой деревьев и помчался, как гончая, лавируя между стволами. Кожа на его спине напряглась в ожидании торжествующего вопля каннибалов, которые, размахивая копьями, вот-вот устремятся за ним.

Однако ничего подобного не произошло. Кейн пришел к неутешительному выводу, что людоеды, подобно некоторым хищникам, преследуют его не спеша, но неустанно, давая жертве время почувствовать весь ужас ее положения. Его лицо исказила кривая улыбка — проклятые дикари явно просчитались. Он — Соломон Кейн — никогда не побежит в панике. Когда он поймет, что не сможет спастись, то встретит чертовых людоедов лицом к лицу и постарается отправиться на тот свет с достойной свитой. Его англосаксонская доблестная натура и так протестовала при мысли о необходимости бегства от полуголых варваров, пускай и стократ превосходящих его числом.

Через некоторое время пуританин перешел на шаг. Его чуткие уши не уловили звуков погони, но обострившееся чутье подсказывало: враг кружит поблизости, выжидая удобной минуты, чтобы напасть без всякого риска для собственной шкуры. Англичанин безрадостно хмыкнул: по крайней мере, его рапира научила каннибалов избегать прямой атаки. Если же они решат взять его измором, то убедятся, насколько уступают их мышцы железным мускулам белого человека. Пусть только придет ночь, а там, если будет угодно Господу, удастся улизнуть.

Солнце клонилось к западу, и Кейна терзал голод. Последний раз ему удалось сжевать кусочек сушеного мяса на утреннем привале, и с тех пор у него маковой росинки во рту не было. Счастье еще, что на равнине в изобилии попадались родники и его не мучила жажда. Один раз пуританину показалось, что между деревьями виднеется крыша большой хижины, но он постарался как можно дальше уйти оттуда. Трудно было поверить, что здешние места обитаемы, но англичанину вовсе не улыбалось наткнуться на кровожадных монстров акаана. Судя по несчастной жертве Столба Скорби, это племя ничем не отличалось от его преследователей.

Местность становилась все более и более пересеченной. Кейну приходилось то обходить глубокие овраги, то карабкаться по крутым склонам. Пуританин приближался к отрогам безмолвных гор.

С тех пор как он покинул поляну, он ни разу больше не увидел преследователей. Оглядываясь, он замечал лишь неясное движение, смутную тень, шевеление листвы, колыхание травы да изредка слышал треск ветки или хруст камня. Кейн недоумевал: почему людоеды так осторожны? Почему дикари так упорно скрываются, вместо того чтобы броситься на одинокую жертву и не закончить дело в честном бою?

Короткие сумерки сменились ночью, на черном африканском небе высыпали мириады ярких звезд. Кейн наконец достиг предгорий и начал подниматься по склону одного из отрогов невидимых гор, глыбой мрака заслонявших звездное небо.

Первоначально именно эти горы были его целью. Англичанин не только надеялся там скрыться от преследователей, но и найти проход сквозь каменные громады, чтобы не терять времени на обход протяженного горного массива. Однако теперь он начал сомневаться, что его выбор был мудрым. Соломон всей кожей ощущал дыхание древнего Зла, его наполняло необъяснимое отвращение к этим столь мирным на вид местам. Казалось, сама атмосфера предгорий пропитана присутствием некоего отвратительного бесовства.

Луны еще не было, и Кейн пробирался по каменистому склону, освещенному лишь подмигивающими звездами. Плотное марево тяжелых испарений экваториальных тропиков придавало им неприятный алый отсвет. По какой-то причине внимание Кейна привлекла необычайно густая рощица, попавшаяся на его пути. Он остановился, вслушиваясь в непонятный тихий звук, вовсе не похожий на шум ночного ветра. К тому же пуританин обратил внимание, что ни одна ветка не шевельнулась.

Соломон, напряженно вглядывающийся в темноту, краем глаза уловил метнувшуюся к нему тень. Предупрежденный бликами звезд на клинке, пуританин вовремя успел уклониться от удара. Чья-то сильная жилистая рука вцепилась ему в горло, а в плечо впились острые зубы.

Пытаясь одной рукой разжать хватку по-звериному рычащего людоеда, второй рукой Кейн буквально чудом отбил щербатый клинок, распоровший ему рубашку на груди.

За то мгновение, пока проклятый каннибал собирался для новой атаки, пуританин успел выхватить кинжал. Его спина напряглась в ожидании удара копьем, но негры-преследователи отчего-то медлили. Сцепившись, мужчины кружили по траве, напрягая все силы, стараясь всадить нож друг в друга. Однако теперь время работало на англичанина, значительно превосходившего силой и ростом людоеда.

Ожесточенно борясь, они оказались на середине освещенной блеском звезд поляны, и Кейн смог рассмотреть своего противника: пронзенный костью плоский нос, заостренные зубы. Завывая, как злобный демон, негр норовил вцепиться зубами в горло пуританина. Содрогнувшись от омерзения. Соломон единым мощным рывком стряхнул с себя липкие руки чернокожего и отточенным движением вонзил свой кинжал прямо в грудь людоеду. Тот, испустив ужасающий вопль, забился в агонии. В воздухе разнесся резкий запах крови.

И в эту же секунду удар огромных крыльев, обрушившихся с неба, оглушил Кейна, сбив пуританина с ног. Еще миг, и его противник исчез, завывая от боли и смертельного ужаса. Кейн вскочил на ноги и огляделся — на поляне он был один. Крик смертельно раненного каннибала затихал где-то над головой.

Пуританин до рези в глазах вглядывался в ночное небо. Ему показалось, что он различает отвратительное страшное Нечто — человеческие конечности, громадные крылья, смутный силуэт. Тварь, однако, исчезла так быстро, что он задумался, не было ли это видение плодом его разыгравшегося воображения.

Однако его горло еще саднило от хватки сильных пальцев, а на плече кровоточил глубокий укус. Подобрав оброненный в самом начале схватки посох Н'Лонга, пуританин нашарил им в потоптанной траве зазубренный нож каннибала. Но окончательно убедил его в реальности происходящего окровавленный кинжал в собственных руках.

Крылья! Крылья ночи! И вдруг все произошедшее с ним за последний день выстроилось в голове пуританина в единую картину. Скелет на баобабе; развороченные соломенные крыши; изуродованный негр, раны которого были оставлены не ножом и не копьем, кричащий о крыльях! Похоже, сам того не ведая, он забрел в охотничьи угодья гигантских птиц, избравших своей добычей людей! Но если это птицы, почему они сразу не склевали того несчастного, привязанного к Столбу Скорби? Может быть, страшные акаана приручили этих крылатых бестий и заставили служить их себе, как сторожевых собак? Но в глубине души Кейн не верил, что какая бы то ни было птица может походить на ужасающую тень, заслонившую звезды.

«Что же, во имя Господа нашего, здесь происходит? — в замешательстве подумал пуританин. — И куда, в конце концов, подевались каннибалы, так долго гнавшиеся за мной. Неужели их обратило в бегство смерть одного-единственного соплеменника?» Пожав плечами, Кейн проверил свои пистолеты и тронулся дальше. Вряд ли в ночной тьме жители равнин рискнут подниматься за ним в горы.

Соломону Кейну нужно было отдохнуть и выспаться, пусть даже за ним по пятам гонятся все демоны Старого Света. Донесшийся с запада далекий рык предупредил его, что ночные хищники вышли на охоту. Сочтя, что он уже достаточно удалился от того места, где его подкараулил людоед, Кейн выбрал для ночного пристанища рощу погуще. Там он взобрался на высокое дерево с развилкой, в которой мог уместиться. Ни одному хищнику до него теперь было не допрыгнуть, а пышная крона из переплетенных ветвей надежно защищала его от любого крылатого создания. Что до змей и леопардов, с ними он встречался тысячу раз и знал, как обходиться с этими созданиями. Кроме того, Кейн всегда спал вполглаза.

Соломон Кейн заснул, но сон его был тяжелым. Пуританина терзали невразумительные кошмары, наполненные животного ужаса перед неведомыми чудовищами, пришедшими из доисторических эпох, когда еще не было человека. Наконец бесформенные видения обрели столь ясные образы, будто все происходящее не снилось Кейну, а происходило с ним наяву.

Англичанину грезилось, что он просыпается, хватаясь за пистолет, — он так долго вел жизнь одинокого волка, что хвататься за оружие стало его естественной реакцией на внезапное пробуждение. И будто на толстой ветке перед ним материализовалось странное, едва различимое существо — плоть от плоти черных теней. Существо было тощее, костистое, высокое и удивительно бесформенное. Оно настолько сливалось с темнотой, что выдавало себя лишь длинными, раскосыми, наполненными дьявольским огнем глазами. Монстр уставился на человека тяжелым и — жадным, что ли? — взглядом. Его вертикальные зрачки впились в глаза пуританина, пытаясь подчинить его душу. Кейн с легкостью стряхнул бесовское наваждение, и демон отступил. Глаза его наполнились некоторой неуверенностью, и он ушел по ветке, шагая словно человек. Затем тварь распахнула гигантские кожистые серые крылья и прыгнула во тьму.

С бьющимся сердцем Соломон вскочил на ноги — морок медленно рассеивался.

Окруженному густыми ветвями человеку показалось, что он находится в настоящем готическом склепе. Кейн огляделся — он был совершенно один. Конечно, это всего лишь сон… Но образ отвратительного создания оказался столь выразителен и мерзостен, что, казалось, обрел самостоятельное существование.

И вдруг Кейн учуял в ночном воздухе едва уловимую вонь, отдаленно напоминавшую тяжелый запах, присущий стервятникам. Он прислушался: дыхание ветра, шелест листьев, скрип ветвей — ничего более. Человек снова задремал, а высоко над ним в звездном небе черная тень кружила и кружила, словно кондор, терпеливо ожидающий добычи.

2

Кейн проснулся, когда солнце уже розовым светом осияло горную гряду на востоке. Спускаясь с дерева, он еще раз подивился необычайной четкости ночного кошмара. Пуританин быстро вымылся и утолил жажду у родника, а горсть лесных ягод помогла на время забыть о голоде.

Глянув в сторону гор, он зловеще прищурился. Решимость во что бы то ни стало до них добраться еще более в нем окрепла. И дело было не только в том, что они лежали на его пути, но и в том, что он всегда принимал брошенный ему вызов зла, в какой бы форме оно ни встречалось на его пути. А именно в той стороне, сомнений не оставалось, свил себе гнездо — в прямом смысле этого слова — враг рода человеческого. Пуританин расценивал само существование неведомого зла как оскорбление, нанесенное Господу, и был полон решимости на него ответить.

Недолгого сна англичанину вполне хватило, чтобы восстановить силы. Шаг его стал вновь широк и упруг. Оставив за спиной лесок, где на него снизошло откровение Божие — а в этом он не сомневался, — Кейн бодро двинулся вперед. Постепенно на его пути деревьев становилось все меньше и меньше, и вот пуританин уже достиг подножия гор.

Достаточно высоко поднявшись по каменистому склону, Соломон на мгновение остановился, чтобы обозреть оставленную за спиной равнину. С такой высоты его ястребиные глаза с легкостью смогли различить вымершую деревню — пригоршню кубиков, брошенных рукой титана на крошечную полянку, и воткнутую рядом с ними щепку гигантского баобаба.

И вдруг в небе прямо над ним мелькнул какой-то силуэт, и на Кейна, хлопая огромными крыльями, начала пикировать совершенно немыслимая тварь! Словно бы из середины ослепительного солнечного диска на него низвергалось черное, напоминающее уродливого нетопыря страшилище.

Кейн успел разглядеть развернутые огромные крылья и меж ними костистое тело с мерзкой харей — жуткой пародией на человеческий лик. Пуританин был донельзя ошеломлен таким ужасающим подтверждением истинности его ночных кошмаров: он совершенно не ожидал нападения средь бела дня охотящегося по ночам крылатого чудовища.

Однако это отнюдь не помешало ему выхватить из-за пояса тяжелый черный пистолет и твердой рукой послать меткую пулю навстречу демону. Чудище бешено забило крыльями, перекувырнулось в воздухе и бесформенной кучей рухнуло прямо к ногам Соломона.

Пуританин, сжимая дымящийся пистолет, с омерзением разглядывал труп. Дьявольское создание словно прямиком вышло из черных пучин ада, однако добрый свинец послал его обратно. Кейн изумленно покачал головой. В какие только ужасающие места его не заносила судьба, какие только невероятные создания ему не встречались, но такую пакость он видел впервые.

Существо это сложением напоминало человека, но было не по-человечески худым и высоким, не меньше шести с половиной — семи футов. Несомненно, тварь обладала легким костяком, подобно птичьему, чтобы летать. Удлиненная, узкая, лысая голова лишь отдаленно походила на человеческую: маленькие, заостренные, плотно прилегающие к черепу уши; раскосые желтые глаза, уже подернутые пеленой смерти; узкий крючковатый, как клюв ястреба, нос. Рот же более напоминал глубокую рану — искривленные в посмертной гримасе губы обнажали покрытые кровавой пеной волчьи клыки.

И все же у нагой твари было много общего с человеком. Широкие сильные плечи, жилистая шея, длинные мускулистые руки с противопоставленными большими пальцами. Однако вместо ногтей летающий демон обладал острыми кривыми когтями. Но особенно отвратительно выглядел торс летающего человека — с килеобразной грудью и тонкими гибкими ребрами. Длинные паучьи ноги заканчивались большими цепкими, похожими на обезьяньи ступнями.

Кейн с интересом изучил спину необычного существа. Прямо из его плеч вырастали два огромных крыла. Они вовсе не походили на крылья бабочки или птицы, а казались точной копией крыльев летучей мыши — складчатая кожа с проступающими кровеносными сосудами была натянута на костный скелет. Нижний их конец крепился к узким бедрам. Их размах, как прикинул пуританин, был не меньше полутора дюжин футов.

Англичанин брезгливо поднял чудовище, подержал на весу, невольно вздрагивая от прикосновения омерзительно гладкой кожистой перепонки крыльев. Как он и ожидал, весило крылатое создание чуть меньше половины того, что весил бы человек такого роста. Отбросив подальше сраженное пулей чудовище, Кейн покачал головой. Выходит-таки, его сон был явью и это или подобное ему создание сидело рядом с ним на ветке…

Его размышления самым неожиданным образом были прерваны. Не успел пуританин ничего понять, как на его плечи обрушилась страшная тяжесть и тонкие сильные пальцы вцепились ему в горло. Соломон Кейн, умудренный опытом бродяга джунглей, совершил непростительную ошибку — поддавшись досужему удивлению и любопытству, он потерял бдительность!

Новый монстр, обрушившийся на него с неба, терзал его спину. Кейн невероятным усилием разомкнул стальную хватку и, развернувшись, оказался к нападающему лицом к лицу. Он увидел отвратительную злобную харю, торжествующе скалившуюся меж трепещущих крыльев. Времени выхватить второй пистолет уже не было. К нему метнулись сильные руки, и пуританин ощутил, как дьявольские когти впиваются ему в грудь. Чудище забило крыльями, ноги Кейна потеряли опору, и под пуританином разверзлась пустота.

Крылатое порождение ада обвило ноги человека своими, а руками раздирало ему грудь. Истекающие слюной острые клыки клацали у самого горла пуританина, пытаясь впиться в яремную жилу. Англичанин, стиснув жилистую шею демона правой рукой, удерживал мерзкую пасть на расстоянии, отчаянно нашаривая кинжал второй рукой.

Тварь, тяжело взмахивая крыльями, медленно поднималась вверх. На мгновение глянув вниз, Соломон увидел, что они уже высоко вознеслись над кронами деревьев. Он больше не надеялся выйти из схватки в небесах живым. Даже если он убьет своего противника, то неминуемо расшибется в лепешку при падении. Однако сжигавшая его огненная ярость заставляла его — пускай и ценой собственной жизни — уничтожить врага.

Изо всех сил стиснув худую шею крылатой бестии, Кейн изловчился выхватить кинжал и вогнал его по самую рукоять в бок чудовища. Человек-нетопырь забился в конвульсиях, из его горла, стиснутого железной рукой пуританина, вырвался хриплый писк. Тварь бешено извивалась, отчаянно колотила крыльями, мотала и дергала головой, тщетно пытаясь освободиться. Раз за разом не желающий сдохнуть демон вонзал ужасные клыки в человеческую плоть, терзал мощными когтями грудь и лицо Соломона. Но израненный, обливающийся кровью Кейн, стиснув от жуткой боли зубы, с исступленным упорством истинного британца, все сильнее сжимал ненавистное горло и методично погружал кинжал в тело чудовища.

И ни один из них не ведал, что далеко-далеко под ними испуганные глаза наблюдали за развернувшейся в небесах схваткой.

Тем временем воздушные потоки увлекли сцепившихся в смертельном объятии противников в сторону плоскогорья. Слабеющие крылья чудовища уже не могли выдерживать тяжесть двух тел, и окровавленный ком стремительно несся к земле. Но ни один из них не обращал на это внимания: глаза крылатого человека застила надвигающаяся смерть, а лицо Кейна было залито кровью, клок кожи свисал со лба. Для свирепо истерзанного англичанина сейчас весь мир сжался до ослепительного багрового пятна, в которое требовалось всаживать кинжал. Снова и снова! Снова и снова!

Судорожные удары крыльев гибнущей бестии еще какое-то время удерживали их над кронами вековечных деревьев. Соломон Кейн почувствовал, что хватка когтей и оплетающих его ног ослабевает, а удары врага становятся все тише. Но и его силы тоже были на исходе. Последним усилием пуританин вонзил кинжал прямо в килеобразную грудь чудовища и со свирепой радостью ощутил, как отточенное лезвие вошло точно в черное сердце крылатого человека.

Тот забился в агонии, а затем его крылья, будто лишенные ветра паруса, бессильно обвисли. Победитель и побежденный камнем рухнули вниз. Неистовый ветер на мгновение сдул кровь с глаз пуританина, и сквозь багровый туман Кейн успел разглядеть несущиеся ему навстречу ветки. Соломон успел почувствовать, как бешено хлещут упругие прутья по его телу, раздирая в клочья одежду, и растопырить руки, чтобы хоть как-то замедлить падение. Затем ужасающий удар головой о что-то твердое — и тьма…

3

Не меньше тысячи лет Кейн мчался по огненно-черным безмолвным коридорам ночи. В непроницаемой тьме над ним демоны с дьявольским смехом вспарывали воздух огромными крыльями. Под покровом мглы он бился с армией Сатаны, как бьется загнанная в угол крыса с нетопырями-вампирами. Бесплотные рты нашептывали ему в уши чудовищные богохульства и непотребные тайны, а под его ищущими опоры ногами хрустели человеческие кости.

Пробуждение от жутких видений оказалось внезапным. Тошнотворные кривляющиеся хари перед его глазами вдруг сменились круглым симпатичным чернокожим лицом.

Оглядевшись, пуританин понял, что лежит в чистой уютной хижине. От бурлящего над очагом котелка исходили дразнящие ароматы, и Кейн понял, что ужасно проголодался. Также он понял, что вряд ли сможет поесть без посторонней помощи. Никогда еще англичанин не чувствовал себя таким больным и слабым — поднятая к перевязанной голове рука тряслась, а некогда загорелая кожа на ней была серого цвета.

Над ним, разглядывая белого человека, стояли двое мужчин. Один из них был толст и улыбчив, второй — высокий воин с угрюмым лицом.

— Он пришел в себя, Куроба, — сказал толстяк. — Его душа вернулась в тело.

Худой кивнул и что-то крикнул, обращаясь к кому-то на улице.

— Где я нахожусь? — спросил Кейн, пытаясь приподняться. — Сколько времени я был без сознания?

Толстый негр заставил его лечь, положив ему на лоб мягкую, как у женщины, ладонь.

— В последней деревне народа богонда, — грустно сказал он. — Мы нашли тебя под деревьями на плато. Ты был жутко изранен, и никто не верил, что ты выживешь. Много дней ты пролежал без памяти, в горячке. Но теперь худшее позади… Тебе нужно поесть.

Толстяк наполнил глиняную миску из кипевшего над огнем котелка, и Соломон жадно набросился на еду.

— Смотри, Куроба, он ест, как голодный леопард, — подивился толстяк, как понял пуританин, бывший здесь кем-то вроде доктора. — И один на тысячу не выжил бы после таких ран.

— Но и один на тысячу не смог бы убить в воздухе так изранившего его акаана, — ответил хмурый воин. — Так-то, Гору.

Словно молния вспыхнула в голове у пуританина. Сперва он подумал: акаана… Конечно же, так назывались крылатые твари, а вовсе не какое-то дикое племя, как он сперва подумал! А потом…

— Гору?! — выкрикнул англичанин. — Жрец, что обрекает людей на жуткую смерть у Столба Скорби?

Кейн хотел вскочить, прикончить толстого негра, но накатившая слабость заставила его рухнуть обратно на циновки. Хижина закружилась перед его глазами, и вскоре, бессильно сжимая кулаки, он уснул.

Когда Соломон проснулся, то обнаружил сидящую рядом с ним на корточках юную чернокожую девушку. Как выяснилось, звали ее Найела, и Гору поручил ей ухаживать за белым человека. Несмотря на то что Кейн отказывался от ее помощи, девушка покормила его с ложки.

Так повторялось несколько раз. Когда же к Кейну начали возвращаться силы, он засыпал девушку расспросами. Найела, явно благоговевшая перед англичанином, отвечала робко, но на удивление рассудительно.

Была она родом из племени богонда, которым правили вождь Куроба и жрец Гору. Ни один человек из их народа до сих пор не то что не видел людей с белой кожей, но даже и не слыхал об их существовании. Суеверные дикари до сих пор его побаивались, так как считали, что обычный человек не выжил бы после таких ран.

Англичанин поразился, когда узнал, сколько дней пролежал в беспамятстве. Однако ему невероятно повезло, что он не переломал себе все кости — жуткий удар смягчили ветки, сквозь которые он пролетел, и мертвое тело акаана. Когда же Кейн спросил о Гору, Найела тут же за ним сбегала.

Толстый жрец вошел в хижину, неся все оружие пуританина.

— Кое-что мы нашли рядом с твоим телом, — заметив направление его взгляда, сказал негр. — Кое-что у тела акаана, которого ты поразил огнем и дымом из громового жезла. Я бы мог решить, что ты бог, но боги не истекают кровью и не бьются в лихорадке. Так кто же ты, белый человек?

— Ты прав, жрец, я не бог, — ответил Кейн. — Я такой же человек, как и ты, и мы отличаемся лишь цветом кожи. Я пришел из самой прекрасной и самой могучей страны, что лежит далеко-далеко за соленой водой. Зовут меня Соломон Кейн, и я безземельный скиталец. Теперь ты объясни мне, жрец, вот что. От умирающего у страшного Столба человека я слышал твое имя. Но у тебя доброе лицо, и ты не похож на злодея. Так что, во имя Господа нашего, здесь происходит?

Тень набежала на лицо чернокожего.

— Отдыхай и набирайся сил, странник. Кем бы ты ни был — человеком ли, духом ли, они тебе понадобятся. Когда я сочту, что ты достаточно окреп, поверь, ты все узнаешь о страшном проклятии, довлеющем над этим древним краем.

Еще целую неделю после этого разговора Кейн набирал вес и силы с обычной для него скоростью, безмерно удивляя богонда. Гору и Куроба долгие часы просиживали у его ложа, неторопливо посвящая пуританина в удивительные и страшные тайны.

Племя богонда пришло в эти горы из других мест. Шесть поколений назад их предки поселились на этом плоскогорье и дали ему имя своей далекой родины. Там, в Старой Богонде далеко на юге, их племя жило на берегу великой реки и было достаточно сильным. Но бесконечные войны с соседями подорвали могущество племени. Когда однажды те объединились и совершили опустошительный набег на Старую Богонду, от их племени почти ничего не осталось.

Гору поведал Соломону легенду о великом исходе. Тысячи и тысячи лиг джунглей, саванн, болот и пустынь прошли богонда, неустанно отбивая нападения врагов, и нигде не было им пристанища. В конце концов, с тяжелыми боями пробившись через земли каннибалов, они пришли сюда, где обрели долгожданный покой. В этом пустынном месте им не угрожали набеги врагов. По крайней мере, так им тогда показалось. Но вышло так, что богонда стали узниками этих мест, откуда ни им, ни их потомкам не вырваться вовек. Злая судьба привела их в ужасную страну акаана. Их предки слишком поздно сообразили, отчего так издевательски хохотали людоеды, не ставшие их преследовать на плато.

Племя богонда оказалось в плодородных землях, богатых водой. Тут в изобилии паслись тучные стада коз и диких свиней. Сначала люди вволю охотились на свиней, но потом, по весьма серьезным причинам, о которых Кейн узнает чуть позже, пришлось их оберегать. Зеленая саванна меж плоскогорьем и джунглями давала приют множеству буйволов и антилоп. Из хищников же здесь водились только львы, которые крайне редко забредали на плоскогорье — им вполне хватало пищи и на равнине. Однако недаром слово «богонда» переводится как «убийца львов», и через несколько лун большие кошки научились вообще избегать гор. Но вскоре, увы, предкам Гору пришлось узнать, что бояться следовало не львов…

Когда выяснилось, что воинственные каннибалы оставили их в покое и не собираются пересекать саванну, измученные долгими странствиями и многими лишениями люди выстроили две деревни — Верхнюю и Нижнюю Богонды. Так вот, Соломон Кейн находился сейчас в Верхней Богонде, а виденные им руины — все, что осталось от Нижней.

Но стоило несчастным чернокожим вздохнуть с облегчением, выяснилось, что они угодили в центр охотничьих угодий адского племени крылатых чудовищ, чьи клыки и когти были остры и безжалостны.

Поначалу люди слышали лишь шум огромных крыльев по ночам и видели диковинные силуэты, заслонявшие звезды или пересекавшие лик луны. Затем стали пропадать дети, и, наконец, один молодой охотник не вернулся с ночной охоты в горах. А наутро безжалостно изувеченное тело упало с неба прямо в центр деревни, и от прогремевшего с небес сатанинского хохота кровь застыла в жилах перепуганных негров. И скоро богонда полностью осознали весь ужас положения, в котором оказались.

Если поначалу крылатый народ боялся людей, отсиживался днем в пещерах и лишь по ночам выбирался на охоту, со временем проклятые твари набрались наглости.

В один ужасный день молодой воин подстрелил из лука одно такое чудовище, из поднебесья извергающее нечистоты на деревню. Но акаана уже выяснили, что плоть человеческая слаба, а главное — сладка. Предсмертный вопль твари призвал целую стаю его поганых сородичей. Они налетели на смелого стрелка и разорвали его в клочья прямо на глазах односельчан.

Испуганные люди решили покинуть дьявольские края. Сотня воинов отправилась в горы, чтобы найти проход, — еще раз биться со свирепыми каннибалами племя себе позволить не могло. Но все их усилия оказались тщетны. Выхода отсюда не было, со всех сторон плоскогорье окружали лишь крутые скалы. Все, что удалось отыскать богонда, так это усеянныепещерами обрывы, где гнездились отвратительные акаана.

Разразившаяся тогда битва между людьми и крылатыми демонами завершилась сокрушительным поражением чернокожих. Луки и копья негров оказались бессильны против ужасающих клыков и когтей чудовищ. Из отряда смельчаков, отправившихся на разведку, не уцелел ни один. Акаана преследовали убегающих и растерзали последнего на расстоянии полета стрелы от деревни.

Выяснив таким ужасным образом, что путь через горы им заказан, люди решили пробиваться той дорогой, по которой пришли сюда. Но на равнине им преградили путь каннибалы, и после страшной, длившейся весь день битвы жалкие остатки богонда были вынуждены вернуться назад. Гору рассказал: пока шла кровавая бойня, в небе роились ужасные монстры. Казалось, сами небеса заливаются адским смехом — так веселились акаана, глядя, как одни человеческие существа истребляют других.

В этом сражении мощь племени была безнадежно подорвана, богонда понесли ужасающие потери. Оставшиеся в живых после двух сражений залечили раны и с природным фатализмом черного человека приняли неизбежное. От некогда многочисленного и могучего племени осталось не более полутора тысяч человек — и это считая женщин, стариков и детей! Несчастные создания построили хижины, стали возделывать рис и овощи, приспосабливаясь к жизни в тени смерти.

В те далекие времена народ крылатых акаана был гораздо крупнее и многочисленнее, и при желании мерзкие твари могли бы извести племя богонда под корень. Ни один воин не смог бы выстоять в поединке один на один против акаана. С дьявольской скоростью акаана обрушивались на людей с неба, а случись им промахнуться, мощные крылья уносили их прочь от любой опасности.

Тут Кейн прервал жреца, поинтересовавшись, почему негры не убивали проклятых тварей из луков. Гору пояснил, что нужны твердая рука и меткость, чтобы в воздухе поразить летящих с огромной скоростью акаана. Кроме того, хитрые бестии держатся так высоко и обладают такой прочной кожей, что стрела, выпущенная с земли, как правило, не наносит им ни царапины.

Пуританин, вспомнив, что практически все негры были никудышными стрелками, не стал ничего возражать. Вдобавок не знавшие стали дикари изготавливали наконечники для своих стрел из острых каменных сколов и костей или, в лучшем случае, мягкого кованого железа. Он с тоской подумал о достижениях лучников и мушкетеров в битвах при Пуатье и Азенкуре. Дорого бы он дал, чтобы иметь здесь сотню английских лучников или отряд королевских мушкетеров.

Гору продолжил свой печальный рассказ, и перед пуританином начала вырисовываться отвратительная, зловещая картина. Акаана вовсе не собирались полностью уничтожать народ богонда. Основной их пищей все же были свиньи и козы, которыми изобиловали окрестности плоскогорья. Иногда они охотились на антилоп саванны, но вообще-то избегали открытых пространств и боялись львов. Не залетали, впрочем, они и в джунгли, где им было не размахнуться. Народ крылатых созданий держался отрогов и плоскогорья. Что за края лежали за горным хребтом, в Богонде никто не знал, но, судя по всему, для проклятых акаана они не представляли интереса.

Так вот, акаана позволили людям обосноваться из тех соображений, по каким люди запускают мальков в пруды и позволяют плодиться диким животным, — для собственной надобности. Но кроме того что акаана были людоедами, они еще обладали патологической злобой и извращенным чувством юмора. Жуткие твари получали удовольствие, мучая и истязая людей. И потому в горах по сей день раздаются отчаянные вопли, заставляющие людей втягивать головы и обливаться холодным потом.

Уже сменилось не одно поколение, как люди научились не дразнить своих пастухов. Да и акаана довольствовались тем, что время от времени похищали ребенка-другого или нападали на застигнутых ночью за пределами деревенской изгороди людей. В хижины они не врывались, и вообще кружили высоко над деревней, не спускаясь на улицы. Богонда жила более-менее беспечно — вплоть до недавнего времени.

Толстый негр пояснил англичанину, что народ акаана вырождается и вымирает, причем довольно быстро. Он надеялся, что остатки народа богонда переживут крылатых бестий. Но, добавил Гору с обычным для чернокожих фатализмом, только для того, чтобы уцелевшие угодили в котлы нагрянувших на плоскогорье людоедов. По его подсчетам, крылатых тварей сейчас осталось никак не более полутора сотен. На недоуменный же вопрос пуританина, отчего в этом случае воинам не устроить великую охоту и не истребить крылатых дьяволов до последнего, жрец горько усмехнулся и повторил уже слышанное Кейном об их ужасающей силе и ловкости. К тому же сейчас в Верхней Богонде обитает не более четырехсот душ, и акаана для них единственная защита от кровожадных людоедов западных земель.

За последние тридцать лет племя потеряло больше народу, чем когда-либо. По мере того как число акаана уменьшалось, росла их злоба. Похищения людей становились все более частыми и наглыми, а высоко в горах, в мрачных пещерах акаана, беспрестанно шла оргия убийств и каннибализма. Гору поведал о нападениях и на охотников, и на работавших в поле женщин. Рассказал он и о том, что дующий с гор ночной ветер доносит до их ушей ужасающие крики жертв и замораживающий в жилах кровь хохот. Крылатые людоеды устраивали под звездами неописуемо омерзительные пиршества, а с мрачных небес на головы несчастных негров падали обглоданные руки и ноги и оторванные головы.

Потом грянула Великая засуха, а за ней — Великий голод. Высохли даже самые обильные ключи, погибли на корню посевы маиса и риса, маниоки и батата. Антилопы, олени и буйволы — главный источник мяса для богонда — ушли вглубь джунглей на поиски воды, а на плоскогорье пришли львы — голод поборол их страх перед людьми. Множество людей умерли от голода и болезней, а оставшимся в живых пришлось начать охотиться на свиней — традиционную пищу акаана. Чудовища от этого впали в форменное неистовство, потому что засуха и львы и так изрядно уменьшили поголовье хрюшек.

Наконец засуха миновала, но непоправимое уже случилось. Жалкие остатки некогда огромных стад бродили по плоскогорью, животные сделались пугливыми, и подобраться к ним стало практически невозможно. Негры съели свиней, акаана принялись поедать негров. С этих самых пор сравнительно спокойная жизнь чернокожих стала адом.

Не выдержав подобного душегубства, жители нижней деревни взбунтовались. Полторы сотни богонда, полуобезумевших от притеснений, поднялись против своих жестоких владык. Парочка акаана, решивших поживиться оставленным без присмотра ребенком, была засыпана градом стрел из луков.

Одна из крылатых тварей была убита наповал, второй, раненной, удалось убраться восвояси. Затем люди Нижней Богонды вооружились кто чем мог и, забаррикадировавшись в хижинах, стали ожидать своей участи.

Беда обрушилась на несчастных чернокожих ночью. Поборов свой страх перед строениями, акаана налетели на деревню всей стаей. Верхнюю Богонду разбудили вопли, означавшие конец Нижней. Всю ночь охваченные ужасом люди племени Гору и Куробы протряслись в своих жалких укрытиях, вынужденные слушать леденящие кровь завывания и вопли, становившиеся все более редкими и хриплыми. Наконец стихли и они.

Голос жреца прервался. Гору замолчал, стараясь унять дрожь от бередящих душу воспоминаний и изгнать из своего сознания отголоски дьявольского пиршества.

А на рассвете жители Верхней Богонды увидели направлявшуюся в их сторону дьявольскую стаю. Акаана летели медленно, тяжко взмахивая крыльями, словно насытившиеся грифы. На фоне предрассветного неба они, словно черные демоны ада, неумолимо приближались к деревне.

— Мы уже попрощались друг с другом, — сказал Гору, — но проклятые твари только высыпали на деревню невообразимо изуродованные головы наших соплеменников.

Кейн лишь сочувственно сжал его плечо. Глубокие глаза пуританина светились ледяной решимостью сильнее, чем когда-либо прежде.

Много дней и ночей люди тряслись от страха, ожидая бесславной кончины. Наконец непрерывное ожидание смерти побудило их к жестокому решению. Богонда стали тянуть жребий, и того, кому выпала горестная доля, привязывали к находящемуся на полпути между деревнями столбу, получившему название Столба Скорби. Запуганные негры решили, что подобную покорность акаана сочтут подобающей и жители Верхней Богонды избегнут страшной участи соплеменников.

Интересно, что этот обычай народ Гору перенял у каннибалов, некогда почитавших летающих бестий за богов и каждую луну приносивших им человеческую жертву. Однако, обнаружив случайно, что акаана можно убить, каннибалы перестали считать людей-нетопырей богами.

Тут Гору сделал паузу в своем повествовании и прочитал Кейну целую лекцию, почему ни одно смертное существо недостойно божественных почестей, как бы ни было оно злобно и могущественно. Надо сказать, что пуританин и раньше не мог взять в толк дикарских суеверий. Не уловил он особой разницы и в этот раз.

Предки Гору время от времени приносили крылатому народу жертву, чтобы задобрить его, но постоянным ритуалом это все же не стало. Лишь в последнее время, не видя другого выхода, народ богонда возвел ужасающее жертвоприношение в обычай. Акаана привыкли получать свою жертву, и каждое новолуние все молодые богонда тянули жребий, и вытянувшие его юноша или девушка оказывались у Столба.

Кейн, за свою жизнь научившийся безошибочно разбираться в людях, внимательно следил за лицом жреца. И когда Гору заговорил о вынужденных жертвах, пуританин увидел, что его боль и горе непритворны. Но сама мысль о том, что создания Божьи по доброй воле медленно, но неотвратимо исчезали в утробах адских тварей, привела его в ужас.

Выслушав историю Гору, пуританин поведал о несчастном, которого нашел, миновав мертвую деревню. Жрец кивнул, и на глаза у него навернулись слезы. Не один день и не одну ночь жертва претерпевала неописуемые мучения у страшного Столба, пока акаана утоляли свою демоническую жажду крови.

До сей поры ежемесячные жертвоприношения отводили гибель от верхней деревни. На плоскогорье осталось еще небольшое количество свиней, да время от времени зазевавшийся ребенок исчезал в пещерах редеющего мерзкого племени.

— Неужели каннибалы никогда не поднимаются на плоскогорье? — поинтересовался Кейн.

— Чувствуя себя хозяевами джунглей, в саванну они никогда не заходят. К тому же кровожадным дикарям до сих пор неведомы истинная сила и численность крылатых тварей, — утвердительно кивнул Гору.

— Но за мной они гнались до самого подножия гор! — удивился пуританин.

— Людоед был один-одинешенек, — покачал головой толстый негр. — Наши воины прошли по его следам почти до самых джунглей. Должно быть, этот безумный смельчак превозмог в охотничьем азарте страх перед ужасным плоскогорьем.

Избегавший божбы пуританин лишь скрипнул зубами. Невыносимым стыдом обожгла его мысль, что он — Соломон Кейн — сломя голову убегал от одного-единственного преследователя! Неудивительно, что тот крался так осторожно и напал лишь с наступлением темноты, да и то из засады.

— Почему же акаана схватили тогда не меня, а людоеда? И почему на меня не напали ночью, когда я спал в развилке? — вслух подумал Кейн.

— Людоед был ранен, а эти твари, подобно гиенам, со всех сторон собираются на запах крови. Однако они очень осторожны. Доселе им не встречалось ни одно человеческое существо, не побежавшее от них в ужасе. Видимо, акаана решили понаблюдать за тобой и застать врасплох на открытом месте, где ветки деревьев не смогут помешать их крыльям.

— Жрец, что же это за твари и откуда, во имя Господа нашего, они взялись? — спросил Кейн.

Гору пожал плечами. Его предки нашли акаана здесь, а до того ничего о них не слышали. Если же знали людоеды, то, по вполне понятным причинам, делиться этими сведениями с богонда они не стали. Все, что его люди выяснили к настоящему времени, это то, что акаана жили в пещерах, нагие, как звери, не знали огня и ремесел, ели сырое мясо. Однако крылатые твари обладали чем-то вроде языка и признавали власть какого-то своего вождя.

— По счастью, — добавил он, — большая часть злобных демонов погибла во времена Великого голода — тогда у них сильный пожирал слабейшего. Однако уцелевшие стали быстро вымирать — уже несколько лет мы не замечали среди людей-нетопырей ни самок, ни молодых особей. Очевидно, что люди-нетопыри скоро исчезнут, впрочем, народ Богонды переживет их не надолго… — печально закончил толстый жрец.

Пуританин вдруг поразился одному давнему воспоминанию. Много лет тому назад, когда он только познакомился с Н'Лонгой, тот как-то рассказал ему легенду, которую Кейн счел очевидным вымыслом. Так вот, старый колдун тогда говорил, что в незапамятные времена над их страной пронеслась целая туча крылатых демонов. Они летели не один час, и от множества их крыльев великая тьма пала на землю. Ужасные существа пришли откуда-то с севера и исчезли на юге. И лишь воля неназываемого Черного бога не дала им опуститься.

Жрецам вуду было известно, что на заре рода человеческого великое множество подобных тварей обитало на берегу бескрайнего соленого озера, лежащего далеко к северу от Западного побережья. Н'Лонга говорил Кейну, что это было еще в те времена, когда Черным континентом правили Звероподобные боги.

Так вот, некий великий вождь прогневался на чудовищ и повел свое могучее племя на них войной. Его подданные перебили из луков и пращей великое множество злобных бестий, вынудив оставшихся сорваться с насиженных мест и бежать от гнева вождя — Н'Ясунна было его имя — на юг. Кроме того, этот величайший из воителей древности приплыл на огромном каноэ, в котором одновременно гребли веслами сотня воинов, отчего этот челн мчался по водам быстрее стрелы.

Кейн вздрогнул от ледяного прикосновения Истины, перед которой оказывались бессильны само Время и Пространство и которой не было ни малейшего дела до человеческих веры или безверия. Пуританин понял, что еще одна старая зловещая легенда оказалась доподлинной. Чем могло быть это большое соленое озеро, как не Средиземным морем, и кем был великий воитель Н'Ясунна, как не предводителем аргонавтов Ясоном, одолевшим гарпий и прогнавшим их не только к архипелагу Строфады, но и в Африку?

Старое языческое предание самым невероятным образом подтвердилось, думал пуританин. Его разум был смущен нахлынувшими догадками. Если миф о гарпиях оказался чистой правдой, то разве не могли оказаться такой же правдой и многие другие истории? Например, легенды о Гидре, кентаврах, Химере, Медузе, Пане и сатирах? Может быть, правдивы все старинные легенды, повествующие о кошмарных злых существах с клыками, когтями, рогами и крыльями? Неужели прав был Н'Лонга, убеждавший пуританина в существовании древних звериных богов? О, Африка, Африка, Черный континент, край теней и страхов, последнее прибежище порождений мрака, изгнанных с севера великими героями древности!

Кейн очнулся от размышлений. Толстый Гору робко и осторожно потрогал его за рукав.

— Ты великий воин, Соломон, — сказал негр. — Избавь нас от акаана! Если ты и не бог, то силой равен богу! Мои люди принесли твой посох. Я не смею ступать на темные пути вуду, но моих знаний вполне достаточно, чтобы увидеть мощь этого талисмана, служившего скипетром великих императоров и жезлом могущественнейших жрецов.

Белый воин, ты повелеваешь волшебными громовыми посохами, что посылают смерть с дымом и огнем, — Найела видела, как ты убил двух акаана, причем одного из них в воздухе. Ты станешь нашим повелителем… богом… кем только пожелаешь! Уже миновал месяц, как ты в Богонде. Пришло время жертвы, но у проклятого столба никого нет. Акаана остерегаются летать над деревней. Мы сбросили ярмо скотской покорности, понадеявшись на твою защиту!

Пуританин, до глубины души пораженный невероятной просьбой, прижал руки к груди.

— Жрец, ты сам не понимаешь, чего требуешь! — воскликнул он. — Видит Бог, сердце мое полно решимости избавить от древнего зла эти края, но я не всемогущ. Я могу из пистолетов, которые ты называешь волшебными жезлами, убить нескольких чудовищ, но пороху у меня почти не осталось. Будь у меня приличное количество пороха и мушкет, охота удалась бы на славу, но мушкет я утратил, сражаясь с ходячими мертвецами-магрудами в Городе Безмолвия. И даже если нам удастся избавиться от летающих людоедов, что мы будем делать с двуногими?

— Мы верим, ты сможешь нам помочь! Эти твари тебя боятся! — крикнул незаметно подошедший к собеседникам Куроба.

Вместе с ним появились красавица Найела и ее возлюбленный юноша Лога, которому на этот раз выпал страшный жребий. Они умоляюще смотрели на Соломона. В устремленных на него взглядах людей было столько веры и надежды, что ни один истинный британец не смог бы ответить отказом этим несчастным. Помочь попавшим в беду людям для пуританина было делом чести. Кейн оперся волевым подбородком на кулак и тяжело вздохнул:

— Хорошо. Если вы считаете, что я могу послужить живым щитом, охраняющим ваш народ, я до конца дней моих останусь в Богонде.

* * *

Неделя проходила за неделей, но Кейн так и не смог приспособиться к жизни в убогой африканской деревушке. И дело было вовсе не в людях: богонда оказались на удивление добрым и душевным народом. Их природное жизнелюбие было подавлено долгой жизнью под сенью страха, но теперь, с приходом великого воина (которым они полагали Соломона), они зажили новыми надеждами.

Сердце англичанина щемило от того непритворного почтения и уважения, которые к нему проявляли местные жители. Негры, работая в поле, распевали песни о его подвигах, с его именем танцевали вокруг костров, провожали его взглядами, полными восхищения и обожания. Пуританина же мучило острое чувство собственной бесполезности и беспомощности. Он прекрасно понимал, что окажется плохой защитой, когда — а это был лишь вопрос времени — крылатые монстры обрушатся на селение с небес.

И тем не менее пока он не мог ничего изменить. Во сне англичанин видел белых чаек, кружащих в синем-синем небе, высоко над склонами такого далекого Девоншира. Когда же он просыпался, зов джунглей разрывал ему сердце — с такой силой его манили неизведанные земли. Но он оставался в Богонде, не переставая ломать голову, нащупывая надежный план истребления людей-нетопырей. Часами он просиживал, опершись на посох вуду, надеясь, что, быть может, черная магия придет на помощь бессильному разуму белого человека. Но и бесценный дар Н'Лонги ничем ему не помог.

Лишь однажды Кейну удалось вызвать старого колдуна, находящегося сейчас за многие сотни лиг от него. Но Н'Лонга объяснил, что посох может помочь пуританину только в том случае, когда его противниками окажутся сверхъестественные силы. А гарпии-акаана отнюдь такими не являлись.

Пуританин перебирал в уме все известные ему охотничьи премудрости, но как, скажите на милость, можно было поймать в ловушку дьявольски хитрые крылатые существа?

Рык львов служил своеобразным аккомпанементом его мрачным мыслям. На плоскогорье осталось так мало людей, что здесь стремительно возрастало поголовье хищников, не боявшихся ничего, кроме копий охотников. Кейн криво ухмыльнулся. Причиной его неприятностей были вовсе не львы — их-то можно было выследить и истребить поодиночке…

На некотором отдалении от остальных построек возвышалась большая хижина Гору, в которой некогда собирался совет племени. Кейн подумывал даже об использовании колдовских фетишей, но жрец, безрадостно махнув рукой, объяснил, что, хотя мощь сосредоточенного в них волшебства и велика, они могут успешно противостоять лишь злым духам. Против крылатых, равно как и двуногих, тварей из плоти и крови фетиши были бессильны.

4

Ужасные вопли вырвали Кейна из изматывающего сна, наполненного гнетущими сновидениями. Сперва он не мог понять, сон это или явь, но ни один сон не может оказаться страшнее, чем жизнь. Прямо за дверями его хижины страшной смертью гибли люди. Пуританин всегда спал с оружием под подушкой, поэтому он не терял времени на сборы. Натянув сапоги и накинув камзол, он в одно мгновение оказался на улице.

Тут же кто-то припал к его ногам, обхватил их и забормотал. В неверном свете звезд пуританин с трудом распознал в чернокожем молодого Логу — лицо юноши было обезображено до неузнаваемости. Не успел Кейн ничего сказать, как тело несчастного обмякло и Лога испустил дух.

Ночь была наполнена какофонией звуков, со всех сторон доносились пронзительные крики боли, вопли ужаса и бесчеловечный сатанинский хохот монстров акаана. Англичанин высвободился из хватки мертвых рук и побежал на свет меркнущего костра на центральной площади деревни. Было новолуние, и под покровом ночи он мог различить лишь мельтешащие в воздухе гигантские тени; перепончатые крылья людей-нетопырей заслоняли звезды.

Кейн выхватил из костра горящую головню и закинул ее на крышу ближайшей хижины. Сухая солома моментально занялась, и взметнувшийся столб пламени высветил разразившийся на улицах Богонды ад. От такого кошмарного зрелища пуританин застыл в ужасе: крылатые душегубы носились над улицами, десятками пикируя на головы ничего не соображающих от страха людей, разметывали крыши, чтобы добраться до тех, кто тщился найти спасение с хлипких строениях.

Разразившись потоком черной брани, англичанин согнал с себя оцепенение и выхватил пистолет. Он навел длинный ствол на метнувшуюся к нему с оскаленной пастью и горящими адским пламенем глазами гарпию и нажал на курок. Голова образины, точно перезрелый гранат, взорвалась облаком кровавых брызг. Мертвый акаана рухнул прямо в костер, и воздух наполнился запахом паленой плоти.

Испустив дикий вопль, пуританин ринулся в бой. В его крови вспыхнул огонь всепожирающей ярости предков — язычников-саксов. Впитавшие с молоком матери безропотность и покорность, привыкшие к столетиям унижения и страха негры, уже были неспособны к организованному отпору. Они десятками, словно овцы на бойне, гибли от ужасающих клыков и когтей, и лишь немногие, обезумевшие от ненависти, пытались сопротивляться. Но луки ночью оказались бесполезны, а дьявольское проворство чудовищ помогало им уворачиваться от копий и топоров. Подлетев, акаана избегали удара, а потом пикировали, валили жертву на землю и вспарывали ей живот длинными острыми когтями.

В пылу сражения Соломон не сразу увидел Куробу — вождь, прижавшись спиной к стене хижины, отбивался он наседающих на него чудовищ. Под ногами его уже лежал труп акаана, оказавшегося недостаточно проворным. Здоровенным двуручным топором высокий негр отмахивался не менее чем от полудюжины гарпий. Англичанин метнулся ему на помощь, но его заставил остановиться тихий жалобный стон.

Буквально в дюжине футов от пуританина, на траве, под тушей здоровенного акаана, извивалась окровавленная Найела. Гаснущий молящий взгляд девушки встретился со взглядом Соломона Кейна. Выругавшись, англичанин, выпалил из второго пистолета. Судорожно забив в пыли крыльями, мерзкое создание откатилось от девушки.

Одним прыжком Кейн подскочил к Найеле и присел на корточки рядом с ней, но было уже слишком поздно… Бедняжка поцеловала руку, поддерживающую ее голову, и глаза ее закрылись навсегда.

Пуританин бережно уложил тело на землю и поискал взглядом Куробу, но увидел лишь кровавое месиво под ногами гнусных бестий. Свет померк в глазах пуританина. Издав ужасающий вопль, на мгновение перекрывший шум резни, он, сжимая одной рукой рапиру, а другой кинжал, ринулся в бой. Невероятно быстрым движением он вспорол кинжалом жесткое брюхо ближайшего к нему акаана, а горло другого пронзил рапирой. Оставив за спиной извивающихся и вопящих чудовищ, обезумевший человек устремился на поиски новых врагов.

Повсюду вокруг Соломона в муках умирали жители Богонды. Завывающие и улюлюкающие демоны, словно ястребы за куропатками, гонялись за мечущимися в панике чернокожими. Многие богонда пытались найти убежище в хижинах, но монстры срывали крыши или выламывали двери. К счастью, Кейну не довелось увидеть происходившее внутри них.

Низвергнутый в пучины отчаяния, англичанин был уверен, что именно он стал виновником трагедии. Поверив в сопричастность белого человека к их божествам, богонда перестали ублажать своих палачей ежемесячными жертвами и теперь несли за это кару. Именно он, Соломон Кейн, виноват в том, что не смог их уберечь. Самым страшным испытанием для пуританина были полные муки глаза негров. В глазах этих не было злобы или гнева, только боль и немой укор — он был их пастырем, но не сумел защитить свою паству.

Не разбирая пути, словно ангел смерти, несся англичанин по улицам, раздавая гибельные удары направо и налево. Монстры, завидев белокожего убийцу, бросали свои покорные жертвы и пытались ускользнуть. Но обожравшимся человеческой плотью демонам скрыться от ярости пуританина было нелегко.

Сквозь застилавшую его глаза багровую пелену (и ее причиной был не пожар, охвативший деревню) Кейн разглядел, как гарпия, схватив обнаженную женщину, повалила ее на землю, впившись в горло волчьими клыками. Англичанин сделал выпад, и раненая тварь, бросив захлебывающуюся кровью негритянку, взмыла вверх. Но не тут-то было! Пуританин, завывая как дьявол отбросил рапиру, совершил безумный прыжок, обхватил руками и ногами тело акаана и впился зубами ему в глотку.

Кейн снова сражался в воздухе, но на сей раз он был хозяином положения. Суеверный страх сковал недалекий умишко гарпии. Дьявольское создание даже не пыталось использовать свои клыки и когти, а лишь отчаянно силилось вырваться из стальной хватки врага, рвавшего ей зубами глотку. Оно дико верещало и взбивало воздух крыльями до тех пор, пока Кейн не опомнился настолько, чтобы использовать вместо зубов кинжал. Стальное острие нашло гнусное сердце, и гарпия рухнула вниз.

По счастью, они угодили на соломенную крышу, смягчившую падение. Соломон и мертвое чудище пробили ее и упали на извивающиеся тела. Отблески пожара попадали в хижину через выломанную дверь, и в их красноватом свете англичанин увидел окровавленные клыки в разверстой пасти акаана, пожиравшего еще не успевшего умереть негра. Пуританин выплыл из мутно-багрового омута безумия, его стальные пальцы сомкнулись на горле монстра, и их хватку не смогли разомкнуть ни когти, ни удары крыльев. Соломон разжал сведенные судорогой руки, только когда ощутил, что акаана отдал дьяволу свою черную душу.

Снаружи доносились звуки резни. Кейн устремился прочь из наполненной мертвецами хижины.

На бегу он подхватил какое-то оружие — это оказался топор — и выбежал на улицу. Гарпия попыталась взлететь из-под самых ног Соломона, но он, даже не замедляя бег, рубанул сплеча проклятую бестию. Пуританин, завывая в бешенстве, несся с окровавленным топором дальше, а за его спиной билось в агонии обезглавленное тело акаана. Однако больше противников ему не нашлось. Крылатые твари улетали. У акаана пропала всякая охота драться с белокожим безумцем, еще более диким в своей ярости, чем они.

Но адские твари взмывали в ночное небо не одни. В когтях акаана сжимали еще трепетавшие человеческие тела. Ночное небо оглашалось криками боли и тщетными мольбами. Кейн, потрясая окровавленным топором, метался во все стороны, пока наконец не остался один-одинешенек в заваленной трупами деревне. Запрокинув голову к равнодушным звездам, он посылал вслед монстрам страшные проклятия, а на лицо ему падали теплые соленые капли.

В поднебесье затихали последние отголоски кровавого пиршества демонов, смолкли предсмертные вопли людей и дьявольский хохот акаана, закончился кровавый дождь. Соломона покинули последние остатки рассудка. Он бормотал что-то бессвязное, время от времени дико вопил и раз за разом обрушивал топор на поверженных гарпий.

Чем выглядел сейчас в глазах богов попирающий мертвые тела человек, залитый кровью с ног до головы, грозящий своим жалким топором самим небесам и выкрикивающий ужасные проклятия крылатым демонам ночи? Можно сказать, что он олицетворял собой все человечество.

5

Пришел рассвет, вершины гор озарились бледно-розовым светом, и солнечные лучи пали на то, что некогда было последним приютом народа богонда. Уцелело большинство хижин, лишь незначительная их часть превратилась в груду тлеющих углей, в том числе и хижина Соломона Кейна, но крыши всех без исключения строений были сорваны. Улицы были завалены трупами и залиты кровью. Пуританин, опираясь на окровавленный топор, исполненными безумия глазами равнодушно взирал на сию обитель смерти. Хотя грудь, лицо и руки англичанина покрывала кровь из многочисленных ран, он не чувствовал боли.

Кейн машинально подсчитал количество убитых акаана — их оказалось ровно две дюжины — десяток уничтожил лично он, остальных — негры. Но народ Богонды был истреблен полностью. Ни один из нескольких сотен несчастных чернокожих не дожил до утра, а насытившиеся гарпии улетели в свои пещеры.

Не соображая, что и зачем он делает, Кейн отправился собирать свое оружие. Собрав пистолеты, кинжал, рапиру и посох Н'Лонги, он вышел из деревни и направился к хижине Гору. Но и там его поджидало омерзительное зрелище. Теша свой палаческий нрав, гарпии не отказали себе в кровавом удовольствии. На колу перед входом в дом духов была насажена изуродованная голова толстого жреца. Щеки, губы и язык Гору были вырваны, и лишь не потерявшие еще живого блеска глаза взирали на Кейна взглядом обиженного ребенка. Они показались пуританину средоточием вселенской скорби и тоски.

Кейн оглянулся на уничтоженную Богонду, потом вновь посмотрел в мертвые глаза ее вождя и погрозил небу кулаком. Глаза его бешено вращались, на губах выступила пена. Соломон предавал проклятию небо и землю, все высшие и низшие сферы. Человек проклинал холодные звезды и жаркое солнце, равнодушную луну и насмешливый ветер; человек проклинал плетущие нити судьбы руки и высшую предопределенность; человек проклинал все, что любил, и все, что ненавидел. Умолкшие города, залитые водами океанов века назад, и каждое мгновение минувших эпох — все проклинал Соломон Кейн. Этот сумасшедший взрыв проклятий адресовался не только богам и демонам, для которых человечество служит разменной монетой в их древнем, как сама Вечность, противостоянии, но и человеку, что живет слепцом и добровольно подставляет свою шею под стальные челюсти выдуманных им же божков.

Наконец пуританин бессильно рухнул на землю.

Из оцепенения его вывел львиный рык. Глаза Соломона хитро блеснули, у него созрел отменный план. Обильные всходы ненависти и безумия в его мозгу дали отличный урожай. Кейн отрекся про себя от только что произнесенных проклятий. Пусть лукавые боги и сделали человека ставкой в своих игрищах, они же и отпустили ему хитроумия и жестокости больше, чем любому другому живому существу.

— Ты оставайся здесь, — сказал голове Гору Соломон. — Тебя высушит солнце, продубит холодная утренняя роса, я буду отгонять от тебя стервятников и гиен, и ты своими глазами увидишь смерть губителей твоего народа. Да, я оказался не в состоянии спасти племя богонда. Но, клянусь Богом живым, отомстить за вас мне по силам. Может, человек действительно только игрушка в руках созданий Тьмы, что раскинула свои громадные крылья над миром, но и повелителей Зла может постичь неудача. Вскоре тебе, мой друг Гору, предстоит самому в этом убедиться.

В течение следующих недель Кейн, как сомнамбула, трудился не покладая рук. Пуританин принимался за работу с первыми лучами солнца, а после заката, к моменту восхода луны, просто падал от усталости и засыпал. Неоднократно он ранил себя, но совершенно не замечал своих ран, которые заживали сами по себе, как на диком звере.

Англичанин спускался в низины и рубил там бамбук, таскал наверх огромные охапки длинных толстых стеблей. Он валил толстые деревья, нарезал гибкие лианы, служившие ему вместо веревок. Из всего этого Кейн возводил прочную просторную клеть прямо внутри хижины Гору, причем толщина бревен, которые шли на ее крышу, ничем не уступала толщине бревен, из которых возводились стены. Зато когда он закончил свой титанический труд воздвигнутые им стены смогли бы удержать даже бешеного слона.

Тем временем на плоскогорье устремились целые прайды львов, у которых, кроме богонда, не было естественных врагов. В результате через несколько месяцев и так не очень большие стада свиней сократились еще больше. А тех хрюшек, которым хватило везения или ума скрыться от гривастых хищников, методично истреблял Кейн, скармливая туши шакалам.

Несмотря на свое сумеречное состояние, англичанин оставался человеком незлым, и эта жестокая резня ему глубоко претила. Пуританин осознавал, что несчастные звери все равно стали бы добычей львов, но, что бы он ни чувствовал, без этой бойни было не обойтись, она была неотъемлемой частью его плана. В этой войне не было невиновных, и Кейн приказал своему сердцу стать тверже гранита.

Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Кейн методично воплощал свой невероятный план в жизнь. В редкие минуты отдыха англичанин разговаривал со сморщенной, мумифицированной головой Гору. Невероятно, но глаза жреца ничуть не изменились. И при солнечном свете, и при лунном они все время смотрели на англичанина как живые. Уже много-много позже, когда сама память об этих месяцах сумасшествия подернулась пеленой забвения и возвращалась лишь в ночных кошмарах, Кейн не раз задумывался, действительно ли они с мертвой головой вели разговоры о необычайных и таинственных вещах.

И постоянно в небе над его головой кружили акаана. Но ненавистные создания ни разу не побеспокоили пуританина, даже когда он с пистолетами под рукой укладывался спать в хижине Гору. Монстры опасались его умения посылать смерть с огнем и дымом.

Пуританин обратил внимание, что сперва гарпии летали неспешно и вяло, отягощенные пожранной плотью несчастных чернокожих, унесенных в пещеры той страшной ночью. Но время шло, и акаана худели. Им приходилось все дальше залетать в поисках пищи.

Каждый раз, глядя на них, Кейн разражался безумным лающим смехом. Отвратительные создания своими бесчеловечными поступками сами уготовили себе страшную ловушку. Раньше ему не удалось бы привести в исполнение задуманное, но теперь не было ни людей, ни свиней, которых можно было бы сожрать. На всем плоскогорье не осталось ныне ни одного живого существа, которое могло бы стать добычей людей-нетопырей. Причин, по которым они даже не пробовали перелетать через горы, англичанин даже не пытался доискиваться. Может, там были густые джунгли, а может, и безжизненные лавовые поля — сейчас Кейна это совершенно не интересовало.

Крылатый народ пробовал было охотиться в саванне на антилоп, но львы живо охладили их пыл, разорвав на мелкие части неудачливых охотников. Гигантские кошки отнюдь не походили на беззащитных чернокожих или свиней, и у акаана не имелось ни малейших шансов с ними справиться.

Наконец голод переселил страх, и акаана с каждой ночью стали подлетать все ближе и ближе. Кейн с великой ненавистью следил за сверкающими в темноте жадными глазами. И выжидал… Когда он понял, что гарпии вот-вот отважатся на самоубийственную атаку, он решил, что настал его час.

Изредка семейства огромных лесных буйволов, нападать на которых опасались даже львы, не говоря уж о крылатой нечисти, забредали на плоскогорье, чтобы вволю попастись на заброшенных рисовых полях.

С невероятным трудом и риском для жизни Кейну удалось отбить от стада молодого бычка и с помощью камней и горящих пучков травы погнать его в сторону хижины Гору. Но даже один-единственный буйвол оказался чрезвычайно опасным созданием, и несколько раз англичанину едва удалось ускользнуть от рогов разъяренного животного. Наконец Соломон застрелил строптивого буйвола практически у самых дверей хижины.

Дул сильный западный ветер. Кейн слил кровь из освежеванного зверя на землю у дверей, чтобы гарпии почувствовали ее запах у себя в пещерах. Затем он разрубил тушу на части и свалил куски кровоточащей плоти кучей в углу хижины Гору, а сам спрятался в подготовленном укрытии поблизости и стал ждать.

Ждать ему пришлось недолго. Утреннюю тишину нарушил шум крыльев, и вскоре огромная стая мерзких акаана уже кружила над деревней. Судя по количеству крылатых бестий, решил Кейн, запах крови привлек все племя оголодавших чудовищ. Гарпии расселись вокруг хижины. Соломон с болезненным интересом разглядывал эти удивительные существа, непохожие ни на человека, ни на библейских демонов.

Окутанные огромными перепончатыми кожистыми крыльями, акаана столпились у входа в хижину и о чем-то переговаривались пронзительными скрипучими голосами, так отличающимися от голосов людей. На их гротескных лицах лежала печать древнего Зла, и Кейн понял, что на самом деле ничего человеческого в этих уродливых существах не было.

Крылатая раса являлась непотребным вывертом природы, ужасающим порождением некого юного разума, смело экспериментирующего с живыми формами. А может быть, если Кейн правильно понял полные скрытого смысла намеки старого колдуна с Невольничьего Берега, гарпии являлись продуктом богомерзкого грешного брака людей со зверями? Или просто тупиковой ветвью неразумной эволюции, о которой в последнее время столько спорили натурфилософы?

Сам же пуританин склонялся к мысли, что правы были те древние философы, которые утверждали, что человек — суть высшая форма развития животного. И коли природа сподобилась породить такое множество видов разнообразнейших живых существ, логично предположить, что и человек был отнюдь не уникальным творением. Наверняка Homo Sapiens, к виду которого относился и Соломон Кейн, не являлся первым хозяином Земли, быть может, и не последним.

Несмотря на то что гарпии чувствовали свежую убоину, они колебались. Этих полуразумных созданий останавливало врожденное недоверие к строениям. Несколько бестий опустились на крышу и попытались растащить ее, но Кейн строил на совесть, и они вскоре оставили свои попытки.

Наконец один из акаана, не в силах больше противостоять дурманящему запаху свежей крови, с пронзительным визгом бросился внутрь хижины и впился острыми клыками в буйволиное мясо. В этот же момент, словно по команде, за ним ринулись остальные акаана, отпихивая друг друга от вожделенных кусков. Подождав, пока последняя тварь скроется в хижине, Соломон протянул руку и изо всех сил рванул длинную лиану. Дверь, связанная из прочных бамбуковых стеблей, с грохотом захлопнулась, а тяжелое дубовое бревно рухнуло в выдолбленный в утоптанной почве паз и намертво ее заклинило.

Пуританин вылез из замаскированной ветками ямы и посмотрел на небо. В пронзительной синеве не было видно ни одной темной точки, и, если учесть, что сейчас в хижине находилось не менее полутора сотен гарпий, в ловушку было поймано все племя крылатых созданий. Соломон вытащил из поясного кошеля кремень и кресало и высек искру на пучки высушенной травы и просмоленного сушняка, которыми снаружи были заботливо обложены стены дома духов. При этом руки пуританина были тверды, а лицо — совершенно спокойным.

По периметру хижины Гору взметнулось свирепое пламя. Изнутри донесся беспокойный гомон — твари сообразили, что попались. Еще миг — и все строение было охвачено огнем. Сухие бамбуковые стволы горели, как порох. На пуританина обрушились волны жара.

Почуявшие дым твари завизжали. Кейн молча стоял, вглядываясь слезящимися от дыма глазами в багровое пульсирующее пламя, и слушал, как акаана бьются о стены, пытаясь их проломить. И тут, впервые за все это время, он улыбнулся — жестоко и безрадостно.

Сильный ветер раздувал пламя, внутри хижины было сущее пекло. Стены дрожали от ударов, но толстые бревна выстояли. Мечущиеся внутри пылающей хижины акаана почувствовали приближение смерти. Их душераздирающие отчаянные крики казались пуританину сладкой музыкой.

Потрясая кулаками, он захохотал, и смех его был ужасен. Пронзительные крики гарпий заглушили даже рев огня и треск дерева, а потом, когда жадные языки пламени прорвались внутрь, вой сменился жалобными стонами и криками боли. Огонь жарко пылал, валила жирная копоть, окрест разносилась омерзительная вонь горелого мяса.

Первой прогорела крыша, и Кейн сквозь пелену дыма временами видел, как, судорожно взмахивая опаленными крыльями, какой-нибудь монстр пытался взлететь. Тогда он равнодушно прицеливался и стрелял.

Когда огонь разгорелся в полную силу, Соломону показалось, что исчезающая в пламени голова Гору оскалилась, и ужасающий человеческий смех слился с завывающим пламенем — но всем известно, что огонь и дым порой порождают удивительные иллюзии…

Постепенно буйство огненной стихии затихло. С дымящимся пистолетом в руке и посохом вуду в другой, пуританин замер над тлеющими головнями, навсегда избавившими род людской от легендарных чудовищ.

Как некогда герой древнего эпоса, изгнавший гарпий из Старого Света, теперь Кейн-триумфатор попирал ногами прах омерзительных созданий. Словно крупинки песка в песочных часах, исчезают в прошлом великие империи, гибнут целые племена чернокожих, гибнут даже демоны прошлого, и надо всем возвышается белый потомок героев древности. Неотделимо одно звено цепи защитников рода людского от другого, и не важно, ходит ли паладин человечества в воловьей шкуре и рогатом шлеме или же одет он в сапоги и камзол, двуручный ли топор держит в руке или тяжелую рапиру, дориец он, сакс или англичанин, зовут его Ясон, Хенгист или же Соломон Кейн.

Неподвижный, словно изваяние, стоял пуританин, а клубы дыма возносились к утреннему небу. На плоскогорье перерыкивались львы. Медленно, словно солнечный свет, пробивающийся сквозь туман и мглу, к человеку возвращался рассудок.

— Не существует такого уголка, куда бы не дошел свет Божьих лампад, — угрюмо произнес Кейн. — Немало еще мрачных, забытых всеми мест, где царит Зло, но оно не бессмертно. Ночь неизбежно сменяется днем, и говорим мы: «Да сгинет мгла!» Воистину неисповедимы твои пути, Господь мой, но кто я такой, чтобы усомниться в высшей мудрости? Мои ноги несли меня в страну Зла, но твоя простертая длань уберегла меня от смерти и сделала меня бичом, карающим Зло. Над людскими душами еще распростерты широкие крылья страшных чудовищ, ислуги Зла искушают человеческие сердца. Но грянет день, и свершится воля твоя, тени растают, и Князь Тьмы навечно будет низвергнут в самые глубины ада. А пока этого не произошло, люди лишь в собственном сердце должны видеть опору в борьбе с химерами, и тогда, с Господней помощью, смогут они противостоять проискам Повелителя Мух.

С этими словами Соломон Кейн повернулся спиной к изведавшей столько горя долине и устремил свой взор в сторону молчаливых гор. Сердце пуританина вновь наполнил беззвучный зов странствий, летящий из-за них. Он разместил поудобнее за поясом свои пистолеты, поправил рапиру и, опираясь на волшебный посох, направился на восток. Скоро его черный силуэт затерялся на фоне восходящего солнца.

Ужас пирамиды (Перевод с англ. И.Рошаля)

Соломон Кейн угрюмо рассматривал мертвую чернокожую девушку, лежащую на тропе. По возрасту еще подросток, она и в смерти сохранила детскую угловатость. Но ее худенькое тельце и не успевшие затянуться смертной пеленой глаза, в которых навечно застыло выражение отчаяния, свидетельствовали о мучениях, выпавших на долю несчастной. Пуританин подумал, что смерть оказалась милосерднее к этому ребенку, нежели люди. Своим наметанным глазом Кейн первым делом обратил внимание на раны, оставленные тяжелыми кандалами на тонких кистях и лодыжках. На спине негритянки виднелись глубокие крестообразные рубцы, оставленные бичом из воловьей кожи, а на шее — следы невольничьего ярма. Соломон смотрел на мертвую рабыню, и его бездонные ледяные глаза наполнялись недобрым, идущим изнутри блеском. Если бы в них сейчас мог взглянуть тот зверь, что довел несчастное дитя до такого состояния, он проклял бы день, в который появился на свет.

— Неужто от этой мрази нигде нет спасения? — пробормотал он. — Даже в этот забытый Богом край добрались…

Прищурившись, он глянул на восток. Почти на самом горизонте две крошечные черные точки выписывали круги в ярко-синем небе.

— Стервятники, — продолжал разговаривать сам с собой англичанин. — Стервятники отмечают их кровавую тропу. Воистину эти сатанинские отродья несут с собой смерть и разрушение, и само Зло следует за ними. Что же, вострепещите, исчадия ада, ибо не минует вас чаша гнева Господня! Несутся уже за вами по пятам безжалостные псы ненависти, и спущены тетивы тугих луков возмездия. Преисполнены вы, могущественные ко злу, великой гордыни, и кровавыми слезами умывается чернокожее племя под вашим игом. Но уже близко отмщение, и не в силах человеческих отвратить его, как не в силах человеческих остановить багряный рассвет, сменяющий ночную мглу!

Пуританин проверил тяжелые пистолеты, заткнутые за широкий зеленый кушак, мимоходом прикоснулся к кинжалу и привычно положил руку на потертую рукоять тяжелой рапиры, неизменной его спутницы. Широким, упругим, но удивительно мягким шагом — так мог бы двигаться леопард — он направился на восток, а черная тень бежала перед ним по лесной тропе. Утробная, дикая ярость наполняла обычно холодные глаза Соломона грозным блеском — так могла бы светиться раскаленная вулканическая лава, до поры до времени сдерживаемая тушей ледника. Его рука, сжимавшая длинный резной черный посох с набалдашником в виде головы кошки, была тверже железа.

Несколько часов быстрой ходьбы — и англичанин заслышал впереди себя обычный шум, сопутствующий невольничьему каравану. Сопровождаемая погонщиками колонна рабов медленно и тяжело двигалась через джунгли. Окрестности оглашали жалобные вскрики рабов, вопли и ругань надсмотрщиков и резкие, как выстрелы, щелчки бичей. Через час Кейн уже нагнал караван. Он беззвучно, словно дух леса, скользил между деревьями параллельно тропе. Оставаясь незамеченным, англичанин внимательно изучал своих врагов. Соломон немало времени провел в Дариеннеине только покрыл себя славой в сражениях с краснокожими дьяволами, но и многое перенял из их охотничьего искусства.

Добыча работорговцев в этот раз оказалась не очень-то большой. Чуть более сотни негров, в основном юношей и молодых женщин, с трудом переставляя ноги, брели по тропе. Все они были совершенно обнажены, за исключением грубого и тяжелого деревянного ярма, надетого на шею. С помощью этих бесчеловечных приспособлений несчастные чернокожие были скованы попарно, причем все колодки соединяла железная цепь, так что получалась одна длинная колонна.

Рабовладельцев было человек восемьдесят — пятнадцать арабов и около семидесяти негров. Оружие черных работорговцев и своеобразные головные уборы из перьев говорили об их принадлежности к одному из восточных племен, союзничающих с торговцами живым товаром. Арабы огнем и мечом прошлись по Восточному побережью, заставив обращенные в мусульманство племена служить себе верой и правдой.

Пятеро магометан и при них две с половиной дюжины негров возглавляли караван, еще пятеро с остальными туземцами двигались сзади. Остальные арабы сновали вдоль жуткой процессии, безжалостно подгоняя рабов бранью, пинками и ударами тяжелых бичей. Особенно погонщики веселились, когда удачный удар хлыста рассекал плоть и брызгала кровь. Кейн машинально отметил, что эти охотники за живым товаром были не только мерзавцами, но и заведомыми идиотами. При таком ужасающем обращении со своей добычей арабам удастся довести до Восточного побережья в лучшем случае половину рабов.

Впрочем, оставалось все еще непонятно, откуда тут вообще могли взяться работорговцы. Здешние не столь уж густонаселенные места лежали существенно южнее обычных для их набегов территорий. Впрочем, англичанину было прекрасно известно, как далеко может завести человека жажда наживы. Не раз и не два он сталкивался с этими лишенными совести злодеями, которых язык не поворачивался назвать людьми. Глядя на исполосованные вздувшимися рубцами спины чернокожих невольников, он почувствовал, как у него самого заныли старые шрамы от плетки-семихвостки — недобрая память о турецкой галере. Но сто крат больнее жгла Соломона Кейна застарелая ненависть…

Пуританин следовал за караваном, перемещаясь от дерева к дереву словно тень среди теней. Его мозг напряженно трудился, выискивая малейший шанс заставить события идти по своему плану. Но как, во имя Господа живого, можно было в одиночку бросить вызов столь многочисленной банде отъявленных головорезов? Тем паче что все арабы и многие из их чернокожих прихвостней были вооружены мушкетами.

Конечно, это были неуклюжие фитильные конструкции, ни в какое сравнение не идущие с самоновейшими пистолетами пуританина, но и они являлись вполне действенным оружием, годным не только для того, чтобы устрашать пугливых и необразованных туземцев. И лишь у пышно разодетой пятерки во главе каравана за широкими матерчатыми кушаками Кейн разглядел оружие более грозное — длинноствольные, богато разукрашенные пистолеты мавританской или турецкой работы.

Лига сменяла лигу, а бессильная ярость ржавчиной разъедала душу пуританина. Каждый удар бича, каждый безжалостный тычок, казалось, обрушивались на его плоть. Бывает, удушливая жара и тяжелые тропические испарения творят с человеком странные вещи. Самые обычные мысли или переживания неким необъяснимым образом приобретают чудовищные, гипертрофированные пропорции. Простое раздражение оборачивается животной необузданной яростью, а вспышка гнева может привести к кровавому смертоубийству. В такой момент глаза совершенно обычного человека заволакивает багровая пелена и из мирного обывателя он превращается в жестокого душегуба. Сколько раз сам Кейн становился свидетелем, когда впадавший в амок человек потом отказывался поверить в деяния рук своих.

Надо сказать, что пуританин во всех отношениях не являлся заурядной личностью. И снедавшая его ярость, настоянная на годах ненависти, и при обычных условиях ввергла бы менее стойкого человека в пучины безумия. А что сейчас происходило в его воспаленном рассудке, и описать невозможно. Англичанин трясся, словно в приступе малярии, в глазах его вспыхивали цветные пятна, а окружающее постепенно затягивало кровавое марево. И тем не менее стальная воля пуританина смогла бы удержать его в рамках, если бы не случайность… Но как бы выглядел наш мир, если бы в нем не происходили подобные случайности? Да и происходит ли во Вселенной что-либо действительно случайное?

У одной из рабынь, идущей в начале колонны невольников, молодой стройной негритянки, неожиданно подвернулась нога. Девушка не удержала равновесия и повалилась на землю, увлекая за собой своего соседа по ярму. В мгновение ока оказавшийся рядом высокий горбоносый араб тотчас же злобно заорал на нее и принялся охаживать несчастную бичом. Второй невольник — мужчина, — более крепкий и выносливый, смог подняться на колени, но негритянка совершенно выбилась из сил и лишь корчилась на земле, всхлипывая под ударами кнута. Встать на ноги она уже не могла. На помощь арабу поспешили чернокожие помощники, и на беззащитное тело обрушился шквал ударов.

Девушка была неплохо развита физически, и ей надо было всего-то немного воды и полчаса отдыха, чтобы она могла идти дальше. Но в планы торговцев живым товаром не входило давать рабам время на отдых. Тот, кто не мог идти дальше, умирал. Соломон, глядя на истязание, до крови изгрыз кулак, пытаясь сохранить остатки самообладания. Наконец щелканье бичей стихло, и пуританин вознес благодарственную молитву Богу, избавившему несчастное дитя от лютых страданий. Теперь, скрипя сердцем, он ожидал быстрого милосердного удара кинжалом.

Но вздох облегчения оказался преждевременным. К ужасу Кейна, арабам взбрело в голову позабавиться. Если уж товару не суждено быть выставленным на продажу и они понесут убытки, то прежде, чем его выбросить, не грех попользоваться им самим, рассудили работорговцы. Так отчего бы, по крайней мере, не получить удовольствие? От развернувшегося дальше у пуританина кровь застыла в жилах.

На призывный крик горбоносого араба сбежались все его приятели. Маленькие глазки на бородатых лицах магометан маслянисто блестели, ноздри раздувались в предвкушении удовольствия. Чернокожие прихвостни арабов столпились кучей за спинами своих хозяев, глаза их кровожадно поблескивали. Судя по всему, негры надеялись, что, когда господам наскучит потеха, они бросят кость своим псам. Несчастная рабыня поняла намерения надсмотрщиков, и джунгли огласились жалобными криками и плачем. Кейна просто скрутило в узел, когда он сообразил, какого рода смерть была уготована девушке.

Между тем горбоносый уже пинком заставил бедняжку встать на колени и склонился над ней…

Соломон высоко ценил свою жизнь, но ему порой доводилось, не раздумывая, бросать ее на чашу весов судьбы и ради некрещеного младенца языческого племени, и даже спасая какое-нибудь неразумное создание. Сейчас же ставка была неизмеримо выше: он мог потерять шанс выручить целую сотню невольников. Но Соломон Кейн не был бы собой, если бы не бросился на помощь слабому и угнетенному.

За Кейна все решили инстинкты. Прежде чем пуританин сообразил, что делает, в его руке уже дымился разряженный пистолет. Голова насильника взорвалась, точно перезрелый кокос, а его превратившиеся в кровавую кашу мозги оказались на дорогих одеяниях ждавших своей очереди арабов.

Говоря по правде, Кейн был потрясен своим поступком ничуть не меньше, чем работорговцы. Однако привыкшие ко всяким неожиданностям злодеи быстро опомнились и разразились воплями ярости. Те, кто был вооружен мушкетами, быстро привели их в боевую готовность, и тяжелые пули зашлепали по деревьям, сбивая ветки. Остальные же, обнажив кривые сабли и подбадривая себя дикими криками, вломились в окружающие дорогу кусты, устремившись на невидимого врага.

Увы, именно эта их мгновенная реакция на выстрел и сгубила пуританина. Промедли работорговцы хотя бы чуть-чуть, умевший становиться невидимым Кейн просто бы растворился в зеленых зарослях. Теперь же ему ничего не оставалось, как сойтись с негодяями в открытом бою. Коли так назначено Провидением, он постарается продать свою жизнь как можно дороже.

Неприятель приближался, и англичанина подхватила мутно-багровая волна боевого неистовства. Торговцы «черным деревом» замерли от неожиданности, когда на них из-за деревьев набросился мрачный, как ангел смерти, высокий, жилистый белый мужчина. Это промедление стоило жизни сразу двум работорговцам. Один из них пал с пулей в сердце, второй, обливаясь кровью, рухнул наземь, зажимая распоротый живот. Но их изумление быстро прошло, и они, вопя что есть мочи, со всех сторон устремились к безумцу, посмевшему бросить вызов их мощи.

Соломон Кейн прижался спиной к толстому дереву, и его длинная рапира затянула песнь смерти. Стальной клинок метался в воздухе, словно безумный мотылек, и вот еще один араб опрокинулся на спину — горло его было проткнуто насквозь. На Кейна наседали огромный коренастый магометанин, заросший диким волосом, и трое его не менее свирепых чернокожих псов. Каждый усердно пытался всадить в англичанина либо лезвие, либо пулю, однако они мешали друг другу. Пуританин, призвав на помощь все свое мастерство, искусно отражал выпады тяжелых клинков и уворачивался от пуль.

Его тяжелая рапира достойно противостояла кривым ятаганам. Движение, настолько быстрое, что его не смог уловить человеческий глаз, и волосатый араб упал мертвым. Он даже не успел ничего почувствовать — кончик рапиры нашел дорогу к его черному сердцу и тут же выпорхнул обратно, чтобы через глазницу войти в мозг бестолково размахивающего своей саблей чернокожего воина. Еще один негр отбросил в сторону свое оружие и прыгнул на англичанина, желая схватиться с этим искусным фехтовальщиком в рукопашную.

Не прерывая ни на секунду плетения стального кружева, англичанин, припав на колено, длинным кинжалом вспорол ему живот. Дико вереща, негр отступил, безуспешно пытаясь засунуть обратно вываливающиеся кишки, и сбил с ног своего соплеменника.

Соломон был вознагражден мгновенной передышкой. Подоспевшие на помощь своим работорговцы не спешили расстаться с жизнью на острие рапиры бешеного англичанина. Однако сейчас же у самой головы пуританина в дерево с омерзительным чмоканьем впилась тяжелая пуля, и он изготовился к прыжку в самую гущу врагов, чтобы отправить в ад хотя бы еще несколько негодяев.

Резкий гортанный оклик заставил опуститься жерла мушкетов и пистолетов. К месту отчаянного поединка спешил сам шейх, возглавлявший эту экспедицию. Подбадривая своих подчиненных бранью и ударами хлыста, араб велел им во что бы то ни стало взять неверного живьем. В ответ Соломон метнул свой кинжал, но счастье от него отвернулось — острая сталь лишь рассекла тюрбан шейха и вонзилась в глаз стоявшего за его плечом воина.

Разъяренный шейх выхватил из-за расшитого золотом кушака пистолеты, грозя своим людям смертью, если они немедленно не схватят дерзкого неприятеля. Выкрикивая имя своего Аллаха, магометане устремились к Кейну. Один из них так разогнался, что не смог вовремя остановиться и со всего ходу налетел на рапиру англичанина. Бежавший за ним воин с опытностью безжалостного убийцы двумя руками наподдал соплеменнику в спину так, что тот с ужасающими воплями и визгом наделся на клинок, упершись грудью в гарду и лишив англичанина маневра.

Кейн ничего не успел сделать: на него навалилась куча неприятелей, и он был попросту задавлен числом. Десятки рук вцепились в него со всех сторон, и Соломон пожалел о брошенном им в шейха кинжале. Но даже и без него скрутить пуританина было делом нелегким.

Кейн прекрасно владел приемами бокса, а его кулаки по крепости могли поспорить с гранитом. Кровь заливала лица нападавших, свирепые удары ломали носы и крошили зубы. Один из работорговцев, согнувшись в три погибели, откатился назад: страшный удар коленом в пах лишил негра мужского достоинства. И даже тогда, когда Кейна повалили и прижали его руки к земле, лишив возможности работать кулаками, англичанин, извернувшись ужом, сомкнул свои длинные сильные пальцы на чьем-то горле. И такова была его хватка, что сильные мужчины с трудом смогли их разогнуть, а посиневшая жертва еще долго хрипела и растирала помятую шею.

И лишь когда, все в поту и крови после изнурительной схватки, арабы сыромятными ремнями скрутили Кейна по рукам и ногам, шейх, засовывая за шелковый кушак пистолеты, подошел взглянуть на пленника самолично. Лежа на земле, Кейн угрюмо смотрел снизу вверх на высокого сухопарого араба, разглядывая костистое лицо, обрамленное курчавой, черной как деготь бородой. И пристальный взгляд ледяных глаз пуританина заставил потупиться наглые глазки магометанина.

— Я — шейх Хасим ибн Сайд, — надменно заявил араб. — А ты кто таков?

— Мое имя — Соломон Кейн, нехристь, — с ненавистью прорычал пуританин, переходя на арабский, которым вполне прилично владел. — И знай, собака, что перед тобой англичанин!

В темных глазах арабского шейха замерцали странные искры.

— Как же, как же, весьма наслышан о тебе, Сулейман Кейхан, — переиначил он имя англичанина на восточный манер, — и о твоих подвигах. Ходят слухи, что ты потопил не одну турецкую галеру и даже вынудил берберийских корсаров бежать, поджав хвост, от твоего гнева…

Соломон Кейн не снизошел до ответа, и Хасим пожал плечами.

— Знаешь ли ты, что найдутся желающие заплатить за тебя цену большую, нежели стоит все это отребье? — Шейх презрительно махнул рукой в сторону невольников. — Быть может, я даже в Стамбул тебя отвезу. Сам турецкий паша не откажется иметь в услужении подобного тебе человека. А может быть, я уступлю тебя своему давнему другу, мореплавателю по имени Кемаль-Бей. Да ты его сам должен хорошо знать! У этого почтенного купца нет одного глаза, а лицо пересекает уродливый шрам, который, как утверждают недобрые языки, ему подарил некий беглый галерный гребец. Ты можешь мне не поверить, но самое слово «англичанин» приводит его в неистовство. Пожалуй, я так и сделаю! Вот кто не пожалеет денег, чтобы тебя приобрести. Смотри, франк, какую я тебе честь оказываю: ты пойдешь без ярма и не в общей веренице, а в сопровождении собственного караула. Ты будешь совершенно свободен, не считая рук, конечно…

Кейн и на этот раз ничего не ответил арабу. По знаку шейха его поставили на ноги и освободили от пут, оставив только руки намертво стянутыми за спиной. На шею англичанину набросили пеньковую веревку, которую вручили дюжему высоченному арабу с огромным изогнутым ятаганом.

— Надеюсь, франк, тебе удобно? — глумливо осведомился шейх, и его свита довольно заржала.

На этот раз Соломон заговорил низким невыразительным голосом, но страшна была таящаяся в нем угроза.

— Я бы, пожалуй, рискнул спасением своей бессмертной души, чтобы выйти в одиночку и безоружным против твоего кривого клинка и не менее кривого языка и голыми руками вырвать твое гнусное сердце из груди, негодяй, — сплюнул себе под ноги англичанин.

И такая страшная ненависть горела в его глазах, что закаленный превратностями судьбы шейх, привыкший считать себя пупом земли, побледнел и невольно отпрянул, словно отшатнувшись от разъяренной и смертельно ядовитой змеи.

Вскоре, конечно, Хасим вновь обрел привычный спесивый вид и, отдав несколько приказаний своим подручным, вернулся на свое место во главе колонны.

При всей незавидности своего положения, пуританин возблагодарил судьбу, что заминка, вызванная его нападением и последующим за ним пленением, позволила девушке, едва столь гнусным образом не расставшейся с жизнью, более или менее прийти в себя и передохнуть. Негритянку все еще водило из стороны в сторону, но идти она все же могла. К тому же близилась ночь, а это означало, что довольно скоро работорговцам придется останавливаться на ночевку.

Караван двинулся, и англичанин побрел по тропе. Его страж держался в нескольких шагах позади, не отпуская рукояти своего грозного клинка. Кейн обратил внимание — и это некоторым образом ему польстило, — что еще трое вооруженных пистолетами арабов неотступно следовали за ним. Работорговцы имели уже возможность понять, с кем связались — число магометан сократилось на треть, — и больше рисковать не желали.

Но даже более, чем охрана, пуританина беспокоила судьба его оружия. Его пистолеты, кинжал и рапиру, изготовленные, надо сказать, лучшими мастерами своего дела, по праву сильного захватил Хасим. Шейх, однако, презрительно зашвырнул в кусты посох Н'Лонги, и один из разряженных негров немедленно кинулся за ним, чтобы присвоить себе увенчанный головой кошки талисман вуду.

Через некоторое время Соломон обратил внимание, что рядом с ним держится еще один из арабов, худой седобородый старик ученого вида. Судя по взглядам, которые магометанин на него кидал, Кейн понял, что его персона весьма чем-то интересует старика. Пуританин задумался о причинах такого странного интереса.

Не посох ли вуду был тому причиной? Судя по всему, старик моментально отобрал подарок Н'Лонги у завладевшего им чернокожего воина и теперь бережно держал в руках черное резное древко.

— Я Хаджи Юсуф и ничего против тебя не имею, — не смотря на англичанина, шепотом произнес седобородый. — Я не участвовал в нападении на тебя и предпочел бы быть твоим другом, если бы ты мне оказал такую честью. Прошу тебя, франк, открой мне тайну появления этого посоха. И каким образом этот необычный предмет попал к тебе в руки?

Первым желанием Кейна было послать странного араба в геенну огненную. Но он слишком хорошо разбирался в людях, чтобы не отметить нотку искреннего благоговения в голосе Хаджи Юсуфа. Да и в любом случае не помешает иметь в стане неприятеля человека, который питает к нему неподдельный, пускай и корыстный, интерес. Поэтому Соломон Кейн так же тихо ответил:

— Мне этот посох вручил мой кровный побратим. Среди племен Невольничьего Берега он слывет могущественным колдуном вуду. Его имя — Н'Лонга.

Кивнув, седобородый магометанин что-то пробормотал себе в бороду, а потом велел ближайшему воину бежать в начало каравана с наказом Хасиму немедленно явиться сюда. Рослый шейх не замедлил появиться. Он уверенно шествовал вдоль вереницы невольников, позвякивая многочисленным холодным оружием, своим и Кейна.

— Смотри, Хасим! — сказал Хаджи Юсуф, потрясая в воздухе посохом вуду. — Вот что ты отбросил, не ведая, какое великое чудо попало в твои руки!

— Дурацкая деревяшка, — буркнул шейх. — Тоже мне посох, кошка тут еще какая-то дурная. К чему мне эта поделка неверных?

Седобородый даже подскочил от возмущения:

— Да этот посох старше нашего мира! Ты даже не в силах представить, какая могучая магия заключена в этом жезле, который, по неразумению своему, называешь деревяшкой! Я встречал упоминания о нем в древних, как пески Аравии, суфистских книгах, одетых в железные переплеты. Этим посохом старались завладеть могучие колдуны Магриба, мечтавшие повелевать миром. Сам Пророк — мир с ним! — пусть и аллегорически, упоминает про него в Писании!

Да будет тебе, Хасим, известно, что то священное животное, которое украшает магический артефакт и которое ты обозвал «дурной кошкой», не что иное, как лик великой богини, которой поклонялись просвещенные египтяне! Подумать только, давным-давно, еще прежде, чем в мир пришел Мохаммед, прежде даже, чем были возведены стены Иерусалима, жрецы Бает по великим праздникам торжественно выносили этот жезл и пред ним простирались ниц сами фараоны!

Именно с его помощью Муса, нареченный неверными Моисеем, творил чудеса во благо своего народа. Этот великий жезл повелевает стихиями, и с его помощью тот же Моисей заставил расступиться воды Красного моря. Многие столетия служил он царским скипетром Израиля и Иудеи, и не знал тогда еврейский народ горя и бед.

Наше великое прошлое неразрывно связано с этим магическим посохом. Это с его помощью Сулейман ибн Дауд — мир с ними обоими! — победил магрибских колдунов и поборников Иблиса и обуздал лютых ифритов и могучих джиннов! Одумайся, пока не поздно, Хасим ибн Сайд, ведь не случайно древний жезл власти вновь в руках человека, носящего имя Сулейман!

Произнося эту речь, впавший в религиозное неистовство старый Юсуф размахивал руками, сверкал глазами и подскакивал, но Хасим в ответ лишь равнодушно пожал плечами.

— Твой посох, даже если и тот самый, не помешал египтянам поработить евреев. Не помешает он и мне распоряжаться по своему желанию этим человеком. — Шейх кивнул в сторону Кейна. — Что бы ты ни говорил старый безумец, все твои мудрые книги вместе с этой деревяшкой не стоят столько, сколько один этот длинный клинок, которым Сулейман Кейхан, — араб опять глянул на Соломона, — отправил в райские кущи моих лучших бойцов!

Юсуф осуждающе покачал головой.

— Не стоит смеяться над тем, чего не понимаешь, Хасим ибн Сайд. Когда-нибудь ты встретишься с силой, пред которой будут бессильны и твое злато, и твоя сабля, и твои пули. Поступай как знаешь, шейх, но я тебя предупреждаю: лучше оставить этого франка в покое. Он хранил у себя жезл, носящий следы прикосновений Сулеймана, Мусы и великих мудрецов Египта! Кто знает, какая магия перешла от него к этому человеку?

Я пока сохраню у себя священный жезл. Постарайся представить хотя бы на миг, Хасим, с чем ты столкнулся. Этот посох старше нашего мира! Еще до утверждения на земле детей Адама им владели волшебные существа, обитавшие среди вечного безмолвия в удивительных городах на дне моря. А им, в свою очередь, он достался в наследство от Мира Изначальных.

Эта вещь несет в себе великие тайны и великое волшебство, о которых человечество — Аллах милосерден! — не догадывается. Когда Вселенная едва вступила в свою юность, ею правили странные владыки и еще более странные жрецы. В те времена, а это было миллионы и миллионы лет назад, существовало Изначальное Зло, куда более смертоносное и отвратительное, чем в наши. И единственным оружием против сил Абсолютной Тьмы, которые старше Вселенной, был этот посох!.. Разум содрогается и отказывается постигать разверзшиеся перед ним бездны времени и знания!

Терпение Хасима, вынужденного слушать подобную белиберду, истощилось. Шейх плюнул под ноги седобородому и, повернувшись, зашагал прочь. Однако это вовсе не помешало старому Юсуфу последовать за ним по пятам, продолжая отстаивать свою правоту.

Многое из того, что он только что услышал, для пуританина было откровением, но и без того Кейн кое-что знал о силах, которые таил в себе удивительный посох вуду. Поэтому у англичанина не было ни малейшего повода подвергать сомнению утверждения старика, какими бы фантастическими они ни казались на первый взгляд.

Чего только стоил один вид посоха! Жезл был деревянный, но на земле не существовало деревьев с такой черной, легкой и невероятно прочной древесиной. Стоило лишь провести по его поверхности ладонью, чтобы убедиться: дерево, из которого был изготовлен посох, росло совершенно в другом мире. Кроме того, поверхность посоха была испещрена неведомыми знаками и символами какого-то языка, забытого еще во времена падения Содома и Гоморры. Но чутье подсказывало Кейну, что по отношению к чудовищной древности самого посоха эти позднейшие добавления выглядели примерно так же, как нацарапанные на камнях Стоунхенджа английские надписи.

А с каким удивительным искусством была выполнена кошачья голова! Иногда, разглядывая голову чудесного зверька, Кейну казалось, что с ней что-то было не так. Похоже, невероятно давно изображение было иным. И лишь в более поздние времена египетский резчик — кости его уже давным-давно истлели — просто переделал кошачью мордочку, подгоняя ее под каноническое изображение богини Бает. О том же, каково было первоначальное изображение, Кейн даже гадать не пытался. Не один раз он пытался постичь разумом сокрытые в посохе тайны, но человеческое воображение пасовало перед пропастью времен, вызывавшей почти физическое головокружение. Неудивительно, что у пуританина со временем отпало всяческое желание к подобным экспериментам.

На джунгли пали сумерки. Немилосердно палившее дневное светило нырнуло за кроны лесных великанов и готовилось уступить место луне. Рабов к этому времени страшно мучила жажда; стенания и плач скованных невольников возносились к глухим небесам. Люди, цепляясь друг за друга и шатаясь от изнеможения, едва могли идти. Пуританин несколько раз становился свидетелем, как работорговцы безжалостно убивали тех, кто падал с ног. Поэтому тех, кто ослабел настолько, что был не в состоянии передвигаться самостоятельно, волокли за собой соседи по ярму. По счастью, когда чернокожие пленники уже дошли до предела сил, солнце, словно сжалившись над людьми, перевалило небесный окоем. На джунгли навалилась тропическая ночь, и был объявлен привал.

Караванщики-арабы споро разбили палатки и расставили стражу из чернокожих помощников. Рабам выдали по горсточке еды и глотку воды — ровно столько, чтобы они не передохли от голода и жажды. Невольники растянулись на земле, устраиваясь кто как мог, так как работорговцам даже в голову не пришло освободить их от оков. Над поляной повисла тишина, нарушаемая лишь стонами и вскриками.

Кейна покормили, так и не развязав ему рук, и дали вволю воды. Пуританин приник к плошке, чувствуя на себе алчные взгляды многострадальных рабов. Англичанина одолевали муки совести: какое он имел право наслаждаться тем, в чем было отказано этим несчастным? А вода истощенным неграм была куда нужнее, чем Соломону. Кейн отказался от воды, утолив свою жажду едва наполовину.

Бивак разбили на широкой поляне, со всех сторон окруженной зеленой стеной зарослей. Когда арабы закончили свою трапезу, а чернокожие магометане еще вовсю предавались обжорству, старый Юсуф подошел к Кейну, чтобы вновь расспросить его о посохе Н'Лонги. Англичанин терпеливо отвечал на его многочисленные вопросы, что само по себе было удивительно, принимая во внимание его жгучую ненависть к той кровожадной расе, к которой принадлежал седобородый.

Они достаточно мирно беседовали, когда к ним подошел Хасим и с презрением уставился сверху вниз. Этот человек, по мнению пуританина, как нельзя лучше являл собой символ зловещей и воинственной религии. Смелый, безжалостный, слепо уверовавший в свою избранность, никому не верящий и ни перед чем не отступающий, шейх считал себя пупом земли и ни в грош не ставил жизни других человеческих существ; ему плевать было на могущественнейших правителей христианского мира.

— Воистину, Хаджи, на старости лет впал ты в детство, — поддел он старика. — Никак не можешь перестать носиться со своей палкой? Да ты говори, говори, все равно Сулейману деваться некуда. — Шейх рассмеялся каркающим смехом, довольный своей шуткой.

У старого мудреца даже борода затряслась от гнева. Он воздел посох, словно призывая небо в свидетели.

— Такие насмешки, Хасим ибн Сайд, не приличествуют человеку твоего положения, — резко ответил Юсуф. — Не искушай милость Аллаха! Сейчас мы находимся в самом сердце зловещей и неизведанной страны. В этих краях, быть может, нашли себе пристанище демоны, изгнанные Сулейманом ибн Даудом — мир с ними обоими! — в незапамятные времена из благословенной Аравии. Скажу тебе, шейх, что надо быть последним невеждой, чтобы не признать в этом посохе наследие чужого мира. И если этот посох, который ты неразумно обзываешь деревяшкой, сохранился до сего дня, кто может сказать, что еще ощутимое или бесплотное пережило тяжелую поступь Времени?

Задумайся, Хасим, хотя бы о том, когда и кем проложена через дикие джунгли тропа, которой мы следуем. А ведь чьи-то ноги ступали по ней еще прежде, чем на Восток пришли сельджуки, а на Запад — Рем и Ромул. Легенды гласят, что именно этим путем шествовал победоносный Сулейман, гоня творения Иблиса из Азии на Запад, где вверг демонов в надежные узилища, которые запечатал могучим волшебством. Или, к примеру, знаешь ли…

Дикий вопль оборвал отповедь Юсуфа. Из темных джунглей, ломясь сквозь кусты, вылетел воин, мчавшийся так, словно за ним гнались демоны, о которых только что говорил седобородый мудрец. Негр, выпучив бельма глаз, отчаянно размахивал руками и разевал рот, тщетно пытаясь выдавить из себя хоть несколько слов. Его искаженное непередаваемым ужасом лицо могло напугать кого угодно.

Торговцы живым товаром вмиг оказались на ногах, судорожно сжимая в руках мушкеты, сабли и копья. Хасим грубо выругался.

— Это Али, которого я отправил добыть мяса. На льва, что ли, напоролся… — предположил шейх.

Однако джунгли хранили безмолвие, и никакого львиного рыка не последовало. Тем временем чернокожий воин добежал до Хасима и рухнул к его ногам. Негр трясся, что-то бормотал и показывал в сторону непроглядных зарослей. Сжимая в руках оружие, работорговцы напряженно вглядывались туда, ожидая появления неведомого врага или врагов, пока не спешивших проявить свое присутствие…

Наконец Али успокоился настолько, чтобы что-то объяснить Хасиму.

— Он говорит, будто наткнулся там, в джунглях, на какой-то зловещий мавзолей, — мрачно объяснил шейх своим спутникам. — Но что именно его напугало, и сам понять не может. Говорит, будто ни с того ни с сего одолел его великий ужас и опомнился он, дескать, только здесь, в лагере.

Хасим злобно отпихнул жмущегося к его ногам дикаря.

— Пшел прочь, трусливый пес! Все ты врешь, скотина! — гаркнул он.

Однако собравшиеся вокруг него соплеменники-арабы, похоже, не очень-то разделяли уверенность шейха. А среди чернокожих магометан и вовсе поднялась самая настоящая паника.

— Как бы черномазые не разбежались со страху, — озабоченно проговорил коренастый бородатый араб, видимо, помощник Хасима. Он с тревогой смотрел на сбившихся в кучу союзников, которые возбужденно переговаривались по-своему. Даже невооруженным глазом было видно, что негры перепуганы до смерти. — Шайтан нас попутал здесь остановиться… Хасим, надо уходить, — продолжил бородатый. — Тут и впрямь скверное место. Пускай Али и недоумок, испугавшийся собственной тени, но лучше нам пройти еще пару лиг, оно вернее будет…

— Вам, малодушным, вернее будет на ковре в гареме, — огрызнулся Хасим. — Но будь по-вашему! Я велю перенести лагерь, чтобы избавить вас от ваших страхов. Но прежде чем мы покинем эти места, я хочу посмотреть, что там находится. Живо берите бичи, поднимайте рабов. Сделаем крюк через джунгли, взглянем, что там еще за мавзолей. А вдруг там гробница какого-нибудь великого царя? Если там пока еще не побывали искатели сокровищ, нас ждет великая добыча. Приготовить мушкеты и сабли! — отдал Хасим команду чернокожему воинству. — Держаться поближе друг к другу, чтобы никому не было страшно!

Несчастные невольники, едва успевшие забыться тяжелым сном, осыпаемые безжалостными ударами, вынуждены были подняться на ноги и вновь тащиться куда-то в неизвестность. Участи их можно было только посочувствовать, так как перепуганные надсмотрщики вовсю орудовали кнутами, пытаясь свирепостью заглушить собственный страх. Чернокожие магометане весьма неохотно повиновались даже Хасиму, которого отчаянно боялись. На их лицах читалось огромное напряжение, и они старались держаться поближе к арабам.

Тем временем над деревьями появилась полная луна. Ночное светило казалось неестественно большим, мрачным, кроваво-красного оттенка. Зловещий резкий свет залил джунгли, разгоняя клубящиеся тени. Все еще вздрагивающий Али, в которого само присутствие Хасима вселяло уверенность, указывал путь. Что бы его ни напугало, оно было далеко, а могучий грозный хозяин — рядом.

Люди пробирались между деревьями, пока наконец перед ними не открылась большая, круглая неестественно правильная поляна. Вековые деревья, вздымающие к небесам свои кроны окрест нее, стояли каким-то зловеще-симметричным строем, а их ветви, направленные к центру странной прогалины, были сухие и странно скрюченные. Больше всего Кейна поразило, что зловещая проплешина начисто была лишена растительности. Монотонность серой глины не нарушали ни травинка, ни кустик, ни цветок, ни мох, ни даже лишайник. Все живое здесь было истреблено, будто недавно здесь горел сильнейший огонь. А посередине этого заповедника смерти находилось то, что Али называл мавзолеем. С точки зрения англичанина, строение это больше напоминало пирамиду.

Это было чудовищное сооружение, сложенное из плотно пригнанных друг к другу исполинских каменных блоков, от которого прямо-таки разило первобытным злом. Кейну сразу же пришли на ум слышанные им от Н'Лонги истории о жутких вещах, будто бы по сию пору случающихся на таинственных просторах Черного континента. И если пуританин раньше считал их страшилками для суеверных дикарей, сейчас он был готов без колебания в них поверить. Казалось, сама Смерть правила этим местом вот уже множество столетий. И тем не менее Соломон шестым чувством уловил волны зла, расходящиеся от пирамиды словно бы в такт медленному биению сердца некоего гигантского чудовища, запертого внутри каменных стен.

Безучастные ко всему происходящему, до смерти уставшие рабы молча и терпеливо остановились под деревьями, едва их перестали подгонять удары бичей. Черные же магометане замерли на месте, сбившись в кучу и испуганно что-то лопоча. Зрелище черной пирамиды начисто лишило их мужества. Побуждаемые Хасимом арабы двинулись вперед направляясь к каменному строению. Юсуф отобрал у стражника, приставленного к англичанину, веревку и сам повел Соломона. Так водят страшного зубастого мастифа: злобное создание чрезвычайно опасно, но в случае необходимости оно же и защитит.

Хасим был донельзя доволен.

— Я оказался прав, здесь покоится какой-нибудь могущественнейший султан! — постукивая ножнами по стенам пирамидального строения, заявил шейх.

— Странные это камни. Уж больно они черны и зловещи… — бормотал себе под нос Юсуф. — И откуда только они здесь могли взяться? Опять же, зачем возводить усыпальницу великого султана на расстоянии многих дней пути от ближайшего человеческого селения? Я понимаю еще, будь здесь, вокруг, развалины древнего города… Что-то тут не так…

Наклонившись, седобородый мудрец принялся изучать тяжелую, явно металлическую дверь, запертую на массивный замок. Стыки железного полотна с камнем были запечатаны, вернее сказать, заплавлены каким-то неведомым образом. На самой двери бледно светились какие-то символы, в которых пуританин с некоторым трудом опознал буквы древнееврейского алфавита. Несомненно их тоже узнавший араб, охваченный дурными предчувствиями, покачал головой.

— Я не могу прочитать, что здесь написано, — обратился он к Хасиму, кадык старика подергивался. — Только сдается мне, что оно и к лучшему. Ни к чему смертному отягощать себя подобными знаниями. Древние владыки, наделенные великим разумом и силой, пожелали наложить нерушимое заклятие на эти двери, что бы они ни скрывали. Внемли хоть раз доводам разума, Хасим ибн Сайд! Нужно поскорее уходить отсюда, пока нас не покарал гнев Аллаха. Древнее Зло таится здесь, и до сих пор оно не обессилело и исполнено ненависти к сынам Адама…

Но охваченный золотым безумием шейх лишь отмахнулся от доводов старого книгочея.

— Кто бы ни лежал здесь, он не исповедовал истинную веру, — объявил он во всеуслышание. — Так почему бы нам не воспользоваться его богатствами, которыми, без всякого сомнения, изобилует усыпальница неверного? Вперед, неустрашимые тигры ислама, за этими дверями нас ждет великая добыча!

Кое-кто из магометан, больше доверявших мудрости Юсуфа, чем жадности своего шейха, с сомнением качал головой, но слово Хасима было законом. Шейх подозвал к себе одного из своих соплеменников. Подошедший к нему араб был совершенно лыс, а на его могучих руках и торсе бугрились огромные мышцы. В руках он сжимал самый большой боевой молот, какой когда-либо доводилось видеть Соломону.

Великан занес молот над головой, и… его остановил предостерегающий крик Кейна.

Пуританин мог поклясться, что в этот момент услышал нечто совершенно невозможное. Сомневаться в древности сего зловещего каменного сооружения не приходилось. Также было ясно, что запечатанный многие сотни или даже тысячи лет тому назад вход в пирамиду с тех пор ни разу не открывался. И тем не менее до ушей Соломона донесся явственный звук шагов за дверью! Туда и обратно, от стены к стене нечто невообразимо отвратительное мерило шагами свою тюрьму.

Словно ледяные пальцы ужаса проникли внутрь черепа англичанина. Теперь он сам не мог бы сказать, прозвучал ли звук таинственных шагов, наполнивших жутью его душу, на самом деле или же в глубинах его мозга, как не раз бывало прежде, пробудились какие-то неведомые способности. Но только одно пуританин знал наверняка: само его существо содрогалось в такт ужасающей размеренной поступи некоего дьявольского создания. Создания, терпеливо ожидающего своего часа за черными стенами…

И настолько было ужасно это нескончаемое и монотонное движение, что пуританин не смог удержаться, не предупредить своих кровных врагов.

— Остановитесь! — выкрикнул он. — Хасим! Будь я проклят, но там внутри нас поджидает какая-то нечисть!

Хасим предостерегающе вскинул руку, повелевая здоровенному арабу остановиться. Шейх внимательно прислушался… Остальные арабы тоже напрягали слух. Над выжженной поляной повисла такая плотная тишина, что ее, казалось, можно было резать ножом.

— Клянусь колючим хвостом Иблиса, я ничего не слышу, — проворчал какой-то бородатый воин.

— Я тоже ничего не слышу! — отозвался его одноглазый сосед.

Все новые голоса присоединялись к ним:

— И я…

— Я тоже! Да проклятый франк спятил от страха!

— Может быть, ты что-нибудь слышал? — с обманчивой мягкостью поинтересовался Хасим у Юсуфа.

Старый мудрец в неуверенности сжимал и разжимал руки. Ему явно тоже было не по себе.

— Нет, Хасим, я ничего не слышал… — Он замолчал. — Но может быть, стоит прислушаться к словам Сулеймана? — выдавил он из себя наконец.

Кейн и сам спросил себя, не могли ли ему шаги померещиться. Но в глубине души он твердо сознавал, что его разум сейчас был ясен и тверд. Более того, пуританин вполне отдавал себе отчет в том, что своей сверхъестественной чувствительностью он обязан одной ужасающей ночи в безымянной деревне на побережье, куда его много лет назад занесли поиски Ле Лу, и долгим общением с посохом вуду, который сейчас сжимали дрожащие от страха тощие пальцы арабского мудреца.

Хасимпренебрежительно рассмеялся и опустил руку, давая команду великану продолжить свою работу. Молот с чудовищным грохотом обрушился на железную поверхность. В одно мгновение на двери потухло слабое мерцание литер, а мглистые джунгли наполнились странным эхом, напоминавшим, скорее, стон демона.

Раз за разом обрушивался на дверь тяжелый копер, направляемый всей мощью могучего тела. А в перерывах между ударами Кейн все так же ясно, как и в первый раз, слышал медленные глухие шаги, ритм которых не изменился ни на йоту. Предчувствие чего-то непоправимого крепло в душе пуританина. И в этот момент он, Соломон Кейн, ни разу в жизни не убоявшийся врага — ни адской твари, ни человека, ощутил, как когтистая лапа сверхъестественного ужаса сжимает его сердце…

Ужас этот не имел совершенно ничего общего с заурядным телесным страхом, так же как не имела монотонная поступь Смерти ничего общего с шагами любого, пускай и самого смертоносного, из известных Кейну хищников. Англичанин не мог сказать, что там скрывалось внутри, но живые существа так не ходят. Дверь в дьявольскую пирамиду уж слишком походила на вход в ад, и с той стороны нарушителей магического заклятия поджидала неведомая, безымянная тварь.

От грозного чернокаменного строения на пуританина повеяло гнилостным ледяным дыханием Абсолютного Зла, вышедшего из мира Изначальной Тьмы, настолько древнего, что в человеческом языке не было для обозначения подобных отрезков времени соответствующего термина. Соломон почувствовал, как волосы его зашевелились, словно при грозе: слишком хорошо ему были знакомы подобные вещи. И хотя Соломон до сих пор не смог понять, слышит он шлепающие шаги ушами или же омерзительные звуки каким-то образом проецируются прямо в его мозгу, пуританин был абсолютно уверен в их реальности.

Дверь оказалась на удивление прочной и долго отказывалась подчиняться силачу арабу. Несколько раз он даже присаживался передохнуть. Но тем не менее тяжелые удары молотом сделали свое дело — старинный замок наконец поддался, петли с металлическим скрежетом лопнули. Дверь провалилась вовнутрь.

И тогда Юсуф закричал.

Нет, из разверзшегося черного провала не выскочил ни страшный хищник, ни материализовавшийся демон. Людей, стоящих у входа в пирамиду, накрыла волна непередаваемого зловония, смрада запредельного разложения. Арабы, находившиеся ближе к дверям, зашлись в безудержной рвоте. Казалось, невыносимая вонь расходилась осязаемыми волнами, будто из самого сердца тьмы тугими струями хлестала черная кровь. Этот запах, в полном смысле этого слова, можно было назвать запахом Зла. И тут из зловонных недр пирамиды изошел Ужас.

Хасим ибн Сайд, первым подошедший к дверям, стал и первой его жертвой. Надо сказать, что смертельно перепутанный араб все же попытался оказать Ужасу Пирамиды сопротивление. Когда на него обрушилось нечто невидимое, но ужасающее, шейх, в тщетных попытках освободиться, пустил в ход свой ятаган. Но острый клинок лишь со свистом рассекал что-то податливое, как воздух, и такое же бесплотное. Кейн сморгнул, не в силах поверить своим глазам: с телом работорговца происходили страшные метаморфозы. Казалось, магометанин угодил прямиком в объятия смерти. Его тело стремительно разлагалось, теряя форму и превращаясь в склизкую жижу. Это был хаос полного распада…

Старый Юсуф завопил, словно душа грешника на Страшном Суде. Обронив посох, седобородый книгочей помчался в джунгли, обгоняя собственный визг. Его соплеменники, обезумевшие от страха, сломя голову неслись за ним, наступая на пятки завывающим от нечеловеческого ужаса чернокожим. Лишь бритый гигант, оказавшийся не таким расторопным, как остальные, разделил судьбу своего шейха. Не бежали только скованные чернокожие невольники. Неподвижные, беспомощные и беззащитные, они могли только жалобно скулить.

Как зачарованный, Соломон смотрел на Хасима. Шейх повис в нескольких футах над землей, его обволакивало пульсирующее багровое Нечто, бесформенное и нематериальное. На его искаженном немыслимым ужасом лице выделялись безумные глаза, смотревшие в глубины ада. Слуха пуританина достиг омерзительный хруст расплющиваемых костей, и тело шейха скрутилось узлом, словно белье в руках прачки. Сознание, что подобная смерть может постигнуть и его, наполнило мускулы Кейна невероятной силой. На лице пуританина вздулись от чудовищного напряжения жилы, и — о чудо! — веревки поддались и лопнули. Первым делом Соломон подхватил с земли брошенный Юсуфом посох.

Тем временем демоническое создание отбросило страшно исковерканные и выжатые словно лимон тела арабов прочь. Ужас Пирамиды обратил свое внимание на англичанина. Сопровождаемый миазмами тошнотворной вони, он направился в сторону Кейна. Демон постоянно перетекал из одной формы в другую и больше всего походил на парившее в воздухе облако крови. Но в то же время казалось, что жуткая тварь неумолимо двигается вперед, неуклюже переступая невидимыми ногами. И ни на секунду в голове Кейна не смолкала зловещая поступь!

Соломон ощутил, как в его позвоночник впиваются ледяные иглы ужаса. Но пуританин не побежал. Ни мгновения не сомневаясь в верности своего выбора, он, с именем Господа на устах, замахнулся древним посохом и погрузил черное острие прямо в центр кровавого облака. Кейн почувствовал, как под его ударом корчится и рвется нечто нематериальное, не имеющее даже права находиться в этом мире. В следующий миг на Соломона обрушилась волна невыносимой боли, а в мозг словно ударила черная молния. У него потемнело в глазах, он зашатался и рухнул на колени, сжимая обеими руками грозившую лопнуть от боли голову. На мгновение ему показалось, что он присутствует при гибели мира. Но какая-то загадочная часть его души знала, что это был всего лишь предсмертный вопль чудовищного порождения Изначальной Тьмы.

Не в силах пошевелить хотя бы пальцем, англичанин наблюдал, как корчится в воздухе немыслимая тварь. Багрянец угасал, сменяясь гнилостным блеском. И по мере того как меркли цвета страшного облака, стихал в голове пуританина и беззвучный крик демона, изгнанного могуществом посоха за грань Бытия. Прямо на глазах человека могущественнейшее существо низвергалось в беспредельные бездны Небытия, которым нет названия и в которые уходят мертвые боги.

Потрясенный до глубины души, Кейн ошеломленно глядел на бесформенные огромные углубления в мертвой земле у своих ног. Они да изуродованные человеческие останки — вот и все, что напоминало о полуматериальном невероятном демоне, чуть было не вырвавшемся в мир из тысячелетнего заточения в черной пирамиде. И это он, Соломон Кейн, отправил Разрушителя обратно в черные бездны, породившие его у начала времен, сделав в одиночку то, чего не смогли бы добиться все пушки флота Британии. По сути дела, мир спас лишь один-единственный удар его посоха. Того самого посоха, что некогда, в руках величайшего царя и волшебника древности — тоже Соломона, избавил мир от подобной нечисти. Видимо, легендарный правитель не без умысла заключил последнего демона Тьмы в узилище, где тот пребывал бы до конца времен, если бы руки невежд вновь не выпустили его во Вселенную.

В который уже раз Кейн убедился в правдивости древних легенд. Царь Соломон и в самом деле очистил от демонов благословенную Аравию. Но почему он уничтожил их не всех? Зачем ему понадобилось оставлять в нашем мире последнего из Разрушителей? Неужто существовали в мире и такие силы, для борьбы с которыми Соломон нуждался в столь страшном оружии? А может быть, просто у него не хватило сил чтобы изгнать из нашего времени и пространства это создание?

Ответа на эти вопросы у пуританина не было. Да и было ли это теперь столь важно? Круг времен замкнулся, и он, Кейн, завершил сегодня то, что многие века назад начал его легендарный тезка.

Кейн содрогнулся, подумав, что только что победил нематериальное существо, которое нельзя было назвать ни живым, ни мертвым в привычном понимании этих слов.

И вновь на него снизошло откровение, как это уже с ним случалось и в заполненных пылью веков подземных коридорах Негари, Черного Города, возведенных атлантами; и среди изрытых пещерами магрудов Холмов Мертвых; и в уничтоженной акаана деревне Богонда. С необычайной остротой и ясностью пуританин осознал, что человек — это всего лишь одна из мириадов возможных форм жизни, а его мир — лишь один из бесконечной череды планов бытия и что многообразие уровней мироздания вовсе не ограничивается привычным нам материальным миром.

Люди, в непомерной гордыне своей, считают, что именно они — повелители планеты, названной ими Земля. Но на самом деле они всего лишь личинки, копошащиеся в куче гниющих отбросов. Человечество было лишь наиболее удачливым в данное время выводком таких личинок. Но сколько подобных червячков приходило на смену друг другу на безостановочном пути этой планеты сквозь пространство и время?

В голове Кейна выкристаллизовалась простая и страшная в своей простоте мысль. Что дало человеку право самонадеянно полагать себя первой личинкой из созданных? Или самой удачной? Что дало ему право вообще полагать себя венцом мироздания?

Кейн покачал головой, с благоговением рассматривая подарок Н'Лонги. Его понимание мира поднялось на новую высоту, и пуританин наконец-то увидел в старинном жезле не дьявольский атрибут черной магии, но меч Добра и Света, коему до конца времен предназначено сдерживать натиск сил Зла и Тьмы, защищая от них жизнь любых разумных существ. «Воистину неисповедимы пути Господни!» — подумал Кейн, исполнившись благоговения.

Он подошел к изувеченным телам Хасима и араба-молотобойца. Человеческая плоть превратилось в нечто непередаваемое, оскверненное безымянным злом, чему не место было под солнцем. Подсунув под то, что осталось от работорговцев, посох, Кейн зашвырнул останки в темное нутро пирамиды и затворил за собой дверь.

Пуританин погрузился в мысли о тщете всего сущего… но его окликнул тихий, робкий голос. К стыду англичанина, у него начисто вылетела из головы судьба несчастных невольников. Едва живые от усталости и пережитого ужаса пленники стояли под деревьями на коленях и терпеливо ждали, не сводя с белого человека огромных тоскливых глаз. Что ему делать, Кейн не раздумывал ни секунды.

Стоило на всякий случай поторапливаться, хотя пуританин был уверен, что беглецы не вернутся. У него почему-то было такое предчувствие, что их бегство закончится гибелью. Лишь единицам суждено будет преодолеть опасные джунгли и добраться до побережья. Но вот уж чего точно им не придет в голову, так это вернуться к Пирамиде Ужаса.

Смерть была побеждена, теперь следовало воздать должное Жизни. Англичанин быстро собрал на поляне свое оружие, хоть ему и пришлось изрядно повозиться, оттирая пистолеты, кинжал и рапиру от омерзительной слизи, от которой даже превосходная сталь его клинков начала мгновенно покрываться пятнышками ржавчины. Собрал он также брошенные арабами в панике боеприпасы, изрядно пополнив свой запас пороха и пуль.

Особенно пригодился ему молот, которым вышибали дверь. Но и с ним англичанину пришлось потратить немало сил, чтобы разбить цепи и освободить несчастных рабов от ярма и кандалов.

Освобожденные невольники сбились в кучу, не решаясь отойти от пуританина.

— Соберите оружие, которое впопыхах побросали ваши недруги, — сказал Соломон беднягам. — И отправляйтесь с Богом по домам. Нехорошее это место, и человеку стоит держаться от него подальше! Ступайте в свои селенья и послушайтесь моего совета. Если вновь по вашу душу явятся арабы, лучше умрите, защищая свой дом, только не опускайте в отчаянии руки и не сдавайтесь на милость работорговцев. Главное у человека — это свобода! — Так напутствовал их пуританин.

Благодарность спасенных людей не знала границ. И мужчины и женщины попадали перед ним на колени, порываясь облобызать его сапоги. Кейн, не привыкший к таким излияниям чувств, с грубоватой настойчивостью погнал их прочь.

Не знавшие, как еще выразить свою благодарность, освобожденные невольники все ему кланялись, прежде чем пуститься в долгую дорогу домой. А Кейн, устроив на плече посох, бывший когда-то жезлом фараонов, посохом Моисея и скипетром Соломона, а прежде них талисманом атлантов, ле-мурийцев и вовсе уж неведомых существ, бросил последний взгляд на гробницу. Черная пирамида, столько лет ограждавшая мир от Разрушителя, мрачно высилась, заливаемая резким светом луны. Но Кейн знал, больше в этом месте не прозвучат шаги Зла и крики ужаса. Отныне и до скончания веков здесь будет жить лишь тишина.

Соломон решительно направился в сторону тропы.

— Куда ты идешь, господин? Возвращайся с нами! Стань нашим вождем! — кричали ему вслед негры.

Но Кейн, скупо улыбнувшись, покачал в ответ головой.

— Меня ждет иная дорога, — ответил он. — Суждено мне уйти за рассвет…

Больше он ни разу не оглянулся.

Замок дьявола (Перевод с англ. А.Курич)

В сгущающихся сумерках по лесной тропе медленной рысцой, тихо напевая в такт перестуку копыт своего коня, ехал всадник. Он был высок, мускулист, широк в плечах, с мощной грудной клеткой и с живыми бойкими глазами, которые, казалось, насмехались надо всем и бросали вызов всему на свете.

— Эй! — Путешественник натянул поводья, придерживая жеребца, так как внезапно заметил у обочины сидящего на большом камне человека и с любопытством принялся рассматривать его. Незнакомец неторопливо поднялся, оказавшись высоким (выше самого всадника), худощавым человеком в простом темном одеянии, с мрачным выражением смуглого, но бледного лица.

— Англичанин? И, судя по покрою одежды, пуританин? — спросил всадник. — Я рад встретить в чужих краях соотечественника. Даже столь меланхоличного с виду парня, как ты. Я Джон Тихий, еду в Геную.

— Соломон Кейн, — произнес незнакомец низким спокойным голосом. — Я путешествую по дорогам Земли, не имея определенного направления.

Джон Тихий нахмурился, удивившись подобному времяпровождению. Всаднику почудилась скрытая насмешка в ответе Кейна, но взгляд холодных глаз пуританина оставался спокойным и невозмутимым.

— Именем дьявола, путник, неужели ты не знаешь, куда направляешься в данную минуту?

— Меня ведет Мой Дух, — ответил Кейн. — В своих странствиях я добрался до этой дикой пустынной страны, без сомнения, с какой-то целью, мне пока не известной.

Тихий, вздохнув, покачал головой.

— Садись позади меня, человек, и мы поищем какую-нибудь таверну, где по крайней мере можно переночевать.

— Не хочу перегружать твоего коня, дорогой господин. Если позволишь, я просто пойду рядом, и мы будем беседовать, уже много месяцев я не слышал хорошей английской речи.

Они медленно двинулись по тропе, а Джон Тихий все посматривал на Кейна, отмечая и широкий шаг, и, несмотря на высокий рост, кошачью мягкость походки пуританина. Заметил он и длинную рапиру, висящую на бедре его спутника. Инстинктивно рука Тихого нащупала изогнутый кинжал на собственном поясе.

— Значит, ты путешествуешь по разным странам, не заботясь о том, где можешь оказаться в следующее мгновение?

— Сэр, какая разница, где находишься, если исполняешь предначертанное Богом?

— Клянусь Иовом, — воскликнул Джон Тихий, — ты своенравней меня: хотя я и брожу по миру, подобно тебе, но всегда имею пред собой четкую цель. Сейчас, например, командование направило меня в Геную, где я сяду на корабль, отплывающий громить турецких корсаров. Идем со мной, друг, и научишься плавать по морям.

— Я достаточно поплавал в свое время и нахожу это занятие малопривлекательным для себя. И понял одно: многие из тех, кто называет себя честными купцами, — на самом деле настоящие кровавые пираты.

Джон Тихий незаметно усмехнулся и перевел разговор на другую тему.

— Так значит, твой дух заставил тебя пересечь эти земли. Скажи, что-нибудь здесь тебе понравилось?

— Нет, дорогой господин, я мало увидел хорошего: всюду умирающие от голода крестьяне, жестокие хозяева и беззаконие. Однако мне удалось сделать доброе дело. Всего несколько часов назад я наткнулся на несчастного, который болтался на виселице, и успел перерезать веревку прежде, чем тот испустил дух.

Джон Тихий чуть не свалился с коня:

— Что?! Ты вынул человека из петли, затянутой на его горле бароном фон Сталером? Именем дьявола! Теперь обе наши шеи могут близко познакомиться с веревкой!

— Не поминай дьявола так часто, — спокойно произнес Кейн. — Я не знаю этого барона фон Сталера, но, мне кажется, он повесил человека несправедливо. Его жертвой был всего лишь мальчик.

— И разумеется, необходимо рисковать нашими жизнями, спасая одну ничего не стоящую жизнь, которая все равно обречена, — сердито проговорил Джон Тихий.

— А что еще можно было сделать? — спросил Кейн с нетерпеливым жестом. — Прошу, не досаждай мне пустыми домыслами, а лучше скажи, чей это замок виднеется впереди из-за деревьев?

— Замок принадлежит тому, с кем непременно придется познакомиться, если не поспешим отсюда, — мрачно заметил Тихий. — Мы во владениях барона фон Сталера — самого могущественного землевладельца в Черном лесу. Вот тропа, что вверх по горе ведет к самым воротам его замка, а вот дорога, ведущая прочь за пределы досягаемости барона.

— Думается, что это именно тот замок, о котором я слышал недавно от крестьян, — спокойно произнес Кейн. — Они называли его плохим именем — Замок дьявола. Пойдем посмотрим, в чем там дело.

— Ты собираешься идти в замок? — воскликнул пораженный Тихий.

— Да, сэр. Едва ли барон откажет в приюте двум усталым путникам. Хочу посмотреть на господина, вешающего детей.

— А если он тебе не понравится? — саркастически спросил Тихий.

Кейн вздохнул:

— Во время моих странствий по миру на меня возложена миссия: освобождать различных злых людей от земного существования. Предчувствую, что так придется поступить и с бароном.

— Именем двух дьяволов! — изумленно воскликнул Тихий. — Ты говоришь, словно судья перед скамьей подсудимых, один из которых связанный барон фон Сталер. Будто не знаешь, как обстоит дело на самом деле: ты с одной рапирой — и барон, окруженный кровожадными, вооруженными до зубов приспешниками.

— На моей стороне правда, — мрачно произнес Кейн. — А правда могущественнее тысячи воинов. К чему весь этот разговор? Кто я такой, чтобы выносить приговор, не видя и не зная человека? Возможно, барон — справедливейший из смертных.

Тихий удивленно покачал головой:

— Ты или вдохновенный глупец, или храбрейший из смертных на земле! — рассмеялся Тихий. — Ну что ж, веди! Похоже, эта дикая авантюра закончится нашей смертью, но мне по душе твое безрассудство, и никто не посмеет сказать, что Джон Тихий показывает спину, когда кто-то другой идет навстречу опасности.

— Твоя речь неразумна и безбожна, — сказал Кейн, — но ты начинаешь мне нравиться.

Кейн и Тихий двинулись вверх по тропе к замку. Копыта коня постукивали по обломкам гранита, покрывавшим тропу, и, когда жеребец начал спотыкаться каждую минуту, всадник спешился и пошел пешком.

Тропа все время петляла. Из-за огромных папоротников в лесу было сумрачно и веяло чем-то первобытным. Порой казалось, что замок уже рядом, но он по-прежнему возвышался над деревьями, словно бесконечно тянулся ввысь в безумном стремлении возвыситься над всем миром. Бесчисленные пихты стегали мужчин ветвями по плечам и головам. Деревья негромко поскрипывали и постанывали, будто толпа плакальщиц. Тишина вокруг стояла необычайная, и шаги путников звучали слишком громко и грубо среди лесного безмолвия.

Наконец, когда даже Кейн стал запинаться и сбиваться с легкого упругого шага, замок показался из-за деревьев. Подъем путников на гору закончился, как и день. Но скала была все еще хорошо освещена. Гранитные башни и бойницы на ее вершине мрачно вырисовывались на фоне темнеющего неба.

Но Кейн в эту минуту смотрел не на замок, а на странного коня, тихо стоящего среди пихт неподалеку от тропы. Что-то необычное было в этом коне, а что именно, Кейн не смог определить для себя. Жеребец Тихого вдруг заупрямился, и всаднику пришлось провести его в поводу и привязать к дереву.

— Мне кажется, замок и впрямь соответствует своему названию — Замок дьявола, — прошептал Кейн, не отводя взгляда от неподвижного коня. Он был мертв и уже давно разложился, но цепи, которыми его приковали к дереву, держали труп в стоячем положении. Разложение не скрыло то, что глаза коня жестоко вырезали, прежде чем бросили умирать здесь.

Тихий с силой схватил Кейна за руку и гневно прошептал:

— Клянусь костями святых! Что за чудовище так истязало несчастное животное?!

Внезапно Кейн обнаружил, что они здесь не одни: несколько человек, безмолвных, как привидения, окружили путников. Возникшие ниоткуда воины мгновенно приставили мечи к шеям англичан, а их самих разоружили.

Воины были такие же высокие, как и англичане. Тот, что забрал оружие у Кейна и Тихого, не имел доспехов, а его одежда была простой и довольно грязной. Густые седые волосы воина спадали на морщинистое лицо, застывшее, как гранит на дороге. Глаза таили скорее печальную суровость, а не угрозу.

— Что за дело у вас в землях барона фон Сталера? — спросил он низким надтреснутым голосом.

— А что такого? — ответил Тихий, опередив гневные слова, готовые слететь с губ Кейна. — Мы англичане, забрели в Черный лес и, увидев вдали замок барона, решили, что хозяин не откажется приютить двух усталых путешественников.

Старый воин пристально вгляделся в лицо молодого человека.

— Возможно, так оно и есть, — сказал он наконец. — Ты должен рассказать это моему хозяину.

Воины (Кейн насчитал их двенадцать) бесшумно вложили мечи в ножны и, не возвращая оружия англичанам, повели их, как пленников, в замок.

— Возьми коня англичанина, — приказал старик молодому широкоплечему воину. — Не бойся, — сказал старик Тихому, заметив его беспокойство, — твоему скакуну не причинят вреда.

Когда они вошли во внутренний двор, Кейн увидел, что замок очень древний и местами полуразрушен. Казалось, он готов превратиться в руины, слившись со скалой, на которой стоит.

Кейна охватила мелкая дрожь не только от холода гранитных стен, но и от веющего отовсюду духа разрушения, распада и смерти.

Когда все вошли в замок, Кейн заметил, что огромные ворота закрылись совершенно беззвучно.

— Пожалуйста, разуйтесь, — сказал старик. «Восточный обычай», — подумал Кейн, но старик объяснил:

— Мой хозяин требует тишины. Не повышайте голоса, иначе поплатитесь жизнью.

В замке было темно, лишь несколько факелов боролись с мраком огромной высокой галереи, сырой и мрачной, как пещера. Тихий шел за Кейном, озираясь по сторонам, словно пойманный зверь.

Наконец они оказались в главном зале. Здесь было светлее и теплее, в огромном очаге пылал огонь. На стенах повсюду висело оружие и охотничьи трофеи. Свет от очага плясал на блестящей поверхности мечей, сабель и на зубах в оскаленных пастях убитых зверей.

У очага стоял человек в черном. Повернувшись к вошедшим, он тяжело шагнул им навстречу, словно обремененный ношей Атлант. Барон оказался мужчиной крупным, выше Кейна, с очень бледным лицом, лоб его сливался с массивным голым черепом — хозяин замка был абсолютно лыс.

— С тобой два незнакомца, Курт, — почти прошептал он.

— Два англичанина, господин барон, — сказал старик.

— Англичане, — барон протяжно проговорил это слово, как будто оно означало что-то необыкновенное. — И как твое имя, англичанин, двигающийся как большая кошка? — он повернулся к пуританину.

Что-то в бароне вызвало неприязнь. Хотя он вел себя с достоинством и со спокойной величавостью, но казалось, безупречные манеры лишь прикрывают извращенную жестокость и злобность натуры хозяина.

— Мое имя Соломон Кейн, — проговорил пуританин, стараясь сдерживать звук голоса.

— В твоем имени слышится гордость, что должна быть и в самом человеке. — А как зовут тебя, наездник?

— Джон Тихий, — негромко ответил Джон.

— В самом деле? Что ж, если ваши имена соответствуют вашей сути, вы будете здесь желанными гостями. Но какая цель… тсс! — Барон неожиданно замер, вытянув руку в знак молчания.

Кейн не слышал ничего, кроме потрескивания огня в очаге. Люди барона застыли не дыша.

— Она зовет, Курт, — сказал барон.

Старик поспешил в другой конец зала к широкой лестнице, ведущей наверх. Барон чуть выпрямился — он напоминал накренившееся дерево, чьи корни вырвало ветром из земли. Люди барона расслабились, но по-прежнему зорко следили за англичанами.

— Ты говорил о цели, приведшей тебя сюда, — сказал барон Кейну, словно пуританин прервал свой рассказ.

— У меня только одна цель, повсюду, куда Провидение посылает меня, — тихо, но твердо и невозмутимо сказал Кейн, — искать зло и избавлять от него мир.

— Я много лет не слышал здесь человека, говорящего столь откровенно, — произнес он. — Ты говоришь, как человек чести, англичанин. И твои поиски в моих землях были успешны?

Тихий незаметно дотронулся до Кейна, предостерегая от неосторожности. Барон, не глядя на него, произнес:

— Следи за собой, мой тихий друг. Я уверен, что твой товарищ не умеет лгать.

Барон не ошибся в Кейне, который ответил:

— Я нашел в лесу задыхающегося на виселице мальчика. Он слишком молод для такого наказания, и я его освободил.

Странный взгляд барона не изменился, и его безразличие рассердило Кейна:

— Если то, что мальчишка выжил, так ничтожно мало волнует вас, то зачем вы так жестоко с ним поступили?

— Это мои владения. Здесь не обсуждаются мои решения! — Зловещий шепот барона походил на шипение змеи. — И не думай, что так легко можно пренебречь моими законами.

Барон повернулся к темному проему, из которого появился Курт. Кейн не слышал, как тот вернулся.

— Сегодня я обедаю со своими гостями, — объявил барон Курту.

Затем, резко отпрыгнув в сторону, что навело Кейна на мысль о безумии барона, фон Сталер спросил:

— Так ты пришел в поисках зла, да? Никакой другой цели у тебя нет? Только эта? — его голос звучал угрожающе и вместе с тем очень печально.

— Только эта, — тихо ответил Кейн.

— Я тебе верю. Вы переночуете в замке фон Сталер, — сказал он не допускающим отказа тоном.

Курт повел англичан наверх. Из зала поднимались две лестницы. Одна, совершенно темная, другая, по которой они шли, была слабо освещена. Спутники оказались в коридоре с несколькими дверьми, расположенными друг напротив друга. Над дверьми комнат горели укрепленные в массивных кольцах, факелы. Курт показал им комнаты и исчез.

Комната Кейна была такой огромной, что казалась пустой, несмотря на большое количество мебели. От полога громадной кровати шел запах сырости. Гобелены, висящие на стенах, потемнели от пыли и пятен. Два вооруженных воина принесли дрова и развели огонь в очаге. Тепло огня не могло избавить комнату от пропитавшего ее и весь замок духа распада. Тихий пришел в комнату Кейна.

— Клянусь святыми, Кейн, — пробормотал он, — здесь нечисто. Тебе не кажется, что он держит взаперти какую-то девушку?

— Возможно. Или она больна и не выходит из своей комнаты.

Тихий покачал головой и выругался:

— Чтоб его разорвало, я уже боюсь высказать вслух свои мысли! Мне кажется, он слышит даже сквозь эту толстую деревянную дверь!

Они задумчиво смотрели в огонь, и Кейн размышлял над тем, что предпринять, когда Курт сообщил, что барон ждет их.

В зале на длинном массивном столе и тяжелых резных стульях дрожали отблески огня. Кейн сосчитал приготовленные стулья: их хватало только для самого барона, для Кейна с Тихим и для двенадцати воинов. Значит, больше к обеду никого не ждут.

Хозяин жестом пригласил гостей усаживаться по обе стороны от себя. Глаза его нервно блестели. По приказу барона и по знаку Курта в зал вошли несколько воинов, держа перед собой блюдо с целиком зажаренным вепрем. Кейну вновь стало не по себе от бесшумности и отрешенности воинов; казалось, их присутствие не более ощутимо, чем присутствие бесплотных привидений.

Барон попробовал мясо и выразил одобрение.

— Неплохо приготовлено, Курт. Гостям барон пояснил:

— У нас здесь нет слуг. Они слишком шумны и любопытны.

Курт наполнил тарелку лучшими кусками мяса и понес наверх.

— Друзья мои, вы сгораете от любопытства разрешить эту тайну обитателей замка, — сказал барон, улыбаясь. — Быть посему. Курт отнес тарелку баронессе, которая не выходит из своей комнаты.

— Она нездорова? — спросил Кейн.

— Ни в коем случае. Баронесса чувствует себя превосходно. Но никто не может видеть ее.

Лысая голова повернулась к Кейну, затем к Тихому.

— Те, кто осмеливается приблизиться к замку, поступают так, стремясь увидеть ее красоту, — пробормотал барон. — Однако я верю, что вы пришли сюда не за этим. Ведь тот, кто посмеет взглянуть на нее, умрет. Вы видели юношу на виселице, который получил урок.

Кейн молча размышлял над услышанным. Тихий спросил:

— Но почему вы скрываете такое совершенство, барон, от всех глаз, кроме своих собственных?

— Мои собственные глаза, мой друг, — горько улыбнулся барон, прикоснувшись к глазам, — вообще ничего не видят.

Весь обед Кейн с трудом выносил на себе взгляд пустых странных глаз, казалось, лишенных жизни так же, как и весь замок. Барон развлекал гостей беседой, а после обеда поведал о своих охотничьих подвигах, хотя и с горькой усмешкой. Но Кейн все время ощущал, что барон чутко прислушивается к чему-то происходящему в замке.

Наконец барон велел Курту проводить гостей в их комнаты. А сам встал у очага, протянув руки к огню, словно ожидая, что яркое пламя каким-то волшебным образом вернет ему зрение.

Курт остановился в коридоре у дверей комнат гостей.

— Не судите строго моего хозяина, — прошептал он едва слышно.

Казалось, он хочет что-то объяснить. Кейн пригласил его в комнату и осторожно закрыл дверь. Они бросили несколько поленьев в очаг, пытаясь разогнать сырость и холод.

— Расскажи нам, что за бес овладел бароном? — тихо попросил Кейн.

— Он не всегда был таким, как сейчас. Когда-то барон считался великим охотником. Однажды, когда он гнал вепря, любимый конь сбросил его на землю. Падение лишило барона зрения. И это переродило его. Вы видели, что он сделал с лошадью.

Кейн вспомнил ослепленного коня, и лицо его запылало от гнева.

— Но барон никогда не обращался плохо с нами, — поспешно добавил Курт. — До несчастья, происшедшего с ним, это был самый благородный из господ Черного леса. Когда другие землевладельцы преследовали крестьян за их веру, мой хозяин предложил людям убежище в своих землях, вне зависимости от убеждений, и защищал их. Мы, кто терпим к нему, и есть те крестьяне или их сыновья. Остальные или восхищаются бароном, или боятся его. Они ничего не знают о его слепоте.

— А кто та женщина, которую он прячет? — спросил Тихий. — Она тоже здесь по своему выбору, как и вы?

На мгновение блеск честных глаз Курта потух.

— Ей не причиняют никакого вреда, — кратко произнес он и исчез.

— Именем дьявола, Кейн, — зашептал Тихий, — в замке есть пленница, которую надо освободить, и я не усну, пока не сделаю этого. Ты рискнешь мне помочь?

— Да, — ответил Кейн. — Но мы должны быть незаметнее, чем тени.

— Я ходил следом за дикарями через джунгли, ничем не обнаружив себя, — произнес Джон с тихим смешком.

Они приоткрыли дверь и проскользнули вниз по лестнице. Заглянув в зал, они увидели барона, сидящего в одиночестве перед очагом. Кажется, он спал.

Тихий снял со стены факел и исследовал темную лестницу, пока Кейн осматривал коридор, где находились их комнаты. Босые ноги пуританина уже привыкли к холоду каменных плит пола. Отовсюду веяло сыростью. Двери остальных комнат оказались насквозь прогнившими. Внутри комнат висели черные от грязи картины в рамах, мебель сгнила и покрылась грибками. Здесь царил дух смерти, и Кейн рад был, не обнаружив ничего, вернуться в свою комнату.

Тихий стоял у огня почти вплотную. Его бледное лицо было искажено, глаза тревожно блестели.

— Клянусь богом, я слышал ее, — прошептал он. — Она там, в комнате в конце темного коридора, к которому ведет вторая лестница. Она что-то напевала. Никогда не слышал ничего прекраснее и печальнее.

Пуританин видел, что Тихий очень взволнован. Но теперь, когда Кейн вернулся, англичанин овладел собой.

— Молю бога, чтобы ее дверь была не заперта. Я не осмелился проверить это, боясь разбудить слепого. Думаешь, нам удастся освободить ее и увести отсюда?

— Думаю, нет, — раздался из-за двери голос барона.

Его шепот проник в комнату, как холодный туман. Кейн зарычал и прыгнул к двери, но тут же отпрянул назад, потому что перед ним возникло десять человек с обнаженными мечами. Барон стоял окруженный своими людьми. Он криво улыбался, глаза его были пусты.

— Ты преподнес мне урок, Соломон Кейн, — тихо сказал он. — Я думал, ты человек чести, а не обыкновенный вор, воспользовавшийся гостеприимством хозяина.

Кейн дернулся вперед, готовый помериться силами с бароном, если тот захочет, но мечи воинов заставили его отступить.

— Пожалуйста, подойди к окну, — улыбнулся барон. — Я приготовил для тебя спектакль. Окно выходило во внутренний двор замка. Кейн увидел виселицу и болтающуюся петлю на ней. Барон подошел к другому окну и, усмехаясь, взмахнул платком, как фокусник. Два воина притащили юношу — спасенного Кейном мальчика.

— Разве я не говорил, что нельзя пренебрегать моими законами? — произнес барон. — Мальчишку привезли обратно ко мне еще до вашего прибытия в замок.

Кейна охватила ярость. Барон приказал начинать. Воины немедленно повиновались. Мальчик кричал и вырывался, но петля быстро затянулась вокруг его шеи. Палач дернул за веревку. Юноша повис в воздухе, хрипя и дергаясь в судорогах из стороны в сторону.

— Смотри, как он развлекает хозяина. Поет и танцует для меня, — барон приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать предсмертный хрип несчастного. — Но ваше преступление страшнее, — прошипел он, указывая прямо на англичан. — Вы потеряете глаза, прежде чем вас повесят. Но сначала мы должны убедиться, что ни один благородный рыцарь уже не освободит этого преступника, — сказал барон и велел несколько раз дернуть жертву за ноги, прежде чем тот умер.

Барон направился в коридор, и Кейн понял, что у них нет времени на раздумья.

— Быстро, — шепнул он Тихому, схватил из огня полено за необожженный конец и обрушил полено на стоящих в дверях людей.

Воины бросились на англичанина с мечами, но узкий дверной проем не позволял всем сразу ввалиться в комнату, и это помогло Кейну. Оба воина, стоявшие у дверей, схватились за обожженные лица и волосы, бросив свои мечи.

Кейн схватил один меч, Тихий — второй, но удар третьего воина задел Кейна и ранил в левое плечо. Пуританин вонзил меч в грудь нападавшего, и тот сполз по стене на пол, пытаясь закрыть руками зияющую рану.

Кейн прокладывал мечом путь к лестнице, но два меча противника одновременно ударили в пуританина, и Кейн спасся лишь тем, что успел ловко упасть на пол и, развернувшись, пронзил мечом правую руку нападавшего, а пока тот заносил левую руку с мечом, ударил врага в пах. Воин выпустил оружие и рухнул на пол, Кейн левой рукой подхватил его меч. Рука болела, но действовала.

Тихий уже достиг коридора. Один из его врагов схватился за проколотое насквозь горло, а Джон, рубясь двумя мечами, раскроил череп другому.

— Кейн! — закричал Тихий, предупреждая пуританина об ударе сзади. Кейн увернулся и опустил меч на шею противника, словно топор на древесный ствол.

Отбросив второй меч, так как раненая рука не могла его удержать, Кейн продолжал биться. Пол стал скользким от крови. Пуританина поражало безмолвие дерущихся воинов. Кроме вскрикнувшего от боли юноши, никто из них не произнес ни слова. Стены отражали лишь звон мечей. Внезапно Кейну показалось, что барон может неслышно подкрасться к ним сзади. Он обернулся и увидел, что Курт бежит вниз по лестнице, вероятно, чтобы защитить своего хозяина.

Последний из десяти воинов захлебнулся кровью, проколотый мечом Тихого.

— Теперь к нашей цели, — угрюмо проговорил Тихий.

Они бросились вниз по лестнице. Оказывается, Курт спешил не к хозяину, а на охрану второй лестницу, ведущей в комнату баронессы. Пуританин налетел на него, надеясь, что тот отступит: ему не хотелось убивать старика, единственным грехом которого была чрезмерная преданность хозяину.

Снизу раздался голос барона:

— Даже такие неукротимые воины, как вы, не смогут ворваться в ее комнату. Единственный ключ у меня.

Барон стоял у очага. Свет пламени дрожал на ключе, который он держал в руке. Губы его изгибались в усмешке, но глаза не выражали ничего.

Он стоял непоколебимый, как статуя героя. Барон снял со стены саблю и взмахнул ею в воздухе.

— Если ты не отдашь ключ сам, — сказал Кейн, — я заберу его силой.

Барон снова угрожающе поднял саблю. Кейн начал спускаться по ступеням. Внезапно двое из оставшихся воинов бросились на пуританина. Одного поразил Тихий, другого обезглавил Кейн, и последний защитник барона скатился по лестнице Барон фон Сталер продолжал размахивать саблей. Пуританин считал бесчестным бросать вызов слепому. Может быть, удастся разоружить его. Он подкрался ближе к барону, но тут же отскочил, потому что хозяин замка точным ударом ранил Кейна в правую руку.

Разумеется, у барона был превосходный слух, но не настолько же, чтобы так метко наносить удары. Сабля слепого столкнулась с мечом Кейна столь неистово, что пуританин слегка подался назад, и новый удар барона задел шею Соломона. Он постарался перейти в наступление, но ему удавалось лишь парировать удару барона. Ложные выпады оказались бесполезны, слепец не реагировал на подобные хитрости и действовал с необычайной точностью, словно увечье развило в нем шестое чувство, делавшее его атаки безошибочными.

Рука Кейна нестерпимо болела. Он снова вынужден был отступить; сабля барона задела его грудь, чуть не пронзив сердце. Сквозь пот, заливавший глаза, Кейн видел искаженное от напряжения лицо слепого, однако удары барона не ослабевали.

Отступая, Кейн преследовал определенную цель. У лестницы стоял Тихий, приготовив меч. Курт сверху не мог его заметить и предупредить хозяина. И пуританин отступал, постепенно приближаясь к товарищу. Сабля слепого промелькнула в дюйме от глаз Кейна, и слабеющему пуританину стало не до размышлений о допустимости подобной хитрости. Тихий стоял не дыша, боясь выдать свое присутствие врагу. И уже изготовился, чтобы обрушить клинок на голову барона, но слепец опередил его — сабля барона столкнулась с мечом англичанина, и фон Сталер с недюжинной силой отбросил противника назад. Тихий скатился по ступеням, потеряв сознание.

Лицо слепого сморщилось, словно он проглотил яд. Его сабля вновь неистово взметнулась над Кейном. Пуританин оступился и упал, выронив меч из рук. Барон занес над ним клинок для последнего удара.

Внезапно Кейн вспомнил, где слабое место у барона. Ловко увернувшись, он вздохнул поглубже и дико заревел, во всю мощь своих легких, издавая звук, подобный реву раненого зверя.

Барон со стоном схватился за уши, покачнулся, зацепился ногой за стул и сильно ударился лицом о стол. Кейн кинулся к врагу, подхватив выпавшую из рук барона саблю, но Курт, стоявший на ступенях, закричал:

— Нет, ради Бога, нет!

Кейн заколебался, фон Сталер пытался встать на ноги, как-то странно озираясь вокруг. Сильный удар головой о столешницу сказался необычным образом — к барону вернулось зрение. Он видел, плохо, но видел.

Фон Сталер неуклюже заковылял по лестнице, похожий на пьяного или ребенка, не обращая внимания ни на Кейна, ни на лежащее на полу оружие. Пуританин посторонился, дав ему пройти, и склонился над потерявшим сознание Тихим.

Курт, затаив дыхание, смотрел на прозревшего барона. — Нет, господин, — бормотал он, умоляя о чем-то. — Теперь вам надо отдохнуть. Вы должны снова привыкнуть к зрению.

— Отойди, дурак! — барон отшвырнул слугу и двинулся дальше. Кейн понял, что старик упрашивал хозяина не входить к баронессе. Барон застучал каблуками по ступеням лестницы, и послышался звук отпирающего замок ключа.

Воцарилась тишина. Внезапно загремел надтреснутый воющий голос барона:

— Предатели! Вы украли ее!

Раздался женский крик, сразу оборвавшийся. Старик, рыдая без слез, вскочил на ноги. Оружия у него не было, барон забрал его меч. Курт взбежал по лестнице и через мгновение появился на ступенях, зажимая рукой рану у горла.

Барон навис над ним, холодно всматриваясь в лицо слуги.

— Я думал, что по крайней мере ты не предашь меня, — прошептал фон Сталер, — но ты забрал ее для себя, а на место баронессы подсунул ту дрянь.

Курт беспомощно тряс головой, не произнося ни звука даже тогда, когда меч прошел сквозь его ребра. Курт схватил барона за плечи, они закачались, балансируя на ступеньке, и, держась друг за друга, скатились в зал. Два тела лежали, обнявшись, неподвижно.

Кейн схватил факел и побежал наверх. Дверь в конце темного коридора была открыта. Тусклый свет дрожал внутри. Кейн вошел и замер пораженный.

Стены в комнате были увешаны вышитыми гобеленами, искусно сплетенные кружева украшали мебель, но всюду белела пыль. На большой кровати с причудливо расшитым пологом лежала женщина. Широкое пятно крови покрывало ее грудь, как распустившийся цветок.

Очень бледная, с ненормально огромным бюстом и чудовищными бедрами, она походила на шмеля. Наверное, передвигаться ей приходилось с большим трудом. Заплывшее жиром лицо было старым и морщинистым. Ключ на цепочке почти утонул меж массивных грудей. Лишь руки ее оказались маленькими и изящными.

Запах и дух смерти сильней всего ощущались в этой комнате. Кейн с отвращением выбежал из комнаты в зал.

Барон умер от перелома позвоночника, но Курт еще дышал, хотя глаза его уже начали тускнеть.

— Что еще я мог сделать? — запинаясь бормотал он. — Это моя сестра, незадолго до несчастья с бароном она овдовела. Когда барон расшибся, я привел ее в замок ухаживать за ним. Он влюбился без памяти в ее голос и нежные руки. Для него она стала прекраснейшей из женщин. Когда он стал вставать, то настоял, чтоб сестра осталась. Конечно, это была честь для нас, но, запертая к своей комнате, она превратилась в то, что вы видели. Ееразум помутился, а тело заплыло жиром. Но как мог я сказать барону об этом? Что еще мог я сделать? — казалось, он молил о прощении.

Кейн грустно покачал головой, а старик тяжело вздохнул и умер.

Тихий зарычал, приходя в сознание, и схватил меч. Кейн рассказал ему все, что произошло, но тот сам захотел все посмотреть. Печаль и растерянность читались на лице англичанина, когда он покинул комнату женщины.

Потом они отыскали в конюшне скакуна Тихого и взяли коня для Кейна, остальных лошадей выпустили на свободу.

Так Кейн и Тихий покинули замок, где пахло смертью и кровью. Между пихтами показалось встающее солнце. За спиной всадников мрачной громадой темнел замок. Казалось, что теперь, когда там не осталось никого живого, дух разрушения немедленно примется за работу и вскоре сравняет гранитные башни и стены со скалой, на которой стоял Замок дьявола. Путники были несказанно рады вновь очутиться на лесной дороге. Какое-то время они проскачут вместе, пока Тихий не свернет к морю, а Кейн — на какую-нибудь новую дорогу, в своих нескончаемых поисках зла, которое нужно уничтожить.

Ястреб Басти (Перевод с англ. А.Курич)

— Соломон Кейн!

Ветви огромных деревьев переплетались между собой, образуя сумрачные готические арки над гигантскими стволами в сотнях футов от земли. Вокруг простирался лишь лес да покрытая мхом земля — дикая, забытая людьми, посещаемая, может быть, только призраками.

Чей голос нарушил окружающее безмолвие? Не темные ли это силы выкрикнули имя чужеземца-бродяги?

Кейн хладнокровно огляделся по сторонам. Железные мускулы рук слегка напряглись: одной он покрепче сжал украшенный резьбой остроконечный посох, другая мгновенно опустилась на один из кремниевых пистолетов у пояса.

Из лесного полумрака выступила странная фигура. Кейн с удивлением рассматривал белого человека, одетого лишь в шелковую набедренную повязку и сандалии. Зато на шее мужчины висела огромная золотая цепь, на руках — золотые браслеты, а в ушах блестели серьги в форме колец. Судя по золотым украшениям необычной работы, это был варвар, однако похожие кольца в ушах Кейн видел сотни раз у европейских моряков.

Незнакомец был весь в синяках и исцарапан так, словно несся сквозь заросли, не разбирая дороги. Но вряд ли только ветви терновника и куманики могли подобным образом изранить все тело мужчины. В правой руке человек держал короткий изогнутый меч, лезвие которого зловеще краснело.

— Соломон Кейн, клянусь ревом церберов! — удивленно воскликнул еще раз незнакомец, приближаясь к не менее изумленному англичанину. — Протащите меня под килем корабля дьявола, если это не он! А я считал себя единственным белым на тысячу миль вокруг!

— Я тоже, — ответил Кейн. — Но я тебя не знаю. Незнакомец хрипло захохотал:

— Ничего удивительного. Я сам себя не узнал бы, если б встретил случайно. Эй, Соломон, мой хладнокровный приятель, я видел твою мрачную физиономию много лет назад, но узнал бы тебя и в аду. Неужели ты позабыл те старые добрые времена, когда мы гоняли испанцев у Азорских островов? Вспомни, как мы брали их суда на абордаж! Клянусь костями святых, кровавым было наше ремесло. И ты не мог забыть Джереми Ястреба!

Холодные глаза Кейна тускло блеснули, словно тень пробежала по поверхности замерзшего озера. Он узнал старого друга.

— Я вспомнил. Но мы не плавали вместе. Я ходил на корабле Ричарда Гренвилла, а ты был в команде Джона Бельфонта.

— Да, черт возьми! — воскликнул Ястреб. — Я бы отдал корону, которую потерял, чтобы вернуть те славные денечки! Теперь сэр Ричард на дне морском, Бельфонт в аду, а многие из наших храбрых братьев закованы в кандалы или кормят рыб. Скажи, мой меланхолик-головорез, добрая королева Бесс все еще правит в старой Англии?

— Много лун прошло с тех пор, как я покинул родные берега. Но когда уходил в плавание, она прочно сидела на троне, — ответил Кейн мрачно, и Ястреб посмотрел на него с любопытством.

— Ты никогда не любил Тюдоров, Соломон. Я прав?

— Ее сестра преследовала мой народ, как преследуют загнанного зверя. А сама она обманула и предала людей моей веры… но сейчас все это не имеет значения. Скажи лучше, что ты здесь делаешь?

Ястреб время от времени оборачивался, всматриваясь в лесную чащу, откуда появился, и настороженно прислушивался, словно в ожидании погони.

— Это долгая история, — ответил он. — Расскажу в двух словах. Ты знаешь, что между Бельфонтом и другими английскими капитанами произошла ссора…

— Я слышал, что он очень изменился и стал просто обыкновенным пиратом, — резко произнес Кейн.

Ястреб усмехнулся:

— Что ж, так говорят. Во всяком случае, плавая среди островов, вдали от материка, мы жили как короли, клянусь глазами сатаны. Грабежу подвергались все проходящие суда: и простые корабли, и роскошные галеры. Потом появился испанский военный корабль, и нам пришлось туго. Выстрел пушки отослал Джона к его праотцу, дьяволу, а я, как ближайший помощник Бельфонта, стал капитаном. Был там один негодяй-француз по имени Ла Коста, который попытался выступить против меня. Я приказал повесить его на грот-рее и повернул корабль на юг. В конце концов нам удалось ускользнуть от испанцев, и мы пошли за грузом слоновой кости к Невольничьему Берегу. Но, видно, удача покинула нас вместе с Бельфонтом. Наш корабль наскочил на рифы в густом тумане, а когда он рассеялся, показалась сотня каноэ, наполненных нагими ревущими дьяволами. Несколько часов мы бились с туземцами и победили, но дорогой ценой: половина наших погибла, порох закончился, судно, пробитое рифами, готово было затонуть. Мы могли сделать только две вещи: выйти в открытое море на лодках или добираться до берега. Осталась только одна не поврежденная бомбардами испанцев лодка. Несколько человек из команды сели в нее, и в последний раз мы видели их идущими на веслах на запад. Остальные дошли до берега на плотах.

Клянусь чертями! Это было безумие, но что еще оставалось делать? Джунгли буквально кишели кровожадными туземцами. Наш отряд двинулся на север в надежде встретить невольничью резервацию, принадлежащую европейцам, но дикари перерезали нам путь, и пришлось повернуть на восток. Мы вынуждены были отвоевывать каждый шаг вперед, и ряды наши таяли, как туман на солнце. Люди гибли под ударами копьев туземцев, под клыками диких зверей, от укусов ядовитых змей. В конце концов джунгли поглотили всех моих спутников. Я остался один. Мне удалось сбежать от дикарей, и несколько месяцев, почти безоружный, я брел по этой враждебной земле. Однажды, подойдя к берегу огромного озера, я увидел стены и башни города, стоящего на острове.

Ястреб расхохотался.

— Клянусь костями святых! Все остальное звучит как сказка сэра Джона Мэндевилла! На острове я познакомился со странным народом, которым правила какая-то нечестивая каста. До моего появления им не довелось видеть ни одного белого. В юности я бродил с шайкой воров, маскировавшихся под акробатов и жонглеров, и теперь мое мастерство и ловкость рук произвели сильное впечатление на островитян. Они смотрели на меня как на бога. Все, кроме старого Агары, жреца, которому помимо всего прочего еще и цвет моей кожи не нравился.

Я стал для них чем-то вроде живого идола. Агара решил этим воспользоваться и тайно предложил мне пост верховного жреца. Я притворился, что согласен, и узнал многие из его секретов. Поначалу я сильно побаивался старика, ведь ему ничего не стоило наложить заклятие и лишить меня ловкости и способностей. Но остальные меня боготворили.

Озеро называлось Найана, а острова — острова Ра. Главный остров носил название Басти. Правящая каста называла себя кабасти, а рабов — масутос.

Жизнь масутос ужасна. Они полностью зависят от желаний и прихотей своих жестоких хозяев. Я видел женщин, которых засекли до смерти, и мужчин, распятых за малейшие провинности. Культ кабасти темный и кровавый, привнесенный на остров из каких-то диких земель. Каждую неделю на огромном алтаре в храме Луны под кинжалом Агары умирали несчастные. В жертву приносили одного из масутос — сильного юношу или девственницу. Но отвратительней всего то, что, прежде чем кинжал жреца приносил освобождение от мук, человек подвергался истязаниям, о которых трудно говорить. Святая инквизиция бледнеет перед пытками, изобретенными жрецами Басти. Их изуверство так искусно, что стонущая, бормочущая в бреду, ослепленная, освежеванная жертва все еще живет, пока последний удар кинжала не выхватит ее из терзающих когтей этих дьявольских страданий.

Ястреб увидел, как в холодных глазах англичанина медленно загорается гнев. Кейн махнул рукой, чтобы пират продолжал свой рассказ.

— Ни один англичанин не смог бы смотреть без содрогания на еженедельные агонии несчастных. Вскоре, выучив язык, я стал своим среди масутос. И Агара задумал прикончить меня, но рабы восстали, свергнув сидящего на троне изувера. Они попросили меня остаться и править ими. Я согласился. Под моим правлением Басти стал процветать, и масутос, и кабасти зажили счастливо. Но старый Агара, скрывавшийся в тайном убежище, плел за моей спиной интриги. Жрецу удалось организовать заговор и даже обратить против меня многих из масутос, которых я всегда защищал. Несчастные глупцы! Вчера Агара вышел из подполья, и в решительной битве улицы древнего Басти обагрились кровью. Старый жрец взял верх благодаря своему колдовству. Большинство моих сторонников погибли. Пришлось воспользоваться каноэ и с верными мне людьми отступить на один из мелких островов, где нас опять атаковали, и вновь мы проиграли. Все, кто поддерживал меня, были убиты или взяты в плен — и, помоги Бог тем, кто остался жив! — один я сбежал. Теперь они преследуют меня, как волки. Они гонятся за мной по пятам и не успокоятся, пока не убьют.

— Тогда не будем тратить время на разговоры, — сказал Кейн, но Ястреб холодно усмехнулся:

— В тот момент, когда я увидел тебя, человека моей расы, сквозь ветви деревьев, меня осенило, что снова смогу носить золотую с драгоценными камнями корону Басти. Пусть они приходят — мы их встретим! Послушай, мой храбрый пуританин, мне удалось захватить трон, без оружия, действуя лишь хитростью. А будь у меня в руках огнестрельное оружие, я бы и сейчас оставался правителем Басти. Они никогда не слышали о существовании пороха. У тебя есть два пистолета — этого достаточно, чтобы десять раз стать королем острова. Если б у тебя был еще и мушкет!

Кейн пожал плечами.

Нет нужды говорить Ястребу о дьявольском сражении, в котором его мушкет развалился на куски; теперь Кейн даже сомневался, не была ли та битва плодом больного воображения.

— Оружие у меня есть, — сказал он. — Но запас патронов и пороха небольшой.

— Три выстрела возведут нас на трон Басти, — заявил Ястреб. — Ну что, мой бравый квакер, ты поддержишь старого товарища?

— Я поддержу тебя во всем, что в моих силах, — мрачно ответил Кейн. — Но ради гордости и тщеславия мне ни один трон на свете не нужен. Если мы принесем мир страдающим людям и накажем злодеев за их жестокость, этого уже достаточно.

Два англичанина составляли странный контраст. Джереми Ястреб был высоким и сухощавым, со стальными мускулами, как и Кейн. Но Кейн — смуглый до черноты, а Ястреб, наоборот, белокожий. Сейчас он, правда, загорел до светло-бронзового цвета, и его выгоревшие светлые локоны падали на высокий узкий лоб. Худой подбородок, покрытый желтой щетиной, агрессивно выдавался вперед, тонкие губы кривила жесткая усмешка. Серые глаза беспокойно блестели, полные хищного огня. Его лицо с тонким орлиным носом отражало необузданность и властность натуры. Полуголый Ястреб все время слегка наклонялся вперед, словно готовился кинуться на добычу, сжимая рукоять окровавленного меча.

Кейн, такой же высокий и сильный, стоял напротив, лицом к лицу. Его ботинки были изодраны, одежда порвана, фетровая шляпа, потерявшая перья, изрядно потерта. На поясе у Кейна висели пистолеты, рапира, кинжал и патронная сумка с боеприпасами. Дикое, беспокойное лицо Ястреба совершенно не походило на сумрачное лицо пуританина. Но тигриная ловкость пирата и волчья повадка Кейна делали мужчин чем-то схожими. Оба, прирожденные рыцари удачи, казалось, были прокляты неутолимым стремлением к путешествиям и риску, которое сжигало их изнутри, не давая покоя.

— Дай мне один пистолет, — попросил Ястреб, — и половину патронов и пороха. Скоро островитяне будут здесь и, клянусь Иудой, мы не будем ждать, а встретим их сами! Положись на меня — один выстрел, и все в страхе падут на колени. Идем! По дороге расскажешь, как ты попал сюда.

— Я путешествовал много лун, — сказал Кейн неохотно. — Почему я здесь, не знаю. Джунгли позвали меня в открытом море, за много лиг отсюда, и я пришел без сомнения, Провидение, что всю жизнь направляло мои шаги, сейчас привело меня в эти места с какой-то целью, которую пока не в силах разглядеть мои слабые глаза.

— У тебя странный посох, — сказал Ястреб. Кейн посмотрел на деревянный посох, который держал в правой руке. Древко было тяжелое, словно железное, длинное, как меч, и заостренное на одном конце. На другом конце виднелась искусно вырезанная кошачья голова, и по всей длине посоха извивались какие-то странные линии и узоры.

— Я уверен, что это предмет магии и колдовства, — мрачно сказал Кейн. — Но в прошлые времена он защищал от созданий тьмы, и это хорошее оружие. Я получил его от некоего Н'Лонги, служителя местного культа с Невольничьего Берега, который вершил свои нечестивые обряды пред толпой чернокожих почитателей. Но под его свирепой и морщинистой личиной скрывается сердце честного человека, в этом я не сомневаюсь.

— Послушай! — Ястреб внезапно остановился. Издалека донесся едва слышный топот множества обутых в сандалии ног — острый слух Кейна безошибочно уловил его.

— Здесь как раз рядом поляна, — ухмыльнулся Ястреб. — Подождем их там…

Кейн и бывший король Басти встали, не скрываясь, с одной стороны поляны. Через секунду с другой стороны появилась толпа людей, около сотни человек, которые неслись, словно стая волков по следу. Они в изумлении остановились увидев Ястреба — он только что спасался бегством, а теперь с издевкой ухмыляющегося — и рядом с ним еще одного белого человека.

Кейн с интересом рассматривал преследователей. Половина из них оказалась неграми, коренастыми, плотными, с безволосой грудью и короткими ногами, как у людей, большую часть времени проводящих в каноэ. Все были вооружены тяжелыми копьями и совершенно голые. Вторую часть толпы составляли хорошо сложенные, с правильными чертами лица и прямыми черными волосами воины, в жилах которых, очевидно, текла лишь малая часть негритянской крови. Медно-коричневый цвет их кожи граничил с красноватым оттенком темно-бронзового.

Облачены они были только в сандалии и шелковые набедренные повязки. Головы защищали бронзовые шлемы, а в руках воины держали маленькие круглые деревянные щиты, укрепленные грубой шкурой, прибитой медными гвоздями, и мечи, такие же, как и у Ястреба. У многих были отполированные деревянные булавы, легкие топорики. Некоторые несли тяжелые мощные луки и колчаны с длинными стрелами.

Внезапно Кейну пришло в голову, что где-то он уже видел подобных людей или картинки с их изображением, но когда и где, точно вспомнить не мог. Преследователи Ястреба неуверенно смотрели на белых людей.

— Ну что? — насмешливо произнес Ястреб. — Вы нашли своего короля. Вы забыли свои обязанности перед правителем? На колени, собаки!

Хорошо сложенный молодой воин страстно заговорил, и Кейн с удивлением обнаружил, что понимает его язык. Он был похож на один из бесчисленных диалектов банту, многие из которых Кейн изучил во время своих странствий. Однако некоторые слова оставались непонятными для пуританина и носили какой-то особый оттенок древности.

— Убийца! — воскликнул молодой воин, побагровев от гнева. — Ты смеешь дразнить нас? Я не знаю, кто этот человек рядом с тобой, и с ним мы не в ссоре, но твою голову мы принесем Агаре. Хватайте его…

Он занес руку назад, собираясь метнуть копье, но в то же мгновение Ястреб прицелился и выстрелил. Выстрел прозвучал оглушительно, и в дыму Кейн увидел, как молодой воин рухнул на землю. Эффект, произведенный пистолетным огнем на толпу воинов оказался таким же, как и везде у дикарей, во всех нецивилизованных землях. Оружие выпало из задрожавших рук, и туземцы стояли онемевшие, с открытыми ртами, словно испуганные дети. Некоторые закричали и бросились на колени или распростерлись ниц. Полные ужаса глаза оставались прикованными к бездыханному телу соплеменника. Тяжелая пуля раскроила воину череп и выбила мозги. Пока толпа стояла, охваченная благоговейным ужасом, Ястреб перешел к действиям.

— Все на колени, собаки! — закричал он свирепо, шагнув вперед и ударом руки опуская одного из воинов на колени. — Или я выпушу на всех вас громы смерти, или вы принимаете назад своего законного короля!

Дикари, словно под гипнозом, встали на колени, что-то бормотали, словно в бреду. Ястреб пяткой придавил одного негра и, дико оскалившись, победоносно взглянул на Кейна.

— Встаньте, — Ястреб презрительно пнул негра. — Но теперь никто не сможет забыть, что я король! Вы вернетесь в Басти и будете сражаться за меня или все умрете!

— Мы будем сражаться за тебя, господин, — послышался хор голосов. Ястреб вновь ухмыльнулся.

— Вернуть трон проще, чем я думал, — ухмыльнулся он. — Вставайте! Оставьте эту падаль, где лежит. Я ваш король, а вот — Соломон Кейн, мой друг. Это ужасный волшебник, и если со мной что случится — он разорвет вас всех на куски.

«Да они как стадо овец», — думал Соломон, наблюдая, как воины обеих рас смиренно выполняют следующие приказы Ястреба. Воины построились шеренгами, по три человека в ряд, и пошли вслед за Кейном и Ястребом.

— Не бойся, они не ударят сзади, — сказал пират Кейну. — Они запуганы, видишь, даже глаза остекленели. Но все равно будь начеку.

Подозвав воина посмелее, Ястреб велел ему идти между собой и Кейном.

— Расскажи об Агаре, — сказал Ястреб. — Что, он празднует свою быструю победу?

— Нет, господин, — воин, несмотря на высокий рост и силу, не мог скрыть страха перед двумя белыми людьми. Возможно, даже цвет их кожи казался дикарю таким же волшебным, как и пистолетный огонь. — Он складывал тела убитых на поля, чтобы помочь следующему севу, — прошептал он. — Теперь Агара подготавливает храм Луны. Сегодня Луна откроет целиком свое лицо, — он робко поднял глаза к небу.

— Он хочет принести ей жертву, желая отблагодарить за победу, так? Что ж, луна получит свою жертву, — пробормотал Ястреб, изогнув губы в жестокой усмешке. — Но не ту, которую задумал Агара.

Ястреб махнул рукой воину, отсылая в строй к остальным, и засмеялся, видя, как тот поспешно, спотыкаясь, побежал куда приказано.

— Клянусь кровью дьявола, — сказал он Кейну по-английски, — мы покажем этим собакам, что значит подданный английского короля!

Кейн нахмурился и оглянулся. Не переоценивает ли Ястреб свои силы? Коренастые негры выглядели испуганными, но высокие, особенно трое, идущие позади остальных, смотрели мрачно и злобно. Возможно, так казалось из-за багрового света заходящего солнца, напоминающего залитый кровью глаз Циклопа, проглядывающий сквозь огромные деревья.

Ястреб принял озабоченность Кейна за неодобрение.

— Клянусь богом! — воскликнул пират. — Что это за англичанин без жажды победы? Время, видно, поубавило храбрости у тебя, мой старый молитвослов, но я помню твою саблю в крови и кишках врагов! — Ястреб любил выражаться напыщенно и витиевато.

— Неужели ты думаешь, что я промедлю вступить в битву со злом? — возразил Кейн. — Но, возможно, ты недооцениваешь силу веры этих людей, если рассчитываешь, что в угоду тебе они повернут оружие против своего бога.

— Наши пистолеты сильнее туземных божков, — заявил Ястреб, но Кейн мрачно покачал головой. — Я, как и ты, много воевал. У меня есть собственная стратегия. Язычники прячутся по своим домам, боясь восхода луны, а их жрец скрывается в храме. У этих людей не возникнет мысли о том, что они предают своего бога, мои подданные всего лишь вернут законного короля на его трон.

Кейн не хотел спорить и замолчал. Оставить соотечественника одного в подобной ситуации он не мог. И как обычно, пуританин решил предаться воле Провидения, а точнее, его милосердию. Не сомневался он лишь в одном — в Басти существует зло, которое надо сокрушить.

Солнце закатилось, окрасив джунгли в сумрачно-красные цвета. Деревья и траву словно присыпало пеплом угасшего костра. Рычание львов из глубины джунглей, напоминал рев ветра во время шторма. Вдали, над вершинами деревьев, Кейн заметил две остроконечные горы, освещенные поднимающейся луной. Они были похожи на два каменных ножа, направленных в небо.

Кроме того что земля под ногами стала мягче, ничто не указывало на близость воды. Но лес внезапно поредел и перед глазами путников открылось широкое, величавое, необычно тихое озеро. В сумраке Кейн разглядел несколько темных силуэтов посреди озера, огромных и неподвижных. Должно быть, это острова, но пуританину они показались какими-то спящими первобытными гигантами-чудовищами. Блики лунного света дрожали на воде.

Берег зарос высокой острой травой. Воин, которого допрашивал Ястреб, шагал впереди, указывая путь. Один раз он оступился, и Кейн услышал как зловеще чавкнула земля под его ногой. Соломон подумал, что если провожатый собирается их обмануть, то здесь это легко ему удастся. Кейн враждебно посмотрел на лунный диск над горами.

В траве у воды были спрятаны два каноэ. Кейн сел в одно, а Ястреб — в другое, оба постарались устроиться на самом носу, следя за гребцами.

Коренастые начали грести. Весла погружались в тяжелую воду с приглушенным звуком. Луна, ярко сияя, дробилась на поверхности озера. Кейну приходилось видеть, как люди сходят с ума и даже теряют человеческий облик при лунном, призрачном свете. Насколько же огромной должна быть власть ночного светила для людей, признавших луну за проявление бога?

На носу каноэ Кейн заметил вырезанный на дереве рисунок. Сначала он решил, что это бутон цветка. Но это было изображение луны, окруженной лучами, загнутыми внутрь, словно клыки. Что это: выпуклое или вогнутое изображение, шар или пустая дыра? Кейну не понравился рисунок. Ястреб в соседнем каноэ мрачно оглядывал своих воинов.

На фоне ночного неба вырисовывалась темная громада — то ли гигантских размеров корона, то ли огромная голова с несколькими рогами. Оказалось, что это остров, увенчанный каменными пирамидами. Притихшие гребцы вели каноэ к острову. Взгляды высоких бронзовых воинов были прикованы к луне. Кейну казалось, что его обманом заманили сюда для участия в древнем, несущем зло ритуале. Один раз посох вуду уже спас его от черной магии, и теперь Кейн крепко сжимал вырезанную кошачью голову. Тогда Н'Лонга вселился в товарища Кейна, и пуританин получил опытного союзника, выручившего его из беды.

Лодка причалила к пустынному берегу, где покачивались в лунном свете другие каноэ бастийцев. Оказалось, что пирамиды окружены массивными стенами — стенами древнего города Басти.

Под луной белело засеянное бесконечное поле, посреди которого виднелась тропинка. Воины строем, все так же безропотно, двинулись через поле, но Кейн почувствовал растущее в людях напряжение. Над городом и пирамидами сияла луна, словно маска древнего бога, изображенная на храме Басти.

Глаза Ястреба лукаво заблестели.

— Послушай, Кейн, — прошептал он, — что если обратить этих языческих свиней к твоему Богу? Это стало бы золотым пером на твоей пуританской шляпе?

Но Кейн отрицательно покачал головой, этим его не соблазнишь. Все, что он должен, — сокрушить зло, вершимое Агарой. Ястреб казался совершенно захваченным честолюбивыми мечтами и слишком убежденным в своей власти, чтобы планировать свои действия. А что если в городе их поджидает засада? Кейн хотел обсудить это с пиратом, но тот внезапно зарычал на воинов, замедливших шаг у стен Басти:

— Вперед, собаки! Мы открыто войдем в город как король с верноподданными, а не будем пробираться тайком, подобно шелудивому псу — Агаре.

Но воины остановились в нескольких ярдах от стены. Кейн разглядел в полусумраке ворота, такие огромные, что два стражника, охраняющие их, казались карликами. По краям створок виднелись изображения луны с загнутыми лучами.

Возможно, Ястребу воины и в самом деле показались карликами, потому что он заревел:

— Открыть ворота королю!

Но в ответ он не услышал ни звука, стражи даже не пошевелились. Только когда Ястреб подошел к ним вплотную, они предупреждающе подняли свои мечи. Похоже, действия стражников были частью ритуала, и в их задачу входило держать город в неприкосновенности, пока длится полнолуние. Ястреб, не обращая внимания на обнаженные клинки, подбежал и, изрытая проклятия, хотел постучать в ворота пистолетом, но воины, зеркально повторяя движения друг друга, словно в церемониальном танце, встали по обе стороны от Ястреба и одновременно занесли над ним мечи, готовые рассечь англичанина на куски.

Кейн предупреждающе закричал, но Ястреб, похоже, был не столь безрассуден, как могло показаться: он резко отклонился и разрядил пистолет в лицо одного из стражников. Воина с отстреленным правым ухом отбросило к воротам. Второй охранник бросился на англичанина. Секунду воин смотрел на пистолет испуганно, но, прочитав растерянность в глазах Ястреба, дико вскрикнул и налетел на пирата, целясь клинком ему в живот. Белый едва ускользнул от удара.

Внезапно Ястреб споткнулся на пригорке и упал, а стражник метнулся к нему и сделал выпад мечом, острие клинка вонзилось в землю в дюйме от англичанина. Пират вскочил и ударил охранника в лицо пистолетом, скорчился от боли и, не удержавшись на ногах, рухнул.

Но тут Ястреб увидел надвигающегося на него с мечом и булавой второго стражника, раненного, но сумевшего подняться. Вся правая щека воина почернела от крови. Ястреб словно позабыл о своем мече, и отступал, судорожно пытаясь перезарядить пистолет.

Охранник быстро приблизился к Ястребу, занеся над его головой оружие, но в эту секунду выстрел Кейна разорвал ему грудь.

Стражник покачнулся и, несмотря на то, что кровь из раны заливала его до пояса, упрямо двинулся к Ястребу. Но тот уже успел перезарядить оружие и готов был встретить несокрушимого бастийца.

Кейну показалось, что в глазах воина уже не осталось ни искры жизни, только чистый холодный свет луны, ведущий его. Времени перезарядить пистолет у пуританина не было, и он ударил стражника кинжалом в бок. Тот медленно, словно зомби, стал разворачиваться, и клинок Кейна вспорол ему живот. Бастиец замертво рухнул на землю, но пуританин, склонившись, вонзил кинжал в сердце воина, ведь даже сейчас в глазах стражника блестела луна.

Кейн, дрожа, вытер кинжал о траву. Ястреб ободряюще похлопал его по плечу:

— Ну что, старина, еще не потерял вкуса к кровавой сече? — Англичанину все было нипочем. — Клянусь крыльями сатаны, я буду на троне до захода луны! — И Ястреб стал стрелять по воротам.

Все стояли в ожидании. Почему город такой затихший? Почему никто не вышел на грохот выстрелов? Были люди заняты ритуалом или просто готовили засаду?

Вдруг ворота заскрипели, и створки медленно подались назад, словно раздвинулась гора, открыв вид на пирамиды, пестрые от лунных бликов и теней. За воротами молча стояли люди, высокие и коренастые, мужчины и женщины. Впереди них виднелся силуэт высокого, истощенного человека в ниспадающей складками одежде.

Он подошел ближе. Худой как скелет старик выступал величаво и гордо, но что-то в нем было поникшее и затравленное, несмотря на надменный вид. Одежду украшали вышивки лунных лучей, опутавших человека, как паутина. Что излучали его глаза: злобный блеск или просто отражение света луны? Но блеск потух, лишь он узнал того, кто встал перед ним.

Ястреб прошипел пуританину на ухо, что это и есть Агара, хотя Кейн уже сам догадался об этом. Экс-король направил пистолет в лицо старца. Жрец широко развел руки в приветственном жесте, словно приглашая желанных гостей. Длинные ногти Агары просвечивали. Он низко поклонился Ястребу, а затем, с легкой улыбкой приятного удивления, Кейну.

— Басти приветствует тех, кого выбрала Луна, — произнес он холодным, мертвенным голосом.

В ту же секунду безмолвные люди простерлись ниц, касаясь лбами земли.

— Клянусь кишками сатаны, Кейн, — прошептал Ястреб, — старый людоед понял, что проиграл.

Кейн забеспокоился. Возможно, Агара признал, что его время истекло и предпочел сдаться сам. Но жизненный опыт подсказывал Соломону, что жрецы так просто не уходят.

Ястреб казался поглощенным приветствием жителей Басти, которые уже поднялись с земли и стояли, склонив головы.

Он махнул рукой воинам за спиной и торжественно вошел в город. За воротами все еще стонал один из стражников.

— Позаботьтесь о нем, — приказал он жрецу с выражением великодушия на лице. Кейн почувствовал, что Ястребу хотелось, чтобы эти слова прозвучало по-королевски.

Пират приказал воинам построиться ровнее.

— Так должна шествовать свита короля, — сказал он Кейну, а потом воинам:

— Вы будете сопровождать меня к трону!

— Нет! — воскликнул Агара. Это прозвучало как мольба. — Все должно быть совершено по закону нашего Бога. Завтра, — закричал он, обращаясь к бастийцам, — Басти будет приветствовать белых людей по подобающей им чести.

Если бы Агара требовал, а Ястреб согласился на его требования, то это могло бы усилить власть жреца. Но жрец молил исполнить обряд согласно древним ритуалам, а это могло укрепить законность прав Ястреба.

— Хорошо, — согласился пират. — Раз я король, то не нарушу традиций.

Агара повел англичан по широким улицам. Пирамиды на фоне черного неба возвышались, как горы. Город казался вымершим. Без сомнения, битва между Ястребом и Агарой сильно сократила население Басти. В центре города на одной из самых высоких пирамид сотни ступенек вели к круглому храму Луны.

Держа в руках факелы, Кейн и Ястреб поднимались по узкой, круто ведущей вверх лестнице одной из пирамид, оставляя на каждой ступени воинов. Наконец они оказались в комнате под самой верхушкой пирамиды. Там по углам висели гамаки, в центре стояло несколько столиков с искусно изготовленной глиняной посудой. На занавесях были изображены битвы и подвиги героев, над которыми светила вышитая луна. Кейн шагнул на каменный балкон, решив убедиться, что они достаточно высоко и ничто не грозит им снизу. Он увидел, как Агара, словно тень, поднимается по ступеням к своему храму.

— Кости сатаны! Кейн, — воскликнул Ястреб, — король не должен взбираться так высоко к своей постели!

Они решили спать по очереди. Ястреб поклялся, что не сомкнет глаз, раз он теперь король. Во сне пуританин увидел Н'Лонгу, жреца вуду. Черное сморщенное лицо плавало в тумане, и Кейн не мог его четко разглядеть, но знакомый монотонный голос произнес на искаженном английском, которым так гордился старый колдун:

— Не бойся отдавать свой посох Ястребу. Прежде чем Кейн спросил, что означают слова Н'Лонга, раздался душераздирающий вопль. Так мог кричать лишь человек в предсмертной агонии. Кейн выпрыгнул из гамака, держа пистолет наготове, и выбежал вместе с Ястребом на балкон. Но улицы были тихи, только эхо повторило вопль.

Кейну показалось, что крик оборвался как-то неестественно, словно кто-то заткнул несчастному рот. Ястреб покрасневшими глазами вглядывался в пустынные улицы.

— Если это опять изуверства Агары, то я сдеру с него кожу собственными руками, — сказал он, осыпая жреца проклятиями.

Усталость предыдущего дня приглушила ярость англичанина. Кейн встал на часы, а его товарищ уснул. Проснувшись через несколько часов, пират загремел:

— Клянусь святыми, пусть меня протащат под килем, если я не узнаю, кто кричал. Возможно, это был стражник, за которым я велел ухаживать людоеду.

Ястреб, словно вихрь, слетел по ступеням пирамиды, где провел ночь, и стал взбираться к храму Агары. Кейн следовал за ним. На полпути англичанин с багровым от гнева лицом заревел:

— Агара!

Жрец появился на площадке храма. В дневном освещении он выглядел пепельно-серым, казалось, кости черепа просвечивают сквозь его бледную, не тронутую солнцем кожу.

— Где стражник, которого я доверил тебе? — спросил Ястреб.

— Он умер ночью от раны, — тихо произнес Агара безжизненным голосом. — Он захлебнулся собственной кровью.

Обезоруженный, Ястреб однако крикнул:

— Покажи мне его труп!

— Он уже предан земле, — проговорил Агара холодным, как луна, голосом.

— Кто кричал ночью, проклятый язычник?

— Стражник, когда умирал. Он очень страдал от ужасной раны.

Жрец исчез в храме. Пылая гневом, Ястреб проорал:

— Клянусь костями всех святых, я этого так не оставлю! — и застучал каблуками по ступеням, спеша наверх. Двигаясь следом, Кейн почувствовал надвигающуюся опасность и проверил пистолет. Но жрец оказался один и смотрел на них с ехидной улыбкой. Нигде не было видно ни следов крови, ни тела стражника. Круглый храм немного возвышался над стенами города. Под открытым небом на вершине храма стояло несколько алтарей, от которых спускались желобки. Всюду были вырезаны изображения луны, словно камень покрылся пузырями.

— Тогда мы обыщем город—заявил Ястреб Агаре. Кейн сопровождал белого короля и его воинов в поисках, но знал: они бесполезно тратят дневное время. В конце концов жертва полной луне уже принесена, теперь ничего не исправишь. Многие комнаты в пирамидах, которые они обыскали, стояли пустые, и даже там, где жили люди, почти ничего не было, кроме самой примитивной мебели. Как и религия, этот город умирал.

— Кто кричал ночью? — непрестанно спрашивал англичанин, но люди молчали.

Кейн понял, что тогда у ворот они безмолвствовали не от благоговейного страха перед Ястребом, а от ужаса перед Агарой. Все эти похожие на улей жилища были испещрены изображениями луны. Местами проглядывали другие полусоскобленные рисунки. Значит, религия Агары вытеснила собой другие верования.

Ястреб обшарил весь город. Наконец они обнаружили в поле следы примятого жнивья и капли крови, ведущие в глубину поля и постепенно исчезающие. Ничего не найдя по кровавому следу, усталые, они вернулись в город. Англичанин был чернее тучи:

— Высохший людоед не подчиняется мне, Ястребу Басти, — шептал он, и Кейн понял, что пирата волновали вовсе не страдания стражника.

Хотя ворота стояли открытые, улицы пустовали. Только пирамиды возвышались среди стен Басти. В тихих сумерках они еще больше походили на огромные могилы. Кейн и Ястреб вернулись в город в воинственном настроении.

— Если это одна из проделок старого язычника, — прошептал Ястреб, — то я разбросаю его кишки по ступеням храма.

Он сделал резкий жест рукой, приказывая воинам свиты остановиться. Стараясь двигаться неслышно, Кейн и Ястреб приблизились к пирамиде, над которой возвышался храм Луны.

У подножия пирамиды стояли двенадцать длинных столов, за которыми собралось все население Басти. Люди сидели неподвижно, словно у алтарей.

Один из столов оставался незанятым. На ступенях храма в одиночестве расположился Агара. По бокам от него пустовали два искусно украшенных резьбой деревянных кресла. На столе перед ним сверкала корона.

Жрец встал. Он не мог заметить англичан, хотя смотрел в их сторону.

— Наконец-то нам возвращена честь, — прокричал Агара.

Пират вышел из укрытия с мрачным, сердитым видом и приблизился к Агаре. Ястреб бросил на жреца горящий ненавистью взгляд и сел рядом с ним. Кейн занял второе кресло, а воины расселись за свободным столом.

Казалось, все были поглощены ритуальным таинством и с нетерпением смотрели на жреца, пока тот не провозгласил:

— Начнем наше празднество!

Голос Агары прозвучал высоко и радостно, но глаза оставались пустыми. Кейн доверял ему так же мало, как вампиру, играющему роль гостеприимного хозяина.

Ястреб расплылся в улыбке, когда девушки поставили перед ним блюда с искусно приготовленной пищей и кувшин с рисовым вином. Он осушил кувшин и потребовал еще один. Похоже, он даже не заметил что рис и приправленное специями мясо затейливо уложены в виде лун с загнутыми лучами.

Агара пил мало, даже когда провозгласил: «Выпьем за белых людей, спасителей Басти!» Кейн делал вид, что пьянеет, но на самом деле выливал вино обратно в кувшин. Лунный свет заливал город. Пират потребовал еще вина, не обратив внимания на предостережение товарища. Его естественная осторожность и недоверчивость путешественника были заглушены вином и тщеславием. Он посмотрел на вернувшуюся с полным кувшином девушку маслянистым, похотливым взглядом.

— Пусть сатана лишит меня мужской силы, если она не будет сегодня моей, — бормотал он.

Кейн чувствовал себя отяжелевшим от еды. Не входило ли это в план Агары?

— Больше не хочу, — отодвинул он блюдо, которое держала перед ним девушка. — Мне кажется, — произнес он тоном приказания, обращаясь к жрецу, — что настало время коронации.

— Ты прав, — усмехнулся жрец. С пронзительным криком он подпрыгнул и указал рукой на луну.

Луна медленно, словно балансируя над макушкой храма, выплыла наконец из-за него целиком и засияла в полную силу. Это была вторая ночь полнолуния. Внезапно нож девушки-служанки перерезал пояс Кейна. Она схватила оружие пуританина и отбросила его далеко в темноту. То же самое проделал Агара с пиратом, и несколько воинов с луками наизготовку окружили людей Ястреба. Жрец схватил корону и, уверенно возложив ее себе на голову, закричал:

— Мой народ! Белые люди посланы Луной, чтобы спасти нас! Она направила свой свет на них как знак! Их кровь, пролившись на жертвенный алтарь, сделает Басти снова великим!

Из толпы поднялся робкий, но одобрительный шепот. Отчаянно ища какое-нибудь оружие, Кейн бросил взгляд на лежащий перед ним посох вуду. Он протянул к нему руку, но англичанин опередил его. Секунду они боролись.

— Пусти, олух, — прорычал Ястреб. — Дай мне вызвать его на бой!

В голове Кейна пронеслись слова, сказанные во сне Н'Лонгой. Он неохотно отступил, и Ястреб вскочил на ноги.

— Пусть королем будет тот, кто более искусен в магии! — выкрикнул он.

Возможно, если б пират не был так пьян, то не бросил бы столь безрассудный вызов. Но толпа осмелилась поддержать его. Агара не стал отказываться. Усмехнувшись ехидно, он махнул рукой, чтобы англичанин начинал демонстрацию своего искусства.

Ястреб повернул посох в руках, при этом чуть не уронив его. Тень от лунного света повторяла его неуклюжие движения. Не нырнуть ли сейчас Кейну в темноту, пока на него не обращают внимания, и не поискать ли оружие? Но за спиной стояла женщина с ножом, следящая за ним.

Затем Ястреб повел себя по-другому. Казалось, он обрел неожиданную ловкость. Посох в его руках размножился. Он держал уже три посоха, два из которых бросил, и они поплыли по воздуху. Кейн потерял их из виду, но не видел и не слышал, чтобы они упали на землю. Посох стал извиваться, как змея, хотя пуританин знал, что посох тверд как железо. Он извивался у ног Ястреба, а потом прыгнул обратно к нему в руки. Англичанин казался озадаченным собственным мастерством: наверное, колдун вуду Н'Лонга помогал ему через этот посох.

Толпа была в восхищении. Ястреб пропустил посох через свое тело, словно волшебный меч, рассекающий, но не убивающий. Лицо Агары сморщилось. Он вскочил, вытянул вверх руку, как будто хотел схватить Луну с неба, и визгливо что-то выкрикнул. Власть этого слова была ужасна. Оно наполнило город чем-то темным и огромным, скрывающимся за пирамидами и проникающим в глубину сознания тех, кто его услышал. Толпа задрожала, словно началось землетрясение. Ястреб остолбенел в замешательстве.

Рука Агары опустилась на лицо и закрыла его на мгновение. Затем он убрал ладонь, и все содрогнулись от ужаса. Лицо старика стало неестественно белым, глаза и черты расплывались. Это был лик Луны. Агара натянул капюшон.

Толпа застонала. Жрец повернулся к ним со светящимся сквозь ткань капюшона лицом. Он как будто что-то сдергивал с лица и бросал в толпу. Лица людей сразу изменились, на шеях вместо голов появилось множество лун — уродливых шаров.

Луна в капюшоне повернулась к англичанам. Ястреб замахнулся посохом, громко стуча зубами. Посох ходил ходуном в его руках, как волшебная палочка в руках бессильного мага. Внезапно пират, всем телом подавшись вперед метнул посох в жреца. Удар попал в цель.

Луна исчезла из капюшона, и возникло искаженное болью лицо Агары. Он упал, пригвожденный посохом к земле, но был еще жив.

Женщина, следившая за Кейном, застыла в шоке, как и вся толпа, вновь обретшая свои лица.

Кейн выбил нож из ее рук и нырнул в темноту. Нашарив на земле пистолеты, он схватил их и один отдал пирату.

Пуританин удивился, что Ястреб не спешит убить скорчившегося жреца. Злорадно посматривая на жертву, он резким, чуть пьяным движением водрузил корону себе на голову и произнес:

— Теперь, мой неудачливый претендент на престол, мы посмотрим, сколько времени понадобится, чтобы снять с тебя шкуру.

Но Кейн выстрелил в старика, размозжив ему голову. Ястреб, рыча, схватился за пистолет. Тонкие губы гневно дрожали, глаза хищно сверкали.

Один из воинов Агары нерешительно приблизился, но англичанин в бешенстве выстрелил ему в лицо.

— Так погибнет каждый, кто не поклянется в верности Ястребу Басти! — закричал он, размахивая посохом, как скипетром.

Он свирепо посмотрел на Кейна. Неужели после всего пройденного вместе начнется дуэль?

Но внезапно глаза пирата погасли. Руки его беспомощно разжались, пистолет упал на землю. Ястреб с напыщенным и самодовольным видом заходил кругами на одном месте, похожий на глупую курицу. Вдруг он широко улыбнулся Кейну.

Когда-то пуританин уже наблюдал подобную перемену в лице. Он не верил своим глазам. Он видел перед собой не глаза Ястреба, а чьи-то другие. Кейн смотрел озадаченно, пока не услышал голос:

— Что же ты, не узнаешь Н'Лонгу, брат? Кейн беспомощно покачал головой. Он слишком был рад, чтобы осудить колдовство мага, и только спросил:

— Что ты сделал с Ястребом?

— Он ушел в страну теней. Может быть, узнав, как стать королем, он вернется, — засмеялся Н'Лонга, но глаза его остались старыми и усталыми. — Это телобудет сидеть на королевском троне, и оно должно иметь короля внутри. Ястреб не король. Н'Лонга лучше.

Кейн внутренне не мог не согласиться с этим. Люди испуганно жались друг к другу. Народу Басти король был необходим. А назвать правителя новым именем — значило еще больше смутить толпу. Н'Лонга поднял руку:

— Приветствуйте короля, — закричал он. — Ястреба Басти!

На рассвете Кейн подошел к берегу. Бастийцы уже работали на полях. Ястреб, или тот, кто жил в его теле, помогал и руководил ими. Он широко улыбнулся Кейну, когда тот проходил мимо.

Пуританин велел неграм в каноэ перевезти его на другой берег. Последний взгляд пуританина на остров был печален. Ему казалось, что город будет вечно жить в тревоге. И хотя вокруг уже рассвело, над пирамидами висела бледная луна, словно призрак лица, выглядывающего из капюшона.

Дети Ашшура (Перевод с англ. Г.Подосокорской)

1

Соломон Кейн вскочил с груды сваленных в углу шкур, служивших ему постелью, пытаясь в кромешной тьме найти оружие. Его разбудила не бешенная дробь тропического ливня, стучавшего по крыше хижины, и не яростные раскаты грома — вопли ужаса и боли, пронзительный лязг стали доносился сквозь шум и грохот тропического шторма. По-видимому, в деревне, где англичанин укрылся от разбушевавшейся стихии, происходило что-то страшное — набег или облава. Соломон Кейн лихорадочно пытался понять, кто именно мог напасть на мирную деревню ночью и в такой ужасный шторм. Его рука наткнулась в темноте на пистолеты, лежавшие тут же, на шкурах, но он не стал их брать, В такой ливень это просто бесполезные игрушки — порох мгновенно намокнет, стоит лишь выйти за порог хижины.

Забыв про шляпу и плащ, Кейн бросился к двери и резко распахнул ее. Яркая вспышка молнии, которая, казалось, прорезала все небо, на миг ослепила его, но затем он увидел безумное, хаотичное мелькание человеческих фигур в просветах между хижинами и сверкающие отблески огня на лезвиях мечей и топоров. Теперь он отчетливо слышал пронзительные крики ужаса чернокожих жителей деревни и гортанные воинственные кличи на каком-то незнакомом ему языке. Кейн пробежал несколько шагов вперед, высоко подняв меч над головой, и вдруг почувствовал, как рядом с ним метнулась чья-то тень. Он резко остановился и взмахнул мечом, но в это мгновение новая ослепительная вспышка молнии лишила его возможности увидеть врага. Соломон невольно зажмурился, обрушив удар наугад в пустоту. Открыв глаза, он успел лишь увидеть занесенный над его головой огромный меч. Снова вспыхнул огонь, который был во сто крат ярче молнии. Сознание затуманилось, и мрак чернее ночи в джунглях поглотил его…

Соломон Кейн очнулся, когда первые лучи солнца едва тронули бледным светом потемневшие от дождя джунгли. С трудом приподнявшись, он сел в липкой грязи неподалеку от своей хижины. Со лба его сочилась кровь, а голова раскалывалась и гудела, но Кейну все же удалось приподняться и оглядеться по сторонам. Дождь, по-видимому, давно прекратился, и небо было совершенно ясным, без единого облачка. Над деревней висела тишина — зловещая, гнетущая тишина, — и англичанин вдруг осознал, что теперь эта деревня — обиталище Смерти. Повсюду — на улицах, в дверях и внутри хижин — лежали тела мужчин, женщин и детей, некоторые из них были изрублены на куски, что говорило о какой-то запредельной, бессмысленной жестокости нападавших. По-видимому, они убили почти всех жителей, а если и захватили кого-то в плен, то лишь немногих. Они не взяли никакого оружия, принадлежавшего их жертвам, и ничего из утвари или орудий труда. Соломон Кейн понял, что набег совершили представители какой-то более цивилизованной расы, которых совершенно не интересовали ни примитивные копья, ни топоры и ничего из того, что было произведено руками грубых крестьян. И все же, как обнаружил через некоторое время англичанин, кое-что они взяли — слоновую кость, в большом количестве имевшуюся в деревне, а также его меч, пистолеты, кинжал и сумки с патронами и порохом. Прихватили неведомые захватчики и палку Соломона с заостренным концом, причудливой резьбой и набалдашником в виде кошачьей головы, которую подарил англичанину его друг Н'Лонга, колдун с Западного побережья. Пропали также шляпа и плащ.

Кейн стоял посреди мертвой деревни, мучительно размышляя о причинах, вызвавших эту кровавую резню, но ответа не находил. Он пришел в деревню предыдущей ночью, весь промокший, и попросил пристанища у жителей, которые радушно приняли его, щедро поделившись своими скромными запасами пищи. Из разговоров с ними Соломон понял, что сами они не очень много знали о земле, на которой жили, так как поселились здесь относительно недавно, изгнанные со своих мест более могущественными и воинственными племенами. Они были простым и миролюбивым народом, и в сердце Кейна зажглись ярость и ненависть против неизвестных варваров, так жестоко расправившихся с безобидными и беззащитными людьми. Внезапно он вспомнил, как яркая вспышка молнии осветила на мгновение лицо того, кто напал на него, — лицо белого человека! Но ведь Кейн знал, что в этих местах не могло быть белых людей, даже кочевники-арабы появлялись лишь в сотнях миль отсюда. Соломон не успел разглядеть одежду чернобородого, хотя теперь смутно припомнил, что выглядел он как-то не по-местному причудливо, да и длинный прямой меч в его руке говорил о том, что эти люди пришли откуда-то издалека. Кейн взглянул на грубую неровную стену, окружавшую деревню, на бамбуковые ворота, обломки которых теперь валялись в грязи, и вдруг заметил широкую утоптанную тропу, уходящую в джунгли. Оглянувшись в поисках какого-нибудь оружия, он увидел лежавший неподалеку грубый крестьянский топор и взял его. Соорудив из широких листьев некое подобие шляпы, чтобы защитить голову от палящих солнечных лучей, Соломон Кейн вышел через сломанные ворота и направился в джунгли по следу неведомых убийц.

Под гигантскими деревьями, укрывавшими землю от ливня, след стал заметнее, и Кейн, присев на корточки, стал вглядываться в разбухшую рыхлую почву. Он ясно различил отпечатки с множества сандалий, но попадались и следы босых ног, говорившие о том, что часть жителей все же захвачена в плен. По-видимому, если нападавшие и понесли потери, то тела своих убитых они взяли с собой. Скорее всего, они уже очень далеко: Кейн старался идти как можно быстрее, не останавливаясь, но так и не увидел никого впереди за целый дневной переход.

Только когда заметно стемнело, Соломон сделал наконец небольшой привал и торопливо поел того, что успел захватить с собой из уничтоженной деревни. Затем он вскочил на ноги и вновь устремился вперед сжигаемый яростью и желанием разрешить загадку страшного чернобородого человека, высвеченного в его памяти вспышкой молнии. Хуже всего было то, что убийцы забрали оружие Кейна, а в этой дикой стране наличие оружия — вопрос жизни и смерти…

Вдруг показался просвет между деревьями, и вскоре Кейн вышел на холмистую, поросшую густой травой равнину с видневшейся вдали цепью низких скалистых гор, к которым и вели следы. Англичанин решительно направился в сторону гор, но внезапно замер, услышав грозное рычание львов, раздававшееся отовсюду в надвигавшейся вечерней тьме. Почуяв добычу, гигантские кошки начали приближаться, и Кейн понял, что попытка прорваться через это огромное пространство с одним топором в руках равносильна самоубийству. Отпрыгнув назад, в джунгли, он тут же нашел огромное дерево и, быстро взобравшись на него, уселся поудобнее на широком разветвлении. Отодвинув листья, он увидел огонек, мерцающий между холмами, а дальше, на горной гряде, различил множество других, петляющих и извивающихся, словно светящаяся змея. Кейн понял, что это и есть колонна захватчиков со своими пленниками; они несли факелы, чтобы освещать дорогу и отпугивать львов. По-видимому, их убежище было где-то совсем близко, раз они решились идти ночью по кишащей кровожадными хищниками местности.

Вскоре огоньки начали один за другим исчезать, скрываясь за скалами, и вот наконец не осталось ни одного. Черные скалы слились с черным небом, и Кейн, вздохнув, прислонился к могучему стволу. Закрыв глаза, он вслушивался в шелест листвы, нашептывающей ему таинственные предания древней Африки, и в рычание львов, бродивших в темноте вокруг дерева, на котором он сидел. Вскоре он заснул — как ему показалось, на миг, — но когда открыл глаза, то бледный рассвет уже занимался над равниной, окрашивая ее розовыми и золотыми красками.

Соломон спустился с дерева, доел остаток еды, взятой с собой, и напился воды из чистого прозрачного ручья, размышляя о том, где он сможет дальше добывать себе пищу. Если это не удастся, положение его станет очень рискованным. Но Кейн не впервые оказался в таких обстоятельствах — ему не раз приходилось и умирать с голоду, и замерзать в лютые морозы, и валиться с ног от полного изнеможения. Его выносливое тело было крепким и гибким, как сталь.

Поэтому он смело зашагал через саванну, зорко поглядывая по сторонам, чтобы вовремя заметить львов, но при этом не замедлял шага. Солнце тем временем достигло зенита и медленно стало клониться в сторону запада. Приблизившись к скалистой гряде, Кейн увидел, что это была скорее не горная цепь, как ему казалось издали, а каменистое неровное плато, резко возвышавшееся над огромной равниной. У его подножия росли деревья, но сами склоны и поверхность выглядели голыми и бесплодными. Склоны оказались довольно крутыми, зато не слишком высокими — не более семидесяти или восьмидесяти футов, и Кейн решил, что взобраться по ним не составит особого труда.

Подойдя еще ближе, Кейн увидел, что каменистые скалы лишь местами скудно покрыты землей. Рядом с ними громоздились огромные валуны, перепрыгивая по которым можно было бы добраться почти до верха. Но он увидел и кое-что еще — широкую извилистую дорогу, поднимающуюся по отвесному склону. Именно к ней и вели следы, по которым он шел.

Кейн приблизился к дороге, отметив про себя превосходную работу неведомых каменотесов, — это явно не было простой звериной тропой или природным образованием: ступени оказались широкими, довольно ровно вырезанными, присутствовало даже некое подобие парапета.

И все же, осторожный, как волк, он не стал пользоваться дорогой. Приметив неподалеку не очень крутой склон, направился туда и начал восхождение, которое оказалось не таким легким делом, как он думал вначале: цепляясь за выступы, Соломон обнаружил, что некоторые из них шатаются и он рискует быть погребенным под грудой камней. Тем не менее опыт и упорство помогли ему справиться с этой задачей, и вскоре он уже стоял на вершине огромного каменистого плато, широко раскинувшегося перед его взором.

Внезапно англичанин ошеломленно потряс головой, не веря своим глазам, — то, что он увидел, заставило его подумать, что это мираж или галлюцинация. Но нет, действительно целый город с каменными домами, укреплениями и башнями, лежавший внизу. Кейн увидел крошечные фигурки людей, сновавших по улицам, небольшое озеро, по берегам которого раскинулись цветущие сады, и сочные зеленые луга с пасущимся на них откормленным скотом.

Несколько мгновений Кейн стоял в оцепенении, изумленно разглядывая неизвестный город, спрятавшийся посреди огромного каменистого плато, затем внезапно услышал лязг металла о камень и вздрогнул. Из-за валуна показался человек. Незнакомец был крепкого телосложения, почти такой же высокий, как Кейн, но намного шире в плечах и плотнее. На его могучих руках перекатывались мускулы, а огромные ноги напоминали железные столбы. Лицо его казалось удивительно похожим на то, которое Соломон видел в деревне при вспышке молнии, — лицо белого человека с черной бородой, хищным крючковатым носом и свирепым взглядом темных колючих глаз. От самой шеи, напоминавшей бычью, и до колен он был закован в железные доспехи, голову украшал железный шлем. В левой руке чернобородый держал массивный деревянный щит, обитый железом, в правой — короткую, но увесистую булаву, а на поясе у него висел длинный кинжал.

Все это Кейн успел разглядеть за одно мгновение, так как незнакомец тотчас зарычал и бросился на него. Англичанин понял, что в данной ситуации ни о каких переговорах не может быть и речи, — только схватка не на жизнь, а на смерть. Словно тигр, Кейн прыгнул навстречу чернобородому, метнув в него топор со всей силой, на которую только был способен. Тот отразил удар, выставив вперед щит, который при этом разбился на куски.

Они сцепились в рукопашной схватке, рыча, как дикие звери, и закружились в безумной пляске среди камней. Оба противника были под стать другу другу, и борьба оказалась нелегкой. Они кружили у самого края отвесного склона, оба раненные, но раны скорее придавали им ярость и новые силы, чем усталость и желание сдаться. Чернобородый взмахнул булавой, и на голову Кейна обрушился страшный удар, перед глазами все поплыло, но последними усилиями воли он сумел вцепиться противнику в горло.

Он словно обезумел. Яростно молотя противника, он вдруг нащупал кинжал у него за поясом. Выхватив его и уже почти не видя своего врага, Кейн взмахнул им и со страшной силой опустил на извивавшееся в его руках тело — удар пришелся прямо в горло. Но, как ни странно, чернобородый зашевелился еще яростнее и, обхватив могучими руками шею Кейна, попытался его задушить. Уже не стараясь освободиться от мертвой хватки, — глаза заливали пот и кровь, — Соломон вдруг почувствовал рядом с собой бычью шею врага и впился в нее зубами. Рваные куски мяса, поток крови и — дикий крик агонии поверженного противника. Навалившись всем телом на тело убитого им врага, не в силах сделать больше ни одного движения, Кейн закрыл глаза.

Они лежали в луже крови, когда возле них появились люди — такие же чернобородые, свирепого вида. Привлеченные звуками сражения, они поспешили наверх и увидели два бесчувственных тела, лежавших одно на другом.

Растащив их в стороны, чернобородые поняли, что один из противников мертв, а другой, вероятно, умирает. Немного посовещавшись, они приказали рабам положить тела на носилки и отнести в город. Город, живущий таинственной жизнью посреди огромной равнины, окруженный загадочным каменистым плато…

2

Сознание медленно возвращалось к Соломону Кейну. Очнувшись, он обнаружил, что лежит на меховой постели, сооруженной из шкур животных, в какой-то большой комнате. Обведя глазами незнакомую комнату, Кейн увидел, что стены, пол и потолок в ней каменные, а единственное окно плотно закрыто. У двери стоял крепко сложенный чернобородый стражник, очень напоминавший того, с кем Соломон дрался на вершине плато.

Пошевелившись, Кейн почувствовал, что шея, запястья и лодыжки туго скованы цепями; цепи замыкались в массивном кольце, прикрепленном к стене. Как ни странно, его раны были аккуратно перебинтованы. Не успел Соломон как следует поразмыслить обо всем, как в комнату вошел раб, неся поднос с едой и вином. Кейн лишь скользнул взглядом по чернокожему рабу, но не сделал никакой попытки заговорить с ним. В вино было явно подмешано какое-то зелье, и англичанин вскоре заснул крепким сном.

Когда он проснулся спустя несколько часов, то обнаружил, что все его раны перебинтованы заново, а у дверей стоит уже другой часовой — точно такой же мускулистый, чернобородый и закованный в доспехи с головы до ног.

На этот раз Кейн почувствовал себя сильным и отдохнувшим после сна. Он с нетерпением ждал прихода раба, чтобы порасспросить его об этом странном городе и его обитателях, но вдруг услышал скрип сандалий в коридоре и замер, не сводя глаз с массивной, обитой железом двери.

В комнату вошла группа людей в длинных черных плащах, с гладко выбритыми лицами и головами. От них тотчас отделился и встал поодаль высокий человек в шелковом одеянии с золотым поясом, с иссиня-черными волосами и бородой, с хищным крючковатым, как у ястреба, носом. В его взгляде Кейн заметил высокомерие и пренебрежение к окружающим. Его голову украшал золотой обруч с причудливой резьбой, а в руке он держал золотой жезл. Группа бритоголовых вела себя по отношению к нему с раболепствующим почтением, и Кейн подумал, что это или король, или верховный жрец города.

Рядом с ним стоял еще один человек, пониже ростом и потолще, бритый и довольно богато одетый. В руке он держал плеть с шестью ремнями, на конце каждого из которых были прикреплены треугольные кусочки металла, что представляло собой довольно устрешающее орудие наказания. Глаза у толстяка были острыми и проницательными, по отношению к человеку с золотым жезлом он держался с заискивающим почтением, по отношению к остальным — с презрительным высокомерием.

Кейну показалось, что в чертах этих людей присутствует что-то неуловимо знакомое, — они были похожи на арабов, но все же ему никогда не приходилось встречать таких арабов. Они говорили между собой, и в их языке Кейну тоже слышались знакомые звуки, но что это за язык, он так и не смог определить.

Наконец высокий человек с золотым скипетром повернулся и величественно вышел из комнаты, за ним последовали все остальные. Англичанин остался один, но через некоторое время толстяк с плетью вернулся, сопровождаемый шестью солдатами и слугами, среди которых был молодой раб, приносивший Кейну еду, а также высокий, мрачного вида служитель, на поясе у которого висел большой ключ. Выставив вперед пики, солдаты окружили пленника, а служитель снял с пояса ключ, открыл замок и отсоединил цепи Кейна от кольца в стене. Взяв в руки цепи, солдаты повели англичанина к дверям. Окруженный стражниками, Кейн вышел в коридор, представлявший собой ряд широких галерей, соединенных лестницами. Они поднялись наверх и вошли в другую комнату, похожую на ту, где до недавнего времени находился Кейн. К стене радом с окном было прикреплено массивное кольцо, к которому и приковали цепи узника. Вино и еда уже стояли на столике рядом с кроватью.

Стражники ушли, и Кейн увидел, что они не заперли дверь на ключ и не приставили к ней часового — по-видимому, считали, что пленник достаточно надежно прикован. И они были правы — Соломон убедился в этом, подергав за цепи.

Англичанин посмотрел в окно, которое оказалось больше, чем в предыдущей комнате, и не так плотно закрыто. Кейн стал разглядывать город: узкие улицы и широкие аллеи с колоннами и каменными львами, дома — обычный городской вид.

Город окружала высокая стена с башнями, расположенными через равные промежутки, вдоль которой неторопливо двигались вооруженные часовые. Кейн покачал головой, удивляясь, до чего же воинственные и свирепые лица были у всех них. Что касалось здания, в котором он сейчас находился, то англичанин не мог составить о нем какого-либо определенного представления. Из своего окна он мог видеть лишь гигантскую лестницу, ведущую от здания к каменной мостовой.

Кейн отвернулся от окна и обвел взглядом комнату. Его внимание привлекла разноцветная резьба по камню, выполненная с большим мастерством, покрывавшая почти все стены.

Главными сюжетами сцен были война или охота — могучие люди с черными бородами, вооруженные до зубов, убивают львов или сражаются с врагами, в основном чернокожими.

Вырезанные картинки были раскрашены в различные цвета, при этом фигуры людей изображались довольно примитивно по сравнению с фигурами животных — львы выглядели как живые. Некоторые из сцен изображали чернобородых убийц в колесницах, запряженных огнедышащими скакунами, и Кейн опять почувствовал что все это ему уже знакомо, — как будто он видел что-то подобное раньше. И кони, и колесницы изображались с меньшим реализмом, чем львы, и даже с некоторыми искажениями. Вглядываясь в них, Кейн решил, что это было сделано нарочно — вот только неизвестно, с какой целью.

3

Время пролетело незаметно, пока он так размышлял. Дверь отворилась, и в комнату вошел молчаливый раб, неся еду и вино.

Когда он поставил поднос на столик, Кейн заговорил с ним на диалекте одного из местных племен, к которому, по всей видимости, должен был принадлежать этот человек, судя по характерным шрамам на лице. Раб слегка улыбнулся и ответил Соломону на языке, который был немного знаком англичанину, достаточно знаком, чтобы можно было его понять.

— Что это за город?

— Нинн, бвана.

— А что это за народ?

Раб грустно покачал головой.

— Это очень древний народ, бвана. Они живут на этой земле уже очень много лет.

— А высокий человек, который приходил в мою комнату с группой других людей, — это их король?

— Да, бвана. Король Ашшур-рас-араб.

— А человек с плетью?

— Это жрец Ямен, бвана перс.

— Почему ты меня так называешь? — удивленно спросил Кейн.

— Так называют вас хозяева, бвана, — начал было он, но вдруг отпрянул и страшно побледнел, увидев, как в дверях появилась высокая фигура. В комнату вошел бритоголовый человек огромного роста, и раб тотчас рухнул на колени, воя от ужаса. Мощные пальцы гиганта сомкнулись на его шее, и Кейн увидел вылезшие из орбит глаза раба и язык, вывалившийся из широко раскрытого рта. Его тело судорожно корчилось, пытаясь вырваться из рук палача, но все было напрасно — вскоре он обмяк, повиснув на руках своего убийцы.

Бритоголовый отпустил его, мертвый раб упал на пол Убийца хлопнул в ладоши, и через несколько мгновений в комнату вошли еще два раба. Увидев мертвое тело, они побледнели и, не поднимая глаз, молча подхватили его за ноги, потащив из комнаты.

Бритоголовый повернулся, и взгляд его жестких непроницаемых глаз встретился со взглядом Кейна.

Ненависть вспыхнула в душе англичанина; не отводя глаз, он в упор смотрел на убийцу. Тот лишь усмехнулся и молча вышел из комнаты, оставив Соломона наедине с его мыслями.

В следующий раз еду Кейну принес уже другой раб — молодой, с красивым и умным лицом, но теперь Соломон не делал никаких попыток заговорить с ним. Очевидно, хозяева не желали, чтобы их пленник смог что-либо узнать о них.

Сколько дней Кейн провел в этой комнате, он уже не мог сказать, поскольку потерял счет времени. Каждый следующий день был таким же, как и предыдущий, и ничего не менялось. Иногда в комнату приходил жрец Ямен и, самодовольно улыбаясь, молча разглядывал Кейна, что приводило англичанина в ярость; иногда на пороге возникала огромная фигура бритоголового убийцы, который через некоторое время исчезал так же бесшумно, как и появлялся.

Каждый раз, когда он приходил, глаза Кейна неизменно были прикованы к большому позолоченному ключу, висевшему на поясе у гиганта. Если бы он только смог дотянуться до него! Но бритоголовый тюремщик оказался слишком осторожным, чтобы близко подходить к Кейну, если только того не окружали солдаты с копьями наготове.

Однажды ночью в комнату пришел жрец Ямен в сопровождении бритоголового гиганта, которого звали Шем, и большой группы помощников и солдат. Шем открыл ключом замок, отсоединив цепи Кейна от кольца на стене; солдаты и жрецы окружили англичанина и повели из комнаты по галереям, освещенным факелами, которые были укреплены в нишах вдоль стен.

Стены галерей тоже украшала резьба, и свет факелов позволял Кейну достаточно хорошо ее рассмотреть, правда, краска кое-где потускнела, а резьба деформировалась от времени. В основном здесь были изображены люди в колесницах, большинство фигур — в человеческий рост. Соломон понял, что более поздние, несовершенные изображения колесниц и коней скопированы именно с этой, гораздо более древней резьбы. Наверняка сейчас в городе не встретишь ни колесниц, ни коней! Лица людей явно различались по расовым признакам; в основном здесь преобладал тип людей с крючковатыми носами и черными курчавыми волосами, принадлежавших к господствующей расе. Их противниками в сценах сражений иногда оказывались чернокожие воины, иногда люди, похожие на них самих, и изредка высокие, мускулистые воины с характерными арабскими чертами.

Кейна удивило, что в некоторых из наиболее древних сцен лица людей и их оружие совершенно отличались от ниннитских. Эти чужестранцы всегда присутствовали в батальных сценах и никогда — на портретах; чаще всего они выглядели победителями в сражениях, и ни разу англичанин не заметил, чтобы их изображали как рабов. У Кейна возникло странное ощущение, что ему знакомы эти лица, что они дружелюбно улыбаются ему, как страннику в чужой земле.

Если не обращать внимания на их варварское оружие, то они вполне могли бы сойти за англичан с их европейскими чертами лица и русыми волосами.

Кейн понял, что когда-то, давным-давно, предки теперешних ниннитов воевали с предками англичан или народов, близких им по крови. Но когда и на какой земле? Ясно одно — сражения происходили не там, где сейчас дом ниннитов, потому что в этих сценах изображались плодородные равнины, зеленые холмы и широкие реки. И еще — большие, как Нинн, города, но совершенно не похожие на него.

И тут Кейн внезапно вспомнил, где он раньше видел подобную резьбу, на которой короли с черными курчавыми бородами, стоя в колесницах, убивали львов. Он видел их среди фрагментов каменной кладки, находившейся на месте одного давно забытого города в Месопотамии, и люди говорили ему, что эти руины — все, что осталось от Кровавой Ниневии, проклятой богами.

Солдаты привели англичанина к огромному храму, и процессия двинулась вдоль колонн, украшенных, как и стены, резьбой. Соломон увидел впереди каменного идола, черты лица которого были лишены свойственной человеку мягкости и гармоничности, что превращало его в жуткого монстра.

В тени колонны на высоком троне лицом к идолу восседал король Ашшур-рас-араб. Отблески факелов плясали на его жестком неподвижном лице; в первый момент Кейн принял и его за идола. Рядом с королевским троном стоял трон поменьше, перед которым на золотой треноге была поставлена жаровня, где тлели угли, и вверх поднимался удушливый дым.

На Соломона накинули широкий плащ из шуршащего зеленого шелка, скрывший его позолоченные цепи и одежду, превратившуюся в грязные лохмотья. Кейна подтолкнули к трону рядом с жаровней, и он покорно сел на него, не произнося ни звука.

Затем его цепи прикрепили к трону, защелкнув на замок и укрыв их фалдами шелкового плаща.

Младшие жрецы и солдаты исчезли, в помещении остались только Кейн, жрец Ямен и король Ашшур-рас-араб. Но вскоре Соломон заметил сверкнувшее за одной из колонн лезвие меча и чью-то тень, мелькнувшую за другой колонной. У него появилось ощущение, что здесь готовится какое-то представление, скорее всего — шарлатанство.

Наконец Ашшур-рас-араб поднял золотой скипетр и ударил им в гонг, висевший рядом с троном. Сочная и мелодичная нота, напоминавшая отдаленный колокольный звон, эхом отдалась в высоких темных сводах храма. Среди сумрачных колонн показалась группа людей, которые, как понял Кейн, являлись представителями знати этого фантастического города. Все они были высокими, чернобородыми, с надменным выражением лица, одетыми в шелковые одежды с драгоценными украшениями. В центре группы шел закованный в золотые цепи юноша, весь вид которого выражал обреченность и в то же время — явное неповиновение.

Процессия опустилась на колени перед королем, склонив головы до самого пола. Король что-то сказал, и они тотчас поднялись и повернулись в сторону англичанина и идола, возвышавшегося перед ним. Затем жрец Ямен, казавшийся пузатым демоном, в злобных глазах которого мелькали отблески факелов, стал выкрикивать какие-то заклинания, высыпав в жаровню горсть порошка. В то же мгновение зеленоватый дым густым облаком взвился над жаровней. Кейн едва не задохнулся от едкого густого дыма, его сознание затуманилось, он словно опьянел. Судорожным движением вцепившись в свои оковы, он пытался разорвать их, бормоча при этом какие-то бессвязные клятвы и проклятия.

Жрец Ямен подошел к Кейну и, наклонившись, стал вслушиваться в его бормотание. Затем порошок догорел, дым рассеялся, и Кейн стал понемногу приходить в себя, вновь ощутив, что он сидит на троне рядом с жаровней.

Ямен повернулся к королю и низко поклонился. Затем он выпрямился и, широко раскинув руки, высокопарно заговорил. Король мрачно повторил его слова, и Соломон увидел, как побледнело лицо юноши, закованного в цепи. Стражники схватили его за руки, и группа медленно направилась к выходу из храма; шаги их гулко отдавались в тишине.

Словно призраки, из теней колонн возникли солдаты. Окружив Кейна, они повели его между колоннами, затем по сквозным галереям — обратно в комнату, где Шем снова приковал его цепями к стене. Кейн сел на кровать, уперев подбородок в кулак, и принялся размышлять о том, что сейчас произошло, но неожиданно его раздумья прервал странный шум за окном.

Англичанин выглянул из окна и увидел, как внизу, на рыночной площади, освещенной множеством факелов, собралась толпа. В центре площади на небольшом помосте возвышалась фигура человека, но из-за столпотворения Кейн не разобрал, кто это был. Стоявшего на возвышении человека окружало плотное кольцо солдат; их доспехи зловеще поблескивали, отражая мерцающий свет факелов.

Внезапно пронзительный вопль боли и ужаса прозвучал над площадью, перекрывая шум и крики толпы; на мгновение он стих, но тут же раздался вновь с еще большей, чем прежде, силой. Толпа зашумела, послышались возгласы негодования и протеста, но Кейн услышал и возгласы презрения и насмешки, даже громкий, дьявольский хохот. И вновь страшный вопль ужаса, невыносимой, нечеловеческой боли, перекрывая все остальные крики, донесся до слуха Соломона.

В коридоре раздались поспешные шаги босых ног, и в комнату вбежал молодой раб, которого звали Сула. Бросившись к окну, он просунул в него голову, напряженно вглядываясь в происходящее. Отблески факелов заплясали на его возбужденном лице.

— Люди борются с копьеносцами, — пояснил он, забыв о строжайшем приказе не вступать с узником ни в какие разговоры. — Многие люди очень любили принца Бел-лардата. О, бвана, в нем не было никакого зла! Зачем вы просили короля заживо содрать с него кожу?

— Я? — воскликнул пораженный Кейн. — Я ничего не говорил! Я даже никогда не видел его! Сула повернул голову и взглянул на Кейна.

— Теперь я знаю то, о чем тайно думал, бвана, — сказал он на банту, языке, достаточно хорошо знакомом Кейну. — Вы не Бог и не Уста Бога, но человек, похожий на того, кого я видел раньше, чем люди Нинна захватили меня в плен. Однажды, давным-давно, когда я был еще маленьким, я видел людей, которые пришли из ваших земель со своими слугами и убили наших воинов оружием, говорящим огнем и громом.

— Но меня среди них не было, — покачал головой Кейн. — Скажи мне, что все-таки происходит там, на рыночной площади?

— Они заживо сдирают кожу с принца Бел-лардата, — ответил Сула. — В городе многие поговаривали о том, что король и жрец Ямен ненавидят принца, который происходит из рода Абдулаев. Но у него было много сторонников в народе, особенно среди арбиев, и даже король не осмеливался приговорить его к смерти. Но когда вас тайно привели в храм, так, чтобы никто в городе на знал об этом, Ямен сказал, что вы — Уста Бога. И он сказал, что Баал открыл ему: принц Бел-лардат вызвал гнев богов. Поэтому они привели его к оракулу…

Кейну стало не по себе. Это было совершенно невероятно — его бессвязное бормотание стало причиной того, что человека приговорили к ужасной, мучительной смерти. Хитрый Ямен перевел его слова так, как ему это было выгодно, и теперь несчастный принц, которого Кейн никогда не видел раньше, корчится в судорогах под ножами палачей на рыночной площади.

— Сула, — сказал он, — как эти люди сами себя называют?

— Ассирийцы, бвана, — ответил раб, не отрывая горящих глаз от дикой кровавой сцены внизу.

4

В последующие дни Сула время от времени находил возможность поговорить с Кейном. Он даже немного рассказал англичанину о происхождении жителей Нинна. Правда, он знал лишь то, что они пришли с Востока много-много лет назад и построили свой мрачный город посреди каменного плато. Об этом говорили смутные легенды его племени. Его народ жил на холмистых равнинах далеко к югу отсюда и воевал с ниннитами с незапамятных времен. Люди его племени называли себя сулами, и они были сильными и воинственными. Время от времени они совершали набеги на Нинн. Изредка нинниты нападали на них, и в одном из таких набегов Сула был захвачен в плен.

«Жизнь раба у ниннитов тяжела», — сказал Сула, и Кейн в этом не сомневался — достаточно было увидеть следы от плети, дыбы и выжженное клеймо на теле юноши. Время нисколько не смягчило жестокий дух ассирийцев, не укротило их ярость, и они так и остались проклятьем Древнего Востока.

Кейн хотел узнать, как этот древний народ появился в Африке, но Сула больше ничего не мог сказать. Они пришли с Востока очень, очень давно—вот все, что ему было известно. Но теперь англичанин понял, почему их черты лица и язык показались ему знакомыми, — они были семитского происхождения. Внешность этих людей несколько изменилась со времен их переселения в Месопотамию, но многие из их слов имели несомненное сходство с еврейскими словами и выражениями.

Кейн узнал от Сулы, что не все жители города были одной крови. Они не смешивались с рабами, а если такое и происходило, то ребенка от подобного союза немедленно умерщвляли. Господствующей ветвью, поведал Сула, были ассирийцы, но здесь жили и представители других народов — как простые люди, так и знатные, называвшие себя арбиями. Они похожи на ассирийцев, но кое в чем отличаются от них.

Среди жителей города были еще калдии — в основном маги и предсказатели. Ассирийцы относились к ним с некоторым пренебрежением. Шем, как сказал Сула, принадлежит к ветви эламитов, и Кейн припомнил, что это название он встречал в Библии. Их немного, но они сильны и жестоки, и жрецы используют их для наказания провинившихся. Сула и сам пострадал от рук Шема, как, впрочем, и все остальные рабы в храме.

Это был тот самый Шем; золоченый ключ на его поясе так много значил для Кейна, мечтающего о свободе. Но бритоголовый стражник никогда не подходил близко к пленнику, если только его не сопровождали солдаты с копьями наперевес.

Не было ни одного дня, когда бы Кейн не слышал ударов плетью и диких воплей рабов, которых или нещадно хлестали, или ставили раскаленное клеймо, или заживо сдирали с них кожу. Нинн оказался сущим адом, в котором правили демонический Ашшур-рас-араб и его угодливый и хитрый помощник, жрец Ямен. Сам король считался верховным жрецом, как и его королевские предки в древней Ниневии. Внезапно Кейн понял, почему они называют его персом, — они увидели в нем сходство с теми древними арийцами, которые когда-то пришли издалека, чтобы стереть Ассирийскую империю с лица земли. Спасаясь бегством именно от этих русоволосых завоевателей, нинниты и пришли в Африку.

Дни проходили один за другим, а в жизни Кейна ничего не менялось — он по-прежнему оставался пленником ниннитов. Больше ни разу ему не пришлось быть оракулом в храме.

Но вот однажды привычная череда дней нарушилась. Кейн услышал, как громко затрубили рожки на городской стене, запели литавры и зазвенела сталь на улицах. До его слуха донеслись топот ног и возбужденные крики людей. Выглянув в окно, Соломон увидел несущуюся по плато огромную толпу полуобнаженных чернокожих. Наконечники их копий сверкали на солнце, разноцветные страусиные перья на их головах развевались по ветру, а их громкие боевые кличи отчетливо доносились до слуха Кейна, несмотря на большое расстояние.

В комнату с горящими глазами вбежал Сула.

— Это мой народ! — взволнованно крикнул он. — Они идут против людей Нинна! Мои люди — воины! Богата — полководец, Катайо — король. Военные вожди нашего племени завоевывают себе славу силой своих рук, и если найдется какой-нибудь человек, который может убить военного вождя голыми руками, то он занимает его место и сам становится военным вождем. Так Богата стал полководцем, и пройдет еще немало дней, прежде чем кто-то сможет одолеть его голыми руками, потому что он сильнее всех на свете.

Кейну представилась прекрасная возможность наблюдать из своего окна за событиями в городе и даже за его пределами, потому что его комната находилась на самом верхнем этаже храма Баала. Вскоре туда торопливо вошел Ямен в сопровождении бритоголового Шема и других эламитов. Не приближаясь к Кейну, они направились к одному из окон и выглянули наружу.

Огромные ворота широко распахнулись, и ассирийцы маршем вышли из города навстречу врагу. Кейн смог приблизительно подсчитать, что их было не меньше полутора тысяч человек; еще триста солдат осталось в городе, не считая личной гвардии короля и стражников.

Соломон увидел, что войско ниннитов разделилось на четыре части: центральная, состоявшая примерно из шестисот человек, выдвинулась вперед; с флангов ее прикрывали две группы по триста человек каждая, а оставшиеся три сотни расположились позади центральной группы, между флангами, так что весь строй представлял собой следующую картину.

Ассирийцы были вооружены копьями, мечами, булавами и короткими тяжелыми луками. За их спинами висели колчаны с ощетинившимися стрелами — острыми и длинными.

Нинниты вышли на равнину в совершенном порядке и остановились, ожидая приближения нападавших. Кейн подсчитал, что чернокожих воинов было по меньшей мере тысячи три, и даже с довольно большого расстояния он смог разглядеть, что они великолепно сложены, полны сил и отваги. Но должного порядка и умения вести военные действия у них не наблюдалось — сулы представляли собой несущуюся вперед огромную беспорядочную толпу. Из строя ниннитов им навстречу полетел град стрел; их щиты из бычьей кожи оказались пробиты, словно бумажные.

Ассирийцы повесили свои щиты на шеи, чтобы освободить руки, и продолжали безостановочно поливать стрелами чернокожих воинов, которые с какой-то безрассудной отвагой еще быстрее стремились навстречу этому смертоносному ливню. Кейн видел, как один за другим падали ряды атакующих, и вскоре равнина покрылась множеством черных тел. Тем не менее они упорно продолжали наступать, расточая свои жизни, ускользающие, как песок сквозь пальцы. Кейна поразила совершенная дисциплина семитских солдат, которые действовали с таким хладнокровием, как будто это были всего лишь учения.

Когда фланги ассирийцев пошли в наступление, поддерживая центральную часть войска, толпа нападавших дрогнула и остановилась. Внезапно от нее отделилась группа человек в четыреста; прорвавшись под ливнем стрел, они бросились на правое крыло ассирийского войска, смяв его передовые ряды. Но прежде чем они успели пустить в ход копья, резервная группа тыла поспешила на помощь флангу. Атака захлебнулась, и чернокожие воины начали отступать, не выдержав мощного натиска ассирийцев.

В воздухе засверкали мечи, и Кейн увидел, как сулы падают на землю, словно колосья под серпом жнеца. Почти все тела на окровавленной земле принадлежали чернокожим воинам, на одного мертвого ассирийца их приходилось десять.

Теперь нинниты перешли в наступление, и вот уже сулы в панике помчались по равнине назад, преследуемые сплошным потоком стрел. Ассирийцы гнали их, словно стадо животных, стреляя им в спины, рубя им головы мечами, добивая раненых кинжалами. Пленных они не брали. Сулы были плохими рабами, в чем Соломон смог убедиться в самое ближайшее время.

Собравшиеся в комнате Кейна наблюдатели приникли к окнам, не в силах оторвать глаз от кровавого зрелища. Грудь Сулы вздымалась, ноздри раздулись, глаза горели лихорадочным огнем. В этой душе дикого воина клокотала неукротимая ярость, дремавшая все годы рабства и проснувшаяся теперь при звуках боевых кличей своих соплеменников.

С пронзительным криком почуявшей кровь пантеры он прыгнул на спины своих хозяев. Прежде чем кто-нибудь из них смог шевельнуть рукой, Сула выхватил из-за пояса у Шема кинжал и вонзил его по самую рукоять между лопатками Ямена. Жрец визгливо, как женщина, завопил и, обливаясь кровью, рухнул на колени, а эламиты бросились на взбунтовавшегося раба. Шем пытался схватить Сулу за руку и вырвать кинжал но тот намертво вцепился в другого эламита. Кружа по комнате, они кололи друг друга кинжалами. И Шему никак не удавалось их остановить.

Глаза борющихся заливала кровь, на губах выступила пена, оба были уже ранены, но не разжимали смертельных объятий, и каждый норовил перерезать другому горло. Шем еще раз попытался схватить Сулу за руку, но бешено вертящийся окровавленный клубок с силой оттолкнул его в сторону. Потеряв равновесие, Шем рухнул на пол возле кровати Кейна.

Прежде чем он успел шевельнуться, англичанин бросился на него, как дикая кошка. Наконец-то настал момент, которого он так долго ждал! Шем отчаянно пытался вырваться, но Кейн с такой силой надавил ему коленом на грудь, что раздался омерзительный хруст ребер. Железные пальцы Кейна сомкнулись на горле бритоголового эламита; еще мгновение, и Соломон увидел безумные выпученные глаза Шема и его вывалившийся изо рта язык. Эламит обмяк и повис в руках Кейна.

Отшвырнув его, Соломон быстро выхватил ключ из-за пояса Шема и через несколько мгновений уже был свободен от цепей. С наслаждением растирая онемевшие руки, он обвел взглядом комнату. Ямен еще корчился на полу, хрипя и булькая, а Сула и другой эламит были мертвы — они так и не разжали своих смертельных объятий, буквально разорвав друг друга на куски.

Кейн быстро выбежал из комнаты. Он еще не знал, как выскользнуть из храма, который стал ему так же ненавистен, как сам ад. Соломон побежал вниз по сквозным галереям, не встретив никого на пути, — очевидно, все служители храма собрались на городских стенах, наблюдая за сражением. Но, спустившись, он столкнулся лицом к лицу с одним из стражников, который от неожиданности тупо уставился на него. Мощный удар железного кулака — и стражник рухнул на пол как подкошенный. Схватив его копье, Кейн бросился к выходу из храма. Он надеялся, что, пока на улицах никого нет, можно беспрепятственно добежать до городской стены рядом с озером и перелезть через нее.

Но когда он стремглав выбежал на улицу, несколько человек, проходивших в это время мимо храма, с криками бросились в разные стороны, напуганные странным видом человека в лохмотьях и с копьем. Не обращая на них внимания, Кейн помчался по улице в направлении озера, снова наткнувшись на людей,которые также в панике разбежались. Он свернул в боковую улицу, надеясь таким образом срезать путь, но тут услышал грозное, леденящее душу рычание.

Кейн увидел впереди себя четырех рабов, несших богато украшенные носилки, в каких обычно ездит знать. На них сидела молодая девушка в тонком платье с дорогими украшениями, что говорило о ее высоком положении в обществе. А из-за угла, рыча и облизываясь, приближалось косматое рыжее чудище. Лев, неизвестно как оказавшийся в городе!

Рабы бросили носилки и с дикими криками разбежались. Девушка тоже закричала, но ее крик оборвался. Окаменев от ужаса, она застыла на месте, словно парализованная, безумными глазами глядя на приближающееся чудовище.

При первых звуках жуткого звериного рева Соломон Кейн испытал мстительное удовлетворение. Нинн стал так ненавистен ему, что мысль о хищнике, который бродит по городу, пожирая всех на своем пути, доставила ему несказанную радость. Но, взглянув на хрупкую фигурку девушки, он вдруг ощутил острый приступ жалости.

Будто сам обернувшись львом, Кейн прыгнул и метнул в хищника копье со всей силой, на которую только был способен. Раздался оглушительный рев, и зверь заметался, пытаясь освободиться от застрявшего в боку копья. Наконец ему это удалось, и он, истекая кровью, вновь бросился на девушку, но вонзить в нее когти и клыки не смог — лишь столкнул ее с носилок, так что она отлетела в сторону.

Обессилев, зверь рухнул на землю, а Кейн, забыв обо всем, устремился к девушке, поднял ее и, убедился, что она не ранена, а лишь страшно напугана.

Соломон помог девушке встать на ноги и вдруг заметил, что их уже окружила плотная толпа любопытных наблюдателей. Кейн рванулся к толпе, и она тотчас начала расступаться перед ним, но тут дорогу ему преградил жрец, который громко закричал, указывая на англичанина. Человек шесть солдат с копьями наперевес бросились к нему, и в его душе закипела ярость. Он был готов голыми руками прокладывать себе путь из города, он был готов даже умереть, но не раньше, чем отправит на тот свет хотя бы нескольких ненавистных ниннитов. И в этот момент Соломон услышал топот шагов, приближающихся из-за угла, а затем увидел отряд воинов, которые возвращались с битвы.

Девушка радостно вскрикнула и, бросившись им навстречу, обвила руками шею молодого офицера, шагавшего впереди отряда. Они торопливо заговорили, и, обернувшись, девушка указала рукой в сторону Соломона. Офицер отдал короткую команду, стражники отступили, а сам он, дружелюбно улыбаясь, направился к Кейну. Англичанин понял, что офицер хочет выразить ему благодарность за спасение своей сестры или невесты. Жрец злобно заверещал что-то, но офицер сказал ему несколько слов, и тот умолк. Офицер сделал Кейну знак присоединиться к ним, но, увидев, что англичанин колеблется, вытащил из ножен меч и протянул его Соломону рукояткой вперед. Это могло быть простым знаком вежливости, и, возможно, следовало отказаться, но Кейн решил не упускать свой шанс. Сжав в ладони тяжелую рукоять меча, он почувствовал себя намного увереннее.

5

Офицер и его люди, сопровождающие Кейна, быстро шли по улицам города, оглядываясь и петляя. Пытались ли они запутать англичанина или всего лишь хотели избавиться от возможного преследования жреца, Соломон пока не понял, и лишь меч, который он ощущал в своей руке, придавал ему уверенности.

Наконец они остановились перед длинным домом из обожженного кирпича, в котором, по всей видимости, и жил офицер. Дом был двухэтажным, с небольшим внутренним двориком и садом.

Как только они вошли туда, офицер и девушка торопливо заговорили приглушенными голосами, изредка поглядывая на Кейна. Англичанин напрягся, догадавшись, что говорят о нем, но не смог понять ни единого слова и на всякий случай еще крепче сжал рукоять меча.

На улице уже темнело, и девушка принялась вынимать из кувшинов с маслом фитили, чтобы зажечь лампы; в неровном мерцающем свете рубины на ее платье сверкали, словно крупные капли крови. Она предложила Кейну кувшин вина, но англичанин как можно более вежливо отказался, используя жесты вместо слов. Соломон не решился выпить вина, предпочитая сохранить сознание в полной ясности, — ведь он до сих пор не знал, что ждет его дальше. Кейн заметил, что девушка бросает на него пылкие взгляды, и по всему было видно, что она привыкла получать все, чего хочет. Но он бесстрастно смотрел на складки ее тонкого полупрозрачного одеяния, украшенного драгоценными камнями, будто не замечая ее призывных знаков. Затем его холодный взгляд пуританина встретился с ее взглядом, она вспыхнула и, сердито надув губки, повернулась и ушла в другую комнату, всем своим видом выражая крайнее недовольство.

В дом вошли солдаты, которых офицер отправлял с каким-то поручением, и доложили о его выполнении своему командиру, уже успевшему, как заметил Кейн, вложить в ножны новый меч. По выражению лица офицера англичанин понял, что тот услышал какие-то благоприятные новости, но при этом он выглядел крайне взволнованно.

Девушка подошла к солдатам. Не похоже, чтобы она пыталась соблазнить кого-нибудь из них, но они тотчас принялись пожирать ее глазами. Она не обращала на это никакого внимания и, указав на Кейна, быстро спросила что-то у солдат. Оказалось, девушка просила их обратиться к чужестранцу на различных языках, и среди них действительно нашелся один, говоривший на банту — языке, который был хорошо знаком Соломону.

Теперь у них появился переводчик, и девушка сообщила Кейну, что ее зовут Сидури, а офицера, который приходился ей братом, — Лабаши. В свою очередь Соломон рассказал ей о своих приключениях в этом городе.

— Мы привели тебя сюда, чтобы помочь тебе, — выслушав его, сказала она.

— Тогда помогите мне выбраться из города!

— Это невозможно. Город окружен людьми короля Ашшура-рас-араба, — покачала головой Сидури и, взяв Кейна за руку, повела его на крышу.

Англичанин увидел мириады огней на городских стенах; множество светящихся колец двигались от центра к окраинам, — видимо, люди с факелами прочесывали город в поисках беглеца. Кейн ощутил ярость зверя, которого преследуют охотники, не оставляя ему ни малейшей надежды на спасение. Он судорожно сжал рукоять меча, полный горячей решимости вступить в смертельную схватку с врагом, а не дожидаться, когда за ним придут и вновь закуют в ненавистные цепи.

Сидури потянула его за рукав, и они вернулись вниз.

— У нас есть план, — объявила она Кейну. Он попытался узнать подробности, но Сидури больше ничего не сказала — может быть, она еще злилась на англичанина, проявившего равнодушие к ее прелестям. Соломон уже собирался обратиться к Лабаши, но вдруг в дом один за другим стали заходить люди. По-видимому, здесь намечалось какое-то тайное собрание, потому что все входили в полном молчании, обмениваясь между собой лишь знаками и жестами. Некоторые из пришедших были в одеждах жрецов, но более скромных и строгих, чем те, которые он видел раньше. Другие, одетые в шелковые плащи, явно принадлежали к городской знати. Телосложением и чертами лица они отличались от большинства жителей Нинна, и кожа их была намного светлее. Среди собравшихся оказалось и несколько военных.

Несколько человек, столпившись у стены, начали тихо о чем-то совещаться, изредка бросая взгляды на Кейна. Подойдя к ним, Сидури попыталась принять участие в дискуссии, но на нее никто не обращал внимания, за исключением одного молодого человека высокого роста и очень светлокожего, который явно был ее обожателем.

Прислонившись к стене, Кейн молча ждал, чем все это кончится, полагаясь лишь на волю Провидения. Он уже начал терять терпение, когда наконец увидел что совещавшиеся пришли к единому решению.

— Ну, что вы решили? — спросил Соломон. Неожиданно за всех ответила Сидури:

— Ты не можешь покинуть город, пока королем здесь является Ашшур-рас-араб. Ты должен помочь нам свергнуть его. Сыграй роль оракула для нас, как ты это делал для него.

Кейн вспомнил едкий тошнотворный дым, вызвавший у него полубредовое состояние, и решительно замотал головой;

— Нет! Я не буду!

— Ты ничем не рискуешь. Калдии, — Сидури указала на жрецов, — приготовили снадобье, которое защитит тебя от действия дурмана. Играя роль оракула, ты будешь осознавать все, что делаешь.

— Нет! — продолжал упорствовать англичанин, ни за что не желавший участвовать в обрядах чуждой ему религии.

Собравшиеся переглянулись, и по комнате пронесся неодобрительный гул разочарования, но тут вперед вышел Лабаши и жестом успокоил всех, затем повернулся к Кейну и объяснил ему положение дел.

Среди офицеров и части аристократов давно зреет недовольство жестокостью Ашшур-рас-араба, объяснил Лабаши. Они надеялись, что принц Бел-лардат поведет их против короля, но принца приговорили к смерти — именно так Ямен истолковал слова англичанина, которые он, одурманенный, произносил в храме.

Большинство воинов Ашшура, которые пали в сегодняшней битве, были ассирийцами, поэтому калдии и арбии расценили это как знак судьбы, благоприятствующей им. А теперь судьба еще раз оказалась милостивой к заговорщикам, предоставив в их распоряжение англичанина. Как оракул он мог бы убедить Ашшур-рас-араба, что тот должен уступить трон Лабаши, который был очень популярен среди аристократов.

Кейн задумался. Хотя он и знал, что его одурманили каким-то зельем, все же у него не проходило чувство вины — он стал невольным виновником мучительной гибели Бел-лардата. Кроме того, даже если ему удастся скрыться из города, покинув заговорщиков, то жестокий Ашшур-рас-араб останется на троне, и никто не отомстит ему за его злодеяния. Может быть, само Провидение указывает сейчас путь, по которому он должен пойти, чтобы свершить справедливое возмездие?

— А что будет с людьми из той деревни, за которыми я пришел сюда? — спросил наконец Соломон.

— Если кто-нибудь из них остался в живых, то он получит свободу, — заверил его Лабаши.

Собравшиеся одобрительно закивали. Кейн не уловил ни малейшей фальши в голосе Лабаши и подумал что молодой офицер, наверное, мог бы стать хорошим королем, честным и справедливым.

— Ладно, — с трудом произнес Соломон. — Я согласен.

6

Кейн почувствовал легкое головокружение. Несколько минут назад он проглотил снадобье, приготовленное калдиями, и его сладковатый привкус все еще держался во рту. Кейн не сразу решился принять снадобье, но неподдельная искренность Лабаши убедила его, что опасаться не стоит.

Соломон шел, окруженный группой заговорщиков, которые сами были окружены плотным кольцом воинов. Впереди всех шел Лабаши. Другие группы его сторонников двигались по параллельным улицам, проверяя, нет ли засады.

Лабаши разослал гонцов ко всем аристократам, объявив им, что в храме будет вещать оракул. Последним он известил короля Ашшур-рас-араба, и когда тот получил известие, знать уже собралась в храме.

Внезапно в конце узкой улицы появились двое солдат с факелами в руках — то были слуги короля, разыскивающие Кейна.

Увидев приближающихся к ним вооруженных людей, они в испуге отступили, а затем бросились бежать. В рядах заговорщиков раздались насмешливые возгласы, потом дружный смех, и Кейн вдруг подумал, что все они удивительно молоды — так же как их будущий король.

Кейну объяснили, как он должен себя вести в храме: ему надлежало использовать только жесты и не произносить ни слова, так как слова опять могли неверно истолковать. Он мысленно повторял эти жесты, одновременно взывая к Богу:

«Господь, покровитель странников, сделай так, чтобы я правильно понял твою волю! Если я начну заблуждаться или встану на тропу зла, дай мне знак, чтобы я вовремя остановился!»

Пока никакого знака свыше не последовало, а процессия тем временем уже подошла к храму — такому подавляюще гигантскому, что люди рядом с ним казались букашками, а огромные факелы — крошечными спичками.

Храм казался Кейну громадным каменным демоном, и англичанин с трудом заставил себя войти в его сумрачное нутро. В дрожащем свете факелов резные фигуры на стенах и колоннах, казалось, начали оживать, — Соломон вдруг увидел, что со всех сторон на него смотрят львы с человеческими лицами и люди с хищными звериными мордами.

Наконец процессия приблизилась к центральному помещению храма, где на троне рядом с идолом величественно восседал король Ашшур-рас-араб. Позади него за колоннами поблескивали в свете факелов железные наконечники копий, которые люди короля держали наготове.

Рядом с троном стояла королевская знать. Все они испуганно обернулись, заслышав приближающиеся шаги заговорщиков. Лабаши жестом приказал своим людям встать полукругом напротив короля и его слуг, а двоих оставил рядом с Кейном.

Предводитель заговорщиков вышел вперед, слегка поклонившись королю, который смотрел на него, как удав на свою добычу. Глядя ему в глаза, Лабаши заговорил, и голос его звучал твердо, почти повелительно. Кейн разобрал лишь одно слово — Бел-лардат. Король молчал, и лицо его оставалось каменным, хотя Кейну показалось, что слова Лабаши прозвучали как смертный приговор для Ашшур-рас-араба.

Наконец король что-то произнес, и Лабаши, повернувшись, указал на англичанина, затем взглянул на людей короля, ожидая ответа от них. Робко и неохотно те выразили свое согласие.

Лабаши вызвал «оракула».

Кейн напрягся. Стоит лишь королю приказать своим солдатам — и они схватят его; тогда в храме неминуемо разгорится битва. Соломон чувствовал себя не лучшим образом — ведь ему пришлось оставить свой меч в доме Лабаши.

Но Ашшур-рас-араб лишь медленно кивнул и, зловеще улыбаясь, велел двум солдатам подвести Кейна к маленькому трону оракула.

Из тени колонны возникла фигура жреца, который нес в руках зеленый шелковый плащ. Новый жрец был еще толще, чем Ямен, и его масляное лицо лоснилось от жира. Соломона усадили на трон, жрец накинул на него плащ. Но, прежде чем его руки и ноги приковали к трону, Лабаши вдруг громко крикнул что-то.

Солдаты от неожиданности вздрогнули, а один из них выронил из рук кандалы, которые с громким стуком упали на пол. Лицо короля потемнело. Быстро поговорив о чем-то с некоторыми из стоявших рядом аристократов, король неохотно кивнул, разрешая сковать только ноги Кейна, а руки оставить свободными. Солдаты повиновались и отошли от англичанина, радом с которым остался лишь толстый жрец. Король продолжал зловеще улыбаться, и Кейн вновь стал мысленно взывать к Богу.

Ашшур-рас-араб поднял золотой скипетр и ударил им в гонг, затем с нескрываемым презрением взглянул на придворных, которые робко переминались с ноги на ногу. Усмехнувшись, он кивнул жрецу, чтобы тот начинал.

Жрец подошел к Кейну и всыпал в жаровню горсть порошка, пронзительным голосом выкрикивая заклинания. Как и в прошлый раз, повалил густой зеленоватый дым, который оказался еще более удушливым, и Соломона чуть не вырвало. Тем не менее его сознание оставалось ясным, — снадобье жреца не оказывало на его мозг никакого воздействия.

Жрец продолжал выкрикивать заклинания, перешедшие в заунывное ритуальное пение, но вдруг он всыпал в жаровню еще одну горсть порошка, а затем и третью. Едкий дым чуть не ослепил Кейна, но все же он заметил, как жрец и король тайно обменялись злорадными улыбками. Кажется, они узнали или просто догадались, что англичанину дали противоядие, и теперь решили утроить порцию своего дурманящего зелья.

Похоже, им это удалось. Кейн почувствовал, как его голова отяжелела, колонны и фигуры людей стали расплываться перед глазами, превращаясь в неясные темные силуэты, которые, качаясь, двигались вокруг него, как двигался и весь огромный храм.

Бессвязные слова начали срываться с его губ, но какая-то часть сознания еще не угасла, и Кейн плотно сжал зубы, помня о том, что он не должен ничего говорить. Впереди себя, среди медленно плывущих в танце колонн, он смутно увидел фигуру на высоком троне. Он должен указать на нее, Кейн это знал, но рука не слушалась; она стала такой же тяжелой, как и весь этот храм. Соломон еще сильнее сжал зубы, почувствовав во рту привкус крови, и с невероятным усилием все же поднял руку, указывая на короля.

Едкий дым застилал ему глаза, проникая, казалось, даже под кожу. Что же он должен делать теперь? Его сознание затуманилось, но все же он вспомнил: надо сжать кулаки и поднять их вверх, а затем раскрыть ладони и указать на того, кто сидит на троне.

Превозмогая себя, Кейн поднял руки, но силы почти оставили его, и больше он ничего не смог сделать.

По залу пронесся гул, в котором слышались страх и разочарование. Похоже, Соломон Кейн не оправдал надежды тех, кто привел его в храм. Ему стало невыносимо горько от мысли, что он вновь может стать невольным виновником чьих-то страданий, и его руки судорожно дернулись, ладони раскрылись — Кейн увидел, как они указывают на темную фигуру сидящего на троне.

И тут раздались крики ликования и победы. Лабаши отшвырнул в сторону жаровню, и к Соломону стало возвращаться нормальное зрение. Он увидел, как жрец, пятясь, спрятался за колонну, а Ашшур-расараб продолжал неподвижно сидеть на троне. Но когда Лабаши обратился к нему командным тоном, Ашшур-рас-араб поднялся на ноги. Он указал в сторону Кейна, и в глазах его зажглась дикая ненависть. Растолкав своих приближенных, он выхватил у одного из них меч и бросился к Кейну.

Лабаши был слишком далеко, чтобы попытаться остановить его, но тут один из солдат короля, находившийся ближе всех к трону оракула, вонзил копье прямо в грудь Ашшур-рас-араба. Брызнула кровь, и король рухнул к ногам каменного идола, будто сам принес ему себя в жертву.

Сознание Кейна почти прояснилось, и он вспомнил, что сделано еще не все. Подняв руки, он указал на Лабаши, затем сделал жест, означающий восхождение на трон. Под радостные возгласы два аристократа надели на голову Лабаши золотой венец, а в руку вложили золотой скипетр.

Но прежде чем Лабаши взошел на трон, он приблизился к Кейну и освободил его. Пошатываясь, Соломон поднялся на ноги и поприветствовал нового короля, затем обратился к солдату, говорящему на банту, с просьбой подыскать ему место для отдыха.

Но тут дорогу ему преградила Сидури. Только что она перешептывалась о чем-то со своим поклонником, которого звали Пузур.

— Ты не должен покидать нас! — горячо заговорила она. — Нам еще может понадобиться твое могущество. Ты наш оракул!

Кейн понял, что девица преследовала какие-то свои цели, но ни секунды не колебался.

— Нет! — сказал он. — Я сделал все, о чем меня просили.

Лабаши тем временем сел на трон и отдал какой-то приказ. Переводчик сообщил Кейну:

— Король велит отпустить тебя.

Глаза Сидури вспыхнули яростью. Выхватив кинжал, она бросилась к Кейну. Лабаши что-то крикнул, и двое солдат попытались схватить ее за руки и отобрать кинжал, но она вырвалась от них, вновь устремившись к Кейну.

Вдруг из-за колонны с искаженным от ужаса лицом на нее прыгнул Пузур. Он взмахнул мечом, и Сидури, обливаясь кровью, рухнула на каменный пол. Пузур отбросил в сторону окровавленный меч и уставился на бездыханное тело девушки безумными глазами. В храме воцарилась гнетущая тишина, нарушенная лишь шагами Лабаши, который подбежал к сестре и упал перед ней на колени.

Когда он поднялся, гнев и ярость в его глазах сменились глубокой печалью. Он резко оттолкнул Пузура, но удержал солдат, которые, выхватив мечи, собирались броситься на него. Солдаты подняли тело Сидури и понесли его; Лабаши последовал за ними низко опустив голову.

В эту ночь Соломон Кейн спал в доме Лабаши на широкой мягкой кровати — впервые за много дней, — но ему почему-то не спалось. Он думал о недавних кровавых событиях, о Сидури и ее женихе. Возможно, она собиралась сделать Пузура королем, но тот в последний момент не выдержал ее коварства…

На следующий день Кейн покидал город с легким сердцем. Проделав знакомый путь по плато, он спустился к равнине. Пройдя ее почти до середины, англичанин оглянулся, но города не было видно, — как будто он всего лишь приснился. Кейн словно очнулся от тяжелого сна, навеянного смутными древними легендами об Ассирии. Он повернулся и вновь зашагал вперед, подставив лицо солнцу, навстречу живому миру.

Брат бури

Брат бури

Глава первая: Переполох на Медвежьем Ручье

Когда мой родной братец Джон, вразвалочку, руки в карманах, завалился в кузницу, что стояла неподалеку от изгороди кораля, я как раз, в поте лица своего, вовсю орудовал ручником и клещами, пытаясь изобразить пару подков, каковые оказались бы достойными копыт Капитана Кидда.

До недавнего времени Джон несколько недель пропадал где-то в окрестностях Кугуарьего Хвоста, и, чем бы он там таким ни занимался, успех явно сопутствовал ему. Ежели, конечно, судить по тому распрекрасному настроению, в котором он теперь пребывал. Слишком уж мой братец был весь из себя жизнерадостный, а лицо его ни на секунду не покидала жутко самодовольная и, должен заметить, довольно-таки глупая ухмылка. У парня прям-таки душа пела, а в подобном состоянии он вечно начинал подтрунивать над окружающими. В особенности же он в таких случаях любил поддеть меня, причем как-нибудь побольнее. Джон вообще считал себя шибко умным парнем. И видит Бог, уж в этом-то я всегда был с ним согласен. Правда, не целиком, но по крайней мере наполовину.

— Что я вижу! — приветствовал меня братец. — Снова у горнила! И опять ишачишь на свою чесоточную, запаршивевшую зверюгу, которая сто лет как уже ни на что не годится. Все горбатишься на этот изрядно траченный молью кусок вонючей падали, от которого с презрением отвернется даже самый голодный в мире койот! Да ведь твой разлюбезный косолапый тюфяк давным-давно не стоит даже той ржавой железяки, какая только что пошла на его подковы!

Мерзавец отлично знал, что самый простой способ довести меня до белого каления — так это отпустить пару-другую гнусных шуточек в адрес Капитана Кидда. Но я уже давно понял братец просто выплескивал наружу свою черную зависть. Потому как ему-то самому, даже в самом отдаленном будущем, и близко не светило заиметь хоть сколько-нибудь похожую на Кэпа лошадку. А потому мне без особого труда удалось подавить в себе совершенно естественное желание распрямить об его глупую голову слегка покривившиеся кузнечные клещи. Я пожал плечами, вытащил из горна раскаленную добела болванку, приладил ее на наковальню и принялся плющить маленькой шестнадцатифунтовой кувалдой. Терпеть не могу все эти игрушечные молоточки, которые горделиво именуются ручниками у так называемых кузнецов.

— Ежели ты докатился до столь плачевного состояния, когда уже не способен ни на что более достойное, нежели как подвергать критике бедное животное, кстати, чтоб я лопнул, в тыщу раз больше похожее на коня, чем ты — на человека, — с достоинством ответствовал я братцу, сопроводив свои слова решительным ударом о наковальню, — то позволь мне смиренно привлечь твое внимание к двери, находящейся как раз за твоей… м-м-м… спиной. Именно сейчас эта дверь абсолютно никем не используется по назначению.

Джон немедленно огласил кузницу отвратительно громким и, черт меня возьми, ужасно грубым хохотом.

— Послушай-ка! — отсмеявшись, продолжил он. — Никак ты всерьез называешь вон ту штуку лошадиной подковой? А по-моему, по размерам, да и по виду тоже, она куда как больше похожа на лемех здоровенного плуга! Ну да ладно. Раз уж ты все равно при деле, не изготовишь ли подковку вот для этого?

И братец вызывающе поставил свой сапог прямо на наковальню. Ну а я, недолго думая, врезал по этому гнусному сапогу своей кувалдочкой. Джон испустил ужасающий вопль, после чего принялся скакать по всей кузнице на одной ноге, изрыгая такие невозможные проклятия, что у любого, кому случайно довелось бы их услышать, сразу завяли бы уши. У любого, но не у меня. Лично я спокойно продолжал заниматься подковой.

Тут как раз в дверь кузницы просунул голову наш отец. Внимательно окинув взором происходящие события, папаша сплюнул на пол и сказал укоризненно:

— Мальчики мои! Мне грустно! Похоже на то, что вы так никогда и не повзрослеете. Вечно у вас на уме одни ребяческие забавы да мальчишеские выходки!

— Забавы?! — взвыл Джон. — Черта лысого! Хороши забавы! Мерзавец изувечил мне все пальцы на ноге! И за это, — немного успокоившись и переведя дыхание, мечтательно и кровожадно добавил он, — я когда-нибудь вырву его подлое сердце из не менее подлой груди!

— Прекрасно! — вдруг просиял отец. — Просто великолепно! Не зря люди говорят: яблочки от яблоньки недалеко падают! Я прям-таки будто перенесся сейчас в те благословенные деньки моего детства, когда мне довелось с наслаждением всадить из обреза изрядную порцию дроби прямехонько в задницу моему братцу Джоэлю. Он наябедничал нашему почтенному родителю о том, что не кто иной, как я, подсунул старикану в койку тот медвежий капкан!

— Бреку еще не раз придется проклинать этот сегодняшний день! — многообещающе заявил Джон, после чего вывалился через дверь кузницы наружу, нещадно оглашая всю округу стенаниями и богохульствами.

Чуть позже, прислушавшись к его мерзким воплям, я понял, что он добрался до дома и теперь упрашивает мамашу, а может, кого-то из сестер намазать драгоценные пальцы мазью от лошадиных болячек. Нет, поистине никто среди всех прочих Элкинсов даже и в подметки не годился братцу Джону в умении произвести вот такое вот море шума ну совсем из ничего!

Ну да ладно.

Я закончил возиться в кузнице. Теперь предстояло сменить подковы Капитану Кидду, а это, скажу я вам, та еще работенка! Иногда мне кажется, куда проще сперва усмирить, а потом подковать на все четыре ноги средней силы горный циклон. К тому времени, как я все же управился с этим делом и зашел в дом, чтобы заморить червячка, приступ буйного безумия у Джона, похоже, уже миновал. Он более-менее спокойно возлежал в своей койке, задрав к потолку сплошь обмотанную повязками ногу (посторонний вполне мог подумать, что в нее угодило, как минимум, пушечное ядро), а завидев меня, протянул мне руку и вполне мирно сказал:

— Брекенридж! Мы уже достаточно взрослые люди, чтобы попусту обижаться друг на друга. Давай предадим забвению прошедший пустяк!

— А разве кто-нибудь чего-нибудь где-нибудь таит? — поинтересовался я и осторожно пожал братцу руку, предварительно убедившись, что в другой руке у него нет охотничьего ножа. — Я и сам никак в толк не возьму, к чему раздувать ненужную склоку между родичами из-за сущей пустяковины, которая даже упоминания не стоит!

— Но все же, — кротко промолвил Джон, — эти вывихнутые пальцы, знаешь ли, причиняют мне определенные неудобства. Пожалуй, я не смогу ездить верхом целый день; может быть — даже два. А у меня, как на грех, имеется одно совершенно неотложное дело в Кугуарьем Хвосте.

— Мне вроде как показалось, ты только что оттуда вернулся, — подозрительно заметил я.

— Тебе правильно показалось, Брек, — кивнул Джон, — но вся беда в том, что там есть один человек, который остался мне кое-что должен. Он клятвенно обещал мне обязательно этот должок вернуть. Но сейчас я просто не в состоянии получить обещанное. Так почему бы тебе не сделать это вместо меня? Ну чего ты молчишь? В конце концов, ведь именно по твоей вине я не могу в ближайшее время сесть в седло! Этого человека зовут Билл Сантри, он живет в предгорьях, всего в нескольких милях от Кугуарьего Хвоста. Однако думаю, ты его наверняка застанешь в поселке, потому как он почти каждый день торчит в тамошнем салуне.

— А что такое он остался тебе должен? — предусмотрительно поинтересовался я.

— Не бери в голову, — ответил братец Джон. — Просто езжай в Кугуарий Хвост, поинтересуйся, где Билл Сантри, а как найдешь его, скажи ему так: я, дескать, брат Джона Элкинса и прошу вас немедля отдать мне то, что вы клятвенно пообещали отдать ему. Вот и все, Брек!

Моя семейка постоянно использует мою покладистость и доброту нрава. Потому как мне куда менее хлопотно выполнять их просьбы, чем без толку спорить или ругаться по пустякам.

— Хрен с тобой, — сказал я братцу. — Съезжу. Все равно у меня сейчас нет никаких неотложных дел.

— О, благодарю тебя, Брекенридж! — воскликнул братец Джон со слезой в голосе. — Я предчувствовал, я был уверен, я заранее знал, что во всем могу на тебя положиться!

* * *

Вот так оно и вышло, что пару дней спустя я перевалил через Кугуарий Хребет, который представлял собой длинную цепь густо поросших лесом гор. А оттуда до Кугуарьего Хвоста рукой подать. Хотя прежде мне ни разу не случалось бывать в здешних местах, я особо не волновался, а просто предоставил Капитану Кидду следовать за вихляющей из стороны в сторону разбитой колеей, оставленной бесчисленными колесами фургонов, поскольку не сомневался — именно эта самая колея в конце концов и приведет меня к цели.

Дорога вильнула очередной раз, огибая здоровенный утес, сразу за которым начиналась какая-то тропинка, уходившая в сторону. Не успел Кэп дотрусить до этой развилки, как вдруг я услышал оглушительный бычий рев, а вслед за ним — женский крик:

— На помощь! На помощь! Бык старика Кирби опять сорвался с привязи!

Затем раздался торопливый топот ног, почти заглушённый треском в зарослях молодых деревьев, которые сокрушала на своем пути не разбиравшая дороги тварь. И почти сразу же у выхода с тропинки показалась девушка, а за ее спиной — разъяренный бычище, уже нагнувший голову, намереваясь половчее поддеть несчастную беглянку на рога. Тогда я отпустил поводья, позволив Капитану Кидду шагнуть вперед, чтобы оказаться между девушкой и быком. Все дальнейшее я предоставил самому Кэпу, потому как в подобных случаях он в моих советах абсолютно не нуждается. Кэп шустро развернулся на месте и взбрыкнул задними ногами, удачно угодив быку прямо в бок. Мерзкая тварь тут же исчезла из вида, оставив после себя только громадную дырку в дощатом заборе по ту сторону дороги.

Дело в том, что моя лошадка с малолетства ненавидела всех быков. И сейчас Кэп уже рванулся было сквозь пролом в заборе, в надежде затоптать своего поверженного врага насмерть, но я резко осадил его назад, отчего он тут же пришел в неистовство и начал брыкаться, пытаясь сбросить меня с седла. Покуда я его утихомиривал, бык кое-как встал на ноги, стряхнул с себя обломки забора и, задрав хвост, пустился наутек по склону холма. Унося ноги, он жалобно и тонко мычал на бегу, ну прям как до смерти перепуганная годовалая телочка.

Кое-как вразумив Кэпа, я оглянулся по сторонам и обнаружил совсем рядом с собой восхищенно поглядывавшую на меня девушку.

— Не могу ли еще чем-нибудь услужить вам, мэм? — не теряя времени, находчиво осведомился я, лихо сдернув с головы свою стетсоновскую шляпу и почтительно поклонившись.

— Я ужасно признательна вам, незнакомец, — ответила она, при этих словах ее нежное личико так и вспыхнуло огнем, — ведь та кошмарная тварь уже совсем было продырявила мне шкуру!

Куда вы направляетесь и сильно ли торопитесь? Ежели, например, вам не к спеху, то буду очень рада пригласить вас в гости. Мы живем недалеко, всего в миле отсюда прямо по этой тропинке.

— Немедля же воспользоваться вашим любезным предложением — есть предел моих мечтаний! — пылко заверил я девушку. — Но к моему глубочайшему сожалению, в Кугуарьем Хвосте меня ждет одно, весьма неотложное, дельце. Не подскажете ли, как далеко отсюда находится это селение?

— Да миль пять, пожалуй, — ответила она. — Дальше по этой же дороге. Кстати, меня зовут Джоан. А вас?

— Брекенридж Элкинс, с Медвежьего ручья, — по всей форме представился я. — Сейчас мне действительно необходимо спешить дальше, но завтра утром, вскоре после восхода, я снова буду в ваших краях по дороге обратно. Скажите, не смогли бы вы…

— Я буду ждать вас завтра утром, на этом самом месте! — заявила она так быстро и так решительно, что у меня на мгновение закружилась голова и все вокруг поплыло перед глазами. Вне всякого сомнения — любовь с первого взгляда! Или мне уже никогда больше не быть Брекенриджем Элкинсом! — Вы знаете, — вдруг робко добавила она, — у меня… у меня есть настоящие туфли, купленные в настоящем магазине! — Тут ее щечки вновь стыдливо зарделись. — И я обязательно надену их, как только завижу вас издали! — Тут она окончательно смутилась и смолкла.

— Непременно буду здесь завтра поутру! — торжественно произнес я. — Даже если нам с Кэпом для этого придется всю ночь прокладывать себе путь сквозь огонь, воду и меднокожие трупы!

Я двинулся дальше, чувствуя, как великая гордость переполняет мое мужественное сердце, заставляя взволнованно вздыматься грудь. Ведь на белом свете найдется не так уж много горцев из Верхнего Гумбольта, способных зажечь с первого взгляда огонь любви в сердце девушки, а уж тем более — в сердце такой красавицы, да еще настолько состоятельной, чтобы иметь туфли, купленные в самом настоящем магазине! И как не раз я уже говаривал Капитану Кидду, даже далеко не всякому Элкинсу такое под силу!

Время уже шло к полудню, когда я добрался до Кугуарьего Хвоста, который, как и следовало ожидать, оказался совсем крохотным поселком, зажатым в распадке между высокими горами. Всего несколько домишек, где ютились обитатели этого городка, да еще с пяток строений; самыми примечательными среди них, конечно же, были лавка, тюрьма и салун. Позади салуна расположился самый большой дом поселка с вывеской, извещавшей всех о том, что именно здесь проживает Джонатан Миддлтон, мэр Кугуарьего Хвоста.

Вокруг не было видно ни единой живой души, даже на веранде салуна, поэтому я сразу проехал к месту, где расположились несколько коралей, служивших одновременно загонами для лошадей и стоянками для фургонов. Из ближайшей лачуги выскочил какой-то малый, взял Капитана Кидда за повод и попытался завернуть его в загон, где уже стояли два полудиких, никогда не ходивших под ярмом, мула. Но я предупредил его, что Кэп буквально через полчаса сделает из этих мулов отбивную, поэтому парень, недовольно ворча, завел мою лошадку в отдельный загон. Через несколько секунд он вылетел оттуда пулей, ругаясь на чем свет стоит и шипя от боли: Кэп на прощание игриво куснул своего провожатого и при этом случайно вырвал из штанов довольно-таки приличный клок.

Я едва успокоил беднягу, пообещав ему заплатить за бриджи по-королевски, после чего поинтересовался, где можно найти Билла Сантри. Малый, по-прежнему кривясь от боли, довольно нелюбезно буркнул, что Билл, как обычно, скорее всего торчит в лавке.

Ну что ты будешь делать! Лавка, украшенная хвастливой вывеской: «Универсальный магазин Джона Миддлтона», оказалась обычной для таких вот полугородков-полупоселков. Тут тебе и бакалея, и галантерея, и всяческий инструмент, вплоть до оселков и механических точильных камней, и конская сбруя, и все такое прочее. В углу стояло здоровенное дышло от какой-то повозки. Внутри, прямо в торговом помещении, на коробках из-под разных товаров, расселось человек десять. Они похрустывали пресными галетами, заедая их солеными огурчиками прямо из стоявшего рядом бочонка. Вид у всех этих парней был самый что ни на есть крутой.

— Где тут можно найти Билла Сантри? — обратился я ко всей честной компании.

— Что ж, парень, — ответил мне самый здоровенный из этих мордоворотов, слегка приподнимаясь с единственной в помещении скамейки, — значит, тебе теперь уже ни к чему продолжать свои поиски. Билл Сантри — это я!

— Отлично! — обрадовался я. — А меня зовут Брекенридж Элкинс, и Джон Элкинс мой родной брат. Он прислал меня сюда, чтобы получить от вас то, что вы ему обещали отдать.

— Ха! — вдруг заявил этот малый, окончательно расставшись со своей скамейкой. — Ха-ха! — добавил он, плотоядно фыркнув, словно голодная рысь в предвкушении близкой добычи. — Во всем мире не нашлось бы другой такой просьбы, какую я выполнил бы с большим наслаждением! Получай, дружок!

С этими словами он быстро схватил дышло от повозки и вдребезги расколотил его об мою голову.

Клянусь вам! Все это вышло так неожиданно, что я малость оступился, потерял равновесие и с грохотом рухнул на спину. А Сантри, издав какой-то ужасный волчий вой, тут же прыгнул обеими ногами прямо мне на живот, после чего у меня слегка потемнело в глазах. Следующее, что я припоминаю, — это как ко мне со всех сторон подскочили человек девять или десять приятелей Сантри и принялись нещадно охаживать мои бока своими сапогами, все время норовя почаще попадать по голове.

Должен заметить, что я не хуже любого другого умею ценить добрую дружескую шутку. Беда в другом. Я совершенно выхожу из себя, когда неловкий шутник переходит всяческие границы и, накрутив мои волосы на свою шпору, дрыгает ногой, пытаясь содрать с меня весь скальп разом. А Билл Сантри, несколько увлекшись, такую границу перешел!

Только поэтому мне пришлось подняться с пола, стряхнув с себя всех этих безумных. К тому же один из шутников, отлетая в сторону, неловко наступил мне на любимую мозоль, отчего я окончательно разъярился, взревев как бешеный бык. Я сгреб в далеко не братские объятия всех, до кого сумел дотянуться (кажется, их оказалось человек пять или шесть), и придавил их уже без всякого баловства: лучше, пожалуй, не справился бы и матерый гризли. Одним словом, когда я разжал руки, все, на что оказались способны эти бедолаги, так это просто повалиться на пол и уже там начать верещать и ругаться. Помнится, они все время твердили что-то такое о вывихнутых суставах и сломанных ребрах. Но точно поручиться не могу. Поскольку особо не прислушивался.

Быстро позабыв про них, я повернулся лицом к остальным. Они, придя в себя, набросились на мою скромную персону, беспорядочно размахивая револьверами, охотничьими ножами, арапниками и тому подобным злодейским оружием. Какой же поднялся вой, когда я, войдя в раж, расправлялся с толпой! Эти сладостные звуки до сих пор иногда снятся мне по ночам! Занявшись делом, я едва не пропустил момент, когда Билл Сантри попытался под шумок поковыряться в моих ребрах здоровенным мясницким ножом — он второпях выдернул его из какого-то свиного окорока. Ну, честное слово, у меня просто не оставалось никакого другого выхода, кроме как слегка шлепнуть его по голове тем самым бочонком с солеными огурчиками! Но и бочонок, и сам Билл оказались удивительно непрочными созданиями — вот единственная причина, по которой бедняга Сантри рухнул на пол оказавшись заживо погребенным под лавиной разломанных клепок, расщепленных дощечек днища, обручей и соленых огурчиков, обильно сдобренных целым морем рассола.

Покончив таким образом со своим главным противником, я покрутил головой, разглядел неподалеку стопку здоровенных кругов от точила и дотянулся до нее, после чего сдержать меня можно было разве только прямым попаданием из корабельной пушки.

Должен сказать, надежный, увесистый круг от точила — едва ли не самое лучшее оружие, когда дело доходит до настоящей потасовки. Но у него все же есть один небольшой недостаток: такой штукой очень трудно воспользоваться с должной точностью. За примерами далеко ходить не надо. Вот, скажем, шарахнул я тогда кругом по парню, который вздумал взводить курки у своего обреза. А что вышло? Малый, как ни в чем не бывало, остался стоять, где стоял зато начисто куда-то подевались пять, не то шесть жуликов, целившихся в меня из-за его спины. Но тут уж ничего не поделаешь. Пришлось мне разбираться с тем дробовиком, а заодно — и с его владельцем при помощи здоровенной коробки с консервированной говядиной, после чего я схватил с колоды для рубки мяса обоюдоострый мясницкий топор (в этой лавке он зачем-то был насажен на очень длинную ручку и потому напоминал секиру). При виде этого боевые порядки граждан Кугуарьего Хвоста пришли в полное расстройство, и все они — уж во всяком случае те, кто еще мог бегать и вопить, — мгновенно покинули поле битвы, испуская столь душераздирающие вопли, что у человека, менее выдержанного, чем я, наверняка разом застыла бы вся кровь в жилах.

Спотыкаясь о густо наваленные друг на друга тела жертв побоища, я кое-как добрел до дверей лавки, причем по дороге пару раз просто так, для тренировки, как следует врезал топором по полкам, снеся их к чертовой матери вместе со всеми ящиками, банками да жестянками, что на них раньше хранились. После чего решительно вывалился из дверей на улицу, воздев топор над головой, твердо намереваясь разрубить пополам всякого мерзавца, если таковой попытается на меня напасть. Но тут, прямо передо мной, словно из-под земли, вынырнул какой-то тощий дохляк и завопил:

— Стой! Именем закона приказываю тебе — остановись!

Не обращая никакого внимания на двуствольный дробовик, которым этот мозгляк тыкал мне чуть не в самую физиономию, я пошире расставил ноги и занес топор, примериваясь для доброго удара, но при этом, совершенно случайно, зацепился своим оружием за вывеску над дверями лавки. Хвастливая вывеска тут же рухнула вниз, хлопнув парня прямо по макушке. Заверещав, будто недорезанный, малый грохнулся на землю, а дурацкая пукалка, вывалившись у него из рук, пальнула мне прямо в лицо, изрядно опалив мои усы. Нагнувшись, я сбросил с него вывеску, чтобы она не мешала мне правильно воспользоваться топором, но тут малый открыл глаза и снова заверещал:

— Стой, где стоишь! Я — здешний шериф! Я требую, чтобы ты немедля сдался законно избранным властям!

Только тут я заметил тщательно натертую звезду, приколотую к одной из подтяжек этого олуха. Что делать! Я вздохнул, положил топор на землю и почти безропотно позволил тому чудаку завладеть моими револьверами. Уж так я дурно воспитан: никогда не сопротивляюсь представителям закона. Хотя, крайне редко, подобные мысли все же посещают мою голову.

Мозгляк, усердно пыхтя, кое-как подобрал с земли свой глупый дробовик, опять навел его на меня и, все еще слегка пошатываясь, провозгласил:

— Именем закона! Я приговариваю тебя к штрафу в десять баксов за вопиющее возмущение общественного спокойствия!

Словно нарочно, именно в этот момент из-за угла вывернулся еще какой-то чудак, довольно долговязый и противный на вид сосунок с длинными, тщательно подбритыми бакенбардами, при галстуке, на котором сверкала брильянтовая заколка в виделошадиного копыта. Он вприпрыжку подбежал к нам, остановился рядом, потрясая кулаками, и закатил такую истерику, на какую едва ли отважился даже только что кастрированный молодой бычок.

— Этот разбойник начисто сровнял с землей мой замечательный магазин! — брызгая слюной, орал этот недоумок. — И теперь он должен заплатить мне за все окна, прилавки, двери и полки, разнесенные им вдребезги! И еще — за мою прекрасную вывеску! И еще — за тот четырехведерный бочонок с чудесной, свежайшей свининой, который он вдребезги расколотил об голову моего младшего клерка!

— Ну, хорошо, — устало произнес шериф. — Как, по-вашему, сколько он вам в результате должен, мистер Миддлтон?

— Сколько? — кровожадно вскричал мэр Кугуарьего Хвоста. — Пятьсот долларов, вот сколько!

— Пятьсот долларов?! — заревел я, вновь впадая в черную ярость. — Ты никак рехнулся, чертов сын?! Да ведь весь ваш долбанный городишко, вместе взятый, не стоит таких денег! А кроме того, — несколько успокоившись, добавил я, — у меня все равно их нет. Вот разве что пятьдесят центов, но я их обещал отдать за штаны одному парню. Ну, тому, который сидит в будке у кораля.

— Давай сюда эти пятьдесят центов! — чуток оживившись, приказал мне мэр. — Я прямо счас спишу их в расход. С твоего счета!

— А я прямо счас спишу в расход тебя. С этого света! — взревел я, сунув мерзавцу под нос свой кулак. Честное слово, чудак здорово рисковал, потому как тот мясницкий нож, каким Билл Сантри так неудачно ткнул меня между ребер, наверняка был испачкан солью и теперь у меня все сильнее жгло рану и внутренности. — В общем, — твердо заявил я, — эти пятьдесят центов я должен. И отдам их только тому, кому должен. И никому другому!

— Тогда его надо немедля отправить в тюрьму! — опять принялся бушевать Миддлтон. — И пусть сидит там, покуда мы не найдем ему такое дело, чтобы он смог бы полностью отработать гражданам нашего города весь причитающийся с него штраф!

После таких распоряжений мэра шериф торжественно повел меня к бревенчатому сараю, каковой в этом паршивом городке использовался вместо тюрьмы. А Миддлтон продолжал горестно оплакивать утраченный им «Универсальный магазин», не обращая ни малейшего внимания на разбросанные по полу стонущие тела. Но я, к своей радости, успел заметить, как уцелевшие горожане укладывают парней на носилки и затем влекут оные носилки в салун, дабы там привести пострадавших в чувство. Между прочим, над дверью там красовалось следующее: «Золотой квадрат, салун Джона Миддлтона».

Краем уха я услышал, как ребята проклинают самого Миддлтона, потому как тот велел им заплатить за виски, которым они поливали ссадины и синяки жертв недавней баталии. Но ругались они шепотом, поэтому я заключил, что этот самый Миддлтон, похоже, умудрился захватить в здешнем дерьмовом городишке почти что всю власть.

Ну да ладно.

Устроился я на тюремных нарах, которые тут почему-то называли койкой. Устроился с трудом, потому как та койка была рассчитана на обычного человека, не больше шести футов ростом, после чего принялся гадать, с чего бы это Билл Сантри огрел меня тем дышлом. Ведь в подобных нелепых действиях любому было бы трудно углядеть хоть какой-нибудь смысл.

Я лежал, думал, а заодно ждал, когда же шериф наконец принесет мне ужин, но паразит то ли забыл про меня, то ли еще что, одним словом, жратвы я так и не получил Поэтому довольно скоро я задремал, и мне, конечно же, приснилась Джоан, в туфлях из самого настоящего магазина.

А разбудил меня ужасный гвалт, доносившийся, как мне показалось, из салуна. Я встал с койки и попытался разглядеть хоть что-нибудь сквозь зарешеченное окно. Несмотря на глубокую ночь, салун, да и все окна домов, что находились от него поблизости, были ярко освещены. К сожалению, тюрьма находилась довольно далеко, поэтому понять, что же там происходит, было чертовски трудно. Однако сам по себе шум напомнил мне дом, и какое-то мгновение я даже решил, будто чудом вдруг снова перенесся на Медвежий Ручей. Мужчины орали и вовсю сыпали ругательствами, шла беспрерывная пальба из револьверов, а весь этот тарарам то и дело заглушался чьим-то до боли знакомым громовым ревом. Потом вдруг раздался сильный треск — кого-то выбросили из салуна прямо через закрытую дверь. После этого я наконец почувствовал настоящую тоску по родным краям, ведь происходящее ну просто как две капли воды походило на столь любезные моему сердцу танцульки у нас, на Медвежьем Ручье!

Я в отчаянии затряс решетку на окне, так мне хотелось увидеть, что же такое происходит в салуне!

Правда, мне удалось разглядеть более-менее отчетливо, как тела людей по очереди вылетают из салуна головой вперед. Когда эти тела шмякались об землю и переставали катиться, то тут же вскакивали на ноги и неверными шагами устремлялись прочь. Причем крайне торопливо и в самых разных направлениях, завывая так, словно по пятам за ними гнался вышедший на тропу войны отряд конных апачей.

Вскоре я заметил еще одну человеческую фигуру, со всех ног мчавшуюся по направлению к тюрьме. Это оказался тот самый тщедушный шериф. Вся одежда на нем висела клочьями, бедолага кулаком размазывал кровь по лицу, шипел и задыхался.

— У нас наконец-то появилась для тебя стоящая работенка, Элкинс! — прохрипел он, едва сумел немного отдышаться. — В городе только что объявился какой-то дикарь из Техаса и сразу же поверг в панику всех наших граждан!

Ежели ты сумеешь защитить наш покой, а также изгнать отсюда это ужасное исчадие пустынных прерий, твой долг будет списан навеки. Нет, ты только послушай!

Я последовал его совету и, судя по доносившемуся сюда шуму, пришел к выводу, что вышеупомянутый дикарь выкидывает прямо сквозь стены салуна мебель, чем-то не пришедшуюся ему по душе.

— Но даже дикари никогда не станут буйствовать просто так, — рассудительно заметил я. — Наверно, была какая-то причина?

— Ах, сущие пустяки, — горячо зашептал в окошко шериф. — Просто кто-то из ребят обмолвился, будто в Санта-Фе гонят куда более лучшую перцовку, нежели в Эль-Пасо, а этот придурок в ответ принялся громить весь наш город!..

— Но я никак не могу осудить его за это! — сурово бросил я в ответ шерифу. — Потому как данное утверждение есть грязная ложь и самая низкопробная клевета! Должен сразу заметить, шериф, что все старшее поколение моей семьи родом из Техаса, и ежели вы, койоты, засевшие в своем мерзком Кугуарьем Хвосте, всерьез полагаете, будто у вас имеется не только право порочить мой родной штат, но и надежда избежать ответственности за свои столь гнусные наветы, то…

— Нет, нет! Нет! — в отчаянии взвыл шериф, заламывая руки и подпрыгивая на месте всякий раз, когда со стороны салуна доносился очередной треск деревянных панелей. — В нашем городе все, ну просто абсолютно все убеждены, что Штат Одинокой Звезды есть, был и будет вовеки средоточием всех достоинств, присущих нашему родному Западу. Ну послушай же меня! Будь другом, вышиби из нашего города этого придурка и убийцу! Черт побери, в конце концов, ты просто обязан сделать это! Ты обязан по закону отработать наложенный на тебя властями штраф и, лопни мои глаза…

— Черт, ну как же ты мне надоел! Ладно уж, сделаю, только помолчи малость! — с досадой произнес я, вышибая ногой дверь тюрьмы прежде, чем шериф успел ее отпереть. — Но сделаю только потому, что не могу вечно торчать в вашем долбанном городишке. Не далее как завтра на рассвете у меня есть одно весьма важное дельце в нескольких милях отсюда.

Мы двинулись к салуну. Улица была совершенно пустынна, однако из каждой приоткрытой двери, из каждого приотворенного окна торчали молчаливые, исполненные робкой надежды головы граждан Кугуарьего Хвоста. Шериф следовал за мной по пятам, покуда мы не оказались всего в нескольких футах от салуна. Тут он робко потрепал меня по плечу и смущенно пробормотал:

— Иди туда и делай свою работу. И постарайся сделать ее хорошо. Ты — наша последняя надежда. Ежели тебе не удастся уложить притаившегося там, внутри, окаянного гризли, тогда этого не сумеет сделать никто! Иди! — С этими словами шериф вручил мне мой пояс с револьверами и мгновенно растаял во тьме, нырнув за угол ближайшего дома.

Я не спеша вошел в салун и тут же разглядел возле стойки бара настоящего гиганта, только что приготовившегося сделать добрый глоток из большущей оплетенной бутыли. Парень постарался и расчистил для себя достаточно места, но разрушения внутри помещения оказались совсем не такими уж большими, как я ожидал.

Едва послышались мои шаги, он мгновенно — дикая кошка и та не сумела бы быстрее — повернулся на пятках в мою сторону, неуловимым движением выдернув из-за пояса револьвер. Но я выхватил один из своих шестизарядных ничуть не медленнее, и какое-то мгновение мы хмуро и молча взирали друг на друга поверх вороненых стволов.

— Брек! — наконец произнес он. — Брекенридж Элкинс! Мой дражайший кровный родственничек! А ведь я-то уж невесть что подумал!

— Дорогой двоюродный братец! — с чувством ответил ему я. — Медведь Бакнер! А ведь я-то и слыхом не слыхивал, что ты наконец лично пожаловал к нам в Неваду!

* * *

— Мне последнее время что-то не сидится на месте, — признался братец, убирая за пояс свою скорострелку. — Ну прям будто шило какое в одном месте воткнуто. Так вот и в эти края занесло. А тут вдруг ты, братец Брекенридж!

— Богом клянусь, даже не знаю, как сказать, до чего я сам рад тебя видеть! — воскликнул я, дружески тряся ему руку. И тут меня словно молния ударила: я разом вспомнил все нынешние события. — Фу ты, черт, — виновато сказал я, — мне же придется тебя вышвырнуть отсюдова! Какая незадача!

— Это ты о чем? — требовательно спросил Медведь.

— Да ну… — промямлил я. — Тут такое дело… Одним словом, они меня тут арестовали. Денег, чтобы уплатить штраф, у меня, конечно, нет. Поэтому штраф мне велено отработать. А работа, какую эти подлецы мне поручили, она, видишь ли, сводится к тому, чтобы вышвырнуть тебя из этого города…

— Никогда не видел никакого смысла в законах и законниках, — мрачно заявил Медведь Бакнер, — но ежели речь идет просто о штрафе, я немедленно уплачу его за тебя. Ежели, конечно, у меня хватит наличных, — с сомнением добавил он.

— Но Элкинсы никогда и ни от кого не принимали подаяния! — слегка уязвленно ответил я. — Мы всегда честно отрабатывали то, за что нам платили. А штраф накладывает на меня обязательство помочь тебе покинуть этот город к чертям собачьим!

Тут мой братец окончательно вышел из себя. Недаром родичи давно поговаривали, что у него слишком уж горячая голова. Бакнер оскалил зубы, его черные брови совершенно съехались к переносице, к тому же он начал нервно сжимать и разжимать кулаки, каждый из которых был размером с хорошую кувалду.

— Ну разве можно такого парня, как ты, считать настоящей кровной родней? — проворчал Медведь. — Я лично никогда не был противником хорошей, доброй потасовки между родичами, но сейчас мотивы твоих устремлений кажутся мне слишком уж меркантильными и попросту неприличными для истинного Элкинса! Твое недостойное поведение заставляет меня вспомнить один общеизвестный факт. Это ведь твоему старику пришлось срочно покинуть Техас, потому как он пару раз по рассеянности накидывал свое лассо не на ту лошадку!

— Подлая ложь! — с жаром возразил я. — Мой папаша оставил Техас лишь потому, что после гражданской войны он не захотел присягать на верность проклятым янки! И ты сам об этом прекрасно знаешь! Но так или иначе, — я постарался придать своему голосу всю язвительность, на какую был способен, — никто и никогда не сможет обвинить Элкинсов в том, что хоть кто-нибудь из них способен сперва стащить чужого цыпленка, а затем сожрать его полусырым прямо в придорожных зарослях чапараля!

Медведь Бакнер вздрогнул и заметно побледнел.

— Это еще что за грязные намеки, ты, сын Велиала?! — взвыл он не своим голосом.

— Какие уж там намеки! — скорбно ответил я. — Одна лишь святая правда во всей своей неприглядной красе! Твои преступные наклонности давно уже ни для кого в нашей семье не являются тайной. Тетушка Атаскоция в своем письме подробно расписала дядюшке Джеппарду Граймсу о том, как ты своровал ту курочку прямо с насеста в курятнике старика Вестфалля!

— Немедля заткни свою пасть! — оглушительно взревел братец, подпрыгивая на месте от ярости и судорожно стискивая рукоятки своих шестизарядных. — Прежде всего, то была вовсе не курица, а какой-то тощий полудохлый петух! А во-вторых, когда я стащил и сожрал эту полусырую дохлятину, я был совсем еще пацаном, а вдобавок натурально помирал с голодухи, поскольку уже шестой день кряду с трудом уходил от погони. Ведь после того, как чертов дурень Джо Ричардсон случайно оказался на моем пути именно тогда когда мне вздумалось разрядить тяжелый винчестер, целая толпа до зубов вооруженных идиотов буквально дышала мне в затылок. Да чтоб тебе лопнуть! Клянусь всем святым, с тех пор мне случилось подстрелить немало людей, куда более достойных, чем ты, которым пришла в голову глупая мысль слегка потрепаться в моем присутствии о краденых цыплятах!

— И тем не менее! — Я непреклонно стоял на своем. — Факт остается фактом. Во всем нашем клане ты — единственный, кто позволил себе слямзить цыпленка. Чтобы хоть один из Элкинсов унизился до кражи куриц?! Да ни в жисть!

— А как же! — презрительно фыркнул Бакнер. — Кто ж спорит! Ведь всему белу свету давным-давно известно, что твоя почтенная семейка предпочитает лошадей!

Как раз тут я заметил, что снаружи, у дверей и под окнами салуна, собралась целая толпа зевак, трепетавших от страха, но тем не менее жадно прислушивавшихся к перепалке. Незачем им быть в курсе наших старинных внутрисемейных раздоров! Поэтому я нахмурился и сурово молвил:

— Поговорили и хватит! Пришла пора действовать. Не скрою: когда я увидел тебя здесь, то в первый момент сама мысль о необходимости нанести тебе тяжкие телесные повреждения казалась мне крайне неприятной, братец Бакнер! Но сейчас, после нашего небольшого обмена мнениями, это чувство наконец покинуло меня. И теперь я с радостью, с чистым сердцем и со спокойной душой сделаю твою довольно-таки невзрачную физиономию еще более невзрачной! Так что тяпнем по глоточку и приступим, к делу!

— Это меня очень даже устраивает, — согласился Медведь Бакнер, снимая оружейный пояс и вешая его на стойку бара. — Сдается мне, вон в той бутыли случайно застрял почти целый галлон местного красного пойла!

Мы по очереди приложились к горлышку, сделав по паре весьма умеренных глотков, а затем я отшвырнул в сторону опустевшую бутыль, повесил свой пояс с пистолетами рядышком с бакнеровским и ласково поинтересовался:

— Ну так как, братец? Повыдергивать тебе руки-ноги или проломить черепушку? Говори, не стесняйся!

— Подожди секундочку, — ответил он. — Лучше сперва скажи мне, в каком это… то есть я хотел сказать: где это ты ухитрился так извозить свои сапоги?

Я невольно перевел взгляд на свою обувку, а подлец Бакнер тут же изо всей силы пнул меня ногой прямо в зубы и прям-таки зашелся в приступе мерзкого кровожадного хохота. Ну, покуда он так веселился, я как раз успел прийти в себя, после чего настолько яростно боднул братца головой в брюхо, что его отвратительное гоготанье мигом превратилось в агонизирующий кашель. Тут мы обхватили друг друга руками и, пытаясь придушить друг друга или хотя бы как следует лягнуть, начали кататься по полу. Натурально, мы вдребезги разнесли все столы, стулья и всякую прочую мебель, какая еще оставалась в салуне. Некоторые до сих пор удивляются, вспоминая учиненный тогда разгром. А чему тут удивляться? Никак в толк не возьму!

Наверное, мэр Кугуарьего Хвоста Миддлтон тоже шастал среди зевак у окон салуна — среди грохота и треска я в какой-то момент отчетливо различил его вопли:

— Бог мой! Да они же камня на камне не оставят от моего чудесного заведения! Шериф! Немедленно арестуйте обоих!

Однако шериф не растерялся. Откуда-то издали он прокричал своему мэру в ответ:

— Ежели хотите знать, Джонатан Миддлтон, так с меня тут взятки гладки! Вы отдали мне указания, а я их выполнил. Ну а если в результате ваших мудрых распоряжений вместо одного торнадо мы имеем два, то никакой моей вины здесь нету! И уж коли вам теперь неймется прекратить это стихийное бедствие, тогда полезайте туда сами!

Спустя какое-то время мы с братцем Бакнером притомились от бестолковой возни на полу среди обломков мебели и опрокинутых плевательниц. Тогда, ослабив хватку, мы одновременно поднялись на ноги, после чего я тут же вдребезги разнес об его голову колесо от рулетки, а он, не желая оставаться в долгу, так врезал мне в челюсть, что я пролетел сквозь зеркало бара, осыпаемый дождем битого стекла и щедро поливаемый струями виски, рекою хлынувшего из множества разбитых бутылок. От столь сильного сотрясения с потолка салуна сорвался подвесной светильник, из которого прямо за шиворот моему братцу вылился целый галлон почти что кипящего свечного сала.

Покуда он, шипя от боли, соскребал с себя это сало, я кое-как выкарабкался из-под ароматных руин бывшего бара и отправил свой правый кулак в путешествие аж от самого пола. Преодолев путь длиною не менее девяти футов, кулак смачно въехал в нижнюю челюсть братца Бакнера, отчего тот врезался спиной в противоположную стену салуна, проломил доски и вылетел наружу, оставив в стене изрядную дыру. Насколько мне теперь помнится, именно тогда крыша салуна и обрушилась внутрь.

Некоторое время я лихорадочно брыкался, стараясь сбросить придавившие меня обломки крыши, а затем ко мне весьма своевременно подоспела помощь в лице Медведя Бакнера. Он быстро раскатил по сторонам обвалившиеся бревна, раздвинул рухнувшие балки, и спустя пару минут я уже выбрался из-под груды мусора на свежий воздух.

— Положим, чуть позже я справился бы с этим делом и сам, — пропыхтел я. — Тем не менее весьма обязан.

— Не стоит благодарности, — проворчал Бакнер. — Знать, недаром говорится: кровь родная — не водица!

С этими словами он вернул мне должок, нанеся такой удар в челюсть, что я пролетел ровно семнадцать с половиной футов, после чего приземлился в двух шагах от стены дома, в котором обитал мэр Кугуарьего Хвоста. Буквально в ту же секунду мой двоюродный братец снова оказался рядом и принялся деловито пинать меня сапогами, притом норовя как можно чаще попадать по голове. Однако все его усилия оказались тщетными, помешать мне подняться на ноги он так и не сумел.

— Прочь! — истошно завопил вывернувшийся из-за угла мэр. — Счас же прочь от моего дома!

Но было уже слишком поздно. Я с такой неистовой силой влепил своему братцу прямо промеж глаз, что он также пролетел по воздуху ровно семнадцать с половиной футов, а затем врезался прямехонько в сложенную из булыжника дымовую трубу мэрского дома, пробив ее насквозь своей головой. Труба накренилась, несколько раз качнулась из стороны в сторону и обрушилась вниз, почти с головой засыпав моего противника обломками битого камня.

* * *

Однако, будучи Бакнером из Техаса, братец Медведь очень шустро поднялся на ноги. Причем не просто поднялся, но успел по дороге выудить из груды мусора булыжник размером с хороший арбуз, который не замедлил тут же расколотить вдребезги об мою черепушку. Такое недостойное поведение привело меня в самую ярость, поскольку мне стало ясно: мой соперник вовсе не намерен сражаться честно, как подобает истинному джентльмену. Раз такое дело, то я выдрал из стены мэрского дома дубовое бревно, которым с размаху врезал позабывшему честь и совесть негодяю чуть пониже левого уха. И тогда братец Медведь снова рухнул лицом вниз, в мусор и пыль. Но на сей раз он уже больше не встал.

Покуда я восстанавливал дыхание, утирая со лба пот, заливавший мне глаза, ликующие граждане Кугуарьего Хвоста повылазили из своих убежищ, а шериф во всеуслышание громогласно объявил:

— Ты отлично потрудился, Элкинс! Отныне ты вновь свободный человек!

— Черта с два! — неожиданно завопил вышедший из транса мэр Миддлтон. Ноги мэра сами собой выделывали такие кренделя, будто он исполнял военный танец апачей, а с его губ срывались невнятные проклятия, перемежаемые глухими стенаниями. — Нет, вы только посмотрите на мой дом! И на мой салун! Я уже не говорю про мой бывший чудесный магазин! Я разорен! Шериф, немедленно арестуйте этого человека!

— Которого именно? — холодно поинтересовался шериф.

— Нну-у… я думаю, вон того, — с явной горечью в голосе сказал мэр, — который из Техаса. Во всяком случае, он пока без сознания, так что приволочь его в тюрьму, пожалуй, не составит большого труда. А второго гоните прочь из города. В шею. И чтобы глаза мои его здесь больше никогда не видели!

— Эй, вы там! — возмущенно заявил я. — Нельзя ли малость полегче! Не вздумайте арестовать моего братца Бакнера! Об этом уговора не было!

— Никак ты намерен оказать сопротивление слуге закона? — заложив большой палец за свою подтяжку, заносчиво спросил шериф.

— По-моему, вы представляете закон лишь до тех пор, покуда вы носите звезду шерифа, не так ли? — вкрадчиво поинтересовался я.

— Совершенно верно, — хвастливо ответил он. — До тех пор пока эта звезда при мне, я и есть закон!

— Отлично! — деловито поплевав на руки, сказал я. — Ну просто великолепно! Но все дело в том, парень, что как раз сейчас этой звезды при тебе нету! Наверно, ты обронил ее где-то нынче ночью. До чего ж хлопотливая выдалась ночка, а? Так что теперь ты всего лишь самый обыкновенный гражданин и прав у тебя ровно столько же, сколько у меня. Ну, держитесь, койоты! Вот он я, перед вами! И сейчас я с вами со всеми разберусь!

Я снова поплевал на руки, набрал полную грудь бодрящего ночного воздуха и радостно расхохотался.

Бывший шериф Кугуарьего Хвоста некоторое время недоуменно и тупо разглядывал то место на своей правой подтяжке, где еще совсем недавно сияла столь разлюбезная его сердцу звезда. Но едва он немного пришел в себя, как тут же заорал от ужаса и со всех ног бросился бежать по улице, петляя как заяц. Большая часть зевак, не теряя времени, устремилась за ним следом.

— Стойте, трусы! — отчаянно завопил мэр Миддлтон. — Я требую, чтобы вы вернулись и немедленно арестовали этих двух негодяев!

— О, черт! — с отвращением в голосе произнес я. — Как же ты мне надоел! Заткнись счас же! — И я легонько подтолкнул малого в спину.

Нет, ну честное слово! Ведь я едва-едва прикоснулся к этому олуху! Но, как мне стало известно гораздо позже, он оказался настолько хилым, что даже такой легкий тычок напрочь вывихнул ему левую лопатку.

Тем временем дело шло уже к рассвету, а братец Медведь вовсе не желал приходить в сознание. Между тем я отчетливо слышал — эти проклятые скунсы из Кугуарьего Хвоста, засевшие в своих норах, перекрикиваются друг с другом. Из их воплей мне стало ясно, что эти придурки откроют по нам пальбу из своих винчестеров, как только на улице станет достаточно светло для прицельной стрельбы.

И тут неподалеку я заметил фургон. Взвалив на плечо тело своего двоюродного брата, я кое-как дотащил его до этого места и зашвырнул его внутрь повозки. (Потому как вовсе не в правилах Элкинсов разбрасываться бесчувственными телами своих родичей, оставляя их на произвол судьбы в лапах разъяренной толпы вооруженных психов.)

Затем я зашел в тот кораль, где стояла пара диких мулов, и принялся запрягать их, и уверяю вас, то была совсем не детская забава. Этим мулам еще никогда не приходилось ходить под ярмом, а потому, почуяв во мне врага, они с огромным воодушевлением набросились на меня. Им даже удалось на время сбить меня с ног, а когда они принялись топтать меня своими копытами, осмелевшие обитатели Кугуарьего Хвоста нахально предприняли вооруженную вылазку. Правда, без особого энтузиазма. И стоило мне пару раз выпалить из моего сорок пятого, как они, оглашая окрестности воплями ужаса, тут же снова разбежались по своим домишкам и торопливо принялись опять баррикадировать окна и двери.

Когда мое терпение окончательно лопнуло, я по очереди оглушил глупых мулов, как следует врезав им кулаком промеж ушей, после чего, покуда они еще не пришли в себя, быстро набросил на них упряжь, а Капитана Кидда и лошадку своего братца привязал к задку фургона.

— Смотрите! — раздался из ближайшего домишки чей-то вопль, за которым тут же последовал сделанный наугад выстрел. — Подлец собрался украсть наших мулов!

Но фургон уже сдвинулся с места. Я правил стоя, изо всех сил натягивая вожжи, чтобы заставить этих сумасшедших мулов мчаться по прямой.

— Заткнитесь, идиоты! Элкинсы никогда ничего не крадут! — во всю глотку заревел я, покуда наш экипаж, грохоча колесами, мчался мимо домишек, в окнах которых то и дело мелькали вспышки торопливых, бестолковых выстрелов. — Не далее как завтра я пришлю вам взад ваш дурацкий фургон и ваших дурацких мулов!

Но в ответ мне раздался лишь взрыв кровожадных воплей, за которым последовал самый настоящий свинцовый дождь. К счастью, последнее напутствие этих придурков благополучно просвистело мимо моих ушей, и я, сопровождаемый громадным облаком пыли и кошмарных богохульств, навсегда покинул Кугуарий Хвост.

После нескольких тщетных попыток остановиться или порвать упряжь мулы покорились своей участи и, словно пара насмерть перепуганных кроликов, вихрем помчались вниз по петляющей горной дороге. Фургон едва вписывался в повороты, проходя их на одном колесе. Порой наша повозка натыкалась на какой-нибудь пень, после чего следующие несколько футов мы пролетали по воздуху. Не иначе как именно эти, довольно-таки непривычные для него, ощущения наконец привели в чувство двоюродного брата. Готовясь к отъезду, я свалил бесчувственное тело у передней стенки фургона, однако на одном из ухабов наш экипаж подбросило так сильно, что братец Медведь совершил невольный кульбит, после которого приземлился на голову в противоположном конце повозки. Вот тут-то он вдруг зашевелился, а затем встал на четвереньки, устремил затуманенный взор на бешено мелькавшие перед его глазами деревья и взревел будто раненый бык:

— Какого дьявола?! Что тут происходит?! И вообще, где это я нахожусь?

— Ты находишься на пути к Медвежьему Ручью, дорогой мой братец Медведь! — проорал я в ответ, не забывая прохаживаться кнутом по спинам глупых мулов. — Н-но, м-мертвые, нн-но! Мы отлично с тобой повеселились! А теперь еще — такая чудесная поездка! Ты должен быть доволен, братец! Разве я не прав?

В моей голове роились самые приятные мысли о Джоан, очевидно уже поджидавшей меня у поворота дороги, в тех самых туфельках, что были куплены в настоящем магазине… К тому же, думал я, продолжая мчаться вперед на крыльях любви, несмотря на все синяки да шишки, полученные мною в Кугуарьем Хвосте, я ничуть не стал ниже ростом и, к великому моему счастью, не утратил своей привлекательной внешности.

— Притормози счас же! — проревел Медведь Бакнер, пытаясь подняться.

Но как раз в этот момент мы понеслись вниз с крутого берега горной речушки, фургон с треском накренился, а мой братец отправился в обратный полет от задней дверцы фургона к передней и так сильно ударился об нее головой, что едва не протаранил насквозь.

— Ой-ё! — прочувствованно произнес мой двоюродный братец.

Больше ничего добавить к своим словам он не успел, потому как именно в этот момент фургон на полной скорости преодолел речушку. Вода двумя широкими крыльями поднялась вверх, а затем снова обрушилась вниз; причем несколько сотен галлонов попало внутрь повозки и Медведя Бакнера чуть не смыло за борт этим могучим потоком.

— Я непременно прикончу тебя! — едва закончив кашлять и отплевываться, пообещал двоюродный братец. — Ежели только мне суждено выбраться отсюда живым, я обязательно доберусь до твоего горла. Пускай даже на это уйдет без остатка вся моя молодая жизнь! И будь я проклят, если…

Но бедолаге опять не удалось закончить свою мысль, потому как именно в этот момент мулы с разбегу взяли штурмом не менее крутой противоположный берег речушки, и братец Медведь снова отправился в полет по привычному маршруту. Только на сей раз он не просто с грохотом врезался в заднюю дверь, а напрочь вышиб ее головой. Думаю, он обязательно улетел бы вслед за этой дверцей, если б не застрял в слишком узком для него проеме.

Мы продолжали нестись во весь опор. Дорога совсем испортилась; фургон, будто кузнечик, то и дело скакал с одного пня на другой, ежели, конечно, не считать те случаи, когда мы, срезав очередной поворот, со страшным треском проламывались напрямую через густые заросли кустарника. Капитан Кидд, вместе с лошадкой Бакнера, с громким ржанием мчались следом за нами; мулы дико ревели; я время от времени победно гикал, а братец Медведь непрерывно сыпал самыми ужасными проклятиями…

Через некоторое время я оглянулся назад и, чтобы хоть немного успокоить своего разволновавшегося родича, проорал, стараясь перекрыть производимый нами страшный шум:

— Да не волнуйся ты так, братец Бакнер! Уже совсем скоро я приторможу этих дурацких мулов! Мы буквально в двух шагах оттого места, где я договорился встретиться с моей девушкой! Она должна ждать меня у…

— Да разуй же ты наконец глаза, проклятый дурень! — отчаянно взвыл Медведь Бакнер.

Тут я снова посмотрел на дорогу, но так и не увидел ее. Наверно, мулы решили срезать очередной поворот; во всяком случае, теперь они вихрем неслись прямо на большущий дуб, имея явный преступный умысел обежать его с разных сторон.

Так они и сделали.

Длинное дышло разлетелось вдребезги, подлые твари наконец освободились от ненавистной им упряжи и, оказавшись на свободе, продолжали с торжествующим ревом мчаться все дальше и дальше… Чего я никак не могу сказать о фургоне, потому что чертова повозка со всего разгона врезалась в ствол дерева. Этот последний удар оказался настолько сильным, что мы с Медведем Бакнером пролетели по воздуху никак не меньше семнадцати с половиной ярдов, прежде чем угодить в непролазные заросли колючего кустарника.

Насколько мне известно, вернувшись к себе в Техас, Бакнер клялся и божился, будто бы я совершенно сознательно направил мулов на дуб, заранее имея на примете громадное гнездо лесных пчел, в которое мы угодили, когда, немного полетав по воздуху, наконец упали в кусты. Заявляю совершенно официально: это есть подлая ложь! Каковую я всенепременнейше вобью моему двоюродному братцу Бакнеру обратно в глотку, как только он в следующий раз подвернется мне под руку. Более того, нахальный родственник также нагло утверждал, будто то были не простые лесные пчелы, а настоящие исчадия ада, специально натасканные мною жалить всех, кроме меня. Тогда как неприглядная истина сводится к следующему: у меня просто хватило здравого смысла прикинуться мертвым и лежать абсолютно спокойно, а вот мой братец оказался настолько глуп, что едва выдернув голову из пчелиного гнезда, он тут же ударился в бега.

От всей души надеюсь: уж теперь-то Медведь Бакнер навеки усвоил, что даже самый быстрый в мире бегун нипочем не сможет обогнать обозленную лесную пчелу. Вертясь словно торнадо, дорогой родственничек продрался сквозь заросли на открытое место и дал деру, дико визжа, завывая, размахивая руками и подпрыгивая самым дурацким образом. Надо полагать, Бакнер бежал по кругу, потому как примерно минуты через три я снова услышал его дикий рев, а потом увидел и его самого. Он последний раз высоко подпрыгнул, молотя по себе руками, после чего вновь нырнул в заросли. Я прикинул, что к этому времени он не только отвлек на себя всех пчел, но и успел от них избавиться. Можно уже было не притворяться мертвым. Я осторожно выпутался из хитросплетения колючих веток, а затем довольно быстро определил, где именно братец Медведь закончил свой безумный бег. Сделать это оказалось совсем нетрудно, поскольку он продолжал сотрясать мирные окрестности самыми невероятными проклятиями и богохульствами. Найдя то место, где он окончательно запутался в клубке колючих ветвей, я крепко ухватил беднягу за левую ногу и выдернул его на свет Божий. Следует отметить — он за последние несколько минут лишился почти всей своей одежды, да и характер у него ничуть не улучшился. Более того, во всех своих несчастьях мой родич явно был склонен винить только меня.

— Пошел-ка ты! — свирепо заявил он. — Не смей ко мне прикасаться! Оставь меня в покое! Я абсолютно, ты слышишь — абсолютно! — уверен, что именно сейчас нахожусь как раз на таком расстоянии от Медвежьего Ручья, каковое меня полностью устраивает. Где мой конь?

Когда фургон разбился об дерево, привязь лопнула и наши лошадки оказались на свободе. Но они никуда не делись. Совсем наоборот: они устроили целое сражение прямо посреди дороги. Конь братца Бакнера был едва ли не точной копией моего Капитана Кидда, почти такой же огромный и с таким же дурным норовом. Нам стоило немалых трудов растащить их. После чего Медведь Бакнер, храня угрюмое молчание, немедленно и деловито полез в седло.

— И куда же ты теперь, братец Медведь? — вежливо поинтересовался я.

— Куда угодно, лишь бы побыстрей оказаться как можно дальше от тех мест, где обретаешься ты! — с горечью в голосе отвечал мой родич. — Я уже повстречался с таким количеством Элкинсов, какое оказался в состоянии перенести за один раз. Ничуть не сомневаюсь, что намерения у тебя были самые добрые, да только нормальному человеку куда как лучше попасть в клетку с голодными львами, нежели чем кто-нибудь из Элкинсов вдруг да примется выручать его из беды!

Присовокупив к своим словам еще несколько дополнительных высказываний, которые настолько потрясли меня, что я просто не решаюсь их здесь повторить, братец Медведь вонзил шпоры в свою лошадку, взяв с места в карьер.

* * *

Со стороны, а точнее, сзади, он выглядел весьма странно, поскольку из всей одежды на нем оставались только продранные штаны, а голая спина была сплошь покрыта синяками, царапинами, порезами и пчелиными укусами…

Мне было искренне жаль, что у моего двоюродного братца ни с того ни с сего вдруг оказалась столь нежная и легкоранимая натура. Однако я не мог позволить себе попусту тратить время, размышляя над глубинными причинами проявленной им черной неблагодарности. Уже начинался восход солнца, а я твердо знал, что Джоан обязательно будет ждать меня у того места, где к дороге сбегает горная тропа.

Разумеется, так оно и вышло. Когда я наконец добрался до развилки, девушка уже была там, но на ее ножках я почему-то не заметил тех самых туфелек, купленных в настоящем магазине. А сама Джоан выглядела очень взволнованной, я бы даже сказал — слегка напуганной.

— Брекенридж! — воскликнула она, бросившись ко мне на грудь прежде, чем я успел вымолвить хоть слово. — Случилось нечто ужасное! Прошлым вечером мой брат был в Кугуарьем Хвосте, и там какой-то заезжий громила избил его до полусмерти! Теперь он даже не в состоянии ходить самостоятельно, поэтому его несут домой на носилках, а один из его друзей, обогнав остальных, прискакал сюда верхом, чтобы предупредить меня о кошмарном происшествии!

— Но ведь мне по дороге сюда не пришлось никого обгонять! — удивленно сказал я.

— Они идут пешком, — объяснила Джоан. — А пешком сюда можно пройти напрямую, коротким путем через холмы. Да вот и они!

Я и сам заметил, как из-за поворота, в нескольких сотнях ярдов от нас, появились несколько человек с носилками; они явно направлялись в нашу сторону.

— Пойдем! — сказала Джоан, нетерпеливо дергая меня за рукав. — Слезай с коня, и пойдем к ним. Я хочу, чтобы брат рассказал тебе, кто его так отделал, а еще я хочу, чтобы потом ты как следует поквитался с тем мерзавцем!

— Пожалуй, догадываюсь, чьих это рук дело, — пробормотал я, слезая с Капитана Кидда. — Но такие вещи всегда лучше знать наверняка.

Про себя-то я уже твердо решил, что сейчас мне предстоит познакомиться с одной из жертв отвратительного характера моего двоюродного братца Бакнера.

— Погляди-ка! — вдруг прервала мои размышления Джоан. — Как забавно! Эти ребята повели себя очень странно, едва увидели тебя. Смотри! Они поставили носилки на землю, побросали оружие и врассыпную бросились обратно в лес! Билл! — испуганно вскрикнула она, когда мы подошли ближе к носилкам. — Ты очень серьезно пострадал, Билл?

— Прилично. В двух местах сломана нога, да еще треснуло несколько ребер, — донесся с носилок слабый стон несчастной жертвы, голова которой была обмотана таким количеством бинтов, что мне все никак не удавалось разглядеть лицо. Но тут вдруг малый резко сел на носилках и бешено заорал: — А что здесь делает этот проклятый головорез и чертов конокрад?

Голос жертвы был мне очень даже знаком. К моему изумлению, братом Джоан оказался не кто иной, как Билл Сантри!

— Что ты такое говоришь, Билл? Этот человек — наш друг… — дрожащим голосом начала объяснять Джоан, но ее братец, для начала громко изрыгнув парочку чудовищных богохульств, не дал бедной девушке закончить.

— Друг?! — визгливо выкрикнул он. — Да какой он нам, на хрен, друг! Это же родной брат Джона Элкинса! Но и это еще не все! Он вчера изувечил меня, приведя в то самое плачевное состояние, в котором ты теперь и имеешь счастье меня наблюдать!

Джоан ничего не сказала в ответ. Повернувшись, она коротко взглянула на меня, и в ее глазах промелькнуло какое-то очень странное выражение. Затем она перевела взгляд себе под ноги с таким видом, будто пыталась что-то найти на земле.

— Послушай, Джоан! — умоляюще начал я. — Сейчас я тебе все объясню…

Но тут, к счастью очень вовремя, до меня вдруг дошло, что же именно она ищет на земле. Один из тех парней, которые при моем появлении удрали в лес, швырнул прямо на дороге свой крупнокалиберный винчестер, дабы эта пушка не помешала ему развить максимально возможную скорость.

Первая пуля Джоан сбила с моей головы шляпу как раз в тот момент, когда я, не чуя под собой ног, птицей взлетел на Капитана Кидда. Вторая, третья и четвертая пули просвистели мимо. Но так близко, что обдали мое лицо горячим смертоносным ветерком. Затем Капитан Кидд лихо прошел поворот, едва не пластаясь брюхом по земле, и спустя несколько секунд мое очередное, так заманчиво начинавшееся любовное приключение — увы и ах! — осталось далеко позади…

Пару дней спустя жалкая кучка синяков, щедро сдобренных множеством незаживающих сердечных ран, в которой посторонний человек лишь с большим трудом сумел бы признать Брекенриджа Элкинса, бывшую красу и гордость Медвежьего Ручья, медленно тащилась верхом на усталой лошадке по тропе, спускавшейся вниз, в долину, где издавна селились свободолюбивые граждане, обитавшие на берегах вышеупомянутого ручья.

И надо же было такому случиться: проказливая судьба именно здесь предначертала мне лицом к лицу столкнуться с моим братцем Джоном, пешком направлявшимся вверх по этой самой тропе.

— Где же ты так долго пропадал? — лицемерно обрадовался он нашей встрече. — Мы даже начали беспокоиться! Ну и видок у тебя, однако! Можно подумать, что тебе пришлось сражаться не на жизнь, а на смерть с целой тучей горных львов!

Я кое-как сполз с седла на землю и неприязненно поинтересовался:

— Джон! Дело прошлое. Но может быть, ты хотя бы сейчас объяснишь мне, что же именно обещал тебе отдать Билл Сантри?

— Не отдать, а задать! — заливаясь счастливым смехом, отвечал мой братец. — Мы с ним заключили одну сделку, причем я обвел этого Сантри вокруг пальца и на самых что ни на есть законных основаниях ободрал его как липку. Когда же чертов дурень наконец сообразил, насколько здорово прогорел на этом дельце, то пообещал при первой же нашей встрече задать мне хорошую трепку. А ежели подвернется возможность — так и вышибить из меня дух. Я очень рад, Брек, — продолжал братец Джон, не замечая моего ледяного молчания, — что ты не держишь против меня зла! Каюсь, я послал тебя в Кугуарий Хвост вроде как в шутку. Но ведь ты всегда умел по достоинству оценить удачную шутку, верно, Брекенридж?

— А как же! — по-прежнему холодно ответил я. — Удачная шутка дорогого стоит. За нее и заплатить не жалко! Кстати, Джон, как поживают пальцы на твоей ноге?

— Прекрасно поживают! — ухмыляясь, ответил он. — Просто великолепно!

— И все же, — продолжал настаивать я, — мне хотелось бы убедиться в этом лично. Поставь-ка ногу поближе к свету. Да вот хотя бы на этот пень!

Братец так и сделал. А я в тот же миг изо всех сил врезал ему по ступне прикладом винчестера.

— Вот тебе расписка на оплату твоей шутки! — проворчал я, с мрачным удовлетворением созерцая, как мой подлый братец скачет вокруг пня на одной ноге, плача и рыдая и сотрясая всю долину Медвежьего Ручья невыразимо отвратительными ругательствами.

Досыта насладившись столь восхитительным зрелищем, слегка покряхтывая, я вновь влез в седло, ласково потрепал по холке Капитана Кидда и, несколько воспрянув духом, тронулся дальше, размышляя о том, насколько велико мое нравственное превосходство над этим вконец опустившимся типом, который всего лишь пару минут назад пребывал в таком великом восторге от своей идиотской выходки, что даже позволил себе позабыть: подлинные Элкинсы завсегда возвращают все долги.

Неукоснительно и в самый короткий срок!

Глава вторая: Великое переселение народов

Тот самый проклятый фургон свернул с тропы и остановился перед нашим домом вскоре после восхода. Все мое семейство вышло полюбопытствовать, кто же это такой сюда пожаловал, потому как чужестранцы редко попадали к нам на Медвежью реку, а еще того реже — оказывались здесь желанными гостями. На козлах восседал какой-то долговязый, изрядно отощавший старый хрыч, а из фургона торчали вихрастые головы не то четырех, не то пяти мальчишек.

— Приветствую вас, люди добрые! — Старый хрыч снял шляпу. — Меня зовут Джошуа Ричардсон. Я веду караван с иммигрантами, которые ищут место, где можно поселиться. Остальные сейчас остановились временным лагерем недалеко от тропы, примерно в трех милях отсюда. Но с кем бы мы ни встречались здесь, в горах Гумбольта, всякий указывал нам, что разрешение осесть где-то поблизости мы должны испросить у мистера Ревущего Билла Элкинса. Не с этим ли джентльменом я и имею честь беседовать сию минуту?

— Совершенно верно, — ответил папаша с легким подозрением в голосе. — Билл Элкинс — это я!

— Отлично, мистер Элкинс, — с воодушевлением произнес старыйхрыч Ричардсон, описывая своей бороденкой в воздухе самые наипочтительнейшие круги. — Мы были бы просто в восторге, когда бы ваша община не стала возражать, если бы мои люди поселились бы где-нибудь здесь, поблизости. Бы!

— Гхм-м-мм! — промолвил папаша и пару раз дернул себя за бороду. — А откуда, собственно, вы пожаловали?

— Из Канзаса! — жизнерадостно сообщил старый Ричардсон.

— Вот как? — переспросил папаша. — Ну что ж. Драгоценная моя! — обратился он к моей мамаше. — Будь ласкова, подай-ка мне мой любимый дробовик!

— Не стоит, драгоценный мой! — откликнулась мать. — К чему все это?! Да не будь же ты, в конце концов, таким упрямым, Уильям! Ведь война давным-давно закончилась!

— Замечательные слова! — поспешно воскликнул старик Ричардсон. — Вот и я частенько говорю в точности то же самое. Кто старое помянет, тому глаз вон!

— В таком случае, — потребовал отец, все еще с некоторой угрозой в голосе, — каково будет ваше честное и непредвзятое мнение о генерале Стерлинге Прайсе?

— О! — Старый хрыч Ричардсон всем своим видом выразил бурный восторг. — Вне всякого сомнения, то был истинный джентльмен и благороднейшей души человек!

— Гхм-м-мм! — повторил отец. — Для выходца с Востока вы обнаруживаете поразительное чувство такта и незаурядный здравый смысл! Беда в том, что здесь, на Медвежьем Ручье, мы лишены возможности принимать новых поселенцев, даже ежели они истинные демократы. У нас на каждой жалкой сотне квадратных миль и так уже проживает по девять или десять семейств, а потому дальнейшего перенаселения местности нам допустить никак нельзя!

— Люди в обозе вымотались почти до предела! — возопил старик Ричардсон. — Как же нам теперь быть? Ведь куда ни глянь, старожилы захватили самые лучшие земли, а теперь мало того что они нас отовсюду гонят, но еще и заявляют, что будут и дальше гнать, хотя никаких законных прав у них на это нету!

— Законные права! Ха! — фыркнул папаша. — Ха и еще раз ха! Засуньте их себе в задницу! В этом краю все права, законные и незаконные, принадлежат тому, у кого больше патронов и кто умеет лучше стрелять! Но не горюйте! Есть тут у меня на примете одно местечко, в Аризоне. Совсем недалеко. Отсюда — дней десять—пятнадцать караванного пути, не больше. Оно называется Каньон Охотничьих Ножей и подойдет вам как нельзя лучше. Ведь, по моему разумению, все ваши люди скорее фермеры, нежели охотники, верно?

— Верно, — вздохнул старик Ричардсон. — Но как же нам туда добраться? Люди и скотина совсем притомились, припасы подходят к концу, дорога незнакомая…

— Мой сын, Брекенридж, как раз сейчас свободен. Он с огромным удовольствием проводит вас, — весьма благожелательно заверил его мой отец. — Разве не так, Брек?

— Нет! — правдиво ответил я. — Совсем не так. Какого, спрашивается, дьявола я должен тащиться хрен знает куда, да к тому же по дороге пасти все это чертово стадо молочных телят, у которых до сих пор ноги подгибаются? Вдобавок…

— Он доставит вас всех прямиком до самого места в целости и сохранности! — по-прежнему очень благожелательно сказал папаша, начисто пропустив мимо ушей мое последнее высказывание. — К тому же мой сынишка всегда сам не свой от радости, ежели только ему удается протянуть руку помощи попавшим в беду фермерам. Верно, Брек?

Поняв бесполезность дальнейших препирательств, я просто плюнул под ноги, проворчал себе под нос пару черных слов и отправился седлать Капитана Кидда. Я заметил, что старый хрыч Ричардсон, да и его мальчишки тоже, все время как-то странно поглядывают на меня. Когда же Кэп Кидд, по своему обыкновению дико храпя, брыкаясь, посшибав половину перекладин передней изгороди кораля (а он всегда именно так и делает), стрелой вылетел оттуда и замер как вкопанный на расстоянии ровно в семнадцать с половиной дюймов от чертова фургона, лица всех Ричардсонов отчего-то сделались землисто-серыми, а глава семейства слабо пробормотал:

— Нам бы очень не хотелось утруждать вашего сына против его воли, мистер Элкинс! А уж тем более — понапрасну. Потому как мы, перво-наперво, вообще не собирались ехать в тот каньон, а во-вторых…

— Ну уж нет! — окончательно взбеленившись, проревел я. — Теперь вы поедете со мной в Каньон Охотничьих Ножей, и сделаете это как миленькие! Может, вы и не собирались ехать туда до тех пор, покуда я не начал седлать своего коня, зато сейчас собираетесь, уж это я вам точно говорю! А ну, трр-рогай!

С этими словами я разрядил свой шестизарядный прямо под ноги Ричардсоновым мулам, чтобы как следует приободрить этих тварей, отчего они отчаянно заревели и во всю мочь припустили вниз по тропе. Фургон бешено скакал с кочки на кочку, а старый хрыч Ричардсон сначала висел в воздухе, цепляясь за вожжи, а потом исполнял джигу, резво перелетая с одного подпрыгивающего конца козел на другой. Его мальчишки вопили во всю глотку, катаясь взад-вперед по дну чертовой повозки.

* * *

Вот так, во весь опор, мы и влетели в лагерь переселенцев. Большинство мужчин тут же схватились за оружие, женщины подняли визг, выхватывая из общей сутолоки своих детей, а один парень настолько растерялся, что свалился в громадный котел, где на медленном огне как раз закипали бобы. Этот недотепа поднял ужасный крик, утверждая, что его пытается сварить заживо целая орда диких индейцев.

Перед тем как въехать внутрь лагеря, старик Ричардсон как следует уперся ногами в козлы, изо всех сил натянул вожжи и заорал благим матом, кроя мулов почем зря. Но те уже закусили удила и абсолютно ничего не соображали. Поэтому мне пришлось чуть обогнать их, ухватиться покрепче за уздечку и осадить глупых тварей так, что они попросту грохнулись на задницу. Ну и уж конечно, старый хрыч Ричардсон должен был приготовиться к резкой остановке.

А потому нету никакой моей вины в том, что старый дурень улетел с козел на семнадцать с половиной футов вперед и расколол своей глупой головой дышло соседнего фургона. Нету и быть не может! И уж тем более я совершенно не повинен в том, что, покуда я доставал бедолагу из спутавшейся сбруи, один из мулов успел пару раз лягнуть его, а второй хорошенько укусил за задницу. Потому как всем известно: более подлых тварей, нежели эти мулы, не сыскать во всем белом свете, как бы хорошо вы с ними ни обращались!

Наконец в лагере не осталось ни одного человека, державшего рот на замке. Все они вопили: кто от изумления, кто от страха, кто от чего еще. Ричардсон, пошатываясь, встал на ноги, кое-как утер с лица кровь рукавом, после чего провозгласил:

— Успокойтеся! Успокойтеся все! У нас нет никакого повода волноваться! Вот перед вами истинный джентльмен! Его имя — Брекенридж Элкинс, и он, по своей доброте душевной, великодушно согласился сопровождать нас в Аризону, в те самые обетованные края, где земля так и сочится молоком и медом!

Обитатели лагеря встретили это известие без малейшего энтузиазма. Их тут было человек пятьдесят, по большей части женщины, дети и подростки — пыльные, усталые, измотанные долгой дорогой. Мужчин, способных держать оружие, во всем обозе едва ли насчитывалось около дюжины. Вдобавок все обозники в той или иной мере приходились старому хрычу Ричардсону родней. Тут были его братья и сестры, сыновья, дочери и внуки, племянники и племянницы, их мужья и жены, и все такое прочее. На всю эту орду имелась лишь одна действительно хорошенькая, но все еще незамужняя девушка — Бетти, младшая дочка старика Ричардсона.

К моменту нашего появления они как раз закончили завтрак и уже запрягали лошадей и мулов, так что нам удалось тронуться в путь без дальнейших проволочек. Я ехал во главе растянувшегося чуть не на милю обоза, рядом с фургоном старого Ричардсона. Спустя какое-то время старый хрыч неожиданно поинтересовался:

— Послушайте! Ежели Каньон Охотничьих Ножей — столь замечательное место, тогда отчего там до сих пор никто так и не обосновался?

— А-а, ерунда! — небрежно ответил я, думая о своем. — Кажется, там сначала были чьи-то поселения. Но потом часть народу перебили апачи, часть — мексиканские бандиты, а года три назад те парни, которым посчастливилось уцелеть, чего-то там между собой не поделили. Ну и получилось вроде того, что они сами как бы перестреляли друг друга. Мне кажется, именно потому теперь там никто и не живет. Но точно не знаю.

Тут старый хрыч Ричардсон вдруг надолго задумался, нервно теребя свою жидкую бороденку.

— Ну не знаю! Прямо не знаю! — наконец промямлил он. — Может, нам все-таки стоит еще малость порыскать в здешних краях, в поисках какого-нибудь более спокойного и мирного местечка, нежели то, о котором у нас только что шла речь!

— Более мирного и спокойного местечка вам ни в жисть не найти нигде к западу от Пекоса! — убежденно заверили старого хрыча. — Ни за какие коврижки! И хватит об этом! Кажется, тебе уже несколько раз пытались втолковать: Каньон Охотничьих Ножей — это именно то место, которое всем твоим родичам подходит как нельзя лучше. Или ты настолько упрям, что желаешь попасть в какую-нибудь Богом проклятую дыру?

— Нет, нет! — торопливо и испуганно заверещал Ричардсон. — Мне и в голову не приходило подвергать сомнению столь удачный выбор! А какие города нам предстоит миновать на своем пути?

— Только один, — ответил я. — Он называется Пороховая Гарь и стоит на самой границе Аризоны. Да, чуть не забыл! Предупреди-ка свою родню, пускай держится от этого городка подальше. Потому как он издавна служит берлогой для всякого рода висельников. Сдается мне, твоя молодежь пока еще недостаточно ловко обращается с оружием для того, чтобы уютно чувствовать себя в столь неподходящей для нее компании.

— Нам вовсе ни к чему неприятности! — решительно заявил старый хрыч Ричардсон. — Я обязательно предупрежу моих парней, чтобы не совали нос куда не следует!

* * *

Наш обоз потихоньку катился и катился вперед; путешествие, по счастью, не отличалось особым разнообразием. Ежели, конечно, не считать обычных неурядиц, какие обыкновенно случаются со всеми этими совершенно не приспособленными к жизни неженками. Так дело и шло, покуда караван не оказался буквально в двух шагах от границы с Аризоной. Вот тут-то, при переправе через речушку, у нас вышла первая серьезная заминка.

Посреди речушки имелась илистая отмель; колеса головных фургонов превратили жирный ил в сплошное месиво, где и застряла намертво последняя повозка, погрузившись в грязь по самые ступицы.

Солнце уже клонилось к закату, поэтому я велел всем остальным двигаться дальше и встать лагерем примерно в миле от Пороховой Гари. Сам же я собирался присоединиться к ним сразу, как только вызволю из речушки тот чертов последний фургон и его незадачливых пассажиров. Но дельце оказалось не таким уж простым. Проклятую повозку засосало в ил уже выше осей, а мулам грязь доставала как раз до самого брюха. Мы дергали, толкали, орудовали самодельными рычагами… Все без толку. Вот ежели бы эти проклятые мулы все время не путались у меня под ногами, тогда я, может быть, чего-нибудь и придумал бы!

Сказано — сделано! Мы кое-как выпутали мулов из упряжи, но они умудрились завязнуть так глубоко, что уже не могли выкарабкаться из ила самостоятельно. Мне пришлось пробираться к ним по непролазной грязи и, перекинув через плечо, одного за другим вытаскивать на сухой берег. А затем я просто ухватился покрепче за дышло и всего через каких-нибудь несколько секунд выдернул фургон из трясины на ровное место.

Должен заметить, владельцы фургона просто глаза вытаращили от изумления, когда я вместе с повозкой появился на берегу. Да ну их! Эти парни из Канзаса вечно удивляются всяким пустякам!

К тому времени, как мы соскребли с фургона и с самих себя большую часть дико вонючего ила и снова запрягли мулов, наступила ночь. Поэтому до лагеря, по счастью разбитого как раз там, где я хотел наша повозка добиралась довольно долго и в полной темноте. Тем не менее старый хрыч Ричардсон еще не спал. Напротив, он сразу нашел меня и, уцепившись за мой рукав, с самым встревоженным видом прошептал:

— Мистер Элкинс! Я все сделал, как вы говорили, но кое-кто из самых непослушных все же отправился в тот городок, хотя, видит Бог, я их предупреждал!

— А-а! — отмахнулся я. — Пустяки. Не берите в голову. Счас приведу их обратно!

Черт бы их всех побрал! Пришлось даже пропустить ужин!

Я забрался на Капитана Кидда, быстро доскакал до Пороховой Гари и привязал мою лошадку к столбу возле единственного в этом мерзком городишке салуна. А городишко, надо сказать, был совсем маленький и выглядел преотвратно. Едва я вошел в салун, как тут же заприметил в углу четырех парнишек из ричардсоновского курятника. Они стояли, окруженные со всех сторон целой бандой отпетых головорезов, среди которых выделялся один мексиканец — высокий, довольно-таки тощий тип с противной чахлой ниточкой черных усов над верхней губой, одетый во что-то вроде френча, изукрашенного изрядно полинявшим золотым шитьем.

— Выходит, парни, вы всерьез решили поселиться в Каньоне Охотничьих Ножей? — насмешливо спрашивал он у ребят.

— Ну-у… В общем-то, да. Так мы и собирались сделать, — ответил один из парнишек Ричардсона. — А что?

— А то, что этот номер у вас не пройдет, — прошипел мексиканец, скалясь как все равно кугуар, причем я заметил, что при этих словах его руки начали плавно съезжать с бедер на отделанные слоновьей костью рукоятки револьверов, болтавшихся на оружейном поясе. — А слыхали ли вы, петушки, хоть что-нибудь о сеньоре Гонсалесе Заморра? Как? Неужели нет? Странно, ведь он — оччень, оччень важная персона в здешних краях. И он уже оччень, оччень давно пользуется Каньоном Охотничьих Ножей в своих личных целях. Так давно, что он, по правде говоря, попросту считает этот каньон своим.

— Когда наконец закончишь свое вступление, Гомес, играй сразу в две руки, — довольно громко пробормотал стоявший неподалеку бандит-американец, — а мы подыграем. Обедни не испортим.

Парни старика Ричардсона никак не могли понять, о чем идет речь, но все же им стало ясно: попахивает весьма большими неприятностями. Ребята сбились в кучу, точно затравленные кролики, и растерянно озирались. Но вокруг них не было ничего, кроме враждебных лиц да здоровенных ручищ, вызывающе поигрывавших револьверами.

— Так кто же сообщил вам, что вы имеете право поселиться в Каньоне Охотничьих Ножей? Кто привел вас сюда? — вкрадчиво продолжал выпытывать Гомес. — Небось какой-нибудь шут гороховый из Канзаса? Так? Или не так?

— Не так! — спокойно ответил я, легко раздвинув толпу плечом. — Их привел сюда я. А мой отец, чтоб ты знал, родом из Техаса. А мой горячо любимый дедушка очень даже неплохо отличился в деле при Сан-Джасинто. Ты еще не позабыл про Сан-Джасинто, скунс вонючий?

Похоже, Гомес еще не позабыл. Он быстренько оставил в покое рукоятки своих пушек, а его смуглая рожа вмиг сделалась пепельно-серой. Что до остальных выродков, так они сразу же начали пятиться назад, торопливым шепотом раздавая друг другу советы:

— Эй, парни, поосторожнее! Это же Брекенридж Элкинс!

Да и вообще, все эти горе-разбойники вдруг обнаружили, что у них имеется целая куча совершенно неотложных дел. У кого — в баре, у кого — за карточным столом, а кому и вовсе понадобилось срочно покинуть салун. Одним словом, буквально через пару секунд Гомес обнаружил, что посреди зала остались только мы вдвоем. Мексиканец облизнул пересохшие губы; малый явно чувствовал себя не в своей тарелке, однако гонор все еще мешал ему пойти на попятную.

— Может, тебе не понравились мои слова насчет сеньора Заморры? — прохрипел он. — Но я сказал чистую правду. Когда я сообщу ему, что в Каньоне Охотничьих Ножей собираются поселиться гринго, сеньор Заморра будет оччень недоволен!

— Тогда поспеши ему об этом сообщить, и чем скорее он переживет такую неслыханную трагедию, тем быстрее снова перестанет огорчаться, — рассудительно заметил я. — Да и вообще, отчего бы тебе не сделать это прямо сейчас?

Я взял Гомеса за шиворот и отправил на улицу сквозь ближайшее окно.

Он сразу вскочил на ноги и заковылял куда-то за угол, в темноту, сплевывая кровь и изрыгая самые кошмарные мексиканские богохульства. Ну а в салуне тем временем воцарилась какая-то неестественная, мертвая тишина. Мне все это порядком надоело, я взвел курки своих шестизарядных и решительно шагнул вперед, к стойке бара, за которой тихо трясся от страха знакомый мне по старым временам беглый каторжник. Только в такой дыре, как Пороховая Гарь, он мог сойти за бармена.

— Эй, приятель! — ласково позвал я его. — Может быть, ты желаешь, чтобы я уплатил за то чертово стекло? Или как?

— О нет! — воскликнул он, механически продолжая протирать тряпкой плевательницу, явно спутав ее с пивной кружкой. — Нет, нет и нет! Ни о чем подобном не может быть и речи! Мы уже давно собирались сами выставить то окно… для… для улучшения вентиляции! Только вот руки все никак не доходили!

— Тогда должен ли я это так понимать, что и все остальные джентльмены, присутствующие здесь, также полностью удовлетворены? — вежливо поинтересовался я.

В ответ раздался дружный гул голосов. Он явно свидетельствовал о том, что собравшиеся в салуне конокрады, грабители дилижансов и прочее ворье с готовностью рады в любой момент подтвердить справедливость моего предположения.

— Отлично! — Я не скрывал своего удовлетворения. — Эт-то оччень хорошо! Потому как больше всего на свете мне дороги мир и покой. И я непременно добьюсь их! Даже ежели мне… придется укокошить всех до единого чудаков, собравшихся в здешней забегаловке! Ну а вам, парни, — я коротко взглянул на ребят Ричардсона, — по-моему, самое время топать в лагерь!

Похоже, они и сами так думали, ибо, не скрывая радости, мгновенно испарились из салуна. Ну а мне пришлось еще малость слегка подзадержаться. Купив себе местного зелья, я заодно решил угостить выпивкой одного своего старого знакомого. Помнится, когда мы с ним последний раз виделись в Жеваном Ухе, он как раз собирался ограбить поезд.

— Послушай-ка! — начал я издалека. — В память о нашем старинном знакомстве поведай мне одну единственную вещь: кто таков чертов сеньор Заморра, о котором, улетая в окно, так пространно повествовал тот долбаный мексикашка?

— Н-не знаю, — дрожащим голосом ответствовал мой бывший приятель. — Никогда о таком не слышал.

— Понимаешь ли, — проникновенно сказал я, — у меня нету ни малейшего желания утверждать, что ты — низкопробный лжец! Думаю, ты просто страдаешь внезапными провалами в памяти. Но тут вот какая странная штука: мне недавно довелось услышать, что подобная болезнь поддается лечению. Одним словом, ежели я несколько раз долбану по твоей черепушке рукояткой моего любимого шестизарядного, а затем с размаху надену на тебя через голову вон тот очень симпатичный бочонок виски, то провалиться мне на этом самом месте, ежели твоя память немедленно не восстановится!

— Погоди-ка! — торопливо начал он. — Кажется, она уже улучшается! Во всяком случае, я только что совершенно отчетливо вспомнил, что Заморра — главарь той самой шайки мексиканцев, которая во всеуслышание объявила Каньон Охотничьих Ножей своей территорией. А еще мне вдруг внезапно припомнилось любимое занятие Гонсалеса Заморры. Говорят, он души не чает в лошадях!

— Короче говоря, ты хочешь сказать, что этот парень — конокрад! — полувопросительно произнес я.

— Оно конечно, можно посмотреть на это дело и так, — не захотел спорить мой знакомый. — В любом случае, тот каньон как нельзя лучше подходит для самых разнообразных занятий сеньора, и ежели ты, вместе со своими переселенцами, вдруг окажешься прямо посреди его любимого скотного двора, сеньор Заморра, пожалуй, действительно очень сильно выйдет из себя.

— А как же! — согласился я. — Обязательно выйдет. И обязательно сильно. Дай мне только добраться до него, и он выйдет из себя настолько сильно, что уже никогда не вернется обратно!

Я залпом прикончил свою выпивку и быстро направился к выходу. Но, уже у самых дверей, резко обернулся, сжимая в обеих руках свои пушки со взведенными курками. Увидав такое, человек девять или десять парней, уже повытаскивавших свои револьверы и изготовившихся малость пострелять мне в спину, разом выронили их, безо всякой команды подняли руки вверх и взмолились:

— Не стреляй, Брекенридж! Пощади!

К сожалению, у меня очень мягкое сердце и мне трудно устоять перед просьбами страждущих. Вот почему я просто разрядил обе обоймы, посбивав на пол все светильники, какие имелись в салуне, после чего вышел наружу. Покидая Пороховую Гарь, я чисто случайно разнес вдребезги несколько попавшихся мне по дороге уличных фонарей.

Когда я вернулся в лагерь, оказалось, что искатели ночных увеселений, вернувшиеся чуть раньше меня, уже успели устроить переполох, и теперь буквально все переселенцы, включая малых детей, дрожа от страха, сидели по фургонам и сжимали в руках самое разнокалиберное оружие.

— Прямо не могу сказать, как я рад снова увидеть вас в добром здравии, мистер Элкинс! — с жаром воскликнул старый хрыч Ричардсон. — Мы здесь слыхали всю эту жуткую пальбу и очень боялись, что тем бандюгам удалось-таки вас прикончить!

Мне кажется, нам надо немедля запрягать и убираться отсюда подобру-поздорову!

Лично я уже давным-давно отказался от всяких попыток разобраться, как устроены мозги у этих неженок-новопоселенцев. Черт возьми! Да ежели б я им только позволил, они действительно немедля тронулись бы в путь. В темноту, не зная дороги, просто так, куда глаза глядят! Более того, мне до сих пор кажется, что большинство тех чудаков не спало всю ночь, опасаясь, как бы та кровожадная пьянь из салуна не расправилась с ними спящими прямо в лагере. А про Заморру я им вообще ничего не сказал. Вряд ли парни Ричардсона толком разобрались в болтовне глупого Гомеса, так что я не видел никакого смысла пугать остальных переселенцев еще больше, чем они уже были напуганы.

* * *

На следующий день мы выехали еще затемно, потому как мне хотелось добраться до каньона безо всяких там промежуточных остановок. Обоз двигался на удивление быстро, но все равно на месте мы оказались уже ночью.

И все-таки эти переселенцы — очень странные люди. Без всякого умысла я выбрал место для стоянки как раз на той поляне, где шесть лет тому назад апачи разделались с караваном мексиканцев. Ночка выдалась очень темная, поэтому до самого утра никто из моих подопечных так и не разглядел во множестве валявшихся здесь повсюду костей, оставшихся от мулов, а также от их погонщиков. Например, старый хрыч Ричардсон заснул, подсунув себе вместо подушки под голову якобы просто удобный круглый булыжник. Утром старикана чуть удар не хватил — оказывается, он всю ночь продрых, прикорнув на человеческом черепе.

А когда я предложил пообедать в той рощице, где три года назад поселенцы повесили семерых воров, взятых с поличным на краже и клеймении чужого скота, мои спутники, едва углядев петли, все еще свисавшие с ветвей, наотрез отказались устроить тут привал. Нескольких, особо впечатлительных, даже пробрала самая настоящая трясучка! Причем все они хором заявили, что в таком месте не сумеют проглотить даже самого малюсенького кусочка хлеба. Значит, им еще не приходилось голодать по-настоящему, скажу я вам. Вот и все!

Впрочем, я могу распинаться сколько угодно, но только покуда вам самим не придется иметь дело с новопоселенцами, вы все равно ни за что не сможете себе представить, насколько они странные люди!

Ну да ладно.

Мы остановились-таки передохнуть всего несколькими милями дальше, в следующей рощице, посреди пологих холмов, поросших деревьями и высокой травой. Тут уж я проглотил язык и не стал никому сообщать, что именно здесь разбойники зарезали трех сыновей Гриссома, которым, на беду, вздумалось вздремнуть средь бела дня. Старик Ричардсон оглядел окрестности, после чего объявил: как ему кажется, лучшего места для поселения и быть не может. Я, похоже некстати, напомнил ему, что мы вроде бы собирались тщательно осмотреть всю долину перед тем, как окончательно сделать выбор.

После моих слов старый хрыч Ричардсон вдруг на глазах увял и хнычущим голосом попросил меня, чтобы я, во имя всего святого, дал его родне хотя бы несколько дней передохнуть.

До того раза мне еще никогда не приходилось встречать столь хилый народец, который уставал бы так быстро и от таких сущих пустяков. Но что делать! Черт с вами, сказал я, после чего мои подопечные принялись устраиваться на ночевку.

С тех самых пор как обоз добрался до долины, мне на глаза не попадалось никаких признаков присутствия банды Заморры. Поэтому я решил, что сии рыцари наживы просто в отъезде и заняты любимым делом. Воруют где-нибудь лошадей. Но в общем-то суть дела от этого никак не менялась.

На следующий день рано утром Неду и Джо, сыновьям старика Ричардсона, вздумалось поохотиться на оленей. Я попросил их не уходить от лагеря дальше чем на милю и вести себя очень осторожно. Они пообещали быть паиньками и двинулись от лагеря прямо на юг.

Я тоже отошел от лагеря примерно милю назад прямо по колее, к тому самому ручью, возле которого четыре года назад Джим Дорнли подстерег в засаде Тома Харригана, и с удовольствием выкупался. Надо признаться, я плескался в водичке куда дольше, чем собирался. Но уж так приятно было отдохнуть, хотя бы ненадолго оказавшись вдали от всех этих недотеп! Когда, выкупав Капитана Кидда, я наконец вернулся обратно, то сразу же заметил, как с другой стороны к лагерю приближается Нед Ричардсон в сопровождении какого-то незнакомца, белокожего юноши, державшегося крайне высокомерно и, я бы сказал, даже несколько вызывающе.

— Эй, пап! — крикнул Нед, едва спешившись. — А где же мистер Элкинс? Вот этот парень утверждает, будто бы мы не имеем никакого права селиться в Каньоне Охотничьих Ножей!

— Эт-то еще что за хлыщ? — поинтересовался я, внезапно появляясь из-за фургона. Едва увидев меня, малый разинул рот и очень потешно выпучил глаза.

— Меня зовут Джордж Уоррен, — немного придя в себя, стал отвечать тот. — Я из большого каравана переселенцев, который только что прибыл в эту долину из Иллинойса.

— А по какому такому праву ты тут приказываешь моим людям покинуть Каньон Охотничьих Ножей? — зловеще вопросил я.

— А по такому праву, что нас привел сюда наисильнейший во всем мире человек! — выпятив грудь, ответствовал Уоррен. — Вообще-то, — честно добавил он, — пока здесь не появился ты, мне казалось, что другого такого громилы, как наш предводитель, нет на всем белом свете. Но это неважно. Важно другое: с ним шутки плохи, имейте в виду! Когда он услыхал, что в долине появился еще какой-то обоз, то пришел в ужасную ярость и послал меня передать, чтобы вы счас же убирались на все четыре стороны! И ежели у вас осталась хотя бы капля здравого смысла, вы немедленно так и сделаете!

— Конечно! — дрожащим голосом пролепетал старый хрыч Ричардсон. — Сделаем! Нам ни к чему лишние неприятности!

— Цыц! — приказал я и повернулся к визитеру. — Послушай-ка, малый! Да ты, оказывается, большой нахал!

С этими словами я сперва с такой силой натянул ему шляпу на уши, что поля оторвались от тульи и повисли у парня на шее наподобие воротничка, а затем повернул бедолагу за плечи налево кругом и наградил его таким добротным пинком, после какого он чудесным образом оказался в собственном седле. Тут, правда, я малость не рассчитал, потому как Джордж Уоррен теперь восседал на своем скакуне задом наперед.

— Вали обратно, откуда пришел! — заревел я так яростно, что высокая сочная трава вокруг нас тихо полегла на землю. — Да смотри, не забудь передать своему недоделанному предводителю: Каньон Охотничьих Ножей принадлежит нам и только нам! — Вытащив пару своих шестизарядных, я слегка пострелял под ноги лошадке, дабы чуток добавить ей резвости. — И еще скажи вашему вожаку: на то, чтобы собрать манатки и убраться отсюда подобру-поздорову, у вас имеется всего лишь час!

— Я еще сведу с тобой счеты! — с безопасного расстояния заверещал Джордж Уоррен, перемежая свои жалкие угрозы бессильными рыданиями. — Ты еще не раз пожалеешь о случившемся! Слышишь ты, здоровенный грязный гризли! Как только я расскажу обо всем мистеру… — Дальнейшего мне так и не удалось расслышать, ибо незваный вестник быстро исчез за склоном ближайшего холма.

— Готов поклясться, этот малый почти свихнулся от злости, — заметил старый хрыч Ричардсон. — Пожалуй, все-таки будет лучше, ежели мы покинем здешние края. В конце концов…

— Заткнись! — окончательно разъярившись взорвался я. — И в конце концов, и перво-наперво, и раз и навсегда, эта долина — наша! И я твердо намерен отстаивать свои священные права до последней капли вашей крови! Быстро запрягайте мулов и ставьте фургоны в круг, как можно ближе друг к другу! Промежутки между колесами забейте седлами и всяким другим барахлом, какое у вас найдется. Потому как мне кажется, что, укрывшись за надежным бруствером, вы и сражаться будете куда лучше! Теперь ты, Нед. Ты видел вблизи их лагерь?

— Не-а, — ответил тот. — Но этот Уоррен говорил, будто до него отсюда три мили, точно на восток. Он сказал, что выехал прогуляться перед самым восходом, случайно заприметил нашу стоянку, вернулся к себе и рассказал обо всем своему вожаку, а уж тот, рассвирепев, послал его сюда передать нам, чтобы мы выметались из каньона.

— Я начинаю волноваться из-за Джо, — к слову вставил старик Ричардсон. — Прошло уже порядочно времени, но мальчик до сих пор не вернулся.

— Ладно, — кивнул я. — Поеду, попробую найти парня. А заодно разведаю обстановку. И ежели только перевес в их пользу не окажется больше чем десять к одному, нам нет никакого резона ждать, покуда они надумают нас атаковать. Тогда мы сами неожиданно нагрянем к ним в лагерь и в два счета разделаемся с этими недоумками. Или мне больше никогда не бывать Брекенриджем Элкинсом!

А затем мы разведем костры, — позволил я себе немного помечтать, — хорошенько провялим ихние дурацкие скальпы да и развесим их гирляндами на передках наших фургонов. Получится отличное предупреждение для всех остальных негодяев, которым еще может прийти в голову глупая мысль встать у нас на пути!

Слушая мою вдохновенную речь, старик Ричардсон почему-то побледнел как полотно, а коленки у него сами собой подогнулись и начали потихоньку постукивать друг об дружку. Но мне было уже некогда, поэтому я просто еще раз строго-настрого приказал ему составить фургоны в сплошное кольцо, а сам вскочил на Капитана Кидда и двинулся на восток.

Тут выяснилось, что единственной причиной, по которой мы до сих пор не заметили дымы от лагерных костров тех парней из Иллинойса, оказалась невысокая, густо поросшая лесом холмистая гряда, преграждавшая прямой путь на восток. Обогнув ее южную оконечность, я двинулся в прежнем направлении и, проехав мили полторы, вдруг увидел вдали всадника, не спеша скакавшего в мою сторону.

Едва он заметил меня, как сразу погнал своего коня во весь опор; блики солнечных лучей весело посверкивали на дуле его винчестера.

Ясное дело, я взял на изготовку свой верный «сорок пять—девяносто» и помчался ему навстречу, и мы таки встретились, в точности посередине громадной ровной поляны. Тут мы разом опустили стволы смертоносных винчестеров и резко осадили своих лошадок.

— Брек! Брекенридж Элкинс! — как бы не желая верить своим глазам, произнес он.

— Разлюбезный братец! Медведь Бакнер! — ласково отозвался я. — Уж не ты ли посылал ко мне со смехотворными угрозами того глупенького, совсем зеленого молокососа, Джорджа Уоррена?

— Конечно я! А кто ж еще! — пренебрегая всеми правилами элементарной вежливости, яростно зарычал Медведь Бакнер, лишний раз продемонстрировав свой поистине ужасный характер.

— Видишь ли, — еще более ласково заметил я, — эта долина — она наша! А вам придется продолжить свой путь.

— Что значит — продолжить свой путь?! — что было мочи завопил братец Бакнер. — Я всю дорогу буквально на себе тащил сюда целую толпу этих несчастных созданий! От самого Финт-Сити в Канзасе, где, на свою беду, вызволил этих чудаков из грязных лап нескольких потешавшихся над ними бизоньих браконьеров, да будет земля пухом тем глупым и непутевым идиотам! И с той поры я провел их фургоны сквозь огонь, воду и целые орды меднокожих индейцев и бледнолицых мерзавцев! Я клятвенно обещал беднягам, что лично приведу их в те края, где сама земля будет сочиться молоком и медом. Я был суров с ними и пренебрег их мольбами даже тогда, когда, стоя на коленях, они умоляли меня, Христа ради, отпустить их обратно в Иллинойс! Потому как я действительно знал, что для них лучше. И все это время я имел в виду только одно: замечательные угодья Каньона Охотничьих Ножей. А теперь ты нагло предлагаешь им — то есть мне, не кому-нибудь, а мне! — продолжить свой путь!

Медведь Бакнер в бешенстве завращал глазами и плюнул на землю, под ноги своей лошадке. Я молча ждал.

— И какой же ответ я получил на свое вполне справедливое требование удалиться и оставить в покое этих несчастных агнцев Божиих? — наконец с горечью в голосе продолжил братец Бакнер. — Жалкий беззащитный мальчишка, Джордж Уоррен, вернулся в лагерь сломленный морально, с полями от своей лучшей шляпы на шее! И вдобавок — стоя на стременах, поскольку нанесенное тобой страшное и незаслуженное оскорбление еще долго не позволит этому несчастному достойно сидеть в седле! Раз такое дело, я велел им всем немедля укрепить лагерь, а сам отправился на разведку. И вот теперь я лично повторяю тебе те же самые слова, какие посылал раньше с беднягой Джорджем. Разумеется, я не забыл что мы с тобой — кровная родня. Но принципы дороже!

— Согласен! — сурово молвил я. — Жизненные принципы Элкинсов из Невады никогда не станут менее возвышенными, нежели принципы Бакнеров из Техаса. Год назад, когда я уложил тебя на обе лопатки в Кугуарьем Хвосте…

— Какая низкая ложь! — заскрежетал зубами братец Медведь. — Просто ты тогда ловко воспользовался незаконным преимуществом, пригрев меня по уху здоровенным дубовым бревном именно в тот момент, когда я никак не мог этого ожидать!

— Конечно не мог, — с достоинством ответил я. — Потому как именно в тот момент ты только что расколол об мою голову булыжник размером с хорошую кадку для воды! Но хватит об этом. Кто прошлое помянет — тому глаз вон! Перейдем к делам насущным. Возникшее теперь между нами небольшое разногласие мы можем решить лишь в честном бою, как полагается истинным джентльменам! Но в таком разе прежде всего следует обсудить вопрос об оружии, ибо предмет спора слишком серьезен, чтобы стать поводом всего лишь для вульгарного кулачного боя!

— Лично я всегда предпочитал схватку на мясницких ножах в темной комнате, — мечтательно сказал Медведь Бакнер. — Но где здесь взять темную комнату? Негде. На крайний случай сгодилась бы парочка обрезов или обоюдоострых секачей… Но у нас с тобой даже и этого нету! Послушай-ка, Брек, давай просто свяжем твою левую руку с моей, а правыми пустим в ход наши охотничьи ножи!

— Не-а, — решительно возразил я. — Не пойдет! Знаешь, похоже, у меня появилась другая, куда более лучшая идея. Давай прямо сейчас разъедемся в разные стороны. Когда окажемся на противоположных краях поляны, разом развернемся и помчимся на полном скаку навстречу друг другу, паля из винчестеров. Когда патроны кончатся, мы уже сблизимся настолько, что можно будет дать ход револьверам, а когда их обоймы также опустеют, мы будем совсем рядом, и вот тогда-то придет черед нашим охотничьим ножам!

— Что ж, идея действительно неплохая! — одобрил братец Медведь. — Ты всегда был весьма башковитым волчонком; тебя можно было бы даже назвать вполне культурным джентльменом, если б не твое чертовское упрямство. Вот я, к примеру, — назидательно добавил он, — куда более благоразумен. Если уж случилось совершить ошибку, то я всегда готов ее признать!

— Что-то до сих пор мне не доводилось услышать ни одного такого признания, — сухо заметил я.

— Только потому, что я до сих пор еще никогда не ошибался! — бешено прорычал братец Бакнер. — И я готов сию же секунду выпустить кишки любому горному мишке, который осмелится заявить, что это не так! Кончай пустую болтовню! К делу!

Мы тронули своих коней с места и уже было помчались галопом на противоположные стороны поляны, как вдруг совсем рядом послышался голос, отчаянно выкрикивавший:

— Мистер Элкинс! Мистер Элкинс!

— Погоди-ка малость, — сказал я братцу Бакнеру. — Похоже, это голос Джо Ричардсона.

* * *

Не прошло и минуты, как на южной стороне поляны, с трудом продравшись сквозь густые заросли колючих кустов, верхом на мустанге появился сам Джо. Такого мустанга, с шикарным мексиканским седлом и с богато выделанной уздечкой, мне никогда прежде видеть не доводилось. На Джо не было ни шляпы, ни рубашки, а спина была крест-накрест исполосована сочащимися кровью рубцами. Похоже, такие же рубцы скрывались и под волосами на его голове, потому как со лба непрерывно падали вниз капли крови.

— Мексиканцы! — задыхаясь, едва выговорил он. — Это были мексиканцы! На охоте мы с Недом разделились; признаюсь сразу: я заехал гораздо дальше, чем было разрешено, и милях в пяти отсюда, ниже по каньону, неожиданно наткнулся на целую шайку. Мексиканцы. Наверно, их было человек тридцать. Среди них я узнал и того типа, Гомеса, а главарем шайки оказался здоровенный малый по имени Заморра. — Джо остановился, чтобы перевести дух, потом продолжил: — Они сразу же схватили меня, отобрали коня и жестоко исхлестали арапниками, а Заморра все смеялся и приговаривал, что их банда собирается перебить всех гринго, осмелившихся сунуться в его каньон. А еще он сказал, будто его лазутчики уже все разнюхали насчет нашего лагеря и еще чьей-то лагерной стоянки, расположенной немного восточнее нашей. Он собирался разгромить их сразу, одним ударом. А потом вся шайка села на лошадей и отправилась куда-то на север. Кроме одного разбойника, которому, как я думаю, было велено прикончить меня прежде, чем догонять остальных. Он сильно ударил меня рукояткой револьвера. Я упал, а он тогда отложил в сторону свою пушку и собрался перерезать мне глотку ножом. Да только он был уверен, что я валяюсь без сознания, а это оказалось не так! Мне удалось завладеть револьвером, после чего я оглушил его самого, вскочил на его коня и умчался оттуда. Уже по дороге в лагерь, мистер Элкинс, я еще издали услышал, как вы довольно громко беседуете с этим джентльменом, и повернул в вашу сторону. Ну вот, пожалуй, и все, — закончил Джо Ричардсон.

— На какой лагерь они собирались напасть в первую очередь? — быстро спросил я.

— Понятия не имею, — пожал плечами Джо. — Они все больше трещали по-испански, да вдобавок так быстро, что я совсем ничего не смог разобрать.

— Дуэль пока подождет! — решительно заявил я Медведю Бакнеру. — Я немедля возвращаюсь в свой лагерь!

— А я — в свой! — отозвался мой двоюродный братец. — Послушай-ка! Раз уж так вышло, давай решим наш небольшой спор иначе: кто перебьет больше проклятых мексикашек, тот и будет победителем, а второй тогда уберется из каньона, вместе со своими людьми и обозом!

— Bueno! — согласился я и помчался в свой лагерь.

Лес вокруг был очень густой, поэтому те проклятые бандюги запросто уже могли незаметно проехать мимо нас, чуть западнее или чуть восточнее. Джо вскоре сильно отстал. До стоянки оставалось около четверти мили, когда впереди послышался беглый ружейный огонь, потом — взрыв диких воплей, за которым последовало молчание. Буквально через минуту я вихрем вылетел на опушку леса, увидел лагерь и, не удержавшись, крепко выругался.

Думаете, я увидел фургоны, выстроенные замкнутым кольцом, и залегших между их колесами мужчин, отстреливающихся от бандитов? Дудки! Как бы не так! Чертовы повозки стояли в линию, повернутые так, словно караван собрался отправиться назад, на север. Лошадей осталось мало — они либо сами сорвались с привязи, либо были угнаны нападавшими, а большая часть мулов, уже запряженных в повозки, теперь валялась на земле, нашпигованная свинцом. Мужчины ругались, женщины рыдали, дети визжали, и еще я заметил Джека Ричардсона — он лежал лицом вниз, в золе затушенного лагерного костра. И вокруг его головы постепенно расплывалась лужа крови!

Едва увидев меня, старый хрыч Ричардсон заковылял в мою сторону, размазывая по лицу грязь и слезы.

— Мексиканцы! — прорыдал он. — Всего несколько минут назад они налетели на нас, будто горный ураган! Они застрелили Джека, как собаку! А еще несколько парней получили либо удар ножом, либо пулевое ранение, либо были до полусмерти избиты рукоятками арапников! Да вдобавок, уезжая, мексиканцы вопили, что очень скоро вернутся и прикончат нас всех до единого!

— Так какого же дьявола ты не приказал построить фургоны в круг, как я тебе велел? — в бешенстве заревел я.

— Но мы же вовсе не хотели сражаться! — выкрикнул старик Ричардсон. — Мы решили покинуть эту долину, чтобы подыскать для поселения какое-нибудь более мирное место!..

— И вот именно потому Джек теперь мертв, а всем вашим припасам и прочему инвентарю нанесен непоправимый урон! — яростно вскричал я. — Да, именно потому! Потому и только потому, что вы не захотели защищать свои права с оружием в руках! Да за каким чертом вы вообще пересекли Пекос, ежели вы не в состоянии никому дать достойный отпор?! Ладно. Пускай ваши парни прямо сейчас соберут в фургоны все барахло, какое у вас осталось, а потом…

— Но эти подлые мексиканцы забрали с собой Бетти! — взвизгнул старик Ричардсон, выдрав приличный клок волос из своей скудной шевелюры. — Главная часть шайки ушла прямиком на восток, а шестеро или семеро сперва вытащили Бетти прямо из фургона, после чего двинулись в южном направлении, угоняя с собой украденных лошадей!

— Тогда пускай ваши ребята берут оружие и следуют за мной! — взревел я. — И во имя Господа нашего, твердо зарубите себе на носу: в здешних краях нету шерифов, нету полицейских, нету вообще никого, кто обязан вас защищать. Кроме вас самих! Хотите выжить — учитесь сражаться! А теперь — вперед! Надо вызволять Бетти!

* * *

Я мчался на юг, выжимая из Капитана Кидда все возможное и невозможное. Теперь мне стало понятно, почему я не столкнулся с мексиканцами, когда возвращался в лагерь с той поляны, где мы объяснялись с братцем Медведем: просто-напросто они обогнулихолмистую гряду с противоположной, северной стороны. Я проехал совсем небольшое расстояние, как вдруг с востока до меня донеслись звуки лихорадочной перестрелки. Наверное, мексиканцы уже атакуют лагерь переселенцев из Иллинойса. Но особых причин для беспокойства я не видел, поскольку, по моим понятиям, братец Бакнер должен был опередить мексикашек. С другой стороны, пальба, казалось, вспыхнула заметно ближе к гряде, чем находился тот самый лагерь. Впрочем, у меня все равно не было времени разбираться, что же там такое стряслось.

Те проклятые похитители девушек имели весьма приличную фору, но воспользоваться ей они не сумели. Не успел я отмахать и трех миль, как услышал впереди ржание угнанных лошадей, а еще примерно через минуту, едва лишь Капитан Кидд вырвался из леса на обширную луговину, я увидел впереди шестерых мексиканцев, изо всех сил подгонявших табун краденых животных. Причем один из бандитов крепко держал сидевшую впереди него на седле Бетти. Разумеется, этим мерзавцем оказался не кто иной, как проклятый Гомес.

Пылая жаждой мщения, я устремился прямо на них, сжимая в правой руке рукоятку моего любимого шестизарядного, а в левой — охотничий нож. Капитану Кидду никакие указания не требовались. Едва почуяв запах крови и пороховой гари, он рванулся вперед со скоростью того урагана, с которого, как говорят умные люди, начнется Судный День. Грива моего скакуна победно развевалась на ветру, глаза метали молнии, а под копытами дымилась трава. Сообразив, что я настигну их прежде, чем они успеют пересечь открытое место, бандиты развернулись и поскакали мне навстречу, стреляя на ходу из своих винчестеров. Однако, как и следовало ожидать от мексикашек, стрелками они оказались никудышными. Когда мы окончательно сблизились, я трижды выпалил из своего шестизарядного, после чего удовлетворенно пробормотал:

— Три штуки есть!

Тем временем один из моих противников, налетев сбоку, обрушил на мою голову приклад своего тяжелого винчестера, но я успел поднырнуть ему под руку, взмахнул ножом, и его тело тяжело упало с коня.

— Теперь четыре! — проворчал я. Увидав такое дело, оставшиеся двое снова развернули своих скакунов и, не думая уже о краденых лошадях, обратились в отчаянное бегство. Один из них по-прежнему удирал в южном направлении, а второй, Гомес, которого я преследовал по пятам, уклоняясь от моего удара, был вынужден свернуть на запад.

— Осади назад или я прикончу девчонку! — заорал он через несколько секунд поняв, что ему от меня не уйти, и выхватил свое мачете.

Но я выстрелом вышиб нож из его руки. Гомес взвыл не своим голосом, выпустил девушку из рук, и та соскользнула с лошади вниз, в высокую траву. Мне пришлось осадить Капитана Кидда, чтобы посмотреть, не пострадала ли Бетти, а Гомес тем временем продолжал изо всех сил гнать вперед свою лошадку.

К счастью, девушка ничего себе не повредила, только ужасно испугалась. Она даже не ушиблась, падая на землю, поскольку удар смягчила густая трава. Тут я увидел, что к нам уже спешат ее отец и все парни из лагеря, какие оказались в состоянии сидеть в седле и держать оружие. Поэтому я предоставил им позаботиться о Бетти, а сам вновь ринулся в погоню за Гомесом.

Довольно скоро он снова услышал за спиной неумолимый топот копыт Капитана Кидда, оглянулся, увидел, что я его вот-вот настигну, и потянулся за своим винчестером, по-видимому собираясь отстреливаться, но тут его лошадь оступилась, попав ногой в нору степной собачки. Гомес кубарем вылетел из седла, ударился головой об землю, после чего еще пару раз как-то нелепо дернулся и затих навсегда.

Черт возьми! Теперь мне не оставалось ничего другого, кроме как повернуть назад, разочарованно пробормотав под нос несколько самых черных ругательств, поскольку Элкинсы никогда не лгут и совесть никак не позволяла мне зачислить Гомеса пятым в свой список.

Но в моей груди пока все еще теплилась надежда прихлопнуть того последнего койота, который повернул на юг, поэтому я также направился в ту сторону. Довольно скоро я услыхал где-то впереди, чуть восточнее, топот множества лошадиных копыт. Пришпорив Кэпа, я буквально через пару минут вихрем вылетел на опушку рощицы и оказался на равнине, которая резко сужалась впереди, переходя в узкую скалистую теснину. Та, в свою очередь, заканчивалась еще более узким ущельем — проходом с внешнего нагорья сюда, в главную долину Каньона Охотничьих Ножей.

С левой стороны этого ущелья, над самым его горлом, на высоте около пятидесяти футов нависал скальный выступ, где примостился самый настоящий форт из толстенных бревен, в которых местами были проделаны бойницы. Подобраться к этой крепости можно было лишь одним способом: по бревенчатой лестнице, ведущей снизу на уступ. Тут я увидел на равнине человек двадцать мексиканцев, изо всех сил гнавших своих лошадок по направлению к этой самой лестнице. Как раз к тому моменту, как я продрался сквозь заросли кустарника на опушке леса, мексиканцы доскакали до края ущелья, мигом спешились и, побросав своих скакунов на произвол судьбы, с обезьяньей проворностью принялись карабкаться вверх по ступенькам. Я сразу заприметил среди них здоровенного малого в украшенном золотым шитьем сомбреро — наверняка тот самый чертов Заморра. Но покуда я успел прицелиться в него из винчестера, вся шайка шустро юркнула внутрь, с треском захлопнув за собою двери.

* * *

Спустя несколько мгновений в трех или четырех сотнях ярдов восточнее того места, где находились мы с Капитаном Киддом, на опушке рощи появился Медведь Бакнер и очертя голову понесся к лестнице. Все мексиканцы, сколько их засело в форте, тут же открыли по нему бешеную пальбу, после чего братцу Медведю все же пришлось отступить в заросли. Сделал он это довольно-таки неохотно, богохульно и громогласно сотрясая окрестные скалы совершенно ужасными выражениями. Я окликнул его и, продолжая держаться за деревьями, направился в ту сторону.

— Как жизнь? — заорал он, едва я приблизился. — Говори как на духу: скольких прикончил?!

— Четверых, — ответил я.

— Ну а я таки пятерых уделал! — злорадно заявил Медведь Бакнер. — Понимаешь, уже подъезжал к лагерю, когда услышал позади стрельбу. Я понял так, что они сперва напали на твой обоз, повернул было обратно, чтобы помочь тебе…

— Разве я когда-нибудь просил тебя о какой-нибудь помощи? — сразу набычился я, но мой двоюродный братец только отмахнулся и продолжал:

— Да только я и мили проехать не успел, как увидел целую толпу мексиканцев, огибавших северный край той самой гряды. Тогда я засел у них на пути и успел подстрелить пятерых. Повыбивал из седел, словно куропаток! Должно быть, они поняли, с кем имеют дело, потому как тут же развернулись и дали деру!

— Да ты просто самовлюбленный олух! — пренебрежительно фыркнул я. — Откуда ж им было про то знать? А удирать они стали скорее всего, потому как решили, что нарвались на серьезную засаду!

Покуда мы с братцем так препирались, к нам подъехали парни Ричардсона во главе со своим стариком, который тут же встрял в разговор, раздраженно заявив:

— Сейчас не время спорить о пустяках! Главное, нам удалось на какое-то время загнать этих мерзавцев в ихнюю нору, так что теперь мы можем спокойно убраться отсюда, покуда они не пришли в себя и не перерезали нас всех, как кроликов!

— Что за чушь ты опять городишь?! — возмущенно взревел я. — Уж если кому и есть необходимость уносить ноги из каньона, так это именно тем подлецам! И ежели здесь вообще состоится какая-либо резня, так ее устроим мы с моим братцем Медведем, а вовсе не эти жалкие мартышки!

— Говорить так — значит искушать судьбу, мистер Элкинс! — заныл было старый хрыч Ричардсон, но я сурово указал ему заткнуться.

— Слушай, пошли пока кого-нибудь из своих в мой лагерь! — неожиданно разродился совершенно разумной мыслью братец Бакнер. — Пускай мои парни поспешат сюда, на подмогу!

Я кивнул, подал знак Неду, и тот немедленно отправился за подкреплением.

Затем мы с двоюродным братцем выехали на открытое место, чтобы получше изучить ситуацию. Мексиканцы, засевшие в своем бревенчатом форте, снова принялись в нас палить.

Мимо наших ушей то и дело посвистывали пули, а вдобавок еще и старик Ричардсон, спрятавшийся со своим выводком в зарослях, всячески мешал нашей рекогносцировке, громким шепотом умоляя быть поосторожнее.

— Ну мы и влипли, — наконец задумчиво произнес братец Медведь. — Чертов выступ повсюду имеет совершенно отвесные края. Ни сверху, ни снизу со скалы к нему не подобраться. А карабкаться туда по лестнице под прицельным огнем двадцати с лишним винчестеров может решиться разве что безумец!

— Погоди! — прервал его я. — Приглядись-ка получше вон к тому краю выступа, что нависает козырьком футах в десяти слева от лестницы. Под ним, у самого подножия скалы, запросто сможет укрыться человек, а те койоты ни за что не смогут его подстрелить, потому как не увидят!

— Верно! — подхватил Медведь Бакнер. — А еще тот человек запросто сумеет накинуть лассо на вот тот скальный отросток, что торчит на самом краю козырька. Стреляя через бойницы, они ни за что не сумеют перебить такой канат пулей. Чтобы добраться до веревки, кому-то из них обязательно придется выйти наружу, да еще перегнуться вниз и резать ее ножом. Двери открываются в сторону лестницы, а других дверей у них просто нету! Поэтому кто-нибудь из нас может легко взобраться по канату прямо на козырек. А ежели мексикашки, вдобавок ко всему, зевнут и не сумеют подстрелить его, когда он будет перебираться через край козырька, то дело в шляпе!

— Хорошо, — сказали. — Раз так, оставайся здесь. Будешь стрелять по ним, когда они попытаются перерезать веревку.

— Да пошел ты! — возмущенно взревел братец Медведь. — Тоже мне, нашел дурака! Я сразу разгадал твой дьявольский замысел! Ты задумал забраться туда первым, чтобы расправиться с этими мартышками прежде, чем у меня появится хоть малейший шанс добраться до ихних глоток! Надумал перехитрить меня! Ищи дурака! Клянусь всем святым, у нас свободная страна и мне…

— Ох, да заткнись же ты наконец! — с отвращением произнес я. — Надоело! Ладно уж, так и быть, полезем оба. Эй, вы, слушайте! — проорал я так, чтобы меня мог услышать Ричардсон со своими парнями. — Останетесь здесь, в зарослях. Лежите смирно, не высовывайтесь! Но стреляйте всей толпой в любого мексикашку, какой только вздумает высунуть свой нос!

— А что вы собираетесь делать?! — заорал в ответ старый хрыч Ричардсон. — Только, ради всего святого, не предпринимайте опрометчивых…

Но мы с Бакнером уже пришпорили своих коней и во весь опор ринулись в сторону выступа. Такой странный маневр (а ведь любому болвану было ясно: подняться по лестнице, не слезая с наших лошадок, мы все равно никак не сможем) до того поразил мексиканцев, что они открыли стрельбу с большим запозданием, да и стреляли хуже некуда. Правда, одна пуля слегка повредила мой скальп, а другая продырявила Медведю Бакнеру левое ухо. Едва их пули стали ложиться уже совсем рядом, как мы неожиданно резко вильнули в сторону и почти сразу оказались под защитой каменного козырька.

Теперь торопиться нам было особенно некуда. Мы спешились, привязали наших коней как можно дальше друг от друга, чтобы те не учинили между собой ненужную потасовку, и занялись делом.

Прямо над нами непрерывно раздавались удивленные вопли мексиканцев, которые никак не могли понять, чего мы хотим. Но видеть нас они не могли, а уж тем более никак не могли стрелять в нашу сторону. Тем временем я спокойно раскрутил лассо и с первого раза набросил петлю на каменный палец, выступавший из скалы чуть пониже края козырька.

— Ну, я полез, — заявил я, но Медведь Бакнер сразу же свирепо оскалился и выхватил из ножен охотничий нож.

— Ни хрена подобного! — злобно проревел он. — Будем тащить карты. Кто вытащит старшую, тот выиграл и лезет первым!

Мы уселись друг напротив друга прямо на земле, но тут из-за деревьев раздался истошный вопль старика Ричардсона:

— Боже мой! Ну чем еще таким вы там занялись?! Те парни сверху уже приготовились скатить вам прямо на голову целую кучу здоровенных булыжников!

— Занимался бы ты лучше своим делом, дед! — посоветовал ему я, тщательно тасуя колоду, которую выудил из своих штанов братец Медведь.

Но старый хрыч оказался прав. Оказывается, у мексикашек в доме было заранее запасено множество валунов. Теперь они просто приоткрыли двери и начали скатывать эти каменюки вниз. Булыжники ударялись об небольшой выступ на самом краю козырька, подпрыгивали и шлепались на землю далеко позади нас.

Бакнер вытащил карту и торжествующе воскликнул:

— Я выиграл! У меня туз! Побить его тебе никак не удастся!

— Побить — да! — холодно возразил я, выуживая из колоды туза бубен. — Но и проигравшим меня никак не назовешь. Пока что получается ничья!

— Все равно я выиграл! — с пеной у рта настаивал братец Медведь. — Потому как черви отродясь били бубей!

— Это смотря какая игра! — Я пожал плечами. — Про масти мы никак не договаривались.

— Ну, ты даешь! — прошипел Бакнер, наклоняясь вперед, чтобы забрать у меня колоду, но тут очередной валун, размером с пивной бочонок, перекатился через край козырька, стукнулся о другой камень, изменил направление движения и, вместо того чтобы, как обычно, грохнуться за нашими спинами, свалился почти отвесно вниз и угодил братцу Медведю точнехонько промеж ушей, оглушив его на какое-то время.

Я сразу бросился к канату, начал карабкаться по нему вверх, не обращая никакого внимания на продолжавшие сыпаться сверху валуны, и был уже на полдороге, когда Медведь Бакнер наконец очухался, вскочил на ноги и начал в бешенстве трясти канат и яростно реветь:

— Какого хрена?! Да как ты посмел?! Проклятый обманщик, так твою перетак! Ты у меня еще попляшешь!

С этими словами он принялся подбирать с земли по-прежнему падавшие сверху булыжники и швырять ими в меня.

Поднялся ужасный шум. Мексиканцы выли внутри форта, камни грохотали, ружья палили не переставая, братец Медведь крыл меня почем зря и швырялся громадными каменюками, а из-под деревьев доносились громкие причитания старого хрыча Ричардсона:

— Да они просто умом рехнулись! Истинно рехнулись, говорю я вам! Все равно как две ненормальные старухи! Нет уж, теперь меня никто не обманет! Теперь мне доподлинно известно, что к западу от Пекоса обитают одни только сумасшедшие!

Наконец братец Медведь утратил последнюю надежду стряхнуть меня с каната и принялся карабкаться за мною следом. Вот как раз тут один из мексиканцев рискнул выскочить из дома, чтобы перерезать веревку. Но ему крупно не повезло. Мои глупые соратнички, Ричардсоновы идиоты, вдруг ни с того ни с сего оказались на высоте положения. Мексикашку встретил свинцовый дождь. Наткнувшись разом на добрую дюжину пуль, он качнулся назад потом вперед и вниз головой рухнул на самом краю козырька, в точности над тем каменным пальцем, на который было наброшено мое лассо.

Вышло очень удачно — когда я уцепился руками за край выступа, чтобы подтянуться и влезть на козырек, именно его тело помешало моим врагам разглядеть, что же такое здесь происходит. К сожалению, как раз в тот момент, когда мне оставалось всего-навсего перелезть через тот труп, булыжник, пущенный наугад, который и размером-то был никак не больше тыквы, ударился об тело мертвого удальца, подпрыгнул и смачно угодил мне прямиком в физиономию.

Дико зарычав от охватившего меня бешенства, я единым духом взлетел на козырек и, выпрямившись во весь рост, ринулся к бревенчатой постройке. Мое неожиданное появление настолько поразило мексикашек, что они успели дать по мне всего лишь один нестройный залп и, конечное дело, промахнулись. Правда, одна злодейская пуля все же прошла навылет через мое плечо, но для настоящего Элкинса это пустяки! Не успели они выстрелить еще по разу, как я в несколько прыжков уже очутился у стены, прислонился к ней между бойницами и начал быстро загибать во все стороны торчавшие из этих бойниц дула винчестеров. Переломав таким образом все винтовки, до каких мне удалось дотянуться, я просунул руки в одну из бойниц, ухватился за обтесанный край бревна и принялся яростно трясти стену. Ведь никак нельзя было забывать, что на козырьке вслед за мной вот-вот появится братец Медведь, который тоже не останется в стороне. Клянусь всем святым, я просто никак не мог позволить себе упустить с таким трудом завоеванное преимущество!

Наконец мне удалось вырвать здоровенный кусок стены, после чего крыша немедля рухнула внутрь строения, повалив в разные стороны все остальные стены.

* * *

Некоторое время я ничего не мог разглядеть вокруг, кроме падавших, катившихся и подпрыгивавших бревен. Из развалин на открытое место разом высыпала целая свора мексикашек. Кое-кого из них тут же зашибло бревнами, некоторых сразили выстрелы моих чрезвычайно воодушевившихся соратников из Канзаса и только что прибывших к месту сражения бакнеровских парней из Иллинойса, а несколько подлых бандитов попросту свалились вниз с козырька, начисто свернув свои дурацкие шеи.

Но один мексиканец, по-видимому обезумев от ужаса, вдруг набросился на меня с ножом, так что мне пришлось схватить его за шиворот и сбросить с козырька вниз, вслед за его глупыми дружками.

— Слышь, Медведь! — радостно завопил я. — За мной уже пятеро!

— Ах ты… — с явным недовольством в голосе ответствовал мне появившийся наконец на поле боя Бакнер.

Он яростно вращал налитыми кровью глазами и размахивал длиннющим охотничьим ножом. Какой-то здоровенный мексиканец, увидев моего разлюбезного братца, обрушился на него с мясницким секачом. При всем желании это никак нельзя было назвать мудрым поступком. Ибо даже мустанг не успел бы взмахнуть хвостом, как братец Медведь уже деловито зачислил на свой счет шестую жертву.

Я чуть с ума не сошел от огорчения. Но тут на глаза мне попались несколько мексикашек, с безумной скоростью карабкавшихся по лестнице вниз. Сделав два больших прыжка, я оказался рядом с ними. Тогда тот, что немного отстал от остальных, вдруг обернулся и выпалил в меня из дробовика. По счастью, он малость промахнулся, но этот выстрел в упор едва не спалил дотла мои любимые усы! Пришлось мне отобрать у малого ту пушку и вдребезги расколотить тяжелый приклад об его глупую голову. После чего я радостно воскликнул:

— Слышь, братец Медведь! Теперь за мной — тоже шестеро!

— Чертов дурень! — яростно заорал в ответ мой двоюродный братец. — Заморра уходит!

И тут я действительно увидел Заморру, который не только успел закрепить толстую веревку на другом краю козырька, позади развалин дома, но уже скользил по ней вниз. Когда до земли оставалось футов десять, он спрыгнул и опрометью помчался к коралю. Тот кораль находился у самого горла ущелья, и в нем было полным-полно лошадей.

Удостоверившись, что остальные мексикашки либо валяются на земле, либо, преследуемые нашими переселенцами, разбегаются во все стороны по долине, я скатился вниз по лестнице. Медведь Бакнер предпочел воспользоваться веревкой. Мы одновременно вскочили в седла и погнали своих коней к выходу из ущелья, на всем скаку огибая тот скальный выступ, за которым только что исчез Заморра.

Надо признать, у этого малого была довольно-таки быстрая лошадка. Вдобавок еще в самом начале он получил приличную фору. Но все равно я настиг бы его уже на первой миле, если бы Капитан Кидд не пытался все время устроить драку с конем Медведя Бакнера, почти таким же огромным и дурным, как он сам. Но когда мы, выбравшись из теснины на высокое плато, проскакали около пяти миль, мне все же удалось опередить братца Медведя ровно настолько, чтобы Капитан Кидд смог наконец позабыть о своем сопернике. Тут все быстро встало на свои места. Кэп рьяно принялся за дело и, закусив удила, всерьез пустился вдогонку за мустангом Заморры.

Теперь мы гуськом мчались по узкой тропе, налево от которой уходил вверх крутой откос, а справа от нее был обрыв футов в пятьсот высотой. Когда до Заморры дошло, что его лошадка совсем выдохлась, он спрыгнул на землю и принялся суетливо карабкаться по откосу. Мы с Бакнером, также спешившись, устремились за ним. Погоня была недолгой; очень скоро мне удалось ухватить проклятого Заморру за одну ногу, а подоспевший братец Медведь, тяжело пыхтя, мертвой хваткой вцепился в другую.

— Не тронь моего пленника! — заорал на меня Бакнер.

— Руки прочь от моей добычи! — яростно зарычал в ответ я. — Теперь на моем счету — семеро! Я выиграл!

— Как бы не так! — взревел братец Медведь и, сильно дернув, вырвал Заморру из моих рук, после чего раскрутил мексиканца за ноги и с размаху огрел его телом меня по голове.

Такой подлый поступок немедля привел меня в бешенство, вот почему, едва отобрав Заморру у Бакнера, я тут же швырнул его прямо в морду своему нехорошему родичу. Так уж вышло, что шпоры мексикашки при этом угодили братцу в самое чувствительное место, отчего он взвыл как безумный и набросился на меня с кулаками. Он даже попробовал кусаться! Совсем рехнулся, мать честная?

Вслед за этим глупым, ничем не спровоцированным нападением разгорелась жестокая битва, в результате которой мы совсем позабыли про Заморру. Думаю, мы про него так бы и не вспомнили, если бы мексиканец сам не привлек наше внимание поистине ужасным воплем. Оказывается, негодяй тем временем улизнул от нас, шустро скатился со склона вниз и теперь пытался сесть верхом на моего Капитана Кидда!

Мы малость приостановили сражение и оглянулись на крик как раз вовремя, чтобы увидеть, как Капитан Кидд с такой силой лягнул мерзавца в брюхо, что тот, вскрикнув напоследок еще разок, перелетел через край обрыва и исчез навсегда.

— Вот черт! — проворчал братец Медведь. — Теперь мы остались с носом! Опять получилась ничья!

— Ни хрена подобного! — решительно заявил я. — Так или иначе, но подлеца прикончила именно моя лошадка! А значит, я имею полное право записать его на свой счет!

— Ну уж нет! — взвыл братец Медведь. — Только через мой труп! Послушай-ка, — вдруг добавил он на полтона ниже, — а ведь уже почти совсем вечер! Надо поскорее двигать обратно, покуда мои ребятки из Иллинойса еще не принялись резать глотки твоим канзасцам. А это выйдет неправильно! Когда бы и где бы ни суждено свершиться великой битве за обладание этим каньоном, таковая битва должна состояться только между нами. Остальные тут ни при чем!

— Согласен, — ответил я. — Ты прав, надо спешить. И ежели мои мальчики из Канзаса еще не успели начисто истребить твоих беспомощных идиотов, то позже мы проведем с тобой схватку по всем правилам. Там, где будет слегка посветлее да малость попросторнее. Одна беда: боюсь, мы уже опоздали и теперь застанем всех твоих чудаков из Иллинойса насмерть захлебнувшимися в реках собственной крови!

— Не волнуйся за моих парней! — прорычал братец Медведь, — едва им стоит учуять запах этой самой крови, как они становятся неудержимыми, словно горные львы! Я молю провидение об одном: чтобы к нашему возвращению мои орлы еще не успели скормить своим птенцам всех твоих молочных теляток из Канзаса!

Пришпорив скакунов, мы помчались назад в долину. И оказались там, когда было уже совсем темно. На равнине горело множество костров, вокруг которых под разухабистые звуки скрипок и губных гармошек весело танцевали парочки.

— Эт-то еще что такое?! — подъехав к ближайшему костру, грозно осведомился Медведь Бакнер.

— Счастлив снова видеть вас обоих в добром здравии, джентльмены! — радостно воскликнул бросившийся нам навстречу старый хрыч Ричардсон.

Лицо старикана буквально сияло от переполнявших его чувств.

— Сегодня поистине великая ночь! Ну, прежде всего, мой Джек жив. Парня лишь оглушило, а его рана — сущая царапина! А значит, все мы прошли сквозь пламя этого великого сражения живыми и почти что невредимыми! А кроме того…

— А кроме того, — злобно взревел Медведь Бакнер, — что такое вы тут устроили?! И что тут делают мои люди?!

— Ой! — опомнился старый хрыч Ричардсон. — Да вы же ничего не знаете! Как только закончилось то ужасное побоище, мы сразу же посовещались с вашими джентльменами из Иллинойса и порешили: эта чудесная долина достаточно велика, и нам всем хватит в ней места! Более того, мы будем строить здесь не два поселка, а один, общий! И вот теперь мы устроили праздник по этому поводу. Ваши переселенцы из Иллинойса оказались чудесными людьми, ведь выяснилось, что они ничуть не меньше нашего хотят мира и покоя!

— Ох уж эти твои кровожадные горные львы! — насмешливо бросил я братцу Бакнеру. — Видишь, чего удумали! Будут теперь, на пару с моими молочными телятками, сообща вить для своих птенцов совместное орлиное гнездо!

— Я ничуть не больший лжец, нежели ты! — по привычке запальчиво возразил мой родич. Но в голосе его прозвучала не столько злость, сколько глубокая, искренняя скорбь. — Поехали отсюда! Мы сделали, что могли, но все наши усилия пропали зазря! Хочу на свежий воздух, на Медвежий Ручей! Еще пять минут, и я задохнусь насмерть в этой удушливой атмосфере всеобщей братской любви.

Мы развернули лошадей, но все же какое-то время придерживали их, наблюдая за тем, как веселятся, танцуют и поют счастливые первопоселенцы. Потом я искоса глянул на братца Медведя, и, лопни мои глаза, ежели в пляшущих отсветах огня от костров мне не почудилось какое-то растроганное, совсем почти человеческое выражение, промелькнувшее на его лице! Подозрительно засопев, он отвернулся, выудил из штанов плитку, а потом, хотите верьте, хотите нет, но братец Медведь даже предложил мне первому откусить от нее шматок жвачки!

Затем мы не спеша тронулись в обратный путь и довольно долго ехали бок о бок, в умиротворенном молчании.

Миль эдак через десять нашу семейную идиллию нарушил Капитан Кидд. Должно быть, у несчастного животного просто не выдержали нервы. Кэп поднатужился, извернулся и укусил за шею лошадку Медведя Бакнера. Конь братца Медведя тоже оживился и жизнерадостно вернул Кэпу должок, тяпнув его за ухо. Тут уж Кэп взбрыкнул по-настоящему, чисто случайно угодив Бакнеру прямо по лодыжке. Братец взвыл от боли и, недолго думая, шарахнул меня своим кулачищем по затылку.

Ну что ты тут будешь делать!

Пришлось как следует врезать ему в челюсть. Ну а затем все пошло как обычно. Мы обхватили друг друга, вывалились из седел на землю и, лягаясь, покатились с тропы в густые заросли колючего кустарника…

Теперь мне кажется, что в тот раз выяснение отношений заняло у нас часа два. Думаю, мы с братцем вообще дрались бы до сих пор, если бы в пылу битвы случайно не закатились прямо под ноги Капитану Кидду, который мирно пощипывал травку чуть в стороне. Возмущенный столь бесцеремонным нарушением его драгоценного покоя, Кэп яростно взбрыкнул, ловко угодив одним задним копытом в меня, а другим — в моего родича, отчего мы с братцем немного полетали по воздуху, а потом рухнули в кусты по разные стороны от тропы.

Спустя какое-то время я с великим трудом поднялся на ноги и, болезненно кряхтя, пустился на поиски своей шляпы. Все окрестные придорожные заросли были напрочь переломаны и примяты к земле, потому мне не стоило никакого труда разглядеть среди этих жалких останков растительности стоящего на четвереньках братца Медведя.

— Как ты там, Брекенридж? — слабым голосом окликнул он меня. — У тебя все нормально?

Возможно, моя одежда и оказалась изодранной сильнее, чем у него. Не спорю. Плюс — здорово разбитая губа, вкупе с парочкой треснувших ребер. Но зато я отлично мог различать большинство окружающих предметов, чего при всем желании никак нельзя было сказать о моем двоюродном братце, поскольку его гляделки заплыли настолько, что могли лишь с интересом рассматривать друг друга сквозь ужасно узенькие припухшие щелочки.

— Еще бы! — с достоинством ответил я. — Полный о'кэй! Ну, а у тебя как дела, братец Бакнер?

Бедолага тяжко застонал, после чего предпринял поистине героическую попытку встать на ноги. Раза с третьего это ему наконец удалось. Он кое-как воздвигся среди окружающей жизни, сильно пошатываясь и хватаясь за воздух руками.

— Отлично! — гордо прохрипел он. — Просто здорово! Вот теперь я чувствую себя куда как лучше, нежели там, у тех костров в Каньоне Охотничьих Ножей! Понимаешь, когда мы едва унесли оттуда ноги и ехали с тобой стремя к стремени, чуть ли не обнявшись, я дико перепугался. Мне вдруг пришло в голову, что ихняя проклятая братская любовь ну вроде болезни, что ли. И еще мне на минутку даже показалось, будто я умудрился подцепить от них эту кошмарную заразу!

Глава третья: Буйное помешательство

На днях я получил письмецо от тетушки Сарагоссы Граймс. Тетушка писала так:

Дорогой Брекенридж!

Время — лучший лекарь! И мне думается, оно уже немного смягчило остроту тех чувств, какие еще совсем недавно испытывал в отношении тебя твой двоюродный брат Медведь Бакнер. Он тут заглянул к нам поужинать на другой же вечер после того, как ему наконец удалось подстрелить трех молодых Эвансов. Мне кажется, в более лучшем расположении духа Медведь еще не бывал ни разу с тех самых пор, как вернулся из Колорадо. Заметив это, я рискнула, как бы невзначай, упомянуть твое имя. И ты знаешь, на сей раз он даже ничуточки не побагровел! А ведь еще совсем недавно Медведь сразу становился бордовым, как переспелый помидор, едва в семейных беседах речь случайно заходила о тебе. Правда, на лбу и возле ушей у него вдруг выступили какие-то зеленые пятна, но я так думаю, это случилось лишь потому, что как раз в тот момент, когда я заговорила о тебе, Медведь слегка закашлялся и у него в горле, совершенно случайно, застрял небольшой кусочек медвежьего мяса. Мы с твоим дядюшкой долго колотили несчастного Медведя по спине, а когда тот злополучный кусочек мяса наконец выскочил обратно, твой двоюродный брат всего-навсего ограничился вполне связным рассказом о том, какую чудесную дубовую колотушку он припас, чтобы при первой же вашей случайной встрече начисто вышибить тебе мозги. Уверяю тебя, Брекенридж, до такой степени спокойно и рассудительно Медведь Бакнер не говорил о тебе еще ни разу за все месяцы, прошедшие с тех пор, как он вернулся в Техас! Честное слово! Более того, мне кажется, что он наконец избавился от своей навязчивой идеи сперва оскальпировать тебя заживо, а затем переломать обе ноги и бросить в самом сердце знойных прерий на корм стервятникам. А ведь еще совсем недавно Медведь клялся на Библии, что лишь надежда на осуществление этой заветной мечты придает хоть какой-то смысл его нынешнему земному существованию! Я почти уверена, что не пройдет и года, как ты уже сможешь, более-менее спокойно, встретиться с твоим любимым двоюродным братом, более не испытывая чрезмерных опасений за свою жизнь. Ну а ежели все-таки выйдет так, что тебе придется стрелять в Медведя Бакнера, то мне бы очень хотелось, чтобы ты в полкой мере проявил свойственную тебе широту взглядов и подстрелил бы нашего дорогого Медведя в какое-нибудь не слишком опасное для его жизни место. В противном случае я буду страшно огорчена, ведь ты же сам прекрасно понимаешь, что во всей той истории виноват прежде всего именно ты! А так мы поживаем очень даже ничего себе. Никаких особенных событий не происходит. Вот разве что Джо Аллисон на днях нечаянно сломал себе руку, когда слегка поспорил с Медведем Бакнером о политике.

Надеясь на взаимную обоюдность наших чувств, остаюсь искренне преданная тебе.

Твоя любящая тетка Сарагосса.

* * *

У любого человека поневоле становится тепло на душе, когда он узнает, что родичи иногда поминают его добрым словом и даже способны, хотя бы частично, отрешиться от давно прошедших мелочных обид. Но к моему глубокому огорчению, и на сей раз в бочке меда обнаружилась изрядная ложка яда, поскольку Медведю Бакнеру удалось-таки исказить истинное положение вещей и вселить в душу тетушки Сарагоссы совершенно нелепые предубеждения по отношению ко мне, как легко можно было увидеть из ее случайной обмолвки по поводу какой-то мифической моей в чем-то там вины.

Ведь любой непредвзятый человек сразу скажет, что никакой моей вины в тех происшедших событиях нету. То есть, конечно, любой, ежели не считать братца Бакнера, поскольку ему пришлось куда как более солоно, нежели чем всем остальным участникам той поистине грустной истории.

Подряжаясь помочь старине Буйному Голландцу перегнать скот с Пекоса на Рио-Платту, я конечно же знал, что Медведь Бакнер болтается где-то в Колорадо. Но ведь с этим все равно ничего нельзя было поделать! Мне уже давно приходилось мириться с тем обстоятельством, что я в любой момент мог наткнуться на братца Медведя в любом, даже самом неожиданном, месте, ежели только там можно было как следует напиться да еще всласть пострелять из обреза. А потому все его клятвенные заверения в том, будто бы я в тот раз специально заявился в Пьяную Лошадь с единственной целью поломать ему жизнь и навсегда лишить каких-либо надежд на светлое будущее, являются насквозь лживыми! От начала и до конца!

Я вообще тогда впутался в это дело лишь по своей доброте душевной, движимый самой глубокой и искренней привязанностью, каковую завсегда испытывал по отношению ко всем моим кровным родственникам. А чем отплатил мне мой двоюродный братец? Самой черной неблагодарностью!

И когда теперь я с отвращением вспоминаю о тех отбросах, какие мне приходилось жрать в трущобах Старого Мехико, и о тех жалких оборванцах-бандитах, в чьих убогих берлогах мне так долго пришлось скрываться, уклоняясь от необходимости ухлопать собственного родича, нынешняя позиция Медведя Бакнера, занятая им по отношению ко мне, не может не вызывать у меня чувства самой глубокой горечи!

Начнем с того, что у меня вовсе не было ни малейшего желания посещать Пьяную Лошадь. Просто в нескольких милях севернее этого городка у нас кончилась жратва. Незадолго до рассвета я проснулся, потому как Буйный Голландец нахально вытряхнул меня из моих одеял со словами:

— Немедля бери продовольственный фургон, катись в Пьяную Лошадь и закупи там жратвы! Даю тебе пятьдесят баксов. Но ежели ты истратишь из них хоть пенни на что-нибудь, кроме бекона, бобов, муки, соли и кофе, я вытряхну тебя из твоей собственной шкуры, не успеешь даже глазом моргнуть!

— А почему бы тебе не послать туда нашего повара? — сонно поинтересовался я, пытаясь снова натянуть на себя мои одеяла.

— А потому что его бесчувственное тело до сих пор валяется в зарослях чапараля, отравляя весь здешний пейзаж омерзительной вонью перегара! — злобно заявил старик Голландец. — И повинен в нынешнем его плачевном состоянии не кто иной, как ты! К тому же, если б не твое ненасытное, воистину нечеловеческое брюхо, нам наверняка хватило бы наших старых запасов жратвы до самого конца пути. Причем с лихвой! Ну, вставай же да вали отсюда поживей! Один черт, кроме тебя, мне некому больше доверить деньги. Да и тебе-то, ежели б было куда деваться, я не рискнул бы доверить даже воспоминание о тени от бычьего хвоста!

Мы, Элкинсы, как правило, весьма болезненно реагируем на подобного рода замечания. Однако Буйный Голландец уже на свет из утробы матери явился с готовым убеждением, будто все вокруг спят и видят, как бы его половчее облапошить. Поэтому я, вместо того чтобы послать старого хрыча к дьяволу, предпочел встать, храня оскорбленное молчание, запряг в продовольственный фургон мулов и выехал из лагеря. Капитана Кидда я прихватил с собой, привязав его к задку фургона, поскольку наверняка знал, что ежели оставить моего мальчика без присмотра, то к моменту моего возвращения в лагере останутся только одни кобылы, так как всех коней он к этому времени, как пить дать, загрызет насмерть.

Ну да ладно. Я добрался до развилки, где тропа на Гальего ответвляется от дороги на Пьяную Лошадь. Вдруг где-то невдалеке от меня раздались нестройные звуки банджо и послышался гнусавый голос, громко напевавший:

— О, Нора! Он действительно построил Ковчег!

Я пришпорил Кэпа и очень скоро, за крутым поворотом дороги, настиг совершенно невероятного вида повозку. Настолько нелепых экипажей мне не доводилось видеть с тех самых пор, как в Орлиное Перо последний раз приезжал бродячий цирк.

То был кабриолет, раскрашенный в красно-бело-синие цвета, с вкраплением нескольких пегих пятен, которые напоминали широко раскрытые безумные глаза. На козлах рядышком друг с другом восседали двое: какой-то малый, при цилиндре, в длинном сюртуке и совершенно невероятном разноцветном жилете, а также косоглазый мулат с мартышкой на плече, наяривавший на банджо.

Малый торжественно снял с головы цилиндр, отвесил в мою сторону глубокий поклон и несколько напыщенно заявил:

— Приветствую вас, о мой мастодонтический друг! Не будете ли вы так добры, дабы известить меня, какая из вот этих двух прекрасных дорог приведет меня в замечательный город, именуемый Пьяная Лошадь?

— Та, которая идет на юг, — кратко ответствовал я. — Та, что сворачивает на восток, приведет вас в Гальего. Не иначе как отстали от бродячего цирка?

— Я до глубины души потрясен скрытым подтекстом ваших слов! — заявил этот чудак. — И оскорблен! Причем тут цирк?! О нет! В моем лице вы имеете честь созерцать величайшего друга всего человечества, ежели конечно не считать безвестного гения, подарившего миру рецепт кукурузного виски! Я — профессор Гораций Дж. Латимер, изобретатель и единоличный распространитель того бесценного дара свыше всему страдающему человечеству, каковой ныне повсюду именуется не иначе как Латимеровский Слабительно-Успокоительный Эликсир от Бешенства. Он является поистине живительной панацеей как для людей, так и для всякой иной твари!

С этими словами он выудил откуда-то из-под козел большущую бутыль и торжествующе потряс ею в воздухе, демонстрируя сие чудо науки мне, а заодно и еще одному молодому парню, только что подъехавшему к нам со стороны Гальего.

— Верное средство, уважаемый незнакомец! — воскликнул он. — Вернее не бывает! Может, у вас есть лошадь, соблазнившаяся сорняками, от которых на их племя порой находит бешенство? Кстати, мне сдается, та здоровенная зверюга, что привязана к задку вашего фургона, уже давно поглядывает в нашу сторону каким-то в высшей степени исступленным глазом!

— Это мой Капитан Кидд! — с достоинством возразил я. — И никакой он не бешеный. Немного кровожадный, только и всего!

— В таком случае, я имею честь пожелать вам всех благ, наиуважаемые сэры, — вновь приподнял свой цилиндр обладатель раскрашенной повозки. — Сожалею, но вынужден спешить дальше, дабы хоть немного сократить ту пучину юдоли страданий, в какую ныне погружен весь род людской! Надеюсь в самом скором времени вновь увидеться с вами в Пьяной Лошади!

Нелепо раскрашенный кабриолет покатил дальше, а я уже было всерьез принялся понукать своих мулов, как вдруг внимательно разглядывавший меня молодой парень из Гальего снял шляпу и весьма вежливо поинтересовался:

— Не с Брекенриджем ли Элкинсом свел меня счастливый случай?

— Похоже на то, — столь же вежливо ответил я.

— Какая жалость! — с неподдельной горечью в голосе заявил этот достойный юноша. — Ведь тому самому Прохвессору вовсе нету никакой нужды тащиться в Пьяную Лошадь в поисках всяческих там безумных созданий. Потому как прямо сейчас в Гальего обретается один малый, свихнувшийся, что твой клоп на ярком свету. И этот малый есть не кто иной, как ваш собственный родной двоюродный брат Медведь Бакнер!

— Как?! — сильно вздрогнув от неожиданности, переспросил я. — Что за чушь ты несешь?!

Ведь до сих пор среди всех моих родичей, вплоть до самых отдаленных пращуров, еще ни разу не приключалось ни единого случая умопомешательства. Ежели, конечно, сбросить со счетов старого Исайю, внучатого дедушку Медведя Бакнера, который однажды настолько сильно повредился умом, что даже проголосовал против Гикори Джексона.

Но уже к следующим выборам, усилиями всего нашего клана, горячо любимый всеми родичами старый Исайя сумел укрепить свое малость пошатнувшееся душевное здоровье и впредь голосовал только так, как подобает истинному джентльмену.

— К сожалению, я сообщаю вам одну только правду, — ответил мне парень. — Ваш двоюродный брат страдает от галлюцинаций. Считает, будто вскоре должен жениться на одной девушке из Пьяной Лошади, по имени Энн Уилкинс. Но беда в том, что девушки с таким именем просто-напросто не существует в природе! Совсем недавно, прямо в салуне, с Медведем Бакнером приключился очередной припадок, и я в слезах покинул Гальего, не в силах более лицезреть жалкие руины, оставшиеся от некогда столь благородного джентльмена! Я даже опасаюсь, как бы он не причинил вреда самому себе, ежели его немедля не изолировать!

— Дьявол и преисподня! — воскликнул я, не сумев сдержать страшное волнение. — Да неужели же все это правда?!

— Это такая же святая правда, как и то, что меня зовут Лем Кемпбелл! — заявил парень. — Слово джентльмена! И вот, увидев вас, мне подумалось: вдруг вам, как ближайшему родственнику достойного Медведя, удастся как-нибудь препроводить его в мой загородный дом, находящийся не далее чем в нескольких милях к югу от Гальего, и удержать его там в течение хотя бы нескольких дней. В надежде на то, что за это время он хоть немного успокоится и, быть может, вновь вернет себе временно утраченный рассудок…

— Ну нет! У меня появилась еще куда более лучшая идея! — воскликнул я, спрыгивая с фургона и привязывая мулов к ближайшему дереву. — Следуй за мной! — скомандовал я малому, мигом вскочив на Капитана Кидда.

Разноцветная повозка Прохвессора только что скрылась за ближайшим поворотом, и я, не мешкая, во весь опор припустил вдогонку. К тому моменту, как мне удалось нагнать кабриолет, Лем Кемпбелл прилично поотстал.

— Кажись, ты говорил, будто твоим снадобьем можно лечить всех тварей земных? — требовательно спросил я у Прохвессора, так резко осадив Кэпа рядом с повозкой, что нас всех окутало громадное облако пыли. — И людей, значит, тоже?

— Всенепременнейше! — с глубокой убежденностью в голосе заявил Латимер.

— Тогда немедля поворачивай в Гальего! — велел я. — Там для тебя как раз имеется отличный пациент!

— Но ведь Гальего — это просто небольшой поселок где-то в самой глуши! — попробовал возразить Латимер. — Тогда как в достославной Пьяной Лошади имеетсянесколько салунов; к тому же там совсем рядом проходит железная дорога и…

— И ты еще смеешь лепетать что-то о железной дороге, когда на карту поставлен человеческий рассудок! — яростно взревел я, выхватив свой сорок пятый, и, совершенно непроизвольно, отстрелил несколько пуговиц от сюртука Прохвессора. — Я покупаю все твое бешеное пойло! Чохом! А ну, живо! Поворачивай лошадей и счас же дуй прямиком в Гальего!

— Нет, нет! Не надо! У меня даже в мыслях не было вам противоречить! — сильно побледнев, поспешно пробормотал Латимер. — Эй, Мешак! Разве ты не слышал, о чем нас только что попросил вот этот весьма уважаемый джентльмен? Ну-ка, вылезай из-под козел и заворачивай лошадей назад!

— Как шкажете, машша Прохвессор! — ответил Мешак, опасливо выглядывая из-под сиденья.

Кабриолет развернулся в обратную сторону как раз к тому моменту, как к нам подскакал Лем Кемпбелл. Тут я вытащил из кармана штанов комок смятых бумажек, какими меня снабдил старик Голландец, и сказал молодому человеку:

— Хватай баксы! Закупишь на все в Пьяной Лошади жратвы, а потом переправишь ее в скотоводческий лагерь Буйного Голландца; сейчас он стоит на Малом Янктоне. А я прямо счас еду в Гальего и забираю с собой продуктовый фургон, потому как иначе мне будет просто не на чем переправить братца Бакнера в твой загородный дом!

— Насчет жратвы не волнуйся! — заверил меня Лем Кемпбелл, деловито запихивая баксы к себе в карман. — Это дело я беру целиком на себя. Слово джентльмена! А ты уж пригляди там за Бакнером, хорошо? Нет, ну как все-таки здорово! Ведь стоило мне тебя увидеть, и я тут же понял, что на тебя можно смело положиться. Целиком и полностью!

Ладно. Парень растолковал мне, как добраться до его дома, после чего пришпорил своего скакуна и помчался в Пьяную Лошадь. Ну а я, поторапливая Капитана Кидда, двинулся назад по дороге. Обгоняя кабриолет, я чуток придержал Кэпа и проорал:

— Следуйте за мной, в Гальего! Пускай кто-нибудь из вас пригонит туда мой продуктовый фургон, который сейчас стоит у развилки. И смотрите, не вздумайте смыться, воспользовавшись моим временным отсутствием!

— Подобная ужасная мысль просто никак не могла прийти мне в голову, — пролепетал Латимер дрожащим голосом. — Езжайте себе вперед и ни о чем не беспокойтесь. Мы последуем за вами со всей скоростью, на какую способны!

И чуть погодя я уже во весь опор пылил по тропе, ведущей на Гальего.

Этот поселок оказался настолько мал, что в нем имелся лишь один-единственный салун, подъезжая к которому я явственно расслышал знакомый яростный рев. Затем дверь салуна вдруг слетела с петель и через дверной проем, один за другим, ласточкой выпорхнули три или четыре парня.

Пролетев ровно по семнадцать с половиной ярдов, они рядком чинно встали на уши в придорожной канаве. Едва бедолагам удалось подняться, они тут же неверными шагами (но весьма быстро) устремились куда-то в неведомую даль.

— Да уж! — вслух подумал я. — Похоже, братца Медведя мне долго искать не придется!

* * *

Этот мерзкий Гальего сейчас выглядел в точности так же, как любой другой мелкий городишко, где вздумалось малость гульнуть и повеселиться моему двоюродному братцу.

Все двери и ставни домов и лавок были заперты наглухо. На улицах — ни единой живой души. И лишь на противоположной от салуна окраине городка виднелась быстро уменьшавшаяся фигурка всадника, во весь опор гнавшего свою лошадь по направлению к холмам. Не знаю, по какой причине, но я почему-то был готов поклясться, что этот малый — местный шериф.

Я спешился, привязал Капитана Кидда к коновязи и пошел к салуну, причем у самых дверей едва не упал, споткнувшись об какого-то малого, по-видимому — бармена. Тот, путаясь в своем переднике, бестолково ползал туда-сюда прямо у порога; оба глаза у него были подбиты, да так ловко, что полностью заплыли и свет Божий померк для их обладателя по меньшей мере на целую неделю.

— Не стреляй! — взмолился он, услышав мои шаги. — Сдаюсь на милость победителя!

— Какого хрена? — сурово спросил я. — Что тут происходит?

— Как странно! — робко пролепетал малый. — А ведь услышав твои шаги, я был готов поклясться, что ты — это он! Ну, тот самый парень, которого все зовут Медведь Бакнер. Видишь ли, последнее, что я могу припомнить, — мои слегка неосторожные слова насчет демократической партии. И тут на меня сразу обвалилась крыша салуна. А может быть, поблизости случилось внезапное землетрясение? Ведь не мог же одинединственный человек так изувечить меня за какую-то пару секунд!

— Отчего же? — холодно ответствовал я. — Просто ты не знал, кто таков Медведь Бакнер. Теперь будешь знать! А ежели тебе вздумается еще разок ляпнуть какую-нибудь мерзость про демократов, имеешь шанс познакомиться поближе и с Брекенриджем Элкинсом. То есть со мной!

Переступив через жалобно стенавшие останки бармена и груду щепок, в которую превратилась сорванная с петель дверь, я вошел в салун. Признаться, сперва мне показалось, что Лем Кемпбелл несколько преувеличил свои буйные фантазии насчет братца Медведя, потому как тот явно действовал в самой обычной, издавна свойственной ему манере. Но стоило мне лишь разок глянуть на своего родича, как мнение мое тут же резко переменилось.

Бакнер в гордом одиночестве высился у стойки бара, щедрой рукой наливая себе виски в пивную кружку. На нем была надета прям-таки ужасающая, поистине невероятная рубашка, переливавшаяся красным, желтым, пурпурным, зеленым и еще черт его знает какими цветами!

— О Боже! — потрясенно промолвил я. — Где тебе удалось откопать такое… такую штуку?!

— Ежели твое неуместное замечание относится к моей новой рубашке, — резко и с нажимом отвечал братец Медведь, — так знай, что таков теперь высший шик! Эта рубашка — самый классный товар! Лучшее, что мне удалось добыть в Денвере! Она куплена специально ко дню моей свадьбы!

— Так и есть! — простонал я. — Взаправду обезумел!

Ведь даже пьяный койот сразу бы усек, что, находясь в здравом уме, никто ни в жисть не натянет на себя такой кошмар!

— А чего уж такого безумного в том, когда человек собрался жениться? — огрызнулся Бакнер, отбив горлышко очередной бутылки и переливая ее содержимое в кружку. — Ведь люди женятся каждый божий день!

Я осторожно обогнул своего родича, смерив его оценивающим взглядом с ног до головы. Чем, по-видимому, окончательно довел его до белого каления.

— Какого дьявола! — воинственно взревел он, инстинктивно хватаясь за пояс с револьверами. — Ей-богу, ты вызываешь у меня сильнейшее желание врезать тебе по…

— Не надо, братец Бакнер! — поспешил я его успокоить. — Да не волнуйся же ты так! Лучше скажи-ка мне, кто та девушка, на которой, как тебе сейчас кажется, ты собрался жениться?

— Ничего мне не кажется, дубина ты стоеросовая! — сварливо возразил Медведь. — Ее зовут Энн Уилкинс, и живет она в Пьяной Лошади. Я еду туда прямо теперь, вот только допью бутылку, а венчание у нас, чтоб ты знал, — сегодня!

— Должно быть, столь ужасное заболевание передалось тебе по наследству прямо от твоего внучатого дедушки Исайи! — скорбно покачав головой, заметил я. — Недаром мой папаша не раз говаривал, что безумие старика Исайи обязательно когда-нибудь еще возродится в последующих поколениях Бакнеров. Но ты не бери в голову! Ведь старый Исайя в конце концов все же излечился и до самого конца жизни голосовал только за демократов. Излечишься и ты, братец Медведь! Ведь я уже здесь и надежно взял это дело в свои руки! Ну, идем же отсюда скорей, братец! — ласково попросил я и, улучив удобный момент, ловко провел свой коронный удушающий захват.

— Да пошел ты! — яростно прохрипел Медведь.

С этими словами он вцепился мне в волосы.

Мы с грохотом рухнули на пол и покатились куда-то по направлению к задней двери салуна. При этом всякий раз, когда братец Бакнер оказывался сверху, он немедленно принимался гулко колотить об пол моей головой, каковое обстоятельство вскоре начало меня прилично раздражать.

Все же (теперь мне кажется, что это произошло примерно во время нашего десятого переворота) я собрал всю свою волю в единый кулак и, с превеликим трудом вытащив изо рта у братца большой палец своей правой руки, вновь принялся терпеливо увещевать бедного безумца.

— Даю тебе слово джентльмена, Медведь, — говорил я, — мне страсть как не по душе применять против беззащитного больного родича грубую силу, однако… — И в этот самый момент Медведь Бакнер умудрился-таки извернуться и подло лягнул меня ногой в брюхо.

Любому непредвзятому человеку ясно — все это время мною двигали самые возвышенные побуждения, а следовательно, у владельца бывшего салуна нету ровным счетом никаких оснований скулить и на всех углах жаловаться на меня, чем он постоянно занимается с тех самых пор.

Ну скажите на милость, разве я виноват в том, что у братца Медведя дрогнула рука и он, промахнувшись по мне пятигаллонной оплетенной бутылью, вдребезги разнес роскошное зеркало за стойкой бара? А что я мог поделать, когда Бакнер слегка повредил бильярдный стол, пролетая сквозь него после моего удара? А когда мне говорят про разбитую переносную печку-сушилку, я единственно могу развести руками. Потому как право на самозащиту есть одно из основных прав человека в нашей свободной стране. Ведь ежели бы мне не удалось так своевременно оглушить братца Медведя столь счастливо подвернувшейся мне под руку печуркой, тогда он, вне всякого сомнения, навеки исказил бы природное благородство черт моего лица той самой разбитой пивной кружкой, каковую он, без какого-либо предупреждения, вдруг вознамерился использовать в качестве кастета!

Говорят, что, начав неистовствовать, маньяки становятся поистине неудержимыми, но в тот раз мне не удалось обнаружить в поведении братца Медведя ровным счетом ничего сверхъестественного. Покуда мы катались по полу, он даже не забыл испробовать на мне свой обычный фокус, ловко зацепив меня шпорой за шею. Правда, было несколько неприятных мгновений, когда Бакнер слегка оглушил меня колесом от рулетки, сбил с ног, после чего с разбегу прыгнул обеими ногами прямо на мой живот. На долю секунды мне даже показалось, что я совсем ослабел и мой двоюродный братец вот-вот меня одолеет. Однако мысль об ужасном позоре, каковой падет на весь наш клан, едва станет известно о появлении в нашем роду маньяка, придала мне новых сил. И тогда я отшвырнул Медведя Бакнера, словно пушинку, и поднялся на ноги, и нагнулся, и оторвал из-под стойки бара медную перекладину для ног, и свернул ее обручем вокруг головы моего братца, и завязал концы этого обруча узлом.

Медведь пошатнулся, выронил охотничий нож, который он уже успел выхватить из ножен, обмяк, повалился на пол, пару раз дернулся и наконец затих.

Тут я перевел дух, утер рукавом кровь с лица (обнаружив при этом, что могу созерцать окружающую действительность лишь одним глазом), после чего развязал узел, снял медный обруч с головы моего родича и, ухватив бесчувственное тело покрепче за левую ногу, вытащил его на веранду салуна. За этим-то занятием меня и застал Латимер, как раз подъехавший к салуну на своей повозке. Следом за кабриолетом к месту событий подкатил мой продуктовый фургон, на козлах которого восседал Мешак с мартышкой на плече. Мешак таращился на меня во все глаза, а глаза у него почему-то были большие, как фарфоровые блюдца. И почти такие же белые.

— Ну так где же мой пациент? — вопросил Прохвессор.

— Он тут и полностью к вашим услугам! — ответил я. — Бросьте сюда кусок каната из моего фургона, надо связать вашего пациента понадежнее. А потом мы все вместе отправимся в имение Лема Кемпбелла, где вы без помех сможете поить моего несчастного родича своим зельем до тех пор, покуда к нему не вернется здравый рассудок!

К тому времени, как я крепко связал Медведя Бакнера по рукам и ногам, возле салуна собралась порядочная толпа горожан. Ежели судить по их замечаниям, то никак нельзя было сказать, чтобы у моего братца в Гальего имелось много друзей. А когда я принялся заталкивать безвольно обвисшую тушу в фургон, кто-то из зевак как бы невзначай поинтересовался, не являюсь ли я слугой закона. Занятый делом, я рассеянно ответил — нет, не являюсь.

Тогда этот тип тут же повернулся лицом к толпе и радостно заорал:

— Эй, парни! Пришло наше времечко! Что нам мешает прямо счас сполна расплатиться со злодеем Бакнером за все нанесенные им оскорбления и побои? Нельзя упускать верный шанс, говорю я вам! Потому как он валяется прямо тут, будто бесчувственная колода, крепко связанный по рукам и ногам, а малый, который грузит его в фургон, только что сам признался, что он вовсе никакой не шериф!

— Веревку сюда! — кровожадно взвыл кто-то в толпе. — Счас мы его вздернем!

Толпа горожан заколыхалась, потом грозно качнулась вперед… Латимер с Мешаком перепугались так, что вот-вот готовы были выронить вожжи и дать деру, но я вскочил в седло, поднял Кэпа на дыбы, мигом выхватил пару своих шестизарядных и внушительно произнес:

— Спокойно! Мешак, разворачивай продуктовый фургон и гони прямо на юг. Прохвессор! Не волнуйтесь и спокойно езжайте следом за Мешаком! А вам, парни, — повернулся я лицом к толпе, — советую держаться подальше от моих мулов!

Один из зевак не пожелал прислушаться к доброму совету и попытался-таки выхватить вожжи из рук трясущегося Мешака, а потому мне пришлось отстрелить шпору с его левого сапога. Парень шлепнулся лицом вниз в дорожную пыль и завопил:

— Караул! На помощь! Убивают!

— Прочь с дороги, кому жизнь дорога! — бешено взревел я, наведя на толпу сразу обе свои пушки. — Прохвессор, Мешак, вперед!

С этими словами я пару раз выстрелил прямо под ноги мулам, чтобы малость приободрить бедных животных. Продуктовый фургон рывком сорвался с места и, высоко подпрыгивая на ухабах, понесся прочь из Гальего. Мешак, отчаянно вереща от ужаса, достаточно ловко цеплялся за сиденье, чтобы не вылететь с козел на дорогу, а Латимер, нещадно погоняя лошадок, запряженных в его дурацкий кабриолет, немедля устремился вслед за фургоном. Я замыкал эту процессию, внимательно поглядывая назад чтобы ненароком не пропустить момент, когда кому-нибудь из тех олухов у салуна, уже повытаскивавших свои пушки, вдруг да придет в голову глупая мысль малость пострелять мне в спину.

Однако вид моих револьверов, видать, изрядно поохладил их пыл Наверно, потому никто так и не решился спустить курок, покуда я не отъехал на расстояние, превышавшее дальность надежного пистолетного выстрела. Только тогда кто-то выпалил в мою сторону из винчестера, но промахнулся никак не меньше чем на целый фут, а потому я решил не обращать внимания на это вопиющее нарушение святых правил гостеприимства, и вскоре наша процессия была уже далеко от Гальего.

Поначалу я опасался, что братец Медведь вскоре придет в себя и насмерть перепугает несчастных мулов своим диким ревом. Но, наверное, та медная перекладина все-таки оказалась крепче, чем я думал. Потому как Бакнер все еще валялся без сознания, когда мы подъехали к домику, уютно укрывшемуся в небольшом лесистом горном распадке, несколькими милями южнее Гальего. Я велел Мешаку выпрячь мулов и отвести их в кораль, а сам потащил тело своего родича в дом, где кое-как пристроил его на койке. Затем я сказал Прохвессору, чтобы он принес в дом весь свой замечательный эликсир, и Латимер покорно приволок десять галлонов своего пойла, в оплетенных бутылях по одному галлону. А в качестве платы я просто отдал ему все деньги, какие у меня на тот момент были.

Вскоре братец Медведь наконец очухался, приподнял голову и бессмысленным взором окинул рассевшуюся на другой койке, прямо напротив него, компанию: меня, Латимера в евонном долгополом сюртуке и цилиндре, косоглазого Мешака с краснозадой мартышкой, гордо восседавшей на его плече… Узрев такое, мой братец закатил глаза, снова уронил голову на койку и простонал:

— Боже мой! Не иначе как я рехнулся! Да ведь такого просто не может быть!

— Конечно! — обрадовался я. — Вот видишь, даже тебе самому уже понятно, что ты рехнулся! Но ты не волнуйся! — поспешил я успокоить его. — Ведь все присутствующие собрались здесь лишь с одной-единственной целью — навсегда излечить тебя от твоего ужасного недуга…

Мне очень хотелось добавить еще несколько ободряющих слов, но тут Медведь Бакнер неожиданно прервал мою речь, вдруг издав такой ужасающий вой, услыхав который Мешак изменился в лице и суетливо полез под койку.

— А ну развяжи меня счас же, слышишь ты, навеки проклятый сын сатаны! — дико ревел Медведь Бакнер, бешено выгибаясь и извиваясь на койке, словно подхвативший расстройство желудка питон; братец с такой неистовой силой пытался порвать веревки, что на его висках мгновенно набухли тугие желваки синих вен. — Ведь я уже давным-давно должен был быть в Пьяной Лошади, где ждет меня венчаться моя будущая жена!

— Вот видите, Прохвессор! — скорбно вздохнув, сказал я Латимеру. — Какой поистине печальный случай! Лучше не затягивать с лечением, а, наоборот, приступить к нему немедленно. У вас есть рог для вливания лекарств лошадям? Тогда давайте его сюда. Какова ваша обычная доза?

— Ну, ежели бы речь шла о лошади, — с некоторым сомнением в голосе пробормотал Латимер, — то я бы назначил где-нибудь около кварты. Но ведь тут у нас не лошадь…

— Не берите в голову! — твердо произнес я. — Значит, начнем с кварты. А ежели понадобится, то мы всегда легко можем увеличить эту дозу!

* * *

Не обращая более никакого внимания на поистине кошмарные высказывания братца Медведя в мой адрес, я уже было принялся выковыривать пробку из первой бутыли, как вдруг чей-то склочный голос, над самым моим ухом, злобно произнес:

— Какого черта! Что за… вы все устроили тут, в моей собственной хижине?

Я резко обернулся и увидел глупо таращившегося на меня из дверей кривоногого замухрышку с довольно чахлой растительностью на скукоженной физиономии.

— Вот как? — раздраженно проворчал я, возмущенный столь бесцеремонным вмешательством постороннего в процесс лечения. — Говоришь, твоя хижина? А по-моему, этот дом принадлежит одному моему другу, который любезно разрешил нам всем воспользоваться его гостеприимством!

— О Боже! — вдруг заявил этот тип, конвульсивно вцепившись скрюченными пальцами в свою жидкую бороденку. — Да ты, парень, либо пьян как сапожник, либо вовсе ума лишился! Ну-ка, решайте: или вы сейчас тихо-мирно уберетесь отсюда сами, или же я буду вынужден прибегнуть к насилию! — Тут он выудил откуда-то здоровенный револьвер и угрожающе взвел курок.

— Ха! — презрительно фыркнул я. — Ишь, какой любитель чужого добра выискался! Да ты, оказывается, не кто иной, как проклятый захватчик и хапуга!

С этими словами я небрежно отобрал у замухрышки револьвер. Но только он все никак не хотел успокоиться, а, наоборот, выхватил из ножен здоровенный охотничий нож. Тут уж мне пришлось взять его за шиворот и вышвырнуть вон. После чего мне вдруг пришла в голову удачная мысль — всадить несколько пуль прямо рядышком с ним, в дорожную пыль. Просто так, для острастки.

— Я еще сведу с тобой счеты, дубина стоеросовая! — истошно завопил замухрышка, поспешно вскакивая на ноги и устремляясь по направлению к своей костлявой гнедой кобыле, которую он оставил привязанной к забору. — Да! Я обязательно с тобой разделаюсь, так и знай! — прокричал он еще раз, кровожадно потрясая кулаками, а затем галопом вылетел со двора.

— Как вы полагаете, кто бы это такой мог быть? — слегка дрожащим голосом спросил меня Латимер.

— А какая нам на хрен разница? — пожал плечами я. — Чем скорее вы забудете о столь незначительном, давно прошедшем инциденте, тем лучше. А еще лучше, ежели вы поможете мне поскорее напоить моего дорогого брата вашим замечательным эликсиром!

Но это оказалось куда проще сказать, нежели сделать. Поскольку Медведь по-прежнему был туго спеленут канатом, у нас оставался лишь один выход: лить зелье прямиком в евонную глотку. Я уже совсем было потерял надежду разжать ему челюсти кочергой, которую пытался использовать в качестве рычага, как вдруг братец Бакнер сам широко распахнул пасть, чтобы обрушить на мою разнесчастную голову новый поток ужасных проклятий. Тут уж Прохвессор не подкачал и успел воткнуть свою поильную воронку в разверстую пасть прежде, чем она снова захлопнулась. Кстати, когда потом мы разглядывали ту воронку, то обнаружили, что она прокушена почти насквозь; да и вообще, она выглядела так, будто пару раз побывала в медвежьем капкане.

Братец Медведь продолжал неистово дергаться и извиваться все то время, покуда мы не влили в него всю кварту целиком. После чего он вроде как разом окостенел, а глаза у него стали совсем стеклянными. Нам довольно легко удалось извлечь воронку из его челюстей, которыми он все еще продолжал слабо двигать, хотя уже не произносил ни звука. Но Прохвессор поспешил успокоить меня. Все взбесившиеся лошади, сказал он, всегда ведут себя именно так, ежели удается вовремя всадить им добрую порцию этого чудесного лекарства.

Облегченно вздохнув, я оставил Мешака приглядывать за моим несчастным братом, а сам, вместе с Латимером, вышел за двери и уселся на крылечке, дабы немного передохнуть и малость поостыть.

— Послушайте, Прохвессор, а почему Мешак не стал распрягать ваш кабриолет? — сурово спросил я.

— Как?! Неужели вы полагаете, что мы должны задержаться здесь на всю ночь? — с ужасом произнес Латимер.

— На всю ночь? — переспросил я. — Черта лысого на всю ночь! Вы пробудете здесь с нами ровно до тех пор, покуда мой любимый двоюродный брат не излечится окончательно. Даже ежели на это потребуется целый год! Надеюсь, Прохвессор, вам окажется не в тягость изготовить еще малость вашего чудесного эликсира, коли нам вдруг не хватит тех десяти галлонов?

— Другими словами, вы хотите сказать, что нам и впредь предстоит по три раза на дню сражаться с этим безумным маньяком так, как это было сегодня? — жалобно пискнул Латимер.

— Ну-у… — Мне хотелось чуть-чуть приободрить совсем упавшего духом Прохвессора. — Может быть, мой родич будет буйствовать чуть поменьше, когда ваше чудесное средство наконец окажет свое целительное воздействие… Нам никак нельзя терять надежду!

Слушая меня, Латимер постепенно багровел; по-моему, еще немного, и с ним случился бы припадок удушья, но тут из домика раздался такой невероятный рев, что даже у меня волосы встали дыбом. Это братец Медведь вновь обрел свой голос. Дверь распахнулась, и из дома выскочил Мешак, причем уже внутри он успел набрать такую скорость, что, с разбегу налетев на Латимера, отбросил Прохвессора во двор, а сам, прокатившись кубарем ровно семнадцать с половиной футов, рухнул на тело своего босса. Следом за Мешаком из дома вихрем вылетела мартышка.

— Хош-пгпади! — верещал Мешак, с невероятной ловкостью карабкаясь следом за мартышкой на самое высокое дерево, какое нашлось поблизости от дома. — Тот сюмашедший манияк прорвал толштенный канат, как вшо равно бумаш-шную бишовку! Шчас он пудет уше ждесь и канепшо ше раждавит вшех наш, как ш-шалких мошкитоф!

Я ринулся внутрь дома, где обнаружил Медведя Бакнера в бешенстве катавшимся по полу и изрыгавшим настолько кошмарные проклятия и богохульства, каких я никогда от него не слышал. Вдобавок, к ужасу своему, я увидел что ему действительно удалось порвать часть веревок, отчего его левая рука оказалась на свободе. Я прыгнул вперед и всем телом навалился на эту руку, но в течение нескольких ужасно долгих минут ничего не мог поделать, кроме как висеть на ней, покуда мой братец совершенно непринужденно размахивал ею, с легкостью мотая мое тело туда-сюда по всему дому. Наконец мне чудом удалось совладать с этой жуткой рукой, после чего я снова крепко-накрепко примотал ее канатом к телу братца Медведя.

Как раз в тот момент, когда я уже заканчивал свой тяжкий труд, в комнату ворвался Латимер и принялся в полном молчании скакать и кружиться по ней, исполняя не то танец живота, не то боевую пляску апачей.

— Мешак удрал! — вдруг завыл он, наконец вновь обретя дар речи. — Он так перепугался, что в обнимку со своей мартышкой спрыгнул с дерева прямо в мой кабриолет и угнал его в неизвестном направлении! А виноват во всем случившемся не кто иной, как ты!

К сожалению, я слишком запыхался и просто не мог достойно возразить Латимеру. Кое-как взвалив братца Медведя на одну из коек, я, пошатываясь, добрел до другой и, совершенно обессиленный, плюхнулся на нее. А Прохвессор тем временем все продолжал охать, стонать, приплясывать и костерить меня почем зря, время от времени выкрикивая, что теперь ему причитается целая куча баксов за кабриолет и упряжку.

— Вот что! — сказал наконец я, когда мне удалось немного восстановить дыхание. — Никаких денег у меня теперь нету! Я все потратил на ваш чудодейственный эликсир. Но как только к моему дорогому брату Медведю Бакнеру вернется здравый рассудок, он будет настолько преисполнен благодарности, что с радостью лично уплатит вам любую разумную сумму! А пока временно отрешитесь от низменных помыслов о столь жалком мусоре, как презренные баксы, и постарайтесь направить всю мощь вашего научного интеллекта на то, чтобы вернуть несчастному больному утраченное душевное здоровье!

— Душевное здоровье?! — внезапно взвыл слегка очухавшийся братец Медведь. — Связать меня, как все равно какого головореза, чтобы потом медленно, пинта за пинтой, вливать мне в глотку какой-то ужасный яд? Какой только дряни мне не пришлось испробовать на своем веку, но мне и в кошмарном сне не могло привидеться, что какое-либо, пускай даже самое отвратное, пойло может быть столь невероятно мерзостным на вкус, как та гадость, которой ты меня опоил! Да она же любого гризли в два счета парализует начисто! Развяжи меня счас же, будь ты проклят!

— А ты станешь вести себя спокойно, ежели тебя развязать?

— Обязательно стану! — с чувством ответил братец Медведь. — Клянусь, что успокоюсь мгновенно, когда закончу украшать деревья вон в той рощице гирляндами из твоих кишок!.. Но и ни единой секундой раньше! — немного поразмыслив, честно добавил он.

— Бедняга по-прежнему в буйной стадии! — печально покачав головой, сказал я. — По-моему, мы поступим мудро, ежели пока не станем развязывать его. Верно, Прохвессор?

— Слушай ты, тупица! Сколько раз я должен повторять, что прямо счас в Пьяной Лошади должна начаться моя свадьба! — яростно заорал братец Медведь и так резко рванулся на своей койке, что тут же слетел на пол.

Думаю, всякий непредвзятый человек согласится со мной: это была его собственная ошибка. Хотя позже мой братец именно меня винил в том, что, ударившись головой об угол печки, он надолго потерял сознание. Зря он так! Ведь настолько мелочная, вздорная подтасовка фактов еще никому и никогда не делала чести!

— Все к лучшему! — устало произнес я. — По крайней мере, у нас теперь будет хоть несколько минут передышки! Помогите мне снова положить его в койку, Прохвессор!

— Что? Что? Что это такое?! — вдруг взвизгнул Латимер, подпрыгнув чуть не до потолка, когда где-то неподалеку, в густых зарослях, внезапно рявкнула тяжелая винтовка, а сердито жужжащая пуля, пробив обе стены дома, унеслась дальше.

— Не что, а кто, — затолкнув Медведя на койку, поправил я Прохвессора. — Думаю, это Чахлая Бороденка. Ну, тот самый тип, который давеча заглядывал к нам сюда на огонек. Значит, мне не зря показалось, будто у него к седлу был приторочен здоровенный винчестер! Но это дело терпит. Послушайте, Прохвессор, пошарьте там, на кухне. Может, какая провизия найдется? А то я дико проголодался!

Хотя после того выстрела с Латимером приключился страшный приступ нервной лихорадки, это никак не помешало нам найти в кухне припрятанные Лемом Кемпбеллом запасы бекона и бобов. И мы разогрели их, и поели вдосталь, и даже кое-как покормили братца Медведя, который мигом пришел в чувство, едва учуял запах разогревавшейся жратвы. Правда, было не очень похоже, чтобы наша скромная трапеза доставила большое удовольствие Латимеру, потому как всякий раз, когда сквозь дом пролетала очередная пуля, Прохвессор опять подпрыгивал, а только что проглоченная еда опять оказывалась у него на тарелке. Не знаю, может, он тогда так и не наелся, но зато поел за один вечер много-много раз.

А тот тип, Чахлая Бороденка, к моему удивлению, проявил чрезвычайную настойчивость. Но он засел так далеко от дома, что не мог причинить нам серьезного беспокойства. Да и стрелком он оказался совсем никудышным, поскольку все его пули проносились достаточно высоко над нашими головами. Желая слегка подбодрить Латимера, я указал ему на это обстоятельство, но Прохвессор почему-то совсем не обрадовался.

Чувствуя себя малость подуставшим, я не решился развязать Бакнера, чтобы тот мог поесть сам. Поэтому, усадив Латимера на грудь нашему пациенту, я велел ему кормить моего братца прямо с ножа. Но только Прохвессор все время чего-то боялся. Он то и дело испуганно вздрагивал, роняя горячие бобы за шиворот братцу Медведю, а тот в ответ шипел плевался и произносил поистине ужасные, черные слова.

К тому моменту, как мы покончили с кормежкой, уже давно стемнело, и Чахлой Бороденке волей-неволей пришлось прекратить бестолковую пальбу. Вдобавок, как я узнал позже, у него почти совсем вышли боеприпасы, и он отправился призанять еще патронов на одно из ближайших ранчо. Медведь Бакнер вдруг прекратил поносить нас последними словами; теперь он просто молча лежал на койке, пристально глядя на нас с Прохвессором. Его глаза сверкали, а на лице застыло такое кошмарное, поистине зверское выражение, какое мне никогда прежде не случалось встречать на лицах людей. Под этим ужасным гипнотическим взором волосы на голове бедного Латимера встали дыбом и, словно заговоренные, ни за что не желали опускаться обратно.

Братец Медведь, не прекращая буравить нас безумным взором, тем не менее продолжал без устали трудиться над своими путами, Поэтому мне приходилось проверять их чуть не каждые пять минут, время от времени заменяя перетертые веревки новыми. Наверно, сказал я Латимеру, будет куда лучше, ежели мы хотя бы на время успокоим моего родича новой дозой эликсира. На том и порешили. А когда мы наконец покончили с этим многотрудным делом, Прохвессор кое-как, спотыкаясь, добрел до кухни, рухнул там под стол и мгновенно вырубился, и даже я чувствовал себя настолько изможденным, насколько такое вообще возможно для уважающего себя истинного Элкинса.

К сожалению, я не мог последовать примеру Прохвессора, потому как опасался, что мой братец все же сумеет каким-то образом освободиться и тут же прикончит меня, прежде чем я успею проснуться. И поэтому я уселся на вторую койку и стал следить за братцем Медведем. Спустя некоторое время он уснул, и теперь я отчетливо слышал доносившийся с кухни громкий храп Прохвессора.

Где-то около полуночи я зажег свечу, отчего Медведь Бакнер сразу проснулся и сварливо проговорил:

— Да чтоб тебя черти разорвали! То ты хочешь насильно меня усыпить, то будишь как раз тогда, когда мне снится самый лучший, самый сладостный сон во всей моей жизни!

Будто бы я ловлю акул у острова Мустангов… Нет, это было так прекрасно!

— А что может быть прекрасного в ловле акул? — недоуменно спросил я.

— Боюсь, тебе этого не понять! — с мечтательным выражением лица ответил Бакнер. — Ведь вся прелесть ловли была в том, что в качестве наживки я использовал куски твоего протухшего трупа! Эй! — вдруг встревожился братец. — Что это такое ты там делаешь?

— Ничего особенного, — сухо отозвался я. — Просто пробил час для очередного приема лекарства!

Ну, тут снова разгорелась кровавая битва. На сей раз он вцепился зубами в большой палец моей левой руки и наверняка сжевал бы его начисто, если б мне не удалось, очень вовремя, оглушить бедного безумца чугунной сковородкой. И прежде чем он пришел в себя, я влил-таки в него очередную порцию эликсира, при посильной помощи Прохвессора, разбуженного шумом нашей великой баталии.

— Интересно, как долго все это будет еще продолжаться?! — с отчаянием в голосе вопросил Латимер. — Ой! — воскликнул он, по-заячьи подпрыгнув от неожиданности. — Ой-ой-ой!

В наши дела опять вмешался Чахлая Бороденка. Но на сей раз он умудрился подползти совсем близко к дому, и пуля из его винчестера замечательно расчесала всклокоченные лохмы Прохвессора на косой пробор.

— Видит Бог! — в бешенстве прорычал я. — Я есть самый терпеливый из всех Элкинсов на всем белом свете! Но даже моему терпению имеется предел! — С этими словами я сорвал со стены дробовик. — Оставайтесь здесь, Прохвессор, — велел я, — и как следует наблюдайте за пациентом, покуда я не вернусь обратно! Да растопите получше плиту на кухне, дабы к моему возвращению у нас уже была возможность хорошенько провялить шкуру Чахлой Бороденки над нашим домашним очагом!

Я тихонько выскользнул из дома через окно, противоположное тому, через которое влетела пуля, и стал крадучись пробираться сквозь густые заросли, описывая большой полукруг. Свет восходящей луны становился все ярче, и я наверняка знал, что в два счета сумею зайти Чахлой Бороденке в глубокий тыл.

Действительно, всего через пару минут, обогнув место, где росли особенно густые кусты, я отчетливо увидел перед собой напряженно-оттопыренный зад Чахлой Бороденки. Причем именно в тот момент, когда этот чудак в очередной раз наводил на дом дуло винчестера. Недолго думая, я тут же всадил в такую замечательную цель щедрую порцию дроби из обоих стволов сразу, отчего этот паразит пронзительно завизжал и подпрыгнул куда как выше, нежели можно было бы ожидать от столь кривоногого субъекта, и выронил на землю свой винчестер, и с поистине невероятной скоростью рванул по тропе в сторону Гальего, и очень скоро исчез за горизонтом.

Но на сей раз ничто не могло остановить меня в намерении начисто стереть этого презренного москита с лица земли. Выбравшись на тропу, я помчался за ним следом, и вскоре почти настиг его, и снова принялся палить ему в спину из дробовика. Но, к моему ужасному огорчению, проклятый обрез оказался заряжен бекасинником, и во всех чертовых патронах, какие я прихватил с собой, оказалась все та же мелкая дробь!

Расскажи мне кто другой, я ни в жисть бы не поверил будто белый человек, да вдобавок такой старый и такой кривоногий, может бегать так быстро и так долго! Едва мне удавалось хоть чуть-чуть приблизиться к Чахлой Бороденке, как он тут же увеличивал скорость. В общем, несмотря на все мои усилия, мне ни разу так и не удалось подобраться настолько близко к старому козлу, чтобы та поганая птичья дробь смогла нанести ему хоть сколько-нибудь серьезный урон. Тем не менее я продолжал упорно преследовать Чахлую Бороденку на протяжении целой мили, но потом он вдруг резко свернул с тропы, нырнул в густые заросли колючих кустов, и вскоре я окончательно потерял его из виду.

Ну да ладно.

Я повернул обратно и стал пробираться сквозь заросли в сторону дороги, и мне оставалось до нее буквально два шага, когда со стороны Гальего вдруг послышался топот копыт. Ну, раз так, то я решил пока не вылезать из кустов на тропу. Очень скоро из-за поворота показалась целая толпа вооруженных всадников, ехавших прогулочным шагом; бледные блики лунного света неярко поблескивали, отражаясь от стволов винчестеров.

— Двигайтесь тише! — предупредил чей-то голос. — Дом стоит совсем рядом с дорогой. Мы подкрадемся и окружим его раньше, чем те парни сообразят, в чем дело.

— Хотел бы я знать, что за пальбу мы слышали несколько минут назад? — слегка нервно поинтересовался другой голос.

— Почем знать, может, они там передрались друг с другом! — отозвался третий. — Какая на хрен разница? Главное — нагрянуть неожиданно и сразу разделаться с тем вторым громилой прежде, чем он успеет расчухать, что к чему. Ну а потом уж мы спокойно вздернем Бакнера на ближайшем дереве.

— Интересно, за каким таким дьяволом они выкрали этого самого Бакнера? — начал было четвертый голос…

Но тут мое терпение лопнуло, я выпрямился во весь рост и решительно шагнул из-за кустов прямо на дорогу. Мое неожиданное появление напугало лошадей; они захрапели и попятились.

— Значит, вот вы как?! — в бешенстве взревел я. — Нагрянули сюда целой толпой, чтобы повесить беспомощного больного человека только за то, что он один одолел вас всех в честной драке? Ах вы, храбрецы хреновы! Ну ничего, счас вы у меня попляшете!

С этими словами я навскидку выпалил в толпу этих мерзавцев из обоих стволов разом.

* * *

Те жалкие идиоты ехали настолько вплотную друг к другу, что промахнуться было просто невозможно. Досталось всем и каждому. Вот интересное дело: мерзкие людишки даже вопят как-то особенно мерзко! А бедных лошадок жалко. Насмерть перепуганные моим возмущенным ревом, а также вспышками и громом выстрелов, неожиданно раздавшихся всего в двух шагах от ихних морд несчастные животные встали на дыбы, развернулись на месте и с диким ржанием понеслись прочь. Одним словом, вся та чертова банда загромыхала по дороге в сторону Гальего в тыщу раз быстрее, чем эти недоумки изволили ехать сюда. Для пущей убедительности я произвел им вслед несколько выстрелов из револьверов, хотя, похоже, они и не думали отстреливаться.

Довольно скоро жалобные стенания и скорбный вой затихли вдали. Ну и горе-бандиты! Чистый маскарад!

Однако полной уверенности в том, что они не вернутся назад, у меня все же не было, поэтому я устроил засаду в кустах, в таком месте, откуда хорошо просматривалась дорога на Гальего. Первая же мысль, пришедшая мне в голову с первыми лучами солнца, была весьма неутешительной: против своей воли я таки заснул! Как это могло случиться, до сих пор ума не приложу!

Едва проснувшись, я тут же вскочил на ноги, инстинктивно выпалив пару раз из револьверов в сторону дороги. Но вокруг было по-прежнему совершенно пустынно. Раз такое дело, то мне оставалось сделать единственное разумное предположение: с давешними джентльменами из Гальего, несомненно, приключилась медвежья болезнь! Тогда, уже со спокойным сердцем, я направился назад. Каково же было мое удивление, когда, подойдя к выгону, я вдруг обнаружил, что кораль пуст, а продуктовый фургон исчез! У меня подкосились ноги, я снова выхватил револьверы и уже собирался рвануться к дому, как вдруг заметил приколотую к изгороди кораля записку. В ней говорилось так:

Дорогой мой мастодонт Элкинс!

Такое ужасное нервное напряжение оказалось мне не по силам! Я стал седым как лунь, покуда сидел в той комнате и медленно сходил с ума под огненным взглядом, каким меня неуклонно испепелял возлежащий в койке ужасный дьявол, и все время гадал, что он со мною сотворит, когда наконец перетрет свои путы. И тогда я решил, что мне пора уносить ноги. Глубоко сожалею, но мне пришлось забрать ваш фургон и упряжку в возмещение убытков, понесенных мною в результате позорного бегства этого жалкого Мешака. Зато я оставил в полном вашем распоряжении все запасы своего чудотворного эликсира! Хотя, ежели честно, никакие могу избавиться от ощущения, что это поистине чудесное средство не принесет ни малейшей пользы бедному безумцу Бакнеру. Ведь то лекарство предназначено для взбесившихся животных, а никак не для лечения буйно помешанных гигантов, одержимых манией убийства!

С глубочайшим уважением, искренне ваш проф. Гораций Дж. Латимер, эсквайр

— Скотина, скотина и еще раз скотина, — раздраженно бормотал я себе под нос, направляясь к дому Лема Кемпбелла.

До сих пор не знаю, сколько времени потребовалось Медведю Бакнеру, чтобы полностью выпутаться из довольно-таки крепких веревок. Но так или иначе, он поджидал меня прямо за дверью, с той самой чугунной сковородкой на изготовку. И ежели бы у нее не отвалилась ручка, когда он со всего размаху огрел меня по голове, то ему наверняка удалось бы нанести мне самые серьезные телесные повреждения.

И я до сих пор не могу понять, каким чудом мне удалось тогда одолеть своего двоюродного братца, поскольку он бился как самый настоящий берсерк и изо рта у него шла пена. Всякий раз, когда ему удавалось вырваться из моих рук, он с диким упорством маньяка бросался на кухню и хватал там очередную бутыль латимеровского слабительно-успокоительного эликсира от бешенства, затем с торжествующим ревом вдребезги разносил ее об мою несчастную многострадальную голову. К тому времени, как я все же сумел изловчиться и оглушить братца Медведя тем самым дубовым чурбаком, который был заместо ножек у кухонного стола, все было уже кончено. Негодяй ухитрился переколотить все до единой бутыли. Пол был залит зловонной жижей, и моя одежда пропиталась этой мерзопакостью в тех местах, где она еще не успела пропитаться кровью…

Наконец мне удалось навалиться на Медведя всей тяжестью, и я скрутил-таки его снова по рукам и ногам. Добравшись кое-как до койки, я плюхнулся на нее и принялся гадать, что же мне теперь, черт меня побери, делать дальше. Потому как все запасы чудотворного эликсира безвозвратно иссякли, а никакого другого способа излечить моего любимого брата я не знал, а подлый Прохвессор целиком и полностью удрал вместе с моим продуктовым фургоном, в результате чего я теперь не видел никаких способов к тому, чтобы вернуть братца Медведя в лоно истинной цивилизации. Откуда-то с запада донесся далекий гудок паровоза, и на меня снизошло вдохновение. Я вспомнил, что железнодорожная ветка проходит всего в нескольких милях к югу отсюда! Ну ладно! Я сделал для своего двоюродного брата все, что только было в моих силах, а потому оставался один-единственный выход: отправить его назад в Техас, дабы там любящие родичи смогли заботиться о нем до самого конца его безумной жизни.

Я выбежал наружу и свистнул Капитана Кидда. Тот радостно бросился ко мне из-за утла дома и успел игриво лягнуть меня прямо в брюхо, прежде чем мне удалось увернуться. Но я был совсем не расположен дурачиться, тем более что эта любимая шуточка Кэпа была с бородой и изрядно поднадоела. Потому я раздраженно уклонился от следующего удара копытом и как следует треснул Кэпа кулаком по носу. Затем выволок из дома братца Медведя, швырнул его поперек седла, вскочил на Капитана Кидда и поспешил на юг.

Наверно, это была та самая дорога, по которой удирал сперва Мешак, а следом за ним — Латимер. Она пересекала железнодорожную ветку всего в трех милях от дома Лема Кемпбелла. А гудок паровоза,который я услышал раньше, был сигналом к отправлению поезда из Пьяной Лошади. Поэтому я успел выбежать на рельсы еще до того, как поезд показался из-за поворота. Я неистово замахал руками, и паровоз затормозил. Бригада, обслуживавшая состав, поспрыгивала с подножек на насыпь — они пожелали узнать, какого такого дьявола я остановил поезд.

— Человек срочно нуждается в самом пристальном внимании лучших врачей! — внушительно заявил я. — Тяжкий случай временного умопомешательства. Необходимо срочно переправить парня в Техас, под надзор родных и близких!

— Вот черт! — хором ответили они. — Какая жалость! Но беда в том, что наш поезд на всем своем пути следования ни разу даже не приближается к границам Техаса!

— Ну что ж — малость подумав, сказал я, — в таком случае придется выгрузить страдальца в Финт-Сити. Там у него полно друзей, которые, несомненно, почтут за честь временно приглядеть за ним. А я тем временем пошлю его родне весточку из Пьяной Лошади и попрошу их поскорее забрать беднягу из Финт-Сити домой.

Добравшись до Пьяной Лошади, я привязал Капитана Кидда неподалеку от железнодорожной станции и уже совсем было зашел внутрь вокзала, как вдруг у самых дверей столкнулся с человеком. Ну а поскольку я родился под счастливой звездой, этим человеком просто не мог оказаться никто другой, кроме как старый хрыч Буйный Голландец, который немедля схватил меня за грудки и дико взвыл словно изголодавшийся лесной волк.

— Ага, это ты, сын сатаны! — вопил он, не давая мне вставить ни слова. — Где же обещанная тобой жратва, чертов конокрад?!

— Как? — улучив момент, спросил я. — Разве Лем Кемпбелл не доставил ее в лагерь?

— Мне никогда не приходилось встречать человека с таким именем! — снова заорал Буйный Голландец. — Куда ты подевал мои пятьдесят баксов, сучий потрох?!

— Вот дьявол! — удрученно вздохнул я. — А ведь парень казался честным малым!

— Кто?! — продолжал бесноваться Буйный Голландец. — Какой такой парень? И где ты его откопал, подлый койот?

— Встретил у развилки на Гальего, — терпеливо принялся объяснять я. — Его зовут Лем Кемпбелл. У меня появилось срочное дело, и он согласился взять те пятьдесят баксов, чтобы потом переслать в лагерь купленную на них жратву. Да не волнуйся ты так, старина! — попытался я малость урезонить разбушевавшегося Голландца. — Отработаю я тебе твои пятьдесят зелененьких!

Тут старик вдруг побагровел, а евонные гляделки выпучились так, будто он собрался вот-вот помереть от удушья.

— А куда ты подевал мой продуктовый фургон, скотина?! — с трудом прохрипел он, давясь и кашляя.

— Его украл другой малый, — честно ответил я. — Мне он назвался Прохвессором Латимером. Но я отработаю тебе и фургон!

— Ничего ты мне не сможешь отработать! — брызгая слюной, заверещал Буйный Голландец и вытащил из-за пояса громадный револьвер. — Никогда! Потому как ты у меня больше не работаешь! Ты уволен, ясно?! А что касается фургона и наличных, так я твердо намерен вышибить из твоей шкуры моральную компенсацию, прямо здесь и сейчас!

Вот черт! Ну да ладно.

Я аккуратно забрал у старикана пушку и еще разок попытался договориться с ним по-хорошему. Но в ответ на все мое деликатное обращение он лишь завопил куда громче, чем до того, выхватил свой здоровенный мясницкий нож и попытался с его помощью провертеть дырку в моем брюхе.

Кажется, мне уже приходилось упоминать, что я становлюсь ужасно раздражительным всякий раз, когда кто-нибудь пытается пощекотать меня ножиком. Вот почему, отняв у Буйного Голландца тесак, я сгоряча малость перепутал: хотел отшвырнуть в сторону эту дурацкую зубочистку, а отшвырнул самого Голландца. Да притом так неудачно, что бедолага рухнул прямиком в стоявшее поблизости лошадиное корыто. Проклятая новомодная поилка! Голову старика Голландца намертво заклинило в узкой части того корыта, и он задергался, и начал пускать пузыри, и уже совсем было приготовился утонуть.

Тут к поилке довольно быстро понабежала целая толпа зевак, и они попытались вытащить старика оттуда за ноги, но Буйный Голландец так неистово месил воздух своими копытами, что всякий, кто пытался за них ухватиться, тут же получал удар шпорой по физиономии. Пришлось мне самому подойти к тому корыту и, ухватившись руками за его противоположные края, разодрать эту чертову хреновину надвое. Вывалившись на землю, Голландец прежде всего срыгнул галлона два воды. А потом, едва к нему вернулся дар речи, тут же обвинил меня в предумышленной попытке злонамеренного утопления. Из каковых речей совсем нетрудно было сделать вывод, насколько чуждо некоторым людям чувство самой обыкновенной признательности!

Я пожал плечами и отошел в сторону. Но тут один малый потребовал слова и заявил:

— Да чтоб я лопнул! Тот громила вовсе ничего такого не злоумышлял! Это вышло случайно. Я стоял в двух шагах и все видел. Наоборот, он самоотверженно спас старикану жизнь!

— А я стоял еще ближе, чем ты, и видел еще лучше! — ужасно склочным голосом возразил другой зевака. — И готов под присягой подтвердить, что тот мордоворот сознательно хотел утопить этого весьма достойного пожилого человека!

— По-моему, ты только что назвал меня лжецом, разве не так? — хищно оскалился первый малый и неторопливо потянулся за револьвером.

Но тут в их беседу встрял третий парень; он малость припоздал, а потому и оказался у места событий уже к шапочному разбору.

— Понятия не имею, о чем тут идет спор, — честно признался он, — но готов побиться об заклад на мой последний доллар, что вы оба чертовски сильно ошибаетесь!

В этот бессмысленный разговор втягивалось все больше и больше народу, а затем все они принялись ругаться и поносить друг друга так, что почти оглушили меня. Еще несколько парней повытаскивали свои пушки и принялись беспорядочно размахивать ими. Я понял вот-вот начнется пальба, а стоит одному парню ненароком подстрелить другого, как уже можно ждать серьезных неприятностей. Только поэтому я и вмешался.

Но едва я успел малость успокоить первого забияку, пару раз легонько стукнув его по макушке, как кто-то из его дружков ринулся на меня с криком:

— Ах ты, подлая гиена! Ну погоди!

После чего тут же попытался слегка меня зарезать. Думаю, этот малый еще года два будет горько сожалеть о своем весьма опрометчивом поступке. К сожалению, мое вмешательство уже ничем не могло помочь делу. Драка и пальба распространялись по всему городу словно степной пожар. Пьяная Лошадь на моих глазах погружалась в пучину острого буйного помешательства.

Я уже заканчивал обрабатывать рукоятками своих кольтов глупую голову очередного паразита, как вдруг малость опомнился и с глубоким отвращением сказал сам себе:

— Вот черт! Какой ерундой ты занялся, Брекенридж! Ведь ты же прибыл в этот безумный город совсем с иной целью. Пора наконец подумать о горе, каковое обрушилось на твою несчастную семью!

Подумав так, я начал проталкиваться сквозь ряды сражавшихся по направлению к станционному зданию. Но тут до меня сквозь невероятный гвалт вдруг донесся ужасно знакомый скрипучий пронзительный голос:

— Смотрите сюда, шериф! Вот он! Я требую, чтобы вы немедля арестовали этого проклятого захватчика чужой собственности!

Я круто обернулся и, конечно же, совсем неподалеку увидел Чахлую Бороденку. Вокруг бедер у него болталось седельное одеяло, отчего чертов замухрышка сразу сделался похожим на старого индейца, а ходил он теперь очень осторожно и слегка враскоряку. Приближаясь ко мне, он тыкал в мою сторону пальцем и верещал так истошно, будто я действительно сделал этому чудаку что-то плохое. Свалка вокруг нас на мгновение прекратилась, потому как все невольно замерли, прислушиваясь к его крикам.

— Немедля арестуйте его, будь он проклят! — продолжал тем временем вопить Чахлая Бороденка. — Он вышвырнул меня из моего собственного дома, а мои лучшие штаны для верховой езды, дуплетом из моего же дробовика, превратил в непотребное решето! Я был в отъезде, на Кинжальной реке, и вернулся обратно на пару дней раньше, чем собирался, и обнаружил этого здоровенного мерзавца нагло хозяйничающим в моей хижине! — Чахлая Бороденка перевел дух, набрал в грудь побольше воздуху и разорался снова: — Но проклятый мордоворот оказался слишком здоровенным, чтобы я смог управиться с ним самостоятельно, вот почему мне пришлось — как только лекарь выковырял из моей шкуры последнюю из четырехсот с лишним дробинок! — отправиться сюда, в Пьяную Лошадь, и просить помощи у шерифа!

— Вам есть что ответить на предъявленные обвинения? — спросил шериф. Он говорил угрюмо и как-то не слишком уверенно. Можно было подумать, будто ему, по той или иной причине, не очень-то нравится его работа.

— Конечно есть, черт возьми! — ответил я, с отвращением бросив взгляд на Чахлую Бороденку. — Мне действительно пришлось сперва вышвырнуть этого паразита вон из дома, а затем слегка подправить его теловычитание доброй порцией бекасинника. Но у меня имелось на это полное право! Потому как я, на самых законных основаниях, находился в доме человека по имени Лем Кемпбелл, и…

— Лем Кемпбелл?! — взвизгнул Чахлая Бороденка, подпрыгивая так яростно, что едва не потерял одеяло, заменявшее ему теперь штаны. — Да у этого никчемного человечишки никогда и в помине не было никакого дома! Он работал у меня, покуда, перед самым моим отъездом на Кинжальную реку, я не выставил его за двери! А выставил я его потому, что работник он был никудышный и толку с него было как с козла молока!

— Никому нельзя верить! — ошеломленно промолвил я. — Да неужто честное слово джентльмена в наше ужасное время действительно стало пустым звуком? Черт возьми, незнакомец, — добавили, обращаясь к Чахлой Бороденке, — приношу вам самые искренние мои извинения! Похоже, мы с вами оба пали жертвой глупой шутки этого подлого Лема Кемпбелла!

— Оба?! — задохнулся от негодования Чахлая Бороденка. — Оба пали?! — Замухрышка вдруг зашелся диким хохотом, от которого кровь застыла у меня в жилах, и без чувств повалился на землю.

Шериф чувствовал себя крайне неловко. Но, взглянув еще раз в сторону валявшегося в глубоком обмороке Чахлой Бороденки, он вздохнул, почесал в затылке и сказал:

— Мне очень жаль. Очень прошу не воспринимать это дело как личный выпад, но боюсь, что мне все-таки придется вас вроде как слегка арестовать… Ежели, конечно, вы не возражаете! — малость подумав, добавил он.

Именно в этот весьма щекотливый момент откуда-то с востока донесся далекий гудок паровоза.

— Что за черт? — недоуменно сказал кто-то из горожан. — Ведь в это время дня никаких поездов с востока быть не должно!

Но тут из здания вокзала выбежал начальник станции. Он размахивал руками и кричал, обращаясь к присутствующим:

— Немедля гоните с путей всех коров! Я только что получил телеграмму с Кинжальной реки! Поезд идет обратно! Маньяк по имени Бакнер вырвался на волю и заставил поездную бригаду развернуть паровоз на разъездных стрелках! Нам по линии отдали приказ срочно расчистить все пути! Паровоз летит сюда на всех парах, но никто в точности не знает, на какой станции этот Бакнер намерен остановиться! По слухам, он ищет какого-то родственника!

Тем временем шум, доносившийся с железнодорожной ветки, все более усиливался; но он мало чем напоминал шум парового двигателя. Нет, то были совсем иные, до боли знакомые мне звуки, невольно затронувшие родственные струны в моем сознании. А еще те звуки заставили меня задуматься о том, чем обернулась вся эта история для тех, кто работал в бригаде поезда.

— Может быть, это тот Бакнер, который Медведь? — задумчиво промолвила одна из стоявших поблизости женщин. — Судя по шуму, очень похоже! Тогда, наверно, он хочет увидеть Энн Уилкинс. Но парень малость опоздал. Теперь ему будет куда легче найти прошлогодний снег!

— Как? — воскликнул я. — Неужели? Выходит, в вашем городе действительно есть девушка по имени Энн Уилкинс?!

— Теперь уже нету! — глуповато хихикнув, ответила женщина. — Но была! Она как раз собиралась вчера выйти замуж за Медведя Бакнера, да только он, как на грех, куда-то запропастился. Ну, она, конечно, страшно обиделась, и, когда сюда заявился ее бывший ухажер, Лем Кемпбелл, да еще с полсотней долларов в кармане, которые он добыл незнамо где, девчонка махнула на все рукой, обвенчалась с ним, и они тут же укатили проводить свой медовый месяц в Сан-Франциско… О Господи! Да что это с вами такое, молодой человек? У вас же лицо стало совсем зеленое! Может, случайно съели какую-нибудь гадость?

Но я позеленел вовсе не от скверной пищи. Выходит, я явился в эти края лишь для того, чтобы пустить под откос все надежды Медведя Бакнера на лучшее будущее. И как же я был к нему беспощаден! Именно это убивало меня больше всего. Я разрушил все мечты моего любимого двоюродного брата о мирном семейном очаге! Но ведь мои побуждения были самыми возвышенными: из последних сил я боролся, чтобы излечить бедного безумца… А что в итоге? О Боже!

Подняв голову, я увидел быстро приближавшееся с востока облако паровозного дыма и вновь услышал дикий рев, какой мог исходить разве что от целого стада разом взбесившихся буйволов.

— Глядите, глядите! — закричал кто-то из зевак. — Состав уже прошел поворот! Летит прямо как на пожар! Нет, вы только послушайте, как ревет этот гудок! Того и гляди, что котел вот-вот лопнет!

Но мне совсем не хотелось ни смотреть, ни слушать. Я уже успел вскочить в седло и незамедлительно тронулся в путь. Кое-кто до сих пор поговаривает, будто бы тогда я испугался Медведя Бакнера. Пущай говорят что им вздумается, мне плевать! Но только вся эта болтовня — сплошное вранье. Потому как всякий истинный Элкинс не боится никогда и никого. Ни людей, ни диких зверей, ни даже Бакнеров!

Однако, когда я понял каким образом подлец Лем Кемпбелл сумел использовать меня, чтобы убрать со своей дороги опасного конкурента, то заодно понял также и другое: ежели я еще хоть на пять минут застряну в Пьяной Лошади и дождусь, пока здесь объявится братец Медведь, мне останется лишь одно. Либо убить своего брата, либо пасть от его руки самому. А у меня не было ни малейшего желания делать ни то, ни это.

Вот и выходит, что в тот раз я отправился так далеко на юг с одной-единственной целью: любой ценой спасти жизнь своего родича! И я не давал Капитану Кидду ни одной передышки, пока не добрался до самого Дураньо.

И уж поверьте на слово, та глупая революция, в которую я, по чистому недоразумению, оказался замешан по ту сторону границы, показалась мне эдаким легким майским ветерком по сравнению с теми поистине горячими деньками, какие нам довелось коротать бок о бок с моим двоюродным братцем Бакнером!

Глава четвертая: Битва с зеленый змием в Урочище Горных Апач

Возможно, когда-нибудь наступит и такой день, когда борода моя засеребрится, а сам я сделаюсь мудрым настолько, что у меня наконец-то достанет здравого смысла, проезжая мимо дядюшки Чадраша Поляха, сделать вид, будто я не расслышал, как тетушка Таскоция Полях изволит меня окликать. Ибо ничего хорошего разговоры с ней никогда никому не сулили.

Да взять хотя бы тот последний случай. Будь я малость поумнее, мне следовало бы изо всех сил пришпорить Капитана Кидда и сломя голову умчаться прочь, когда тетушка почти по пояс высунулась из окна и что было сил закричала:

— Брекенридж! Эй! Бреккенрри-иджжж!

Но подозреваю, утверждение моего папаши не слишком далеко от истины, а именно: матушка-природа очень уж переутомилась, трудясь над моими мускулами, и потому совершенно позабыла предусмотреть в моей анатомии достаточно места для мозгов. Так или иначе, но я заставил Капитана Кидда развернуться, решительно оставив без внимания все его игривые попытки откусить изрядный кусок мяса с моего левого бедра, подъехал к крыльцу, почтительно сдернул с головы енотовую шапку и осведомился:

— Как ваши дела, тетушка Таскоция? Хорошо ли вы поживаете?

— Ах ты, бесстыдник! — горько отвечала тетушка. — И у тебя еще поворачивается язык спрашивать об этом! А как, по-твоему, должна поживать бедная слабая женщина, ежели Господь соизволил послать ей в мужья такую подлую тварь, как мой Чадраш?! Да ведь поистине чудом можно считать одно то, что у меня до сих пор есть крыша над головой, да еще бочонок с медвежьей солониной на зиму в подполе! Наш дом совсем обветшал и вот-вот готов развалиться, а хозяйство пришло в полное запустение! Взгляни хотя бы на эту сломанную ручку от топора! Как долго, по-твоему, слабая беззащитная женщина сможет выносить столь ужасное, столь оскорбительное к себе отношение?!

— Не хотите ли вы, тетушка, сообщить мне, будто дядюшка Чадраш колотил вас этим топорищем! — потрясение спросил я.

— Вот еще! — возмутилась беззащитная слабая женщина. — Это я расколотила чертово топорище об евонную глупую голову! И вот уже скоро целую неделю мой муженек наотрез отказывается чинить проклятую рукоятку! А всему виной одно лишь кукурузное виски. Скоро оно совсем сгубит беднягу! Вот ведь беда какая: покуда мой муженек трезв, он очень даже может сойти за человека, особливо издали. Но стоит ему хорошенько накачаться, как он тут же теряет всяческое человеческое обличье!

— Но ведь на вид он такой гладкий, такой упитанный, такой жизнерадостный толстяк! — сделал я робкую попытку вступиться за своего родича.

— Не все то золото, что блестит! — сердито нахмурившись, отрезала тетушка Таскоция. — Твой дядюшка совсем как те обманные плоды, что произрастают на берегах Мертвого моря. Они на вид так прекрасны и сочны, что прям-таки глаз не отвести. Но стоит их проткнуть, и они тут же рассыпаются в прах, не оставляя после себя ничего, кроме пыли! К примеру, известно ли тебе, где наш Чадраш изволит находиться прямо счас? — Тетушка столь резко выставила в мою сторону обличающий указательный палец, что даже Капитан Кидд испуганно отшатнулся.

— Не-а, — честно признался я. — И где же?

— Сбежал от меня в селение Горный Апач, чтобы натрескаться самогонки! — гневно проворчала тетушка. — Сбежал лишь для того, чтобы окончательно погрязнуть там в грехе и в кукурузном пойле, ежесекундно рискуя своей бессмертной душой и бессовестно пуская на ветер наши денежки, какие ему удалось недавно выручить за шкурки енотов. А ведь я только-только успела запереть его в амбар! С тем чтобы мне было сподручнее взывать к его лучшим чувствам и умолять наконец одуматься! Но стоило мне опрометчиво удалиться из кораля — вырезать хорошую дубинку из орехового дерева, с помощью которой я намеревалась достучаться со своей отчаянной мольбой до евонного одурманенного разума, как он вышиб двери и подло улизнул! — Тетушка приостановилась, чтобы перевести дух, после чего продолжала: — Но мне-то прекрасно известно то единственное место, куда он мог направить свои стопы! Только к Джо элю Гарфильду, чье заведение является не чем иным, как оскорблением Господа нашего, и каковое следовало бы давным-давно спалить дотла, а пепел хорошенько перемешать с кровью его завсегдатаев-нечестивцев и забросить в горную реку! Ладно! У меня больше нету никакого желания торчать тут у окна, слушая твою бесконечную трескотню! И вообще, с какой такой целью ты заставляешь меня понапрасну терять время? Клянусь всем святым: чем дальше, тем больше меня подмывает нажаловаться на тебя твоему папаше! А ну отправляйся в Горный Апач и чтобы завтра мой муженек уже был тут как тут!

— Но ведь… — начал было я.

— Никак ты собрался спорить со мной, негодник упрямый?! — вконец разъярившись, завопила тетушка. — А ведь я-то думала, ты будешь просто счастлив оказать посильную помощь твоей бедной беззащитной родственнице, вместо того чтобы без толку дуться в карты и устраивать потасовки в каком-нибудь очередном Богом забытом притоне разврата, навроде того Орлиного Пера! Я желаю, чтобы ты сыскал наконец способ отвратить твоего дядюшку от пагубного пристрастия к зеленому змию до самого конца евонных дней! Ну а ежели ты не сподобишься в точности исполнить то, что я тебе счас говорю, ты, ни на что не годный бездельник и сын…

— Отлично! — заорал я в ответ, заткнув уши. — Сделаю! Я сделаю вообще что угодно, лишь бы никогда больше не слышать твоих воплей! Я поеду в Горный Апач, я ухвачу там твоего Чадраша за шкирку, я приволоку его сюда, а по дороге я превращу его в абсолютного трезвенника! Даже если для того мне придется трижды кряду удавить этого старого сукиного сы…

— Как?! Как ты смеешь произносить здесь такие слова?! — еще пуще прежнего заверещала тетушка. — Или в тебе уже не осталось ни капельки почтения к истинной леди?! Да будь я проклята, ежели понимаю, к каким… чертям катится этот… мир! А ну проваливай отсюдова! И чтоб я не видала нигде поблизости твоей мерзкой рожи, покуда ты навеки не отвадишь своего любимого дядюшку от евонного гнусного рома!

Положим, насколько я знал дядюшку Чадраша, единственной причиной, способной заставить его давиться ромом, могла быть только полная невозможность сыскать где-нибудь поблизости бочонок доброй кукурузной самогонки. Но я не стал возражать тетушке Таскоции, а снова развернул Капитана Кидда и, вздымая облака пыли, помчался прочь по тропе, чувствуя себя так, будто меня изловили апачи, привязали к ритуальному столбу, после чего все ихнее подлое племя принялось деловито втыкать в мою шкуру раскаленные докрасна испанские кинжалы. Задушевные беседы с моей тетушкой оказывали именно такое воздействие на любого человека. Наконец я перевалил через невысокую гряду холмов и явственно услышал облегченный вздох Капитана Кидда, каковой он испустил, когда все еще доносившиеся издали вопли тетушки Таскоции наконец-то были заглушены ласкающими слух мирными отзвуками драки волка с двумя рысями. И тогда я подумал: какой же все-таки спокойной и счастливой жизнью, должно быть, живут эти мои братья меньшие, поскольку уж у них-то наверняка нету такой тетушки!

Я ехал все дальше и дальше, позабыв о собственных заботах и преисполнившись сочувствия к своему несчастному родственнику. Ведь он, как-никак, был истинным джентльменом, без единого изъяна! Вряд ли кому удалось бы сыскать на всем Верхнем Гумбольте еще одного настолько приветливого и добросердечного малого. Очень жаль, что главной целью его жизни являлось полное изничтожение всей кукурузной самогонки, сколько ее есть на белом свете.

И покуда я продвигался вперед, я чуть не сломал голову, пытаясь придумать хоть какой-нибудь план, который помог бы навсегда отучить дядюшку Чадраша от его пагубной привычки.

Ведь я и сам был далеко не прочь пропустить время от времени глоток-другой доброго зелья, но, как правило, мне легко удавалось удержаться в границах благопристойной умеренности, и почти никогда, за исключением особо торжественных случаев, я не позволял себе проглотить больше галлона самогонки за раз. Или около того. А кроме того, я вообще не имел обыкновения доверять людям, корчившим из себя трезвенников. Но все же тетушке Таскоции удалось натравить меня на беднягу Чадраша, и вот теперь я ехал, чтобы прекратить его веселый и невинный кутеж, схватить несчастного за шкирку и силой возвернуть домой!

Я столь усердно размышлял обо всякой такой ерунде по дороге в Горный Апач, что меня незаметно стало клонить ко сну. Капитан Кидд сразу же, почуяв такое, начал время от времени испытующе косить на меня глазом. Но мне-то было прекрасно известно, что ежели Кэп застукает меня задремавшим в седле, он тут же постарается свернуть мне шею. Ну а поскольку мы с Кэпом как раз проезжали мимо сарая моего двоюродного брата Билла Гордона, меня посетила замечательная идея: а не вздремнуть ли мне на сеновале? Авось, подумал я, мне привидится сон о том, каким способом можно заставить упрямца дядюшку отныне и во веки веков глотать одну только воду! Или еще что-нибудь в том же духе.

Я привязал Капитана Кидда у дверей и зашел в сарай. Трое младших сыновей Билла усердно размалевывали Джошуа, любимого осла дядюшки Джеппарда Граймса, в самые диковинные цвета.

— Какого черта?! — загремел я, и мальчишки, с виноватыми физиономиями, разом отпрянули от несчастного животного. — Что вы тут такое вытворяете над бедным Джошуа?

Когда дядюшке Джеппарду опять забредала в голову мысль отправиться на поиски золота, он использовал Джошуа вместо вьючного мула. Но такое случалось не чаще чем раз в три-четыре года, а в промежутках между дядюшкиными приступами золотой лихорадки Джошуа просто ел и спал. Он был самым сонливым ослом, какого мне когда-либо приходилось видеть, и дремал даже сейчас, не обращая ни малейшего внимания на художества юных идиотов.

Тут вот какое дело. В свое время Билл одолжил малость деньжат одному парню, который держал лавку в Орлином Пере. Но малый разорился, а в уплату долга отдал Биллу кучу всякого барахла, каким прежде пытался торговать в своей лавке. Среди всего прочего там оказалось огромное количество жестянок с разноцветной краской. Билл зачем-то приволок ту краску домой, хотя на хрена она ему сдалась — ума не приложу! Потому как все дома у нас рублены из бревен и их никто никогда не красит. Ну разве кто-нибудь раз в сто лет белил свою хижину самой обыкновенной известью. Краска хранилась в сарае у Билла, и вот теперь его мальцы усердно раскрашивали ею безответного старину Джошуа.

Бедолага выглядел самым ужасным образом. Мальчишки провели широкую полосу вдоль хребта, ну прямо как у испанского мустанга; но только та полоса была не черной, а ядовито-зеленой, и в такой же цвет они выкрасили уши. А еще они изобразили чертову прорву красно-бело-голубых полос и клякс вдоль ослиных ребер и на брюхе.

— За каким же чертом вы сотворили такое над несчастной животиной? — вновь сурово вопросил я. — Если дядюшка Джеппард узнает, он заживо спустит с вас шкуру! Ведь он по сей день возлагает весьма большие надежды на этого самого осла!

— Ну-у, — хором заскулили мальчишки, — мы просто хотели повеселиться. А старику Джеппарду ни за что не догадаться, чьи это проделки. Правда?

— Начинайте немедля соскребать краску! Прям счас! — грозно приказали мальцам. — Иначе Джошуа проснется, начнет слизывать ее и тут же помрет от отравления!

— Да ничего с ним не будет! — поспешили заверить меня пацаны. — Этот дурень сам забрел к нам в сарай, еще вчера; и он сожрал всю краску из нескольких жестянок, а потом вылакал целый бочонок жидкой известки, и хоть бы хны! А Джошуа завсегда мог жрать что ни попадя. Другого такого прожорливого осла не найти на всем белом свете. Хоть сто лет ищи!

— Хи-хи-хи! — вдруг прыснул один из мальчишек. — Здорово у нас получилось! Чистый кошмар алкаша!

И тут меня осенило.

— Отдайте на время этого осла мне, — попросил я. — Мне сейчас нужно именно что-нибудь подобное, чтобы навеки излечить дядюшку Поляха от его пристрастия к кукурузному пойлу. Стоит ему, в его нынешнем состоянии, один лишь разок глянуть на такое чудо природы, как дядюшка тут же решит, что он наконец допился до белой горячки, и, не сходя с места, даст зарок не прикасаться к спиртному на всю оставшуюся жизнь!

— Ну, ежели ты собрался тащить нашего Джошуа к Джоэлю в поводу, — отвечали мальчишки, — так ты начисто ухлопаешь целый день, покуда туда доберешься. Потому как даже твой Капитан Кидд не сможет заставить Джошуа ползти быстрее улитки.

— Но в мои намерения вовсе не входит таскать его за собой на привязи! — веско возразил я. — Ступайте, запрягите пару мулов в ваш фургон. А Капитана Кидда я оставляю здесь, до моего возвращения!

— Тогда мы запустим его в кораль позади сарая, — предложили пацаны. — Там столбы на целых четыре фута залиты бетоном, а сама загородка сделана из старых железнодорожных рельсов, и потому кораль, очень даже может быть, устоит до самого твоего возвращения. Ежели, конечно, ты не задержишься слишком долго!

* * *

К тому времени, как мальчишки запрягли мулов, мне удалось связать ноги Джошуа и забросить его на тюфяк внутри фургона, где он немедленно снова уснул. А я залез на козлы, щелкнул кнутом и тронулся в сторону селения Горный Апач. Но не успели мы проехать даже мили, как колесо наскочило на здоровенный булыжник, отчего Джошуа проснулся и принялся обиженно реветь. Ревел он до тех пор, покуда я не остановил повозку и не засунул ему в пасть большущий початок кукурузы, после чего он принялся задумчиво жевать его и на время заткнулся.

Но едва я снова тронулся вперед, как вдруг заприметил в кустах младшую дочку Дика Граймса, которая во все глаза таращилась на нашу процессию; а когда я окликнул ее, она опрометью бросилась прочь. Оставалось только надеяться, что она не слышала рева Джошуа. Видеть-то его она, понятное дело, не могла, но дело в том, что рев этого осла ни с чем нельзя было спутать. И все же мне очень хотелось верить, что эта пигалица не сообразила про валявшегося внутри фургона Джошуа, потому как, несмотря на юные годы, она была самой отчаянной сплетницей во всей долине Медвежьего Ручья, а ейный дядюшка Джеппард, в свою очередь, самым несговорчивым, самым упрямым старым хрычом в наших местах, объяснить которому никто никогда ничего не мог, поскольку дядюшка Джеппард уже на свет Божий появился с твердым убеждением, будто весь мир без устали плетет против него сети гнусных интриг и самых черных заговоров.

Еще до полудня я заметил вдалеке домишки Горного Апача. Приблизившись к селению, которое состояло из нескольких домиков, разбросанных тут и там по берегу заросшего кустарником ручья, я решительно свернул с наезженной колеи и пустился в обход поскольку вовсе не хотел, чтобы кто-нибудь раньше времени увидел меня. Двигаться пришлось по самой обычной, протоптанной людьми и скотом тропинке, и это оказалось куда как непросто, потому что она была совсем узкой, и я каждые два шага останавливался и выдирал с корнем молодые деревца, чтобы расчистить проезд для фургона. К тому же я немного побаивался, что производимый мною шум разбудит Джошуа и тот опять заревет. Но этого чертова осла не смогла бы разбудить даже пушечная канонада, покуда какое-нибудь шальное ядро не угодило бы персонально в него.

Я уже был почти на окраине селения, когда мне в очередной раз пришлось спрыгнуть на землю и, пройдя вперед, оборвать нижние ветки кустов, которые намотались на колеса. Но едва я ухватился за ветки, как из-за куста вдруг навстречу мне метнулись две тени. Одной из них была Кейт, дочка моего двоюродного братца Бакнера Кирби, а вот другой тенью оказался молодой Гарри Брекстон, который проживал по ту сторону гор и никому из нас родней не приходился.

— Ой! — слегка задыхаясь, вскрикнула Кейт.

— Что это вы такое сейчас делали там, по ту сторону куста? — сурово вопросил я, буравя Гарри взглядом, от которого он задрожал и начал судорожно хвататься за свой оружейный пояс. — И являются ли твои намерения подлинно честными, Брекстон?

— Это совсем тебя не касается, дядя Брекенридж! — вздернув носик, произнесла Кейт.

— Теперь касается! — заверил я ее. — И ежели этот молодой бычок не сумел найти более подходящего времени и места, дабы оказывать тебе знаки внимания, соблюдая должные приличия, как подобает истинному джентльмену, тогда что ж! Тогда, пожалуй…

— Ваши слова весьма невежливы и намеренно оскорбительны! — внезапно покрывшись крупными каплями пота, но тем не менее вполне героически отвечал мне Гарри. — Я уже давным-давно с удовольствием бы назвал эту молодую леди своей женой, ежели бы самый закоренелый из всех возможных в этом мире моих будущих родичей не растоптал бы сладкие грезы юной любви, пройдясь своим ужасным сапогом двенадцатого размера по задней части моих наилучших штанов для верховой езды!

— А ежели попроще, дядя Брекенридж, — добавила Кейт, — так, чтоб даже ты понял, то Гарри хочет жениться на мне, а мой папаша настолько вздорен и упрям, что никак не дает своего согласия. Он, видишь ли, на дух не переносит Брекстонов! И только потому, что тридцать лет назад один, теперь уже давно покойный, ихний родич сумел-таки надуть его, предложив не глядя махнуться лошадьми!

— Мне Брекстоны тоже не особо по душе, — проворчал я, — так что дальше, я слушаю!

— А что дальше? — горько спросила Кейт. — После того как папаша пять или шесть раз подряд пинками вышиб Гарри вон из нашего дома, а в самый последний раз полностью превратил его лучшие бриджи птичьей дробью в настоящее решето, нас наконец вроде как осенило, что мой старик заранее предубежден против любого родства с Брекстонами. Но мы с Гарри любим друг друга и все равно встречаемся, пускай тайком.

— Тогда почему же вы до сих пор не дали отсюдова деру и не обвенчались где-нибудь на стороне? — недоуменно спросил я.

— Что ты, дядя Брекенридж! — задрожала Кейт. — Мы о таком и думать даже не осмеливаемся! Папаша наверняка погонится за нами, да ежели догонит — как пить дать пристрелит Гарри прямо на месте! Вот, например, сегодня у меня вроде как появился неплохой шанс ускользнуть, ведь мать с младшими детишками поехала на несколько дней погостить к тетушке Оачите… Но папаша меня даже с ними не отпустил, опасаясь, что я где-нибудь по дороге встречусь с Гарри. Мне и сюда-то удалось выбраться едва на несколько минут — отец думает, я пошла в огород нарвать зелени к обеду, — но ежели я прямо счас не поспешу домой, он надерет возле дома ореховых прутьев и отправится меня искать!

— Вот дьявол! — промолвил я. — И когда только молодежь научится с толком использовать собственные мозги? К примеру, хотя бы вполовину так ловко, как это умею делать я! Нет, ну что с вами будешь делать! Ладно уж. Положитесь на меня! Нынешней же ночью я постараюсь вывести вашего старика из строя, а уж ваше дело не упустить свой шанс и вовремя смыться!

— И как же ты намерен это сделать? — несколько скептически поинтересовалась Кейт.

— Не бери в голову! — успокоил ее я, не имея ни малейшего представления, как приступить к столь многотрудной задаче. — Раз уж за дело взялся я, значит, все будет в полном порядке! Лучше приготовь все свои вещички, а ты, Гарри, добудь коляску и подъезжай сюда сразу, как взойдет луна. Кейт уже будет тебя ждать. Поедете вместе в Орлиное Перо, там вас и окрутят в два счета. А уж после того, как вы поженитесь, братец Кирби ничего больше не сможет поделать!

— А вы наверняка знаете, что так оно все и будет? — просиял Гарри.

— Ну еще бы! — заверил его я. — Ну а теперь проваливай отсюда и доставай ту коляску хоть из-под земли!

* * *

Парень поспешил прочь, а я повернулся к Кейт:

— Залезай-ка в фургон, поедешь в поселок вместе со мной. Завтра, в это самое время, ты уже будешь счастливой мужней женой, или я не Брекенридж Элкинс!

— Хотелось бы верить, — как-то немного грустно отозвалась она. — Да только я готова побиться об заклад, что в самую последнюю минуту все пойдет наперекосяк, мой папаша зацапает нас обоих, и всю следующую неделю мне придется в обед хлебать свой супчик с полочки над камином. Потому как сидеть за столом я не смогу довольно долго.

— Глупости! — подбодрил я ее, помогая залезть в фургон. — Доверься мне и ни о чем не беспокойся!

Нельзя сказать, чтобы Кейт сильно удивилась, когда, глянув на тюфяк, увидала на нем громко храпящего во сне Джошуа, со связанными ногами и разрисованного, словно елочная игрушка. У нас, на Верхнем Гумбольте, все давным-давно привыкли, что я порой могу отмочить самый неожиданный фокус.

— Не надо смотреть на меня так, словно у меня совсем чердак съехал! — несколько раздраженно сказал я. — Эта животина привезена мною сюда исключительно для укрепления здоровья дядюшки Поляха!

— Но… ежели дядюшка Чадраш неожиданно увидит перед собой такую штуку, — пробормотала Кейт, — он ужасно испугается!

— Моя цель состоит как раз в этом! — заявили. — А у кого он остановился?

— У нас, — коротко ответила Кейт.

— Вот как? — слегка растерялся я. — Жаль. Это малость осложнит наши дела. А где он спит?

— На втором этаже.

— Отлично! — воскликнул я. — В таком случае он никак не может оказаться помехой моему предприятию с твоим бегством и вашей последующей женитьбой! Ну а теперь вылезай отсюда, ступай домой, да смотри, чтобы отец ничего не заподозрил!

— За кого ты меня принимаешь? — обидчиво сказала Кейт, спрыгнула на землю и скрылась в кустах.

Я остановил фургон почти на самом краю поселка, в густых зарослях, откуда мне хорошо была видна крыша бакнеровского дома. Вскоре с той стороны послышался зычный рев моего двоюродного братца:

— Кейт! Кейт! Где ты? Я же отлично знаю, что в саду тебя нет! Смотри у меня! Ежели мне счас придется выходить на поиски, то тебе несдобровать! Тогда, клянусь всем святым, я…

— Да не ори ты так! А не то штаны лопнут! — донесся до меня ответный крик Кейт. — Я здесь! Уже иду!

Братец Кирби прекратил орать, но до меня некоторое время еще доносилось постепенно стихающее ворчание и урчание, будто где-то там, около дома, разговаривал сам с собой здоровенный гризли. Я прикинул так, что мой родич сейчас стоит прямо на дороге, которая проходит мимо его дома, но увидеть Кирби мне не удалось. Зато меня тоже наверняка никто не мог увидеть: ни сам Кирби, ни кто-нибудь другой, кому вдруг случайно вздумалось бы прогуляться по дороге. Я распряг мулов и привязал их в таком месте, где они могли и попастись малость, и попить водички. После чего вытащил из фургона храпящего Джошуа, снял путы с его ног и, привязав его к дереву, разбудил. Затем я начал пробираться сквозь заросли вдоль ручья к заведению Джоэля Гарфильда, примерно полумилю вверх по течению ручья. Дорогой мне не встретилось ни единой живой души.

Как ни странно, но и Джоэль пребывал в полном одиночестве. Он возмещал временно наступивший упадок в торговле повышенным вниманием к своим запасам спиртного.

— А что, разве моего дядюшки Чадраша Поляха нигде поблизости нету? — спросил я, и Джоэлю пришлось ненадолго оторваться от бутыли с кукурузной самогонкой, чтобы дать мне вразумительный ответ.

— Не-а, — протянул он. — Наверно, все еще отсыпается после вчерашней попойки. Он засиделся тут чуть не до утра, — добавил Джоэль, сделав еще один приличный глоток из бутыли. — Как пришел, так сразу и пустился во все тяжкие. А притащился он сюда сразу после полудня и к уходу до того налил глаза, что едва сумел потом доковылять до дома Бакнера Кирби. Готов побиться об заклад он там с большой приятностью провел часок-другой, прокладывая курс на второй этаж. Лично я всегда боюсь заблудиться на тех ступеньках даже тогда, когда бываю трезв как стеклышко! Нет уж! Когда я желаю взобраться на второй этаж, все, что мне нужно, — это старая добрая приставная лестница. Но Бакнеру вечно приходят в голову какие-то ужасно помпезные идеи по поводу самых простых вещей! К примеру, не далее как вчера он устроил тут с твоим дядюшкой целый диспут о вреде пьянства. И конечно же, выбрал для своих словопрений именно такой момент, когда несчастный Полях уже и на бровях-то стоял с колоссальным трудом!

— Да, кстати, — я задумчиво почесал в затылке, — как насчет моего двоюродного братца Кирби? Он уже заглядывал сюда за своей обычной порцией?

— Нет пока, — ответил Джоэль, нетерпеливо поглядывая на бутыль. — Думаю, он придет как обычно, сразу после обеда.

— Не придет, ежели ему станет известно то, что случайно стало известно мне! — позволил я себе высказать свое веское сомнение. В моей голове уже полностью сложился план, как вчистую избавиться от Бакнера Кирби на всю нынешнюю ночь, а заодно и на несколько последующих. — Потому как в таком разе он немедля поспешит в Волчий каньон. Ежели, конечно, сумеет после вчерашнего диспута не слишком часто вываливаться из седла. Ведь мне только что попался навстречу Гарри Брекстон, с парой вьючных мулов, торопившийся как раз в ту сторону.

— Уж не желаешь ли ты намекнуть, будто кто-то напал в Волчьем каньоне на золотую жилу? — навоетрил уши Джоэль, разом позабыв о вожделенной бутыли.

— Желаю! — твердо произнес я. — Причем на такую, перед какой стыдливо бледнеют все россказни о тех золотых россыпях, какие когда-то обнаружились в Ольховом ущелье!

— Хм-м!.. — задумчиво пробормотал Джоэль, в рассеянности чувств вновь инстинктивно схватившись за бутыль, откуда как бы сама собой тут же налилась в большую жестяную кружку примерно кварта кукурузной самогонки.

— Дельце верняк! — громким шепотом вскричал я. Разжав судорожно стиснутые пальцы Джоэля, я отнял у него кружку и опорожнил одним глотком. — Или можешь навеки считать меня команчем!

После чего я поспешил покинуть заведение, вернулся назад, залег в кустах и принялся терпеливо наблюдать за домом Кирби. Я был очень доволен, нет, я прям-таки гордился собой, поскольку отлично знал, каким зверем становится Бакнер Кирби, стоит ему услыхать о вожделенном золоте. Ежели что сейчас могло погнать этого дурня прочь от дома и от ненаглядной дочки, так только надежная весть о вновь открытом золотом месторождении. Я был готов поставить оба мои револьвера против какого-нибудь паршивого кактуса, что едва Джоэль обмолвится при нем о столь горячих новостях, как братец Кирби тут же сорвется с места и сломя голову помчится в Волчий каньон. Тем более, он будет уверен, что идет по следам Гарри Брекстона, а значит, у Кейт нету ни малейшей возможности куда-либо улизнуть с этим парнем, покуда ее старик находится в отсутствии.

* * *

Вскоре я увидел, как Бакнер Кирби вышел из дому и направился по дороге в сторону заведения Джоэля. А чуть погодя из дверей, малость пошатываясь, вывалился дядюшка Чадраш Полях, немедленно взявший курс в том же направлении. Вдосталь насладившись плодами своей находчивости, я пошел туда, где оставил фургон Билла Гордона. Зажарив на костре пять или шесть фунтов оленины, я с большим аппетитом уплел их за какую-то пару минут и утолил жажду водой из ручья. Затем прикорнул в тени дерева и с чистой совестью продрых несколько часов.

И проснулся, когда солнце уже было готово нырнуть за край горизонта. Я сразу же двинулся сквозь заросли в сторону дома Кирби, покуда не оказался совсем рядом с коровьим загоном, где увидел Кейт. Девушка доила корову. Я спросил у нее, остался ли кто сейчас в доме.

— Никого, кроме меня, — ответила она. — А ежели вы про сейчас, так и меня там нету. Потому как сейчас я здесь с вами разговариваю. Ни папашу, ни дядюшку нигде не видать; оба ушли сразу после обеда и словно в воду канули. Неужто ваш план все-таки сработал?

— А как же еще? — самодовольно усмехнулся я. — Дядюшка Чардаш счас лакает кукурузное пойло уДжоэля и будет лакать его аж до полуночи, а твой папаша, вне всякого сомнения, уже летит на всех парах по направлению к Волчьему каньону! Так что заканчивай побыстрей все свои домашние дела, чисти перышки и готовься к побегу. Но света в комнате все же не зажигай! Очень даже возможно, что мой братец попросил кого-нибудь из родичей залечь в зарослях и наблюдать за домом — ведь старина Бакнер с самого рождения отличался ужасно мелочной подозрительностью! А нам совсем не с руки омрачать родственным кровопролитием самый светлый день в твоей жизни. Как только я услышу, что Гарри подъезжает на коляске, сразу прибегу за тобой. Да, кстати! Ежели вдруг услышишь в доме слегка необычные звуки, не пугайся. Они будут всего-навсего означать, что я тащу Джошуа на второй этаж по вашей роскошной лестнице.

— Но ведь ежели эта тварь вдруг заревет, то все мертвецы на сто миль вокруг разом восстанут из могил! — попробовала возразить Кейт.

— Не заревет, — уверенно произнес я. — Он недавно нажрался до отвала. Теперь его несколько часов из пушки не разбудишь. А потому дядюшка Чадраш так ничегошеньки и не заподозрит, покуда не зажжет свечу, чтобы залезть в постель. Ну а ежели старик надрызгается так, что даже свечу зажечь не сумеет и просто рухнет не раздеваясь в темноте на кровать, тогда он проснется через пару часов, чтобы хлебнуть глоточек холодной воды. Так или иначе, но где-то между полуночью и рассветом он обязательно увидит Джошуа. Нам остается только надеяться, что эта встреча не повлечет за собой фатального исхода! Ну да ладно. Теперь ступай в дом и будь наготове!

Я вернулся к фургону, где поджарил себе еще капельку оленины, слегка скрасив свой скудный ужин корзинкой кукурузных лепешек, дюжиной яиц и галлоном сливок, которые дала мне Кейт. Быстро покончив с этой легкой закуской, я запряг мулов в фургон, снова погрузил туда Джошуа и, едва стемнело, медленно и осторожно тронулся по дороге к дому Кирби. Поставив повозку позади корраля, я привязал мулов, взял Джошуа на руки, втащил его в темный тихий дом и начал осторожно подниматься с ним по лестнице. Я слышал, как Кейт весело копошится в своей комнате, но, кроме нее, в доме действительно никого не было.

* * *

В доме Бакнера Кирби наверх вела самая настоящая лестница с широкими ступенями, вроде тех, какие обычно устраивают лишь в таких больших городах, как Орлиное Перо или, скажем, Вашингтон. Большинство же обитателей долины Медвежьего Ручья и близлежащих окрестностей издавна привыкло скромно довольствоваться простой приставной лестницей да люком в потолке, а потому некоторые из них поговаривали, что Кирби рано или поздно навлечет на себя гнев Божий, потому как бессовестно потакает своей тщеславной, греховной и срамной страстишке: любви к ничем не оправданной роскоши. Но все же скрепя сердце я вынужден честно признать: втаскивать связанного осла на второй этаж по такой вот лестнице куда как легче, нежели чем по приставной.

Джошуа проснулся, приоткрыл один глаз и с укором взглянул на меня. Но ни реветь, ни лягаться он явно не собирался. Мне кажется, его вообще очень мало интересовало, что же такое вокруг делается; разумеется, только до тех пор, покуда происходящее не требовало от него никаких личных усилий. Я распутал ему ноги, один конец веревки завязал у него на шее, а другой примотал прямо к изголовью койки дядюшки, после чего вручил ослу шляпу, которую обнаружил на вешалке. Надо же бедняге чего-нибудь пожевать, покуда он снова не погрузится в сон. Я был уверен, что мне не придется долго ждать, когда Джошуа соизволит вновь заснуть. Так оно и вышло.

Затем я осторожно спустился по лестнице и снова услышал как Кейт возится в своей комнатушке. Но поскольку до появления Гарри еще оставалось время, я вышел наружу, свернул за угол присел прямо на землю около кораля, прислонился спиной к изгороди и, как я теперь понимаю, малость задремал Что поделаешь: любой, кто хоть недолго имел дело с Джошуа, быстро приобретал стойкую привычку засыпать где и когда попало.

Разбудил меня грохот колес проезжавшей по мосту над ручьем коляски. То оказался Гарри — раздираемый страхами и сомнениями, но тем не менее твердо намеренный предъявить права на свою возлюбленную. Луна еще не взошла, но над вершинами деревьев, покрывавших гряду холмов на востоке, уже разлилось мягкое серебристое сияние.

Я встряхнулся, вскочил на ноги, быстро и неслышно — ведь, несмотря на свои размеры, я, ежели захочу, могу ступать по земле мягче, чем любой кугуар, — подбежал к окну Кейт и тихонько позвал:

— Кейт! Кейт, ты готова?

— Готова! — прошептала она в ответ дрожащим голосом. — Не кричи так громко, дядя Брекенридж! Всю округу перебудишь!

— Но ведь нам совершенно нечего бояться! — удивился я, но тоже перешел на шепот, лишь бы успокоить девушку. — Твой папаша, как я полагаю, сейчас как раз добрался до Волчьего каньона, и в доме никого, кроме нас, нету. К тому же я все время сидел в засаде около кораля, очень внимательно следя за происходящим!

— Как же, как же! — презрительно фыркнула Кейт. — Конечно, сидел в засаде! А разве не твои шаги я совсем недавно слышала в большой комнате?

— Тебе почудилось! — уверил я девушку. — Ну давай же, поторопись! Гарри с повозкой уже совсем рядом!

— Сейчас! Вот только прихвачу еще несколько вещичек! — прошептала она, снова принимаясь что-то искать на ощупь в темноте.

Таковы все женщины, скажу я вам. Будь у них на сборы даже целая вечность, они все равно найдут себе еще какое-нибудь занятие в самую последнюю минуту!

Я продолжал терпеливо ждать, стоя у окна, а Гарри с разгону проскочил мимо дома ярдов на пятьдесят, остановился, привязал своих лошадок к дереву и быстро вернулся, осторожно ступая по земле. Его лицо показалось мне ужасно бледным при свете звезд.

— Иди же наконец! — сказал я Кейт. — Иди, он уже ждет тебя у дверей! Хотя нет, погоди! — вдруг насторожился я.

Потому как именно в этот момент Гарри метнулся прочь с дороги, одним махом перепрыгнул изгородь и оказался рядом со мной у окна. Бедняга трясся, что твой осиновый листок.

— Кто-то идет по дороге! — пролепетал он. — Пешком! И в нашу сторону!

— Отец! — в ужасе выдохнула Кейт. Они с Гарри буквально до судорог боялись старика, а потому перешептывались так тихо, что даже индеец ничего не расслышал бы с расстояния более чем в три ярда.

— Бросьте! — Я также невольно понизил голос. — Такого просто не может быть! Он в Волчьем каньоне. А сюда топает дядюшка Полях, в надежде проспаться после очередной пьянки. Правда, он почему-то явился гораздо раньше, чем я рассчитывал, но это неважно. Он ничуть не помешает, хотя нам все же следует поторопиться. Ну же, Кейт! Давай сюда свою сумку. Вот так! Счас я помогу тебе выбраться через окно. Отлично! Теперь — проваливайте отсюда! А я остаюсь. Залезу вон на то дерево, откуда удобней всего наблюдать за предстоящей потехой. Ну, ступайте, ступайте же!

Они успели-таки крадучись выскользнуть через боковую калитку как раз тогда, когда дядюшка Чадраш ввалился с дороги во двор.

Заметить беглецов он никак не мог, потому что их загораживал дом. К тому же они двигались так неслышно, что даже Бакнер Кирби ни за что бы не проснулся, если б он сейчас каким-то чудом оказался в доме. Они уже подбегали к коляске, когда дядюшка протопал по ступенькам крыльца и прошел через веранду в большую комнату. Мне было хорошо слышно, как он, покряхтывая, карабкается по лестнице к себе наверх. Я бы даже смог увидеть его, если б было чуть посветлее, потому как с того дерева, на котором я засел открывался превосходный вид на все передние окна дома.

Но вот он вошел в свою комнату, и в окне мелькнул огонек зажженной спички. Никакой прихожей наверху, конечно, не было; ступеньки лестницы заканчивались у дверей комнаты. Дядюшка малость помедлил на пороге, зажигая свечу, что стояла на полочке сразу за дверьми. Свеча разгорелась, и я смог разглядеть Джошуа, который, повесив голову, спал стоя на дядюшкиной койке. Может, его разбудил шум, производимый Чадрашем, а может — свет от свечи, судить не берусь. Но только чертов осел вдруг вскинул голову и немедля потряс все окрестности горы Апач поистине громовым ревом.

И тогда дядюшка Полях обернулся, и увидел на своей койке раскрашенного в патриотические цвета Джошуа, и завизжал от ужаса, и впереди собственного визга скатился по лестнице обратно вниз…

* * *

Неровный, мечущийся огонек свечи осветил большую комнату, и тут я испытал едва ли не самое сильное потрясение в своей жизни. Потому как, стоило дядюшке, отчаянно оглашавшему всю округу призывами о помощи, прогромыхать по лестнице вниз, ему в ответ тут же раздался взбешенный бычий рев. Дверь под лестницей распахнулась, и из нее в большую комнату вывалилась чья-то громадная фигура, размахивавшая дробовиком, зажатым в одной руке, а другой рукой отчаянно пытавшаяся натянуть на себя штаны. Я узнал своего двоюродного брата Бакнера Кирби, каковой, по моему разумению, в этот самый момент должен был спать сном праведника у походного костра в Волчьем каньоне! Наверное, именно он потревожил Кейт звуком своих шагов, когда, вернувшись домой, укладывался спать буквально за несколько минут до появления Гарри.

— Какого дьявола?! — яростно ревел он. — Что там такое стряслось, Чадраш?! Куда ты?!

— Изыди! Прочь с моей дороги! — провизжал в ответ дядюшка — Мне только что явился сам сатана! В образе звездно-полосатого осла! Пусти! Я хочу на волю! Мне душно!

Вышибив пинком наружную дверь, он скатился с крыльца, одним прыжком перемахнул через изгородь и, быстрее любого иноходца, помчался по дороге прочь от дома.

Бакнер Кирби наконец справился со штанами и выскочил на двор следом за дядюшкой Чадрашем. К этому времени луна уже взошла, и коляска с влюбленными беглецами как раз тронулась в сторону Орлиного Пера. Оглянувшись на шум, Кейт увидела отца и испуганно вскрикнула. Братец Кирби услышал этот неосторожный вскрик, и круто обернулся, и увидел громыхавшую по ухабам коляску, и сразу сообразил, что к чему, и взревел еще ужаснее, чем прежде, и выпалил вслед беглецам из дробовика. Но коляска уже скрылась за поворотом дороги.

— Где моя лошадь?! — яростно заорал оскорбленный отец, рванувшись в сторону кораля.

Мне было ясно, что ежели позволить Бакнеру Кирби добраться до его проклятущего, чудовищно длинноногого гнедого мерина, то он в два счета настигнет бедных беззащитных детей. Я спрыгнул с дерева и окликнул взбесившегося папашу:

— Послушай-ка, что я скажу, братец Кирби! У меня…

Бакнер Кирби резко обернулся и тут же, даже не разглядев толком, с кем он имеет дело, начисто отстрелил хвост с моей любимой енотовой шапки.

— Что ты имел в виду, сваливаясь мне на голову? — проревел Кирби. — И что ты там делал, на дереве? И вообще, откуда ты взялся?!

— Сейчас это не имеет никакого значения, — рассудительно отвечал я. — Ведь ты, перво-наперво, желаешь сцапать Гарри Брекстона, покуда он безвозвратно не удрал с твоей девчонкой, разве не так? Тогда не трать время, чтобы седлать лошадь. С той стороны кораля стоит мой фургон. На нем мы настигнем их без всякого труда!

— Тогда пошли! — загремел Кирби. Лично мне показалось, что мы рванулись в погоню почти мгновенно. Я правил, а братец стоял за моей спиной, ругался на чем свет стоит и угрожающе размахивал дробовиком.

— Я заживо сдеру с него скальп! — неистово ревел Кирби. — Я вырву евонное подлое сердце, засолю его и скормлю зимой своим охотничьим псам! Чего плетешься?! Гони во весь дух!

Проклятые мулы оказались куда более резвыми, чем я предполагал. К тому же, зная подозрительность, свойственную моему братцу, я побаивался придерживать их слишком явно. Вскоре я понял, что мы, ярд за ярдом, начинаем настигать коляску. Лошадки у Гарри оказались так себе, а вот мулы Билла Гордона неслись вихрем, едва не пластаясь брюхом по земле.

До сих пор не знаю, о чем подумала Кейт, когда оглянулась и увидела меня в фургоне с ее отцом. Но уж Гарри-то точно решил, что я их подло предал. Ведь иначе он не принялся бы палить в меня из револьвера. Но ему единственно удалось отколоть пару щепок от фургона да разок зацепить мое плечо. Старина Кирби в нетерпении приплясывал за моей спиной, сгорая от желания открыть ответный огонь, но все же пока не стрелял. Он опасался, что может ненароком попасть в Кейт, поскольку повозки, подскакивая и громыхая, продолжали бешено нестись вперед и таковое досадное обстоятельство мешало моему братцу сделать прицельный выстрел.

И тут, как-то вдруг, мы оказались у развилки. Кейт с Гарри повернули направо. А я, как бы ненароком, налево.

— Ты что, с ума сошел, дурак проклятый?! — взревел братец Кирби. — А ну, вертай взад на ту дорогу!

— Никак невозможно! — твердо возразил я. — Мулы понесли!

— Черти тебя понесли! — волком взвыл Бакнер Кирби. — Ты лжешь! Прекрати хлестать их кнутом! Прекрати ты… и счас же вертай взад! Вертай взад, будь ты проклят!

И с этими словами мой родич принялся исступленно колотить меня по голове прикладом своего дробовика.

* * *

Мы мчались по дороге, которая петляла по краю крутого откоса. Когда братец Кирби очередной раз шарахнул меня по голове прикладом, дробовик случайно выстрелил, и мулы на этот раз действительно перепугались и действительно понесли. Причем как раз в тот момент, когда я, бросив вожжи, обернулся, чтобы забрать у Бакнера Кирби евонную пушку. Потому как мне в конце концов надоела эта весьма монотонная долбежка прикладом, каковой мой братец занимался, словно заведенный, на протяжении всей последней полумили.

Но едва я успел выдернуть дробовик из его руки, как левое заднее колесо наскочило на здоровенный пень, задок фургона подпрыгнул высоко в воздух, а чертово дышло зацепилось за землю и сломалось. Мулы вырвались из лопнувшей упряжи и понеслись дальше, а мы, вместе с фургоном и с братцем Кирби, перевалили за край и покатились вниз с крутого откоса, мигом превратившись в туго перекрученный пыльный клубок рук, ног, колес, остатков упряжи и поистине ужасных проклятий.

Этот клубок благополучно докатился донизу и остановился, с размаху налетев на ствол большущего дерева.

Я кое-как поднялся на ноги и изрыгнул парочку раскаленных добела богохульств, прикинув на глазок, какую чертову прорву денег мне теперь придется заплатить моему двоюродному братцу Биллу Гордону за трижды проклятый фургон. Однако Бакнер Кирби предоставил мне не так уж много времени на мои скорбные раздумья. Вскоре ему удалось стащить с себя заднее колесо, сквозь которое он очень странным образом проделся во время нашего путешествия к подножию холма, и теперь он, воздевая руки к небу под призрачным лунным светом, с пеной у рта, вдохновенно и яростно исполнял боевой танец апачей.

— Ты мне все это подстроил! — неистовствовал он. — Ты с самого начала вовсе не собирался ловить этих юных негодников! Ты нарочно свернул на неправильную дорогу! Ты специально перевернул фургон! И теперь мне уже никогда — слышишь, никогда! — не суждено отловить и примерно наказать мерзавца, умыкнувшего мою доченьку, мою несчастную, глупенькую, доверчивую и… пока еще совершенно невинную дочурку!

— Да не волнуйся ты так, братец Кирби! — пытался я успокоить безутешного отца. — Все хорошо, что хорошо кончается. У твоей малышки теперь будет прекрасный муж. Сейчас молодым предстоит приятная прогулка в Орлиное Перо, а вслед за ней — счастливая семейная жизнь. Поверь мне, братец, самое лучшее, что ты можешь придумать, так это простить своих детей и дать им свое отеческое благословение!

— Ладно! — злобно прорычал Бакнер Кирби. — Хотя ты, по счастью, не приходишься мне ни зятем, ни дочерью, у меня найдется чем благословить и тебя! Получай!

Никак нельзя назвать достойным то вознаграждение, которое воспоследовало мне за все хорошее, что я уже успел сделать для братца Кирби. Он отблагодарил меня, усадив с размаху на ужасно колючий кактус, а вдобавок расколол об мою голову булыжник размером с довольно-таки приличный арбуз. Однако, принимая во внимание явное нервное переутомление моего родича, как и то, что он вообще был несколько не в себе, мне все же удалось сдержаться. А потому я просто проигнорировал столь явное проявление неучтивости с его стороны и ограничился лишь тем, что малость успокоил двоюродного братца, разнеся вдребезги об его черепушку пару спиц от сломанного им же самим колеса.

После этого я полез наверх по откосу, с достоинством пропуская мимо ушей чрезвычайно несдержанные и даже слегка оскорбительные замечания, какими меня напутствовал поверженный родственник. Выбравшись на дорогу, я покрутил головой, выглядывая, куда удрали мулы. Оказалось, они убежали совсем недалеко и теперь мирно паслись чуть поодаль от дороги. Я уже было двинулся в ту сторону, как вдруг услышал быстро приближавшийся топот копыт, и из-за поворота показался дядюшка Джеппард Граймс во главе целого отряда. Человек девять или десять его сыновей скакали вплотную за своим предводителем, бакенбарды которого в лунном свете сверкали точно серебряные.

— Вот он! — кровожадно взвыл дядюшка Джеппард, непроизвольно разрядив в мою сторону оба своих шестизарядных. — Вот он, изверг рода людского! Гиена огненная в человеческом обличье! Вот он, злобный похититель беззащитных ослов! Делайте ваше дело, мальчики!

Молодые Граймсы быстро окружили меня плотным кольцом и начали спрыгивать с лошадей, блистая налитыми кровью глазами, угрожающе размахивая револьверами и винчестерами.

— Попридержите руки, парни! — строго указал им я. — Ежели вы устроили весь этот дурацкий сыр-бор из-за Джошуа…

— Ага! Вот! — снова волком взвыл дядюшка Джеппард. — Он сам сознался в своем преступлении! Ежели из-за Джошуа, сказал ты? Конечно из-за него, из-за кого же еще? И ты сам это отлично знаешь! Ведь мы прочесываем все окрестные холмы с тех самых пор, как моя любимая внучка принесла мне поистине ужасную весть! Признавайся, мерзавец, что ты с ним сотворил!

— Ну-у… — неохотно начал я. — В общем-то, с ним все в порядке. Просто я собирался с его помощью…

— Он уклоняется от честных ответов на простые вопросы! — брызжа слюной, завопил дядюшка Джеппард. — Мальчики, вперед! Скальп! Скальп! Сдерите с него скальп!

* * *

— Сказано же вам: ваш проклятый ишак в полном порядке! — взревел я, приходя в неописуемую ярость.

Но эти парни не дали мне ни малейшего шанса объясниться. С Граймсами, с ними всегда так. Еще никому не удавалось спокойно втолковать им даже какую нибудь совсем простую вещь. Им вообще ничего нельзя втолковать, можно только вколотить силой.

Они налетели на меня со всех сторон разом, орудуя жердями от изгороди, спицами от колес, булыжниками, рукоятками арапников, ружейными прикладами и Бог знает чем еще. Причем от их ужасной настырности могло бы лопнуть терпение даже у святого. Но лично я всегда стараюсь быть со своими родичами терпеливым настолько, насколько такое вообще возможно. Вот и в тот раз я всего-навсего поотбирал у молодых Граймсов все ихние цацки, а потом вроде как слегка оттолкнул их от себя, и больше ничего, честное слово! И ежели бы они повнимательнее смотрели, куда падают, то Джим, Джо и Эзра не переломали бы себе руки и ноги, свалившись с обрыва, а Билл ни за что не повредил бы череп об то самое дерево, рядом с которым все еще отдыхал от трудов праведных мой двоюродный братец Кирби.

Одним словом, я не только раз за разом расшвыривал молодых Граймсов в разные стороны, словно малых детишек, но и сумел полностью сохранить присутствие духа, несмотря на то, что дядюшка Джеппард гарцевал вокруг нашей кучи-малы на лошади и пронзительно вопил:

— А ну, навалитесь на него, ребятушки! Да не бойтесь вы этого здоровенного гризли! Один хрен, победа наша!

Притом дядюшка умудрялся еще и стрелять в меня всякий раз, когда ему казалось, будто он может это сделать, не зацепив случайной пулей кого-нибудь из сыновей. И разумеется, он таки малость подстрелил двоих, а может — троих своих отпрысков, и, конечно же, он потом винил в собственной непроходимой глупости именно меня, старый осел!

А ведь никто в целом мире не стал бы реагировать так аккуратно, почти нежно, как это сделал я, когда Дик Граймс сломал лезвие своего тесака об мою большую берцовую кость! А те семь ребер, которые я слегка попортил его братцу Якобу, разве могли они хоть в малой степени возместить тот моральный ущерб, какой я понес из-за напрочь изжеванного им моего уха?! Но больше всех других меня огорчил Исайя Граймс. Не иначе как дьявол внушил ему безумную мысль воткнуть вилы с железной ручкой в мои лучшие штаны для верховой езды именно в тот момент, когда внутри этих штанов находился я сам! Ни один другой поступок не смог бы так пошатнуть столь свойственную мне гуманность и прирожденную доброту.

От моего рева на милю вокруг со всех дубов разом попадали желуди. Я повернулся к безумному Исайе так резко, что он не сумел удержать вилы в руках, и они так и остались торчать из меня. Я сумел извернуться и, вцепившись в ручку, выдернул их рывком. Вторым же рывком повязал ту железную ручку Исайе на шею вместо галстука. А потом я покрепче ухватил глупого Исайю за лодыжки и начал с его помощью усовершенствовать местный, недостаточно ухоженный ландшафт.

Сперва я выкосил его телом весь лишний чапараль, потом подровнял с его помощью все близлежащие заросли кактусов, придав им вид изящных садовых клумб, затем аккуратно расчистил им от пыли довольно большой участок дороги, а когда остальные Граймсы робко попытались спасти своего братика, я принялся нещадно лупцевать Исайевым телом по их головам и довел их до такого состояния, что они ничего уже не могли, кроме как бессмысленно бегать кругами. Тут дядюшка Джеппард пришпорил свою лошадку и попытался сбить меня с ног и, разумеется, растоптать, а проклятый Исайя к тому времени почему-то сделался таким мягким, что его уже никак нельзя было дальше использовать в качестве дубинки. Тогда я поднял его над головой, и хорошенько раскрутил, и метнул его прямо в дядюшку. Все это, вместе с лошадью, на свежеподметенной дороге образовало большую кучу нового мусора. А дядюшка Джеппард вопил так, что случайный человек мог бы даже подумать, будто здесь кто-то и в самом деле хочет причинить моему любимому родственнику тяжкие телесные повреждения. Нет, эти вопли звучали поистине отвратительно! Честное слово!

Как раз к этому времени пятеро или шестеро его парней уже очухались настолько, что прекратили бегать кругами и снова ринулись на меня.

Я по очереди легонько стукал каждого из них кулаком по голове и затем бросал поверх той кучи мусора, которая состояла из дядюшкиного коня, Исайи и самого дядюшки.

Коню в конце концов сделалось невмоготу, и он попытался выбраться наружу. Его копыта начали выбивать звонкую дробь по черепам и зубам семейки Граймсов, и дядюшка Джеппард снова завопил да так громко, что я не на шутку испугался и подумал: а вдруг мой горячо любимый дядюшка на самом деле серьезно пострадал или случилось еще что-нибудь в таком роде. Пришлось мне порыться в той куче, осторожно схватить дядюшку Джеппарда за бакенбарды и очень аккуратно выдернуть на свет Божий из-под лошади и из-под тел его глупых сыновей.

— Ты не очень пострадал, дядюшка Джеппард? — участливо спросил его я.

— Ах ты!.. — запальчиво отвечал дядюшка, пытаясь вознаградить меня за мою трогательную заботу ударом охотничьего ножа.

Подобная черная неблагодарность настолько уязвила меня, что я обиделся и раздраженно отшвырнул дядюшку Джеппарда в сторону. И тут, выдираясь из колючих объятий большого кактуса, на который он совершенно случайно свалился, дядюшка внезапно испустил такой вопль, по сравнению с которым все его предыдущие крики показались мне тихим журчанием лесного ручейка.

Где-то совсем радом послышался легкий топот копыт, и из-за поворота дороги вдруг показался глупенький дядюшкин любимец Джошуа, который, судя по всему, окончательно сжевал канат, каким я привязывал его к койке Чадраша Поляха, а заодно и шляпу, и теперь устремился в родные края, в поисках занятия для своих челюстей. В потоках лунного света чертов осел выглядел как воплощенный четырехногий ночной кошмар безумца, но дядюшка Джеппард был дальтоником, а потому патриотическо-боевая раскраска Джошуа представилась ему исключительно в красном цвете.

— Все сюда! — отчаянно взвыл дядюшка Джеппард. — Караул! На помощь! Они смертельно ранили это беззащитное, робкое создание! Еще немного, и мой милый Джошуа скончается от потери крови! Ему надо немедля сделать перевязку!

Повинуясь приказу своего патриарха, те из молодых Граймсов, кто еще был в состоянии как-то ковылять, послушно покинули поле боя и бросились ловить Джошуа, дабы немедленно повернуть вспять льющиеся из него реки крови. Но стоило глупому ослу завидеть мчавшееся ему наперерез стадо сильно помятых и изрядно взъерошенных Граймсов, как он перепугался до смерти и, проявив несвойственную ему прыть, с диким ревом ломанулся в самую гущу колючих зарослей. Граймсы неотступно преследовали его по пятам. Перед тем как шум погони окончательно затих вдали, я услышал умоляющие вопли дядюшки Джеппарда:

— Джошуа! Да остановись же ты наконец, будь ты проклят! Ведь все мы тут — твои верные друзья! Вернись к нам, Джошуа, чтоб ты лопнул! Мы всего лишь жаждем излечить тебя от смертельной опасности, чертов дурень!

Я пожал плечами и вернулся назад чтобы посмотреть, нельзя ли оказать какую посильную помощь тем жертвам великой битвы, которые во множестве валялись на дороге и у подножия откоса, оглашая окрестности весьма болезненными стонами. Но эти идиоты в один голос заявили, будто бы воспитание никак не позволяет им принимать помощь от заклятого врага, под каковым врагом они, как мне показалось, подразумевали меня — меня! — своего кровного родича! Во всяком случае, все молодые Граймсы вместе и каждый по отдельности заверили меня, что, как только им будет позволено передвигаться на костылях, они сразу же вырвут сердце из моей груди, хорошенько замаринуют его, разделят по-братски, а потом будут съедать по малюсенькому кусочку перед каждой воскресной проповедью. Наконец, осознав всю тщету моих любящих родственных усилий, я еще раз пожал плечами и обратил свои взоры обратно, в сторону селения Горный Апач.

* * *

Гром великого сражения изрядно перепугал мулов, и они отбежали довольно далеко, но все же мне удалось изловить их, после чего, пожертвовав одной из своих подтяжек, я изготовил некое подобие уздечек и сел на одного мула верхом, а другого повел за собой в поводу. Чертово селение Горный Апач уже сидело у меня в печенках, поэтому я сперва намеревался направиться прямиком домой, на Медвежий Ручей, но потом любопытство все же пересилило и заставило меня свернуть к Джоэлю: хотелось узнать, отчего это мой двоюродный братец Бакнер Кирби так и не поехал в Волчий каньон.

Оказавшись наконец рядом с домом, я не обнаружил там никаких признаков жизни. Окна были темны, а дверь — заколочена наглухо. Впрочем, к двери была приколота записка. Как всякий культурный человек, я, разумеется, умел немного читать по складам. Записка гласила:

Временно отбыл в Волчий каньон.

Джоэль Гарфильд

Вот дьявол, подумал я. Выходит, этот проклятый сукин сын просто не обмолвился ни словечком ни братцу Кирби, ни кому-либо еще об открытой мною специально для них новой золотой жиле! Он просто потихоньку раздобыл вьючного мула и в одиночку рванул в Волчий канон! Нечего сказать! Ведь он посмел отказать бедняге Бакнеру Кирби в тех самых надеждах на лучшее будущее, какие он сам получил возможность питать некоторое время лишь благодаря моей бескорыстной любви к кровным родственникам!

Примерно в миле от поселка мне повстречался Джек Гордон, возвращавшийся с танцулек откуда-то с той стороны горы, Джек сообщил мне, что видел издали дядюшку Чадраша Поляха, который изо всех сил пылил вниз по тропе верхом на неоседланном муле, и даже без уздечки! Отлично, подумал я. Во всяком случае, сработала хотя бы часть моего плана, направленная на то, чтобы дядюшка Чадраш навеки позабыл вкус спиртного!

До ранчо Билла Гордона мне удалось добраться, лишь когда совсем рассвело. Я вернул Биллу его мулов и расплатился за разбитый фургон, а заодно за опустошительный урон, нанесенный Капитаном Киддом здешнему коралю. Урон оказался настолько велик, что Биллу теперь было куда как проще построить совсем новый кораль. Вдобавок Капитан Кидд загнал далеко в горы лучшего призового жеребца, в клочья изжевал оба уха длиннорогому племенному быку, а притомившись после своих подвигов, вломился в амбар, где сожрал почти на двадцать долларов семенного овса.

Одним словом, я вновь тронулся в путь к Медвежьему Ручью далеко не в самом благодушном настроении; но все же не уставал напоминать сам себе: может, овчинка и стоила выделки, ежели вся эта история помогла наконец превратить дядюшку Чадраша в стопроцентного водохлеба.

Солнце стояло почти в зените, когда я остановился у дверей дома и окликнул тетушку Таскоцию. Почти невозможно представить себе охватившие меня негодование и удивление, когда вместо ответного приветствия меня вдруг накрыл целый потоп хлынувшего из окна крутого кипятка! А следом в окно просунулась голова взбешенной тетушки, и эта голова сказала:

— И у тебя еще хватает наглости разгуливать под моими окнами, выпятив грудь, словно глупый индюк?! Ах, ежели б только я не была подлинной леди, я не постеснялась бы сказать все, что о тебе думаю, дурень ты…! А ну, проваливай отсюдова, покуда я не успела сходить за дробовиком!

— Что-то не пойму, о чем это вы таком толкуете, тетушка Таскоция! — вежливо осведомился я, потряхивая шевелюрой, чтобы избавиться от остатков слегка подостывшей воды.

— И он еще осмеливается задавать какие-то вопросы! — воздела руки к небу тетушка. — Каков нахал! Да разве не ты, всего лишь вчера поутру, пообещал мне излечить моего муженька от любви к рому? Или это был кто-то другой? Ну а теперь зайди в дом, взгляни на своего пациента! Бедняга примчался домой на рассвете, едва не насмерть загнав одного из мулов Бакнера Кирби. И с тех самых пор он сражается с большущим кувшином рома, который был у него где-то припрятан. Может, он хоть тебе расскажет, что там такое стряслось? Потому как мне до сих пор не удалось добиться от него никаких вразумительных объяснений!

Я зашел в дом и обнаружил дядюшку Чадраша в кухне, где он сидел на табуретке у задней двери, нежно прижимая к груди тот самый кувшин с ромом. Побелевшие дрожащие пальцы удерживали ручку этого кувшина куда крепче, нежели сведенная судорогой рука утопленника цепляется за соломинку.

— Ты меня удивляешь, дядюшка! — укоризненно покачал я головой. — Какого такого дьявола ты…

— Прикрой-ка дверь, о, друг мой Брекенридж! — прохрипел он. — Да как можно плотнее! И больше никогда не поминай ты всуе ни имени, ни кличек Князя Тьмы! Вчера я спасся чудом, Брекенридж! — Тут дядюшка прервался, чтобы сделать добрый глоток из кувшина, после чего продолжал уже более спокойно:

— Я был обманут, страшно обманут, Брекенридж! Я позволил себе прислушаться к аргументам Бакнера Кирби, этого сладкоголосого сына Велиала; я позволил ему победить меня в великом споре о вреде пьянства! Не далее как вчера, утомленный домогательствами, я сказал ему: ладно, разок попробую. Я как бы пошутил, Брекенридж, просто чтобы отделаться от него. И, верный своему слову джентльмена, я за целый день не пропустил ни глоточка, Брекенридж! Я пил одну только гнусную, мерзкую, отвратительную воду!

Не в силах справиться с охватившим его волнением, дядюшка Чадраш снова как следует приложился к горлышку кувшина.

— И ты знаешь, Брекенридж, хочешь верь, хочешь — нет, но клянусь честью всех Поляхов, когда я ночью вернулся в дом этого Кирби, чтобы лечь спать, я узрел стоящего прямо на моей кровати красно-бело-синего звездно-полосатого осла с изумрудно-зелеными ушами, громко распевавшего наш славный гимн! Клянусь тебе, я видел его так же ясно, как вижу сейчас тебя, Брекенридж! Это вода, Брекенридж! Все это со мной сделала вода! — Дядюшка на мгновение разжал судорожно скрюченные пальцы и любовно погладил рукой пузатый бок кувшина. — Вода манит благочестивых людей бесплодными миражами и расставляет на их пути коварные ловушки! Никогда не унижайся до воды, мой мальчик! Вчера целый день я пил одну только воду, и посмотри, к какому ужасному состоянию это меня привело! Отныне я больше никогда не выпью ни единой капли этой отравы! Да! Отныне я больше никогда, нигде и ни за какие коврижки даже одним глазком не позволю себе взглянуть на столь коварную жидкость!

— Ну, это вряд ли, дядюшка Чадраш! — сказал я, будучи окончательно выведенным из себя в результате катастрофического провала всех моих хитроумных планов. — Ведь ежели я швырну тебя вон в то лошадиное корыто на заднем дворе, то, ей-богу, тебе все же придется разок-другой хлебнуть водички!

Так я и поступил.

Но именно в результате этого жеста отчаяния по всему Верхнему Гумбольту пополз гадкий слушок о том, что будто бы я пытался утопить в лошадиной поилке своего родного двоюродного дядюшку Чадраша Поляха всего лишь за его категорическое нежелание отказаться от лишнего стаканчика кукурузного пойла.

А ответственным за повсеместное распространение столь низких, откровенно порочащих меня наветов оказался конечно же не кто иной, как тетушка Таскоция. Именно таким бесчестным образом она отплатила мне за все те добрые дела, какие я ради нее совершил.

Ну да ладно.

Ведь меня уже давным-давно ни за что не удивишь подобными проявлениями самой черной людской неблагодарности!

Глава пятая: Шестизарядная политика

Политика и оторванная от жизни книжная ученость — вещи достаточно скверные сами по себе, даже ежели их брать по отдельности. Но всякая попытка их совместить поистине пагубна; она таит в себе семена гибели и должна быть предана вечному проклятию. Взять хотя бы историю, случившуюся в Брехливой Собаке, лагере золотоискателей в долине Индейской реки.

Брехливая Собака слыла вполне уютным, мирным местечком до тех самых пор, покуда политика не подняла там свою змеиную голову, а по пятам за нею в нашу дружную общину не проскользнула стоглавая гидра культуры и образования. А ведь еще совсем недавно виски в этом поселке старателей было совсем неплохим на вкус и стоило не так уж чтобы очень дорого, а игра в покер и фараон велась очень даже честно, если вы были в состоянии достаточно внимательно присматривать за своими партнерами. За ночь в лагере обычно происходило не больше трех-четырех совсем пустячных потасовок, и, насколько мне теперь припоминается, частенько выпадала неделька-другая, когда ни единая живая душа в поселке не получала смертельных огнестрельных ранений. И вдруг, как сказала бы моя тетушка Таскоция Полях, грянул всемирный потоп.

Все началось в тот день, когда Винчестер Харриган решил перенести свое игорное заведение в Олдервиль, отчего в Брехливой Собаке (а она была по большей части палаточным лагерем) освободилось одно из немногих бревенчатых строений. И тогда один умник, Гусак Уилкерсон, предложил передать тот дом под мэрию. Но разве кто-нибудь когда-нибудь видал мэрию без мэра? Нет, сказал Уилкерсон, никто не видал. Потому как такого просто не бывает! После чего тут же объявил, что ради всеобщего блага он согласен претендовать на столь многотрудную и ответственную должность. Бык Хокинс, еще один весьма влиятельный гражданин Брехливой Собаки, также не замедлил выставить свою кандидатуру. Дата выборов была назначена на одиннадцатое апреля. В качестве штаб-квартиры Гусак избрал салун «Серебряное седло», а Бык со своей командой разместился на другой стороне улицы, в заведении под названием «Красный томагавк». Остальные граждане поселка мигом разделились на две враждующие партии. Таким образом, никто и охнуть не успел, как Брехливая Собака уже по самые… эти… ну, одним словом, по уши погрязла в пучине политики.

Избирательная кампания стремительно набирала силу; потери, понесенные сторонниками обеих партий, множились с каждым днем, по мере того как нездоровый интерес общественности все возрастал, катастрофически приближаясь к точке кипения. Девятого апреля, во второй половине дня, Гусак появился в своей штаб-квартире и заявил:

— Парни! Нам придется перейти в сокрушительное наступление по всем фронтам! Потому как Бык Хокинс оказался неплохим стратегом и вот-вот положит нас на обе лопатки! Вчерашнее соревнование по стрельбе, где он раздавал в качестве призов парное мясо только что забитого бычка, имело весьма большой успех среди тупых обывателей. Хокинс изо всех сил пытается убедить граждан Брехливой Собаки, что после избрания он сумеет обеспечить их куда более первосортными развлечениями, чем это смог бы сделать я. Брек Элкинс! Ты можешь хоть на минутку оторваться от своей соски и послушать, что я говорю? В конце концов, я просто требую твоего внимания! Как глава вот этой самой политической организации!

— Я не глухой! — с достоинством ответил я, отставляя в сторону пустую бутылку. — И отлично все слышу! Кроме того, я сам участвовал в том соревновании, и, ежели бы они не успели снять меня с дистанции перед самым концом, придравшись к какой-то там пустяковой формальности, мне бы наверняка достался весь бычок целиком. Но назвать первосортным то увеселение у меня язык не поворачивается. Я очень сильно скучал! Ведь там за весь день подстрелили всего лишь одного парня.

— Который к тому же собирался голосовать за меня! — хмуро проворчал Гусак. — А ведь в наше суровое время каждый избиратель на счету! И теперь нам тем более необходимо побить Быка Хокинса евонным же собственным оружием! Я имею в виду — превзойти его по всем статьям в умении увеселять толпу, потакая ее низменным вкусам. К тому же в последние дни Бык все чаще прибегает к недостойным, подлым и коварным закулисным интригам, откровенно покупая голоса избирателей. Тогда как я просто не могу себе позволить унизиться до подобных грязных методов, поскольку и так уже скупил все голоса, за какие был в состоянии заплатить, да еще десятка два приобрел в долг под честное слово и будущие дивиденды! Значит, нам остается лишь устроить в Брехливой Собаке такое представление, какое начисто затмит то проклятое соревнование по стрельбе!

— Может, родео? — предложил Лошак Мак-Граф. — Или старые добрые тараканьи бега?

— Да пошел ты! — нетерпеливо оборвал его Гусак. — Ни в коем случае! Мое шоу должно предстать перед общественностью в виде ослепительного символа культуры и прогресса! Нет, мы должны не позднее чем завтра вечером устроить в новой мэрии состязание по устной орфографии!

— Чиво, чиво? — ошарашенно переспросил Лошак.

— Да ничаво! — ответил Гусак. — Все очень просто. — Судья будет называть какое-нибудь длинное и заковыристое слово, а участники должны правильно произнести те буквы, из которых оно составлено, вот и все! А на следующее утро, когда откроется доступ к урнам для голосования, наши славные избиратели наверняка еще будут пребывать под впечатлением от этого грандиозного увеселения, и моя кандидатура пройдет на пост мэра подавляющим преимуществом голосов!

— Интересно, — пробормотал я, глядя в потолок, — сколько тут у нас сыщется народу, способного правильно произнести по буквам хотя бы свое собственное имя?

— Убежден, что в нашем лагере наберется никак не меньше трех дюжин человек, какие очень даже умеют читать и писать! — несколько раздраженно ответил Гусак. — А этого больше чем достаточно! Но нам будет нужен судья, который станет диктовать слова. Сам я этим заняться не могу, поскольку это не пойдет на пользу моему положению в обществе. Кто еще у нас достаточно образован, чтобы справиться со столь ответственным поручением?

— Я! — одновременно сказали Джерри Бренной и Билл Гаррисон.

После чего, угрожающе оскалясь, они злобно уставились друг на друга. Этих двоих можно было обвинить в чем угодно, но только не в том, что они испытывают друг к другу дружеские чувства.

— Но судьей может стать лишь кто-то один! — авторитетно заявил Гусак. — Придется подвергнуть проверке ваши способности. Кто из вас правильно скажет, как пишется Константинополь?

— К-у-н-с-т-к-а… — начал было Гаррисон. Но Бренной тут же разразился громогласным издевательским и весьма обидным хохотом, а отсмеявшись, добавил несколько нравоучительных фраз о невежественных выскочках.

— Сам ты невежда! — довольно-таки кровожадно возразил ему Гаррисон.

— Джентльмены! — пронзительно выкрикнул Гусак. Развить свою мысль ему уже не удалось, поскольку он и так едва успел нырнуть под стол, когда спорщики одновременно потянулись за револьверами. Стрелять они начали тоже одновременно.

Когда пороховой дым наконец слегка рассеялся, Гусак вылез из-под стола для игры в рулетку и принялся ругаться.

— Вот и еще два моих самых надежных избирателя навеки увенчали себя посмертной славой! Хорошенькую же свинью они мне подложили! — неистовствовал он. — Какого черта ты не остановил их, Брекенридж?

— Мой отец приучил меня никогда без спросу не лезть в чужие дела, — вежливо объяснил я. — А оба покойных были взрослыми, очень даже совершеннолетними людьми, вполне способными отвечать за свои поступки. Что они, собственно говоря, и сделали.

Я потянулся за новой выпивкой, поскольку шальная пуля вышибла стакан из моей руки, и при этом случайно увидел нечто, уязвившее меня до глубины души.

— Эй ты! — окликнул я бармена. — Ты зачем записал на мой кредит разбитую выпивку? Перепиши ее счас же на Джерри Бреннона, ведь это его пуля разнесла вдребезги мой стаканчик!

— И не подумаю! — резко отозвался бармен, но, взглянув на мое потемневшее лицо, торопливо снизошел до объяснений: — Видишь ли, Брек, все дело в том, что я уже довольно давно подметил: мертвецы почему-то никогда не платят по счетам!

— Прекратите счас же ваши ничтожные, жалкие препирательства по поводу пустых и бессмысленных пустяков! — зашипел Гусак Уилкерсон. — Вам только дай волю, и вы уже готовы битый час препираться из-за стаканчика дрянного пойла, тогда как я только что навеки потерял два отличных голоса! А ну-ка, парни, вытащите их отсюда куда-нибудь! — указав на тела, велел он остальным членам нашей предвыборной команды. Они уже слегка пришли в себя и начали осторожно выглядывать из-под стойки бара и из-за бочонков с пивом, за которыми благоразумнопопрятались, едва началась пальба. — Черт возьми! — с горечью в голосе продолжал Гусак. — И за какие только грехи судьба решила в самый последний момент нанести поистине смертельный удар по моей избирательной кампании?! Ведь я потерял не просто два надежных голоса, но и вся общественность Брехливой Собаки только что понесла тяжелейшую утрату, разом лишившись двух самых образованнейших своих граждан! Ежели, конечно, не считать меня. Кого же, спрашивается, мы можем назначить теперь судьей для проведения нашего замечательного соревнования?

— Да кого угодно! Сойдет всякий, кто хоть немного умеет читать! — лениво ковыряя ножом в зубах, сказал известный конокрад Волк Гаррисон, имевший на редкость мерзкую физиономию и крайне извращенные вкусы. Он всегда был готов дать лишних три мили крюку только для того, чтобы пнуть ногой какого-нибудь шелудивого пса. — Даже Элкинс и тот сойдет!

— Разумеется! — презрительно фыркнул Гусак. — Но лишь в том случае, ежели у него будет откуда прочесть длинное слово! А у нас в лагере ни у кого даже Библии нету У нас тут вообще нету никакой прессы, кроме этикеток на бутылках из-под виски! Нам срочно нужен грамотей, у которого имеется целая куча длинных слов прямо в голове! Черт бы тебя побрал, Брекенридж! Если я даже и попросил хозяина бара списывать всю поглощаемую моими парнями выпивку на издержки предвыборной борьбы, это вовсе не означает, что ты должен непрерывно торчать у стойки бара до скончания своих дней! Немедля езжай в Олдервиль и добудь там для нас самого образованного человека!

— А откуда же ему знать, кто образованный, а кто — нет? — презрительно и криво ухмыльнулся Волк Гаррисон, который, имея на то веские причины, питал ко мне самую жгучую ненависть.

— Все очень просто, — ответил Гусак. — Пускай Брек заставит нашего претендента произнести по буквам, как пишется Константинополь!

— Но Брек не может ехать в Олдервиль! — заметил Проныра Джексон. — Тамошние парни спят и видят, как бы линчевать его за то, что он оставил ихнего шерифа калекой на всю жизнь!

— У меня и в мыслях не было калечить того придурка-шерифа! — возмущенно произнес я. — Он искалечил себя сам, когда так неловко пролетел сквозь колесо от фургона после того, как я его малость от себя оттолкнул. Притом совсем легонько! Да ну его к черту! Давай, Гусак! Учи меня, как правильно писать по буквам эту самую Констанцию Ноппль!

После того как Хокинс раз тридцать или сорок повторил мне буквы, я таки зазубрил назубок это мудреное слово, погрузился на Капитана Кидда и отчалил в Олдервиль.

Когда я туда прибыл, граждане Олдервиля встретили меня довольно-таки холодно. Более того, они тут же принялись собираться в кучки на всех углах и перешептываться, то и дело бросая на меня угрожающие взгляды. Но я решил не придавать этому никакого значения. А ихний шериф вообще ни разу не попался мне на глаза, ежели, конечно, его не было среди тех трех парней, которые, как только я въехал в город тут же вскарабкались на самый высокий в округе дуб и навсегда скрылись среди его могучих ветвей.

Спешившись у дверей салуна «Белый орел», я зашел внутрь, заказал себе выпивку и спросил у бармена:

— Кто у вас в Олдервиле самый образованный человек?

— Пожалуй что Змеюка Мургатройд, — почесав за ухом, ответил бармен. — Он как раз сейчас играет в карты в «Элит-паласе».

Тогда я двинулся прямиком в «Элит-палас», но, только уже войдя внутрь, вдруг вспомнил, что не кто иной, как Мургатройд (в связи с некоторыми разногласиями, возникшими у него со мной во время одной карточной игры), поклялся продырявить меня без предупреждения при первой же нашей следующей встрече. Однако я никогда не позволял себе чересчур беспокоиться из-за подобных незначительных пустяков. Подойдя к столу, за которым играл Мургатройд, я сказал:

— Привет!

— Привет, привет! — не поднимая головы, отозвался Змеюка. — Садись и делай свою ставку! — Но тут, видимо узнав мой голос, быстро взглянул на меня. — Черт! Вечно ты путаешься у меня под ногами! — процедил он сквозь зубы и потянулся за револьвером, но я успел первым предъявить ему свою пушку, решительно сунув дуло Мургатройду прямо под нос.

— А ну-ка, тварь, произнеси по буквам слово Константинополь! — вежливо попросил я. — Да поживее!

Змеюка вдруг переменился в лице и страшно побледнел.

— Ты что, рехнулся? — прошептал он дрожащими губами.

— Кому было сказано?! — проревел я так, что на стойке бара разом лопнуло штук шесть стаканов. — По буквам! Или ты оглох?!

— К-о-н-с-т-а-н-т-и-н-о-п-о-л-ь! — пролепетал он. — Что с тобой, Элкинс? Какого черта?..

— Отлично! — сказал я, отшвырнув пистолет Мургатройда в дальний угол, дабы уберечь малого от ненужных соблазнов. — Назавтра в твоих услугах крайне нуждается весь свободолюбивый народ Брехливой Собаки.

Тебе выпала великая честь стать судьей на нашем состязании по устной фортографии!

Все, кто находился в игорном зале, затаили дыхание, а у Мургатройда, вроде как от волнения, вдруг так сильно затряслись руки, что он зацепил рукавом бубнового валета и сбросил его со стола на пол И тогда он полез под стол за тем валетом, но вместо того, чтобы поднять с пола карту, вдруг выхватил из-за голенища охотничий нож и довольно шустро попытался пырнуть этим ножиком меня в брюхо. Из-за опасения сорвать завтрашний матч мне пришлось отказать себе в удовольствии пристрелить мерзавца на месте и на самых что ни на есть законных основаниях. Вот почему я просто отнял у него эту цацку, а затем взял его за лодыжки, перевернул вниз головой и хорошенько потряс, чтобы вытряхнуть из подлеца все орудия убийства, какие еще могли при нем находиться.

Должен сказать, куча барахла получилась довольно внушительной.

— Караул! На помощь! Элкинс хочет меня прикончить заживо! — истошно завизжал Мургатройд.

— Вперед парни! Дадим достойный отпор коварным обитателям Брехливой Собаки! — словно очнувшись, взвыл кто-то из игроков.

И уже в следующее мгновение воздух в игорном зале буквально загудел, разом наполнившись разнообразными летающими предметами: тарелками, ложками, пивными кружками, плевательницами и канделябрами. Причем некоторые из тех плевательниц были на удивление тяжелыми, и, когда один такой сосуд с тяжким звоном отскочил от головы Мургатройда, тот жалобно пискнул и начал лихорадочно извиваться в моих руках, словно червяк, которого только что насадили на крючок.

— Смотрите, смотрите туда! — хором завопили сразу несколько подстрекателей с таким жаром, будто черепушка Змеюки была ихней собственностью и пострадала исключительно по моей вине. — Он уже совсем почти убил нашего бедного Мургатройда! Вперед парни! Свернем шею этому мордовороту!

И толпа завсегдатаев обрушилась на меня со всех сторон, так яростно орудуя бильярдными киями и ножками от стульев, что в моей груди невольно зародилось сомнение: а слышали ли они вообще когда-нибудь в своем долбаном Олдервиле о правилах цивилизованного гостеприимства?

Сообразив наконец, что словесные аргументы тут заведомо бесполезны, я покрепче ухватил Змеюку левой рукой, а правым кулаком принялся направо и налево вколачивать священные принципы вежливости в тупоумные головы нападавших. Подозреваю, что именно тогда превратился в руины роскошный бар «Элит-паласа». На поверку тот дурацкий бар оказался на редкость непрочным. За всю свою предыдущую жизнь мне еще не приходилось видеть, чтобы люди пробивали своими головами стены так легко, будто чертово сооружение было целиком возведено из папиросной бумаги. Не прошло и двух минут, как около дюжины чудом уцелевших забияк позорно бежали с поля боя, высыпав на улицы городка с истошными воплями:

— На помощь! Убивают! Поднимайтесь, граждане Олдервиля! Брехливая Собака вот-вот вцепится в наши глотки! Грудью встаньте на защиту ваших домов, ваших любимых чад и домочадцев!

Случайный человек мог бы даже подумать, будто на Олдервиль напали апачи, которые намерены спалить весь город дотла, — с таким остервенением вопили разобиженные граждане, обзывая меня разными нехорошими словами и осыпая градом свинца изо всех видов оружия, когда я, взобравшись на Капитана Кидда, с достоинством направился в сторону Брехливой Собаки.

Выехав из городка, я на всякий случай свернул с главной дороги и двинулся сквозь густые заросли по едва приметной, мало кому известной старой тропе, поскольку знал, что целая толпа жителей Олдервиля уже отправилась в погоню за мной. И хотя я был уверен, что Капитан Кидд с легкостью уйдет от любых преследователей, но все же малость опасался за жизнь Змеюки. Ведь тот легко мог оказаться жертвой шальной пули, ежели кому-нибудь из оддервильцев удалось бы случайно оказаться от нас на расстоянии револьверного выстрела. Местами заросли становились почти непролазными, и, как мне теперь кажется, Мургатройда привели в чувство колючие ветки молодых деревьев, непрерывно хлеставшие его по лицу. А придя в себя, он немедленно принялся за старое.

— На помощь! — вопил он так, будто его резали. — Негодяй! Ты везешь меня вовсе не в Брехливую Собаку! О нет! Ты хочешь обманом умыкнуть меня в глухие холмы, чтобы там, без лишних помех, насладиться зрелищем моей агонии! На помощь, люди добрые! Спасите! Спасите!

— Заткнись! — презрительно фыркнул я. — Раз совсем ничего не соображаешь, так уж лучше бы помолчал! Просто мы едем более короткой дорогой!

— Но ведь никакой другой дороги, кроме как по мосту через Индейскую реку, отсюда в Брехливую Собаку нету! — От удивления Змеюка даже на секундочку прекратил свои отчаянные вопли.

— Почему же нету? — в свою очередь удивился я. — Очень даже есть. Мы прекрасно переправимся по пешеходному мосту!

— Что? — испуганно взвизгнул Мургатройд. — Как?!

И, продолжая непрерывно завывать от ужаса, он принялся конвульсивно дергаться. В конце концов он порвал на части свою куртку, за которую я его держал. Мне не сразу удалось сообразить, что я сжимаю в руке одну только эту драную куртку, а сам Змеюка вывалился из нее на землю и, негромко подвывая, уже со страшной скоростью удаляется от меня на четвереньках… Стряхнув оцепенение, я пустился в погоню, но негодяй так хитро и замысловато петлял между высокими пнями и деревьями, что мне все никак не удавалось его догнать, и я уже начинал подумывать, не упростить ли процесс поимки, подстрелив его в левую ногу. Все же он допустил непростительную ошибку, попытавшись вскарабкаться на высоченное дерево. Капитан Кидд подскакал к тому дереву прежде, чем Мургатройд успел оказаться вне пределов моей досягаемости, и я привстал на стременах, и сумел вовремя схватить беглеца за левую ногу, и стащил его вниз. Больно было слышать из уст образованного человека столь ужасные, поистине кошмарные выражения!

К тому же он так неистово лягался, что умудрился-таки снова выскользнуть у меня из рук. И уж конечно, то была его собственная ошибка! И нечего ему теперь кричать на всех углах, будто бы я специально выпустил его ногу с таким расчетом, чтобы он рухнул головой прямо на камень!

Я уже было нагнулся, чтобы снова поднять Змеюку, но тут вдруг услышал невдалеке бешеный топот лошадиных копыт и посмотрел в ту сторону. Сквозь чащу неслась чертова погоня, снаряженная доблестными гражданами Олдервиля. Дьявол! Оказывается, я потратил чертову прорву времени, гоняясь за Мургатройдом по кустам, и позволил преследователям приблизиться к нам почти вплотную! Поэтому я одним рывком поднял его с земли, перебросил бессознательное обмякшее тело через луку седла и помчался в сторону Индейской реки. Капитан Кидд снова оторвался от погони с такой легкостью, будто у тех идиотов все лошади в одночасье охромели. А когда Кэп вынес нас на восточный берег реки, олдервильцы уже находились так далеко, что их пули не могли достать нас.

За прошедшие несколько часов вода в реке заметно поднялась, она бурлила, кипела, плевалась клочьями пены; а пешеходный мостик был всего-навсего простым, хотя и толстым бревном, переброшенным с берега на берег.

Но мой Капитан Кидд смог бы перейти на ту сторону даже по жердочке! Так что мы уверенно двинулись вперед, и все шло отлично, но как раз на самой середине бревна Змеюка вдруг очнулся и увидел прямо под собой грохочущий седой водоворот. Он опять начал дергаться, лягаться, завывать от ужаса и, неистово дрыгая ногами, оцарапал Капитану Кидду шкуру своими дурацкими шпорами. Тогда Кэп страшно обиделся и повернул голову, чтобы укусить меня за бедро, поскольку во всех наших неприятностях привык винить одного меня. Так или иначе, он потерял равновесие, и все мы с громким плеском свалились в ревущий поток. Едва нам удалось вынырнуть, как я тут же ухватил одной рукой Капитана Кидда за хвост, а другой успел сцапать за шкирку Мургатройда, и Кэп бодро устремился по направлению к западному берегу. Я вообще иногда сомневаюсь, найдется ли в мире такая река, какую не сумел бы переплыть мой Кэп! Мы были уже недалеко от цели, когда позади нас раздалась пальба: это погоня наконец-то добралась до берега реки. Тем идиотам из Олдервиля очень уж хотелось меня подстрелить! Но, по-видимому, они не могли толком разобрать издали, какая голова кому принадлежит, и потому часть народу стреляла и в Змеюку тоже. Просто так, на всякий случай. Для гарантии. Умник Мургатройд не выдержал и разинул пасть, чтобы объяснить тем дурням, что к чему, но тут же нахлебался воды и, черт его побери, чуть не утонул!

А затем из зарослей на западном берегу вдруг отрывисто зарявкал винчестер и кто-то из преследователей отчаянно завопил:

— Стой, ребята! Это ловушка! Проклятый Элкинс заманил нас в засаду!

И эти придурки разом повернули своих лошадок и галопом умчались обратно в свой долбаный Олдервиль.

* * *

И что б вы думали? С перепуганным пальбой и нахлебавшимся воды Змеюкой сделался самый настоящий припадок. Он опять принялся отчаянно брыкаться, выкручиваться и выкрутился-таки из своей нижней рубашки, оставив ее у меня в руках; и как раз в тот момент, когда я уже нащупал ногами твердое дно, чертов дурень окончательно вырвался из моих объятий. Река закрутила его в водовороте и помчала вниз по течению.

Я одним прыжком выскочил из воды на берег и, не обращая внимания на Капитана Кидда, который на радостях от души лягнул меня, схватил с седла свое лассо. Тут из зарослей на берег выбежал Гусак Уилкерсон. Он размахивал над головой винчестером, нелепо приплясывал и вопил:

— Не вздумай дать ему утонуть, чтоб ты лопнул! Вся моя предвыборная кампания поставлена на кон из-за соревнования по орфографии! Сделай же что-нибудь!

Тогда я шустро пробежал по берегу несколько сот ярдов, хорошенько раскрутил лассо и набросил его на Змеюку. Петля, правда, затянулась прямо у него на голове, чуть пониже ушей. Такой бросок при всем желании трудно назвать удачным, но на большее в тех условиях я оказался просто не способен, а в природе мало какая вещь умеет отрастать заново так же быстро, как кожа на человеческих ушах!

Но я все же вытащил парня из реки; и ни один непредвзятый человек не назовет иначе как самой черной неблагодарностью те обвинения Змеюки, какие он позже постоянно выдвигал в мой адрес! Подумать только, мерзавец имел наглость утверждать, будто бы я намеренно протащил его по самым острым камням, сколько их нашлось на дне Индейской реки. Это подлая ложь! Хотел бы я знать, как можно вытащить человека из Индейской реки, не ободрав, хотя бы малость, евонную шкуру об тамошние камни! А ведь Мургатройд, ко всему прочему, так нахлебался воды, что вообще едва не испустил дух!

Едва он оказался на берегу, как к нему тут же подскочил Гусак Уилкерсон, перевернул его на живот и начал плясать у него на спине, стараясь посильнее притоптывать обеими ногами. Позже Гусак несколько туманно объяснял мне, будто именно так следует делать искусственное дыхание утопленникам. Честно говоря, не думаю! Ежели судить по тому, как ужасно вопил при этом Змеюка, эта процедура нанесла ему куда больше вреда, нежели пользы.

Так или иначе, но всячески поощряемый Гусаком Мургатройд изрыгнул никак не меньше трех галлонов воды. Когда он вновь обрел дар речи, то сразу же начал использовать этот бесценный дар не по назначению, перемежая свои жалкие угрозы весьма невнятными богохульствами. Гусак наконец оставил его в покое и сказал мне:

— Забрось его на спину своему зверю, и поспешим обратно, в Брехливую Собаку! Моя лошадка сбежала, едва началась пальба. Мне почему-то с самого начала казалось, что те придурки из Олдервиля погонятся за тобой, а ты станешь уходить от них короткой дорогой. Потому-то я и встречал тебя здесь. Поторапливайся! Ведь нам еще придется оказывать Змеюке определенные знаки медицинского внимания. Потому как в своем нынешнем плачевном состоянии он вряд ли сможет быть хорошим судьей на нашем празднике орфографии!

Мургатройд был еще слишком слаб, чтобы твердо сидеть в седле; поэтому мы просто повесили его поперек, словно коровью шкуру на заборе, и двинулись вперед. Я вел Капитана Кидда в поводу, а надо сказать, что мой Кэп начинает буквально сходить с ума, ежели на его спине оказывается еще кто-то кроме меня. Вот почему мы не успели пройти даже мили, когда Капитан Кидд вдруг резко извернулся и сладострастно вонзил зубы прямо в заднюю часть мургатройдских штанов. До этого самого момента Змеюка лишь слабо, болезненно стонал, да еще время от времени униженно умолял остановиться и спустить его на землю, дабы он мог сообщить нам свое самое заветное, последнее предсмертное желание. Но, познакомившись поближе с зубами Кэпа, он испустил поразительно громкий вопль и разразился выражениями, совершенно неуместными в устах умирающего.

— Какого дьявола?! Да неужто, ради одного лишь сиюминутного увеселения самых низменных орфографических вкусов подлой черни из Брехливой Собаки, столь истинный джентльмен, как я, должен так бесславно окончить свои дни, пойдя на корм для этой хищной жвачной твари? Ни за что и еще раз ни за что! — такими пылающими подлинной страстью словами Мургатройд проникновенно закруглил свой яростный экспромт.

Мы все еще продолжали с ним препираться, когда совсем рядом вдруг затрещали кусты и на тропу из зарослей тяжело вывалился старик Джейк Хансон. Несмотря на почтенный возраст, его широченная спина только боком позволяла ему протискиваться в амбарную дверь, а громадная борода лопатой была способна на долгие годы поразить воображение случайного зрителя.

— Что за возмутительный шум вы устроили здесь, вблизи от моего мирного жилища, негодяи? — свирепо спросил он. — И кто тут кричал караул?

— Я кричал! — вызывающе ответил Змеюка. — Ибо аз есмь тот агнец Божий, какого эти злодеи вознамерились обречь на заклание во имя нелепых прихотей жестокой толпы!

— Заткнись! — злобно прошипел Гусак. — Не верь ему, Джейк! Этот джентльмен уже неоднократно давал нам свое молчаливое согласие стать судьей на завтрашнем соревновании по устной орфографии!

— Вот как? — внезапно заинтересовался Джейк. — Значит, передо мною — образованный человек, да? Ни за что бы ни подумал! Ведь ежели поменять его лохмотья на нормальную человеческую одежду, да хорошенько помыть, да еще обтереть кровь с лица, его будет почти невозможно отличить от нас, простых смертных! Послушайте, парни! Давайте-ка пока затащим этого малого ко мне в дом! Там я обработаю ему раны, накормлю, уложу спать и вообще позабочусь о нем, а завтра к вечеру доставлю в поселок для участия в вашем соревновании по этой, как ее там… ну, по той самой вашей фортографии, причем в целости и сохранности. А за это пусть он малость подучит мою младшенькую, Саломею, как половчее складывать буквы.

— Я решительно отказываюсь преподавать мое столь высокое искусство всяким там деревенским сопливым пигалицам!.. — заносчиво задрав нос, начал было Змеюка, но вдруг резко остановился, приметив некое весьма миловидное личико, с жадным любопытством поглядывавшее на нас из тех самых зарослей, откуда появился Джейк Хансон. — А кто это там прячется? — странно изменившимся голосом поинтересовался Мургатройд.

— Моя младшая дочь, Саломея! — с гордостью заявил старина Джейк. — Ей совсем недавно исполнилось девятнадцать, но бедняжка не умеет ни читать, ни писать. Впрочем, честно говоря, в нашем роду никто никогда и не умел ежели верить семейным преданиям. Но мне бы очень хотелось предоставить моей любимой доченьке хотя бы малость этого самого вашего образования!

— Конечно! — вдруг с неожиданным энтузиазмом воскликнул Змеюка. — Обязательно! Я сделаю это с удовольствием! Ведь неуклонно нести в народ неугасимый светоч знаний — есть первейший долг всякого поистине образованного человека!

Вот так оно и вышло, что мы оставили Мургатройда в хижине старика Джейка Хансона, где он, подоткнутый со всех сторон одеялами, расположился полулежа на койке, а Саломея сразу же принялась кормить этого бездельника с ложечки и отпаивать его первосортным виски! Ну а мы с Гусаком Уилкерсоном поспешили в Брехливую Собаку, до которой от дома старины Джейка оставалось чуть больше мили.

— Имей в виду! — втолковывал мне по дороге Гусак. — Нам даже словом нельзя обмолвиться о том, что Змеюка остался в хижине Джейка! Потому как Бык Хокинс уже давно положил глаз на Саломею, а он настолько ревнив, что начинает сходить с ума, когда какой-нибудь другой мужчина всего лишь на минутку позволит себе задержаться возле ее дома, чтобы переброситься парой словечек с кем-нибудь из Хансонов. Мы просто не можем допустить, чтобы подобная ерунда вдруг помешала нашему замечательному шоу!

— Ты ведешь себя так, будто заранее уверен в успехе своей сомнительной затеи! — предостерегающе заметил я.

— Все, что у меня было, есть и будет, я смело поставил на эту одну-единственную карту! — проникновенно ответил мне Гусак. — Потому как орфография есть главный и подлинный символ нашей великой цивилизации!

Ладно. Хрен с тобой. Пусть будет символ, подумал я.

На самой окраине поселка нам навстречу попался Лошак Мак-Граф; сильнейший запах кукурузного виски клубился вокруг него подобно грозовой туче.

— Послушай меня, Гусак! — потребовал он. — Мне только что стало известно об ужасно коварном заговоре, каковой доподлинно злоумышляет Бык Хокинс, войдя в роковой сговор с Джеком Клинтоном. Они собираются в день выборов, прямо с раннего утра, так подпоить большинство наших сторонников, чтобы те даже ползком не смогли бы добраться до избирательных урн! Я предлагаю прямо счас отменить матч по той твоей фортографии и немедля же атаковать «Красный томагавк», дабы каленым железом выжечь ихнее поганое крысиное гнездо!

— Не-а! — решительно ответил Гусак. — Не пойдет! Мы должны показать, что умеем держать свое слово! Но ты не беспокойся, мой верный Лошак, мы сумеем найти способ, как разрушить злокозненные замыслы этих гнусных политических варваров!

Лошак пожал плечами и, неодобрительно покачивая головой, деловито устремился ко входу в «Серебряное седло», а Гусак присел на край лошадиного корыта и глубоко задумался. Я уже совсем было решил, что он заснул, но тут Гусак вдруг тряхнул годовой, вскочил на ноги и сказал:

— Вот что, Брекенридж! Ступай-ка найди Подлизу Джексона и вели ему пока убраться из лагеря, а вернуться назад только утром одиннадцатого числа. А одиннадцатого, еще до того, как начнется голосование, он должен прискакать в лагерь на взмыленном коне и начать распространять слухи о чудовищно богатой золотой жиле, только что разведанной в ущелье Диких Лошадей. Готов побиться об заклад на что угодно: большинство парней сразу же рванет в то ущелье, начисто позабыв об избирательных урнах. А ты, еще с вечера, начинай крутиться среди тех, о ком наверняка известно, что они согласны проголосовать за меня. Будешь потихоньку объяснять им глубинный смысл нашей новой избирательной стратегии. И ежели все мои сторонники останутся в лагере, а большинство подпевал Быка Хокинса умчится за тридевять земель, в ущелье Диких Лошадей, тогда справедливость и законность всенепременно восторжествуют. А следовательно, я буду избран сокрушительным большинством голосов!

Ну ладно. Я побродил по поселку и нашел Подлизу, после чего в точности передал ему слова Гусака, а Подлиза, осознав всю важность поручения, немедля отправился в «Серебряное седло» и начал там хлопать один стаканчик за другим, пользуясь кредитом, предоставленным всем членам нашей избирательной команды. А я счел своим долгом отправиться вместе с ним и проследить, чтобы он не накачался чересчур сильно и не позабыл те указания Гусака, какие ему надлежало исполнить.

Мы уже успели опрокинуть по шесть стаканчиков каждый, когда в салун ввалились Джек Мак-Дональд, Джим О'Лири и Тарантула Алисон, все трое из команды Хокинса. Тогда Подлиза напрягся, кое-как собрал в кучку свои разбегающиеся глаза и спросил:

— К-х… К-хто тут смеет извращать своей персоной столь замечательный пейзаж? П-по-чему сиим с-сосункам не с-сидится там, в «Красном томагавке», где им и надлежит б-быть!

— По-моему, у нас свободная страна! — с несколько излишним апломбом ответил Джек Мак-Дональд. — Что вы скажете насчет того проклятого соревнования по орфографии, о котором ваш Гусак успел раззвонить по всему городу?

— А что вы, собственно, изволите иметь в виду? — угрожающе спросил я, поправив оружейный пояс.

Должен заметить, что политические противники Элкинсов, посмевшие потревожить кого-либо из них в их собственной берлоге, обычно живут очень недолго.

— Мы требуем, чтобы нас оповестили, кто будет судить этот матч! — нагло заявил О'Лири. — Мы требуем честной игры!

— Для судейства нами приглашен некий весьма образованный джентльмен из другого города, — ледяным тоном отвечал я на эти крайне неблаговоспитанные домогательства.

— Кто именно? — с нажимом спросил Алисон.

— Не ваше собачье дело! — вдруг проревел Подлиза, в груди которого кварта-другая кукурузного пойла, как всегда, возбудила небывалую доблесть, круто замешанную на мании величия. — Являясь светочем прогресса и кладезем гражданской совести, я бросаю свой вызов всем коррумпированным политическим скунсам, сколько их есть в Брехливой Собаке и во всем мире, и…

Бумм! Бильярдный шар, метко пущенный Мак-Дональдом, угодил точно в цель; и бедный Подлиза, так и не успев закончить свою обличительную речь, рухнул лицом в блюдо с закуской.

— Полюбуйтесь, что вы наделали! — возмущенно указали непрошеным визитерам. — Раз уж вы, подлые койоты, не желаете вести себя в приличном обществе, как подобает истинным джентльменам, я вынужден просить вас немедля удалиться отсюдова к чертовой матери!

— Ежели тебе так не нравится наша компания, то, может быть, ты наберешься смелости вышвырнуть нас? — вызывающе захохотали эти идиоты.

Вот единственная причина, по которой, допив свой последний стаканчик, я был вынужден отобрать у чудаков все ихние пушки, а их самих по очереди вышибить из салуна сквозь боковую дверь! Но дверь-то была закрыта! Так откуда же мне было знать, что прямо за той дверью именно в тот день какой-то придурок установил новомодную чугунную кормушку для лошадей!

Друзья троих павших героев с трудом выковыряли их из ребер той кормушки, после чего повлекли в «Красный томагавк», дабы там наспех заштопать изрядно пострадавшие скальпы. А я вернулся в «Серебряное седло», чтобы посмотреть, как себя чувствует Подлиза. Я уже собирался войти в зал, когда он самолично возник в дверях, слегка пошатываясь, бормоча под нос невнятные ругательства и бестолково размахивая громадным револьвером.

— Ты хоть помнишь, о чем мы с тобой толковали? — строго поинтересовался я.

— К-кх… К-кхое што вроде бы помню! — сознался Джексон, старательно тараща разбегавшиеся в разные стороны глаза.

— Тогда проваливай! — поторопил я его, помогая ему влезть в седло, после чего стрельнул разок под ноги его лошадке.

И Подлиза Джексон на приличной скорости покинул пределы поселка, не будучи в силах нащупать стремена и уздечку, а потому нелепо болтая ногами и крепко-накрепко обхватив руками шею своего скакуна.

— Пьянство есть ужасная мания и сущее проклятие всего рода человеческого! — с отвращением и скорбью известил я бармена. — Взгляни на сей поистине ужасный пример, и да послужит он тебе впредь самым суровым предупреждением! Посмотрел? А теперь вот что: подай-ка ты мне вон ту бутылочку ржаной водки!

* * *

Должен признать, Гусак Уилкерсон потрудился на славу, афишируя свое грандиозное шоу. На следующий день в городок начали стекаться старатели со всех заявок, расположенных как вверх, так и вниз по ручью. Уже за полтора часа до начала великого матча в зале было яблоку негде упасть. Все скамьи сдвинули к стенам, освободив в центре зала свободное место. Потом начались жаркие споры о том, кто должен принять участие в соревновании и кому предстоит возглавить команды. Но в конце концов, после небольшой стрельбы, без которой в Брехливой Собаке отродясь не обходилось ни одно новое начинание, все было кое-как улажено: в команды отобрали ровно двадцать человек, а капитанами были выбраны Волк Харрисон и Джек Клинтон.

Но, по странному стечению обстоятельств, ровно половину из тех двадцати человек почему-то составляли люди Быка Хокинса, а во второй команде оказались одни лишь сторонники Гусака Уилкерсона. Ну и ясное дело, Джек решил возглавить своих ребят, а Волк — своих.

— Мне это совсем не нравится! — прошептал Гусак. — Я бы предпочел перемешать команды. Потому как теперь выходит что-то вроде состязания между моими людьми и людьми Быка. Ежели они выиграют, вся моя затея обернется против меня! Что за черт? Куда подевался проклятый Змеюка?

— Лично мне он сегодня на глаза не попадался, — ответил я. — Послушай, надо бы перед началом отобрать у всех игроков револьверы, а то так и до беды недалеко!

— Типун тебе на язык! — прошипел Гусак Уилкерсон. — Вечно ты пытаешься накликать неприятности! Ну что может случиться во время столь мирного, почти что дамского развлечения, как невинное соревнование по устному правописанию? Нет, ну куда же подевался проклятый Змеюка? Ведь старина Джейк клятвенно пообещал доставить его сюда минута в минуту!

— Эй, Гусак! — вдруг заорал Бык Хокинс, не поднимаясь со скамейки, на которой он сидел в окружении самых ярых своих сторонников. — Какого черта ты не начинаешь свое долбаное шоу?!

Бык был довольно-таки высокорослым — всего лишь на полголовы ниже меня — и весьма широкоплечим детиной с длинными, черными, свисающими словно у старого моржа усами. Взбудораженная провокационным воплем толпа тут же принялась орать, ругаться самыми черными словами и оглушительно топать ногами, чем доставила подлому Хокинсу изрядное удовольствие.

— Ну отвлеки же их чем-нибудь на время, Брек! — умоляюще прошептал Уилкерсон. — А я пока пойду, попытаюсь узнать, куда запропастился чертов Мургатройд!

Он выскользнул через боковую дверь, а я встал и обратился с речью к переполненному залу.

— Джентльмены, — сказаля. — Получилась небольшая заминка. Но долго она не продлится. А тем временем я продемонстрирую свои таланты, дабы слегка развлечь вас. Полагаю, никто из присутствующих не станет возражать, ежели я спою вам песенку «Барбара Аллен»?

— О нет! — хором взвыли все присутствовавшие.

— И все-таки вам придется ее выслушать! — взревел я, взбешенный столь прискорбным отсутствием нежных чувств в огрубелых сердцах так называемой публики. — Приступаю к исполнению, — добавил я, вытаскивая свой любимый сорок пятый, — и клянусь, что немедля вышибу мозги из любого койота, какой посмеет меня прервать!

Вслед за тем я спел без каких-либо помех и, по окончании номера, отвесил глубокий поклон, после чего стал ждать аплодисментов. Но увы, единственным, чего я дождался, было прозвучавшее в гробовой тишине крайне невоспитанное замечание Харрисона:

— Боже мой, с каким ужасом приходится мириться бедным, ни в чем не повинным волкам, обитающим в окрестностях Медвежьего Ручья!

Подлецу удалось-таки задеть меня за живое, но не успел я подыскать хоть сколько-нибудь подходящий ответ, как через дверь снова, уже в обратном направлении, проскользнул Гусак.

— Мне так и не удалось нигде найти Змеюку! — громко прошептал он мне на ухо. — Но зато бармен дал мне книжку, которую случайно где-то откопал. Правда, там не хватает большей части страниц — наверно, пошли на самокрутки, — но и осталось тоже немало. Я отметил там некоторые самые длинные слова. Брекенридж, ты читаешь достаточно хорошо и сумеешь прочесть их вслух. В конце концов, ты просто должен это для меня сделать! Ведь ежели мы не начнем обещанное представление прямо сейчас, толпа сперва растерзает нас, а потом разнесет по бревнышку здание нашей замечательной будущей мэрии! А ты — единственный человек в лагере, не считая меня и Быка, кто хоть чуть-чуть умеет читать, но не участвует в соревновании. Думаю, будет не совсем правильно, ежели за судейство возьмусь я и, чтоб мне лопнуть, ежели я позволю взяться за это Быку!

В общем, как и следовало ожидать, я влип.

— Ах, черт! — с отвращением сказал я. — Ну да ладно. Мне следовало бы заранее знать, что козлом отпущения окажусь именно я. Давай сюда свою проклятую книгу!

— Держи! — Гусак протянул мне тощую пачку разрозненных засаленных листков. — Она называется «Похождения французской графини». Но смотри, не вздумай читать какие-нибудь слова кроме тех, какие я подчеркнул!

— Эй вы там! — вдруг заорал Джек Клинтон. — Мы уже устали ждать! Пора переходить к делу!

— Уже! — с достоинством отвечал я. — Мы начинаем!

— Ха! — заявил Билл Хокинс. — Нас никто не предупреждал, что парадом будет командовать Элкинс! Мы так не договаривались. Нам был обещан некий образованный джентльмен из другого города!

— А я, по-вашему, откуда? — несколько раздраженно спросил я. — Да будет вам известно, что мы, Элкинсы, родом вовсе не из Брехливой Собаки, а спокон веку обитали в окрестностях Медвежьего Ручья. Кроме того, все мои родичи не менее образованны, чем любая прозябающая здесь змеиная душа. А ежели кто из присутствующих полагает себя более культурным человеком, нежели я, пусть он сделает два шага вперед, чтобы я знал, кому мне следует оборвать уши!

Желающих почему-то не нашлось, поэтому я продолжил:

— Отлично! Бросаю доллар! Пусть случай решит, кто будет произносить по буквам первое слово!

Выпала решка, а значит, первыми должны были начинать парни Гусака Харрисона. Я заглянул в книжку, и первым подчеркнутым словом оказалось женское имя.

— Екатерина! — произнес я. Ответом мне было глухое, мрачное молчание.

— Екатерина! — заревел я, свирепо уставившись на Волка Гаррисона.

— Какого черта ты на меня вылупился?! — вспылил Волк. — Я и знать не знаю девушки с таким именем!

— Это никакая не девушка! — произнес я с чувством. Это — слово, какое я только что вычитал в книжке. А ты, дубина стоеросовая, должен произнести его по буквам! А ну, давай, чтоб ты лопнул!

— А-а, — пробормотал он. — Вот оно что! Ну тогда ладно. Тогда слушай: К-а-т-и-р-и-н-а! Вот!

— Неверно! — поглядев еще разок в книжку, рассудил я.

— Это как — неверно?! — обиженно взревел Волк. — Еще как верно! Верней быть не может!

— В книжке записано не так! — сурово ответствовал я.

— Да пошла она знаешь куда твоя книжка! — зловеще прошипел Гаррисон. — Мне прекрасно известны все мои права, и я не позволю так вот запросто облапошить меня какому-то там невежественному гризли с никому не известного Медвежьего Ручья!

— Это кого ты позволил себе поименовать невежественным и никому не известным?! — Мерзавцу удалось-таки уязвить самые чувствительные струны моей нежной души. — Сядь счас же! Ты переврал слово!

— Ты лжешь! — взвыл Гаррисон и потянулся за своей пушкой. Но разумеется, я начал стрелять первым.

Когда дым слегка рассеялся, я увидел, что половина зрителей толпится у дверей, явно готовясь удрать на улицу. А другая половина отчаянно сражается, пытаясь отвоевать себе уютное местечко под дубовыми скамейками. Поэтому я еще разок выпалил в потолок и сурово воззвал:

— А ну-ка немедленно сядьте! Никаких причин для вашего волнения нету! Состязание по устной фортографии только начинается! И я лично пристрелю каждого негодяя, какой попытается ускользнуть отсюда, покуда наше увеселение само собой не подойдет к надлежащему концу!

— Чтоб тебя черти разорвали! — жарко зашептал мне на ухо Гусак. — В конце концов, смотри внимательней, в кого стреляешь! Ведь из-за тебя я только что лишился еще одного голоса!

— Выволоките вон этого самонадеянного пустозвона! — строго указал я, утирая кровь, струившуюся из простреленной Волком Гаррисоном мочки левого уха. — Наше соревнование по устной фортографии продолжается!

Ответом мне было повисшее в воздухе напряженное молчание. Люди как-то неопределенно шаркали ногами, со значительным видом подкручивали кончики усов, подтягивали и поправляли оружейные пояса, но я решил не обращать на все их телодвижения никакого внимания и сурово обратился к Джеку Клинтону:

— Теперь ты! Можешь произнести по буквам слово «Екатерина»?

— Е-к-а-т-е-р-и-н-а! — дрожащим голосом сказал Джек.

— Клянусь всем святым, ты прав! — провозгласил я, сверившись с книжкой. Часть публики тут же разразилась дикими воплями восторга и принялась почем зря палить в потолок.

— Эй! — вдруг опомнился игрок другой команды, Билл Старк. — Вели ему счас же сесть! Он ошибся! Ведь «Катерина» всю жисть начиналась с буквы «К»!

— Но он прочел в точности так, как написано в книге! — с достоинством ответил я. — Можешь поглядеть сам!

— И не подумаю никуда глядеть! — в бешенстве заорал Билл, ловко вышибив ногой из моих рук «Французскую графиню». — Это подлая опечатка! Вы все счас же должны признать, что «Катерина» начинается с буквы «К», или на полу появится еще одна лужа крови! Клинтон произнес слово неправильно и должен немедленно сесть на место! А ежели он не сядет добровольно, так уж наверняка ляжет! Потому как я пристрелю его на месте!

— Что-то никак не возьму в толк, кто тут у нас судья! — заревел я, начиная понемногу выходить из себя. — Прежде чем застрелить кого-нибудь еще, подлая гиена, тебе сначала придется пристрелить меня!

— С превеликим удовольствием! — яростно зарычал Старк и потянулся за револьвером…

Сами понимаете, дурень поставил меня просто в безвыходное положение. Пришлось хорошенько врезать ему по челюсти, после чего он, рухнув на составленные вместе скамейки, тут же мирно задремал среди кучи ихних обломков. Увидав такое дело, Гусь Уилкерсон пронзительно взвизгнул и принялся изо всех сил колотить меня по спине своими жалкими кулачками.

— Да чтобы черти на семнадцать с половиной частей разодрали твою бессмертную душу, Брек! — истошно вопил он. — Счас же прекрати гнусное избиение моих сторонников! В конце концов, на кого ты работаешь, на меня или на этого подлого Хокинса!

— Хо-хо-хо! — зашелся в приступе громового хохота Хокинс. — Уах-ха-ха! Я настаиваю на незамедлительном продолжении столь замечательного представления! Настолько потешного шоу мне еще не случалось видеть за всю мою жизнь!

— Бум-мм! — с треском отворилась входная дверь будущей мэрии, и на пороге возник неистово размахивавший обрезом старина Джейк Хансон.

— Добро пожаловать на наш замечательный фестиваль, Джейк! — приветствовал я достойного патриарха. — А куда же ты подевал подлого Мургатройда?..

— Ты скунс и сын вонючего скунса! — неожиданно заявил Джейк, импульсивно разрядив в моем направлении оба ствола.

Дробь из старенького ружьишка почти равномерно рассеялась по всему помещению. Не думаю, чтобы на мою долю пришлось больше пяти или шести картечин. Все остальное щедро распределилось среди зрителей.

Трудно даже представить себе, какой тогда поднялся в зале вой!

— Какого дьявола?! — взвизгнул первым пришедший в себя Гусак Уилкерсон. — Ты что, рехнулся? И куда ты подевал нашего Змеюку?

— Он удрал! — обливаясь горючими слезами, завопил не своим голосом старик Хансон. — Смылся! Сбежал с моей ненаглядной дочуркой!

Тут с дубовой скамьи вскочил Хокинс и, выдирая крупные клочья из своей бороды, потряс стены зала нечеловеческим ревом.

— Саломея?! — громоподобно завывал он. — Сбежала?!

— Да! — проорал ему в ответ старина Джейк. — Сбежала! Вместе с тем проклятым шулером-грамотеем, с тем чертовым весельчаком-аферистом, какого они поутру приволокли ко мне из Олдервиля! — Старина Джейк мычал, блеял и исполнял некое уродливое подобие боевой пляски апачей. — Эти подлые Элкинс и Уилкерсон обманом уговорили меня пригреть на своей груди гремучую змею! Несмотря на все мои самые униженные мольбы и протесты, они силком заставили меня принять того изверга в мирный круг моих…. беззащитных домочадцев! И злодей сумел-таки обольстить неискушенное сердце моего невинного глупенького ягненочка своей образованностью, якобы культурным поведением и гладкими, льстивыми речами! И вот теперь они удрали незнамо куда, чтобы пожениться!

— Это есть хитрое политическое злоумышление! — брызгая слюной, завизжал Хокинс, хватаясь за свой громадный револьвер. — Уилкерсон нарочно подстроил мне эту западню!

Я метко вышиб из рук Быка его пушку, но в тот же самый момент Джек Клинтон с треском обрушил одну из уцелевших скамей на голову Гусаку Уилкерсону, после чего Гусак принялся целоваться с какими-то грязными ошметками на полу. Впрочем, Джек тут же распростерся поверх Гусака, поскольку Лошак Мак-Граф испробовал на его черепе крепость рукоятки своего револьвера, а мгновение спустя в голову Лошаку со всего размаха угодил метко пущенный кем-то обломок кирпича, и он с тихим вздохом рухнул поперек тела Клинтона. После чего разгоревшуюся битву не смогло бы предотвратить даже немедленное вмешательство потусторонних сил. Зрители в мгновение ока разделились на две враждующие политических группировки, и эти две волны тут же грозно сшиблись, осыпаемые щепками от разбитых вдребезги скамеек, в пистолетном дыму и в ревущем гуле проклятий.

* * *

При подобном стечении обстоятельств я всегда полагал что самое лучшее — не давать воли своим чувствам. Только поэтому в течение нескольких бесконечных минут мне удавалось одерживать яростный напор девяти или десяти сторонников Быка Хокинса. Я даже не подстрелил ни одного из них, а сохраняя полное хладнокровие, всего лишь лупил по ихним глупым головам вырванной изпола толстенной доской. Я почти совсем не топтал ногами этих дурней. А зря!

Потому как они ошибочно приняли мою природную доброту за слабость и продолжали наседать с удвоенной силой, а Джеку Мак-Дональду вообще втемяшилась в голову навязчивая идея, будто бы ему удастся повалить меня на пол, ежели он с разбегу запрыгнет мне верхом на шею. А когда он таки претворил свою дурацкую идею в жизнь и обнаружил, что ошибочно находился во власти бесплодных иллюзий, то принялся изо всех сил лягать меня ногами по груди, вслед за чем накрутил на левую руку изрядное количество моих изящных локонов, а правой принялся заунывно молотить меня по голове рукояткой громадного револьвера.

Черт возьми! Это монотонное постукивание меня дьявольски раздражало! К тому же, почти одновременно, несколько других отъявленных дурней вцепились в обе мои ноги, пытаясь любой ценой завалить меня на пол. Все бы ничего, да только один из этих недоумков, навеки проклятый Небом сын Велиала, жестоко отдавил мне мою любимую мозоль на большом пальце левой ноги! И ежели до тех пор я сносил все причиняемые мне невзгоды не менее терпеливо, нежели Иов ниспосланные ему Господом язвы, то поистине ужасные муки в большом пальце моей левой ноги буквально свели меня с ума!

И тогда я огласил всю округу безумным ревом, от которого на землю с крыши горохом посыпалась дранка, и, изнывая от полноты чувств, так пнул прямо в брюхо злокозненного мерзавца, посмевшего отдавить мне любимую мозоль, что он, издав совершенно кошмарный стон, без чувств повалился на пол и до самого конца битвы уже не проявлял ни малейшего интереса к происходящим историческим событиям. А потом я, изогнувшись, поймал за шкирку Мак-Дональда, отодрал этого клеща от моей шеи, словно наклейку от бычьей шкуры, и вышвырнул в ближайшее окно.

Тем не менее его наветы, будто бы я специально бросил его в ту здоровенную бадью для дождевой воды, есть не что иное, как самая гнусная ложь! Я даже понятия не имел, что за окном стоит эта самая бадья, покуда своими ушами не услышал, как Мак-Дональд крушит своей умной головой бочарные клепки!

Затем я стряхнул со спины человек девять или десять идиотов, утер рукавом кровь, малость заливавшую мне глаза, окинул орлиным взором поле боя и с горечью убедился, что сторонники Гусака Уилкерсона, включая самого Гусака, подверглись сокрушительному разгрому. Тогда я взревел с новой силой и уже приготовился разделаться с уцелевшими сторонниками Хокинса подобно тому, как матерый гризли расправляется со сворой второсортных охотничьих псов; но тут вдруг обнаружилось, что один из этих негодяев под шумок крайне предательски запутал мою шпору в своей бороде.

И тогда я нагнулся, чтобы выпутать драгоценную шпору, и сделал это очень вовремя, поскольку заряд картечи просвистел в воздухе как раз там, где только что находилась моя голова. Тем временем три или четыре мерзавца атаковали меня одновременно, бестолково размахивая своими охотничьими ножами. Уворачиваясь от тех олухов, я дернулся изо всех сил и наконец высвободил застрявшую ногу. И разве можно меня теперь обвинять в том, что одновременно почему-то выдернулась целая половина бороды у того подлеца? Ну а я, не теряя времени, ухватил последнюю уцелевшую дубовую скамью и одним ударом начисто смахнул всю первую шеренгу нападавших. Этот маневр ужасно пришелся мне по душе, и я уже как следует размахнулся, чтобы покончить с остатками армии Хокинса, как вдруг чей-то вопль начисто перекрыл шум сражения.

— Золото! — истошно визжал вновь прибывший. — Зо-ло-то!

Все участники битвы словно окаменели в том самом положении, в каком их застал этот вопль. Даже Бык Хокинс, стоя на коленях на груди Гусака, запустив одну руку в шевелюру поверженного политического противника, а другой — сжимая здоровенный мясницкий нож, и тот поднял голову. Все остальные тоже мгновенно перестали размахивать кулаками и вперили свои взоры в дверь. А там, на пороге, хватаясь руками за воздух и размахивая опустевшей бутылкой, пошатывался Подлиза Джексон, продолжая выкликать новости.

— Большая руда в ущелье Диких Лошадей! — торопливо сыпал он словами. — Коренная порода! Залежи, каких еще вовеки не видел наш благословенный Запад! Самородки размером со страусиные яйца! Гульп?

Бедный пьяница бесследно исчез, разом погребенный под девятым валом людской толпы, состоявшей из напрочь обезумевшего населения Брехливой Собаки, стремительно покидавшего поле недавней битвы. И даже Билл Хокинс, с явным сожалением отказавшись от кровожадного намерения заживо оскальпировать своего поверженного политического соперника, в числе первых присоединился к поистине великому исходу.

Людские волны, не найдя себе выхода сквозь довольно-таки узкие двери, в героическом порыве начисто вынесли наружу весь фронтон бывшего здания будущей мэрии. Те из бойцов, кто оказался сбитым с ног и затоптанным почти что насмерть, находили в себе достаточно сил, чтобы кое-как подняться и, пошатываясь, из последних сил устремиться вслед за быстро удалявшейся толпой.

Когда пыль слегка осела, а топот людей и цокот лошадиных подков постепенно затих вдали, единственными представителями рода человеческого в Брехливой Собаке остались мы с Гусаком Уилкерсоном да еще весьма неустойчиво стоявший на карачках Подлиза Джексон, недоуменно повернувший в нашу сторону свою довольно-таки невзрачную физиономию, которая не стала ничуть краше, будучи испещренной четкими отпечаткам множества сапожных гвоздей с большими шляпками, какими граждане Брехливой Собаки привыкли подбивать отстающие подметки своих сапог.

Уилкерсон, пошатываясь, подошел к Подлизе и дико уставился на него.

Затем с нашим Гусаком сделались самые настоящие конвульсии, и сперва он даже не мог произнести ни единого слова, только изо рта у него бешено летели во все стороны брызги слюны. Когда же он наконец обрел дар речи, слова его были оскорбительны для слуха любого истинного джентльмена.

— Какого х…хрена ты объявился здесь именно сейчас?! — Гусак выл так, что даже у меня мороз по коже подирал. — Брекенридж! Ведь говорил же я тебе, чтобы этот х…хрен появился в поселке утром, а вовсе не вечером?! Или не говорил?

— Говорил, — с достоинством подтвердил я. — И я самолично пару раз ему об этом напомнил!

— Вот оно! — вдруг радостно воскликнул Подлиза. — Это как раз и есть то самое оно, какое я давеча никак не мог припомнить! Мерзавец Мак-Дональд так крепко приварил мне по мозгам, что они совсем протухли. И я хоть и чувствовал, будто бы обязательно должен припомнить нечто очень важное, но вот только никак не мог сообразить, что же именно!

— О Господи! — простонал Гусак, после чего добавил еще несколько слов для дополнительного эффекта.

— Ну чего ты так расстраиваешься? — несколько раздраженно спросил я, к прискорбию своему обнаружив, что во время драки кто-то пырнул меня ножом в ногу. И теперь в моем левом сапоге хлюпала кровь, а ведь я сдуру надел на праздник совершенно новую пару сапог! — В конце концов все вышло как нельзя лучше, верно? Все дурни умчались в ущелье Диких Лошадей, причем Хокинс — в числе первых. И раньше чем послезавтра нам их обратно не видать!

— Да! — вдруг принялся неистовствовать Гусак Уилкерсон. — Ты абсолютно прав, чтоб ты лопнул! Они все умчались туда! Включая и моих собственных людей! Проклятый лагерь пуст, словно выжженное крысиное гнездо! Как ты мыслишь себе мои победные выборы, когда тут не осталось ни одного человека, способного провести эти самые выборы или даже просто б-бросить в урну б-бюллетень!

— Вот черт! — сказал я. — А ведь ты прав! Об этом я как-то совершенно не подумал!

Тут Гусак вдруг вперил в меня пылающий, поистине ужасный взор.

— А предупредил ли ты, — начал он тихим, но до мозга костей леденящим кровь голосом, — предупредил ли ты моих дорогих избирателей, что весть, каковую должен принести Подлиза, всего только пункт нашего стратегического плана?

— Вот дьявол! — смущенно пробормотал я. — Понимаешь ли, такая незначительная подробность как-то совершенно выпала из моей головы! Похоже, на этот раз я остался в дураках!

— Не-ет! — истошно завопил Гусак Уилкерсон, вытаскивая револьвер. — Нет! Это я остался в дураках! Но теперь я исправлю ужасную ошибку и навсегда вычеркну тебя из своей прискорбной жизни!

Ничего не скажешь, всадить пулю в человека — вот поистине благородный способ, какой избрал Гусак, чтобы воздать мне по заслугам за всю мою самоотверженную деятельность, направленную исключительно ему во благо! Клянусь, я отбирал пистолет у бедного безумца со всеми предосторожностями, на какие только был способен. А потому этот глупый Уилкерсон должен винить лишь одного себя в том, что у него, совершенно случайно, одновременно вывихнулись обе руки.

И знаете ли, у меня вдруг сделалось так муторно на душе, что я немедля оседлал Капитана Кидда и навсегда отряхнул со своих ног прах того проклятого лагеря, поскольку осознал, что Брехливая Собака, как таковая, абсолютно чужда примитивной признательности за добрые поступки.

К тому же я раз и навсегда понял, что не создан для того, чтобы погружаться в глубинные хитросплетения высокой политики. И что мне, как я теперь полагаю, давным-давно следовало вовремя прислушаться к мудрым словам моего папаши.

— Единственный закон, какой действительно необходим каждому человеку, — не раз говаривал он, — так это надежный револьвер в кармане и доброе ружье, постукивающее по его спине на каждом шагу. А вся подлинная, глубинная суть образования, в котором действительно нуждается этот самый человек, должна сводиться к тому, чтобы он твердо осознавал, из какого конца евонного оружия имеет обыкновение вылетать пуля!

А то отношение к жизни, что вполне устраивает моего отца, джентльмены, оно, смею вам доложить, очень даже устраивает и меня!

Глава шестая: Непобедимый герой из Верхнего Гумбольта

Возвратясь из утомительной поездки в Цимаррон, я расслабился и позволил себе малость передохнуть. Вот тут-то меня настигло письмецо от Абеда Рэкстона, в котором тот изъяснялся так:

Дорогой Брекенридж! Мне страсть как неловко напоминать тебе о том давно прошедшем случае, когда я с великой гордостью уплатил причитавшуюся с тебя пеню за переломанную ногу того очень глупого письмоводителя из Таксона. И ты великодушно пообещал мне протянуть руку помощи ежели я вдруг буду в таковой нуждаться. И вот Брекенридж этот прискорбный миг настал. Слышишь Брекенридж я нуждаюсь в ней именно счас когда злодеи угонщики скота обобрали меня почти до нитки низведя до столь жалкого состояния когда мне вот-вот придется на ночь приколачивать свое постельное барахло гвоздями к койке а иначе они стащут с меня мои одеяла прямо во сне. Но это не все Брекенридж. Некий мерзкий подлый камень преткновения на столбовой дороге прогресса по имени Тед Биссет учинил свое гнусное овцеводческое ранчо прямо рядом со мной и это гораздо больше того что может вынести простой трудящий человек.

И вот теперь я прошу тебя бросить все и явиться в наши края прямо счас и помочь твоему другу мне наконец то узнать какой такой подлец угоняет мой скот и заодно вдребезги разнести башку этому Биссету за одно уже лишь то как он есть самый пошлый вонючий скунс.

Надеясь на то же самое с твоей стороны остаюсь как всегда в самом совершеннейшем почтении искренне преданный тебе,

Твой униженный и оскорбленный друг,

P.S. А шерифом в здешних краях обретается та самая дурья башка, всем известный недотепа Ажонни Уиллогби какой прежде работал у меня на Зеленой Реке и он так и не в силах поймать ни одной самой завалящей мухи даже когда они все поголовно уже по самые глаза завязли в патоке.

* * *

Вот такие дела.

И хотя мне вовсе не улыбалось втягиваться в какие-то там дрязги, которые могли случиться промеж скотоводом Абедом и овцеводами, покуда обе стороны действовали относительно честно, но вот подлецы, ворующие чужой скот, — это совсем другое дело! Мы, Элкинсы, на дух не переносим подобное подлое ворье! А потому, выдержав обычную очередную стычку с Капитаном Киддом, я все же оседлал его и направился в сторону Унылой Клячи, городка, находившегося поблизости от ранчо моего знакомого приятеля.

Ближе к полудню раскаленного добела жаркого летнего дня я обнаружил что до этой самой Унылой Клячи уже совсем недалеко. Оставалось лишь пересечь долину густо поросшего лесом ручья, как вдруг окружающая мирная тишина была внезапно нарушена отчаянным визгом и призывами о помощи. Вдобавок где-то совсем рядом дико заржала испуганная лошадь, и Капитан Кидд, сразу же принялся рассерженно фыркать и грызть удила, как он делал всякий раз, когда где-либо поблизости от него случайно оказывался медведь или кугуар. Тогда я спешился и привязал его к дереву: ведь ежели мне предстояло вступить в схватку с какой-нибудь из вышеназванных тварей, то никак нельзя было допустить Кэпа к участию в подобной стычке. В подобных случаях он лягался без разбору, и еще неизвестно, кому досталось бы от него больше — мне или напавшему на нас хищнику.

Затем я, уже пешком, двинулся вперед в том направлении, откуда доносились крики, с каждой минутой становившиеся все более отчаянными. Довольно скоро я оказался возле густых кустов, посреди которых росло большое дерево. Вот с этого-то дерева и разносились по всей округе те самые вопли. По ветвям дерева, забираясь все выше и выше, карабкалась одна из самых хорошеньких девушек, каких мне доводилось встречать в своей жизни, а следом за нею — здоровенный кугуар. Насмерть перепуганная девушка из последних сил взывала о помощи.

— Помогите! — дико выкрикнула она, едва увидев меня. — Подстрелите скорее эту кошмарную кошку!

— Должен сказать, мэм, — непринужденно начиная светскую беседу, я, разумеется, при этом не забыл почтительно сдернуть с головы свою стетсоновскую шляпу (ведь ни один из Элкинсов ни при каких обстоятельствах, никогда и ни за что не позволит себе забыть о хороших манерах), — мне ничего сейчас не хотелось бы так сильно, как чтобы под этим вот самым деревом каким-нибудь чудесным образом собрались все те изнеженные кабинетные бумагомаратели, какие имеют наглость именовать себя натуралистами! Ведь кое-кто из них не единожды пытался убедить меня в правоте и справедливости ихних домыслов. Причем одни утверждали, будто кугуары вообще не нападают на людей; другие говорили, что эти звери не умеют лазить по деревьям, а третьи втолковывали мне с пеной у рта, что представители кошачьих никогда не имеют обыкновения рыскать днем в поисках добычи. Готов побиться об заклад на целый доллар, мэм, что сегодняшнее зрелище доказало бы даже самому твердолобому из тех писак, насколько глубоко их заблуждение. Помнится, как еще прошлым летом я говорил какому-то из этих чудаков, повстречавшись с ним в Орлином Пере, штат Невада: прислушайтесь-ка лучше к совету бывалого человека, потому как…

— Может, вы пока прекратите ваши умные речи и попытаетесь хоть что-нибудь предпринять? — слегка раздраженно сказала девушка. — Ой!

Последнее высказывание относилось к кугуару, поскольку тот тем временем вскарабкался еще выше и попытался цапнуть своей левой лапой за ногу прекрасную незнакомку.

Тут уж я и сам сообразил, что дело, пожалуй, зашло слишком далеко, и сурово велел тому коту слезть на землю, но он, пренебрежительно оглянувшись вниз, изволил лишь злобно зашипеть и плюнуть мне в лицо самым оскорбительным образом.

И тогда мне пришлось-таки дотянуться до него, и схватить подлого кота за хвост, и сдернуть его с дерева, и раскрутить посильнее над головой, и хорошенько шарахнуть его телом об землю разочка три-четыре. И когда я наконец выпустил кугуара на волю, он, пошатываясь, отбежал на несколько ярдов в сторону и еще с минуту сидел там, нервно облизываясь и как-то странно поглядывая на меня. Потом вдруг решительно встряхнул головой, с таким видом, будто все еще никак не мог поверить, что она по-прежнему сидит у него на шее, задрал хвост трубой и, завывая, ровной иноходью рванул на север. Причем с такой скоростью, будто уже завтра к вечеру намеревался обосноваться где-то неподалеку от Северного полюса.

— Но отчего же вы не пристрелили его? — недоуменно спросила девушка, слегка отодвигаясь от ствола дерева, чтобы лучше видеть удирающего кугуара.

— А зачем? Все равно назад он уже не вернется, — поспешил я успокоить ее. — Эй! Осторожнее там! Сук под вами вот-вот обломится!..

Но едва я успел высказать такое предположение, сук действительно треснул, и девушка, пронзительно вскрикнув от ужаса, кувырком полетела вниз. Тем не менее она зачем-то продолжала отчаянно цепляться за ту сломавшуюся толстенную ветку, вот почему мне довольно-таки здорово досталось по голове, когда я поймал их обеих на руки.

— Ой! — сказала девушка, выпустив ветку и судорожно вцепившись в меня. — Как вы думаете, я серьезно пострадала?

— Не знаю, — немного подумав, честно ответил я. — Но мне кажется, будет лучше, ежели вы позволите мне отнести вас в любое указанное вами место!

— Нет! — малость отдышавшись, произнесла она. — Пожалуй, не стоит. По-моему, со мной все в порядке. Будьте добры, поставьте меня на землю!

Так я и сделал, после чего девушка пустилась в объяснения.

— Позади вон той большой елки привязана моя лошадь. Я ехала домой из Унылой Клячи и остановилась тут, чтобы спугнуть белку — она при моем приближении нырнула в большущее дупло вон того дерева. Мне хотелось всего лишь немного позабавиться. Но оказывается, это был рыжий кончик хвоста кугуара! Если вы приведете сюда мою лошадь, я прямо сейчас поеду дальше, домой. Ранчо моего папы — за гребнем вон той гряды холмов, к западу отсюда. А зовут меня Маргарет Брюстер.

— Ну, а я — Брекенридж Элкинс, с Медвежьего Ручья, из Невады, — поспешил представиться я. — Сейчас направляюсь по делам в Унылую Клячу, но вскоре вновь буду в здешних местах, проездом обратно. Вы не против, ежели я нанесу вам небольшой визит?

— Почему бы нет? — пожала плечами девушка. — По правде говоря, я помолвлена с одним парнем, но все это дело под большим вопросом. Понимаете, мне вдруг начало казаться, что он — жалкий неудачник, безвольный и бестолковый; тогда я дала ему от ворот поворот и прямо сказала, что ежели он не добьется удачи в том деле, которым сейчас занимается, пускай не вздумает возвращаться обратно. Терпеть не могу неудачников. Вот почему вы сразу же пришлись мне по душе! — добавила она, одарив меня восхищенным взглядом. — Мужчина, который в состоянии голыми руками разделаться с горным львом, заслуживает внимания всякой уважающей себя девушки! Я непременно пришлю вам весточку в Унылую Клячу. Ну, а ежели мой жених, по своему обыкновению, опять все прошляпит, то буду счастлива принять вас у себя в доме!

— Буду ожидать вашей весточки с самым горячим нетерпением в сердце и с самыми честными намерениями в душе! — поклонившись, ответил я.

Девушка покраснела от смущения, быстро взобралась в седло и торопливо поскакала прочь.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из вида, после чего испустил такой тяжкий вздох, что со всех окрестных дубов на землю градом посыпались желуди, и, словно бы окруженный каким-то розовым облаком, неуверенно направил свои стопы в ту сторону, где оставил Капитана Кидда.

Я был под таким впечатлением от случившегося, что далее попытался влезть на Кэпа не с того конца и не желал прекращать своих бесплодных попыток до тех пор, пока Кэп не лягнул меня изо всей силы прямо в живот.

— Известно ли вам, о дражайший Капитан Кидд, — мечтательно сказал я ему, предварительно хорошенько врезав промеж ушей рукояткой револьвера, — что любовь есть наисладчайшая из всех грез юности?

Но Капитан Кидд ничего не ответил, а только нетерпеливо переступил ногами, ловко отдавив мне парочку любимых мозолей. Такая уж у него была натура — совершенно чуждая каким-либо нежным чувствам.

Тогда я вскочил в седло и направился в сторону Унылой Клячи, куда вполне благополучно прибыл примерно час спустя. Там я загнал Кэпа в ту платную конюшню, чьи стены на первый взгляд показались мне достаточно прочными, проследил, чтобы его напоили и задали корму, предупредил конюхов, что моей лошадке ни в коем случае ни в чем нельзя перечить, а затем со спокойной совестью направился в салун под названием «Краснокожий воин». Потому как прежде, чем навестить ранчо Абеда Рэкстона, мне явно следовало малость подкрепиться.

Заказав себе сразу несколько стаканчиков, я принялся толковать с парнями, собравшимися в баре. Почти все они были ковбоями; а что касается овцеводов, так те предпочитали тратить свои денежки в заведении «Шаловливый баран», находившемся на другой стороне улицы. В тот раз я был в штате Монтана впервые, и, ежели судить по поведению собравшихся в заведении людей, слава о моем добром имени еще не успела достигнуть здешних мест.

Как бы оно там ни было, но ребята вели себя достаточно вежливо, и, после того как мы опрокинули по несколько порций кукурузного пойла, один из них поинтересовался, откуда я прибыл; по такому его вопросу сразу стало ясно: парни считают меня честным человеком, которому нечего скрывать. Я ответил, и тогда другой малый сказал:

— Ей-богу, ежели судить по тебе, в Неваде умеют выращивать здоровенных парней! Пожалуй, ты — самое громадное существо в человеческом обличье из тех, кого мне приходилось встречать за всю свою жизнь!

— Готов поклясться, он — такой же громила, как и Большой Джон. А может, даже того крепче! — заметил еще один ковбой.

— Такого просто не может быть! — сразу вступил в разговор его сосед. — Потому как этот джентльмен явно человек, а Большой Джон — нет!

Только я решил выяснить, что за гусь такой этот самый Большой Джон, как вдруг один из присутствовавших глянул в окно, сплюнул на пол и с отвращением произнес:

— Видать, верно говорят: стоит помянуть дьявола, как в воздухе тут же начинает вонять серой! Вон, Джон идет через улицу, и, по-моему, сюда. Наверно, увидел как в наш салун вошел этот джентльмен, и теперь ему не терпится отколоть свой обычный номер — предложить померяться силами. Любой человек такого же роста, как он сам, действует на этого паразита как красная тряпка на быка!

Тогда я тоже посмотрел в окно и увидел типа размерами с хороший амбар, направлявшегося от «Шаловливого барана» прямиком к дверям нашего салуна. Его сопровождала целая толпа людей, заметно поменьше росточком.

— Это что за народ такой? — полюбопытствовал я. — Вроде не индейцы, но и не мексиканцы… Однако на белых людей они тоже совсем не похожи!

— А! — скривившись, сказал один маленький коротконогий ковбой. — Они — вэнгры. Тед Биссет привез их сюда, чтобы они пасли его овец. Вон тот, самый здоровый, и есть Большой Джон. У него нету ни капли мозгов, но уверяю вас, такой горы мускулов вы не видели еще ни разу в жизни!

— Откуда же они такие взялись? — удивился я. — Из Канады, что ли?

— Не-а, — ответил ковбой. — Они все родом из какого-то местечка под названием Ивропа. По правде говоря, я точно не знаю, где оно находится, но, по-моему, это где-то к востоку от Чикаго.

Но я чувствовал, что ковбой ошибается. Эти парни были родом вообще не с нашего континента. В грубой одежде, с засунутыми за пояса здоровенными ножами, они выглядели сущими дикарями и не походили ни на одно из индейских племен, какие мне случалось встречать прежде. Итак, они ввалились в бар и тот, которого все звали Джоном, сразу же принялся враждебно пиявить меня колючим взглядом крохотных, словно черные бусинки, глаз. Затем он выпятил грудь, чуть ли не на целый фут, и пару раз стукнул по ней кулачищем размером с приличную кувалду. Звук при этом получился такой, будто он колотил по большущему барабану.

— Ты — сильный человек! — заявил он. — Но я тоже сильный! Мы будем меряться силой, так?

— Не-а! — ответил я. — Не так. У меня нету ни малейшей охоты ни с кем меряться силой!

Тогда он фыркнул, да так, что разом посдувал пену со всех пивных кружек в баре, после чего победоносно огляделся вокруг. Тут на глаза ему попался толстый железный прут, валявшийся на полу. Похоже, то была длинная ручка от клейма, каким обычно клеймят скот. Джон сграбастал эту штуковину, одним рывком согнул ее почти пополам, а затем швырнул на стойку бара прямо перед моим носом. Вэнгры тут же восхищенно залопотали что-то неразборчивое.

Подобная хвастливая выходка малость разозлила меня, но я сдержался и спокойно опрокинул еще один стаканчик виски. А бармен перегнулся через стойку и прошептал:

— Поосторожнее с этим мерзавцем! Он хочет разозлить вас и втянуть в драку. Он уже чуть не придушил вот так человек девять или десять своими медвежьими лапами!

— Ну что ж. — Я швырнул на стойку доллар и повернулся, чтобы выйти вон. — В конце концов, у меня есть дела поважнее, чем устраивать глупую потасовку в вашем баре с каким-то чудаком-иностранцем. Прежде всего мне надо как следует пообедать, а затем я отправлюсь на ранчо Рэкстона.

Но придурковатый Большой Джон снова распахнул свою дурацкую пасть. Бывают же на свете такие люди, которым вечно неймется, когда вокруг них все чинно-благородно!

— Трус! — издевательски захохотал он. — В штаны наложил! Уах-ха-ха! Уох-хо-хо!

Его приятели также разразились воплями и взрывами хохота, а сидевшие в баре скотоводы разом помрачнели.

— Что это ты там вякнул такое насчет труса? И насчет штанов? — Я чувствовал себя скорее ошеломленным, нежели взбешенным.

Но меня можно было извинить. Ведь прошло так много времени с тех пор, как я в последний раз слышал от кого-либо подобные высказывания в свой адрес… И наконец до меня дошло: ведь я находился среди незнакомцев, которым пока еще была совершенно неизвестна моя ничем не запятнанная репутация! Малость подумав, я решил, что обязан немедленно устранить это огорчительное недоразумение, чтобы впредь в здешних краях никто не пострадал случайно, всего лишь в силу своей прискорбной невежественности. И тогда я сказал:

— Будь по-твоему, заморская баранья башка! Ладно, я стану с тобой бороться!

Но едва я сделал шаг в его сторону, как Большой Джон сжал кулаки и пару раз довольно чувствительно врезал мне по носу; а его дружки тут же снова зашлись громовым, ужасно грубым хохотом. Такое поведение ну никак нельзя было назвать благоразумным! Гораздо безопаснее попытаться связать зигзаги пары молний, чем вот так, без предупреждения, стукнуть Элкинса по носу! Я взревел от возмущения, сграбастал Большого Джона в охапку и наконец дал волю своим чувствам, с превеликим воодушевлением нанося ему одно тяжкое телесное повреждение за другим. Сначала я смел его телом все бутылки и стаканы со стойки бара, после чего посбивал им все светильники, а затем принялся колотить этой тушей об пол покуда она совсем не обмякла; и только потом я как следует размахнулся и швырнул его через весь салун. Вообще-то, я собирался вышвырнуть Джона наружу через окно, но малость промахнулся, и он, пробив головой толстенную заднюю дверь, частично остался лежать внутри. Тут вэнгры вышли из состояния окаменелости и с воплями ужаса бросились вон из салуна. Ну а я, чтобы немного успокоиться, подобрал с пола согнутую Джоном железную палку, разогнул ее, обернул кольцом вокруг евонной шеи, а концы завязал морским узлом. Как мне стало известно позже, когда этот чудак спустя несколько часов наконец пришел в себя и ту железку собрались снять, без кузнеца обойтись не удалось.

А ковбои, которые были в баре, так и остались сидеть, остолбенело выпучив глаза и совершенно утратив дар речи. Поэтому я лишь громко фыркнул выразив таким образом свое глубокое отвращение к этому гадкому происшествию, и с гордым видом покинул салун, в надежде найти поблизости какое-нибудь другое местечко, где бы я мог спокойно пообедать. Напоследок, уже в дверях, я расслышал, как один малый, цеплявшийся за стойку бара с таким видом, будто у него подгибаются ноги, слабым голосом умолял так же еще не вполне пришедшего в себя бармена:

— Плесни-ка мне четыре порции в одну посудину, да поживее! Неужели я дожил до такого дня, когда просто-напросто не могу поверить в то, что происходит у меня прямо на глазах!

Парень был явно не в порядке и нес какую-то, совершенно непонятную мне, чепуху. Ну да ладно. Я пожал плечами и направился в поисках жратвы в кабачок при баре отеля «Монтана». Но недолго мне пришлось тешить себя надеждами на тихий, мирный обед Едва я принялся за четвертый бифштекс, какой-то здоровенный тип в щегольских башмаках, одетый во все покупное, ворвался в харчевню с безумным воплем:

— Эй ты! Это тебя зовут Элкинс?!

— Меня, — согласился я. — Но только не надо так орать. Я не глухой и все отлично слышу.

— Так какого же черта ты позволяешь себе вмешиваться в мои дела?! — продолжал горланить этот тип, не обратив никакого внимания на мой мягкий упрек.

— Не имею ни малейшего понятия, о чем речь! — уже слегка раздраженно проворчал я, опорожнив сахарницу в свою чашку с кофе. Было очень похоже на то, в Унылой Кляче наблюдается явный избыток ненормальных. — Так или иначе, но кто вы такой?!

— Я?! Я — Тед Биссет, вот кто я такой! — взвыл этот чудак, судорожно хватаясь за рукоятку шестизарядного. — И я выведу тебя на чистую воду! Уж я-то знаю, что ты за птица! Ты не кто иной, как тот самый проклятый наемный бандит из Невады, которого старик Абед Рэкстон нанял специально, чтобы разорить меня и выжить из здешних краев! Он сам растрезвонил об этом по всему городу! И ты уже умудрился разогнать всех моих пастухов!

— О чем это вы? — изумленно переспросил я. — Каких таких ваших пастухов я разогнал? Никого я не разгонял!

— Разгонял, не разгонял! — чернея лицом, заскрежетал зубами этот грубиян. — Не придирайся к словам! Какая мне разница! Они сами разбежались кто куда после того, как ты изувечил Большого Джона! Ты их так перепугал, что теперь они не вернутся ко мне, ежели я не повышу их жалованье вдвое! Я не позволю так обращаться со мной, слышишь, ты, скотина!

Еще не родился тот человек, которому удалось бы так грязно обругать меня и притом остаться безнаказанным! Я тут же, причем совершенно инстинктивно, швырнул в его мерзкую рожу свой недожеванный бифштекс; тогда чудак истошно завизжал и выхватил из кобуры револьвер. Но горячий жир залил ему глаза, а потому первым выстрелом он всего-навсего вдребезги разнес кувшинчик с соусом возле моей тарелки. Биссет взвел курок, но, прежде чем ему удалось выпалить в меня второй раз, я прострелил ему руку. Малый тут же выронил свою пушку, зажал другой рукой простреленное место и понес такое, что эти выражения я просто не решаюсь здесь повторять.

Тут, конечно, началась небольшая суматоха. Я орал, требуя, чтобы мне немедля заменили бифштекс. Биссет орал, требуя, чтобы к нему немедля привели доктора. А хозяин харчевни орал, требуя, чтобы кто-нибудь немедля вызвал сюда шерифа…

Вышеупомянутая личность прибыла с большим запозданием. К тому времени уже появились доктор, а также новый бифштекс, и он — тут я конечно говорю о докторе, а вовсе не о том бифштексе, который трясущимися руками водрузил передо мной на стол перепуганный официант, — почти закончил вправлять руку Биссету.

Возле нас собралась приличная толпа зевак, они с большим интересом наблюдали за работой доктора, наперебой предлагая всякие ценные советы, и эти советы, по-видимому, приводили Биссета во все большее бешенство. Ежели, конечно, судить по тем весьма сильным выражениям, какие он себе позволял. Одновременно он с большим жаром пытался обсуждать с доктором серьезность полученной раны, но тот совсем не хотел тревожиться по такому пустячному поводу. Я вообще первый раз видел такого неунывающего костоправа. Он неизменно сохранял бодрость и веселость духа, нисколько не обращая внимания на вопли своего пациента.

Зато приятели Биссета были вне себя от ярости. А его главный подручный, Джек Кемпбелл, даже начал бормотать насчет того, что пора бы им взять исполнение закона в свои руки, когда в харчевню наконец вприпрыжку влетел шериф. Он размахивал своим шестизарядным во все стороны и возбужденно кричал:

— А ну! Где он?! Подайте мне сюда этого негодяя!

— Да вот же он! — раздался в ответ нестройный хор голосов, после чего все присутствовавшие мигом попрятались под столами, в ожидании неминуемой перестрелки.

Но я даже не шевельнулся, поскольку сразу же узнал шерифа, а он, едва разглядев меня, мигом поубавил прыти и тут же выронил револьвер, будто у того вдруг докрасна раскалилась рукоятка.

— Брекенридж Элкинс! — оторопело констатировал он, после чего, обдумав ситуацию, приказал перетащить Биссета в бар и там влить в него хорошую порцию спиртного. Когда же вся публика повалила в бар, шериф подошел ко мне, уселся на краешек стола и сказал следующее:

— Послушай, Брек! Мне хочется, чтобы ты понял: я ничего не имею против тебя лично, но все же мне придется тебя арестовать. Стрелять в людей в нашем городе есть противозаконное дело!

— Но у меня совсем нету времени на всякие там аресты! — возразил я. — Потому как мне уже давно надо быть на ранчо старины Абеда Рэкстона!

— Но что подумают люди, Брек, — принялся урезонивать меня шериф (а шерифом тут действительно оказался Джонни Уиллогби, как и предупреждал в своем письме Рэкстон), — ежели я не засажу тебя в тюрягу за то, что ты подстрелил одного из самых видных наших граждан? Ведь на носу выборы! — добавил он, отхлебывая кофе из моей чашки.

— Биссет стрелял в меня первым! — снова возразил я. — Так почему бы тебе не арестовать его?

— Стрелял, да не попал! — заметил Джонни, рассеянно запихнув в рот разом половину моего слоеного пирога, после чего тут же принялся ковырять вилкой картошку на моей тарелке. — А ты попал! Так или иначе, но сейчас у него в руке здоровенная дыра, поэтому по состоянию здоровья я не могу отправить его в тюрьму прямо сейчас. А кроме того, мне позарез нужны голоса овцеводов!

— Вот черт! — раздраженно произнес я. — Терпеть не могу все эти ваши тюрьмы!

Тогда Джонни принялся хныкать. Даже слезу пустил.

— Если б ты был мне настоящим другом, — ныл он, — ты бы с радостью провел одну ночку, всего-навсего одну ночку, в тюрьме, чтобы только помочь мне переизбираться! А ведь когда-то я так много сделал для тебя! Меня и так уже склоняют на все лады из-за того, что мне никак не удается поймать ни одного из тех проклятых угонщиков скота. А ежели, вдобавок ко всему, я еще не сумею и тебя арестовать, то на выборах у меня шансов будет не больше, чем у какого-нибудь китайца! Как ты можешь так со мной обращаться, после всего, что нам пришлось пережить вместе в былые деньки?..

— Да ну тебя совсем! — с отвращением сказал я. — Перестань канючить! Ладно, арестуй меня, если тебе так невмоготу. Какой с меня причитается штраф?

— Но я вовсе не хочу брать с тебя штраф, Брек! — воскликнул Джонни, вытирая навернувшиеся слезы краем клеенки, которой был накрыт стол. — Мне так кажется, что приговор к тюремному заключению куда сильнее повысит мой авторитет, чем какой-то там жалкий штраф. Ну а утром я отпущу тебя на все четыре стороны. Ты ведь не станешь ломать нашу тюрьму, Брекенридж? Поклянись!

Я пообещал, что не стану, и тогда чуть повеселевший Уиллогби захотел забрать у меня мои пистолеты, а я все никак не хотел их отдавать.

— Боже правый! Опомнись, Брек! — снова принялся умолять меня Джонни. — Ведь я же стану всеобщим посмешищем, ежели у меня в тюрьме будет сидеть вооруженный до зубов заключенный!

Ладно. Пришлось согласиться и отдать ему мои револьверы, лишь бы он заткнулся. Но не тут-то было! Ему сразу же захотелось нацепить на меня наручники, да только они оказались совсем крохотными и все никак не желали защелкиваться на моих запястьях. Тогда Джонни потребовал, чтобы я одолжил ему денег, а он тогда наймет кузнеца — выковать для меня специальные ножные кандалы. Тут уж я возмутился и отказался наотрез, для пущей убедительности изрыгнув парочку крепких богохульств. Тогда он начал бормотать, дескать, это он просто так, всего лишь дружеское предложение, никто никого здесь обижать не собирается… В общем, отправились мы в тюрьму.

Тюремщика поблизости не оказалось; наверно, отсыпался где-то с похмелья, а ключи он так и оставил болтаться в дверях, и мы вошли внутрь. Довольно-таки скоро явился помощник Джонни, по имени Байдж Гантри, а по прозвищу — Семафор. Этот Гантри был тот еще тип, длинный, расхлябанный, с каким-то странным блеском в глазах. Джонни послал его в салун «Краснокожий воин» за пивом, а пока тот ходил туда и обратно, принялся расхваливать мне этого парня на все лады.

— Черт возьми! — заявил он. — Мой Байдж — единственный в нашем графстве, кому когда-либо удалось приблизиться к тем проклятым бандитам на расстояние выстрела! К несчастью, тогда он был один. А ведь ежели бы рядом с ним в тот раз оказался я, то вдвоем мы, как пить дать, захватили бы мерзавцев врасплох и перебили бы их всех до единого!

Я спросил, есть ли у него хоть какие-нибудь подозрения, что за люди эти угонщики, а Джонни ответил, дескать, Байдж считает, что вся ихняя шайка пожаловала сюда из штата Вайоминг. Хорошо, ежели так, сказал ему я, ведь в таком случае у них обязательно должно быть логово где-то в холмах, а значит, их будет куда проще накрыть всех разом, чем жуликов, которые после каждого налета разбегаются в разные стороны.

Тут как раз вернулся Байдж и принес пиво, и Джонни сообщил ему по секрету, что, как только я выйду из тюрьмы, он сразу же назначит меня своим вторым помощником. Вместе мы учиним облаву на тех, кто ворует скот, и Байдж одобрил эту грандиозную идею. После чего мы уселись за стол — играть в покер и пить пиво. Ближе к вечеру наконец появился тюремщик, имевший весьма бледный и очень нездоровый вид, и Джонни приказал ему что-нибудь для нас состряпать. Мы уже заканчивали, ужин, когда тюремщик заглянул к нам в камеру и сообщил:

— Там какой-то джентльмен жаждет немедленно видеть аудиенцию у мистера Элкинса!

— Скажи ему, что заключенный в настоящий момент очень занят! — велел Джонни.

— Я говорил, — ответил тюремщик, — а он заорал, что ежели вы не намерены впустить его прямо счас, тогда он ворвется сюда сам и перережет вашу глотку. Сэр.

— Это наверняка старина Абед Рэкстон, — вздохнул Джонни. — Пожалуй, будет благоразумнее его впустить. Я рассчитываю на твое заступничество, Брек! На тот случай, ежели старый хрыч затаил против меня какую-нибудь грубость.

Полминуты спустя к нам в камеру, сверкая глазами и распространяя вокруг себя запах, свидетельствовавший о том, что он переполнен кукурузным пойлом, ворвался старина Рэкстон. Завидев меня, он начал воинственно вопить:

— Эх ты, дубина стоеросовая! Хорош помощничек, нечего сказать! Когда я просил тебя приехать, то надеялся, что ты действительно поможешь мне разделаться с этой чертовой бандой овцеводов и угонщиков скота, а ты?! Едва явившись сюда ты не нашел ничего лучшего, как сразу же угодить в тюрьму!

— Моей вины тут нету, — возразил я. — Эти овцеводы сами начали меня задирать.

— А раз так, — сердито проворчал Рэкстон, — отчего же ты продырявил Биссету руку, а не сердце? Промахнулся, что ли?

— Я приехал сюда, чтобы перебить здесь всех угонщиков чужого скота, а вовсе не затем, чтобы стрелять в мирных овцеводов! — с достоинством ответил я.

— Не вижу разницы! — прорычал старина Абед.

— Разница такая, что у овцеводов, скорее всего, не меньше прав на здешние пастбища, чем у скотоводов, — пояснил я ему свою мысль.

— Счас же прекрати такие возмутительные, святотатственные речи! — потребовал Рэкстон. — Пока что ты просто окончательно запутал ситуацию! Одно хорошо: Биссету придется платить тем чертовым вэнграм двойное жалованье, чтобы они снова согласились на него работать, а он скорее готов удавиться, чем потратить лишний доллар, жмот проклятый! Может, и в самом деле удавится? Ладно, какой штраф надо за тебя уплатить?

— Никакого, — покачал головой я. — Джонни хочет, чтобы я малость посидел в тюрьме.

Услыхав такое, Абед судорожно схватился за свою пушку, а Джонни тут же спрятался у меня за спиной и жалобно закричал оттуда:

— Не смей! Тебе никто не давал никакого права стрелять в представителя закона!

— Он до сих пор злится на меня за то, что я его уволил! — брызгая слюной, заверещал старина Рэкстон. — После того как я вышвырнул его с моего ранчо, он выставил свою кандидатуру на должность шерифа, а в тот вечер, когда были выборы, весь народ перепился до изумления. Вот они и проголосовали за него, может по ошибке, может в шутку, а может просто сдуру! И с тех самых пор, как он засел в конторе шерифа, он позволяет проклятым овцеводам грабить меня и на пастбищах, и на моем ранчо, и чуть ли не в моей собственной постели!

— Это подлая ложь! — горячо возразил Джонни. — Я защищаю тебя точно так же, как и всех остальных, старый хрен! Просто мне пока не удалось поймать никого из той банды негодяев, вот и все! Но ты еще увидишь! Байдж уже почти выследил их, и все они окажутся за решеткой еще до того, как выпадет снег!

— Ты, наверно, хотел сказать: до того как он выпадет в Гватемале! — презрительно фыркнул Абед. — Черт с тобой, чтоб ты лопнул! Я ухожу! Но я еще вернусь и в два счета вытащу Брекенриджа отсюда, даже ежели мне придется спалить твою проклятую тюрьму дотла! Рэкстоны никогда не прощают обид! — Сказав так, Абед яростно сверкнул глазами и направился к выходу, но на пороге обернулся и язвительно добавил: — Шериф! Фу-ты ну-ты! Семь нераскрытых убийств в графстве с тех пор, как ты начал просиживать штаны в своей конторе! Ты спокойно позволяешь проклятым овцеводам резать нас в наших собственных постелях! Да что там говорить! С того времени как тебя избрали, у нас еще никого не повесили!

После того как хлопнула дверь, Джонни надолго погрузился в раздумья. Наконец он сказал:

— Насчет тех семи убийств старый волк прав. Однако он не желает замечать, что четверо из семерых были как раз овцеводами. Скотоводы и овцеводы сами убивают друг друга, и каждая сторона обвиняет другую в угоне скота. Я давно подозреваю тех и других, да только ничего не могу доказать. Вот ежели бы мне хоть разок действительно удалось кого-нибудь повесить, это мигом примирило бы меня с моими избирателями! — Тут Джонни как-то плотоядно взглянул на меня и мечтательно добавил: — Было бы совсем неплохо, если б кто-нибудь вдруг взял бы да и признался, прямо счас, в совершении хотя бы некоторых из этих убийств…

— Не смотри на меня так! — строго указал яему. — Я еще никогда никого не убивал в Монтане. Я здесь вообще впервые!

— Ну и что? — пожал плечами Джонни. — Тем более! Значит, никто здесь не сможет доказать, что ты этого не делал! Ну а уж после того, как тебя повесят…

— Послушай-ка, ты! — Я чуть не задохнулся от возмущения. — Помочь другу переизбраться на должность — святое дело. Тут я с дорогой душой! Но ведь всему есть свои границы!

— Да ладно тебе, ладно! — разочарованно вздохнул Джонни. — Если честно, я не больно-то рассчитывал, что ты согласишься. В наше время люди стали так чертовски недальновидны, только о себе и думают! Но вот что я хочу тебе сказать: если б вдруг мне удалось разогнать толпу линчевателей, это было бы почти так же полезно для моей предвыборной кампании, как самое настоящее законное повешение! Давай договоримся так. Сегодня ночью я соберу несколько своих друзей, они наденут маски, придут сюда, вытащат тебя из тюряги и притворятся, будто собираются вздернуть всерьез. А когда они уже начнут затягивать петлю на твоей шее, я вдруг выскочу из засады и примусь палить в воздух. Тогда они разбегутся, а я мгновенно приобрету репутацию надежного стража законности и правопорядка.

Джонни так мне надоел, что я махнул рукой: ладно, черт с тобой, согласен, и тогда он принялся объяснять мне, как себя вести, чтобы не изувечить случайно кого-нибудь из тех линчевателей, потому как все они — его друзья, а скоро станут и моими добрыми друзьями. Тогда я спросил у него, станут ли они ломать дверь и не надо ли мне им в этом помочь, а он сказал: нет, зачем же портить казенное имущество, просто его друзья попутно как бы ограбят тюремщика и заберут у него ключ от двери.

Вскоре Джонни ушел, чтобы договориться с нужными людьми и устроить все как надо, а вслед за ним убрался этот Байдж Гантри, зачем-то сообщив мне на прощание, что он уже прямо счас идет по горячему следу и совсем вот-вот найдет важную улику, с помощью которой раскроет всю шайку угонщиков скота. Тюремщик тут же принялся подмешивать себе в текилу какое-то чудодейственное средство для ухода за волосами, и это средство действительно оказалось чудодейственным, потому как меньше чем через час в стельку пьяный тюремщик уже валялся прямо под дверями тюрьмы словно куча мокрых грязных тряпок.

Ну да ладно.

Подстелив шерстяное одеяло, я, не снимая сапог, улегся спать на полу, а ближе к полуночи у тюрьмы собралась толпа в масках, и им даже не пришлось грабить тюремщика, поскольку еще никому не удавалось ограбить ворох ветоши, насквозь пропитанный средством для волос. Они просто порылись в этом мусоре, выудили оттуда ключ, а заодно — немного мелочи и пару плиток жевательного табака, а потом открыли дверь. Я поинтересовался:

— Вы, случаем, не те джентльмены, которые должны меня вешать?

— Да, это мы! — ответили они.

Тогда я встал с пола и спросил, не найдется ли у них спиртного, и один из них позволил мне как следует приложиться к его карманной фляге, после чего я сказал:

— Отлично! Ну а теперь давайте поскорее покончим с этим делом, потому как я ужасно хочу спать!

Тот, который угощал меня кукурузным пойлом, был единственным, кто разговаривал со мной; все остальные не проронили ни слова. Я так решил, что они малость оробели.

— Надо связать вам руки за спиной, — предложил этот малый. — Чтобы все выглядело как взаправду!

Я не стал возражать, и они скрутили мне руки сыромятными ремнями, а затем мы вышли наружу. Там, неподалеку от тюрьмы, рос вполне приличный дуб, а рядом с ним начинались густые заросли кустарника. Наверно, где-то в тех кустах притаился Джонни, подумал я.

Они притащили с собой бочку, на которую я должен был встать, и я послушно влез на нее. Мне перекинули веревку через толстый дубовый сук, а потом надели на шею петлю, и тот малый спросил:

— Хочешь сказать несколько последних слов?

— Вот черт! — ответил я. — Все это как-то ужасно глупо! Вам не кажется, что Джонни малость запаздывает?..

Как раз тут они и вышибли из-под меня бочку.

Разумеется, я слегка удивился, но затем напряг свои шейные мускулы и стал ждать, когда же наконец Джонни выскочит из кустов и поспешит ко мне на выручку, но его все не было и не было, а проклятая петля прищемила мне сзади кожу на шее, и это мне сильно не понравилось, и тогда я заявил:

— Эй! Может, хватит? А ну спустите меня вниз! И тут один из тех парней, что до того молчали, словно воды в рот набравши, вдруг выпалил

— Боже правый! Первый раз в жизни слышу, чтобы человек разговаривал после того, как его уже удавили!

Я сразу узнал его по голосу. То был не кто иной, как Джек Кемпбелл, главный подручный Биссета! Что бы там ни говорил мой двоюродный братец, Медведь Бакнер, но уверяю вас, когда надо, я соображаю очень быстро, а потому до меня сразу дошло: тут что-то не так! Поэтому я напрягся, и ремни на моих запястьях с треском лопнули. Я схватился обеими руками за чертову веревку, на которой висел и оборвал ее. А те мерзавцы настолько опешили, что даже не начали стрелять, покуда веревка еще не порвалась. Когда же они все-таки принялись палить, было поздно: я свалился на землю, а все пули просвистели у меня над головой. Услыхав выстрелы, я окончательно убедился, что передо мной не друзья, а злодеи, и в дальнейшем действовал соответствующим образом.

Я обрушился на всю толпу разом, сбив с ног троих, и в течение нескольких секунд малость придушил их, а затем отдубасил до бессознательного состояния. Остальные не решались стрелять из опасения угодить в своих же приятелей, покуда мы вчетвером плотным клубком катались по земле. Поэтому они просто сгрудились вокруг и принялись колотить меня по голове рукоятками револьверов, но я с ревом вскочил на ноги, словно медведь среди своры шелудивых псов, схватил еще четверых и сдавил их так, что у них затрещали ребра. Во время этого процесса с них посваливались маски, под которыми, разумеется, оказались физиономии подручных Биссета.

В этот момент кто-то ткнул в мою ногу охотничьим ножом; такое подлое поведение взбесило меня окончательно. Я швырнул тех четверых в толпу остальных и принялся месить кулаками направо и налево, каждым ударом сшибая с ног одного или двоих, и так продолжалось до тех пор, покуда я не заметил валявшуюся на земле ось от фургона. Но едва я наклонился, чтобы поднять ее, как какой-то подлец накинул мне на голову толстую куртку, совершенно ослепив меня, после чего человек шесть или семь разом прыгнули мне на спину. Почти сразу же после этого я споткнулся об парня, которого сам только что сбил с ног, и лицом вниз шлепнулся на землю, после чего вся шайка с большим воодушевлением принялась прыгать у меня на спине, норовя повредить своими сапогами что-нибудь существенное.

Все еще ничего не видя, я на ощупь пошарил вокруг и схватил-таки одного из негодяев и подтащил его поближе, чтобы сподручнее вцепиться зубами в его ухо. И я бы наверняка откусил это мерзкое ухо с первой попытки, если б мне не помешала все еще находившаяся на моей голове куртка. Но все же, ежели судить по тем поистине душераздирающим воплям, какими оглашал округу подлый бандит, я потрудился на славу.

Предпринимая одно отчаянное усилие за другим, ему удалось-таки вырваться. Негодяй, завывая, отбежал в сторону и, к счастью, утащил с собой проклятую куртку. Тогда я наконец стряхнул с себя всех остальных и, несмотря на все жалкие потуги мне помешать, поднялся на ноги, крепко сжимая ось от фургона в своих руках.

Ось от фургона — отличное, очень удобное оружие; его всегда так приятно иметь под рукой во время доброй драки, а вдобавок ко всем своим остальным достоинствам оно полностью деморализует противника. И хотя та ось, которая досталась мне на сей раз, оказалась страшно непрочной и разлетелась вдребезги после четвертого или пятого удара, дело было уже сделано. Те из мерзавцев, какие еще были в состоянии двигаться, бросились врассыпную, да так, будто их черти кусали за пятки, полностью оставив за мной поле недавней битвы, сплошь усеянное стонущими и кошмарно ругающимися телами своих менее удачливых соучастников.

Некоторые высказывания этих жалких типов были поистине отвратительными, но я решил не обращать на них внимания. Весь во власти охватившего меня бешенства, я решительно направился к конторе шерифа, находившейся всего в нескольких сотнях ярдов от тюрьмы. Едва обогнув угол здания проклятой тюряги, я вдруг нос к носу столкнулся с какой-то смутно различимой в ночной тьме личностью, которая крадучись пробиралась сквозь заросли кустов, сопровождая свои движения странными звякающими и лязгающими звуками. Не успел я как следует разобраться, что к чему, этот чудак изо всей силы огрел меня здоровенным железным прутом, и я повалился на землю, увлекая за собой нападавшего. Слегка придушив очередного подлеца, я принялся колотить его головой об землю и колотил до тех пор, покуда из-за облаков не выглянула луна, осветив призрачным светом украшенную изрядно всклокоченной бородой физиономию старика Абеда Рэкстона!

— Какого дьявола?! — недоуменно сказал я, обращая свой вопрос разом ко всей Вселенной. — Что у вас тут, в Монтане, все разом рехнулись, что ли? Зачем вы нарушили мой сон, пытаясь отправить меня на тот свет?

— Я ничего такого не делал, ослиная ты башка! — возмущенно зарычал Абед, едва к нему вернулся дар речи.

— А что ж ты тогда такое делал когда лупил меня по голове железным ломом? — едко поинтересовался я.

— Но откуда мне было знать, что это ты? — ответил он, поднимаясь на ноги и отряхивая пыль и грязь со своих штанов. — Я подумал, что впотьмах налетел на здоровенного гризли. Что ж еще может подумать человек, когда на него из темноты ломится по кустам такая махина? Тебе как, здорово досталось? Ничего нигде не сломано?

— Не-а, — сказал я. — Пустяки. У меня никогда ничего не ломается. Слушай, я ведь уже говорил тебе, что согласился посидеть в тюряге, решил оказать услугу этому недотепе Джонни. А как отплатил мне за добро этот сын Велиала? Подлец сговорился с дружками Биссета устроить так, чтобы меня вздернули! Идем со мной. Я намерен прямо счас взять у этого вонючего скунса небольшое интервью!

В общем, отправились мы с Рэкстоном к шерифу. Дверь оказалась открытой, на столе догорала свеча, но самого Джонни поблизости не оказалось.

Зато там был небольшой стальной сейф, где, как я прикинул, наверняка находились мои любимые револьверы; поэтому я взял увесистый булыжник и расколол тот сейф как гнилой орех. Мои пушки конечно же оказались там, как я и предполагал; а еще большая бутыль, в которой плескалось около галлона кукурузного пойла.

Но едва мы с Абедом развернули дискуссию о том, имеется ли у нас моральное право стрескать эту самогонку, как вдруг я услышал, что кто-то явно хочет вмешаться в обсуждение столь животрепещущей темы, издавая приглушенные и совершенно невнятные восклицания.

Тогда мы с Абедом принялись озираться вокруг, и я заметил пару шпор, высовывавшихся из-под стоявшей в углу раскладной койки, и эти шпоры, разумеется, были приделаны к сапогам. Когда же я схватил те сапоги и вытащил их на свет Божий, то вместе с сапогами наружу извлеклось вставленное в них тело, чьим владельцем оказался не кто иной, как Джонни Уиллогби. Шериф Унылой Клячи был связан по рукам и ногам, во рту у него торчал кляп, а на его голове красовалась шишка размером с большое индюшечье яйцо.

Я вытащил кляп, и как вы думаете, что сразу прохрипел шериф? Правильно.

— Ежели вы, сыны Велиала, посмеете вылакать мою частную собственность, я на законном основании перегрызу ваши глотки!

— Грызи сколько угодно! Но сперва тебе придется дать кое-какие объяснения! — возмущенно прервал его я. — Что ты имел в виду, когда натравил на меня тех прихвостней Биссета?!

— Но я ничего такого не делал! — горячо запротестовал он. — Я завернул к себе в контору и уже собирался позвать сюда своих приятелей, чтобы вместе с ними продумать план фальшивого линчевания. Вдруг кто-то вошел, кого я так и не увидел, и оглушил меня ударом по голове. Я даже не подумал обернуться, потому как посчитал, что это Байдж! Ну а потом меня спеленали как младенца и засунули под койку. Я вообще только что пришел в себя, а уж связали меня на совесть, как ты сам мог видеть!

— Ежели он говорит правду, — заметил старина Абед — а похоже, так оно и есть, хотя я признаю это с очень большой неохотой, значит, выходит, кто-то из приятелей Биссета подслушал весь ваш разговор насчет тех дурацких планов фальшивого линчевания. Ну а дальше все просто. Тот человек вошел сюда следом за Джонни, убрал его на время с дороги, а затем собрал команду своих собственных линчевателей, заранее зная, что этот умник Брекенридж не окажет им никакого сопротивления, посчитав их едва ли не за своих лучших друзей. Говорил же я вам… а это еще кто такой?!

Мы разом выхватили свои пушки и наставили их на дверь. Спустя мгновение в контору ворвался Байдж Гантри, державшийся одной рукой за окровавленную голову.

— У меня только что была кровавая стычка с проклятыми преступниками! — закричал он. — Я преследовал их всю ночь! А потом они подстроили мне засаду всего в трех милях от города и почти начисто отстрелили ухо! Но и я не остался в долгу. Провалиться мне на этом самом месте, ежели я не уложил наповал парочку негодяев!

— В погоню! — взвыл Джонни, хватая винчестер и пояс с патронами. — Сперва веди нас обратно, Байдж, к тому самому месту, где ты влип в переделку, а уже оттуда мы…

— Одну минуточку! — прервал я его, стремительно хватая Байджа за плечо. — Сперва я хочу взглянуть на вот это ухо! — И, не обращая внимания на шпору, которую помощник шерифа воткнул мне в ногу, я отбросил в сторону его руку, прижатую к голове. — Точно, черт побери! Так я и знал! Это ухо не отстрелено. Оно изжевано, а изжевал его не кто иной, как я! Твой помощничек, Джонни, — один из тех самых сукиных сынов, которым нынче ночью взбрело в голову меня вздернуть!

Услыхав такое, Байдж мигом выхватил свою пушку, но я вышиб револьвер у него из руки, а затем врезал ему по челюсти так, что он вылетел из конторы через закрытую дверь. Тогда я пошел следом за ним, и забрал у него здоровенный охотничий тесак, которым он размахивал во все стороны, покачиваясь на подгибающихся ногах, и взял его за шиворот, и швырнул обратно в контору, после чего снова прошел внутрь, и снова взял его за шиворот, и снова выкинул наружу, и опять пошел за ним следом, и опять зашвырнул его внутрь.

— Как долго все это будет продолжаться? — сварливо спросил он, очередной раз вылетая наружу.

— Во всяком случае, до утра, — заверил я, швыряя его с улицы обратно. — Но вообще-то, у меня крайне скверное настроение, а потому очень возможно, что такое замечательное занятие не надоест мне до завтрашнего вечера.

С этими словами я опять выдворил его подышать свежим воздухом.

— Прекрати счас же! — прохрипел он, вновь оказавшись в конторе. — Я тоже твердый орешек, но понимаю, когда игра проиграна. Признаюсь! Это сделал я!

— Сделал — что? — требовательно спросил я, снова ухватив его за шкирку.

— Как что? Шарахнул Джонни по башке, связал его и засунул под койку! Да прекрати же наконец! — дико взвыл он, предприняв отчаянную попытку ухватиться за косяк, когда в очередной раз пролетал сквозь дверной проем. Это я собрал подставную толпу линчевателей! — прокричал он уже с улицы. — Я с самого начала был сообщником угонщиков чужого скота!

— А ну прекрати кидать его туда-сюда! — неожиданно заорал малость пришедший в себя старина Абед и вцепился сзади в мою рубашку. — Джонни, чтоб ты лопнул, на помощь! Да быстрее же! Шевелись, покуда Брекенридж окончательно не прикончил столь ценного свидетеля!

Но я нетерпеливо отстранил старика, взял Гантри за шиворот и попытался поставить его. Однако он сразу же обмяк, поэтому мне пришлось поддерживать его за воротничок, пока мерзавец, задыхаясь, торопливо шептал:

— Я все лгал насчет той перестрелки с преступниками! Я с самого начала водил Джонни за нос. Эти угонщики и конокрады — вовсе никакая не шайка из Вайоминга; все они живут тут, в нашей округе. А ихний главарь — не кто иной, как Тед Биссет…

— Ага! — радостно завопил Абед, исполняя боевую пляску апачей, и, не помня себя от ликования, принялся пинать меня по ногам. — Тед Биссет! Что я тебе говорил? Теперь ты понял, дубина стоеросовая? А ведь ты питал такие нежные чувства по отношению к этим проклятым овцеводам! Всего-навсего прострелить Биссету руку! Это надо же! Будто он тебе родной брат или даже еще более близкий родственник! Просто удивительно, что ты не пригласил его отобедать с тобой, в знак вашей вечной дружбы! Да я ума не приложу, отчего ты его не расцеловал в обе…

— Ах, да заткнись же ты наконец! — раздраженно оборвал его я. — Давай, Гантри!

— Тед Биссет даже не думал заниматься законным овцеводством, — продолжил бывший помощник шерифа. — И разведение овец у него только для отвода глаз. Ни один из настоящих овцеводов никак не связан с этими делишками. А его шайка состоит сплошь из местных подонков, которые отсиживаются у него на ранчо, когда начинает пахнуть паленым. Когда же им удается провернуть очередное дельце втихую, они просто расходятся по своим домам. Именно они убивали честных овцеводов и скотоводов — пытались натравить тех на этих. Пока те ссорятся, им же легче красть скот и у одних, и у других. Вэнгры же вообще ни о чем не знали; Биссет просто нанял их приглядывать за своими овцами, потому как его собственные люди ничего такого делать не умели и не хотели, а связываться с местными пастухами он не желал, справедливо опасаясь, что те быстро выведут его на чистую воду.

Тут Гантри перевел дух, облизнул пересохшие губы и снова заговорил:

— Ну и естественно, мы решили убрать с дороги тебя, как только узнали, что ты должен появиться здесь, чтобы разделаться с шайкой угонщиков скота. То есть с нами. А сегодня, когда вы с Джонни начали обсуждать, как бы вам устроить это ваше представление с фальшивым линчеванием, я сразу понял, что мне подвернулся счастливый случай. Выйдя из тюрьмы, я пошел следом за Джонни, шарахнул его по башке, связал, засунул под койку, а сам отправился к Биссету и все ему рассказал. После чего мы быстренько собрали наших людей… Остальное вы знаете сами. Затея была — пальчики оближешь! И все прошло бы, как по маслу, ежели бы мы имели дело с обычным человеком, а не с каким-то кошмарным чудовищем! Вот и все. Теперь отправляйте меня в камеру. Отныне хорошая, добротная тюрьма с надежными замками и крепкими стенами, где моя жизнь больше не будет подвергаться никаким опасностям, есть предел моих мечтаний!

— Ну что ж, — сказал я Джонни, когда тот посадил Гантри под замок, — дело сделано. Теперь тебе остается только добраться до ранчо Биссета и арестовать мерзавца. Он наверняка лежит в постели с простреленной рукой, а большинство его людей искалечено. Кстати, ты можешь подобрать довольно много негодяев прямо под стенами тюрьмы. Думаю, вся эта история должна помочь твоему переизбранию.

— Еще бы! — ликующе воскликнул он, от радости исполнив тот же самый военный танец, какой недавно исполнял Абед Рэкстон. Наверно, у них тут, в Монтане, такой обычай, подумал я. — Можно смело считать, что меня уже переизбрали! Но знаешь, Брек, все это время я думал не только о своих обязанностях. Бывают вещи и поважнее! Ведь если бы я проиграл предвыборную гонку, то навсегда потерял бы свою девушку. Но она твердо пообещала мне выйти за меня замуж, ежели я поймаю всех этих убийц и угонщиков скота и меня переизберут шерифом на новый срок. А она всегда верна своему слову!

— В самом деле? — вяло поинтересовался я, размышляя о своем собственном трепетном чувстве. — И как же ее зовут?

— Маргарет Брюстер! — с гордостью ответил Джонни.

— Как?! — взревел я таким громовым голосом, что старину Рэкстона повалило на спину и отшвырнуло далеко в сторону не хуже, чем ударом горного циклона.

Дело прошлое, но должен сказать: те, кто обвиняют меня теперь в ничем не оправданном применении насилия и ненормальном поведении, просто не могут понять мое тогдашнее состояние. Неужели мне пришлось испытать все те унизительные передряги только затем, чтобы помочь своему сопернику отбить у меня мою возлюбленную!

Что было, то было. Я действительно вышвырнул Джонни на улицу через окно его собственной конторы, а потом пару раз пнул по стенам этого богомерзкого заведения, и все здание рухнуло целиком. Но ведь я был вне себя от горя и выразил обуревавшие меня чувства самым достойным, самым кротким образом, на какой оказался способен при столь печальных обстоятельствах.

И вместо того чтобы по-дурацки обижаться, шериф Унылой Клячи должен был бы век благодарить меня за то, что, горюя о своей очередной растоптанной трепетной любви, я нашел-таки в себе силы и подавил свой вполне естественный порыв настолько хорошо, насколько сумел!

Глава седьмая: Торнадо с разбитым сердцем

Тут на днях мне кто-то сказал, будто граждане Боевого Клича решили организовать комитет общественного спасения с единственной целью — защитить их глупый город от меня, Брекенриджа Элкинса. Подобные дурацкие выходки всегда вызывают мое раздражение, потому как из-за них человеку постороннему может показаться, что я вроде бы представляю собой угрозу общественному спокойствию.

Я чертовски устал от подлых наветов, распространяемых этими злостными клеветниками. Ну, прежде всего, я вовсе не превращал ихнюю проклятую тюрьму в развалины, а повинны в том одни лишь бизоньи браконьеры. Да я же просто не мог ничего подобного сделать, потому что как раз сидел в этой самой тюрьме! А о салуне «Серебряный сапог» и дансинг-холле и говорить нечего. Они тоже не превратились бы в решето, окажись у их хозяина хотя бы капля здравого смысла. В том, что нога Туза Миддлтона прострелена в трех местах, виноват лишь сам Миддлтон, и больше никто. А уж о глупом шефе городской полиции я вообще молчу. Ежели бы он занимался своими собственными делами вместо того, чтобы преследовать бедного беззащитного странника, ему не пришлось бы так долго выковыривать крупную дробь из некой части своего тела, которую не защитили бриджи. Утверждение, будто я приехал в Боевой Клич с заранее обдуманным намерением разгромить город, есть гнусная ложь! Во избежание кривотолков, скажу сразу: у меня и в мыслях не было посещать этот притон разврата. Ведь он находится в стороне от железной дороги и кишмя кишит хвастливыми картежниками без гроша в кармане, браконьерами и прочими паразитами; а потому парням, честно зарабатывающим на жизнь перегонкой скота, в такую дыру соваться совершенно незачем.

Мой визит в это логовище порока начался так: я нанялся ехать в голове стада лонгхорнов, которое мы перегоняли от самого Нижнего Пекоса в Гошен, где проходила железная дорога. Оттуда старший гуртовщик с остальными парнями отправился на юг, а я задержался в городе — малость приударить за первой городской красавицей. Девушку звали Бетти Уилкинсон, и она была ослепительно прекрасна, ну прям что твой самый лучший новенький охотничий нож. Она относилась ко мне довольно-таки неплохо, но у меня под ногами все время путались соперники, в особенности же много неудобств проистекало от одного ковбоя, курносого увальня из Аризоны по имени Бизз Риджуэй.

В конце концов его постоянное присутствие рядом с Бетти сделалось для меня совершенно невыносимым, и однажды утром я неожиданно нагрянул в тот номер «Испанского мустанга», где он проживал и сказал ему следующие слова:

— Послушай-ка ты, репейник, прилипший к штанам прогресса! Известно ли тебе, что я — очень миролюбивый, очень великодушный и безмерно застенчивый человек? Но даже мое, поистине сказочное, долготерпение все-таки имеет границы! Скажи честно, разве у вас в Аризоне уже совсем не осталось девушек? А ежели они все еще там есть, тогда какого черта ты докучаешь мне своим нехорошим поведением? И вообще, почему бы тебе не вернуться поскорее в родные края? В любом случае, я обращаюсь к тебе, как к истинному джентльмену, и убедительно умоляю держаться подальше от Бетти Уилкинсон, дабы, неровен час, с тобою не стряслась бы потом какая-нибудь пренеприятнейшая неожиданность!

Тут Бизз Риджуэй слегка попятился от меня и ответил так:

— Мне сдается, Брек, что я далеко не единственный истинный джентльмен, имеющий виды на Бетти. Почему же ты решил обратиться со столь воинственными речами именно ко мне, а, скажем, не к Радвеллу Шэпли-младшему?

— Шэпли — пустое место! — презрительно ответил я. — Зеленый молокосос, у которого недоваренная каша в голове. Я не могу рассматривать его глупые домогательства хоть в сколько-нибудь серьезном свете! Любая здравомыслящая девушка — а у Бетти здравого смысла с избытком — не обратит на такого щенка, как Шэпли, ни малейшего внимания. Но ты — совсем другое дело. Ты умеешь нравиться девушкам и говорить им сладкие речи, а значит, можешь перебежать мне дорогу. Вот почему я и решил объявить свое последнее предупреждение именно тебе!

Тут Риджуэй сделал резкое движение, и я сразу же перехватил покрепче свой охотничий нож, но Бизз вдруг рухнул обратно на стул и, к моему немалому удивлению, неожиданно разразился горючими слезами.

— Какого дьявола?! — спросил я, недоуменно почесав в затылке. — Что это с тобой такое стряслось?

— Горе мне! — простонал в ответ Риджуэй. — Ты совершенно прав, Брекенридж! Мне не следовало увиваться вокруг Бетти! Но откуда же мне было знать, что она — твоя девушка? Ведь на самом-то деле у меня даже в мыслях не было жениться на ней! Я всего лишь искал в ее обществе утешения после того, как жестокий рок разлучил меня с той, которую я преданно и трепетно люблю на всю свою оставшуюся жизнь!

— Вот как? — Я аккуратно поставил на место взведенный уже было курок револьвера и навострил уши. — Выходит, ты не испытываешь к Бетти нежных чувств? Значит, у тебя где-то есть другая девушка? И кто же она?

— О, эта девушка — подлинный сосуд самой неземной, поистине божественной красоты! — захлебываясь слезами, сообщил мне Бизз, раскачиваясь на стуле и утирая глаза моей банданой. — Ее зовут Глория ла Веннер, и она поет по вечерам в салуне «Серебряный сапог», самом большом заведении в Боевом Кличе. Мы с ней собирались пожениться, но…

* * *

Но тут чувства окончательно захлестнули Риджуэя, и он разрыдался в голос.

— И вот в нашу судьбу вмешался злой рок! — слегка успокоившись, простонал он. — Меня навеки изгнали из Боевого Клича, и у меня нету ни малейшей надежды когда-либо туда вернуться. Случилось так, что я вроде как невзначай слегка отпихнул тамошнего бармена гвоздодером, а его, совершенно некстати, тряханул апоплексический удар или что-то вроде того. Одним словом, вскоре он помер, а во всем обвинили меня. Пришлось срочно бежать из ихнего городка, причем я даже не успел ни слова сказать своей возлюбленной о том, куда направляюсь! — Риджуэй снова утер глаза моей банданой. — И вот теперь, — всхлипывая продолжил он, — я не осмеливаюсь туда вернуться, ведь тамошние жители отчего-то настолько предубеждены против меня, что угрожают арестовать при первом же моем появлении и вздернуть на ближайшем дереве! А моя несчастная возлюбленная наверняка уже выплакала все глаза и надорвала свое сердце, ожидая, когда я наконец появлюсь, чтобы объявить о нашей помолвке! Я же тем временем вынужден влачить свои жалкие дни здесь, в изгнании! О, бедный я, несчастный!

С этими словами Бизз вдруг заплакал навзрыд, уткнувшись хлюпающим носом прямо в мое плечо. Я в некотором смущении, но довольно решительно отодвинул его от себя, и тогда он повалился лицом вниз на кровать, по-прежнему сотрясаясь в рыданиях.

— Тогда почему же ты до сих пор не написал ей письмо, проклятый дурень? — все еще с некоторой долей недоверчивости спросил я.

— Только потому, что, к стыду своему, я так и не научился ни читать, ни писать, — провыл Риджуэй. — А доверить столь деликатное дело кому-то другому я не решался. Моя Глория такая красавица; наверняка тот, кому бы я ни поручил отвезти весточку, сразу же забудет обо всем на свете и примется волочиться за моей ненаглядной! — Тут Бизз судорожно вцепился в мою руку и проговорил сквозь слезы: — Брекенридж! У тебя такое славное, честное лицо! И уж я-то, во всяком случае, никогда не верил во все те гадости, какие про тебя рассказывают! Так почему бы тебе не съездить в Боевой Клич, чтобы передать от меня весточку моей любимой?

— Я готов сделать гораздо больше, лишь бы ты не вертелся рядом с моей Бетти! — сгоряча заявил я. — Просто возьму и привезу твою Глорию сюда, в Гошен, и вся недолга!

— Ты настоящий джентльмен! — воскликнул Риджуэй, пылко тряся мою руку. — Никому другому я просто не осмелился бы доверить столь священную миссию! Думаю, лучше обойтись совсем без письма, ведь, поскольку мы с тобой оба не умеем толком писать, мне пришлось бы посвящать в свою сокровенную тайну кого-нибудь еще. Самое простое, ежели ты прямо счас отправишься в Боевой Клич, найдешь там в ихнем самом большом салуне «Серебряный сапог» малого по имени Туз Миддлтон и спросишь у него, как бы тебе увидеться с Глорией ла Веннер.

— Договорились! — кивнул я. — Пожалуй, придется нанять коляску, чтобы все выглядело прилично, когда мы с твоей девушкой вернемся обратно.

— А я останусь тут и буду считать мгновения, оставшиеся до той поры, пока ты не появишься на горизонте вместе с той, которую я так трепетно и нежно люблю! — с великим воодушевлением воскликнул Риджуэй, потянувшись к стоявшей у него под кроватью бутылке виски.

Ну, раз так, значит, так. Я повернулся и, намереваясь побыстрее покончить с этим делом, поспешил прочь из комнаты; но не успел сделать даже нескольких шагов, как налетел на того самого жалкого карлика по имени Радвелл Шэпли-младший, о котором упомянул Риджуэй. Шэпли был одет в смехотворную куртку на обезьяньем меху, в непристойные обтягивающие штаны для верховой езды и в мягкие лакированные английские сапожки. Мы столкнулись с ним прямо в дверях «Испанского мустанга», и этот тип жалобно пискнул, и отшатнулся назад, и отчаянно закричал:

— Не надо! Не стреляй в меня, Брекенридж!

— А кто тут вообще говорит о стрельбе? — слегка раздраженно поинтересовался я.

Тут этот заморыш вроде как немного пришел в себя, и лицо его малость порозовело. Он окинул меня с ног до головы таким взглядом, будто перед ним был не я, а какой-то людоед из детской сказки или еще что-нибудь в том же духе. Впрочем, он всегда на меня так смотрел.

— Послушайте, мистер Элкинс! — решился он открыть рот. — Ведь ваши родные края находятся довольно далеко отсюда, не так ли?

— Ага, — кивнул я. — Совершенно верно. Я родом с того Медвежьего Ручья, что в Неваде.

— Вот как?! — воскликнул он с совершенно непонятной мне надеждой в голосе. — Надеюсь, вы вскоре будете иметь счастье вернуться к себе на вашу любимую родину?

— Не-а, — ответил я. — Конечно, грустно, но, вероятно, мне придется пробыть в здешних краях всю осень.

— Ах вот как! — пробормотал он с таким скорбным выражением лица, будто его только что лягнул в задницу мул.

Странно было видеть, насколько этот малый огорчился всего лишь только из-за того, что я так не скоро попаду домой; он сделался вообще прямо как в воду опущенный!

Да и, собственно говоря, какого дьявола такой нелепый тип, как Радвелл Шэпли-младший, вообще пожаловал в Гошен? Однажды я спросил его об этом в лоб, и знаете, что ответил мне этот шут гороховый? Он, видите ли, вдруг почувствовал настоятельную необходимость попробовать жизнь, так сказать, в сыром виде, просто чтобы понять, какова она на вкус! Такой, говорит, у меня был порыв души. Ну сырая, так сырая. Я и решил, что это он про жратву. Мало ли на свете чудаков! Правда, повар из ресторанчика Ларами утверждает, что чертов сосунок ест такие же хорошо прожаренные бифштексы, как все нормальные люди!

Ну да ладно. Я быстро заседлал Капитана Кидда и тронулся в сторону Боевого Клича, который находился в нескольких десятках миль к западу от Гошена. В мои намерения не входило тратить время попусту, поскольку чем быстрее я разобрался бы с этим делом, тем быстрее мог снова оказаться рядом с Бетти, получив наконец полную свободу действий. Разумеется, того же самого результата можно было бы добиться куда проще — всего лишь пристрелить Бизза. Но, к сожалению, я не мог предсказать заранее, как Бетти отнесется к такому повороту событий. Ведь женщины, они в этом смысле все какие-то малость чудные!

Я рассчитывал мирно пообедать в «Охотничьей хижине», кабачке, стоявшем прямо посреди прерии, примерно на полпути из Гошена в Боевой Клич. Но неподалеку от этого кабачка мне навстречу неожиданно попался очень странно выглядевший всадник. Сильно скособочась в седле, он с большим трудом двигался мне навстречу, на восток.

Когда всадник подъехал поближе, я сразу признал в нем одного знакомого ковбоя, по имени Тамп Гаррисон, но сейчас этого малого словно только что пропустили через мельничные жернова. Поля шляпы были целиком оторваны от тульи и болтались на шее, словно какой-то диковинный воротник, а одежда была начисто изодрана в клочья. Физиономия у парня представляла из себя одну сплошную ссадину; вдобавок ко всему левое ухо выглядело таким образом, будто его совсем недавно кто-то жевал. Причем очень долго и очень упорно.

— Угодил в торнадо? — подъехав поближе, поинтересовался я. — И как долго оно тебя крутило?

Тамп Гаррисон принялся крайне подозрительно разглядывать меня тем единственным глазом, каким еще мог смотреть на мир.

— А, это ты, Брекенридж! — после тягостного раздумья наконец произнес он. — Извини. Просто я сейчас очень туго соображаю, вот и не признал тебя сразу. По правде говоря, — добавил он, нежно поглаживая шишку на голове размером с хорошее индюшечье яйцо, — вряд ли прошло больше трех минут с тех пор, как мне с огромным трудом удалось припомнить свое собственное имя!

— Так что же с тобой все-таки стряслось? Расскажи! — сильно заинтригованный, попросили.

* * *

Гаррисон боязливо развел руками, словно пытался убедиться, что они по-прежнему приделаны к его плечам.

— Видишь ли, я не совсем уверен, — начал он, сплюнув на землю два или три зуба, мешавших ему говорить. — То есть, по крайней мере, я не совсем уверен в том, что случилось потом, уже после того, как об мою голову раскололась та ножка от стола. Потому как после этого момента многие вещи видятся мне как бы в тумане. Но что касается всего предыдущего, моя память безупречна. А ежели быть совсем кратким, Брекенридж, — пояснил Тамп, приподнимаясь на стременах, чтобы почесать свои штаны как раз в том месте, где на них виднелся большущий отпечаток подметки сапога, — я внезапно понял, что временно не являюсь желанным гостем в «Охотничьей хижине». И хотя ты — здоровенный парень, я бы очень посоветовал тебе пока не соваться в это заведение. Ну, например, как если бы ты вдруг стал негром, китайцем и индейцем сразу!

— Это общественное заведение! — сурово сказал я.

— Как бы не так! — возразил Гаррисон, производя правой ногой такие движения, словно хотел удостовериться, что она по-прежнему присоединена к телу. — Да, возможно, оно таким и было. Но только до тех пор, как Лось Харрисом, бизоний браконьер, не вздумал остановиться там, намереваясь хорошо провести время! Видишь ли, Лось очень не любит домашнюю скотину, а заодно — всех тех, кто хоть как-то с ней связан. Он сам об этом сообщил, а затем шарахнул меня по голове той ужасной колотушкой, какой хозяин «Охотничьей хижины» обычно вышибает пробки из пивных бочек!

Гаррисон перевел дух, выплюнул еще один мешавший ему зуб и продолжил:

— А еще этот Лось добавил, что не потерпит, чтобы во время евонного отдыха ему докучали всякие там проклятые техасские ковбои, мешая малость расслабиться после трудов праведных. Сказав это, подлец надел мне на голову колесо от рулетки.

— Но ведь ты вовсе не из Техаса! — недоуменно возразил я. — Ты же откуда-то с Востока!

— Именно это я и пытался ему втолковать, когда он плясал у меня на животе; чуть грудную кость не сломал! — печально ответил Тамп. — Но он возразил, дескать, у него слишком широкий взгляд на проблему в целом, чтобы беспокоиться из-за таких мелких подробностей. По его словам, все ковбои есть не что иное, как пожирающая лучшие охотничьи угодья чума на теле матушки-земли, притом абсолютно вне зависимости от того, откуда они родом!

— Он что, в самом деле так сказал? — несколько раздраженно переспросил я. — Ну что ж, ему повезло! Поскольку у меня счас нету времени сводить счеты с глупыми охотниками. Ведь я, из сострадания к ближнему своему, занят весьма важным делом. Но пусть этот дурень не вздумает при мне трепать своим длинным языком! Потому как я твердо намерен пообедать в «Охотничьей хижине», даже если там соберутся разом все бизоньи браконьеры, сколько их ни есть в прериях к северу от Цимаррона!

— Я бы отдал последний доллар, чтобы посмотреть на эту потеху! — грустно вздохнул Тамп. — Но мой последний глаз закроется уже совсем скоро, и мне хотелось бы в этот момент находиться среди друзей. Желаю удачи!

Сказав так, он потрусил дальше, в Гошен, а я пришпорил Капитана Кидда и спустя несколько минут был уже около «Охотничьей хижины», где сразу заметил привязанного к коновязи большущего гнедого коня. Напоив Кэпа, я вошел внутрь помещения.

— Тесс! — шепнул метнувшийся мне навстречу бармен. — Уезжайте отсюда побыстрее! В гостевой комнате спит Лось Харрисом!

— Ну и что? — пожав плечами, я уселся за стол, который находился рядом со стойкой бара. — Я проголодался! Принесите мне бифштекс с картошкой и огурцами, а к нему — кварту кофе и банку консервированных персиков. Но чтобы обязательно без косточек! А покуда готовят еду, подайте-ка сюда бутылочек девять или десять пива; мне необходимо срочно смыть дорожную пыль со своей глотки!

— Прислушайся к доброму совету, парень! — сказал бармен. — Поразмысли как следует, пораскинь, черт возьми, своими мозгами! Ведь ты так молод а жизнь так прекрасна! Разве тебе не приходилось слышать, что Лось Харрисом готов бросаться на все, хоть немного напоминающее ковбоев, словно бык на красную тряпку? А уж когда он принимается кутить напропалую и хлестать виски ведрами, вот как сейчас, он вообще превращается в зверя, прям в пантеру какую-то. В нем не остается ничего человеческого! От его лап уже пало больше народу, чем в битве при Геттисберге!

— Не будете ли вы так добры перестать блеять? — вежливо попросил я бармена. — Да поторопите своих на кухне!

— Хорошо, хорошо! — торопливо прошептал он, печально покачав головой. — В конце концов, парень, это ведь ты рискуешь собственной шкурой, а не я! Постарайся, по крайней мере, не поднимать шума. Лось поклялся, что вытряхнет душу из всякого, кто посмеет его разбудить!

Я ответил, что очень спешу и что у меня нет ни малейшего намерения ни с кем заводить ссору, и тогда бармен на цыпочках прокрался в кухню и там шепотом передал мой заказ повару, после чего притащил мне девять или десять бутылок пива, а затем совершенно бесшумно скользнул за стойку бара и притаился там, время от времени поглядывая в мою сторону с самым скорбным и меланхолическим выражением лица.

А я стал пить пиво, и, пока я его пил, мне не давала покоя одна мысль: с какой стати этот Лось Харрисом набрался такой ужасной наглости приказывать всему миру, чтобы, покуда он дрыхнет, все остальные вели себя тише воды ниже травы?! Но хочу сказать: те, кто утверждает, будто бы я нарочно швырнул опустевшие бутылки из-под пива в дверь задней комнаты только для того, чтобы разбудить этого самого Харрисома, — отъявленные лжецы! Ничего такого я не делал!

Просто-напросто, когда официант принес мне мою жратву, я захотел малость очистить стол, чтобы освободить место для тарелок и прочего; только поэтому я и отодвинул слегка те пустые бутылки в сторону. И почему-то они сами вдребезги разбились об дверь комнаты. Вдобавок ко всему откуда ж мне было знать, что Лося Харрисома может разбудить столь незначительное пустячное происшествие!

Грохот бьющегося стекла еще не стих, но бармен, застонав в отчаянии, уже нырнул под стойку. Официант, как испуганный кролик, метнулся в кухню, а уж оттуда выскочил наружу через заднюю дверь и пустился вдогонку за поваром, который к тому времени почти совсем исчез из виду, затерявшись на бескрайних просторах прерий. И тут из комнаты донесся в высшей степени примечательный, поистине нечеловеческий рев.

В следующее мгновение дверь с треском слетела с петель, и в помещение бара, размахивая кулаками, ворвался какой-то мерзкий тип в одежде из бизоньих шкур. Он и так был довольно большим, но от злобы раздулся чуть ли не вдвое. Борода и остальная растительность на голове были всклокочены, а глаза налились кровью не хуже, чем у вдрызг пьяного команча.

— Проклятье! — проскрежетал он голосом, от которого в заведении разом треснули все оконные стекла. — Какого дьявола?! Неужели меня подводит зрение, лопни мои глаза? Да неужто я на самом деле вижу здесь какого-то замухрышку-ковбоя, рассевшегося в моем баре за лучшим столом и пожирающего бифштекс с таким видом, как будто он есть настоящий белый человек?!

— Попридержи язык или я заставлю тебя проглотить твои оскорбления! — взревел я, вскакивая из-за стола; и тут Харрисом малость выпучил глаза, разглядев наконец, что я выше его ростом дюйма на три. — У меня ничуть не меньше прав находиться здесь, нежели у тебя!

— А ну, выбирай оружие! — завыл Лось как ураган в печной трубе. К тому времени я уже разглядел у него за поясом огромный мясницкий нож да еще пару шестизарядных в расстегнутых кобурах.

— Выбирай сам! — презрительно фыркнул я. — Ну, а ежели, как я слыхал, ты считаешь себя таким мастаком по части помахать кулаками, тогда снимай к чертям собачьим оружейный пояс, и я голыми руками оторву тебе уши!

— Вот это мне подходит! — прорычал он. — Счас я разукрашу весь бар гирляндами из твоих потрохов!

Сказав так, он взялся за оружейный пояс с таким видом, будто и впрямь собирался его расстегнуть, но затем его рука быстрее молнии метнулась к рукоятке револьвера. Однако я ждал от него подобной бесчестной выходки, и шестизарядный в моей правой руке выпалил как раз в то мгновение, когда дуло его пушки уже смотрело мне в грудь.

Чуть погодя бармен осторожно высунул голову из-за стойки.

— Ни хрена себе! — заявил он, глядя на меня безумными глазами. — Ты успел-таки выхватить пушку раньше, чем Лось Харрисом, и уложил его на месте? А ведь у него было преимущество! Ежели бы я не видел этогосам, нипочем бы не поверил! Но теперь его друзья возьмутся за тебя. Да так, что только держись! Будут выслеживать днем и ночью.

— Но разве это не была чистая самозащита? — требовательно спросил я.

— Ясное дело! — торопливо подтвердил бармен. — Но для этих полубезумных, неотесанных и поросших дикой шерстью обдирателей бизоньих шкур совершенно неважно, кто прав, а кто виноват. У них свои понятия о справедливости. Возвращайся-ка ты лучше в Гошен, парень. Туда, где у тебя есть друзья!

— Не могу, — сказал я. — У меня в Боевом Кличе весьма важное дело. Черт возьми, мой кофе совсем остыл! Не будете ли вы так добры убрать отсюда эту тушу, а заодно подогреть мне кофе?

И тогда бармен начал вытаскивать тело Харрисома за дверь, проклиная покойника за неподъемный вес. У порога он остановился, чтобы перевести дух, и потребовал от меня помощи. Но я покачал головой — нет, это не мой салун, а также отказался платить за тот графин с виски: Харрисом разнес его вдребезги своим предсмертным выстрелом. Бармен почему-то пришел в ярость и заявил, что будет очень рад когда бизоньи браконьеры поймают меня и вздернут. А я сказал: нет, это вряд ли, потому как им надо не просто поймать меня, а поймать меня без моих револьверов, а я не расстаюсь со своими любимыми пушками, даже когда сплю.

Ну а потом я все-таки как следует пообедал, после чего поспешил прямиком в Боевой Клич.

Я добрался туда незадолго до заката и по дороге опять успел здорово проголодаться, но все же твердо решил сначала увидеться с девушкой Бизза. Поэтому я сразу поставил Капитана Кидда в платную конюшню, приглядел за тем, чтобы ему задали побольше корму, а затем, не мешкая, направился в «Серебряный сапог», который действительно оказался самым большим заведением во всем городке.

В салуне шло какое-то шумное веселье. Среди гуляк не оказалось ни одного ковбоя. Зато сплошь и рядом бизоньи браконьеры, всякого рода картежники, а также военные и торговцы. Кажется, я уже говорил что скотогонов Боевой Клич мало привлекал, ведь в этом городке не было ни крупных покупателей, ни перевалочных загонов для скота. Да и в смысле развлечений этот глупый городишко Гошену даже в подметки не годился!

Войдя в заведение, я спросил у бармена, где мне найти Туза Миддлтона, и он указал мне на одного здоровенного малого с сильно напомаженными усами и выпяченным пузом, едва прикрытым модным жилетом, по которому струилась золотая часовая цепочка, размерами скорее смахивавшая на колодезную. Еще я обратил внимание на отлично сшитый костюм и замысловатый галстук с бриллиантовой заколкой в виде лошадиного копыта.

Ну ладно, подошел я к нему, и он окинул меня взглядом, не сулившим ничего хорошего.

— Вот как? — сказал Миддлтон. — Значит, к нам пожаловал ковбой? Что ж, твои деньги ничуть не хуже, чем чьи-то другие. Ешь, пей, веселись, но помни свое место. И главное, смотри не вздумай затеять здесь ссору!

— Я никогда ни с кем не затеваю ссор! — с достоинством ответил ему я. — И вообще, я пришел сюда не веселиться. Мне нужно срочно повидаться с Глорией ла Веннер!

Стоило мне произнести такие слова, как он судорожно дернулся, подавившись своей сигарой. Смех и разговоры вокруг нас мгновенно стихли, а все находившиеся поблизости разом обернулись в мою сторону.

— Как?! — прохрипел Туз Миддлтон, наконец выплюнув свою сигару. — Неужели меня не подвел слух и ты действительно только что заявил, будто хочешь повидаться с Глорией ла Веннер?!

— Ну да, — недоуменно пожал плечами я. — А что тут такого? Я собираюсь забрать ее с собой в Гошен, чтобы она могла спокойно выйти там замуж за…

— Ах ты… — Он схватил ближайший столик, с корнем оторвал от него ножку и изо всей силы огрел меня этой ножкой по голове.

Клянусь, все случилось совершенно неожиданно, вот почему проклятому Миддлтону удалось-таки застать меня врасплох. Ведь я сперва понятия не имел, зачем ему понадобилось ломать стол, а потому просто не успел уклониться от удара. И ежели бы у меня на голове не было моей любимой стетсоновской шляпы, мерзавец как пить дать проломил бы мне череп.

Но, к счастью, шляпа оказалась на месте, и поэтому удар просто отбросил меня назад, на толпу зевак. Пока я пытался восстановить равновесие, трое или четверо вышибал успели схватить меня за руки и мигом выудили у меня из кобуры револьверы.

— Вышвырните его вон! — проревел Туз. Он вел себя, словно буйно помешанный дикарь, а его лицо так налилось кровью, что сделалось иссиня-багровым. — Нет! Погодите! Значит, ты хотел умыкнуть мою девушку, вот как?! Держите его, парни! Держите как следует, покуда я не разукрашу как следует евонное свиное рыло!

С этими словами он набросился на меня и, пользуясь тем, что вышибалы по-прежнему висли на моих руках, довольно чувствительно стукнул меня по носу. Должен признаться, до тех самых пор я не сопротивлялся, потому как был слишком изумлен всем происходящим. Но тут уж Туз зашел слишком далеко. Непозволительно далеко даже для такого ненормального психа, каким он несомненно оказался!

Поскольку никто не догадался держать меня еще и за ноги, я подогнул их и пнул Туза в живот со всей силы. Он, придушенно вскрикнув, отлетел далеко в сторону и повалился на пол, свернувшись в клубок. А я тем временем принялся втыкать свои шпоры в ноги вышибалам, и они завопили благим матом, отпустив наконец мои руки. Как раз в этот момент какой-то подлец огрел меня по уху дубинкой.

Тут уж я взбеленился окончательно и нагнулся, чтобы вытащить из-за голенища охотничий нож, но какой-то здоровенный рыжий сосунок изо всех сил пнул меня ногой в лицо, когда я нагибался. Его удар выпрямил меня как раз настолько, чтобы я смог от души врезать этому чудаку в челюсть, и тот, не издав ни звука, рухнул прямо на Туза, который все еще катался по полу, держась руками за живот, и слабым голосом призывал на помощь.

Пока я разбирался с тем рыжим, сзади мне на спину прыгнул еще один низкопробный мерзавец, который стал душить меня сзади за шею и одновременно лупцевать по голове медным пестиком. Такое дело мне очень сильно не понравилось, я резко нагнулся и перебросил подлеца через голову, а затем пару раз лягнулся, сбив со спины на пол еще парочку негодяев. Но тут ко мне сбоку подкрался какой-то бандит со шрамом на роже и со всего размаху ударил колотушкой, какой обычно вышибают затычки из бочек. Я рухнул на колени и начал сомневаться, уцелел ли мой череп и на сей раз. Воспользовавшись моей секундной нерешительностью, на меня с радостными воплями набросилось еще человек шесть или семь разом, и тут уж я увидел что, несмотря на все мое прирожденное миролюбие, без насилия мне обойтись ну никак не удастся. Поэтому я вытащил-таки свой охотничий нож и принялся с его помощью пробивать себе дорогу сквозь жаждавшую моей крови толпу! Трудно поверить, но они скатились с меня и бросились во все стороны даже быстрее, чем если б на моем месте был кугуар! Они рассыпались кто куда, окропляя пол салуна кровью, истошно вопя и призывая на помощь, и я наконец поднялся на ноги, вздохнул полной грудью и взревел, весь вне себя от охватившей меня буйной ярости!

* * *

Тут кто-то выстрелил в меня сзади, и тогда я круто обернулся, пытаясь определить, откуда именно стрелял очередной подлец, но именно в этот момент через наружные двери вбежал человек с револьвером и навел этот револьвер на меня. Я уже шагнул в его сторону, имея самые серьезные намерения проткнуть чудака своим ножом насквозь, как вдруг он завопил:

— Брось оружие! Бросай его счас же, кому говорю! Я — шеф городской полиции, и отныне ты под арестом!

— За что? — резко спросил я. — Ведь я еще ничего такого не успел сделать!

— Ничего?! — свирепо заскрежетал зубами нетвердо державшийся на ногах Туз Миддлтон, которого поддерживали под руки его прихвостни. — Конечно ничего! Всего лишь отрезал по нескольку кусочков от пяти или шести самых видных граждан нашего города! А еще вот тут, прямо у меня под ногами, валяется без чувств, но зато со сломанной челюстью мой самый лучший вышибала, Рыжий Крохан! А уж о таких пустяках, как мой желудок, размазанный по моему собственному хребту, вообще говорить не приходится! Ох! Чтоб ты лопнул! Не иначе как среди твоих предков затесался на редкость здоровенный мул!

— Сантри! — малость переведя дух, приказал Туз Миддлтон шефу полиции. — Этот человек явился сюда пьяный, начал буйствовать и угрожать присутствовавшим, после чего затеял драку без малейшего к тому повода! Тебе надлежит выполнить свой долг и немедля арестовать проклятого преступника!

Черт с вами, подумал я. Во-первых, отец вечно втолковывал мне, чтобы я никогда и ни при каких обстоятельствах не оказывал сопротивления представителям закона. Во-вторых, полицейский все равно уже забрал мой пистолет, а в-третьих, вокруг толпилась такая куча народу и все они так орали, ругались и галдели, что в результате я вроде как даже пришел в легкое замешательство. А когда мне надо как следует обдумать дальнейшие действия, я люблю шевелить мозгами где-нибудь в тихом, спокойном месте, и еще очень желательно, чтобы у меня имелось достаточно времени на эти самые размышления.

Ну а дальше Сантри первым делом защелкнул на моих запястьях наручники, после чего вытолкал меня из салуна и повел по улице, причем следом за нами тащилась большая толпа зевак и они всю дорогу отпускали замечания, которые им самим наверняка казались весьма ехидными. Так мы дошли до бревенчатого барака с зарешеченным задним окном и толстой дверью. Тогда Сантри снял с меня наручники и втолкнул внутрь, после чего запер дверной замок. В общем, оказался я в тюрьме, так и не сумев даже словечком перемолвиться с Глорией ла Веннер. Надо сказать, подобное положение дел расстроило меня до глубины души.

Тем временем толпа зевак, продолжая ругаться и толкаться, развернулась и валом повалила назад, в «Серебряный сапог», чтобы поглазеть, как там зашивают тех парней, что в недавней свалке ненароком наскочили на мой охотничий нож. Ушли все, кроме одного очень толстого малого, который, зевая, сообщил мне, что он — мой тюремщик. После чего этот толстяк тут же преспокойно уселся прямо под дверями тюрьмы, положив на колени двуствольный дробовик, и мгновенно заснул.

Ну да ладно.

Внутри тюрьмы было совершенно пусто, ежели не считать койки, на которой сверху валялась старая шерстяная попона, да еще деревянной скамейки. Койка, конечно же, оказалась слишком короткой, чтобы на ней можно было спать хоть с какими-то удобствами, поскольку ее делали в расчете на человечка всего шести футов ростом. Поэтому я просто уселся на нее и стал ждать, когда кто-нибудь придет и принесет мне пожрать.

Немного погодя к тюрьме снова пришел шеф полиции, но никакой жратвы он не принес, а всего лишь заглянул внутрь через окно и снова принялся ругать меня на чем свет стоит, а потом заявил:

— Тебе еще повезло, что ты не зарезал никого из тех парней в салуне насмерть! Но раз уж так вышло, то мы, может быть, и не станем тебя вешать!

— Ежели мне не принесут чего-нибудь пожрать в самом скором времени, — сварливо ответил я, — то вы не сумеете повесить меня, даже если очень захотите! Вы что, вознамерились дождаться, покуда я помру с голоду в вашей проклятой тюрьме?

— Мы не намерены поощрять преступность в нашем городе, обеспечивая преступников дармовым пропитанием! — ответил мне полицейский. — Так что, ежели хочешь жрать, дай мне денег, и я куплю тебе еду!

Тогда я сказал ему, что у меня нету никаких денег, кроме пяти баксов, какими я думал уплатить штраф, а он рассмеялся и заявил, дескать, эти пять баксов и близко не стоят к сумме моего штрафа, такой он будет большой. После подобных разъяснений я поскреб в затылке и отдал ему свои последние деньги на жратву, а он забрал их и ушел.

Я все ждал и ждал, а Сантри все не шел и не шел. Поэтому я стал кричать, пытаясь разбудить своего тюремщика, но тот продолжал громко храпеть под дверью и даже не пошевелился. И тут я вдруг услышал, как рядом с окном кто-то довольно громко сказал мне:

— Тс-с-с!

Я подошел к окну, выглянул наружу и увидел у стены женщину. Над прериями висела яркая полная луна, от которой было светло почти как днем, а потому я сумел разглядеть ее лицо. Незнакомка была чертовски хороша собой!

— Меня зовут Глория ла Веннер, — представилась она. — Я рискую жизнью, появившись здесь! Но мне ужасно хотелось посмотреть на человека, который осмелился подойти прямо к Тузу Миддлтону и объявить ему, что ищет встречи со мной!

— А чего уж тут такого безумного? — спросил я.

— Как? Разве вы не знаете? Туз уже застрелил троих парней только за то, что они попытались ухаживать за мной! — воскликнула Глория ла Веннер. — Конечно, мужчина, который сумел одним ударом сломать челюсть Рыжему Крохану, силен как гризли, но все равно: сказать Тузу, будто вы хотите жениться на мне, — чистейшее безумие!

— А-а, — протянул я, — вот оно в чем дело! Значит, вышло небольшое недоразумение. Но ведь этот ваш Туз не дал мне и слова вставить! Жениться на вас хотел не я, а совсем другой человек. И все равно никак не пойму, кто дал Миддлтону право вмешиваться? Ведь у нас — свободная страна!

— Вот и я так думала! — грустно вздохнула женщина. — До тех пор пока не начала работать на этого человека. А потом, к несчастью, он влюбился в меня. Тут-то все и началось. Туз оказался ревнивым до безумия, он даже не позволяет никому просто поговорить со мной. Я живу в Боевом Кличе практически на положении узницы; Миддлтон все время зорче ястреба следит за мной. У меня нет ни малейшей возможности бежать от него, потому что никто во всем городе не осмеливается помочь мне. Даже в платной конюшне отказываются предоставить мне лошадь во временное пользование за мои же собственные деньги!

Она немного помолчала, переводя дух, а потом продолжила:

— Вы, наверно, уже поняли, что Миддлтон подчинил себе почти весь город; большинство людей ходит у него в должниках. А остальные просто запутаны.

Я уже начинаю думать, что мне суждено провести остаток своих дней на положении его рабыни! — с неподдельным отчаянием воскликнула Глория.

— Ни в коем случае! — заверил ее я. — Как только мне удастся передать весточку своим друзьям в Гошен, чтобы они ссудили мне денег, а потом прислали сюда сумму, достаточную для уплаты штрафа, и вытащили меня из этой дурацкой тюрьмы, я сразу же заберу вас с собой в Гошен, где ваш возлюбленный сгорает от нетерпения, считая часы в ожидании встречи с вами!

— Мой возлюбленный? — слегка удивившись, спросила Глория. — Но кого вы имеете в виду?

— Разумеется, Бизза Риджуэя, — ответил я. — Кого же еще? Он как раз сейчас в Гошене, но, поскольку в Боевой Клич ему путь заказан, он попросил съездить за вами меня.

Девушка некоторое время молчала, а затем снова заговорила, но уже более торопливо:

— Хорошо. Пусть будет так. Но теперь мне необходимо спешить назад в «Серебряный сапог». Иначе Туз Миддлтон заметит мое отсутствие и примется повсюду искать. Сегодня же я найду Сантри и уплачу ему причитающийся с вас штраф. А когда он вас выпустит, приходите к задней двери «Серебряного сапога» и ждите меня там. Я выйду, как только мне снова удастся ускользнуть из-под надзора.

Ну, я, конечно, согласился, и девушка поспешно ушла. Тюремщик, продолжавший храпеть под дверями во время нашего разговора, даже ухом не повел. Зато минут через пятнадцать после того, как ушла Глория, он вдруг вскочил как ошпаренный. И было от чего: по улице, направляясь в сторону тюрьмы, двигалась целая толпа отчаянно ругавшихся и громко вопивших мужчин.

— Та-та-та! — воскликнул тюремщик. — В эту сторону прет не кто иной, как сам Брант Хансон, во главе целой кучи своих приятелей, бизоньих браконьеров. Они тащат с собой здоровенную веревку и направляются не иначе как прямиком к тюрьме!

— Как ты полагаешь, кто им тут нужен? — поинтересовался я.

— А чего тут полагать, ведь в тюрьме, кроме тебя, все равно никого нету! — язвительно ответил тюремщик. — А через минуту и рядом с ней никого не будет, кроме тебя и этих парней. Потому как я уношу ноги! Когда Хансон и его свора в стельку пьяные начинают колобродить вот таким вот образом, им все равно, в кого стрелять! Лишь бы пострелять. А мне жить еще пока не надоело!

С этими словами тюремщик аккуратно положил возле стены дробовик, быстро свернул за угол барака и рванул прочь от тюрьмы, да так, что только пятки засверкали.

А минуту спустя человек пятнадцать бизоньих браконьеров, все в одежде из кожи, со всклокоченными волосами, возбужденно толпились около тюрьмы, пытаясь вышибить дверь. Но дверь оказалась довольно-таки прочной и не поддалась. Тогда они обошли бревенчатый барак вокруг и стали заглядывать в окно.

— Вон он сидит, — сказал один из них, — все в порядке, парни! Давайте просто пристрелим его, прямо через окно.

— Не-а, — отозвался другой. — Так не пойдет! Надо сделать все честь по чести!

Тут я решил поинтересоваться, чего они хотят.

— Повесить тебя! — с большим воодушевлением ответили они.

— Вы не можете так поступить! — возразил я. — Потому как это против закона!

— А нам плевать! — заявил самый здоровенный из браконьеров, которого все остальные звали Хансоном. — Ты застрелил Лося Харрисома, и ты умрешь!

— Но все было честно! — возмутился я. — Этот ваш Лось первым напал на меня, и шансы у нас были равные!

— Достаточно словесных уверток! — проревел Хансон. — Я не желаю тебя больше слушать! Все равно мы уже твердо решили тебя вздернуть, а потому всякие дальнейшие споры на эту тему излишни! Сюда, парни! — скомандовал он своим спутникам. — Вяжите веревку вон за те перекладины, а затем мы подналяжем и выдернем всю решетку целиком! Так получится куда проще, чем ломать ту дурацкую дверь. И давайте покончим с этим поживее, потому как я тороплюсь назад, в «Ревущий бизон», где меня ждут партнеры по покеру!

Ну, значит, накинули они свою веревку на решетку, и навалились все вместе, и крякнули, и поднатужились; несколько перекладин выскочили из бревен с одной стороны окна. А я подобрал скамейку и стал ждать, полный решимости разбить головы всем тем идиотам, какие вздумают полезть внутрь, но тут, сильно запыхавшись, прибежал еще один малый.

— Постойте, парни! — заорал он. — К чему тратить силы понапрасну! Я только что встретил Сантри в казино «Королева Топеки», где он просаживает денежки, какие ему удалось выманить у этого дурня-ковбоя, и он, узнав о наших затруднениях, дал мне ключи от тюрьмы!

Тут браконьеры радостно завопили, бросили возиться с решеткой и беспорядочной толпой вновь побежали к входной двери. Я быстро заклинил ту дверь скамейкой, вернулся к окну и вырвал те перекладины решетки, которые уже были расшатаны людьми Хансона. Мне было хорошо слышно, как они переговариваются и гремят ключами, а когда я уже вылезал в окно, один из линчевателей недоуменно сказал:

— Странно! Замок открылся, а дверь один черт не поддается. А ну-ка, навалимся на нее как следует, парни!

Одним словом, покуда они ломились в дверь, я успел обежать тюрьму вокруг и по дороге подобрал дробовик тюремщика. Тут как раз скамейка с треском сломалась, дверь распахнулась настежь, и эти чудаки попытались одновременно ворваться внутрь. Ну и конечно же, они всей толпой застряли в дверном проеме, свирепо ругаясь и проклиная друг друга.

— Прекратите пихаться! — заорал Хансон. — Черт возьми! Он удрал клянусь кугуаром! Проклятая тюрьма пуста!

Тут я не торопясь навел дробовик и выпалил из обоих стволов по задницам этих дурней. Мне даже не пришлось особо целиться, потому как промахнуться по такой обширной мишени было просто невозможно. Дружный вопль, вырвавшийся из ихних глоток, потряс всю округу. А затем они дружно дернулись и всей гурьбой ввалились внутрь тюрьмы. Причем некоторые так и не сумели остановиться, пока не врезались своими глупыми головами в противоположную стену и не свалились без чувств. Остальные же, споткнувшись об этих бедолаг, тоже попадали на пол.

В результате на полу образовалась куча-мала, от которой неслись такие неистовые вопли и проклятия, что даже дьяволу, пожалуй, стало бы тошно. Ну а я быстренько запер дверь и опять побежал к окну, и успел туда как раз вовремя, потому как очень шустрый Хансон уже почти вылез через него наружу. Поэтому я шарахнул его по башке дробовиком; он свалился с окна внутрь и заорал благим матом.

— На помощь! — выл он. — Я получил ужасную, смертельную рану!

— Немедля прекрати свои непристойные вопли! — сурово велел ему я. — Никто из вас пока что серьезно не пострадал! А теперь выкиньте все ваши пушки из окна сюда ко мне и ложитесь на пол, лицом вниз, и лежите смирно. Да поторопитесь, иначе я еще разок хорошенько угощу вас!

Они понятия не имели, что дробовик у меня разряжен, а патронов к нему нету, а потому торопливо повыкидывали наружу все свое оружие и покорно улеглись на пол. Но вот лежать смирно они никак не могли — птичья дробь, засевшая у каждого из них в мягком месте, причиняла довольно сильные и весьма унизительные неудобства; поэтому они вертелись и ерзали на полу, оглашая стены тюрьмы всякими нехорошими громогласными высказываниями, слушать которые было в высшей степени неприятно. Я нагнулся, подобрал с земли пару револьверов и заткнул их за пояс.

— Ежели в течение ближайшего часа какой-нибудь умник решится высунуть свою башку в окно, — предупредил я этих мелких жуликов, — то он тут же с ней распрощается раз и навсегда!

* * *

Сказав так, я неслышно отошел в сторону и, стараясь держаться тех мест, где было потемнее, направился к платной конюшне.

Ее владелец сидел у стола и при свете фонаря читал газету. Увидев меня, он очень удивился и сообщил мне, что, по его мнению, я должен сейчас сидеть в тюрьме. Я пропустил мимо ушей столь глупое замечание и велел, покуда я седлаю Капитана Кидда, запрячь в коляску самую быструю лошадь.

— Погоди-ка! — ответил он. — До меня дошел слух, парень, будто бы ты заявил Тузу Миддлтону, что собираешься тайно бежать отсюда с Глорией ла Веннер. Не заказываешь ли ты эту коляску для нее?

— Какая уж тут тайна, ежели я сказал ему это при всех? — удивился я. — И не бежать, а уехать. А коляску я действительно заказываю для нее.

— Видишь ли, — продолжил владелец конюшни, — Туз Миддлтон — мой друг! И я отказываюсь предоставить тебе мой экипаж с лошадью!

— Тогда не вертись под ногами! — посоветовал я ему. — Так и быть, я сам выберу лошадь и запрягу ее тоже сам!

Тут он ни с того ни с сего вдруг выхватил свой охотничий нож, и мне, против моей воли, пришлось с ним немного сцепиться. Но во время нашей борьбы этот малый зачем-то стукнулся головой об дышло, которое в тот момент чисто случайно оказалось у меня в руке, после чего он, с каким-то булькающим звуком, повалился на пол и на время успокоился. Тогда я аккуратно связал его и затолкал за ларь с овсом, после чего выкатил наружу коляску и запряг в нее самую лучшую лошадь, какую мне удалось найти в конюшне. Должен сразу сказать: люди, распространяющие повсюду сплетни о том, что я будто бы украл эту упряжку, — отъявленные лжецы! Ведь после тех событий даже года не прошло, как она была возвращена обратно! Ну да ладно.

В общем, заседлал я Капитана Кидда, привязал его сзади к коляске, сел на козлы и тронулся в сторону «Серебряного сапога», по дороге размышляя о том, как долго те глупые бизоньи браконьеры еще будут валяться на полу в тюрьме, прежде чем сообразят, что я их надул и ушел, а вовсе не прячусь позади тюрьмы с целью расправиться с ними, как только они начнут вылезать через окно.

Я свернул в проезд позади «Серебряного сапога», привязал лошадей к дереву, а потом подошел к задней двери, приоткрыл ее и осторожно заглянул внутрь. Глория ждала прямо за дверью. Женщина прям-таки вцепилась в меня, и я почувствовал, что она вся дрожит.

— Я уже думала, что вы никогда не придете! — прошептала она. — Осталось всего несколько минут до моего следующего выступления. Я жду вас здесь с того самого времени, как уплатила этому Сантри причитающийся с вас штраф. Отчего вы так сильно задержались? Ведь он ушел из «Серебряного сапога» сразу же, как я дала ему деньги! Он должен был выпустить вас давным-давно!

— Он вовсе не собирался меня выпускать, этот вонючий и бесчестный скунс! — проворчал я. — Он просто присвоил ваши деньги, а освободили меня другие люди; кое-кто из… м-м-м… ну, в общем, кое-кто из моих друзей. Что же вы стоите? Залезайте быстрей в коляску!

Я помог девушке взобраться на место кучера и передал ей вожжи.

— Мне придется малость подзадержаться в городе, — сказал я Глории. — Необходимо вернуть кое-какие долги. А вы поезжайте потихоньку вперед и ждите меня возле той тополиной рощицы, что растет чуть к востоку от городка. И не тревожьтесь, я скоро буду!

Дернув за вожжи, Глория поспешно покатила прочь от «Серебряного сапога», а я залез на Капитана Кидда, объехал вокруг салуна, спешился у передней двери и привязал своего коня возле кормушки. В «Серебряном сапоге» было полно людей. Среди них я разглядел Туза Миддлтона, который, словно индюк, с самодовольным видом расхаживал по своему заведению, перекатывая во рту большущую черную сигару. Он то и дело отпускал плоские шуточки и одобрительно похлопывал присутствовавших по спинам.

В салуне шло такое бурное веселье, что никто даже не обратил на меня внимания, когда я появился в дверях. Подобная неучтивость немного огорчила меня, и я решил исправить положение, пару раз выпалив в большое зеркало за баром из тех револьверов, какие я недавно одолжил у бизоньих браконьеров возле тюрьмы.

Тогда меня наконец заметили, и бармен жалобно тявкнул уворачиваясь от града зеркальных осколков. Туз Миддлтон сперва чуть не подавился своей сигарой, а потом кое-как выплюнул ее изо рта и яростно взвыл:

— Чтоб я лопнул! Это опять тот проклятый ковбой! А ну, задайте ему жару, парни!

Но все его вышибалы сделали вид будто не расслышали Миддлтона. Все, кроме одного. Тот головорез со шрамом на роже, который в прошлый раз едва не оглушил меня деревянной колотушкой, быстро выхватил из-под куртки свою пушку. Но прежде, чем он успел выстрелить, я уже продырявил ему правое плечо, и он грохнулся прямо на столик для карточной игры.

Ну а затем я принялся щедро поливать толпу горячим свинцом, и все они сломя голову бросились кто куда. Одни начали выпрыгивать через окна и сквозь стеклянную витрину, другие ринулись к боковым дверям. Те, кто рванулся к задней двери, вдруг позабыли, в какую сторону она открывается, и, желая немедля оказаться на свежем воздухе, разнесли ее вдребезги.

Ну а я, слегка возбужденный происходящим, изрешетил все зеркала в заведении, а затем посбивал почти все светильники, после чего расколошматил большинство бутылок на полках.

Туз Миддлтон нырнул за пивные бочки, составленные в одном из углов, и оттуда принялся было палить в меня, но позицию он выбрал крайне неудачно, не заметив, что оказался прямо под очередным светильником. Я сшиб тот светильник одним выстрелом, и он рухнул на голову Миддлтону. Невозможно описать словами, как истошно завопил Туз, когда горящее масло потекло ему за шиворот! Он тут же выскочил из-за бочек на открытое место, подпрыгивая и вертясь, стряхивая масло с шеи одной рукой и пытаясь одновременно стрелять в меня другой. И тогда я продырявил ему левую ногу, после чего он рухнул на пол, заревев словно бык, прищемивший хвост в воротах загона.

— Проклятый убийца! За такие фокусы я однажды выпью твою кровь до последней капли!

— Заткнись, болван! — зарычал я в ответ. — Какие там еще фокусы! Я всего лишь вернул тебе должок за все те издевательства и унижения, какие мне пришлось претерпеть здесь, в вашем логове порока и беззакония!

* * *

Как раз в этот момент дурень-бармен слегка высунулся из-под бильярдного стола, попытался выстрелить в меня из обреза, но я с первого же выстрела вышиб дробовик у него из рук. Придурок повалился обратно под стол с истошным воплем:

— Пощади! Я больше не буду!

А сразу вслед за тем раздался другой, почти такой же истошный крик:

— Именем закона, стой! Руки вверх!

И тогда я оглянулся и увидел в дверях жалкого пустозвона по имени Сантри, шефа полиции в этом ничтожном городишке.

— Я вынужден арестовать тебя снова! — заорал он. — Немедля положи на пол свое оружие!

— На этот раз я скорее положу на пол твой труп! — сурово ответил ему я. — Ты недостоин представлять закон. Ты подло проиграл в карты пять баксов, какие я уплатил тебе за еду, которой так и не дождался. И ты присвоил себе деньги, полученные от мисс Глории ла Веннер в качестве штрафа, но не выпустил меня, как обещал, а наоборот — отдал ключи от тюрьмы толпе пьяниц, жаждавших вздернуть меня на ближайшем дереве. Ты никакой не слуга закона! Ты есть самый гнусный преступник в вашем мерзком городишке! И вот теперь у тебя в руке такой же точно револьвер, как у меня. Игра равная. Либо начинай стрелять, либо бросай свою пушку на пол!

— Погоди! — отчаянно завопил Сантри. — Не стреляй! — С этими словами он отшвырнул револьвер в сторону и поднял руки. Тут я увидел что у него за пояс заткнуты мой охотничий нож и мой любимый револьвер, и я отобрал их у него, после чего швырнул на бильярдный стол те два сорок пятых, какими я только что пользовался, и сказал:

— Отдашь это барахло тем браконьерам. Мне чужого не надо!

И тут, улучив момент, когда я на мгновение отвлекся, Сантри выхватил тот тридцать восьмой, какой он таскал в наплечной кобуре, и выпалил в меня почти в упор и промахнулся, всего лишь сбив с меня шляпу. Так что и стрелком этот малый оказался совсем никудышным! Увидев, что промазал, он повернулся и побежал вдоль стойки бара, согнувшись так, чтобы его голова была мне не видна. Но придурок-полицейский совсем забыл про другую часть своего тела. А потому я схватил валявшийся рядом дробовик бармена и всадил добрую порцию дроби из обоих стволов в эту самую часть, покуда она не успела тоже скрыться из виду!

Сантри истошно взвизгнул, рухнул у бара на пол и закатил самую настоящую истерику. В общем, махнул я на них на всех рукой, отшвырнул дробовик так, что он случайно пролетел сквозь колесо рулетки, и быстро вышел из салуна.

Я, по-видимому, застал врасплох нескольких чудаков, засевших с оружием за лошадиной поилкой в надежде подстрелить меня, когда я покажусь в дверях. Они испуганно засуетились, и их выстрелы оставили на мне всего несколько царапин. В ответ мой шестизарядный рявкнул несколько раз, обратив этих жалких типов в беспорядочное бегство.

Вскочив на Капитана Кидда, я направился по улице на восток, не обращая никакого внимания на прихвостней Миддлтона, стрелявших в меня из проездов и из окон. Впрочем, проезжая мимо них, я иногда для порядка отстреливался. Думаю, именно таким образом мэр Боевого Клича и лишился мочки уха. Во всяком случае, мне вроде как послышалось, что кто-то отчаянно взвыл за забором его дома, когда я выпалил в ту сторону из своего шестизарядного в ответ на просвистевшую мимо меня пулю.

В общем, довольно скоро мы с Кэпом добрались до тополиной рощицы, да только там уже не оказалось ни Глории, ни лошади, ни повозки. Зато там нашлась записка, приколотая к стволу одного из тополей. И вот что я прочел при свете луны:

Дорогой мой ковбой! Ваш друг, наверно, просто хотел над вами подшутить. Я в жизни не встречала ни одного человека по имени Бизз Риджуэй. Но я решила воспользоваться подвернувшимся случаем, чтобы навсегда сбежать от Миддлтона. Поэтому я, не дожидаясь вас, направилась отсюда прямиком в Тревано-Спрингс, откуда обязательно вышлю вам назад коляску и лошадь. Благодарю вас за все, что вы для меня сделали.

Глория ла Веннер

Я гнал Кэпа со всей скоростью, на какую тот был способен, и оказался в Гошене на рассвете. Бизза Риджуэя я нашел легко: тот все еще торчал в баре «Испанского мустанга».

Увидев меня, Риджуэй смертельно побледнел и попытался было выпрыгнуть в окно, но я успел-таки схватить его за шиворот.

— Что ты имел в виду, когда скормил мне ту лживую басню про себя и про Глорию ла Веннер? — разъяренно спросил я. — Небось, просто хотел, чтобы меня прикончили?

— Ну-у, — протянул он, дернувшись пару раз и поняв, что я держу его крепко, — видишь ли, Брекенридж… Ежели честно, то да, хотел! Сам знаешь: в любви, как и на войне, все средства хороши. Мне надо было как-то убрать тебя с дороги, чтобы никто не мешал мне спокойно сделать предложение Бетти. Я краем уха слышал про ту историю с Тузом Миддлтоном и Глорией, а потому прикинул так, что он очень даже может управиться с тобой раз и навсегда, если я пошлю тебя в Боевой Клич с таким поручением. Но тебе совершенно незачем так беситься! Ведь вся эта заваруха не принесла мне добра. Бетти уже замужем.

— Что-о?! — оглушительно взревел я. Риджуэй непроизвольно присел и долго тряс головой.

— Вот именно! — сказал он наконец. — Все выгоды из твоего отсутствия извлек другой. Подлец тут же побежал к Бетти и сделал ей предложение, и она приняла его, и теперь они оба укатили в Канзас-Сити, чтобы провести там медовый месяц. Он никогда бы не осмелился сделать такое, покуда ты был в городе, потому как опасался, что ты его просто-напросто пристрелишь. Да он и сейчас тебя как огня боится, вот потому-то они и собираются обосноваться где-нибудь на Востоке, как можно дальше отсюда.

— Кто он?! — вскричал я так яростно, что изо рта у меня даже полетели брызги слюны.

— Как это кто? — искренне удивился Риджуэй. — Конечно же, Радвелл Шэпли-младший, кто ж еще? Но ведь ты сам во всем виноват, Брек! Ведь я же тебя предупреждал, что…

Точно не скажу, но, наверно, именно в этот момент у Бизза Риджуэя и вывихнулась случайно нога, которой он, вылетая в окно, так неловко зацепился за подоконник. Тем не менее я решительно отвергаю все упреки в мой адрес по поводу моего тогдашнего поведения, совершенно естественного в подобной ситуации.

Потому как Элкинс с разбитым от горя сердцем — совсем не тот человек, с чьими чувствами кому-либо позволительно шутить!

Лик смерча

Кордова ковбоев не жалует

До меня тут дошел слух, будто на днях в одном из салунов Финт-сити собралась целая толпа браконьеров: судили-рядили, как бы им сохранить в целости собственные шкуры, покуда они охотятся за бизоньими. А потом один малый возьми да и брякни:

— Разминались тут чисто бычки годовалые! Прямо мутит от вашего бестолкового блеянья! То про солдат толкуете: не дают, подлецы, нам, беднягам, развернуться как следует, то о команчах и апачах у вас головы болят: как бы те не добрались до наших драгоценных скальпов. Битый час одну и ту же жвачку жуете. Планы дурацкие строите, хотя все эти пустяки того не стоят, чтобы эдакий огород городить. И когда же в ваши головы садовые втемяшится наконец, что нам, честным браконьерам, куда меньше беспокойства от всех этих солдат и команчей с апачами, вместе взятых, чем от одного Брекенриджа Элкинса!

Вот она, людская предвзятость! Глядя на то, как браконьеры забиваются в щели, стоит мне появиться где-нибудь поблизости, иной сразу решит, что я дер жу на них зуб. А каких только мерзостей они не рассказывают про ту историю в Кордове?! Их послушать, так я себя там вел словно волк среди невинных ягнят. Тогда откуда, спрашивается, появились все эти дырки в стенах салуна «Алмаз», который послужил мне совсем неплохим фортом? По чьей милости мэр Кордовы пробил своей головой забор?

Кто хотел спалить лавку Джо Эмерсона только затем, чтобы выкурить меня оттуда? И вообще, кто первым затеял всю ту заваруху, развесив в общественных местах листовки оскорбительного содержания? А теперь те же самые парни корчат из себя невинно пострадавших. Нет, ну это надо же! Если вам попадется хоть один беспристрастный свидетель той истории, которому посчастливилось уцелеть, порасспросите его, и он наверняка подтвердит, что я вел себя достойно. Во всяком случае, настолько, насколько может быть достойным поведение человека, в которого со всех сторон палят из револьверов около полусотни этих рассвирепевших живодеров, этих обдирателей бизоньих шкур.

До того раза я ни одного бизоньего браконьера и в глаза не видывал. Потому что никогда прежде не забирался так далеко на восток. В Нью-Мехико мы оказались вместе с одним типом по прозвищу Ром-Баба.

Мы с ним встретились в Аризоне, потом я застрял в Альбукерке, а мой приятель отправился дальше, прямиком в Финт-Сити. Правда, из Альбукерка мне пришлось смотаться раньше, чем я рассчитывал, причем в кармане у меня катался всего один доллар — остальные ушли на похороны трех парней. Бедолаги сперва шибко критиковали демократическую партию, а потом, чисто случайно, по очереди наскочили на мой охотничий нож. Жаль деньжат, конечно, да только я не из тех, кто бросает тела своих оппонентов на попечение местных общин.

Ну вот, выбрался я кое-как из города и потрусил к лагерям ковбоев на Пекосе в надежде подыскать там какую-никакую работенку. Но не успел я проехать и мили, как мне навстречу попался бродяга верхом на жуткой кляче. Парень пару раз перевел взгляд с меня на Капитана Кидда и обратно, а потом заявил:

— Ты — это он, не иначе. Никто другой просто не подойдет под то описание, какое он мне дал.

— Кто дал? — спросил я.

— Как кто? — удивился бродяга. — Ром-Баба, кто ж еще. Он вдобавок и письмо мне всучил. Для Брекенриджа Элкинса.

— Ладно, — сказал я. — Давай бумагу сюда! Парень так и сделал. Записка оказалась что надо:

Дарагой Брикинриж. Тарчу низашто втюряге Ягуарьего Ключа а всивото перибросился стутошним покойным шириффом парой кусочкофф ржававо жалеза откуда мине была знать что потом этот старый пень гробанется головой обкаминь и раскалит сибе чирипушку Брикинриж. Атиперь они хотят сминя чистоганом Десить баксов штрафу откуда уминя столько Брикинриж. Ностарик Гарнетт што с Аленьей пратоки задалжал мине какраз дисятку сдири снево должок приизжай вызволять миня изэтаво куринаво загона. Жратва тут совсем поганая Брикинриж. Поторопись.

Твой бизвины виноватый кампаньён, Ром-Баба, Иксквайр.

Ром-Баба вечно сам напрашивался на неприятности. У него просто не имелось такого врожденного чувства такта, как у меня. Но парень он был неплохой. А потому я завернул на Оленью протоку и взыскал должок со старика Гарнетта. Старый хрыч почему-то не желал расставаться с деньжатами. Он даже сильно прокусил мою левую заднюю ногу, пока я сидел на нем, выкручивая ему тот кулак, в котором были зажаты заветные десять монет. А когда я уже выезжал со двора, он вдруг бросился в свою лачугу, выскочил оттуда со здоровенным ружьем и принялся в меня палить. И палил не переставая, пока я не скрылся из виду.

Но я не стал обращать внимания на такое грубое нарушение правил гостеприимства. Все равно попасть в меня старый пень не сумел: наверно, у него слегка кружилась голова после того, как он наткнулся лбом на оглоблю, которая случайно оказалась у меня в руке, пока он поднимался с земли.

Я скрылся за поворотом, а Гарнетт все еще размахивал своим ружьем и изрыгал проклятья. Только отмахав с полдюжины миль по направлению к Ягуарьему Ключу, я заметил, что от моей рубашки остались одни лохмотья. Сильно огорчившись, я минуту-другую обдумывал, не повернуть ли обратно, чтобы стребовать со старика Гарнетта денег на новую рубашку, ведь изодрал-то мне старую именно он. Но потом решил, что с таким старым упрямцем будет слишком трудно договориться, проголосовал против такого предложения, подбодрил старину Кидда, и вскоре после полудня мы с ним прибыли в Ягуарий Ключ.

Первой навстречу мне попалась самая хорошенькая девушка из всех, что я повстречал с тех пор, как сдох один мой знакомый старый енот. Красотка только что вышла из лавчонки и остановилась поболтать с молодым скотогоном, которого она называла Кучерявчиком. Я быстренько натянул поводья, заставив Капитана Кидда завернуть за кукурузный амбар, чтобы не испугать девушку видом такого чучела, как я. Чуть погодя она направилась вниз по улице и вскоре вошла в двери небольшого домика. Домик был обнесен забором; там даже веранда имелась — выходит, семья не из бедных. Тогда я покинул свой пост за амбаром и заговорил с тем сосунком, что все еще глупо ухмылялся красотке вслед, пытаясь пригладить вихры растопыренной пятерней. Я сказал ему:

— Как зовут эту малышку? Ну, ту, с которой ты только что трепался?

— Юдит Грейнджер, — ответил малый. — Вообще-то, вся ее родня живет в Шебе, но папаша отослал ее сюда, потому как в Шебе все парни были готовы из-за нее друг другу глотку перегрызть. Вот ее старик и решил — пускай она немного поторчит тут со своей теткой Генриеттой. Можешь на нее взглянуть, на тетку, если тебе еще никогда не доводилось видеть боевых гиппопотамов. Она так перепугала здешних парней, что никто из них даже не попытался подцепить Юдит. Кроме меня, конечно, — самодовольно добавил Кучерявчик. — Я уговорил старую курицу, и она разрешила мне познакомиться с Юдит. Иду сегодня к ним на ужин.

— Это ты так думаешь, — миролюбиво сказал я. — А на самом деле мисс Грейнджер ждет в гости меня.

— Но она мне ничего не сказала, — помрачнел малый.

— Только потому, что она пока сама об этом ничего не знает, — ласково успокоил его я. — Но не беспокойся, я передам ей твои глубокие сожаления по поводу того, что ты никак не смог прийти.

— Послушай, ты… — Малый с самым воинственным видом потянулся за пистолетом, но тут меня окликнул парень, следивший за нами из дверей лавки.

— Будь я проклят, если это не Брекенридж Элкинс! — радостно завопил он.

— Брекенридж Элкинс?! — тихо прошептал Кучерявчик, выронил пушку и повалился на нее со странным булькающим звуком.

— Что это с ним? — спросил я у окликнувшего меня парня. — Сердчишко пошаливает?

— Да нет, просто грохнулся в обморок, когда сообразил, на кого вытащил свою пукалку, — ответил тот. — А ну-ка, ребята, оттащите юношу на конюшню да полейте водой из лошадиного корыта! Авось прочухается. Послушай-ка, Брекенридж, я стал торговцем совсем недавно и еще хорошо помню, какая у тебя тяжелая рука. Сделай мне одолжение по старой дружбе, пообещай никого не убивать в моей лавчонке. Лады?

Куда деваться? Пришлось пообещать. Только тут я снова вспомнил, что в тех лохмотьях, какие болтались на моих плечах, никак нельзя пожаловать в гости к юной леди. Вообще-то, их еще можно было бы привести в порядок, но времени оставалось мало, я могопоздать на ужин к мисс Юдит. Пришлось зайти в лавку и купить себе новую рубашку. Никак не возьму в толк, отчего они не шьют рубашек на мужчин с нормальным телосложением. С таким как у меня, к примеру. Можно подумать, никто, кроме каких-то малохольных карликов, рубашек не носит. У самой большой, что нашлась в лавке, воротничок едва дотягивал до семнадцати с половиной дюймов. Впрочем, я все равно никогда не застегиваю воротнички. Попытайся я это сделать, через пару минут мне каюк, даже веревку намыливать не надо.

В общем, сунул я парню пять монет и натянул на себя новую рубашку. Она оказалась тесновата, но я прикинул, что все-таки смогу проносить ее пару дней, если постараюсь почти не дышать. Правда, пришлось потратить часть денег, которые я вышиб для Ром-Бабы, но, когда парень узнает, через какие мытарства мне пришлось пройти, чтобы вытащить его из тюряги, думаю, вряд ли он будет сильно возражать.

Капитан Кидд доставил меня по аллее на задворки тюрьмы. Там я подошел к зарешеченному окну и окликнул своего дружка.

Ром-Баба сразу выглянул наружу. Он слегка отощал и сбледнул с лица, словно тюремная жратва действительно не шла ему впрок. Но стоило ему увидеть меня, как он просиял и воскликнул:

— Ур-р-раа! А то я тут уже состарился, тебя поджидаючи! Совсем до ручки дошел. Давай же, Брек, загребай с той стороны, к парадной двери, выкладывай этим койотам чертовы десять монет, и отвалим отсюда поскорее! Боже, да ведь помои, какими тут кормят, не выдержит даже волчий желудок!

— Видишь ли, Ром, — начал я, — у меня малость не хватает деньжат. Рубашка вот совсем изорвалась, пришлось купить новую…

Парень аж всхрапнул, словно раненый лось, и судорожно вцепился в решетку.

— Ты совсем рехнулся?! — завопил он. — Промотал мои деньги! Покупаешь шелковые сорочки и батистовые платочки, пока я тут чахну в темнице!

— Да не волнуйся ты так, — успокаивал я. — У меня еще есть пять твоих долларов да один мой. Всего-то делов осталось: дойти до игорного зала и умножить наши капиталы.

— Умножить?! — взвизгнул Ром-Баба. — Да чтоб ты лопнул! Ты хоть понимаешь, чем меня кормят с тех пор, как швырнули в этот застенок? На завтрак, на обед, на ужин? Бобами! Бобами! Бобами!

Чувства настолько захлестнули беднягу, что слова застряли у него в горле.

— И ведь это даже не первосортные бобы! — печально продолжил Ром-Баба, когда к нему вернулся дар речи. — Вовсе нет! В них полно какого-то песку, они продырявлены жучками, а кухарка-мексиканка, я думаю, — о нет! я уверен! — перед тем, как их варить, моет в котле ноги. Чтобы дважды использовать воду!

— Что ж, — заметил я, — такую чистоплотность можно только приветствовать. Отродясь не слышал, чтобы кухарки-мексиканки вообще когда-либо мыли ноги. Однако пойду сыграю в покер. Да не дергайся ты так! Я выиграю достаточно, чтобы уплатить за тебя штраф, и еще останется немало.

— Да уж, выиграй, прошу тебя, — сказал Ром-Баба со слезой в голосе. — Выигрывай и постарайся вытащить меня отсюда до ужина. Уж так хочется бифштекса с чесночной подливкой, уж так хочется, что мне по ночам мерещится его сладостный аромат!

И я отправился в салун под названием «Золотой телец».

В тот раз там было не так уж много народу, но игра в покер шла вовсю. Когда я намекнул, что жажду присоединиться, игроки оглядели меня с ног до головы и молча подвинулись, освободив место. Метал один тип с густыми черными бакенбардами, зачем-то сообщивший мне, что он из Кордовы. Я сразу же заметил, что он передергивает, сдает себе с низа колоды, а всем остальным — сверху. Другие игроки, казалось, ничего не замечали, но только не я. У нас у всех, кто родился и вырос на Медвежьем Ручье, глаза как у ястребов, а иначе никому из нас не удалось бы дожить до зрелых лет.

— Не знаю, что тут у вас за правила в здешних краях, — кротко начал я, — но там, откуда я приехал, карты сдают всегда только с верха колоды.

— Что я слышу?! — с жаром воскликнул малый. — Уж не хочешь ли ты сказать, что я — шулер?! — Он судорожно схватился за свою пушку, от возбуждения не заметив, как при этом движении из его рукавов вывалились три или четыре туза сразу.

— Ну что ты, — ответил я, — ни о чем таком я даже и не помышлял. Наоборот, я уверен, что крапленые карты, торчащие из-за голенища твоего правого сапога, — всего-навсего твоя любимая сувенирная колода.

Отчего-то мои слова так взбеленили чудака, что он выхватил из другого голенища длиннющий охотничий нож. Деваться некуда, пришлось немедля огреть его по голове бронзовым канделябром, после чего он уютно разлегся под столом и принялся глухо стонать.

Остальные парни повскакивали с мест, вытаращившись на торчавшие из-под стола сапоги малого с бакенбардами.

— Эй! — сказал один из них. — Я мировой судья. Тебе не стоило так поступать. У нас тут законопослушный город.

— А я — шериф, — вставил другой. — И поскольку ты явно нарушаешь общественное спокойствие, мне придется тебя арестовать.

Это было уже слишком даже для такого мягкого человека как я.

— Заткнись, дурья башка! — заревел я, сжимая кулаки. — Я приехал в ваш мерзкий городишко, чтобы мирно и законно вызволить из тюряги Ром-Бабу, честь по чести уплатив за него штраф, для чего, как подобает истинному джентльмену, пытаюсь честно выиграть в покер! Но если вы, паршивые гиены, не перестанете испытывать мое терпение, клянусь сарафаном моей бабушки, я разнесу по камушку вашу вонючую тюрьму и вытащу оттуда своего приятеля, не заплатив ни единого цента!

Мировой судья побелел. Тыча шерифа локтем в бок, он зашипел:

— Оставь его в покое! Я уже купил вот эти сапоги в кредит под ту десятку, что мы еще только собрались содрать с Ром-Бабы!

— Но… — начал шериф с сомнением в голосе.

— Заткнись! — еще с большей злобой зашипел мировой судья. — Я сам только сейчас сообразил. Это же Брекенридж Элкинс!

Шериф чуть было не подавился собственным адамовым яблоком, смертельно побледнел и срывающимся голосом пробормотал:

— О… извините меня… я, кажется, совсем неважно себя чувствую. Наверно, проглотил что-то не то нынче за обедом. Думаю, мне надо срочно взнуздать своего коня и съездить в соседнее графство за… за пилюлями!

Не думаю, чтобы шериф уж так плохо себя чувствовал. Особенно если судить по тому, с какой прытью он рванул за угол после того, как, шатаясь, вывалился из дверей салуна. И зачем только люди охотничьих собак держат? Ведь такой парень вполне бы мог самостоятельно загнать насмерть любого зайца!

Тут все внезапно засуетились, стали вытаскивать из-под стола того малого с бакенбардами и поливать его водой, а я вдруг сообразил, что уже наступило время ужина, вышел из салуна и двинул в сторону домика, где жила Юдит. У самых дверей домика я наткнулся на здоровенную, размером с хороший амбар, тетку с квадратной челюстью. Смерив меня подозрительным взглядом, она сказала:

— Вот так-так! А тебе-то чего тут надо?

— Хотел потолковать с вашей сестрой, с мисс Юдит, — ответили, учтиво отстегивая от пояса кобуру со стетсоном.

— Как ты сказал? С моей сестрой? — переспросила она, все еще хмурясь, но уже куда более миролюбиво. — Ты ошибся. Она мне племянница.

— Не может быть! — воскликнул я, старательно прикидываясь изумленным. — Сперва мне вообще показалось, что вы — это она. Потом я решил, что такое сходство бывает только у близняшек. Но теперь-то мне ясно: молодость и красота просто свойственны всем членам вашей семьи.

— Не болтай ерунды, негодяй! — ухмыльнувшись, уже совсем мирно сказала тетка и дружелюбно ткнула меня локтем в бок. Таким тычком кому-нибудь другому она проломила бы пару ребер. Но только не мне. — Ну что ж, раз ты сумел умаслить меня — входи. Сейчас я крикну Юдит. Как тебя зовут, парень?

— Брекенридж Элкинс, мэм, — ответствовал я.

— Вот как? — заметила она, вглядываясь в меня с новым интересом. — Приходилось, приходилось слышать о тебе всяческие россказни. Однако ты посмышленее, чем о тебе говорят. Эй, Юдит! — вдруг громыхнула она. От ее голоса разом задребезжали все оконные стекла. — К тебе гости!

Появилась Юдит. Выглядела она преотлично. Но, увидев меня, отшатнулась, а глаза ее расширились от испуга.

— Кто… Кто это? — ошарашенно пролепетала она.

— Мистер Брекенридж Элкинс, невадец, — по всей форме представила меня тетка. — С Медвежьего Ручья. В этом дерьмовом городке он — пока единственный юноша, в котором мне удалось обнаружить хоть крупицу здравого смысла. Ну что ж, входи и усаживайся за стол. Ужин поспел. Мы тут как раз дожидались Кучерявчика Якобса, — пояснила тетка. — Но если этот шалопай не появится через пару минут, он рискует уйти отсюда несолоно хлебавши.

— Oн очень сожалеет, — быстро ввернул я, — но просил меня передать, что ну никак не сможет заглянуть к вам сегодня.

— А вот я совсем не сожалею, — фыркнула тетка. — Я ему и прийти-то разрешила только потому, что даже такая отчаянная вертихвостка, как Юдит, не способна втюриться в этого сосунка и олуха. Кроме того…

— Тетушка Генриетта! — запротестовала раскрасневшаяся Юдит.

— …я на дух не переношу таких слабаков, — закончила тетушка Генриетта, осторожно опускаясь в обитое сыромятной кожей кресло, жалобно застонавшее под грузом ее необъятного тела. — Подвинь к столу вон ту табуретку, Брекенридж, — скомандовала она. — По-моему, только эта мебель у нас в доме способна выдержать твой вес. Если, конечно, не считать дивана в гостевой комнате. И не вздумай спорить со мной, Юдит! Если я сказала, что сопляк вроде Кучерявчика Якобса не подходит такой девушке, как ты, значит, так оно и есть. Да у него чуть становая жила не лопнула, когда он пытался приподнять бочку с солью, которую мне надо было занести в коптильню! Так и не смог; пришлось мне самой ее тащить. Кто виноват в том, что нынче все молодые парни такие худосочные, хотела бы я знать?

— Мой папаша всегда говорил, что виновата республиканская партия, — вставил я.

— Хо! Хо! Хо! — Громовой хохот тетушки Генриетты потряс весь дом, до судорог напугав случившуюся рядом кошку. — А у вас превосходное чувство юмора, молодой человек. Разве не так, Юдит? — спросила она и начала аппетитно, словно чипсами, похрустывать телячьей берцовой косточкой.

Слегка побледневшая Юдит поспешно согласилась. За ужином она все время украдкой нервно поглядывала на меня, словно ждала, что я вот-вот начну исполнять индейский боевой танец или что-то вроде того. Наконец с едой было покончено. Тетушка Генриетта, поглотившая такое количество съестного, какого с лихвой хватило бы племени сиуксов, чтобы пережить самую суровую зиму, поднялась с кресла и сказала:

— А теперь выметайтесь из кухни. Я буду мыть тарелки.

— Но я должна остаться и помочь вам, — возразила Юлит.

— С чего бы это вдруг такое желание потрудиться? — фыркнула тетушка Генриетта. — Хочешь, чтобы гость подумал, что тебе неприятна его компания? А ну, брысь отсюда!

Юдит молча вышла, а я чуток задержался и выложил тетушке Генриетте свои сомнения:

— Сдается мне, что я не приглянулся вашей племяннице.

— А ты не обращай внимания на ее капризы, — посоветовала тетушка, выплескивая здоровенную бочку воды в корыто для мытья посуды. — Она просто малолетняя кокетка и вертихвостка. Главное — ты приглянулся мне. А если уж я решила, что ты ей подходишь, значит, так оно и есть. С Юдит давно никто ничего не мог поделать, кроме меня, но уж я-то показала ей, кто тут главный. Она это быстро усвоила после того, как пару дней поголодала. Так что вали отсюда, начинай ухаживать за ней, не трусь и не тушуйся.

Я пошел в гостиную. Юдит, похоже, слегка оттаяла. Она задала мне кучу вопросов про Неваду, а потом добавила:

— Говорят, вы ужасный задира. Надеюсь, в Ягуарьем Ключе у вас не было никаких неприятностей?

— Да нет, — простодушно ответил я. — Если не считать сущей пустяковины. Пришлось тут въехать канделябром по мозгам одному жулику из Кордовы. Такой мордастый, с черными бакенбардами.

Юдит вдруг аж подпрыгнула, словно ее ткнули иголкой в одно место.

— Так это же был мой дядюшка, Джабез Грейнджер! — завопила она. — Как ты мог! Ты, здоровенный бык! Позор! Такой громила, а связался с заморышем, в котором едва-едва наберется двести двадцать фунтов весу!

— Вот дьявол! — растерянно сказал я. — Мне очень жаль, Юдит.

— И как раз тогда, когда ты мне начал нравиться! — со слезой в голосе произнесла девушка. — А теперь он напишет папе и настроит его против тебя! Ты должен немедленно найти дядюшку Джабеза и извиниться перед ним. Я хочу, чтобы вы стали друзьями!

— Вот черт! — сказал я.

Но Юдит больше ничего не хотела слышать, а потому мне пришлось выйти на улицу, где я взгромоздился на Капитана Кидда и снова направился в «Золотой телец». Когда я вошел в салун, все посетители почему-то быстренько попрятались под столы.

— Да что с вами сегодня со всеми такое? — раздраженно спросил я. — Мне нужен только Джабез Грейнджер.

— А он, едва очухался, сразу умотал в Кордову, — опасливо сообщил мне бармен, примерно на дюйм высунувшись из-под стойки.

Выходит, придется отправиться следом за дядюшкой, подумал я. Тут уж ничего не поделаешь.

По дороге мне пришлось опять проехать мимо тюрьмы. На звук подков Капитана Кидда из окошка нетерпеливо выглянул Ром-Баба.

— Ты уже выиграл достаточно, чтобы меня выкупить? — с надеждой спросил он.

— Имей терпение, — ответил я. — Пока монеты маловато, но я непременно добуду еще. Как только вернусь из Кордовы.

— Откуда?! — взвизгнул Ром-Баба.

— Успокойся, — посоветовал я ему. — Бери пример с меня. Разве ты видел, чтобы я когда-нибудь вот так нервничал? А ведь мне придется отлавливать Джабеза, дядюшку Юдит Грейнджер, да еще извиняться перед этим старым жуликом за то, что я вполне справедливо огрел его по кумполу канделябром. Постараюсь вернуться завтра. Ну, на крайний случай — послезавтра.

Хотя ответ Ром-Бабы оказался довольно-таки оскорбительным, если учесть, сколько хлопот мне уже причинило его вызволение из тюряги, я решил не таить на него в душе грубость. Тронув коня, я продефилировал мимо домика Грейнджеров, с веранды которого на меня с самым суровым видом взирала Юдит.

Тетушки Генриетты на веранде не было: она все еще мыла посуду на кухне, распевая какую-то задорную песенку. От звуков ее голоса на крыше домика весело потрескивала черепица. Я сообщил Юдит, куда направляюсь, а заодно попросил ее проведать Ром-Бабу, снести парню в тюрягу какой-нибудь человеческой жратвы, а то тюремные бобы и впрямь могут вконец сокрушить бедняге его нежный желудок. Юдит согласилась, после чего я со спокойной душой намылился в Кордову.

Путь до Кордовы лежал на восток. Он был неблизким, так что я рассчитывал перехватить дядюшку Джабеза где-нибудь по дороге, но у него оказалась приличная фора, да и лошадка, думаю, у подлеца была что надо. К тому же Капитану Кидду словно какая вожжа под хвост попала; он каждую пару миль останавливался и начинал брыкаться, пока мне вконец не обрыдло его ослиное упрямство. Тогда я врезал ему рукояткой пистолета промеж ушей, после чего он немного успокоился. Но времени мы потеряли столько, что перехватить дядюшку Джабеза теперь нечего было даже надеяться. Уже совсем рассвело, а до Кордовы оставалось еще хрен знает сколько.

Когда взошло солнце, мне навстречу попался один старикан со своей женой, в жутко задрипанном фургоне, запряженном парой совсем отощавших мулов. Одно из колес фургона засело в какой-то промоине, а мулы настолько никуда не годились, что никак не могли стронуться с места. Я спешился, подошел к фургону, чтобы помочь. Тут старик мне и говорит:

— Погодите минутку, молодой человек, сейчас мы с моей старухой слезем да малость разгрузим повозку. Все же будет полегче.

— Это еще зачем? — не понял я. — Лучше держитесь покрепче!

С этими словами я выдернул колесо из промоины. Правда, если б оно засело чуть сильнее, мне бы пришлось вынуть из кармана вторую руку.

— Боже мой! — сказал старик. — Я-то думал, что на такие штуки способен только Брекенридж Элкинс.

— А я — он самый и есть, — пришлось признаться мне. Старики начали рассыпаться в благодарностях. Чтобы они заткнулись, я поинтересовался, не в Ягуарий ли Ключ они собрались.

— Туда, туда, — кивнув головой, как-то безнадежно сказала старуха. — Хотя какая разница? Для старых людей, ограбленных до нитки, одно место ничуть не лучше другого.

— Неужто вас посмели ограбить? — Я был потрясен.

— Эх-ма! — тряхнул головой старик. — Нету у меня привычки докучать незнакомцам своими бедами, но уж скажу. Еще как посмели! Меня зовут Хопкинс. У нас было малюсенькое ранчо вниз по Пекосу, да засуха заставила его бросить. Тогда мы, собрав все, что удалось сберечь, перебрались в Ягуарий Ключ. В один недобрый час я решил подзаработать на бизоньих шкурах. Вложил на Льяно Эстакадо все свои наличные в товар; хотел доставить его в Санта-Фе, чтобы продать там с выгодой — случайно узнал, что именно сейчас цены там гораздо выше, чем в Финт-сити. А прошлой ночью весь этот чертов груз растворился в воздухе, будто его никогда и в помине не было.

На ночь мы остановились в Кордове. Моя старуха — в гостинице, а я пристроился на окраине, прямо в фургоне. Какая-то гнида подкралась к фургону и оглушила меня ударом по голове. Пришел в себя только к утру. Шкуры, фургон, упряжка — все исчезло бесследно. Я пошел жаловаться к городскому шерифу, так он только в лицо смеется. Как, говорит, прикажешь искать бизоньи шкуры в городе, набитом этим добром под завязку? Чтоб ему повылазило! Да ведь мои-то шкуры упакованы в аккуратные тюки, и на каждой я не поленился проставить свое старое клеймо: красный кружок с буквой «А» в середке. — Вздохнув, старик продолжил — Джо Эмерсон, которому принадлежит салун, а в придачу половина города, одолжил мне под залог нашей лачуги в Ягуарьем Ключе денег, которых едва хватило на вот эту дрянную упряжку вместе с никуда не годным фургоном. Если мы доберемся до Ягуарьего Ключа, то может мне удастся там подрядиться что-нибудь перевозить. Тогда мы со старухой еще как-то перебьемся…

— Ладно, — сказал я. История Хопкинса меня взволновала. — Мне все равно надо в Кордову. По делам. Попробую заодно поискать там ваши бизоньи шкуры.

— Спасибо на добром слове, Брекенридж, — покачал головой старик. — Только мне кажется, те шкуры уже на полдороге в Финт-сити. Но ты езжай, парень. И пусть тебе повезет в Кордове больше, чем нам!

Они потащились дальше на запад, а я поскакал на восток и подъехал к Кордове примерно через час после восхода. На окраине города я увидел щит размером с хорошую дверь, на котором здоровенными буквами было выведено:

КОРДОВА

СКОТАРЯМ — ОТ ВОРОТ ПОВОРОТ!

— Что все это значит? — возмущенно спросил я у какого-то парня, остановившись за этим наглым объявлением, чтобы прикурить сигарету.

— Что написано, то и значит, — ответил тот. — В Кордове не продохнуть от браконьеров, охотников за бизонами, а они терпеть не могут ковбоев. Будь я таким же громилой, как ты, посоветовал бы тебе смолить табачок где-нибудь в другом месте. Этот щит вкопал сам Бык Крохан. Если б ты только видел во что он превратил физиономию последнего ковбоя, позволившего себе не заметить этот плакат!

Можете себе представить, что я сказал на это, — на милю вокруг со всех акаций стручки попадали.

Я выдернул щит из земли и, сжимая его в руке, пустил Капитана Кидда по главной улице городка.

Редко встретишь такого благовоспитанного, незлобивого парня, как я, но тут они меня достали. Ведь у нас — свободная страна и никаким там дерьмовым шкуродерам с поросшими шерстью ушами не позволено устанавливать границы для нас, ковбоев. Во всяком случае, покуда у меня на обеих руках останется хотя бы один палец, способный взвести курок, пропади оно все пропадом!

На улице было совсем мало народу, и такое дело показалось мне странным.

— Куда подевались все эти болваны браконьеры? — в бешенстве заревел я.

— А они отправились на скачки. На восточной окраине есть беговая дорожка, — ответил какой-то малый. — Все они там, кроме Быка Крохана, который надирается в салуне «Алмаз».

Я спешился и, раздраженно звеня шпорами, вошел в бар. У стойки трескал виски и о чем-то толковал с барменом поросший курчавой шерстью бугай в кожаных штанах и мокасинах. Рядом стоял еще один расфуфыренный павлин с гладко прилизанными волосами. У этого был даже галстук с бриллиантовой булавкой в виде лошадиной подковы. Они разом уставились на меня, а рука бизоньего браконьера потянулась к поясу, на котором болтался нож. Таких длинных ножей мне еще видеть не приходилось.

— Кто ты такой? — прошипел шкуродер.

— Ковбой! — проревел я в ответ, размахивая щитом с подлой надписью. — А ты — Бык Крохан?

— Ага, — вкрадчиво согласился он. — И что же дальше?

А дальше я шарахнул бугая щитом по голове, отчего тот рухнул на пол, выкрикивая грязные ругательства и хватаясь за свой тесак. Щит разлетелся в щепки, но стойка, на которой он прежде крепился, представляла собой дрын как раз удобного размера. Так что я перехватил его поудобней и продолжал обмолачивать черепушку Крохана до тех пор, пока бармен не попытался пальнуть в меня из обреза.

Я вовремя схватил дробовик за дуло, вот почему заряд просто смел все бутылки виски с ближайшей полки. Почесав затылок, я выкинул дробовик в ближайшее окно, но по горячке забыл сперва отлепить от приклада пальцы бармена, поэтому, как выяснилось позже, он улетел в окно вместе со своей пушкой. Так или иначе, но подлец оказался снаружи. Поднявшись с земли, он побежал по улице в сторону восточной окраины, размазывая по своей харе кровь из разбитого носа и визжа как недорезанный поросенок.

— На помощь! Убийца! Вонючий ковбой шлепнул Крохана и Эмерсона!

Мерзавец лгал, как республиканская газетенка. Потому как, покуда я с ним разбирался, Крохан успел на карачках уползти через переднюю дверь, а Эмерсон… Что ж, будь у него хоть капля благоразумия, он бы сохранил в целости свой скальп.

Откуда же мне было знать, что он просто пытается спрятаться под стойкой бара? Я-то думал, у него там закачена пушка. Но стоило мне сообразить, как в действительности обстоит дело, и я тут же отшвырнул дрын в сторону и начал поливать рассеченную, но, к счастью, не расколотую тыкву Эмерсона колодезной водичкой. Так что очень скоро он захлопал глазами, сел и принялся, дико озираясь вокруг, трясти головой, с которой капали кровь и вода.

— Что тут стряслось? — наконец прохрипел он.

— Да ничего особенного, — заверил я, отбив горлышко у случайно уцелевшей бутылки с виски. — Просто я ищу одного джентльмена, по имени Джабез Грейнджер.

Именно в этот момент городской шериф принялся палить в меня через заднюю дверь. Первая пуля оставила на моей шее приличную вмятину, а следующей он наверняка уложил бы меня на месте, если б я тут же не вышиб выстрелом пистолет из его руки. Тогда шериф бросился бежать по проулку. Я догнал его как раз, когда он оглянулся, чтобы посмотреть, далеко ли я отстал. Испуганно дернувшись, парень споткнулся и полетел кувырком через ящик с мусором.

— Я слуга закона! — завывал он, пытаясь дотянуться до охотничьего ножа и одновременно высвободить шею из-под моего сапога. — Ты напал на слугу закона!

— Разве? — проворчал я. Выбивая ногой нож из его руки, я чисто случайно чиркнул шпорой по заросшей густыми бакенбардами щеке. — А по-моему, слуга закона, который сперва допустил, чтобы в его родном городе у несчастного старика отняли шкуры, а потом еще и смеялся бедняге в лицо, вовсе не заслуживает такого звания. Давай-ка сюда свою звезду! Я тебя разжаловал. Теперь ты — частное лицо.

Затем я подвесил бывшего шерифа за пояс кожаных штанов на конец ближайшего куриного насеста и направился назад к бару, не обращая ни малейшего внимания на доносившиеся с насеста отчаянные богохульства. Входить в бар через заднюю дверь мне не хотелось, поскольку там мог притаиться Джо Эмерсон и подстрелить меня при входе как куропатку. Поэтому я обогнул салун, чтобы войти в него с другой стороны, и буквально врезался в целую толпу браконьеров, которых поганец бармен вызвал со скачек. Они как раз засовывали Быка Крохана в лошадиную поилку, чтобы смыть с него кровь. Все они отчаянно вопили и ругались одновременно, причем были так увлечены этим занятием, что не сразу меня заметили.

— Неужели мы потерпим такие издевательства в собственном логове от какого-то вонючего скотаря? — ревел Бык. — Прочешите весь город! Он наверняка прячется где-то на задворках, или я не я! Мы повесим его прямо перед дверями «Алмаза», а скальп нацепим на длинный шест как последнее предупреждение всему ихнему племени! Пусть только попадется мне на глаза!..

— Для этого вам, дуралеям, надо всего лишь обернуться, — холодно заметил я.

Они и обернулись. Причем так поспешно, что уронили Крохана обратно в поилку. Они таращились на меня, разинув рты, а между тем Крохан, кряхтя, вылез из корыта. Отфыркавшись и отплевавшись, он завопил;

— Чего ждете, олухи? Хватайте его!

Вот видите? Именно из-за дурацких прихотей этого чудака, а совсем не по моей вине вышло так, что у троих браконьеров оказались проломлены головы! Пока остальные падали, спотыкаясь о друзей-приятелей, я повернулся, зашел в салун и вытащил на свет Божий пару своих шестизарядных, с помощью которых мог легко бросить вызов целому миру, а не то, что какой-то жалкой кучке шкуродеров.

Они сразу бросились врассыпную, попрятались за кормушками, поилками, верандами, заборами. Вот тут-то неожиданно вышел вперед тот чудак в цилиндре и заявил:

— Джентльмены! Постарайтесь избежать кровопролития в стенах нашего города! Как мэр этого поистине замечательного города имею честь сообщить вам, что…

Я уже никогда не узнаю, какую честь он хотел сообщить и кому, поскольку именно в этот момент Крохан схватил бедолагу за грудки и отшвырнул в сторону. Мэр пробил своей умной головой забор, затих на грядке с кабачками и смирно лежал, пока все не кончилось. Какие-то добрые люди откачали его несколько часов спустя.

А браконьеры принялись поливать меня огнем из своих винтовок пятидесятого калибра. Эмерсон, прятавшийся за каменным простенком, время от времени выкрикивал какую-то забавную чепуху насчет дырок от пуль в стенах и крыше салуна. Вскоре разлетелась вдребезги большая вывеска над входом, а следом за ней зеркальная стенка позади стойки. Та же судьба постигла все бутылки на всех полках и все висячие светильники. Как подумаешь, сколько бед можно понаделать в любом салуне, имея в запасе всего пару ведер патронов, — прямо оторопь берет!

Крупнокалиберные пули запросто пробивали стены бара. Если б я не передвигался все время с места на место, меня бы уж давно разнесло в клочья. Но и так одежда на мне оказалась прострелена в нескольких местах, а три или четыре пули оставили глубокие вмятины прямо в моей шкуре. Все же, прыгая с места на место, я имел кое-какое преимущество: браконьерам удавалось увидеть меня только мельком, да и стреляли они почти вслепую, поскольку мои пули ложились так близко к цели, что парни не могли себе позволить высунуться из укрытия достаточно надолго, чтобы как следует прицелиться.

Тут у меня стали подходить к концу патроны. Так что я выждал момент и рванул из салуна в проулок. Как раз когда один из шкуродеров пытался прокрасться внутрь через заднюю дверь. Я слышал, парень до сих пор злится на меня из-за своих зубов. Хотел бы я знать, как можно получить честный удар ногой по зубам, и притом не потерять ни одного из них. Если тот малый знает — пусть меня научит!

В общем, перепрыгнул я через его корчившееся тело и дал деру по проулку, подстрелив по дороге не то трех, не то четырех браконьеров. Правда, и сам схлопотал пулю в многострадальную левую ногу. Шкуродеры притаились за заборами по обе стороны проулка, хотя разве может какая-то там доска остановить мою пулю сорок пятого калибра? Они тоже усердно палили в меня, но немного недооценили мою скорость. Вы даже представить себе не можете, насколько быстро я способен двигаться, когда в меня стреляют! В общем, не успели они сообразить, что к чему, как я уже проскочил весь проулок. Пробегая мимо коновязи, где храпел, сверкал глазами и грыз удила рвавшийся в бой Капитан Кидд. Я выхватил из чересседельной сумки свой винчестер 45–90 и рванул через улицу. Тут меня заметили браконьеры, все еще усердно решетившие переднюю дверь «Алмаза». Как раз тогда мне отстрелили обе шпоры, но я успел-таки нырнуть в универсальный магазин Эмерсона. Едва завидев меня, продавцы и клерки с визгом бросились к задним дверям.

Да, кстати. Ведь надо еще упомянуть болвана-браконьера, что пытался реквизировать Капитана Кидда. Сразу скажу, уж тут я вовсе ни при чем. Сейчас они распускают повсюду слухи, будто я специально тренировал свою лошадку перебрасывать встречных шкуродеров через забор, а потом прыгать на них сверху всеми четырьмя копытами сразу. Подлая ложь! Мне такое даже в голову не могло прийти. Кэп Кидд додумался до этого сам! А тот идиёт, который пытался присвоить моего конька, пусть вообще спасибо скажет, если сумеет встать на костыли месяцев через десять.

Ну вот. Теперь я оказался на той же стороне улицы, что и браконьеры. Когда я начал стрелять в них через окна, им пришлось перебежать улицу и укрыться в дансинг-холле, который находился как раз напротив эмерсоновского магазина. Оттуда-то они и принялись палить в меня с новой силой; с новой силой заорал свои глупости и Джо Эмерсон, ведь дансинг-холл тоже принадлежал ему. Кроме Эмерсона, в городе не осталось ни одного жителя: все они давным-давно смылись в окрестные холмы, уступив место боевых действий враждующим армиям.

А я заставил окна магазина бочками с солеными огурчиками, поверх которых навалил множество свиных окороков и рулонов веселенького ситчика. Воздвигнутые мной баррикады оказались такими прочными, что их не могли пробить даже крупнокалиберные пули из карабинов для охоты на бизонов. В магазине имелся целый арсенал кольтов, винчестеров и патронов к ним, а также целое море виски, а потому мне не составляло никакого труда удерживать мой неприступный форт хоть до самого Судного Дня.

Постепенно шкуродеры сообразили, что их пальба не приносит мне никакого вреда. Довольно скоро я услышал бычий рев Крохана:

— Эй! Тащите-ка сюда пушку, которую солдаты привезли в город для защиты от апачей! Она до сих пор торчит позади ратуши. Поставите ее напротив дверей. Мы выкурим гада из его форта, будь я проклят!

— Вы вдребезги расквасите мой магазин! — взвыл Эмерсон.

— Если не заткнешься, я вдребезги расквашу твою физиономию! — гаркнул Крохан. — Парни! Вперед!

Браконьеры продолжали палить в меня, но я в долгу не оставался. Если судить по леденящим кровь воплям, то и дело долетавшим с той стороны улицы, мне удалось-таки подстрелить парочку-другую этих безмозглых идиётов. Потом до меня донесся настоящий взрыв проклятий. Я сообразил, что подлецы все же притащили пушку, но, когда она застряла в задних дверях дансинг-холла, невзначай придавили ее колесом кого-то из своих. Пока они разбирались с этим делом, стрельба совсем стихла, и в наступившей оглушительной тишине мне послышался слабый шорох у задних дверей магазина.

В задней части здания окон не было, поэтому бандиты не могли обстреливать меня с той стороны. Подкравшись к двери, я тихонько выглянул наружу и увидел малого, деловито бежавшего вдоль стены магазина. В руках у него были канистра с керосином и спички. Паразит щедро лил керосин в пересохшую канаву водостока, всерьез готовясь поджечь мой форт!

Я уже собирался подстрелить этого умника, как кролика, но вдруг узнал в нем Джабеза, дядюшку Юдит Грейнджер. Положив винчестер на под я бесшумно открыл дверь и прыгнул прямо на него, но пошляк с писком увернулся и пустился удирать прямо по канаве. Тут опять началась пальба, только я уже не обращал на нее никакого внимания, ведь я просто не мог позволить дядюшке Джабезу снова ускользнуть. Прежде чем мне удалось настичь его, пришлось пробежать по канаве ярдов сто. Пистолет я у него из руки вышиб, но он успел ухватить с земли здоровенный булыжник и колотил меня по голове до тех пор, пока у меня окончательно не лопнуло терпение.

Однако мне вовсе не хотелось ненароком изувечить Джабеза, ведь как-никак он был дядюшкой Юдит. Поэтому я просто пнул его в брюхо, швырнул на землю, уселся сверху и сказал:

— Дико извиняюсь за то, что огрел тебя тогда канделябром, чтоб ты лопнул! Принимаешь ли ты мои искренние извинения, вислобрюхий конокрад?

— Никогда! — ответил он запальчиво. — Грейнджеры никогда не прощают обид!

Пришлось взять дядюшку за уши и шарахнуть несколько раз лбом об выпавший из его же руки булыжник. Наконец он прошелестел:

— Дерьмо собачье! Прекрати счас же! Так и быть, принимаю твои искренние извинения!

— Прекрасно, — сказал я, поднимаясь и отряхивая слегка запылившиеся штаны. — Но помни: если ты когда-нибудь отречешься от своих слов, я сперва натяну твою гнилую шкуру на армейский барабан и только потом…

Именно в этот момент универсальный магазин Эмерсона со страшным грохотом взлетел на воздух.

— Что за черт?! — взвизгнул дядюшка Джабез и, пошатываясь, поднялся на ноги…

…Как раз тогда, когда с небес посыпались куски окороков вперемешку с деревянными обломками, увитыми веселым ситцевым серпантином.

— Ох! — сказал я, огорченно хлопнув себя ладонью по лбу. — Моя вина! Наверно, шальная пуля угодила в бочонок с порохом. Ведь собирался же я убрать эти бочки в подвал от греха подальше, да вот увидел тебя, засуетился и забыл. Послушай…

Но дядюшка Джабез уже снова лежал в дорожной пыли, поверженный и молчаливый. Позже он, по слухам, обвинял меня в том, что я огрел его сзади осью от фургона. Вранье! Ничего подобного я не делал! Это была всего-навсего потолочная балка. Если б старый дурак был повнимательней, он бы тоже успел нырнуть в канаву, как это делают все нормальные люди, — такие, как я, например, — когда на них падает крыша магазина. Теперь разгуливал бы без этой ужасно уродливой вмятины в черепе.

Я выкарабкался из канавы. Передо мной дымились руины универсального магазина, а из дверей дансинг-холла с радостными криками и молодецким уханьем высыпала вся чертова толпа шкуродеров. Чуть поодаль Джо Эмерсон вырывал с собственного темени последние пучки волос, заунывно воя, словно страдающая несварением желудка гиена. Парня можно было понять, ведь его салун превратился в ажурную летнюю беседку, а магазин — в груду никчемных развалин.

Но на его причитания никто не обращал внимания. Браконьеры осторожно приближались к останкам магазина, а я, никем не замеченный, перебежал улицу в другом направлении и свернул в проулок позади салуна. По этому проулку я быстренько добрался до задних дверей дансинг-холла, где с удовлетворением обнаружил застрявшую в дверях пушку.

Отсюда был хорошо слышен рев Быка Крохана:

— Разгребайте мусор, парни! Останки Элкинса должны быть где-то там, если только он не растворился в воздухе! Вот тут…

Трр-рахх! Послышался треск ломающихся досок, а потом кто-то заорал:

— Эй вы там! Крохан провалился в какой-то колодец!

И тут заунывный вой Эмерсона перешел в истошный визг:

— О черт! Не вздумайте соваться туда, вашу мать! Не смейте…

Мне это все надоело. Я оторвал кусок стены вместе с дверным косяком, слегка высвободил колеса пушки, перекатил ее к передним дверям дансинг-холла и выглянул наружу. Вся толпа болванов-шкуродеров стояла спиной к дансинг-холлу, причем большинство согнулось в три погибели, заглядывая в какую-то дыру и тщетно стараясь выудить из нее свалившегося туда Крохана. Изрыгаемые Быком проклятья звучали слегка приглушенно. Джо Эмерсон бочком-бочком приближался к месту событий. Малого тянуло к яме как магнитом.

Проверив пушку, я обнаружил, что кретины набили ее гвоздями, булавками, медными пуговицами, ковровыми кнопками и тому подобным хламом. Но место там еще оставалось, и я щедро сыпанул туда полведра крышек от пивных бутылок. Просто так, для ровного счета. А затем поджег фитиль. Пушка плюнула огнем со звуком, подобным удару грома. Отдача отбросила меня назад ровно на семнадцать с половиной футов. Вы бы только слышали дружный вопль штук сорока шкуродеров, когда на ихние задницы обрушился смерч раскаленного металлического хлама. Нет, это было бесподобно!

Правда, к моему глубокому огорчению, никого из них не убило. Не то заряд оказался слишком тяжелым, не то эти жмоты засыпали в пушку маловато пороху, но моя картечь только посбивала их с ног да располосовала им всем штаны на задницах. Но вот уж с улицы шкуродеров смело чисто твоей метлой! Смело и поставило на уши как раз в ту канаву, где я совсем недавно приносил свои искренние извинения дядюшке Джабезу. Смело всех, кроме Быка Крохана. Его ноги, насколько я мог различить, так и остались торчать из развалин.

Не успели эти жалкие недоумки пошевелить той самой мозговой извилиной, что была у них одна на всех, как я уже оказался рядом с канавой и принялся охаживать их деревянной колонной — подпоркой, которую я, пробегая мимо, с корнем выдрал на веранде салуна. Некоторые негодяи сумели-таки выбраться из канавы и теперь, не вставая с карачек, с ужасным воем рванули прямиком в пустыню. Позже мне говорили, что они так и не останавливались, пока не добежали до Финт-сити, причем по дороге наткнулись на большущий отряд апачей, вышедших на тропу войны, и до судорог перепугали несчастных индейцев.

Потом я пошел туда, где из мусора торчали ноги Крохана, взял парня за лодыжки и выдернул на свет Божий.

Яма, в которую он провалился, больше всего походила на подвал-тайник, раньше надежно упрятанный под полом магазина. Крохан что-то такое усердно бормотал, но в речах его не было никакого смысла. Вдобавок стоило мне отойти от него хоть на секунду, как он тут же снова валился в яму головой вниз.

Не скрывая разочарования, я оттащил его за ноги в сторону, чтобы получить возможность заглянуть в подвал. Мне было дико интересно: что же такое хитрец Эмерсон так усердно прятал от посторонних глаз?

Так вот: подвал оказался битком набит бизоньими шкурами, увязанными в аккуратные тюки! Эмерсон, все еще околачивавшийся поблизости, попытался было дать деру, но я успел схватить его за шкирку. Выудив свободной рукой из подвала один из тюков, я развернул его. На шкуре стояло клеймо в виде красного кружка с буквой «А» в самой середке.

— Ага! — сказал я Эмерсону и, совершенно непроизвольно, расквасил ему нос. — Значит, старика Хопкинса ограбил именно ты! А потом не постеснялся выколотить из него ту закладную! Ну! Где стариковы упряжка и фургон? Говори!

— Я спрятал их в моей платной конюшне, — простонал Эмерсон.

— Пойди запряги лошадей в фургон, потом приведешь их сюда, — сказал я. — Попытаешься смыться — из-под земли выну и заживо сниму с тебя скальп!

Я пошел напоить Капитана Кидда, а вернувшись обратно, увидел, что Эмерсон уже тут как тут, с упряжкой и фургоном. Ну, я и велел ему грузить в фургон шкуры.

— На мне места живого нет, — захныкал он, — я не могу грузить шкуры.

— Это полезное упражнение, — заверил я, — оно поможет тебе быстро восстановить здоровье! — Для пущей убедительности я дал ему такого пинка под зад, что он едва из штанов не выскочил. Эмерсон взвыл от боли и немедленно приступил к погрузке.

Тут как раз пришел в себя Крохан. Он застонал, сел и дико уставился на меня.

— Кажется, ко мне вернулась память, — прохрипел он. — Ага, вспомнил! Мы тут собирались вышвырнуть из города Брекенриджа Элкинса! Привет, парень!

С этими словами он встал, довольно уверенно доковылял до опустевшего подвала и, снова свалившись туда вниз головой, задрыгал ногами, взвизгивая от приступов истерического хохота.

У меня от ужаса даже волосы на голове зашевелились.

— Фургон нагружен! — задыхаясь, отрапортовал Эмерсон. — Забирай его и проваливай поскорее, чтоб тебя черти разорвали!

— Ладно. Но пусть случившееся послужит тебе хорошим уроком! — наставительно сказал я, оставив без внимания явный недостаток дружелюбия в его тоне. — И заруби себе на носу: честность в делах — лучшая политика!

В подтверждение своих слов я еще раз двинул ему по сопатке, добавил спицей от колеса по голове, после чего взобрался на козлы, щелкнул кнутом, и мы двинулись в сторону Ягуарьего Ключа.

Едва одолев половину пути до Ягуарьего Ключа, мулы старика Хопкинса окончательно выбились из сил. Старику со старухой пришлось устраивать привал. Тут-то мы с Кэпом их и догнали. В жизни не видывал, чтобы люди так радовались, когда я вручил им фургон, упряжку, шкуры и закладную. Оба они плакали, старая леди целовала меня, а старик так стиснул в объятиях — откуда только силы взялись! — что я уж и не чаял вырваться из них живым. Когда каким-то чудом мне это все-таки удалось, я снова взгромоздился на Капитана Кидда и поспешил дальше — ведь мне еще предстояло умножить свои капиталы, чтобы вытащить из тюряги Ром-Бабу.

Я добрался до Ягуарьего Ключа на рассвете и сразу же направился к домику Юдит. Мне не терпелось сообщить ей, что мы с дядюшкой Джабезом и взаправду стали самыми лучшими друзьями. Тетушка Генриетта метлой выколачивала ковер на веранде. Вид у нее был слегка безумный. Когда я подошел поближе, она как-то странновато посмотрела на меня и сказала:

— Привет, Брекенридж! Что у тебя с лицом?

— А, — отмахнулся я, — так, пустяки. Немного поспорил с бизоньими браконьерами там, в Кордове. Они обчистили одного старого джентльмена и его леди. Украли бизоньи шкуры, не говоря уж о лошадях и фургоне. Я решил заглянуть в Кордову, чтобы посмотреть, нельзя ли как-то помочь делу. Эти волосатоухие шкуродеры сперва не поверили мне, что шкуры придется вернуть. Пришлось немного задержаться, чтобы убедить их впредь никогда не совершать дурных поступков. Заодно я нашел время и место извиниться перед дядюшкой Юдит, хоть мне и пришлось для этого гнаться за старым жуликом отсюда до все той же самой Кордовы. А где сама Юдит?

— Сбежала! — рявкнула тетушка Генриетта, с такой силой стукнув по полу метлой, что у той сломалась ручка. — Она потащила кучу пирожков и лепешек в тюрягу твоему болвану дружку и с первого же взгляда втюрилась в него по уши. Когда она вернулась оттуда, то заняла у меня денег уплатить за него штраф — мне-то она сказала, что хочет купить новое платье, чтобы еще больше понравиться в нем тебе, Элкинс! Вероломная вертихвостка! Кабы я знала, для чего ей деньги, черта лысого она бы их получила! Кой-чегодругого она бы получила, лежа вниз лицом на моем колене! Но она взяла деньги, выкупила твоего приятеля из кутузки…

— И что же случилось потом? — едва сдерживая бешенство, спросил я.

— Она все же оставила мне записку. — Тетушка Генриетта неожиданно всхлипнула и так ударила метлой по ковру, что тот тихо распался на шесть кусков сразу. — Говорит, боялась, что если не выйдет замуж за кого попало, то я заставлю ее выйти замуж за тебя. Еще она написала, что отправила тебя гоняться за Джабезом нарочно. А затем, дескать, она познакомилась с этим, как его там, с Ром-Бабой и… — Тетушка опять всхлипнула. При ее габаритах это выглядело устрашающе. — Да, из песни слова не выкинешь: они переспали! Потом обвенчались, а теперь вот едут в Денвер, чтобы провести там медовый месяц… Эй, Брекенридж! Ты часом не заболел?

— Да! — прохрипел я. — Заболел. Еще как заболел! Мне встала поперек горла человеческая неблагодарность! И это после всего, что я сделал для Ром-Бабы! Нет, ей-богу, вот уж урок для меня на всю жизнь! Клянусь, что впредь я и пальцем не пошевелю, чтобы побыстрее вытащить из тюряги очередного такого вот козла!

Брэкэнридж Элкинс и налоги

В положении здорового, сильного и неутомимого, как степной волк, молодого человека, указательный палец которого в случае чего сам собой прыгает на спусковой крючок, имеются вполне определенные неудобства.

Люди вечно пытаются перевалить на меня работу, которая кажется слишком тяжелой или слишком грязной им самим. Взять хотя бы ту историю в Аризоне.

Я возвращался на Медвежий Ручей, только что уладив в далеком Мехико дельце с одним джентльменом, распространявшим непристойные слухи о моей родне. Наглец утверждал, будто мой дядюшка, Сол Гарфильд, — конокрад. Я шел за этим низкопробным сплетником по следам от Гумбольта в южной Неваде, пока не настиг его уже по ту сторону мексиканской границы. Джентльмен великодушно взял все свои слова обратно, а также охотно подписал бумагу, в которой признавал себя подлым лжецом и вонючей крысой. Такой документ был мне совершенно необходим: я собирался предъявить его на Медвежьем Ручье в доказательство того, что честь нашей семьи была, есть и остается незапятнанной. Вообще, народ у нас, на Медвежьем Ручье, очень гордый. Мы никогда не позволяем подвергать сомнению нашу безукоризненную честность и никому не прощаем клеветы. Вот почему никто не посмеет сказать, что хоть один из нас хотя бы раз в жизни присвоил какую-нибудь сущую безделицу, вроде колесика от шпоры нечаянно подстреленного незнакомца. Так вот.

Однажды на обратном пути я рано утром оказался в Сан-Хосе, маленьком занюханном городишке, от которого было рукой подать до мексиканской границы. Меня изрядно мучила жажда, поэтому я заглянул в салун, где выпил три или четыре галлона пива кряду. Ну и пока я цедил свое пиво, вокруг собралась целая толпа любопытных, пялившихся на меня, будто на какую-то диковинку. Один шустрый парень даже выглянул из дверей и крикнул кому-то на улице:

— Эй, Билл, вали сюда быстрей! Тут один малый размером со слона глотает здешнее жуткое пойло целыми ведрами!

Когда я был помоложе, подобное внимание изрядно смущало меня, но с тех пор утекло немало воды, и я привык к тому, что вызываю любопытство повсюду, кроме Медвежьего Ручья. Там у нас, на Гумбольте, у большинства мужчин нормальное телосложение — вроде моего, но в других местах появление таких парней, как я, почему-то вечно вызывает нездоровый ажиотаж.

Одним словом, я не обращал на всех этих зевак никакого внимания, пока ко мне не обратился один малый с желтым шейным платком. Он вежливо приподнял шляпу и сказал:

— Прошу извинить меня, незнакомец. Мне бы не хотелось показаться назойливо-любопытным, но не имею ли я чести говорить Брекенриджем Элкинсом?

Я обдумал его слова и не стал возражать. Тогда он продолжил:

— Джентльмен, находящийся сейчас на той стороне улицы, уполномочил меня обратиться к вам и, ежели выяснится, что вы и впрямь Брекенридж Элкинс, попросить вас о встрече.

— Отчего же он сам не заглянул сюда? — поинтересовался я.

— Не может ходить, — ответил ковбой. — У него нога побаливает.

— Может, он хочет пиф-паф? — спросил я, будучи по натуре очень осторожным и предусмотрительным человеком, что бы там ни утверждали на этот счет другие.

— О нет! — заверил меня малый. — Он ваш друг. Говорит, знавал вас в Неваде, в старые времена. Его зовут Джон Биксби.

Я прикончил последний кувшин пива и сказал, что согласен повидать Джонни. Я помнил его довольно хорошо: эдакий шустрый коротышка, вечно размахивает руками и любого способен заболтать до полного изумления. Мне этот парень всегда нравился, хоть он и позволял себе покупать рубашки в магазинах готового платья. Он даже носил носки! Это ж надо быть таким пижоном! Но парню дико не повезло: родился-то он далеко на востоке, не то в Канзасе, не то в Оклахоме. Так что приходилось прощать ему некоторую изнеженность манер и глупые причуды.

— А что Джонни делает тут? — спросил я.

— О, — ответил ковбой, — он исполняет обязанности местного шерифа, работает под началом Билла Джексона, главного шерифа графства Чисом, а на следующих выборах собирается занять эту должность уже на законных основаниях. Контора Биксби — на той стороне улицы. Это его стоны доносятся оттуда. У него на самом деле зверски болит нога.

Парень был прав: такие стоны не услышал бы разве что глухой. Наверно, подумал я, Джонни уже распугал своими воплями всех койотов по ту сторону мексиканской границы.

Контора располагалась в однокомнатной лачуге, на скорую руку сколоченной из некрашеных досок. Поднимая клубы густой пыли, мы перешли улицу, миновали коновязь, у которой переминались с ноги на ногу несколько ужасных кляч, и вошли в распахнутую настежь дверь. За ней, откинувшись на спинку кресла, сидел парень. Его обмотанная грязными бинтами нога возлежала на горе пустых ящиков. Это и был Джонни, собственной персоной. Стропила халупы аж гудели от его стонов.

— Пришел ваш друг, Джонни, — сказал малый, заглянув в комнату.

— О, благодарю тебя, Мак Брайд! — слабым голосом отозвался Джонни. — Входи, Брекенридж, входи же скорее! Я так рад, что мне посчастливилось увидеться со старым приятелем до того, как я покончу счеты со всеми земными заботами и должен буду кануть в Великое Ничто!

Тут я вошел в контору, а Мак Брайд, наоборот, удалился. Мне показалось, малый очень привязан к Джонни и оплакивает его участь, потому как, уходя, он прижимал одну руку ко рту, а другую — к животу, изо всех сил стараясь подавить странные рыдающие звуки. Я бы мог побиться об заклад: парень вот-вот лопнет от смеха, если б не знал наверняка, что смеяться тут совершенно не над чем. Входя в комнату, я здорово стукнулся головой о притолоку. До сих пор никак не возьму в толк, отчего они не научатся делать эти проклятые двери такой высоты, чтобы мужчина нормальных размеров мог проходить без риска вышибить себе мозги. Но я не стал злиться, а взял себя в руки и сказал:

— Привет, Джонни. Какой мерзавец тебя подстрелил?

— Никто в меня не стрелял, — простонал он. — Это подагра.

— Что-что? — изумился я.

— Такая болезнь большого пальца на ноге, — объяснил он. — У нас, у Биксби, это наследственное. О! — очень убедительно опять простонал Джонни. — О! О! О-о-оу-уу!

В руке Биксби держал какое-то письмо. Мне показалось, что, когда он переводит взгляд на эту бумажку, его стоны становятся куда громче и рвутся как бы прямо из глубины сердца. Я всегда очень расстраиваюсь, оказываясь невольным свидетелем того, как не могут себя сдержать взрослые мужчины. Но, наверное, подагра — очень тяжкий недуг, которым страдают все парни, имевшие несчастье родиться так далеко на востоке. Поэтому я ничего не сказал, а уселся в другое кресло и стал ждать, пока приступ утихнет и Джонни сумеет наконец совладать с собой.

— Я в глубокой заднице, Брек, — горько сказал он чуть погодя. — Все против меня. Изменчивая фортуна и подагра большого пальца сделали меня беззащитным перед происками моих врагов, а в особенности перед неописуемой подлостью Билла Джексона, шерифа округа Чисом.

— Мне казалось, ты — его доверенное лицо, — заметил я.

— Верно, — ответил Джонни. — Но я мечу выше. Мое честолюбие не знает границ. Оно зовет меня к звездам. Точнее — к одной такой симпатичной звездочке. Я собираюсь дать Джексону бой на выборах шерифа, о чем ему хорошо известно. Поэтому он спит и видит, как бы подорвать мою репутацию. А теперь судьба предоставила ему шанс, и он тут же сдал мне джокера. Уж лучше бы меня мул лягнул!

Биксби перебросил мне письмо.

— Ты только взгляни! — сказал он. — Это приказ из конторы шерифа. Я должен немедленно поехать и собрать налоги в Смоуквилле. А ведь ему известно, что я так плох, что даже не могу усидеть в седле. Если я не соберу налоги, этот подлец обернет это против меня во время предвыборной кампании. Он обвинит меня в мошенничестве и мздоимстве! Правда, негодяй и так меня в них обвиняет, да только пока ничего не может доказать. Но если я не внесу чертовы налоги в казну округа, тогда все! Тогда я — конченый человек!

— Какое тебе дело до налогов, раз ты все равно вот-вот помрешь от своей ужасной подагры большого пальца? — спросил я.

— Да, эта болезнь убивает быстро, — согласился Биксби. — Но все-таки она косит не всех подряд. Может, я еще сумею выкарабкаться. А сбор налогов — мой долг. Я ведь, как-никак, доверенное лицо!

— Почему бы тебе тогда не послать кого-нибудь вместо себя? — недоуменно спросил я.

— Я никому здесь не доверяю, — горестно сказал Джонни. — Боюсь, эти подлецы обведут меня вокруг пальца и продадут Джексону со всеми потрохами. Они просто присвоят денежки себе, как пить дать, а потом заявят, что их прикарманил я! Подожди! — вдруг воскликнул Биксби, ткнув пальцем в мою сторону. — А почему бы эти налоги не собрать тебе? Ведь ты — единственный человек в Сан-Хосе, которому я и впрямь могу доверять!

— Я не верю в налоги, — ответил я. — Мы на Медвежьем Ручье отродясь не платили никаких налогов и впредь не собираемся этого делать.

— Да уж, — сказал Джонни. — Вы там сами в состоянии о себе позаботиться. Ведь вы никаким боком не зависите от правительства. Сами обеспечиваете себя жратвой, питьем, барахлом… Даже виски и порох делаете сами. Причем, судя по вкусу пойла, которое мне однажды довелось хлебнуть, что для него, что для пороха рецепт у вас один. Но здесь-то все не так! Здесь людям приходится платить налоги. Правда, они не спешат с этим делом, пока кто-нибудь не приедет и не соберет с них проклятые деньги. Но черт меня побери, Брек, это совсем нетрудно! Просто поезжай в Смоуквилль, он всего в десяти милях к западу отсюда, собери там эти чертовы налоги и возвращайся с наличными!

— И не подумаю! — прорычал я. — Мой дед расколошматил англичанишек у Королевской Горы как раз за то, что они хотели поиметь с нас ихние сволочные налоги! Платить налоги — самое дрянное занятие для честных людей, а уж собирать — тем более!

— Но послушай, Брекенридж, — заныл Биксби. — Людям все равно приходится платить налоги, а кому-то приходится их собирать. Если я этого не сделаю, я — конченый человек, а кроме тебя, мне некому довериться. Вспомни наши старые деньки в Неваде! Вспомни, как мы с тобой, спина к спине, отбивались от людей шерифа в Жеваном Ухе!..

— Ты врешь! — ответил я, припомнив тот случай. — Ты тогда смылся, и мне пришлось разделываться с теми пустоголовыми олухами одному!

— Как ты можешь вспоминать старые обиды в такое время, Брекенридж? — жалобно заскулил Биксби. — Когда я совсем один лежу тут, при последнем издыхании? Со слезами на глазах прошу: собери для меня эти чертовы налоги!

— Ладно, — проворчал я. — Хрен с тобой. Соберу, только кончай ныть. А сколько собирать-то?

— Вот здорово! — радостно закричал Биксби и сразу перестал стонать. — Давно бы так! Я назначаю тебя главным сборщиком налогов по всей южной части округа Чисом. Теперь ты большая шишка! По-моему, по доллару с носа каждого взрослого, будь то мужчина или женщина, выйдет примерно как раз. А если тебе попадется кто-нибудь побогаче, сдери с него за это еще несколько баксов. Езжай в Смоуквилль прямо сегодня. Думаю, за пару дней управишься. А когда вернешься, можешь сразу ехать дальше, к себе домой, если, конечно, останешься в живы… о черт! Я имел в виду, если не поднимется песчаная буря или еще что-нибудь. Будет лучше, если ты отправишься прямо сейчас!

Эх!

Вскоре я уже выезжал из Сан-Хосе верхом на Капитане Кидде, горестно размышляя о том, что коли мои родичи на Медвежьем Ручье когда-нибудь прознают, что я пал так низко, чтобы собирать налоги, они до конца своих дней со стыда не смогут глаз от земли оторвать. Я прекрасно помнил, как они поступили с тем единственным сборщиком налогов, который рискнул побывать у нас на Гумбольте. После того случая население штата засыпало губернатора письмами, требуя послать на Медвежий Ручей войска. Он бы, конечно, послал, но тогда у него в подчинении и пяти тысяч солдат не имелось, а даже такому дураку, как он, было ясно, что этого маловато.

Не успел я отъехать от города, как мне навстречу попался фургон, доверху набитый каким-то домашним скарбом. На козлах покуривал глиняную трубку старик. Рядом, тоже с трубкой в зубах, восседала его жена. Оба выглядели так, будто весь белый свет им не мил.

Я натянул поводья, поехал рядом и спросил:

— Вы живете в округе Чисом?

— Жили, — ответил старик, вытащив трубку изо рта. — Но больше не живем. — И снова стиснул трубку зубами.

— Отлично, — сказал я. — Я сборщик налогов. Не думаю, чтобы, покидая округ навсегда, вы совсем ничего не остались должны правительству.

В ответ старик язвительно расхохотался.

— А как же! — сказал он. — Должны. И останемся должны! Я пока еще не спятил настолько, чтобы выкладывать наличные за сомнительную привилегию быть подстреленным, как кролик. Верно, я уезжаю. А все остальное мне до фени. Но я ни разу не скажу своим мулам «тпру», пока не окажусь так далеко от Чисома, что не смогу расслышать вопли местных ослов. Как четырехногих, так и двуногих. Даже если им вдруг вздумается зареветь всем сразу!

Пожилая женщина, все это время смотревшая на меня с какой-то непонятной болезненной гримасой, вдруг заговорила:

— Бедный мальчик! Сборщик налогов! Твою мать! Какой позор! А ведь уже такой большой!

— Точно! — фыркнул старик. — Он такой большой, что эти придурки не промажут по нему, даже если очень захотят! Н-ну, м-мертвые! — И он изо всех сил вытянул мулов вожжами по костлявым спинам.

Фургон загромыхал по ухабистой дороге.

Какие иногда попадаются странные люди, подумал я. Может, они бывшие пастухи-овцеводы? Или еще какие психи? Я тронул коня и, миновав сильно пересеченную местность, выехал на широкую полосу ровных солончаков. Тут мне повстречался какой-то обветренный, морщинистый старый хрыч верхом на кошмарной кляче. Он приподнял свой здоровенный винчестер так, что его закопченное артиллерийское дуло оказалось в точности на уровне моего пуза, и спросил:

— Эй, парень! Мир или война?

— Это как посмотреть, — не растерялся я. — Вообще-то, я собираю налоги.

Чудак так рассмеялся, что едва не выронил свою пушку.

— Едрить твою налево! — сказал он. — Не иначе как тебя послал сюда Джон Биксби!

— Послал, — согласился я.

— А я и не сомневался, — заявил старый черт. — Но вот что я скажу тебе, парень. У меня нет ничего, кроме вот этого самого одра, на котором я сижу, и кроме моей старой доброй винтовки. Но я даже не подумаю платить за них какие-то там налоги. Ни цента!

— Вряд ли правительство уже доперло до того, чтобы облагать налогами части человеческого тела, — ответил я. — Но даже если когда-нибудь допрет, я не стану выполнять такие дурацкие распоряжения.

— Знаешь Навахо Барлоу? — вдруг спросил меня этот изрядно скукоженный малый.

— Это еще кто такой? — поинтересовался я.

— Босс. Хозяин Смоуквилля, — ответил он. — Тот человек, с которым тебе придется иметь дело.

— Джонни мне ничего про него не говорил, — признался я.

— А я и не сомневался, — заявил в ответ кожаный мешок с костями. — Наш Джонни не из тех парней, кто станет давить собственное дерьмо. Ну и хрен с ним. Что до меня, так я еду в Сан-Хосе. А эта дорога ведет в Смоуквилль. И да спасет Господь твою душу, малыш!

Он торжественно, словно гробовщик, приподнял свою черную шляпу и, удаляясь от меня, еще долго держал ее в руке.

«Неужели у всех местных крыша напрочь съехала?» — сокрушенно думал я, продолжая свой путь. Вскоре я добрался до какой-то хижины. Она одиноко торчала посреди пустоши, кое-где утыканной чахлыми мескитовыми деревьями. Повсюду царило запустение, лачуга выглядела так, словно вот-вот развалится, а сидевший на крылечке малый был ей под стать. Его рубашка и широкие рабочие штаны, похоже, превратились в лохмотья еще задолго до моего рождения. В тулье измятой шляпы зияла здоровенная дыра, а пальцы дружно вышли из башмаков подышать свежим воздухом. За его спиной в дверях лачуги стояла женщина; из окон выглядывала орава чумазых детишек… И все они были точь-в-точь такие же задрипанные, как сам глава этого странного семейства.

Он смотрел на меня каким-то остановившимся, тупым и одновременно голодным взглядом.

— Привет! Я — сборщик налогов, — представился я. — Вы должны правительству по доллару с головы.

— А у меня нету денег, — безнадежно ответил малый. — У меня вообще ничего нету.

— Дерьмо собачье! — раздраженно заметил я. — Мне это надоело! Так дальше дело не пойдет. Должен же я наконец получить хоть с кого-нибудь хоть какие-нибудь налоги!

— Ну, хорошо, — тяжело вздохнул он. — В конце концов, я не из тех парней, которые вечно пытаются облапошить собственное правительство. Вон там бегает наш последний петух. Мы сохранили ему жизнь, чтобы угостить детишек курятинкой на следующее Рождество. Можешь его забрать в счет налогов. Это все, что у нас есть, если, конечно, не считать тех тряпок, что на нас надеты. Но ведь они все в заплатах! Вряд ли правительство согласится их носить.

— Не понимаю, — сказал я. — Здесь вокруг неплохие пастбища. Значит, должны быть и зажиточные люди.

— Сомневаюсь, что ты найдешь тут много людей, которые живут сильно лучше нашего, — заверил меня малый.

— Как же вы все тут дошли до жизни такой? — изумился я.

— А ты лучше спроси у Навахо Барлоу! — злобно вмешалась в наш разговор женщина.

— Заткнись! — вдруг сильно побледнев, приказал ей муж.

— И не подумаю! — отчаянно и решительно отрезала она. — Если этот парень — человек правительства, ему следует знать, как орудует здесь, в округе Чисом, Навахо Барлоу вместе с бандой своих головорезов! Сказать, что он подлый грабитель — значит почти ничего не сказать! Он делает в Смоуквилле все, что его левая нога пожелает, а шериф со своими людьми слишком перетрусил и ни во что не вмешивается. А ты, парень, должно быть, из других мест. Или просто последний болван, раз приехал сюда собирать налоги. Когда в Смоуквилле последний раз появлялся сборщик налогов, они изловили незадачливого беднягу, поставили ему раскаленным железом на задницу именное клеймо Барлоу, а потом долго таскали голым по всему городу, верхом на мескитовом шесте.

Барлоу — босс, именно он настоящий хозяин всей южной части округа, — переведя дух, продолжала женщина. — На него работают самые отъявленные бандиты. Джим Хопкинс, Билл Райдли, Джек Макбейн и не знаю уж кто там еще. А в Смоуквилле он устроил себе штаб-квартиру, вот почему там никто не осмелится даже рта открыть, чтобы сказать про него хоть одно дурное слово. Его банда воровала у людей скот и лошадей, пока не довела всех до полной нищеты. Он крадет скот у мексиканцев и заставляет нас его покупать. А потом крадет тот же самый скот у нас и опять загоняет мексиканцам. Всякий раз, когда кому-нибудь из нас удается раздобыть хоть немного денег, их тут же приходится отдавать Барлоу. Только за то, чтобы его головорезы нас не подстрелили или не сожгли наши халупы. Нет уж, парень, поверь мне на слово: в этих краях тебе никогда не собрать никаких налогов. Ни единого доллара.

— Готов биться об заклад, что соберу, — сказал я. — Но теперь я понимаю дело так, что мне надо двигать прямиком в Смоуквилль.

Ну, значит, приехал я в Смоуквилль, и он показался мне довольно-таки плюгавым городишкой. Проезжая по улице, я несколько раз то тут, то там натыкался на подозрительные взгляды подпиравших стены типов, увешанных ножами и револьверами. Эти парни изо всех сил старались выглядеть очень крутыми. Но большинство горожан, как мне показалось, все-таки были самыми обычными честными гражданами. Бедняги выглядели забито и безмолвно, не поднимая головы, спешили куда-то по своим делам.

Я с ходу узнаю в парне бандита, стоит мне на него разок глянуть. Я ихнее подлое племя вообще за милю нюхом чую. В общем, в городке их оказалось меньше, чем я ожидал Наверно, часть отправилась куда-нибудь коров воровать, подумал я.

Я сразу же направился в самый большой салун. Внутри было вполне ничего себе — шикарный большой бар и огромное золоченое зеркало позади стойки. Еще там имелось несколько игорных столов, за которыми сейчас никто не сидел, — все-таки для игры пока было рановато.

В салуне оказалось всего два человека: сам бармен — большущий, лысый, как колено, мужик с лицом отъявленного негодяя и ушами, сразу же напомнившими мне цветную капусту, — и еще один здоровенный малый, при галстуке с бриллиантовой заколкой в виде лошадиной подковы, с целыми гроздьями сверкающих золотых колец на жирных пальцах и — это надо же такое придумать! — в костюме-тройке. Он сразу подвалил ко мне.

— Ты кто таков и что тебе здесь надо? Меня зовут Навахо Барлоу! — заявил он.

— А меня — Брекенридж Элкинс, — ответил я. — Собираю здесь налоги.

— Тогда все в норме, — сказал он. — Если только ты не вздумаешь собирать их с меня.

— Сборщик налогов! — нахально влез в разговор бармен. — Ха-хха-ха! Уох-хо-хоу!

— Сколько тут у вас взрослых граждан? — поинтересовался я. — В самом Смоуквилле и в его окрестностях, я имею в виду.

— Думаю, душ семьсот наберется, — сказал Барлоу.

— Отлично, — заметил я. — Тогда выкладывай семьсот баксов, и мы в расчете.

У бедолаги даже челюсть отвисла. А глаза полезли на лоб и постепенно выпучились как у рака.

— Что… что… что такое?! — задыхаясь, прохрипел он. — Не иначе как ты рехнулся, парень!

— Я собираю налоги, — терпеливо начал втолковывать я ему. — Но у людей нет денег. Потому как ты ограбил и довел до сумы всех граждан в южной части округа Чисом. А значит, будет только справедливо, если ты уплатишь за бедняг ихние налоги. Ей-богу! И всего-то — по доллару с носа!

— Мой Бог! — вкрадчиво произнес Барлоу. — Кажется, я все-таки не ослышался! — Его рука скользнула к кобуре.

Ну вот, так оно все и вышло.

Я перепугался, что если этот дурень примется палить в меня, то некоторые пули могут вылететь в окно и ранить ни в чем не повинных мирных граждан. Пришлось забрать у Барлоу пушку и врезать ему разок рукояткой промеж глаз; но парень-то оказался совсем хлипкий! Он упал под стол, изрыгая чудовищные ругательства, призывая на помощь и заливая замечательный ковер кровью, хлеставшей из него, как из только что зарезанного борова. А про бармена я совсем забыл, честное слово. Он сам привлек к себе внимание, ударив меня сзади по голове колотушкой, какой обычно выбивают пробки из бочек. Дурак чуть себя не погубил, потому как при виде такого подлого поведения я едва не утратил все свое чудовищное самообладание. А ведь если бы я его утратил, чудаку пришлось бы гораздо хуже!

Но, по обыкновению, я сумел справиться с охватившими меня чувствами и поэтому просто взял бармена за шкирку и выбросил сквозь золоченое зеркало, за которым, оказывается, был чулан с каким-то хламом. Как раз в этот момент в дверях салуна начали появляться мальчики Навахо Барлоу, привлеченные дикими воплями своего босса. Вот тут-то я их и прихватил! Некоторых, правда, по запарке пришлось просто выбросить в окно, зато остальными я очень тщательно подтер испачканный кровью пол.

И только потом я взялся за дело по-настоящему. Для начала я переломал колеса всех рулеток; потом растоптал их и ногами вышвырнул все эти щепки из салуна на улицу; затем повыкидывал в окна все игорные столы, после чего вытащил пару своих шестизарядных и в упор расстрелял все бутылки на всех полках, а также посбивал все светильники, прежде так красиво свисавшие со стен и потолка.

Я уже заканчивал, когда Навахо Барлоу внезапно восстал из пепла, поднялся на четвереньки и взвыл:

— Прекрати! Ради всего святого, прекрати сейчас же! Ты меня разорил, негодяй! Остановись, и я уплачу ихние проклятые налоги!

— Ты должен правительству семьсот баксов за взрослое население, — напомнил я, засовывая малому в ухо горячее, еще курившееся дымком дуло револьвера, в надежде хоть немного подбодрить его. — А кроме того, тебе еще придется уплатить налог на частную собственность. Поскольку ты — единственный человек в Смоуквилле, у которого она имеется.

— Сколько? — спросил он, скрежеща зубами и мрачно разглядывая дымившиеся вокруг руины.

— Думаю, трехсот баксов будет достаточно, — задумчиво почесав за ухом, решил я.

— Сколько?! — взвыл он, словно обезумевшая гиена.

— Да ладно тебе, — досадливо сказал я. — Успокойся. Раз тебе кажется, что я запросил многовато, тогда посиди здесь, подумай. А я пока прогуляюсь на ту сторону улицы, в ресторан. Он ведь, кажется, тоже принадлежит тебе, верно? Пойду посмотрю, что там можно сделать.

— Не надо! — простонал он. — Не ходи туда! Я уплачу! А то в городе вообще не останется имущества, которое правительство смогло бы обложить новыми налогами! Подожди хоть немного, пока я отопру сейф и достану деньги!

Он вручил мне тысчонку. Я пересчитал зелененькие и небрежно сунул их в карман.

— А квитанция? — вдруг вспомнил Барлоу. — Выпиши мне квитанцию!

— Это еще что такое? — не понял я.

— Ну, это что-нибудь такое, из чего будет видно, что я уплатил налоги именно тебе, — ответил Навахо Барлоу.

— Ага, — сказал я. — Тогда понятно. Получай свою квитанцию!

И я от души врезал ему в челюсть. Да так, что он вылетел в окно, пролетел ровно семнадцать с половиной футов и угодил прямехонько в бочку для дождевой воды.

Покидая Смоуквилль, я еще долго слышал, как, постепенно стихая вдали, возносится к небесам его жалобный вой.

Лихие дела в Красном Кугуаре

Меня нередко обвиняют в каких-то нелепых предубеждениях против городка под названием Красный Кугуар. И все это на том лишь основании, что у меня имеется стойкая привычка никогда не проезжать через это местечко, даже если порой приходится делать крюк миль эдак в пятьдесят. С негодованием отвергаю столь гнусную клевету! В очередной раз огибая Красный Кугуар по окольной дороге, я испытываю по отношению к этой проклятой дыре ничуть не больше предубеждений, чем волк к капканам, в одном из которых ему как-то раз довелось прищемить себе лапу.

Мне больно вспоминать об испытаниях, выпавших мне на долю в том логове порока и беззакония. Первый и последний раз я попал в этот городок случайно, ничего о нем не зная. И влип. Я оказался там чужаком, слепым ягненком, которого захотели остричь дважды.

А если кое-кто из торопливых стригалей едва не отхватил себе пальцы собственными ножницами, так кто ж в этом виноват, как не они сами? И если я избегаю Красного Кугуара, словно чумы, то такие чувства во многом взаимны, ибо тамошние жители с не меньшим энтузиазмом избегают любых, даже самых мимолетных, встреч со мной. Вплоть до того, что, случайно столкнувшись со мною где-нибудь на дороге, они тут же выпрыгивают из фургонов и бросаются врассыпную.

Повторяю, попал я в этот городок совершенно случайно. Как раз перед этим я перегонял скот в Юту и возвращался на Медвежий Ручей с пятьюдесятью баксами в кармане — случайно завалявшимися остатками моего заработка после одной не слишком удачной игры в покер.

Заметив впереди проселок, ответвлявшийся от главной дороги, я без труда узнал в нем поворот на Красный Кугуар. Да только тогда это не произвело на меня ни малейшего впечатления.

Не успел я миновать развилку, как услышал бешеный топот копыт, и из-за изгиба главной дороги вся в пене вылетела закусившая удила лошадь.[4] На ней сидела девушка, то и дело оглядывавшаяся назад. Проходя поворот, лошадь вдруг споткнулась, потом грохнулась на колени, а девушка кубарем вылетела из седла.

В мгновение ока я спрыгнул с Капитана Кидда, едва успев подхватить под уздцы уже поднимавшуюся на ноги лошадь. Потом помог подняться девушке. Она, вся дрожа, вдруг упала мне на грудь и взмолилась:

— Не дай им схватить меня!

— Кому им? — осведомился я, одной рукой почтительно приподнимая шляпу, а другой неторопливо вытаскивая из кобуры свой сорок пятый.

— За мной гонится банда головорезов! — задыхаясь пролепетала девушка. — Они преследуют меня вот уже больше пяти миль! Умоляю, помешай им схватить меня!

— Не волнуйтесь, леди. Они смогут добраться до вас лишь через мой бездыханный труп, — заверил я.

Девушка бросила на меня взгляд, заставивший мое сердце сладко затрепыхаться. У нее были черные вьющиеся волосы, большущие, светящиеся невинностью серые глаза… И вообще, она была самой красивой из всех девушек, которых мне довелось встречать с тех пор, как сдох один мой знакомый старый енот.

— О, благодарю вас! — прошептала девушка, потупив глаза. — Едва увидев вас издали, я сразу же поняла, что вы — истинный джентльмен! Не поможете ли мне сесть на лошадь?

— А вы уверены, что ничего себе не повредили, когда падали? — спросил я.

Она ответила, что нет, не повредила, и я подсадил ее в седло. Девушка взяла поводья в руки и опять нервно оглянулась через плечо.

— Помешайте им! — вновь взмолилась она. — А я поспешу дальше.

— Но в том нет абсолютно никакой нужды, — сказал я. — Подождите чуток, пока с этими подлецами не будет покончено, а потом я с удовольствием провожу вас до дома.

Вдали послышался топот копыт. Девушка испуганно вздрогнула.

— О нет! Это невозможно! — воскликнула она. — Они не должны меня увидеть!

— А мне бы очень хотелось вас повидать, — заметил я. — Где вы живете?

— В Красном Кугуаре, — ответила она. — Меня зовут Сью Притчарт. Заглядывайте, когда будете в наших краях.

— Непременно загляну, — пообещал я.

Девушка зарделась, наградила меня ослепительной улыбкой и, пустив лошадь вскачь по направлению к Красному Кугуару, вскоре скрылась из виду.

А я без промедления взялся за дело. Мое лассо сплетено из ремней, вырезанных из сыромятных воловьих шкур. Оно гораздо толще, длиннее, да к тому же куда прочнее, чем обычная риата. Каков человек, такова и веревка — как любил говаривать один мой знакомый шериф. В общем, я быстро натянул этот аркан поперек дороги, футах в трех от земли, после чего мы с Капитаном Киддом благоразумно спрятались в кустах.

Почти тут же из-за поворота вереницей выметнулись шесть всадников на взмыленных лошадях. Первая лошадь кубарем полетела через натянутый канат, остальные так и посыпались следом. Стыдно, но мне до сих пор приятно вспоминать, какая славная получилась на дороге куча мала! Я даже глазом моргнуть не успел, как в дорожной пыли уже барахтался и катался ужасно уморительный клубок из лягающихся лошадей и парней, ругавшихся на чем свет стоит.

Я выбрал именно этот момент, чтобы спокойно выехать из-за кустов и направить на них мои револьверы.

— Попридержите языки, пока они не отсохли от столь гнусных выражений, — потребовал я. — Вставайте, и чтобы руки держать вверх!

Они повиновались. Впрочем, без особого восторга. Кое-кого из них здорово помяли лошади, а один, перелетевший через своего скакуна, приземлился головой прямехонько на здоровенный булыжник, отчего стал изъясняться уж больно туманно.

— Какого черта ты устроил нам тут эту западню? — запальчиво спросил высокий молокосос с длинными соломенного цвета баками на щеках.

— Заткнись! — сурово приказал я. — Люди, преследующие беззащитную девушку, словно какан-нибудь свора диких индейцев, не могут быть удостоены беседы с приличным джентльменом!

— А, так вот оно в чем дело! — воскликнул он. — Тогда понятно! Позволь объяснить тебе…

— Не позволю! — гаркнул я. — Сказано тебе — заткнись! — И дабы подчеркнуть всю серьезность своих намерений, я тут же отстрелил ему самый кончик левого уса. — Я не собираюсь устраивать всякие растабары с погаными койотами, преследующими женщин! Если б такое случилось в тех краях, откуда я родом, ваши скелеты наверняка послужили бы отличными украшениями для рождественских елок!

— Не можешь же ты… — начал было другой парень, но уже умудренный опытом Соломенные Бачки скверно выругался и лично велел тому заткнуться.

— Это же один из людей Риджуэя, не видишь, что ли? — прорычал он. — На сей раз его взяла. Но придет и наш черед! А до тех пор попридержи язык!

— Отличный совет, — заметил я. — Теперь расстегните оружейные пояса и повесьте их на луки своих седел. Да не забудьте держать руки подальше от пушек, пока делаете то, что велено! А на все ваши угрозы я плевать хотел!

Они сделали, как было велено, а я пару раз выстрелил прямо под ноги ихним лошадкам — животные впали в панику и вихрем умчались туда, откуда совсем недавно прискакали. Прямо язык не поворачивается повторить все те кошмарные ругательства, что принялся изрыгать Соломенные Бачки. А его приятели старательно ему вторили.

— Поберегли бы лучше дыхание, — посоветовал я. — Ведь вам предстоит проделать немалый путь, прежде чем удастся отловить своих кляч!

— Я перегрызу тебе глотку! Сердце вырву! — неистовствовал Соломенные Бачки. — Я живьем сдеру с тебя скальп, даже если мне придется выслеживать тебя до самого Судного Дня! Ты даже представить себе не можешь, кому ты встал поперек дороги, чертов кретин!

— Я уже сказал: плевать я хотел на всю вашу толпу! — фыркнул я в ответ. — Проваливай, дурень!

Парни медленно побрели по дороге вслед за своими лошадьми. Тогда я выстрелил им пару раз под ноги, чтоб пошевеливались, и они почти мгновенно исчезли из виду, оставив мне на память медленно расплывающееся в воздухе голубоватое облачко жутких богохульств. А я повернул коня и направился в сторону Красного Кугуара.

Я рассчитывал перехватить мисс Притчарт по дороге, пока она еще не добралась до дому, но ее лошадь взяла резвый старт и, по-видимому, все время двигалась приличным аллюром. При мысли об этой девушке мое сердце сразу начинало колотиться как безумное. Даже ребра заныли! Разумеется, то была любовь с первого взгляда.

Одним словом, проехал я по проселку уже мили три, когда услышал где-то впереди беспорядочную пальбу. Несколькими минутами позже я уткнулся в развилку дороги и остановился, гадая, какой из двух проселков ведет в Красный Кугуар. Покуда я чесал в затылке, раздумывая, в какую сторону податься, раздался топот копыт и довольно скоро в клубах пыли показались двое. Они пришпоривали вовсю, низко пригибаясь к холкам лошадей, будто ожидали, что по ним будут стрелять сзади. Когда они подскакали ближе, я заметил какие-то бляхи на ихних куртках и несколько пулевых пробоин в ихних шляпах.

— Не подскажете ли, какая дорога ведет в Красный Кугуар? — вежливо спросили.

— Вот эта, — ответил тот, что постарше, ткнув пальцем через плечо в ту сторону, откуда они прискакали. — Но если вы действительно туда собрались, я бы посоветовал вам сперва хорошенько подумать. Взвесьте все, молодой человек; взвесьте и как следует пораскиньте мозгами. Ведь как бы там ни было, а жизнь все-таки прекрасна!

— О чем это вы? — недоуменно спросил я. — И за кем это вы гонитесь?

— Гонимся?! Черта лысого! — ответил он, протирая рукавом свою бляху. Только тут я увидел, что это была звезда шерифа. — За нами гонятся! В городе опять объявился Буйвол Риджуэй!

— Никогда о таком не слышал, — пробормотал я.

— О! — сказал шериф. — Тогда вам следует знать, что Буйвол любит пришлых чужаков ничуть не больше, чем слуг закона. А как он любит слуг закона, вы можете судить сами!

— Здесь — свободная страна! — негодующе фыркнул я. — И я побоюсь въезжать в город из-за того, что какой-то там Буйвол или кто угодно другой чего-то там такое любит или не любит, не раньше чем в преисподней нарастет такая гора льда, с которой дьявол сможет кататься на санках. Я намерен нанести визит некой юной леди, мисс Притчарт. Если она вам известна, не подскажете ли, где ее найти?

Они переглянулись, затем как-то странно посмотрели на меня, после чего шериф ответил:

— Ах, вот, значит, оно как. Что ж, пожалуйста. Она живет в самом последнем доме к северу от лавки, на левой стороне улицы.

— Нам пора! — немного нервно напомнил помощник шерифа. — Возможно, за нами еще гонятся!

Они оба разом пришпорили лошадей, но я еще успел услышать обрывок их разговора.

— Думаешь, парень — один из них? — спросил помощник шерифа.

— Если нет, то он просто дубина стоеросовая, каких свет не видывал, — ответил шериф. — Наверно, с Луны свалился, раз решил приударить за Сью Притчарт…

Дальнейшего расслышать мне не удалось. Интересно, о каком таком парне они толковали, спрашивал я себя, но, въехав на главную улицу Красного Кугуара, я выкинул из головы все эти мысли.

Я очутился на самой южной оконечности городка, который выглядел в точности так же, как выглядят все поселки в предгорьях. Единственная вихляющая из стороны в сторону улица; охотничьи собаки, дремлющие прямо в пыли, заполнившей глубокую колею, пробитую колесами фургонов; единственная лавка, где торгуют всем сразу, да пара салунов.

Заприметив несколько лошадей у коновязи неподалеку от салуна под названием «Бар Большого Мака», я повернул в ту сторону. На улице никого не было, хотя из салуна доносился шум. Похоже, там изрядно веселились. Я был весь в пыли; вдобавок меня томила жажда. Вот почему я подумал, что, прежде чем отправляться на поиски мисс Притчарт, мне следует заглянуть в салун, дабы привести себя в порядок и пропустить глоток-другой. Подумав так, я напоил Капитана Кидда, привязал его к дереву (я всегда так поступаю, потому как, если привязать Кэпа к общей коновязи, то он может залягать насмерть всех имевших несчастье оказаться поблизости с ним лошадок) и зашел в салун.

Внутри никого не было, кроме какого-то невзрачного плешивца с седоватыми бакенбардами, протиравшего стойку бара тряпкой сомнительной чистоты. Привлекший мое внимание шум слышался из соседнего помещения. Судя по звукам, там находился кегельбан, в котором развлекались несколько джентльменов.

Я тщательно выколотил шляпой пыль из штанов (ведь опрятность — одно из моих врожденных качеств) и заказал виски. Пока я смаковал жиденький напиток, который даже в спиртовке-то едва ли бы стал гореть, малый за стойкой поинтересовался:

— Ты кто будешь, парень? Приятель Буйвола Риджуэя?

— Никогда такого в глаза не видывал, — честно признался я.

— Тогда тебе лучше сматывать удочки из нашего городка Причем так быстро, как сумеешь. Правда, самого Буйвола здесь нету — он совсем недавно выехал прогуляться со своими дружками, — но зато там, в кегельбане, сейчас играет Джефф Миддлтон, а Джефф — тоже весьма отчаянный парень.

Я начал было втолковывать бармену, что Джефф Миддлтон меня совершенно не интересует, но тут из кегельбана раздался такой дружный вопль, будто кто-то первым же ударом вышиб десятку либо там случилось еще какое-нибудь, не менее знаменательное событие. Дверь из кегельбана с треском отворилась; в бар, жизнерадостно крича и похлопывая друг друга по спинам, ввалились шестеро парней.

— А ну, выставляй свое пойло, Маккей! — вопили они. — Джефф платит! Он только что вынес Тома Гаррисона всухую, шесть раз кряду!

Парни гурьбой подвалили к стойке, и один из них попытался отпихнуть меня в сторону. Разумеется это ему не удалось. Такое не удавалось никому с тех самых пор, как я немного подрос. Бедолага аж зашипел от боли — здорово расшиб себе локоть. Похоже, это его немного обидело, поскольку он повернулся ко мне и злобно спросил:

— Ты в своем уме? Какого черта ты тут делаешь?

— Да вот, хотел спокойно допить стаканчик кукурузного сока, — холодно ответил я.

Тут уж они все повернулись в мою сторону, а их руки сами собой потянулись к пистолетам. Крутые ребята. Или уж очень старались выглядеть такими. А особенно крутым старался выглядеть тот, кого они называли Миддлтоном.

— Кто ты таков и откуда свалился? — повелительно спросил он.

— Не твое собачье дело, — ответствовал я как можно обходительней. Как это принято у нас, на добром старом Юге.

Парень весь как-то глупо оскалился и принялся судорожно хвататься за кобуру.

— Никак ты нарываешься на ссору?! — прохрипел он.

Я краем глаза заметил, как старик Маккей шустро нырнул за полку с пивными бочками.

— Не имею дурной привычки начинать ссоры, — доброжелательно ответил я. — Наоборот, всегда стремлюсь как можно скорее их заканчивать. И вообще, в чем дело? Я зашел в салун, чтобы тихо-мирно пропустить глоток-другой, а тут вы, койоты, врываетесь с безумными воплями. Чисто детишки, которым первый раз в жизни удалось кеглю сшибить!

— Никак ты сомневаешься в моем таланте?! — взвизгнул парень так, будто его оса в задницу ужалила. — Небось, думаешь, что сможешь у меня выиграть?

— Пока что я еще не встречал такого игрока, который мне хотя бы в подметки годился, — с присущей мне скромностью не стал спорить я.

— Ну хорошо же! — заорал он, скрежеща зубами. — Идем в кегельбан, и я покажу тебе, что такое настоящая игра! Слышишь ты, грязный горный гризли!

— Слышу, слышу, — успокоил я его, поднимаясь с табурета.

— Эй, постойте! — вдруг пискнул Маккей, чуть высунув голову из-за пивных бочек. — Поосторожнее, Джефф! Кажется, я узнал этого парня!..

— А мне плевать, кто он такой! — продолжал бушевать Миддлтон. — Он нанес мне смертельное оскорбление! Так ты идешь, чучело, или уже в штаны наложил?!

— Эй ты! Полегче с оскорблениями! — грозно заревел я, решительно направляясь к кегельбану. — Я не из тех, у кого можно долго размахивать под носом красной тряпкой!

Произнося эти слова на ходу, яобернулся, поэтому дверь, ведущую в кегельбан, толкнул не глядя. До сих пор не могу понять: либо она оказалась совсем хлипкая, либо я случайно толкнул ее чуть сильнее, чем надо.

Короче говоря, дверь почему-то с треском слетела с петель. Парни тоже немного удивились, а Маккей отчаянно заверещал что-то неразборчивое. Но я уже вошел в кегельбан, выбрал себе шар и пару раз пренебрежительно подбросил его на ладони.

— Так. Здесь — пятьдесят баксов, — заявил я, выудив из кармана свои зелененькие и помахав ими в воздухе. — Ставим по полсотни каждый, по пятерке на игру. Идет?

Что он там ответил, я не понял. Похоже, он просто издал звук, похожий на рычание голодного волка, стащившего бифштекс. Но поскольку парень сперва взвел курок револьвера, а затем отслюнявил десять пятидолларовых банкнот, я решил, что он согласен.

Малый оказался ужасно азартным; чем дольше мы играли, тем сильнее он нервничал. Когда я выиграл пять игр всухую и забрал себе четвертак из полусотни Миддлтона, жилы у него на шее вздулись так, что я даже начал за него беспокоиться.

— Теперь опять твоя очередь, — сказал я, а он вдруг отшвырнул шар в сторону и заявил:

— Мне не нравятся твои манеры! Я выхожу из игры и снимаю свою ставку. Хватит! Ты больше не получишь от меня ни доллара, будь ты проклят!

— Это еще что такое, ты, дешевка! — в гневе взревел я. — А мне-то сперва показалось, что ты — истинный спортсмен, хотя и конокрад!

— Я не ослышался?! — завопил он. — Ты назвал меня конокрадом?!

— Ладно, ладно, только успокойся, — поспешно извинился я. — Я оговорился. Прости. Не конокрад, а коровий вор, если уж ты так чертовски чувствителен к словам.

Тут парень почему-то напрочь потерял голову — взял и навскидку выпалил в меня из своего револьвера. Он бы подстрелил меня как куропатку, не сомневаюсь, если б за мгновение до того, как он спустил курок, ему в голову не угодил мой кегельный шар. Пуля снайпера ушла в потолок, а его друзья принялись довольно шумно демонстрировать мне свое неодобрение, швыряя в меня кегли и беспорядочно паля из пистолетов. Это так взбудоражило мои нервы, что я почти утратил над собой контроль. Однако колоссальным усилием воли я сумел-таки сдержаться, взял двоих самых оголтелых забияк за шиворот и начал легонько постукивать их головами друг об друга, пока парни слегка не расслабились. Тем бы дело и кончилось, без всякого лишнего насилия, но оставшиеся трое почему-то все время настаивали, чтобы я принял их ужимки всерьез. Хотел бы я увидеть человека, который мог бы остаться совершенно невозмутимым, когда три осатаневших конокрада колотят его по голове кеглями да вдобавок то и дело тычут в него своими здоровенными охотничьими ножиками!

Но, клянусь, у меня и в мыслях не было разбивать ту огромную люстру! Я просто случайно задел ее креслом, когда мне пришлось утихомирить одного из забияк. И уж вовсе никакой моей вины нету в том, что какой-то из этих дурней залил кровью весь кегельбан. Аккуратней надо быть, аккуратней! Ведь я всего лишь сломал ему нос да вышиб кулаком штук семь зубов. А что до той рухнувшей стены, то здесь вообще остается только развести руками. Что же это, черт побери, за стена такая, которая рушится, когда сквозь нее пролетает совсем малюсенький, плюгавый человечишко! И вообще, сперва мне казалось, что я выбросил того парня в окно, а потом я случайно подошел поближе и заметил, что это вовсе не окно, а дырка, которую он пробил в той ужасно хлипкой стенке. Кроме того, эта дурацкая пальба! Что же я мог поделать, если эти варвары палили не переставая, пока не превратили крышу кегельбана в решето? Я-то ведь даже ни разу курка не взвел! В общем, никакой особой вины я до сих пор за собой не чувствую.

Когда поднятая пыль слегка осела, я огляделся, чтобы проверить, все ли наконец в порядке, и сделал это как раз вовремя. А иначе я бы никак не успел схватить за дуло тот здоровенный дробовик, из которого старина Маккей собирался выпалить в меня через дверной проем.

— Стыдись! — укоризненно сказали. — В твоем-то возрасте! Вон уж и бакенбарды совсем седые, а собрался выстрелить в спину беззащитному мирному страннику!

— Скотина! — рыдал Маккей, обильно поливая слезами вышеупомянутые бакенбарды. — Во что ты превратил мой чудесный кегельбан! Теперь я — конченый человек! Я вложил в этот храм спорта все свои сбережения, а что с ним стало?! Нет, ты только посмотри!

— Вот черт! — сказал я. — Хотя я тут совершенно ни при чем, но ты надрываешь мне сердце! Не могу спокойно смотреть, как страдает такой честный старик! Вот семьдесят пять баксов, больше у меня просто нету. Держи!

— Этого мало, — заскулил он, однако сцапал наличные тем же неуловимым движением, каким зимородок ныряет за мелкой рыбешкой. — Этого совсем мало!

— Ладно тебе, — проворчал я. — Сейчас пойду соберу остальное с тех койотов.

— Не вздумай! — Старик задрожал. — Тогда они меня прикончат, как только ты уедешь отсюда!

— Ну, не знаю, — сказал я. — Люблю, чтобы все было честь по чести. Хочешь, отработаю? Если смогу.

Он взглянул на меня довольно-таки пристально и сказал:

— Раз так, проходи в бар.

Но тут я заметил, что трое парней почти очухались. Я строго прикрикнул на них и велел им перетащить всех остальных к поилке для лошадей и там поливать водой, пока они тоже не придут в себя. Слегка пошатываясь, парни принялись выполнять мое указание. Они двигались так, словно у них все еще немного кружилась голова. Маккей вскользь заметил, что Миддлтон, похоже, вообще вышел из строя на день-другой. Не вижу ничего странного, ответил ему я. Самое обычное дело для человека, об голову которого только что раскололся надвое пятнадцатифунтовый шар из кегельбана.

Затем я вслед за Маккеем прошел в бар.

— Всерьез ли ты говорил, что намерен отработать должок? — приступил к разговору старик, наливая нам обоим по стаканчику.

— А как же, — ответил я. — Я всегда плачу свои долги. Как за хорошее, так и за плохое.

— Ведь ты — Брекенридж Элкинс, так?

— Так, — не стал спорить я.

— Я тебя признал, еще когда те олухи только начали к тебе приставать. Правда, в салуне были далеко не все. Ведь в город нагрянула целая банда; они попросту вышвырнули отсюда шерифа вместе с помощником. Сам Буйвол не стал здесь долго ошиваться. Он повидался со своей девчонкой, а потом снова подался с четырьмя парнями в холмы. Еще человек восемь, не считая тех, с которыми ты уже разделался, слоняются где-то неподалеку. Сейчас не могу точно сказать где.

— Пускай слоняются! — великодушно разрешил я. — А что, они все — преступники?

— А как же еще! Местным стражам закона и порядка никак не управиться с такой оравой. Тем более что многие местные, так или иначе, давно сделались соучастниками бандитов и всегда предупреждают их, когда к городку стягиваются дополнительные полицейские силы. Обычно вся шайка болтается недалеко отсюда, в холмах, но в Красный Кугуар они наведываются регулярно. Впрочем, черт с ними. Я просто обрисовал тебе обстановку, чтобы ты особо не расслаблялся. — Маккей перевел дыхание и продолжил — А теперь вот о чем я хочу тебя попросить. С месяц назад, когда я возвращался в Красный Кугуар с холмов, где мне улыбнулась удача, — я намыл там добрую порцию золотого песка, — меня остановили и ограбили. Но не люди Риджуэя, а самый страшный убийца в здешних местах, волк-одиночка по прозвищу Трехпалый Клементе. У него в холмах есть собственное логово, до того укромное, что никто даже приблизительно не знает, где оно находится. — Старик немного помолчал, потом заговорил снова — Конечно, тут помог чистый случай, но совсем недавно мне удалось кое-что разнюхать. Трехпалый Клементе послал весточку с одним парнем, что пасет овец в холмах. А пастух надрался в моем салуне вдребезги и проболтался. Так я узнал, что мое золото все еще у разбойника, но тот собирается ускользнуть, как только ему удастся присоединиться к банде головорезов из Томагавка. Как раз им-то пастух и вез весточку. От шерифа мне помощи ждать не приходится, ведь здешние бандюги его под конец запугали. Так вот, хорошо бы, ты поднялся в холмы и вернул мое золото. Конечно, ежели ты опасаешься Клементса…

— Кто тут сказал, что меня можно напугать? — вспылил я. — Рассказывай, как добраться до логова старого волка, и считай, что я уже в дороге!

Глаза Маккея как-то странно блеснули, и он быстро отвел взгляд.

— Ты хороший парень, — сказал он. — Добрый. И умный. Уж я-то сразу это сообразил. Значит, так. Сперва поедешь по тропе, ведущей на северо-запад к Чертову каньону. Дальше — дуй прямиком по каньону, пока не увидишь поворот в пятое ущелье по правой руке. По дну ущелья тоже идет тропа. Будешь двигаться по ней, пока у левой стены не заметишь большой белый дуб. В этом месте выбирайся из ущелья и двигайся прямо на запад, вверх по склону. Вскоре увидишь здоровенный каменный столб; его ни с чем не спутаешь: он торчит прямо из еловой рощицы, напоминая эдакую огромную каминную трубу. Прямо в подножии этого столба — пещера, а в ней — логово Трехпалого Клементса. Но помни, он тертый старый волк, самый страшный убийца в здешних…

— А вот этого мне повторять не надо, — перебил я. — Считай, дело уже сделано.

Успокоив несчастного старика, я опрокинул еще стаканчик, взгромоздился на Капитана Кидда и потрусил к выезду из города.

Однако, проезжая мимо последнего домика по левой стороне, я вдруг вспомнил о Сью Притчарт и, поколебавшись немного, решил: Трехпалый ждал долго, пускай потерпит еще маленько, а я тем временем засвидетельствую юной леди свое почтение. Наверно, она уже заждалась моего визита и теперь нервничает оттого, что я куда-то запропастился. Натянув поводья, я остановился прямо у крыльца и окликнул Сью. Кто-то сразу выглянул в окно; одновременно оттуда выглянуло и дуло здоровенного карабина. Но у кого повернется язык упрекнуть мирных людей за простую предусмотрительность, если их городок битком набит ребятами Риджуэя?

— Ох, это вы! — послышался нежный женский голос; затем дверь широко распахнулась, на крыльце показалась Сью Притчарт и сказала: — Слезайте же с вашего зверя и входите! Вам удалось прикончить кого-нибудь из тех мошенников?

— К несчастью, я от рождения слишком мягкосердечен, — пришлось признаться мне. — Я всего лишь попросил их прогуляться обратно пешком. Прямо не знаю, как сказать, до чего мне жаль, что сейчас у меня нет времени, чтобы заглянуть к вам на огонек! Видите ли, мне надо срочно съездить в горы, повидаться там с Трехпалым Клементсом. Но если вам не слишком неприятно мое общество, то попозже с удовольствием загляну к вам на часок. На обратном пути.

— С Трехпалым Клементсом? — переспросила Сью странно изменившимся голосом. — А разве вы знаете, где его можно найти?

— Маккей мне объяснил, — ответил я. — Старый разбойник украл у честного старика мешочек золота. Вот, еду забирать его обратно.

Сью вдруг вполголоса произнесла несколько коротких слов, которые я наверняка расслышал неправильно, ибо юной леди подобные слова, несомненно, не могли быть известны.

— Ну зайдите же, — принялась упрашивать она. — У вас хватит времени на все. Зайдете, выпьете глоток-другой кукурузного сока, потом чуть-чуть поболтаем.

Вся моя родня ушла в гости, и мне немного одиноко. Входите же!

По правде говоря, я не умею долго сопротивляться, если меня о чем-нибудь просит хорошенькая девушка. Поэтому я привязал Капитана Кидда к большому пню, на первый взгляд показавшемуся мне достаточно прочным, и вошел в дом. Сью сразу поднесла мне бутыль, в которой оказалось вполне приемлемое пойло. Сама-то она пить отказалась, объяснив, что кукурузный сок ей не очень нравится.

Мы сидели, разговаривали, и я прямо-таки ощущал, как с каждым словом усиливается наша взаимная привязанность.

Некоторые люди полагают, что, когда Брекенридж Элкинс сталкивается с женщинами, ему тут же изменяют остатки здравого смысла. А мой двоюродный брат, Медведь Бакнер, так тот просто трубит об этом на каждом углу. В общем-то, не спорю. Но торжественно заявляю и клянусь, что это моя единственная слабость! Если ее вообще можно считать таковой. Ибо, по моему глубокому убеждению, это единственная слабость, приличествующая каждому настоящему мужчине!

Зато Сью Притчарт оказалась одной из самых разумных девушек, когда-либо попадавшихся на моем жизненном пути. Она была не из тех ветрениц, которых парни легко обводят вокруг пальца при помощи какого-нибудь банджо или там гитары. Мы не спеша обсудили, как правильно устраивать западню на медведя, какой длины должен быть ствол по-настоящему хорошего дробовика и массу других столь же полезных, а главное — имеющих самое непосредственное отношение к реальной жизни вещей. Затем я рассказал ей пару случившихся со мной историй, выбирая, конечно же, самые забавные и безобидные. Она очень смеялась, но глаза у нее отчего-то расширились и стали почти как блюдца. Наконец мы вернулись к тому, с чего начался разговор.

— Расскажи мне про Трехпалого, Брек, — стала упрашивать Сью. — Ведь прежде я не встречала никого, кто бы знал, где находится его логово.

Отчего ж не рассказать?

Я поведал ей всю историю Маккея. Сью проявила самый живой интерес. Мне даже пришлось несколько раз повторить, как добраться до Каминной Трубы. Затем она почему-то спросила, не приходилось ли мне встречаться в Красном Кугуаре с нехорошими людьми. Я мимоходом упомянул Джо Миддлтона, подтвердил, что да, приходилось, и добавил, что шестеро таких плохих парней уже восстанавливают свое пошатнувшееся здоровье, пролеживая бока на соломенных тюфяках во дворе позади городской лавки.

Сью почему-то изумилась и даже чуть-чуть испугалась. Вскоре она вежливо попросила у меня извинения: ей послышалось, что ее зовет женщина из соседнего дома. Я-то ничего такого не слыхал, но сказал, что да, конечно, иди. Сью вышла через заднюю дверь и трижды пронзительно свистнула. А я продолжал сидеть, еще пару раз приложился к бутыли и размышлял о том, что эта девушка, вне всякого сомнения, подходит мне как нельзя лучше. Однако отсутствие Сью затягивалось. Я прошел к заднему окну, выглянул наружу. Сью стояла у изгороди кораля и разговаривала с двумя парнями. Как раз когда я выглянул один из них вскочил на чалого коня с сильно подрезанным хвостом и погнал его на север. С места в карьер. Другой парень вместе со Сью зашел в дом.

— Это мой кузен, Джек Монтгомери, — по всей форме представила парня Сью. — Ему очень хочется поехать с тобой. Джек, поклонись дяде! Парню пятнадцать, он еще совсем мальчик и так любит получать новые впечатления!

В жизни не видал, чтоб желторотые юнцы выглядели так круто. Я и взрослых-то таких почти не встречал! К тому же Джек почему-то казался раза в два старше, чем был на самом деле. Ну да Бог с ним. Может, у парня какое горе.

— Хорошо, — сказал я. — Но нам давно пора ехать.

— Будьте осторожны, мальчики, — попросила нас Сью. — Приглядывайте там, в горах, друг за другом. И ты, Брекенридж! И особенно ты, Джек!

— Не волнуйся, — успокоил я девушку. — Я пригляжу за Джеком, а Трехпалому Волку Клементсу причиню не больше вреда, чем будет необходимо.

Мы добрались до Чертова каньона примерно через час, а потом мили три ехали по его дну, пока не увидели ответвляющееся направо ущелье, о котором рассказывал Маккей. Вдруг Джек Монтгомери резко натянул поводья, указывая вниз, на маленький бочажок, мимо которого мы проезжали, и завопил:

— Смотрите туда, дядя! Там, у самого края воды, золотая россыпь!

— Ни хрена не вижу, — честно признался я.

— Слезайте с коня! — настаивал он, шустро спрыгнув со своей клячи. — Я-то ведь его ясно вижу! Толстый такой слой, будто масло намазано вдоль самого края воды!

Что делать. Я спешился, нагнулся над бочажком, едва не окунув туда нос, но так ничего и не разглядел. Тут меня чем-то стукнуло сзади по голове. Да так, что даже шляпа в сторону отлетела. Я оглянулся и увидел, что Джек Монтгомери держит в руках и тупо разглядывает сильно погнутый ствол винчестера. Приклад карабина, разбитый в мелкие щепки, валялся у меня под ногами. Парень явно был чем-то сильно обеспокоен: глаза у него сделались ужасно круглыми, а волосы встали дыбом.

— Ты что, неважно себя чувствуешь? — участливо спросил я. — И потом, зачем ты меня стукнул?

— Нет, ты не человек! — вдруг пролепетал он, отшвырнул в сторону согнутый в дугу ствол и выхватил револьвер. Пришлось мне отнимать у мальца любимую игрушку.

— Да что же с тобой такое стряслось? — удивился я. — Рехнулся, что ли? Бедный мальчик!

Вместо ответа он вдруг повернулся и бросился бежать по каньону, завывая, словно душа грешника на адской сковороде. Я решил, что бедняга действительно свихнулся, — такое иногда случается с пастухами-овцеводами. Пришлось догонять. Парень отбивался, царапался, кусался и шипел что твоя пантера.

— Прекрати! — Я погрозил ему пальцем. — Я твой друг. Я обещал твоей кузине проследить, чтобы ты остался цел и невредим. Это мой долг!

— Какая там на хрен кузина, — вдруг почти спокойно сказал он, сопроводив свои слова безобразным богохульством. — Она мне такая же кузина, как и тебе.

— Бедный ребенок! — тяжело вздохнув, повторил я, переворачивая парня на живот и шаря рукой по его пояснице в поисках лассо. — У тебя что-то с головой. Ты страдаешь от галлюцинаций. Я знавал одного пастуха, который вел себя в точности, как ты сейчас. Только ему казалось, что он — Король Бизонов.

— Что ты делаешь?! — завопил Джек с новой силой, когда я принялся вязать ему руки за спиной его же собственной риатой.

— Не надо волноваться, малыш, — успокаивал я. — Ничего страшного я не делаю. Просто не могу допустить, чтобы ты один скитался по горам в таком плачевном состоянии. Найду где-нибудь неподалеку уютное, безопасное гнездышко и устрою тебя там до тех пор, пока не вернусь из логова Трехпалого. А потом отвезу тебя в Красный Кугуар, и мы со Сью отправим тебя в тихий, спокойный пансион… Одним словом, в самую лучшую психушку!

— Да чтоб ты лопнул! — снова взвизгнул и задергался Джек. — Я такой же нормальный, как ты! Нет! Я в тысячу раз нормальнее! Потому что ни один человек с нормально устроенными мозгами не сможет вести себя как ни в чем не бывало, если об его голову только что вдребезги разнесли приклад тяжелого карабина!

С этими словами он попытался лягнуть меня ногой между глаз, чем еще раз продемонстрировал очевидные признаки того явления, которое один доктор как-то раз при мне называл шибко учеными словами: «деградация и распад личности». Это было поистине печальное зрелище! Особенно если учесть, бедняга Джек приходился двоюродным братом мисс Сью Притчарт, а значит, ему буквально на днях предстояло стать и моим родственником. Парень никак не мог успокоиться: дергался и кричал. Я до сих пор иногда краснею, вспоминая кое-какие его выражения.

Но я решил не обращать внимания на этот горячечный бред. Я не раз слышал, что лучший способ поладить с сумасшедшими — всячески им потакать. Мне не хотелось оставлять мальчика на земле — опасался, что его могут загрызть волки. Поэтому я спеленал парня и приладил в развилке большого дерева, где до него не смогли бы добраться никакие хищники. А коня Джека я привязал прямо у бочажка, чтобы лошадка могла попастись и испить водицы.

— Послушай! — умолял меня Джек, покуда я залезал на широкую спину Капитана Кидда. — Я прошу у тебя прощения! Пятки буду тебе лизать! Только сними меня отсюда и развяжи! Я расколюсь, как на духу! Я расскажу тебе все, что знаю!

— Не принимай случившееся слишком близко к сердцу, малыш! — еще раз попытался утешить его я. — Я скоро вернусь.

В ответ он лишь грязно выругался.

А потом у него вдруг пошла изо рта пена.

Жалостливо вздохнув, я свернул в ущелье. Язык не поворачивается повторить то, что мне пришлось выслушать, пока до меня не перестали доноситься истошные вопли несчастного пацана. Через милю, или около того, мы с Кэпом добрались до большого дуба с белым стволом. Оттуда мы стали взбираться наискосок по склону, и вскоре посреди еловой рощицы показался каменный столб. Он в самом деле сильно смахивал на трубу камина. Тут я тихонько соскользнул со спины моего конька, приготовил револьверы, зажал в зубах нож и начал крадучись пробираться сквозь густые заросли, пока не увидел прямо перед собой широко разинутый зев пещеры. Правда, перед самым входом в пещеру я увидел еще кое-что.

Там лежал человек, а голова его буквально плавала в луже крови.

Я подошел, осторожно перевернул беднягу и обнаружил, что чудак еще дышит. Скальп, местами сильно рассеченный, чудом держался на черепе, но никаких серьезных вмятин на кости мне обнаружить не удалось. Это был долговязый, лысоватый и довольно-таки траченный молью малый с заметной проседью в рыжих бакенбардах; на левой руке у него было всего три пальца. Рядом с ним на земле валялся распоротый тюк, содержимое которого было разбросано по всей поляне. Вьючного мула поблизости не наблюдалось, наверное, животное испугалось и куда-то сбежало. Еще на поляне виднелось множество вмятин от лошадиных подков, уходивших от Каминной Трубы прямо на запад. Неподалеку из-под земли бил родник; я набрал полную шляпу воды, выплеснул ее бедолаге на лицо, а затем попытался влить немного в рот, да только ничего у меня не получилось.

Пока я поливал его водой сверху, малый вроде как начинал слегка дергаться и стонать, но стоило мне попытаться хоть чуть-чуть влить ему в глотку, как он инстинктивно стискивал зубы, а челюсти у него оказались куда как посильнее бульдожьих. Дулом револьвера их было никак не разжать.

Но тут я заметил в пещере здоровенную бутыль, вытащил ее на свет Божий и немедленно откупорил. Поразительное дело! Едва хлопнула пробка, как лежавшее передо мной тело вдруг открыло рот и конвульсивным движением протянуло руку в мою сторону.

Я быстро воспользовался удобным моментом и влил в широко распахнувшуюся пасть что-то около пинты этого пойла. Старик открыл глаза и принялся дико озираться по сторонам, пока не наткнулся взглядом на вспоротый тюк. Тут он принялся яростно выдирать свои бакенбарды, дико завывая при этом:

— О Боже! Они добрались до моего мешочка с золотым песком! Много недель я скрывался здесь, и вот, как раз в тот самый момент, когда я уже совсем собрался слинять, они все же меня накрыли!

— Кто?! — грозно спросил я.

— Буйвол Риджуэй со всей своей шайкой! — пронзительно выкрикнул старик. — А все моя проклятая доверчивость! Услышав ржание лошадей, я почему-то решил, что сюда едут мои друзья, люди, согласившиеся помочь мне вывезти отсюда мое золото. Дальше могу припомнить лишь то, как бандюги Риджуэя, все одновременно, выскочили из кустов и тут же принялись молотить по моей бедной голове рукоятками своих ужасных кольтов. О Боже! Я конченый человек!

— Тьфу, пропасть! — вымолвил я с чувством. Эти мальчики Риджуэя начинали действовать мне на нервы.

Подложив под голову завывавшего, словно волк на луну, Трехпалого Клементса тюк, я оставил его посреди поляны оплакивать тяжкую утрату, а сам вскочил на Капитана Кидда и, не разбирая дороги, ринулся на запад, благо злобные придурки оставили за собой такой след, по которому любой грудной младенец с Медвежьего Ручья запросто смог бы пройти с завязанными глазами.

Миль эдак пять мне пришлось ломиться через такие чащобы и буреломы, каких я сроду не встречал вдали от Гумбольта, а затем в просвете между деревьями на широкой горной террасе я увидел самый настоящий дом, прилепившийся задней стеной к крутому обрыву. Из крыши дома торчала большая труба. До захода солнца оставалось уже не так много времени, поэтому из трубы валили клубы сизого дыма.

Вот она, берлога Риджуэя!

Я ринулся сквозь чащобу дальше, в спешке совершенно упустив из виду, что даже такие дурни вполне могли оставить кого-нибудь на стреме. Вот до какой степени им удалось вывести меня из себя! И точно, один парень там был, но я приближался так быстро, что он промазал по мне из своего здоровенного охотничьего ружья. Перезаряжать его он почему-то не стал, а вместо этого отшвырнул дробовик в сторону и вихрем помчался к дому, выкрикивая на бегу:

— Эй, там! Задвигайте все засовы! Сюда ломится самый здоровенный жлоб во всем мире! Он на каком-то взбесившемся слоне, которого я издали чуть не спутал с конем!

Они таки успели забаррикадировать двери и окна. А когда я на всем скаку вылетел из-за деревьев, они открыли по мне через оставленные амбразуры бешеный огонь картечью из двухствольных обрезов. Если б из винчестеров, я бы и ухом не повел. Но даже мне бывает трудновато преодолеть природную застенчивость, когда шесть мерзавцев, почти в упор, начинают поливать меня крупной картечью из двенадцати стволов сразу! Поэтому я заставил разошедшегося Капитана Кидда сдать назад, укрылся за толстенным деревом и уже оттуда открыл ответный огонь из своих револьверов. Как завопили эти мерзкие типы, когда щепки, отколотые от оконных рам моими пулями, посыпались дождем и начали втыкаться в ихние гнусные физиономии! Эти истошные вопли до сих пор звучат музыкой в моих ушах!

Чуть поодаль от дома, в корале, нервно ржали шесть лошадей. Каково же было мое удивление, когда среди них я заприметил того самого чалого с коротко обрезанным хвостом, что принадлежал парню, который совсем недавно на моих глазах разговаривал со Сью Притчарт и с Джеком Монтгомери. Неужели проклятым преступникам удалось захватить беднягу в заложники, подумал я.

Однако достичь чего-либо существенного, продолжая стрелять по амбразурам, было трудновато. Солнце опускалось все ниже, а меня все сильнее разбирала ярость. Наконец я принял решение взять вражеские укрепления одной лихой атакой. И хрен с ней, с ихней дерьмовой картечью! Я решительно спрыгнул с коня и… тут же взвыл от адской боли, неудачно ударившись о здоровенный булыжник большим пальцем левой ноги. А когда мне случается сильно удариться обо что-нибудь большим пальцем левой ноги, я всегда прихожу в ужасное бешенство! Вот почему я позволил себе произнести вслух несколько довольно крепких выражений. Судя по радостным воплям бандюг, они-то решили, что я наконец схлопотал пару свинцовых примочек.

Как раз в этот момент на меня снизошло вдохновение. Из каменной трубы дома валили густые клубы дыма, и я сообразил, что в плите, на которой негодяи готовили ужин, скорее всего, разведен сильный огонь. А дверь-то в доме, насколько я успел заприметить, была только одна! Поэтому я поднял с земли камушек, размером с небольшого поросенка, и швырнул его прямо в трубу.

Если какой-нибудь мальчишка на Медвежьем Ручье не сумеет с первого раза сбить белку со стофутовой сосны, растущей на другой стороне речки, все его просто засмеют. Так что я никак не мог промахнуться. Камень угодил точно в центр трубы, она покачнулась, треснула и рассыпалась на отдельные кирпичи, большая часть которых обрушилась внутрь, прямо в очаг; увидев разлетевшиеся во все стороны искры, я просто не мог прийти к другому выводу. Я так думаю, угли у них там рассыпались по всему полу, а кирпичи настолько плотно закупорили дымоход, что дым, не найдя никакого другого выхода, повалил внутрь. Так или иначе, но струйки дыма начали кучерявиться сквозь окна, щели и ихние поганые амбразуры. Люди Риджуэя прекратили пальбу и принялись орать друг на друга.

— Пол горит! — завопил кто-то из них. — Вылей туда это ведро воды!

— Стой, дурья башка! — почти сразу же взвизгнул другой. — Это не вода! Это самогон!

Но его вполне разумное предупреждение слегка запоздало. Я услышал всплеск, а затем в доме заревело пламя, высовывая из окон свои длинные языки. Парни внутри завопили куда громче, чем до того.

— Выпустите меня! — истошно заорал кто-то. — Дым мне глаза выел! Сейчас задохнусь насмерть!

Я ринулся к дому сквозь густые заросли, оказавшись у двери как раз вовремя: она распахнулась настежь и наружу вывалился пошатывающийся тип, слепой что твоя летучая мышь. Он ругался на чем свет стоит, беспорядочно паля из пушки во все стороны. Я испугался, что, пребывая в таком неистовстве, он может нечаянно повредить самому себе. Поэтому, отобрав у парня дробовик, я слегка загнул дуло пушки об его голову, с одной стороны немного успокоив бедолагу, а с другой — лишив его всякой возможности застрелиться. Каково же было мое удивление, когда я признал в нем того парня, что скакал на короткохвостом чалом жеребце! Ничего себе, подумал я. Вот Сью-то удивится, когда узнает, что ее друг оказался разбойником!

Затем я зашел в дом. Там скопилось столько дыму и пороховых газов, что даже человек с таким орлиным взором, как у меня, ничего не сумел бы толком разглядеть. Стены и крыша полыхали вовсю, а эти ослепшие от дыма идиоты бессмысленно торкались туда-сюда, пытаясь найти дверь. На моих глазах один из них так ударился головой о стену, что свалился без чувств. Я подобрал его и выбросил наружу. Но когда я взял за шкирку другого, чтобы помочь ему выбраться из дома, он вдруг взвизгнул и неожиданно проткнул в моей любимой куртке дырку охотничьим ножиком. Я был настолько уязвлен такой черной неблагодарностью, что, выкидывая парня на спасительный для него свежий воздух, может быть, слегка перестарался. Как выяснилось позже, он расколол головой большущую колоду для рубки мяса. Но откуда ж мне было знать, что она там стоит?

Покрутив головой, я с трудом обнаружил в едком дыму еще троих. Бедняги отчаянно сражались друг с другом, полагая, что дерутся со мной. Не успел я прийти к ним на помощь, как рухнувшее сверху пылающее стропило повергло двоих из этой троицы в глубокую задумчивость. Вдобавок от полыхнувшего языка пламени на них загорелась одежда, а у меня затрещали волосы. И пока я тушил степной пожар, грозивший спалить дотла мой скальп, единственный уцелевший головорез прошмыгнул мимо меня в дверь, забыв в моей левой руке свою тлеющую рубашку. Ну да ладно.

Я вытащил оставшихся двоих наружу и принялся топтать их ногами. Ведь надо же было как-то сбить с них огонь! Мерзавцы вопили так, будто я вознамерился переломать им все кости, а не спасал ихнюю никчемную жизнь.

— Прекратите шуметь! — прикрикнул я. — И немедленно признавайтесь, где золото Трехпалого Волка?

— Оно у Риджуэя, — прохрипел один из бандитов. — Оно у него!

Я строго спросил у всех присутствующих, кто из них Риджуэй, а они принялись хором клясться, что никто, и тогда я вспомнил про того малого, который оставил мне на память свою прожженную рубашку. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что он успел вывести из кораля неоседланного чалого и уже взгромоздился на него, чтобы дать деру.

— Стоять! — грозно проревел я во всю силу своих легких, а я очень редко когда так поступаю.

Со всех окрестных акаций на землю посыпались стручки, высокая сочная трава тихо полегла на землю, а лошадь дико заржала, взвилась на дыбы, выскочила из-под Риджуэя и в мгновение ока исчезла где-то за горизонтом. Не успел мерзавец пару раз перевернуться, грохнувшись об землю, как остальные лошади разнесли вдребезги изгородь кораля и устремились вслед за чалым. Кажется, три или четыре из них промчались прямо по Риджуэю, прежде чем тот успел убраться с дороги.

Однако он довольно бодро вскочил на ноги и устремился прочь от дома, сильно пошатываясь, но тем не менее удерживая вполне приличную скорость. Конечно, мне ничего не стоило его подстрелить, но я опасался, что золото может быть припрятано где-нибудь в укромном месте, а если я случайно промахнусь и убью негодяя, то вряд ли он сумеет мне потом толком рассказать, где это место находится. Поэтому, размахивая над головой лассо, я пустился за ним следом на своих двоих, так как предполагал, что в попытке уйти от погони подлец попытается нырнуть в густые заросли, где Капитану Кидду будет не развернуться. Но когда Риджуэй понял, что я его нагоняю, он метнулся в сторону и с ловкостью обезьяны принялся карабкаться вверх по крутому горному склону.

И все-таки я не отставал. Вот почему, едва одолев половину подъема, он занял оборону на скальном выступе, спрятавшись за старым высохшим деревом, и принялся оттуда палить в меня напропалую. Я укрылся от пуль за большим валуном футах в семидесяти пяти ниже по склону, взывая оттуда к разуму Риджуэя и умоляя его сдаться на милость победителя. Как подобает истинному джентльмену.

И что же? В ответ раздались лишь новые выстрелы, вперемешку с клеветой и гнусными наветами в адрес моих уважаемых предков. Причем одна из пуль, неудачно отскочив от валуна, оставила на моей шее здоровенную вмятину.

Это до такой степени обидело меня, что я вытащил свои револьверы и открыл ответный огонь. Но дерево оказалось слишком толстым, чтобы перешибить его какой-то жалкой полусотней выстрелов, а солнце уже почти совсем село. Если не управиться до темноты, подумал я, то мошенник, чего доброго, как-нибудь изловчится и ускользнет от меня.

Ну ладно. Я поднялся во весь рост и, не обращая никакого внимания на жакан, который подлец сразу же всадил мне в плечо, метнул лассо, хорошенько раскрутив его над головой. Не припомню, говорил ли я, что всегда пользуюсь только девяностофутовыми арканами; меня чертовски раздражают те коротенькие, тонюсенькие веревочки, что в ходу у большинства ковбоев.

Значит, метнул я лассо, уложив его точно на верхушку дерева, затянул петлю покрепче, потверже уперся ногами в скалу и выдернул поганую сухостоину вместе с корнями. Да только эти корни так глубоко проникли в трещины, что вместе с ними вывернулась наружу большая часть скального выступа и начался оползень. Я всегда отличался понятливостью, а потому довольно быстро сообразил, что прямо на меня, набирая по дороге скорость и силу, катится не какая-то там груда мусора, на которой съезжает вниз вцепившийся в дерево и гнусно вопящий Риджуэй, а многотонная лавина.

Лавина громыхала, словно разразившаяся в горах ужасная гроза, но жуткие вопли Риджуэя легко перекрывали грохот катящихся камней. Разумеется, я тут же выскочил из-за валуна, прикинув так, что, когда лавина натолкнется на меня и, разделившись, начнет обтекать с двух сторон, мне удастся улучить момент, чтобы схватить подлеца за шиворот и выудить его из этого каменного фарша.

Но, к несчастью, я сперва споткнулся и упал, а потом эта поганая вязанка хвороста, это чертово дерево заехало мне прямо по уху. Придя в себя, я сразу сообразил, что путешествую к подножию горы вместе с деревом, Риджуэем и остатками лавины. Такого унижения я давно не испытывал.

Насколько мне помнится, тогда я был просто счастлив, что мисс Сью Притчарт не видит всего этого безобразия. Полагаю, мало кто сумел бы сохранить достоинство, кувыркаясь вместе с кустами, деревьями, мусором и грязью в такой дьявольской каменной мельнице. Кроме того, я уже тогда начал подозревать, что та чертова сухая коряга вырвала из моих штанов здоровенный клок, отчего я окончательно пал духом. Впрочем, человек, позволивший себе утратить самообладание, ничего иного и не заслуживает! Я припомнил последствия еще двух-трех случаев, когда обстоятельства вынудили меня действовать в полную силу, после чего дал себе твердый зарок впредь ничего подобного не допускать.

Для молодого, свободного от всяких обязательств парня оседлать пустяковую лавину, особенно не заботясь о том, куда какие обломки летят, совершенно нормальный поступок. Другое дело, когда речь идет о таком солидном человеке, как я, который считал себя уже практически женатым. В таких случаях, прежде чем залезать в пекло, следует сперва себе там соломки подстелить. Настоящий мужчина перво-наперво обязан думать о своей жене и детях!

Мы прибыли к подножию горы в виде перемешанной на славу груды мусора и битого камня. Мне пришлось стряхнуть с себя тонны полторы булыжников, прежде чем я смог встать и протереть глаза, чтобы посмотреть, где же спрятался этот подлый Риджуэй. Почти сразу я заприметил одинокий сапог, сиротливо торчавший из-под кучи какого-то хлама. Наклонившись, я взял малого за лодыжку и выдернул его на свет Божий. Надо сказать, выглядел он в точности как только что освежеванный кролик. На нем почти не осталось одежды, если не считать сапог и ремня с лохмотьями вместо кобуры. Но под ремнем я углядел толстый денежный пояс из бычьей кожи.

Ну вот.

Только я стащил с Риджуэя этот пояс, как он вдруг сел, очумело поглядел вокруг и слабо простонал:

— Кто вы такие, разрази вас всех гром?

— Брекенридж Элкинс с Медвежьего Ручья, — по всей форме представился я.

— Ага. А то мне показалось, что тут собралось все мужское население штата Невада, — мотая головой, болезненно морщась и стараясь собрать в кучку разбегающиеся глаза, сообщил он. — Ты меня совсем сбил с толку. И что ты намерен делать дальше?

— Думаю, придется сдать тебя и всю твою банду шерифу, — честно ответил я. — Правда, я и сам не особо люблю иметь дело с блюстителями закона, ведь у нас, на Медвежьем Ручье, ничего такого нету, но такие подлые койоты, как вы, вряд ли заслуживают лучшего.

— И ты еще смеешь толковать о законе! — вдруг запальчиво воскликнул Риджуэй. — Да чтоб ты лопнул! Говорить такое после того, как сам сговорился с Барсуком Маккеем ограбить старика Клементса! А ведь я всего лишь сделал то же самое, на какой-то час опередив тебя!

— Что ты несешь?! — вскинулся я. — Это Волк Клементе ограбил старину Маккея, отнял у бедняги вот этот самый золотой песок! — Я встряхнул пояс.

— Ха! Ограбил! Скажешь тоже. Черта лысого он его ограбил! — вдруг захихикал Риджуэй. — Барсук — самый хитрый из всех негодяев, когда-либо появлявшихся на свет! Да только у него кишка тонка самому кого-нибудь ограбить. Вот он тебя и послал. Если хочешь знать, Клементе — обычный честный старатель из тех, которые своим горбом берут. Старый недотепа кучу времени угрохал, намывая это золото в горах, а потом затаился на несколько недель в той норе, боялся оттуда нос высунуть. Знал, что мы его выслеживаем!

— Маккей использовал меня, чтобы ограбить честного трудягу! — воскликнул я, словно громом пораженный. — Не может быть!

— Однако именно так он и поступил! — злорадно заявил Риджуэй.

Я был настолько ошеломлен неслыханным предательством, что на какое-то время оказался совершенно парализованным. Воспользовавшись моим минутным замешательством, Риджуэй внезапно судорожно рванулся в сторону, скатился с кучи камней в густые заросли и в мгновение ока исчез.

Не успел еще стихнуть треск сокрушаемых им кустов, как послышался топот множества копыт. Я оглянулся как раз вовремя, чтобы быстро приближавшаяся кучка всадников не успела застать меня врасплох. Среди них был Трехпалый Клементе, а в остальных я сразу признал парней, которым помешал догнать Сью Притчарт, встав у них на пути у поворота на Красный Кугуар.

Я потянулся к своим револьверам, но старик Клементе вдруг завопил:

— Остановись! Это наши друзья!

После чего он быстро подъехал ко мне, вынул кожаный пояс с золотым песком из моей ослабевшей вялой руки и победно взмахнул им в воздухе, демонстрируя остальным.

— Вот видите! — возбужденно вскричал старик. — Разве я не говорил вам, что он вел себя, как друг?! Разве я вам не говорил что он помчался сюда, чтобы разделаться с этой бандой?! И он сумел-таки вернуть мне золото, а разве не говорил я вам, что так оно и будет?!

Клементе вдруг схватил меня за руку и в припадке энтузиазма принялся трясти ее так, что едва не оторвал, приговаривая:

— Я посылал за этими людьми в Томагавк, чтобы они помогли мне вывезти отсюда мое золото. Они добрались до моей пещеры почти сразу после того, как ты умчался. Правда, сперва они почему-то были настроены против тебя, но…

— Но теперь это не так! — закончил за старика Соломенные Бачки. Только сейчас я разглядел у него на груди бляху помощника шерифа.

Парень спешился и, в свою очередь, принялся энергично трясти мою уже полуоторванную Трехпалым руку.

— Ты же просто не знал, что мы — специальный отряд полиции, — приговаривал он, не выпуская мою руку. — А я только потом сообразил насколько скверно выглядит со стороны, когда шестеро мужчин гонятся за одной женщиной. Но в тот раз мы решили, что ты закоренелый преступник. Мы были вне себя от бешенства, когда нам удалось наконец поймать своих лошадей и вернуться в Красный Кугуар. Мы жаждали твоей крови! Но когда мы обнаружили на задворках лавки шестерых полупарализованных бандитов, я призадумался! А потом мы добрались до пещеры Клементса, где узнали, что ты умчался по следу Риджуэя, но перед тем потратил немало времени, чтобы позаботиться о несчастном израненном старике. После этого ты и вовсе предстал в ином свете. Но все же меня не оставляла мысль, что у тебя есть собственные резоны насчет этого золота. Разумеется, теперь-то я вижу, насколько в тебе ошибался! Приношу мои самые искренние извинения! Послушай-ка, а куда подевался Риджуэй?

— Удрал, — мрачно ответил я.

— Не бери в голову! — жизнерадостно воскликнул бывший Трехпалый Волк Клементе, вновь принимаясь мурыжить мою руку. — Ведь Кирби со своими ребятами уже посадил в городскую тюрьму Джеффа Миддлтона, а с ним в придачу еще пятерых мерзавцев. Жаль только, что этому старому лицемеру, Маккею, удалось сбежать из города, но зато мы обнаружили еще шестерых людей Риджуэя, связанных по рукам и ногам у риджуэевского дома, а точнее — у того места, где он стоял, пока ты не спалил его дотла. Боже, ведь там была целая банда головорезов, а остался от нее один сплошной синяк! Похоже, драка была ужасная! Но ты тоже выглядишь так, словно летал верхом на торнадо. Поехали с нами и с нашими арестантами в Томагавк, прошу тебя. Я накуплю тебе новой одежды. Столько, сколько пожелаешь. А потом отпразднуем эту славную победу!

— Мне надо вернуться за мальчишкой. Я оставил его в развилке дерева внизу, в ущелье, — мрачно ответил я. — За Джеком Монтгомери. У него крыша съехала или что-то вроде того. Совсем спятил, бедняга.

Они дружелюбно рассмеялись, затем Кирби сказал

— Твоему чувству юмора остается только позавидовать, Элкинс. Мы обнаружили эту пташку, как только свернули в ущелье, и прихватили с собой.

Теперь он валяется связанный на поляне вместе со всеми остальными. Ну и ушлый же ты парень, однако!

Сумел так одурачить старого лиса Маккея, что он сам тебе на блюдечке выложил, где прячется Клементе. А потом обвел вокруг пальца всю банду Риджуэя, заставив их поверить, что ты собрался ограбить Трехпалого! Жаль, ты не знал, что мы служим закону, иначе мы бы могли действовать вместе. Но, все равно, стоит мне подумать о том, насколько Маккей был уверен, что ему удалось обманом втянуть тебя в грязное дело, что это именно он обвел тебя вокруг пальца, а ненаоборот, что на самом-то деле ты искал способ, как выручить Клементса, а заодно разделаться с бандой Риджуэя, и меня сразу разбирает смех. Вот умора! Ха! Ха! Ха!

— Но я вовсе не хотел… — Я говорил сбивчиво, потому как от речей Кирби у меня слегка закружилась голова.

— Правда, одну ошибку ты все же совершил, — отсмеявшись, сказал Кирби. — Не стоило никому говорить о том, где прячется Клементе.

— Но я никому и не говорил! — вскинулся я. — Кроме мисс Сью Притчарт!

— Боже, какое великое множество хороших людей пало жертвой женских хитростей! — сочувственно промолвил Кирби. — Монтгомери рассказал нам все. Едва ты открыл ей свой секрет, как она тут же выскользнула из дома, свистнула ребят Риджуэя, а затем послала одного из них с весточкой к Буйволу. Другому же — это как раз и был Монтгомери — Сью велела отправляться с тобой, чтобы он избавился от тебя где-нибудь по дороге. Когда мы добрались до Красного Кугуара, она сразу сбежала в холмы. Готов биться об заклад, что они с Риджуэем заранее договорились о встрече в горах и теперь вместе пустились в бега. Но твоей вины я тут не вижу. Откуда ж тебе было знать, что Сью Притчарт — девушка Буйвола Риджуэя! Вот оно, женское вероломство!

— Приведите мне моего коня! — Я был потрясен до глубины души и говорил срывающимся голосом. — В меня стреляли и попадали, меня резали и жгли, я ехал с горы на лавине, я сам был лавиной — и моя трепетная любовь была растоптана! Вы видите перед собой опаленную огнем, ободранную как липка, истекающую кровью жертву подлого женского предательства. Судьба опять сдала мне джокера. Мои чувства оплеваны, мое сердце разбито, и из моих порванных штанов торчит наружу голая задница. Прочь с дороги! Я еду.

— Куда? — спросили они хором, благоговейно, расступаясь.

— Куда угодно! — взревел я, словно раненый медведь. — Хоть к черту на рога! Лишь бы это место находилось как можно дальше от Красного Кугуара!

Серенада Жеваного Уха

Капитан Кидд неторопливой рысцой трусил по направлению к Орлиному Перу. Я уютно покачивался в седле, и на душе у меня было легко и спокойно, как вдруг навстречу мне, вздымая огромное облако пыли, попался какой-то малый. Парень несся во весь опор, словно за ним черти гнались. Он промчался мимо, даже не потрудившись шляпу приподнять, а бедный Кэп Кидд лишь понапрасну щелкнул челюстями, тщетно попытавшись укусить за ухо пролетавшую мимо нас лошадь, — лучшее подтверждение тому, что малый действительно спешил как на пожар.

Все же я успел признать в нем молодого Джека Спрэгга, ковбоя с большого ранчо неподалеку от Орлиного Пера. На его бледном лице застыло выражение какой-то отчаянной решимости, словно у человека, только что выбросившего две двойки и теперь поставившего на кон последние штаны. Парень размахивал риатой, судорожно зажатой в правой руке, хотя я на десять миль вокруг не сумел углядеть ничего такого, на что он смог бы набросить свое лассо.

Промчавшись мимо меня, торопыга вскоре свернул на тропу, ведущую в горы, а я привстал на стременах, вглядываясь вдаль. Туда, откуда он прискакал. По правде говоря, я рассчитывал увидеть там приближающихся людей шерифа. Потому как единственной причиной, способной загнать жителя равнин на скалы Верхнего Гумбольта, могла быть лишь предстоящая ему, и притом в самом скором времени, примерка пенькового галстука.

И я углядел-таки там, вдали, еще одно облако пыли. А как же еще. Правда, судя по размерам, его поднимал всего один человек. Довольно скоро я признал во всаднике Билла Глентона из Орлиного Пера — вполне убедительный резон для Спрэгга жать на всю катушку, раз уж сам Билл наступал ему на пятки. Глентон был типичным техасцем, добродушным, медлительным и малость сентиментальным парнем, пока никто не задевал его чувств. Но стоило кому-нибудь учудить такую непростительную глупость, как Глентон тут же превращался в сущее торнадо и кому угодно мог показать небо в алмазах. А душа у Билла, надо сказать, была ужасно ранимая.

— Куда он поскакал? — едва увидев меня, заорал Билл.

— Кто? — вежливо поинтересовался я. У нас на Гумбольте не принято выкладывать кому попало то, о чем стало известно случайно.

— Джек Спрэгг! — прокричал Глентон, натягивая поводья. — Будь он проклят! Он должен был попасться тебе навстречу! Куда он свернул?

— Он мне не сказал, — с достоинством ответил я. Глентон слегка сбавил тон, притормозил своего скакуна и попросил:

— Послушай, Брек, поупражняйся в своем проклятом липучем деревенском красноречии на ком-нибудь другом! И в другой раз. У меня нет ни единой лишней недели, чтобы выуживать нужные сведения из каждого попавшегося мне навстречу шалопая с Медвежьего Ручья. У меня даже в мыслях нет причинять какой-нибудь вред тому свихнувшемуся идиоту! Наоборот, я гонюсь за ним, чтобы спасти его молодую жизнь! Одна девчонка из Орлиного Пера, которую он считал своей, наставила ему рога и парень надумал перевалить последний в своей жизни перевал. Ну, остальные ребята, конечно, стали присматривать за ним. Мы попрятали от него подальше все свои пушки и всякий там крысиный яд, но сегодня утром он-таки умудрился от нас смыться и подался прямиком в горы. Если б не малышка из забегаловки «Ревущая телка», мне б ни в жисть не удалось напасть на его след. Дурень проболтался ей, что собрался в скалы Гумбольта, где уже ни один паразит не сможет помешать ему повеситься.

— Ага, — глубокомысленно заметил я, — так вот, значит, зачем у него в руках болталась та веревочка! С другой стороны, это ведь его личное дело, разве не так?

— Отнюдь, — резко возразил Билл. — Человек в таком состоянии не может за себя отвечать, а потому приглядывать за ним — прямой долг его товарищей. Еще настанет день, когда он скажет нам огромное спасибо! Не говоря уже о том, что болван должен мне целых шесть баксов. И если я допущу, чтобы он покончил с собой, тогда все! Плакали мои денежки! Ну! Соображай живей, чтоб ты лопнул! Не то мальчишка взаправду повесится, пока мы тут с тобой языками чешем!

— Ну ладно, — подумав, согласился я. — В конце концов, мне, наверное, следует позаботиться о репутации Верхнего Гумбольта. Ведь у нас здесь до сих пор не случалось ни одного самоубийства.

— А как же, — язвительно заметил Билл. — Конечно. Вы здесь, наверху, просто никому и никогда не предоставляли такой возможности. Только какой-нибудь бедолага надумает убить себя — глядишь, а ему эту услугу уже оказал кто-то другой.

Пропустив мимо ушей столь очевидно несправедливые злостные наветы, я натянул повод, вынудив Кэпа Кидда развернуться на месте в тот самый момент, когда он уже совсем примерился откусить ухо лошадке Глентона.

Хотя Джек Спрэгг свернул с тропы, он умудрился оставить за собой такой след по которому за ним смог бы пройти даже слепой. У парня была приличная фора, да только его лошадка обеим нашим даже в подметки не годилась, а потому довольно скоро мы нашли в густых зарослях у подножия Кугуарьей горы то место, где Джек привязал свою кобылу. Мы привязали своих лошадок рядом и начали пробираться сквозь заросли дальше, уже на своих двоих. Вскоре мы увидели Джека. Он карабкался по склону по направлению к скальному выступу, на котором росло одинокое старое дерево. Один здоровенный сук этого дерева далеко выступал за край обрыва и, как я тут же сказал Биллу, замечательно подходил для устройства небольшой уютной виселицы.

Но Билл слишком торопился, чтобы по достоинству оценить прекрасный горный пейзаж.

— Парень доберется до того козырька раньше, чем мы успеем добраться до него! — пыхтя, ответил он. — Что будем делать?

— Подстрелим его в левую заднюю ногу, — находчиво предложил я.

— Нет, черт возьми! — пробурчал Глентон. — Тогда он сорвется и расшибется насмерть! А если мы за ним погонимся в открытую — он прибавит ходу, заберется на выступ и успеет повеситься раньше, чем мы его скрутим. Послушай! Видишь вон там, западнее козырька, густой кустарник? Зайди с той стороны и постарайся незаметно подползти поближе, а я, наоборот, выйду на открытое место, чтобы привлечь к себе внимание. Пока я буду развлекать дуралея разговорами, ты подкрадешься к нему сзади и сцапаешь голубчика!

Ну, значит, отступил я в заросли и, пригнувшись, побежал вдоль склона. Уже перед тем, как нырнуть в гущу кустарника, я оглянулся. Джек как раз добрался до козырька и теперь усердно привязывал свою риату на тот самый, выступавший над обрывом, сук. Дальше мне стало не до него, потому что ветки кустарника переплелись так тесно и были так густо утыканы длиннющими шипами, что пробираться сквозь них оказалось потруднее, чем продраться сквозь громадный клубок самозабвенно сражающихся мартовских котов. Все же, извиваясь червем, я преодолел изрядное расстояние, как вдруг до меня донесся крик Билла:

— Эй, Джек! Остановись! Не делай этого, ты, олух царя небесного!

— Отвали! — раздался ответный вопль. — Оставь меня в покое! Не приближайся, или буду стрелять! У нас — свободная страна! И у меня есть полное право повеситься, раз уж мне так захотелось!

— Проклятый болван! — орал Билл. — Спускайся вниз, и мы вместе придумаем что-нибудь еще более идиотское! Только боюсь, что это невозможно!

— Моя жизнь кончена! — продолжал настаивать на своем Джек. — Моя пламенная любовь предана поруганию! Отныне я, как иссохшая перекати-голова, — тьфу, черт! Я хотел сказать, как увядшее перекати-поле, — ухожу, дабы Вечным Жидом кувыркаться в песках времен! Знак Зорро, нулевое тавро, проставленное раскаленной Судьбой на моем боку, полыхает адским пламенем, дотла сжигая пепел моей души! Я ухожу, дабы…

К моему огромному сожалению, мне так и не удалось узнать во всех подробностях, куда и зачем собирался уходить Джек. На самом интересном месте я вдруг наступил на нечто мягкое, это нечто душераздирающе взвыло и чертовски острыми зубами вцепилось в мою ногу.

А ведь некоторые глупцы имеют наглость утверждать, что я невезучий! Вранье! Чем же еще, кроме моего особого везения, можно объяснить, что проклятый кугуар из всех этих дерьмовых колючих зарослей, сколько их есть на Верхнем Гумбольте, выбрал для своей сиесты именно здешние? И конечно же, никто другой, кроме меня, ни за что не сумел бы так ловко на него наступить!

Оно бы и наплевать, поскольку еще не родился тот кугуар, который смог бы устоять против Элкинса в открытом честном бою. Плохо было другое: лучший способ разделаться с ним (речь, разумеется, идет о кугуаре, поскольку способов разделаться с Элкинсом просто-напросто не существует) состоит в том, чтобы хорошенько врезать ему промеж ушей, пока он еще не успел как следует в вас вцепиться. Но кусты были такими густыми, что я не мог разглядеть чертову кошку, а проклятые шипы оказались такими острыми, что мне не удалось толком повернуться и достойно встретить ее, когда она нападала. Поэтому прежде, чем я приноровился, кугуар успел несколько раз броситься на меня, погружая в мое тело свои когти и клыки, а затем снова укрывался в кустах.

Вдобавок это оказался не простой кугуар, а сам Полковник: самый большой, самый старый и самый подлый кот на всем Верхнем Гумбольте. То место, где мы с ним сцепились, было названо Кугуарьей горой как раз в его честь. Наглость Полковника простиралась так далеко, что он не боялся самого Кэпа Кидда, а ведь тот сызмальства слыл грозой всего кошачьего племени.

В общем, прежде чем мне удалось как следует ухватить старину Полковника за шею, паразит успел превратить в клочья почти всю мою одежду, а заодно на славу располосовал мне когтями кожу. Подлая тварь настолько вывела меня из себя, что, сцапав поганую кошку, я перехватил ее за хвост и начал крутить над головой, выкосив вокруг себя все колючие кусты ровно на семнадцать с половиной футов.

Наконец с хвоста кугуара слезла шкура и он выскользнул из моей руки. Старина Полковник грузно плюхнулся на землю, быстро вскочил и пустился наутек, визжа так, что у человека, менее привычного к таким делам, запросто могли лопнуть барабанные перепонки. Совершенно ненормальный кот. Но все-таки не настолько ненормальный, чтобы снова ринуться в бой. Теперь мне иногда кажется, что в тот раз он просто не признал меня спросонок.

Тут до меня донеслись отчаянные призывы Билла. Парню явно требовалась помощь. Поэтому я рванулся вверх по склону, ломясь сквозь заросли не хуже дикого буйвола, оглашая окрестности громкими ругательствами и обильно орошая проклятые кусты кровью, сочащейся из ран. Время тайной дипломатии и скрытных военных действии явно миновало. Кое-как продравшись на открытое место, я сразу увидел Билла, суетливо подпрыгивавшего на самом краю каменного козырька в попытках дотянуться до веревки, на нижнем конце которой зачем-то дергался как кузнечик злосчастный Джек Спрэгг.

— Какого черта ты не крался тихо и незаметно, ведь мы же договорились! — едва увидев меня, взвыл Глентон. — Все было так хорошо! Я уже почти уговорил кретина отказаться от его затеи. Правда, он еще продолжал стоять на краю выступа с петлей на шее, но уже начал прислушиваться к моим словам. А тут в кустах вдруг поднялся такой кошмарный шум, что парень с перепугу вздрогнул и свалился с обрыва. Ну сделай же что-нибудь!

— Может, перебить веревку? — наморщив мозги, предложил я, доставая револьвер.

— Прекрати, проклятый осел! — взвизгнул Билл — Он же свалится с утеса и сломает себе шею!

Тут я вдруг сообразил, что дерево вовсе не такое большое, каким оно мне сперва показалось. Тогда я подошел, обхватил руками ствол, потянул его вверх, чтобы малость освободить корни, а затем слегка повернул так, чтобы сук, на котором висел Джек, перестал высовываться за край обрыва. К сожалению, ежели судить по каким-то лопающимся звукам, мне не удалось сохранить в целости все корни этого деревца. А жаль! Такой пейзаж пропал. Билл, похоже, тоже немного огорчился. У него даже глаза на лоб полезли от расстройства. И вид у него, когда он перерезал веревку своим охотничьим ножом, был какой-то растерянный. Наверно, поэтому он позабыл поддержать Джека перед тем, как резать веревку, отчего тот свалился на камни с глухим стуком, словно куль с овсом.

— Кажется, помер, — с отчаянием в голосе сказал Глентон. — Плакали мои шесть баксов. Не видать мне их, как своих ушей! Ты только посмотри, какой у мальчика нехороший цвет лица. Вся морда ярко-красная, что твой помидор!

— А! — отозвался я, откусывая себе от плитки табака кусок для жвачки. — Пустяки. Все они так выглядят, кто успел хоть маленько повисеть. Вот, помню, однажды придурки из комитета по охране правопорядка вздернули моего дядюшку, Джеппарда Граймса, так у нас добрых три часа ушло на то, чтобы его откачать. С другой стороны, он, конечно, уже битый час на веревке проболтался, прежде чем мы его нашли.

— Заткнись! — прорычал Билл, срезая петлю с шеи Джека. — Лучше помоги мне откачать парня. Ты выбрал дьявольски неподходящее время для того, чтобы исповедоваться передо мной в грехах твоих долбаных родственничков… Эй! Посмотри-ка! Кажется, он приходит в себя!

Раз уж Джек все равно начал дрыгать ногами и хватать ртом воздух, Глентон сбегал вниз за бутылочкой, из которой влил парню в глотку добрую порцию. Вскоре Спрэгг сел и принялся озабоченно ощупывать шею. Парень яростно шевелил губами, однако не мог издать ни звука.

А Билл, кажется, только теперь обратил внимание на мой несколько встрепанный вид.

— С тобой-то что стряслось, скажи на милость? — изумленно спросил он.

— Да так. Всего лишь наступил на старого Полковника, — насупившись, ответил я.

— Чего ж ты ушами хлопал? Разве не знаешь, что за его шкуру назначена большая награда? Мы могли бы разделить денежки пополам.

— Лично я по горло сыт Полковником, — несколько раздраженно заметил я. — Ничуть не огорчусь, если никогда его больше не увижу. Нет, ты только посмотри, что этот сукин кот сотворил с моими лучшими штанами для верховой езды! Если тебе так уж нужна та премия — иди и лови Полковника сам.

— Вот-вот! И оставь наконец меня в покое! — неожиданно вмешался в разговор Джек, неприязненно глядя на нас обоих. — Твоя забота мне уже поперек горла встала. В прямом смысле. А если мне вздумается повеситься еще разок, я прекрасно обойдусь без посторонней помощи!

— И не думай даже, — сурово осадил его Билл. — Мы с твоим папашей старые друзья, а потому мой долг — любой ценой сохранить твою никчемную жизнь. Даже если ради этого мне придется тебя укокошить!

— Это мы еще посмотрим! — пронзительно выкрикнул Джек, неожиданно ныряя головой вперед в попытке проскочить между ног Глентона.

Парнишке почти наверняка удалось бы смыться, если б я не успел зацепить его своей шпорой за штаны. Негодник тут же отплатил черной неблагодарностью, заехав мне по уху первым попавшимся под руку булыжником, а потом, пока мы вязали этого висельника по рукам и ногам остатками его собственной петли, он буянил и скандалил как самая сварливая старуха в мире. Моя природная стыдливость никак не позволяет повторять здесь его речи.

— Ну? Случалось ли тебе когда-нибудь встречать такого идиёта? — горестно вопрошал меня Билл, усаживаясь поудобнее на спине Джека и поигрывая своим стетсоном. — И что же нам теперь с ним делать? Не можем же мы вечно держать его спеленутым!

— Придется хорошенько за ним следить, пока дурень не откажется от нелепого намерения покончить с собой, — ответил я. — Думаю, какое-то время он может пожить в нашей хижине.

— У тебя, случаем, нет сестер? — вдруг поинтересовался Джек.

— А как же! — с чувством сказал я. — Полон дом. Там куда ни плюнь, обязательно в какую-нибудь попадешь. А в чем дело?

— Тогда я туда не хочу! — горько сказал Джек. — Я больше не желаю видеть никаких женщин, даже ежели они родом с гор Гумбольта. Сердце мое полно отравы. Мед любви стал для меня трупным ядом. Лучше уж бросьте меня здесь на растерзание канюкам и кугуарам!

— Придумал! — вдруг воскликнул Глентон. — Давай возьмем парня с собой на хорошую охотничью вылазку в самые нехоженые места Верхнего Гумбольта! По правде говоря, я и сам давно хотел там побывать. Держу пари, в тех краях еще не ступала нога белого человека! Если, конечно, не считать тебя, Брек. Ты уж не обижайся, но…

— Берегись! — заорал я, краем глаза заметив, как в зарослях мелькнула чья-то лохматая шкура.

Решив, что к нам с самыми недобрыми намерениями снова пожаловал старый Полковник, я выхватил пару своих шестизарядных и открыл было беглый огонь по кустам, как вдруг оттуда донесся знакомый разъяренный голос:

— Прекрати счас же, поганец! Чтоб ты лопнул!

С этими словами на горизонте показалась довольно странная личность: высоченный, громадный старый хрыч, буйная седая шевелюра которого так срослась с седой бородищей, что стала неотличима от львиной гривы. В руке старик сжимал здоровенную суковатую дубину, а вокруг пояса у него была повязана шкура большущего кугуара. При виде такого чуда в перьях Спрэгг глупо вытаращил глаза и пролепетал:

— Боже! Это что за урод?

— Всего лишь еще одна жертва гнусных женских происков, — успокоил я Джека. — Старик Джошуа Брэкстон из Жеваного Уха, самый крутой адвокат во всей Южной Неваде. Он у них старейшина или что-то вроде того. Я так думаю, что мисс Старк — ну, та старая дева, которая всю жизнь проторчала учителкой в школе, — опять принялась плести вокруг бедняги свою любовную паутину. А как только она в очередной раз начинает смотреть на него таким вот овечьим взором, старик быстро швыряет в котомку кое-какое барахлишко и сматывается сюда, в верхнюю сьерру.

— У меня просто нет другого способа спасти свою шкуру! — пророкотал Джошуа, подплывая к нашей честной компании. — Если б мне не удалось изобрести вот эту единственно верную стратегию, чертова баба уже давным-давно женила бы меня на себе! С равнин редко кто поднимается сюда, в горы. Ну, а если мне даже случится столкнуться с кем-нибудь, меня все равно никто не признает при таком-то такелаже! А вы, паразиты, как посмели нарушить мое уединение? Подняли такой тарарам, что разбудили меня прямо в моей пещере. Стоило мне увидеть, как старый Полковник, задрав ободранный хвост трубой, поспешно переселяется в дальние края, и я сразу допер, что где-то рядом Брекенридж Элкинс!

— Мы здесь по делу, — сказал Билл. — Спасаем вот этого юнца от прискорбных последствий его же собственного недомыслия. Ты смылся сюда потому, что одна баба надумала женить тебя на себе. А вот наш Джек прибыл в горы, чтобы украсить своей персоной сук вон того дуба из-за того, что другая баба никак не желает выходить за него замуж.

— Есть же люди, которые просто не хотят понять, какая сказочная удача им привалила! — с черной завистью в голосе сказал старик Джошуа. — Ты только посмотри на меня, парень! Я сплю и вижу, как бы мне поскорее вернуться в Жеваное Ухо. Ведь я там уже больше месяца не был! Но уж лучше я буду до конца своих дней скитаться здесь, в глуши, пока эта старая потрепанная курица, мисс Старк, поджидает меня там!

— Да не кипятись ты, Джош, — сказал Глентон. — Успокойся. Тебе тоже повезло. Мисс Старк в Жеваном Ухе давным-давно нету. Она еще три недели назад собрала свои манатки да укатила в Аризону.

— Ал-лилуй-йя! — восторженно вскричал Джошуа и на радостях подбросил свою дубинку так высоко, что назад она уже не вернулась. — Выходит, я могу вернуться! И снова стану человеком среди людей! Хотя нет, постой! — Он полез в складки кугуарьей шкуры и выудил оттуда запасную дубинку. — Наверняка они там уже нашли взамен одной старой дуры другую. Свято место пусто не бывает! Уж это мне новомодное школьное здание, которое они отгрохали в Жеваном Ухе! Оно есть срамота и проклятие Божие! Самый настоящий рассадник всех пороков; логово хищных арифметичек, охотящихся за мужьями!

— Да не волнуйся ты так! — Билл еще раз поспешил успокоить безутешного старика. — Мне случайно удалось увидеть портрет того сосуда зла, который они выписали взамен мисс Старк откуда-то далеко с востока. Симпатичная такая малышка, прехорошенькая и молоденькая, будто сама только что школу кончила. Да она в твою сторону даже ухом не поведет, уверяю тебя! А о том, чтобы она вознамерилась проставить на замшелой шкуре такого старого хрыча, как ты, свое личное клеймо, вообще никакой речи быть не может!

— Что ж ты раньше молчал? — Во мне вдруг пробудился самый живой интерес. — Говоришь, молоденькая и хороша собой?

— Как скаковая кобылка самых лучших кровей! — с чувством заверил меня Глентон. — Ей-богу, в первый раз в жизни встречаю учителку, которой не исполнилось бы сорок прямо при рождении, и притом с мордашкой, не напоминающей, как это обычно у них принято, начало той вечной засухи, за которой последует конец света! Она прибывает в Жеваное Ухо на вечернем дилижансе, а приветствовать ее собрался весь город! Мэр уже приготовил речугу и обязательно толкнет ее, если сумеет устоять на бровях. Да, совсем забыл: они даже заказали оркестр!

— Вот идиёты! — презрительно фыркнул Джошуа. — Ведь в этом самом образовании нету, ровным счетом никакого смысла. Я адвокат и имею полное право утверждать это!

— А вот я так не думаю! — решительно возразил я. (Справедливости ради надо заметить, что эти мои слова относились к тому времени, когда я еще не успел стать поистине образованным человеком.) — Должен признаться, порой я ужасно сожалею, что так и не научился толком читать и писать. Но что делать, у нас на Медвежьем Ручье отродясь не было школы!

— Как же ты ухитряешься прочесть, что написано на ярлычках, наклеенных на бутылках? — фыркнул старый Джошуа.

— Просто уморительно, как быстро одно лишь предвкушение увидеть хорошенькое женское личико может в корне изменить все взгляды самого зрелого мужчины на жизнь, — слегка невпопад брякнул Билл. — Мне помнится, что, когда мисс Старк однажды спросила у тебя, не хотят ли твои родственники с Медвежьего Ручья, — а ведь вы там все друг другу родственнички, — чтобы она вскарабкалась к вам наверх и немного подучила ваших детишек уму-разуму, ты не полез в карман за ответом. Ты только разок глянул ей в лицо, напыжился как индюк и заявил, что, дескать, ее гнусное предложение идет вразрез с основными принципами свободы, которые пока еще торжествуют на Медвежьем Ручье, а потому оно может серьезно повредить вашим невинным малышам. Путем самого разлагающего влияния, каковое так называемое образование неизбежно окажет на нежные детские души. Так загнул что я до сих пор помню. А напоследок ты еще добавил что свободолюбивый народ Медвежьего Ручья твердо намерен — и если понадобится, то с оружием в руках — противиться таковому подлому разлагающему влиянию вплоть до последней капли крови.

— Тьфу на вас, — сказал я, небрежным движением руки отметая клеветнические нападки Билла и Джошуа. — Просто я только сейчас понял, в чем заключается мой долг. А он заключается в том, что мне надлежит стать проводником культуры, всячески содействуя тому, чтобы самая ее трепетная суть вошла в плоть и кровь ныне подрастающего на Медвежьем Ручье молодого поколения! Я просто нутром чую, как в моей груди призывно стучит набат, настоятельно требующий учиться! Кроме того, уже давно собирались открыть на Медвежьем Ручье лучшую в мире школу, клянусь Аллахом! Если уж на то пошло, я сам срублю здание для этого храма наук и искусств, пусть даже мне придется лично иметь дело с каждой засевшей в горах обомшелой каракатицей!

— Ну а где же ты найдешь учителя для вашей школы? — вдруг заинтересовался Джошуа. — Ведь не думаешь же ты, что Жеваное Ухо уступит тебе свою добычу?

— Уступит! — не колеблясь ответил я. — А если они не отдадут малышку добровольно, я прибегну к иным способам убеждения. Медвежий Ручей поистине изнывает от бескультурья! Я залью все равнины кровью так, что скакуны будут купаться в ней по самые обабки, ежели от меня потребуется такое! Вперед! Я уже устал ждать, пока предо мною распахнутся двери храма наук и искусств! Вы со мной или как?

— О нет! — довольно убедительно простонал Джек. — Только не это!

— Вот черт! — пробурчал Глентон. — Ну что прикажешь с ним делать?

— Пустяки! — ободрил я Билла. — Просто привяжем парня где-нибудь рядом с тропой. Где-нибудь повыше. Так, чтобы его не сожрали койоты. А потом подберем на обратном пути.

— Замечательная идея! — воскликнул Билл, не обращая ни малейшего внимания на жалобные протесты Джека, высказанные парнем весьма энергично и в самой что ни на есть непечатной форме. — Так и сделаем! Нежная гитара моих нервов почти истлела, пока я изнурял свою бедную лошадку бессмысленной погоней за этим юным идиётом! И теперь я нуждаюсь в небольшой передышке, дабы заново настроить своего Гварнери. Или как там его еще? И вообще! Я желаю лично увидеть это новое чудо педагогики! Иначе у меня просто крыша поедет от любопытства. Чего молчишь, Джош?

— По-моему, так у вас у обоих уже поехали крыши, — проворчал старейшина адвокатов. — Навстречу друг другу. Того и гляди, столкнутся. Что до меня, то я слишком давно питаюсь орехами и очень-очень тощими кроликами, чтобы рассуждать трезво. Но, поскольку мне доподлинно известно, что единственный способ переубедить Брекенриджа Элкинса сводится к тому, чтобы отправить парня на тот свет, а у меня есть страшное подозрение, что такая задача мне не по плечу, значит — вперед! Но предупреждаю! Я совершу все возможное, дабы тлетворное влияние той самой образованности ни на мгновение не потревожило священный покой Медвежьего Ручья! И не подумайте, что подобное решение вызвано моей личной неприязнью ко всяким там учителям и учительницам! Просто таков мой священный принцип, а заодно — извините, парни, но так уж устроена жизнь!

— Собирай побыстрее свои тряпки, — проворчал я. — Мы спешим!

— У меня нету никаких тряпок, кроме вот этой шкуры кугуара! — заносчиво возразил Джошуа.

— Но не можешь же ты спуститься на равнину таким диким оборванцем! — неодобрительно заметил я.

— Не только могу, но и обязательно спущусь! — гордо ответствовал Джошуа. — К тому же я выгляжу куда более цивилизованным парнем, чем ты! Тьфу! В таком ужасном тряпье, пожертвованном тебе на память нашим общим другом, Полковником! Ну да ладно. Здесь неподалеку должен пастись мой сивый мерин. Я доберусь до своей лошадки в ноль секунд, если только до нее уже не добрался проклятый Полковник!

Ну, значит, пошел Джошуа за своей лошадкой, а мы с Биллом кое-как вытащили Джека к тому месту, где были привязаны наши скакуны. Парень все время толковал о чем-то страшно горячо и ужасно неразборчиво, но мы благоразумно пропускали все его пламенные речи мимо ушей и уже совсем заканчивали привязывать его к спине клячи, когда на поляне вновь возник Джошуа в сопровождении своего кошмарного одра.

Вот тут и началась настоящая потеха. Кэп Кидд, похоже, принял старину Джошуа за самого настоящего флибустьера. И всякий раз, когда бедный адвокат пытался проскользнуть мимо, Кэп неукоснительно загонял беднягу на жалкие остатки дуба, все еще сохранившиеся в пейзаже после моих праведных трудов. Причем, стоило несчастному старику предпринять хоть малейшую попытку спуститься вниз, как Кэп решительно выдирал узду из моих рук и опять загонял достойного старца на самую верхотуру.

Паразит Глентон не оказал мне ни малейшей поддержки. Парень только и знал, что заходиться в истерике, словно какая-нибудь там хохочущая гиена. Так оно и продолжалось, пока чудак не привлек к себе внимание Кэпа Кидда. Мой бедный невинный конек, сильно раздраженный этим ужасно грубым хохотом, изловчился и лягнул насмешника в гнусное толстопузое брюхо, одним ударом перебросив негодника через небольшую рощицу пушистых елок.

Впрочем, пушистыми они казались только снаружи. Когда я помог Биллу выпутаться из густого хитросплетения веток, парень выглядел почти так же непрезентабельно, как я после размолвки с Полковником. Вся одежда висела на нем клочьями, а шляпу мы вообще нигде не сумели найти. Поэтому я щедро оторвал ему кусок от той тряпки, что некогда была моей лучшей рубашкой. Глентон повязал этот кусок вокруг головы и сразу сделался ужасно похожим на апача. В общем, если не считать связанного Джека, вся наша честная компания выглядела теперь довольно-таки дико.

Однако при одной мысли о том, сколько времени уже истрачено впустую, пока несчастное население Медвежьего Ручья продолжает прозябать в прискорбном невежестве, я начал приходить в самое настоящее отчаяние. Поэтому, едва Кэп Кидд в очередной раз надумал загнать Джошуа на дерево, я тут же врезал ему рукояткой своего шестизарядного прямехонько промеж ушей. Как ни странно, этот способ убеждения возымел некоторое действие.

В конце концов с грехом пополам мы кое-как тронулись в путь. Джек, накрепко привязанный к спине собственной лошади, все время выкрикивал нечто ужасное, а Джошуа, взгромоздившийся на своего неоседланного и невзнузданного огроменного древнего сивого мерина, страшно тормозил весь наш караван. Я попросил Билла ехать между мной и Джошуа, чтобы проклятая шкура кугуара оказалась как можно дальше от Кэпа Кидда; и все же всякий раз, когда порыв ветерка доносил до ноздрей Кэпа ненавистный ему кошачий запах, он рывком бросался вперед и кусал Джошуа. А иногда он случайно промахивался и кусал лошадку Билла или даже — но это уж совсем по ошибке — самого Билла. Должен признаться, речи Глентона, произносимые им в таких случаях в адрес бедного животного, весьма болезненно резали мой слух.

Ну да ладно.

Мы решили двинуть напрямик, чтобы побыстрее попасть на тропу, ведущую с Медвежьего Ручья в Жеваное Ухо, и выскочили на нее как раз милей западнее перевала Охотничьих Ножей. Там мы и оставили Джека, крепко привязав беднягу к красивому и очень уютному тенистому дубу, прилепившемуся на дне небольшого ущелья. Я обнадежил парня, заверив его, что мы вернемся за ним через каких-нибудь несколько часов. Но ведь бывают же такие люди, которые вечно всем на свете недовольны! Немудрено, что та девчонка предпочла ему кого-то другого. Мальчишка отреагировал на мои слова самым непристойным образом: он чихвостил нас троих и растак, и разэдак. Кое-какие его выражения я вообще слышал впервые в жизни! Клянусь честью, если б малый находился в здравом уме, я попросту прибил бы его на месте. Или я не Брекенридж Элкинс!

А так мы просто пропустили его высказывания мимо ушей, привязали Джекову лошадку к тому же дереву, поспешили по тропе вниз и вскоре выбрались на дорогу из Орлиного Пера в Жеваное Ухо. Тут нам навстречу попалась первая живая душа — какой-то парень на пегой кобылке. Но, едва глянув на нас, он почему-то издал поистине душераздирающий вопль, поднял свою лошадку на дыбы, развернул ее на месте и помчался по дороге назад, в Жеваное Ухо, погоняя так, будто его черти хватали за пятки.

— Давайте спросим у него, не приехала ли уже учительница, — находчиво предложил я, и мы помчались вслед за парнем, громко выкрикивая нашу нижайшую просьбу, чтобы он погодил полминутки.

Но в ответ малый лишь сильнее пришпорил свою бедную кобылку. Вдобавок, прежде чем нам удалось отыграть у него хоть полшага, дурацкий мерин Джошуа запутался под ногами у Кэпа Кидда, а Кэп, вновь унюхав ненавистный запах кугуарьей шкуры, сперва откусил от нее здоровенный кусок, а затем добрых три мили гнался за Джошуа и мерином по густым зарослям, пока мне наконец не удалось остановить его своим обычным методом. Билл из любопытства и за компанию последовал за нами. А когда нам удалось опять выбраться на дорогу, того малого на пегой лошадке конечно же давным-давно след простыл.

Ладно. Мы снова двинулись в сторону Жеваного Уха, но люди, чьи дома стояли недалеко от дороги, при виде нашей компании почему-то сломя голову бросались в свои лачуги, захлопывали двери, задвигали все засовы, а потом тут же открывали по нас бешеную пальбу из окон.

— Твою мать! — несколько раздраженно сказал Билл после того, как пулей, пущенной из винтовки для охоты на бизонов, ему начисто снесло мочку левого уха. — Не иначе как паразиты уже прознали, что мы намерены слямзить у них училку!

— Это вряд ли, — заметил я. — Откуда им знать? Нет, тут другое. Готов побиться об заклад, тут попахивает самой настоящей войной. Между Жеваным Ухом и Орлиным Пером.

— Пускай, — встрял Джошуа, — но в меня-то они зачем стреляют?

— Сам же говорил, что в таких лохмотьях тебя ни одна живая душа не признает, — отрезал я. — Вот и не признали. Глянь-ка, а это еще что такое?

По дороге в нашу сторону быстро катилось громадное облако пыли. Когда оно приблизилось, мы разглядели толпу верховых, которые самым гнусным и угрожающим образом вопили, потрясая над головой ружьями.

— В чем бы ни заключалась причина подобных странностей, — мудро заметил Билл, — по-моему, нам не стоит задерживаться здесь для ее выяснения! Не иначе как эти джентльмены жаждут крови, — добавил он, когда пули начали вздымать вокруг нас маленькие облачка пыли. — И очень похоже на то, что именно нашей крови!

— Тогда — в кусты! — скомандовал я. — В самую чащу! Я твердо намерен пробиться в Жеваное Ухо сквозь огонь, воду и медные трубы! То есть, невзирая на всех этих вооруженных шутов гороховых, сколько бы их там ни было!

Мы рванули в заросли, а погоня — человек сорок, наверное, а может, пятьдесят — устремилась за нами следом. Но мы рыскали из стороны в сторону, петляли, а кое-где, наоборот, срезали углы, поскольку старый Джошуа, скрываясь от очередных домогательств, частенько ударялся в бега и знал эту местность от и до. А потому, когда мы вихрем ворвались в Жеваное Ухо, преследователей не было видно даже на горизонте. Улицы городка были пустынными, все двери заперты, а окна домов, салунов и лавчонок наглухо закрыты ставнями. Странное дело!

Едва мы выехали на открытое место, как кто-то тут же выпалил по нас через окно из дробовика, и заряд дроби сделал то, что было не под силу никакому гребню, — наконец-то как следует расчесал Джошуа его спутанную бороду. При виде такого злого дела я психанул, подскакал к дому, высвободил из стремени ногу и одним ударом к черту вышиб дверь. Малый внутри истошно заорал и выпрыгнул в окно на улицу, где Билл тут же сграбастал подлеца за шкирку. И надо же! Этим гадом оказался не кто иной, как Исайя Барлоу, один из наиболее уважаемых граждан Жеваного Уха!

— Чтоб вам всем пусто было! — проревел Билл. — У вас тут в Жеваном Ухе у всех разом крыша поехала, что ли?

— Никак это ты, Глентон? — бестолково хлопая глазами, прошептал Исайя.

— А хто ж ишшо? — продолжал неистовствовать Билл. — Я чо, на ххрасснокожжего пох-хошш, шштоли?

— Еще как похож!.. Ох! Я просто хотел сказать, что сразу тебя не признал, в таком-то тюрбане! — слабым голосом ответил Исайя. — А с тобой, выходит, Джош Брэкстон и Брекенридж Элкинс… Или у меня начались галлюцинации?

— Конечно, мы, — фыркнул Джошуа. — А ты как думал?

— Ну-у… — протянул Исайя, потирая изрядно помятый Глентоном загривок. — Да никак я не думал!

— А куда подевались все остальные? — сурово спросил Джошуа.

— Ну-у… — снова протянул Исайя. — Знаешь ли… В общем, не так давно в город примчался Дик Линч, — его кобылка была вся в мыле, — так он клялся и божился, что насилу унес ноги от самых жутких, самых злобных разбойников, какие когда-либо спускались сюда с гор!

«Р-ребяга! — сказал нам Дик. — Эт-то что-то страшное! Они, похоже, не индейцы. Но и не белые. Просто какие-то кошмарные дикари, и все тут! Один — громадный, словно горный гризли, голый по пояс, к тому же верхом на коне размером с Короля Бизонов; другой — такой же отвратительный оборванец, хотя росточком поменьше, но зато в боевой головной повязке апачей. На третьем вообще ничего нет! Совсем ничего, р-ребята, кроме шкуры кугуара, да вдобавок охрененная дубина в руках! А борода у него по пояс, вся срослась с волосами, а волосы всклокоченные и свисают лохмами аж по самую… одним словом, тоже по пояс!

А когда они меня увидели, то дико завыли и погнались за мной, будто свора голодных людоедов. Я еле от них удрал и успел вовремя принести в Жеваное Ухо эту ужасную весть. Заодно я предупредил всех, кто живет вдоль дороги, чтобы как следует забаррикадировались в своих домах!»

Ну так вот, — продолжал Исайя, — когда Дик нам все это выложил, почти все взрослые мужчины, какие были в городе, вскочили на лошадей, похватали оружие и поскакали в сторону Орлиного Пера, чтобы перехватить эту ужасную банду до того, как она начнет опустошать Жеваное Ухо.

— Ну и дурни! — заметил я. — Такие болваны, что на них уже клеймо поставить некуда. Послушай, а где ваша новая училка?

— Вечерний дилижанс еще не прибыл, — ответил Барлоу. — А мэр во главе оркестра и целой толпы наших граждан двинул прямиком на Желтый Ручей. Ему хочется устроить первую встречу там, у брода, чтобы обеспечить новую учительницу торжественным эскортом и оказать ей все возможные почести при въезде в город. Они отправились к броду всего за каких-то полчаса до того, как Дик принес нам печальное известие о дикарях, вышедших на тропу войны.

— Вперед! — скомандовал я своим воинам. — Мы, кровь из носу, должны встретить дилижанс первыми!

Вихрем промчавшись по пустынным улицам городка, мы вылетели на дорогу и вскоре услышали впереди рев духового оркестра, а также радостные вопли и беспорядочную пальбу из револьверов. Эти чудаки из Жеваного Уха всегда так делают, встречая какого нибудь почетного гостя. Выходит, мы все-таки опоздали, решил я. Значит, они уже встретили дилижанс и теперь сопровождают его в город.

— Ну и что ты намерен делать теперь? — поинтересовался Билл.

Как раз в этот момент позади нас раздался какой-то странный, быстро приближающийся шум. Оглянувшись, я увидел всю эту чертову толпу маньяков из Жеваного Уха, которые в беспорядке мчались в нашу сторону, потрясая в воздухе своими дурацкими винчестерами. Не было никакого смысла даже пытаться объяснить им, что мы вовсе не вышедшие на тропу войны людоеды. Они просто-напросто подстрелили бы нас, как кроликов, прежде чем оказались на таком расстоянии, чтобы услышать, что мы там им такое говорим. Поэтому я привстал на стременах и заорал:

— Вперед! Если они сумеют доставить учителку в город сейчас, нам потом битых полгода придется брать его штурмом! Мы должны завладеть ею немедленно! За мной!

Мы ринулись вперед, обогнули оркестр и увидели неторопливо кативший по дороге дилижанс. Рядом с ним ехал мэр, почтительно державший шляпу в руке; из каждой чересседельной сумки у него торчало по бутылочному горлышку, из набедренного кармана штанов тоже выглядывала бутылочка доброго виски. Мэр произносил речь, надрывая горло в попытке перекрыть дикий грохот оркестра.

Музыканты вкалывали честно. Они изо всех сил дули в трубы, колотили по барабанам, гнусавили на волынках. Лошади, конечное дело, пугались, ржали и взбрыкивали. Все же мне удалось расслышать, как мэр сказал:

— …Таким образом, мисс Девон, мы будем просто счастливы увидеть вас членом нашей маленькой общины, где жизнь всегда течет так мирно и спокойно и где сердца простодушных ее граждан сочатся парным молоком и медом. А еще хочу я вам сказать…

Но то были его последние слова. Как раз в этот момент мы, вместе с висевшей у нас на хвосте вооруженной толпой, прорвались сквозь оркестр и свалились на голову почетному эскорту. Причем окончательно свихнувшиеся маньяки из Жеваного Уха за нашими спинами дико вопили, изрыгали чудовищные проклятья и лихорадочно палили во все стороны. Поднялась невообразимая суматоха. Кони вставали на дыбы, сбрасывая своих всадников. Лошади, запряженные в дилижанс, окончательно перепугались и понесли, по дороге вышибив мэра из седла. Мы обрушились на встречающих, как торнадо, а они тут же принялись палить в нас почем зря, лупить нас по головам своими медными трубами и обзывать нехорошими словами.

Потеха еще даже не успела как следует разгореться, как та часть банды придурков из Жеваного Уха, которой тоже удалось прорваться сквозь оркестр, присоединилась к всеобщей свалке. Все окончательно растерялись и принялись ожесточенно сражаться друг с другом. Потому что, кроме меня и моих доблестных воинов, никто не понимал, что, собственно, происходит, а главный девиз Жеваного Уха издавна гласит: «Коли сомневаешься — стреляй!»

В общем, за какую-то пару минут они успели от души всыпать друг другу, да и нам досталось на орехи. Впрочем, мы тоже не теряли времени даром. Старина Джошуа направо и налево косил своей суковатой дубиной собственных земляков, не щадя себя в стремлении любой ценой спасти их сочащиеся молоком и медомпростодушные сердца от ужасов грядущего образования; Глентон вовсю орудовал револьвером, выбивая рукояткой чечетку на глупых головах музыкантов; а Кэп Кидд искренне стремясь помочь мне поскорее добраться до чертова дилижанса, просто без разбору топтал толпу.

Как я уже говорил, упряжка дилижанса понесла. Бедные глупые лошадки кое-как вырвались из общей кутерьмы, развернулись и помчались куда-то. Примерно по направлению к Атлантическому океану. Возница и вооруженный дробовиком охранник никак не могли притормозить этот сумасшедший бег. Но Кэп Кидд не подвел. Перейдя на галоп, он за какую-то дюжину скачков догнал чертову карету, а я тут же выпрыгнул из седла и одним махом перелетел на крышу дилижанса. Дурень-охранник с перепугу попытался подстрелить меня из своего дробовика, вот почему мне пришлось отнять у него эту допотопную пушку и зашвырнуть в заросли ольховника, мимо которых мы как раз проносились. Но поскольку несчастный малый не пожелал вовремя отклеиться от приклада, бедолаге пришлось последовать за своей пукалкой.

Затем я вырвал вожжи из рук оцепеневшего возницы и осадил этих дурацких лошадей так, что вся четверка разом поднялась на дыбы. Дилижанс при этом сперва накренился, а потом вывернулся вбок и поднялся на одно колесо. Постоял так несколько жутких мгновений, а потом вновь грохнулся на все четыре колеса. Мы повернули и во весь опор ринулись обратно на дорогу. Каких-то полминуты спустя мы уже оказались в самой гуще окаянных скандалистов, плотно осадивших старика Джошуа и Билла Глентона.

Вдруг я заметил, что возница из последних сил пытается пощекотать меня здоровенным мясницким ножиком. Я чуток пихнул его локтем, и парень тут же слетел с козел. Лично я не нахожу никаких оправданий тому, что он теперь с самым разнесчастным видом слоняется по всем предгорьям, требуя моего ареста. В виде моральной компенсации. И всех-то делов, что, приземляясь, болван нечаянно угодил своей умной головой прямехонько в басгеликон, после чего семь человек полдня бились, выпиливая оттуда эту бедовую головушку. А я лично так думаю: даже самый отъявленный олух должен повнимательней смотреть, куда падает, особенно ежели его выкидывают из дилижанса, несущегося на полном скаку.

Мне также очень жаль, что мэр Жеваного Уха оказался весьма мелочным человеком, способным так долго вспоминать какие-то пустячные обиды, ведь иначе он не смотрел бы на меня до сих пор зверем только из-за того, что дилижанс дважды проехался по нему всеми четырьмя колесами. По дороге туда и обратно. А уж в том, что Капитан Кидд дважды проскакал по телу страдальца-мэра, и вовсе нету никакой моей вины. Кэп просто честно следовал за дилижансом, ведь он твердо знал, что я — там.

Кроме того, любая честная лошадь приходит в самое крайнее раздражение, когда падает, споткнувшись о какого-то кретина. Только этим и можно объяснить тот прискорбный факт, что старина Кидд изрядно изжевал левое мэрское ухо. И потом, скажите на милость, каким же еще должно быть ухо у мэра Жеваного Уха?!

Что до всех остальных парней, которым в тот раз случилось побывать под колесами дилижанса, так я лично против них ничего не имел. Я просто пришел на выручку Биллу и Джошуа, ведь на них наседали уже по сорок против одного. Как подумать, так я даже оказал тем придуркам из Жеваного Уха громадную услугу; хотя навряд ли они когда-либо смогут оценить ее по достоинству. Ведь еще минута-другая — и Билл пустил бы свои шестизарядные в ход с другого конца — я имею в виду дуло, — и тогда та небольшая развлекуха превратилась бы в самую вульгарную мясорубку! Кажется, я как-то упоминал, что Билл — чертовски вспыльчивый малый.

К тому времени, когда я вновь прибыл на место кровавого побоища, Билл вместе с Джошуа уже успели нанести своим врагам немалый урон. Однако, если б не я, исход той великой битвы явно сложился бы не в их пользу. Как только дилижанс врезался в самый центр заварухи, я нагнулся, схватил старину Джошуа за загривок и вытащил его из-под семнадцати с половиной остервенелых мужиков, которые давно уж забили бы его насмерть рукоятками своих револьверов, если б так не увлеклись выдиранием крупных клочьев из его замечательной бороды. Я вытянул почтенного старца на свет Божий и ловко закинул на крышу дилижанса, прямо поверх остального багажа.

Как раз в этот миг упряжка проносилась мимо очередной кучи-малы, центром которой на сей раз был уже Билл. Ну, я нагнулся еще разок, чтобы подхватить и его. Но три или четыре особо азартных парня вцепились в Билла прямо-таки мертвой хваткой.

Ну что ты тут будешь делать! Пришлось забрасывать в дилижанс всех шестерых. А еще пришлось некоторое время править одной рукой, поскольку второй я по очереди отдирал этих жеваных остолопов от Билла — надо сказать, они отклеивались от него куда неохотнее, чем этикетка с воловьей шкуры, — а потом бросал их, одного за другим, в шумную толпу преследователей. В результате кони и люди образовали на дороге шевелящуюся кучу, которую затем усердно месил Кэп Кидд, прокладывая себе путь вслед за дилижансом.

Когда мы снова увидели строения на окраине Жеваного Уха, погоня осталась далеко позади.

Дилижанс ворвался в городок, втащив за собой громадное облако пыли. Женщины и детишки, которые к тому времени осмелели и повылезали на улицу из своих лачуг, испуганно закудахтали и снова бросились по домам, хотя никакой опасности для них и в помине не было. Впрочем, народец в Жеваном Ухе всегда славился своими странностями.

Вскоре Жеваное Ухо скрылось за горизонтом. Я передал вожжи Биллу, свесился с козел и просунул голову внутрь дилижанса. Там, съежившись и забившись в уголок, сидела самая хорошенькая девчушка из тех, кого мне случалось видеть в жизни. Она выглядела такой напуганной и такой бледной, что я даже начал опасаться, не собирается ли она грохнуться в обморок; мне где-то приходилось слышать, что девушки с востока имеют такую пренеприятную привычку.

— О! Пощадите меня! — взмолилась она, увидев мое все еще слегка возбужденное лицо. — А если вы твердо решились меня убить, то хотя бы не снимайте с меня скальп!

— Вы в полной безопасности, мисс Девон, — поспешил заверить я. — Я никакой там не индеец, а уж тем более не дикарь-людоед. Точно так же, как и присутствующие здесь мои друзья. Ни один из нас даже муху не способен обидеть. Мы столь мягкосердечны, а души наши столь утонченны и нежны, что вы даже представить себе не можете. И… — К сожалению, как раз в этот момент колесо дилижанса налетело на какой-то пень, я прикусил себе язык, а чертову коляску подбросило довольно высоко в воздух. Утратив нить своих рассуждений, я раздраженно заорал — Послушай, Билл! Хорек вонючий! Останови дилижанс или я прямо счас сверну тебе шею!

— Только попробуй, дурачина ты эдакая! — не полез в карман за ответом Билл. — Ступай сюда, и я повытряхну мусор из твоей фаршированной головы!

Все же он остановил упряжку, а я спрыгнул на землю, снял шляпу и отворил дверь коляски. Глентон с Джошуа тоже слезли вниз и теперь с любопытством выглядывали из-за моего плеча. Бедная мисс Девон выглядела так, словно ее тошнило. Не иначе как съела какую-нибудь гадость в придорожной забегаловке.

— Мисс Девон! — торжественно начал я. — Должен принести вам самые глубочайшие извинения за ту вольность, которую я позволил себе, представляясь вам столь неформально! Но! Вы видите пред собою человека, чье сердце обливается кровью при одной мысли о той мрачной пучине невежества, в каковую до сих пор погружена его родная община! Я Брекенридж Элкинс с Медвежьего Ручья, где сердца людей чисты, а помыслы возвышенны. Но где до сих пор царит жуткое бескультурье! Вы видите пред собою, — продолжал я, испытывая тем больший энтузиазм по части образования, чем дольше я вглядывался в огромные бездонные карие глаза мисс Девон, — человека, который сызмальства рос в невежестве. Который не умеет даже читать и писать. Вот и Джошуа — это тот, в кугуарьей шкуре, — он тоже не умеет. Хотя и адвокат, И Билл, бедняжка, тоже толком не знает, что такое буквы.

— Врешь! — заявил Глентон. — Во-первых, я отлично умею читать, а во-вторых… Гульп! — быстро закончил он, едва мой локоть слегка погрузился в его желудок.

Не мог же я позволить этому пошляку свести на нет все достоинства моего спича! Тем более что на щеки мисс Девон прямо на глазах начинал возвращаться румянец.

— Мисс Девон! — возвысил я голос. — Не соблаговолите ли вы, мэм, прибыть на Медвежий Ручей, дабы возглавить там нашу новую школу?

— Как же так? — растерялась девушка. — Ведь меня специально вызвали сюда, на Запад, чтобы занять место учителя в Жеваном Ухе! Правда, формально моей подписи под контрактом пока нет, но…

— Какую сумму собирались платить вам эти жеваные змеиные души? — поинтересовался я.

— Девяносто долларов в месяц, — простодушно ответила мисс Девон.

— Мы кладем вам сотню, — заявил я. — Каждого первого числа баксы на бочку, и никаких налогов!

— Черта лысого! — пробормотал Глентон. — Да они там у себя на Медвежьем Ручье всем миром и полсотни наличными не наскребут!

— Мы будем собирать пожертвования! Со всех и с каждого! — отрезал я. — Шкурки енотов, кукурузное пойло, порох и всякое такое. Я стану продавать это барахло в Орлином Пере, а вырученные зелененькие пойдут прямиком мисс Девон. Не могу ли я нижайше попросить вас, мистер Глентон, прекратить совать нос не в свое дело? Прямо счас же!

— Ах, Боже мой, что станут говорить те люди в Жеваном поселке? — вдруг забеспокоилась мисс Девон.

— Ровным счетом ничего! — заверил я, стараясь придать своему голосу как можно больше теплоты и сердечности. — Уж об этом-то я позабочусь!

— Все это кажется мне каким-то странным… и иррациональным! — слабеющим голосом вымолвила мисс Девон. — Я прямо даже не знаю…

— Тогда все в порядке! — радостно воскликнул я. — Отлично! Значит, вперед!

— Куда? — прошептала она, судорожно цепляясь за дверцу дилижанса, сильно накренившегося, когда я взбирался на козлы.

— На Медвежий Ручей! — с энтузиазмом ответил я. — Дрожите, разбойники и конокрады! Дрожите и забивайтесь поскорее в самые глухие углы! Ибо на Медвежий Ручей наконец грядет подлинная культура! — И мы поспешили дальше со всей скоростью, на которую оказалась способна упряжка дилижанса. Чуть погодя я оглянулся на мисс Девон и увидел, что она снова начинает бледнеть. Тогда я заорал, чтобы перекрыть бешеный стук колес:

— Да не волнуйтесь вы так, мисс Девон! Никто не посмеет причинить вам никакого вреда! Ибо Б. Элкинс с радостью возьмет на себя все хлопоты по части вашей безопасности! Я целиком и полностью на вашей стороне! Отныне и навсегда!

Тут она сказала что-то такое, чего я совсем не понял. Если честно, это больше всего напоминало стон глубокого отчаяния. А затем я услышал, как Джошуа кричит Биллу, стараясь перекрыть стук копыт и грохот колес:

— Образование, как же! Держи карман шире! Просто эта дубина стоеросовая приглядывает себе жену! Вот и все! Ставлю десять против одного — учителка даст ему полный от ворот поворот!

— Принято! — восторженно взвыл Билл.

— Заткнитесь счас же! — в бешенстве заорал я. — И немедленно прекратите так чертовски публично обсуждать мою личную жизнь при посторонних! Не то я вам… А это еще что такое?

Было очень похоже на то, будто где-то совсем недалеко на кремнистой дороге летят искры из-под множества копыт.

— Это опять те жеваные маньяки! — воскликнул Глентон. — Они так и идут по нашему следу. И, похоже, настигают нас!

— Мать твою! — в сердцах промолвил я и от души вытянул коренника кнутом по спине.

Тут мы как раз подлетели к началу тропы, ведущей на Медвежий Ручей, и я свернул. До сих пор по этой тропе еще не проезжало ни одно колесо, а потому наше путешествие вмиг утратило всю свою приятность. У Била с Джошуа теперь была только одна забота: покрепче цепляться за что попало, чтобы не вылететь из дилижанса к чертовой матери, потому что проклятая коляска теперь редко когда касалась земли больше чем одним колесом. И конечно, те жеваные маньяки продолжали настигать нас. К тому моменту, когда наша колесница с жутким грохотом вылетела на перевал Охотничьих Ножей, они были уже не дальше как в четверти мили от нас, а от их кровожадных воплей у человека менее мужественного, чем я, разом застыла бы кровь во всех жилах.

Но меня не запугаешь! Именно поэтому я не забыл притормозить упряжку у той самой развесистой кроны дуба, к которой мы привязали Джека Спрэгга. Парень сразу же вылупился на мисс Девон, а та, в немом изумлении, уставилась на него.

— Слушай-ка! — сказал я Джеку. — В дилижансе находится юная леди, пребывающая ныне в затруднительном положении. Мы спасаем ее от кошмарной перспективы на всю жизнь стать школьной учителкой в этом забытом Богом захолустье — в Жеваном Ухе. У нас на хвосте висит орава вооруженных маньяков. Сейчас не то время, когда ты можешь себе позволить уйти в тяжкие раздумья о собственном несчастье! Клянешься ли ты, что забудешь, хотя бы на время, свое глупое намерение свести счеты с жизнью, чтобы сесть на козлы вот этого дилижанса и везти юную леди дальше, вверх по тропе? Пока мы тут будем вправлять назад этим жеваным их вывихнутые мозги?

— Клянусь! — решительно воскликнул Джек, причем с таким рвением, какого он не выказывал с тех самых пор, как мы вынули его из петли.

Тогда я перерезал веревки, и парень одним махом взлетел на дилижанс.

— Правь к Чертову каньону, — наказал я Джеку, когда он взял вожжи. — Будешь ждать нас там. Не тревожьтесь, мисс Девон! И часу не пройдет, как я снова буду рядом с вами. Верьте мне, ибо Б. Элкинс еще ни разу в жизни не нарушал слова, данного им прекрасной леди!

— Н-но! — сказал Джек и щелкнул кнутом. Дилижанс, дребезжа, громыхая и подскакивая на камнях, резво двинулся вверх по тропе. А мы с Джошуа и Биллом укрылись за скальными выступами по обе стороны от тропы. Ущелье в этом месте становилось узким, что твое бутылочное горлышко. Оставалось лишь надежно заткнуть его пробкой. В общем, я решил, что для засады лучше места не найти.

Ладно. Вскоре эти типы явились, яростно пришпоривая своих скакунов, оглашая окрестности безумными воплями и бешено паля во все стороны без разбору. Тут-то мы с Биллом и отсалютовали им из четырех шестизарядных сразу. Конечно же, их психическая атака с ходу захлебнулась. Ребята поняли, что влипли. Добраться до нас у них не было никаких шансов, потому как эти степные олухи совершенно не умели карабкаться по утесам. Поэтому, постреляв еще малость наобум святых и подстрелив насмерть десятка три булыжников, слегка пожухшие маньяки развернули своих лошадок и помчались обратно, в свое Жеваное Ухо.

— От души надеюсь, что это послужит им хорошим уроком, — сказал я, вылезая из своего укрытия. — А теперь — вперед! Я жду не дождусь, когда же наконец культура начнет свое победное шествие у нас, на Медвежьем Ручье!

— Ты ждешь не дождешься, когда же тебе наконец удастся захомутать ту кобылку! — насмешливо фыркнул Джошуа.

Но я пропустил этот злостный выпад мимо ушей, вскочил на Кидда и припустил вверх по тропе, предоставив Биллу с Джошуа следовать за мной вдвоем на лошадке Джека Спрэгга.

— А почему, собственно, я должен скрывать свои намерения? — возмущенно сказал я чуть погодя. — Ведь они у меня самые честные! К тому же любому ясно: мисс Девон уже не может скрывать, что она ко мне неравнодушна! И если б тот юный идиёт, Джек Спрэгг, испытывал бы хоть вполовину столь же сильное влечение к прекрасному полу, как испытываю его я, он не завывал бы на всех углах о своей загубленной молодой жизни… Эй! А куда же подевался дилижанс? — поразился я.

За разговорами мы уже добрались до Чертова каньона, но никакого дилижанса там не было!

— Смотри-ка, к дереву приколота какая-то записка, — заметил Билл — Счас я тебе ее прочту… О Боже! — Он вдруг всхлипнул, подавившись совершенно неприличным смешком. — Нет, ты только послушай!

«Дорогие парни! Я решил, что больше никогда не полезу в петлю, а мисс Девон решила, что никогда не возглавит прекрасную новую школу на Медвежьем Ручье. Она не может спокойно смотреть на Брека: он вызывает у нее нервную дрожь. Она до сих пор не уверена, человек ли он вообще.

Что касается меня, то я пал жертвой любови с первого взгляда, а мисс Девон страшно боится, что ей придется стать женой Брека, если только она не успеет срочно выйти замуж за кого-нибудь другого, а еще она сказала, что я — лучшая из всех кандидатур в мужья, которые ей до сих пор встречались на жизненном пути. А потому мы направляемся в Орлиное Перо, чтобы немедленно там обвенчаться. Извините, если что не так.

Ваш должник навеки, Джек Спрэгг».

— Брось, Брек! Нельзя же принимать всякие пустяки так близко к сердцу, — жалостливо сказал Билл, когда я взвыл, как безумный, и принялся машинально выдирать молодые деревца, росшие в пределах семнадцати с половиной ярдов от меня. — Подумай сам: ведь ты же не просто спас человеку жизнь! Ты еще и сделал его счастливым!

— Да? А кто сделает счастливым меня?! — возопил я, меланхолично обрывая сучья с ближайшего дуба в попытке успокоить бушующие в моей груди чувства. — Уж теперь-то Медвежьему Ручью еще сто лет не видать подлинной культуры как своих ушей! А моя очередная трепетная любовь в который раз растоптана! Билл Глентон! Как друга тебя прошу! Когда будешь гнаться за очередным придурком, решившим повеситься в горах Гумбольта, предупреди его заранее: пускай не трудится выбивать колоду из-под собственных ног — я с превеликой радостью сделаю это сам!

Мирный странник

Получить пулю от родственничка, а уж тем паче от случайного незнакомца — дело настолько обычное, что на такие штуки я, как правило, просто не обращаю внимания. Но когда в тебя стреляет твой лучший друг — совсем другое дело. Подобные фокусы могут вывести из себя даже такого кроткого добряка, как я. Но, наверно, будет лучше, если я объясню, о чем речь. У меня были кое-какие дела возле границы с Орегоном, и, покончив с ними, я возвращался домой, на Медвежий Ручей. По дороге мне случилось проезжать через лагерь старателей под названием Мышиная Пасть, который был разбит в самом сердце гор, почти таких же высоких и диких, как мой родной Гумбольт. Я заказал себе выпивку в баре салуна-отеля «Спящий лось» и тихо-мирно потягивал ее, когда не спускавший с меня глаз бармен вдруг сказал:

— Не иначе как вы Брекенридж Элкинс с Медвежьего Ручья!

Я обдумал его предположение и пришел к выводу, что бармен, скорее всего, не ошибся.

— А откуда ты меня знаешь? — подозрительно спросил я. В самом деле, откуда? Ведь меня занесло в Мышиную Пасть первый и последний раз в жизни.

— А я и не знаю, — сказал бармен, — но мне так часто приходилось слышать всякие небылицы о Брекенридже Элкинсе, что я сразу решил: вы — это он! Потому как просто не могу себе представить, чтобы на всем белом свете можно было бы сыскать сразу двух таких мордоворо… м-м-м… я хотел сказать, двух таких великолепно сложенных рослых мужчин. Да, кстати! Тут, на втором этаже, сейчас квартирует ваш друг, Балаболка Карсон. Он приехал сюда из южной части штата. Я частенько слышал, как он хвастается, будто имеет честь знать вас лично. Как подниметесь по лестнице, его дверь будет четвертая направо.

Что ж, Балаболку я помнил. Правда, он был не из наших, не с Медвежьего Ручья, а из Орлиного Пера, но я никогда не ставил это парню в вину. Вдобавок бедняга был малость туповат, но ведь нельзя всерьез рассчитывать, что все вокруг обязаны быть такими же сообразительными ребятами, как я.

В общем, поднялся я по лестнице, вежливо постучал в дверь, и вдруг ба-бах! — громыхнул изнутри сорок пятый. Причем проклятая разрывная пуля, пробив филенку, здорово поцарапала мне мочку левого уха! Кажется, я уже говорил, что меня страшно раздражает, когда в меня стреляют, не имея на то самых веских причин. В таких случаях мое терпение истощается крайне быстро! Вот почему, не ожидая дальнейших проявлений гостеприимства, я яростно взревел, одним ударом вышиб дверь и, ступая по ее обломкам, вошел в комнату.

Поразительное дело! В комнате никого не было! Совсем никого! Хотя в тишине мне явственно слышался какой-то булькающий звук. Тогда я напрягся и припомнил, что обломки двери вроде как чавкали под моими ногами. Ага, подумал я, значит, кто бы там ни был внутри, его просто прихлопнуло дверью, когда та слетела с петель!

Ну ладно. Я нагнулся, пошарил под обломками, схватил подлеца за шиворот и вытащил на свет Божий. Можете быть уверены, им оказался не кто иной, как Балаболка Карсон. Парень висел у меня в руке как тряпка, глаза у него были совсем стеклянные, а морда — замороженная и пустынная, как вершины Гумбольта зимой; но все же он продолжал делать какие-то рассеянные телодвижения, пытаясь еще разок выпалить в меня из своего шестизарядного, пока я не отобрал у него эту цацку.

— Какого черта? — сурово спросил я, слегка встряхнув его за шиворот. Парня колотила дрожь, да так, что аж зубы стучали. — Да что такое с тобой стряслось? Напился до чертиков или еще что, раз в старых приятелей через дверь стреляешь?

— Опусти меня на пол, Брек, — выдохнул он. — Я понятия не имел, что это ты. Я думал, там, за дверью, Волк Фергюссон пришел за моим золотом.

Ладно. Отпустил я его. Он тут же схватил здоровенную бутыль кукурузного пойла и хлебнул приличную порцию прямо из горлышка, причем руки у него тряслись так, что добрая половина виски, так и не попала ему в рот, растекшись мутными ручейками по несвежей шее.

— Это еще что такое? — поразился я. — Разве ты не собираешься предложить мне глоток, чтоб ты лопнул?!

— Ты уж прости меня, Брекенридж, — вдруг заскулил он. — Я так извелся, уже не соображаю, что делаю! Вот, живу в этой комнате целую неделю и боюсь нос отсюда высунуть. Видишь те сумки из бычьей кожи? — Он показал на кровать, где и в самом деле валялись какие-то мешочки. — Так вот, они под завязку набиты золотыми самородками! Я тут решил заделаться старателем и больше года ковырялся в здешних ущельях, а потом мне привалил фарт. Но все это не принесло мне ничего хорошего.

— Постой, ты о чем? — Ну никак мне было не понять парня!

— В здешних горах полным-полно разбойников, — наконец начал объяснять Карсон. — Они грабят и убивают всякого, кто пытается вывезти отсюда золото, а чертовы дилижансы, бывает, по нескольку раз по дороге в один конец останавливают, так что уже давно никто не решается посылать золотой песок с кучерами. Когда у кого-нибудь набирается хорошая порция песка, он ждет удобного момента и ночью, тайком, уходит отсюда через горы, погрузив свое золото на вьючных мулов. Бывает, что человеку повезет, а бывает — нет. Я тоже собирался попытаться, но этот лагерь нашпигован лазутчиками бандитов, и я точно знаю — они меня выследили! Мне страшно решиться на побег, но еще страшней оставаться тут. Ведь они могут потерять терпение и тогда просто перережут мне глотку прямо в лагере. Когда ты постучался, я как раз решил, что это они пожаловали сюда по мою душу. А Волк Фергюссон у них главарь. Вот я и сижу здесь, придавив свое золото своей же задницей. Денно и нощно с парой пушек в руках. Еле уговорил бармена, чтобы тот таскал мне жратву и выпивку прямо наверх. Знаешь, Брек, я чертовски близок к тому, чтобы свихнуться!

И он снова задрожал как припадочный, и начал хнычущим голосом проклинать все на свете, и хлебнул еще изрядную порцию виски, и взвел курки своих револьверов, и уселся на свои сумки с золотом, и вытаращился на зияющий дверной проем, продолжая трястись так, словно там, в проеме, он вдруг узрел привидение. Или даже два.

— Какой дорогой ты бы пошел, если б решился смыться отсюда? — встряхнул я Карсона за плечо.

— Вверх по лощине, что начинается к югу от лагеря, потом — по старой индейской тропе, которая вьется прямо по дну Ущелья Снятых Скальпов, — стуча зубами, ответил Карсон. — А потом надо дать хорошего кругаля, выйти к Уофетону и уже там ловить дилижанс. Если попал в Уофетон — считай, спасся!

— Ладно, — сказал я. — Вывезу твое золото.

— Но эти бандиты убьют тебя! — воскликнул он.

— Не-а, — ответил я. — Не убьют. Во-первых, откуда им знать, что я везу золото. А во-вторых, я еделаю из них свиную отбивную, если они как-нибудь прознают про золото и чего-нибудь от меня захотят. Здесь все золото, какое у тебя есть? Небось, всего фунтов полтораста?

— А что, мало? — поразился он. — В конюшне позади салуна у меня стоят лошадь и вьючный мул, а тот мул…

— На кой черт мне вьючный мул? Капитан Кидд увезет эту сущую безделицу и даже не заметит.

— Даже если при этом ты сядешь на него верхом? — недоверчиво переспросил Балаболка.

— Даже если при этом ты сядешь верхом на меня! — раздраженно сказал я. — Ты же прекрасно знаешь, что за конь мой Кэп Кидд так зачем задаешь такие дурацкие вопросы! Подожди здесь, пока я схожу за чересседельными сумками!

Капитан Кидд задумчиво жевал сено в корале позади отеля. Я подошел к нему, чтобы забрать сумки, гораздо большие по размерам, чем это обычно бывает. А как же еще. Должны же размеры багажа соответствовать размерам его владельца! Мои сумки, из сложенной втрое шкуры матерого лося, были сшиты и простеганы толстым ремнем из сыромятной кожи, так что выбраться изнутри не смогла бы даже дикая кошка, попади она туда.

Ладно. Подходя к коралю, я заметил приличную толпу зевак, таращившихся на Капитана Кидда, но не придал этому никакого значения, ведь такой конь и должен привлекать к себе всеобщее внимание.

Пока я стаскивал сумки со спины моей лошадки, какой-то долговязый малый с омерзительными длинными бачками соломенного цвета вдруг подошел к изгороди и спросил:

— Это твой конь, что ли?

— Ежели не мой, тогда, значит, ничей! — находчиво ответил я. — А что?

— А то, что очень уж он похож на моего любимого конька, украденного с моего ранчо шесть месяцев тому назад! — внезапно заявил во всеуслышание этот нахал.

Тут я узрел, что человек десять или пятнадцать зевак, парни довольно опасного вида, зашли в кораль, окружив нас с долговязым плотным кольцом. От испуга я растерялся, выронил сумки и сам не помню, как в руках у меня вдруг очутилась пара моих шестизарядных. Со взведенными курками, конечное дело. А как же еще. И только потом я сообразил, что если меня втянут в свару, то после, чего доброго, могут и арестовать по подозрению в убийстве, а это помешает мне спокойно вывезти золото Балаболки.

— Ладно, — миролюбиво сказал я. — Если это твой конь — можешь сам вывести его из кораля.

— Конечно, могу! И не только могу, я его выведу! — самоуверенно заявил он, сопроводив свои слова гнусной руганью.

— Верно, Билл! Валяй! Все по закону! — поддакнул кто-то из зевак. — Не позволяй этому грязному горному гризли ущемлять твои гражданские права!

Тут я заметил, что кое-кому в толпе все происходящее шибко не ндравится, да видать, эти парни были слишком запуганы, чтобы сказать хоть слово.

— Ну, как знаешь, — неохотно бросил я долговязому Биллу. — Вот тебе риата. Перелезай через изгородь, накидывай аркан на коня, и он твой!

Этот мелкий хулиган подозрительно взглянул на меня, но все же взял веревку, перелез через изгородь и направился в сторону Капитана Кидда, который как раз закончил проедать себе проход в здоровенном стогу сена, наметанном прямо посреди кораля.

Заметив подозрительную личность, Капитан Кидд вскинул голову, прижал уши и продемонстрировал всем свои великолепные зубы. Билл остановился как вкопанный, слегка сбледнул с лица и пробормотал:

— Я… я тут подумал немного… В общем, теперь мне кажется, что такого… коня… нет! О Боже! Такой твари у меня отродясь не было!

— А ну накидывай аркан! — взревел я, чуток приподняв дуло одного из своих шестизарядных. — Кому говорю! Ты сказал, что конь твой; а я говорю — он мой! Выходит, один из нас конокрад. Да к тому же еще и лжец! И теперь мне вздумалось узнать кто! Ну! Двигай вперед, пока я не провентилировал твою хрипелку раскаленным свинцом!

Проходимец взглянул на меня, потом еще разок на Капитана Кидда и позеленел окончательно. Затем он снова перевел взгляд на мой сорок пятый а его дуло уставилось прямехонько на длиннющую тощую шею жулика, по которой, ну в точности как мартышка по шесту, так и сновало вверх-вниз адамово яблоко, — судорожно сглотнул и начал осторожно подкрадываться к Капитану Кидду, сжимая риату в одной руке и успокаивающе выставив вперед другую.

— Тпрру, мальчик! — заговорил он слегка дрожащим голосом. — Тпрру, старина! Тпррруу, мой хороший… Уввау-у! — вдруг взвыл он ужасным голосом.

Еще бы!

Капитан Кидд щелкнул челюстями, одним махом выдрав у Билла приличный клок волос. Тот мигом отшвырнул риату и тут же ударился в позорное бегство, но Капитан Кидд успел развернуться и резко взбрыкнул, угодив обоими копытами тютелька в тютельку в задницу нахала. Отчаянный крик негодяя, перелетевшего через изгородь лишь затем, чтобы рухнуть головой вперед в лошадиную поилку, был нестерпимо дик и страшно ясен в наступившей вдруг мертвой тишине.

Пару минут спустя Билл кое-как выбрался из корыта. С малого потоками лились вода, кровь и жуткие богохульства.

— Твою мать! — прохрипел он, бессильно грозя мне издали дрожащим кулачком. — Проклятый убийца! За такие надругательства я лишу тебя жизни!

— Никогда не имел привычки вступать в бессмысленные препирательства с конокрадами, — фыркнул я, подобрал с земли оброненные мною чересседельные сумки и стал проталкиваться через кучку дружков Билла, которые все вдруг сделались дико вежливыми и суетливо отпихивали друг друга, чтобы очистить мне дорогу.

Кроме того, я заметил, что если даже, по своей неуклюжести, я ненароком и отдавил кое-кому из этих парней все пальцы на ногах, они ругались ну совсем шепотом, скромно отводя глаза в сторону и делая вид будто ищут в кармане табакерку. Еще бы! Ведь взрослые же люди! Давно пора было научиться побыстрее отдергивать свои поганые копыта, коли уж им так не нравилось, когда на них кто-нибудь случайно наступал!

Я притащил чересседельные сумки в комнату Балаболки и поведал о своей небольшой размолвке с Биллом в надежде малость развеселить парня. Но он почему-то опять весь затрясся и сказал:

— О Боже, Брек! Ведь это же один из парней Волка Фергюссона! Он просто хотел узнать, какая из лошадей в корале твоя! Этот трюк стар, как мир, вот почему честные люди не дали себе труда вмешаться. А сейчас бандюгам ничего не стоит тебя выследить! И уж теперь нам точно придется дожидаться ночи!

— Пески времен, приливы и отливы, а также Элкинсы никогда никого не ждут! — презрительно фыркнул я, заталкивая золото в сумки. — А если этот гнусный койот с мерзкими желтыми бакенбардами жаждет приключений на свою… шею, так он их получит! В обе руки! А ты завтра утром садись в дилижанс и вали прямиком в Уосретон. Ежели меня там еще не будет — жди. Днем раньше, днем позже, но я непременно появлюсь. И не трясись ты так из-за своих глупых самородков. В моих сумках они сохранятся надежнее, чем в банковском сейфе!

— Да не ори ты так громко! — принялся умолять меня Карсон. — Этот долбаный лагерь битком набит шпионами, и кто-нибудь из них наверняка караулит внизу!

— Но я не умею говорить тише, чем шепотом, — с достоинством возразил я.

— Твой бычий рев может сойти за шепот разве что на Медвежьем Ручье! — поникшим голосом заметил Карсон, утирая рукавом пот со лба. — Но я готов биться об заклад, что на любом конце нагорья его сейчас услышал даже глухой!

Эх!

Какое все-таки это прискорбное зрелище: бегающие глаза насмерть перепуганного друга!

На прощание мы пожали друг другу руки, и я покинул бедного мученика, оставив его обреченно вливающим в глотку местное красное пойло. Стакан за стаканом, словно воду. И я перекинул сумки через плечо, и протопал вниз по лестнице, и бармен тихо сказал мне, перегнувшись через стойку:

— Остерегайся Билла Прайса, парень! Он был здесь всего минуту назад и улетучился, заслышав твои шаги. Этот тип долго не забудет тебе то, что сотворил с ним твой конь!

— Ага, — согласился я. — Не забудет. Это точно. Он станет вспоминать об этом всю жизнь. Всякий раз как попытается сесть.

И я пошел в корраль, и увидел там толпу, завороженно следящую за тем, как старина Кидд трескает сено, и один малый заметил меня и завопил:

— Эй, парни! Смотрите, кто к нам пришел! Мальчик с пальчик! Сейчас он будет седлать того монстра-людоеда! Эй, Том! Ну позови же сюда ребят из бара!

Тут же, повысыпав на улицу из всех салунов, к коралю понабежала еще одна большущая толпа старателей. Они тесно сгрудились у изгороди и принялись заключать пари, сумею ли я заседлать Капитана Кидда или он раньше вышибет мне мозги. Все-таки у всех старателей крыша набекрень, подумал я. Ведь они же прекрасно знали, что я явился в ихнюю Мышиную Пасть верхом на Кэпе; выходит, по крайней мере один-то раз сумел же я его как-то заседлать! Тьфу!

И конечное дело, я его снова заседлал, и забросил ему на спину чересседельные сумки, и взгромоздился на него сам, и он раз десять встал на дыбы, и потом перекатился через спину, как он делает всякий раз, когда я сажусь в седло после долгого перерыва, — это вообще-то ничего не значит, это он так резвится, — но при виде этого дурни-старатели взвыли, словно тыща диких команчей. Но еще громче они завопили, когда Кэп случайно вынес меня (себя, конечно, тоже) из кораля прямо сквозь изгородь, отчего один прогон этой ужасно хлипкой загородки вдруг рухнул вместе с парой дюжин зевак, устроившихся на верхней жерди. Дурни орали так, будто стряслось нечто ужасное. Но ведь ни я, ни Капитан Кидд вообще никогда не ищем, где ворота! Мы всегда идем, а точнее, ломимся кратчайшим путем.

Но эти старатели… Какое-то ужасно хилое племя! Выезжая из лагеря, я оглянулся и увидел, как толпа макает пятерых или шестерых парней в лошадиную поилку, чтобы привести в чувство. А всех-то делов — Кэп Кидд ненароком на них наступил!

Это незначительное событие, по-видимому, настолько взбудоражило публику, что никто не потрудился заметить, как я выехал из поселка. Меня это даже очень устраивало, так как по натуре я человек очень скромный, стеснительный и даже стыдливый и никогда не гонялся за дешевой популярностью!

Парня, которого они называли Биллом Прайсом, за все это время поблизости так и не обнаружилось.

Ну ладно. Выбрался я с плато, поднялся по южному распадку, попал в какую-то сильно поросшую лесом местность и начал ломать голову, как бы мне найти ту индейскую тропу, о которой толковал Балаболка, как вдруг совсем рядом кто-то сказал:

— Эй!

Я резко обернулся на голос, в обеих руках по пушке, и тут из зарослей выезжает какой-то длинный, тощий старый хрыч, густо поросший черными бакенбардами.

— Кто ты таков и что ты имел в виду, когда крикнул мне «эй?» — вежливо поинтересовался я. Нам, Элкинсам, ни при каких обстоятельствах не изменяет врожденное чувство такта!

— Ты, случаем, не тот хозяин жеребца-людоеда? — спросил этот тип, на что я ему с достоинством ответил:

— Никак не пойму, о чем ты толкуешь! Эту лошадку зовут Капитан Кидд, — Я поймал его молочным жеребенком на верхней сьерре Гумбольта.

— Это самый громадный жеребец из тех, что мне доводилось видеть, — покачав головой, заметил чернобородый. — Но все же он кажется довольно резвым.

— Кажется? — переспросил я, слегка обидевшись за свою лошадку — Да Капитан Кидд в два счета обгонит в этом штате все, что тут умеет шевелить конечностями! И при том с легкостью унесет на себе и меня, и тебя, и все долбаные самородки, какие только есть в этих сумках!

Вообще-то я не собирался упоминать о золоте. Хотя с другой стороны, в отличие от Балаболки Карсона, я не мог взять в толк, как такое упоминание может повредить делу.

— Знаешь, — вдруг сказал этот тип, — а ведь ты нажил себе врага, парень! И не кого-нибудь, а Билла Прайса, одного из головорезов Волка Фергюссона, — самую ядовитую тварь из всех, когда-либо натягивавших на себя кожаные сапоги! Он проезжал тут всего несколько минут назад и с пеной у рта клялся, что вырежет твое сердце и напьется твоей крови! Он подался в горы, хотел собрать там человек полста из своей банды, чтобы выйти на охоту за твоим скальпом!

— Ну и что с того? — равнодушно спросил я. Слова чернобородого не произвели на меня ровным счетом никакого впечатления. Все равно кто-нибудь всегда жаждет напиться моей крови, а полсотни или пускай даже сотня конокрадов не чета одному Брекенриджу Элкинсу!

— Ты угодишь в засаду, — предупредил меня старый хрыч. — Ты такой милый, честный молодой человек и заслуживаешь лучшей доли. Просто ну никак нельзя допустить, чтобы стая бесчестных мерзких паразитов досуха высосала твою кровушку! Я сейчас пробираюсь к своей хижине — она высоко в горах и довольно далеко от хоженых троп, — так почему бы тебе не отправиться со мной и не залечь на дно, пока головорезы рыщут повсюду в поисках твоего скальпа? Уж там-то они тебя никогда не найдут!

— Я не привык прятаться от врагов!.. — взревел было я, но внезапно вспомнил о слитках в моих чересседельных сумках.

Ведь прежде всего мой долг — доставить их в Уофетон! А если я свяжусь с бандой Фергюссона, то — чем черт не шутит — вдруг мерзавцы сумеют-таки меня уложить, подстрелив откуда-нибудь из лесной чащи, и сбегут, прихватив с собой добытое тяжким трудом золотишко Балаболки? У меня было очень тяжело на душе, но я принял твердое решение уклоняться от битвы до тех пор, пока не вручу Карсону его слитки в целости и сохранности. Ну а потом (принес я себе нерушимую клятву) я вернусь! Я вернусь и натяну этому Волку Фергюссону его гляделки на его ж… на его же шею! За то, что он поставил меня в столь унизительное положение!

— Веди меня, старик! — пробурчал я. — Веди в свою обитель! Веди меня подальше от глаз головорезов, свихнувшихся на мести; веди меня подальше от Волка Фергюссона и от его свинца! Но сперва дай мне священный обет. Поклянись всем святым, что мир никогда не узнает о том, как Брекенридж Элкинс, краса и гордость Медвежьего Ручья, праздновал труса, уклоняясь в золотоносном краю от встречи с какой-то жалкой шайкой паршивых уличных налетчиков!

— Обещаю и клянусь! — торжественно заявил тип. — На уста Росомахи Риксби уже легла печать вечного молчания! Твой роковой секрет навеки похоронен в укромных тайниках на дне его души! А теперь — следуй за мной.

Старый хрыч вел меня напрямик, лесной глухоманью, пока мы не вышли на старую индейскую тропу, которая оказалась всего лишь прерывистой цепочкой полустертых временем следов, петлявших по диким холмам. Весь остаток дня наши лошади усердно мерили эту тропу. И за все это время мне на глаза не попалось ни единой живой души.

— Сперва-то они станут искать тебя в Мышиной Пасти, — сказал Росомаха. — А когда не найдут, полезут в холмы. Но мою хижину им ни за что не отыскать, даже если они прознают, что ты прячешься у меня. Но откуда им про это узнать?

Ближе к заходу солнца мы свернули с тропы на еще более неясный след, который вел на восток, таким хитрым образом извиваясь между утесами и громадными валунами, что даже самая юркая змея свернула бы себе шею, пытаясь по нему проползти. Перед тем как окончательно стемнело, мы добрались до моста через узкий глубокий каньон, по дну которого текла быстрая горная река; вода бурлила, ревела и пенилась, стиснутая меж скальных стен высотой не меньше чем дважды по семнадцать с половиной ярдов. В одном месте каньон сужался примерно до семнадцати с половиной ярдов. На другой стороне буря вывернула с корнями громадную сосну, которая упала поперек каньона и образовала мост. С одной стороны ствола крона была подрезана, так что лошадь вполне могла пройти по стволу на ту сторону каньона, хотя обычной лошади такое занятие вряд ли пришлось бы по душе. Даже привычной к этому мосту кобыле Росомахи явно было не по себе. Но между канадской и мексиканской границей нету ничего такого, что могло бы напугать Капитана Кидда. Кроме разве что меня! Поэтому он спокойно, слегка танцующим шагом, прошел по стволу на ту сторону каньона.

На той стороне тропинка еще некоторое время петляла среди чащобы, но вскоре мы добрались до хижины, прилепившейся у подножия здоровенного утеса. Хибара стояла посреди поляны, на краю которой из-под земли бил родник. Да, отличное место, ничего не скажешь!

Чуть выше по склону виднелся обнесенный каменной изгородью кораль. Надо сказать, он был чертовски большим! Куда больше, чем требовалось для одной ездовой и трех вьючных лошадей Росомахи. Но пойди пойми, отчего люди строят корали так, а не иначе! Росомаха сказал, чтобы я пустил своего Кэпа Кидда в кораль. Но я-то знал, что если так поступлю, то к утру там окажутся ровным счетом одна дохлая ездовая и три дохлые вьючные лошади, поэтому я просто отпустил своего конька попастись на воле. Несмотря на то что время от времени Капитан Кидд позволял себе какую-нибудь изощренную попытку меня прикончить, подлец слишком любил меня, чтобы бросить где-нибудь одного и удрать!

Пока суд да дело, наступила ночь, и Росомаха позвал меня в хижину, сказав, что сейчас сварганит на скорую руку ужин. Мы вошли внутрь, он зажег свечу, сварил кофе и поджарил бекон с бобами и кукурузными лепешками, потом посмотрел на меня, как я сижу за столом, едва не падая от голода, удвоил количество бекона, утроил количество бобов, и правильно сделал! Пока мы добирались до хижины, Росомаха все больше молчал, но сейчас он, похоже, и вовсе язык проглотил! Он был какой-то уж очень нервный, раздражительный.

Я решил, что старик боится, как бы Волк Фергюссон не свел потом с ним счеты за то, что он помог мне спрятаться. Нет в мире прискорбнее зрелища, чем вид до смерти напуганного взрослого мужчины! По-моему, страх — это просто какая-то заразная болезнь; во всяком случае, никак иначе я это дело объяснить не могу!

Я одним глазом приглядывал за Росомахой, хотя со стороны ему могло показаться, будто я дремлю. Уж такая у нас у всех на Медвежьем Ручье привычка! Ведь если б мы там постоянно как следует не присматривали друг за другом, никто из нас не дожил бы до зрелых лет! Одним словом, Росомаха думал, что я не видел, как он высыпал в мою чашку с кофе довольно много какого-то белого порошка, а я видел! Себе в чашку он ничего такого не положил но я промолчал, ведь делать замечания хозяину, угощающему тебя ужином, очень невежливо! Да и потом к чему возражать, если Росомаха Риксби вдруг решил заварить кофе каким-то новомодным способом!

Он поставил еду на стол, а самуселся напротив меня, слегка наклонил голову и принялся, вроде как украдкой, посматривать на меня из-под густых бровей. А я приналег на жратву и довольно быстро ее изничтожил.

— Смотри, кофе остынет, — вскоре пробормотал Росомаха.

Тут я вспомнил про свою чашку и залпом осушил ее. Готов поклясться, лучшего кофе я никогда не пробовал.

— Ха! — сказал я, утирая губы. — Хотя на вид ты довольно-таки невзрачный мужичонка, но кофе варишь отменный! Дай-ка мне еще чашечку! И потом, в чем дело! Почему ты сам почти не притронулся к жратве!

— Из меня неважный едок, — пробормотал Росомаха. — Ты… ты что, взаправду хочешь еще кофе?

И я выпил еще чашек шесть, но на вкус они не шли с первой ни в какое сравнение. Это, конечно, было из-за того, что Росомаха просто не стал добавлять в них свое белое снадобье, но из боязни показаться невежливым я ничего хозяину не сказал.

Покончив со съестным, я заявил, что помогу Росомахе помыть посуду, но он, как-то странно взглянув на меня, махнул рукой.

— Черт с ней, — сказал он, — я… то есть мы… Мы помоем ее завтра! Как… как ты себя чувствуешь?

— Отлично! — ответил я. — Ты здорово умеешь варить кофе, почти так же здорово, как я! Пойдем посидим на крылечке. Ненавижу торчать в четырех стенах!

Он вышел следом за мной, мы уселись на ступеньках, и я стал рассказывать ему про нашу жизнь на Медвежьем Ручье, потому как уже сильно соскучился по дому. Но Росомаха совсем ничего не говорил, только все более и более странно поглядывал на меня. Наконец мне захотелось спать. Тогда хозяин взял свечу и показал, где стоит моя кровать. В хижине было две комнаты, и моя койка стояла в задней. Там не было двери на улицу, зато имелось довольно большое окно.

Я швырнул чересседельные сумки под койку, прислонил к стене свой винчестер и стал стягивать сапоги, а Росомаха все торчал в дверях со свечой в руке и все с тем же очень странным выражением лица.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — зачем-то снова спросил он. — У тебя… Не болит ли у тебя живот или еще что?

— Нет, черт возьми! — недоумевая, ответил я. — Какого дьявола он должен у меня болеть? Последний раз он у меня болел, когда мой братец, Медведь Бакнер, выпалил мне прямо в брюхо из тяжелого охотничьего карабина. Мы, Элкинсы, вообще отродясь животом не маялись!

Росомаха только затряс головой, пробурчал что-то невнятное себе в бороду и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Но он не пошел во вторую комнату, потому что свет от свечи продолжал пробиваться сквозь щель в моей двери. Как-то уж очень замысловато он себя ведет, подумал я. Может, у него чердак потек или еще что-нибудь? Я встал с койки, босиком тихонько подошел к двери и посмотрел в щель.

Росомаха стоял у стола спиной ко мне и вертел в руках ту коробочку, из какой сыпал мне в кофе белый порошок. Он недоуменно тряс головой, бормоча что-то себе под нос.

— Нет, никакой ошибки тут быть не могло! — наконец довольно громко проворчал он. — Это нормальное зелье. Нормальное! И я сыпанул ему в кофе чуть не пригоршню! Даже слону хватило бы! Ни хрена не понимаю! Если б не видел собственными глазами, ни за что бы не поверил!

Я так и не уловил никакого смысла в его словах, а он снова засунул коробочку куда-то за миски и кастрюльки и выскользнул за дверь. Но винтовку с собой не взял, да и его пояс с пистолетами остался висеть на вешалке у выхода. Зато он зачем-то взял с собой каминные щипцы! В общем, я решил, что бедолага малость свихнулся от жизни в одиночестве и теперь чудит. А потому, почесав затылок, я снова улегся в кровать и быстро уснул.

Пару часов спустя я проснулся, сел в койке с обоими револьверами на взводе и резко спросил:

— Кто здесь? Отвечай немедля или я понаделаю в тебе дырок!

— Не стреляй! — жалобно проскулил Росомаха Риксби, выползая на середину комнаты из глубокой тени, сгустившейся в изножье моей кровати. — Это всего-навсего я! Мне только захотелось узнать, не нужно ли тебе одеяло. К утру в здешних горах становится чертовски прохладно!

— Когда делается холоднее, чем пятнадцать ниже нуля, я заворачиваюсь в попону. И ничья помощь мне для этого не нужна! А сейчас вообще лето! Ступай в кровать и дай мне наконец поспать спокойно!

Я бы мог присягнуть, что, когда проснулся, в руках у Росомахи был один из моих сапог. Левый. Но за дверь он вышел с пустыми рукам. Ну и черт с ним, подумал я, засыпая. Спал я как убитый, а проснулся, когда сквозь окно мне в лицо ударили солнечные лучи.

Я встал с кровати, натянул сапоги и вышел в соседнюю комнату. На плите кипел кофе, аппетитно скворчал на сковородке бекон, а Росомахи почему-то не было. Я чуть не рассмеялся, когда увидел что за столом накрыто всего одно место. Старый хрыч так долго жил один, что совсем перестал соображать! Он просто забыл про своего гостя!

Тогда я подошел к полке, откуда хозяин в тот раз брал белый порошок, заглянул за кастрюльки и выудил оттуда заветную коробочку. На ней были какие-то буквы. Хотя в то время я читал еще не очень-то хорошо, но азбуку уже понимал, а потому по праву слыл одним из самых высокообразованных людей на Медвежьем Ручье. Я по очереди произнес буквы вслух, и у меня получилось вот что: «М-ы-ш-ь-я-к».

Это мне ровным счетом ничего не говорило, вот почему я решил, что это всего-навсего какая-то новомодная приправа к кофе, для запаха. Ну, вроде лимона, что ли. А еще я сперва решил, что Росомаха положил этой приправы только мне потому, что на двоих там не хватало. Как истинно вежливый хозяин. Но в коробочке было полным-полно белого зелья! Тут я услышал шаги старого хрыча, поставил коробочку обратно и уселся за стол.

Он, насвистывая, вошел в дверь с полной охапкой дров, повернул голову и увидел меня. Почему-то он сильно побледнел, а потом у него отвисла челюсть, а потом дрова, вывалившись у него из рук, с грохотом посыпались на пол. Причем одно здоровенное полено шмякнулось ему прямо на большой палец левой ноги, но он, похоже, этого совсем не заметил.

— Да что с тобой такое, черт возьми? — раздраженно спросил я. — Ты дергаешься в точности как Балаболка Карсон!

Несколько минут Росомаха глупо таращился на меня, нервно облизывая губы, потом еле слышно проговорил:

— Извини! Это все мои проклятые нервы! Я так долго жил один, что вроде как совсем позабыл про своего гостя! Извини еще раз, Брек!

— Пустяки, — ответил я. — Не надо извиняться. Просто поджарь еще порцию бекона!

Так он и сделал. Вскоре мы уже сидели за столом, ели, пили кофе, и кофе на этот раз был чертовски невкусным!

— Послушай! — сказал наконец я. — Как тебе кажется, долго мне еще надо здесь торчать?

— Лучше бы тебе остаться на сегодня и на завтра, — ответил Росомаха. — А потом двинешь на юго-запад, чтобы снова выйти на старую индейскую тропу, но уже по эту сторону от Ущелья Снятых Скальпов. А ты… ты вытряхивал утром свои сапоги?

— Не-а, — ответил я. — На хрена мне их было вытряхивать?

— Ну-у, — протянул он. — Видишь ли, в здешних краях полно всяких ядовитых гадов. Иной раз они даже в хижину могут заползти. Мне самому не раз случалось вытряхивать из сапог мексиканских ядовитых ящериц!

— Не догадался посмотреть, — сказал я, допивая пятую чашку кофе. — Но теперь мне показалось, что в мой левый сапог действительно заползла блоха. То-то я чувствую, вроде как кто щекочет мой большой палец!

С этими словами я стянул сапог, сунул в него руку, но выудил оттуда вовсе не блоху, а тарантулу с хороший кулак размером. Я брезгливо раздавил ее пальцами и выкинул за дверь, а Росомаха поглядел на меня как-то уж совсем дико и промямлил:

— А она… она что, тебя не укусила?

— Почему же, — сказал я. — Она мусолила мой палец битых полчаса. Но ведь я-то думал, что это блоха щекочется!

— Нет, я не могу! — вдруг взвыл Росомаха. — Боже мой! Ведь эти твари страшно ядовиты! Я сам видел, как здоровенные парни помирают через пару минут после их укуса!

— Ты шутишь?! — поразился я. — Или в здешних краях народишко на самом деле такой хилый, что может всерьез заболеть от укуса какой-то там траншейной вши? Ужас! Такая дьявольская изнеженность достойна всяческого сожаления! Ну да ладно. Подай-ка мне лучше еще бекона!

Росомаха молча подал мне еще порцию бекона. Прожевав ее, я тщательно подобрал жир со своей тарелки остатком кукурузной лепешки, после чего спросил:

— Послушай-ка, а что такое «М-ы-ш-ь-я-к»?

Как раз в этот момент старый хрыч пытался глотнуть кофе. Он вдруг поперхнулся, а потом зашелся страшным кашлем, непроизвольно выплюнув весь свой кофе на стол.

— Ты что, в самом деле не знаешь, что такое мышьяк? — трясясь как осиновый лист, прохрипел он, когда к нему снова вернулся дар речи.

— Никогда о таком не слышал, — признался я.

— Так знай, — судорожно вздохнув, заявил он, — в Египте так называют специальный ароматизированный сахар для кофе!

— Вот как? — сказал я. — Тогда понятно.

А Росомаха почему-то встал из-за стола, побрел к дверям, сел там на какой-то чурбак, опустил голову на руки и принялся раскачиваться с таким видом, будто у него внезапно схватило живот. Похоже, старикашка-то на самом деле с приветом! — подумал я.

Ну да ладно. Вскоре я заметил, что в огонь пора подбросить дровишек, и вышел за дверь. Набрав охапку, я подошел к крыльцу, как вдруг: бум-м! — внутри хижины выпалил винчестер и пуля сорок пятого калибра чиркнула меня по голове, срикошетила и, противно жужжа, улетела в сторону выгона.

— Ты чего, совсем рехнулся?! — раздраженно взревел я. — Что такое ты себе позволяешь?

Росомаха, с остекленевшими глазами, выглянул в дверь и принялся извиняться.

— Ты уж прости меня, Элкинс! — пробормотал он. — Я просто чистил винтовку, а она возьми да и выстрели!

— Ну ладно, — миролюбиво сказал я, слюня царапину. — Но в другой раз будь поаккуратней! Рикошет — опасная штука, ведь твоя дурацкая пуля очень даже могла зацепить Капитана Кидда!

— Да! — вдруг вспомнил Росомаха. — Кстати! Не хочешь ли ты задать своему коньку кукурузного зерна? Там его много, в кормушке позади кораля!

Что ж, идея была совсем неплохая; я взял мешок побольше и насыпал туда примерно с бушель зерна, ведь Капитан Кидд — отменный едок. Почти такой же отменный, как я. Потом я отправился на выгон и нашел свою лошадку на самом дальнем его конце. Кэп вгрызался в густую высокую траву, что твоя сенокосилка. Любо-дорого посмотреть! Но при виде зерна он даже запрыгал от радости. Оставив своего конька насыщаться, я пошел на тропу посмотреть, не рыщут ли там случайно лазутчики Волка Фергюссона. Но от них там пока не было ни слуху ни духу.

Наверное, где-то около полудня я вернулся в хижину. Росомаха куда-то подевался, поэтому я решил сделать обед сам. Я поджарил побольше бекона, нарезал хлеб, приготовил бобы с картошкой и вскипятил большой котелок кофе, куда, недолго думая, всыпал весь этот… ну, как его… в общем, весь тот египетский сахар, сколько его оставалось в коробке, потом отхлебнул добрый глоток, чтобы распробовать. На сей раз кофе оказался просто превосходным! Да уж, подумал я, хотя все эти иностранцы довольно-таки бестолковый народец, но в умении состряпать стоящий сахар для кофе им никак не откажешь!

Я как раз заканчивал расставлять на столе посуду, когда в хижину ввалился Росомаха. Он был слегка бледноват и выглядел вроде как уставшим с дороги, хотя куда ему было ездить? Но, увидев жратву, он просветлел лицом, уселся за стол и поднажал на съестное с куда большим аппетитом, чем прежде. Я уже приканчивал вторую чашку кофе, когда Росомаха первый раз отхлебнул из своей кружки. Весь перекосившись, он тут же выплюнул его на пол и озадаченно спросил:

— Какого черта? Что ты сделал с этим кофе?!

Хотя я по своей натуре мягок, кроток, застенчив и даже робок, как невинный ягненок, есть одна вещь, какую я совершенно не переношу. Терпеть не могу, когда кто-то позволяет себе делать замечания по поводу моей стряпни!

И вообще, я — лучший знаток и умелец по части кофе во всей Неваде! Мне уже случилось изувечить немало болванов, имевших наглость высказать какие-то сомнения на этот счет! Поэтому я насупился и сурово сказал:

— Какого черта! С этим кофе — полный порядок!

— Возможно! — съязвил Росомаха. — Но дело в том, что я его пить не могу!

И он стал лить кофе из своей кружки на пол. При виде такого кошмара во мне взыграла бешеная гордость прирожденного кулинара.

— Прекратить! — яростно взревел я, выхватив один из моих шестизарядных. — Есть предел терпению любого человека, и мое терпение лопнуло! Хоть я и твой гость, это еще не дает тебе права плеваться моим кофе! Ты нанес мне смертельное оскорбление, какое не смог бы потерпеть ни один мужественный, уважающий себя человек! Ты сейчас же выпьешь полную кружку этого лучшего в мире кофе и выскажешь по его поводу надлежащее случаю восхищение или я за себя не отвечаю! Да я же просто на месте тебя уложу, будь я проклят!

Своим недостатком хорошего вкуса, — горько продолжал я в то время, как Росомаха, содрогаясь от страха, поднес-таки свою кружку к губам, — ты задел меня до глубины души! И это когда я приложил все усилия, чтобы этот кофе имел особенно пикантный аромат, для чего мне пришлось всыпать туда все египетское зелье, какое мне удалось сыскать в этом доме!

— Убийца! — вдруг истошно взвизгнул старый хрыч, свалился с табуретки на пол и принялся плеваться кофе во все стороны.

Затем он вскочил на ноги и метнулся к двери, но я успел-таки сгрести его за шиворот, а он тогда выхватил свой охотничий нож и попытался провертеть во мне дырку. При всем при том, он непрерывно продолжал завывать, словно издыхающая гиена. Вконец раздраженный столь явственной демонстрацией самых дурных манер, я отобрал у Росомахи ножик и швырнул старого дурня назад на табуретку, но от переполнявших меня чувств слегка перестарался, отчего у табуретки разом отскочили все три ноги, и старый черт опять покатился по полу, оглашая окрестности воплями, леденящими кровь.

К тому времени терпение у меня действительно совсем лопнуло. Я поднял старого пошляка за шиворот, усадил на скамейку, одной рукой сунул ему под нос котелок с моим кофе, а другой — свой сорок пятый со взведенным курком.

— Страшнее оскорбления мне еще никто не наносил! — самым кровожадным образом зарычал я на старого пердуна. — Значит, ты даже готов пойти на убийство, лишь бы не пить мой кофе, вот как?! Ну это, знаешь ли, уже совсем! Вот что: либо ты, прямо счас, залпом выпьешь до дна всю эту чертову каструльку, а потом причмокнешь губами от удовольствия, либо я вышибу из тебя дух, провалиться мне на этом самом месте!

— Но это же будет убийство! — опять завыл он, пытаясь отвернуться от котелка. — Я еще не готов умирать! Столько грехов на моей душе! Я должен исповедаться! Я расскажу все! Я — человек Фергюссона! Именно здесь находится то укромное местечко, где его банда прячет краденых лошадей, просто сейчас никого из банды тут нету! Билл Прайс подслушал твой разговор с Балаболкой Карсоном, когда ты согласился вывезти из Мышиной Пасти то проклятое золото. Он прикинул так: для того чтобы с тобой управиться, потребуются все люди Волка Фергюссона. Поэтому он отправился за ними, а мне велел заманить тебя в свою хижину, а потом дать сигнал дымом, чтобы банда могла нагрянуть сюда, прикончить тебя и забрать золото!

Но когда мне удалось тебя сюда заманить, — продолжал Росомаха, — я решил убить тебя сам, а потом потихоньку смыться вместе с золотишком. Но ты оказался слишком большим — я не мог понадеяться на винтовку или нож и потому решил тебя отравить. Я насыпал тебе в кофе мышьяка, которым можно было уложить наповал человек сто, а когда он не сработал, сунул каминными щипцами тебе в сапог ядовитого гада. И все зря! Этим утром я совсем отчаялся и попытался тебя подстрелить… Не заставляй меня пить этот отравленный кофе! Я и так конченый человек! Я уже не верю, что в мире найдется оружие, способное нанести тебе хоть какой-нибудь урон! Ты и есть тот судья, который ниспослан свыше, чтобы судить меня за мои злые дела! И если тебе нужна моя жизнь, бери ее прямо сейчас, только не заставляй мучиться, нахлебавшись крысиной отравы! А если ты меня пощадишь, то клянусь: я стану вести жизнь праведника. Отныне и навсегда!

— Откуда мне знать, какую жизнь ты действительно намерен вести впредь, ты, мохнатозадый старый змей! — сердито проворчал я. — Моей вере в человечество нанесен серьезный удар! Дак ты вправду говоришь, что тот, как его там, «М-ы-ш-ь-я-к», ну, одним словом, то зелье, — яд?

— Да, — вздохнул Росомаха. — Он в два счета отправит на тот свет любого нормального человека.

— Вот черт! — сказал я. — Будь я проклят, но до сих пор не пробовал ничего вкуснее! Погоди-ка! — вдруг осенила меня другая мысль. — Когда ты тут недавно уходил из хижины, уж не запалил ли ты часом тот долбаный сигнальный костер?

— Да, я это сделал, — не стал отрицать старик. — Я зажег его на самой вершине утеса. Волк Фергюссон со своей бандой наверняка уже в пути.

— Какой дорогой они идут сюда? — спросил я.

— Такой же, что и мы, — ответил Росомаха. — По тропе с запада. Другого пути сюда просто-напросто нету.

— Тогда ладно, — сказал я, прихватив в одну руку винчестер, а в другую — чересседельные сумки. — Я устрою им засаду на этой стороне ущелья. А сумки я забираю с собой на тот случай, если твои дремучие инстинкты настолько заберут над тобой власть, что ты предпочтешь спалить свою саклю вместе с собой и с этим золотом, пока я буду разделываться с теми идиётами!

Выскочив за дверь, я свистнул Капитана Кидда, вскочил на него, и мы пошли ломиться сквозь чащу, напрямик к каньону. Видит Бог, едва я спрыгнул с Кэпа и пробрался сквозь последние кусты к самому краю ущелья, как из зарослей на том берегу, нещадно погоняя своих лошадей, показались десять всадников с винчестерами в руках. Я так понял, что высокий тип с густой черной растительностью на физиономии, который ехал первым, и был Волк Фергюссон; во всяком случае, сразу за ним держался Билл Прайс.

Они никак не могли видеть меня из-за кустов, поэтому я спокойно поймал Фергюссона на мушку и нажал на спуск… Раздался сухой щелчок бойка. Трижды я взводил курок и жал на спуск, но чертова винтовка наотрез отказывалась стрелять. Тем временем проклятые бандиты уже добрались до моста и друг за другом, с Фергюссоном во главе, ступили на толстенный ствол. Еще минута — они окажутся на этой стороне, и все мои надежды поймать их врасплох рухнут!

Я отшвырнул винчестер и выскочил из кустов, и они увидели меня, и начали вопить, и Волк Фергюссон принялся палить в меня. Остальные, правда, не стреляли: наверно, боялись ненароком угодить в своего главаря. Некоторые лошади попятились, а всадники все пытались их успокоить, чтобы не свалиться с моста, но все же банда потихоньку приближалась к моему краю каньона.

Не обращая внимания на три свинцовые примочки, которые Фергюссон успел-таки в меня всадить, я в пару прыжков добрался до комля дерева, присел, обхватил его руками, поднатужился и встал. Дерево было такое большое, и вдобавок на нем было так много людей и лошадей, что даже мне не удалось поднять его высоко. Но хватило и этого. Я покрепче уперся ногами, повернул ствол так, что он соскочил с края каньона, и отпустил. Кувыркаясь в воздухе, ствол полетел вниз и пролетел ровным счетом два раза по семнадцать с половиной ярдов, прежде чем рухнуть в воду. А вместе с ним, вопя и завывая, точно тыща дьяволов, улетели вниз все проклятые головорезы со своими лошадьми.

Когда они свалились в реку, над водой взметнулся самый настоящий гейзер. Последнее, что я видел, это как груда мусора, состоящая из перепутанных человеческих и лошадиных рук, ног, голов и хвостов, стремительно удаляется от меня вниз по реке.

Пока я стоял, задумчиво глядя им вслед, из кустов за моей спиной, покряхтывая, вылез Росомаха Риксби. Он дико озирался по сторонам и не переставая покачивал головой. Похоже, она у него просто тряслась. Он почесал в затылке и сказал:

— Слушай, совсем забыл тебя предупредить: когда ты уходил нынче утром из хижины, я повытряхивал порох из всех патронов в твоем винчестере!

— Тоже мне, нашел время, когда сказать об этом! Впрочем, теперь это все равно не имеет никакого значения!

— Вот и я так думаю, — опять затряс головой Риксби. — Похоже, ты ранен, — добавил он чуть погодя. — В бедро, в плечо и в левую ногу!

— Похоже на то, — согласился я. — И если ты взаправду хочешь сделать что-нибудь полезное, бери вон тот нож и помогай мне выковыривать этот чертов свинец. Мне надо срочно ехать в Уофетон, ведь Балаболка Карсон уже наверняка заждался там своего золотишка. Вдобавок мне не терпится поскорее раздобыть того египетского зелья. Да побольше, побольше! Потому как оно придает кофе ни с чем не сравнимый аромат!

Нет, честно! Ведь оно и вправду дает куда как лучший вкус, чем жидкость скунса! И пожалуй, оно идет к доброму кофе даже лучше, чем яд гремучей змеи!

Пока клубился дым

Итоги войны тысяча восемьсот двенадцатого года могли бы оказаться совершенно иными, если бы сэр Уилмот Пемброук преуспел в своих усилиях сколотить племена западных индейцев в обширную конфедерацию, с тем чтобы они сообща воспротивились дальнейшему продвижению американских поселенцев на запад. Причина, по которой его миссия потерпела полный провал, по сей день остается величайшей тайной. Столь же таинственной остается суть инцидента, в результате коего спутникам сэра Пемброука пришлось доставлять своего руководителя обратно в Канаду на носилках.

У. Уилкинсон. История Северо-Запада Чикаго, Иллинойс

Мистеру В. Вилкинсону Чикаго, Иллинойс.

Дорогой сэр

Училка с Енотова Ручья как-то зачла мне вышеозначенный пассаж из вашей исторической книжки какую вы написали. Никакой тайны тут нету. Все легко объясняется из вот этого самого письма какое я вам прилагаю и какое хранилось в нашей семейной Библии вместе с другими записями про смертях и рожденьях! То письмо писал мой дед. А как прочтете, пожалуйста не затруднитесь возвернуть его взад и извиняйте, коли что не так.

Наипочтеннейше ваш, Брекенридж Элкинс, эсквайр.

Писано на борту «Королевы пиратов», река Миссури, сентябрь 1814, мистеру Питеру Элкинсу, Нэшвилль, Теннесси.

Дорогой сэр!

Послушай, пап, надеюсь, ты полностью удовлетворен тем, что тебе удалось загнать меня сюда, на Миссури, обдирать шкуры с бизонов да драться с мушкетерами,[5] когда все остальные в нашей семье делают большие дела, да живут в свое удовольствие? Стоит мне подумать, как Билл, Джон и Джоэль браво маршируют под знаменами генерала Гикори Джексона, и какая роскошная форма красуется на их плечах, и что они принимают участие во всех этих замечательных битвах, какие там у вас происходят, и я, черт возьми, просто готов волком выть!

Я не собираюсь пускать на ветер свои невозвратные деньки только потому, что я самый младший в семье! Как только вернусь в Сан-Луи, сразу бросаю работу и еду в Теннесси, а Пушная миссурийская компания может катиться ко всем чертям! Ну, уж нет, я не стану тратить свою молодую жизнь только на то, чтобы просто зарабатывать себе на пропитание, пока моим дражайшим братцам достаются все радости бытия, ей-богу, не стану! А ежели ты и дальше будешь на меня давить, так я завербуюсь в армию северян и заделаюсь самым настоящим янки! Теперь ты сам видишь, до какой ужасной бездны отчаяния я уже доведен. Так что лучше подумай еще разок!

А совсем недавно тут, за Совиной рекой, я влип в одну мерзкую историю, которая навеки отравила мне все, что хоть как-то связано с этой проклятой пушной торговлей. Думаю, ты сразу спросишь, какого черта твой сын делает в верховьях реки в такое время года, ведь летом приличной пушниной тут и не пахнет. Так вот, все получилось из-за Большого Носа, вождя миннетаров. И теперь всякий раз, стоит мне увидеть какого-нибудь миннетара, как меня тут же начинает тошнить!

Сам знаешь, как поступает наше правительство. Они берут индейских вождей, тащат их куда-нибудь на восток, показывают им там города, форты армию и все такое прочее. А смысл такой: когда вождь сам увидит, насколько силен белый человек, он так напугается, что вернувшись домой никогда уже не захочет выйти на тропу войны. И он возвращается и рассказывает своему племени про все эти штуки, а они говорят ему: «Ты лжец! Тебя подкупили белые люди!» И тогда у него едет крыша, и он берет томагавк и нож, и идет, и снимает скальп с первого попавшегося ему навстречу белого! Просто так, чтобы всем показать, какой он независимый и свободолюбивый. А во всем остальном теория совсем неплохая.

Вот также они отвезли Большого Носа в Мемфис. Они бы потащили его и дальше, ах до самого Вашингтона, да только побоялись, что по дороге запросто могут влипнуть в какую-нибудь заварушку, и тогда орудийная пальба наверняка напугает чертова вождя насмерть. В конце концов они приперли его в Сент-Чарльз и поручили Пушной компании переправить Большого Носа назад, в его деревеньку на Реке Ножей. Тогда один из чиновников компании, Джошуа Хэмпфри, набрал на «Королеву пиратов» команду человек в двадцать да в придачу нанял нас, несколько охотников, погрузил Большого Носа на борт, и мы тронулись в путь. Остальные три охотника были американцы, как я, а вот вся команда — сплошь французишки с низовьев Миссисипи.

Хотел бы я, пап, чтоб ты хоть одним глазом глянул на этого Большого Носа! На нем был дурацкий цилиндр — подарок правительства, голубой приталенный френч с медными пуговицами, длиннющий красный шарф и широченные штаны для верховой езды — только он спорол с них кожаный низ, как это обычно делают все индейцы. Подаренные ботинки страшно жали ему ступни — ведь у всех индейцев плоскостопие, — поэтому он связал их за шнурки и носил на шее. В общем, выглядел он так дико, что я таких странных типов никогда прежде в глаза не видывал. Стоило мне подумать, что случится, когда он попадется на глаза первому сиуксу, и меня прям дрожь пробирала. Большого Носа она пробирала тоже; пожалуй, даже посильнее, чем меня. Потому как сиуксы его так и так ненавидели лютой ненавистью, а тетоны давным-давно поклялись натянуть его шкуру на свои барабаны.

Ну, первую-то часть пути вверх по реке этот паразит как сыр в масле катался. Потому как индейцы омаха, осаджи и айовы толпами выбирались на берег, чтобы только на него поглазеть, и завывали, хлопая себя ладонями по ртам, лишь бы показать, как они изумлены и восхищены. А Большой Нос распустил хвост что твой индюк и с самым напыщенным видом разгуливал по барке, стараясь как можно больше торчать у всех на виду.

Но чем дальше мы уходили от Платы, тем больше поникали его перышки. А в один прекрасный день на обрывистом берегу показался верховой индеец. Он очень внимательно смотрел на нашу барку, когда она проплывала мимо. Тот индеец был сиукс. И с Большим Носом приключился обморок, и мы едва оживили его с помощью целой кварты некогда принадлежавшего компании рома, и мое сердце едва не лопнуло от огорчения, когда я смотрел, как это отменное пойло безвозвратно исчезает в луженой глотке паразита, будто горный ручей, исчезающий в жарком мареве пустыни.

А когда Большой Нос пришел-таки в себя, он тут же сбросил с плеч все эти пижонские цацки белого человека и снова предстал перед нами в своем обычном облачении, каковое состояло из огромного старого одеяла, полыхающего кроваво-красным, как его родная прерия в лучах заката. И тогда я сказал Джошуа, что лучше бы нам отправить это одеяло за борт, потому как любой сиукс узнает его с первого взгляда, а Джошуа ответил: тогда, дескать, придется заодно отправить за борт и Большого Носа, ведь тот ни за какие коврижки не расстанется со своим одеялом, потому как чертов дурень верит, что в той алой тряпке заключена великая колдовская сила. Тем более, сказал Джошуа, нет никакого смысла мешать сиуксам узнавать, есть у нас на борту Большой Нос или нету, потому как они все равно это уже знают и все равно постараются с корнем вырвать парня из наших рук. Если только сумеют.

А еще Джошуа сказал, что он намерен прибегнуть к дипломатии, дабы сохранить скальп Большого Носа в целости. И мне сразу же не понравились эти его слова, потому как я уже давно заметил: когда тот парень, на кого я работаю, прибегает к дипломатии, это всегда означает, что ему достанутся все пироги, а мне — дырки от бубликов. Ну, совсем как ты, пап, когда ты говоришь: «Надо прикинуть, как половчее сделать эту работенку!» После чего как-то так получается, что прикидываешь ты, а работенку делаю я.

Чем дальше мы поднимались на север, тем реже Большой Нос покидал общую каюту, где и без него была такая теснотища, просто кошку повесить негде! Но Большой Нос не собирался вешать кошек, наоборот, он ужасно боялся, как бы враги не повесили его самого, и из каюты никак не уходил, а когда ему все же случалось выглянуть на палубу, он сразу же видел на обоих берегах реки полчища сиуксов, уже изготовившихся прыгнуть с утесов вниз, прямо ему на скальп! И Джошуа сказал: у бедняги уже видения начались, а я сказал, видения видениями, но ежели не отнять у парня ту здоровенную бутыль, то очень скоро к нему белая горячка пожалует!

Мы шли с приличной скоростью; делали от десяти до двадцати миль за день, если только ветер не был встречным или нам не приходилось тащить нашу барку по мелководью на корделье — а корделья, ежели ты случайно не знаешь, — это такой длинный канат, который французишки спускают за борт и за который надо потом тянуть. А тащить на буксире двадцатитонную барку, торча по уши в воде, — вовсе не шутка, доложу я тебе!

Каждый божий день мы ждали, что сиуксы подложат нам какую-нибудь свинью, но даже сквозь горло Совиной реки мы прошли без всяких помех. Джошуа надулся, как индюк, и сказал — это потому, что сиуксы отлично знают: с ним шутки плохи! И как раз в тот самый день нас окликнул с обрывистого берега индеец-янктон на неописуемого цвета пестрой кляче. Он сказал, что в густом ивняке на мелководье у следующего мыса засела в засаде целая сотня тетонов и они ждут не дождутся, когда мы пойдем мимо этого мыса на корделье и когда вся команда будет торчать по грудь в воде с чертовым канатом в руках. Вот тут-то они и возьмут нас всех тепленькими. А еще он сказал, тетоны совсем ничего не имеют против белых людей, разве только немного перережут нам всем глотки. Просто так, забавы ради. Но вот уж для Большого Носа они приготовили такую развлекуху, что просто пальчики оближешь! Я даже не решаюсь написать на бумаге то, что он нам сказал!

Большой Нос тут же нырнул в каюту и принялся там опять падать в обморок, а французики тоже перепугались и наверняка развернули бы барку назад, в Сент-Чарльз, ежели б мы им такое позволили. Ну а мы, охотники, стали говорить Джошуа — пускай нас высадят на берег, тогда мы обогнем мыс посуху и нападем на этих глупых сиуксов с тыла. Уж мы-то сумеем всыпать им по первое число, прежде чем они прочухают, что к чему. Но Джошуа сказал, даже четыре настоящих охотника-американца никак не управятся с целой сотней сиуксов, а когда мы возмущенно загалдели, он велел нам заткнуться и не мешать ему думать. И он уселся на бочку, и стал думать, и думал ужасно долго, а потом спросил меня:

— Послушай! Разве не как раз милях в четырех вон в ту сторону находится деревня Толстого Медведя?

И я сказал, не знаю, как раз или нет, но там; а он тогда мне и говорит:

— Знаешь что, завернись-ка в то красное одеяло Большого Носа, садись на лошадь янктона и скачи в ту деревню. Сиуксы решат, что мы предоставили Большому Носу выпутываться из этой передряги самостоятельно, а пока они гоняются за тобой, барка уже успеет проскочить мимо мыса. С Большим Носом на борту!

— А что будет со мной, по-видимому, не имеет ни малейшего значения! — горько сказал я на это.

— А что такое особенное может с тобой случиться? — спросил он. — Толстый Медведь — твой друг, и когда ты окажешься у него в деревне, он ни за что не выдаст тебя сиуксам. К тому же прежде, чем они тебя заметят, у тебя уже будет приличная фора, ведь сперва тебя будут прикрывать от них береговые утесы. Так что ты легко утрешь им нос и окажешься в той деревне раньше, чем они тебя догонят!

— Похоже, твою умную голову не посетила такая простая мысль, что проклятые подлецы будут всю дорогу стрелять мне в спину из своих луков! — несколько раздраженно возразил ему я.

— Но ведь ты же сам прекрасно знаешь, — снова принялся он уговаривать меня, — что сиуксы стреляют на скаку куда хуже, чем команчи! Тебе просто не надо подпускать их к себе ближе чем на три-четыре сотни ярдов. И уж тогда-то они наверняка едва ли в тебя попадут. Хочешь, побьемся об заклад?

— Раз так, почему бы тебе не провернуть это дельце самому? — довольно резко спросил я.

Услышав такое, Джошуа сразу ударился в слезы.

— Только подумать, — рыдал он, — ты решился пойти против меня! Только подумать! Как ты мог? И это после всего, что я для тебя сделал!

А чего такого он для меня сделал, кроме как всегда очень ловко находил способы ободрать меня как липку и освободить мои карманы от честно заработанных деньжат?

— Ведь не кто иной, как я, — продолжал скулить Джошуа, — убедил компанию взять тебя на службу и положить тебе прям-таки царское жалованье! А в лихой час ты и ухом не ведешь, чтобы позаботиться о моей личной безопасности! Нет, недаром мой бедный старый дедуля частенько говаривал: «Остерегайся любого южанина больше хищного зверя! Негодяй сперва сожрет твои харчи, потом вылакает все твое пойло, а потом рыгнет и воткнет в тебя свой мясницкий ножик Просто так, чтобы посмотреть, как ты будешь дрыгать ногами!» И вот теперь, когда я вновь вспоминаю об этих мудрых словах моею любимого дедушки…

— Заткни пасть! — сказал я, страшно расстроившись. — И кончай ныть! Ладно уж, изображу индейца. Но только ради тебя. А еще вот что я тебе скажу: ладно, я завернусь в то одеяло и повтыкаю в волосы все те долбаные перья, но будь я проклят, если позволю срезать с моих любимых бриджей кожаный низ!

— Но ведь так было бы совсем похоже! — всхлипнул Джошуа, промакивая глаза бахромой моей охотничьей куртки.

— Заткни пасть! — яростно повторил я. — И закатай назад свою губу! Всему в мире есть свои пределы!

— Ну ладно, ладно, — сказал он. — Только успокойся. Какой же ты все-таки темпераментный! И потом ведь, в любом случае, когда ты завернешься в то одеяло, штанов все равно ниоткуда не будет видно! Ну, дак вот.

Пошли мы в каюту за одеялом, и ты мне не поверишь, пап, но этот проклятый индеец отказался отдать его мне, хотя на кону стояла его никчемная жизнь! Он-то ведь думал, что эта красная тряпка есть великий волшебный амулет, а любой обычный индеец куда скорее согласится отдать свою жизнь, чем свой любимый амулет! И тогда завязалась самая настоящая битва за то чертово одеяло, и та битва длилась бы до сих пор, если б Большой Нос ненароком не ударился головой об ту здоровенную пустую бутылку из-под рома, которая как раз в тот момент случайно оказалась у меня в руке. Все это было так отвратительно, пап! К тому же паршивец здорово прокусил мне левую ногу, когда я сидел на нем, выуживая из его волос эти противные замусоленные перья! И это лишний раз доказывает: любой индеец способен отплатить за добро лишь самой черной неблагодарностью. Я уже хотел было плюнуть и уйти из каюты, но тут Джошуа напомнил мне, что компания подрядилась доставить этого дурня в целости и сохранности до Хидасты, а значит, мы должны его туда привезти живым и невредимым, даже если для этого нам придется его убить!

А после Джошуа дал индейцу-янктону за его одра нож-тесак, одеяло и пороху на три выстрела. Совершенно невозможная цена за такую ужасную клячу, но к тому времени янктон уже успел сообразить, насколько она нам чертовски нужна, а потому подлец просто веревки из нас вил.

Ну ладно.

Завернулся я в то красное одеяло, и повтыкал в волосы те противные сальные перья, и взгромоздился на ту пеструю клячу, и тронулся в путь по лощине, которая должна была вывести меня на самый верх береговых утесов.

— Ежели доберешься до деревни живым, — кричал мне вслед Джошуа, — не высовывай носа, пока мы не пойдем обратно, вниз по реке! Вот тогда мы тебя и подберем! Верь мне, я пошел бы на это дело сам, но мне никак нельзя оставлять барку без присмотра! Это было бы нечестно по отношению к Пушной компании! Я не могу ставить под угрозу ее доходы и…

— И чтоб тебя черти разорвали! — проревел я ему в ответ, пнул под ребра свою Пеструшку и потрусил по направлению к деревне Толстого Медведя.

Выбравшись на утесы, я сразу же увидел тот мыс. А сиуксы сразу же увидели меня. Как и предполагал Джошуа, они тут же клюнули на удочку, дико завыли, высыпали всей гурьбой из густого ивняка, быстро взгромоздились на своих пони и ударились в погоню за мной. Ихние лошадки, как я и подозревал, оказались куда более резвыми, чем моя кляча, но фора у меня действительно была очень приличная, поэтому, когда мы с Пеструшкой взобрались на невысокий увал, откуда уже была видна деревня Толстого Медведя — единственная, насколько мне известно, деревня индейцев-арикаров к югу от Великой реки, — я все еще очень весьма заметно опережал своих преследователей.

Поскольку я все же оказался в пределах досягаемости их луков, то невольно поежился, ожидая, когда же наконец мне в спину начнут втыкаться стрелы. А от жуткого воя приближавшихся тетонов у человека, менее привычного к таким делам, чем я, уже давно застыла бы кровь в жилах. Однако довольно скоро я сообразил, что они намерены взять меня живым; ведь сиуксы до сих пор числили меня Большим Носом, которого ненавидели так сильно, что не сомневались: быть простреленным стрелой в спину — слишком уж легкая для него участь.

Вот тут я начал надеяться на то, что у меня появились неплохие шансы в конце концов удрать от них, потому как моя Пеструшка явно вознамерилась продержаться гораздо дольше, чем на то рассчитывали тетоны.

Теперь я был уже совсем, недалеко от деревни и видел, что верхушки тамошних больших вигвамов сплошь облеплены арикарами, наблюдающими за нашими скачками. Но тут послышался выстрел из пищали, и здоровенная пуля просвистела так близко, что оцарапала мне ухо, и только тут я припомнил, что Толстый Медведь любит Большого Носа ничуть не больше, чем сиуксы. Я уже мог хорошо различить, как этот паразит сидит на верхушке своего вигвама и уже снова ловит меня на мушку. А сиуксы уже прямо-таки наступали мне на пятки. Я влип в чертовски затруднительное положение: ежели я сброшу одеяло, тетоны поймут, что я — вовсе не Большой Нос, и так утыкают меня стрелами, что потом никто не отличит меня от дикобраза; а ежели я его не сброшу, то Толстый Медведь так и будет палить по мне из своей кошмарной пушки.

Ладно, подумал я, пускай уж лучше в меня стреляет один арикара, чем сто сиуксов. Оставалось только надеяться, что он промахнется. Так он и сделал, но все же ядро из его пушки начисто снесло кончик уха моей Пеструшке; бедная тварь вдруг встала как вкопанная, а я полетел дальше, через ее голову, потому как ни седла, ни стремян на моей лошадке не было. Одна только уздечка. От восторга сиуксы взвыли так, что я чуть не оглох, а их вождь, далеко обогнавший остальных старый Клейменый Конь, подскакал ко мне, нагнулся и, пока я еще не успел подняться на ноги, схватил меня за шкирку.

Свою винтовку я выронил во время падения, поэтому пришлось врезать Клейменому Коню промеж глаз голым кулаком. Я приложил старому черту так крепко, что он вылетел из седла и катился по земле ровно семнадцать с половиной футов, прежде чем зацепился за что-то и сумел остановиться. Я попытался было захапать его пони за уздечку, но проклятая тварь вывернулась и унеслась прочь. Тогда я отшвырнул в сторону чертово одеяло и помчался к деревне на своих двоих.

Эти глупые сиуксы так удивились, когда Большой Нос прямо у них на глазах превратился в белого человека, что позабыли про свои луки и вспомнили про них, когда я уже пробежал добрую сотню ярдов. А когда они начали стрелять, все их стрелы, кроме одной, пролетели мимо меня, а та одна, пап, к сожалению, поразила меня в то самое место, куда ты прошлой зимой так ловко пнул старика Монтгомери. За это я еще поотрываю этим проклятым тетонам руки по самые яй… ой! по самые колени! Даже если на это уйдет вся моя молодая жизнь без остатка! Ты только подожди, пап: весь народ сиуксов еще не раз проклянет тот час, когда его глупые воины стреляли Элкинсу в спину!

Они снова помчались за мной во весь опор, но было слишком поздно, ведь у меня образовалась чертовски неплохая фора, а в Дакоте пока еще не родился скакун, способный отыграть у меня сто ярдов на дистанции в четверть мили!

Арикары тоже страшно удивились. А некоторые из них от изумления даже попадали с верхушек типи и только чудом не посворачивали себе шеи. Они настолько очумели, что даже не сообразили открыть мне ворота в частоколе, окружавшем деревню, так что мне пришлось открывать их самому. Я с разбегу ударил в эти ужасно хлипкие воротца плечом, сыромятные петли с треском лопнули, и я въехал внутрь верхом на одной из створок.

Сиуксы, вовсю продолжавшие осыпать меня стрелами, едва не влетели следом за мной, но все же в самый последний момент как-то успели осадить коней и прекратили стрельбу, ведь если б они ворвались за мной в деревню, то столкнулись бы с арикарами. В общем-то, я наполовину был уверен, что так оно и будет, ведь сиуксы никогда арикаров за людей не держали, но в этот раз вышло по-другому. И уже через минуту я понял почему.

Тут как раз Толстый Медведь слез с верхушки своего вигвама, а я встал со створки ворот, поднял руку и сказал ему:

— Хао!

— Хао! — ответил он без малейшего воодушевления.

Толстый Медведь был очень толстопузым индейцем, с очень широким и очень добродушным лицом. И если, конечно, не принимать в расчет, что более вороватого парня невозможно было найти на всей Миссури, он был большим другом белых людей, а в особенности моим, поскольку как-то раз я здорово помешал шайенам, когда те уже совсем собрались заживо вытопить из Толстого Медведя весь жир.

И, только обменявшись с ним приветствием, я вдруг заметил в толпе чуть ли не сотню вооруженных воинов, и эти воины были кроу. Я даже узнал их вождя, старого Пестрого Дятла, и тогда я сразу понял, отчего тетоны не решились ворваться в деревню арикаров. Кстати, Толстый Медведь и вождем-то был все по той же самой причине.

В незапамятные времена, еще мальчишкой, Медведь подружился с Дятлом, и вот теперь, ежели сиуксы или кто-нибудь еще слишком уж досаждалиарикарам, в деревне тут же появлялись войны-кроу и быстренько наводили порядок. А уж лучших вышибал, чем эти кроу, пап, днем с огнем не найдешь. Им любая драка в радость.

— Твою мать! Какая приятная неожиданность! — сказал я Толстому Медведю. — Бери своих воинов, и воинов-кроу, и еще меня в придачу, и чтоб я лопнул, ежели через полчаса мы не выкупаем этих глупых тетонов в матушке Миссури!

— Нет, нет и нет! — всполошился Толстый Медведь. Он так долго болтался по разным факториям, что научился калякать по-аглицки едва ли не лучше, чем я. — Сейчас Великое Перемирие! А нынче вечером в моей деревне — Большой Совет Вождей!

Ну что ты будешь делать!

Теперь сиуксы уже знали, как я их ловко одурачил. Понимали они и то, что «Королева пиратов» вот-вот обогнет мыс и окажется вне пределов их досягаемости куда раньше, чем они успеют вернуться в свои ивовые кусты. Поэтому они принялись разбивать лагерь, прямо возле деревни, а Клейменый Конь подъехал к самому частоколу и зычно крикнул:

— В деревне моего брата воняет протухшим мясом! Пусть его воины вынесут сюда этот вонючий кусок, и мы хорошенько прожарим его на огне!

Толстый Медведь разом вспотел и зачем-то принялся мне объяснять:

— Эти слова означают, что они хотят сжечь тебя на костре! О Маниту! Зачем именно тебя принесло именно сюда именно сейчас!

— Никак ты собираешься выдать меня этим паразитам? — в припадке гнева взревел я.

— Никогда! — очень искренне оскорбился Толстый Медведь, утирая пот со своего чела той самой банданой, что пару лет назад он слямзил на правительственной фактории в Канзасе. — Но даже если б, своротив ворота, ко мне в деревню ворвался сам дьявол, то счас я скорее предпочел бы иметь дело с ним, а не с Длинным Ножом!

Это они так называют нас, американцев, пап!

— Я уже говорил тебе, — продолжал Толстый Медведь, — что нынче вечером арикары, кроу и сиуксы сперва собираются здесь на Большой Совет, а потом…

Как раз в этот момент к нам через толпу протолкался какой-то расфуфыренный франт, по пятам за которым тащилась парочка канадских французов-трапперов и чертова туча индейцев-соксов с верховьев Миссисипи.

На боку у того типа болталась шпага, а сам он вышагивал ну очень величаво. Словно истекающий жиром индюк по осени.

— Что здесь делает этот проклятый американец? — вопрошает тот чертов тип.

— Дерьмо собачье! — приветливо ответил ему я. — А ты сам-то кто таков?

— Я — сэр Уилмот Пемброук, доверенное лицо его королевского величества короля Георга по всем делам индейцев в Северной Америке, — еще больше напыжившись, заявляет он. — Вот кто я буду таков!

— А ну-ка, выбирайся из толпы на открытое место, паразит-красномундирник! — вежливо попросил я, деловито пробуя пальцем лезвие своего ножа. — С превеликим удовольствием украшу твоими кишками здешний шест для скальпов! Туже самую услугу я готов оказать и той парочке скунсов с берегов Гудзонова залива, которые трутся за твоей спиной!

— Нет! — захныкал Толстый Медведь, хватая меня за руку. — Сейчас никак нельзя! Сейчас — Великое Перемирие! В моей деревне не должно пролиться ни капли крови! Пойдем-ка лучше ко мне в вигвам!

— Перемирие простирается лишь по эту сторону частокола, — заметил сэр Уилмот. — Не соблаговолите ли прогуляться со мной за ворота?

— Еще чего! — презрительно фыркнул я. — Чтобы твои друзья-тетоны сделали там из меня подушечку для булавок? Я не такой уж большой дурак, каким могу показаться!

— Да, таких больших дураков просто не бывает, — шаркнув ножкой, согласился сэр Уилмот.

От этих слов я пришел в такую ярость, что сперва мог только воздух ртом хватать. Но уже в следующее мгновение я бы наверняка ковырялся ножом в его кишках, пап, перемирие там или не перемирие, но тут Толстый Медведь снова схватил меня за руку и поволок в свою типи. Там он заставил меня сесть на стопку бизоньих шкур, а одна из скво принесла мне горшок с мясом; но от злости я совершенно потерял аппетит и смог проглотить всего лишь четыре, в лучшем случае пять фунтов бизоньей печенки. Толстый Медведь заботливо пристроил в углу пищаль, которую он некогда спер у траппера компании Гудзонова залива, и сказал:

— Сегодняшний Большой Совет должен принять решение: будут арикары выходить на тропу войны против Длинных Ножей или не будут. Этот Красный Мундир, сэр Уилмот, он говорит, что Большой Белый Вождь из-за большой воды вот-вот одолеет Большого Белого Отца Длинных Ножей, который живет в большой деревне под названием Вашингтон.

Я был настолько ошарашен подобными новостями, что ничего не мог сказать. Совсем ничего. Ведь с тех пор как мы пошли вверх по реке, никакие известия о войне до нас уже не доходили.

— Сэр Уилмот очень желает, чтобы сиуксы, кроу и арикары присоединились к Большому Белому Вождю и напали на американские поселения в низовьях реки, — сказал Толстый Медведь. — Кроу верят, что Длинные Ножи вот-вот проиграют войну, но пока они еще колеблются. Если они решатся выступить вместе с сиуксами, мне тоже будет некуда деваться, потому как иначе сиуксы просто спалят дотла мою деревню, ведь она не может существовать без покровительства кроу. А еще красные мундиры привезли с собой шамана-сокса; сегодня вечером он будет камлать в белом вигваме, будет разговаривать с Великим Духом. Это великое колдовство, какого индейцы никогда не видели ни в одной деревне на Миссури. И тогда Великий Дух передаст через шамана, чтобы кроу и арикары вступили на тропу войны следом за сиуксами.

— Ты хочешь сказать, англичанин намерен повести все это войско вниз по реке? — Я был потрясен до глубины души.

— До самого Сен-Луи, — сказал Толстый Медведь. — Он хочет вышвырнуть с этой реки всех американцев до единого.

— Этому не бывать! — яростно проревел я, вскакивая на ноги и выхватывая нож. — Прямо счас пойду в его вигвам и перережу ему глотку!

Но тут Толстый Медведь повис на мне и отчаянно закричал:

— Если ты сейчас прольешь хоть каплю крови, индейцы уже никогда больше не поверят в Великое Перемирие! Нет! Я не могу позволить тебе убить этого Красного Мундира!

— Но ведь он-то собирается перебить всех, кто живет вдоль реки! — так же отчаянно закричал я. — Что же мне делать?!

— Ты должен прийти на Совет и убедить там всех воинов не вступать на тропу войны, — сказал Толстый Медведь.

— Как же мне быть?! — беспомощно сказал я. — Ведь я же совершенно не умею произносить речи!

— Это верно, — сокрушенно качая головой, сказал Толстый Медведь. — А у Красного Мундира, наоборот, язык змеи. Вот ежели б он привез для вождей подарки, тогда его дело точно было бы в шляпе. Но когда они шли сюда по реке, его лодка перевернулась и все припасы пошли на дно. Подарки тоже. Вот если б у тебя нашлось чем одарить Клейменого Коня и Пестрого Дятла, тогда…

— Ты же отлично знаешь, что никаких подарков у меня нет! — взревел я, совсем теряя голову. — Будь я проклят! Что же мне делать?!

— Не знаю, — с отчаянием в голосе сказал Толстый Медведь. — Некоторые белые люди в таких случаях начинают молиться.

— Так я и сделаю! — воскликнул я. — Прочь с дороги!

Ну, так вот.

Грохнулся я на колени поверх большой связки бизоньих шкур, закрыл глаза, начал молиться и уже дошел до слов: «И вот теперь, когда мама уложила меня спать, Господи, смиренно прошу твоего благословения на то, чтобы…», когда вдруг почувствовал, что мое колено наткнулось под шкурами на что-то очень знакомое. Я сунул под шкуры руку, вытащил ту штуку наружу, и — конечно же! — это оказался небольшой бочонок.

— Где ты взял эту вещь?! — радостно воскликнул я.

— Спер на складе Меховой компании, когда последний раз был в Сен-Луи, — честно признался Толстый Медведь. — Но…

— Никаких «но»! — восторженно заорал я. — Ума не приложу, как это ты умудрился до сих пор не высосать его досуха, однако теперь это мой вампум.[6] Нынче вечером я даже не буду пытаться переговорить этого краснобая-красномундирника. Просто вскоре после того, как начнется совет, я явлюсь туда и, как бы невзначай, скажу: «О вожди! Красный Мундир привез вам большой мешок пустопорожних разговоров, которыми никого не накормишь! А вот Большой Белый Отец Длинных Ножей прислал вам из Вашингтона отличный подарочек!» Тут-то я и вытащу бочонок! Всех из него, конечное дело, не напоишь, но ведь в расчет идут одни вожди, а в бочонке как раз хватит пойла, чтобы они набрались как следует и перестали понимать, о чем им будут дальше толковать этот сэр Уилмот вместе со своим колдуном-шаманом.

— Но ведь они отлично знают, что ты появился в деревне с пустыми руками, — сказал Толстый Медведь. — Если, конечно, не считать стрелы в заднице.

— Тем лучше! — ответил я. — Тогда я скажу им, что это великий вакан и что я могу доставать виски прямо из воздуха!

— Тогда они попросят, чтобы ты достал оттуда еще пару бочонков, — сказал Толстый Медведь.

— А я тогда скажу им, что злой дух, принявший вид скунса в красном мундире, мешает мне применить во благо мою колдовскую силу! — находчиво ответил я, прямо на глазах становясь все сообразительней. — После чего они страшно обозлятся на сэра Уилмота. Так или иначе, но они не станут слишком долго раздумывать, откуда взялось виски. Несколько добрых глотков — и сиуксы припомнят все обиды, накопившиеся у них на соксов, а потом вышвырнут их из деревни!

— Эдак ты и впрямь добьешься, что мы все тут поубиваем друг друга, — сказал Толстый Медведь, вновь промакивая пот со лба краденой банданой. — Это нехорошо. Но послушай! Я все же хочу рассказать тебе кое-что насчет того бочонка…

— Прекрати счас же! Не желаю ничего слышать! — сурово осадил я его. — Прежде всего, это не твой бочонок! Ты его спер. Кроме того, на кон поставлена судьба целой нации, а ты все печешься о каком-то жалком бочонке спиртного! И уж постарайся, чтобы у тебя не дрожали поджилки, сделай милость! Ведь от того, как повернется дело нынче вечером, быть может, зависит судьба этого континента! Если мое дельце выгорит, оно может принести неисчислимые выгоды всем американцам!

— А что оно принесет индейцам? — спросил Толстый Медведь.

— Не пытайся подменить тему разговора! — нравоучительно сказал я. — Лучше подумай вот о чем: я видел, что в Круг Совета уже начали носить кипы бизоньих шкур, на которых будут сидеть вожди. И уж будь так чертовски любезен, проследи, чтобы моя кипа была заметно выше той, на которой будет восседать сэр Уилмот. А потом как-нибудь незаметно поставь бочонок позади моей кипы шкур. Ведь если мне придется посылать за ним в твой вигвам, это займет много времени, да и выглядеть будет как-то подозрительно и глупо!

— Видишь ли… — с непонятным упрямством в голосе начал было Толстый Медведь, но я сунул ему под нос кулак и сказал с нажимом:

— Прекрати к черту свою болтовню и делай, как я говорю! Только чирикни еще разок, и я вдребезги расквашу твой нос вместе с вашим дурацким перемирием!

В ответ Толстый Медведь как-то беспомощно развел руками и пробормотал несколько слов о том, что все белые люди — психи, но что он, Толстый Медведь, все же рассчитывает прожить на этом свете весь отпущенный ему Великим Духом срок. Но я пропустил всю его болтовню мимо ушей, ведь у меня никогда не хватало терпения вникать в суеверия этих индейцев! Резко повернувшись, я вышел из вигвама и тут же столкнулся с одним из тех проклятых канадских трапперов, по имени Андре; ну и имена, прости Господи!

— Какого черта ты тут делаешь? — жестко спросил я, но вместо ответа он только с ненавистью посмотрел на меня и сразу же куда-то смылся.

Тогда я направился в сторону вигвамов кроу, и следующим человеком, попавшимся мне навстречу, оказался старик Шингис. Никогда не знал, как его настоящее имя, и никто не знал, просто все звали его Шингис, и все тут.[7] Думаю, он был индейцем-айова или что-то вроде того. Шингис был такой старый, что уже давно позабыл, когда родился, а жил он, прибиваясь по очереди то к одному, то к другому племени, пока не надоедал всем до смерти своей болтовней и его в очередной раз не прогоняли. Он попросил у меня табачку, и я отсыпал ему изрядную порцию, а тогда он прищурился на меня хитрым глазом и говорит:

— Красным Мундирам не надо было привозить с собой шамана с Миссисипи, чтобы беседовать с Уаканотокой! Теперь они говорят, что Шингис — кейока! Они говорят, что Шингис подружился со Злым Духом, с Унктехи!

По правде говоря, никто ничего такого про Шингиса даже и не думал говорить. Кроме него самого. Просто у многих индейцев такая манера хвастаться и набивать себе цену. Поэтому я потрепал старика по плечу, сказал ему, что да, всем известно, какой он великий вакан, и зашел в вигвам кроу. Там сидел Пестрый Дятел, и он спросил у меня, верно ли, что красные мундиры сожгли дотла большую деревню Вашингтон, а я сказал ему, чтобы он не верил всякому слову, какое срывается со лживых губ сэра Красного Мундира. Вот тут-то я посчитал, что самое время спросить:

— А где же сейчас те подарки, которые этот Красный Мундир привез вождям?

Пестрый Дятел сразу напустил на себя самую безразличную мину, потому как мой вопрос наверняка постоянно вертелся у него самого в голове, и ответил:

— Их большая лодка перевернулась, и река забрала себе все подарки, предназначавшиеся вождям.

— Тогда выходит, что Красный Мундир прогневал Унктехи, — деловито сказал я. — А его собственное колдовство оказалось совсем слабым. Зачем вам связываться с человеком, у которого такое слабое колдовство?

— Мы сперва послушаем, что он скажет нам на Совете, — заявил Пестрый Дятел, но уже без прежнего энтузиазма, поскольку индейцы очень не любят иметь дело с людьми, у которых совсем слабое колдовство.

Уже начинало темнеть, поэтому, выходя из вигвама, я не сразу заметил сэра Уилмота и наткнулся на него.

— Стараешься опорочить меня в глазах кроу, да? — спросил он. — Ничего, я еще с удовольствием посмеюсь, когда мои друзья сиуксы будут зажаривать тебя, насадив на вертел! Подожди, осталось уже недолго! Скоро, скоро Полосатый Гром обратится со словами Хозяина Жизни к вождям из колдовского вигвама!

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним! — с холодным достоинством ответствовал я, злорадствуя в душе, поскольку метод, каким я намеревался одержать победу над сэром Уилмотом, почти примирил меня с очень досадной временной невозможностью перерезать ему глотку.

Я пошел прочь, сопровождаемый его громким, грубым и ужасно противным хохотом. Только подожди, твердил я себе, только подожди еще немного! Ведь мой изощренный ум обязательно одержит в конце концов победу, иначе просто не может быть!

Я прошел мимо того места, где перед небольшой типи, сшитой из шкур белых бизонов, уже разложили по кругу кипы бизоньих шкур — места для вождей. До тех пор пока не начнется Большой Совет, никто из индейцев не смел сюда приближаться, потому как это место считалось вакан, — так говорят сиуксы, подразумевая сильное колдовство. Вдруг, к своему изумлению, я заметил, как из ближайшей к кругу типи с ужасно перекошенной физиономией выскочил Шингис. Старик метнулся к кожаному ведру, сделанному из желудка бизона, и одним духом проглотил не меньше галлона, после чего отшвырнул опустевшее ведро и принялся что-то горячо толковать самому себе, яростно потрясая кулаками в воздухе.

— Я вижу, мой краснокожий брат чем-то уязвлен в самое сердце? — вежливо поинтересовался я.

— Твою мать! — сообщил мне старый Шингис. — В этой деревне завелся человек, чье сердце чернее ночи! Но пусть он побережется! Пусть он не забывает, что Шингис — друг самого Унктехи!

Выпалив такую туманную угрозу, старик устремился прочь с видом человека, которому предстоит какое-то важное дело. А я зашел в вигвам Толстого Медведя. Тот, странно раскорячившись на шкурах, рассматривал себя в зеркало, стыренное им три лета тому назад со склада Пушной компании.

— Чем это ты таким занят? — поинтересовался я, усаживаясь и запуская руку в котелок с мясом.

— Пытаюсь представить себе, как я буду выглядеть, когда меня оскальпируют, — ответил он. — Последний раз говорю тебе: тот бочонок…

— Ты опять пытаешься поднять этот вопрос, жмот проклятый?! — в гневе вскочив на ноги, взревел я; но тут в вигвам заглянул воин и сказал, что все уже собрались на Совет.

— Нет, ты видишь? — обиженно прошептал мне на ухо Толстый Медведь. — Я не хозяин в собственной деревне, когда здесь появляются Пестрый Дятел и Клейменый Конь! Тогда они начинают отдавать приказы! И кому?! Мне!

Мы с Толстым Медведем пойти к Кругу Большого Совета, а им пришлось устроить его на улице, поскольку в деревне не нашлось такого вигвама, который смог бы вместить всех собравшихся. На одной стороне чинно расселись арикары, на другой — кроу, на третьей — сиуксы. Я сел рядом с Толстым Медведем, а сэр Уилмот со своими соксами и французиками оказался как раз напротив нас. Колдун сэра Уилмота сидел скрестив ноги; на его плечах была тяжелая накидка их волчьих шкур, хотя, несмотря на поздний час, на улице стояла такая жара, что, кажется, можно было поджарить яичницу прямо на камнях. Но настоящий кейока всегда делает именно так. Вот если бы вдруг повалил снег, шаман-сокс, скорее всего, сидел бы сейчас в чем мать родила!

Женщины с детишками позалезали на верхушки вигвамов, чтобы лучше видеть Круг Большого Совета, а я шепотом переспросил у Толстого Медведя, где бочонок, а он ответил, что под шкурами прямо позади меня, после чего начал раскачиваться взад-вперед, тихонько напевая себе под нос предсмертную песню.

Тогда я стал шарить рукой у себя за спиной, но прежде, чем мне удалось нащупать бочонок, сэр Уилмот поднялся на ноги и начал так:

— Я пришел сюда не для того, чтобы понапрасну тревожить слух моих краснокожих братьев пустыми речами! Зудеть, подобно москитам, в ушах людей — удел Длинных Ножей! Скоро Хозяин Жизни сам произнесет свое веское слово устами Полосатого Грома. Что же касается меня, то я принес на Совет не пустые слова — о нет! — но подарок для великих вождей, который усладит их сердца!

И называйте меня всегда команчем, если с этими словами сэр Уилмот не наклонился и не вытащил из-за кипы шкур бочонок Толстого Медведя! Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног, а Толстый Медведь застонал так, словно его изо всей силы пнули в брюхо. Я краем глаза заметил, как Андре издевательски подмигивает мне издали, и мгновенно понял, что подлец подслушал наш разговор и стащил бочонок из-под моей кипы шкур после того, как Толстый Медведь поставил его туда для меня. По блеску, сразу же появившемуся в глазах воинов, я понял, что Красные Мундиры уже одержали победу, тогда как я потерпел ужасное, сокрушительное поражение!

Я был так страшно расстроен, что не мог уже думать ни о чем другом, кроме как добраться до красномундирников и соксов и перерезать ножом столько ихних поганых глоток, сколько успею, прежде чем они прикончат меня! И уж в любом случае, пап, я был твердо намерен в первую очередь перерезать глотку сэру Уилмоту, и не было во всем мире такой силы, которая смогла бы помешать мне выпустить наружу его кишки, прежде чем я умру! Ведь мы, Элкинсы, в своем последнем приступе смертельной ярости куда как опаснее любой загнанной в угол пантеры! Ты только вспомни, пап, моего любимого двоюродного дедушку, Исайю Берфилда. Ведь когда индейцы-крики наконец одолели его, то после того сражения у них просто не осталось в живых достаточно воинов, чтобы снять со старика скальп, а ведь дедуле к тому времени уже стукнуло целых восемьдесят семь лет!

Я потянулся было за своим ножом, но тут сэр Уилмот вдруг и говорит:

— Скоро, совсем скоро волшебное молоко Красных Мундиров заставит сердца доблестных воинов петь от счастья! Но сперва мы должны услышать слова того, кого сиуксы называют Уаканотокой, а другие племена называют другими именами, но кто является Хозяином Жизни для всех нас! Сейчас он будет говорить с нами устами Полосатого Грома!

Ну ладно. Пускай говорит!

Я решил, что дождусь, пока все уставятся на вигвам шамана-колдуна, а уж потом рванусь к горлу сэра Уилмота. Полосатый Гром зашел в вигвам и закрыл за собой полог, а, соксы разожгли перед входом костер, начали скакать у этого костра как безумные и вопить:

О Хозяин Жизни!

Войди в вигвам из белых шкур!

Скорей туда войди!

И овладей там разумом того, кто ждет тебя внутри!

И тогда, его устами, ты с нами говори!

Понятия не имею, что там швыряли проклятые соксы в свой проклятый костер, но из него вдруг повалили такие клубы дыма, что тот вигвам из белых шкур стало совсем невозможно разглядеть, а эти чумные соксы продолжали скакать и вопить в этом дыму, что твои черти в огненной преисподней. А затем из вигвама вдруг раздался страшный крик и послышалась возня, какая бывает, когда идет хорошая драка. Бедные индейцы разом повскакивали со своих мест, и было очень на то похоже, что они вот-вот дадут деру, но тут сэр Уилмот поднял руку и провозгласил:

— Не бойтесь! Это злой дух Унктехи сражается с посланником Хозяина Жизни за обладание телом шамана! Скоро добрый дух одержит победу, и тогда мы откроем вигвам, и мы услышим вещие слова самого Уаканотоки!

Черт возьми, еще бы!

Я отлично знал, что Полосатый Гром скажет в точности то, что ему велел говорить сэр Уилмот! Но эти-то глупые индейцы будут считать, что с ними говорит сам Великий Дух!

Между тем суматоха в вигваме стихла, клубы дыма опали, и сэр Уилмот провозгласил:

— Твои дети смиренно ждут Твоих слов, о Уаканотока!

Сказав это, он распахнул полог, и пусть меня всю жизнь называют голландцем, пап, если в том белом вигваме было хоть что-то кроме громадного полосатого дикого скунса!

Задрав хвост трубой, скунс неторопливо вышел из вигвама, а бедные индейцы все разом издали дружный вопль ужаса и попадали на землю со своих бизоньих шкур, а потом вскочили на ноги и тут же всем миром пустились наутек — и сиуксы, и арикары, и кроу, и соксы, — завывая на бегу:

— Унктехи победил! Он превратил Полосатого Грома в злое вонючее чудовище! Унктехи одолел Уаканатоку!

Они даже не потрудились открыть ворота. Сиуксы одним духом перепрыгивали через частокол, а кроу — так те просто промчались через него насквозь и ничего не заметили. Я успел углядеть, что старый Клейменый Конь плечом к плечу с Пестрым Дятлом уверенно держится во главе удирающих, и понял, что Великая конфедерация западных индейцев провалилась ко всем чертям! Следом за воинами устремились вопящие женщины с рыдающими детишками, и через каких-то пятнадцать секунд единственным индейцем поблизости от меня остался Толстый Медведь.

Сэр Уилмот стоял, окаменев на месте, и только бешено вращал выпученными глазами, но Андре быстро обежал белый вигвам кругом и заорал с той стороны:

— Кто-то располосовал сзади все шкуры! — выл он. — Здесь, позади, валяется на земле Полосатый Гром, а на башке у него шишка размером с хорошее яйцо! Пока клубился дым, кто-то забрался внутрь вигвама, оглушил шамана, выволок его наружу и подсунул вместо него скунса!

— Да! — наконец очнулся сэр Уилмот. — Да! Да! Да! Конечно! Один и тот же ублюдок уволок нашего шамана и запустил в вигвам ту вонючую тварь! — Изо рта сэра Уилмота во все стороны летели брызги слюны. — И ты ответишь мне за это, грязный янки!

— Кого это ты тут посмел назвать янки?! — яростно взревел я, выхватывая нож.

— Помните о перемирии! — закатив глаза, умоляюще заверещал Толстый Медведь.

Ну что ж. Я-то вспомнил и остановился сразу. Но сэр Уилмот уже пришел в такое возбуждение, что не помнил совсем ничего. По-моему, так у него просто раз и навсегда протек чердак. Он сделал выпад шпагой, но я легко перерубил эту хворостинку ножом и схватил беснующегося сэра за руку. Думаю, как раз тогда он и вывихнул себе локоть. Продолжая дико вопить, безумец попытался дотянуться здоровой рукой до своего пистолета, вот почему мне пришлось как следует врезать ему по физиономии. Скорее всего, именно тогда он и лишился семи зубов, об утрате которых сэр теперь так горько сожалеет. Но поскольку сэр Уилмот продолжал бесноваться, пришлось отобрать у него пистолет, а его самого выбросить за частокол. Мне все же кажется, что череп он себе проломил уже потом, приземлившись по ту сторону частокола головой прямо на какой-то старый пень.

Тем временем Андре со своим приятелем принялись тыкать в меня своими смехотворными коротенькими ножиками, отчего мне пришлось взять обоих за шиворот и легонько постучать головами друг об друга. Но честное слово, как только парни немного расслабились, я сразу перестал! Не знаю уж, чего они теперь жалуются, ведь я не сделал им ровным счетом ничего плохого. Наоборот, проявил о них почти отеческую заботу, тоже выбросив за частокол, чтобы они сразу оказались поближе к своему любимому сэру Уилмоту!

— Ну что ж! — радостно пропыхтел я, потирая руки и поворачиваясь к Толстому Медведю. — Похоже, все устроилось само собой, притом как нельзя лучше! Понятия не имею, как уж оно так вышло, но ты можешь звать назад всех своих скво с детишками и сказать им: они остаются гражданами Соединенных Штатов! Отныне и во веки веков, чтоб я лопнул!

С этими словами я нагнулся, поднял валявшийся рядом бочонок и поднес его к губам, поскольку меня уже давно мучила жажда.

— Стой! — закричал Толстый Медведь. — Подожди! Не пей это! Должен тебе сказать, что…

— Заткнись, жадина! — взревел я. — После той услуги, какую я оказал всей нации нынче вечером, неужели мне не положена пара хороших глотков, не будь я Элкинс?! Пожалеть капельку пойла для старого друга! Какой позор! — уже более спокойно добавил я.

И я хватанул из бочонка от души, и издал душераздирающий вой, и зашвырнул чертов бочонок так далеко, как только смог, и заметался по деревне в поисках проклятой воды, и нашел ведро, и выпил единым духом галлона три. А когда я смог снова дышать, то подобрал с земли дубинку и погнался за Толстым Медведем, который к тому времени уже успел вскарабкаться на верхушку самого высокого вигвама.

— А ну, дерьмо койота! — ласково позвал я. — Спускайся оттуда счас же, а не то я разобью вот этой самой дубинкой твою умную голову! Зачем ты сразу не сказал мне, что налито в том бочонке, скотина ты эдакая?!

— Я пытался! — жалобно заявил Толстый Медведь. — Честно пытался! Но ты же мне слова не давал вставить! Я и сам думал, что в этом бочонке — виски, когда тащил его со склада компании, иначе я бы его и трогать-то не стал! А знаешь, пока ты тут утолял жажду, а потом охотился за водичкой, я успел переброситься парой слов со стариком Шингисом. Это ведь он шарахнул по голове того шамана, а потом запустил в белый вигвам полосатого скунса! Он случайно увидел, как Андре перепрятывает бочонок поближе к сэру Уилмоту, на ту сторону Круга Большого Совета, подкрался туда и незаметно отхлебнул изрядную порцию. Вот почему он сделал то, что сделал. Это была месть! Бестолковый старый хрыч решил, что сэр Уилмот пытался его отравить!

Вот так, пап, оно все и вышло! Что до меня, то я твердо намерен бросить эту чертову работу, как только вернусь в Сен-Луи. То, что люди перестали пользоваться свечами и стали покупать на факториях эти ужасные масляные лампы, уже само по себе плохо. Но будь я проклят, ежели стану и дальше вкалывать на компанию, которая позволяет себе разливать вонючий китовый жир в точно такие же бочонки, в какие они разливают свое виски!

С почтением, твой любящий сын, Бун[8] Элкинс.

Элкинсы не сдаются!

Папашка ругался на чем свет стоит. Причем так громко, что, возвращаясь домой из Жеваного Уха, я отчетливо слышал его брань, почитай, от самого Песчаного Брода. Он валялся посреди комнаты на медвежьей шкуре, под рукой у него была всегдашняя здоровенная бутыль с белым кукурузным виски, а в самой руке он держал письмо, которое моя сестра Оачитта должна была читать ему вслух. Когда я вошел в дом, отец как раз бросил очередной взгляд на письмо, хорошенько приложился к бутыли, после чего изрыгнул некое совершенно ужасное выражение, так что у меня уши едва не поотсыхали.

— Тоже мне, нашли время для вендетты! — немного успокоившись, свирепо проворчал он. — Будто не могли подождать малость, пока я окончательно совладаю со своим ревматизмом! Нет уж, куда там, эти люди просто не умеют ждать! Кромешная глупость моих родственничков не поддается никакому описанию, и она есть кровоточащая язва на моей шкуре! Брекенридж, ты должен немедля лететь вихрем на ранчо дядюшки Джоэля! Прямо счас!

— Ты что, толкуешь о дядюшке Джоэле Гарфильде из Аризоны? — переспросил я.

— О ком же еще, ты, здоровенный идиёт! — снова взревел отец. — У Гарфильдов давно неприятности, но, пока они прямо не попросили о помощи, я не хотел навязываться им и впутывать в такое дело свою ближайшую родню! Твой дядюшка Джоэль всегда был уж слишком чертовски покладист и миролюбив, вот и допрыгался! Езжай туда, в Аризону, Брек, принимай там командование, но не вздумай прислушиваться ко всей этой болтовне насчет перемирий и компромиссов! Ежели кто-то попрет против Элкинса, — уже немного спокойнее сказал отец, встряхнув свою бутылочку, — чудак должен сразу же заказывать себе катафалк! Проваливай!

Я оставил Капитана Кидда в каменном корале, выстроенном мною специально для него, — никакой другой просто не смог бы его удержать, и отправился через перевал в поселок под названием Вечная Кара, чтобы там погрузиться в дилижанс. Стоянка дилижанса там отделана шикарно, скажу я вам! Прямо что твой салун! И кое-кто из околачивавшихся там парней принялся подначивать меня и биться со мной об заклад, что мне ни в какую не вылакать за раз кварту тамошнего красного пойла. Конечно, не отрываясь от горлышка бутылки и не переводя дух. Так что всякий раз, опорожнив очередную кварту, я выигрывал ровно один доллар, а проигравший к тому же платил за виски.

У меня уже был почти полный карман серебра, когда кто-то вдруг завопил:

— Эй вы! Игроки хреновы! Дилижанс отчаливает! И я, сопровождаемый бурей оваций и грохотом выстрелов, доблестно погрузился на борт этой посудины, а кучер щелкнул кнутом, и вот таким образом я отбыл в Аризону, чтобы грудью встать на защиту поруганной семейной чести.

По какой-то непонятной причине мне всю дорогу страшно хотелось спать, вот почему о самом путешествии у меня осталось самое смутное представление. Помню только, что пару раз мы останавливались поменять лошадей, а еще один раз я услышал как кто-то спросил кучера:

— Мой Бог, неужели у тебя там, в углу, дрыхнет человек?! Если только он и взаправду человек, то он — самый здоровенный мордоворот, каких мне когда-либо доводилось встречать!

Когда я проснулся окончательно, был уже вечер, темнело, и дилижанс катил по совершенно незнакомой для меня местности. Ведь раньше-то я никогда не бывал в Аризоне! Кучер почесал в затылке и спросил меня;

— Слушай, а куда ты, собственно говоря, едешь, парень?

— В Аризону, — честно ответил я.

— Но мы тащимся по Аризоне с тех самых пор, как встало солнце, — сказал кучер. — Куда именно в Аризоне ты хочешь попасть!

Ну, я задумался, и думал, и думал, и никак не мог вспомнить, и тогда я спросил:

— А какие тут вообще есть города?

— Ну, совсем недавно мы проехали через Винтовочное Дуло, — почесав за ухом, ответил кучер.

— Отлично, — сказал я. — Мне желательно сойти в том самом городе, где живут Гарфильды. Ты должен был про них что-нибудь слышать. У них очень большая семья.

— А! — сказал кучер. — Тогда тебе нужен Зуб Пилы. Это следующий поселок. А Гарфильды живут на ранчо примерно в миле от города.

— Слушай-ка, а кто те люди, с которыми у Гарфильдов вышла какая-то размолвка? — спросил я.

— Ну-у, — протянул кучер. — В общем, это Клинтоны. Старик Клинтон подал на старика Гарфильда в суд по земельному делу и выиграл процесс, да еще отхватил неплохой куш звонкой монетой!

— Значит, судья был подкуплен! — заявил я.

— Ну-у, я не знаю… — снова протянул кучер.

Тут я понял, что раз уж кучер так себя ведет, значит, здесь вся округа настроена против Гарфильдов, и при одной мысли о такой неслыханной несправедливости меня буквально затрясло от праведного гнева.

— Я же тебе говорю, что судья был подкуплен! — взревел я, слегка наклонившись вперед, а кучер почему-то побледнел и тоже затрясся и пролепетал;

— Да! Конечно! Теперь я вижу, что ты совершенно прав! Я просто плохо подумал, прежде чем сказать!

Довольно скоро мы втащились на улочки Зуба Пилы, тут кучер показал кнутовищем на один из домов и с гордостью заявил:

— Вон там стоит новое здание суда! Недавно построили!

— А что это за большая железная труба на колесах торчит с ним рядом? — поинтересовался я.

— А это пушка, — ответил кучер. — Ее приволокли сюда из Форт-Полка на тот случай, если апачам вздумается еще разок напасть на город.

Вскоре мы подъехали к почтовой станции, и кучер указал мне на старого джентльмена с длинными, слегка обвисшими и малость поседелыми бакенбардами, которые на концах загибались вверх, словно оглобли.

— Вон стоит старик Гарфильд, — сообщил мне кучер, — он всегда встречает здесь дилижанс.

Старик Гарфильд оказался совсем не таким уж старым, как я ожидал, к тому же он был куда меньше размерами, чем мой отец. Но, хотя мы с ним никогда не виделись раньше, я решительно подошел к нему, взял за руку и вежливо ее потряс. Он казался слегка удивленным и даже издавал какие-то странные звуки внутри своих бакенбард.

— Я — ваш внучатый племянник, Брекенридж Элкинс, — по всей форме представился я. — И я прибыл сюда для того, чтобы раз и навсегда обеспечить полное торжество справедливости!

— Р-рад познакомиться, Брекенридж, — пробормотал дядюшка слегка растерянно.

Тут я окончательно понял, что отец совершенно прав: дядюшка Джоэль абсолютно ни в чем не походил на нас, на людей, выросших на Медвежьем Ручье!

— Все ваши страхи теперь позади, дядюшка Джоэль! — успокоил я старика, похлопав его по спине. — Я принимаю на себя руководство делом прямо сейчас!

— Р-руководство делом? — переспросил он, слегка закашлявшись и трудолюбиво распрямляясь после моих похлопываний. — К-каким таким делом?

— Ну как же? — удивился я. — Давайте побыстрей к нему и перейдем, ведь мы, Элкинсы, терпеть того не можем откладывать что-либо на потом! Скажите-ка мне, дядюшка Джоэль, нету ли сейчас, прямо тут, поблизости, кого-нибудь из тех проклятущих Клинтонов?

— Отчего же, — сказал дядюшка Джоэль, указывая на парня, сидевшего на краю корыта с водой для лошадей. — Вон как раз один из них!

Должен сказать, по натуре я человек мирный, кроткий, даже застенчивый, каких поискать, и требуется нечто совсем уж из ряда вон выходящее, чтобы вывести меня из себя. Но ведь тут, как-никак, все же была затронута честь нашей семьи! А это, как справедливо заметил мой папаша, есть веская причина для самой кровавой, беспощадной войны! Тем не менее, переходя улицу и приближаясь к лошадиной поилке, я старался сдерживаться из последних сил.

Парень увидел как я подхожу, и мигом вскочил на ноги.

— Не ты ли здесь будешь Клинтон? — спросил я.

— Ну я, — воинственно ответил он. — А в чем дело?

— Отлично! Меня зовут Брекенридж Элкинс, и я явился сюда, дабы устранить все несправедливости, причиненные моей родне! — начал было я издалека, причем самым вежливым и деликатным образом.

— Отлично! А меня зовут Джон Клинтон, и я отродясь о тебе ничего не слышал! — раздраженно ответил парень и, прервав всякие дальнейшие переговоры, заехал мне кулаком в ухо, да еще вдобавок успел пару раз лягнуть меня по ногам. Но я даже тут сумел сдержаться и всего лишь один разок дал малому в челюсть, отчего он перемахнул через лошадиное корыто, пролетел ровно семнадцать с половиной футов и воткнулся головой в старую сточную канаву возле лошадиного стойла.

Тут дядюшка Джоэль как-то слабо вскрикнул, и я обернулся как раз вовремя, чтобы лицом к лицу встретить подбегавшего ко мне сзади парня.

— Я шериф! — закричал он, тыча пальцем в свою начищенную до блеска звезду. — Я должен арестовать тебя и немедля посадить в каталажку, поскольку ты только что очень возмутил общественное спокойствие!

Со всей свойственной мне кротостью я совсем уж было собрался подчиниться, поскольку папаша всегда требовал от меня должного уважения к закону, но вдруг вспомнил, что речь идет о нашей семейной чести, а здешний шериф наверняка давно принял сторону Клинтонов. Поэтому я очень осторожно отобрал у него оба револьвера, чтобы он не успел причинить ими себе какой-нибудь вред, а его вздрагивающее тело — так же очень осторожно — положил в лошадиную поилку.

— Поскольку ты есть явный клеврет семейства Клинтонов, — сурово сказал я, — мне приходится поступать с тобой, как с любым другим из этих напрасно топчущих землю койотов!

Последние слова я проревел так, что во всех домах на улице задребезжали стекла: ведь я уже начинал сердиться по-настоящему! И тогда я достал пару своих шестизарядных и застрелил насмерть несколько вывесок и в придачу к ним несколько уличных фонарей, дабы должным образом подчеркнуть свою точку зрения. Всех людей с улицы точно метлой смело, ежели, конечно, не брать в расчет дядюшку Джоэля, схоронившегося под лошадиным корытом.

Подумав немного, я решил, что меня здесь просто не узнали, поэтому я еще разок во всеуслышание объявил, кто я таков:

— Здесь перед вами Брекенридж Элкинс, с Медвежьего Ручья в Неваде! Я приехал сюда, чтобы должным образом позаботиться о клане Гарфильдов! — Мне почему-то никто не ответил, и тогда я добавил: — Выходите же сюда, вы все, нашедшие себе приют в Зубе Пилы паразиты, и говорите, открыто и честно, на чьей вы стороне! Но помните: кто не со мной — тот против меня!

Затем, пораженный внезапной мыслью, я недоуменно спросил:

— Черт возьми, а куда же подевался тот продажный шериф?

Мне по-прежнему никто не отвечал; тогда я быстро зашел в салун и там, за стойкой бара, обнаружил присевшего на корточки парня, который давился и кашлял, пытаясь проглотить свою бляху. Перегнувшись через стойку, я взял малого за шкирку, перетащил его на эту сторону и поставил перед собой на пол.

— Так вот, значит, ты как?! — в ярости заорал я ему прямо в ухо. — Хочешь выставить меня на посмешище, пытаясь уничтожить столь ценную улику! Да за такое я с тебя не то что живьем скальп сдеру, а…

Но тут малый почему-то закатил глаза и упал в обморок, поэтому я раздраженно швырнул его в угол и решительно вышел из бара. Надо же! Все любопытные головы, повысовывавшиеся было из разных углов, тут же нырнули обратно, будто их и в помине не было!

Тем временем дядюшка Джоэль уже, суетясь, залезал в свою повозку, но я мигом добежал до нее, прыгнул и очутился рядом с ним, и повозка слегка покосилась, и лошади дико заржали, и мы тронулись в путь.

— Где вы проживаете, дядюшка Джоэль? — крикнул я.

— Вон там, — ответил он, облизнув пересохшие губы, и указал на видневшуюся вдали, примерно на расстоянии мили, за полями люцерны и выгонами, крышу дома.

— Послушайте, дядюшка, но мы же никуда не едем! Мы просто тащимся! Мы стоим на месте! — заметил я. — Дайте-ка мне сюда вожжи! — Я забрал вожжи из рук старика и хорошенько гикнул, отчего те мустанги буквально взвились в воздух, а затем понеслись вперед, едва касаясь копытами земли.

Но дядюшке Джоэлю, похоже, такая езда доставляла на удивление мало радости. Он вцепился в борта своей повозки и только жалобно вскрикивал всякий раз, когда мы срезали какой-нибудь угол на одном колесе. А все люди, мимо каких мы проезжали, тоже жалобно кричали и врассыпную бросались с дороги прямо в поля.

— Что за черт? — недоуменно спросил я. — Да что с ними со всеми такое творится? — И, вытащив свой шестизарядный, я посбивал шляпы с кое-кого из тех суетящихся парней в надежде хоть чуть-чуть развеселить дядюшку Джоэля. Но дядюшка почему-то упорно продолжал оставаться совсем грустным!

Когда мы подъехали к дому, я прикинул, что уже нет никакого смысла останавливаться, чтобы открыть ворота. Мы ехали так быстро, что все равно должны были сквозь них проехать. И мы проехали, только вот дядюшку Джоэля задело каким-то обломком по голове, и он дико завопил от боли. А когда мы ворвались во двор ранчо, мне стало ясно: лошадки хотят проскочить его насквозь, и тогда я решительно осадил их, и с повозки соскочило одно колесо.

Но, конечно, мне бы в любом случае удалось остановить наших скакунов, ежели б не лопнули те гнилые вожжи. И мустанги проскочили-таки через двор и повисли в воздухе сразу за домом, запутавшись в кроне большого дерева, а из дома выбежала пожилая леди, а за нею четыре девушки и три парня. И пожилая леди сказала:

— Во имя всего святого, что тут случилось?! Затем, обнаружив, что дядюшка Джоэль лежит бездыханным телом, они закричали все разом и старая леди запричитала:

— О Боже, он убит! Воды! Принесите скорее воды!

Какого черта, подумал я, разве поможешь делу водой, если старика действительно зашибло насмерть!

Но тут я заприметил поблизости лошадиную поилку, где плескалось около тридцати или сорока галлонов этой самой воды. И я подошел к ней, и поднял ее, и принес ее туда, где лежал дядюшка Джоэль, и они уставились на меня так, будто никогда раньше не видели, как человек носит это чертово корыто.

И я вылил все корыто на дядюшку Джоэля, и он закашлялся, сел и, отфыркиваясь, спросил:

— Какого черта? Ты что, решил меня утопить?

— Кто это такой, па? — спросила старая леди. Она почему-то явно чувствовала себя не в своей тарелке.

— Он утверждает, что он — мой племянник, — вздохнул дядюшка Джоэль. — Говорит, дескать, приехал, чтоб помочь нам утрясти то старое дельце с Клинтонами.

— Но я думала, там уже все само собой утряслось, — нерешительно пробормотала старая леди. — Они ведь выиграли дело в суде, ну и…

— Никакое дело никогда не бывает утрясено до тех пор, пока Элкинсы и их родичи не победят окончательно и бесповоротно! — горячо возразил я. — Военные действия только начинаются! Как зовут этих молодых людей?

Глядя на парней, я испытывал то же самое разочарование, какое испытал, впервые увидев дядюшку Джоэля. Да, эта чахлая семейная ветвь безусловно не дотягивала до размеров, принятых у нас, на Медвежьем Ручье! Ведь эти мальчики были уже почти совсем взрослымимужчинами, но ни один из них не превышал ростом шести футов, чтоб я лопнул!

— Их зовут Билл, Джим и Джо, — сообщил дядюшка Джоэль. — А девушек зовут…

— Сейчас это не имеет никакого значения! — сурово оборвал его я. — Всем женщинам этой семьи надлежит просто укрыться в безопасном месте! Джо! Пойди сними с дерева тех мустангов и отправь их на выгон! Билл! Ты запряжешь вон в тот фургон пару смирных лошадок и отвезешь своих сестер и матушку в Зуб Пилы, где они будут оставаться до самого конца военных действий!

Старая леди в замешательстве посмотрела на дядюшку Джоэля, но тот лишь беспомощно покачал головой и сказал:

— Лучше сделать так, как он говорит, мать! Он все равно уже начал командовать, и, видит Бог, я совсем не тот человек, который смог бы его переубедить!

— Джим! — решительно заявил я. — Садись на лошадь, привяжи к шомполу кусок какой-нибудь белой тряпки и езжай, скажи тем Клинтонам, чтобы они тоже отправили своих женщин в Зуб Пилы. Мы не можем позволить себе подвергать особ прекрасного пола даже самому малейшему риску!

— Но у меня нету белой тряпки, — слегка растерянно ответил парень.

Укоризненно покачав головой, я снял с бельевой веревки простыню и оторвал от нее приличный шмат для Джима.

— О Боже! — сразу запричитала старая женщина. — Моя лучшая простыня!

Нет, все-таки женщины — удивительно бестолковый народ!

Нам была хорошо видна крыша дома на ранчо Клинтонов. Дом там был большой, трехэтажный, и стоял он примерно в миле к югу от нас, за несколькими низкими пологими увалами. Дядюшка Джоэль сказал мне, что мужчин там семь человек.

— Билл! — сказали, выворачивая карманы. — Купи все патроны, сколько найдется в Зубе Пилы! Война может затянуться, к тому же мы не должны оставить Клинтонам никакой возможности пополнять боеприпасы!

— Никогда в жизни не видела ничего подобного! — изумленно прошептала старая леди, но все же погрузилась со своими дочками в фургон, и Билл повез их в город а Джим поскакал к дому Клинтонов, размахивая белым флагом, а мы с дядюшкой Джоэлем и с Джо принялись готовиться к осаде.

Сперва мы наполнили все емкости, какие смогли найти, водой, потом я велел Гарфильдам укреплять ставни на окнах, а сам принялся чистить и смазывать все оружие, какое имелось в доме. Некоторые ружья выглядели так, будто после гражданской войны из них ни разу никто не стрелял. Честное слово!

Довольно скоро вернулся Джим и сообщил, что Клинтоны шибко сильно взволнованы. Их старшего парня, Джона, недавно доставили из города с вывихнутой челюстью, а их женщины, едва получив наше предупреждение, сразу же отбыли в Зуб Пилы.

— Отлично! — воскликнул я. — Теперь мы можем без помех нагрянуть туда и с чистой совестью вырезать под корень мужскую часть ихней семейки! Не вижу никакого смысла и дальше затягивать начало военных действий! Джо, езжай скорее к этим Клинтонам и подстрели их старика, чтобы они там знали: мы открываем бал!

У Джо неожиданно сделался такой вид, будто его вот-вот стошнит; он молча, с мольбой в глазах, посмотрел на дядюшку Джоэля — который вдруг сильно побледнел, но ничего не сказал сыну, — взобрался на свою клячу и ускакал со двора.

— Ваши мальчики, дядюшка Джоэль, — снова потянувшись к жестянке с ружейным маслом, заметил я, — совершенно не оправдали моих надежд! У них совсем нету привычки к крови и тяги к хорошей мужской драке, а ведь должны быть! Я никак не ожидал встретить парня, приходящегося нам, Элкинсам, родней, у которого бы кулаки не чесались все двадцать четыре часа в сутки. А я-то думал, что Гарфильды из Аризоны в гневе страшнее раненой медведицы! Нет, право же, я ужасно разочарован! А это что еще за штука?

— Это мексиканская эскопета, — слабым голосом отозвался дядюшка Джоэль. — Будь с ней поосторожнее: она может выпалить совершенно неожиданно!

То был старинный, заряжавшийся через дуло, дробовик с большим раструбом на конце, вроде эдакого колокольчика; в него влезало добрых три или четыре пригоршни крупной дроби. Увидев, какая это замечательная штука, я просиял и уже начал было приводить ее в надлежащий порядок, как вдруг домой вернулся Джо, в самом подавленном настроении. Кожаный низ с его штанов был начисто оторван и вообще куда-то подевался!

— Я сделал все, как ты велел! — обиженно сопя, сказал он. — Я подкрался из-за кораля и попытался подстрелить старика Клинтона. Но только я по нему промахнулся, а они спустили на меня своего здоровенного бульдога!

— Как?! — в ярости вскричал я. — Значит, они не желают сражаться, как надлежит поистине цивилизованным людям? Выходит, они пали так низко, что прибегли к самым отвратительным и подлым методам ведения войны? Кстати, а у нас есть собака? — спросил я, пораженный внезапно мелькнувшей мыслью.

— Не-а, — хором ответили младшие Гарфильды.

— Отлично! — скомандовал я. — Тогда вы с Джимом ступайте и притащите этого пса сюда. Пусть он гавкает тут у нас, если кто-нибудь попытается подло подкрасться к нашему дому под покровом ночной темноты!

— Но они же нас подстрелят! — запротестовали мальчики.

— Не-а! — опроверг их я. — Не подстрелят! Если, конечно, вы будете действовать с умом! Просто выманите собаку подальше от их дома, а сами не показывайтесь им на глаза, и все!

Ну ладно. Парни ушли, вооружившись телячьей косточкой и рыбацкой сетью, а едва они скрылись из виду, как домой заявился Билли стал говорить, что, дескать, Зуб Пилы страшно взбудоражен и что люди на улицах поговаривают о том, чтобы собраться всем вместе и отправиться сюда. Линчевать меня, значит. Тут дядюшка Джоэль ядовито заметил, что во время войны с Клинтонами нам здесь только толпы линчевателей и не хватает, ну а я так просто не обратил на все это никакого внимания. Подумаешь, эка невидаль! Всякие не знакомые со мной чудаки вечно пытаются меня линчевать, по одному лишь дремучему невежеству!

Я спокойно распаковывал боеприпасы, доставленные Биллом, и там, среди патронов, оказалось несколько коробок с обычным порохом. Я внимательно поглядел на них, потом бросил взгляд на эскопету, и вдруг мне в голову ударила такая замечательная идея, которая исторгла из моей груди бравурный вопль бурной радости, заставивший дядюшку Джоэля совершенно непроизвольно выпрыгнуть на улицу через ближайшее к нему окно.

Довольно-таки скоро домой вернулись Джо с Джимом; они приволокли с собой замотанного в сеть бульдога. Их одежда, а местами так и шкуры, были прилично разодраны. Парни рассказали, что Клинтоны забаррикадировались на своем ранчо и стреляли по ним издали, пока они сражались с бульдогом, но, наверное, эти глупые Клинтоны решили, что их пытаются выманить наружу, а потому на выручку своему псу так и не пришли.

В общем, все вышло именно так, как мне того хотелось.

Тем временем день уже клонился к закату, и, как только совсем стемнело, я привязал бульдога во дворе, велел дядюшке Джоэлю с Джимом закрыть все двери и залечь с винтовками на крыше, чтобы как следует охранять дом. А Биллу с Джо я велел топать к дому Клинтонов, укрыться на ближайшем к тому дому холме и дожидаться меня. Затем я запряг в фургон пару самых крепких мулов и покатил в Зуб Пилы. Должен сказать, люди там ложатся спать ужасно рано, если не считать тех, кто веселится в салуне, вот почему, прежде чем я не въехал во двор суда, мне навстречу не попалось ни одной живой души.

Я остановил фургон рядом с пушкой, слез и стал примеряться, как бы половчее забросить ее на эту хлипкую повозку, но тут из темноты рядом со мной вдруг возникла чья-то фигура. Уже потом я узнал что то был сам судья. Он ничего такого не предпринял, только спросил меня:

— А ты что тут делаешь?

— Да вот хочу взять у вас на некоторое время пушку взаймы, — вежливо ответил я, кое-как взвалил эту артиллерию на спину и потопал к фургону. А судья вдруг почему-то схватился за голову руками, как-то странно пошатнулся и довольно громко пробормотал:

— Боже мой! Мне следует быть поосторожнее со спиртным! Я уже начал страдать галлюцинациями!

Ну, я погрузил ту пушку в фургон и потихоньку тронулся в путь, по дороге размышляя о том, какие все-таки странные люди живут в этом самом Зубе Пилы.

На ранчо дядюшки Джоэля я заворачивать не стал, а погнал фургон прямиком к поместью Клинтонов. Как раз у поворота к их дому я остановил мулов и принялся заряжать орудие боеприпасами, заранее уложенными в старую корзину из-под сена, размером что-то такое в пару бушелей.[9] Мне досталась очень хорошая, большая пушка, и я засыпал прямо ей в дуло почти бушель черного пороха, а поверх него заложил около кварты винтовочных пуль, и добавил туда примерно галлон крупной дроби, и положил обломки ржавых лемехов, и бросил туда изрядно негодных висячих замков и всяких там скоб, дверных петель и крючков, и щедро сыпанул около бушеля мелких погнутых гвоздей вперемешку с ковровыми кнопками, и добавил для ровного счета несколько старых печных вьюшек, а уж поверх всего этого вывалил в дуло с полведра дверных ручек и еще, в качестве довеска, положил сверху совсем коротенький обрывок мерной цепи; я так думаю, он не дотягивал даже до семнадцати с половиной ярдов в длину.

Затем я проделал приличную брешь в изгороди и подогнал фургон поближе к дому. Там я распряг своих мулов и привязал их к дереву, произраставшему чуть ниже гребня гряды, на которой несли дозор Билл и Джо.

— Появлялся ли тут поблизости кто-нибудь из тех мошенников? — спросил я у парней.

Они ответили: нет, никто не появлялся, а в доме давно нету света, наверно, все они там дрыхнут без задних ног, разве что оставили на карауле какого-нибудь дурня.

— Великолепно! — воскликнул я. — Значит, я накрою их всех разом! А вы, ребятки, дуйте домой и спокойно ждите меня там!

— Но что же ты намерен делать? — хором спросили они.

— Я намерен прихлопнуть всю чертову семейку одним махом! — торжественно провозгласил я, выволакивая из фургона пушку. — Я намерен малой кровью, но одним могучим ударом отправить целиком весь клан этих мерзопакостных Клинтонов прямым ходом в Великое Царство Теней!

Мальчики вдруг разом побледнели, у них подогнулись колени и застучали зубы, и, не говоря худого слова, они испарились в мгновение ока. А я взвалил пушку на спину, прокрался вниз по увалу, пробрался мимо кораля, перелез через еще какую-то ограду и наконец установил пушку не дальше как в ста ярдах от дома.

В доме никто даже не шелохнулся. Если там и стоял на карауле какой-нибудь дурень, так он тоже наверняка спал! К сожалению, я не знал, где там у них расположены спальни. Но, прикинув диспозицию, я решил, что заряд заложенный мною в пушку, в любом случае снесет начисто всю нижнюю часть дома.

Итак, я любовно погладил рукой шероховатый ствол моей смертельной мортиры, прицелился, чиркнул спичкой об штаны, поднес огонек к пороховой полке, и…

Бум-м-мс!

Ослепительная вспышка пламени расколола надвое кромешную черноту ночи. Взрыв оказался так силен, что земля вздрогнула, а пушечный заряд пронесся сквозь нижний этаж ранчо Клинтонов ну чисто твое торнадо! Сквозь медленно расходившиеся клубы дыма я разглядел, что в доме образовалась такая дырища, сквозь какую любой дурень-овцевод без труда прогнал бы большущее стадо овец. А сам дом покосился и начал, потрескивая, оседать вниз. Одновременно внутри раздался взрыв криков ужаса и начался страшный переполох. Мужчины, в одних ночных рубашках, так и посыпались из окон второго этажа, словно крысы со стога сена. Они рассыпались во все стороны, визжа как тыща чертей в аду. Только тут я сообразил, что эти скользкие паразиты Клинтоны, все до единого, спали наверху. Мой Бог! Мне так и не удалось уничтожить ни одного подлого гада!

Ко всему прочему, я совсем позабыл про орудийную отдачу, а она выбросила меня из кораля прямо сквозь изгородь. И пока я выпутывался из обломков жердей, прохвосты Клинтоны уже исчезли в густых зарослях, так что я даже не успел подстрелить никого из них на бегу! Стыдно признаться, но я был так дьявольски разочарован, что снова уселся на землю, уткнул лицо в ладони и горько разрыдался как дитя!

А затем я словно обезумел. Я бросился в заросли в поисках моих врагов, но никого там уже не нашел. Наверно, они так и продолжали удирать без роздыху, а здешняя местность была мне не настолько знакома, чтобы успешно охотиться на этих паразитов в темноте. Вот почему, совсем сокрушенный горем, я в конце концов вернулся к моей пушке.

Ее дуло после выстрела треснуло в трех или четырех местах, так что использовать ее дальше я все равно никак не мог. Тогда я решил, что будет честно доставить ее назад в Зуб Пилы. Но проклятые мулы, испугавшись пушечного выстрела, сорвались с привязи и удрали. Вот почему мне пришлось взвалить чертову артиллерию на спину и всю дорогу до города переть ее на своих плечах. Одним словом, когда я водрузил ее на старое место, во дворе суда уже брезжил рассвет.

Потом, погибая от жажды и оскорбленный в самых лучших своих чувствах, я направился в салун. Только теперь я сообразил, что моя великая идея насчет того, чтобы начисто снести нижний этаж дома Клинтонов, вместе со всей их гнилой семейкой, была заранее обречена на провал, потому как у людей вечно недостает здравого смысла находиться там, где им положено быть!

Несмотря на ранний час, на улицах толклось полно народу, а разговоров только и было, что об ужасном ночном взрыве. Оказывается, кто-то из Клинтонов, не останавливаясь, промчался через весь город, выкрикивая на бегу страшную весть, но ведь парень сам толком не знал, что случилось. Кое-кто из горожан утверждал, будто в дом попала молния, другие все твердили про землетрясение, ну а третьи больше склонялись в пользу торнадо.

Когда я зашел в салун, эти проклятые болтуны даже не изволили меня заметить! Их бездарный треп вскоре начал страшно действовать мне на нервы, вот почему я быстро вышел из себя и заревел:

— А ну заткните свои хлеборезки! А ежели вы взаправду желаете знать, кто расстрелял дом Клинтонов из пушки, так нате вам! Это сделал я!

Тут все почему-то ринулись к дверям с криками:

— Караул! Спасайся, кто может! Он опять вернулся!

Спустя какое-то время я напился пива и потащился к дядюшке Джоэлю на своих двоих. Когда я вошел в дом, дядюшка держал в руках объемистую сумку из бычьей кожи, и конверт, и еще записку, которую он как раз читал, и он сказал мне:

— Брекенридж, я думаю, войне конец! Старик Клинтон прислал мне все деньги, какие он тогда выиграл по суду. Он желает кончить дело миром! Он пишет, что потерпел сокрушительное поражение и не видит никакого смысла продолжать борьбу, оказавшись в плотном кольце землетрясений и торнадо!

— Значит, он думает, что ему удастся от нас откупиться, так? — в ярости заскрежетал я зубами, при виде страшного оскорбления, нанесенного моим чести и достоинству. — Ты отошлешь эти деньги назад, прямо счас, и напишешь старому хрычу, что клан Элкинсов завсегда славился своей неподкупностью!

— И не подумаю! — вдруг взвыл дядюшка Джоэль, проявивший подлинную силу духа именно в тот момент, когда он нежно прижимал к своему пузу эти грязные деньги.

— Не сметь! — взревел я почти в полный голос. — Элкинсы никогда еще не меняли свою честь на презренный металл! И ничто, кроме крови, не в состоянии загладить причиненный им урон! — Я орал на дядюшку Джоэля, меряя комнату нервными шагами и размахивая обоими своими шестизарядными, потому как всегда имею такую привычку, стоит мне начать немного горячиться. — Ежели Элкинсам случается объявить кому-нибудь войну, они всегда доводят ее до победного конца! Мы, Элкинсы, зачехляем свое оружие лишь тогда, когда последний враг окончательно захлебнется в луже собственной крови!

Потрясенные моим ужасным ревом мальчики спрятались где-то в подвале, а дядюшка Джоэль не больно шибко спешил с ответом. Казалось, он глубоко задумался. Наконец он тряхнул головой и сказал:

— Полагаю, ты прав, Брекенридж! Я немедленно напишу письмо с нашим отказом от их капитуляции и отправлю его вместе с деньгами старику Клинтону прямо счас!

— Вот теперь ты говоришь как подлинный исполин духа! — одобрил я дядюшкино решение, застрелив насмерть через окно пару фонарей во дворе, дабы немного успокоить свои расшалившиеся нервы. — Ладно! Пока ты занимаешься этим делом, я покажу твоим мальчикам несколько отличных фокусов с ножом!

Дядюшка Джоэль вернулся довольно-таки скоро, с деньгами и с письмом. Он слегка побледнел, когда обнаружил что в качестве мишени для метания ножей мы выбрали его лучшую шляпу, но ничего не сказал. Он отдал Биллу записку вместе с деньгами, а я взял одну из его шелковых белых рубашек и приколотил ее гвоздями к трости дядюшки Джоэля — получился отличный символ перемирия, — после чего Билл отчалил.

Очень скоро я почувствовал смутное беспокойство, потому как не в характере Элкинсов сидеть сложа руки в ожидании вражеской атаки. Мы привыкли всегда атаковать сами! Но что поделаешь! Клинтоны рассеялись по всему белу свету, я попросту не знал, где мне их искать, а потому не оставалось ничего иного, как ждать, когда же они сами заявятся сюда по наши души.

Я велел мальчикам поснимать с окон ставни и подремонтировать. Кроме того, я бродил по дому с бульдогом, пытаясь подыскать для него наилучшую стратегическую позицию, но проклятый пес всякий раз кусал дядюшку Джоэля, стоило тому подвернуться нам под ноги, и дядюшка Джоэль всякий раз вскрикивал так, будто ему очень больно. А слова дядюшки, произносившиеся в таких случаях по адресу бедного животного, вообще не поддавались никакому разумному толкованию!

Билл отсутствовал ужасно долго, и, решив, что подлые Клинтоны наплевали на белый флаг перемирия, я собрался было отправляться на поиски, как вдруг он появился сам, очень возбужденный и слегка сбледнувший с лица. Он сообщил, что передал Клинтонам записку и деньги, а еще он сказал, что ему удалось прознать, где находится их тайное логово. Он сказал, что наши враги стали лагерем в одном каньоне, в нескольких милях к югу от ранчо Гарфильдов, и что они, дескать, собираются атаковать нас перед самым рассветом. Билл предложил подкрасться к лагерю Клинтонов, едва стемнеет, и вырезать всех мерзавцев под самый корень.

При виде того, как в парне наконец просыпается бойцовский дух истинных Гарфильдов, я возликовал всей душой, и мы сразу же приступили к составлению планов нашей кампании.

Нам с дядюшкой Джоэлем предстояло незаметно проскользнуть по дну каньона и обрушиться на наших врагов с тыла, а мальчики должны были выждать и ударить во фланг. Билл припомнил, что в том каньоне есть одна узкая горловина, над которой он, со своими братьями, сможет затаиться на утесах, а когда Клинтоны обратятся в бегство, мальчики зажгут факелы, швырнут их вниз, прямо в ту горловину, и при свете своих факелов перестреляют всех этих подлых Клинтонов как куропаток.

Ну ладно. От такого замечательного плана мое настроение сделалось просто великолепным, и оно улучшилось еще больше, когда дядюшка Джоэль сам любезно предложил почистить мои револьверы. Я отдал ему свои шестизарядные, а мальчиков послал следить за подходами к дому, на тот маловероятный случай, если Клинтоны все-таки наберутся наглости и решатся атаковать нас при свете дня. Я выдал бульдогу большущий кусок сырой говядины, как следует вымоченной в смеси виски с порохом, чтобы поднять его боевой дух, и после того, как он сломал себе зуб, пытаясь меня укусить, мы с ним наконец стали добрыми друзьями.

Затем я любовно снарядил свою эскопету, всыпав в нее приличное количество пороха, крупной дроби и мелких гвоздей, а для большего впечатления добавил еще и изрядную порцию крупной каменной соли. Такое оружие, конечное дело, бьет не слишком далеко, но на близком расстоянии способно нанести любому врагу самый сокрушительный урон!

Я почему-то продолжал беспокоиться и все никак не мог дождаться, когда же наступит ночь, которая позволит нам навсегда стереть с лица земли разом все гнусное племя Клинтонов. И вот наконец она пришла, эта ночь, и мы сразу выступили в поход. Я подготовился к выходу гораздо раньше остальных, тайком подвязав красавицу эскопету к своему седлу, и ничего не сказал про это остальным, потому как знал: дядюшка Джоэль отчего-то панически боится этого оружия.

Добравшись до каньона, в котором разбили свой лагерь Клинтоны, мы разделились, предварительно привязав своих лошадей в гуще молодого сосняка, и мальчики сразу же направились вдоль края каньона, чтобы вовремя взять под надежный контроль ту самую горловину.

А мы с дядюшкой Джоэлем потихоньку спустились на дно каньона, и там была такая тьма-тьмущая, что невозможно было разглядеть совсем ничего, кроме кремнистых гребней, шедших поверху вдоль краев ущелья и блестевших под призрачным светом звезд. Дядюшка Джоэль даже не заметил эскопету, которую я, уходя от лошадок, забросил себе за спину. Мы дали мальчикам предостаточно времени, чтобы они успели добраться до нужного места, а потом, почти на ощупь, двинулись вперед по дну каньона.

Дядюшка Джоэль зачем-то производил столько шума, что запросто мог бы разбудить целую армию. В конце концов я велел ему снять сапоги, но теперь он стонал и ругался всякий раз, как наступал на острый обломок камня. Я вежливо приказал ему заткнуться, если он не хочет, чтобы нас тут перестреляли как кроликов.

Вскоре мы вышли на ровную тропу, и тут дядюшка Джоэль сказал, что он прокрадется вперед и высмотрит, уснули ли Клинтоны, а если уснули, то он начнет тявкать, как койот. Мне не хотелось отпускать старика одного, но он стал настаивать, и тогда я остановился в черной тьме под скалой, а он нырнул куда-то вперед и вскоре оттуда послышалось довольно похожее тявканье.

Я на ощупь протиснулся сквозь очень узкое место и неожиданно для себя сразу оказался на широком открытом пространстве. Тут же кто-то сдернул одеяло с фонаря; яркий свет ослепил меня, а на плечи мне упало лассо и стянулось, прижав мои руки к бокам. Одновременно со всех сторон раздались торжествующие дикие вопли, и на меня обрушилась целая толпа каких-то темных личностей.

Тогда я яростно взревел, повел плечами, порвав ту риату, словно шерстяную нитку, выхватил из-за спины эскопету и выпалил навскидку. Громовой выстрел разом смел всю напавшую на меня нечисть: люди посыпались на землю что твои кегли! Они орали, и визжали, и выли, а кто-то вдруг пронзительно заверещал:

— Ты, чертов старый осел! Ведь ты же клялся и божился, что все оружие разряжено!

— Наверно, он опять припер с собой ту проклятую артиллерию! — в ужасе взвыл какой-то другой голос. — Хватайте его, пока он не успел ее перезарядить!

Сразу после этого вопля я снова схлестнулся с набежавшей толпой в смертельной схватке. Ну, честно говоря, с теми из них, кто еще мог шевелиться.

Я слышал, как где-то неподалеку мой дядюшка Джоэль благим матом кричит «Караул!», но, боясь случайно подстрелить его в темноте — ведь фонарь давным-давно раздавили и великая битва продолжалась в полной неразберихе, — я не решался пустить в ход свои шестизарядные. Тогда я начал пробиваться сквозь толпу голыми руками, сбивая каждым удачным ударом с ног троих или четверых разом, а затем я обхватил стольких, скольких сумел, и слегка прижал их, но только до тех пор, пока не затрещали ребра, некоторых я просто отшвыривал в сторону, и не моя вина, если они случайно падали головой на камни, а другими, когда уже стало полегче, я аккуратно подтер дно каньона, чтобы не было так грязно.

Но, честное слово, этих чудаков там было куда больше, чем семь человек! Дно каньона сплошь покрылось телами; я шагу не мог ступить, чтобы об кого-нибудь не споткнуться; и все же тот каньон, казалось, был по-прежнему полон людьми, весьма активно жаждавшими моей крови. Тогда я подумал, может, тут против моих беспомощных родственников собралась вся округа, вставшая на сторону подлых Клинтонов. Подобная пристрастность настолько возмутила меня, что я удвоил свои усилия, и завывания ненароком подвернувшихся мне под руку врагов слились в протяжный вой, возносившийся из бездн ущелья прямо к звездным небесам Аризоны.

Затем эти дурни ни с того ни с сего принялись стрелять в меня в полной темноте и, конечно же, попадали друг в друга; они пытались свалить меня, хватая за ноги, только поэтому я на них и наступал! Ну и вдобавок они здорово порезали друг друга своими охотничьими ножиками, наивно полагая, что тычут ими в меня. Наконец я выудил из толпы самого здоровенного обалдуя, какой там у них был, подкинул его на ладони, чтобы прикинуть вес, а потом перехватил его за лодыжку и, раскрутив малого над своей головой наподобие цепа, принялся выкашивать нападавших на меня идиётов рядами и колоннами. Тут они сперва заорали:

— На помощь! Караул! Убивают! — а потом ударились в паническое бегство по каньону, чуть из штанов не выпрыгивая. Удирали, конечно, только те, кто еще мог хоть как-то двигаться.

Немного переведя дух, я швырнул им вслед свою живую дубинку, да так удачно, что зашиб почти насмерть еще человек десять, а потом зажег об штаны спичку, чтобы пересчитать покойников. Все дно каньона было усеяно ворочающимися и стонущими телами. Но, наверное, я перестарался и забил в эскопету слишком тяжелый заряд для того количества пороха, потому как дробь, гвозди и прочий хлам, не говоря уж про соль, так никого и не убили, хотя навели немало шороху.

Наконец я обнаружил дядюшку Джоэля. Он лежал на животе и выл так жутко, что запросто мог перепугать насмерть кого угодно. Было очень похоже на то, что задница дядюшки остановила в полете львиную долю той самой каменной соли.

— Почему ты не предупредил меня, что прихватил с собой тот проклятый мушкетон?! — гневно вскричал он, едва заслышав мои шаги. — Оставь меня! Я умираю! И хоть раз в жизни я хочу почить спокойно!

Но я боялся, что Клинтоны еще могут вернуться, а потому подобрал дядюшку и положил его животом вниз на его собственную лошадь. Потом я принялся звать мальчиков, но никто из них так и не откликнулся, и тогда я решил, что Клинтонам удалось-таки их подстрелить, а потому нам не оставалось ничего другого, как отправиться назад на ранчо, чтобы приготовиться там к последнему смертельному бою. Бедному дядюшке Джоэлю пришлось трястись на лошади, животом вниз поперек седла. Он стонал и рыдал, а потом вдруг начал ругаться, и изрыгаемые им проклятья были поистине ужасно жуткими.

— Теперь ты — последний из Гарфильдов, бедный мой дядюшка Джоэль, — сочувствуя изо всех сил, сказал я. — Но не беспокойся! Твои мальчики будут отомщены! А я буду стоять за тебя стеной, до самого конца!

Никаких признаков погони слышно не было, и мы спокойно добрались до ранчо. Я оставил дядюшку Джоэля на кухне — он пытался выковырять из своей шкуры хотя бы самые крупные куски каменной соли, — накрепко заколотил ставни гвоздями, а потом приволок наверх бульдога и все бочки с дождевой водой, какие мне удалось найти во дворе.

— Когда они придут, сражаться буду я один, дядюшка Джоэль, — сказал я ему. — А ты следи, когда они попытаются подпалить дом, и сразу заливай огонь водой!

Дядюшка ничего мне не ответил. Он вообще выглядел как-то бледно и пришибленно. Ну да ладно, подумал я, у любого будет такой вид, ежели в одночасье потерять всех своих сыновей. Но ведь с вендеттами, с ними всегда так!

Уже совсем рассвело, когда я выглянул из окна второго этажа и воскликнул:

— Ну вот, они и пожаловали! Мой Бог, дядюшка, да с ними самая настоящая армия!

Во главе разношерстной толпы я увидел Клинтонов, а рядом с ними шерифа с его людьми и еще человек сорок — пятьдесят, и по их синякам и изрядно помятому виду я рассудил так, что они наверняка были среди тех подонков, которые так подло напали на меня в каньоне. За ними ехала целая рота кавалеристов из форта, а позади кавалеристов плелось еще сотни три-четыре человек. Зеваки, я так понимаю. Пришли поглазеть на потеху.

Я аккуратно поймал на мушку старика Клинтона, прицелившись в него из того сорок пятого, что я держал в правой руке. Когда я спустил курок, все наши гости попадали лицом в пыль и истошно завопили, но старик Клинтон даже не подумал вывалиться из седла, а по отдаче своего шестизарядного я сразу же понял: патрон был холостой! Тогда я принялся лихорадочно вытаскивать гильзы из своих револьверов и клянусь вам: все они оказались без пуль! И тут я вдруг заметил, что в толпе, рядом с Клинтонами, как ни в чем не бывало торчат Билл, Джо и Джим Гарфильды!

— Я требую, чтобы ты немедленно сдался! — заревел шериф.

— Отвали подальше или я счас провентилирую твое пузо! — заревел я в ответ, хватая винчестер и свирепо глядя при этом на дядюшку Джоэля. — Не кто иной, как ты, зарядил мои пушки холостыми, когда притворялся, что хочешь их почистить! — обвиняюще ткнул я в него пальцем. — Ты что, рехнулся, старый хрыч? И что делают там, внизу, твои мальчишки?

И тут дядюшку Джоэля вроде как прорвало.

— Да! — дико завопил он. — Да! Да! Да! Это я повытаскивал пули из всех твоих патронов! И это я ускользнул от тебя в ущелье и предупредил отряд самообороны, что ты уже близко! Слышишь ты, проклятый маньяк! Когда вчера я отсылал те деньги назад старику Клинтону, я попросил его в записке, чтобы они с моим Биллом разработали план, как тебя схватить, и это я умолял его, чтобы он вызвал людей шерифа и отряд самообороны, и это я завел тебя в засаду!

Я тупо смотрел на дядюшку Джоэля, полностью парализованный его ужасными речами. А дядюшка прям-таки бесновался.

— Лично я никогда не хотел никакой войны с Клинтонами! — взвизгнул он наконец. — Это ты втянул меня в эту кошмарную кровавую кашу! Ты представляешь собой ужасную угрозу обществу! А теперь счас же выпусти меня отсюда!

— Вот уж никогда не думал, что мне суждено дожить до того, чтобы услышать такое! — пораженно пролепетал я. — Чтобы купить постыдный мир, ты пошел на то, чтобы предать родного племянника, отдав его, точно невинного агнца, на растерзание этим позорным волкам?! Боже мой! Впрочем, ладно.

Я проделал сюда из Невады немалый путь, чтобы защитить ничем не запятнанную честь нашей семьи, и я сберегу ее любой ценой! Хочешь ты того или нет!

Дядюшка Джоэль глухо застонал и со стуком осел на пол, а снаружи послышался пронзительный крик старика Клинтона:

— Вперед ребята! Вперед и кончайте с ним, будь он проклят! Он взорвал мой дом! Он похитил покой моей семьи! Он чуть не до смерти изувечил моего сына!

— Слушай, ты, Элкинс! — заорал вслед за стариком шериф. — Если ты счас же не выйдешь сюда и чтоб руки держать вверх, мы возьмем этот дом штормом!

— Плевать я хотел! — заревел я. — Начинайте свой поганый шторм, и я мигом превращу его в такой страшный горный ураган, какого вы тут, в вашей доморощенной Аризоне, отродясь не видывали!

И дабы подчеркнуть всю серьезность сказанного мною, я тут же метким выстрелом сбил с шерифа шляпу. После чего кое-кто из толпы открыл огонь по дому. Но тут поднял руку капитан кавалеристов и крикнул мне:

— Послушай, Элкинс! Я хочу поговорить с тобой! Не стреляй!

Он с очень важным видом подъехал к окну, нахмурившись, посмотрел на меня снизу вверх и сказал:

— Мой мальчик! Подумай сам! Не можешь же ты один сражаться со всей армией Соединенных Штатов!

— Я не твой мальчик! — придя в страшную ярость, заревел я в ответ. — Я — Брекенридж Элкинс, лучший боец, когда-либо спускавшийся на вашу паршивую равнину с гор Гумбольта! Я могу одолеть любого гризли в честном бою! Мне не раз случалось ловить за хвост горного льва! И я успею трижды укусить гремучую змею, прежде чем она соберется меня ужалить! Начинай свой шторм, как только будешь готов, ты, недоделанный годовалый телок с медными пуговками на брюхе! Идите сюда все, и я проверчу не меньше дырочек в ваших голубых мундирах, чем их провертел мой папашка в великой битве у Бизоньего Ручья!

Капитан побагровел, и он закашлялся, и он даже вроде как начал задыхаться, и что-то такое бессвязно залопотал, брызгая слюной во все стороны, и как раз тут появился какой-то старый седобородый хрыч, и он протолкался через толпу и закричал в мою сторону:

— Я есть главный почтмейстер Зуба Пилы! У меня тут срочное заказное письмо для мистера Брекенриджа Элкинса!

Он перебросил записку в открытое окно, а я поймал ее одной рукой, не выпуская из другой винчестер, и распечатал, и начал читать. А старый хрыч тем временем очень спокойно развернулся, снова протолкался через толпу и смылся. И вот что я прочитал:

Дорогой Брекенридж! До меня дойти о тебе какие-то странные слухи. Какою черта ты торчишь в этом давно эатупевшем Зубе Пилы? Ведь тамошние ребята — они никакие нам не родичи. И даже фамилия ихняя пишется совсем иначе: Г-о-р-ф-е-л-ь. А еще тою лучше, приезжал бы ты сюда, к нам.

Твой нежно любящий тебя дядюшка, Джоэль Гарфильд, Винтовочное Дуло, Аризона.

P. S. А ту семейку, с которой у нас тут вышло что-то вроде вендетты, мы сами давным-давно вышвырнули из нашей местности, но ты все равно приезжай, потому как я сильно хочу с тобой повидаться, да и все остальные наши родичи — тоже хочут!

Прочитав такое, я тупо воззрился на тело, продолжавшее исторгать приглушенные стоны, лежа на полу.

— Так, значит, ты — вовсе не Джоэль Гарфильд, приехавший сюда из Гваделупы, штат Техас, в шестьдесят девятом году? — непослушными губами прошептал я.

— Не-а! — злобно ответил мой бывший дядюшка Джоэль. — И никогда им не был! Я — Джозеф Эль. Горфель! И я приехал сюда из Канзаса, и тому нету еще и десяти лет!

Тут я просто сошел с ума. Я прямо-таки стал самым настоящим берсерком!

— Выходит, ты попытался извлечь выгоду из моего неведения! — завыл я, в отчаянии вышвырнув его винчестер на улицу прямо через оконное стекло. — Ты обманом втянул меня в какую-то ничтожную кухонную свару, заставив выступить на твоей стороне, проклятый седобородый старый хитрый змей! Ты попытался наложить свои жадные грязные лапы на простодушного наивного чужестранца! Да за такое тебя застрелить мало!

Услышав мои последние слова, мой бывший дядюшка Джоэль вдруг зашелся в истерике и начал визжать, корчась от приступов поистине ужасного хохота. Но я, возмущенно и презрительно фыркнув, уже отвернулся от него и крикнул в окно тому капитану:

— Ты вроде как велел мне выходить из дома, армия? Отлично! Я выхожу! Лови!

С этими словами я выбросился в окно и, ловко раздвинув ноги, шлепнулся верхом на капитанову лошадку, в самый раз позади седла. Бедная тварь захрипела и упала на колени, но мгновенно снова вскочила на ноги и стрелой метнулась прочь от дома. Я нежно обнимал капитана за его голубое пузо, так что солдаты не решились стрелять в меня, опасаясь попасть в своего командира. Мы черной молнией промчались сквозь боевые порядки кавалерии, оставляя позади себя лишь крики и визг поспешно разбегавшегося во все стороны гражданского сословия. А спустя несколько мгновений мы уже были далеко в холмах.

А те люди, которые утверждают, будто я украл капитанскую лошадку, — отъявленные лжецы! Потому как несколько позже, ну буквально через год, я прислал ее назад! И то, что я будто бы нарочно швырнул бедного капитана на клумбу с кактусами, стоило мне оказаться вне зоны огня, — тоже наглая ложь! Я вообще его никуда не швырял! Я даже не заметил, когда именно он нечаянно вывалился из моих рук. А уж кому-кому, как не ему, следовало бы быть осмотрительней и повнимательней следить, куда именно он падает своим глупым голубым пузом вперед!

Одним словом, все, чего я теперь хочу, так это оставаться всю свою жизнь как можно дальше от Зуба Пилы и от этих противных Горфелей. Потому как нету в мире ничего более отвратительного, чем человеческая неблагодарность!

Роберт Говард Собрание сочинений в четырех томах Том 2 Голуби Преисподней

Час Дракона

1. Спящий, пробудись!

Вздрогнули бархатные портьеры, и, пустив по стенам волну пляшущих теней, замерцало пламя высоких свечей. Между тем, даже слабого движения воздуха не было в зале. Вокруг стола черного дерева, на котором покоился саркофаг из резной зеленой яшмы, стояли четверо мужчин. У каждого из них в воздетой правой руке горела странным зеленым светом черная свеча причудливой формы. Ночь окутывала мир, и безумный ветер завывал в мрачных ветвях деревьев.

Тревожная тишина и пляшущие тени владели залом, в то время как четыре пары горящих волнением глаз были устремлены на длинный зеленый ящик. Загадочные иероглифы на его поверхности подобно змеям переплетались в неверном свете свечей.

Человек в изножье саркофага склонился и пламенем свечи начертил в воздухе некий мистический знак. Потом, установив свечу в черной с золотом чаше и произнеся какие-то непонятные спутникам заклинания, погрузил свою широкую белую ладонь в складки обшитой горностаевым мехом одежды. Когда рука вернулась обратно, в ней сиял огненный шар.

Трое остальных испустили глубокий вздох, смуглый крепкий человек, стоящий в изголовье саркофага, прошептал:

— Сердце Аримана!

Предводитель резким жестом призвал к тишине. Где-то вдалеке начала жалобно выть собака, а за окованной металлом и накрепко закрытой дверью раздались крадущиеся шаги. Однако никто не отвел взгляда от саркофага; человек в горностаевой мантии продолжал делать пассы пылающим кристаллом и повторял заклинания, считавшиеся древними еще в дни гибели Атлантиды. Свет, вырывавшийся из камня, ослеплял, и нельзя было доверять глазу, но резная крышка саркофага треснула, словно распираемая изнутри какой-то неодолимой силой, и все четверо увидели мумию — скрюченную, сморщенную фигурку — ее конечности торчали из тронутых тлением, бинтов, как ветки.

— И ты собираешься оживить это? — сардонически усмехаясь, спросил темнолицый человек, стоявший справа.

— До него же дотронуться нельзя — рассыплется. Глупы же мы были, когда…

— Тс-с! — властно сказал высокий — тот, что держал камень. Зрачки его расширились, на высоком белом челе выступили капли пота. Он склонился вперед и, стараясь не касаться мумии, опустил пылающий кристалл ей на грудь. Потом отступил назад, собрал, казалось, все силы и беззвучно прошептал магическую формулу.

Пламя, пульсирующее в огненном шаре, пылало на мертвой высохшей груди. Собравшиеся тяжело дышали, сцепив зубы, глазам их предстало поразительное зрелище. Засушенное существо в саркофаге начало увеличиваться, расти и в длину, и в ширину. Бинты лопнули и рассыпались в бурый прах. Темные скрюченные конечности набухали, выпрямлялись и светлели на глазах.

— Во имя Митры! — прошептал высокий светловолосый человек, стоявший слева. — Он не был стигийцем! По крайней мере, хоть это правда.

И снова дрожащий палец приказал хранить молчание. Перестала выть собака вдалеке. Она поскулила, словно ее донимали кошмары, но и этот звук затих, и во внезапно наступившей тишине светловолосый услышал скрип тяжелых дверей — словно кто-то с огромной силой напирал на них снаружи. Он взялся за рукоять меча и хотел обернуться, но человек в горностаях прошипел:

— Остановись! Не разрывай цепь! И не подходи к двери, если тебе дорога жизнь!

Светловолосый пожал плечами, обернулся и застыл, пораженный. В яшмовой гробнице спал живой человек — высокий, сильный, белокожий, с черными волосами и бородой. Он лежал неподвижно, с широко открытыми глазами, бессмысленными, как у новорожденного.

Человек в мехах понемногу приходил в себя после нечеловеческого напряжения.

— О, Иштар! — прошептал он. — Это Ксальтотун! Живой! Валерий, Тараск, Амальрик! Теперь видите? Видите? Вы во мне усомнились, но я вас не подвел. Сегодня ночью мы были в двух шагах от адских врат, и рядом с нами толпились чудовища тьмы — да, они сопровождали его до самого выхода, — но мы вернули к жизни великого мага.

— И, несомненно, обрекли свои души на вечную муку, — сказал темнолицый невысокий Тараск.

Светловолосый Валерий рассмеялся:

— Могут ли быть муки горшие, чем сама жизнь? Все мы прокляты с самой минуты рождения. Да и вообще — кто бы не отдал свою жалкую душонку, чтобы получить престол?

— Нет разума в его взоре, Ораст, — заметил гигант Амальрик.

— Он слишком долго был мертвым, — ответил Ораст. — Сейчас он подобен внезапно разбуженному, в душе его пустота. А ведь он был погружен в смерть — не в сон. Мы вернули его душу, прошедшую сквозь бездонные омуты мрака и забвенья. Я заговорю с ним.

Он наклонился над саркофагом и, впившись взором в темные глаза лежащего в нем человека, медленно воззвал:

— Ксальтотун, проснись!

Губы воскресшего дрогнули.

— Ксальтотун, — глухо прошептал он.

— Ты — Ксальтотун, — сказал Ораст — так гипнотизер обращается к усыпленному. — Ты — Ксальтотун из города Пифона в Ахероне.

В темных глазах появился слабый огонек.

— Я был Ксальтотун, — раздался шепот. — Теперь я мертв.

— Ты есть Ксальтотун! — воскликнул Ораст. — Ты не мертв, ты жив!

— Да, я Ксальтотун, но мертвым покоюсь я в стигийской столице Кеми, где был убит.

— Жрецы-отравители своим черным искусством превратили тебя в мумию — все органы остались нетронутыми. Теперь ты снова жив. Это Сердце Аримана вернуло тебя к жизни, призвав твою душу сквозь время и пространство.

— Сердце Аримана! — огонь памяти запылал ярче. — Варвары похитили его у меня!

— Он вспомнил, — сказал Ораст. — Выньте его из саркофага.

Спутники подчинились не сразу, нерешительно прикоснулись к воскрешенному ими человеку, и даже ощущение под пальцами пышущего жизнью, крепкого, мускулистого тела не придало им уверенности. Когда Ксальтотуна перенесли на стол, Ораст облачил его в заранее приготовленную одежду из бархата, расшитую звездами и полумесяцами, а на голову и плечи набросил золототканное покрывало.

Он покорно принимал все, что с ним делали — даже тогда, когда его усадили в кресло, похожее на трон, — с высокой эбеновой спинкой, широкими серебряными подлокотниками и с ножками в виде когтистых лап. Он был неподвижен, но мысль мало-помалу просыпалась в его глазах — они становились все глубже, загадочней и ясней. Казалось, что скрытые давным-давно магические огни неторопливо поднимаются на поверхность из бездонных глубин мрака.

Ораст украдкой бросил взгляд на спутников, которые с лихорадочным возбуждением рассматривали своего необыкновенного гостя. Стальные их нервы выдержали испытание, которое человеку не столь твердому стоило бы рассудка. Он знал, что вступил в заговор не со слабодушными,но с мужами, отвага которых была известна столь же широко, как их разрушительное честолюбие и склонность к свершению зла. Потом перевел взгляд на фигуру в кресле с эбеновой спинкой. И она заговорила.

— Я вспомнил, — раздался сильный звучный голос. Говорил он по-немедийски с каким-то странным древним акцентом. — Я Ксальтотун, я был верховным жрецом Сета в ахеронском городе Пифоне. Сердце Аримана — или это было во сне? — где оно?

Ораст вложил камень в его руку и затаил дыхание, глядя на страшную драгоценность.

— Много лет назад его у меня похитили, — говорил маг. — Это кровавое сердце тьмы — в нем равно заключены спасение и проклятие. Оно пришло издалека — из самых глубин времени. Пока оно было в моих руках, никто не мог мне противостоять. Но его украли, и пал Ахерон, и я, изгнанник, укрылся в мрачной Стигии. Да, многое помнится, но многое и забылось, ибо был я в далекой стране за туманными безднами, заливами и темными океанами… Который теперь год?

— Исход года Льва, — ответил Ораст. — Три тысячи лет после падения Ахерона.

— Три тысячи лет… — сказал Ксальтотун. — Так много? Кто ты такой?

— Я — Ораст, бывший жрец Митры. Этот человек — Амальрик, барон Тор Немедийский. Второй — Тараск, младший брат короля этой страны. А вот этот высокий — Валерий, законный наследник престола Аквилонии.

— Зачем вы вернули меня к жизни? — спросил Ксальтотун. — Что вам от меня нужно?

Он был уже в полном здравии и сознании, проницательные глаза его свидетельствовали, что работе разума уже не препятствует никакая тьма. Его поведение стало уверенным, он перешел прямо к делу, понимая, что ничего не дается даром. Ораст ответил ему столь же прямо:

— Сегодня ночью мы отворили ворота ада, освободили твою душу и вернули ее в тело, потому что нуждаемся в помощи. Тараска мы желаем возвести на трон Немедии, Валерию же намерены вернуть корону Аквилонии. Твое искусство чародея поможет нам.

— Ты и сам искушен в нем, Ораст, — заметил Ксальтотун, — коль скоро сумел воскресить меня. Откуда жрец Митры узнал про Сердце Аримана и где научился заклинаниям Скелоса?

— Я уже не жрец Митры, — ответил Ораст. — Меня лишили этого звания, потому что я занялся черной магией. Если бы не Амальрик, меня бы сожгли на костре как колдуна. Но благодаря этому я смог продолжить свои исследования. Я странствовал по Заморе, Вендии, Стигии, даже среди зачарованных джунглей Кхитая. На Скелосе я читал книги в железных переплетах. Я разговаривал с невидимками в бездонных колодцах, с безликими существами в страшных испарениях джунглей. И вот в самом сердце Стигии, под черным, окруженным гигантской стеной храмом Сета, в подземельях, населенных демонами, я нашел твою гробницу и овладел искусством, способным вернуть жизнь твоему высохшему телу. Истлевшие манускрипты рассказали мне о Сердце Аримана. Потом целый год искал я, где оно укрыто, и, наконец, нашел.

— Какая же нужда была воскрешать меня? — Ксальтотун пронзил жреца взглядом. — Почему с помощью Сердца ты не увеличил собственное могущество?

— Потому что ни один из ныне живущих не знает тайн Сердца, — ответил Ораст. — Приемы, с помощью которых оно может оказать всю свою силу, не сохранились даже в легендах. Я смог только оживить тебя — в более глубокие таинства я не посвящен. Только тебе ведомы страшные тайны Сердца.

Ксальтотун, задумчиво глядевший в огненные глубины кристалла, отрицательно покачал головой:

— Мое знание магии превышает знание всех остальных людей, вместе взятых, — сказал он, — но и я не постиг всей мощи камня. В те давние времена я не использовал ее — только следил, чтобы эту силу не направили против меня. Но потом драгоценность украли — и в руках шамана варварского племени, обряженного в одежду из перьев, она превозмогла мою магическую силу. Позже камень исчез, и завистливые стигийские жрецы отравили меня прежде, чем я смог его найти.

— Он был укрыт в пещере под тарантийским храмом Митры, — сказал Ораст. — Найдя твои останки в стигийском подземном храме Сета, я узнал об этом, призвав на помощь все свое умение. Грабители гробниц из Заморы, хранимые заклятьями, почерпнутыми мной из источника, о котором лучше не говорить, выкрали твой саркофаг из когтей его темной стражи. Караван верблюдов, галера и повозка, запряженная буйволами, доставили его в этот город. Те же самые грабители — вернее, те, что остались в живых после этого страшного путешествия, — похитили Сердце Аримана из заколдованного подземелья под храмом Митры; здесь бессильны были и воровские приемы, и заклинания. Только один из всех прожил достаточно долго, чтобы передать камень в мои руки. В предсмертном бреду он говорил о том, что видел в проклятом тайнике. Грабители из Заморы — это люди самые верные, самые надежные. Никто, кроме них, даже с помощью моих заклинаний, не сумел бы похитить Сердце Аримана из тьмы, в которой оно под стражей демонов покоилось в течение трех тысяч лет после падения Ахерона.

Ксальтотун, подняв свою львиную голову, всматривался в пустоту, словно надеясь разглядеть потерянные столетья.

— Три тысячи лет, — сказал он. — Во имя Сета! Поведай, что произошло в мире за это время.

— Варвары, разрушившие Ахерон, создали новые государства, — ответил Ораст. — Там, где некогда простиралась империя, возникли наследственные монархии — Аквилония, Немедия и Аргос. Эти названия пошли от племен, давших им начало. Древние державы — Офир, Коринтия и западное царство Кот, некогда склонявшиеся перед владыками Ахерона, после падения империи обрели, независимость.

— А что произошло с народом Ахерона? — спросил Ксальтотун. — Когда я бежал в Стигию, Пифон лежал в руинах, а все большие города Ахерона с их пурпурными башнями были залиты кровью и растоптаны башмаками варваров.

— Небольшие племена в горах все еще продолжают кичиться своей ахеронской кровью, — ответил Ораст. — Что касается остальных, то мои предки-варвары прошли по их телам и стерли их с лица земли. Ибо много претерпели они от владык Ахерона.

Губы пифонца искривила жестокая и мрачная улыбка:

— О да! Не один муж, не одна жена из варварских племен с воплями умерли на жертвеннике под этой рукой. Я видел, как на главной площади Пифона из их голов соорудили пирамиду, когда короли возвращались с Запада с добычей и толпами нагих пленников.

— Истинно так! Потому и не знал отдыха меч в день расплаты, и Ахерон перестал существовать, и Пифон с его пурпурными башнями стал преданием давно минувших дней. Зато на руинах империи выросли и окрепли молодые державы. И вот мы вернули тебя, чтобы ты помог нам ими завладеть. Пусть они и не такие чудные и неповторимые, как древний Ахерон, но побороться за них стоит. Погляди, — и Ораст развернул перед гостем из прошлого искусно выполненную на ткани карту.

Ксальтотун осмотрел ее и ошеломленно покачал головой:

— Изменились даже очертания материков! Узнать их можно, но они искажены, словно в странном сне…

— Итак, — указал пальцем Ораст, — вот Бельверус, столица Немедии — именно здесь мы и находимся. На Юге и Юго-Востоке лежат Офир и Коринтия, на Востоке — Бритуния, на Западе же — Аквилония.

— Это карта мира, которого я не знаю, — тихо сказал Ксальтотун, и Ораст заметил огонек ненависти, вспыхнувший в его темных глазах.

— Это карта, которую ты поможешь нам изменить, — сказал Ораст. — Сначала необходимо возвести Тараска на трон Немедии. Достичь этого следует без пролития крови и таким способом, чтобы на Тараска не пали хотя бы малейшие подозрения. Мы не хотим, чтобы в стране вспыхнула гражданская война — напротив, всю ее мощь следует сохранить для захвата Аквилонии. Если бы король Нимед и его сыновья умерли естественной смертью — скажем, во время морового поветрия, — Тараск как ближайший наследник взошел бы на трон мирно и без помех.

Ксальтотун молча кивнул. Ораст продолжал:

— Следующая задача будет потруднее. Добиваясь аквилонского трона для Валерия, мы не сможем избежать войны, ибо держава эта — могущественный противник. Населяют ее люди сильные и воинственные, закаленные в постоянных сражениях с пиктами, жителями Зингара и киммерийцами. Уже пять веков враждуют между собой Немедия и Аквилония, и всегда окончательная победа была за аквилонцами.

Нынешний их повелитель — величайший рыцарь среди народов Запада. Он чужестранец, искатель приключений, и троном Аквилонии он завладел во время гражданской войны силой — самолично задушил короля Нумедида прямо на троне. Зовется он Конаном, и нет человека, способного выстоять против него в бою.

Сейчас Валерий — законный наследник престола. Он был изгнан своим царственным родичем Нумедидом и долго жил вдали от родины. Но в его жилах течет кровь древней династии. Многие бароны поддержали бы тайно падение Конана, в котором не то что королевской — вообще нет благородной крови. Но простой народ ему верен, как и дворянство в дальних провинциях. Но если бы его войска были разбиты и первом же сражении и сам Конан при этом погиб — не думаю, чтобы было так уж трудно короновать Валерия. Воистину со смертью Конана перестало бы существовать единственное средоточие власти. Конан не принадлежит ни к какой династии — это авантюрист-одиночка.

— Хотел бы я посмотреть на этого короля, — задумчиво произнес Ксальтотун, глядя на серебряное зеркало в одной из ниш. В зеркале ничего не отражалось, но выражение лица мага говорило: он понимает, для чего оно предназначено. Заметив это, Ораст с гордостью кивнул головой — так хороший ремесленник принимает похвалу подлинного мастера.

— Попробую показать тебе его, — сказал он и, усевшись перед зеркалом, стал пристально всматриваться и глубину стекла, где мало-помалу стала приобретать очертания некая размытая тень.

Остальные понимали, что перед ними всего лишь отражение мыслей Ораста, — точно так отражает мысли волшебников и магический кристалл. Изображение, неясное и туманное вначале, вдруг приобрело поразительную четкость — и они увидели мужа высокого роста, широкоплечего, с мощной грудью, могучей шеей и крепкими мышцами. Он был одет в шелк и бархат; золотые львы Аквилонии украшали его богатый камзол. На гладко причесанной гриве черных волос сияла корона, но висевший на поясе обоюдоострый меч подходил ему больше королевских регалий. Голубые глаза горели под низким широким лбом. Его смуглое, покрытое шрамами, почти отталкивающее лицо было лицом воина, а бархатные одежды не могли скрыть опасной мощи тела.

— Этот человек не гибориец! — воскликнул Ксальтотун.

— Нет, он киммериец. Это одно из тех диких племен, что населяют серые предгорья Севера.

— Я воевал с его пращурами, — сказал Ксальтотун. — Их не смогли покорить даже владыки Ахерона.

— Киммерийцы по-прежнему остаются угрозой для народов Юга, — сказал Ораст. — А он — истинный сын своей дикой расы. Я уже говорил, никто не может соперничать с ним в схватке.

Ксальтотун не отвечал. Он сидел, вглядываясь в сгусток живого огня, вспыхивающий и гаснущий в его руке. Во дворе протяжно и тоскливо завыла собака.

2. Дуновение черного ветра

Год Дракона пришел в сопровождении войны, эпидемий и тревоги. Моровое поветрие кружило по улицам Бельверуса и поражало и купца в лавке, и раба в сарае, и рыцаря во время застольной беседы. Искусство знахарей и врачей было бессильно. Поговаривали, что поветрие это — кара за грех гордыни и похоти. Болезнь была внезапной и смертоносной, как змеиный укус. Кожа заболевшего сначала становилась пурпурной, потом чернела, через пару минут несчастный валился на землю в агонии и, прежде чем смерть вырывала душу из разлагающегося тела, успевал почувствовать запах этого разложения. Пронзительный горячий ветер веял с юга непрерывно, на полях пропадало жнивье, на пастбищах подыхал скот.

Простой народ молился Митре и глухо негодовал на короля — по всему государству прошел слух, что под защитой стен своего дворца король тайно предается отвратительным обрядам и гнусным оргиям. А потом и в этот дворец, оскалив зубы, пробралась смерть, вокруг ног ее текли и кружились чудовищные испарения заразы. И в одну прекрасную ночь умер король вместе с тремя сыновьями, и громкоголосые глашатаи смерти заглушили мрачный и устрашающий звон колокольчиков, которыми обвешивали повозки, собиравшие с улиц гниющие трупы.

И в эту же ночь, перед рассветом, не утихающий уже неделю южный ветер перестал зловеще шелестеть шелковыми шторами. Налетел с севера ураган и загудел среди башен; загремели грозные громы, ослепительно вспыхнули стрелы молний, и хлынул дождь. Но утро пришло чистое, зеленое и прозрачное; обожженная земля покрылась травяным ковром, снова вырвались к небу жаждущие хлеба, и поветрие кончилось, ибо ночной ураган выдул из страны его ядовитые испарения.

Говорили, что по воле богов погиб грешный король со своим потомством, и, когда в большом тронном зале короновался его младший брат Тараск, народ, приветствуя короля, которому покровительствуют боги, кричал так, что башни дрожали.

Такая вспышка радости и воодушевления предшествует часто победоносным войнам. И никого тогда не удивило и не встревожило, что король Тараск быстро прекратил свару, затеянную покойным королем с западными соседями и стал собирать войска для нападения на Аквилонию. Рассуждения его были ясны и понятны, мотивам похода придавался благородный вид войны за правое дело. Король поддерживал Валерия, «законного наследника престола», он, по его словам, выступал не врагом, но другом Аквилонии, собирающимся освободить ее народ из-под власти узурпатора-чужеземца.

Если даже то тут, то там возникали циничные усмешки и перешептывания насчет любимого королевского приятеля барона Амальрика, огромное богатство которого имело своим источником порядком истощавшую королевскую казну, на общей волне воодушевления и популярности Тараска на них внимания не обращали. Человек же настолько проницательный, чтобы сообразить — подлинным, хотя и закулисным владыкой Немедии является Амальрик, все же остерегался произносить подобную крамолу вслух. И война продолжалась среди всеобщего восторга.

Король и его союзники двинулись на запад во главе пятидесятитысячного войска — тяжеловооруженных рыцарей с флажками, развевающимися над лавиной шлемов, копейщиков в стальных касках и чешуйчатых кирасах, арбалетчиков в кожаных куртках. Они с боем взяли замок, охраняющий границу, спалили три деревушки в горах и, углубившись на десять миль в чужую страну, встали в долине реки Валькии лицом к лицу с армией Конана, короля Аквилонии — сорокатысячным войском, состоявшим из пехоты, лучников и рыцарей, цветом аквилонского могущества. Не подоспели только воины из Пойнтайнии под предводительством Просперо, потому что путь их лежал из далекого юго-западного края королевства. Тараск ударил без предупреждения — не было времени для формального объявления войны.

Обе армии стояли друг против друга, разделенные широкой долиной с обрывистыми краями, на дне которой среди кустов и верб вился небольшой ручеек. Маркитантки с обеих сторон приходили туда за водой и обменивались оскорблениями и камнями. Последние лучи солнца упали на золоченый штандарт Немедии с изображением алого дракона, который развевался над шатром короля Тараска, установленного на возвышении у восточного края долины. Тени же западного обрыва, как огромный пурпурный саван, падали на лагерь аквилонской армии и трепещущий над шатром короля Конана флаг с золотым львом.

Всю ночь костры освещали долину, ветер разносил звуки труб, лязг оружия и резкие крики конных патрулей, стерегущих оба берега поросшего вербами ручья.

В предрассветном мраке зашевелился король Конан на своем ложе — куче мехов и шелка на деревянном помосте — и проснулся. Он вскочил с хриплым криком и схватился за меч. Паллантид, предводитель войска, встревоженный этим криком, вбежал в шатер и увидел своего короля, сидящего недвижно с ладонью на рукояти меча; пот выступил на его побледневшем лице.

— Ваше величество! — крикнул Паллантид. — Что-нибудь случилось?

— Что в лагере? — спросил Конан. — Как стража?

— Пятьсот всадников патрулируют ручей, наше величество, — ответил генерал. — Немедийцы не решились выступить ночью. Они, как и мы, ждут рассвета.

— Во имя Крома! — буркнул Конан. — Я проснулся от чувства, что гибель крадется ко мне сквозь тьму.

Он поглядел на большую золотую лампу, освещающую мягкие бархатные шторы и ковры огромного шатра. Они были одни — ни раба, ни оруженосца не было подле короля. Но глаза Конана горели таким же огнем, как в минуты величайшей опасности, и меч он держал в руке. Паллантид глядел на него с тревогой. Конан прислушивался к чему-то.

— Внимание! — шепнул он. — Слышишь? Кто-то крадется!

— Семь рыцарей стерегут твой шатер, повелитель, — ответил Паллантид. — Никто не может приблизиться к тебе незамеченным.

— Не снаружи? — проворчал Конан. — Мне показалось, что я слышал шаги здесь, внутри!

Паллантид быстро и удивленно огляделся. Шторы по углам сливались с тенями, но, если бы в шатре находился кто-то, кроме него и короля, он бы заметил. Паллантид снова покачал головой.

— Здесь никого нет, господин. Ты спишь в самом сердце своего войска.

— Мне приходилось видеть смерть короля, окруженного тысячами людей, — пробормотал Конан. — Что-то, что передвигается на невидимых ногах и неуловимо для глаза…

— Может, это приснилось тебе, повелитель? — спросил ошеломленный Паллантид.

— Как же, снилось! — сказал Конан. — И дьявольский был это сон: я шел по тем же долгим и трудным дорогам, что привели меня к трону…

Он замолчал, и Паллантид глядел на него безмолвно. Для генерала, как и для большинства своих цивилизованных подданных, король был загадкой. Паллантид знал, что в своей бурной, богатой приключениями жизни Конан прошел много странных дорог, пока судьба не возвела его на престол Аквилонии.

— Я снова видел поле битвы, на котором был рожден, — задумчиво говорил Конан, опершись подбородком на могучий кулак. — Я видел себя в набедренной повязке из шкуры пантеры, мечущего копье в горного хищника. Я снова был наемным рубакой, атаманом мунганов, корсаром, грабящим побережья страны Куш, пиратом с острова Бараха, вождем горцев Химелии. Я был каждым из них, и каждый из них мне приснился, все существа, которые были мной, прошли мимо меня бесконечной чередой, а ноги их выбивали из пыльной дороги тоскливый крик…

Но были в этом моем сновидении необыкновенные, неузнаваемые тени, и отдаленный голос смеялся надо мной. Под конец я увидел, что лежу на этом ложе в своем шатре и надо мной склонилась фигура в капюшоне и широком плаще. А я лежал, не в силах двинуться, и вот капюшон спал, и увидел я, что улыбается мне трухлявый череп. Тогда я и проснулся.

— Это кошмарный сон, повелитель, — сказал Паллантид, сдерживая дрожь. — Кошмар, и ничего более.

Конан отрицательно покачал головой. Он происходил из племени варваров, людей суеверных, и все инстинкты предков таились в глубине его ясного сознания.

— Кошмаров я видел много, — сказал он, — но в большинстве своем они ничего не означали. Во имя Крома, этот был особенный! Ах, если бы эта битва была уже позади и окончилась победой! С того самого дня, когда король Нимед умер от черной заразы, у меня скверные предчувствия. Почему болезнь прошла, когда он умер?

— Говорят, что за грехи…

— Обычные глупости, — сказал Конан. — Если бы моровое поветрие косило всех грешников, то, клянусь Кромом, оставшихся в живых не удалось бы сосчитать, потому что и считать было бы некому! Почему боги, о справедливости которых толкуют мне жрецы, должны были погубить пять сотен крестьян, купцов и рыцарей до смерти короля, если болезнь предназначалась именно ему? Или боги действуют вслепую, как рубака в тумане? Клянусь Митрой, если бы мои удары обладали такой точностью, у Аквилонии уже давно был бы новый владыка.

Нет, черная зараза не была простым поветрием. Оно обычно дремлет в гробницах Стигии и на свет вызывается лишь при помощи чернокнижников. Когда я сражался в армии принца Альмурика, напавшего на Стигию, из наших тридцати тысяч половина погибла от стигийских стрел, а оставшиеся — от черной заразы, напавшей на нас с юга, как ветер пустыни. Выжил один я.

— А в Немедии умерло около пятисот, — сказал Паллантид.

— Кто-то призвал эту болезнь и знал, как положить ей конец в надлежащее время, — ответил Конан. — И тогда я понял, что во всем этом есть чья-то дьявольская воля. Кто-то призвал заразу, кто-то ее прогнал, когда дело было сделано и Тараск, спаситель народа от гнева богов, уверенно сел на трон. Во имя Крома, я чувствую здесь грозный и тонкий умысел. Что ты слышал о чужеземце, который, как говорят, стал у Тараска советником?

— Он закрывает лицо, — ответил Паллантид, — и еще говорят, что чужеземец этот прибыл из Стигии.

— Прибыл из Стигии, — с усмешкой повторил Конан. — Скорей уж прибыл из ада! Эй, это еще что?

— Трубы немедийцев! — воскликнул Паллантид. — И я слышу, как отвечают им наши! Уже светает, сотники поднимают людей и готовят к бою. Храни их Митра, ибо многие из них не увидят солнца, когда оно начнет заходить над теми скалами.

— Пришли мне оруженосцев! — заревел Конан, вскочив и сбросив с себя бархатную ночную одежду: впереди был бой, и он забыл о своих опасениях. — Иди к сотникам и проверь, все ли готово. Я присоединюсь к тебе, когда надену доспехи.

Многие из привычек Конана были загадкой для его цивилизованных подданных — например, упорство, с которым он защищал свое право спать одному в своей комнате или шатре. Паллантид поспешно вышел, гремя доспехами, надетыми еще ночью, после непродолжительного сна. Быстрым взглядом он обвел лагерь, в котором закипела жизнь: звякало оружие, людские тени мелькали в сумрачном свете между длинными рядами шатров. На западе еще бледно мерцали звезды, но на востоке уже розовели длинные полосы зари, и на их фоне расправлял свои складки драконий штандарт Немедии.

Паллантид направился к стоящему поблизости меньшему шатру, где спали королевские оруженосцы. Разбуженные трубами, они уже высыпали наружу. Паллантид приказывал им торопиться, когда его парализовал и лишил речи донесшийся из королевского шатра глубокий страшный крик и звук глухого удара, а потом — звук падающего тела. И еще — низкий, густой смех, от которого кровь застыла в жилах генерала.

Паллантид охнул, развернулся и побежал к шатру. Еще один крик вырвался у него, когда он увидел могучее тело Конана, лежавшего на ковре. Большой двуручный меч короля лежал возле его ладони, а разрубленный столб шатра показывал, куда был направлен удар этого меча. Выхватив клинок, Паллантид внимательно оглядел шатер, но ничего не увидел. Как и незадолго перед этим, в шатре были лишь король и он сам.

— Ваше величество! — Паллантид упал на колени возле поверженного короля.

Глаза Конана были открытыми и вполне осмысленными. Губы его дрожали, но не произносили ни одного слова, казалось, он был не в силах двигаться.

Снаружи раздались голоса. Паллантид быстро вскочил и подошел к выходу. Около него стояли королевские оруженосцы и один из рыцарей, охранявших шатер.

— Мы услышали шум внутри, — пояснил рыцарь. — С королем все в порядке?

Паллантид внимательно посмотрел на него.

— Входил ли кто-нибудь ночью в шатер или выходил из него?

— Никто, кроме тебя, Господин, — сказал рыцарь, и Паллантид не усомнился в его искренности.

— Король споткнулся и уронил меч, — коротко пояснил он. — Возвращайся на пост.

Когда рыцарь ушел, генерал коротко кивнул оруженосцам и, когда они вошли в шатер, тщательно задвинул штору. Они побледнели, увидев короля лежащим на ковре, но жест Паллантида удержал их от всяких возгласов.

Генерал снова наклонился над Конаном, который все еще пытался что-то сказать. Мышцы его напряглись, и он смог чуть приподнять голову. Наконец, можно было едва различить слова:

— Тварь… тварь там, в углу!

Паллантид поддержал голову короля и со страхом огляделся, В свете лампы он увидел бледные лица оруженосцев и бархатные тени, притаившиеся в углах шатра — только и всего.

— Здесь ничего нет, наше величество, — сказал он.

— Она была там, в углу, — прошептал король, качая головой из стороны в сторону и пытаясь встать. — Человек — или что-то вроде человека, замотанного в бинты, похожего на мумию и одетого в истлевший плащ с капюшоном. Я разглядел его глаза, когда он прятался в углу. Я думал вначале — это тень, но потом увидел глаза. Они были, как черные алмазы.

Я бросился на него с мечом, но промахнулся — Кром знает, по какой причине, — и разрубил этот столб. Он схватил меня за руку и закачался, а пальцы его жгли, как раскаленное железо. Вся сила покинула меня, а земля поднялась и ударила меня, как дубиной. Потом он исчез, а я, я лежал, будь оно все проклято, и не мог пошевелиться. Я окаменел!

Паллантид поднял руку гиганта, и его кинуло в дрожь: на запястье он увидел синие следы длинных тонких пальцев. Какая ладонь могла обладать такой силой, чтобы оставить след на этой могучей руке? Тут он вспомнил смех, доносившийся из шатра, и холодный пот прошиб генерала. Смеялся не Конан.

— Это дело рук дьявола! — прошептал трясущийся оруженосец. — Говорят, что дети тьмы выступили на стороне Тараска!

— Замолчи! — сурово сказал Паллантид.

Утро уже погасило все звезды. С гор веял легкий ветерок, разносивший звук сотен и тысяч труб. От этого звука сильная судорога пробежала по телу короля. Снова заиграла сила в его мышцах, когда он попытался разорвать невидимые цепи, приковывающие его к земле.

— Оденьте меня в доспехи и привяжите к седлу, — прошептал он. — Я еще поведу вас в атаку!

Паллантид покачал головой, а один из оруженосцев потянул его за одежду.

— Господин, мы погибнем, если враги узнают, что наш король лежит без сил! Только он мог бы привести нас сегодня к победе!

— Помогите мне положить его на кровать, — ответил генерал.

Они повиновались и положили бессильного гиганта на кучу мехов, укрыв его шелковым плащом. Паллантид повернулся к пятерке оруженосцев, долго вглядывался в их побледневшие лица и наконец сказал:

— Пусть уста наши навеки молчат о том, что случилось в шатре. От нас сейчас зависит судьба королевства Аквилонии. Пусть один из вас пойдет и приведет Валанна, сотника пеллийских копейщиков.

Оруженосец, на которого было указано, поклонился и быстро вышел из шатра. Паллантид смотрел на поверженного короля. За стенами шатра ревели трубы, кричали командиры, все нарастал гул тысяч людских голосов. Наконец оруженосец вернулся с тем офицером, о котором говорил Паллантид — высоким воином, широкоплечим и мускулистым, по сложению очень похожим на короля. Волосы у него были тоже вроде конановых — черные и густые, только глаза серые, да и лицом он не походил на своего короля.

— У короля приступ некой редкой болезни, — сухо пояснил Паллантид. — Тебе выпала великая честь: ты оденешь его доспехи и поведешь сегодня армию в бой. Никто не должен узнать, что на королевском коне скачет не король.

— За эту честь любой человек охотно бы отдал жизнь, — сказал сотник, ошеломленный своей задачей. — Клянусь Митрой, я не подведу!

И бессильный король глядел горящими глазами, в которых отражался его горький гнев и мучительное чувство унижения, как его оруженосцы освобождают Валлана от кольчуги, шлема и наколенников, чтобы облечь его в черный панцирь Конана, а также в шлем с забралом и гребнем, украшенным черным султаном. Затем следовала шелковая накидка с вышитым на груди золотым королевским львом, широкий пояс с золотой пряжкой поддерживал покоящийся в золотых ножнах обоюдоострый меч с рукоятью, покрытой самоцветами. Пока они этим занимались, сурово ревели трубы, лязгало оружие, из-за реки доносился глухой рев, когда полк за полком выходил на позиции.

Валлан в полном облачении встал на колени и склонил султан перед лежащей на ложе фигурой.

— Господин мой и король, клянусь Митрой, я не опозорю доспехов, которые надел сегодня!

— Принеси мне голову Тараска, и я сделаю тебя бароном!

Страдание сорвало с Конана тонкий налет цивилизации. Глаза его горели такой ненавистью и жаждой крови, какой мог бы позавидовать любой варвар с Киммерийских нагорий.

3. Катастрофа

Аквилонская армия стояла уже в полной готовности — длинные спаянные шеренги пеших и конных в сияющей стали, — когда из королевского шатра выплыла огромная фигура в черной броне, чтобы оседлать черного жеребца, удерживаемого четырьмя оруженосцами, и армия издала такой клич, что задрожали горы. Потрясая оружием, все солдаты рыцари в золоченых панцирях, копейщики в кольчугах и стальных шлемах, лучники, держащие свои огромные луки, — громогласным хором выразили свое восхищение королю-воину.

Армия на другой стороне долины перемещалась к реке по пологому склону, сталь доспехов поблескивала сквозь утренний туман, клубившийся у конских ног.

Аквилонцы, не торопясь, двинулись им навстречу. От конского топота загудела земля. Шелковые полотнища штандартов развевались на утреннем ветру, а лавина копий с трепещущими флажками то поднималась, то опускалась, точно лес в бурю.

Десять вооруженных до зубов угрюмых ветеранов войны, умеющих молчать, охраняли королевский шатер, в котором остался один из оруженосцев. Кроме небольшой группы посвященных, никто не знал во всей могучей армии, что не Конан восседает на огромном черном жеребце, выступающем во главе войска.

Аквилонцы выстроились согласно традиции: основная сила, полки тяжеловооруженных рыцарей, составили центр армии, на крыльях были отряды конницы, поддерживаемые копейщиками и лучниками. Лучники были жителями Боссона на Западном Пограничье — крепкими низкорослыми людьми в кожаных куртках и плоских стальных шлемах.

Немедийская армия была построена примерно так же. Оба войска приближались к речушке, крылья при этом вырвались вперед. Посреди войск Аквилонии над всадником на черном жеребце развевалось огромное полотнище со львом.

Но в королевском шатре Конан на своем ложе только стонал от душевной муки и ругался по-язычески.

— Войска сближаются, — говорил ему оруженосец, выглядывая из шатра. — Слышишь, как гремят трубы? Ха! Солнце сверкает на шлемах и остриях копий так, что глазам больно… Реку оно окрасило алым… Воистину воды ее заалеют прежде, чем минет день!

Неприятель вышел к берегу. Теперь между войсками, точно ядовитые тучи, мечутся стрелы, заслоняя небо. Ха! Хороший выстрел, парень! Боссонские лучники стреляют вернее — слышишь их клич?

Среди рева труб и грохота стали король действительно услышал дикий гортанный рев боссонцев, которые натягивали тетивы и посылали стрелы с удивительной меткостью.

— Их стрелки пытаются навязать нашим схватку, чтобы их конники могли выйти к реке, — продолжал оруженосец. — Берега не крутые, они плавно сходят к воде. Рыцари двинулись, пошли прямо сквозь кустарник. Клянусь Митрой, наши стрелы длиной в локоть находят любую щель в их доспехах! Падают с коней мужи, отчаянно бьются в воде… Там неглубоко и течение ровное, но люди тонут под тяжестью доспехов и копытами ошалевших коней. Теперь двинулась аквилонская конница. Рыцари въезжают в реку и вступают в бой с немедийскими всадниками… Вода вспенена конскими копытами, а удары мечей о мечи оглушают!

— Во имя Крома! — вырвалось в отчаянии у Конана. Жизнь понемногу возвращалась в его тело, хотя подняться он еще не мог.

— Вот и фланги столкнулись, — сказал оруженосец. — Пехота в воде схватилась врукопашную, лучники стреляют из-за их спин. Клянусь Митрой, немедийские арбалетчики в центре перебиты, а боссонцы стреляют теперь по дальним рядам. В центре враг не продвинулся ни на пядь, а его крылья отброшены от реки!

— Во имя Крома, Имира и Митры! — бесновался Конан. — Боги или дьяволы, перенесите меня в битву, хотя бы мне пришлось пасть от первого же удара!

Весь жаркий день битва была, как буря. Долина содрогалась от атак и контратак, от свиста стрел, треска панцирей и копий. Но аквилонская армия удержала позиции. Отброшенные однажды от реки, ее отряды под предводительством черного знамени с золотым львом над могучим всадником вернули утраченную территорию. Правый берег был подобен мощной крепости, и оруженосец доложил, наконец, Конану, что немедийцы отходят от реки!

— Мы прорвали их фланги! — кричал он. — Их рыцари показывают спины! Но что это? Твое знамя двинулось вперед — основные силы вошли в воду! Клянусь Митрой, Валанн переводит армию на другой берег!

— Глупец! — зарычал Конан. — Там может быть ловушка! Он должен только удержать позицию — на заре подойдет Просперо со своим корпусом.

— Рыцари попали под обстрел! — крикнул оруженосец. — Но не остановились, идут вперед… Перешли! Атакуют вверх по склону! Паллантид послал им на помощь оба фланга — что еще он мог сделать? Знамя со львом наклонилось и качается над схваткой.

Немедийские конники сопротивляются, но мы разрезали их строй! Они отступают! Немедийский левый фланг бежит что есть сил, наши копейщики преследуют их! Я вижу Валанна, который бьет и рубит, как безумный. Жажда крови охватила его. Люди не слушают Паллантида, они устремились за Валанном — лицо его закрыто забралом, они думают, что это — Конан…

Но смотрите — есть метод в его безумии! С пятью тысячами отборных рыцарей он огибает фронт немедийцев, они смешались… Смотри! Их фланги прикрыты обрывистыми кручами, но среди них есть незащищенный проход. Что-то вроде большой расщелины, которая открывается уже за боевыми порядками врага. Клянусь Митрой, Валанн увидел свой шанс и хочет его использовать! Он отбрасывает неприятельское крыло и ведет своих рыцарей к этому проходу. Он обходит центр основной схватки, пробивается сквозь копейщиков, входит в расщелину!

— Ловушка! — зарычал Конан, пытаясь подняться.

— Нет! — торжествующе вскричал оруженосец. — Вся немедийская армия у него на виду! Они забыли о проходе — не думали, что отступят так далеко. О, глупый, глупый Тараск — сделать такую ошибку! Я вижу, как из расщелины за немедийским строем показались пики и флажки. Они разорвут этот строй и сомнут его… Но что это, во имя Митры?

Он заколебался, когда дрожь тронула стены шатра. А вдали, заглушая звуки битвы, раздался неописуемо жуткий, низкий, хриплый рев.

— Стены расщелины задрожали! — закричал оруженосец. — Господи, что же это такое? Река выходит из берегов, верхушки скал рушатся, дрожит земля, опрокидывая коней и всадников! Стены! Стены расщелины падают!

Его последним словам вторил скрежещущий гул и могучий гром, от которого задрожала земля. Над шумом битвы зазвучали крики ужаса.

— Рухнули стены! — вскричал оруженосец в отчаянии. — Рухнули в проход и раздавили все живое, что там находилось! Я еще видел среди пыли и камнепада наше знамя, но и оно исчезло! О! Немедийцы кричат от радости! Им есть чему радоваться — под скалами пять наших лучших рыцарей — слышишь?

И Конан услышал отчаянные вопли:

— Король погиб! Король погиб! Бежим! Бежим! Нет нашего короля!

— Врете! — застонал Конан. — Собаки! Подлецы! Трусы! О, Кром, если б я только мог встать… Хотя бы доползти до реки с мечом в зубах… Как там, мальчик, они бегут?

— Еще как! — зарыдал оруженосец. — Бегут что есть сил к реке, как морская пена на ветру. Я вижу Паллантида, который пытается прекратить панику… Он падает, кони растоптали — его! В воду вбегают рыцари, лучники, пехотинцы, смешавшиеся в один безумный поток. Немедийцы преследуют их и косят, как траву!

— Но можно укрепиться на этом берегу! — зарычал король. С усилием он заставил себя приподняться на локтях.

— Нет! — ответил оруженосец. — Они не могут! Они разбиты! Их преследуют! О боги, зачем дожил я до этого дня!

Потом он вспомнил о своих обязанностях и вызвал охранников, которые, не трогаясь с места, глядели на бегство своих товарищей.

— Быстро приведите коня и помогите мне поднять в седло короля. Здесь больше нельзя оставаться.

Но они не успели выполнить приказ: волна отступления докатилась сюда. Копейщики, рыцари и лучники бежали между шатрами, спотыкались о натянутые веревки, а настигавшие их немедийские всадники рубили направо и налево. Угрюмые стражи королевского шатра погибли на своем посту один за другим, и кони победителей разнесли по полю их останки.

Но оруженосец опустил полы шатра, и во всеобщем хаосе никто не понял, что в шатре кто-то ость. Беглецы и преследователи устремились дальше в глубину долины, и когда оруженосец выглянул наконец наружу, он увидел нескольких воинов, явно едущих в сторону шатра.

— Подходит король Немедии с четырьмя спутниками и оруженосцем, — доложил он. — Идут принимать твою капитуляцию, мой благородный господин…

— Чтоб их черти взяли! — заскрежетал зубами Конан.

С огромными усилиями он сумел усесться, потом спустил ноги с кровати и неуверенно встал, пошатываясь, как пьяный. Оруженосец бросился поддержать его, но король оттолкнул мальчика.

— Ну-ка, подай! — и он указал на свой гигантский лук и колчан со стрелами.

— Но, ваше величество, — возразил удивленный оруженосец, — владыка должен сдаваться с достоинством человека королевской крови!

— В моих жилах нет королевской крови, — рявкнул Конан. — Я варвар и сын кузнеца!

С луком и стрелами он, качаясь, подошел к выходу. На нем были только короткие кожаные штаны и рубашка без рукавов, открывавшая мощную волосатую грудь и крепкие руки. И так прекрасен и грозен был в эту минуту король, так пылали его глаза под звериной гривой черных волос, что оруженосец отступил в страхе перед своим владыкой — его он боялся больше всей немедийской армии.

Неуверенно переступая широко расставленными ногами, Конан добрался до выхода, раздвинул шторы и встал под навесом. Король Немедии и его спутники уже спешились и вдруг встали как вкопанные, удивленно глядя на того, кто приготовился к отпору.

— Я здесь, шакалы! — зарычал киммериец. — Я, король! Смерть вам, собачье отродье!

Он натянул тетиву до уха, и стрела по самое оперение вонзилась в грудь рыцаря, стоявшего рядом с Тараском. Конан швырнул в короля Немедии луком.

— Проклятье, рука дрогнула! Ну, возьмите меня, если смелости хватит!

На подкашивающихся ногах он отступил назад и оперся спиной на шатровый столб. Потом обеими руками вытащил свой огромный меч.

— Клянусь Митрой, это же король! — воскликнул Тараск. Он обвел своих спутников взглядом и рассмеялся. — А там была лишь кукла в его доспехах. Вперед, собаки, мне нужна его голова!

Трое воинов в панцирях со знаками королевской гвардии бросились на Конана. Один из них ударом палицы поразил оруженосца. Двое остальных такого успеха не добились. Когда первый ворвался в шатер с поднятым мечом, Конан приветствовал его таким добрым ударом, который рассек кольчугу, как тряпку, и плечо немедийца вместе с рукой отделилось от тела. Падая, он попал под ноги своему товарищу. Тот покачнулся и, прежде чем обрести равновесие, был пронзен длинным мечом.

Тяжело дыша, Конан вытащил стальное лезвие из тела и вновь, качаясь, отступил к столбу. Его могучие руки дрожали, грудь вздымалась с усилием, по лицу и шее струился пот. Но в голосе его слышалась жестокость победителя:

— Почему ты не подойдешь ближе, бельверусский пес? Там я тебя не достану — подойди и подохни здесь!

Тараск заколебался, поглядел на оставшегося гвардейца и на своего оруженосца — худого мрачного человека в черной броне, затем сделал шаг вперед. Сложением и силой он значительно уступал гиганту-киммерийцу, зато был защищен латами; он во всех странах Запада славился как хороший боец на мечах. Но оруженосец удержал его за руку:

— О нет, ваше величество, не стоит рисковать жизнью. Вызовем лучников, и они расстреляют варвара, словно льва на охоте.

Пока шла схватка, никто не заметил, как возле шатра остановилась колесница. Но Конан ее увидел, и неясный страх охватил его. Даже кони были необыкновенными, но его взгляд остановился на фигуре возницы.

Это был муж могучего сложения, облаченный в длинную шелковую хламиду. На голове его была повязка, которую носят жители страны Шеми, нижняя часть ее почти скрывала лицо, оставляя открытыми только черные притягивающие глаза. Ладони, в которых он держал вожжи, были белые и ухоженные, но крепкие. Все инстинкты древних проснулись в Конане: он обвел возницу суровым взглядом и почувствовал, что от него исходит грозная аура могущества — так шелест травы в безветренный день оповещает о приближении змеи.

— Поздравляю тебя, Ксальтотун! — воскликнул Тараск. — Вот король Аквилонии! Оказывается, он не погиб под обвалом.

— Я знаю об этом, — ответил маг, не поясняя, впрочем, откуда он это знает. — Что ты собираешься с ним сделать?

— Вызову лучников, чтобы они расстреляли его, — ответил немедиец. — Живой он слишком опасен для нас.

— Даже собака может на что-нибудь сгодиться, — сказал Ксальтотун. — Возьмите его живым.

Конан хрипло рассмеялся.

— Подойди и попробуй, — сказал он с вызовом. — Если бы мои ноги не предали меня, я срубил бы тебя с этой колесницы, как дровосек деревце. Но никогда вам не взять меня живым, будьте вы прокляты!

— Боюсь, что он говорит правду, — вздохнул Тараск. — Это же варвар, он полон безумной дикости, как раненый тигр. Позволь позвать лучников.

— Смотри и учись, — сказал Ксальтотун.

Его рука утонула в складках одежды и вынырнула, держа блестящий шар. Шар полетел в Конана. Киммериец молниеносно отразил его мечом, но тут раздался взрыв, блеснуло пламя — и Конан без сознания упал на землю.

— Мертв? — сказал Тараск скорее утвердительно.

— Нет. Он без чувств. В себя придет только через несколько часов. Прикажи своим людям сковать ему руки и ноги и положить в мою колесницу.

Тараск жестом приказал слугам подчиниться. Кряхтя от тяжести, они перенесли бесчувственного короля в колесницу. Ксальтотун накрыл тело шелковым плащом от любопытных глаз, потом взялся за вожжи.

— Я направляюсь в Бельверус, — сообщил он. — Передай Амальрику, что я присоединюсь к нему в нужное время. Коль скоро Конан устранен и армия его разбита, для покорения страны достаточно копий и мечей. Просперо, который вряд ли мог собрать больше десяти тысяч, услышав известие о битве, несомненно отступит к Тарантии. Ни Амальрику, ниВалерию, никому другому не говори о нашем пленнике. Пусть думают, что Конан погиб под скалами.

Потом он перевел взгляд на гвардейцев и смотрел так долго, что один из них начал корчиться под этим взглядом.

— Что у тебя на животе? — спросил Ксальтотун.

— Ремень, господин, с твоего позволения, — пробормотал тот.

— Ты лжешь! — смех Ксальтотуна был безжалостен, как острие меча. — Это ядовитая змея! Дурак, ты подпоясался гадюкой!

Гвардеец посмотрел на свой живот удивленно расширенными глазами и с ужасом увидел, что пряжка ремня поднимается к его лицу. На ней была змеиная голова! Он увидел злобные глаза и текущие ядом зубы, услышал шипение и почувствовал холодное прикосновение твари. Испуганно вскрикнув, он нанес удар ладонью и почувствовал, как змеиные зубы погрузились в нее, потом замер — и рухнул, как бревно. Тараск равнодушно поглядел на него. Он видел только кожаный ремень, пряжка которого своими двумя застежками впилась в ладонь гвардейца. Ксальтотун перевел свой убийственный взгляд на королевского оруженосца, который стал серым и задрожал, но вступился Тараск:

— Нет, этому мы можем доверять.

— Смотри же, чтобы все наши сегодняшние дела остались в тайне. Если я понадоблюсь, пусть Альтаро, слуга Ораста, вызовет меня способом, которому я его научил. Я буду в Бельверусе, в твоем дворце.

Тараск поднял руку в прощальном жесте. Когда он смотрел вслед уехавшему магу, безобразная гримаса исказила его лицо.

— Почему он пощадил киммерийца? — прошептал перепуганный оруженосец.

— Сам удивляюсь, — сказал Тараск.

Глухие отголоски битвы и погони замерли где-то далеко за отъехавшей колесницей; заходящее солнце охватило скалы алым пламенем, и повозка скрылась в огромных темно-красных тенях, встающих на востоке.

4. «Из какой преисподней ты выполз?»

О своем длинном путешествии в колеснице Ксальтотуна Конан не знал. Он лежал, как мертвый, когда бронзовые колеса гремели по камням горных дорог, подминали высокие травы зеленеющих долин и, наконец, когда повозка уже съехала с предгорий, ритмично застучала по широкой белой дороге, которая через щедрые поля вилась до самых стен Бельверуса.

На заре жизнь вернулась к нему. Он услышал людские голоса и скрип тяжелых ворот. Сквозь дыру в плаще он увидел черные, неясные в свете факела, своды ворот и бородатые лица гвардейцев. Пламя отражалось на их шлемах и остриях копий.

— Как закончилось сражение, благородный господин? — спросил кто-то по-немедийски.

— Очень хорошо, — прозвучал лаконичный ответ. — Король Аквилонии убит, его армия уничтожена.

Поднялся гул восторженных криков, но снова утонул в грохоте колес по каменным плитам. Искры сыпались из-под ободов, когда Ксальтотун, щелкая кнутом, гнал лошадей через ворота. Но Конан услышал, как один из стражников бормочет: «С самой границы до Бельверуса — от захода до восхода солнца! И кони только чуть запылились! Клянусь Митрой, они…» Потом наступила тишина, нарушаемая лишь стуком копыт и колес по темной улице.

Слова эти запали в память Конана, но сейчас ничего для него не значили. Он все видел и слышал, но ничего не понимал. Его окружали образы и звуки, лишенные смысла. Он снова погрузился в глубокий сон, когда колесница остановилась в глубоком, как колодец, дворе; его самого подхватило множество рук и понесло по крутой каменной лестнице, а потом — через длинный темный коридор. Шепоты, тихие шаги, отрывистые звуки проходили мимо его сознания.

Но последнее пробуждение было внезапным и резким. Он полностью вспомнил сражение и его исход и ясно понял, где находится.

Он лежал на обитом шелком диване в той же самой одежде, что и раньше, закованный в такие цепи, которые даже он не смог бы порвать. Зал, в котором он находился, был убран с мрачной роскошью: черные шелковые шторы свешивались со стен, толстые пурпурные ковры покрывали пол. Не было видно ни окон, ни дверей, одна лишь искусно выкованная золотая лампа, висящая в стенной нише, заливала все ярким светом.

При этом освещении сидящая перед Конаном в серебряном, похожем на трон кресле фигура казалась нереальной и фантастической, очертания ее были скрыты прозрачными шелковыми одеяниями. Но черты лица были видны особенно резко, над головой образовался как бы нимб, подчеркивая рельефность обрамленного бородой лица и делая его единственной реальной действительностью в этой таинственной, призрачной комнате.

И лицо это с классической красотой черт производило сильное впечатление. Воистину тревога таилась в его спокойствии, какая-то магия знания, превышающего человеческие возможности, какая-то нечеловеческая уверенность в себе. И неприятная дрожь узнавания зашевелилась в каком-то отдаленном уголке души Конана. Король хорошо знал, что никогда не видел этого человека, но черты его кого-то напоминали. Было ощущение, что Конан наяву видит образ некоего прошлого кошмара.

— Кто ты? — спросил он, пытаясь сесть, хоть кандалы и мешали.

— Мое имя — Ксальтотун, — ответил ему сильный мелодичный голос.

— Где я нахожусь?

— Это зал во дворце короля Тараска в Бельверусе.

Конана это не удивило. Столица была самым большим городом у границы.

— А где Тараск?

— С армией.

— Что же, — сказал Конан. — Если ты собираешься меня убить, то почему бы тебе не приступить к делу, чтобы мы оба избавились от лишней заботы?

— Не для того я спас тебя от королевских лучников, чтобы убить в Бельверусе, — ответил Ксальтотун.

— Что ты со мной сделал, проклятый?

— Я лишил тебя сознания, — ответил Ксальтотун. — Каким образом — ты все равно не поймешь. Можешь назвать это черной магией.

К такому выводу Конан мог и сам прийти, теперь его интересовало другое:

— Кажется, я понимаю, почему ты сохранил мне жизнь, — сказал он. — Амальрик хочет держать меня в качестве угрозы Валерию, если бы случилось невозможное и он стал королем Аквилонии. Всем известно, что за этой попыткой стоит барон Тор, и, насколько я знаю Амальрика, он не позволит, чтобы Валерий стал более самостоятельным, чем эта марионетка Тараск.

— Амальрик не знает, что ты в плену, — ответил Ксальтотун, — равно как и Валерий. Оба думают, что ты погиб на берегах Валькии.

Конан сузил глаза и всмотрелся в собеседника.

— Я чувствовал умысел за всем этим, — сказал он, — но полагал, что это Амальрик. Неужели он, Тараск и Валерий лишь марионетки на твоих веревочках? Кто же ты?

— Какое это имеет значение? Если бы даже я рассказал тебе все, ты бы не поверил. Что ты скажешь на то, чтобы вновь воцариться на престоле Аквилонии?

Конан глянул на него волчьим взглядом.

— Какой ценой?

— Повиноваться мне во всем.

— Чтобы тебя черти взяли со всеми твоими замыслами! — заревел Конан. — Я не кукла. Корону свою я добыл мечом. И не в твоей воле распоряжаться троном Аквилонии. Королевство еще не завоевано, а одна битва войны не решает.

— Ты сражался не только с мечами, — ответил Ксальтотун, — и разве меч поразил тебя в шатре перед сражением? Нет, это было порождение тьмы, межзвездный странник, который своими пальцами, сохранившими холод черных бездн, заморозил кровь в твоих жилах и костный мозг. Своими пальцами, столь холодными, что они обожгли твое тело, как добела раскаленное железо! Разве случай подтолкнул человека, одетого в твои доспехи, чтобы повести твоих рыцарей в ущелье? Разве случай обрушил на них склоны?

Конан молча слушал его, и холод пробегал по его спине. Вся его варварская мифология была наполнена магами и чародеями — только дурак не догадался бы, что Ксальтотун — не простой смертный. Конан ощущал в нем нечто непонятное — какой-то нечеловеческий ореол Времени и Пространства, образ времен страшных и враждебных. Но дух его уступить не желал.

— Камнепад был случайным, — сказал он, — а в расщелину пошел бы каждый…

— Вовсе нет. Ты бы, например, не повел туда войска, заподозрил ловушку. Да ты даже не перешел бы реку, если бы не поверил, что немедийцы действительно отступают. Даже среди безумия битвы ничто бы не смогло повести тебя вслепую на гибель, как это случилось с человеком, одетым в твои доспехи, но, как бы сказать, помельче…

— Что ж, если все было рассчитано, — сказал Конан, — если для моей армии была приготовлена ловушка, почему же «порождение тьмы» не убило меня в шатре?

— Потому что я хотел взять тебя живым. Не надо было быть волшебником, чтобы понять — Паллантид пошлет кого-нибудь вместо тебя. Ты был нужен мне живым и здоровым. Возможно, ты пригодишься для моих дальнейших намерений. Твоя жизненная сила превышает искусство и хитрость моих союзников. Не стоит держать тебя во врагах, потому что ты был бы хорошим вассалом.

Конан презрительно плюнул, услыхав это слово, но Ксальтотун не обратил на его гнев никакого внимания, вынул хрустальный шар и поставил его перед собой. Шар повис в воздухе, как будто под ним был железный постамент. Конан презрительно хмыкнул по этому поводу, но было видно, что магия произвела на него впечатление.

— Хочешь знать, что происходит сейчас в Аквилонии? — спросил Ксальтотун.

Конан промолчал, но его напряжение выдало все.

Ксальтотун поглядел в туманную глубину и сказал:

— Сейчас вечер следующего дня после битвы при Валькии. Главные силы Немедии стали лагерем в долине, но конные отряды продолжали истреблять отступающих аквилонцев. На рассвете армия покинула лагерь, чтобы ринуться через горы на запад. Просперо, который спешил тебе на помощь с десятитысячным отрядом, встретил нескольких беглецов. Не в силах собрать остатки разбитой армии, он отступил к Тарантии. Теперь он отступает к столице, меняя измученных коней в деревнях.

Я вижу его усталых рыцарей в латах, серых от пыли, с флажками, грустно свисающими с копий, вижу, как гонят они через долину взмыленных лошадей. И я вижу также улицы Тарантии. В городе царит хаос. Каким-то образом туда дошла весть о смерти короля Конана. Ошалелая толпа кричит, что король погиб, и нет никого, кто мог бы его заменить. Чудовищные тени падают на Аквилонию с востока, и небо почернело от стервятников.

Конан проклял его в глубине сердца.

— И ни слова больше? Последний уличный нищий мог бы рассказать то же самое. Если ты утверждаешь, что разглядел все это в твоем стеклянном шаре — ты такой же лжец, как и мерзавец, а уж в этом нет сомнения! Просперо удержит Тарантию, а бароны соберутся вокруг него. Граф Троцеро из Пойнтайнии, который должен править в мое отсутствие, прогонит эти немедийские орды так, что они с воплями побегут назад, в свой собачник. Что такое пятьдесят тысяч немедийцев? Аквилония их проглотит. Они никогда не увидят Бельверуса. Ведь под Валькией побеждена не Аквилония, а всего лишь Конан.

— Гибель Аквилонии предписана свыше, — ответил неумолимый Ксальтотун. — Покорят ее меч и копье, а если они не помогут, в бой двинутся стародавние силы тьмы. Так же, как над Валькией, рухнут горы и городские стены, если будет нужно, и реки с ревом выйдут из берегов, чтобы затопить целые области.

Тем не менее лучше будет, если победят меч и тетива, без помощи магического искусства, потому что оно способно пробудить силы, могущие перевернуть Вселенную.

— Из какой преисподней ты выполз, черный пес? — процедил Конан, всмотрелся в Ксальтотуна и вздрогнул: чувствовалось в нем что-то невероятно древнее и вместе с тем невероятно дьявольское.

Ксальтотун запрокинул голову, как бы вслушиваясь в голоса Космоса. Казалось, он забыл о пленнике. Потом нетерпеливо тряхнул головой и поглядел на киммерийца.

— Что? Ах, ты бы все равно не поверил, если бы я тебе рассказал. Но наш разговор меня утомил: легче уничтожить укрепленный город, нежели облечь свои мысли в слова, способные дойти до безмозглого варвара.

— Если бы мои руки были свободны, — заметил Конан, — я быстро бы превратил тебя в безмозглого покойника.

— Не сомневаюсь… если бы я был настолько глуп, чтобы дать тебе такую возможность, — сказал Ксальтотун, хлопнув в ладони.

Поведение его изменилось: в его голосе появилось нетерпение, в движениях нервозность, хотя Конану и показалось все это довольно странным.

— Запомни то, что я сказал тебе, варвар, — изрек Ксальтотун. — Времени у тебя будет достаточно. Я еще не решил, что с тобой сделать. Во всяком случае уясни себе: если уж я решил использовать тебя в своей игре, лучше согласиться, нежели навлечь на себя мой гнев.

Конан бросил ему в лицо проклятие, и в тот же миг раздвинулись шторы, и в комнату вбежали четыре огромных негра, одетые в шелковые туники с поясами, с которых свисали огромные ключи.

Ксальтотун нетерпеливым жестом показал на короля и отвернулся, словно бы утратив к этому делу всякий интерес. Пальцы его как-то странно дрожали. Из резной яшмовой шкатулки он достал горсть блестящего черного порошка и всыпал его в курильницу на треножнике возле своего подлокотника. Хрустальный шар, о котором он, казалось, забыл, упал на пол, лишенный невидимой опоры.

Потом чернокожие схватили Конана — потому что он, обвитый цепями, не мог двинуться, — и вынесли его из зала. Прежде чем за ними закрылись тиковые, обитые золотом двери, он оглянулся назад. Он увидел Ксальтотуна, сидящего в своем кресле со скрещенными руками и вьющуюся перед ним из курильницы тонкую струйку дыма. Мурашки побежали у него по коже. В далекой Стигии, древнем и зловещем царстве Юга он когда-то видел этот черный порошок — пыльцу черного лотоса, вызывающую подобный смерти сон и жуткие видения. И еще он знал, что только страшные маги Черного Круга, являющиеся средоточием зла, по собственной воле искали эти кровавые видения, чтобы оживить свое магическое могущество.

Для большей части народов мира Черный Круг был сказкой и суеверием, но Конан-то знал ужасную правду, знал и мрачных ее поклонников, которые в лабиринтах жутких стигийских подземелий и окутанных тьмой башнях проклятой Сабатеи проводили свои отвратительные обряды.

Он еще раз посмотрел на загадочные, обитые золотом двери и содрогнулся при мысли о том, что за ними происходило.

Он не знал, день сейчас или ночь. Дворец короля Тараска был царством мрака и тьмы. И повелителем этих мрака и тьмы был, по мнению Конана, именно Ксальтотун. Чернокожие несли короля долгим запутанным коридором и казались в полумраке четверкой вампиров, несущих труп. Потом они начали спускаться вниз по бесконечной винтовой лестнице, и факел в руке одного из них оживлял на стенах процессию бесформенных теней.

Наконец они спустились с лестницы и вошли в длинный прямой коридор. С одной его стороны время от времени уходили вверх из дугообразных проходов лестницы. С другой — через равномерные промежутки в несколько футов располагались обитые железом двери.

Задержавшись возле очередной двери, один из негров вытащил ключ, подвешенный к поясу, и повернул его в замке. Отодвинув решетку, вместе с пленником они вошли внутрь и оказались в маленькой темнице с каменными стенами. На противоположной стене виднелись следующие зарешеченные двери. Конан не знал, куда они ведут, во всяком случае — не в другой коридор. Мерцающий свет факела из-за решетки говорил об опасных пространствах и безднах, в которых исчезало эхо.

В одном из углов камеры, возле входной двери, из большого железного кольца свешивался сноп цепей, в которых болтался скелет. Конан посмотрел на него внимательно и заметил, что большая часть костей разбита или расщеплена, а череп, отлетевший от позвоночника, разможжен могучим ударом.

Другой негр — не тот, что отворил дверь, — вложил свой ключ в массивный замок, освободил цепь от кольца и отбросил в сторону кости и ржавое железо. Потом он укрепил в кольце кандалы Конана, а третий негр, повернув свой ключ в замке противоположной двери, удовлетворенно хмыкнул, убедившись, что они надежно закрыты.

Тогда они и стали поглядывать на Конана загадочно — узкоглазые черные гиганты, чья кожа поблескивала при свете факела.

Тот, который держал ключ от входных дверей, отозвался, наконец, гортанным голосом:

— Теперь это твой дворец, белый король-собака. Кроме нас и тебя здесь никого нет. Весь дворец спит. Мы будем хранить тайну. Ты будешь здесь, пока не сдохнешь. Так, как он!

И чернокожий брезгливо пнул разбитый череп, который покатился по каменным плитам.

Конан не унизился до ответа, а негр, осмелевший от его молчания, произнес проклятие и плюнул узнику в лицо. Но это был не самый удачный его поступок. Конан сидел на полу, опоясанный цепью, ноги и руки его были также прикованы к кольцу. Он не мог ни встать, ни отодвинуться от стены дальше, чем на два локтя. Зато цепь, соединявшая оба его запястья, была достаточно свободной, и, прежде чем круглая голова негра отдалилась на безопасное расстояние, Конан сгреб всю слабину цепи в кулак и ударил чернокожего в темя. Тот упал, словно бык на бойне, и остался лежать перед своими ошеломленными товарищами с разбитым черепом. Из носа и ушей его текла кровь.

Они даже не попытались покарать Конана или приблизиться к окровавленной цепи. Наконец, бормоча что-то на своем диком языке, они подхватили своего товарища и уволокли, словно сноп. Его ключом они закрыли дверь, причем таким образом, что ключ остался прикованным к поясу оглушенного негра. Потом взяли факелы и стали удаляться, а темнота ползла в камеру, как живое существо. И вот затихли их осторожные шаги, свет факелов погас, и в подземельях воцарились тьма и тишина.

5. Ужас подземелий

Конан лежал тихо, перенося тяжесть кандалов и отчаянность своего положения с тем спокойствием, к которому приучила его обстановка, в которой он вырос. Он не двигался, потому что звон цепей от перемены позиции мог нарушить тишину, а инстинкт, унаследованный от тысяч полудиких предков, говорил, что делать этого не следует ни в коем случае. Хотя по логике никакой опасности не было: Ксальтотун заверил, что ему ничто не угрожает, и Конан был уверен, что это в интересах волшебника. Но инстинкт был сильнее, и Конан лежал, неподвижный и молчаливый, как будто вокруг ходили дикие звери.

Даже его орлиные глаза не могли преодолеть завесу тьмы. Но через минуту, точнее, через промежуток времени, которого он не смог бы определить, появился слабый свет — что-то вроде падающего наискосок серого луча, — который позволил ему увидеть рисунок решетки и даже очертания скелета, отброшенного к противоположной двери. Это удивило его, но вскоре он понял и причину. Он находился в подземелье, тем не менее почему-то вверху осталось отверстие, через которое в соответствующий момент должен был пробиться лунный свет. Ему пришло в голову, что благодаря этому он сможет считать дни и ночи. А может, и солнце когда-нибудь посветит, если не заслонят эту дыру. Должно быть, это своего рода пытка — позволять узнику время от времени видеть солнечный и лунный свет.

Его взгляд остановился на разбитых костях, поблескивающих в противоположном углу. Он не утруждал себя напрасными рассуждениями насчет того, кем был этот несчастный и что привело его к гибели — его заинтересовало состояние скелета. И тут он обнаружил такое, что ему вовсе не понравилось. Кости голени были расщеплены вдоль, и это означало только одно: так сделали, чтобы добыть костный мозг. А какая тварь, кроме человека, способна на это? Может быть, эти останки — молчаливое доказательство людоедской трапезы какого-нибудь бедняги, доведенного голодом до безумия. Конан думал, что и его кости, гремящие в ржавых цепях, найдут когда-нибудь в таком же состоянии. Он подавлял в себе отчаяние волка, попавшего в капкан.

Киммериец не плакал, не рыдал, не кричал и не предавался проклятиям, как любой цивилизованный человек на его месте. Но чувство голода и боль в желудке от этого не ослабевали. Могучие мышцы стонали от переполнявшей их силы. Где-то далеко на Западе немедийская армия огнем и мечом пробивала дорогу к сердцу его королевства. Ей не могут противостоять даже силы Пойнтайнии. Просперо может, конечно, удерживать Тарантию в течение нескольких недель или даже месяцев, но и ему в конце концов, лишенному подкрепления, придется уступить силе. Однако бароны наверняка должны поддержать его в борьбе против захватчиков. А тем временем он, Конан, будет беспомощно лежать в темнице, когда другие поведут в бой его войска и будут сражаться за его державу. В приступе гнева он оскалил свои крепкие зубы.

Услышав за противоположной дверью подкрадывающиеся шаги, он замер. Потом напряг зрение и увидел за решеткой склонившуюся фигуру. Металл звякнул о металл, и Конан услышал стук замка, в котором повернулся ключ. Фигура отступила неслышно из поля его зрения, но щелканье замка повторилось тише в отдалении, послышался звук открываемой двери, а после — звук тихих шагов в мягкой обуви. И снова тишина.

Конан вслушивался целую минуту или, может быть, дольше, но не уловил ни единого звука. Наконец он переменил позу, гремя при этом цепями. И тогда вновь услышал легкие шаги — за дверью, через которую его внесли в темницу. Потом в сером мраке обозначился тонкий силуэт.

— Король Конан! — раздался тонкий тревожный голос. — Мой господин, ты здесь?

— А куда же я денусь? — спросил он и повернул голову в сторону пришельца.

Ухватившись тонкими пальцами за решетку, за дверью стояла девушка. Слабый луч обозначил бедра, охваченные шелковым платком, засверкал на драгоценных камнях ожерелья. Глаза сияли во мраке ночи, а белые руки казались алебастровыми. Волосы, не утратившие своего блеска даже во мраке, походили на черную морскую волну.

— Ключи от кандалов и тех дверей, — прошептала девушка, и ее тонкая рука просунула сквозь решетку три предмета, ударившиеся о каменный пол возле Конана.

— Что за игру ты ведешь? — спросил он. — Ты говоришь по-немедийски, а в Немедии у меня нет друзей. Что за новое чертово варево затевает твой хозяин? Он послал тебя поиздеваться надо мной?

— Я не издеваюсь! — девушка дрожала так сильно, что ее браслеты и ожерелья брякали о решетку, которую она продолжала обнимать. — Клянусь Митрой! Я украла эти ключи у черной стражи подземелья. Каждый из них носит ключ, открывающий только один замок. Я их напоила. Того, которому ты разбил голову, отнесли к цирюльнику, и его ключа я не могла достать. Но остальные похитила. Прошу тебя, не медли! В этой тьме таятся пасти, которые не лучше адских ворот!

Конан с сильным сомнением попробовал подобрать ключи, в любую минуту ожидая услышать злорадный смех. Он оживился, когда один из ключей открыл не только замок, соединяющий цепи с кольцом, но и кандалы на руках и ногах. Он быстро двинулся вперед и ухватился за прут решетки и руку, которая его сжимала. Пойманная девушка решительно подняла голову и встретила его суровый взгляд.

— Кто ты? — спросил он холодно.

— Меня зовут Зенобия, — произнесла она с некоторым усилием, преодолевая страх. — Я девушка из королевского гарема.

— Если это не какая-нибудь дьявольская ловушка, — прорычал Конан, — то я не пойму, зачем ты принесла ключи.

Она опустила свою темную головку, а потом снова подняла ее, глядя ему прямо в глаза. На длинных ресницах, словно жемчужины, заблестели слезы.

— Я принадлежу к гарему короля, — сказала она с унижением паче гордости. — Но король никогда не смотрел на меня и никогда не посмотрит. Я хуже собаки, которая гложет кости в обеденной зале… А ведь я человек из плоти и крови, а не разрисованная кукла. Я могу дышать, ненавидеть, бояться и радоваться, и любить. Вот я и полюбила тебя, король Конан, когда много лет назад ты приехал во главе своих рыцарей к королю Нимеду. Мое сердце рвалось из груди, чтобы упасть в уличную пыль под копыта твоего коня.

Говоря это, она покраснела, но глаза ее глядели смело. Конан ответил не сразу — все же он был дикарь, но ведь только самый грубый и жестокий из мужчин не смутится, глядя в глаза девушке.

Она наклонила голову и прильнула губами к пальцам, которые сжимали ее ладонь, но сразу выпрямилась, вспомнив, где она находится. Страх появился в ее глазах.

— Торопись! — сказала она. — Уже за полночь. Ты должен уходить.

— С тебя не сдерут шкуру за то, что ты украла ключи?

— Они об этом никогда не узнают. Если негры вспомнят утром, кто их угощал вином, они не посмеют признаться, что у них украли ключи. А тот ключ, который я не смогла достать, открывает эту дверь. Твоя дорога к свободе лежит через подземелья. Я не хочу даже думать, какие опасности поджидают тебя за этими дверями, но куда хуже будет, если ты останешься в камере. Вернулся король Тараск…

— Что? Тараск?

— Да! Он вернулся тайно, а недавно спустился в подземелья и вернулся такой бледный и потрясенный, как человек, который все поставил на карту. Я слышала, как он шептал своему оруженосцу Аридею, что ты должен умереть, несмотря на запрет Ксальтотуна.

— А что Ксальтотун?

— Даже не говори о нем, — шепнула она, задрожав. — Демоны часто приходят, на звук своего имени. Рабы говорят, что он лежит в своей закрытой комнате и наблюдает видения черного лотоса. Я думаю, даже Тараск его боится, иначе он бы сразу тебя убил, не таясь. Но сегодня ночью он спускался в подземелья, и один Митра знает, что он сделал!

— Вот и я думаю — не Тараск ли возился недавно с замком моей камеры, — сказал Конан.

— Вот кинжал! — шепнула девушка и просунула что-то между прутьями. Пальцы короля жадно сомкнулись на привычном предмете. — Быстро выйди через те двери, поверни влево и ступай вдоль камер, пока не дойдешь до каменной лестницы. Не ходи в сторону, если хочешь жить! Поднимись по лестнице и отвори двери наверху — там мы встретимся, если будет на то воля Митры.

И убежала, легко стуча мягкими башмачками.

Конан пожал плечами и обернулся к противоположной решетке. Это могла быть какая-нибудь коварная ловушка Тараска, но бросаться очертя голову навстречу неизвестной опасности было Конану привычней, чем безнадежно дожидаться смерти. Он осмотрел оружие, которое передала ему девушка, и грустно улыбнулся. Кто бы она ни была, в жизни она толк понимает. Это был не узенький стилетик, не острие с рукояткой, украшенной драгоценными камнями, — такое больше подходит для утонченного убийства в дамском будуаре. Нет, это был добрый нож, настоящее боевое оружие с широким лезвием и длиной дюймов в пятнадцать, заканчивающееся тонким, как игла, острием.

Он крякнул от удовольствия. Тяжесть оружия улучшила его настроение и придала уверенности. Какие бы сети вокруг него не сплетали, какие бы предательства и ловушки не готовили — оружие было настоящим. Мощные мускулы его правой руки напряглись, готовясь нанести смертельный удар.

Он начал открывать замок дальней двери и толкнул ее. Она не была закрыта на засов, хотя он хорошо помнил, что негр ее закрывал. Да, эта таинственная фигура не была тюремщиком, проверяющим крепость замков — наоборот, она открыла засов. И в этом было что-то зловещее. Но Конан не раздумывал — открыл решетку и вышел из камеры в густую тьму.

Как он и полагал, это не был следующий коридор. Каменный пол уходил вдаль, а справа и слева были камеры, никаких свободных проходов. Свет луны пробивался только сквозь решетки темниц и пропадал во тьме. Человек, не обладающий зрением Конана, мог и не заметить бледно-серых пятен перед решеткой каждой из камер. Повернув влево, он быстро пошел по коридору вдоль темниц, и его босые ноги не поднимали ни малейшего шума. Проходя мимо камер, он быстро осматривал каждую. Все они были заперты, но пусты. В некоторых блестели обнаженные кости. Эти подземелья остались пережитком тех мрачных времен, когда Бельверус из крепости еще не превратился в город. Но было заметно, что и в нынешние времена камеры использовались чаще, чем думали люди.

Наконец он увидел перед собой неясные очертания лестницы, круто поднимавшейся вверх — ее он и должен был найти… но вдруг он обернулся и укрылся в глубокой тени лестницы.

Сзади кто-то шел — огромный, согнувшийся и ступавший не по-человечески. Конан всматривался в длинный ряд камер и лежащие перед ними четырехугольники света. И увидел, что эти световые пятна пересекает что-то неопределенное, но наверняка большое и тяжелое и вместе с тем более ловкое, чем человек. Оно то появлялось на фоне пятен, то исчезало в тени между камер, и было что-то жуткое в этой безмолвной прогулке.

Конан слышал грохот решеток — оно касалось их всех по очереди. Потом дошло до камеры, которую он только что покинул; двери отворились. Прежде чем оно исчезло, король успел заметить на фоне двери огромный бесформенный силуэт. Лоб и руки короля покрылись холодным потом. Он уже знал, зачем Тараск подкрадывался к его камере и почему так быстро убежал: он открыл замок, а потом где-то в этих проклятых пещерах выпустил из ямы или клетки эту жуткую тварь.

Она покинула камеру и продолжила свой путь, низко держа морду над землей. Она уже не обращала внимания на решетки, потому что взяла след. Теперь Конан ясно видел человекоподобную фигуру, с размерами которой, однако, не сравнился бы никто из людей. Низко согнувшись, она бежала на задних лапах, серая и косматая, ее густой мех отливал серебром. Морда была жутким подобием человеческого лица, длинные лапы свисали почти до земли.

Конан узнал ее и понял, почему человеческие кости в камерах были расщеплены. Он понял также, кто этот ужас подземелий. Это была серая обезьяна, страшный лесной людоед, который бродит по горному южному побережью моря Вилайет. Полулегендарные и вместе с тем реальные, эти обезьяны были троллями гиборийских сказок, настоящими вурдалаками, убийцами и каннибалами темных лесов.

Конан знал, что она почуяла его присутствие, потому что стала двигаться быстрее, поднимая свое тяжелое тело на кривых могучих ногах. Он посмотрел на лестницу и понял, что тварь нападет на него раньше, чем он добежит до двери. Предстояла схватка.

Он встал на ближайшее пятно света, чтобы взять в союзники хоть частичку лунного сияния — в темноте тварь видела гораздо лучше, чем он. А тварь появилась сразу же — во мраке блеснули большие желтые зубы, но не было ни единого звука — порождения тьмы и тишины, серые обезьяны Вилайета были немыми. Но на ее расплывшейся морде было выражение отвратительного торжества.

Конан стоял наготове, хладнокровно ожидая приближающееся чудовище. Он знал, что его жизнь зависит от одного-единственного удара ножом, потому что для следующего не хватит времени, его не хватит даже для того, чтобы отскочить после удара. Первый удар должен ее убить и убить сразу. Он оглядел ее короткую толстую шею, мохнатый живот и мощную грудь, как бы составленную из двух щитов. Нужно целиться в сердце — лучше рискнуть тем, что лезвие скользнет по ребрам, чем попасть в место менее надежное. Полностью владея собой, Конан соразмерил свою силу, реакцию глаза и руки со скоростью и силой мохнатого людоеда. Он должен столкнуться грудь в грудь, нанести смертельный удар и ждать, выдержат ли его кости миг неизбежного объятья.

И когда обезьяна напала на него, широко раскинув лапы, он проскользнул между ними и ударил со всей силой отчаяния. Он почувствовал, что лезвие вошло по рукоять в косматую грудь; он отпустил рукоятку, собрал все тело в сплошной узел мускулов и ударил коленом в низ живота твари, а потом попробовал силой сдержать смертельное объятие.

Какое-то время он чувствовал, что сила, подобная землетрясению, разрывает его на куски — и вдруг освободился. Он лежал на теле чудовища, которое с вытаращенными кровавыми глазами и дрожащей в груди рукоятью кинжала испускало последний вздох. Удар достиг цели.

Дрожа всем телом, Конан дышал, как после долгой схватки. Ему казалось, что кости его вырваны из суставов, он чувствовал страшную боль в мышцах, а из ран, которые оставили когти чудовища, текла кровь. Если бы обезьяна прожила на одну минуту дольше, она наверняка разорвала бы его. Но киммериец выдержал испытание, которое очень многим стоило бы жизни.

6. Удар ножа

Конан нагнулся и вырвал лезвие из груди чудовища. Потом стал быстро подниматься по лестнице. Он даже не пытался представить, какие еще опасности может таить темнота — с него достаточно было и этой. Смертельная схватка исчерпала даже его силы. Бледнели пятна лунного света на полу, тьма сгущалась, и что-то, подобное паническому страху, подгоняло его. Он облегченно вздохнул, когда достиг вершины и сумел повернуть ключ в замке. Дверь легко открылась, и он выглянул из-за нее, ожидая нападения со стороны врага в человеческом либо ином обличье.

Перед ним был мрачный, плохо освещенный коридор и стоящая перед дверями тонкая гибкая фигура.

— Ваше величество! — это был низкий, дрожащий вскрик, то ли облегчения, то ли испуга. Девушка бросилась к нему и остановилась.

— Кровь! — сказала она. — Ты ранен.

Он беспечно махнул рукой.

— Эти царапины не повредили бы и ребенку. Однако ножик твой мне пригодился. Если бы не он, Тараскова макака расщепляла бы сейчас мои кости в поисках мозга. Что дальше?

— Иди за мной, — прошептала она. — Я провожу тебя за городскую стену — там спрятан конь.

Она повернулась, чтобы повести его вглубь коридора, но он положил свою тяжелую руку на ее обнаженное плечо.

— Иди рядом, — сказал он тихо, обнимая ее могучей рукой. — Думаю, что доверять тебе можно — до сих пор ты вела честную игру, но, по правде сказать, я и дожил-то до нынешнего дня только потому, что не слишком доверял ни мужчинам, ни женщинам. И если ты меня сейчас предашь, то порадоваться своей шутке тебе уже не придется.

Она не вздрогнула ни при виде окровавленного кинжала, ни от его мускулистого прикосновения.

— Если я тебя обману, убей меня без всякой жалости, — ответила она. — Я чувствую твою руку на моем плече, словно сбылся волшебный сон.

Сводчатый коридор закончился дверью, она открыла ее. За дверью лежал черный гигант в тюрбане и шелковой набедренной повязке, а рядом валялся его ятаган. Он даже не двинулся.

— Я дала им наркотик в вине, — прошептала она, обходя лежащую фигуру. — Это — последний страж подземелья, и пост у него самый дальний. Отсюда никто до сих пор не убегал и никто не приходил, стражу здесь несут только эти чернокожие. И только они из всех дворцовых слуг знают, что Ксальтотун привез на своей колеснице как пленника короля Конана. Другие девушки спали, а я не знала сна и смотрела из верхних окон на двор, потому что знала, что произошло сражение, и боялась за тебя…

Я видела, как тебя несли по лестнице, и узнала тебя при свете факела. В эту часть дворца я пробралась как раз вовремя и успела увидеть, что тебя несут в подземелье. А весь день ты пролежал в зале Ксальтотуна, оглушенный наркотиком.

О, нужно быть начеку! Странные дела творятся во дворце! Рабы болтают, что Ксальтотун, как обычно, усыпил себя стигийским лотосом, но вернулся Тараск. Он тайно прибыл, завернувшись в длинный дорожный плащ в сопровождении лишь своего оруженосца, тощего молчальника Аридея. Я ничего не понимала, но чувствовала страх…

Они дошли до подножия узкой винтовой лестницы и, поднявшись наверх, прошли через щель, открывшуюся в стенной нише. Когда они оказались на другой стороне, щель снова закрылась, и стена казалась сплошной. Теперь они попали в широкий коридор, устланный коврами и увешанный гобеленами. Ярко горели лампы под потолком.

Конан внимательно прислушивался, но во всем дворце не слышно было ни единого звука. Он не знал, в какой части дворца они находятся и где расположен зал Ксальтотуна. Девушка, проводя его коридором, дрожала. Наконец они остановились перед пологом, закрытым бархатными шторами. Раздвинув их, Зенобия показала, чтобы он вошел в нишу и прошептала:

— Подожди здесь! За теми дверями в конце коридора в любую минуту можно наткнуться на раба или евнуха. Сначала я проверю, свободна ли дорога.

Снова в нем проснулась подозрительность:

— Ты привела меня в ловушку?

Из ее темных глаз брызнули слезы. Она упала на колени и схватила его могучую ладонь.

— О, мой король, не отказывай мне в доверии! — голос ее дрожал. — Если ты сейчас заколеблешься или усомнишься, мы погибли! Зачем бы мне было выводить тебя из подземелья, чтобы предать сейчас?

— Ладно, — буркнул он. — Я доверюсь тебе, хотя, клянусь Кромом, жизненные привычки менять нелегко. Во всяком случае я не причиню тебе вреда, если даже ты наведешь на меня всех головорезов Немедии. Потому что, если бы не ты, Тараскова обезьяна напала бы на меня, безоружного и скованного. Делай, что хочешь, девочка.

Она поцеловала его руку, вскочила и побежала по коридору, чтобы исчезнуть за тяжелой двустворчатой дверью.

Он глядел ей вслед и думал о том, что, возможно, свалял дурака, доверившись, потом пожал могучими плечами и задернул шторы в своем укрытии. В том, что молодая прекрасная девушка рискует жизнью, чтобы помочь ему, не было ничего удивительного — такое бывало в его жизни довольно часто. Многие женщины бросали на него призывные взгляды — и в дни его странствий, и в дни правления.

Ожидая ее возвращения, Конан не бездействовал. Повинуясь инстинкту, он обследовал нишу в поисках другого выхода и нашел его — замаскированный ковром узкий проход, ведущий к дверям, покрытым искусной резьбой, слабо видимым в свете, чуть просачивающемся из основного коридора. Именно из-за этих дверей послышался вначале звук повернувшегося ключа, потом низкий гул голосов. Один голос звучал знакомо, и по смуглому лицу Конана пробежала гримаса отвращения. Не колеблясь, он покинул укрытие и подобно пантере, идущей по следу, притаился у самой двери. Она не была закрыта на засов, и он осторожно и аккуратно сумел открыть ее. Он действовал, не думая о возможных последствиях и надеясь только на себя.

С другой стороны дверь прикрывала штора, но сквозь крохотное отверстие в бархате он разглядел комнату при свете свечи, стоящей на столе черного дерева. В комнате было двое мужчин: один — покрытый шрамами разбойник в кожаных штанах и потрепанном плаще, другой — Тараск, король Немедии.

Тараск казался встревоженным — бледный, он то и дело озирался, словно бы ожидая какого-то звука или шума шагов и вместе с тем боясь их услышать.

— Ступай тотчас же, — говорил он. — Он… сейчас он в наркотическом сне и неизвестно, когда пробудится.

— Удивительное дело — услышать страх в словах короля Тараска, — отвечал его собеседник хриплым голосом.

Король нахмурился.

— Ты хорошо знаешь, что смертных я не страшусь. Но после того, как я увидел над Валькией падающие скалы, я понял, что демон, которого мы воскресили, вовсе не шарлатан. Я боюсь его силы, ибо не знаю ее пределов. Но ясно, что она каким-то образом связана с той, проклятой штукой, которую я у него взял. Она вернула его к жизни, она и является источником его волшебного могущества.

Он хорошо ее спрятал, но раб, следивший за ним по моему тайному приказу, видел, что он кладет ее в золотой ящик и ящик этот прячет. Но я не решился бы украсть эту вещь, если бы Ксальтотун не спал сном черного лотоса.

Я верю, что именно в ней сила Ксальтотуна. С ее помощью Ораст вернул ему жизнь. С ее помощью, если мы не примем мер, он обратит всех нас в рабов. Поэтому возьми ее и брось в море, как я велел. И сделай это в достаточном отдалении от берега, чтобы шторм или прилив не вынесли ее обратно. Тебе уже заплатили.

— Это правда, — сказал грабитель. — Но, король, это не все: я в долгу перед тобой. Даже воры умеют быть благодарными…

— Да, кое-что ты мне действительно должен, — ответил Тараск, — но все долги будут оплачены, когда ты бросишь этот предмет в пучину.

— Я поеду в Зингар, чтобы сесть на корабль до Кордавы, — сказал проходимец. — Я ведь не смею даже ступить на землю Аргоса — уж больно сурово смотрят там на убийство.

— Так или иначе, делай свое дело. В путь; лошадь ждет на дворе. Пошел, живей!

Что-то перешло из рук в руки, сверкнув при этом, как пламя, — Конан едва успел его увидеть. Потом грабитель надвинул капюшон на глаза, закутался в плащ и поспешно покинул комнату. И едва закрылась за ним дверь, Конан бросился вперед, охваченный жаждой крови. Сдержать себя он не сумел. При виде врага на расстояний протянутой руки кровь закипела в его жилах, всякие сомнения, всякая осторожность были отброшены.

Тараск повернулся уже к выходу, когда Конан, оборвав штору, ворвался в комнату, как разъяренная пантера. Тараск обернулся, и, прежде чем он смог узнать напавшего, кинжал Конана вонзился в него.

Но уже в момент удара Конан знал, что рана не смертельна. Ступня его запуталась в шторе и помешала сделать полный шаг. Острие кинжала вонзилось в плечо Тараска и прошло по ребрам. Король Немедии закричал.

Сила удара и тяжесть тела киммерийца швырнули его на стол, стол перевернулся, и свеча погасла. Оба рухнули на пол, путаясь в складках материи. Конан наносил удары вслепую, а Тараск визжал от нестерпимого ужаса, но страх придал ему нечеловеческую силу, он сумел вырваться и побежать во тьму с криком:

— На помощь! Стража, Аридей! Ораст! Ораст!

Конан поднялся, пинком отбросил обломки стола и с великой досадой выругался. Внутреннего расположения дворца он не знал. Вдали все еще слышались вопли Тараска, ответом на них был дикий, безумный рев. Немедиец скрылся во тьме, и Конан даже не знал, в какую сторону. Итак, удар мести был неверным, и теперь оставалось только спасать собственную шкуру, если это еще было возможно.

Отчаянно ругаясь, Конан миновал проход и поглядел из ниши в освещенный коридор. Именно в этот момент появилась испуганная Зенобия.

— Что случилось? — крикнула она. — Весь дворец всполошился! Клянусь, я не предавала тебя…

— Нет, это я сам разворошил осиное гнездо, — буркнул он. — Хотел свести кое-какие счеты. Как отсюда побыстрее убраться?

Она схватила его за руку и потащила по коридору. Однако, прежде чем они успели добежать до противоположных дверей, оттуда послышались приглушенные крики, и косяки задрожали от ударов изнутри. Зенобия заломила руки и воскликнула:

— Мы отрезаны! Возвращаясь, я закрыла двери на засов. Сейчас они их выломают, а как раз этот путь ведет к боковым воротам.

Конан обернулся. С противоположной стороны коридора также доносился шум погони.

— Туда! Быстро! — крикнула девушка, пробежала по коридору и открыла дверь одной из комнат.

Конан вбежал за ней и закрыл золоченый засов. Они оказались в богато убранной палате. Зенобия подтащила его к окну с позолоченными решетками, за которыми виднелись деревья и кусты.

— Ты сильный, — сказала она, задыхаясь, — если ты сумеешь справиться сэтой решеткой, то еще сможешь бежать. В саду полно стражников, но ты сумеешь пройти незаметно — заросли густые. Южная стена одновременно является и внешней городской стеной. Если ты преодолеешь ее, у тебя будет возможность бежать. Твоя лошадь ждет тебя в небольшом леске возле дороги, ведущей на запад, в нескольких сотнях шагов от фонтана Траллоса. Знаешь, где это?

— Знаю. Но что будет с тобой? Я бы взял тебя с собой.

Лицо ее засияло счастьем.

— Чаша моей радости переполнена! Но я не задержу твоего бегства. Нет, не бойся за меня. Никто и не подумает, что я помогала тебе по своей воле. Иди же! А твои слова будут освещать мою жизнь долгие годы.

Он схватил ее в свои железные объятья, крепко прижал к себе тоненькое тело и начал целовать в глаза, в щеки, в шею и в губы так жадно, что девушка почти потеряла сознание — такими бурными, как ураган, были его ласки.

— Я пойду, — прорычал он. — Но, клянусь Кромом, когда-нибудь вернусь за тобой!

Он обернулся, обхватил золотую раму и одним движением вырвал ее, перебросил ноги наружу и, нащупав каменные выступы стены, начал быстро спускаться. Коснувшись земли, он сразу же рванулся, чтобы раствориться в тени кустов и деревьев. Оглянувшись, он увидел в окне Зенобию, поднявшую руку в немом жесте прощания.

Стражники — рослые мужи в блестящих доспехах и начищенных шлемах с гребнями — бежали к дворцу, навстречу нараставшему гулу. Отблеск звезд на амуниции выдавал каждый их шаг, не говоря уже о лязганьи металла. Выросшему в глуши Конану этот шумный галоп через заросли напомнил переполох в коровьем стаде. Некоторые из них пробежали всего в нескольких шагах от его укрытия. Устремившись в сторону дворца, они ничего не замечали. Когда шум миновал, он поднялся и побежал через сад тихо, как пантера.

Так он вскоре достиг стены и поднялся по лестнице на парапет. Южная стена была неприступной только снаружи. Никаких патрулей не было видно. Конан еще раз оглянулся на возвышающийся над кипарисами дворец. Все окна были освещены, тут и там бегали люди, словно марионетки на невидимых веревочках. Конан сделал зверское лицо и погрозил на прощание огромным кулаком, а потом спрыгнул вниз.

Несколькими футами ниже всю тяжесть тела Конана приняла на себя ветвь невысокого дерева, растущего под стеной. Через минуту киммериец двинулся сквозь тьму свободным шагом горца, привыкшего быстро преодолевать любые расстояния.

Стены Бельверуса были окружены садами и летними резиденциями знати. Сонные рабы, опирающиеся на длинные копья, не заметили быструю согбенную фигуру, перепрыгивающую через ограды, пересекающую аллеи, сады и виноградники. Только цепные собаки отозвались громким лаем, то ли почуяв, то ли просто угадав инстинктом мрачный силуэт, скрывшийся вдали.

В своей комнате Тараск извивался и сыпал проклятия на окровавленном диване под ловкими, быстрыми пальцами Ораста. По дворцу сновали туда-сюда слуги с вытаращенными от страха глазами, но в зале, где лежал король, не было никого, кроме него самого и жреца-отступника.

— Ты уверен, что он все еще спит? — снова и снова спрашивал Тараск, стискивая зубы от боли, причиняемой снадобьями, которыми Ораст смазывал длинную рваную рану на его плече и ребрах. — Иштар, Митра и Сет! Жжет, как кипящая смола преисподней!

— Куда ты, несомненно, попал бы, если бы не везение, — заметил Ораст. — Тот, кто держал этот нож, бил насмерть. Да, я уже сказал тебе, что Ксальтотун продолжает спать. Почему это тебя так волнует? При чем здесь это?

— Так ты ничего не знаешь о том, что случилось во дворце нынешней ночью? — Тараск устремил на жреца горящий взгляд.

— Ничего. Как ты знаешь, я несколько месяцев переписывал для Ксальтотуна эзотерические рукописи — переводил с современных языков на письмо, которое он в состоянии понять. В своей эпохе он владел многими из них, а учиться новым ему некогда — вот он и поручил мне эту работу, чтобы убедиться, не сделали ли за эти три тысячи лет каких-нибудь новых открытий. Я даже не знал, что маг прибыл, пока он не послал за мной, чтобы поведать о сражении. Потом я вернулся к своим занятиям и не знал, что и ты вернулся, и тут начался весь этот шум.

— И ты не знаешь даже, что Ксальтотун привез во дворец в качестве пленника короля Аквилонии?

Ораст покачал головой без особого удивления.

— Ксальтотун сказал мне только, что Конан больше не будет нам мешать. Я решил, что он погиб, и не стал задавать никаких вопросов.

— Я хотел убить его, а Ксальтотун спас! — заревел Тараск. — Я сразу понял, что он задумал. Он собирался держать Конана в качестве пугала для нас — Амальрика, Валерия и меня. Пока жив Конан, он опасен как сила, могущая объединить Аквилонию. Его можно использовать, чтобы убрать нас с дороги. Не доверяю я этому воскресшему пифонцу. В последнее время я его просто боюсь.

Я пустился в путь через несколько часов после его отъезда на восток — хотел посмотреть, что он собирается сделать с Конаном. Убедился, что его посадили в подземелье. Желая, чтобы варвар, вопреки воле Ксальтотуна, погиб, я кое-что…

Раздался осторожный стук в дверь.

— Это Аридей, — сказал Тараск. — Впусти его.

Глаза мрачного оруженосца горели тревогой.

— Что, Аридей, — крикнул Тараск, — нашли человека, который напал на меня?

— Разве ты не видел его, господин? — спросил Аридей, как о чем-то общеизвестном. — Разве ты не узнал его?

— Нет. Все произошло так быстро, да и свеча погасла… Я только успел подумать, что Ксальтотун прислал этого демона мне на погибель.

— Пифонец спит у себя за решетками и засовами. Но я был в подземелье, — худые плечи Аридея дрожали от волнения.

— Ну! Говори, парень! — нетерпеливо вскричал Тараск. — Что ты там нашел?

— Пустую темницу, — прошептал слуга, — и дохлую обезьяну.

— Что? — Тараск резко поднялся, из его раны хлынула кровь.

— Точно так! Людоед валяется с пробитым сердцем, а Конан сбежал!

Лицо Тараска стало серым, он безвольно дал Орасту уложить себя на прежнее место, и жрец снова занялся израненным телом короля.

— Конан… — повторил он. — Конан, а не истерзанный труп… Бежал! О, Митра! Да это не человек, а дьявол в людском обличье! А я думал, что за этим стоит Ксальтотун. Теперь я все понял. Боги и демоны! Меня поразил Конан! Эй, Аридей!

— Слушаюсь, ваше величество!

— Обыскать каждый уголок дворца. Может быть, он и сейчас крадется по коридорам, словно голодный тигр. Пусть ни одна мелочь не ускользнет от вашего внимания. И будьте осторожны: вы охотитесь не на цивилизованного человека, но на озверевшего и кровожадного варвара, сильного и опасного, как дикий зверь. Прочешите дворец и все вокруг него. Вдоль стен поставить стражу. Если убедишься, что он покинул город, а он уже несколько раз мог бы это сделать, возьми конный отряд и догони его. Там, за стенами, вы погоните его, как горного волка. Спеши, может быть, его еще можно поймать.

— Эта задача требует большего, чем людское умение, — заметил Ораст. — Может быть, нам снова следует обратиться за помощью к Ксальтотуну?

— Нет! — в ужасе закричал Тараск. — Пусть воины преследуют Конана, а когда настигнут, — зарубят. Ксальтотун не сможет упрекнуть нас за то, что пленник убит при попытке к бегству.

— Что ж, — сказал Ораст. — Хоть я и не из Ахерона, но кое-каким магическим искусством владею — могу, например, управлять некоторыми духами, воплотившимися в телесную оболочку. Может быть, я смогу вам помочь.

Фонтан Траллоса бил среди ветвистых дубов, росших вдоль дороги примерно в миле от городских стен. В ночной тишине Конан услыхал мелодичный звон его струй. Он вволю напился ледяной воды и направился на юг, заметив густую рощицу. Обошел ее и увидел большого белого жеребца, привязанного в зарослях. Конан глубоко вздохнул и сделал еще два шага, но издевательский смех за спиной заставил его обернуться. Взгляд его был страшен.

Из тени вышла фигура в латах, матово блестевших. Это был не один из разодетых, украшенных перьями дворцовых стражников, а высокий человек в боевом шлеме и серой кольчуге — странствующий воин из особой касты немедийских солдат. Входили в нее люди, не достигшие еще рыцарских привилегий либо изгнанные из этого сословия — закаленные рубаки, посвятившие жизнь войне и приключениям. Время от времени они собирались в отряды и не подчинялись никому, кроме короля. Конан знал, что более опасного противника ему вряд ли удалось бы встретить.

Поглядев по сторонам, король убедился, что солдат один, набрал воздуха в легкие, встал поудобнее и напряг мышцы.

— Я ехал в Бельверус с поручением от Амальрика, — говорил воин, осторожно приближаясь. Звезды отражались на лезвии его приготовленного к бою обоюдоострого меча. — И услышал, что в роще храпит конь. Сошел с дороги — проверить, в чем дело. К чему бы здесь этот конь, подумал я, решил разобраться — и вот какая редкая птица попала в мой силок!

Люди, подобные ему, зарабатывали на жизнь мечом.

— Я знаю тебя, — сказал немедиец. — Ты — Конан, король Аквилонии. Вроде бы я видел, как ты погиб в долине Валькии, а вот поди ж ты…

Конан прыгнул, как смертельно раненный тигр. Его противник, человек, несомненно, опытный, все же не мог тягаться с варваром в быстроте движений. Он успел только занести меч, когда кинжал короля вонзился ему в шею возле ключицы и дошел до сердца. Немедиец захрипел, зашатался и рухнул на землю. Конан равнодушно извлек свое оружие. Почуяв запах крови, жеребец стал храпеть и рваться с привязи.

Угрюмо глядя на поверженного противника, Конан застыл, как статуя, с кинжалом в руке. Пот выступил на его груди. Он внимательно вслушивался в тишину, но, кроме свиста разбуженных птиц, никаких звуков поблизости не было слышно. Зато в стороне дворца оглушающе зазвенели трубы.

Конан наклонился над убитым и быстро обыскал его. Если тот и вез какой-нибудь приказ, то, наверное, словесный. Король не медлил. До утра было не так уж далеко. Через несколько минут по белой дороге в западную сторону проскакал белый конь, а всадник его был облачен в серые доспехи немедийского странствующего воина.

7. Завеса приподнялась

Конан понимал, что спасение его — в скорости. Он даже не пытался найти где-нибудь поблизости укрытие, понимая, что необыкновенный союзник Тараска сумел бы его найти. Но не был он и из тех, что таятся и скрываются — открытая погоня или прямая схватка больше соответствовали его характеру. Он знал, что пока у него есть фора во времени. Он устроит им неплохую скачку до границы.

Зенобия поступила разумно, выбрав именно этого коня. Он сразу показал и скорость, и выносливость. Девушка знала толк в лошадях, в оружии и, не без гордости отметил Конан, в мужчинах. Конь мчался на запад, оставляя позади милю за милей.

Король ехал через спящую страну, мимо укрытых в рощах деревушек, посреди полей и садов, домиков с белеными стенами, но по мере продвижения на запад они встречались все реже. Чем более гористой становилась местность, тем меньше было деревень, а угрюмо глядевшие с возвышений замки говорили о столетиях пограничных войн. Однако из этих крепостей никто не выезжал, чтобы задержать его или окликнуть. Хозяева их ушли под знаменами Амальрика, их геральдические флажки трепетали теперь над равнинами Аквилонии.

Оставив за собой очередную спящую деревушку, Конан свернул с дороги, которая пошла на северо-запад, к далеким перевалам. Ехать по ней дальше означало нарваться на пограничную стражу, да и солдатни там полно. Правда, сейчас границу не патрулируют, как в мирное время, но и стража осталась, и военные эскорты везут раненых на повозках, запряженных буйволами.

Эта дорога, выходящая из Бельверуса, была единственной, пересекавшей границу на пятьдесят миль к северу и югу. Она шла через цепь скалистых перевалов, окруженных малолюдными горными районами. Конан держал направление строго на запад, собираясь пересечь границу как раз в таком глухом горном районе к югу от дороги. Ехать напрямик было тяжелее, зато путь был короче и безопасней для преследуемого беглеца, потому что один всадник может пройти там, где окажется бессильной большая армия.

Но к рассвету он еще не успел достигнуть гор; они появились, как растянувшийся вдоль горизонта серо-голубой защитный вал. Здесь не было ни изгородей, ни деревень, ни особняков, окруженных садами. Утренний ветер колыхал высокую жесткую траву, на отдаленном пригорке угрюмо возвышались стены укрепления. Земля эта в недавние времена слишком часто подвергалась набегам из Аквилонии, чтобы быть так же густо населенной, как области, лежащие к востоку.

Рассвет летел по травам, словно степной пожар, а в небе раздавался испуганный крик диких гусей, которые растянулись клином, устремленным на юг. В долине, где трава была наиболее сочной и густой, Конан остановился и расседлал запаленного и вспотевшего коня.

Покуда измученный жеребец жевал траву, Конан улегся на вершине холма и стал глядеть на восток. Слева лежала оставленная им дорога, она казалась отсюда белой лентой, и по ней пока не двигались тревожные черные точки. Похоже, что и обитатели укрепления заметили одинокого всадника.

Часом позже все было по-прежнему спокойно. Единственными признаками жизни были блеск оружия на далекой крепостной стене да ворон в небе, который то опускался, то взлетал, словно чего-то искал. Конан оседлал коня и поехал медленнее.

Он уже добрался до противоположного края хребта, когда над его головой раздался хриплый крик: подняв голову, король увидел ворона. Он махал крыльями и без отдыху каркал, а когда Конан двинулся дальше, полетел за ним, не отставая ни на шаг и оглушая округу своим резким криком.

Так прошло несколько часов. Конан в ярости скрежетал зубами и готов был отдать половину своего королевства, лишь бы свернуть этой птичке шею.

— Ад и дьяволы! — рычал он в бессильном гневе и грозил ворону закованным в броню кулаком. — Что ты ко мне привязался со своим карканьем! Сгинь, черное отродье беды, лети себе да клюй зерно в засеянных полях!

Он уже начал спускаться с первой цепи холмов, когда ему послышалось эхо птичьих криков где-то вдали, за спиной. Повернувшись в седле, он углядел повисшую в небе следующую черную точку. А за ней — блеск полуденного солнца на стали. Это могло означать только одно: солдаты. И двигались они не торной дорогой, которая осталась далеко за горизонтом. Они шли по его следу.

Пот выступил на его лице, когда он смотрел на кружащуюся в небе птицу.

— Э, значит, это не причуды безмозглого клубка перьев, — сказал он себе. — Те всадники не могут видеть тебя, чертово семя, но тебя видит та птица, а они ее. Ты следишь за мной, она за тобой, а они за ним. То ли ты просто вышколенная пернатая тварь, то ли демон в птичьей плоти? Не Ксальтотун ли послал тебя по моему следу? А может, ты и есть Ксальтотун?

Ответом ему был только издевательский хриплый крик.

Не тратя больше сил на проклятия черному шпиону, Конан начал долгий подъем в гору. Он не решился гнать коня, как вначале: слишком мало отдыха у него было. Но все-таки он еще значительно опережал преследователей, хотя расстояние, несомненно, начало сокращаться. Своих усталых коней они наверняка сменили в каком-нибудь замке.

Дорога становилась все труднее, местность была неровной, начинался лес. Если бы не чертова птица, неустанно кружащая над головой, здесь можно было бы укрыться от преследователей. За холмами и пригорками их не было видно, но шли они наверняка прямо за ним, направляемые своими пернатыми союзниками. Эти твари казались королю посланцами ада. Камни, которые он с проклятьями швырял в небо, либо летели мимо, либо не причиняли ворону вреда. А в молодости случалось Конану сбивать сокола на лету!

Конь быстро устал, и король начал понимать всю безнадежность своего положения. За всем этим виделась неумолимая рука судьбы. Бегство не удалось. Он оставался таким же узником, как в подземельях Бельверуса. Однако он не был и сыном Востока, чтобы покорно принимать предназначение. Если оторваться не удастся, он захватит с собой в вечность несколько врагов. Въехав в густые заросли тиса на склоне, он стал выбирать место для последнего боя.

Вдруг где-то впереди послышался громкий крик — человеческий, хоть и какой-то странный. Конан раздвинул ветви и понял, откуда этот крик раздается. На небольшой поляне внизу четверо солдат в немедийских кольчугах надевали петлю на шею высохшей старухи в сельской одежде. Лежавшая поблизости вязанка показывала, что старуха собирала хворост, когда на нее напали мародеры.

Молча глядя на мерзавцев, волокущих ее к дереву, толстые низкие ветви которого должны были служить виселицей, Конан почувствовал, как в нем медленно нарастает гнев. Час тому назад он перешел границу. Он, король, стоял на своей собственной земле и глядел, как убивают одну из его подданных. Старуха сопротивлялась на удивление бойко, чтобы время от времени издать тот самый удививший его крик. Как бы передразнивая его, в небе закаркал ворон. Солдаты хрипло захохотали, а один из них ударил старуху по лицу.

Конан спрыгнул со своего измученного коня и, в несколько прыжков преодолев склон, спрыгнул вниз, гремя доспехами. Четверка сейчас же обернулась, доставая мечи, и уставилась на гиганта в броне, который появился перед ними с мечом в руке.

Конан рассмеялся, но глаза его были каменными.

— Собаки! — сказал он без гнева, но неумолимо. — С каких это пор немедийские шакалы занялись ремеслом палачей и вешают моих подданных по своему хотению? Сначала вы должны снять голову с их короля! Он перед вами!

Солдаты неуверенно глядели на него.

— Кто этот сумасшедший? — проворчал бородатый разбойник. — Одет как немедиец, а выговор у него аквилонский!

— А какая разница? — отозвался другой. — Вот зарубим его, а потом уж повесим старую ведьму.

И он бросился на Конана, подняв меч. Но опустить его не удалось: широкое лезвие королевского клинка упало, как молния, и разрубило шлем вместе с черепом. Нападавший упал, но остальных это не остановило. Как волки с высунутыми языками, окружили они фигуру в серой броне, и в лязге стали затих крик кружащегося ворона.

Конан бился молча. Глаза его горели, как раскаленные добела угли, на губах сияла презрительная улыбка, двуручный меч ударял то вправо, то влево. Несмотря на могучее сложение, король был гибок, как кошка. Почти все удары противника приходились мимо, сам же он бил, крепко стоя на ногах, и меч его обладал разящей силой. Уже трое врагов лежали на земле в лужах крови, четвертый же, покрытый многочисленными ранами, беспорядочно отступал, кое-как отбивая удары. И тут-то шпора Конана зацепилась за плащ одного из убитых.

Король покачнулся, и, прежде чем он обрел равновесие, отчаявшийся немедиец атаковал его так яростно, что Конан упал прямо на мертвое тело. Издав торжествующий клич, немедиец бросился вперед и, широко расставив ноги для верности и силы удара, обеими руками занес справа свой длинный меч. Но в этот момент что-то большое и косматое пролетело, как молния, над телом короля, с силой ударилось в грудь немедийца, и его победный крик перешел в вой умирающего.

Вскочив на ноги, Конан увидел, что его противник лежит с вырванным горлом, а над ним стоит большой серый волк и обнюхивает, опустив голову, кровь на траве.

Старуха окликнула его, и король повернулся. Была она высокая и прямая, с резкими чертами лица и проницательными черными глазами. Несмотря на одежду, она вовсе не походила на простую крестьянку. Старуха поманила волка, и он покорно подошел и стал тереться о колено хозяйки, как большая собака. Его яростные глаза были устремлены на Конана. Она же положила руку на могучий загривок зверя и тоже глядела на короля Аквилонии. Зрелище это его поразило, но ничего плохого для себя он не ждал.

— Говорят, что король Конан погиб, засыпанный землей и камнями, когда склоны рухнули над Валькией, — сказала женщина глубоким звучным голосом.

— Пусть говорят, — проворчал он. Времени на разговоры не было, потому что погоня приближалась с каждой минутой. Ворон над головой пронзительно кричал, и Конан невольно взглянул вверх, заскрежетав зубами от злости.

Белый конь, опустив голову, стоял на краю обрыва. Женщина поглядела на него, перевела взгляд на ворона, а потом испустила тот же самый загадочный крик. Как бы подчинившись приказу, ворон переменил направление и полетел на восток. Но прежде, чем он скрылся из виду, тень огромных крыльев пала на него. Это из гущи деревьев поднялся орел и, напав сверху на черного разведчика, пригвоздил его к земле. Предательский крик навсегда затих.

— Во имя Крома, — сказал Конан, глядя на старуху. — Неужели и ты чародейка?

— Мое имя Зелата, — ответила она. — Люди из долины называют меня ведьмой. Дети тьмы вели солдат по твоему следу?

— Да! — Этот ответ не показался ей слишком удивительным. — И они уже где-то поблизости.

— Возьми коня и ступай за мной, король Конан, — сухо сказала она.

Он без слов забрался на скалу и по более пологому склону свел коня на поляну. И увидел орла, слетавшего с небес прямо на плечо Зелате: птица осторожно двигала огромными крыльями, словно боясь, что ее тяжесть пригнет хозяйку к земле.

Старуха двигалась молча, орел сидел на плече, волк ступал сбоку. Извилистый путь вел через густые заросли, по крутым тропинкам, по заросшим краям глубоких оврагов, и, наконец, по узкому карнизу над обрывом они дошли до странного жилища — то ли избы, то ли пещеры, скрытой под скалами. Орел взлетел на каменный козырек неподвижным часовым.

Продолжая молчать, Зелата завела коня в ближайшую пещеру, где его ждали куча травы и бьющий в углу источник.

Короля она усадила в доме на грубой лавке, покрытой невыделанными шкурами, сама же села за низкий столик перед очагом, раздула огонь, бросила несколько поленьев и приготовила небогатое угощение. Огромный волк дремал рядом с ней, вытянув морду к огню; волку что-то снилось, потому что уши его время от времени вздрагивали.

— Не страшно ли тебе гостить у ведьмы? — прервала она наконец молчание.

Нетерпеливое движение покрытых серой кольчугой плеч было ей ответом. Она подала ему деревянную миску, доверху наполненную сушеными овощами, сыром и ячменным хлебом, и большой жбан крепкого горского пива.

— Печальная тишина горных вершин мне милей, чем шум городов, — говорила она. — Дети лесов добрее детей человеческих, — она хлопнула по загривку спящего волка. — Дети мои находились сегодня далеко от меня, поэтому и понадобился твой меч. Но они все же пришли на зов.

— Чего хотели от тебя эти немедийские ублюдки? — спросил Конан.

— Мародеры расползлись по всей стране, от границ до самой Тарантии, — ответила она. — Эти глупцы в долине, желая отвлечь их внимание от своих домов, сказали, что у меня спрятано золото. Вот чего им было нужно. Однако здесь тебя не найдут ни мародеры, ни те, кто тебя преследует, ни вороны.

Он кивнул, жадно поглощая пищу.

— Я направляюсь в Тарантию.

— И сунешь голову прямо в пасть дракона. Ищи убежище за границей. Твое королевство лишилось сердца.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он. — Проигранная битва не означает поражения в войне, и королевства не теряют после одной неудачи.

— И ты поедешь в Тарантию?

— Да. Просперо отстоит ее от Амальрика.

— Ты уверен?

— Ад и дьяволы, женщина! — в гневе вскричал он. — А как же?

Она покачала головой.

— Думаю, ты не прав. Посмотрим. Нелегко приподнять завесу, но я сделаю это для тебя, чтобы ты мог полюбоваться на свою столицу.

Конан не заметил, что она бросила в огонь, но большой волк завыл во сне, а хижина стала наполняться зеленым дымом. И король увидел, как стены и потолок стали удаляться, уменьшаться и наконец исчезли, слившись с бесконечностью; его окутывал сплошной дым. В нем появлялись и пропадали какие-то образы, пока вдруг не возникла четкая картина.

Он смотрел на дома и улицы Тарантии, заполненные шумными толпами и одновременно видел знамена Немедии, неумолимо двигавшиеся на запад сквозь огонь и дым опустошаемой страны. На главной площади Тарантии кипела возбужденная толпа, раздавались крики, что король погиб, что бароны, воспользовавшись этим, снова раздробят страну, что власть короля, даже такого, как Валерий, лучше, чем безвластие. Просперо, пытаясь успокоить людей, говорил, что следует подчиниться графу Троцеро, идти на городские стены и помогать рыцарям. Они набросились на него и кричали, что сам он — наемник Троцеро и враг еще худший, чем Амальрик; в рыцаря полетели оскорбления и камни.

Видение затуманилось, как бы показывая, что прошло какое-то время, и Конан увидел, как Просперо и его рыцари покидают город и направляются на юг. Тарантия пришла в смятение.

— Глупцы! — прорычал Конан сквозь зубы. — Глупцы! Почему они не послушали Просперо? Зелата, если ты надо мной вздумала шутки шутить…

— Все это в прошлом, — не обратив внимания на его слова, сказала Зелата. — Ты увидел вечер, когда Просперо покинул Тарантию, а войска Амальрика шли по пятам за ним. С городских стен были видны дымы пожаров там, где прошли захватчики. После захода солнца немедийцы вошли в столицу, не встретив никакого сопротивления. Гляди! Это королевский дворец…

И Конан вдруг увидел большой тронный зал. Валерий в горностаевой мантии стоял на возвышении, Амальрик же, все еще в покрытых кровью и пылью доспехах, возлагал на его златокудрую голову массивный обруч — корону Аквилонии. Собравшиеся издали радостный крик; шеренги закованных в сталь немедийских солдат понуро глядели на торжество, а те высокородные дворяне, что были в немилости при дворе Конана, гордо проносили по залу герб Валерия.

— Во имя Крома! — прорычал Конан, вскакивая и сжимая тяжелые молоты своих кулаков. Лицо его налилось кровью. — Немедиец венчает этого предателя короной Аквилонии… в тронном зале Тарантии!

Словно бы испугавшись конановых проклятий, дым начал рассеиваться, покуда король не увидел в полумраке блестящие глаза Зелаты.

— Ты сам видел — жители столицы пустили по ветру свободу, которую ты завоевал для них мечом и потом, сами себя отдали в лапы мясников. Можешь ли ты рассчитывать на них, думая вернуть королевство?

— Они думали, что я убит, — сказал Конан, понемногу обретая равновесие. — А наследника у меня нет. Ну, хорошо, немедийцы захватили Тарантию. Ведь остались провинции, бароны и крестьянский люд. Пустую славу добыл Валерий…

— Ты упорен, как и надлежит воину. Я не могу показать тебе будущего, даже не все в прошлом мне подвластно. Хотя… Я ничего тебе не показывала. Я только подвела тебя к окну, завесу над которым приподняли неведомые силы. Хотел бы ты заглянуть в минувшее, чтобы постигнуть источник нынешних событий?

— Хочу! — И Конан сел на место.

И снова заклубился зеленый дым. И снова появились перед ним картины, на этот раз не связанные между собой. Он увидел гигантские каменные стены, скрытые во мраке постаменты с изображениями отвратительных божеств. Во мраке двигались люди — темнокожие, жилистые, в алых набедренных повязках из шелка. Они шли по огромному черному коридору и несли саркофаг из зеленой яшмы. Картина переменилась прежде, чем Конан понял, в чем дело. Теперь появилась пещера — мрачная, темная, полная неясной угрозы. На алтаре из черного камня лежала золотая шкатулка, сделанная в виде раковины. Несколько человек из прежнего видения прокрались в пещеру и схватили золотую шкатулку. Потом вокруг них поднялся вихрь теней, и Конан не смог рассмотреть, что случилось. Сквозь клубящийся мрак он разглядел только что-то, похожее на огненный шар. Потом дым стал всего лишь обыкновенным дымом от поленьев тамариска.

— Что бы это могло значить? — растерянно спросил Конан. — То, что я видел в Тарантии, — понятно. Но эти грабители гробниц из Заморы, которые крадутся сквозь подземелья храма Сета в Стигии? А эта пещера? Я никогда не слышал о ней, не видел во время своих странствий. Если ты уж сумела мне показать обрывки этих видений, может быть, покажешь и целое?

Зелата молча подбросила полено.

— Эти явления подчиняются неизменным законам, — сказала она наконец, — объяснить которых я не могу, потому что и сама до конца не понимаю, хотя если и провела здесь, в горах, долгие годы в поисках тайного знания. Ты не найдешь во мне спасения, хотя если бы я могла, сделала бы для тебя все. Но наступает минута, когда человек сам должен найти дорогу к своему спасению. Но, возможно, мудрость осенит меня во сне и на рассвете я смогу дать тебе ключ к тайне.

— Какой тайне? — спросил он.

— Той, которая стоила тебе державы, — ответила она. А потом бросила возле очага овечью шкуру: — Спи!

Он молча растянулся на шкуре и погрузился в глубокий, но беспокойный сон, в котором маячили немые призраки и подкрадывались чудовищные бесформенные тени. Потом он увидел на фоне пурпурного закатного горизонта высокие стены и башни некоего огромного города, неизвестного на той земле, которая была его миром. Великанские пилоны и пурпурные шпили возносились к звездам, а над ними, подобно миражу, склонилось бородатое лицо Ксальтотуна.

Конан проснулся от утреннего холодка и увидел Зелату, согнувшуюся у очага. Странно, ночью он не проснулся ни разу, хотя шум, производимый входящим или выходящим волком, должен был встревожить его. Теперь зверь снова сидел у огня, но его шерсть была мокрой от росы и не только от росы. В густом мехе блестели капельки крови, на плече была рана.

Не обернувшись, Зелата кивнула головой, словно читая мысли своего царственного гостя:

— За добычей ходил он в предутренний час, и кровавой была добыча. Тот, кто охотился на короля — человек или зверь, больше никогда не выйдет на охоту.

Протянув руку за пищей, которую подала ему Зелата, Конан с уважением поглядел на огромного зверя.

— Я этого не забуду, когда снова взойду на трон, — коротко сказал он. — Ты дала мне приют… Клянусь Кромом, я уже не помню, когда ложился спать, доверившись мужчине или женщине, как нынешней ночью. А что с той загадкой, которую ты собиралась разъяснить мне поутру?

Наступила долгая тишина, которую нарушал лишь треск тамарисковых поленьев в очаге.

— Отыщи сердце своего королевства, — сказала наконец Зелата. — В нем твое поражение или победа. Сражаться тебе придется не только против смертных, но, пока ты не найдешь сердца своего королевства, ты не сможешь вернуться на трон.

— Ты имеешь в виду Тарантию?

Она покачала головой.

— Это решение, которое моими устами произносят боги. И они замкнут эти уста, если я скажу слишком много. Ты должен найти сердце своего королевства. Больше я сказать не могу. Боги распоряжаются моей речью.

Утро еще горело на вершине, когда Конан двинулся на запад. Он еще раз оглянулся на бесстрастную, как всегда, Зелату, стоящую в дверях своей хижины рядом с волком.

Купол неба был серым, а воющий ветер холодил, напоминая о зиме. Бурые листья облетали с голых ветвей и падали на закованные в сталь плечи Конана.

Весь день он ехал через горы, избегая дорог и деревень. К вечеру начал спуск и увидел раскинувшиеся перед собой равнины Аквилонии.

Изгороди и села начинались у самого подножия гор, поскольку в последние полсотни лет сама Аквилония ходила походами на восток. А теперь только пепел и развалины остались там, где вчера были дома и усадьбы.

Конан двинулся дальше сквозь наступающий мрак. Тьма хранила его неузнанным и от врага, и от друга. Устремившись на запад, немедийцы припомнили прежние поражения. Валерий даже не пытался удержать союзников, поскольку не рассчитывал на любовь простого народа. Гигантская полоса выжженной земли начиналась у подножья гор и тянулась на запад, в глубь страны. Конан сыпал проклятьями, проезжая сквозь сгоревшие хлеба, мимо остовов сожженных домов. Как привидение из далекого прошлого, он ехал через опустевшую и разграбленную страну.

Быстрота, с которой немедийская армия продвигалась вперед, говорила о слабом сопротивлении. Если бы Конан предводительствовал аквилонцами, враг добывал бы каждую пядь земли ценой крови. Горькая дума охватила его. Он не был законным наследником династии, одинокий искатель приключений. Даже та ничтожная частица королевской крови, которой кичился Валерий, имела для людей большее значение, чем память о Конане, о свободе и могуществе, которые он принес государству.

За горами его след не могли уже взять никакие враги. Он высматривал бродяжничающих либо идущих в тыл немедийских солдат, но не встретил ни одного. Мародеры обходили его стороной, поглядев на доспехи. Западная часть гор была богата лесами и реками, было где укрыться. Он ехал по опустошенной стране, останавливаясь лишь для того, чтобы дать отдых коню и перехватить что-нибудь из скромных запасов, что дала на дорогу Зелата, и на рассвете, лежа на берегу реки под защитой густых ив и дубов, увидел вдали, за мелкими холмами и пятнами щедрых садов, золотые башни Тарантии.

Из пустыни он въехал в край, кипящий жизнью. Теперь он двигался медленно и осторожно, через леса и редкие просеки. К вечеру он добрался до имения Сервия Галанна.

8. Погасшая головня

Земли вокруг Тарантии избежали такого страшного опустошения, как восточные провинции. Правда, и здесь хватало свидетельств страшного нашествия: поваленные заборы, опустошенные поля, ограбленные амбары, но все же сталь и огонь не погуляли здесь в полную силу.

И еще одну печальную примету увидел Конан — пепел и черные камни на том месте, где недавно возвышалась усадьба одного из самых верных его сподвижников.

Король не решился открыто подъехать к расположенной в двух милях усадьбе Галанна. В темноте он проехал через рощу к домику сторожа. Соскочив с седла и привязав коня, он направился к толстой сводчатой двери, собираясь послать за Галанном слугу. Нарваться на целый отряд он не боялся, но ведь стоять постоем захватчики могли где угодно, в том числе и на подворье Галанна. Но подойдя ближе, он увидел, что двери хижины открываются, и оттуда выходит плотно сбитая фигура в шелковых чулках и богато расшитом кафтане, и бросился по дорожке вперед:

— Сервий!

Хозяин усадьбы с возгласом недоумения обернулся и стал отступать назад при виде рослой, закованной в панцирь фигуры, выросшей перед ним во мраке, взявшись при этом за висящий на поясе охотничий нож.

— Кто ты? — спросил он. — Чего тебе… О, Митра!

Он глубоко вздохнул, и румяное его лицо побледнело.

— Изыди! — крикнул он. — Зачем ты вернулся пугать меня из серых краев смерти? Пока ты жил, я был верным твоим вассалом.

— Чего ожидаю от тебя и сейчас, — ответил Конан. — Перестань трястись, человече: я из крови и плоти.

Покрытый потом Сервий приблизился и заглянул в лицо гиганту в доспехах. Убедившись, что это правда, он опустился на одно колено и снял шляпу с пером.

— Ваше величество, это чудо, превосходящее всякую веру! Не сегодня и не вчера отзвонили по тебе колокола цитадели. Сказали, что ты погиб у Валькии во время страшного обвала.

— В моих доспехах был другой, — пояснил Конан. — Но поболтаем потом. Если на твоем столе есть, скажем, окорок…

— Прости, господин! — воскликнул Сервий, вскочив с земли. — Доспехи твои покрыты дорожной пылью, а я томлю тебя без отдыха и угощенья! О, Митра! Теперь-то я вижу, что ты жив и здоров, но, клянусь, когда я увидел тебя в темноте, кровь заледенела в моих жилах. Не очень-то приятно встретить в темноте человека, в смерти которого ты доподлинно уверен.

— Прикажи слугам заняться моим конем, что привязан за тем дубом, — сказал Конан, и Сервий кивнул и повел его по дорожке. Суеверный страх его прошел, но все равно он казался взволнованным.

— Пошлю кого-нибудь из дворни, — сказал он. — Сторож сидит в своей хижине… Но в нынешнее время опасно доверять даже слугам. Лучше будет, если о твоем появлении буду знать только я.

Они подошли к особняку. Сервий, в поведении которого было что-то паническое, через боковую дверь провел Конана через узкий, слабо освещенный коридор в просторную комнату, потолок которой был обшит дубовыми балками, а стены искусно инкрустированы деревом. В большом камине пылали поленья, огромный паштет дымился в керамической тарелке на широком столе красного дерева. Сервий задвинул массивный засов и погасил свечи в серебряном канделябре, и единственным освещением комнаты осталось пламя в камине.

— Прошу прощения, ваше величество, — сказал он, — времена нынче опасные: повсюду полно шпионов. Будет лучше, если никто не узнает тебя, заглянув в окно. Паштет этот прямо из печи — я как раз собирался поужинать, дав наставления сторожу. Если изволишь…

— Света вполне достаточно, — буркнул Конан, уселся без всяких церемоний и достал кинжал.

Ел он жадно, запивая каждый кусок большими глотками вина. Он, казалось, забыл о всякой опасности, зато хозяин на своем сиденье беспокойно вертелся, нервно перебирая пальцами звенья висящей на груди массивной золотой цепи. Он постоянно присматривался к окну и прислушивался к двери, ожидая какого-нибудь подвоха.

Покончив с ужином, Конан встал и пересел на табурет возле камина.

— Я не буду долго подвергать тебя опасности своим присутствием, — сказал он вдруг. — Утро застанет меня далеко от твоего поместья.

— Мой король… — Сервий оскорбленно воздел руки, но Конан отмахнулся от его протестов.

— Верность твоя и мужество мне известны. Упрекнуть тебя не в чем. Но если Валерий занял престол, ты сильно рискуешь, давая мне приют…

— Я недостаточно силен, чтобы вступить в открытый бой, — признался Сервий. — У меня всего пятьдесят бойцов — против него это горстка пыли. Ты же видел развалины усадьбы Эмилия Скавона?

Конан кивнул, закрыл лицо руками.

— Он был, как ты знаешь, самым могущественным вельможей провинции. Платить дань Валерию он отказался. Немедийцы сожгли его в собственном доме. То, что тарантийцы сдались без боя, лишило нас всех сил к обороне. Мы покорились, и Валерий сохранил нам жизнь, хотя наложенная им дань многих пустит по миру. А что мы могли сделать? Ты считался погибшим, много баронов убито, многие в плену. Армия разбита и рассеяна. Наследника престола нет. И нет никого, кто встал бы во главе народа.

— А граф Троцеро из Пойнтайнии? — сурово спросил Конан.

Сервий беспомощно развел руками:

— Действительно, его наместник Просперо вышел в поле с небольшой армией. Отступая перед Альмариком, он уговаривал народ встать под свои знамена. Но, поскольку ты считался погибшим, народ начал припоминать давние раздоры и счеты, припомнили, как Троцеро со своими воинами когда-то так же вторгся в наши провинции, как теперь Амальрик, — огнем и мечом. Бароны видели в Троцеро соперника. Какие-то люди — быть может, шпионы Валерия — шептали, что граф собирается возложить корону на себя. Вспыхнула давняя вражда между кланами. Если бы среди нас был человек королевской крови, мы бы короновали его и пошли с ним на немедийцев. Но его не было.

Бароны, которые сохраняли тебе верность, никогда не согласились бы выбрать предводителя из своей среды — каждый считал себя не хуже соседа. Когда связка порвана, хворост рассыпается. Если бы у тебя был сын, бароны сражались бы до сих пор. Не нашлось одного-единственного звена, чтобы соединить их силы.

Купцы и мещане, убоявшись анархии и возвращения феодальных времен, когда каждый барон писал свой закон, кричали, что лучше Валерий, нежели совсем без короля, он, по крайней мере, из древней династии. И не нашлось человека, способного выйти против него, когда он под развевающимся знаменем Немедии подъехал во главе своих солдат и ударил копьем в ворота Тарантии.

Да, люди сами открыли ему ворота и пали перед ним в пыль. От помощи пойнтайнцев они отказались и кричали, что Валерий лучше, чем Троцеро, что бароны тоже пойдут за Валерием, что, покорившись ему, удастся избежать гражданской войны и ярости немедийцев. Просперо пошел на юг с десятью тысячами своих людей, и через несколько часов в город вошли немедийцы. Они его не преследовали — остались на коронацию Валерия.

— Дым колдуньи говорил правду, — сказал Конан и почувствовал, как холод пробежал по его спине. — Короновал его Амальрик?

— Да, в тронном зале, и на руках его еще не успела высохнуть кровь.

— И народ процветает под его милостивым правлением? — с гневной насмешкой спросил Конан.

— Валерий живет, как чужеземный наместник в покоренной провинции, — с горечью сказал Сервий. — При его дворе полно немедийцев, немедийцы его охраняют, в цитадели немедийский гарнизон — воистину, настал Час Дракона.

Немедийцы, гордые, как принцы крови, шляются по улицам, и не проходит дня, чтобы не обесчестили девушку или не ограбили купца. Приструнить же их Валерий либо не хочет, либо не может. Это пешка, немедийская марионетка. Самые мудрые говорили, что так и будет; вот по их и вышло.

Амальрик с сильной армией двинулся усмирять пограничные провинции, где кое-кто из баронов не признал власти Валерия. Но они разобщены, их взаимная ненависть сильнее страха перед Амальриком. Вот он их и колотит одного за другим. Поняв это, многие замки и города сдались. Сопротивлявшиеся горько о том пожалели. Немедийцы выместили на них стародавнюю злобу. Их ряды растут, усиливаются аквилонцами, которых страх, деньги или голод заставляют вступать во вражескую армию.

Конан грустно кивнул, глядя на красные отблески пламени, отражающиеся в тонкой резьбе стенных ниш.

— И вот теперь Аквилония имеет короля, которого она предпочла анархии, — сказал хозяин. — Валерий не заступается за своих подданных перед союзниками. Сотни людей, которые не смогли заплатить наложенную контрибуцию, были проданы котийским работорговцам.

Конан резко вздернул голову, и убийственный пламень загорелся в его голубых глазах.

— Именно так. Они продают в неволю белых мужчин и женщин, как в древние времена. Во дворцах земли Шам и Турана их ждет участь рабов. Валерий стал королем, но единство, которого ждал народ, пусть даже завоеванное мечом, не утвердилось.

Гандерландия на севере и Пойнтайния на юге еще не покорены; не завоеваны также те районы на западе, где баронов поддерживают боссонские лучники. Но эти отдаленные провинции не страшны Валерию. Они только защищаются и будут счастливы, если сохранят независимость. А здесь правит Валерий со своими рыцарями.

— Пусть он тешится этим, пока может, — сказал Конан. — Дни его сочтены. Узнав о том, что я жив, народ восстанет, мы отвоюем Тарантию,прежде чем Амальрик возвратится со своим войском. А потом выгоним этих собак из страны.

Сервий молчал, только поленья трещали в огне.

— В чем дело? — вскричал Конан. — Почему ты опустил голову и пялишься в огонь? Ты сомневаешься в этом?

Сервий избегал взгляда короля.

— Ваше величество, ты сделаешь все, что только под силу смертному, — сказал он. — Я сражался вместе с тобой и знаю, что тебе нет равного.

— Ну и что?

Сервий плотно запахнулся в меха, хоть и сидел возле огня.

— Люди болтают, что поражение ты потерпел из-за черной магии, — сказал он наконец.

— Ну и что?

— А что может сделать смертный против черной магии? Кто этот человек в маске, который встречается с Валерием и его союзниками после полуночи, который появляется и пропадает столь внезапно? Идут тайные разговоры, что он жил тысячи лет назад, что он вернулся из серых краев смерти, чтобы свергнуть короля Аквилонии и вернуть власть династии, к которой принадлежит Валерий.

— Какое это имеет значение? — гневно воскликнул Конан. — Уж если я бежал из заколдованных подземелий Бельверуса и от той чертовщины, что преследовала меня в горах, то, если народ поднимется…

Сервий покачал головой.

— Вернейшие из твоих сподвижников в восточных и центральных провинциях убиты, бежали или в плену. Гандерландия далеко на севере, Пойнтайния далеко на юге. Боссонцы отступили на свои западные границы. Чтобы соединить все эти силы, потребуются недели, а за это время Амальрик уничтожит всех поодиночке.

— Но восстание в центре даст нам перевес! — воскликнул Конан. — Мы можем захватить Тарантию и удерживать ее от Амальрика, пока не подойдет помощь.

Сервий подумал и сказал шепотом:

— Говорят, что тебя погубило проклятье. Будто бы тот чужеземец в маске поклялся уничтожить тебя и разбить твою армию. О твоей смерти оповестили все колокола. Народ знает, что тебя нет. А центральные провинции не осмелятся восстать, если даже узнают, что ты жив. Магия нанесла тебе поражение на Валькии, магия принесла вести об этом, потому что вечером того же самого дня народ на улицах кричал о поражении.

Немедийский жрец воспользовался черной магией, чтобы погубить на улицах Тарантии тех, кто остался верен твоей памяти. По непонятной причине воины падали на мостовую и мерли, как мухи. А тощий жрец рассмеялся и сказал: «Я всего лишь Альтаро, помощник Ораста, а Ораст всего лишь помощник того, чье лицо закрыто. Это не моя сила — она только передается через меня».

— Что ж, — сказал Конан. — Разве не лучше погибнуть с честью, чем жить в позоре? Разве смерть хуже гнета и рабства?

— Страх перед колдовством заставляет разум умолкнуть, — ответил Сервий. — А центральные провинции слишком запуганы, чтобы пойти за тобой. Окраины восстанут… Но та же сила, что поразила тебя на Валькии, ударит снова. В руках немедийцев находятся самые крупные, богатые и густонаселенные области Аквилонии, и они не уступят тем силам, которые ты можешь собрать. Ты только напрасно пожертвуешь верными тебе людьми. Вот тебе горькая правда, Конан, ты король без королевства.

Конан молча глядел в огонь. Догоревшее полено рассыпалось в пламени, даже искры не разлетелись. Совсем, как его королевство.

И снова за всем этим Конан почувствовал чью-то злую волю, неумолимую руку безжалостной судьбы. Страх и чувство человека, попавшего в ловушку, боролись в его душе с безудержным гневом, желанием крушить направо и налево.

— Где главные сановники? — спросил он наконец.

— Паллантида, тяжело раненного под Валькией, выкупила из плена семья, сейчас он в своем замке в Атталусе, и хорошо, если он когда-нибудь сможет снова сесть на коня. Канцлер Публий в чужой одежде покинул королевство в неизвестном направлении. Совет разогнан. Часть его членов в плену, часть в изгнании. Многие из верных тебе казнены. Нынешней ночью, например, под топором палача погибнет принцесса Альбиона.

— Но почему?

— Она не захотела стать наложницей Валерия. Имущество ее конфисковано, слуги проданы в рабство, сегодня в полночь в Железной Башне падет ее голова. Послушай моего совета, король, ибо для меня ты всегда останешься королем, — беги, пока тебя не нашли. Никто сегодня не может чувствовать себя в безопасности. Шпионы и доносчики крутятся среди нас, и любое неосторожное слово или поступок назовут изменой и бунтом. Если ты объявишь о себе своим подданным, сразу же будешь пойман и убит.

Мои лошади и все мои люди, которым доверяю, в твоем распоряжении. К утру ты будешь далеко от Тарантии и рядом с границей. Если я не могу помочь тебе вернуть королевство, то могу, по крайней мере, сопровождать тебя в изгнание.

Конан отрицательно покачал головой. Он сидел, опершись подбородком на огромный кулак и глядя в огонь. Пламя отражалось в его волчьих глазах и на металле панциря. Снова, как в прошлые годы, только с особой силой, Сервий почувствовал, насколько король отличается от остальных аквилонцев. Тонкая оболочка цивилизации сползла, остался варвар: Конан вернулся к своему естественному состоянию. Поступки его отныне не были поступками цивилизованного человека, да и мысли текли совсем по-другому. Он был непредсказуем. Только один шаг отделял короля Аквилонии от одетого в шкуры убийцы с гор Киммерии.

— Поеду в Пойнтайнию, если удастся, — сказал наконец Конан. — Но поеду один. Но до этого я должен выполнить еще одну обязанность, как король Аквилонии.

— Что ты имеешь в виду, господин? — спросил Сервий, полный самых мрачных предчувствий.

— Сегодня ночью я отправлюсь в Тарантию за Альбионой, — ответил Конан. — Получается, что я предал всех, кто остался мне верен… Что ж, пусть вместе с ее головой они возьмут и мою.

— Это безумие! — воскликнул Сервий и схватился за горло, словно на нем затягивалась невидимая петля.

— Башня хранит тайну, известную немногим, — сказал Конан. — Во всяком случае я был бы последним ублюдком, если бы позволил Альбионе умереть только потому, что она сохранила мне верность. Пусть я буду королем без королевства, но не мужчиной без чести.

— Это погубит нас всех! — прошептал Сервий.

— Только меня одного. Ты и так рискуешь сегодня. Я отправлюсь один. Приготовь мне повязку на глаз, дорожный посох и одежду странника.

9. «Это король или его призрак?»

Многие люди проходили между закатом и полночью через ворота Тарантии — запоздавшие путники, купцы из дальних стран, ведущие тяжело нагруженных мулов, работники из близлежащих поместий. Теперь, когда власть Валерия в центральных провинциях укрепилась, к тем, кто шел через широкие ворота, не очень-то присматривались. Дисциплина ослабела. Немедийские воины, несшие стражу, были пьяны и обращали больше внимания на красивых деревенских девушек или богатых купцов, которых можно было обобрать, чем на работников и запыленных путников, в том числе и на высокого странника, поношенный плащ которого не мог скрыть очертаний мощной фигуры.

Странник этот выглядел вполне естественно, чтобы привлечь пристальный взгляд. Широкая повязка заслоняла один глаз, кожаная шляпа затеняла лицо. Не торопясь, опираясь на длинный и толстый посох, он миновал освещенные пламенем костра ворота и очутился на широких улицах Тарантии.

Улицы были хорошо освещены и полны народа, в лавках шла бойкая торговля. И повсюду встречались немедийские солдаты, в одиночку и группами, в толпе они выделялись подчеркнутой наглостью и бесцеремонностью. Девушки избегали их, а мужчины сжимали кулаки и отходили в сторону. Аквилонцы были гордым народом, а завоеватели происходили из страны традиционно враждебной.

Пальцы, сжимавшие посох, побелели от гнева, но высокий странник, подобно остальным, уступил дорогу солдатам. Среди пестрой толпы он ничем не выделялся. Но в какой-то миг, когда свет, выходящий из широко открытой двери, осветил его, он почувствовал на себе чужой взгляд. Быстро обернувшись, он увидел, что к нему присматривается человек в коричневом кафтане наемного работника. Человек с неестественной быстротой отвернулся и скрылся в толпе. Конан повернул в узкий переулок и прибавил шагу. Это мог быть просто любопытный зевака, но рисковать не стоило.

Мрачная Железная Башня возвышалась в отдалении от цитадели, посреди лабиринта узких улочек и темных домишек. Это, в сущности, был целый замок, построенный в старину из огромных камней, скрепленных черным железом. В давние крутые времена башня играла роль городской крепости.

Неподалеку от нее, затерянная в хаосе брошенных домов и лавок, стояла сторожевая башня, такая древняя и забытая, что ее даже не обозначали на планах города. Для чего ее построили, тоже позабылось, и никто из глядевших на нее не обратил внимания, что дряхлый с виду замок, благодаря которому башня не превратилась в притон нищих и грабителей, на самом деле новенький, очень надежный, и только искусство мастера придало ему вид ржавой рухляди. Секрет этой башни знало едва ли полдюжины людей во всем королевстве.

Массивный замок был без скважины, но пальцы Конана надавили на нужные клепки. Двери тихо открылись, король вошел внутрь и закрыл их за собой. Если бы у него был фонарь, он увидел бы круглое пустое помещение со стенами, сложенными из обломков глыб.

Уверенно двигаясь в темноте, он нащупал выступ на одной из плит фундамента, быстро поднял его и без колебаний спустился в открывшееся отверстие. Под ногами его были каменные ступени, ведущие, как он знал, в узкий коридор, который вел прямо в подземелья Железной Башни.

Колокол цитадели, который сообщал о наступлении полуночи или о смерти короля, зазвонил. Открылись двери в плохо освещенный зал Железной Башни и вошел человек. Внутри Башня была такой же мрачной и грубой, как снаружи. Ничто не украшало шершавых толстых стен. Плиты пола были вытоптаны многими поколениями, свод освещался факелами.

Человек, который шел по коридору, вполне подходил к этой обстановке. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина, затянутый в шелковое трико и в широком плаще. Голову его скрывал черный капюшон с отверстиями для глаз. Тяжелый топор в его руках не был ни боевым оружием, ни плотничьим инструментом.

С другой стороны коридора ковылял, согнувшись под тяжестью копья и фонаря, сгорбленный старик с недовольным лицом.

— Ты не так точен, как твой предшественник, мастер-палач, — проворчал он. — Уже пробила полночь, и мужи в масках прошли в камеру госпожи. Ждут только тебя.

— Эхо от звона все еще звучит между башнями, — отвечал палач. — А если я не такой шустрый, чтобы срываться и бежать по первому зову аквилонцев, как тот пес, что работал здесь до меня, — то я могу доказать, что рука моя не слабее. Вернись к своим обязанностям, старик, а мои оставь мне. И, уверяю тебя, это приятные обязанности: ты будешь топать по холодным коридорам, глядя на ржавые двери темниц, а я отрублю самую прекрасную головку в Тарантии.

Продолжая ворчать под нос, сторож заковылял дальше, а палач неспешно продолжил свой путь. Через несколько шагов он миновал поворот и с неудовольствием отметил, что одна из дверей с левой стороны приоткрыта. Если бы он слегка подумал, то сообразил бы, что дверь и должна быть открыта, потому что через нее прошел сторож. Но искусство рассуждать не входило в его профессиональные обязанности. Прежде чем он понял, что что-то не так, было уже слишком поздно.

Его встревожили шорох шагов хищника и шелест плаща, но, прежде чем палач успел обернуться, крик его, готовый вырваться из груди, заглушила тяжелая рука. Он успел еще с ужасом почувствовать, как велика сила нападавшего и сколь слабы перед ней его собственные закаленные мускулы. И он почувствовал сталь направленного в его грудь кинжала.

— Немедийский пес! — проворчал кто-то у него над ухом. — Больше ты не отсечешь ни одной головы аквилонца!

Это были последние услышанные им слова.

В сыром подземелье, освещаемом только факелом, с которого падали капли смолы, трое мужчин стояли вокруг молодой женщины, рыдавшей на каменном полу. Она была одета в скудное тюремное платье, руки ее были связаны за спиной, испуганный взгляд устремлен вверх. Золотые волосы рассыпались по белым плечам, и даже слабый свет факела и смертельная бледность лица не могли скрыть ее необыкновенной красоты. Она глядела на своих мучителей широко открытыми глазами. Лица их были закрыты масками, они кутались в плащи, потому что дело, которое им предстояло совершить, требовало соблюдения ритуала даже в покоренной стране. Однако она знала их всех.

— Наш милостивый повелитель дает тебе еще одну возможность, принцесса, — сказал самый высокий из троих чистым аквилонским говором. — Он велел мне передать, что раскроет свои объятия, когда ты смиришь свою гордыню. Если же нет, — он выразительно указал на плаху посреди камеры, иссеченную и покрытую темными пятнами.

Альбиона задрожала. Каждая частица ее молодого тела молила о жизни. Валерий молод, уговаривала она себя, и женщины его любят… Но не смогла произнести слово, которое могло бы уберечь ее хрупкое тело от плахи и окровавленного топора. Даже при упоминании имени Валерия, она чувствовала отвращение, превозмогающее смертельный страх.

Поэтому она отрицательно покачала головой.

— Тогда говорить не о чем! — в нетерпении воскликнул один из двоих оставшихся. Слова он произносил на немедийский манер. — Где же мастер?

Как бы повинуясь его словам, в дверях подземелья появилась гигантская мрачная тень.

Увидев ее, Альбиона невольно вскрикнула, остальные же глядели в молчании, словно пораженные суеверным страхом. Голубые глаза, пылавшие в отверстиях капюшона, обвели всех троих по очереди, заставив задрожать.

Потом высокий аквилонец грубо схватил девушку и потянул ее к плахе. Она закричала и стала вырываться, однако он без жалости поставил ее на колени и пригнул золотоволосую голову к окровавленной колоде.

— Почему ты медлишь, палач? — гневно вскричал он. — Выполняй свой долг!

Зловещий смех прозвучал ему в ответ. Все в темнице, включая и девушку, замерли.

— Что это за неудачные шутки, собака? — спросил аквилонец.

Человек в черном сорвал капюшон с головы и швырнул на пол; потом, прислонившись спиной к запертой двери, поднял топор:

— Узнаете меня, ублюдки? — загремел он. — Узнаете?

Тишину, не нарушаемую ничьим дыханием, взорвал крик Альбионы, вырвавшейся из ослабевших тисков мучителя:

— Король! О, Митра! Король!

Трое мужчин стояли как вкопанные. Наконец аквилонец пришел в себя:

— Конан, — выдохнул он, словно не веря себе. — Это король или его призрак? Что за дьявольская шутка?

— Дьявольская шутка над дьяволами! — издевательски отвечал Конан. Губы его улыбались, но в глазах пылал огонь ада. — Ну, к делу, благородные господа. У каждого из вас есть меч, у меня вот этот топорик. Да! Топор мясника годится для вас в самый раз, доблестные рыцари!

— Вперед! — зарычал аквилонец, вынимая меч. — Это Конан! Смерть ему!.. Или нам!

Отряхнув оцепенение, немедийцы вынули мечи и бросились на короля.

Топор палача не предназначен для боя, но Конан владел им так же легко и свободно, как секирой, а ловкость и быстрота помогали ему уклоняться от ударов, сыпавшихся с трех сторон.

Он ударил одного из нападавших обухом и, пока тот отступал, пытаясь заслониться мечом, разрубил ему грудь. Другой немедиец яростно замахнулся, но промазал; Конан не дал ему найти равновесия и рассек череп. Аквилонец же через минуту оказался загнанным в угол, где не успевал обороняться от посыпавшихся ударов.

Внезапно левой рукой Конан сорвал маску и обнажил побелевшее лицо.

— Собака! — скрипнул зубами король. — Думал, я тебя не узнаю! Предатель! Проклятый изменник! Даже эта позорная сталь слишком хороша для твоей гнусной башки! Подыхай, как вор!

Топор описал страшную петлю, и аквилонец с криком упал на колени, прижав к себе обрубок руки. Конан не опустил оружия и нанес еще одну рану, так что начали вылезать внутренности.

— Лежи, пока вся кровь не вытечет! — сказал король, отбрасывая топор с отвращением. — Пойдем, принцесса!

Он наклонился, разорвал цепи на руках Альбионы и, взяв ее на руки, вышел из подземелья. Она истерически рыдала, стискивая его шею.

— Спокойно, — ворчал он. — Мы еще не убрались отсюда. Если мы доберемся до того подвала, где потайная дверь ведет в тоннель… Черт возьми! Даже сквозь эти стены они услыхали шум!

В глубине коридора зазвенело оружие, гул шагов и голосов отразился от сводов. Поспешно приковылял горбатый старец, поднял фонарь, и свет его упал прямо на Конана и девушку. Киммериец с проклятием ринулся вперед, но сторож, бросив фонарь и копье, с криком умчался, как заяц.

Конан побежал в противоположную сторону. Они были отрезаны от подземелья с потайным ходом, но мрачное здание Железной Башни было ему хорошо знакомо: Конан был ее узником до того, как стать королем.

Он свернул в галерею и оказался в параллельно идущем коридоре. Пройдя по нему несколько шагов, он снова свернул в прежний, но уже в другом, более удобном месте. Здесь была решетка, охраняемая бородатым немедийцем в панцире и шлеме. Тот покинул свой пост, чтобы прислушаться к нарастающему шуму, и повернулся спиной к Конану.

Киммериец не колебался. Опустив девушку на землю, он бесшумно подбежал к стражнику с занесенным мечом. Тот обернулся, заорал от неожиданности и попробовал поднять копье, но Конан ударил его мечом по голове и разрубил ее вместе со шлемом. Стражник упал.

Король мгновенно отворил засов на решетке — сил обычного человека на это не хватило бы, — бесцеремонно схватил Альбиону подмышку и очутился на улице.

Они находились в узкой и темной, как колодец, аллее, с одной стороны ее возвышались глыбы башни, с другой — ряд домов. Конан торопился, пытаясь на ощупь найти окно или дверь, но безуспешно.

За их спинами с шумом растворились ворота. Из них высыпали солдаты, свет факелов отражался на их мечах и доспехах. Они озирались и рычали от ярости, силясь разглядеть, что происходит в окружающем их мраке. А потом побежали по аллее совсем в другую сторону.

— Сейчас они поймут свою ошибку, — сказал король, ускоряя шаги. — Хоть бы одна щель в этой проклятой стене… Холера! Ночная стража!

В том месте, где аллея пересекалась с узкой улочкой, появился слабый отблеск огня на стали.

— Кто идет? — окликнули их, и Конан заскрежетал зубами, услышав, ненавистный немедийский выговор.

— Держись позади меня, — приказал он девушке. — Мы должны прорубить себе дорогу раньше, чем тюремные стражники подойдут с той стороны.

И с мечом в руке он бросился прямо на приближавшихся. Его союзником была внезапность. Он видел врагов на фоне слабого утреннего света, а сам, вылетев из темной аллеи, был невидим для них. Среди стражников он оказался прежде, чем они успели схватиться за оружие.

Пробиться было можно, пока они не смешали свой строй. Их было человек шесть, закаленных ветеранов пограничных войн в полном вооружении, их боевой навык помог легко преодолеть первоначальное замешательство. Трое из них пали прежде, чем успели сообразить, что противник их в единственном числе. Остальные среагировали молниеносно. Сталь загремела от ударов Конана по латам и шлемам. Врагов он видел хорошо, сам же представлял в слабом свете цель очень неясную. Их мечи то и дело разрезали воздух. Сам же он нападал с силой и уверенностью тайфуна.

Но сзади уже послышались крики подбегающей тюремной стражи, а впереди еще была ощетинившаяся стальная стена. Понимая, что тюремщики сейчас настигнут их, Конан в отчаянии удвоил силу и скорость ударов — бил, как молотобоец по наковальне. И вдруг понял, что подоспела помощь. Прямо за спинами стражников из ниоткуда появилась дюжина бойцов и послышались звуки смертельных ударов. Сталь сверкала во мраке и страшно закричали люди, которых убивали в спину. К Конану подскочил человек в плаще, король поднял меч, но увидел, что рука, протянутая к нему, пуста, и услышал шепот:

— Туда, Ваше величество! Быстро!

Удивленный Конан выругался и, подхватив Альбиону, двинулся за незнакомым союзником. Когда приближаются человек тридцать солдат тюремной стражи, рассуждать некогда.

Окруженный таинственными фигурами, он бежал по аллее, держа принцессу, как малое дитя. О своих спасителях он мог сказать только, что они были одеты в плащи с капюшонами. Сомнения и подозрения появились в его душе, но они, в конце концов, расправились с его врагами, и он счел за благо идти за новыми союзниками.

Словно бы поняв его опасения, предводитель дотронулся до руки Конана:

— Не бойся, король, мы — твои верные подданные.

Голос не был знакомым и выдавал уроженца центральной Аквилонии.

Сзади послышался крик стражников, которые наткнулись на трупы товарищей и загорелись жаждой мести. Их силуэты уже показались в конце улицы, но люди в капюшонах внезапно повернули к сплошной на вид стене, и Конан увидел, что в ней открылась дверь.

Конан пробормотал проклятие. Раньше он много раз шел этой дорогой среди бела дня и никакой двери не замечал. Они переступили порог, дверь с треском закрылась, опустился засов. Это не слишком обнадеживало, но спутники поторапливали Конана, поддерживая его под руки. Они шли по какому-то тоннелю. Король слышал, как дрожит тонкое тело Альбионы в его руках. Потом впереди показался слабый свет — и они вошли в головоломный лабиринт, который, наконец, привел в ярко освещенную комнату. Обратной дороги Конан не смог бы найти, несмотря на свое первобытное чутье.

10. Монета из Ахерона

Не все из проводников вошли в зал — когда двери закрылись, Конан увидел перед собой только одного человека в плаще. Капюшон откинулся, открывая бледное лицо с правильными чертами.

Король опустил Альбиону на ноги, но она все продолжала прижиматься к нему и тревожно оглядывалась. Зал, освещенный бронзовыми светильниками, был огромен. Часть мраморных стен была закрыта черным шелком, а мозаичный пол устлан толстыми коврами.

Конан инстинктивно положил окровавленную руку на эфес меча. Кровь запеклась также и на ножнах — вытереть меч не было времени.

— Где мы? — грозно спросил он.

Незнакомец ответил ему низким почтительным поклоном, в котором даже подозрительный король не усмотрел насмешки:

— В храме Асуры, ваше величество.

Альбиона ойкнула и крепче прижалась к Конану. Она испуганно глядела на черную дверь, словно ожидая, что оттуда появится какое-нибудь ужасное чудовище.

— Не страшись, госпожа, — сказал проводник. — Вопреки простонародным суеверьям, здесь тебе ничто не грозит. Если уж государь мой признал нашу религию чистой и тем защитил от преследований толпы, значит и ты, одна из его подданных, должна поверить, в это.

— Кто ты? — спросил Конан.

— Мое имя — Хадрат, жрец Асуры. Один из наших единоверцев узнал тебя, когда ты входил в город, и оповестил меня.

Конан сдержал проклятие.

— Не опасайся, что кто-нибудь еще открыл твое присутствие, — заверил его Хадрат. — Твой наряд мог обмануть любого, кроме поклонника Асуры, потому что наша вера учит видеть сущность под внешней оболочкой. Мы проследили твой путь до сторожевой башни, и несколько моих людей вошли в тоннель, чтобы помочь тебе, если ты будешь возвращаться той же дорогой. Другие, в том числе и я, окружили башню. А теперь, король Конан, мы ждем твоего приказа. Здесь, в храме Асуры, ты по-прежнему король.

— Почему вы рисковали жизнью ради меня? — спросил король.

— Ты был нашим другом, когда царствовал, — ответил Хадрат. — Ты защитил нас, когда жрецы Митры хотели изгнать нас из страны.

Конан огляделся с любопытством. Никогда до сей поры не был он в храме Асуры и не знал даже, что таковой вообще существует в Тарантии. Жрецы этой религии обладали удивительным умением укрывать свои святыни. Культ Митры был главенствующим среди гиборийских народов, и вера Асуры существовала вопреки официальному запрету и всеобщей неприязни. Конан слышал немало жутких историй о тайных храмах, где густой дым день и ночь возносится над алтарями и где похищенных людей приносят в жертву огромному, свитому в кольца змею, качающему во мраке своей страшной головой.

Преследования заставили поклонников Асуры окружить свои обряды тайной, а тайна, в свою очередь, рождала чудовищные суеверия и страшные россказни.

Но Конан, как истый варвар, был терпим к любой религии, он запретил преследовать поклонников Асуры, поскольку единственными уликами против них служили, только сплетни и слухи.

«Если они владеют приемами черной магии, — говорил он, — то почему позволяют обижать себя? Если же не владеют, значит, зла в них нет. Кром и дьяволы! Да пусть люди поклоняются таким богам, какие им нравятся!»

Повинуясь почтительному жесту Хадрата, Конан уселся на стул из слоновой кости и предложил сделать то же самое Альбионе, однако девушка предпочла золоченую скамеечку у его ног, словно близость к королю могла уберечь ее от опасности. Она с детства поклонялась Митре и с детства же наслушалась всяких ужасов о храмах Асуры.

Хадрат стоял перед ними, склонив голову.

— Чего ты желаешь, господин?

— Прежде всего — поесть, — ответил король, и жрец ударил серебряной палочкой в золотой гонг.

Едва стих нежный звон, из-за двери появились четыре фигуры в капюшонах и принесли серебряный столик, — заставленный дымящимися тарелками и хрустальными сосудами. Король потер ладони и причмокнул губами.

— Берегись, господин! — шепнула Альбиона. — Они едят человеческое мясо!

— Клянусь своим королевством, это всего лишь добрая жареная говядина, — ответил Конан. — Ну, смелее, девочка! После тюремной-то голодовки!

Услыхав этот совет и видя живой пример человека, слово которого всегда было для нее законом, принцесса принялась за еду с большим аппетитом, хотя и соблюдала необходимые правила этикета, тогда как король отхватывал мясо такими кусками и поглощал вино с такой жадностью, словно не ел два дня.

— Вам, жрецам, не откажешь в находчивости, Хадрат, — сказал он, жуя мясо и сжимая в кулаке громадную кость. — Хорошо бы вы мне помогли вернуть королевство.

Хадрат медленно покачал головой, и Конан в порыве гнева что есть сил грохнул костью об стол.

— Кром и дьяволы! Что случилось с мужами Аквилонии? Сперва Сервий, теперь ты… Или вы можете только башками качать, едва зайдет речь о том, чтобы выгнать этих собак?

Хадрат вздохнул и сказал:

— Господин мой, больно даются мне эти слова, рад бы сказать что-нибудь иное. Со свободой Аквилонии покончено, да что там — со свободой всей земли! В истории мира одна эпоха сменяет другую, и сейчас, как и в стародавние времена, мы вступаем в век рабства и ужаса.

— Что ты имеешь в виду?

Хадрат сел на стул, положил руки на колени и уставился в землю.

— Против тебя объединились не только мятежные аквилонские феодалы с немедийской солдатней, — сказал он. — Это чары, забытая черная магия, родившаяся на заре времен. Страшный человек восстал из мрака Прошлого, и никто не сможет противостоять ему.

— Что ты имеешь в виду? — повторил Конан.

— Я говорю о Ксальтотуне из Ахерона, который умер три тысячи лет назад и теперь вновь ходит по земле.

Конан молчал, и перед ним снова возникло спокойное, нечеловечески прекрасное лицо. И снова ему это лицо показалось знакомым, и даже звук слова «Ахерон» затронул какие-то неясные воспоминания.

— Ахерон… — повторил он. — Ксальтотун из Ахерона… ты с ума сошел, человече! Ахерон — это легенда, возникшая черт знает сколько веков назад. Существовал ли он вообще?

— Да, он был черной действительностью, — ответил Хадрат. — Империя магов, владевших ныне забытым искусством, уничтоженная в конце концов пришедшими с запада племенами гиборийцев. Чародеи Ахерона использовали омерзительную некромантию и тавматургию — самые зловещие магические приемы, научившись им прямо от демонов. Но из всех чернокнижников этого проклятого царства ни один не мог сравниться с великим Ксальтотуном из Пифона.

— Как же варварам удалось с ним справиться? — скептически спросил Конан.

— Они использовали против него источник космической силы, который у него же и похитили, несмотря на все старания мага. Теперь этот источник вновь в его руках, и он непобедим.

Альбиона, кутаясь в черный плащ палача, смотрела то на короля, то на жреца, ничего не понимая. Конан сердито замотал головой:

— Ты смеешься надо мной! Если Ксальтотун мертв уже три тысячи лет, как он может быть этим человеком? Просто какой-то негодяй присвоил себе его имя.

Хадрат наклонился над столиком из слоновой кости и открыл стоявшую на нем небольшую шкатулку. Блеснула большая золотая монета древнего вида.

— Ты видел Ксальтотуна без маски? Тогда присмотрись внимательней. Эта монета вычеканена в древнем Ахероне за пятьсот лет до его падения. Мрачная империя была так насыщена чарами, что даже эта монета имеет магические свойства.

Конан взял монету и начал разглядывать. Несомненно, она была очень старая. Во время разбойничьей жизни через руки Конана прошло очень много денежных знаков, и он в них разбирался. Края ее истончились, насечка почти стерлась. Но изображение на одной стороне было удивительно четким. В комнате было тепло, но мороз пробежал по коже короля. То было непроницаемое лицо бородатого мужчины, спокойное и прекрасное.

— Во имя Крома, это он! — теперь он понял, почему лицо показалось ему знакомым. Давным-давно, в далекой стране, он уже держал в ладони такую монету.

Все же он пожал плечами и проворчал:

— Случайное сходство… А может быть, присвоив имя забытого мага, этот парень и внешность свою подделал.

Но слова его звучали неуверенно. Вид монеты поколебал самые основания его представлений о мире. Он чувствовал, что равновесие вселенной падает в пропасть иллюзий и магии… Чародейство — ладно, но здесь таилась дьявольщина, превосходящая всякое разумение.

— Нет сомнения, что это в самом деле Ксальтотун из Пифона, — сказал Хадрат. — Именно он заставил демонов земли обрушить скалы над Валькией, именно он в предрассветный час направил в твой шатер порождение тьмы.

Конан исподлобья глянул на него:

— А ты откуда знаешь?

— У поклонников Асуры есть свои тайные способы добывать истину, оставим это. Но теперь ты понимаешь, что напрасно поднимешь своих подданных, пытаясь вернуть корону?

Конан подпер кулаком подбородок и задумался. Альбиона глядела на него с тревогой.

— Значит, нет в мире чародея, способного потягаться с Ксальтотуном? — спросил он наконец.

— Нет, — сказал Хадрат. — Иначе мы, поклонники Асуры, знали бы о нем. Люди болтают, что наша вера — пережиток древнего культа змея из Стигии. Это ложь. Наши предки пришли из Вендии, что за морем Вилайет и Химелианскими голубыми горами. Мы сыны Востока, а не Юга, и знаем обо всех тамошних мудрецах, которые много сильнее знатоков Запада. Но все равно любой из них, как травинка на ветру против черной силы Ксальтотуна.

— Но однажды его уже победили, — настаивал Конан.

— Верно, против него обратили космическую силу. Но сейчас ее источник снова в руках мага, и он уж позаботится, чтобы его не похитили.

— Да что это за чертов источник? — с гневом вскричал Конан.

— Называют его Сердце Аримана. Когда нал Ахерон, тот варварский шаман, который похитил его и обратил против Ксальтотуна, спрятал Сердце в заколдованной пещере и воздвиг над ней небольшой храм. С той поры храм трижды перестраивался, с каждым разом становясь шире и выше, но место оставалось прежним, хотя никто и не помнил, по какой причине. Память о спрятанной святыне исчезла из памяти народа и осталась лишь в летописях жрецов и в священных книгах. Откуда эта святыня взялась — не знает никто. Одни говорят, что это подлинное сердце бога, другие — что это звезда, упавшая с неба много тысячелетий назад.

Когда магия жрецов Митры оказалась бессильной против чар Альтаро, помощника Ксальтотуна, они вспомнили древние легенды о Сердце, и верховный жрец вместе с одним спутником сошли в мрачную и пугающую пещеру под храмом, куда никто не входил уже три тысячи лет. В старинных, окованных железом томах, повествующих о Сердце, говорилось и о том, что древний шаман поставил там на страже демона тьмы.

Глубоко под землей, в квадратном зале, верховный жрец и его ученик нашли черный каменный алтарь, излучавший слабый свет. На алтаре лежала шкатулка, выполненная в виде двустворчатой раковины, она как бы вырастала из камня. Шкатулка была раскрыта и пуста. Пока они разглядывали ее, страж тайника напал на них и смертельно ранил верховного жреца. Но ученик сумел дать отпор этой твари, безмозглому и бессмысленному призраку тьмы, и бежал по длинной узкой лестнице, унося умирающего учителя. Тот, прежде чем умереть, велел своим людям покориться этой силе и взял с них клятву молчания. Но жрецы Митры говорили об этом между собой, и речи эти дошли до наших ушей.

— Значит, Ксальтотун черпает силу из этой штуки, — Конан все еще был настроен скептически.

— Нет. Сила его идет из бездны мрака. Но Сердце Аримана прибыло из какой-то отдаленной Вселенной, полной огненного сияния, и в руках посвященного превозможет силу тьмы. Оно, как меч, которым можно поразить мага, а сам он его использовать не в силах. Оно может вернуть жизнь, но может и отнять. Ксальтотун не для того овладел Сердцем, чтобы использовать его против врагов, но чтобы оно не оказалось в руках врага и не поразило его самого.

— Золотая шкатулка в виде раковины в глубокой пещере на черном алтаре… — пробормотал Конан и наморщил лоб, стараясь поймать ускользающий образ. — Что-то такое я вроде видел или слышал об этом… Но как, во имя Крома, выглядит это украденное Сердце?

— Оно похоже на огромный драгоценный камень вроде рубина, но в нем пульсирует ослепительный свет, словно живое пламя…

Конан сорвался с места и крепко ударил правым кулаком по левой ладони.

— Клянусь Кромом, ну и дурак же я! Сердце Аримана! Сердце моего королевства! «Найди сердце своего королевства», говорила Зелата. Клянусь Имиром, этот камень видел я в зеленом дыму, именно этот камень Тараск украл у Ксальтотуна, уснувшего сном черного лотоса!

Хадрат тоже вскочил, и все спокойствие спало с него, словно плащ.

— Что ты сказал? Сердце похищено у Ксальтотуна?

— Да! — загремел Конан. — В страхе перед Ксальтотуном Тараск хотел ослабить его мощь, которая, как он думал, таится в Сердце. А может, рассчитывал, что чародей, потеряв камень, вообще помрет. Клянусь Кромом… ууух!

Он разочарованно махнул рукой.

— Я совсем забыл. Тараск вручил его вору и велел выбросить в море. Сейчас этот разбойник уже добрался до Кордавы. Прежде чем я его настигну, он взойдет на палубу корабля и вручит Сердце морской пучине.

— Море его не удержит! — воскликнул дрожащий от волнения Хадрат. — Ксальтотун и сам давно бы бросил Сердце в океан, если бы не знал, что первый же шторм выбросит его на берег. Но на каком берегу это произойдет?

— Ну что ж, — Конан понемногу приходил в себя. — Во-первых, кто сказал, что его выбросили в море? Насколько я знаю воров — а знаю я их неплохо, сам в юности занимался в Заморе этим ремеслом, — он его вообще никуда не выбросит, а продаст какому-нибудь богатому торговцу. Клянусь Кромом! — он начал шагать по залу взад и вперед. — Стоит его поискать! Зелата велела мне найти сердце моего королевства… и все, что она показывала мне, оказалось правдой. Может, и вправду сила, способная одолеть Ксальтотуна, заключается в этой игрушке?

— Именно так! Голову даю на отсеченье! — воскликнул Хадрат. Лицо его прояснилось. — Когда оно будет в наших руках, мы потягаемся с Ксальтотуном! Клянусь! Если мы найдем его, то и корона вернется к тебе, и враги будут изгнаны из нашего дома. Не мечи Немедии испугали Аквилонию, а черное искусство Ксальтотуна!

Конан внимательно глядел на него. Воодушевление жреца передалось королю.

— Твои слова повторяют мысли Зелаты, — сказал он. — Она, же во всем остальном была права. Я буду искать этот камень.

— В нем заключено будущее Аквилонии, — сказал Хадрат. — Я пошлю с тобой моих людей…

— О нет! — поспешно воскликнул король — ему не хотелось, чтобы под ногами у него путались жрецы, даже искушенные в тайных науках. — Это дело воина. Я пойду один. Сначала в Пойнтайнию, там оставлю Альбиону у Троцеро. Потом — в Кордаву и к морю, если будет нужно. Может случиться, что вор, даже послушавшись приказа Тараска, не сразу-то найдет корабль в это время года.

— Если ты разыщешь Сердце, — воскликнул Хадрат, — я здесь подготовлю почву для восстания. По тайным путям разойдется весть, что ты жив и возвращаешься с магией, способной одолеть Ксальтотуна. В момент твоего возвращения народ восстанет, уверенный, что ты защитишь его от злых чар. А пока я помогу тебе снарядиться в дорогу.

Он встал и ударил в гонг.

— Потайной ход из подземелья этого храма ведет к месту, расположенному за городскими стенами. В Пойнтайнию ты поедешь на лодке паломников, тогда никто не осмелится чинить тебе препятствий.

— Как хочешь. — Имея ясную цель, Конан пылал энергией и нетерпением. — Лишь бы побыстрее.

Между тем события в городе разворачивались все быстрее. Запыхавшийся гонец влетел во дворец, где Валерий развлекался с танцовщицами, и, рухнув на колени, бессвязно изложил рассказ о кровавом побеге и исчезновении прекрасной пленницы. Поведал он также, что граф Феспий, которому поручено было проследить за казнью Альбионы, находится при смерти и желает видеть короля.

Накинув плащ, Валерий поспешил за посланцем через лабиринт комнат и двориков в зал, где лежал граф Феспий. Ясно было, что графу конец: при каждом выдохе с губ его бежала кровавая пена. Обрубок руки был плотно забинтован, но и без того рана в боку была смертельной.

Оставшись с глазу на глаз с умирающим, Валерий тихо выругался:

— О, дьявол! Я думал, только один человек на свете способен наносить такие удары!

— Валерий! — прохрипел умирающий. — Он жив! Конан жив!

— Что ты говоришь?! — воскликнул Валерий.

— Клянусь Митрой! — сказал Феспий, захлебываясь кровью. — Это он освободил Альбиону! Он не мертвый… Он не призрак из ада, пришедший постращать нас. Он из крови и плоти и еще опасней, чем раньше. Аллея под башней полна убитых и раненых… Берегись, Валерий! Он вернулся… чтобы убить нас всех…

По окровавленному телу пробежала сильная судорога, и граф Феспий скончался.

Валерий печально поглядел на труп, осмотрел комнату и, быстро подбежав к двери, распахнул ее. Гонец вместе с группой немедийских стражников стоял в глубине коридора. Валерий что-то удовлетворенно пробурчал под нос.

— Все ворота заперты? — строго спросил он.

— Так точно, ваше величество!

— Утроить караулы. Пусть никто не войдет в город и не выйдет из него без тщательного досмотра. Пусть пойдут патрули по улицам и домам. С помощью аквилонского сообщника бежал особо важный узник. Кто-нибудь из вас узнал этого сообщника?

— Нет, ваше величество. Старик сторож видел его и говорит, что это был гигант в одежде палача. А сам палач валялся в камере голый.

— Это опасный человек! — сказал Валерий. — С ним лучше не рисковать. Принцессу Альбиону вы все знаете — вот ее и ищите, а когда найдете — немедленно убейте ее вместе с тем, кто ее сопровождает. Не пробуйте взять их живыми.

Вернувшись в свою комнату, Валерий вызвал пред свои очи четверых мужей чужеземного обличья. Они были высокие, худощавые, желтолицые, в одинаковых черных одеждах. Они стояли перед Валерием, скрестив руки на груди. Валерий поглядел на них с чувством, близким к отвращению, хотя в дальних своих странствиях повидал немало всяких народов.

— Когда я нашел вас в джунглях Кхитая — изгнанников, умиравших от голода, — вы поклялись служить мне. И по-своему служите верно. А теперь я потребую от вас еще одной услуги, после чего можете считать себя свободными от клятвы.

Конан-киммериец, король Аквилонии, все еще жив, несмотря на чары Ксальтотуна, — а может быть, и благодаря им. Темная душа этого воскрешенного дьявола слишком сложна и тонка, чтобы простой смертный мог читать в ней. Но покуда Конан жив, я нахожусь в опасности. Народ выбрал меня как наименьшее зло, когда считал его погибшим. А теперь, когда он объявится народу, я и пальцем не успею шевельнуть, как слечу с трона.

Возможно, союзники мои вознамерились посадить его на мое место, посчитав, что я свою роль сыграл. Не знаю. Знаю только, что наш мир слишком тесен для двух королей Аквилонии. Ищите киммерийца. Используйте свои сверхестественные способности, чтобы выследить, где он скрывается и куда направится. В Тарантии у него много друзей. Они помогли ему освободить Альбиону. Даже такой человек, как Конан, не мог накрошить такую кучу трупов на аллее под башней. Я сказал достаточно. Возьмите свои посохи — и по следу. Я не знаю, куда он вас приведет, но, когда вы найдете Конана, — убейте его!

Не сказав ни единого слова, четверо кхитайцев поклонились и бесшумно покинули комнату.

11. Мечи юга

Из-за отдаленных гор встала утренняя заря и осветила парус небольшой лодки, плывшей по течению реки. Река, протекавшая примерно в миле от стен Тарантии, вилась в южном направлении, словно огромная змея.

Лодка отличалась от множества других, плывущих по широкой реке Кхоротас, — рыбачьих челноков и купеческих баржей, набитых товарами. Длинная и узкая, с высоким выгнутым носом, черного цвета, борта украшены изображениями черепов. На палубе возвышалась небольшая каюта, шторы на ее окнах были тщательно задернуты. Другие суда старались держаться подальше от ее зловещего силуэта — сразу было видно, что это так называемая «лодка пилигрима», которая уносит умершего, поклонника Асуры в последнее таинственное паломничество на юг, туда, где за далекими горами Пойнтайн река соединяет свои воды с голубым океаном. В каюте, несомненно, находился труп. Вид этой мрачной лодки был знаком всем аквилонцам, и даже наиболее фанатичные митраиты не осмелились бы дотронуться до нее или помешать скорбному путешествию.

Цель его была неизвестна. Одни утверждали, что она находится в Стигии, другие — что на безымянном острове за горизонтом, третьи же называли местом последнего успокоения умерших богатую и загадочную Вендию, но наверняка не знал никто. Было общеизвестно, что, когда умирает поклонник Асуры, его тело плывет на юг по большой реке налодке, управляемой огромным рабом, и что никогда больше не видят ни трупа, ни лодки, ни раба. Если, конечно, не соответствуют истине мрачные россказни, что ведет лодку всегда один и тот же раб.

Человек, управлявший именно этой лодкой, также был темнокожим гигантом, хотя вблизи можно было рассмотреть, что цвет его кожи определяет умело наложенная краска. Одетый в кожаную набедренную повязку, он с необыкновенным проворством управлялся с веслами и рулем. Никто, однако, не приближался к лодке, поскольку все знали, что над поклоняющимися Асуре тяготеет проклятие, а «лодка пилигрима» прямо-таки пышет зловредными чарами. Встречные меняли курс, бормотали проклятия и знать не знали, что являются свидетелями бегства короля и принцессы Альбионы.

Необыкновенным было это двухсотмильное путешествие по большой реке до того места, где она сворачивала на юг, огибая горы Пойнтайн. Как во сне, сменяли друг друга береговые пейзажи. Днем принцесса Альбиона, как и положено покойнику, тихонько лежала в каюте. Только поздно вечером, когда прогулочные лодки высаживали своих пассажиров при свете факелов, а рыбаки еще не выходили на ловлю, она выходила на воздух. Там она становилась к рулю, чтобы Конан мог отдохнуть хоть несколько часов. Но не много времени тратил он на отдых: нетерпение подгоняло его, а организм был выносливым. Ни на минуту не останавливаясь, они плыли все дальше и дальше, день и ночь, при солнце и при луне, когда в реке отражались миллионы звезд. По мере продвижения на юг зима отступала.

И, наконец, перед ними выросли горы Пойнтайн, словно стены крепости древних богов, а река стремительно уносилась в ущелья, пенясь на многочисленных порогах.

Конан внимательно оглядел берег и в конце концов направил лодку к мысу, который выдавался далеко в реку и был обрамлен правильным кругом скал.

— Как эти лодки преодолевают водопады, лежащие перед нами, понятия не имею, — говорил он. — А Хадрат говорил, что преодолевают… Но мы останемся здесь. Он говорит, что нас будет ждать человек с лошадьми, а никого не видно. И не представляю, как могло обогнать нас известие о нашем прибытии.

Привязав лодку к толстому древесному корню на берегу, он прыгнул в воду и смыл с себя коричневую краску, потом взял в каюте приготовленную Хадратом аквилонскую одежду и меч. Пока он переодевался, Альбиона тоже надела что-то более соответствующее путешествию по горам. Облачившись, Конан посмотрел на берег и взялся за рукоять меча, потому что под деревьями, держа в поводу белого скакуна и черного боевого жеребца, стоял человек в черном плаще.

— Кто ты? — спросил король.

— Поклоняющийся Асуре. Мне пришел приказ. Я выполнил.

— Как это — «пришел»? — поинтересовался Конан, но человек лишь снова поклонился:

— Я здесь, чтобы проводить вас через горы до первой пойнтайнской крепости.

— Проводник не нужен, — сказал Конан. — Мне хорошо знакомы эти горы. За лошадей спасибо, но вдвоем с принцессой мы будем меньше обращать на себя внимание, чем в обществе поклонника Асуры.

Почтительно поклонившись, человек в черном плаще отдал Конану поводья и вошел в лодку. Быстрое течение понесло ее к невидимым водопадам. Изумленно качая головой, Конан сначала усадил принцессу на белого коня, потом оседлал своего черного и направил путь в сторону вонзающихся в небо горных вершин.

Земли, лежащие у подножия гор, стали сейчас пограничьем во времена смуты: бароны вернулись к старым порядкам, безнаказанно орудовали орды беглецов. Пойнтайния никогда не провозглашала официально своей независимости от Аквилонии, но сейчас является, несомненно, автономным государством, управляемым наследственным графом Троцеро. Номинально южное нагорье принадлежало Валерию, но тот даже не пытался штурмовать перевалы под защитой крепостей, над которыми гордо развевались пойнтайнские знамена с изображением леопарда.

Король и его прекрасная спутница ехали по горной стране. Когда они поднялись выше, весь край раскинулся перед ними, словно огромный алый плащ, расшитый блеском рек и озер, золотом широких полей, белизной отдаленных башен. Наконец они достигли первого из пойнтайнских укреплений — мощной крепости, прикрывающей узкий проход, и увидели пурпурный штандарт на фоне голубого неба.

Прежде чем они достигли крепости, из-за деревьев выехал отряд рыцарей, и его предводитель грозным возгласом остановил путешественников. Пойнтайнцы были высокими мужчинами, черноглазыми и курчавыми, как все южане.

— Остановитесь, господа, и скажите, с какими целями прибыли вы в Пойнтайнию!

— Разве Пойнтайния взбунтовалась, — спросил Конан, — если человека в аквилонской одежде задерживают и допрашивают, словно чужеземца?

— Много негодяев разъезжает нынче по Аквилонии, — холодно ответил рыцарь. — Что же касается бунта — если ты имеешь в виду свержение узурпатора, — то да, Пойнтайния взбунтовалась. Ибо мы предпочитаем служить памяти мертвого мужа, чем скипетру живого пса.

Конан сорвал с головы шлем и, тряхнув черной гривой, поглядел говорящему прямо в глаза. Пойнтайнец ошеломленно глядел на него, потом…

— Благие боги! — выдохнул он. — Это король… Он жив!

Недоумение остальных сменилось неудержимым радостным кличем. Они окружили Конана, издавая боевые возгласы и потрясая мечами. Восторг пойнтайнских рыцарей мог до смерти перепугать слабого духом.

— О, Троцеро заплачет от радости при виде тебя, господин! — рычал один из рыцарей.

— И Просперо тоже! — кричал другой. — Наш наместник, как говорится, накрылся плащом печали и день и ночь проклинает себя за то, что не подошел к Валькии вовремя, чтобы погибнуть рядом со своим королем.

— Теперь мы вернем королевство! — надрывался третий и крутил огромным мечом над головой. — Слава Конану, владыке Пойнтайнии!

Металл загремел о металл, и птицы пестрой тучей взлетели с окрестных деревьев. Закипела горячая кровь людей юга, которые желали теперь только одного — чтобы вновь обретенный вождь повел их за славой и добычей.

— Что прикажешь, господин? — кричали они. — Пусть один из нас помчится вперед с радостной вестью! Знамена взовьются над каждой башней, розы усыплют дорогу перед копытами твоего коня, и все лучшее, что есть на юге, склонится перед тобой…

Конан отказался:

— Разве я мог усомниться в вашей верности? Но ветры, веющие над этими горами, долетают и до моих врагов, а я не хочу, чтобы они знали, что я жив… Пока. Проводите меня к Троцеро, но сохраняйте тайну.

Так что ожидаемое рыцарями триумфальное шествие походило скорее на тайное бегство. Двигались быстро, в молчании, отдавая командирам очередных застав распоряжения шепотом. Конан ехал с опущенным забралом.

Горы были малолюдны — навстречу попадались только изгнанники и гарнизоны, стерегущие проходы в горах. У пойнтайнцев не было ни желания, ни необходимости добывать кусок хлеба из этой каменистой земли. К югу от горной цепи раскинулась плодородная и прекрасная равнина до самой реки Алиман, отделявшей Пойнтайнию от Зингара.

За горами зима срывала листья с деревьев, а здесь зеленели высокие буйные травы, паслись стада коней и скота, которыми славилась Пойнтайния. Пальмы и апельсиновые рощи нежились под солнцем, и свет его отражался на пурпурных, золоченых и алых башнях. Это был край тепла и достатка, родина красивых людей и безжалостных воинов, ибо не только суровая земля порождает настоящих мужчин. Пойнтайния была окружена завистливыми соседями, и сыны ее закалялись в непрестанных войнах. С севера страну, правда, защищали горы, но на юге только река отделяла ее от Зингара, и не раз, а тысячу раз воды ее окрашивались кровью. На востоке были Аргос и Офир — королевства гордые и хищные. Рыцари Пойнтайнии удерживали свою землю с помощью меча, и редко им приходилось вкушать мир и спокойствие.

Наконец Конан прибыл в замок Троцеро.

Конан сидел на диване, обтянутом шелком, в роскошном зале, где прозрачные занавеси колыхались от легкого ветерка, а Троцеро, крепкий, подвижный человек с девичьей талией и плечами рыцаря, выглядевший гораздо моложе своих лет, ходил по залу взад-вперед, словно пантера в клетке.

— Позволь провозгласить тебя королем Пойнтайнии! — настаивал он. — Пусть эти северные свиньи сами таскают ярмо, под которое подставили шею. Юг все еще принадлежит тебе. Живи здесь и царствуй над нами среди цветов и пальм.

— Нет, — сказал Конан. — Хоть и не знаю я на свете земли более достойной, чем Пойнтайния, в одиночку ей не выстоять, несмотря на все мужество ее сыновей.

— В течение многих веков этого было достаточно, — ответил Троцеро с ревнивой гордостью, характерной для его народа. — Не всегда мы были частью Аквилонии.

— Я знаю. Но сейчас совсем другие условия, не то, что раньше, когда королевства были разделены на враждующие вотчины. Миновали дни княжеств и вольных городов, пришло время империй. Владыки стремятся к могуществу, и только в единстве сила.

— Тогда разреши присоединить к Пойнтайнии Зингар, — сказал Троцеро. — Полдюжины князей там схватились между собой, и в стране идет гражданская война. Мы захватим ее — провинцию за провинцией. Потом с помощью зингарцев покорим Аргос и Офир и воздвигнем империю…

И снова Конан воспротивился:

— Пусть другие мечтают об империях. Я хочу только вернуть свое. Я не хочу править королевством при помощи стали и огня. Одно дело взойти на трон при поддержке народа и с его согласия и совсем другое — захватить чужое государство и править устрашением. Я не желаю стать вторым Валерием. Нет, Троцеро, либо я буду править всей Аквилонией, либо вообще не буду государем…

— Тогда веди нас через горы на немедийцев!

Боевой азарт вспыхнул в глазах Конана, но он сказал:

— Нет, Троцеро, это было бы напрасной жертвой. Я уже сказал тебе: чтобы вернуть королевство, я должен отыскать Сердце Аримана.

— Но это безумие, — возразил Троцеро. — Бредни языческого жреца, бормотание безумной ведьмы…

— Ты не был в моем шатре перед битвой, — хмуро ответил Конан и невольно посмотрел на свою правую руку, на которой все еще синели следы пальцев. — Ты не видел, как обрушились скалы и погребли цвет моего войска. Нет, Троцеро, я был побежден. Ксальтотун — не простой смертный, выйти против него можно только с Сердцем Аримана в руке. Поэтому я пойду в Кордаву, причем один.

— Но это опасно, — возразил Троцеро.

— Да и сама жизнь опасна, — проворчал Конан. — Я поеду не как король Аквилонии или пойнтайнский рыцарь, а как бродяга-наемник. Когда-то именно в этом качестве я пересек Зингар. Ох, много у меня врагов к югу от Алимана — и на море, и на суше. Многие и не увидят во мне короля Аквилонии, зато узнают пирата Конана-варвара или Амру — предводителя черных корсаров. Но есть там и друзья, и другие люди, которые мне помогут по некоторым соображениям.

И легкая усмешка пробежала по его губам.

Троцеро покорно опустил голову и посмотрел на Альбиону.

— Я понимаю твои сомнения, граф, — сказала она. — Но я тоже видела монету в храме Асуры, и обрати внимание: Хадрат сказал, что она отчеканена за пятьсот лет до падения Ахерона. Если человек, изображенный на монете, именно Ксальтотун, как утверждает наш король, то это не простой волшебник, ибо срок его жизни исчислялся сотнями лет, а не десятками…

Прежде чем Троцеро ответил, раздался тихий стук в дверь и послышался голос:

— Господин, мы задержали возле замка человека, и он сказал, что должен видеть твоего гостя. Ожидаю распоряжений.

— Шпион из Аквилонии! — прошипел Троцеро и схватился за кинжал, но Конан громогласно воскликнул:

— Откройте двери, я хочу его увидеть!

Вошли два стражника, ведя под руки худого человека в черном плаще с капюшоном.

— Ты поклоняешься Асуре? — спросил Конан.

Прибывший кивнул, а дюжие воины стали испуганно поглядывать на Троцеро.

— Пришли известия с юга, — сказал гонец. — За Алиманом мы не сможем тебе помочь, там наша вера не распространена. Но вот что нам удалось узнать: вор, принявший Сердце Аримана из рук Тараска, не добрался до Кордавы. Разбойники зарезали его в горах Пойнтайн. Их предводитель, конечно, не знал подлинной цены камня, к тому же он убегал от здешних рыцарей, поэтому он, не торгуясь, продал драгоценность купцу из страны Кот по имени Зорат.

— Ха! — воскликнул Конан, вскочив. — И где этот Зорат?

— Четыре дня тому назад он вместе с группой вооруженных слуг переправился через Алиман и двинулся в направлении Аргоса.

— Только идиот решится путешествовать по Зингару в такие времена, — сказал Троцеро.

— Воистину так, за рекой весьма неспокойно. Но Зорат — человек опытный и по-своему смелый. Он торопится в Мессантию, чтобы найти покупателя камня. Возможно, он кое о чем догадывается. Во всяком случае он пошел не вдоль Пойнтайнских гор к Аргосу — оттуда ведь еще далеко до Мессантии, — но решил пересечь восточную часть Зингара прямым и кратчайшим путем.

Конан грохнул кулаком по столу:

— Значит, клянусь Кромом, и мне судьба выбросила шестерку! Коня, Троцеро, и снаряжение наемного солдата! Зорат опередил меня, но не настолько, чтобы я не мог догнать его хотя бы на краю земли!

12. Зуб Дракона

На рассвете Конан переправился через брод на реке Алиман и двинулся по широкой торговой дороге в юго-восточном направлении. На другом берегу остался Троцеро с отрядом рыцарей и алым леопардом Пойнтайнии, развевавшимся на ветру; черноволосые мужи в сверкающих доспехах в молчании глядели, как силуэт их короля понемногу исчезает вдали.

Конан оседлал полученного у Троцеро огромного черного скакуна. Аквилонской одежды не было на нем — снаряжение превратило его в одного из членов международной Свободной Компании — братства солдат удачи. На голове его был простой шлем без забрала, погнутый и поцарапанный, кольца и бляхи кольчуги свидетельствовали о многочисленных схватках, с могучих плеч спадал щегольской, но рваный и заляпанный алый плащ. Король неплохо выглядел в роли наемника, познавшего все капризы фортуны: то добыча и разгул, то пустая мошна и затянутый пояс.

Мало того, что он хорошо выглядел в этой роли, он в ней и чувствовал себя хорошо — воспоминания оживили в его душе картины буйных, безумных и прекрасных дней, когда он еще не помышлял о троне и как бродяга-наемник пил, искал приключений и стычек, не задумываясь о завтрашнем дне и не мечтая ни о чем, кроме доброго пива, алых губок и острого меча, чтобы размахивать им на полях битв всего мира.

Он ехал по неспокойной стране. Конных отрядов, патрулировавших обычно реку на случай пойнтайнского вторжения, не было видно. Гражданская война оголила границы. Длинная белая дорога тянулась от горизонта до горизонта, и по ней не двигались ни караваны верблюдов, ни грохочущие телеги, ни стада скота — только редкие группы всадников, остролицых мужей с решительными взорами. Они держались вместе и ехали настороже. Обычно они внимательно оглядывали Конана, но не задерживались, потому что вид одинокого ездока навевал мысли не о богатой добыче, а о тяжких ударах.

Опустошенные деревни лежали в развалинах, поля и луга заросли бурьяном. Лишь самые смелые навещали этот край, а местный люд разбежался и поредел во время внутренних войн и набегов из-за реки. В мирные времена на дороге было полно торговцев, направлявшихся в Мессантию и Аргос или обратно. Сейчас они предпочитали более длинную, но менее опасную дорогу на восток через Пойнтайнию, которая поворачивала потом на юг, к Аргосу. Только отчаянной смелости человек мог рискнуть своей жизнью и товаром, выбрав зингарийскую дорогу.

Ночью языки пламени взвивались на юге, днем поднимались в небо столбы дыма — в городах и на равнинах Юга гибли люди, рушились престолы, замки превращались в руины. Конан чувствовал даже искушение старого наемного вояки — повернуть коня и броситься в самую гущу схватки, разрушения и грабежа. Зачем стараться вернуть власть над народом, который уже и думать забыл про него? Зачем бежать за болотными огоньками, гнаться за утраченной навеки короной? Почему не забыться в багряных волнах войны и разбоя, которые раньше столь часто принимали его в свои объятия? Мир вступает в эру железа, эру войн, эру имперских амбиций. По-настоящему сильный человек может, конечно, встать на обломках царств, как последний победитель. Но почему этим человеком должен быть именно он? Так нашептывал ему на ухо демон-хранитель, а призраки бурного и кровавого прошлого окружали его тесным, кольцом. Но коня он не повернул, а все ехал и ехал к цели, такой туманной и неопределенной…

Он все быстрее гнал черного жеребца, но белая дорога от горизонта до горизонта была пуста. У Зората было большое преимущество, но Конан двигался все-таки быстрее, чем торговец с товаром. Так он доехал до замка графа Вальбросо, который, подобно гнезду хищной птицы, возвышался на скале над самой дорогой.

Вальбросо — худощавый человек с блестящими глазами и хищно загнутым носом, закованный в черные доспехи, съехал с горы во главе своих воинов, тридцати копейщиков, ветеранов пограничных схваток, таких же жадных и безжалостных, как и он сам. Торговых караванов давненько не было, и Вальбросо одновременно проклинал гражданские войны за опустевшие дороги, и благославлял их за ту свободу, с которой можно было обращаться с соседями. Он не рассчитывал хорошо поживиться за счет одинокого всадника, но курочка по зернышку клюет. Когда же он опытным взглядом осмотрел снаряжение и покрытое шрамами лицо Конана, то пришел к тому же выводу, что и всадники, встречавшие киммерийца раньше, — пустая мошна и тяжкий меч.

— Ты кто, бездельник? — сурово спросил он.

— Наемник, направляющийся в Аргос, — ответил Конан.

— Для парня из Свободной Компании ты выбрал неважный путь, — проворчал Вальбросо. — На юге полно всего — и работы, и добычи. Присоединяйся ко мне, и забудешь про голод. Дорога, правда, опустела и толку с нее немного, но я с этими головорезами собираюсь пойти на юг и продать свои мечи тому, кто сильнее.

Конан не торопился с ответом, потому что знал: откажешься — головорезы Вальбросо тут же кинутся на него. Прежде чем он обдумал ответ, зингарец заговорил снова:

— Вы, забияки из Свободной Компании, всегда славились умением развязать человеку язык. У меня есть пленник — последний схваченный мной купец и, клянусь Митрой, последний купец за целую неделю вообще. Но упрямый. Мне так и не удалось заставить его открыть свой железный ящик, секрет которого нам неизвестен. Клянусь Иштар, я-то думал, что знаю все способы убеждения, но, может быть, ты, ветеран Свободной Компании, знаешь такие, что ускользнули от моего внимания. Во всяком случае, поезжай за мной и попробуй что-нибудь сделать.

Слова Вальбросо определили выбор Конана. Похоже, речь шла о Зорате. Конан, конечно, не знал торговца, но человек, решившийся ехать этой дорогой в такое страшное время, мог, скорее всего, устоять и перед пытками.

По дороге, ведущей к замку, Конан ехал бок о бок с Вальбросо, хотя, как простой солдат, должен был держаться сзади. Но привычка сделала его неосмотрительным; к счастью, Вальбросо не обратил на это внимания. Годы жизни на пограничье научили графа манерам, несколько отличающимся от тех, что в ходу при дворе. Кроме того, он знал о независимости наемников, мечи которых прорубили дорогу к трону не одному королю.

Замок окружен был высохшим рвом, наполовину заваленным мусором. Они проехали через подъемный мост под арку ворот. Зловеще загремела решетка, опускаясь за спинами. Они выехали на пустой двор, заросший травой. Посередине был колодец, а вдоль стены тут и там были разбросаны деревянные времянки солдат. Из окон выглядывали лохматые, пестро одетые женщины. В сводчатых нишах солдаты в ржавых доспехах играли в кости на каменных плитах. Все это походило скорей на разбойничий вертеп, чем на благородный замок.

Вальбросо спешился и жестом приказал Конану следовать за ним. Через дверь они прошли в коридор, где встретили одетого в латы человека свирепого вида, который спустился вниз по лестнице — скорей всего, это был начальник стражи.

— Ну как, Белосо? — спросил граф. — Он заговорил?

— Молчит! — буркнул тот и покосился на Конана.

Вальбросо выругался и побежал по лестнице, Конан и Белосо за ним. Наверху они услышали вопли умирающего. Камера пыток в этом замке была на высоте — как и в государственном учреждении, здесь были всевозможные приспособления для терзания плоти, раздробления костей, вытягивания жил — колеса, железные башмаки, цепи и крючья.

В углу камеры сидело худое и лохматое человекоподобное чудовище в кожаных штанах и жадно обгладывало кость. На колесе умирал — Конан понял это сразу — голый человек. Неестественно вытянутые конечности говорили о вывернутых суставах и множестве других немыслимых повреждений. У него была смуглая кожа, умное строгое лицо и черные глаза, мутные и покрасневшие от боли. На лице его выступил предсмертный пот, а из-за растянутых губ виднелись черные десна.

— Вот эта коробка, — Вальбросо яростно пнул стоящий неподалеку небольшой, но тяжелый железный ящик. Ящик был украшен изображениями черепов и сплетающихся драконов, но ничего похожего на замок Конан не увидел. Пятна и царапины говорили о том, что до содержимого пытались добраться с помощью топора, лома, долота и огня.

— Здесь казна этого пса, — сердито сказал Вальбросо. — Все на юге знают Зората и его железный ящик, но что внутри — одному Митре ведомо.

Зорат! В самом деле, человек, за которым он гнался, лежал сейчас перед ним. Конан не выдал своего нетерпения, но, когда он склонился над измученным телом, сердце его бешено стучало.

— Ослабь веревки, мерзавец! — хрипло приказал он палачу. Вальбросо и его капитан смотрели с недоумением. Забывшись, Конан заговорил своим обычным тоном, а дикарь в кожаных штанах инстинктивно повиновался. Веревки ослаблялись медленно, иначе боль была бы такой же сильной, как при растягивании.

Рядом стоял жбан с вином. Конан схватил его и поднес к губам несчастного. Зорат судорожно глотал, и вино текло на его тяжко вздымавшуюся грудь.

Разум блеснул в залитых кровью глазах, дрогнули покрытые багровой пеной губы, и послышался хриплый шепот на языке страны Кот:

— Уже наступила смерть? Кончились эти мучения? Передо мной король Конан, павший под Валькией — значит, я в стране мертвых.

— Ты еще жив, — сказал Конан, — но умираешь. Пыток больше не будет, я позабочусь об этом. Но больше ничем не могу тебе помочь. Но, прежде чем умрешь, скажи мне, как открывается твой железный ящик!

— Мой железный ящик… — пробормотал Зорат. — Выкован он в дьявольском пламени пылающих гор Короши из металла, который не возьмет никакой инструмент. Много чудных сокровищ путешествовало в нем вдоль и поперек нашего мира, но все они не сравнятся с тем, что лежит там сейчас.

— Скажи, как его открыть, — настаивал Конан. — Тебе от него толку уже не будет, а мне оно может помочь.

— Да, ты Конан, — сказал торговец. — Я видел, как ты сидел с короной на голове и скипетром в руке в своей большой тронной зале дворца в Тарантии. Но тебя уже нет, ты погиб под Валькией. Значит, и мой конец близок.

— Что бормочет этот пес? — нетерпеливо спросил Вальбросо, который не понимал языка страны Кот. — Он скажет нам, как открыть ящик?

Голос его словно бы раздул искру жизни в израненной груди, Зорат повернулся к мучителю.

— Я скажу это только графу Вальбросо, — молвил он по-зингарийски. — Смерть кружит надо мной. Наклонись, Вальбросо!

Лицо графа разгорелось от нетерпения, он приблизился к умирающему.

— Нажми один за другим семь черепов на боковой стенке, — просипел Зорат. — Потом — голову дракона, который вьется на крышке. И наконец, надави на шар в когтях дракона. Секретный замок откроется.

— Ящик, быстро! — взвизгнул Вальбросо и выругался.

Конан поднял ящик и поставил его возле пыточного колеса. Вальбросо оттолкнул короля в сторону.

— Дай, я открою! — высунулся вперед Белосо.

— Его не откроет никто, кроме меня! — закричал Вальбросо.

Конан, инстинктивно схватившийся за меч, поглядел на Зората. Глаза его были мутны и кровавы, но он очень внимательно глядел на графа, и словно бы тень мрачной улыбки коснулась его губ. Торговец не открывал тайны, пока не понял, что умирает. Конан повернулся к Вальбросо и стал глядеть на него так же внимательно, как умирающий.

Край ящика был украшен рельефом из семи черепов среди ветвей причудливого дерева, а посередине свивался в кольца инкрустированный дракон. Вальбросо поспешно нажимал на черепа и, коснувшись большим пальцем головы дракона, грязно выругался и замахал рукой.

— Заноза, — проворчал он. — Палец занозил.

Потом он нажал на золотой шар в лапах дракона — и крышка подскочила вверх. Золотое пламя ударило в глаза. Казалось, что в резной коробке пылает огонь, готовый вот-вот вырваться через края. Белосо вскрикнул, граф тяжело дышал, пораженный Конан стоял в молчании.

— О, Митра, что за камень! — рука Вальбросо погрузилась в ящик и вынула оттуда пульсирующий алый шар, осветивший камеру мягким светом. Вальбросо казался бледным, как покойник. И вдруг умиравший на колесе человек расхохотался.

— Глупец! — воскликнул он. — Камень принадлежит тебе, но вместе с ним я подарил тебе смерть! Заноза в пальце… Посмотри на голову дракона, Вальбросо!

Все одновременно повернулись и посмотрели. Из раскрытой пасти на рельефе что-то торчало.

— Зуб дракона! — хрипел Зорат. — Он смочен ядом черного стигийского скорпиона! Дурак, дурак, трижды дурак, зачем ты открывал его голой рукой? Смерть! Ты уже мертв!

И умер сам с кровавой пеной на губах.

Вальбросо же зашатался и крикнул:

— О, Митра, я горю! Огонь пылает в моих жилах! Смерть! Смерть! — и, скорчившись, рухнул, на пол. Страшные судороги пробежали по телу, глаза остекленели, почерневший рот ощерился в страшной усмешке.

— Готов! — проворчал Конан и наклонился, чтобы поднять камень, выпавший из скрюченных пальцев Вальбросо.

— Готов! — проворчал Белосо, и в глазах его зажглось безумие и ярость. Он начал двигаться…

Ослепленный сиянием камня и потрясенный его доступностью, Конан оплошал. Прежде чем он разгадал намерения Белосо, что-то со страшной силой ударило его по шлему, и на кровавый блеск кристалла пролилась живая кровь.

Послышались топот ног и рев, подобный реву раненого буйвола. Оглушенный, но не вовсе потерявший сознание Конан сообразил, что Белосо ударил его железным ящиком. Голова уцелела только благодаря шлему. Он попытался отогнать тьму от глаз, шатаясь, поднялся и вытащил меч. Камера ходила ходуном в тумане. Дверь была открыта, и быстрые шаги доносились уже с винтовой лестницы. На полу валялся лохматый палач, остатки жизни вытекали из огромной раны на его груди. И Сердце Аримана пропало.

С мечом в руке, с лицом, залитым кровью, Конан выбрался из камеры. На неверных ногах он сбежал по лестнице, слыша во дворе крики, лязг металла, а потом — конский топот. Он выбежал во двор и увидел беспорядочно бегающих солдат и визжащих девиц. Боковые ворота были открыты, возле них лежал стражник с разрубленной головой. Кони — среди них и черный жеребец Конана — носились по кругу.

— Он сошел с ума! — вопила какая-то женщина. — Выскочил из замка, как бешеный пес, и начал рубить на все стороны! Белосо взбесился! Где граф Вальбросо?

— В какую сторону он ускакал? — зарычал Конан.

Все как один повернулись в сторону окровавленного незнакомца с обнаженным мечом.

— Через ворота на восток! — завыла женщина, а какой-то солдат воскликнул:

— А это что за тип?

— Белосо убил графа! — крикнул Конан, одним прыжком вскочил на коня и схватился за гриву. Дикий рев был ему ответом, но реакция воинов была такая, какую Конан и предвидел. Вместо того, чтобы закрыть ворота и поймать его в ловушку или броситься в погоню за убийцей и отомстить за господина, они запаниковали еще сильнее. Только страх перед Вальбросо держал этих волков в стае, а теперь они не чувствовали ответственности ни за замок, ни друг за друга.

Зазвенели мечи, завизжали женщины, и никто не заметил, как Конан вылетел через боковые ворота и с топотом помчался по склону. Перед ним лежала широкая долина, а дорога раздваивалась в южном и восточном направлениях. И как раз на восточной дороге Конан увидел всадника, который изо всех сил погонял коня. Мир перед глазами короля ходил ходуном, солнце виделось сквозь кровавую пелену, но киммериец, едва удерживаясь в седле, крепко сжимал одной рукой конскую гриву и тоже пришпоривал своего скакуна.

За его спиной струя дыма поднялась из замка, где тело забытого графа лежало рядом с трупом его жертвы.

Жеребец Конана был полон сил, но и конь Белосо не притомился. Киммериец не мучал свою разбитую голову вопросом, почему негодяй убегает от одного-единственного преследователя. Может быть, обретенное сокровище попросту свело его с ума. Солнце скрывалось за горизонтом, и дорога превращалась в тонкую белую нить, уходящую в пурпурный закат.

Наконец, конь короля начал дышать тяжело и бежать с трудом. Пейзаж в наступающем мраке менялся. Пустые равнины уступили место дубовым и ольховым рощам, вдали показались невысокие холмы. Конь храпел и двигался вихляющей рысью. Но Конан продолжал видеть фигуру беглеца, понял, что мало-помалу настигает его, и снова вонзил шпоры в конские бока. Из тьмы донесся леденящий душу вопль, заглушивший даже стук копыт, но ни беглец, ни преследователь не обратили на него внимания.

Они скакали уже почти бок о бок, когда над дорогой повисли мощные ветви деревьев. С диким криком Конан выхватил меч: он увидел обращенное к нему в темноте бледное лицо и блеск стали. Белосо тоже издал боевой клич. И в этот миг обессилевший жеребец Конана споткнулся и полетел кувырком, выбросив из седла ошеломленного всадника. Бедная голова Конана не выдержала удара о камень, и свет померк в его глазах.

…Король понятия не имел, сколько он пробыл без сознания. Сначала он чувствовал только, как его волокут за руку по камням, по лесной траве. Потом хватка внезапно ослабела и сознание окончательно вернулось к нему.

Шлем его пропал, голова раскалывалась, подступала тошнота, волосы слиплись от крови. Но жизнь уже возвращалась в каждую клеточку его тела, разум обретал остроту, и он начал понимать, где находится. Из-за деревьев видна была багровая круглая луна значит, уже за полночь. Долго же он лежал, приходя в себя после страшного удара Белосо и падения с коня. Соображалось, во всяком случае, лучше, чем во время погони.

Итак, он, к удивлению, не лежит на обочине дороги, да и вообще этой дороги поблизости не видать. Он лежал на лесной поляне, вокруг стволы деревьев и переплетения ветвей. Он пошевелился, огляделся и вздрогнул — возле него сидело на корточках какое-то существо.

Сначала Конан подумал, что это призрак — неподвижная серая фигура, глядящая на него застывшими бессмысленными глазами.

Он лежал, смотрел и ждал, когда исчезнет дурной сон, но мороз пробежал по коже, когда король вспомнил жуткие рассказы о существах, населяющих леса на границе между Зингаром и Аргосом. Гулями зовутся они, пожирателями человеческого мяса — семя тьмы, потомки чудовищной связи сгинувшего и забытого народа с демонами подземелий. Где-то в этом лесу, поговаривали, среди развалин древнего проклятого города, скользят между гробниц серые человекоподобные тени… И снова дрожь пронзила тело Конана.

Он следил за маячившей перед ним бесформенной головой, а рука его нащупывала кинжал на поясе. И вдруг с ужасным воплем чудовище бросилось, норовя вцепиться в глотку. Конан закрылся рукой, челюсти сомкнулись на ней, вдавливая звенья кольчуги в тело. Костлявые, почти человеческие руки добирались до шеи, но Конан отбил их и перевернулся, доставая левой рукой кинжал.

Они катались по траве, нанося друг другу удары. Под серой, дряблой, мертвой кожей перекатывались мышцы, словно бы сплетенные из стальной проволоки. Но у Конана тоже были железные руки, да и кольчуга надежно защищала от клыков и когтей. Ему удалось нанести удар кинжалом, потом еще и еще… Тварь была поразительно живучей, но наконец смертная судорога пробежала по отвратительно скользкому телу, когда острие кинжала нашло сердце.

Конан поднялся, борясь с тошнотой, и, держа кинжал в руке, вышел на середину поляны. Врожденное чувство ориентации не покинуло его, но он все-таки не знал, куда затащил его гуль и в какой стороне искать дорогу. Он глядел на черные силуэты деревьев и чувствовал, как на лбу его выступает холодный пот. Он, потерявший и дорогу, и коня, оказался в гуще этих вурдалачьих лесов, и лежащая у его ног лупоглазая тварь наглядно свидетельствовала о том, что слухи оказались правдой. Он затаил дыхание, чтобы расслышать треск ветвей или шорох травы.

Он вздрогнул, услышав наконец звук — ночную тишину огласило тревожное конское ржание. Его жеребец! Здесь водятся пантеры, а кроме того, гули жрут не только людское мясо.

Он бросился напролом через заросли в направлении звука. Страх сменился боевым азартом. Если с конем что-нибудь случится, пропадет возможность догнать Белосо и найти камень.

Снова, на этот раз ближе, заржал и забился в страхе жеребец. Было слышно, как он ударяет во что-то копытами..

Внезапно Конан выбежал на дорогу и увидел, что конь, прядая ушами и оскалив зубы, становится на дыбы и норовит ударить копытами по темной фигуре, прыгающей вокруг. Другие тени заклубились возле Конана, окружая его. Мерзкий трупный запах разлился в ночном воздухе.

Тут Конан увидел, что под травой и листьями что-то блеснуло. Это лунный свет отразился на лезвии его меча — меч как выпал из рук киммерийца, когда конь споткнулся, так и лежал на том же месте. Ругаясь, король схватил свое оружие и сделал широкий круговой замах. Блестели влажные клыки, тянулись грязные когти, но он прорубил себе дорогу и одним прыжком оказался в седле. Меч поднимался и опускался, рассекал уродливые головы и тела, хлестала кровь. Жеребец бил врагов копытами и кусался. Наконец удалось отбиться, и они помчались по дороге. Некоторое время уродливые тени преследовали их, но быстро отстали. Конь и всадник очутились на вершине поросшего лесом холма. Конан увидел перед собой бескрайний горный склон, уходивший вверх и терявшийся вдали.

13. Призрак из прошлого

Вскоре после восхода солнца Конан пересек границу Аргоса. Следов Белосо нигде не было. Или он как следует оторвался, пока король лежал без памяти, или пал жертвой зловещих людоедов зингарийского леса. Хотя никаких следов, подтверждающих последнее, Конан тоже не нашел. Король чувствовал, что Белосо едет по этой самой дороге где-то впереди. Капитан явно не собирался в Аргос, иначе не свернул бы на восток.

Латники пограничной стражи не цеплялись к киммерийцу. У одинокого наемника напрасно было спрашивать подорожную либо охранную грамоту — его экипировка, лишенная всяких опознавательных знаков и гербов, говорила, что владелец ее не состоит у кого-нибудь на службе. Он пересекал невысокие холмы, неширокие речушки, дубовые рощи. Старая, очень старая дорога вела из Пойнтайнии к морскому побережью.

В Аргосе царил мир и покой. Волы тянули по дороге тяжело нагруженные, грохочущие возы, смуглые, жилистые люди трудились на полях и в садах. Старики, сидевшие на лавках возле питейных заведений в тени дубовых ветвей, сердечно приветствовали странника.

Он расспрашивал крестьян в поле, толковал с разговорчивыми стариками в тавернах, утоляя жажду флягами пенистого пива, заговаривал с купцами, одетыми в шелк — хотел узнать что-нибудь о Белосо.

Хотя рассказы эти были противоречивыми, можно было из них все-таки понять, что тощий, жилистый зингарец с бешеными глазами и усами, отпущенными на западный манер, действительно появлялся на дороге и держал путь, по всей видимости, в Мессантию. Это и понятно: из всех портовых городов Аргоса Мессантия была наиболее многолюдным, наиболее посещаемым. В ее гавань входили корабли всех морских держав, здесь искали убежища изгнанники и беглецы со всего света. Законы здесь были достаточно мягкие: Мессантия жила морской торговлей, и ее обитатели, чтобы не осложнять отношений с моряками, на многое предпочитали закрывать глаза. Ведь не все товары были легальными — многие из них доставляли пираты и контрабандисты. Конану это было хорошо известно: не он ли в бытность свою бараханским пиратом входил ночью в порт с драгоценными грузами? Большинство пиратов с островов Бараха — маленького архипелага, расположенного к юго-западу от побережья Зингара, составляли аргосские же моряки, и пока их деятельность ограничивалась торговым флотом других стран, власти Аргоса не больно-то блюли морское право.

Но не только с бараханскими пиратами скитался по морю Конан — случалось ему хаживать и с зингарскими буканьерами и даже — что выходило за рамки всех законов — с теми дикими черными корсарами, которые, приходя с далекого юга, опустошали северные побережья. Если бы его узнали в каком-нибудь аргосском порту, казнь была бы неминуема. Но без всяких колебаний направился король в Мессантию и останавливался лишь затем, чтобы дать отдых коню да самому задремать на несколько минут.

Никто не задержал его, когда он въехал в город и смешался с толпой, колыхавшейся в торговых рядах. У Мессантии не было нужды в городских стенах — ее охраняли море и военные корабли.

Уже смеркалось, когда Конан неторопливо ехал по улице, ведущей к порту. Вот показался берег, мачты, корабельные паруса. Впервые за много лет он слышал запах соленой воды, скрип мачты. И снова тоска по дальним странствиям стеснила сердце Конана.

Но на берег он не выехал — повернул жеребца в сторону и, поднявшись по каменной лестнице, въехал на широкую улицу. Здесь в роскошных белых особняках жили люди, превратившие в недвижимое имущество богатство, обретенное в морях, — несколько старых капитанов, нашедших сокровища где-то у черта на рогах, и множество торговцев, которые ни одного шага не сделали по палубе и не слышали, как ревет шторм или морская битва.

Конан направил жеребца к позолоченной калитке и въехал во двор. Здесь шумел фонтан, голуби слетали с мраморных карнизов на мраморные плиты подворья. Паж, облаченный в шелковый камзол и шерстяные чулки, вопросительно поглядел на него. Всякие чудные и удивительные типы приходили в гости к мессантийским купцам, от большинства из них пахло морем. Но наемный рубака, да еще свободно въезжающий во двор торгового магната, был явлением необычным.

— Здесь живет купец Публио? — сказал король скорей утвердительно и таким тоном, что паж сорвал с головы берет с пером и почтительно раскланялся.

— О да, именно здесь, господин капитан.

Конан соскочил с коня, а паж подозвал слугу, и тот подбежал, чтобы принять поводья.

— Хозяин дома? — Конан снял перчатку и принялся отряхивать с себя пыль.

— Да, капитан. Как прикажете доложить?

— Сам доложу, — проворчал Конан. — Дорогу я знаю, так что оставайся здесь.

Публио сидел за резным столиком тикового дерева и водил золотым пером по дорогому пергаменту. Это был большеголовый человек с бегающими черными глазками в дорогой одежде из голубого шелка, обшитого парчой. На толстой шее у него висела тяжелая золотая цепь.

Когда Конан вошел, он поднял взгляд, хотел нетерпеливо отмахнуться, но застыл с поднятой рукой. Перед ним был призрак из прошлого. В широко раскрытых глазах торговца были удивление и страх.

— Значит, — сказал Конан, — у тебя для меня и слова доброго не найдется?

Публио облизнул губы.

— Конан, — прошептал он, не веря себе. — О, Митра, это же Конан-Амра!

— А кто же еще? — Конан расстегнул плащ и вместе с перчатками бросил его на столик. — Значит, — со злостью сказал он, — у тебя не найдется хотя бы кубка вина для старого приятеля? У меня вся глотка забита дорожной пылью.

— Ах да, вино! — повторил Публио и потянулся было к гонгу, но отдернул руку как от огня.

С каким-то мрачным удовольствием Конан смотрел, как торговец встает, торопливо закрывает двери, предварительно убедившись, что в коридоре никого нет, потом возвращается и берет золотой кувшин с вином на соседнем столе. Он собрался было наполнить маленький бокал, но Конан вырвал кувшин и жадно прильнул к нему.

— Да, сомнений нет — это Конан, — пробормотал Публио. — Эй, парень, да ты с ума сошел!

— Клянусь Кромом, Публио, — сказал Конан, оторвавшись от кувшина, но не выпуская его из рук, — живешь ты не так, как в старые времена. Только аргосский купец способен сколотить состояние, торгуя в жалкой лавчонке тухлой рыбой и дешевым винцом.

— Старые времена прошли, — сказал Публио дрожащим голосом. — Я расстался с прошлым, как с изношенным плащом.

— Ну что ж, — отозвался Конан. — Зато меня, как изношенный плащ, не выбросишь. Нужно мне от тебя немного, зато уж будь любезен сделать все как надо. Слишком много дел натворили мы с тобой в старые-то времена. Ты что, за дурачка меня считаешь, думаешь, я не понимаю, что этот роскошный дом построен моим потом и кровью? Сколько товаров с моих галер прошло через твою лавочку?

— Все торговцы Мессантии время от времени имели дело с морскими разбойниками, — нервно сказал Публио.

— Только не с черными корсарами, — зловеще ответил Конан.

— Замолчи во имя Митры! — воскликнул Публио. Его прошиб холодный пот, пальцы нервно теребили золотое шитье одежды.

— Я хотел только напомнить, — ответил Конан. — В прошлом ты охотно шел на риск ради жизни и богатства — шел рука об руку с любым буканьером, контрабандистом или пиратом. Жизнь испортила тебя.

— Я уважаемый человек… — начал Публио.

— Это означает, что ты богат, как дьявол! — рассмеялся Конан. — А почему? Почему счастье улыбнулось тебе раньше, чем конкурентам? Не потому ли, что ты делал большие деньги, торгуя слоновой костью, страусиными перьями, медью, жемчугом и коваными золотыми украшениями с побережья страны Куш? А почему они доставались тебе задешево, когда другие купцы брали этот товар у стигийцев на вес серебра? Я тебе напомню: ты покупал их у меня по дешевке, а я добывал их на Черном Берегу да на стигийских кораблях — в компании с черными корсарами!

— Оставь это, во имя Митры! — взмолился Публио. — Я ничего не забыл. Но что ты здесь делаешь? Я — единственный человек в Аргосе, который знает, что король Аквилонии был когда-тоКонаном-пиратом. Но пришли вести о падении Аквилонии и о смерти ее короля.

— Да враги уже сто раз хоронили меня на словах, — проворчал Конан. — Тем не менее я сижу здесь и угощаюсь винцом из Кироса.

И тут же подтвердил это делом.

Потом опустил почти опорожненный кувшин и сказал:

— Я прошу тебя лишь о мелкой услуге, Публио. Ты в курсе всех дел, что творятся в Мессантии. Я хочу знать, прибыл ли в город некий зингарец по имени Белосо — или как он там себя сейчас называет. Он высокий, худой, чернявый, как большинство его соплеменников. Вероятно, он попытается продать очень редкий драгоценный камень.

— Я не слышал о таком. Тысячи людей приезжают в город и выезжают из него. Если он здесь, мои люди его выследят.

— Хорошо. Пошли их на поиски. А покуда займись-ка моим конем и прикажи принести еды.

Конан допил вино, швырнул кувшин в угол и подошел к окну. Запах перца и оливкового масла вперемешку с морским воздухом снова напомнили ему о прошлом. Он не заметил, как Публио вышел из комнаты.

Подбирая полы одежды, он поспешил по коридору в помещение, в котором высокий худой человек со шрамом на виске писал что-то на пергаменте, но на писца уж никак не походил. Публио всполошил его:

— Конан вернулся!

— Конан? — худой мужчина сорвался с места, и перо выпало из его пальцев. — Тот корсар?

— Именно!

Худой побелел от ярости:

— Он что, с ума сошел? Если его узнают, нам конец! Человека, который укрывает корсара или торгует с ним, повесят точно так же, как и самого корсара! А если губернатор еще узнает о наших делах с ним?

— Не узнает, — мрачно ответил Публио. — Пошли своих людей на рынок, во все портовые притоны — пусть узнают, не появился ли в Мессантии некий зингарец Белосо. Конан сказал, что у зингарца есть драгоценный камень, который он постарается продать. Ювелирам это будет наверняка известно. А вот и другое задание: найди дюжину готовых на все ребят. Чтобы сумели и убрать кого надо, и язык за зубами держали. Понял?

— Понял.

— Не для того я воровал, обманывал, лжесвидетельствовал и проливал кровь, чтобы не вырваться из нищеты, — прошипел Публио. Выражение его лица в эту минуту, вероятно, весьма удивило бы богатых господ и дам, покупавших в его лавках шелк и жемчуга. Но когда он вернулся к Конану, неся поднос с едой, он снова был сама приветливость.

Конан по-прежнему стоял у окна и глядел на порт, на пурпурные, розовые, багровые и алые паруса галеонов, галер и рыбачьих лодок.

— Если глаза мне не изменяют, там стоит стигийская галера, — показал он на длинный узкий корабль, стоящий на якоре. — Вроде бы мир царит между Стигией и Аргосом?

— Так же, как в давние времена, — ответил Публио и, отдуваясь, поставил тяжелый поднос — он знал возможности своего гостя. — Стигийские порты открыты для наших кораблей, наши — для стигийских. Только бы мой корабль не встретился с их проклятой галерой в открытом море. Точно, одна вошла в гавань сегодня ночью, но что нужно ее хозяевам — не знаю. Они ничего не продают и не покупают. Не доверяю я этим дьяволам. Стигия — страна предателей.

— Дорогой мой хозяин, — сказал Конан. — Докажи, что в твоем сердце нет предательства, — принеси еще еды и этого доброго вина.

Покуда король насыщался, по рынкам и набережным сновали люди в поисках зингарца, желающего продать драгоценный камень или сесть на корабль, отплывающий в далекие страны. А высокий худой человек со шрамом на виске сидел в гнусном погребке за столом, залитым вином, и толковал с десятком матерых мужиков, чей вид не оставлял никакого сомнения в их профессии.

А первые звезды, взошедшие на небо, осветили четырех всадников, ехавших в Мессантию с западной стороны по белой дороге. Это были люди в черных плащах с капюшонами. Они что есть силы погоняли своих уставших, взмыленных лошадей. Странные всадники ехали молча, словно связанные неким обетом.

14. Черная ладонь Сета

Конан пробудился от крепкого сна мгновенно, как кошка. И столь же мгновенно вскочил на ноги с мечом в руке, так что коснувшийся его человек еле отшатнулся.

— Какие новости, Публио? — спросил киммериец, узнав хозяина.

Публио, придя в себя от страха, вызванного таким бурным пробуждением гостя, ответил:

— Зингарец найден. Он приехал вчера на рассвете. Несколько часов назад он пытался продать драгоценный камень купцу из страны Шем, но тот не захотел иметь с ним дела. Рассказывают, что при виде камня он весь побелел, закрыл свою лавку и бежал, как от чумы.

— Должно быть, это Белосо, — сказал Конан и ощутил в руках нетерпеливую дрожь. — Где он сейчас?

— Он спит в доме Гермия.

— Знаю эту дыру по старым временам, — прорычал Конан. — Нужно спешить, пока кто-нибудь из портовых грабителей не перерезал ему глотку из-за этого камешка.

Он набросил на плечи плащ и взял из рук Публио шлем.

— Прикажи оседлать моего коня и держать его на дворе в готовности, — сказал он. — Может быть, возвращаться придется, как бы сказать, быстрым шагом. Я не забуду, Публио, что ты сделал для меня нынешней ночью.

Через минуту торговец, стоя у боковых дверей, провожал взглядом фигуру короля, исчезающую во мраке улицы.

— Прощай, корсар, — сказал он. — Видно, дорого стоит этот камешек, если его ищет человек, только что потерявший королевство. Жаль, что я не наказал своим ребятам, чтобы они занялись сначала этим делом. Впрочем, нечего жалеть. Пусть Аргос забудет имя Амры, и пусть наши с ним дела порастут травой забвенья. За домом Гермия есть аллея… Там Конан перестанет быть опасным для меня.

Дом Гермия — убогий, пользующийся дурной славой бордель, стоял на набережной, обращенной к морю. Конана не оставляло ощущение, что за ним следят. Конан огляделся, прислушался, но услышал только шорох одежды. В этом не было ничего неожиданного: в порту полно воров и грабителей, но вряд ли они отважутся напасть на него.

Внезапно открылась дверь, и киммериец проскользнул в помещение. Навстречу ему выскочила фигура и устремилась по аллее — не скрываясь, но бесшумно, как дикий зверь. Света звезд было достаточно, чтобы рассмотреть выбежавшего. Это, несомненно, был житель Стигии — бритая голова, орлиный профиль, плащ на широких плечах. Он шел в сторону берега, и на секунду Конану показалось, что под плащом незнакомец прячет фонарь.

Но Конан враз забыл об этом, когда увидел, что двери все еще открыты. Сначала он решил хорошенько тряхнуть Гермия и узнать, где спит Белосо, но потом рассудил, что лучше будет пройти незамеченным. Несколько шагов — и он у двери. Король положил руку на замок и невольно выругался, потому что его чуткие пальцы, натренированные грабителями из Заморы, сказали ему, что замок выломан снаружи, причем с такой нечеловеческой силой, что пробой вылетел из косяка. Как можно было сделать такое и не переполошить весь дом, он не понимал. Во всяком случае, это сделали нынешней ночью, иначе Гермий уже приказал бы наладить замок, опасаясь лихих людей.

Соображая, как разыскать комнату зингарца, Конан бесшумно, на ощупь, двигался в темноте, держа наготове кинжал, и вдруг остановился: рядом была смерть. Так чуют смерть дикие животные — не угрозу, а присутствие мертвого тела. Охваченный беспокойством, король долго ощупывал стену и, наконец, нашел на полке лампу, трут и огниво. Через секунду появилось слабое пламя. Конан увидел комнату, пустой стол и лавку — все ее убранство. А на глинобитном полу лежал Белосо — лежал навзничь, с головой, втянутой в плечи, и казалось, что он очень внимательно рассматривает почерневшие потолочные балки. Рядом лежал меч в ножнах. Распахнутая рубаха обнажала мощную волосатую грудь, заклейменную четким отпечатком пятерни.

Конан глядел и чувствовал, как волосы у него становятся дыбом.

— О, Кром! — прошептал он. — Черная ладонь Сета!

Ему еже приходилось видеть такой знак — смертельный знак грозных жрецов Сета — зловещего божества, царящего в мрачной Стигии. И вдруг он припомнил свет, выбивавшийся из-под плаща таинственного стигийца, встреченного у входа.

— Сердце, клянусь Кромом! — сказал он. — Он утащил его! Разломал дверь своими чарами, убил Белосо и похитил Сердце. Это был жрец Сета.

Король быстро обыскал Белосо, и его опасения подтвердились. Камня не было. У Конана возникло подозрение, что все это было не случайно, что стигийская галера прибыла в порт с определенной целью. Откуда мог жрец Сета узнать, что Сердце окажется на юге? Ответ был не более фантастичен, чем некромантия, позволившая убить вооруженного человека одним прикосновением открытой ладони.

Он услышал за дверями крадущиеся шаги, обернулся, как гигантская кошка, погасил лампу и выхватил меч. В темноте приближалась группа людей. А когда его глаза привыкли к темноте, он увидел силуэты людей, полукругом стоящих у двери. Кто они такие — он понятия не имел, но привык бить первым и нанес удар.

Этот неожиданный маневр озадачил притаившихся. Он увидел подбегавших к нему людей, лица в масках, потом его меч вошел в чье-то тело, а сам он побежал что есть сил вдоль по улице.

Впереди послышался тихий скрип весел, и король сразу забыл о погоне. Из залива выходило судно! Стиснув зубы, он ускорил бег, но, добежав до берега, услышал только скрежет веревок, поворачивающих руль.

Темные тучи над морем заслонили звезды, и можно было рассмотреть только длинный низкий силуэт корабля, набиравшего скорость. Донесся ритмичный плеск весел. Конан оскалил зубы в бессильной ярости. Это уходила в море стигийская галера и увозила драгоценный камень, который должен был вернуть ему трон Аквилонии.

С бешеным проклятьем он отступил назад и схватился за ремень панциря, готовый бросить доспехи и пуститься вплавь. Потом обернулся, услышав шорох песка. Он совсем забыл о погоне.

А она быстро приближалась. Передний пал под молниеносным ударом меча, но других это не остановило. Матово поблескивающие клинки застучали по панцирю. Он услышал вопль и почувствовал на руке прикосновение кишок из распоротого живота. Потом он услышал чей-то смутно знакомый голос, который подбадривал нападающих. Конан стал прорубаться на голос и, когда ветер на мгновение рассеял тучи, увидел высокого худощавого человека с глубоким шрамом на виске. Под мечом Конана его голова развалилась, как спелая дыня.

Потом чей-то топор ударил по шлему, из глаз короля посыпались искры. Конан сделал выпад и почувствовал, что попал, это подтвердил и вопль умирающего. Конан споткнулся о тело, и чья-то дубина сбила с его головы покореженный шлем, а следующий удар обрушился на беззащитную голову.

Король Аквилонии упал на мокрый песок. Наемные убийцы окружили его тело, как волки.

— Отруби ему башку, — прорычал один из них.

— Пусть лежит, — буркнул другой. — Лучше помоги мне перевязать рану, пока я не изошел кровью. Прилив унесет его в море. А башка у него и так расколота: такого удара не выдержит никто.

— А мне помоги снять с него доспехи, — сказал третий. — Хоть немножко серебра достанется нам. И давайте поторопимся, потому что подходит какая-то пьяная матросня. Смываемся.

Послышалась лихорадочная возня, потом топот бегущих ног. И все заглушили глотки пьяных моряков.

Публио, который в волнении мерял свою комнату шагами, вдруг испуганно обернулся. Он хорошо знал, что двери закрыты изнутри. Сейчас же они были открыты, а в комнату вошли четверо незнакомцев. Торговец задрожал, увидев их. За свою жизнь Публио много чего повидал, но такого… Они были высокие и тонкие, желтые овалы лиц обрамлялись черными капюшонами. Каждый держал в руке причудливый посох.

— Кто вы? — спросил он срывающимся глухим голосом. — Что вам нужно?

— Где находится Конан, который был королем Аквилонии? — спросил самый высокий, и его бесстрастный голос заставил снова задрожать торговца.

— Не знаю, о ком вы говорите, — сказал купец. — Этот человек мне не знаком.

— Он был здесь, — сказал главарь, не меняя голоса. — Во дворе стоит его конь. Скажи нам, где он, прежде чем мы будем вынуждены причинить тебе боль.

— Гебал! — заорал Публио и отскочил к стене.

Четверо кхитайцев равнодушно смотрели на него.

— Если ты позовешь своего раба, он умрет, — предупредил один из пришельцев.

— Гебал! — завыл купец. — Где ты, чтоб тебя черти взяли! Твоего хозяина убивают!

Раздались быстрые шаги, и в комнату ворвался Гебал — крепкий, коренастый уроженец страны Шем с густой курчавой бородой. Он был вооружен коротким мечом.

С тупым недоумением глядел он на пришельцев и не мог понять, откуда они взялись, потом вспомнил, что на лестнице, которую он охранял, его на минутку одолел сон. Прежде он никогда не позволял себе этого на службе. Хозяин визжал от страха, и Гебал смело бросился вперед, занося меч. Но ударить ему не пришлось.

Рука из черного рукава метнулась вперед, держа далеко перед собой посох. Его кончик едва коснулся груди раба — это напоминало бросок змеи.

Гебал застыл на месте, его голова склонилась на грудь, меч выпал из руки, и все тело медленно опустилось на пол, как будто у него были переломаны все кости. Торговца вырвало.

— Не визжи, — посоветовал самый высокий кхитаец. — Слуги твои крепко спят, а если ты их разбудишь, они умрут вместе с тобой. Где Конан?

— Он пошел в дом Германия на берег моря — искать зингарца Белосо, — прохрипел Публио, утративший всякую способность к сопротивлению. Отваги ему было не занимать, но незванные гости привели его в безотчетный ужас. Он вздрогнул, когда на лестнице послышались шаги.

— Твой слуга? — спросил кхитаец.

Публио, молча, кивнул — язык ему не повиновался. Один из пришельцев сорвал с постели шелковое покрывало и набросил его на труп. Потом все четверо укрылись за шторой, но главный сказал:

— Спроси, что ему нужно, и быстро выпроводи его. Если предашь нас, то ни один из вас отсюда не выйдет. Не вздумай показать, что в комнате есть еще кто-то.

И, выразительно погрозив посохом, скрылся за шторой.

Публио задрожал, превозмогая тошноту. Может быть, это была игра света, но ему показалось, что посох движется сам, как живое существо.

Он с трудом взял себя в руки, и оборванец-головорез, вошедший в комнату, ничего не заподозрил.

— Все сделано по-твоему, господин, — доложил он. — Труп варвара валяется на песке.

Публио почувствовал движение за шторой и чуть не умер от страха. Не обратив на это внимания, разбойник продолжал:

— Твой секретарь Тиберио погиб. Варвар убил его — его и четверых моих товарищей. Мы принесли их тела. Кроме двух серебряных монет, у варвара ничего не было. Будут еще приказы?

— Нет! — выдавил из себя Публио. — Уходи!

Разбойник поклонился и поспешно вышел, подумав при этом, что у хозяина слабый желудок.

Четверо кхитайцев вышли из укрытия.

— О ком шла речь? — спросил самый высокий.

— Об одном путешественнике, который оскорбил меня, — сказал Публио.

— Лжешь, — спокойно сказал кхитаец. — Он говорил о короле Аквилонии. Я вижу это по твоему лицу. Сядь на постель. Сиди и не двигайся. Я останусь с тобой, а мои спутники пойдут искать тело.

Торговец сидел и трясся от страха. Наконец трое вернулись и доложили, что тела киммерийца нет на берегу. Публио не знал, к добру это для него или к худу.

— Мы нашли следы борьбы, — сказали они, — и кровь на песке. Но король исчез.

Четвертый кхитаец начертил посохом на ковре невидимый знак.

— Что еще прочли вы на песке? — спросил он.

— Мы прочли, что король жив и отправился морем на юг.

Высокий кхитаец поднял голову и поглядел на Публио так, что тот покрылся холодным потом.

— Что вам от меня нужно? — проблеял он.

— Корабль, — ответил кхитаец. — Корабль, оснащенный для дальнего плавания.

— В какую сторону? — спросил Публио, не помышляя об отказе.

— На край света, — ответил страшный гость. — А может быть, еще дальше — к огненным океанам ада.

15. Возвращение корсара

Первое, что почувствовал Конан, приходя в себя, было движение — он куда-то поднимался и падал. Потом он услышал, как ветер свистит в мачтах, и, еще не открыв глаза, понял, что находится на корабле. Потом раздались голоса, кто-то плеснул на него водой, и он окончательно очнулся. Потом, крепко выругавшись, поднялся и огляделся. Хриплый хохот стоял вокруг, и пахло давно не мытыми телами.

Он стоял на кормовой палубе длинной галеры, которая шла под всеми парусами. Слева алой лентой тянулся берег, с правой простиралось бесконечное море.

Длинная и узкая галера была обычным торговым судном с южного побережья. На носу и корме — палубы с каютами, посередине размещались гребцы, прикованные к веслам, по сорок человек с каждого борта. В основном это были чернокожие. Каждый из них был прикован обернутой вокруг пояса цепью, которая, в свою очередь, крепилась к длинной и толстой балке. Жизнь раба на аргосских галерах была сущим адом. Большинство из гребцов, как определил Конан, были родом из страны Куш, а человек тридцать — с далеких южных островов, родины, всех корсаров. И он узнал тех, кто когда-то ходил с ним в походы.

Все это Конан увидел и передумал в одно мгновение. Потом он сжал кулаки и уставился на людей, обступивших его. Тот, кто окатил его водой, все еще держал в руке ведро, и король в гневе потянулся за мечом, но вспомнил, что он наг и безоружен.

— Что это за паршивая лохань? — зарычал он. — Где я?

Моряки — все до единого крепкие бородатые аргоссцы — издевательски захохотали, а один, судя по богатой одежде и осанке, — капитан, скрестил руки на груди и сказал:

— Мы нашли тебя на берегу. Кто-то дал тебе по башке и ограбил. Нам нужны люди, вот мы тебя и взяли.

— Что это за корабль? — спросил Конан.

— «Смельчак» из Мессантии. Мы везем зеркала, алые шелковые плащи, золоченые шлемы, щиты и мечи, чтобы обменять все это в стране Шем на медь и червоное золото. Меня зовут Деметрио, я капитан этого корабля и твой хозяин.

— Во всяком случае, это направление меня устраивает, — сказал Конан, не обратив внимания на последние слова капитана. Они шли на юг, держась неподалеку от берега. Где-то впереди, он знал это, неслась узкая галера.

— Может быть, вы видели стигийскую галеру… — начал Конан, но тут грубая физиономия капитана покраснела от гнева. Он решил, что настала пора указать дармоеду подобающее ему место.

— Марш работать! — зарычал Деметрио. — Мы и так потратили на тебя много времени. Я и так оказал тебе честь, отвечая на твои дурацкие вопросы. Убирайся с палубы! Отрабатывай плату за проезд…

— Да я куплю твой корабль… — начал Конан и снова вспомнил, что он голый и без гроша.

Снова раздался взрыв смеха, а капитан, решив, что над ним смеются, покраснел еще сильнее:

— Бунтовать, свинья? — он схватился за нож. — За работу, пока я не приказал тебя выпороть! Держи язык за зубами, а не то я прикую тебя вместе с черными!

И тут дала себя знать бешеная натура Конана.

— Не повышай голос, ублюдок! — его рык был подобен порыву морского ветра. — И оставь в покое эту игрушку, иначе я брошу тебя акулам!

— Да кто ты такой? — заорал капитан.

— Сейчас объясню! — и Конан бросился к щиту, на котором висело оружие.

Капитан выхватил нож, но Конан успел схватить его за запястье и выдернул руку из плечевого сустава. Капитан заревел, как бык на бойне, киммериец отшвырнул его, и он покатился по палубе. Конан схватил тяжелый топор и обернулся, чтобы встретить нападавших матросов. Они приближались к нему, тяжело дыша, но где им было равняться с тигриной боевой силой киммерийца! Прежде чем они успели что-нибудь сделать, он ворвался в самую гущу, рубя направо и налево. Двое моряков, обливаясь кровью, упали.

Конан прорвался на помост, соединявший кормовую и носовую палубы и проходивший прямо над головами гребцов. Несколько моряков, убоявшись участи товарищей, остались на месте, но человек тридцать с оружием в руках бросились за Конаном.

Потрясая топором и гривой черных волос, Конан посмотрел на черные лица гребцов.

— Кто я такой? — зарычал он. — Смотрите, собаки! Аранга, Ясунга, Ларанга, смотрите! Кто я такой?

Внизу поднялся шум, перерастающий в мощный рев:

— Амра! Это Амра! Лев вернулся!

Услышав этот крик, моряки побледнели, с ужасом глядя на Конана. Неужели это действительно тот самый кровожадный вурдалак южных морей, который таинственно исчез много лет назад, чтобы жить лишь в страшных легендах? Пена безумия выступила на губах негров. Они гремели цепями и выкрикивали имя Амры как заклинание. Даже уроженцы страны Куш, никогда не видевшие Конана, подхватили этот крик.

Капитан Деметрио ползал по палубе, опираясь на здоровую руку, и кричал:

— Вперед, ублюдки, убейте его, пока черные не расковались!

Нет ничего более страшного для экипажей галер, поэтому моряки отчаянно атаковали короля с двух сторон, но Конан ловко спрыгнул на нижнюю палубу.

— Смерть им! — загремел он, и его топор с треском разрубил первую цепь. Рычащий раб освободился и взмахнул веслом, как дубиной. На палубе «Смельчака» воцарился хаос. Топор Конана поднимался и опускался, и каждый удар освобождал ревущего гиганта, вдохновленного свободой и желанием отомстить.

Моряки, спрыгнувшие вниз, чтобы удержать Конана, были схвачены еще не раскованными гребцами, а те, кто был свободен, страшно завывая, высыпали на палубу, наносили удары обломками весел и обрывками цепей, в ход шли и зубы, и ногти. Освободив человек пятьдесят, Конан вскочил на помост, чтобы присоединить свой щербатый топор к дубинам союзников.

Потом началась резня. Сильные, мужественные, неустрашимые аргоссцы, истинные дети своего народа, не смогли устоять против черных гигантов, ведомых безжалостным варваром. Настал час расплаты за плети, за оскорбления, за все унижения и муки. Между кормой и носом бушевал тайфун мести. А когда он стих, на палубе «Смельчака» остался в живых только один белый человек — покрытый шрамами варвар, вокруг которого сгрудились негры. Они плясали на окровавленной палубе и в восторге бились головами о доски.

— Амра! Амра! — выкрикивали они. — Лев вернулся! Завоют теперь стигийские шакалы на Севере, завоют и черные собаки в стране Куш! Запылают деревни, пойдут на дно корабли! Ха, заплачут женщины, затрещат копья!

— Заткнитесь, ублюдки! — зарычал Конан. — Десять человек вниз — освободить всех остальных. Остальные к рулю, к парусам и к веслам! Кром и дьяволы, вы что, не видите, что нас отнесло к самому берегу? Вы хотите сесть на мель и снова угодить в лапы аргоссцам? Быстро выкинуть эту падаль за борт! За работу, иначе я с вас шкуру спущу!

С криками, смехом, песнями бросились гребцы выполнять приказы Конана. Трупы полетели за борт — там уже мелькали треугольные плавники.

Конан стоял на капитанском мостике, скрестив руки на груди и хмуро глядел на негров, а те, в свою очередь, глядели на него с ожиданием. Да, вряд ли в эту минуту аквилонские дворяне узнали бы в этом суровом корсаре своего короля.

— В трюме полно жратвы! — ревел он. — И полно оружия — его везли в страну Шем. Хватает у нас и гребцов, и бойцов! Вы, рабы, трудились для аргосских собак — неужели свободные люди не помашут веслами для Амры?

— Аой! — кричали они. — Мы — твои дети! Веди нас куда хочешь!

— Тогда за дело! Сначала вымойте лавки — свободные люди не могут работать в такой грязи. Трое идут со мной — готовить пищу. Ох, и посчитаю я вам ребра до конца плавания!

Ответом ему снова был восторженный рев, и негры поспешили выполнять команду. Конан вдохнул морской воздух и напряг мышцы. Хоть и утратил он корону Аквилонии, но все же продолжал оставаться королем синих морей!

16. Черные стены города Кеми

Хорошую скорость придали «Смельчаку» весла в руках свободных людей! Из торговой галеры он превратился в боевой корабль. Теперь люди сидели на лавках с мечами у пояса и в золоченых шлемах. Вдоль бортов висели щиты, связки копий, луки и стрелы украсили мачту. Даже природа сейчас служила Конану: усиливавшийся день ото дня бриз наполнял паруса, так что в веслах не было нужды.

Дни и ночи проводили наблюдатели в «вороньем гнезде», чтобы углядеть мчащуюся на юг длинную черную галеру. Редкие рыбачьи лодки старались избежать встречи с корсарами.

Наконец заметили парус, но не на юге, а на севере — там, на линии горизонта, полным ходом шла галера. Негры уговаривали Конана сменить курс и захватить корабль, но он отказался. Ему нужен был именно тот, что где-то впереди спешил на юг. Галера на севере видна была и вечером, и наутро — она шла курсом «Смельчака». Не погоня ли это, думал Конан, но с какой стати? Впрочем, по мере приближения к берегам Стигии его охватывало нетерпение. Он твердо знал, что Сердце Аримана похитил жрец Сета. А куда податься жрецу Сета с таким сокровищем, кроме как в Стигию? Негры чувствовали его тревогу и, хотя не знали, в чем дело, работали куда лучше, чем под ударами бича. Они мечтали о кровавых набегах и богатой добыче. Даже уроженцы страны Куш со свойственной их племени жестокостью представляли, как они обдерут своих же соплеменников. Голос крови для них ничего не значил, была бы выгода.

Вскоре рисунок береговой линии изменился, исчезла из поля зрения полоса гор, редкими стали заливы и бухты, но все чаще белели на отдаленных равнинах разбросанные тут и там зиккураты в городах земли Шем.

Потом появились заросли тамаринда, пальмовые рощи стали гуще, буйные зеленые заросли окружали устья рек, впадавших в море. И наконец на южном горизонте показались высокие черные стены и башни города.

Река, впадавшая в море в этом месте, называлась Стиксом и была пограничной, а город носил имя Кеми и был самым крупным портом Стигии, а сейчас и самым главным городом. Король проживал в древнем Луксуре, а Кеми был религиозным центром, хоть и говорили, что подлинная столица жрецов находится в глубине страны, на берегу Стикса, в таинственном покинутом городе.

Погасив огни, «Смельчак» ночью прошел мимо порта и, прежде чем взошло солнце, встал на якорь в небольшой бухте милях в двух от города. Бухту окружали болота, поросшие мангровыми лесами, пальмами и лианами. Здесь было полно змей и крокодилов. Заметить корабль было трудно — это место было знакомо Конану и давало ему приют в его пиратские дни.

Когда они проходили мимо города, мимо его могучих бастионов, то видели свет факелов и слышали глухие удары барабанов. Кораблей в порту было немного, не сравнить с Мессантией. Сила и слава стигийцев не покоились на морском могуществе. У них, конечно, были торговые суда и военные галеры, но мощь сухопутных войск была неизмеримо больше. Кроме того, большинство кораблей вообще не выходило в море и совершало рейсы вверх и вниз по великой реке Стикс.

Стигийцы были народом древним, угрюмым, загадочным, могучим и безжалостным. В старые времена их владения простирались далеко к северу от нынешней границы — в степи страны Шем, к нагорьям, которые населяют теперь жители Офира. Они граничили с древним Ахероном. Но Ахерон пал, и дикие предки гиборийцев, одетые в волчьи шкуры и рогатые шлемы, ринулись на юг и вытеснили из этих земель исконных хозяев. Стигийцы никогда не забывали об этом.

Целый день «Смельчак» простоял на якоре в маленькой бухте. Среди перепутанных ветвей порхали пестрые птицы и ползали искрящиеся змеи. Наконец, под вечер от борта отвалила лодка: наблюдатели заметили стигийского рыбака в плоскодонке.

Рыбак был доставлен на палубу «Смельчака»— длинный, тощий, с посеревшим от страха лицом; люди, схватившие его, слыли на стигийском побережье вурдалаками. На нем ничего не было кроме шелковой набедренной повязки, — ведь в Стигии, впрочем, как и в Гиркании, даже рабы и нищие одеты в шелка, — да еще в лодке валялся плащ, чтобы не мерзнуть ночью.

Рыбак упал на колени перед Конаном, ожидая мучительной смерти.

— Встань на ноги, старина, и перестань дрожать, — нетерпеливо сказал киммериец, не понимавший причины этого страха. — Никто тебя не обидит. Ты лучше скажи мне: не приходила ли в Кеми за последние несколько дней галера из Аргоса — такая черная и быстрая?

— Да, господин, — ответил рыбак. — Не далее, как вчера утром, из далекого путешествия на север вернулся жрец Тутотмес. Говорят, что он побывал в Мессантии.

— И что же он привез из Мессантии?

— К сожалению, мне неведомо, господин.

— А зачем он ходил в Мессантию? — не отставал Конан.

— И этого не ведаю, господин. Кто я такой, чтобы знать замыслы жрецов Сета? Могу сказать только о том, что видел сам или слышал от людей. Говорят, что дошло до нашей страны известие огромной важности, но что за известие — никто не знает. Зато все знают, что жрец Тутотмес сейчас же пустился в путь на своей черной галере. Теперь он вернулся, но что делал он в Аргосе и с каким грузом вернулся, опять же никто не знает, даже моряки с галеры. Люди болтают, что он поссорился с Тот-Амоном, верховным жрецом Сета, что живет в Луксуре, и что он собирает силы, чтобы свергнуть Величайшего. Кто я такой, чтобы знать это? Когда жрецы враждуют, простой человек должен лежать, как малая песчинка, надеясь, что его не затопчут.

Конан даже скривился от таких рабских рассуждений и обратился к своей команде:

— Я один пойду в Кеми и разыщу этого вора Тутотмеса. Этого человека стерегите, но не обижайте. Кром и дьяволы, да перестаньте вы завывать! Или вы думаете, что мы можем войти в порт и взять город приступом? Я пойду один.

Смирив недовольство, он снял свои латы и переоделся в простую одежду рыбака, взял его сандалии и головную повязку. Но не забыл захватить короткий кинжал. Простолюдины в Стигии не имели права носить оружие, а короткий плащ не мог скрыть богатырского меча киммерийца. Ганатанский нож был оружием диких племен пустыни, живших к югу от Стигии, — широкое, тяжелое лезвие из отличной стали, острое, как бритва, и достаточно длинное, чтобы выпустить человеку кишки.

Потом, оставив рыбака под охраной пиратов, он спрыгнул в его лодку.

— Ждите меня до утра, — сказал он. — Если до этого времени я не вернусь — значит, не вернусь вовсе. Тогда быстро уходите на юг, в ваши родные края.

Негры подняли жалобный вопль, но король, высунув голову из-за борта, выругался и восстановил тишину. Потом опустился на дно лодки, взял весла и помчался по волнам с такой скоростью, о которой не мог и мечтать прежний владелец.

17. «Ты убил священного сына Сета!»

Порт Кеми лежал между двумя выходящими в море полосками суши. Конан обогнул южный мыс в такое время, когда стражники могли видеть лодку и рыбака, но хорошенько рассмотреть были уже не в состоянии из-за темноты. Незамеченным он проскользнул между черными боевыми галерами, стоявшими на рейде, и подплыл к массивным каменным ступеням. Лодку он привязал к железному кольцу, и она затерялась среди множества подобных суденышек. Ничего с ней не сделается, приглянуться она может только рыбаку же, а рыбаки не воруют друг у друга.

Когда он поднимался по длинной лестнице, обходя факелы, которые через каждые несколько шагов горели над плещущейся водой, на него бросили лишь несколько равнодушных взглядов. Рыбак вернулся с пустыми руками, обычное дело. Правда, держался он слишком прямо и уверенно для бедняка, но шел быстро, а народ в Стигии не склонен к излишней наблюдательности.

Сложением он не слишком отличался от стигийских воинов, его загорелая кожа была такой же темной, черные волосы, перехваченные обручем из меди, были так же подстрижены над самыми бровями. Отличала его только походка, чужеземные черты лица да голубые глаза.

Но игра была опасной, долго быть незамеченным ему не удастся. Кеми — это не гиборийский порт, где полным-полно людей из самых разных стран. Единственными чужеземцами здесь были негры да рабы из страны Шем, а киммериец походил на них еще меньше, чем сами стигийцы. Чужеземцы вообще не были желанными гостями в городах Стигии: здесь терпели только посланников и доверенных купцов — да и тем предписывалось покидать сушу до захода солнца. К тому же в это время в порту не было ни одного гиборийского корабля. Какая-то непонятная тревога охватила город, какое-то напряжение чувствовал Конан своим первобытным чутьем.

Печальная участь ждет его в случае разоблачения. Могут убить сразу, просто как чужака, но если кто-нибудь признает в нем Амру, опустошавшего огнем и мечом побережья… Холод пробежал по спине. Врагов в человеческом обличье он не боялся. Но сейчас он был в стране магов. Говорили, что Старый Змей, изгнанный из гиборийских земель, скрывается где-то здесь в потаенных храмах, где совершаются ужасные и загадочные обряды.

Город этот не походил на гиборийские города — здесь не горели фонари, не прогуливались люди с песнями и смехом, торговцы не зазывали прохожих в свои лавки и магазинчики.

Здесь лавки закрывались, с наступлением сумерек, а единственным источником света были факелы, воткнутые в стены на большом расстоянии друг от друга. И прохожих было немного, и становилось их все меньше, и спешили они в молчании. Печальной и неестественной казалась Конану эта картина — молчаливые люди, их поспешный шаг, толстые стены по обеим сторонам улицы. Было в стигийской архитектуре что-то угнетающее.

Светильники горели только в верхних этажах домов. Конан знал, что большинство жителей предпочитает спать на плоских крышах, под открытым небом, среди пальм в искусственных садах. Откуда-то доносилась непривычная музыка. Время от времени проезжала по каменным плитам бронзовая колесница, и можно было увидеть вельможу с орлиным профилем в шелковом плаще и со знаком Змея на золотом обруче, охватывающем гриву волос, и обнаженного возницу, старающегося удержать диких стигийских жеребцов.

Пешком ходили только нищие, мелкие торговцы, шлюхи и ремесленники, но и этих было немного. Конан направлялся в сторону храма Сета. Он думал, что сумеет узнать Тутотмеса, хоть и видел его только в краткий миг в Мессантии. В том, что именно жрец убил Белосо, он не сомневался. Только знатоки самых высоких степеней Черного Кольца могли убивать одним прикосновением руки, и только они могли восстать против Тот-Амона, который для народов Запада был всего лишь страшной легендой.

Улица стала шире, и Конан понял, что входит в священный район города. Зловещие строения возносились к небу. И вдруг где-то впереди раздался пронзительный женский крик. Нагая куртизанка, в головном уборе из перьев, прижалась к стене и с ужасом глядела на что-то, чего Конан сразу и не рассмотрел. Услышав ее крик, несколько прохожих остановились и словно окаменели. И тут Конан увидел, что впереди что-то движется. Потом из-за угла дома показалась отвратительная треугольная голова, а за ней, виток за витком, гибкое, блестящее темное тело.

Конан вздрогнул и вспомнил старую сказку о змеях, посвященных Сету — верховному божеству Стигии в обличье змеи. Этих чудовищ держали в храмах Сета и выпускали на улицы, чтобы они могли утолить свой голод, сожрав любого приглянувшегося им человека. Это считалось жертвой чешуйчатому богу. Стигийцы, мужчины и женщины, падали на колени, спокойно ожидая своей участи. Тот, которого выберет огромный змей, погибнет в смертельных объятиях и будет проглочен, как мышь. Остальные останутся жить — такова воля богов.

Но не воля Конана! Удав полз в его сторону — наверное, потому, что киммериец один из всех стоял прямо. Конан взялся за рукоять кинжала, хоть все еще надеялся, что тварь проползет мимо. Но змей остановился и начал свиваться в кольца, то показывая, то пряча раздвоенный язык. Глаза его холодно блестели. Змей приготовился к прыжку, но Конан выхватил кинжал и нанес смертельный удар. Широкое лезвие рассекло треугольную морду и вонзилось в шею.

Конан вытащил нож и отскочил в сторону, а гигантское тело забилось в агонии. Тишину нарушали только гулкие удары хвоста о каменные плиты.

А потом пораженные поклонники Сета заголосили:

— Святотатец! Ты убил священного сына Сета! Смерть ему! Смерть! Смерть!

В воздухе засвистели камни, и разъяренные стигийцы бросились на Конана. Люди выбегали из дверей, крик усилился. Конан свернул в какой-то проулок, он бежал почти на ощупь и слышал за спиной топот босых ног. Потом его левая рука нащупала проход в стене — он свернул и оказался в другой аллее. По обе ее стороны шли массивные каменные стены. Это были стены храмов. Он услышал, что голоса преследователей становятся все тише — они не разгадали его маневра и побежали в другую строну. И он пошел вперед, хотя одна мысль о возможности встретиться с другими «детьми Сета» наполняла его ужасом.

Вдруг впереди он увидел огонек — словно светляк в темноте. Конан прижался к стене и приготовил кинжал: ведь впереди — человек с факелом. Человек был уже так близко, что Конан мог разглядеть руку, держащую факел, и неясный овал лица. Еще несколько шагов, и короля увидят. Он приготовился к убийственному прыжку, но тот, кто шел, остановился. Свет факела выхватил из темноты очертания двери, и человек принялся возиться с замком. Дверь отворилась, он вошел, и тьма вновь окружила Конана.

Ощупывая стену, он подобрался к двери. Если один человек прошел по этой улице, в любую минуту может появиться следующий. А если вернуться назад, не напорешься ли на толпу преследователей? Ведь они вполне могут изменить направление погони. Он чувствовал себя беспомощным перед этими голыми неприступными стенами и хотел скрыться отсюда — хоть бы и в этот неизвестный дом.

Тяжелая дверь из бронзы открылась свободно; он заглянул в образовавшуюся щель. Перед ним был большой квадратный зал со стенами из черного камня.

В нише пылал факел. Зал был пуст. Конан переступил порог и закрыл за собой дверь.

Бесшумно ступая по мраморным плитам, он пересек зал и очутился возле дверей из тикового дерева. Держа кинжал наготове, он вошел в огромное мрачное помещение, потолок которого терялся где-то высоко в темноте. Причудливые бронзовые светильники освещали этот зал каким-то необычным светом. На другом конце зала начиналась широкая лестница без перил, тоже уходящая вверх, в темноту.

Конан вздрогнул: он понял, что оказался в храме некоего стигийского божества — или самого Сета, или, может быть, менее грозного. А вот и хозяин: в глубине зала поднимался жертвенник из необтесанного черного камня, а на нем в свете ламп переплетались кольца огромного змея. Змей не двигался, и Конан припомнил слухи, что жрецы обычно усыпляют своих подопечных. Киммериец неуверенно сделал несколько шагов, потом вдруг отступил и укрылся за шелковой шторой, закрывающей ближайшую нишу в стене: кто-то приближался.

В одном из проходов появилась высокая, крепко сбитая фигура человека в сандалиях, шелковой тунике и широком белом плаще. Голова и лицо его были закрыты пугающей маской, изображавшей полузверя, получеловека, украшенной страусиными перьями. Стигийские жрецы некоторые из своих обрядов проводили именно в таких масках.

Конан надеялся остаться незамеченным, но стигийцем словно руководил какой-то инстинкт: сначала он направился прямо к лестнице, потом неожиданно повернул и устремился к нише. Когда он отодвинул шелковую штору, из глубины метнулась могучая рука и, заглушая крик, втянула жреца туда, где ждал его кинжал.

Что делать дальше, Конан уже знал. Он снял с убитого кошмарную маску и надел на себя, а тело жреца оставил в нише и прикрыл рыбацкой накидкой. Белый плащ жреца он набросил на свои богатырские плечи. Сама судьба подготовила этот маскарад. Теперь пусть весь город Кеми ищет святотатца, который осмелился с оружием в руках защититься от священного змея — никому и в голову не придет искать его под маской жреца.

Он смело выступил из ниши и направился в сторону выбранной наугад двери, но не успел пройти и нескольких шагов…

У подножия лестницы стояла толпа людей, одетых так же, как он. Король стоял неподвижно, надеясь на свою маскировку. Лоб его покрылся холодным потом. Никто не произносил ни слова. Подобно призракам, жрецы в масках обходили Конана и направлялись к черным дверям. Их предводитель держал в руках эбеновый посох, увенчанный человеческим черепом, и Конан понял, что перед ним один из таинственных и зловещих стигийских ритуалов. Последний в процессии обернулся в сторону Конана, как бы приглашая его присоединиться. Отказаться значило возбудить подозрения. Приспособив свой шаг к мерной поступи процессии, Конан стал замыкающим.

Они двигались длинными, мрачными сводчатыми коридорами, и по мере продвижения череп начал светиться фосфорическим блеском. Звериный страх охватил Конана: ему захотелось выхватить кинжал и, рассыпая удары, бежать куда глаза глядят из этого жуткого храма. Но, несмотря ни на что, он держал себя в руках и не смог скрыть вздоха облегчения только тогда, когда они, пройдя через высокие, в три человеческих роста, двери, оказались под открытым небом.

Конан раздумывал, не шмыгнуть ли в какую-нибудь темную аллею, но пока не решился и продолжал двигаться вместе с молчаливой процессией. Идущие навстречу прохожие отворачивались и убегали. Они шли посредине улицы, и его бегство не осталось бы незамеченным. Киммериец весь извелся, пока они дошли до невысоких ворот и вышли за городскую стену. Теперь вокруг были только низенькие мазанки с плоскими крышами и силуэты пальм. Конан подумал, что теперь самое время расстаться с этой неразговорчивой компанией.

Но за стенами города молчание прервалось и взволнованные жрецы начали о чем-то переговариваться между собой. Мерный ритуальный шаг нарушился, предводитель небрежно взял посох с черепом подмышку, и все в беспорядке пошли вперед. Поспешил и Конан, который в шепоте толпы уловил слово, заставившее его вздрогнуть. Слово это было: Тутотмес!

18. Женщина, которая никогда не умирала

Конан жадно присматривался к своим замаскированным спутникам. Либо Тутотмес был среди них, либо все они шли на встречу со жрецом, которого киммериец разыскивал. И вдруг он понял, куда они направляются, когда увидел за пальмами черный треугольный массив на фоне ночного неба.

За их плечами грозные башни Кеми возносились к звездам, глядящимся в воды залива, перед ними во мраке расстилалась пустыня. Где-то недалеко завыл шакал, и это был единственный звук во всей округе, потому что сандалии жрецов, ступавших по песку, не вызывали ни малейшего шума. Казалось, что к выросшей в пустыне гигантской пирамиде приближаются призраки.

Ее вид заставил сердце Конана биться сильнее, а желание настичьТутотмеса при любых обстоятельствах не лишено все же было страха перед неведомым. Да и кто бы мог спокойно подойти к этому сооружению из черных камней? Одно его название было для людей юга символом чего-то чудовищного. Легенды намекали, что пирамиды построены вовсе не стигийцами, что они возвышались в пустыне еще в те древние времена, когда этот смуглый народ пришел в край над великой рекой.

Вход в пирамиду стерегли каменные львы с женскими лицами. Предводитель подошел к двери, возле которой Конан заметил неясную темную фигуру.

Жрец задержался возле нее на какое-то время и исчез, а остальные по очереди двинулись за ним. Каждый на миг останавливался возле таинственного стража и обменивался с ним какими-то словами или жестами — ни услышать, ни разглядеть Конан не мог. Тогда он начал отставать, а потом сделал вид, что возится с ремешком сандалии. Только когда последний из жрецов прошел, двинулся вперед и он.

Вспомнив старые сказки, Конан с тревогой подумал: принадлежит ли этот страж вообще к роду человеческому? Но всякие сомнения были отброшены в сторону. Небольшой светильник из бронзы, горящий в портале, освещал уходящий во мрак коридор и фигуру в черном плаще. Больше не было никого: все жрецы скрылись в глубине пирамиды.

Стигиец в черном плаще пронзил Конана внимательным взглядом и сделал левой рукой необычный жест. Конан повторил этот жест, да, видно, не угадал: в правой руке стража блеснула сталь, а удар был нанесен с такой силой, что наверняка поразил бы обыкновенного человека в самое сердце.

Но матовое лезвие не успело достичь цели: Конан перехватил тонкую руку и кулаком правой двинул стигийца в челюсть. Голова его ударилась о стену и глухо хрустнула.

Конан постоял над убитым, прислушиваясь. В коридоре по-прежнему никого не было, но откуда-то из глубины, снизу, до киммерийца дошел слабый удар гонга.

Он наклонился и вытащил тело за тяжелую бронзовую дверь, а потом с опаской, но скоро двинулся навстречу своей судьбе. Впрочем, далеко он не ушел, потому что коридор расходился на две стороны и угадать, куда пошли жрецы, было невозможно. Наугад он выбрал левое направление. Отполированный множеством ног пол плавно уходил вниз. В позеленевших светильниках по стенам горели слабые огоньки. Конан думал, с какой целью и в какую неведомую эпоху были возведены эти гигантские сооружения. Это была древняя, очень древняя земля. Никто не мог сказать, сколько столетий пролетело над черными храмами Стигии.

То слева, то справа открывались очередные проходы, но он держался основного коридора, хоть и чувствовал, что ошибся. Даже если жрецы намного опередили его, он бы уже догнал их. Конан занервничал. Хотя тишина здесь была почти осязаемая, он различал чье-то присутствие. Казалось, из каждого прохода наблюдают за ним невидимые глаза. Он остановился, уже собравшись вернуться к развилке, но внезапно обернулся, подняв кинжал.

В проходе бокового коридора стояла девушка. Ее белоснежная кожа говорила, что она принадлежит к древнему и знатному стигийскому роду. Она была высокая, гибкая, соблазнительно сложенная, великолепные черные волосы ее были украшены рубином. На ней ничего не было, кроме шелковых сандалий и широкого, украшенного драгоценностями пояса вокруг тонкой талии.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

Ответ выдал бы его чужеземное происхождение. Он стоял, не двигаясь, — грозная фигура в страшной маске с колышущимися перьями. Коридор за ней был пуст, зато голос мог поднять на ноги сколько угодно стражников.

Она подошла к нему без страха, хоть и осторожно.

— Ты не жрец, — сказала она. — Ты воин — это ясно, хоть на тебе и маска. Между тобой и жрецом такая же разница, как между мужчиной и женщиной. Во имя Сета! — воскликнула она, и глаза ее расширились. — Да ты, кажется, и не стигиец!

Неуловимым для взгляда движением он схватил ее за шею, впрочем, достаточно осторожно.

— Помалкивай! — прошептал он.

Ее гладкое белое тело было холодным, как мрамор, а в огромных черных глазах не было и тени страха.

— Не бойся, — спокойно сказала она. — Я не выдам тебя. Но ты, должно быть, сошел с ума, чужеземец, ведь в храм Сета нельзя входить посторонним!

— Я ищу жреца Тутотмеса, — ответил король. — Он в храме?

— А зачем ты его ищешь? — ответила она вопросом на вопрос.

— Он украл у меня одну штуку.

— Я провожу тебя к нему, — предложила она с такой охотой, что Конан заподозрил недоброе.

— Не шути со мной, девочка, — рявкнул он.

— Я вовсе не шучу. Я не люблю Тутотмеса.

Он заколебался, но решился: в конце концов он в ее власти, и она — в его.

— Иди рядом, — сказал он, освободив шею и сжимая руку девушки. — Но гляди! Если я что-нибудь замечу…

Она повела его по коридору все вниз и вниз, и вот не стали уже попадаться светильники на стенах, и он шел на ощупь. Он спросил спутницу о чем-то, она повернула к нему голову, и Конан с ужасом увидел, что ее глаза светятся желтым огнем. Страшные подозрения родились в его душе, но он продолжал идти за ней через лабиринт черных коридоров, где не помог бы даже его дикарский инстинкт. В душе он проклинал себя, но поворачивать было поздно. Вновь он почувствовал впереди что-то живое, жадное и голодное. Если слух не изменил ему, девушка прошептала какое-то повеление, и шорох исчез.

Наконец она ввела его в комнату, где в семисвечнике горели черные свечи. Он понимал, что находится глубоко под землей. Стены и потолок в комнате были из черного полированного мрамора, обставлена она была в стигийском стиле. Здесь стояло покрытое черным шелком эбеновое ложе и покоился на каменном постаменте резной саркофаг.

Конан выжидающе глядел на сводчатые проходы в стенах комнаты, но девушка не собиралась идти дальше: с кошачьей грацией она растянулась на ложе, закинула руки за голову и поглядела на Конана из-под длинных, тяжелых ресниц.

— Что дальше? — нетерпеливо спросил он. — Что ты делаешь? Где Тутотмес?

— Некуда спешить, — лениво ответила она. — Что такое час? Или день? Или год? Или век? Сними маску, я хочу увидеть твое лицо…

Рыча от гнева, Конан сорвал с головы тяжелое сооружение. Поглядев на его смуглое, покрытое шрамами лицо, девушка удовлетворенно кивнула.

— Да, в тебе есть сила… Огромная сила… Ты мог бы задушить быка…

Чувство опасности нарастало: положив руку на кинжал, он мерял комнату шагами и заглядывал в проходы.

— Если ты заманила меня в ловушку, — сказал он, — то недолго тебе тешиться надо мной. Слезай с этой кроватки и делай, что обещала, а не то…

Он внезапно замолк, поглядев на саркофаг — его крышка была украшена барельефом из слоновой кости. Маска была вырезана с поразительным правдоподобием, свойственным древним мастерам, изображала же она лицо девушки, которая в небрежной позе возлежала на ложе. Можно было подумать, что это ее портрет, если бы не древность саркофага. Лакированную поверхность крышки покрывали древние иероглифы. За свою бурную жизнь Конан нахватался многих разнообразных знаний и умений, поэтому он сумел прочесть по буквам:

— Акиваша!

— Ты слышал о принцессе Акиваше? — спросила девушка.

— Кто же о ней не слышал!

Имя этой жестокой и прекрасной принцессы все еще жило в песнях и преданиях, хотя уже десять тысяч лет прошло с той поры, когда дочь Тутхамона устраивала кровавые пиршества в черных покоях древнего Луксура.

— Весь ее грех был в том, что она любила жизнь и все, что с ней связано, — сказала стигийка. — И чтобы обрести жизнь, она обманула смерть. Она не могла примириться с тем, что будет стареть, увядать, покрываться морщинами и в конце концов умрет в обличии старой ведьмы. И тогда она взяла в любовники Мрак, а он взамен подарил ей жизнь — но не ту, что знают простые смертные, а жизнь без старости и смерти. И она погрузилась во тьму, чтобы перехитрить старость и смерть…

Конан яростно посмотрел на нее, обернулся и сорвал крышку с саркофага. Саркофаг был пуст. За его спиной раздался хохот девушки, от которого кровь заледенела. Король повернулся к ней.

— Акиваша — это ты! — он заскрипел зубами.

Она продолжала смеяться.

— Да, я Акиваша! Та самая, что никогда не умирала и не знала старости! Та самая, про которую глупцы говорят, что она была взята богами на небо в расцвете лет и сделалась повелительницей небесных сфер! О нет, лишь во мраке смертный может обрести бессмертие. Я умерла десять тысяч лет назад, чтобы жить вечно! Дай мне твои губы, богатырь!

Она легко вскочила и подбежала к Конану, встала на кончики пальцев и обвила руками его могучую шею. Он глядел на ее прекрасное лицо и чувствовал отвращение, смешанное с леденящим ужасом.

— Люби меня! — прошептала она, откинув голову. — Дай мне частицу твоей крови, чтобы поддержать мою молодость. Тебя я тоже сделаю бессмертным! Ты познаешь мудрость всех эпох, откроешь все тайны, что собраны в этих подземельях за столетия. Ты станешь повелителем призрачного войска, которое пирует среди древних могил, когда ночь опускается на пустыню и летучие мыши пересекают лунный диск. Хватит с меня жрецов, магов и рабынь, которые визжат, когда их тащат через ворота смерти. Я хочу мужчину. Люби меня, варвар!

Она прильнула к его груди, и он почувствовал боль у основания шеи. Король с проклятьем отшвырнул девушку на ложе.

— Чертова упыриха!

Из ранки на шее текла струйка крови.

Она села на ложе, как змея, приготовившаяся к прыжку, и желтые огни преисподней горели в ее огромных глазах. Дьявольская улыбка обнажила острые белые зубы.

— Глупец! — крикнула она. — Ты думаешь уйти от меня? Ты будешь жить и подыхать здесь, в темноте. Я завела тебя глубоко в подземелья, и один ты никогда не найдешь обратной дороги. Ты не минуешь тех, кто стережет тоннели. Если бы не я, сыновья Сета давно бы сожрали тебя. Глупец, я еще напьюсь твоей крови!

— Держись подальше, не то я раскромсаю тебя на куски! — прорычал король. — Может, ты и бессмертная, но сталь тебя победит.

Он отступил к дверям, через которые вошел, и вдруг наступила темнота. Все свечи таинственным образом погасли, хотя принцесса не трогалась с места. За спиной раздавался смех упырихи, подобный сладкой отраве адских скрипок, и Конан облился потом, ища выхода. Наконец, нашел и побежал, не особенно задумываясь, куда — лишь бы подальше от этой заколдованной залы, которая в течение многих веков была жилищем прекрасного и отвратительного, живого и мертвого существа.

Его путешествие по бесконечным изгибам черных коридоров было сплошным мучительным кошмаром. То тут, то там слышал он шорох ползущих тел, однажды до него донесся отголосок знакомого жуткого смеха. Он был в отчаянии и чувствовал себя жертвой дьявольской забавы, он думал, что его попросту заманивают все глубже и глубже в последнюю тьму, где поджидают его клыки и когти демонов мрака.

Кроме страха, его не оставляло и чувство отвращения от правды, которую он открыл. Легенда об Акиваше была невероятно древней, но было в ней и нечто притягательное — миф о вечной молодости. Для мечтателей, влюбленных и поэтов она была не только преступной принцессой из стигийского предания, но и символом бессмертной красоты, вечно живущей в далеком обиталище богов. Теперь он узнал страшную действительность. Источником вечной жизни было позорное преступление. И к физическому отвращению присоединилась боль от того, что человеческое совершенство — лишь сон, что золото обернется грязью, что все людские устремления напрасны, все ложь и обман…

И еще он понял, что за ним гонятся, и преследователи неумолимо приближаются. Во мраке раздавалось шуршание, которое не могут издавать ни человеческие ноги, ни звериные лапы. Он обернулся в полной темноте, чтобы встретить врага лицом к лицу — и стал медленно отступать. Потом стихли звуки, и Конан, вновь обернувшись, увидел где-то вдалеке слабый свет.

19. В зале мертвых

Конан медленно двигался в сторону света и прислушивался, не раздадутся ли за спиной звуки погони. Хоть ничего не было слышно, варвар чуял, что в темноте таится разумная жизнь.

Источник света не стоял на месте — он двигался, причудливо подскакивая. Тоннель, по которому он шел, пересекся с другим коридором, пошире. А по этому коридору шли четверо высоких и тонких людей в черной одежде с капюшонами на головах, каждый опирался на посох. Предводитель нес над головой факел, горевший удивительно ровным светом. Они не походили на стигийцев — Конан таких людей никогда не встречал, да и люди ли это?

Однако положения киммерийца уже ничто не могло ухудшить, и прежде чем за спиной раздалось страшное шуршание, Конан выскочил в коридор. Четверка двигалась впереди. Он бесшумно следовал за ней, но прижался к стене, увидев, что они остановились, посовещались и стали возвращаться. Конан укрылся в ближайшем проходе. Он уже неплохо ориентировался в темноте и убедился, что тоннель идет не прямо, а с поворотами. За первым поворотом он и притаился, чтобы его не увидели в свете необыкновенного факела.

За его спиной раздался шум голосов. Пройдя дальше вглубь коридора, он понял, что не ослышался, решил двигаться в ту сторону.

Наконец впереди показалось пятно света, и он повернул в коридор, бывший его источником. В дальнем конце коридора слабо виднелись широкие двери. Слева поднимались вверх узкие каменные ступени — по ним он и поднялся, как подсказал ему инстинкт. Поднявшись по ступеням, он нашел невысокую дверь, ведущую в огромный зал, наполненный бледно-зеленым светом.

Он стоял на темной галерее, окружавшей помещение воистину гигантских размеров. Это был Зал Мертвых — немногие люди, если не считать молчаливых стигийских жрецов, побывали здесь. Пестрые резные саркофаги покоились в нишах черных стен. Ниши были продолблены на разных уровнях, самые верхние терялись во мраке под куполом. Тысячи масок равнодушно глядели вниз, где, жалкая и беспомощная, по сравнению с этой армией мертвецов, стояла группа людей.

Десятеро из них были те самые жрецы, с которыми Конан вошел в пирамиду — он узнал их, несмотря на маски. Жрецы стояли перед высоким человеком с орлиным лицом возле черного алтаря, на котором лежала мумия в истлевших бинтах. А сам алтарь был освещен блеском живого пламени, исходившим из большого алого кристалла. В его свете лица жрецов были мертвенно бледными. Глядя вниз, Конан вдруг почувствовал груз всех долгих миль, всех тяжких дней и ночей своей трудной дороги. Ему хотелось броситься на жрецов, раскидать их ударами своего оружия и схватить желанную драгоценность. Но он терпеливо ждал, притаившись в тени каменной балюстрады. Вниз с галереи вела вдоль стены узкая лестница. Оглядев зал, Конан убедился, что, кроме жрецов, в нем никого нет.

В огромном пустом пространстве раздавался громкий зловещий голос предводителя:

— …И таким образом эта весть дошла до Юга. Ночной ветер прошептал ее, выкрикнул ворон на лету, а печальные нетопыри передали совам и змеям, что обитают в древних руинах. Узнали ее и вурдалаки, и упыри, и охотящиеся во мраке демоны с телами из черного дерева. Уснувшая Ночь Мира встала и тряхнула своей тяжелой гривой, в самых темных глубинах забили барабаны, а отзвуки далеких страшных воплей перепугали ночных путников. Ибо вернулось в мир Сердце Аримана, чтобы выполнить свое предназначение.

Не спрашивайте, каким образом я, Тутотмес из Кеми, узнал эту весть раньше, чем Тот-Амон, который мнит себя повелителем всех волшебников. Есть тайны, которые не предназначены даже для ваших ушей, а Тот-Амон — не единственный Мастер Черного Круга.

Услышал я эту весть и пошел навстречу Сердцу, и встреча эта состоялась на юге. Оно, как магнит, безошибочно вело меня к себе. От смерти к смерти плыло оно в реке людской крови. Кровь укрепляет его, кровь его притягивает. Наибольшей мощью обладает оно в руках убийцы, обагренных кровью предыдущего владельца. Где оно блеснет — течет кровь, падают царства, сама природа впадает в хаос.

И сейчас я, хозяин Сердца, стою здесь, и я призвал вас, о верные, чтобы разделить с вами черное царство грядущего. Нынешней ночью мы сумеем разорвать цепи, наложенные на нас Тот-Амоном, и родится новая империя.

Но кто я такой — я, Тутотмес, — чтобы постичь все силы, скрытые в этих алых глубинах? Тайны их забыты еще три тысячи лет назад. Но я все узнаю. Они мне расскажут!

И он указал на ряды немых саркофагов.

— Видите — они спят и глядят на нас глазами мраморных масок. Цари и царицы, военачальники и жрецы, волшебники и стигийские вельможи — из бездны десяти тысяч лет. Прикосновение Сердца пробудит их от вечного сна. Долго, очень долго билось и пульсировало Сердце в древней Стигии. Здесь был его дом в течение многих веков, прежде чем перенесли его в Ахерон. Древним была известна его полная сила, и они все расскажут мне о ней, когда я верну им жизнь, чтобы они мне служили.

Я разбужу их, чтобы постичь забытую мудрость, тайное знание, скрывающееся за этими замшелыми черепами. Владея тайной мертвых, мы обратим в рабство живых! Цари, полководцы и чернокнижники станут нашими помощниками и слугами. Кто сможет противостоять нам?

Смотрите! Эти высохшие, скрюченные останки были когда-то Тотмекром, верховным жрецом Сета, умершим три тысячи лет назад. Он был посвященным Черного Круга и знал Сердце. Он и расскажет нам о его силе!

Он взял огромный кристалл, положил его на грудь мумии и поднял руки, чтобы произнести заклинание. Но так и не произнес — застыл с поднятыми руками и открытым ртом, уставившись куда-то за спины учеников, и те, в свою очередь, обернулись, чтобы проследить его взгляд.

Через темный дверной проем в зал вошли четверо в черном. Их лица в тени капюшонов казались невыразительными желтыми овалами.

— Кто вы такие? — выдавил наконец Тутотмес, и голос его был страшен, как шипение кобры. — Только безумцы могут вторгнуться в священное обиталище Сета!

Голосом, бесцветным, как звон кхитайских колокольчиков, самый высокий из пришельцев ответил ему:

— Мы преследуем Конана из Аквилонии.

— Здесь его нет, — ответил Тутотмес и, словно пантера, выпускающая когти, угрожающе стряхнул плащ с правого плеча.

— Ты лжешь. Он в этом храме. Мы идем по его следу от входа, где лежит труп, через весь лабиринт. И сейчас наткнулись на ваше сборище. Вскоре мы продолжим погоню. Но сначала отдай нам Сердце Аримана.

— Смерть — удел безумцев! — прорычал Тутотмес и приблизился к говорившему. Его жрецы сделали то же самое, но пришельцы не обратили на это внимания.

— Всякий смотрит на него с вожделением, — сказал кхитаец. — Мы слышали о Сердце в нашей стране. Оно поможет нам победить изгнавших нас. Чудеса и сокровища таятся в его алых глубинах. Отдай его, не то будешь убит.

Раздался дикий вопль, и в руках одного из жрецов сверкнула сталь. Но прежде, чем он нанес удар, взметнулась покрытая чешуей палка, коснулась его груди, и он на месте пал замертво. И с этой минуты мумии стали свидетелями страшной кровавой бойни. Блистали алые клинки; как змеи, ударяли пестрые посохи — от их прикосновения человек с криком падал и умирал.

Когда был нанесен первый удар, Конан сорвался и побежал вниз по лестнице. Лишь краем глаза видел он эту сатанинскую свалку — люди падали, сплетались в схватке, истекали кровью. Он видел, как одного кхитайца буквально разрубили на куски, как другой, не колеблясь, раздавал смерть направо и налево, и как Тутотмес ударил его в грудь открытой ладонью и убил — хотя перед тем и сталь была бессильна.

Когда Конан сбегал с последней ступеньки, схватка подходила к концу. Трое порубленных кхитайцев полегли, но и из числа стигийцев остался в живых лишь Тутотмес.

Он бросился на последнего из пришельцев, выставив, как оружие, свою пустую черную ладонь, но посох кхитайца, словно бы удлинившись в воздухе, ударил его в грудь. Жрец зашатался. Посох ударил еще и еще раз, Тутотмес споткнулся и упал. Черные пятна поползли по его лицу.

Кхитаец бросился к лежащему на груди мумии кристаллу, но Конан опередил его.

Они стояли среди разбросанных по полу человеческих внутренностей и молча смотрели друг на друга.

— Ах, король Аквилонии, долго же мы шли за тобой, — спокойно сказал наконец кхитаец. — По большой реке, через горы, через Пойнтайнию и Зингар, через холмы Аргоса, а потом вдоль берега моря. Нелегко было взять твой след в Тарантии, ибо жрецы Асуры хитры. Мы совсем было потеряли след и в Зингаре, но нашли в лесу твой шлем. И совсем уж сбились со следа нынешней ночью в лабиринте.

Конан подумал, что ему повезло, когда он покинул покой упырихи по другому коридору. Иначе он бы сразу напоролся на этих желтых демонов.

Кхитаец, словно прочитав его мысли, покачал головой.

— Это уже не имеет значения. Погоня окончена.

— Почему вы преследуете меня? — спросил Конан, готовясь молниеносно отскочить в ту или иную сторону.

— Это был неоплаченный долг, — ответил кхитаец. — От тебя, который умрет, нечего скрывать. Мы — вассалы Валерия, короля Аквилонии. Мы долго служили ему, но теперь вольны — братьев моих освободила смерть, а свою миссию я сейчас выполню и вернусь в Аквилонию с двумя сердцами — Сердцем Аримана для себя и сердцем Конана для Валерия. Один поцелуй посоха, вырезанного из живого Дерева Смерти…

Посох обладал змеиной стремительностью, но удар кинжала был еще быстрее. Посох распался на две извивающиеся половины, снова блеснула сталь, и голова кхитайца покатилась по полу.

Конан повернулся, чтобы взять драгоценность, но, пораженный ужасом, отступил.

На алтаре не было высохшей мумии. Кристалл горел на груди живого человека — обнаженного, среди обрывков бинта. Живого? Конан не был полностью уверен в этом. В глубине черных блестящих глаз была видна нечеловеческая тоска.

Держа камень в руке, воскрешенный медленно встал и молча протянул свою ладонь Конану. Конан принял кристалл и почувствовал, что это рука мертвеца. Он понял, что ритуал не был доведен до конца и жизнь вернулась в тело не в полной мере.

— Кто ты? — спросил он.

Ему ответил бесцветный голос, напоминавший капанье воды со сталактита в пещере:

— Я был Тотмекром. Я мертв.

— Ну так выведи меня из этого проклятого храма, — сказал Конан, и мурашки пробежали у него по спине.

Ровным механическим шагом мертвец направился к двери. Конан пошел за ним, еще раз оглянувшись на мрачную громаду зала, на ряды саркофагов, на тела убитых, на голову кхитайца, что глядела незрячими глазами на пляшущие по стенам тени.

Огонь в кристалле освещал черные тоннели, как волшебная лампа, капающая золотом. Во мраке Конан различил блеск алебастрового тела, но упыриха отступила перед сиянием Сердца и скрылась во мраке, как и прочая нежить.

Мертвец шел прямо, не глядя по сторонам. Конан обливался холодным потом и терзался сомнениями: выведет ли этот страшный призрак его на свободу? Но он знал также, что самостоятельно ему все равно не одолеть лабиринта. И он шел за своим страшным проводником, и ужасы тьмы расходились перед светом Сердца и снова смыкались за спиной.

А потом он оказался перед бронзовыми вратами, почувствовал дуновение ночного ветра, увидел звезды и залитую их светом пустыню. Тотмекр молча указал вперед, повернулся и скрылся во мраке. Конан глядел, как удалялась его фигура, уверенно идущая либо к неотвратимой гибели, либо к вечному сну.

С проклятьем вылетел Конан из ворот и помчался по пустыне, словно за ним гнались демоны. Он даже не оглянулся ни на пирамиду, ни на черные башни Кеми. Движение очистило его разум от черной паутины, чистый воздух пустыни вымел из души кошмары, а отвращение перешло в бешеное ощущение победы еще до того, как, миновав болотные заросли, он увидел черную воду залива и «Смельчака» на якоре.

Проваливаясь в грязь по пояс, он дошел до чистой воды и нырнул, не думая об акулах и крокодилах. Мокрый и радостный, он взобрался по якорной цепи на палубу, где на него кинулись вахтенные.

— Проснитесь, собаки! — зарычал он, отводя копье, которое ошеломленный стражник направил ему в грудь. — Поднять якорь! Конец стоянке! Дать рыбаку полный шлем золота и отправить на берег! Скоро рассветет, а еще до восхода мы должны лететь в ближайший зингарийский порт!

И размахивал над головой огромным кристаллом, который бросал на палубу снопы золотого огня.

20. И восстанет Ахерон из праха

Зима в Аквилонии миновала. Распустились листья на деревьях, зазеленела трава под теплым южным ветром. Но множество полей остались невспаханными, почерневшие пепелища обозначали места, где некогда находились цветущие города и роскошные усадьбы. Волки открыто охотились вдоль заросших бурьяном дорог, а в лесах бродили банды исхудавших беженцев. Зато в Тарантии постоянно устраивались праздники и пиршества.

Правление Валерия было воистину безумным. В конце концов стали возмущаться даже те бароны, что радовались его возвращению. Его сборщики налогов грабили и бедного, и богатого, а все добро текло в Тарантию, которая из столицы превратилась в склад трофеев, в сердце покоренной страны. Купцам жилось неплохо, но и у них не было уверенности: любого из них могли казнить по обвинению в измене, чтобы конфисковать имущество.

Валерий и не пытался как-нибудь объединить своих подданных. Власть его держалась только на немедийской солдатне и наемниках. Правил он лишь по милости Амальрика. Он и мечтать не смел объединить Аквилонию под своим скипетром: во-первых, пограничные провинции намерены были бороться против него до последней капли крови, а во-вторых, сами немедийцы немедленно свергли бы его, попробуй он проявить самостоятельность. Он стал жертвой собственных преступлений и, чтобы забыться, ударился в непрерывный разгул.

Но была система в его безумии, о которой не догадывался даже Амальрик. Уязвленная его гордость жаждала лишь одного — привести к поражению своих союзников. Когда Амальрик сочтет его миссию выполненной — тогда и конец. Амальрик желает полностью уничтожить независимость Аквилонии, укрепиться в ней и с ее помощью вырвать корону Немедии из рук Тараска, ибо конечной целью Амальрика был императорский трон. Валерий не был уверен, подозревает ли что-нибудь Тараск. А тем руководила лишь застарелая жажда мести, порожденная столетиями взаимных войн — он решил уничтожить западного соседа.

Валерий хотел разорить страну столь основательно, чтобы даже богатство Амальрика не могло возродить ее. Он ненавидел и барона, и аквилонцев, он дожидался дня, когда Аквилония окончательно придет в упадок, а Тараск и Амальрик начнут между собой безнадежную гражданскую войну, которая погубит и Немедию.

Он твердо знал, что покорение мятежных провинций станет концом его правления, поэтому и тянул с большим походом, ограничиваясь беспорядочными вторжениями и набегами.

Жизнь его была цепью пиров и оргий. Во дворец свезли самых красивых девушек королевства — и по доброй воле, и силой. Король богохульствовал и валялся мертвецки пьяный на полу в короне и в залитых вином пурпурных королевских одеждах. Виселицы на площадях были увешаны гроздьями тел, топоры палачей не уставали подниматься, то и дело отправлялись в дорогу карательные отряды немедийцев. Доведенная до отчаяния страна тут и там вспыхивала восстаниями, которые безжалостно подавлялись. Валерий грабил, уничтожал, обращал в прах свое государство — это возмутило Амальрика, который не догадывался о намерении союзника довести Аквилонию до полной нищеты.

О безумии короля говорили и в Аквилонии, и в Немедии, но у немедийцев была еще одна тема для разговоров — Ксальтотун, муж в маске. Он редко появлялся на улицах Бельверуса; говорили, что он много времени проводит в горных районах, где живут остатки древнего народа — темные молчаливые люди, гордящиеся своим происхождением от великой древней расы. Разносились слухи, что в горах гремят барабаны, горят костры, что разносятся звуки старинных напевов и заклинаний.

Никто не знал, что там происходит — за исключением Ораста, который сопровождал мага в горных странствиях, и ему эти дела нравились все меньше и меньше.

Но в самый разгар весны по гибнущему королевству прошел слух, который разбудил страну от кошмарных снов. Никто не знал, откуда идет этот слух. Одни говорили о древней старухе, которая спустилась с гор в обществе громадного волка, другие — о жрецах Асуры — они, как призраки, появлялись то в Гандерландии, то в Пойнтайнии, то в лесных селениях Боссона.

По мере того, как эта молва распространялась, поднимались и восстания в пограничье. Отдаленные немедийские гарнизоны были окружены и перебиты, карательные отряды уничтожались. Это были уже не беспорядочные мятежи, поднятые отчаявшимся народом — чувствовалось, что всем этим кто-то руководит. Поднялись не только простолюдины — бароны укрепляли свои замки и отказывались подчиняться губернаторам провинций. Отряды боссонских лучников в стальных шлемах двигались вдоль границ. Из пепла и руин поднималась полная жизни, грозная и яростная страна. Амальрик поспешил известить об этом Тараска, и тот прибыл во главе своей армии.

В королевском дворце в Тарантии оба владыки и Амальрик держали совет. Ксальтотуна не пригласили — он предавался своим таинственным занятиям где-то в горах. Со дня кровавой битвы в долине Валькии они не требовали от него магической помощи, а он был равнодушен к их интригам.

Не посылали и за Орастом, но он прибыл сам — бледный, как морская пена. Владыки с удивлением видели на лице жреца страх — а уж в трусости его никто не мог обвинить.

— Ты устал, Ораст, — сказал Амальрик. — Отдохни на диване, я прикажу слугам принести вина. Дорога была трудной…

Ораст махнул рукой.

— Трех коней я загнал по дороге в Бельверус и отдохну не прежде, чем расскажу вам все.

Он беспокойно кружил по залу и, наконец, остановился перед сообщниками.

— Когда мы использовали Сердце Аримана, чтобы вернуть жизнь умершему, — сказал он, — мы не ведали, что приведем в движение черный прах минувшего. Моя вина и мой грех. Мы думали только о своем честолюбии и не предполагали его в воскрешенном, и выпустили в мир демона, неподвластного людскому понятию. Да, я погряз во зле, но есть границы, которых не может перейти человек нынешних времен. Предки мои были обыкновенными людьми, без капли дьявольской крови, лишь я вступил в бездну — но до определенных мне рубежей. А за спиной Ксальтотуна лежат тысячелетия черной магии и страшных традиций древности. Я не могу его понять не только потому, что он волшебник, — он наследник целого народа волшебников.

Увиденное мной поразило меня. В самом сердце спящих гор Ксальтотун беседовал с душами умерших и призывал древних демонов забытого Ахерона. Я видел, как ему поклоняются проклятые потомки проклятой империи, как они называют его своим верховным жрецом. И я видел, что он готовит — клянусь вам, ни больше, ни меньше — он собирается возродить царство ужаса древности — Ахерон!

— Что ты имеешь в виду? — спросил Амальрик. — Ахерон давно повержен в прах, а потомков этой расы слишком мало, чтобы установить империю. Даже Ксальтотуну не под силу вернуть к жизни прах, которому три тысячи лет.

— Слишком мало знаешь ты о черных силах, — грустно сказал Ораст. — Я видел, как от его заклятий даже горы меняют очертания. Передо мной появлялись туманные контуры лесов, долин и рек — не сегодняшних, а тех, что были на заре времен… Я даже заметил, как вставали из тумана пурпурные башни разрушенного Пифона.

И во время последнего сборища, на котором я присутствовал, когда били барабаны, а его поклонники-горцы, завывая, посыпали головы пеплом, до меня дошло, наконец, значение его колдовства. Клянусь вам — своими чарами и заклинаниями, подкрепленными неслыханно кровавыми жертвами, он воскресит Ахерон. Он покорит мир и потоками крови смоет современность; чтобы вернуть прошлое.

— Ты сошел с ума! — закричал Тараск.

— Сошел с ума? — Ораст обратил к нему усталые глаза. — Да разве может сохранить разум человек, увидевший все это? Но я говорю правду. Он собирается возродить Ахерон с его башнями, чародеями и жестокими повелителями — такой же, как был. Остатки ахеронцев послужат ему основой, а кровь и плоть нынешних людей станут известью и камнем для этой постройки. Я не могу сказать, каким образом он этого добьется, здесь мой разум бессилен. Но я видел это! Ахерон снова станет Ахероном, лесам, горам и рекам вернется древний облик. А почему бы и нет? Если уж я со своими скромными возможностями сумел воскресить мертвеца трехтысячелетней давности, то почему же величайший чародей мира не сможет проделать этого с целым царством? И восстанет Ахерон из праха по его слову.

— Можно ли ему помешать? — спросил пораженный Тараск.

— Есть только один способ, — сказал Ораст. — Мы должны похитить у него Сердце Аримана.

— Но ведь я… — начал Тараск и осекся.

Никто не обратил на это внимания. Ораст продолжал:

— Эту силу можно обратить против него. Но как его похитить? Он укрыл его в таком тайном месте, что даже грабители из Заморы будут бессильны. Я не знаю, где оно находится. Ах, если бы он снова погрузился в сон черного лотоса… Но это было лишь после битвы при Валькии, когда ему нужно было восстановить свои силы…

Двери, запертые на ключ и на засов, бесшумно отворились, и перед ними возник Ксальтотун. Спокойный и молчаливый, он поглаживал бороду, но в глазах его горел адский огонь.

— Слишком много научился ты от меня, — спокойно сказал он, указывая пальцем на Ораста. И, прежде чем кто-нибудь успел пошевелиться, бросил к ногам окаменевшего жреца горсть пыли. Коснувшись пола, порошок загорелся, дым поднялся и обвился вокруг Ораста темной спиралью. Наконец спираль охватила шею бедняги, и его крик перешел в хрип. Глаза его вылезли из орбит. Подобно шнуру, дым задушил его, побледнел и исчез, а мертвый Ораст рухнул на пол.

Ксальтотун хлопнул в ладоши, и в зал вошли двое — их часто видели рядом с чародеем. Невысокие, темнокожие, с красными раскосыми глазами и острыми, как у крысы, зубами, они подхватили тело и вынесли его.

Ксальтотун махнул рукой, давая понять, что с этим покончено, и сел за стол из слоновой кости рядом с побледневшими королями.

— По какому случаю собрались? — спросил он.

— На западе аквилонцы подняли восстание, — ответил Амальрик, с трудом приходя в себя. — Эти идиоты верят, что Конан жив и во главе пойнтайнской армии возвращается отвоевывать королевство. Если бы эти слухи появились сразу после битвы при Валькии, центральные провинции не посмели бы восстать, боясь твоего могущества. Но правление Валерия довело людей до того, что они готовы пойти против нас за кем угодно, предпочитая скорую смерть пыткам и нищете.

Весть о том, что Конан не погиб при Валькии, упорно ходила по стране, но лишь сейчас народ этому поверил. Из Офира вернулся изгнанник Паллантид и поклялся, что в тот день король лежал больным в своем шатре, а в его доспехах был простой воин. И оруженосец к этому времени оправился от удара палицы и подтвердил его слова.

Кроме того, ходит по стране старуха с огромным волком и прорицает, что Конан жив и вскорости вернется, чтобы отвоевать корону. И ту же самую песню поют теперь жрецы Асуры. Они утверждают, что Конан возвращается. Не удалось пока схватить ни ведьму, ни жрецов. Все это, конечно, происки Троцеро. Мои разведчики сообщают, что пойнтайнцы готовятся к вторжению в Аквилонию. Скорее всего, Троцеро ведет с собой какого-то самозванца, именуя его Конаном.

Тараск рассмеялся, но без уверенности. Тайком он потрогал шрам под одеждой, вспомнил о воронах, летевших за беглецом и о своем оруженосце Аридее, тело которого привезли с пограничных гор, — солдаты уверяли, что оно было обезображено волчьими клыками. Подумал он и об украденном у чародея кристалле, но не сказал ничего.

Валерию же припомнились страшные слова умирающего придворного. Да и четверо кхитайцев так и сгинули навсегда где-то в лабиринтах Юга. Но он держал язык за зубами, потому что ненавидел сообщников и желал, чтобы немедийцы и бунтовщики перебили друг друга в смертельной схватке.

Отозвался лишь Амальрик:

— Конан жив? Какой вздор!

Вместо ответа Ксальтотун швырнул на стол свиток пергамента. Амальрик схватил его, развернул, прочитал и вскрикнул. Текст гласил:

«Ксальтотуну, верховному фокуснику Немедии. Я возвращаюсь в свое королевство и сделаю из твоей шкуры бубен. Конан».

— Фальшивка! — вскричал Амальрик.

— Нет, — сказал Ксальтотун. — Письмо подлинное. Я сравнивал его с документами из королевской канцелярии. Такой размашистый почерк невозможно подделать.

— Если он жив, — бормотал Амальрик, — то нынешнее восстание будет не чета прежним: из всех ныне живущих лишь Конан сможет объединить аквилонцев. Но, — заметил он, — непохоже на Конана, чтобы он столь дерзко предупредил нас. Варвары предпочитают внезапность.

— Мы и без того были предупреждены, — сказал Ксальтотун. — Наши разведчики доносили о военных приготовлениях в Пойнтайнии. Да и через горы они не прошли бы незамеченными, оттого он и отправил это послание.

— Но почему именно тебе? — спросил Валерий. — Почему не мне или Тараску?

Ксальтотун загадочно взглянул на короля.

— Потому что он мудрее вас, — сказал он наконец. — Он уже понял то, чего не поняли вы. Не Тараск, не Валерий и не Амальрик подлинные владыки народов Запада, а Ксальтотун.

Они молчали, ибо это было правдой.

— Передо мной нет другой цели, кроме восстановления империи, — говорил Ксальтотун. — Но сначала мы должны разгромить Конана. Я не знаю, каким образом бежал он из Бельверуса, ибо был погружен в сон черного лотоса. Но сейчас он собирает армию на юге. Это будет его последний удар, вызванный лишь отчаянием народа, замученного Валерием. Пусть бунтуют — все они у меня в кулаке. Подождем, пока он выступит, и уничтожим — на этот раз окончательно.

Потом мы покорим Пойнтайнию, Гандерландию и этих безмозглых боссонцев. Затем последует очередь Офира, Зингара, Аргоса и страны Кот — все народы мы соединим в огромную империю. Вы станете моими наместниками, и власть ваша будет побольше, чем у нынешних королей. Я непобедим, ибо Сердце Аримана надежно укрыто, и никто не сможет использовать его против меня.

Тараск избегал взгляда чародея, чтобы тот не мог прочитать его мысли. Он понял, что Ксальтотун с тех пор так и не заглядывал в золотой ларец. Невероятно, но маг все еще не знал, что Сердце похищено: волшебный кристалл, видимо, находился за пределами его мрачного разума и все сверхчеловеческие способности не подсказали ахеронцу, что тайник пуст. Не знал он, видимо, и того, что рассказал им Ораст, потому что даже не вспомнил о воскрешении родного царства — речь шла о создании нового, вполне земного. И еще он обратил внимание, что Ксальтотун не был полностью уверен в своей силе — теперь он так же нуждался в их помощи, как и они в его могуществе. Магия должна быть подкреплена ударами мечей и копий. Король понял взгляд Амальрика, брошенный украдкой: пусть чернокнижник использует свое искусство для победы над самым опасным врагом, у нас будет время подумать об остальном. Возможно, удастся обуздать черные силы, призванные из бездны…

21. Зловещие барабаны

Война стала явью, когда десятитысячная армия пойнтайнцев появилась на южных перевалах. Шпионы божились, что во главе войска едет богатырь в черных доспехах и золотой лев Аквилонии развевается над его головой. Конан жив! Король жив! В этом не сомневались уже ни друзья, ни враги.

Одновременно с известием о вторжении из Пойнтайнии пришло сообщение, что на юг двинулась армия Гандерландии, усиленная северо-западными баронами и боссонскими лучниками. Тараск во главе тридцатитысячной армии двинулся в сторону Гальпарана над рекой Ширки — эту реку гандерцы должны были перейти, чтобы ударить по крепостям, все еще находившимся в руках немедийцев. Река Ширки — быстрая и бурная, она течет на юго-запад по скалистым ущельям, и все броды через нее наперечет, особенно во время половодья. Вся страна к востоку от реки была под немедийцами, и удара следовало ожидать либо в районе Гальпарана, либо южнее — в Танасуле. Со дня на день Тараск ожидал подкреплений из Немедии, но вместо них пришла весть, что король Офира собирает силы на южных границах, и ни одного отряда выслать нельзя, чтобы обезопасить страну от вторжения из Офира.

Двадцать пять тысяч воинов во главе с Валерием и Амальриком покинули Тарантию, оставив, однако, мощный гарнизон на случай бунта.

Король во главе пойнтайнцев уже перешел горы, но не слышно было ни о штурме городов, ни о взятии крепостей. Конан появлялся и вновь исчезал. Видимо, он направлялся на запад, на рубежи Боссона, собирая по дороге добровольцев. Амальрик и Валерий вместе с армией, состоящей из немедийцев, аквилонских предателей и диких наемников, рыскали по всей стране в поисках противника и не находили его.

Амальрик убедился, что точных сведений о войске Конана ему не получить. Отряды разведчиков уходили и не возвращались, немедийских шпионов находили распятыми на дубах. Тут поднялась и деревня, и стала бить по-простонародному — внезапно, грубо и наверняка. Амальрик знал одно — крупные соединения гандерцев и северных боссонцев находятся к югу от него, на другом берегу Ширки, а Конан с небольшой армией пойнтайнцев и южных боссонцев идут с юго-западной стороны. Он начал опасаться заходить в глубь дикого края: ведь Конан может просто обойти его и ударить прямо по центральным провинциям. Поэтому он приказал покинуть долину реки и встал лагерем на расстоянии одного перехода до Танасула. Тараск занял позицию в Гальпаране, потому что боялся, что Конан заманит его на юг и откроет войску гандерцев путь к сердцу королевства.

В лагерь Амальрика прибыл на своей колеснице, запряженной чудесными, не знающими устали конями, Ксальтотун. Он вошел в шатер, где барон и Валерий склонились над картой на походном столике.

Карту Ксальтотун скомкал и выбросил.

— То, о чем не дознались ваши разведчики, — сказал он, — поведали мне мои. Хотя донесения их довольно туманны и неопределенны, словно против меня действует некая тайная сила.

Конан движется вдоль реки во главе десяти тысяч пойнтайнцев, трех тысяч южных боссонцев и баронов с юга и запада — в их отрядах около пяти тысяч воинов. Гандерцы и северные боссонцы идут на юг, чтобы соединиться с ним. Связь они поддерживают через проклятых жрецов Асуры, которых я, клянусь Сетом, после битвы прикажуотдать на корм змеям…

Обе армии идут к переправе у Танасула, но не думаю, что гандерцы будут переходить реку — скорее это сделает Конан, чтобы соединиться с ними.

— А почему именно Конан?

— Потому что ему выгодно оттянуть время сражения. Чем дольше мы выжидаем, тем опаснее становится наше положение. Горы на той стороне реки кишат его сторонниками — беглецами, изгнанниками, теми, кого разорил Валерий. Люди со всего королевства идут к нему толпами и поодиночке. Каждый день наши отряды попадают в засаду и уничтожаются крестьянами. В центральных провинциях начинаются беспорядки, которые вот-вот перейдут в открытый бунт. Гарнизоны там слабые, а рассчитывать на подкрепления из Немедии мы не можем. В том, что происходит на границе с Офиром, я вижу руку Паллантида — у него там много влиятельных родственников.

Если мы сейчас же не нападем на Конана и не разгромим его, за нашей спиной вспыхнет восстание. Нам придется возвращаться в Тарантию, чтобы спасти хоть часть завоеванного, — возвращаться через бунтующий край и с армией Конана на плечах, а потом еще защищать город и от внешних, и от внутренних врагов. Нет, ждать мы не можем. Нужно уничтожить Конана прежде, чем войско его усилится и восстанут центральные провинции. А если голова варвара будет прибита к воротам Тарантии, всякие волнения утихнут, вот увидите.

— Отчего же ты не обрушишь на его армию заклинания, чтобы целиком уничтожить ее? — со скрытой издевкой спросил Валерий.

Ксальтотун посмотрел на Валерия своим страшным взглядом.

— Успокойся, — сказал он. — В конце концов мое искусство раздавит Конана, как молот змею. Но даже чарам должны помогать мечи и копья.

— Если он переправится через реку и займет позицию в горах, вытеснить его будет нелегко, — сказал Амальрик. — Но если мы сумеем настигнуть его в долине на той стороне реки, то справимся с ним. Как далеко войско Конана от Танасула?

— Если оно будет передвигаться с прежней скоростью, то будет там завтра ночью. Люди у него выносливые, и он их поторапливает. Конан будет там по крайней мере на день раньше, чем гандерцы.

— Прекрасно! — Амальрик ударил кулаком по столу. — Мы будем у Танасула раньше, чем он. Я пошлю к Тараску гонца с приказом соединиться с нами. До его прихода мы оттесним Конана от переправы и разгромим, а потом вместе с Тараском перейдем реку и расправимся с гандерцами.

Ксальтотун покачал головой:

— План хорош, но не против Конана. Твоих двадцати четырех тысяч недостаточно, чтобы уничтожить его восемнадцать до подхода гандерцев. Они будут биться с яростью раненых леопардов. А что будет, если подмога подойдет во время битвы? Мы окажемся между двух огней и погибнем раньше, чем придет Тараск, а он явно не успеет.

— Ну и что ты посоветуешь? — спросил Амальрик.

— Выступи против Конана всеми своими силами, — сказал ахеронец. — Пошли к Тараску гонца и прикажи идти сюда. Мы его дождемся и вместе пойдем к Танасулу.

— А пока будем дожидаться, — сказал Амальрик, — Конан перейдет реку и соединится с гандерцами.

— Конан не перейдет через реку, — сказал Ксальтотун.

Амальрик поднял голову и посмотрел в загадочные черные глаза.

— Что ты имеешь в виду?

— Предположим, далеко на севере, у истоков Ширки, пройдут проливные дожди. Предположим, что уровень воды сделает невозможной переправу у Танасула. Тогда мы, не торопясь, настигнем Конана и разобьем его, а потом, когда вода спадет (а произойдет это на следующий день), переправимся на ту сторону и разгромим гандерцев. Таким образом, всей мощью нашей армии мы сможем разбить противника по частям.

Валерий радостно засмеялся. Амальрик смотрел на ахеронца со смесью страха и удивления.

— Если мы настигнем Конана в долине Ширки, справа от него будут горы, а слева река, — сказал он. — Тут ему и конец. Но… ты уверен, что эти дожди и вправду пройдут?

— Я пойду к себе, — сказал Ксальтотун, вставая. — Мое искусство — это не волшебной палочкой махать. Посылай гонца к Тараску. И пусть никто не подходит к моему шатру.

В последнем не было необходимости: и так никто в целой армии ни за какие деньги не согласился бы подойти к таинственному шатру. Никто не входил туда, кроме Ксальтотуна, но многие слышали доносящиеся оттуда голоса и странную музыку. Иногда по ночам красное пламя освещало шатер изнутри, и можно было увидеть в нем какие-то бесформенные тени.

Укладываясь на покой, Амальрик слышал ритмичные удары бубна в шатре Ксальтотуна. Немедиец мог поклясться, что слышал еще и низкий хриплый голос и принадлежал он не магу. Бубен звучал, как отдаленный гром; выглянув из шатра на рассвете, Амальрик увидел, что далеко на севере вспыхивают алые зарницы. Остальная часть неба была ясной, но эти зарницы сверкали непрерывно, словно отблески пламени на вращающемся клинке.

К вечеру следующего дня прибыл Тараск со своей армией. Усталые солдаты были покрыты пылью, а пехота подошла лишь через несколько часов после конницы. Войско расположилось возле лагеря Амальрика, и на рассвете соединенные силы начали двигаться на запад.

Их опережала волна разведчиков, и Амальрик с нетерпением ждал вестей о том, что наводнение загнало пойнтайнцев в ловушку. Но когда вернулись первые разведчики, то доложили, что Конан перешел реку!

— Что? — заорал Амальрик. — Переправились, несмотря на половодье?

— Не было никакого половодья, — отвечали обескураженные разведчики. — Поздней ночью он подошел к Танасулу и перевел войско через реку.

— Не было половодья? — закричал и Ксальтотун. — Это невозможно! В верховьях Ширки в течение двух последних ночей шел сильный ливень!

— Может и шел, ваша милость, — отвечал один из разведчиков. — Вода была мутная, и жители Танасула говорили, что вчера ее уровень поднялся примерно на локоть, но это не могло задержать Конана.

Колдовство Ксальтотуна не сработало! Эта мысль билась в мозгу Амальрика. Его страх перед пришельцем из прошлого нарастал с той самой ночи, когда высохшая мумия преобразилась в живого человека. Смерть Ораста превратила страх в настоящий ужас. Чуяло его сердце, что человек этот, увы, непобедим. И вдруг такое поражение!

Даже у самых великих некромантов случаются промашки, думал барон. Во всяком случае пока не стоит ссориться с человеком из Ахерона. Пока. Ораст мертв и корчится сейчас в бог весть какой преисподней. А меч Амальрика наверняка будет бессилен там, где не помогли чары жреца-отступника. Будущее неясно, а сейчас реальная угроза — Конан и его войско, и здесь чародейное искусство мага может быть необходимым.

Они прибыли в Танасул — небольшое укрепленное селение возле переправы. Разведчики донесли, что Конан занял позицию в нескольких милях от реки на горах Рокимантан и что вчера вечером к нему присоединились гандерцы.

Наступила ночь. Амальрик смотрел на Ксальтотуна, непроницаемого и неземного при свете факела.

— Что дальше? Магия нас подвела. Конан занял выгодную позицию, армия его сейчас почти такая же сильная, как наша. Придется выбирать из двух зол: либо занять оборону и ждать удара, либо отступить к Тарантии и ждать помощи.

— Ожидание нас погубит, — ответил Ксальтотун. — Переправимся и разобьем лагерь на равнине, а утром ударим сами.

— Но у него лучшая позиция! — вскричал Амальрик.

— Дурак! — вдруг взорвался всегда спокойный чародей. — Или ты забыл о Валькии? Ты думаешь, я беспомощен, если какая-то природная сила мне помешала? Я хотел, чтобы враг был побежден вашим оружием. Но не бойся: теперь мои чары уничтожат войско противника. Конан в ловушке. Не жди заката, переправляйся через реку!

Переправа шла при факелах. Конские копыта стучали по камням порогов, поднимали брызги на мелководьи. Черная поверхность воды отражала отблески пламени на отполированных щитах и нагрудниках. Было уже далеко за полночь, когда армия стала лагерем на равнине. Далеко вверху горели костры. Конан укрепился в Рокимантанских горах, которые стали теперь последней территорией Аквилонии.

Амальрик беспокойно мерял шагами лагерь. В шатре Ксальтотуна было светло, время от времени оттуда слышались вопли демонов, и зловеще стучал бубен.

Амальрик инстинктивно чувствовал, что на пути мага стоит не только военная сила. И снова его охватили сомнения в могуществе чародея. Он поглядел на огни вражеского лагеря, и ярость исказила его лицо. Его армия находилась посреди чужой земли. А там, в горах, притаились люди-волки, в которых жажда мести и ненависть к захватчикам заглушила все остальные чувства, мысли и надежды. Поражение и бегство через страну, жаждущую крови чужеземцев, означали полную гибель. А завтра он должен повести свою армию против самого грозного из полководцев Запада и его отчаянной орды. Если и теперь Ксальтотун подведет…

Из мрака вынырнула группа воинов. Они не то вели, не то волокли исхудавшего человека в лохмотьях.

Отдав барону честь, воины доложили:

— Ваша светлость, этот человек сдался стражникам и говорит, что ему нужно поговорить с королем Валерием. Это аквилонец.

Он походил скорее на волка, ободранного до костей. Руки и ноги его были покрыты шрамами от цепей. Лицо было изуродовано клеймом, глаза горели, как угли.

— Кто ты такой, собака? — спросил Амальрик.

— Зови меня Тиберием, — ответил тот и ощерил зубы. — Я пришел сказать вам, как победить Конана.

— Предатель, что ли? — загремел барон.

— Говорят, у вас много золота, — еле слышно сказал Тиберий, и лохмотья его задрожали. — Дай мне немножко. Дай мне золота, и я скажу тебе, как разбить короля.

Амальрику стало противно, но он никогда не гнушался подобными слугами.

— Если ты говоришь правду, то получишь столько золота, сколько сможешь унести, — сказал он. — Но если ты шпион и лазутчик, тебя распнут вниз головой. Ведите его за мной.

В шатре Валерия барон показал на человека, распластавшегося на земле:

— Он говорит, что может помочь нам выиграть завтрашнее сражение. А такая помощь нам понадобится, если у Ксальтотуна снова не получатся его штучки. Выкладывай, собака.

Тело предателя забилось в судорогах, слова полились сплошным потоком:

— Конан стоит лагерем в глубине Львиной долины, она круглая, с двух сторон крутые склоны. Напасть с флангов вы не сможете и будете вынуждены ударить в центр. Но если бы король Валерий пожелал прибегнуть к моим услугам, я показал бы ему, как зайти в тыл Конану. Если решитесь, нужно выступать тотчас же. Это в нескольких часах езды — много миль на запад, потом на север, потом нужно повернуть на восток, чтобы войти в Львиную долину с тыла — так, как вошли туда гандерцы.

Амальрик колебался, потирая подбородок. В эти времена хватало людей, готовых душу заложить за золото.

— Если наведешь меня на засаду, умрешь, — предупредил Валерий. — Тебе это ясно, не так ли?

Оборванец задрожал, но глаз не опустил:

— Если я тебя предам — убей меня!

— Конан не решится разделить свои силы, — рассуждал Амальрик. — Чтобы отразить наше наступление, ему понадобится вся армия, у него нет лишних людей, чтобы расставлять ловушки в горах. Кроме того, этот мерзавец знает, что на карту поставлена его шкура. Разве этакий пес может пожертвовать собой? Нет, Валерий, я думаю, он человек честный.

— Или самый последний негодяй, готовый предать своего освободителя! — рассмеялся Валерий. — Прекрасно. Я пойду с этим ублюдком. Сколько людей ты мне выделишь?

— Пяти тысяч будет достаточно, — ответил Амальрик. — Неожиданный удар в тыл вызовет замешательство, и мы этим воспользуемся. Буду ждать твоей атаки в полдень.

— Ты сам увидишь, когда я ударю, — ответил Валерий.

Возвращаясь к себе, Амальрик с облегчением отметил, что Ксальтотун находится в своем шатре, — об этом говорили леденящие душу вопли, что доносились оттуда. А когда он услыхал во мраке звон оружия и бряцанье поводьев, мрачно усмехнулся. Свое дело Валерий, можно сказать, уже сделал. Барон хорошо знал, что Конан, подобно раненому льву, будет крушить все на своем пути даже в агонии и, прежде чем пасть, мощным ударом поразит напавшего с тыла Валерия. Тем лучше — одним соперником меньше. Амальрик был уверен, что Валерием стоит пожертвовать ради победы немедийского оружия.

Пять тысяч всадников Валерий выбрал в основном из числа аквилонских изменников. Под покровом ночи они вышли из лагеря и направились на запад, в сторону гор. Валерий ехал впереди, а рядом с его конем воин вел на веревке Тиберия. Остальные ехали с обнаженными мечами.

— Попробуй что-нибудь выкинуть — сразу подохнешь, — сказал Валерий. — Хоть я и не знаю каждой тропинки в этих горах, но соображу, туда ли ты нас ведешь…

Кланяясь и щелкая зубами от страха, Тиберий уверял короля в своей преданности и в знак ее набожно поднял голову к знамени, на котором красовался золотой змей — эмблема старой династии.

Огибая скальные выступы гор, окружающих Львиную долину, они повернули сначала на запад, а потом, после часа пути, на юг. Отряд двигался по едва заметным горным тропам. Восход солнца застал их в нескольких милях к северу от лагеря Конана; здесь проводник повернул на юг, угадывая путь среди скал и ущелий. Валерий удовлетворенно кивнул: они двигались в нужном направлении.

Но с юга поползла вдруг серая, колышащаяся, клубящаяся масса и начала заполнять низины. Она закрыла солнце, и стало ничего не видно за два шага. Поход продолжался почти вслепую. Валерий сыпал проклятиями: он уже не видел вершин, служивших ему ориентиром, и должен был целиком положиться на проводника. Золотой змей повис в недвижном воздухе.

В конце концов запутался и сам Тиберий — он то и дело останавливался и осматривался.

— Заблудился, пес? — воскликнул Валерий.

— Слушай!

Откуда-то спереди доносился слабый вибрирующий звук — ритмичные удары.

— Барабаны Конана! — воскликнул проводник.

— Если мы подошли так близко, что слышим барабаны, — сказал Валерий, — то почему же не слышим звона оружия? Ведь битва должна уже начаться.

— Ветер и горное эхо вытворяют всякие чудеса, — сказал Тиберий, лихорадочно щелкая зубами, как человек, долго томившийся в сыром подземелье. — Прислушайтесь!

До их ушей донесся отдаленный рев.

— Битва идет в долине! — крикнул Тиберий. — А барабаны бьют на горе. Поспешим!

И он двинулся прямо на звук далеких барабанов с решимостью человека, ясно видящего цель. Проклиная туман, Валерий отправился следом. А потом он подумал, что туман прекрасно скроет его переход. Конан ничего не заметит. Он упадет киммерийцу как снег на голову еще до того, как солнце развеет туман.

Никто не мог с уверенностью сказать, что окружает отряд с обеих сторон — скалы, пропасти или лес. Барабаны — били неустанно и становились все громче по мере приближения отряда. Но никаких звуков битвы слышно не было. Валерий вздрогнул, когда с обеих сторон из тумана выросли высокие серые скалы и понял, что отряд находится в узком ущелье. Но проводник был спокоен. Наконец, когда ущелье кончилось, Валерий вздохнул с облегчением. Если бы их и ждала ловушка, то именно в этом месте.

Но вдруг Тиберий снова остановился. Барабаны били громче, но откуда доносился этот звук — спереди, сзади, слева или справа — Валерий уже не мог определить. Он лихорадочно озирался, а туман клубился вокруг его коня и каплями влаги оседал на доспехах. Колонна рыцарей за его спиной казалась шествием серых призраков.

— Почему медлишь, ублюдок? — грозно вопросил он.

Тиберий, казалось, прислушивался к барабанам. Потом он выпрямился и с ужасной улыбкой поглядел на Валерия.

— Туман расходится, Валерий, — сказал он изменившимся голосом и указал куда-то костлявым пальцем. — Гляди!

Грохот стих. Туман опадал. Сразу показались из него горные вершины. Мгла становилась все ниже и ниже, редела и бледнела. Валерий приподнялся на стременах и издал крик, который подхватили все его солдаты. Вокруг были только скалы. Они находились вовсе не в долине, а в каменном котле, и выход из него был только один — пройденное ими ущелье.

— Пес! — закованной в броню рукой Валерий ударил проводника в лицо. — Что за дьявольщина?

Тиберий сплюнул кровью и захохотал:

— Эта дьявольщина избавит мир от чудовища! Гляди, ублюдок!

Вход в ущелье преграждала толпа людей, неподвижная и немая, словно нарисованная, — сотни лохматых оборванцев с копьями в руках. А на скалах их были целые тысячи — дикие, исхудавшие, испытанные огнем, сталью и голодом.

— Хитрость Конана! — в ярости вскрикнул Валерий.

— Конан об этом и не знает! — рассмеялся Тиберий. — Это заговор нищих — тех, кого ты разорил и превратил в диких зверей. Амальрик был прав: Конан не разделил своего войска. А мы всего лишь толпа, идущая за армией, горные волки, люди без крова и без надежды. Это был наш план, а жрецы Асуры послали нам на помощь туман. Погляди на них Валерий! Каждый из этих людей носит твою отметку на теле или в сердце!

Посмотри хотя бы на меня! Ты не знаешь меня, не так ли? А ведь это клеймо поставил твой палач! Когда-то я был известен. Когда-то я был господином Амилием — человеком, сыновей которого казнили по твоему приказу, а дочь изнасиловали и убили твои наемники. Я поклялся, что не пощажу жизни, чтобы заманить тебя в ловушку. О, боги, да если бы у меня была тысяча жизней, я бы купил их ценою твою смерть!

И я купил ее! Погляди на людей, обездоленных по твоей вине, людей, превратившихся в тени! Пришел их час! Этот каменный котел станет твоей могилой. Попробуй заберись на скалы — высоко, круто… Попробуй вернуться назад — копья преградят тебе дорогу, камни разобьют голову! Собака! Мы встретимся в преисподней!

Он запрокинул голову и захохотал так, что эхо зазвенело в скалах. Валерий приподнялся в седле и своим огромным мечом разрубил ему ключицу и грудь. Тиберий сполз на землю, но все еще продолжал смеяться, пока не захлебнулся кровью.

Снова забили барабаны, окружив котловину громовым кольцом, с вершин посыпались камни, тучей полетели стрелы, и их свист заглушал даже крики умирающих.

22. Дорога в Ахерон

Небо уже начало светлеть, когда Амальрик подтянул свое войско к входу в Львиную долину. С боков ее прикрывали крутые горы с плоскими вершинами, а сама долина состояла из естественных террас разной величины. На самой высокой из них в ожидании атаки стояла армия Конана. Отряд из Гандерландии, присоединившийся к ней, составляли не только копейщики — в его состав входила тысяча боссонских лучников и четыре тысячи всадников — северные и западные бароны со своими людьми.

Копейщиков, по общему счету, было девятнадцать тысяч — главным образом гандерцы, они вместе с четырьмя тысячами аквилонцев остались в дальнем, узком конце долины и построились клином. За рядами пехоты ждали с поднятыми пиками рыцари — десять тысяч пойнтайнцев, девять тысяч аквилонцев и бароны с ополчением.

Позиция была сильная. Обходить сбоку — значит попасть под стрелы боссонцев. Лагерь Конана был расположен сразу за боевыми порядками в узенькой, похожей на колодец, долине, являющейся продолжением Львиной, но расположенной чуть выше. Киммериец мог не опасаться удара сзади, потому что в горах было полно его сторонников.

Трудно было атаковать такую позицию, но нелегко ее было и покинуть — крепость и ловушка одновременно. У людей оставалась только одна возможность — победить.

Ксальтотун взошел на вершину с левой стороны долины, у самого входа в нее. Вершина эта, самая высокая из окрестных, носила название Царского жертвенника. Почему — не помнил уже никто, кроме, разумеется, самого чародея.

Он был не один — его сопровождали двое молчаливых лохматых слуг, которые тащили связанную аквилонскую девушку. Они положили ее на камень, венчающий вершину. Камень и вправду походил на жертвенник. Впрочем, за века вода и ветер изменили его очертания, и он казался творением природы, но Ксальтотун помнил, чем он был в действительности когда-то. Слуги, сгорбленные, как гномы, тихо удалялись, и Ксальтотун с развевающейся по ветру бородой остался у камня в одиночестве. Он глядел в долину.

Его взгляд скользил по причудливым изгибам реки, по горным склонам, остановился на клине пехоты, на блестящих шлемах лучников, на рыцарях с развевающимися знаменами, на колышущемся море копий.

Ближе к нему располагались боевые порядки немедийцев, у входа в долину, за ними — пестрые шатры вельмож и рыцарей и серые палатки простых воинов.

Затрепетало на ветру знамя с алым драконом — в ущелье полилась стальная река немедийского войска. Впереди мерным шагом двигались стрелки с приготовленными к бою арбалетами, за ними пехотинцы с копьями, потом цвет армии — конные рыцари. Беззаботно развевались флажки, поднимались к небу копья, они ехали, словно на званый пир.

Их было тридцать тысяч, и, как у всех гиборийских народов, они составляли основную ударную силу. Двадцать тысяч пехоты и арбалетчиков должны были расчистить им дорогу для атаки.

Аквилонская армия ждала их в грозном молчании.

Не нарушая строя, арбалетчики начали стрелять, но стрелы их либо не долетали, либо отскакивали от прямоугольных щитов гандерской пехоты. Прежде чем арбалетчики подошли достаточно близко, меткие стрелы боссонских лучников расстроили их ряды.

После неудачной попытки ответить столь же убийственным салютом, немедийцы стали беспорядочно отходить. Их легкие доспехи не защищали от длинных стрел боссонцев. Немедийской пехоте, служившей лишь прикрытием для конницы, недоставало силы духа.

Арбалетчики отступали, их место в строю заняли копейщики. В основном это были наемники, поэтому командиры послали их на смерть без всякого сожаления. Они также должны были обеспечить подход конницы. Арбалетчики продолжали обстрел с флангов, копейщики двинулись вперед, за ними ехали рыцари. Потом пехота отступила и разошлась по флангам, чтобы дать дорогу коннице.

И конница ринулась вперед в тучу свистящей смерти. Стрелы, длинные, как копья, находили малейшую щель в доспехах и поражали всадников и коней. Кони падали, увлекая за собой седоков. Земля была устлана закованными в сталь телами. Конная лава сломалась и стала отступать.

Амальрик перестроил свое войско. Тараск бился мечом под знаменем алого дракона, но командовал сегодня он, барон Тор. Амальрик сыпал проклятьями, видя лес копий над стальными шлемами гандерцев. Он надеялся, что его отступление повлечет аквилонских рыцарей в атаку и арбалетчики перебьют их с флангов, а остальное довершат, использовав численное преимущество, немедийские рыцари. Но аквилонцы не сдвинулись с места. Слуги таскали во фляжках воду из реки, а рыцари, сняв шлемы, выливали воду себе на головы. Раненые напрасно молили дать им напиться. Аквилонцы же, держащие оборону, пользовались горными источниками и не испытывали жажды в этот жаркий весенний день.

Ксальтотун с высоты Царского жертвенника наблюдал приливы и отливы стальных волн. Вот рыцари с развевающимися султанами пробились сквозь тучу стрел и наткнулись на копья и щиты пехотинцев. Над шлемами взметнулись топоры, а копья взлетели вверх, поражая коней и всадников. Гордость гандерцев не уступала рыцарской. Они вовсе не чувствовали себя посланными на убой во имя более благородного сословия. Это была лучшая в мире пехота с давними традициями, и ее закалку давно оценили по достоинству аквилонские короли. Ее ряды держались нерушимо, над шеренгами развевался штандарт со львом, а впереди всех рубился гигант в черных доспехах, и его окровавленный топор с одинаковой легкостью сокрушал и кости, и железо.

Немедийцы тоже были не робкого десятка, но так и не сумели разбить железный клин, а стрелы, летящие из кустов, безжалостно поражали их смешавшийся строй. От арбалетчиков сейчас толку не было, а копейщики не могли подняться на склоны, чтобы схватиться с лучниками врукопашную. Медленно, грозно отходили рыцари назад, и все больше коней без седоков металось между ними. Гандерцы не издавали победных воплей, они лишь плотнее смыкали ряды, заменяя погибших товарищей. Из-под их стальных шлемов струился пот, заливавший глаза, они еще крепче сжимали копья и с гордостью думали, что в их рядах, как простой пехотинец, сражается сам король. Аквилонские рыцари продолжали стоять в бездействии.

Подгоняя шпорами покрытого пеной коня, на вершину, прозванную Царским жертвенником, взлетел всадник и, глядя на Ксальтотуна потемневшими от гнева глазами, сказал:

— Амальрик приказал передать, что настало время для твоей магии, чародей. Там, внизу, мы гибнем, как мухи, но не можем прорвать неприятельский строй.

Ксальтотун, казалось, стал выше ростом, шире в плечах, он весь дышал неведомой грозной силой.

— Возвращайся к Амальрику и передай, чтобы он приготовил войска к атаке, но ждал моего сигнала. Прежде чем этот сигнал поступит, ты увидишь такое, чего не забудешь до конца жизни.

Рыцарь отдал ему честь словно бы против своей воли и, сломя голову, помчался вниз по склону.

Стоя возле мрачного камня, Ксальтотун поглядел вниз, увидел убитых и раненых, увидел залитый кровью, аквилонский клин пехоты и готовых к бою рыцарей. Он возвел глаза к небу, потом посмотрел на девушку, брошенную на камень, и, подняв кинжал, украшенный древними иероглифами, начал произносить заклинание:

— Сет, бог тьмы, хозяин мрака, покрытый чешуей, кровью девицы и семиконечным знаком, я призываю сыновей твоих из глубин черной земли. О, дети бездны под красной и черной землей, пробудитесь и встряхните своими гривами! Пусть задрожат горы и камни рухнут на врагов моих! Пусть потемнеют небеса над их головами, пусть земля разверзнется под их ногами. Пусть дуновение из сердца черной земли подкосит им ноги, отравит черным ядом тела…

Он замолчал, продолжая заносить кинжал. Порыв ветра донес до него рев бьющихся армий.

По другую сторону жертвенного камня стоял человек в черных одеждах. Глаза на его бледном лице были спокойны и задумчивы.

— Асурская собака! — прошептал Ксальтотун. — Ты что, смерти ищешь? Ваал, Хирон, ко мне!

— Позови их еще раз, ахеронская собака, — рассмеялся пришелец. — Да кричи погромче, чтобы они услышали тебя в преисподней!

Из рощи вышла по-крестьянски одетая старуха с распущенными волосами. За ней следом — огромный волк.

— Жрец, ведьма и волк, — мрачно сказал Ксальтотун и вдруг рассмеялся. — Глупцы, свой жалкий знахарский лепет вы хотите противопоставить моему искусству! Я смету вас с лица земли одним взмахом руки!

— Сила твоя — что трава на ветру, пифонский ублюдок, — ответил жрец Асуры. — Ты не задумался, почему река не разлилась и не заперла Конана на том берегу? Я понял твой замысел, увидав зарницы и разогнал тучи раньше, чем они пролились дождем. А ты и не знал этого…

— Лжешь! — закричал Ксальтотун, но в его голосе уже не было прежней уверенности. — Я чувствовал, что против меня направлены сильные чары… Но нет на земле человека, способного развеять заклятье, вызывающее дождь!

— Однако никакого половодья не было, — ответил жрец. — Посмотри на своих союзников в долине, пифонец! Ты привел их на убой! И помочь им уже не в силах! Гляди!

Он протянул руку. Из узкого ущелья за отрядами пойнтайнцев вылетел всадник, размахивавший над головой каким-то горящим на солнце предметом. Ряды пехотинцев расступились, они издали боевой клич, ударяя копьями о щиты. На террасе, разделяющей обе армии, всадник осадил уставшего коня и завизжал, как безумный, размахивая над головой своим трофеем. Это был обрывок алого знамени. Солнце ослепительно блестело на чешуе золотого змея.

— Валерий погиб! — вскричал Хадрат. — Барабаны в тумане привели его к смерти! Я вызвал этот туман, пифонская собака, я его и развеял! Я — с помощью моей магии, которая намного сильнее, чем твоя!

— Какое это имеет значение? — прорычал Ксальтотун. По его лицу пробегали судороги. — Валерий был дурак и погиб, как дурак. Я и сам сокрушу Конана без помощи людей!

— Что ж ты так долго мешкал? — спросил Хадрат. — Почему ты позволил своим союзникам погибнуть от стрел и копий?

— Потому что пролитая кровь укрепляет силу чар! — загремел Ксальтотун так, что камни задрожали. Вокруг его головы появилось яркое сияние. — Потому что ни один чародей не тратит своей силы понапрасну. Потому что я хотел сохранить ее для более великих дел, а не для этой жалкой стычки в горах. Но теперь, клянусь Сетом, я отпущу эту силу на волю! Гляди, пес Асуры, жрец забытого божка, и ты увидишь такое, что душа твоя разорвется на куски!

Хадрат расхохотался зловещим смехом:

— А теперь ты взгляни сюда, черный демон из Пифона!

Его рука извлекла из складок одежды нечто, сияющее алым и золотым пламенем.

Ахеронца словно ножом ударили:

— Сердце! Сердце Аримана!

— Именно! И мощь его сильнее твоей!

Ксальтотун начал сгибаться, в его бороде появились седые волосы, голова тоже словно покрылась инеем.

— Сердце! — шептал он. — Его похитили! Воры! Собаки!

— Положим, это сделал не я. Оно вернулось из долгого путешествия на юг и находится теперь в моей руке. Оно вернуло тебя к жизни, оно же и возвратит тебя обратно в Ночь, откуда ты вышел. Ты отправишься в Ахерон по дороге мрака и тишины. Так и не воскрешенная тобой страшная империя останется лишь легендой, черной сказкой. Конан снова взойдет на трон. А Сердце Аримана вернется в подземелье храма Митры, чтобы пылать тысячи лет символом могущества Аквилонии!

Ксальтотун завыл и бросился на жреца с кинжалом, но откуда-то — или с неба, или из огненного кристалла — вырвался ослепительный луч и ударил Ксальтотуна в грудь с такой силой, что содрогнулись горы. Чернокнижник из Ахерона упал, словно пораженный молнией. Когда он коснулся земли, произошла удивительная перемена: возле жертвенника лежал не только что сраженный человек, а скрюченный высохший трупик в истлевших бинтах.

Старая Зелата с грустью поглядела на него.

— Он не был живым человеком, — сказала она. — Сердце дало ему видимость жизни, вот он и обманулся. А я всегда видела в нем только мумию.

Хадрат склонился, чтобы освободить лежащую на камне девушку. В это время из-за деревьев выехала колесница Ксальтотуна, запряженная чудесными конями. Она бесшумно подъехала к жертвеннику, и бронзовое колесо едва не коснулось лежащей на траве мумии. Хадрат поднял останки волшебника и положил их в колесницу. Тотчас же кони тронулись и помчались по южному склону горы. Хадрат, Зелата и волк долго глядели им вслед — дорога колесницы лежала в Ахерон, что был за пределами человеческого зрения.

Амальрик застыл в седле, когда увидел всадника, размахивающего окровавленным знаменем. Потом какое-то чувство заставило его обернуться к вершине, именуемой Царским жертвенником, и он удивленно разинул рот. Все, кто находился в долине, увидели луч ослепительного света, ударивший с вершины. Над головами обеих армий вспыхнул огненный шар, на мгновение затмивший солнце.

— Это не похоже на сигнал Ксальтотуна! — прорычал барон.

— Нет! — воскликнул Тараск. — Это сигнал аквилонцам — гляди!

Шеренги аквилонских рыцарей двинулись, наконец, вперед.

— Ксальтотун обманул нас! — кричал Амальрик. — Валерий нас подвел! Мы попали в капкан! Да покарает Митра чародея, что привел нас сюда! Трубить отступление!

— Слишком поздно! — сказал Тараск.

Лес копий в верхней части долины дрогнул и наклонился. Шеренги пехоты расступились, словно раскрылся занавес. И с ураганным ревом рыцари Аквилонии ринулись вниз.

Никто не в силах был противостоять этой атаке. Стрелы арбалетчиков отскакивали от щитов и погнутых шлемов. Аквилонская конница прорвала ряды вражеской пехоты и хлынула в долину.

Амальрик тоже скомандовал атаку, и отчаявшиеся немедийцы пришпорили своих коней. Все-таки их было больше. Но и люди, и лошади устали, да и наступать пришлось вверх по склону. А противники их за сегодняшний день не нанесли еще ни одного удара. Они слетели как молния и как молния поразили немедийские шеренги — поразили, разделили и погнали назад.

За ними спешили охваченные жаждой крови пехотинцы Гандерландии, а со склонов долины посыпались меткие стрелы боссонцев, поражавшие все, что еще двигалось в стороне противника. Битва неслась волной, неся на своем гребне ошеломленных немедийцев. Их стрелки бросали арбалеты и бежали куда глаза глядят, а копейщиков, что остались после атаки конницы, добила безжалостная гандерская пехота.

Сражение уже вышло за пределы долины и продолжалось в открытом поле. Но у немедийцев не было сил перестроиться для сопротивления. Они сотнями устремились к реке. Многим из них посчастливилось добраться до берега, переправиться и бежать на восток. Но восстание охватило уже всю страну, захватчиков истребляли, как волков, и до Тарантии дошли всего несколько воинов.

Амальрик, пытаясь хоть как-нибудь собрать своих людей, налетел на отряд рыцарей, во главе которого был богатырь в черных доспехах. Над головой его развевались знамена со львом Аквилонии и пойнтайнским леопардом. Высокий рыцарь в сверкающей броне укрепил копье в луке седла и нанес барону удар. Копье немедийца сорвало шлем с головы рыцаря и, все увидели лицо Паллантида. Но оружие аквилонца пробило и щит, и панцирь, и сердце барона.

Рев поднялся, когда Амальрик вылетел из седла, и ломая вонзившееся в него копье, рухнул на землю. Сопротивление немедийцев было окончательно сломлено. В слепом страхе бежали они к реке. Кончился Час Дракона.

Тараск не участвовал в бегстве. Амальрик убит, знаменосец погиб, немедийский дракон втоптан в кровавую грязь. Аквилонцы настигали отступающих рыцарей. Тараск понимал, что сражение проиграно, но метался по полю с кучкой самых верных своих людей, желая лишь одного — встретиться с Конаном. И встретился наконец.

Отряды рассыпались по полю — султан Паллантида был виден на одном краю, султан Просперо — на другом. Рядом с Конаном не было никого, полегли один за другим и гвардейцы Тараска. Короли сошлись один на один.

Когда они съезжались, конь Тараска споткнулся и упал. Конан спешился и побежал к Тараску, — который пытался освободиться от стремян. Это ему удалось, засверкали мечи, посыпались искры, и вдруг Тараск после молниеносного удара Конана повалился на землю.

Конан поставил ногу на грудь противника и поднял меч. Шлем слетел с его головы.

— Сдаешься?

— А ты даруешь мне жизнь? — спросил немедиец.

— Разумеется. И на лучших условиях, чем ты мне. Я сохраню жизнь тебе и твоим людям, если они бросят оружие. Хотя, — добавил он, подумав, — за все твои пакости надо бы раскроить твою проклятую башку.

Тараск поднял голову и огляделся. Остатки немедийского войска были уже на переправе, аквилонцы настигали их и рубили без пощады. Их союзники захватили лагерь и потрошили шатры в поисках добычи.

Тараск замысловато выругался и пожал плечами — насколько позволяла ему поза.

— Прекрасно. Выбора у меня нет. Какие условия?

— Ты отдашь в мои руки все, что награбил в Аквилонии. Прикажешь, чтобы все гарнизоны сложили оружие и оставили города и крепости. А потом ты выведешь свою проклятую солдатню из Аквилонии как можно скорее, пока я не передумал. Ты освободишь всех аквилонцев, проданных в рабство, а потом выплатишь мне дань за ущерб — когда мы подсчитаем все убытки. И будешь находиться в плену до тех пор, пока все эти условия не будут выполнены.

— Хорошо, — согласился Тараск. — Замки и города, занятые моими гарнизонами, сдадутся без боя, будет сделано и все остальное. Но какой выкуп ты потребуешь с меня?

Конан рассмеялся, снял ногу с груди врага, схватил его за руку и поднял на ноги. Он хотел что-то сказать, но увидел, что приближается Хадрат. Как всегда, жрец был погружен в раздумья, но старательно обходил мертвые тела.

Окровавленной рукой Конан стер с лица облепившую его грязь. Он сражался целый день — сначала в пешем строю, потом верхом. Следы ударов мечей, топоров и палиц были видны на его доспехах.

— Хорошая работа, Хадрат! — загремел он. — Клянусь Кромом, я обрадовался, увидев твой сигнал. Еще немного, и я не смог бы сдержать своих рыцарей — они с ума посходили, стоя на месте. Как наш чародей?

— Он отправился в Ахерон по туманной дороге, — ответил Хадрат. — А я… Я пойду в Тарантию. Здесь мне делать нечего, зато меня ждет подземелье храма Митры. Все, что надо, мы выполнили здесь, на этом поле. Мы спасли Аквилонию… И не только ее. Твой поход в столицу будет настоящим триумфом. Вся Аквилония будет приветствовать возвращение короля. Итак, до встречи в тронной зале — прощай!

Конан молча глядел вслед удаляющемуся жрецу. Со всех сторон к нему подходили рыцари. Он увидел Паллантида, Троцеро, Просперо и Сервия — доспехи у всех были в крови. Рев битвы сменился победным кличем. Все взоры были обращены на короля. И все в один голос кричали:

— Слава Конану, королю Аквилонии!

А Тараск напомнил:

— Ты еще не назвал моего выкупа.

Конан рассмеялся и вложил меч в ножны. Потом расправил могучие плечи и провел окровавленной рукой по гриве волос, словно бы ища свою отвоеванную корону.

— В твоем гареме есть девушка по имени Зенобия.

— Да, есть. Ну и что?

— Прекрасно, — король улыбнулся. — Вот она и будет твоим выкупом, другого мне не надо. Я приеду за ней в Бельверус, как обещал. В Немедии она была рабыней, в Аквилонии я сделаю ее королевой.

Перевод: М. Успенский

Пламень Ашшурбанипала

Яр Али приник к отблескивающему голубым стволу своего лиэнфильда. Воззвал к Аллаху и послал пулю прямо в голову налетающего всадника.

— Алла акбар! — радостно вскрикнул рослый афганец, размахивая карабином. — Аллах велик! Сахиб, еще одного пса мы отправили в пекло!

Его товарищ осторожно выглянул из-за вала, который они недавно сами насыпали из песка. Это был худой, жилистый американец по имени Стив Кларни.

— Неплохо, старина, — сказал он. — Их осталось еще четверо. Смотри, они колеблются.

Казалось, всадники в белых накидках и в самом деле намереваются повернуть назад. За пределом досягаемости выстрела они съехались, словно бы на совет. Когда они впервые напали на двух друзей, их было семь. Но друзья стреляли метко.

— Сахиб, они бросают убитых!

Яр Али выпрямился во весь рост, осыпая оскорблениями отъезжающих всадников. Один обернулся и выстрелил. Пуля взметнула песок футах в тридцати от насыпи.

— Стрелять вовсе не умеют, дети собаки, — сказал довольный собой Яр Али. — Во имя Аллаха, ты видел, как тот бродяга кувыркнулся с седла, когда я угостил его свинцом? Сахиб, кинемся в погоню и доведем дело до конца!

Стив игнорировал это шальное предложение. Знал, что это всего лишь красивый жест, каких требовала буйная натура его друга. Он встал, отряхнул песок и посмотрел вслед всадникам, превратившимся уже в белые точки на горизонте…

— Эти парни скачут, словно стремятся к определенной цели, — сказал он задумчиво. — Не похоже, чтобы они бежали в страхе…

— Ну конечно, — ответил Яр Али. Он мгновенно перешел от жажды крови к рассудительному спокойствию и не видел в том ничего удивительного. — Они скачут собрать побольше воинов. Это ястребы, добычу они бросают неохотно. Лучше бы нам побыстрее отсюда убраться, сахиб. Они вернутся. Может, через несколько часов, может, через несколько дней — смотря, как далеко отсюда их селение. Они обязательно вернутся. У нас есть карабины и жизнь — они жаждут того и другого.

Афганец щелкнул затвором, выбросил стреляную гильзу и вложил в магазин единственный патрон.

— У меня это последний, сахиб.

— У меня еще три, — сказал Стив.

Убитые ими нападавшие были ограблены своими же товарищами. Не было смысла обыскивать их. Стив встряхнул фляжку — почти пуста. Хоть выросший в суровых краях Яр Али и пил меньше американца, воды у него осталось не больше. Впрочем, и американец по нормам белых людей был чересчур жилист и худ, словно волк. Стив открутил крышку и отпил небольшой глоток. Он вновь перебрал в памяти все, что привело их сюда.

Эти двое бродяг, рыцари удачи, повстречались случайно, почувствовали взаимную симпатию и, уже не разлучаясь, странствовали по Индии, Туркестану и Персии — странная, но спевшаяся парочка. Их гнала вперед неутолимая жажда странствий. Их целью — которой они поклялись достичь и даже сами временами в это верили — было добыть некие неоткрытые еще предшественниками самоцветы и золото, укрытые у подножия не родившейся еще радуги.

В древнем Ширазе они впервые услышали о пламени Ашшурбанипала — из уст старого купца-перса, который сам не больно-то верил своему рассказу. Он повторил им историю, которую слышал в безвозвратно ушедшей юности от метавшегося в жару человека.

Пятьдесят лет назад купец отправился с торговым караваном вдоль южного берега Персидского залива. Он и его спутники скупали жемчужины. А потом отправились в пустыню, наслушавшись рассказов о самоцвете необычайной красоты.

Эта жемчужина, как гласили слухи, была добыта каким-то ныряльщиком и украдена у него шейхом, жившим в самом сердце пустыни племени. Найти ее людям из каравана так и не удалось. Зато они наткнулись на раненого турка, умиравшего от голода и жажды. Перед смертью, в бреду он рассказал им диковинную историю о мертвом городе из черного камня, стоявшем посреди движущихся барханов пустыни, о пламенном самоцвете, который держит в стиснутых костлявых пальцах скелет, сидящий на древнем троне.

Турок не посмел забрать камень. Не решился встать лицом к лицу со страшной, непонятной угрозой, владеющей теми местами. Жажда погнала его в пустыню, и там его ранили бедуины. Ему удалось бежать. Он гнал, что есть сил, пока конь под ним не пал.

Умерший не объяснил, как найти этот мифический город. Но старый купец считал, что турок шел туда с северо-запада и мог быть только дезертиром из турецкой армии, предпринявшим шальную попытку добраться до залива.

Люди из каравана не собирались искать в глубине пустыни таинственный город. Купец говорил: они верили, что речь идет о неимоверно старом обиталище зла, о котором вспоминает «Некрономиком» сумасшедшего араба Аль-Хазреда, о городе мертвых, отягощенном древним проклятьем. Смутные легенды окутывали этот город. Арабы называли его. Белед-эль-Джин — Город Демонов. Турки — Кара-Шехр, Черный Город. Самоцвет принадлежал умершему в давние времена владыке, которого греки звали Сарданапалом, а семитские народы — Ашшурбанипалом.

История этазахватила Стива. Он, разумеется, понимал, что она могла оказаться лишь одной из десяти тысяч легенд, сочиненных на Востоке. Однако был шанс, что он и Яр Али напали, наконец, на след золота из-под радуги, за которым гонялись. Яр Али уже слышал раньше о мертвом городе среди песков. Эти рассказы сопровождали караваны, идущие на восток, через горы Персии и пески Туркестана, к горным хребтам и дальше, дальше — смутные истории о Черном Городе, обиталище джиннов в самом сердце грозной пустыни.

Тропой легенды друзья добрались из Шираза в маленькую деревушку на арабском берегу Персидского залива. Там они узнали немножко больше. Старик, который раньше был ныряльщиком, со свойственной его летам болтливостью пересказал им все, что слышал от бывших в деревне путешественников. А те, в свою очередь, рассказывали то, что слышали от диких кочевников пустыни. Стив и Яр Али вновь услышали о мертвом Черном Городе, о гигантских каменных бестиях, о скелете султана, сжимающем в руке пламенеющий самоцвет.

И они отправились в путь: Стив, мысленно проклинавший себя за глупость, а с ним Яр Али, убежденный, что все на свете — в руках Аллаха. Денег им хватило как раз на закупку верблюдов и небольшого количества провианта. Единственным указателем им служили смутные рассказы о местоположении Кара-Шехра.

Много дней тяжелых странствий, охоты на диких зверей, бережного расходования воды и пищи… Далеко в пустыне их застигла песчаная буря, и они потеряли верблюдов. Долго они тащились пешком по пустыне под палящим солнцем, жизнь им сохраняли лишь убывающая с каждым глотком вода и крохи провизии из сумки Яр Али. О том, чтобы найти легендарный город, они уже и не думали. Слепо тащились вперед и вперед в надежде наткнуться на источник. Поворачивать назад было бессмысленно. И они шли вперед.

Стервятники в белых бурнусах налетели на них, вынырнув из окутавшего горизонт тумана. Укрывшись за невысоким, поспешно насыпанным валом, друзья начали перестрелку со всадниками, бешено носившимися вокруг них. Пули бедуинов пронизывали их ненадежный заслон, швыряли в глаза песок, отрывали клочья от одежды. Но счастье их не покинуло — друзья ни разу не были ранены.

Что за идиотские были помыслы, подумал Стив. Решить, что два человека могут забраться так далеко в глубь пустыни и выжить, да к тому же отыскать тайны минувших веков! И эта идиотская история о скелете, что посреди мертвого города держит в руке пламенный камень, — вздор! Абсолютный вздор! Я был сумасшедшим, когда верил в это, — подумал он трезво, и эта трезвость была результатом усталости и опасности их положения.

— Ну ладно, старик, — сказал он, поднимая карабин. — Пошли. Судьба решит, умрем ли мы от жажды или нас застрелят разбойники пустыни. Как бы там ни было, к чему сидеть без толку?

— Бог решит, — согласился Яр Али. — Солнце спускается к западу, и нас вскоре настигнет ночной холод. Может, мы еще найдем воду, сахиб. Посмотри — к югу от нас местность меняется!

Кларни заслонил глаза рукой и глянул в сторону. Местность и в самом деле менялась — за песчаным мертвым пространством шириной в несколько миль виднелись взгорья. Американец повесил карабин на плечо и вздохнул:

— Пошли туда. Здесь мы — лишь пожива для коршунов…

Солнце зашло. Луна залила пески магическим серебристым светом. Поблескивали сотворенные ветром песчаные волны. Местность казалась замерзшим, застывшим внезапно без движения морем. Стив ругался под нос, измученный жаждой, которую боялся утолить последними глотками. Залитая лунным блеском пустыня была прекрасна — словно холодная мраморная богиня, охотившаяся на мужчин, чтобы губить их. Что за безумное предприятие! — в такт каждому шагу повторял американец. Равнина уже не была обычной пустыней — ее скрывала серая мгла веков, насыщенная минувшим.

Кларни споткнулся и выругался. Что, он уже не держится на ногах? Яр Али шагал вперед легкой, не знающей усталости походкой горца. Стив стиснул зубы, пересиливая себя. Идти стало труднее — плоская пустыня кончилась, потянулись узкие проходы между волнообразными барханами, почти полностью засыпанные песком расщелины в сухой земле. Ни следа воды.

— Здесь когда-то было множество оазисов, — сказал Яр Али. — Эти расщелины — бывшие каналы. Один Аллах знает, сколько столетий назад песок поглотил оазисы. Так было во многих местах Туркестана…

Они упорно шли вперед, словно два чудовища в черном краю смерти. Луна клонилась к западу, зловеще багровея. Мглистая тьма опустилась на пустыню, прежде чем они достигли места, откуда можно было рассмотреть, что лежит за полосой взгорья. Даже гигант-афганец волочил ноги, а Стив лишь страшным усилием воли удерживал себя вертикально. Наконец они дошли до обрыва, за которым тянулся к югу пологий склон.

— Отдохнем, — решился Стив. — Воды в этих чертовых местах нет. Бессмысленно тащиться дальше. Ноги у меня, как два ружейных дула. Не сделаю ни шагу, пусть даже из-за этого умру. Смотри, здесь что-то вроде ущелья. Поспим тут.

— Будем караулить, сахиб?

— Нет, — сказал Кларни. — Если арабы перережут нам глотки во сне, тем лучше. Все равно надеяться не на что.

Сделав это исполненное оптимизма заявление, он свалился на песок. Яр Али остался стоять, всматриваясь в обманчивую мглу, превратившую усыпанное звездами небо в мрачный, наполненный до краев тенями колодец.

— Что-то там такое есть на горизонте, к югу от нас, — буркнул он беспокойно. — Горы? Кто знает. У меня даже нет уверенности, что я что-то вижу…

— Тебе уже видятся миражи, — сердито бросил американец. — Ложись и спи.

И уснул сам.

Разбудило его солнце, светившее прямо в глаза. Первым после пробуждения ощущением была жажда. Он смочил губы водой из фляжки. Теперь там осталось на один глоток. Яр Али еще спал. Стив посмотрел на юг и встрепенулся, толкнул спящего:

— Али, проснись! Тебе вчера не мерещилось! Там в самом деле эти твои горы, вот только выглядят они, надо сказать, как-то странно…

Афганец проснулся, как просыпаются дикие звери, — моментально. Его рука дернулась к длинному ножу, глаза искали врага. Он посмотрел туда, куда указывала рука Стива, и задрожал.

— Аллах, о, Аллах! — вскрикнул он. — Мы угодили в страну джиннов! Это не горы! Это каменный город посреди песков!

Стив вскочил на ноги, как освобожденная внезапно стальная пружина. Всмотрелся, потом дико вскрикнул: у его ног склон спускался вниз, к раскинувшейся на юге равнине. А дальше «горы» на его глазах обретали четкие очертания, и это было, словно возносящийся над подвижными песками мираж.

Стив видел мощные выщербленные стены, могучие башни. Вокруг них наплыл песок, окруживший валом стены, сгладивший резкие очертания. Ничего удивительного, что с первого взгляда цитадель напоминала горы.

— Кара-Шехр! — дико закричал Кларни. — Белед-эль-Джин! Город смерти! Значит, это не сказка! Мы нашли его! Великие небеса, нашли! Пошли, идем же!

Яр Али неуверенно покрутил головой и проворчал под нос что-то насчет злых джиннов, но пошел следом. А Стив при виде руин забыл о жажде и голоде, об усталости, которую не сняли несколько часов сна. Он шагал быстро, не обращая внимания на усиливавшуюся жару. Его глаза горели жаждой исследователя. Не одно только желание добыть легендарный камень погнало Стива Кларни в пустыню и вынудило рисковать жизнью — в его душе дремало старинное наследство белого человека: страсть к раскрытию всех загадок мира. И под влиянием древних легенд эта страсть пробудилась.

Они шли через равнину, отделявшую взгорья от города, и им казалось, что полуобвалившиеся стены приобретают все более четкие формы, словно рождаясь из утреннего неба. Город был построен из огромных глыб черного камня. Невозможно было определить первоначальную высоту стен — песок толстым слоем укрывал их основание. Кое-где бреши в стенах были по самый гребень заполнены песком.

Солнце достигло зенита. Пришла жажда, которую не смогли погасить запал и энтузиазм. Стив, однако, держался. Его пересохшие губы распухли, но он твердо решил, что не тронет остатков воды, пока не достигнет руин. Яр Али смочил губы и последним глотком хотел поделиться с другом, но Стив мотнул головой, не останавливаясь.

Когда они достигли города, стояла страшная полуденная жара. Они вошли в широкую брешь, и перед ними открылся город. Песок засыпал древние улицы. Высокие, поваленные ныне, засыпанные до половины песком колонны приобрели фантастические очертания. Все здания изувечило время и окутал песок. От города, каким он был раньше, осталось немного. Теперь это была попросту груда принесенного ветрами песка и потрескавшихся камней, над которыми витала неощутимая архитектура древности.

Прямо перед ними тянулась широкая аллея, с которой не справились ни стирающая все пустыня, ни ветры столетий. По обе стороны стояли могучие колонны, не особенно высокие, но необычно массивные. На вершине каждой из них покоилась фигура, вырезанная из одной каменной глыбы. Эти огромные, угрюмые статуи полулюдей-полузверей распространяли вокруг ореол слепой жестокости. Стив вскрикнул от изумления:

— Крылатые быки Ниневии! Быки с человеческими головами! Во имя всех святых, Али, — старые мифы не лгут! Этот город построили ассирийцы. Они должны были прийти сюда, когда вавилоняне уничтожили Ассирию. Здесь — погребение цивилизации, с чьей историей я знаком. Этот город — подобие древней Ниневии. Смотри!

Он указал на огромное здание, возвышавшееся в конце аллеи, могучее строение, чьи колонны и стены из черного камня искалечили пески и ветер времени. Подвижное, всеуничтожающее море обтекало фундамент, вплывало в ворота, но потребовались бы еще тысячи лет, чтобы засыпать здание целиком.

— Обиталище демонов, — беспокойно буркнул Яр Али.

— Святыня Ваала! — крикнул Стив. — Пошли. Я больше всего боялся, что песок засыпал по крыши все дворцы и храмы. Нам пришлось бы копать, чтобы найти самоцвет.

— Небольшая нам выгода от того, что дворец не засыпан. Мы тут и умрем.

— Я тоже так думаю, — Стив открутил крышечку фляжки. — Напьемся в последний раз. По крайней мере, арабы сюда за нами не придут. Они столь суеверны, что никогда не отважатся подойти к стенам. Напьемся и умрем, но сначала отыщем камень. Я хочу умереть, держа его в руке. Может, через несколько сот лет какой-нибудь везучий авантюрист отыщет наши скелеты… и Пламень. За его здоровье, кем бы он ни оказался!

После столь унылой шутки Стив осушил фляжку. Яр Али сделал то же самое. Они выложили свою последнюю карту на стол, теперь все зависело от аллаха.

Они подошли к порталу огромного святилища, Стив, не боявшийся никакого врага, если только это был человек, нервно оглядывался по сторонам. Подсознательно он ждал, что вот-вот на него глянет из-за колонны страшное, рогатое лицо. Стива волновала древность этого города. Он почти всерьез ждал, что из переулков ринутся на них бронзовые боевые колесницы или раздастся грозный рев труб. Тишь умершего города не сравнить с тишиной пустыни, подумал он.

Они подошли к порталам огромного святилища. С обеих сторон широкого входа возносились ряды громадных колонн. Ноги по щиколотку увязали в песке. С остатков стены еще свисали массивные медные полосы, некогда составлявшие оковку ворот. Но полированное дерево сгнило много столетий назад.

Они вошли в огромный зал. Лес колонн поддерживал его тонущий в полумраке потолок. Здание должно было оставлять впечатление внушающей ужас громады и перехватывающей дух пышности — словно некие могучие гиганты возвели это святилище, чтобы в нем поселились их страшные боги.

Яр Али ступал боязливо, словно опасался разбудить спящих богов. Стив не так был подавлен, но чувствовал, что мрачное величие этого места все сильнее проникает в его душу.

На запыленном полу ни следа — полвека минуло с тех пор, как смертельно перепуганный, преследуемый демонами турецкий солдат бежал по этим безмолвным залам. Нетрудно было понять, почему бедуины, суеверные дети пустыни, далеко обходили одержимый город — одержимый, быть может, не чудовищами, а тенью давней славы.

Множество вопросов мучило Стива, пока они шли по бесконечному залу. Как беглецам от разъяренных вавилонян удалось возвести эти стены? Как им удалось пройти через вражескую страну — ведь между Ассирией и арабской пустыней лежал тогда Вавилон. Однако здесь было единственное место, где они могли спастись — на западе лежали Сирия и море, на востоке и севере жили орды грозных мидян, запальчивых ариев. Это с их помощью Вавилон превратил в прах своего извечного врага.

А может, Кара-Шехр — или как там назывался этот город в минувшие века — построили как форпост еще во времена расцвета и могущества ассирийской державы, и беглецы спасались здесь после падения Ассирии? Вполне возможно, Кара-Шехр пережил Ниневию на несколько сот лет. Пустыня отрезала город от большого мира.

Наверняка Яр Али был прав — здесь когда-то простиралась плодородная страна, богатая водой и оазисами. А где-то в горах, несомненно, были каменоломни.

Но почему город погиб? Наступление пустыни, пересохшие источники принудили людей уйти отсюда, или Кара-Шехр был давно уже мертв, когда его стен достиг впервые песок? Снаружи пришла гибель или изнутри? Сами жители перебили друг друга или их уничтожил сильный враг, пришедший из пустыни? Кларни потряс головой — ответы на его вопросы сгинули где-то в лабиринтах минувших эпох.

— Алла акбар!

Они наконец миновали длинный темный зал. В конце его увидели уродливый алтарь из черного камня. Над ним возносилась статуя древнего бога-полузверя, отвратительного и страшного. Стив узнал его — это был Ваал. В минувшие века множество вопящих, вырывавшихся обнаженных жертв отдали ему свои жизни. Этот бог своим абсолютным, бесконечным, мрачным зверством олицетворял дух этого дьявольского города. Стив подумал: несомненно, строители Ниневии и Кара-Шехра во многом отличались от сегодняшних людей. Были совсем другими. Чересчур изощренными были их культура и искусство, лишенные каких бы то ни было следов человечности, чтобы быть полностью человеческими в том смысле, какой вкладывают в это слово нынешние люди. Их архитектура отталкивала; разумеется, она свидетельствовала о высоком мастерстве, но была столь массивной, понурой, приземленной, что почти не умещалась в сознании нынешнего человека, оставалась ему непонятной.

Они обогнули статую бога и прошли в узкую дверь. Шли по анфиладе широких, темных, полузасыпанных песком комнат, соединенных коридорами с рядами колонн. Шли вперед в сумеречном призрачном свете и достигли широкой лестницы — ее массивные ступени исчезли во мраке где-то вверху. Яр Али остановился.

— Мы и так на многое отважились, сахиб, — сказал он. — Стоит ли рисковать дальше?

Стив, хотя и охваченный жаждой познать все тайны святилища, понял, что происходит в душе афганца.

— Думаешь, нам не стоит туда входить? — спросил он.

— Злой у них вид. В какие места тишины и ужаса они нас могут привести? Когда джинн поселяется в опустевшем доме, он устраивается под самой крышей. В любую минуту демон может отгрызть нам головы.

— Мы и так уже мертвые, — напомнил Стив. — Но если так… Возвращайся ко входу и стереги, не приближаются ли бедуины, а я пойду наверх.

— Стоит ли стеречь ветер у горизонта? — угрюмо ответил афганец. Он передернул затвор и проверил, легко ли выходит из ножен длинный нож. — Ни один араб и близко не подойдет. Пошли, сахиб. Ты безумен, как все франки, но я не могу оставить тебя один на один с джинном.

И они бок о бок взошли на широкие ступени. Ноги увязали в пыли. Они шли вверх и вверх, поднялись на невероятную высоту. Мглистый полумрак окутал зал далеко внизу.

— Мы идем, как слепцы, прямиком к своей погибели, сахиб, — шепнул Яр Али. — Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его. Я чую присутствие спящего зла. Знаю, что никогда больше не услышу, как шумит ветер на Хайберском перевале.

Стив не ответил. Ему самому не нравились ни мертвая тишина, царившая в опустевшем святилище, ни слабый свет, идущий неизвестно откуда.

Наконец полумрак впереди слегка рассеялся, и они вошли в большую овальную комнату, слабо освещенную дневным светом, проникавшим сюда сквозь высокий дырявый потолок.

Но был и другой свет — ясный блеск. Стив вскрикнул, и Яр Али эхом повторил его крик.

Они стояли на верхней ступеньке широкой каменной лестницы. Смотрели на покрытый пылью пол и голые стены из черного камня. В центре комнаты несколько ступеней вели на каменное возвышение, где стоял мраморный трон. Вокруг него все сверкало мерцающим магическим блеском. Пораженные, они перестали дышать, разглядев источник этого блеска.

На троне сидел сгорбленный человеческий скелет — почти бесформенная груда истлевших костей. Костлявая рука лежала на подлокотнике, сжимая пульсирующий, изменчивый, словно живое существо, огромный пурпурный камень.

Пламень Ашшурбанипала! Даже когда они отыскали мертвый город, Стив не позволял себе верить, что они отыщут самоцвет, что он существует. Но теперь он не мог не верить собственным глазам, ослепленным таинственным, зловещим сиянием. Дико крича, он одним прыжком оказался у каменной лестницы и кинулся по ней вверх. Яр Али бежал следом. Когда Стив вытянул руку, чтобы схватить камень, афганец схватил его за плечо:

— Стой! Не прикасайся, сахиб. На таких сокровищах лежит проклятье, а этот наверняка трижды проклят. Будь иначе, разве он пролежал бы нетронутым столько веков в этой воровской стране? Не нужно нарушать покой того, что принадлежит мертвым.

— Вздор! — крикнул американец. — Суеверие! Бедуины напугали себя легендами, что передают от поколения к поколению. Жители пустыни вообще не любят городов, а этот, когда был еще населен людьми, без сомнения, снискал себе плохую славу. И еще. Никто, кроме бедуинов, не видел этого города, кроме разве что этого турка, который в своих странствиях наверняка рехнулся. Быть может, это в самом деле скелет царя из легенды, но сомневаюсь, что сухой воздух пустыни мог сохранить кости столько веков. Наверняка какой-нибудь, ассириец, а вернее всего, араб нашел камень, а потом отчего-то умер, сидя на троне.

Афганец его почти не слушал. Он всматривался в самоцвет зачарованно и тревожно, как смотрит в глаза змее загипнотизированная птица.

— Смотри, сахиб… — шепнул он. — Что это? Никогда еще человеческие руки не шлифовали такого камня. Смотри, он меняет цвет и пульсирует, как сердце кобры…

Стив смотрел, чувствуя беспокойство, которое он не смог бы определить словами. Он знал толк в драгоценных камнях, но ничего подобного в жизни не видел. Сначала он думал, что это, как уверяла легенда, гигантский рубин. Но теперь он не был в этом уверен. Его не покидало чувство, что Яр Али прав, что этот самоцвет нельзя отнести к обычным камням, возникшим естественным путем. Способ, каким он обработан, Стиву был незнаком. Блеск его был столь силен, что не удавалось присмотреться к нему дольше мига. Да и окружающее не успокаивало растревоженных нервов. Слой пыли на полу свидетельствовал о сверхъестественной древности дворца, пробивавшийся сверху слабый свет выглядел нереальным, а толстые черные стены наводили на мысль о тайных ходах.

— Возьмем камень и уйдем побыстрее, — пробормотал Стив. Его все сильнее охватывал небывалый доселе ужас.

— Подожди! — Горящий взгляд Яр Али был прикован не к самоцвету, а к темным каменным стенам. — Мы сейчас, словно мухи в паучьей сети. Во имя аллаха, сахиб, здесь нам угрожают не только призраки былых страхов! Я чую опасность, как не раз чуял ее прежде: как в гроте в джунглях, где нас караулил питон, как в святилище тугов, где душители Шивы устроили на нас засаду — то же самое чувство, но сейчас оно сильнее в десять раз!

Волосы зашевелились на голове американца. Он хорошо знал, что Яр Али, прошедший огонь и воду странник, не поддался бы пустым страхам, не дал бы напрасной панике овладеть собой. Стив помнил те случаи, о которых говорил афганец. Те и многие другие, когда телепатический инстинкт друга предупреждал об угрозе, прежде чем ее удавалось услышать и увидеть.

— Что, Али? — шепнул он.

Афганец встряхнул головой. Глаза его озарились странным, таинственным блеском, он слушал шепот своего подсознания — смутный, сверхъестественный.

— Не знаю. Знаю только, что это близко, что оно очень старое и очень злое. Мне кажется… — он замолчал и обернулся. Загадочный блеск его глаз погас, на смену ему пришли волчья осторожность и страх.

— Берегись, сахиб! — сказал он. — Духи или мертвецы поднимаются по лестнице.

Стив стоял неподвижно. Он тоже услышал, как кто-то осторожно крадется в мягких сандалиях.

— Господи, Али! — шепнул он. — Кто-то приближается…

Хор диких воплей отразился эхом от древних стен. Толпа хлынула в комнату. Какой-то миг ошеломленный американец еще верил, что их атаковали вновь обретшие плоть и кровь воины минувших веков. И тут же знакомый звук просвистевшей рядом пули и острый запах пороха убедили, что противник самый настоящий, даже чересчур. Стив выругался — они чересчур уверовали в свою безопасность, и арабы преследовали и поймали их в ловушку, как крыс.

Не успел еще Кларни сорвать с плеча карабин, как Яр Али выстрелил с бедра, отшвырнул разряженную винтовку и вихрем ринулся вниз. В его руке сверкнул трехфутовый хайберский нож. Радость борьбы смешалась в его душе с облегчением — враги оказались людьми. Пуля сорвала ему с головы тюрбан, и в тот же миг первый его меткий удар нашел жертву.

Высокий бедуин приставил ружье к боку афганца. Нажать спуск он не успел — выстрел Стива свалил его замертво. Враги всей кучей бросились на гиганта-афганца и тем только вредили себе — они мешали друг другу, а тигриная грация и ловкость афганца сделали выстрелы арабов опасными для них самих. И потому они перестали стрелять. Сгрудились вокруг Яр Али, пытаясь поразить его саблями и прикладами. Некоторые кинулись вверх по ступеням к Стиву. На таком расстоянии он не мог промахнуться. Буквально упер ствол в бородатое лицо и выстрелом превратил его в кровавую маску. Завывая, как пантеры, подбегали остальные.

Приготовившись выпустить последнюю пулю, Стив одновременно увидел две цели: бедуина с пеной на подбородке, налетевшего на него с занесенной тяжелой саблей, и другого — тот, припав на колено, старательно выцеливал афганца. Стив моментально сделал выбор и выстрелил поверх плеча нападавшего с саблей, целясь в того, с ружьем. Он жертвовал жизнью, чтобы спасти друга. Клинок уже опускался на его голову, но араб вложил в удар всю силу, потерял равновесие, и его нога соскользнула с мраморной ступеньки. Кривая сабля вильнула в сторону и отскочила от подставленного Стивом ружейного ствола. Тут же американец схватил ружье, как дубину. Когда бедуин, обретя равновесие, вновь занес саблю, приклад опустился ему на голову.

Тяжелая пуля ударила Стива в плечо. Он пошатнулся, ошеломленный. Один из бедуинов захлестнул его ноги своим бурнусом и дернул, Кларни рухнул, как сноп. Взлетел приклад карабина, чтобы размозжить ему голову, но кто-то властно приказал:

— Не убивать его! Связать по рукам и ногам!

Стив, борясь с десятком схвативших его рук, не мог отделаться от впечатления, что слышал уже этот голос.

Все это длилось секунды. Еще до того, как прозвучал последний выстрел американца, Яр Али отсек руку одному из арабов и сам получил прикладом в левое плечо. Плащ из овечьей кожи, который он носил несмотря на жару, спас его от полдюжины клинков. Перед его лицом выпалило ружье. Порох обжег щеки, боль вырвала из уст афганца кровожадный вопль. Он занес нож. Побледневший бедуин обеими руками поднял над головой карабин, пытаясь отразить удар. Но афганец, взвыв, проскочил под стволом и вогнал нож в противника. Приклад опустился ему на голову и швырнул на пол.

Молча, с дикой яростью, свойственной его народу, Яр Али, пренебрегая раной на голове, сумел встать, разя противников ударами наугад. Бедуины вновь свалили его и били, пока он не потерял сознание. И покончили бы с ним, но этому вновь помешал категорический приказ вождя. Связанного, бесчувственного афганца бросили рядом со Стивом. Американец был в сознании, лишь теперь он почуял боль от раны в плече.

И поднял взгляд на высокого араба, смотревшего на него свысока.

— Ну что, сахиб? — сказал тот, и Стив понял, что это вообще не бедуин. — Ты меня не припоминаешь?

Стив охнул — рана не прибавила ясности мышлению.

— Где-то я тебя… Боже! Это ты? Нуреддин-эль-Мекр!

— Что за честь для меня — сахиб помнит мое имя! — Нуреддин издевательски раскланялся. — Не сомневаюсь, сахиб вдобавок помнит, как одарил меня этим! — его глаза озарились гневом, когда он показал узкий белый шрам на щеке.

— Помню, — буркнул американец. Ярость и боль ничуть не склонили его к покорности. — Это было в Сомали, и давненько. Ты тогда торговал рабами. У тебя убежал полуживой негр и искал у меня защиты. Ночью ты кичливо, как у тебя в обычае, заявился ко мне в лагерь, затеял заварушку и получил ножом по физиономии. Жалею, не перерезал тебе тогда глотку.

— У тебя была возможность, — сказал араб. — Теперь обернулось иначе.

— Я думал, ты промышляешь гораздо западнее, — буркнул Кларни. — Йемен и часть Сомали.

— Я давно оставил торговлю рабами, — пояснил шейх. — Теперь это — дело прошлое. Какое-то время я предводительствовал в банде разбойников в Йемене, а потом вновь пришлось переменить местожительство. Вот я и приехал сюда с горсточкой верных друзей. О, Аллах, эти здешние дикари сначала едва не перерезали мне горло! Но я добился у них уважения и теперь веду за собой воинов больше, чем когда-либо. Те, с которыми вы дрались вчера, — тоже мои люди. Мой оазис — далеко отсюда, на западе. Но шел я как раз сюда. Когда вернулись мои уцелевшие люди и рассказали о двух бродягах, я не стал из-за вас сворачивать с пути. У меня были дела поважнее — здесь, в Белед-эль-Джине. Мы приблизились с запада и увидели на песке следы. Осторожно двинулись следом, и вы не услышали, словно слепые телята. И вдруг я узнаю тебя!

— Вам просто повезло, — буркнул Стив. — Мы думали, что ни один бедуин не отважится войти в Кара-Шехр.

Нуреддин понимающе кивнул:

— Все верно, но я-то не бедуин. Я много путешествовал, повидал много стран, узнал множество народов, много книг прочитал. Знаю, что страх подобен дыму, что мертвые не встают, а джинны, заклятья и чудовища — всего лишь туман, который легко уносится ветром. Как раз легенда о красном камне и привела меня в эту запретную пустыню. Целый месяц я уговаривал моих людей идти сюда за мной. И вот я здесь. А ваше присутствие — милая для меня неожиданность. Ты наверняка догадался, почему я приказал взять вас живыми — я придумал множество не самых простых развлечений для тебя и этой афганской свиньи. Ну, а теперь заберем самоцвет и отправимся в дорогу.

Он направился к возвышению.

— Остановись, господин! — крикнул, завидев это, один из его людей, одноглазый бородатый гигант. — Древнейшее зло владело этими местами еще до того, как на землю пришел Магомет! Джинны завывают в этих покоях, когда подует ветер. При свете луны люди видели, как на стенах танцуют чудовища. Вот уже тысячи лет ни один смертный не решается войти в Черный Город — один только рискнул полвека назад, но и он тут же убежал, крича от ужаса. Ты пришел из Йемена, ты не знаешь древнего проклятья, что тяготеет над этим нечестивым городом и зловещим самоцветом, пульсирующим, словно сердце шайтана. Мы пошли за тобой вопреки своей воле — потому, что ты показал свою силу, ты говорил, что знаешь заклятья против сил зла, говорил, что хочешь только взглянуть на таинственный камень. Но теперь мы видим — ты хочешь забрать его. Не дразни джиннов!

— Нуреддин, не дразни джиннов! — закричали хором бедуины.

Давние приятели шейха по разбоям и грабежам стояли тесной кучкой в отдалении и молчали. Они закоснели в беззаконных поступках и поддавались суевериям гораздо труднее, чем дети пустыни, которым века и века рассказывали легенды о проклятом городе. Стив, от всей души ненавидя эль-Мекра, не мог не признать за ним огромную магическую силу — разбойник с задатками предводителя ухитрялся до самого последнего момента перебарывать вековые традиции и страхи, гнездившиеся в умах бедуинов.

Нуреддин гордо сказал:

— Заклятье предназначалось для неверных, которые осмелятся нарушить покой этого города. Правоверных оно не касается. Вы сами видели — эти псы оказались в наших руках.

Седобородый араб, ястреб пустыни, переча мотнул головой.

— Это заклятье старше Магомета, оно не различает народа и веры. Злые люди воздвигли этот город в начале времен. Они дрались меж собой и угнетали наших предков, живших в черных шатрах. Кровь пятнала черные стены, эхом отдавались крики богохульных забав и шепот страшных интриг. Послушай, как попал сюда этот самоцвет. Жил при дворе царя Ашшурбанипала один чернокнижник, для которого не было тайн в мрачной мудрости давних веков. Ради славы и укрепления своего могущества он вторгся в темноту безымянной огромной пещеры в угрюмой неизвестной стране и из населенных чудовищами глубин вынес этот блистающий самоцвет, сотворенный из застывшего адского пламени! Силой своей страшной черной магии он возложил заклятье на демона, что стерег этот и подобный ему самоцветы. Чернокнижник унес Пламень, а демон уснул в той неизвестной пещере. Имя тому чернокнижнику было Ксуфтлан. Он жил при дворе султана Ашшурбанипала и наводил чары, и предсказывал будущие события, глядя в таинственные глубины самоцвета; и любой другой человек ослеп бы, попытавшись глянуть в глубь камня. И народ назвал самоцвет Пламенем Ашшурбанипала — к вящей славе своего владыки. Но в царстве султана стали твориться злые дела, и поползли слухи, что это — проклятие джинна. Испуганный султан велел Ксуфтлану, пока не случились горшие напасти, отнести самоцвет назад в пещеру. Но маг не собирался возвращать джиннам самоцвет, в котором мог читать тайны доадамовых времен. Он бежал во взбунтовавшийся город Кара-Шехр, и там вскоре разгорелась кровавая схватка. Люди перерезали друг другу глотки, чтобы завладеть самоцветом. Владыка города тоже возжелал его. Он велел схватить чернокнижника и осудил его на смерть в муках. В этой самой комнате его пытали. А владыка с самоцветом в руке смотрел на это, сидя на троне… и сидит там века… и сидит там теперь!

Араб указал вытянутой рукой в сторону груды истлевших костей на мраморном троне. Дикие всадники пустыни побледнели. Даже старые приятели Нуреддина замерли, затаили дыхание. Но сам шейх ничуть не волновался.

Старый бедуин продолжал:

— Умирая, Ксуфтлан проклял камень, не сумевший его защитить. Он выкрикнул страшные слова, снявшие заклятье со спящего в далекой пещере демона, выпустил его на свободу. Назвал имена забытых богов — Кфулху и Кофа, Яо-Софофа, имена обитателей черных городов, что покоятся ныне в недрах земли и морских глубинах, призвал их, чтобы они пришли и забрали принадлежащее им. Последним усилием воли он возложил проклятье на самозванного царя. Сказал, что тот останется на троне с Пламенем Ашшурбанипала в руке, покуда не прогремят трубы Страшного Суда. Огромный камень крикнул тогда, как кричит живое существо. Царь и его воины увидели, как с пола поднимается черное облако. Из него дунуло смрадным вихрем, и появилось ужасное создание. Оно вытянуло чудовищную лапу, схватило владыку, и от этого прикосновения он сморщился и умер. Воины с криком кинулись прочь, и все обитатели города бежали в пустыню. Иные погибли там, иные достигли других городов. Кара-Шехр опустел, в нем остались одни шакалы и ящерицы. Когда люди пустыни пришли сюда, они нашли на троне мертвого царя, держащего в руке самоцвет. И не отважились прикоснуться к сияющему камню. Знали, что поблизости таится демон. Он стережет самоцвет долгие века, стережет и теперь, когда мы стоим здесь.

Разбойники невольно вздрогнули и огляделись.

— Почему же демон не явился, когда франки вошли сюда? — спросил Нуреддин. — Или он глух, и его не разбудил даже шум схватки?

— Мы не касались камня, — ответил старый бедуин. — И франки не тревожили его покой. Многие, полюбовавшись самоцветом, уходили невредимыми. Но ни один смертный не может коснуться его и остаться среди живых.

Нуреддин начал было говорить, но оглядел беспокойные, упрямые лица и понял, что ничего этим не добьется. Он резко сменил тон:

— Ваш господин — я! — крикнул он и схватился за саблю. — Не для того я проливал кровь и пот, чтобы меня остановили глупые страхи. Руки прочь! Тот, кто попробует меня остановить, лишится головы!

Он окинул своих людей горящим взглядом, и они отступили, пораженные его ужасным превосходством. Шейх гордо вступил на каменные ступени. Арабы задержали дыхание; Яр Али, пришедший наконец в себя, застонал от боли. «Господи, что за варварская сцена!» — подумал Стив. Связанные пленники лежат на пыльном полу, кучки диких воинов крепко стиснули оружие, острый, едкий запах крови и сгоревшего пороха, дым, все еще витающий в воздухе, трупы, пятна крови — а на возвышении шейх с ястребиным лицом, и для него не существует ничего, кроме зловещего алого блеска меж пальцев скорчившегося на мраморном троне скелета.

Стояла напряженная тишина. Нуреддин вытянул руку — медленно, словно загипнотизированный кровавым пульсирующим блеском. В мозгу Кларни зазвучало неясное эхо — знак присутствия чего-то могучего и неописуемо мерзкого, пробуждавшегося от многовекового сна. Он инстинктивно обвел взглядом черные циклопические стены. Самоцвет изменился — теперь он пылал темно-багрово, гневно и грозно.

— Сердце зла, — буркнул шейх. — Сколько царей погибло из-за тебя с начала времен? В тебе наверняка течет и царская кровь. Султаны, принцессы, полководцы, обладавшие тобой, превратились в прах, сгинули во мраке забвения, а ты сверкаешь в неприкосновенной гордости своей, о пламень вселенной…

И он схватил камень. Панические крики арабов перекрыл пронзительный нечеловеческий визг. Стиву показалось, что это кричит камень — голосом живого существа. Самоцвет выскользнул из пальцев шейха. Нуреддин мог его попросту выронить, но американцу показалось, что камень выпрыгнул из рук, как живой. Подпрыгивая на ступенях, он покатился вниз. Нуреддин бежал следом, ругался, когда его растопыренные пальцы хватали пустоту.

Самоцвет упал на пол, резко свернул и, подпрыгивая на толстом слое пыли, крутящимся огненным шаром покатился к задней стене. Нуреддин настигал его… камень ударился о стену… пальцы шейха потянулись к нему…

Крик смертельного ужаса разорвал тишину. Казавшаяся сплошной, стена внезапно расступилась. Из черной дыры выстрелило щупальце, оплело тело шейха, словно атакующий жертву питон, и головой вперед втянуло внутрь. Стена вновь стала ровной и гладкой, только откуда-то изнутри раздавался пронзительный вопль, замораживавший кровь в жилах тех, кто его слышал.

Бедуины с криками кинулись прочь, толпой протиснулись в проем и помчались вниз по ступеням, ошалевшие от страха.

Стив и Яр Али мрачно слушали, как затихают в отдалении их крики, со страхом всматривались в стену. Крик шейха оборвался, и страшнее его была наступившая тишина. Друзья затаили дыхание. Вдруг, похолодев от страха, они услышали, как с легким шумом что-то, то ли камень, то ли железо, скользит по выдолбленным в камне желобкам. Потайная дверь отворилась, и Стив увидел в темноте хода слабое свечение — это могли сверкать глаза чудовища. И крепко зажмурился — не смел глянуть в лицо угрозе, надвигающейся из темного проема. Он знал — есть вещи, которых не может вынести человеческий рассудок. Все первобытные инстинкты души заклинали его опасаться подступающего кошмара. Неведомо как он знал, что Яр Али тоже зажмурился. Они лежали, замерев, как мертвые.

И ничего не услышали, но почувствовали присутствие зла, чересчур ужасного, чтобы человеческий ум мог его понять, пришельца из Невероятных Глубин, от дальних черных рубежей космоса. Холод смерти залил комнату, и Стив почувствовал, как опаляет его стиснутые веки, морозит мозг взгляд нечеловеческих глаз. Если бы он посмотрел, если бы на миг открыл глаза, рассудок навсегда покинул бы его.

Зловонное дыхание обдало его лицо. Он знал, что чудовище склонилось над ним. Лежал неподвижно в объятиях кошмарного ужаса и мысленно повторял одно: ни он, ни Яр Али не прикасались к камню, который стерегло чудовище.

Потом смрад рассеялся, холод отступил, потайная дверь вновь тихонько заскрежетала по желобу. Чудовище возвращалось в свое тайное укрытие. Все демоны ада, сколько их ни есть, не удержали бы Стива от искушения — взглянуть хоть одним глазком, хоть на миг. Один только взгляд, прежде чем закрылась потайная дверь, один беглый взгляд — но и этого хватило, чтобы человеческий мозг утратил все связи с действительностью. Стив Кларни, искатель приключений, человек со стальными нервами, потерял сознание — впервые за свою бурную жизнь.

Как долго он лежал в беспамятстве, он так никогда и не узнал. Но длилось это наверняка недолго. Когда он очнулся, услышал шепот Яр Али:

— Лежи спокойно, сахиб. Еще немного, и я достану зубами твои путы.

Стив почувствовал, как мощные челюсти афганца перегрызают веревки. Он лежал в неудобной позе, лицом в пыли, раненое плечо разгоралось болью. Старался собрать отрывочные воспоминания воедино. И вспомнил все, что видел, что пережил. Но что из того, подумал он в полубреду, было горячечным видением, порожденным усталостью и иссушившей горло жаждой? Борьба с арабами была на самом деле — о том свидетельствовала боль от ран и его путы. Но страшная смерть шейха и нечто, появившееся из черной дыры в стене, — это наверняка видение. Нуреддин попросту упал в какой-нибудь колодец…

Его руки оказались свободны. Пошарив по карманам, он нашел незамеченный арабами перочинный ножик. Он не поднимал головы, не осматривался, пока разрезал веревки, освобождая Яр Али. Это была тяжелая работа — левая рука не подчинялась.

— Где бедуины? — спросил он, когда афганец встал и помог подняться ему.

— Во имя Аллаха, сахиб! — удивился тот. — Ты что, с ума сошел? Забыл?! Пошли быстрее, пока джинн не вернулся!

— Это был кошмарный сон… — пробормотал американец. — Смотри, самоцвет снова на троне… — голос его сорвался.

Вокруг трона вновь сверкало алое сияние, озаряя истлевшие кости. Пламень Ашшурбанипала вновь пылал в руке скелета. Но у подножия лестницы лежало нечто, чего прежде тут не было, — отсеченная голова Нуреддина эль-Мекра невидящими глазами смотрела в потолок. Бескровные губы искривились в жуткой усмешке, в глазах застыл неописуемый страх. На толстом слое покрывавшей пол пыли виднелись три ряда следов. Одни оставил шейх, догоняя ринувшийся к стене самоцвет. Другие вели от стены к трону и обратно — огромные, бесформенные оттиски расплющенных когтистых подошв, ни человеческих, ни звериных.

— Боже мой! — выдохнул Стив. — Значит, все правда… и Нечто, Нечто, которое я видел…

Их бегство выглядело, словно кошмар: что есть духу они неслись вниз по бесконечной лестнице, серому колодцу ужаса. Почти на ощупь они бежали по засыпанным пылью залам, мимо грозно смотревшего на них бога, пронеслись по огромному залу и выскочили в ослепительное сияние солнца пустыни. Измученные, упали, едва дыша.

Стив очнулся от крика афганца:

— Сахиб! Сахиб, к нам вернулось счастье, хвала Аллаху милосердному!

Как в трансе, Стив приглядывался к другу. Одежда афганца свисала окровавленными лохмотьями, он перемазан был пылью и засохшей кровью, а его голос звучал вороньим карканьем. Но в глазах у него горела надежда, и дрожащий палец указывал куда-то.

— Там, в тени стены, — выдохнул Яр Али, пытаясь языком увлажнить пересохшие губы. — Алла иль Аллах! Это кони тех, которых мы убили! И фляга у седел, и переметные сумки! Эти псы так бежали, что позабыли забрать лошадей покойников!

Кларни ощутил прилив сил и встал, шатаясь.

— Бежим отсюда! — крикнул он. — И побыстрее!

Словно преследуемые самой смертью, они побежали к лошадям, отвязали их и неуклюже взобрались в седла.

— Возьмем всех лошадей! — крикнул Стив, и Яр Али согласно кивнул:

— Пригодятся как запасные.

Их тела жаждали воды, побулькивавшей во фляжках у седел, но они, не задерживаясь, подхлестнули коней, колышась в седлах, как трупы, помчались по засыпанным песком улицам Кара-Шехра, меж полурассыпавшихся дворцов и покосившихся колонн; вылетели в проем в стене и поскакали по пустыне. Ни один не оглянулся на черные глыбы, хранившие древнюю угрозу, ни один не произнес ни слова, пока руины не исчезли в дымке на горизонте. Лишь тогда они остановились и утолили жажду.

— Алла эль Аллах! — набожно произнес Яр Али. — Эти собаки так меня избили, что кажется, все кости переломаны. Сойдем с коней, сахиб. Я постараюсь извлечь у тебя из руки эту проклятую пулю и перевяжу рану так хорошо, насколько позволит мое невеликое умение.

Перевязывая рану, Яр Али избегал смотреть другу в глаза. Причина выяснилась вскоре. Он попросил:

— Расскажи, сахиб, расскажи, что ты видел! Во имя Аллаха, поведай, что это было!

Стив молчал, пока не сели на коней. Путь их лежал к побережью. С запасными конями, провизией, водой и оружием у них были все шансы достичь берега.

— Я посмотрел, — наконец сказал Стив. — И жалею об этом. Я знаю, это зрелище будет до конца жизни преследовать меня во сне. Я видел его, но не могу описать так точно, как это можно сделать с земными творениями. Великий Боже, это родом не из нашего мира, оно не могло быть творением нормального рассудка. Человек — не первый владыка земли. Были другие, прежде чем он появился, и они дожили до наших дней, остатки страшных минувших эпох. Быть может, и сегодня не ослаб натиск на наш мир вселенных других измерений. С незапамятных времен чародеи с помощью магии призывали спящих демонов и повелевали ими. Видимо, и ассирийский колдун вызвал демоническое создание, чтобы оно отомстило за него и стерегло нечто, принадлежащее пеклу. Я постараюсь описать то, что видел. И никогда больше не будем говорить об этом. Это было огромное, черное, тяжелое чудовище без четких очертаний, оно ходило, как человек, но походило и на жабу. У него были крылья и щупальца. Я видел только спину, а если бы увидел его спереди, несомненно, утратил бы разум. Тот старый араб был прав. Боже, укрепи нас — это было чудовище, которого Ксуфтлан призвал из темных глубин земли, чтобы оно стерегло Пламень Ашшурбанипала!

Перевод: А. Бушков

name=t95>

Тварь на крыше

Звучит в ночи раскатом грома

               их тяжкий шаг.

Объятый страхом незнакомым,

               я слаб и наг,

На ложе корчусь. А на гребнях

               высоких крыш

Удар могучих крыльев древних

               колеблет тишь.

И высекают их копыта

               набатный звон

Из глыб гранитных мегалитов,

               покрытых мхом.

Джастин Джеффри. «Из древней страны»[10]

Начну с того, что, когда меня посетил Тассмэн, я удивился. Мы никогда не были близки — мне был не по душе его крутой нрав наемника. Кроме того, года три назад он публично обрушился на мою работу «Свидетельство присутствия культуры Нахуа на Юкатане», результат многолетних глубоких изысканий. Так что наши отношения сердечностью не отличались. Тем не менее, я принял его. Он был необычайно рассеян и как будто забыл о нашей взаимной неприязни. Я понял, что Тассмэн находился во власти какой-то одной, но глубокой и сильной идеи.

Я быстро дознался о цели его визита. Он, собственно, хотел чтобы я помог ему достать первое издание «Безымянных культов» фон Юнцта, книгу, известную как Черная Книга. Название это она получила не из-за цвета обложки, а из-за ее мрачного содержания. С таким же успехом он мог бы попросить у меня первый греческий перевод «Некрономикона»[11]. Правда, после возвращения с Юкатана, я все свое время посвятил коллекционированию древних книг, но даже намека до меня не доходило, что этот изданный в Дюссельдорфе том где-то еще существует.

Но надо немного рассказать про эту необычную работу. Из-за неоднозначности и крайней мрачности затронутой в ней тематики эту книгу долго считали просто-напросто бредом маньяка, а сам автор заслужил репутацию сумасшедшего. В то же время, нельзя было отрицать, что он сделал целый ряд несомненных открытий и что он сорок пять лет своей жизни потратил, скитаясь по экзотическим странам и открывая мрачные, глубоко сокрытые тайны. Тираж первого издания был очень мал, и большая часть экземпляров была сожжена перепуганными читателями, после того как некой ночью 1840 года фон Юнцта нашли задушенным в своей собственной спальне. Обстоятельства убийства так и остались нераскрытыми, но известно, что все двери и окна были тщательно заперты. Это произошло через шесть месяцев после его последней, окутанной таинственностью экспедиции в Монголию.

Спустя пять лет один лондонский издатель, некий Брайдуолл, рассчитывая на сенсацию, выпустил дешевое, пиратское издание этой книги в переводе. В книге было множество гротескных иллюстраций, но также и множество неверных толкований, ошибок переводчика и опечаток, характерных для дешевого издания. Научный комментарий отсутствовал. В результате оригинальный труд был полностью дискредитирован, а издатели и читатели забыли о нем до самого 1909 года, когда владельцы «Голден Гоблин Пресс», что в Нью-Йорке, решились на третье издание.

Текст был так старательно вычищен, что пропала почти четвертая часть оригинала. Книга была хорошо оформлена и иллюстрирована изысканными и жутковатыми рисунками Диего Васкеса. Она должна была выйти массовым тиражом. Но этому помешали эстетические вкусы издателей и высокая стоимость печати. Издание решено было реализовать по договорным ценам.

Я попытался объяснить все это Тассмэну, но он резко оборвал меня, заявив, что я напрасно считаю его полным невеждой. Издание «Голден Гоблин» является украшением его библиотеки, сказал он, и именно в нем он наткнулся на один, весьма заинтересовавший его фрагмент. Если мне удастся добыть для него экземпляр оригинального издания 1839 года, то я об этом не пожалею. Зная, что деньги мне предлагать бессмысленно, он, в обмен на затраченные усилия, опровергнет все свои обвинения, касающиеся результатов моих юкатанских изысканий и, кроме того, публично извинится на страницах «Сайентифик Ньюз».

Должен признаться, что я растерялся. Дело, видимо, было необычайной важности, раз Тассмэн шел на такие уступки. Я сказал, что, по-моему, дал уже достаточный отпор его нападкам в своих ответных статьях и что не хочу ставить его в такое унизительное положение. Но я приложу все силы, чтобы отыскать столь нужную ему книгу.

Он поспешно поблагодарил меня. Уже прощаясь, он туманно намекнул, что надеется отыскать в Черной Книге, сильно сокращенной в последующих изданиях, разрешение одной проблемы.

Я взялся за дело. После обмена письмами со знакомыми, друзьями, букинистами и антикварами со всего мира, я понял, что задача не из простых. Прошло три месяца, прежде чем мои усилия увенчались успехом и, благодаря помощи профессора Джеймса Клемента из Ричмонда, штат Вирджиния, я стал обладателем искомой книги.

Я дал знать Тассмэну, и он приехал из Лондона первым же поездом. Он горящими глазами глядел на толстый, пыльный фолиант в кожаном переплете с заржавевшими железными застежками, а пальцы его дрожали от нетерпения, когда он перелистывал пожелтевшие страницы. И когда он дико вскрикнул и ударил кулаком по столу, я понял, что он нашел то, что искал.

— Слушай! — воскликнул он и зачитал мне отрывок, в котором речь шла об одном очень древнем святилище, находящемся в джунглях Гондураса. В этом храме некое древнее племя, вымершее еще до прихода испанцев, поклонялось какому-то очень странному богу. Тассмэн вслух читал о мумии, которая при жизни была жрецом этого вымершего народа, а теперь покоилась в нише, вырубленной в цельной скале утеса, у которого возведено святилище. С высохшей шеи мумии свисала медная цепь, а на ней огромный, пурпурный драгоценный камень, вырезанный в форме жабы. Этот камень, по утверждению фон Юнцта, был ключом к сокровищам храма, скрытым в подземном склепе, глубоко под алтарем.

Глаза Тассмэна горели.

— Я видел этот храм! Я стоял перед этим алтарем! Я глядел на запечатанный вход в нишу, в которой, как утверждали туземцы, покоится мумия жреца. Это очень необычное строение. Оно более похоже на современные латиноамериканские здания, чем на руины, оставшиеся от доисторических индейцев. Индейцы, населяющие сейчас эти места, отрицают какую-либо свою причастность к храму. Они говорят, что выстроившие его люди принадлежали к другой расе и населяли эти края задолго до появления здесь предков нынешних туземцев. Я лично считаю, что эти стены — наследие давно погибшей цивилизации, распад которой начался за тысячи лет до прихода испанцев. Я хотел проникнуть в запечатанный склеп, но тогда у меня не было ни времени, ни нужного снаряжения. Я спешил выбраться к побережью, поскольку был ранен в ногу случайным выстрелом. К храму я попал по чистой случайности. Я хотел исследовать все подробно, но обстоятельства складывались неблагоприятно. Но сейчас-то мне ничто не помешает! Большое везение, что мне в руки попалась книга, изданная «Голден Гоблин», в которой я наткнулся на фрагмент с описанием храма. Но фрагмент был явно не полон, там только мельком упоминалось о мумии. Заинтересовавшись, я добрался до издания Брайдуолла, но там уперся в непроходимую чащобу идиотских ошибок и опечаток. Там переврано даже положение Храма Жабы, как его назвал фон Юнцт, — из Гондураса его перенесли в Гватемалу. Описание Храма грешит неточностями, но зато упоминается о рубине и говорится, что он является «ключом». К чему ключом, в этом Брайдуолловском издании ничего не сказано. Я почувствовал, что напал на след какого-то важного открытия, если, конечно, фон Юнцт не был безумцем, каковым его многие считают. Но то, что он был в Гондурасе, установлено точно. А если бы он не видел храма своими собственными глазами, то не смог бы его так точно описать, как это сделано в Черной Книге. Понятия не имею, каким образом он узнал о рубине. Индейцы, которые рассказывали мне о мумии, ничего о нем не знают. Можно только предположить, что фон Юнцту удалось как-то проникнуть в запечатанный склеп. У этого человека была необыкновенная способность докапываться до скрытых вещей… Из всего, что я узнал, вытекало, что, кроме фон Юнцта и меня, еще только один белый человек видел Храм Жабы — испанский путешественник Хуан Гонзалес, который исследовал тамошние места в 1793 году. Он вспоминает о странном сооружении, совершенно не похожем на другие остатки древних индейских строений. Он пишет также, хотя и достаточно скептично, о бытующей среди туземцев легенде, согласно которой в подземельях этого сооружения кроется «что-то необычное». Я убежден, что речь идет о Храме Жабы.

— Я прошу вас оставить у себя эту книгу, она мне уже не понадобится, — сказал Тассмэн после минутного молчания. — Завтра я отплываю в Центральную Америку. На этот раз я хорошо подготовился. Я намерен добыть то, что спрятано в храме, даже если мне придется его разрушить. Что там может быть спрятано, если не золото? Испанцы его каким-то образом прошляпили. Впрочем, когда они появились в Латинской Америке, храм давно уже был пуст. И испанцы не занимались мумиями, а предпочитали ловить живых индейцев, из которых пытками вытягивали сведения о сокровищах. Но я этот клад добуду.

И с этими словами он откланялся. Я же раскрыл книгу в том месте, где он прервал чтение, и до самой ночи сидел, погрузившись в поразительное, странное, а местами совершенно темное повествование фон Юнцта. Я отыскал места, где речь шла о Храме Жабы, и они повергли меня в такое беспокойство, что на следующее утро я попытался связаться с Тассмэном, но узнал только, что он уже отплыл.

Через несколько месяцев я получил от него письмо, в котором он пригласил меня приехать на пару дней в его поместье в Сассексе. Тассмэн попросил также, чтобы я захватил с собой Черную Книгу.

До его лежащего на отшибе владения я добрался уже в сумерках. Хозяин жил в условиях почти феодальных. Высокая стена отделяла от мира огромный парк и оплетенный плющом дом. Когда я шел от ворот к дому по широкой аллее меж двух рядов живой изгороди, то обратил внимание, что во время отсутствия хозяина саду не уделялось должной заботы. Густо растущие между деревьями сорняки почти полностью вытеснили траву для газонов. Среди густых неухоженных зарослей около внутренней стены ворочалось какое-то животное, то ли конь, то ли вол; я отчетливо слышал стук копыт на камнях.

Слуга окинул меня подозрительным взглядом и впустил в дом. Тассмэн ожидал меня в кабинете. Он метался по комнате, как лев в клетке. Его крупная фигура показалась мне более худой и жилистой, нежели перед отъездом. Тропическое солнце сделало бронзовой кожу его мужественного лица, на котором появились новые, глубокие морщины, а глаза горели огнем еще более яростным, чем раньше.

— Ну как, Тассмэн? — приветствовал я его. — Удалось? Нашли золото?

— Не нашел ни единой унции, — буркнул он. — Вся история — вздор… ну, может, не вся. В запечатанный склеп я проник, и там действительно была мумия…

— А камень? — спросил я.

Он достал что-то из кармана и подал мне. Я с интересом вгляделся. То был большой камень, чистый и прозрачный, как кристалл, но имеющий зловещий пурпурный оттенок. В полном соответствии с текстом фон Юнцта он был отшлифован в форме жабы. Я невольно вздрогнул — изображение было необычайно отталкивающим. Мое внимание привлекла тяжелая медная цепь, к которой крепился камень. На цепи была странная гравировка.

— Что это за знаки на ее звеньях? — спросил я, заинтересовавшись.

— Трудно сказать, — ответил Тассмэн. — Я думал, может, вам они знакомы. Я только заметил некоторое отдаленное сходство этих знаков с полустертыми иероглифами на монолите, известном как Черный Камень, который находится в венгерских горах. Я не смог их прочесть.

— Расскажите о своем путешествии, — попросил я.

Мы уселись поудобнее, держа в руках стаканчики с виски, и Тассмэн, как-то странно помешкав, начал свою историю.

— Храм я отыскал без особого труда, несмотря на то, что он расположен в безлюдной и редко посещаемой местности. Он построен вблизи скалистого утеса, в пустынной долине, неизвестной исследователям и не нанесенной на карты. Я даже не пытался определить его возраст, но построен он из необычайно твердого базальта, которого я больше нигде и никогда не видел. О невероятной древности постройки можно судить по степени выветривания камня. Большинство колонн его фасада уже рухнуло. Только обломки их торчат из истертых оснований, как редкие, обломанные зубы ухмыляющейся старой ведьмы. Внешние стены уже рассыпаются, зато внутренние — целехоньки, так же как и поддерживающие свод пилоны. Мне кажется, что они без особых хлопот выдержат еще тысячу лет, и стены внутренних помещений тоже. Главный зал храма — это огромное овальное помещение, пол которого выложен большими квадратными плитами. Посередине стоит алтарь — просто большой, круглый блок из того же твердого камня, что и весь храм. Алтарь украшен странной резьбой. За ним, вырубленный в цельной скале утеса, который составляет тыльную стену храма, находится склеп, где и покоится тело последнего жреца вымершего народа. Войти туда не составляло большого труда. Мумия была там, и все было, как описано в Черной Книге. Хотя мумия прекрасно сохранилась, я не смог определить, к какой расе принадлежал жрец. Высушенные черты лица и форма черепа наводили на мысль о некоторых вырождавшихся расах Нижнего Египта. Я был уверен, что жрец принадлежит народу, относящемуся скорее к кавказской расе, нежели к индейской. И это все, что я мог сказать. Во всяком случае, камень был на месте — свисал на цепи с высохшей шеи жреца.

С этого места рассказ Тассмэна стал так невнятен, что я с трудом улавливал смысл и начал уже задумываться, а не повлияло ли тропическое солнце скверным образом на состояние его психики. С помощью камня он отворил скрытые в алтаре двери — он не описал ясно, как он это сделал. Меня поразило, что он, по-видимому, и сам не понимал, как действует этот кристаллический ключ. Но как только камень коснулся алтаря, перед ним внезапно разверзся черный зияющий вход. Его таинственное появление гнетуще подействовало на души сопровождавших Тассмэна авантюристов, которые наотрез отказались последовать за ним внутрь.

Тассмэн пошел один, вооружившись пистолетом и электрическим фонарем. По каменным ступеням узкой спиральной лестницы, ведущей как будто к самому центру Земли, он спустился к узкому коридору, настолько темному, что, казалось, чернота полностью поглощала тонкий луч света. Он с какой-то странной неохотой упомянул также о жабе, которая все время, пока он был под землей, скакала перед ним, держась за границей светлого круга фонаря.

Он отыскал дорогу по мрачным туннелям и спускам — колодцам черноты, до которой можно было почти что дотронуться. Наконец он дошел до невысоких дверей, украшенных фантастической резьбой, за которыми и был, как он думал, тайник с золотом. Он ткнул в несколько мест своим драгоценным камнем, и двери, наконец, отворились.

— А сокровище? — воскликнул я нетерпеливо.

Он засмеялся, как бы издеваясь над самим собой.

— Не было там никакого золота, никаких драгоценностей, ничего… — Он поколебался. — Ничего такого, что можно унести с собой.

Снова рассказ его сделался туманным и несвязным. Я только понял, что храм он покинул весьма спешно, не пробуя больше искать какие-нибудь сокровища. Он хотел забрать с собой мумию, чтобы — как он утверждал — подарить ее какому-нибудь музею, но когда вышел из подземелья, не смог ее отыскать. Он предполагал, что его люди, испугавшись такого попутчика при возвращении на побережье, выбросили мумию в какую-нибудь пещеру или расселину.

— Таким образом, — закончил он, — я снова в Англии и не более богат, чем тогда, когда ее покидал.

— Но у вас есть эта драгоценность, — напомнил я, — это уж точно очень дорогая вещь.

Он посмотрел на камень без восторга, но с какой-то почти безумной алчностью.

— Вы думаете, это рубин? — спросил он.

Я покачал головой.

— Понятия не имею.

— Я тоже. Однако, покажите мне книгу.

Он медленно переворачивал толстые листы и читал, шевеля губами. Временами он качал головой, как будто чем-то удивленный, но наконец какое-то место надолго приковало его внимание.

— Насколько все же глубоко проник этот человек в запретные области, — сказал он наконец. — Неудивительно, что его настигла такая странная и таинственная смерть. Он, должно быть, предвидел свою судьбу… Вот здесь он предостерегает, чтобы люди не пытались будить тех, кто спит.

Он задумался.

— Да, тех, кто спит, — буркнул он снова. — На вид мертвые, а на самом деле лежат и только и ждут какого-нибудь глупого слепца, который пробудит их к жизни… Я должен был внимательно прочитать Черную Книгу… и должен был закрыть двери, когда уходил из склепа… Но ключ у меня, и я его не отдам, хотя бы весь ад за ним пришел.

Он вышел из своей задумчивости и как раз хотел что-то мне сказать, когда откуда-то сверху донесся странный звук.

— Что это? — он посмотрел на меня.

Я пожал плечами. Он подбежал к двери и позвал слугу. Тот появился минутой позже, и лицо его было бледно.

— Ты был наверху? — грозно спросил Тассмэн.

— Да, сэр.

— Что-нибудь слышал? — продолжал допрашивать Тассмэн жестким, почти обвиняющим тоном.

— Да, сэр, слышал, — ответил слуга с выражением неуверенности на лице.

— И что же ты слышал?

— Понимаете, сэр, — слуга неуверенно, слабо улыбнулся, — я боюсь, что вы меня примете за сумасшедшего, но если по правде, то больше всего это походило на то, как будто по крыше ходила лошадь.

В глазах Тассмэна появился безумный блеск.

— Идиот! — заорал он. — Проваливай!

Ошарашенный слуга выскочил из комнаты, а Тассмэн схватил сверкающий камень в форме жабы.

— Какого дурака я свалял! — воскликнул он яростно. — Слишком мало прочел… и двери надо было завалить… но, клянусь всеми святыми, ключ мой, и я его не отдам ни человеку, ни дьяволу!

И с этими необычными словами он повернулся и помчался наверх. Через минуту на верхнем этаже громко хлопнула дверь. Было слышно, как слуга осторожно постучал в нее, в ответ раздался приказ убираться, выраженный в чрезвычайно грубой форме. Кроме того, Тассмэн пригрозил, что пристрелит каждого, кто попытается войти в его комнату.

Если бы не было так поздно, я без колебаний оставил бы этот дом, так как был почти убежден, что хозяин сошел с ума. Но мне ничего другого не оставалось, как пройти в отведенную мне комнату, которую показал перепуганный слуга. Вместо того, чтобы лечь спать, я раскрыл Черную Книгу на той странице, где читал ее Тассмэн.

Если он не был сумасшедшим, то отсюда со всей определенностью следовал вывод, что в Храме Жабы он встретился с чем-то сверхъестественным. Необычный способ, каким открывались двери в алтаре, поразил его спутников, а в подземелье Тассмэн наткнулся на что-то, что поразило его самого. Я также предположил, что во время возвращения Тассмэна из Америки его кто-то преследовал. И причиной этой погони был драгоценный камень, который он называл ключом.

Я пытался найти какие-нибудь подсказки в тексте фон Юнцта, поэтому еще раз перечитал о Храме Жабы, о таинственной праиндейской расе, которая его воздвигла, и об огромном ржущем чудовище со щупальцами и копытами, которому поклонялись эти люди.

Тассмэн говорил, что когда в первый раз просматривал книгу, то слишком рано прервал чтение. Размышляя об этой невразумительной фразе, я наткнулся на отрывок текста, который привел его в такое возбуждение, — он подчеркнул его ногтем. Поначалу это место показалось мне очередным туманным откровением фон Юнцта; текст же попросту говорил, что бог храма является и его священным сокровищем. Я только через минуту сообразил, какие следствия вытекают из этого замечания, и холодный пот выступил у меня на лбу.

Ключ к сокровищу! А сокровищем храма является его бог! А спящие пробуждаются, если отворить двери их темницы! Потрясенный страшной мыслью, я вскочил на ноги, в этот миг громкий треск нарушил ночную тишину, и сразу после этого послышался жуткий человеческий вопль, полный смертельного ужаса.

Я выскочил из комнаты. Пока я бежал вверх по лестнице, я слышал звуки, заставившие меня сомневаться в собственном здравом уме. Уж не сошел ли я с ума? Я стоял под дверью Тассмэна и трясущейся рукой пытался повернуть ручку. Комната была заперта на ключ. Я колебался, и вдруг изнутри донеслось мерзкое пронзительное ржание, потом какой-то отвратительный хлюпающий звук, как будто огромное желеобразное тело протискивалось сквозь окно. А вслед за этим, когда затихли эти звуки, я мог бы присягнуть, что услышал шум гигантских крыльев. А после — тишина.

Я с трудом взял себя в руки и высадил дверь. Комнату заполнял какой-то желтый туман, издающий отвратительный запах. Я ощутил слабость и тошноту. Комната напоминала поле боя, но, как было установлено позже, в ней ничего не пропало, кроме пурпурного драгоценного камня, вырезанного в форме жабы, который Тассмэн называл ключом. Его так и не нашли. Оконную раму покрывала какая-то неописуемо отвратительная слизь. Посередине комнаты с размозженным, расплющенным черепом лежал сам Тассмэн, и на окровавленных остатках лица и головы явно был виден отпечаток огромного копыта.

Перевод: А. Бирюков

Крылья в ночи

1. Страшный кол

Опершись на свою изукрашенную диковинной резьбой трость, Соломон Кан хмуро и удивленно смотрел на открывшуюся ему загадку. Обратив лицо к восходу, покинув Невольничий Берег, чтобы углубиться в лабиринт джунглей и рек, он повидал множество опустевших деревень. Но ни одна не походила на эту. Ее жителей убил не голод — поблизости буйно разрослись посевы дикого риса. До этих отдаленных краев еще не добрались арабские работорговцы. Должно быть, какая-то междоусобная война, подумал Кан, разглядывая белевшие в траве кости и скалящиеся черепа — разбитые, проломленные.

Меж обвалившихся хижин сторожко крались шакалы и гиены. Но почему нападавшие пренебрегали добычей? Там и сям на земле валялись копья с источенными термитами древками, попорченные дождями и солнцем щиты. На шее одного скелета поблескивало ожерелье из затейливо раскрашенных камешков — ценный трофей для любого разбойника.

Он присмотрелся к хижинам. Странно: крытые соломой крыши большинства из них были раздерганы, разворошены, словно некие когтистые существа пытались через них попасть внутрь. И тут он увидел (его глаза широко раскрылись от удивления и недоверия) сразу за грудой гниющих обломков — остатков изгороди — вздымался огромный баобаб. До высоты шестидесяти футов его ствол был голым и таким толстым, что взобраться по нему было невозможно. И тем не менее высоко в ветвях повис скелет, словно наколотый на обломанный сук. Тайна холодной ладонью провела по спине Соломона Кана. Каким образом эти бренные останки оказались на дереве? Что за чудовищная лапа их туда вознесла?

Кан передернул плечами, его рука невольно скользнула к поясу, к черным рукояткам тяжелых пистолетов, эфесу длинной шпаги, кинжалу. Он не ощущал страха, который охватил бы обычного человека, столкнувшегося лицом к лицу с Безымянным Неизвестным. Годы странствий по удивительным странам, столкновения с необычными существами освободили его разум, дух и тело от всего, что было мягче китового уса и стали. Высокий, поджарый, худой, он напоминал сложением волка — ничего лишнего. Широкие плечи, длинные руки, нервы-канаты и железные мускулы, — портрет прирожденного убийцы и фехтовальщика. Темные джунгли, точнее, их колючки, обошлись с ним безжалостно. Одежда и потерявшая форму шляпа без пера были изодраны в лохмотья. Сапоги из кордовской кожи стоптались и прохудились. Солнце опалило загаром его грудь и плечи, но худое лицо аскета казалось нечувствительным к жарким лучам. Нездоровый цвет лица придавал ему вид трупа; лишь светлые холодные глаза разрушали это впечатление.

Еще раз пытливо оглядев деревню, Кан поправил пояс, переложил в левую руку украшенную резной кошачьей головой трость, давным-давно полученную в подарок от Н’Лонго. Шагнул вперед.

К западу от деревни тянулась густая полоса редколесья, переходящего в просторную саванну — колышущееся море травы, человеку по грудь, а кое-где и выше головы. За спиной — лес, переходящий в густые джунгли. Это оттуда Кан бежал, словно загнанный волк, а по его еще теплому следу спешили негры, подпиливавшие зубы в форме клыков. До сих пор ветерок доносил тихие отголоски тамтамов, разносивших по джунглям и саванне жуткое повествование о ненависти, жажде крови и бурчащих от голода желудках.

В памяти Кана еще жило бегство от почти неминуемой смерти. Слишком поздно, только вчера, он разобрался наконец, что угодил в края людоедов. И весь день бежал сквозь густые джунгли, мглу испарений; полз, прятался, петляя, путал следы, чуя за спиной страшных охотников. Он смог передохнуть лишь ночью, под покровом темноты миновав саванну. Теперь, утром, он не видел и не слышал своих преследователей, но не верил, что они отказались от погони — когда он вышел к деревне, негры наступали на пятки.

Соломон Кан смотрел на раскинувшийся перед ним край. На востоке дугой выгибался в его сторону полукруг горной цепи — голые, безлесые скалы. Они тянулись к югу, за горизонт, и их щербатые очертания напомнили Кану черные отроги Нигера. Поблизости брала начало прекрасная холмистая равнина, заросшая лесом, лишь самую малость уступавшим густым джунглям. Похоже, это было огромное плато, с востока замкнутое горами, с запада — саванной.

Пуританин двигался на восток размашистым плавным шагом, не знающим усталости. Где-то поблизости по его следам спешили черные дьяволы, с которыми он не имел никакой охоты встречаться в глухом месте. Не стоило надеяться, что выстрел из пистолета отпугнет их и заставит отказаться от погони: они настолько дикие, что их примитивные мозги не воспримут выстрела, как нечто сверхъестественное. Что до рукопашной, то даже Соломон Кан, которого сэр Френсис Дрейк прозвал «девонширским королем меча», не смог бы выиграть навязанную ему битву против всего племени.

Осталась позади деревня с ее грузом тайн и смертей. На таинственном плато царила мертвая тишина. Даже птиц не было слышно, один ара, что никогда не кричит, промелькнул в кронах. Тишину нарушали лишь кошачьи шаги Кана и шуршание несущего грохот бубнов ветра.

И вдруг англичанин увидел за деревьями нечто, заставившее сердце колотиться чаще — неожиданно на пути встал страх. Через миг Кан оказался лицом к лицу с воплощенным ужасом. Посреди большой поляны торчал кол, а к нему было привязано то, что было недавно черным человеком. Кан был когда-то закованным в цепи гребцом турецкой галеры, надрывался на плантациях в жарких краях, дрался с краснокожими индейцами в Новом Свете, выл от боли в застенках испанской инквизиции. Он знал, какими нелюдями бывают люди. Но теперь и он вздрогнул, превозмогая тошноту. Устрашили его даже не раны — хоть они и были ужасными — а то, что эти клочья человека еще жили, — когда он приблизился, поднялась упавшая на израненную грудь голова, дернулась, брызгая кровью, из бывших губ вырвался звериный стон.

При звуке голоса англичанина существо оглушительно завопило, затряслось в непроизвольных конвульсиях, завертело головой и, казалось, пыталось рассмотреть что-то пустыми глазницами. Потом застыло, прислушиваясь так, словно ожидало вестей с небес.

— Не бойся, — сказал Кан на диалекте речных племен. — Я не причиню тебе зла. Успокойся.

Произнося это, он был уверен, что его слова прозвучат впустую, но они нашли отклик в умирающем, полубезумном рассудке негра. Изо рта у него вырвались членораздельные слова, тихие и косноязычные, перемежаемые стонами и бормотанием. Он говорил на языке, родственном наречию, которому в своих долгих странствиях Кан научился у людей реки, ставших его друзьями. Кан разобрал, что несчастный давно уже томится у кола — много лун, бормотал негр в предсмертном бреду, — и все время злые твари тешатся, утоляя свои нелюдские прихоти. Их названия Кан никогда прежде не слышал. Звучало оно — акаана.

Но не эти акаана привязали негра здесь. Израненный страдалец назвал имя — Гору, жрец, перетянувший веревкой его ноги так, что она врезалась в тело. Кан удивился, что воспоминание об этой боли негр пронес через все кровавые пытки.

Потом, к ужасу Кана, негр упомянул о своем брате, помогавшем его привязывать. И заплакал, как дитя. Кровавые слезы ползли из пустых глазниц, он бормотал что-то о копьях, сломанных во времена какой-то стародавней охоты.

Англичанин осторожно освобождал негра от пут. Как он ни старался, изувеченный выл и скулил, словно издыхающий волк. Кан отметил, что его раны нанесены скорее клыками и когтями, чем ножами и копьями.

Наконец нелегкий труд был окончен, и измученное тело распростерлось на мягкой траве, со старой мятой шляпой Кана под головой. Негр тяжело дышал. Кан отстегнул флягу и влил в окровавленный рот немного воды.

— Расскажите мне об этих дьяволах, — сказал он, наклонившись. — Клянусь богом, я покараю их за их злодеяния, хотя бы сам Сатана встал на дороге.

Вряд ли умирающий услышал его слова. Зато сам Кан услышал новые звуки. Ара, со свойственным его роду любопытством, вылетел из ближнего перелеска и кружил так низко, что его длинные крылья задевали волосы англичанина. При шуме этих крыльев негр забился и закричал. Кан знал, что отныне этот вопль будет преследовать его в ночных кошмарах до самой смерти.

— Крылья! Крылья! Опять налетели! Помилуйте! Крылья!

Изо рта у него хлынула кровь, и он умер.

Кан встал и отер холодный пот со лба. Ни одна ветка, словно зачарованная, не шелохнулась в полуденной жаре, над землей царила тишина. Англичанин задумчиво смотрел на черную, враждебную полосу гор, вздымавшихся вдали, за саванной, — в стародавние времена на них было наложено проклятье, пуританин сейчас чуял это душой. Он осторожно поднял бездыханное тело, в котором недавно теплились жизнь, молодость, радость. Отнес его к ближним деревьям, сложил холодные руки на груди. Вновь передернулся, глянув на ужасные раны, потом завалил тело камнями, самыми тяжелыми, чтобы не добрались чуткие шакалы. Едва он закончил, что-то отогнало его сумрачные мысли и заставило вспомнить о собственном положении. То ли тихий отзвук, то ли просто волчье чутье заставило его обернуться. Что-то шевельнулось на другом краю поляны, и в высокой траве Кан увидел отвратительную черную рожу — кольцо из слоновой кости в плоском носу, вывернутые толстые губы, обнажавшие подпиленные зубы-клыки, хорошо различимые даже на таком расстоянии, глазки-бусинки, низкий скошенный лоб, на котором торчала густая грива. Не успела рожа исчезнуть, Кан отскочил под защиту окруживших поляну деревьев и помчался, как борзая, лавируя меж стволами. Казалось, еще миг — и он услышит торжествующий вопль охотников, увидит их, несущихся следом.

Однако вскоре он пришел к выводу: людоеды, скорее всего, преследуют его подобно некоторым хищникам — не спеша, но неустанно. Он перешел на шаг, прислушался и не услышал ни звука, однако чутьем загнанного волка знал: людоеды кружат поблизости, выжидают удобной минуты, чтобы напасть без всякого риска для собственной шкуры. Кан усмехнулся — хмуро, безрадостно. Если они хотят взять его измором, то убедятся, насколько уступают их мышцы его железным мускулам. Пусть только наступит ночь, а там, быть может, и удастся ускользнуть. Правда, в глубине души он был уверен, что англосаксонская доблесть, бунтовавшая при одной мысли о бегстве, рано или поздно заставит его остановиться и вступить в бой, пусть и с превосходящим стократ врагом.

Солнце клонилось к западу. Кан был голоден. На заре он сжевал кусочек сушеного мяса и с тех пор крошки во рту не держал. Временами он натыкался на родники, а однажды ему показалось, будто между деревьями виднеется крыша огромной хижины. Он далеко обошел то место. Трудно было поверить, что эта тихая равнина обитаема, но окажись так, здешние жители наверняка не лучше его преследователей.

Местность становилась все более неровной. Показались холмы и кручи. Кан приближался к отрогам безмолвных гор. Своих преследователей он так и не увидел. Оглядываясь, он замечал лишь неясное движение, колыхание трав, шевеление листвы, проскользнувшую тень, качнувшуюся ветку. Почему людоеды так осторожны? Почему не поднимутся наверх и не кончат игру?

Наступила ночь. Кан достиг склона, ведущего к отрогам черных гор, грозно возвышавшихся над ним. Они были его целью — там, верилось, он и скроется от преследователей, однако непонятное чувство отвращало его от этих мест. Здесь крылось загадочное зло, омерзительное, словно кольца спящей в траве гигантской змеи.

Царила непроницаемая темнота, только звезды ало мерцали в душной и жаркой тропической ночи. Кан на миг задержался в необычно густой рощице — за ней начиналось редколесье. Услышал тихий звук, но это не было шумом ночного ветра — тяжелые ветви не колыхнулись. Обернувшись, рассмотрел во мраке движение. Тень метнулась к нему, рыча по-звериному.

Кан, заметив блеснувшее в свете звезд лезвие, успел уклониться от удара, худые, жилистые руки схватили его, острые зубы впились в плечо. Борьба была жестокой. Потрепанную рубашку Кана разодрал выщербленный клинок, и он чудом перехватил руку с ножом. Выхватил стилет, дрожа и в любой миг ожидая удара копьем в спину. Удивился: почему медлят другие негры?! И продолжал бороться во всю силу своих железных мускулов. Сцепившись, они бились и дергались в темноте, и каждый старался всадить нож в противника. Ожесточенно борясь, они оказались на середине освещенной блеском звезд поляны, и Кан рассмотрел кольцо из слоновой кости в широком носу, острые зубы, щелкавшие у его горла, словно звериная пасть. Он оттолкнул вниз и назад стискивающие его запястья рук и вонзил стилет под ребро негру. Тот завопил, и в воздухе разнесся острый запах крови. В тот же миг удар огромных крыльев свалил оглушенного Кана наземь, и его противник исчез, вопя в смертельном ужасе. Кан вскочил. Крик раненого каннибала затих где-то над головой.

Кан напряг зрение. Показалось, что на фоне ночного неба он различает страшное, непонятное Нечто — человеческие конечности, громадные крылья, смутный силуэт. Оно исчезло так быстро, что, казалось, все это могло и померещиться.

Он подумал, что это было лишь страшным сном. Но, пошарив меж корней резной тростью, подаренной племенем Ю-ю (ею он отбил первый удар), Кан нашел нож каннибала. И окончательно убедил его собственный окровавленный стилет.

Крылья! Крылья в ночи! Скелет в деревне, развороченная солома крыш, искалеченный негр, чьи раны нанесены не ножом и не копьем, — он тоже кричал о крыльях! Наверняка эти края — место охоты гигантских птиц, сделавших людей своей добычей. Но если это птицы, почему они сразу не сожрали того несчастного, привязанного к колу? В глубине души Кан не верил, что какая бы то ни было птица может походить на ту заслонившую звезды тень.

Он пожал плечами. Тишина. Куда, в конце концов, подевались каннибалы, так долго гнавшиеся за ним? Неужели их обратила в бегство смерть их товарища?

Кан проверил свои пистолеты. Вряд ли в ночной тьме людоеды рискнут подниматься в горы.

Нужно выспаться, пусть даже по его следу идут все демоны Старого Света. Донесшийся с запада глухой рев предупредил его, что хищные звери вышли на охоту. Быстрым шагом он спустился вниз, в густую рощицу, подальше от того места, где на него напал людоед. Там он взобрался высоко на дерево и отыскал развилку, в которой мог уместиться. Переплетение веток над головой защищало его от любого крылатого создания, а если поблизости окажется хищник, то разбудит его, взбираясь на дерево, — Кан спал почти так же чутко, как кошка. Что до змей и леопардов — с ними он встречался тысячу раз.

Соломон Кан заснул, и его сон был отрывочным, смутным, наполненным ужасом перед чудовищами из эпох, когда не было еще человека. Наконец кошмар вылился в столь ясные образы, будто все происходило наяву. Кану снилось, что он внезапно проснулся и выхватил пистолет — он так долго вел жизнь одинокого волка, что хвататься за оружие стало его естественной реакцией на внезапное пробуждение. Снилось, что на ветку перед ним уселось странное, едва различимое существо, уставилось голодными сверкающими глазами — их взгляд, казалось, проникал в самые отдаленные уголки мозга. Существо было худое, высокое, удивительно бесформенное и настолько сливалось с темнотой, виднелось тенью, что выдавало себя лишь длинными узкими глазами. Кан во сне смотрел на него как зачарованный: и в глазах того зажглось словно бы недоумение, неуверенность, и он ушел по ветке, шагая, как человек, распахнул огромные серые крылья, отпрыгнул прочь, исчез. Кан вскочил. Сон медленно развеивался.

В готическом склепе — переплетении ветвей — он был один. Конечно, ему приснился сон… Но образ был столь выразителен, столь нелюдской мерзости полон… Только теперь Кан почуял в воздухе едва уловимую вонь, похожую на запах хищной птицы. Прислушался. Ночной ветер, шелест листьев, львиный рык — и ничего более. Кан снова уснул, а высоко над лесом в звездном небе кружила тень, описывая круги, словно гриф над раненым волком.

2. Сражение в небе

Дневной свет залил полосу гор на востоке. Кан проснулся. Вспомнил ночной кошмар и, спускаясь с дерева, еще раз поразился его четкости. Утолил жажду у родника, а несколько плодов помогли заглушить голод. Глянул в сторону гор. Он привык бороться до конца, а где-то в той стороне свил свое гнездо страшный враг рода человеческого. Пуританин расценил его существование точно так, как некогда перчатку, брошенную ему в лицо запальчивым девонширским щеголем.

Взбодренный сном, он тронулся в путь широким размеренным шагом. Миновал лесок — свидетеля ночной схватки — достиг подножия гор, где деревья росли все реже. Полез вверх. Задержался лишь на миг — глянуть назад. С высоты, несмотря на далекое расстояние, легко рассмотрел опустевшую деревню — кучку хижин из бамбука и глины. Одна из них, стоявшая особняком, была больше остальных.

И вдруг сверху на него обрушилось что-то страшное, трепеща ужасными крыльями! Кан был ошеломлен. Все, казалось, подтверждало догадку об охотящемся по ночам крылатом чудовище, и он не ожидал нападения средь бела дня. Но оно вновь пикировало на него словно бы из середины ослепительного солнечного диска — напоминавшее нетопыря страшилище. Кан увидел длинные, широко распростертые крылья и меж ними — жуткое человеческое лицо. Выхватил пистолет. Выстрелил. Чудовище дернулось, перекувырнулось и рухнуло у его ног.

Ошеломленный, удивленный, он смотрел на труп, сжимая пистолет. Без сомнения, это создание было демоном из черных пучин пекла — так рассудил пуританин Кан. И все же демона убил кусочек свинца. Кан изумленно пожал плечами. Всю жизнь он бродил самыми удивительными дорогами, но никогда не встречал хоть мало-мальски похожего.

Создание это напоминало человека, но было не по-человечески высоким, не по-человечески худым. Длинная, узкая, безволосая голова казалась головой хищника. Маленькие, прилегающие, очень острые уши, помутневшие после смерти глаза — косые, необычного желтого цвета. Нос узкий и крючковатый, как клюв хищника. Рот напоминал глубокую рану. Искривленные в гримасе агонии узкие губы, покрытые пеной, обнажали волчьи клыки.

Но все же нагое чудовище напоминало человека. Широкие сильные плечи, худая шея, длинные мускулистые руки. Большой палец — как у некоторых обезьян, и все пальцы вооружены большими кривыми когтями. Грудь этого существа была удивительно безобразной — словно корабельный киль, от которого назад уходят ребра. Длинные паучьи ноги заканчивались большими, цепкими, похожими на ладони, ступнями, и большой палец противостоял остальным — как у человека. Когти задних лап походили скорее на длинные ногти. Однако самое необычное у этого удивительнейшего существа — его спина. Прямо из плеч росли два огромных крыла — похожие на крылья бабочки, но это — натянутая на костный скелет кожа. Начинались они чуть ниже плечевых суставов и кончались, не достигая узких бедер. Длиной они, как прикинул Кан, были около восемнадцати футов.

Англичанин поднял чудовище, подержал на весу, невольно вздрагивая от прикосновения гладкой кожистой перепонки крыльев. Весило оно чуть меньше половины того, что весил бы человек такого роста — примерно шести с половиной футов. Наверняка его кости устроены подобно птичьим, а в теле нет ни капли жира. Кан отступил на шаг, еще раз осмотрел свою жертву. Выходит, его сон был явью, омерзительное создание, это самое или другое такое же, сидевшее возле него на ветке, оказалось реальностью…

Шелест огромных крыльев! Что-то рухнуло с неба! Обернувшись, Кан сообразил, что совершил непростительный для бродяги джунглей грех — охваченный удивлением и любопытством, потерял бдительность. Новый крылатый монстр уже тянулся к его горлу. Не было времени выхватить второй пистолет. Кан увидел дьявольское, наполовину человеческое лицо меж трепещущих крыльев, ощутил боль от их ударов, в грудь ему впились острые когти, потом он потерял опору, под ним разверзлась пустота.

Крылатый монстр оплел ноги человека своими, когти со страшной силой вонзил в грудь. Волчьи клыки нацелились жертве в горло, но англичанин, стиснув когтистую шею, отпихнул мерзкую голову. А правой рукой пытался достать кинжал. Птицеподобное существо медленно поднималось вверх, и, мимолетно глянув вниз, Кан увидел, что они уже высоко вознеслись над кронами деревьев. Он уверен был, что живым из этой схватки в воздухе не выйдет. Даже если убьет своего противника, сам разобьется при падении насмерть. Однако врожденная ярость приказывала ему хотя бы ценой собственной жизни уничтожить врага.

Отталкивая зубастую пасть, Кан изловчился наконец, выхватил стилет и глубоко вонзил его в грудь чудовища. Человек-нетопырь забился в конвульсиях, из его стиснутого горла вырвался скрипучий хриплый крик. Он бешено извивался, отчаянно бил крыльями, выгибался и дергал головой, тщетно пытаясь освободиться, и вонзал в горло врага смертоносные клыки. Все глубже вонзая когти одной руки в грудь человека, когтями другой раздирал лицо и тело. Но израненный, окровавленный англичанин, не издав ни звука, с яростнымупорством бульдога все сильнее сжимал худую шею, бил кинжалом. А далеко внизу, под ними, испуганные глаза наблюдали за разыгравшейся в вышине битвой.

Тем временем борющиеся оказались над плоскогорьем. Слабеющие крылья чудовища с трудом выдерживали тяжесть двух тел, и они быстро приближались к земле. Кан этого не видел — глаза ему застилала ярость, заливала кровь. Клок кожи свисал со лба. Ему, израненному, мир виделся ослепительным кровавым кружением, в котором ясным и четким была лишь неодолимая ярость.

Вялые, конвульсивные удары крыльев гибнущего чудовища еще какое-то время удерживали их над густыми кронами огромных деревьев. Англичанин почувствовал, что хватка когтей и оплетающих его ног слабеет, а удары врага становятся слабыми. Последним усилием он вонзил кинжал в грудь чудовища и ощутил, как оно забилось в агонии. Крылья безжизненно обвисли, оба, победитель и побежденный, камнем рухнули на землю. Сквозь багровый туман Кан видел колеблемые ветром, несущиеся навстречу ветви, потом они били его по лицу и рвали одежду, когда сплетенные в смертельном объятии тела падали сквозь кроны, и сучья раздирали Кану ладони. Он стукнулся головой обо что-то твердое, и его поглотила бездонная черная пропасть.

3. Под сенью ужаса

Тысячу лет бежал Кан по широким чернокаменным коридорам ночи. В непроницаемой темноте над ним с шумом пролетали гигантские крылатые демоны. Во мраке он боролся с ними, как загнанная в угол крыса дерется с нетопырем-вампиром. Бесплотные рты нашептывали ему в уши чудовищные богохульства и тайны, а его искавшая опоры нога дробила человеческие черепа.

Возвращение из страны видений было внезапным. Оно заявило о себе склонившимся над Каном полным и симпатичным черным лицом. Кан увидел, что лежит в чистой, хорошо проветренной хижине. От бурлящего над огнем котелка плыли аппетитные запахи, и Кан понял, что ужасно голоден. И удивительно слаб — поднятая к перевязанной голове рука дрожала, загорелая прежде кожа посерела.

Над ним стояли толстый мужчина и высокий воин с угрюмым лицом.

— Он пришел в себя, Куробо, — сказал толстяк. — Его разум ожил.

Худой кивнул и крикнул что-то. Снаружи ответили.

— Что это за место? — приподнявшись, спросил Кан на диалекте, которому выучился давно — наречие это напоминало язык здешних негров. — Как давно я здесь?

Толстый негр мягко заставил его лечь, прикоснувшись к груди нежной, как у женщины, ладонью.

— Это последняя деревня народа богонда, — сказал он. — Мы нашли тебя под деревом на склоне. Ты был тяжело изранен и лежал без памяти. Много дней ты бредил в горячке. Теперь тебе нужно поесть.

В хижину вошел молодой воин с курившейся паром миской. Кан жадно набросился на еду.

— Смотри, Куробо, он ест, как леопард, — подивился толстяк. — И один на тысячу не выжил бы после таких ран.

— Верно, Гору, — сказал другой. — И он еще убил того акаана, что изранил его.

Кан с усилием приподнялся на локтях.

— Гору?! — крикнул он дико. — Жрец, что привязывает людей к колу для пиршества демонов?!

Он хотел вскочить, прикончить толстого негра, но слабость волной захлестнула его, хижина расплылась в тумане, и он рухнул. Вскоре он спал здоровым сном. Когда проснулся, увидел у своего ложа юную тоненькую девушку. Звали ее Ньела. Она накормила Кана. Он, набравшись уже сил, задал ей множество вопросов, а она отвечала — робко, но рассудительно. Была она из племени богонда, которым правили вождь Куробо и жрец Гору. Никто до сих пор не видел белого человека, в жизни не слыхивали о нем. Обычный человек не выжил бы после таких ран, считали негры. Англичанин поразился, когда узнал, сколько дней пролежал в беспамятстве. Еще больше поразился, что не поломал себе все кости — оказалось, удар смягчили ветви и труп акаана. Кан спросил о Гору, и толстый жрец тут же пришел, неся его оружие.

— Кое-что мы нашли около тебя, — сказал он. — Кое-что у тела акаана, которого ты убил оружием, поражающим огнем и дымом. Ты, должно быть, бог. Но боги не истекают кровью, а ты едва не умер от ран. Кто же ты?

— Я не бог, — ответил Кан. — Я такой же человек, как и ты, хоть кожа у меня и белая. Я из далекой страны за морем — самой красивой, самой сильной. Зовут меня Соломон Кан, бездомный странник. От умирающего я услышал твое имя. Однако лицо у тебя доброе…

Тень набежала на лицо жреца. Он повесил голову.

— Отдыхай и набирайся сил, человек, бог, кто бы ты ни был. Потом я расскажу тебе о страшном проклятии, лежащем на этом древнем крае.

В течение следующих дней Кан набирался сил с обычной для него жаждой дикого зверя. Гору и Куробо долгие часы просиживали у его ложа, посвящая в удивительные тайны.

Их племя происходило из иных мест. Сто пятьдесят лет назад они пришли на это плоскогорье и дали ему имя своей далекой родины. Там, в Старой Богонде, они были сильным племенем, жившим у великой реки далеко на юге. Войны с другими племенами подорвали их могущество, и в конце концов они подверглись опустошительному набегу. Гору рассказал легенду о великом исходе. Тысячи миль прошли они по джунглям, по топям, неустанно отбивая нападения врагов. В конце концов, пробившись через земли диких каннибалов, они пришли сюда, где им не угрожали набеги врагов, но стали узниками этих мест, откуда ни им, ни их потомкам не вырваться вовек. Они угодили в ужасную Страну Акаана. Их предки слишком поздно сообразили, отчего так издевательски хохотали людоеды, преследовавшие их до плато.

Племя богонда достигло земель, богатых водой и дичью. Тут бродило множество коз и диких свиней. Сначала люди вволю охотились на свиней, но потом, по весьма серьезным причинам, стали их оберегать. Заросшие травой равнины меж плоскогорьем и джунглями кишели антилопами и буйволами. Жило там и множество львов, забредавших даже на плоскогорье. Однако «богонда» означает «убийца львов», и минуло не так уж много лун, прежде чем недобитые гигантские кошки переселились пониже. Но потом предки Гору убедились, что бояться следовало не львов…

Когда выяснилось, что каннибалы и не собираются пересекать саванну, уставшие от долгих странствий люди построили две деревни — Верхнюю и Нижнюю Богонду. Кан был сейчас в Верхней, а виденные им руины — все, что осталось от Нижней.

Вскоре негры разобрались, что угодили в страну чудовищ со страшными клыками и когтями. Ночью они слышали шум огромных крыльев и видели диковинные силуэты, заслонявшие звезды или маячившие на фоне луны. Стали пропадать дети и, наконец, один молодой охотник заблудился в горах, где его и застала ночь. Наутро искалеченное тело упало с неба на главную улицу деревни, и от раздавшегося с высоты сатанинского хохота кровь застыла в жилах перепуганных жителей. В Богонде быстро поняли весь ужас своего положения.

Сначала крылатые боялись людей, прятались, лишь по ночам выбирались из своих пещер, но со временем набрались наглости. Как-то среди бела дня молодой воин застрелил одного из них из лука. Но чудовища знали уже, что в силах убивать людей. Предсмертный вопль демона призвал целую стаю его сородичей. Они снизились и разорвали стрелка в клочья на глазах односельчан.

Люди решили покинуть дьявольские края. Сотня воинов отправилась в горы, чтобы найти проход. Но они обнаружили лишь крутые склоны. Отыскали и усеянные пещерами обрывы, где гнездились крылатые.

Вспыхнувшая тогда первая яростная битва меж людьми и вампирами закончилась сокрушительным поражением людей. Луки и копья негров оказались бессильны против когтей чудовищ. Из сотни ушедших в горы воинов не уцелел ни один. Акаана преследовали убегающих и последнего настигли на расстоянии выстрела из лука от деревни.

Сообразив, что путь через горы заказан, люди решили вернуться той дорогой, по которой пришли сюда. На равнине их встретили орды людоедов и после страшной, длившейся весь день битвы принудили вернуться назад, отчаявшихся, понесших огромные потери. Гору рассказал: пока шла битва, в небе роились ужасные монстры, кружили и хохотали, глядя, как люди гибнут во множестве.

Оставшиеся в живых после двух сражений залечили раны и с фатализмом черного человека смирились с неизбежным. Их осталось около полутора тысяч — мужчин, женщин и детей. Они построили хижины, стали обрабатывать землю, пытаясь приспособиться к жизни под сенью кошмара.

В то время людей-птиц было гораздо больше, и они при желании могли бы извести народ под корень. Ни один из воинов не осмелился бы один на один вступить в бой с акаана, который был сильнее человека, нападал, как ястреб, а если он промахивался, крылья уносили его от любой опасности.

Тут Кан прервал жреца: почему негры не убивали демонов из луков? Гору пояснил: нужна твердая рука и меткость, чтобы поразить акаана в воздухе. Вдобавок кожа у монстров такая грубая, что стрела, если хоть чуть-чуть отклонится от прямой, уже не нанесет им и царапины. Кан вспомнил, что негры всегда были плохими стрелками, а наконечники стрел делали из каменных отщепов, кости или кованого железа, мягкого, как медь. Вспомнил о Пуатье и Азенкуре[12]. Дорого бы он дал, чтобы иметь здесь роту опытных английских лучников или отряд мушкетеров.

Гору рассказал, что акаана не собирались полностью истреблять народ Богонды. Основной их пищей были все же небольшие свиньи, которыми кишело плоскогорье, и молодые козы. Иногда они охотились над саванной на антилоп, но вообще-то избегали открытых пространств и боялись львов. Не залетали и в джунгли, где не размахнуться было их крыльям. Держались скалистых отрогов и плоскогорья. Что за земли лежали за горным хребтом, никто в Богонде не знал.

Акаана позволили людям обосноваться на плоскогорье из тех же соображений, по каким люди запускают мальков в пруды и позволяют диким животным плодиться — для собственной надобности. Эти вампиры, как поведал Гору, обладали поразительным и жутким чувством юмора — их забавляли мучения корчившихся от боли людей. И потому в горах раздаются вопли, обдающие холодом людские сердца.

Прошли годы, и люди научились не дразнить своих хозяев: акаана довольствовались тем, что время от времени похищали ребенка, которого ночь застала за деревенской изгородью, или нападали на заблудившуюся девушку. В хижины они не врывались, кружили высоко, не спускались на улицы. Богонда жила более-менее беспечно — вплоть до недавнего времени.

Гору знал, что акаана вымирают, и довольно быстро. Он надеялся, что остатки его народа переживут крылатых. Но, добавлял он с обычным своим фатализмом, тогда на плоскогорье неминуемо нагрянут людоеды, и уцелевшие угодят им в котлы. Вампиров сейчас не более полутора сотен. Белый удивился: отчего же в таком случае воины не устроят великую облаву и не истребят вампиров всех до единого? Жрец горько усмехнулся и повторил все, что говорил о боевых качествах вампиров. К тому же все племя Богонда насчитывает не более четырехсот душ, и акаана для него — единственная защита от людоедов с закатной стороны.

За последние тридцать лет племя потеряло больше народу, чем когда-либо. По мере того, как число акаана уменьшалось, росла их злоба. Они похищали все больше людей, чтобы мучить их и пожирать в глубине своих страшных мрачных пещер высоко в горах. Гору рассказал о нападениях на охотников и работавших в поле; о нечеловеческих криках и воплях, раздававшихся всю ночь; о доносившемся с гор хохоте, замораживавшем кровь в жилах, хохоте, мало чем схожем с людским; об оторванных руках и головах, падавших на деревню с неба; об ужасных пиршествах под звездами.

Потом пришла засуха и великий голод. Высохли ключи, погибли посевы проса, маниоки и бананов. Антилопы, олени и буйволы — главная добыча негров — ушли в джунгли искать воду. На плоскогорье поднялись львы — голод поборол их страх перед людьми. Много людей умерло, а оставшиеся в живых вынуждены были охотиться на свиней — пищу акаана. Чудовищ это разозлило. Голод, львы и негры уничтожили всех коз и половину свиней.

Наконец засуха минула, но несчастье совершилось. Жалкие остатки огромных некогда стад бродили по плоскогорью, животные сделались пугливыми, и ловить их стало трудно. Негры съели свиней, акаана принялись за негров. Жизнь людей стала адом. Ниже расположенная деревня, где осталось сотни полторы жителей, взбунтовалась. Полубезумные от притеснений, они поднялись против своих владык. Акаана, подстерегавший высоко над крышами ребенка, был убит из луков. Затем люди Нижней Богонды забаррикадировались в хижинах и стали ждать решения своей судьбы.

Гибель пришла ночью. Акаана побороли свой страх перед строениями и всей стаей налетели с гор. Верхнюю деревню разбудили вопли, означавшие конец Нижней Богонды. Всю ночь охваченные ужасом люди Гору лежали, боясь пошевелиться, слушали леденящие кровь завывания и вопли. Наконец все затихло, рассказывал жрец, утирая со лба холодный пот, но долго еще в ночи разносились отголоски страшного дьявольского пиршества. А на рассвете жители Верхней Богонды увидели, как улетает ужасная стая — словно демоны возвращались в пекло. Акаана летели медленно, тяжко взмахивая крыльями, словно насытившиеся грифы. (Кан сочувственно кивнул. Его холодные глаза светились упорством сильнее, чем когда-либо прежде).

Много дней люди тряслись от страха, ожидали, что же с ними будет. Наконец ужас побудил их к жестокому решению: они стали тянуть жребий, и того, кому не повезло, привязывали к колу на полпути меж двумя деревнями, надеясь, что акаана расценят это как знак покорности, и жители Верхней Богонды избегнут страшной участи соплеменников. Этот обычай, сказал жрец, они переняли у каннибалов — те в старые времена почитали вампиров за богов и каждую луну приносили им человеческую жертву. Однако, обнаружив случайно, что акаана можно убить, каннибалы больше не считали их богами — Гору долго объяснял, почему ни одно смертное существо не достойно божественных почестей, как бы ни было оно злобно и могущественно.

Предки Гору время от времени приносили крылатым жертву, чтобы задобрить их, но постоянным ритуалом это так и не стало. Лишь теперь, не видя иного выхода, это возвели в обычай. Акаана привыкли получать жертву, и потому, что ни месяц, жители деревни выбирали сильного юношу или девушку и привязывали их к колу.

Кан внимательно следил за лицом Гору, когда тот говорил о вынужденных жертвах, и понял, что горе жреца непритворно. И содрогнулся при мысли о племени сынов человеческих, медленно, но неотвратимо исчезающем в утробах чудовищ.

Он рассказал о несчастном, которого нашел, придя в эти места. Жрец кивнул, и на глаза у него навернулись слезы. Весь день и всю ночь провела там несчастная жертва, и акаана утоляли свою дикую жажду мучительства. До сих пор ежемесячные жертвы отводили гибель от Верхней Богонды — остались еще свиньи, да время от времени какой-нибудь ребенок исчезал в пещерах редеющего племени вампиров.

Кан спросил:

— Что, каннибалы никогда не поднимаются на плоскогорье?

Гору кивнул — чувствуя себя в джунглях в безопасности, в саванну они не заходят никогда.

— Но за мной они гнались до самого подножия гор!

Гору кивнул: но людоед был один-одинешенек. Жители Богонды отыскали его следы. Какой-то смельчак превозмог в охотничьем азарте страх перед ужасным плоскогорьем. За что и поплатился.

Кан скрипнул зубами, что всегда заменяло ему ругательство. Невыносимой была мысль, что он так долго убегал от одного-единственного преследователя. Не удивительно, что тот крался так осторожно и напал лишь с наступлением темноты. Почему же акаана схватил тогда не его, а негра? И почему не напал на него вампир, присевший ночью на сук?

Людоед был ранен, пояснил Гору, и это побудило вампира к нападению — чудовища прилетают издалека на запах крови, как грифы. Но они очень осторожны. Никогда прежде они не видели подобного Кану человека — не испугавшегося при виде акаана, — а потому решили понаблюдать за ним и застать врасплох.

— Что же это за твари, откуда взялись? — спросил Кан.

Гору пожал плечами. Его предки застали акаана здесь и до того ничего о них не слышали. С людоедами они не общались и не могли ничего от них узнать. Акаана жили в пещерах, нагие, как звери, не знали огня, ели сырое мясо. Однако что-то вроде языка у них было, и они признавали власть какого-то своего царя. Большая их часть погибла во времена великого голода — у них тогда сильный пожирал слабейшего. Оставшиеся быстро вымирали — в последние годы негры не заметили среди них ни самок, ни молодых. Когда-нибудь они исчезнут, но Богонда уже погибла. Хотя… Гору умоляюще посмотрел на белого, но пуританин вдруг поразился одному давнему воспоминанию, легенде, слышанной во времена былых скитаний.

Много лет назад старый жрец племени ю-ю рассказывал ему, как некогда с севера нагрянули крылатые демоны, пролетели над его страной и исчезли над южными джунглями. Жрец припомнил пришедшие из глубины веков предания об этих тварях — некогда превеликое множество их обитало у горьких вод обширного озера, далеко к северу отсюда. Столетия назад некий вождь и его воины сражались с чудовищами, убили многих из луков, а остальные бежали на юг. Вождя звали Н’Ясунна, и был у него огромный челн со множеством весел, чьи удары быстро мчали челн по горьким водам.

Холод обдал Кана, перед ним словно отворились Врата, ведущие в Бездны Времени, Пространства. Он понял, что одна еще более старая зловещая легенда оказалась истиной. Чем могло быть это большое горькое озеро, как не Средиземным морем, и кем был вождь Н’Ясунна, как не героем Язоном, одолевшим гарпий и прогнавшим их не только к архипелагу Строфады, но и в Африку? Старое языческое предание оказалось правдой, подумал Кан, ошеломленный нахлынувшими догадками. Если миф о гарпиях оказался реальностью, как насчет остального — Гидры, кентавров, Химеры, Медузы, Панов и сатира? Может быть, правдивы все старинные легенды, повествующие о чудовищах с клыками и когтями, кошмарах зла? О, Африка, Черный Континент, край теней и страхов, чудищ мрака, бежавших сюда с севера!

Кан очнулся от размышлений — Гору робко, осторожно потрогал его за рукав.

— Избавь нас от акаана! — попросил он. — Если ты и не бог, ты силой равен богу! В руке у тебя трость ю-ю, что некогда служила жезлом императоров и посохом великих жрецов! Твое оружие посылает смерть с огнем и дымом — наши юноши видели, как ты убил двух акаана. Ты станешь царем… богом… кем только пожелаешь! Больше месяца прошло, как ты в Богонде. Пришло время жертвы, но у кровавого кола никого нет. Акаана остерегаются летать над деревней, не крадут больше детей. Мы сбросили это ярмо, поверив в тебя!

Кан прижал ладонь к сердцу.

— Ты сам не понимаешь, чего требуешь! — воскликнул он. — Видит бог, сердце мое призывает меня избавить от зла эти края, но я не всемогущ. Могу из пистолетов убить несколько чудовищ, но пороху у меня почти что не осталось. Будь у меня порох и пули и мушкет, охота удалась бы на славу… но мушкет я утратил на одержимом духами Береге Скелетов. И если даже мы избавимся от монстров, как быть с людоедами?

— Они боятся тебя! — крикнул старый Куробо. Девушка Ньела и юноша Лога, что должен был стать очередной жертвой, глядели на него умоляюще. Кан оперся подбородком на кулак и тяжело вздохнул:

— Хорошо. Если вы считаете, что я смогу стать щитом, охраняющим ваш народ, я до конца дней моих останусь в Богонде.

Соломон Кан остался жить в Богонде в тени Ужаса. Люди здесь были добрые. Их природное жизнелюбие и веселость были подавлены долгой жизнью под властью страха, но теперь, с приходом белого человека, они зажили новыми надеждами. Сердце англичанина щемило от уважения, которым его окружили. Негры пели, работая в поле, танцевали вокруг костров, провожали его взглядами, полными восхищения и обожания. Пуританина же мучила собственная беспомощность, он знал, что окажется плохой защитой, когда крылатые монстры посыплются с небес.

Но он по-прежнему жил здесь. Во сне он видел чаек, кружащих над склонами Девоншира, возносящихся в чистое голубое небо. А когда просыпался, зов неизведанных дальних стран разрывал ему сердце. Но он остался в Богонде и ломал голову, пытаясь отыскать беспроигрышный план истребления чудовищ. Часами он просиживал, опершись на трость ю-ю, надеясь, что черная магия придет на помощь оказавшемуся бессильным разуму белого человека. Но бесценный дар Н’Лонга ничем не мог помочь. Лишь однажды Кану удалось вызвать жреца, отделенного от него сотнями миль, но Н’Лонга сказал: он сможет помочь лишь тогда, когда против Кана выступят сверхъестественные силы. А гарпии к таковым не относятся.

Кое-какие мысли были, но Кан отбросил их. Он думал о какой-нибудь западне — но как поймать акаана в ловушку?

Рык львов служил мрачным аккомпанементом его тяжелым думам. На плоскогорье осталось мало людей, и сюда стали захаживать хищные звери, не боявшиеся ничего, кроме копий охотников. Кан горько усмехнулся. Огорчали его не львы — их-то можно выследить и убить поодиночке…

Чуть в отдалении от деревни стояла большая хижина Гору, где некогда собирался совет племени. Наверняка в ней хватало грозных фетишей, но жрец, безрадостно махнув рукой, пояснил: мощь магии фетишей велика, но только в борьбе со злыми духами. Против крылатых дьяволов из мяса и костей они бессильны.

4. Безумие Соломона

Ужасные вопли вырвали Кана из сна без сновидений. У хижины страшной смертью гибли люди. Он всегда спал с оружием и потому не потерял времени на сборы. Выскочил наружу. К его ногам припал кто-то, обхватил их и забормотал. В полутьме Кан узнал молодого Лога — лицо юноши было страшной кровавой маской, тело вдруг обмякло. Из мрака доносились пронзительные крики, вопли, шум огромных крыльев, треск раздираемых крыш, демонический хохот монстров. Англичанин высвободился из мертвых рук и побежал на свет меркнущего костра. Он различал в ночи лишь мельтешение летучих силуэтов; твари носились в воздухе, перепончатые крылья заслоняли звезды.

Кан схватил тлеющую головню и ткнул ее в крышу своей хижины. Огонь высоко взметнулся, осветил все вокруг, и Кан застыл в ужасе. Пришла кровавая и страшная гибель. Крылатые вампиры летали по улицам, кружили над головами бегущих, разметывали крыши, чтобы добраться до охваченных ужасом жертв.

Сдавленно вскрикнув, англичанин очнулся от оцепенения, выхватил пистолет, выстрелил, и метнувшаяся было к нему крылатая гарпия с горящими глазами рухнула мертвой. Кан дико взревел и ринулся в бой. В его крови проснулась ярость предков — язычников-саксов. Ошеломленные и устрашенные, порабощенные долгими годами унижений и страха негры не способны были к организованному отпору. Большинство умирало безропотно, как овцы, и немногие, обезумев от ярости, пытались драться. Но их стрелы отскакивали от грубой кожи крыльев, а дьявольское проворство чудовищ помогало им уворачиваться от копий и топоров. Взлетая вверх, они избегали удара, а потом, спикировав, валили жертву на землю, где когти и клыки завершали кровавое дело.

Кан увидел старого Куробо — его прижали к стене хижины, но под ногами его лежал труп чудовища, оказавшегося недостаточно проворным. Двуручным топором вождь отбивался от полдюжины дьяволов, рубил со всего размаху. Англичанин метнулся ему на помощь, но его остановил тихий жалобный стон. Поблизости от него лежала Ньела — ее терзал огромный монстр. Гаснущий, молящий взгляд девушки искал белого. Выругавшись, Кан выпалил из второго пистолета. Вампир опрокинулся навзничь, трепеща слабеющими крыльями. Кан одним прыжком оказался возле девушки. Она поцеловала руку, поддерживавшую ее голову. И глаза ее закрылись.

Кан осторожно опустил тело на землю, поискал взглядом Куробо, но увидел лишь клубок вампиров, навалившихся на лежащего. Безумие обуяло пуританина. С ревом, перекрывающим шум резни, он ринулся в бой. Вскочил, выхватил шпагу и пронзил горло монстра, а когда чудовище рухнуло, извиваясь и вопя, обезумевший англичанин устремился на поиски новых врагов.

Повсюду в муках умирали жители Богонды, убегали, пробовали защищаться, а демоны гонялись за ними, как ястребы за зайцами. Люди прятались в хижинах. Монстры срывали крыши или выламывали двери. К счастью, происходившего внутри Кан не видел. Охваченный ужасом и безумием, англичанин был убежден, что это он стал виновником трагедии. Поверив в него, негры перестали приносить жертвы, вышли из повиновения своим страшным владыкам, а теперь несли за это кару и Кан не смог их уберечь. Горькой чашей стали для него полные муки глаза негров. В них не было ни гнева, ни жажды отмщения ему, только боль и немой укор — он был их богом, но не сумел их защитить.

Он бежал по деревне. Монстры, завидев его, бросали свои покорные жертвы и пытались ускользнуть. Но скрыться от Кана было нелегко. Сквозь застилавшую ему глаза багровую мглу (ее причиной был не пожар) он разглядел, как гарпия, схватив обнаженную женщину, впилась в нее волчьими клыками. Кан сделал выпад, вампир, бросив вопящую жертву, взмыл вверх. Англичанин отшвырнул шпагу и прыгнул, как кровожадная пантера, вцепился врагу в горло, оплел ногами его тело.

Он снова сражался в воздухе, на сей раз над крышей хижины. Страх парализовал холодный умишко гарпии, она и не пыталась вцепиться ему в горло, силилась лишь вырваться от безумного врага, чей кинжал раз за разом впивался ей в тело. Она дико верещала и била крыльями, но острие нашло ее сердце, и гарпия рухнула наземь.

Крыша смягчила их падение. Кан и умирающая гарпия пробили ее и упали на извивающиеся тела. Отблески пожара озаряли хижину, и при слабом свете англичанин увидел окровавленные клыки в разинутой пасти, карикатуру на человеческое лицо, еще хранящую жизнь. Он выплыл из лабиринта сумасшествия, его стальные пальцы сомкнулись на горле монстра, их хватку не смогли разомкнуть ни когти, ни удары крыльев. Пальцы он разжал, лишь ощутив, что жизнь покинула монстра.

Снаружи продолжалась резня. Кан вскочил, ощупью нашел какое-то оружие и выбежал на улицу. Гарпия попыталась взлететь из-под самых его ног, топором — это оказался топор — Кан опрокинул ее, и она рухнула замертво. Кан побежал дальше, спотыкаясь о трупы, вопя в бешенстве.

Вампиры улетали. У них пропала всякая охота драться с этим белокожим безумцем, еще более страшным в своей ярости, чем они. Но гарпии уносились в ночное небо не одни. В когтях они держали кричащие жертвы. Кан, сжимая окровавленный топор, метался во все стороны, но наконец остался один в заваленной трупами деревне. Закинув голову, чтобы послать кружащим над ним монстрам свои проклятья, он ощутил, как на лицо ему падают теплые капли. Высоко в ночном небе слышались предсмертные вопли людей и хохот вампиров. Кана покинули последние проблески рассудка: в ночи раздавались отголоски кровавого пиршества, с неба падал кровавый дождь, а Кан бормотал что-то несвязное, время от времени разражаясь воплями.

Чем он выглядел, спотыкаясь о кости и черепа, как не символом человечества — с бесполезным топором в руке, выкрикивая ужасные проклятья могучим крылатым демонам ночи, демонически хохотавшим над ним и заливавшим ему глаза кровью жертв?

5. Белокожий победитель

Со стороны гор забрезжил слабый, бледный рассвет и озарил то, что некогда было деревней Богонда. Хижины уцелели все, кроме одной, превратившейся в груду тлеющих углей; но крыши большинства из них были сорваны. Улицы завалены трупами. Опершись на окровавленный топор, Соломон Кан смотрел на это торжество смерти замутненными безумием глазами. Хотя его грудь, лицо и руки покрывала кровь из многочисленных ран, он не чувствовал боли.

Народ Богонды погиб не безропотно. Среди тел негров валялось семнадцать трупов гарпий. Шестерых уложил Кан, остальных — негры. Но из четырехсот жителей Богонды ни один не дожил до утра, а насытившиеся гарпии улетели в свои пещеры.

Медленно, механически переступая, Кан отправился искать свое оружие. Нашел кинжал, пистолеты, шпагу и трость ю-ю, вышел из деревни и направился в сторону хижины Гору. Замер, пораженный увиденным. Теша свой кровожадный юмор, гарпии позабавились — на белого взирала висевшая над входом голова старого жреца. Щеки его запали, губы искривились в бессмысленной гримасе ужаса, глаза смотрели взглядом обиженного ребенка. Они показались Кану средоточием изумления и тоски.

Кан посмотрел на бывшую Богонду, потом на мертвое лицо Гору и поднял к небу стиснутые кулаки. Глаза его горели, пена выступила на губах — Кан проклинал небо и землю, все высшие и низшие сферы. Проклинал холодные звезды, жаркое солнце, насмешливую луну и шум ветра, все судьбы и предначертания, все, что любил и ненавидел, умолкшие города, залитые водами океанов, минувшие века и прошедшие эпохи. Этот сумасшедший взрыв проклятий он обратил к богам и демонам, для которых человечество служит лишь забавой, к человеку, что живет слепцом и сам подставляет свою шею под стальные копыта своих божков.

И замолчал. Откуда-то снизу донесся львиный рык. Глаза Кана хитро блеснули. Он долго стоял, не шелохнувшись, и угнездившееся в его мозгу безумие подарило ему отличный план. Он отрекся про себя от только что произнесенных проклятий. Пусть боги с бронзовыми копытами и сделали человека предметом своих забав и развлечений, но они подарили ему хитроумия и жестокости больше, чем любому другому живому существу.

— Ты останешься здесь, — сказал голове Гору Соломон Кан. — Тебя высушит солнце, сморщит холодная ночная роса. Я не допущу к тебе хищных птиц, и твои глаза увидят смерть твоих врагов. Да, я оказался не в силах спасти народ Богонды. Но, клянусь богом моего народа, отомстить за вас смогу. Человек — забава и жертва титанических Тварей и Темноты, распростерших над ним свои громадные крылья. Но и посланцев зла может постигнуть неудача — и ты, Гору, своими глазами в этом убедишься.

В течение следующих дней Кан трудился, не покладая рук, вставал с первым лучом солнца и долго работал после заката, при бледном лунном свете, наконец падал от усталости и засыпал. Случалось, ранил себя по неосторожности, но не лечил раны, они заживали сами. Он спускался в низины и рубил там бамбук, таскал наверх огромные охапки длинных толстых стеблей. Валил деревья, срезал гибкие лианы, служившие ему вместо веревок. Всем этим он укреплял стены и буковые стебли, связывал их лианами. Покрывал крышу длинными бревнами, их связывал тоже. Лишь слон, и то с превеликим трудом, смог бы разрушить эту постройку.

На плоскогорье появилось множество львов, и стада небольших свиней быстро поредели. Тех, что спаслись от хищников, убивал Кан и бросал шакалам. Он был в глубине души человеком мягким, и резня эта ему претила, хоть он и сознавал, что животные все равно стали бы добычей хищников. Но что бы он ни чувствовал, без этой бойни не обойтись, она была неотъемлемой частью его плана — и он приказал сердцу стать тверже стали.

Дни складывались в недели. Кан работал день и ночь, в редкие минуты передышки беседуя со сморщенной, мумифицированной головой Гору. Удивительно, но глаза старого жреца ничуть не изменились — и при солнечном свете, и при лунном сиянии они все время смотрели на англичанина, как живые. Когда память о сумасшествии отодвинулась далеко в прошлое, возвращаясь лишь в ночных кошмарах, Кан часто думал, померещилось ему тогда или мертвые губы Гору в самом деле шевелились, вели разговоры о необычайных и таинственных вещах.

Он видел акаана — они кружили высоко в небе, не спускаясь даже тогда, когда он с пистолетами под рукой укладывался спать в большой хижине. Монстры опасались его умения посылать смерть с огнем и громом. Сначала, заметил Кан, они летали неспешно и вяло, отяжелевшие от мяса, пожранного той страшной ночью, унесенного в пещеры. Но дни шли за днями, и они худели, все дальше улетали в поисках пищи. Кан, глядя на них, разражался громким шальным смехом. Раньше ему не удалось бы осуществить свой план. Но теперь не было людей, которых гарпии могли бы сожрать. И свиней больше не было. На всем плоскогорье не осталось ни одного живого существа, способного стать пищей вампиров. Почему они даже не пробовали летать к восточным отрогам гор, англичанин не пытался доискаться. Может, там были такие же густые джунгли, как на западе. Кан видел, как акаана пытались охотиться в саванне на антилоп, но львы брали с них дорогую плату за такую смелость. У акаана не было сил драться со львами, их хватало лишь на свиней, оленей и людей.

Наконец они стали подлетать все ближе, и Кан часто видел в темноте их сверкающие жадные глаза. И понял, что пришел его час. Огромные буйволы, достаточно сильные и злые, чтобы не опасаться вампиров, забредали на плоскогорье, чтобы разорять заброшенные поля. Кану удалось отбить одного от стада и криком, камнями погнать в сторону хижины Гору. Предприятие это оказалось нелегким и опасным. Несколько раз англичанин едва ускользнул от атак разъяренного животного, но наконец ему удалось застрелить быка у самой двери хижины.

Дул сильный западный ветер. Кан расплескал в воздухе несколько пригоршней свежей крови, чтобы гарпии почуяли ее запах у себя в горах. Освежевал буйвола и часть мяса унес в хижину, туда же утащил кости, а сам спрятался в зарослях поблизости и стал ждать.

Ждал он недолго. В утренней тишине раздался шум крыльев, и вскоре мерзкая туча опустилась у хижины. Наверняка прилетели все до единой бестии — Кан с неостывшим удивлением разглядывал эти удивительные существа, так похожие на человека, так непохожие на демонов библейских легенд. Окутанные огромными крыльями, как плащами, они прохаживались и о чем-то толковали меж собой пронзительными, скрипучими голосами, в которых не было ничего человеческого. Нет, это не люди, заключил Кан. Они — некая овеществленная чудовищная шутка Природы, причуда юного мира, в котором все создания были лишь опытами. А может, они — продукт ужасного, грешного брака людей со зверями или выродившаяся ветвь развесистого древа эволюции. Кан давно уже подозревал, что правы философы древности, утверждавшие, что человек — лишь высшая форма животного. И коли Природа создала в древности множество удивительных животных, почему она не могла заняться опытами с монструальными формами рода людского? Наверняка человек, подобный Кану, был не первым хозяином земли, быть может, и не последним.

Гарпии колебались, их останавливало врожденное недоверие к строениям. Несколько монстров взмыли в воздух и попытались развалить крышу, но Кан строил на совесть. Они вновь приземлились, и наконец один, возбужденный манящим запахом крови и видом свежего мяса, вошел внутрь. В этот же миг, словно по сигналу, за ним ринулись остальные. Когда последний вампир скрылся в хижине, Кан протянул руку и дернул длинную лиану. Дверь, выдержавшая бы натиск разъяренного буйвола, с грохотом захлопнулась, засов вошел в гнездо.

Кан покинул свое укрытие и посмотрел на небо. В хижину набилось сотни полторы гарпий, и в воздухе не видно ни одной. Он понял, что поймал в ловушку все стадо. Усмехнулся, вытащил кремень и кресало, высек искру на вороха сухой соломы, которыми были обложены стены. Изнутри донесся беспокойный гомон — твари сообразили, что попались. Вверх потянулась узкая струйка дыма, сверкнуло багровое пламя, и все занялось огнем. Сухие бамбуковые стволы горели, как порох.

Еще миг, и огонь охватил хижину. Монстры учуяли дым и зашумели. Кан слышал их голоса, слышал, как они пытаются проломить стены. Усмехнулся жестоко, безрадостно. Порыв ветра взметнул огонь на крышу. Внутри было сущее пекло. Кан слышал, как чудища бились о стены — стены дрожали от ударов, но выстояли. Ужасное рычание казалось ему музыкой. Потрясая кулаками, он захохотал, и его смех был страшен. Пронзительный вой монстров заглушил треск пожарища, и потом, когда пламя прорвалось внутрь, вой сменился жалобными стонами. Дым густел, ветер разносил вокруг отвратительный запах горелого мяса.

Временами Кан видел сквозь пелену дыма, как, маша опаленными крыльями, какой-нибудь монстр пытался взлететь. Тогда он спокойно прицеливался и стрелял. Кану показалось, что губы исчезавшей в пламени головы Гору внезапно раздвинулись в улыбке, и человеческий смех прозвучал в шуме пламени — но огонь и дым иногда выделывают удивительные штуки…

С дымящимся пистолетом в одной руке и тростью ю-ю в другой, Кан стоял над тлеющими головнями, навсегда скрывшими от людских глаз страшных полулюдей-чудовищ. Некогда герой забытого эпоса прогнал их из Европы, а теперь Кан стоял неподвижно, словно памятник своему триумфу. Рушатся древние империи, умирают чернокожие люди, гибнут даже демоны прошлого, и надо всем возвышается потомок героев, наисильнейший воитель всех времен — неважно, ходит он в воловьей шкуре и рогатом шлеме или одет в ботфорты и камзол, древний боевой топор держит в руке или рапиру, дориец он, сакс или англичанин, зовут его Язон, Хенгист[13] или Соломон Кан.

Он стоял, и клубы дыма возносились к утреннему небу. На плоскогорье рычали вышедшие поохотиться львы. Медленно, словно солнечный свет, пробивавшийся сквозь туман, к человеку возвращался рассудок.

— Свет божьих лампад достигает и мрачных, забытых всеми мест, — угрюмо сказал Кан. — Зло царит в уединенных местах, но оно не бессмертно. За ночью приходит свет, и исчезает мрак даже здесь, в глухом углу. Удивительны твои предначертания, бог моего народа, но кто я такой, чтобы усомниться в твоей мудрости? Мои ноги несли меня в страну зла, но ты не позволил причинить мне вреда и сделал меня бичом, карающим зло. Над людскими душами еще распростерты широкие крылья страшных чудовищ, и много видов зла целят в сердце, ум и тело людское. Но когда-нибудь, я надеюсь, тени растают, и Князь Тьмы будет навсегда посажен на цепь в безднах ада. А пока этого не произошло, люди лишь в собственном сердце должны видеть опору в борьбе с чудовищами, чтобы наконец с твоей помощью восторжествовать над ними.

Соломон Кан посмотрел в сторону немых гор и ощутил беззвучный зов, летящий из-за них, от непознанных дорог. Кан поправил пояс, сжал трость и обратил лицо к востоку.

Перевод: А. Бушков

Голуби преисподней

Глава 1. Свист во тьме

Грисвелл проснулся внезапно. Каждый его нерв звенел, предупреждая об опасности. Он в изумлении осмотрелся вокруг, сначала не соображая, где он находится и что здесь делает. Лунный свет просачивался через запыленные окна, и большая белая комната с высоким потолком и зияющим провалом камина была совершенно незнакомой. Затем, когда он высвободился из паутины сна, сразу вспомнил, где он и как сюда попал. Повернув голову, он посмотрел на своего компаньона, спящего на полу около него. Джон Браннер был всего лишь смутной громадной формой во тьме, которую едва серебрила луна.

Грисвелл попытался вспомнить, что его разбудило. В доме было тихо, и снаружи тоже стояла тишина, нарушаемая только заунывным уханьем совы далеко в сосновом лесу. Но вот ему удалось поймать ускользнувшее воспоминание. Это был кошмар, сон, до того наполненный смутным ужасом, что заставил его проснуться в страхе. Воспоминание нахлынуло вновь, живо обрисовывая отвратительное видение.

Но был ли это сон? Должно быть, так, но он так странно смешался с недавними действительными событиями, что теперь трудно было понять, где кончается реальность и начинается фантазия. Ему, спящему, казалось, что он вновь пережил несколько часов, бодрствуя.

Сон начался внезапно, едва только он и Джон увидели дом, в котором сейчас лежали. Они подъехали, гремя железом и подпрыгивая на выбоинах старой дороги, которая вела через сосновые леса, в которых он и Джон скитались вдали от дома в Новой Англии в поисках приключений. Они приметили этот старый дом с галереями и балюстрадами, поднимавшийся посреди зарослей дикого кустарника навстречу заходящему солнцу. Дом сразу же завладел их вниманием, возвышаясь на фоне зловеще багряного заката, — черный, застывший, мрачный.

Они жутко устали от дороги, от тряски по лесным калдобинам на протяжении всего дня. Старый заброшенный дом будоражил их воображение своим былым великолепием и полным упадком. Они оставили машину на дороге, и, когда поднимались по узкой дорожке из кирпича, почти заросшей густой порослью, над домом взмыла стая голубей и унеслась прочь с диким шумом крыльев.

Дубовая дверь осела на сломанных петлях. Пыль лежала густым толстым слоем на полу широкой темной прихожей и на ступеньках лестницы, ведущей куда-то вверх. Они повернули и вошли в просторную, пустую пыльную комнату с блестящей паутиной по углам. Пыль лежала везде.

Немного поговорив о том, что неплохо бы развести огонь в камине, они тем не менее решили этого не делать. Солнце село и быстро пришла тьма, кромешная тьма сосновых лесов, в которых было полно гремучих змей, представлявших немалую опасность для человека. Поев из банок, они завернулись в одеяла около холодного камина и мгновенно уснули.

Практически все это приснилось Грисвеллу. Он вновь увидел мрачный дом, воздвигнутый среди леса, увидел полет голубей, когда он и Джон подходили по разбитой дорожке к дубовым дверям. Он увидел темную комнату, в которой они сейчас лежали, и две темные фигуры, закутанные в одеяла, распростертые на пыльном полу. Это был он и его друг. С этого момента сон слегка изменился, выходя из реальности и слегка окрашиваясь страхом. Он вновь видел просторную пыльную комнату, едва освещенную серебристым светом луны, свет которой струился из какого-то скрытого источника, так как в комнате не было окон. Но при сером свете он увидел еще три маленькие фигуры, неподвижно висящие в ряд, их спокойствие и неподвижность вселяли холодный ужас в его душу. Не было слышно ни звука, но он чувствовал присутствие страха и безумия, затаившегося в темном углу… И он вновь перенесся в пыльную комнату с высоким потолком и лежал сейчас напротив камина.

Он лежал, закутанный в одеяло и напряженно всматривался в темный провал двери и затемненный холл, туда, где луч лунного света падал на лестницу с балюстрадой в каких-то семи шагах от него. И там, на лестнице, было нечто — скрюченное, уродливое существо, призрачная тварь, которая, однако, не была видна в луче света. Но тусклое желтое пятно, которое могло быть лицом, было повернуто в его сторону, как будто нечто затаилось на лестнице, злобно рассматривая его и Джона. Холодный ужас ударил по его нервам, и он проснулся, еслидействительно спал.

Он моргнул. Луч света по-прежнему падал на лестницу, но никакой уродливой фигуры там не было. Однако страх, навеянный жутким сном, все еще был с ним. Он сделал несколько непроизвольных движений, пытаясь разбудить товарища, лежащего рядом, но внезапно раздавшийся звук парализовал его.

Что-то свистело этажом выше. Свист был жутким и одновременно сладким, не неся никакой определенной мелодии, — это просто был свист, мелодичный и пронзительный. Такие звуки в заброшенном доме были тревожными сами по себе, но нечто большее, чем страх насильственного вторжения, держал в оцепенении Грисвелла. Он не мог измерить меру ужаса, владевшего им. Рядом зашевелился Браннер, его фигура смутно обрисовалась во тьме, голова была повернута в сторону лестницы, словно Джон прислушивался. Сверхъестественный свист стал более сладким и более дьявольским.

— Джон, — прошептал Грисвелл сухими губами. Он хотел кричать, объяснить товарищу, что на лестнице что-то есть и это что-то не сулит им ничего хорошего, что они должны немедленно покинуть дом. Но голос замер в сухой глотке.

Браннер встал. Его башмаки гулко стучали по полу, когда он уверенно двинулся навстречу неведомому за дверью. Без спешки он прошел через комнату и смешался с тенями, которые сгущались у лестницы.

Грисвелл лежал, не в состоянии пошевелиться. Он был в замешательстве. Кто же свистел наверху? Грисвелл видел Джона, видел, как он шел, целеустремленно всматриваясь во что-то, чего Грисвелл не мог видеть наверху за лестницей. И его лицо не было лицом лунатика. Джон прошел через полосу света и исчез из поля зрения Грисвелла, хотя тот и пытался кричать ему вслед. Еле слышный шепот — это было все, что он смог издать.

Свист перешел на более низкую ноту и замер. Грисвелл слышал, как лестница скрипела под размеренными шагами Джона. Сейчас он вошел в прихожую наверху, так как Грисвелл слышал шум его шагов прямо над собой. Внезапно шум шагов прекратился и наступила тишина, словно вся ночь задержала дыхание.

И тут же ужасный крик разорвал тишину, заставив Грисвелла подскочить на полу.

Странный паралич, который так долго держал его в неподвижности, теперь был сломлен. Он шагнул было к двери, но затем постарался взять себя в руки. Шаги наверху возобновились. Джон возвращался. Он не бежал. Поступь была даже тверже и размеренней, чем прежде. Вновь, заскрипели ступени лестницы. Рука, ощупывающая перила, была отчетливо видна в полосе лунного света. Другая — чудовищный испуг сковал Грисвелла, когда он увидел, что другая рука держала маленький топор-секиру, тускло мерцавшую в призрачном свете. Был ли это Браннер, тот, кто спускался теперь по лестнице?

Да! Фигура попала под сноп лунного света, и Грисвелл узнал ее. Отчетливо было видно лицо Браннера, и вопль сорвался с губ Грисвелла. Лицо Джона было бескровным, словно это было лицо трупа, и струйки крови стекали по щекам, глаза были стеклянными и глубоко запавшими, а кровь сочилась из глубокой раны, которая проходила по верху головы, разделяя череп надвое.

Грисвелл не помнил точно, как он смог выбраться из этого проклятого дома. Память сохранила только обрывочные воспоминания о том, как он выпрыгнул через затянутое паутиной окно на рыхлый газон, как вслепую промчался по лужайке к черневшей стене сосен. В небе висела луна, которую он видел как бы в кроваво-красном тумане, а в голове его не сохранилось и капли здравого смысла.

Какая-то искра разума вернулась к нему, когда он увидел у дороги машину. В мире, который внезапно стал кошмаром, это был предмет, отражавший привычную реальность: но едва только он дотронулся до дверцы, сухое отвратительное шуршание донеслось до него, и он отпрянул от слегка колышущейся массы, которая поднималась из темноты на раскачивающихся кольцах с сидения водителя и пронзительно зашипела на него, выбросив вперед раздвоенный язык, блестящий в лунном свете.

С воплем ужаса он бросился бежать по дороге, бежать безо всякой цели. Его парализованный мозг не был в состоянии мыслить. Он только подчинился одной-единственной мысли — бежать, бежать, бежать до тех пор, пока не упадет в изнеможении.

Черные стены сосен беспокойно колыхались вокруг него: он был в плену иллюзий, и ему казалось, что он так и не сдвинулся с места. Но вот еще какие-то звуки проникли через пелену тумана, окутавшего его мозг, — дробный неумолимый топот позади него. Повернув голову, он увидел что-то, настигавшее его, — собака или волк, он не мог определить этого в темноте. Глаза этого существа горели, как шары зеленого пламени. Задыхаясь, он увеличил скорость, обогнул поворот дороги и тут услышал храп лошади, увидел ее, и до него донеслось проклятие всадника. В руке незнакомца блестела голубая сталь.

Как спасательный круг, Грисвелл ухватил поводья и упал, задыхаясь.

— Ради бога, помогите мне! — Он едва переводил дыхание. — Эта тварь! Она убила Браннера, а теперь охотится за мной! Смотрите!

Два одинаковых огненных шара светились сквозь бахрому кустарника у дороги. Всадник выругался, и Грисвелла буквально оглушил грохот шестизарядного револьвера — еще и еще. Огненные искры исчезли, и всадник, вырвав поводья из рук Грисвелла, умчался в сторону поворота. Шатаясь, Грисвелл встал. Его руки и ноги тряслись. Всадника не было видно несколько минут, затем он галопом вернулся обратно.

— Держитесь середины дороги, — сказал он. — Скорее всего это был лесной волк, хотя я никогда не слышал, чтобы он преследовал людей. Вы хоть знаете, что это было?

Грисвелл только слабо кивнул головой в ответ. Всадник четко обрисовывался в лунном свете, глядя на Грисвелла сверху вниз, и дымящийся револьвер все еще был зажат у него в руке. Это был крепко сбитый человек среднего роста и, судя по его широкополой шляпе и башмакам, уроженец здешних мест, в то время как одежда Грисвелла сразу выдавала в нем чужака.

— Что все это значит?

— Я не знаю, — беспомощно ответил Грисвелл. — Мое имя Грисвелл. Я и еще Джон Браннер, мы путешествовали вместе. На ночь мы остановились в заброшенном доме. Боже мой! — вскричал он. — Я должно быть сошел с ума! Что-то появилось и смотрело с лестницы — что-то с желтым лицом. Я думал, что все это мне приснилось, но, должно быть, все это было в действительности. Потом кто-то наверху начал свистеть, и Браннер поднялся и пошел к лестнице, словно загипнотизированный. Я услышал, как он закричал или что-то закричало, а затем он начал спускаться вниз по лестнице с окровавленным топором в руке! И, Боже мой, сэр, он был мертв! Его голова была рассечена пополам. Я видел его мозг и сгустки крови, и это было лицо мертвого человека. Но он спускался по лестнице! Пусть Бог будет моим свидетелем, я не вру. Джон Браннер был убит в темном холле наверху, а затем его мертвое тело спустилось вниз по лестнице.

Всадник ничего не ответил на этот бессвязный монолог. Он сидел на лошади, как статуя, и его профиль четко выделялся на фоне звезд. И Грисвелл не мог видеть выражение его лица, так как оно было скрыто широкими полями шляпы.

— Вы думаете, что я сумасшедший? — сказал он беспомощно. — Видимо, так оно и есть.

— Я не знаю, что и думать, — ответил всадник. — Здесь только один дом подходит под ваше описание — поместье Блессонвиль. Проверим. Мое имя Таннер. Я шериф этого графства и сейчас возвращаюсь домой.

Он соскочил с лошади и встал рядом с Грисвеллом. Он оказался ниже тощего англичанина, но гораздо более крепко скроенным. Было что-то от природной решимости в его осанке и уверенность в своих силах. Да, он был опасным соперником для любого человека, осмелившегося бросить вызов шерифу.

— Вы боитесь вернуться обратно к этому дому? — спросил шериф, и Грисвелл содрогнулся от пережитого ужаса, но в нем уже заговорило упрямство его предков — пуритан.

— Мысль о том, чтобы вновь увидеть этот дом и пережить весь ужас еще раз, приводит меня в состояние, близкое к обмороку. Но бедный Браннер! — он опять поперхнулся словами. — Мы должны найти его тело! Боже мой! — вскричал он, когда весь ужас создавшегося положения дошел до него. — Что мы найдем? Если мертвый человек ходит, то…

— Посмотрим, — флегматично сказал шериф, обматывая поводья вокруг левого локтя и перезаряжая револьвер. Медленно они пошли в направлении дома.

Кровь Грисвелла, казалось, превратилась в лед при мысли о том, что они могут там обнаружить. Сильная дрожь сотрясала все его тело.

— Боже мой, как зловеще выглядит этот дом на фоне черных сосен! Он дурно выглядел и тогда, когда мы поднимались по ветхой лестнице и увидели голубей, вспорхнувших в небо с балюстрады лестницы.

— Голубей? — Таннер бросил на него быстрый взгляд. — Вы видели голубей?

— Да, конечно. Очень много их сидело на парапете.

Они прошагали некоторое время молча, потом Таннер внезапно сказал:

— Я прожил в этом графстве всю жизнь. Проезжал и проходил мимо этого дома тысячу раз, думаю, во все часы дня и ночи. Но никогда не видел здесь голубей.

— Их было множество, — повторил изумленный Грисвелл.

— Я встречал людей, которые клялись, что видели стаю голубей на балюстраде как раз на закате, — медленно проговорил Таннер. — Все это были негры, кроме одного. Он был бродягой. Он разжег во дворе костер, намереваясь там переночевать. И он рассказал мне о голубях. Я был там на следующее утро. От костра остался один пепел, там же была жестяная кружка и жаровня, на которой он жарил свинину, а его одеяло выглядело так, словно на нем никто не спал. С тех пор его никто не видел. Это было двенадцать лет тому назад. Негры говорят, что видят здесь голубей, но никто не рискнет прийти сюда между закатом и рассветом. Они говорят, что голуби — это души Блессонвиллей, выпущенных из ада ночью. Негры говорят, что красное зарево на западе — это отсвет ада, потому что ворота его открыты, когда Блессонвилли вылетают.

— Кто же эти Блессонвилли? — дрожа, спросил Грисвелл.

— Некогда они владели этой землей. Англо-французская фамилия. Пришли сюда из Вест-Индии задолго до покупки Луизианы. Гражданская война уничтожила их, как и многих других. Некоторые были убиты на войне, а большинство вымерло. Никто не живет в поместье с 1890 года, когда миссис Элизабет Блессонвилль, последняя из рода, сбежала из старого дома, словно он был чумной ямой, и никогда больше не возвращалась сюда. Это ваша машина?

Они остановились возле машины, и Грисвелл мрачно уставился на старый дом. Его пыльные стекла были пустыми и белыми, но они не казались ему слепыми. Ему казалось, что чьи-то глаза жадно всматриваются в него сквозь затемненные стекла. Таннер повторил вопрос.

— Да. Но будьте осторожны, там на сидении змея. Или была там.

— Сейчас никого, — пробормотал Таннер, привязывая свою лошадь и вытаскивая из седельной сумки электрический фонарик. — Давайте заглянем.

Они зашагали по ломаной кирпичной дорожке. Грисвелл почти наступал на пятки шерифу, сердце его учащенно билось. Ветер доносил запахи разложения и засохшей растительности. Грисвеллу стало плохо от тошноты, которая исходила из его ненависти к этим черным лесам, к этим древним домам плантаторов, в которых таились забытые тайны рабства, кровавой гордыни и загадочных интриг. Он всегда думал о Юге, как о солнечной, праздной стороне, овеваемой легкими ветерками, пахнущими специями и теплыми цветами, где жизнь спокойно текла под ритмы черного народа, поющего на хлопковых полях, купающихся в солнце. Но сейчас ему открылась другая сторона, о которой он и не подозревал, — сторона темная и мрачная, населенная страхами, и это отталкивало его.

Дубовая дверь выглядела, как прежде, а темнота внутри, казалось, только усилилась благодаря фонарику. Луч прорезал тьму прихожей и скользнул вверх по лестнице. Грисвелл затаил дыхание и сжал кулаки. Но никакой тени безумия там не было. Таннер вошел внутрь, ступая мягко, как кошка, держа в одной руке фонарик, а во второй револьвер.

Когда он направил снова свой фонарик на ступеньки лестницы, Грисвелл закричал, почти теряя сознание от ужаса.

След кровавых пятен шел по полу, пересекал одеяло, в котором спал Браннер, и которое лежало между дверью и тем одеялом, на котором спал Грисвелл. И на том месте лежал Джон Браннер лицом вниз. Его расколотая голова была отчетливо видна в свете фонарика. Вытянутая рука все еще сжимала топор, и его лезвие было погружено в одеяло Грисвелла.

Мгновенно нахлынувший поток темноты поглотил Грисвелла. Ничего не соображая, шатаясь он побрел прочь, но Таннер вовремя схватил его за руку. Когда он вновь мог видеть и слышать, ему стало дурно и, свесив голову над камином, он застонал. Таннер повернул луч фонарика ему прямо в глаза. Только голос шерифа доносился из-за светящегося облака, самого его не было видно.

— Было бы чертовски умно, если бы вы использовали другой топор.

— Но я не убивал его, — простонал Грисвелл. — Я не собираюсь говорить о самозащите.

— Что меня и удивляет, — честно признался Таннер, выпрямляясь. — Состряпать такую сумасшедшую историю, чтобы доказать свою невиновность? Хм! Реальный убийца рассказал бы логическую сказку по крайней мере. Н-да… Капли крови идут от двери. Тело тащили, хотя нет. Пол не испачкан. Вы, должно быть, принесли его сюда, после того, как убили в другом месте. Но в этом случае, почему нет крови на вашей одежде? Конечно, вы сменили ее и вымыли руки. Но этот парень умер совсем недавно.

— Он спустился по лестнице и пересек комнату, — безнадежно сказал Грисвелл. — Он пришел убить меня. Я увидел его, когда он, шатаясь, шел по лестнице вниз. Он ударил точно в то место, где я лежал бы, если бы не проснулся. Это окно, через которое я выпрыгнул. Видите, оно сломано.

— Вижу. Но если он шел, то почему не ходит сейчас?

— Я не знаю. Мне слишком плохо, и я не могу соображать сейчас как следует. Я боялся, что он поднимется с пола, где лежит сейчас, и начнет меня преследовать. Когда я услышал топот ног волка, мне показалось, что это Джон, бегущий в ночи со своим кровавым топором и окровавленной головой, с дьявольской усмешкой на губах.

Зубы Грисвелла застучали, когда он вновь начал переживать весь тот ужас. Таннер бесцельно водил лучом света по полу.

— Капли крови ведут в холл. Поднимемся наверх и проследим весь его путь.

Грисвелл вздрогнул.

— Они ведут наверх?

Глаза Таннера сверкнули.

— Боитесь идти за мной?

Лицо Грисвелла стало серым.

— Да. Но я все равно пойду с вами или без вас. Тварь, которая убила бедного Джона, может, все еще скрывается наверху.

— Держитесь позади меня, — приказал Таннер. — Если кто-либо атакует нас, то предоставьте действовать мне. Но ради вашей безопасности, предупреждаю, я стреляю быстрее, чем прыгает кошка, и не промахнусь, если что. Если у вас имеются на этот счет какие мысли, оставьте их при себе.

— Не будьте идиотом! — презрение взяло верх над его страхом.

— Я хочу быть честным, — сказал Таннер. — Я пока не обвиняю вас и не хочу этого. Даже если половина рассказанного вами — правда, то вы прошли через адские испытания, и я не хочу быть с вами грубым. Но вы видите, трудно поверить во все то, что вы мне рассказали.

Грисвелл устало мотнул головой, давая этим знать, что понял. Они вышли в холл и остановились у подножия лестницы. Тонкая нить темно-красных капель была отчетливо видна на толстом слое пыли и вела наверх по лестнице.

— Следы ног человека в пыли, — тихо сказал Таннер. — Идите медленнее, я должен быть уверен в том, что вижу, потому что мы их стираем, поднимаясь наверх. Хм! Одна пара следов ведет наверх, другая вниз. Один и тот же человек. Следы не ваши. Браннер был крупнее вас. Капли крови повсюду — кровь на перилах, словно человек опирался на них окровавленной рукой — пятно вещества, которое выглядит, как мозги. Но что же…

— Он спустился по лестнице уже будучи мертвым, — Грисвелл вздрогнул, шаря рукой впереди себя. — Одной рукой он опирался о перила, во второй сжимал топор, которым был убит.

— Или он был снесен вниз, — пробормотал шериф. — Но где же следы?

Они вошли в верхнюю прихожую — большое, пустое и запыленное помещение, где покосившиеся от времени окна отчасти пропускали свет и где свет фонарика потерялся в обширном пространстве. Грисвелл дрожал, как осиновый листок. Здесь среди темноты и кошмара умер Джон Браннер.

Глаза шерифа странно блестели при свете фонаря.

— Кто-то свистел отсюда, сверху, — прошептал Грисвелл. — Джон шел сюда, словно его кто-то подзывал.

— Следы ведут в глубь холла. Такие же следы, как и на лестнице. Такие же отпечатки… Боже!

Позади него Грисвелл подавил крик, так как увидел то, что вызвало восклицание у Таннера. В нескольких футах от начала лестницы следы Браннера оканчивались, а затем, свернув, уходили в противоположном направлении. И там, где цепочка следов поворачивала, виднелась огромная лужа крови на пыльном полу, и напротив нее кончалась другая цепочка следов — следов голых ног, узких, но с косыми передними пальцами. И они также вели от этого места, но уже в глубь холла.

Чертыхаясь, Таннер нагнулся над ними.

— Следы встречаются! И именно здесь, где кровь и мозги на полу! Браннер был убит здесь, в этом нет никакого сомнения. Ударом топора. Следы голых ног встречаются со следами башмаков, а затем башмаки идут вниз по лестнице, а следы голых ног поворачивают обратно, в глубь холла.

Он указал фонариком в направлении прохода. Следы ног исчезали во тьме, вне пределов досягаемости света фонарика.

— Предположим, что ваша сумасшедшая история — правда, — сказал Таннер как бы самому себе. — Это явно не ваши следы. Выглядят, как женские. Предположим, что кто-то свистел, и Браннер отправился наверх разузнать, в чем дело. Предположим, что кто-то встретил его в темноте и разрубил голову. Но если так, то почему Браннер не лежит там, где был убит? Смог ли он продержаться так долго, чтобы успеть взять топор у убийцы и спуститься с ним вниз?

— Нет, нет! — воскликнул Грисвелл. — Я видел его на лестнице. Он был мертв, никакого сомнения! Человек не сможет продержаться и минуты, получив такую рану!

— Я верю, — прошептал Таннер. — Однако какой здравый смысл может выдумать и провести в жизнь этот тщательный и совершенно безумный план, чтобы избежать наказания за преступление, когда простая ссылка на самооборону была бы куда как эффективнее. Ни один суд не поверит этой истории. Что ж, давайте проследим за другими следами. Они ведут в холл… Черт, что это?

Ледяная рука страха сжала душу Грисвелла, когда он увидел, что свет фонарика начал тускнеть.

— Батареи совсем новые, — пробормотал Таннер, и впервые за все время Грисвелл уловил нотки страха в его голосе. — Давайте убираться отсюда и как можно быстрее.

Свет превратился в слабое мерцание. Казалось, что тьма набросилась на них из углов комнаты. Таннер попятился назад, толкая перед собой спотыкающегося Грисвелла и сжимая в руке револьвер. Из тьмы холла Грисвелл услышал звук — словно кто-то осторожно открывал дверь. И внезапно тьма, вокруг них завибрировала опасностью. И Грисвелл был уверен, Таннер ее тоже чувствует — тело шерифа напряглось и отвердело.

Но оба не поддались панике и без суеты прокладывали себе путь к лестнице. Идя вслед за Таннером, Грисвелл стремился подавить в себе растущий ужас, который заставлял его заорать и броситься в безумное бегство. Невероятная мысль мелькнула у него в голове, и ледяной пот выступил на теле.

«А что если мертвый человек крадется по лестнице вверх, навстречу им, с улыбкой смерти на губах и занесенным топором в руке?»

Это предположение так ошеломило Грисвелла, что он едва осознал, что они уже в холле первого этажа.

И здесь произошла еще одна неожиданность — свет фонаря стал ярче, и вот он уже светит в полную силу. Но едва Таннер повернул луч назад, свет не пробился сквозь тьму, которая, словно осязаемая туманная дымка, окутывала верхнюю часть лестницы.

— Проклятая штука была заколдована, — бормотал Таннер. — Чем еще можно объяснить подобные фокусы?

— Осветите комнату, — попросил Грисвелл. — Посмотрим, если Джон… если Джон…

Он не мог словами выразить свою дикую мысль, но шериф его понял.

Луч света метнулся по комнате, и Грисвелл никогда не мог бы предположить, что вид окровавленного тела убитого человека может доставить ему такое облегчение.

— Он неподвижен, — проговорил Таннер. — И если он ходил после того, как был убит, то с того момента больше не вставал. Но это…

Он снова повернул луч фонарика в сторону лестницы, всматриваясь в плотную тьму наверху. Три раза он поднимал свое оружие, и Грисвелл читал его мысли. Шериф колебался. Ему отчаянно хотелось броситься вверх по лестнице и встретить опасность лицом к лицу, но его удерживал здравый смысл.

— Я не могу этого сделать в темноте — у меня есть предчувствие, что свет снова погаснет.

Он повернулся и посмотрел прямо в лицо Грисвеллу.

— Не стоит испытывать судьбу. В этот доме есть что-то дьявольское, но не понятно, что. Я уверен, вы не убивали Браннера. Но его убийца — кто или что — находится сейчас наверху. Много в вашей сказке откровенного безумия, но когда ни с того ни с сего гаснет фонарь… Я не верю, что эта тварь наверху человеческого происхождения. Никогда не боялся темноты, но сейчас меня и калачом не заманишь туда. Подождем до рассвета. До него осталось мало времени. А пока покараулим снаружи, на галерее.

Звезды уже бледнели, когда они вышли на широкий порог. Таннер устроился на балюстраде лицом к двери и с револьвером в руке. Грисвелл сел возле него, опираясь спиной о колонну.

Он закрыл глаза, радуясь холодному ветерку, который, казалось, остудил его пульсирующий мозг. Он испытывал смутное чувство нереальности всего происходящего. Он был в чужой стране, и эта страна внезапно повернулась к нему своей темной стороной. Тень петли маячила перед ним, а в этом ужасном доме лежало мертвое тело Джона Браннера — словно продолжение сна. И все эти видения метались в его мозгу, пока не отступили перед серыми сумерками, и неожиданный сон снизошел не его усталую душу.

Он проснулся при белом свете зари, весь переполненный воспоминаниями о пережитых ужасах ночи. Туман клубился у верхушек сосен, бесформенными клубами стелился по разбитой дороге.

Таннер тряс его за плечо.

— Проснитесь! Уже рассвет!

Грисвелл встал, вздрагивая от утренней сырости. Лицо его посерело и выглядело постаревшим на много лет.

— Я готов. Идемте на лестницу!

— Я уже был там! — глаза шерифа горели в слабом свете зари. — Вы спали. Я вошел туда с первой зарей. И не нашел там ничего.

— А следы голых ног?

— Исчезли!

— Исчезли?

— Да. Пыль была вытерта по всему холлу, начиная от того места, где кончаются следы Браннера. Никаких улик. Не было слышно ни звука. Я обошел весь дом, но не заметил ничего подозрительного.

Грисвелл содрогнулся при мысли, что он спал один здесь во дворе, когда Таннер проводил свои исследования.

— Что же нам делать? — спросил он с беспокойством. — Вместе с исчезновением следов исчезла моя единственная надежда на доказательство правдивости этой истории.

— Мы возьмем тело Браннера в полицейский участок, — ответил Таннер. — Всю ответственность я возьму на себя. Если бы власти узнали, как обстоит дело, они ни в коем случае не настаивали бы на вашем заключении и приговоре. Я не верю, что вы убили Браннера, но ни судья, ни адвокат, ни суд присяжным не поверит в то, что случилось с вами. Я все устрою по-своему. Я не собираюсь вас арестовывать до тех пор, пока не разберусь в этом деле. Ничего не говорите о том, что произошло здесь. Я просто скажу судье, что Джон Браннер был убит бандой неизвестных, и я берусь расследовать это дело. Не хотите ли рискнуть и вернуться в этот дом, чтобы провести здесь ночь? Нужно переспать в комнате, где спали вы и Браннер прошлой ночью.

Грисвелл побледнел, но тем не менее ответил так, как могли бы ответить его предки:

— Да!

— Тогда идемте. Помогите мне перенести тело в машину.

Душа Грисвелла почувствовала отвращение при виде бескровного лица в холодном свете зари и ощущения окоченевшей плоти. Серый туман окутывал клочковатыми щупальцами все вокруг, когда они несли ужасную ношу через лужайку к машине.

Глава 2. Брат змеи

И снова тени сгущались над сосновыми лесами, и снова двое мужчин ехали по ухабистой дороге на машине с английским номером.

Таннер вел машину. Нервы Грисвелла были слишком натянуты, чтобы доверить ему руль. Он выглядел изможденным и очень мрачным, сидя рядом с шерифом. Напряжение дня, проведенного в участке, и цепкий страх, поселившийся в душе Грисвелла, делали свое дело. Он не мог спать и не чувствовал вкуса пищи.

— Я думаю, вам интересно будет узнать, кто же такие Блессонвилли, — сказал Таннер. — Это были гордые люди, высокомерные и безжалостные, если требовалось добиться чего-либо. Они очень жестоко обращались со своими рабами и слугами. Привыкли к этому в Вест-Индии, я думаю. Все они отличались жестокостью, особенно мисс Селия, последняя из рода, переселившегося сюда. Это было давно, уже после освобождения рабов, но она так привыкла сечь свою служанку-мулатку, словно та до сих пор была рабыней. Об этом рассказывали старики-негры. Они также говорили, что, если кто-то из Блессонвиллей умирал, дьявол ожидал его душу среди черных сосновых лесов.

После Гражданской войны они вымерли довольно быстро, живя в нищете на запущенной плантации.

В конце концов остались только четыре девочки, сестры. Жили они в старом доме, влача скудное существование, всего лишь с несколькими неграми, живших в старых рабских хижинах и работавших на общественных землях. Держались они замкнуто, стыдясь своей бедности. Люди иногда месяцами не видели их. Если они в чем-то нуждались, то посылали негра в город.

Старожилы помнят, когда к ним приехала жить мисс Селия. Она переехала откуда-то из Вест-Индии, где некогда жил весь их род. Это была красивая, приятная женщина лет тридцати. Но и она не очень общалась с местным населением, как и ее сестры. Она привезла с собой служанку-мулатку, и вся жестокость рода Блессонвиллей вылилась в ее обращении с этой девушкой.

Много лет назад я знал одного негра, который видел, как мисс Селия привязала девушку к дереву совершенно голую и выпорола ее вожжами. Никто не удивился, когда та исчезла. Все считали, что она просто сбежала.

И вот, весенним: днем 1890 года мисс Элизабет, самая младшая из сестер Блессонвилль, появилась в городе. Было удивительно, что она сделала это лично. Она прискакала в город за припасами. Как выяснилось из разговора с ней, все негры покинули поместье Блессонвиллей. Исчезла также и мисс Селия, и никто не знал, уехала она обратно в Вест-Индию или где-то спряталась. Сестры считают, что она уехала обратно, но мисс Элизабет была уверена, что тетя все еще находится в доме. Она не объяснила, что именно она имеет в виду, а просто закупила провизию и уехала.

Месяц спустя один негр пришел в город и сообщил, что мисс Элизабет живет в доме одна, а три ее сестры куда-то исчезли. Мисс Элизабет не знает, куда они ушли, и очень боится оставаться одна в доме, но не знает, куда идти. Она ничего не видела, кроме поместья, и не имела ни родственников, ни друзей. Но она чего-то смертельно боялась. Негр сказал, что она живет, запершись в комнате, и всю ночь жжет свечи.

И вот однажды, темной весенней ночью, мисс Элизабет ворвалась в город верхом на лошади, полуживая от страха. Она выпала из седла прямо на площади и лишилась чувств. Когда ее привели в себя, она рассказала, что обнаружила в доме потайную комнату, о которой вот уже сто лет никто не знал. И там нашла своих сестер, повешенных друг около друга. Кроме того, она поведала о том, что ее что-то преследовало и едва не размозжило голову топором, но ей удалось вскочить на коня и ускакать.

Она буквально сходила с ума от страха, но не могла объяснить, что же за ней гналось. Сказала только, что это было похоже на женщину с желтым лицом.

Сразу же около ста мужчин вскочили на лошадей и помчались в поместье. Они обыскали дом от подвала до крыши, но не обнаружили никакой тайной комнаты или останков ее сестер. Но они обнаружили топор, вогнанный с нечеловеческой силой в косяк двери, и на нем клочья волос Элизабет. Все точь-в-точь, как она рассказывала. Но когда ей предложили вернуться и показать тайную комнату, она едва не лишилась рассудка.

Когда она успокоилась, то согласилась принять от горожан в долг немного денег — она была слишком горда, чтобы принимать это в дар, и уехала в Калифорнию. Мисс Элизабет так и не вернулась в эти края, но вместе с деньгами она прислала письмо, из которого мы узнали, что она вышла замуж.

Никто так и не купил дом. Он оставался таким, каким покинула его мисс Элизабет, и люди постепенно разворовывали оттуда утварь и мебель. Негры боялись ходить туда ночью, но появлялись там днем.

— А что говорили люди об истории мисс Элизабет? — поинтересовался Грисвелл.

— Люди думали, что несчастная девушка немного помешалась, живя столько времени одна в пустом доме. Но некоторые верили, что девушка-мулатка, Джоан, не убежала, а скрылась в доме и утолила свою ненависть, убив мисс Селию и трех сестер Элизабет. Лес вокруг поместья неоднократно прочесывали с собаками, но не смогли отыскать никаких следов. Если действительно существовала тайная комната в доме, мулатка вполне могла скрываться там — если во всем этом была хоть капля правды.

— Она не смогла бы скрываться там так долго, — пробормотал Грисвелл. — В любом случае тварь в доме нечеловеческого происхождения.

Таннер крутанул руль, сворачивая с основной дороги на проселочную.

— Куда мы все-таки едем?

— В нескольких милях отсюда живет старый негр. Я хочу поговорить с ним. Мы имеем дело с тем, что требует чего-то большего, чем рассудок белого человека. Черные люди знают больше о некоторых вещах. Этому старику почти сто лет. Очень давно, еще во времена рабства, по непонятной прихоти, его хозяин дал ему образование. И после отмены рабства этот негр объездил чуть ли не весь свет. Про него говорят, что он колдун.

Грисвелл содрогнулся, услышав это известие, и теперь напряженно всматривался в зеленую стену леса, который все ближе подступал к дороге. Запах сосен смешивался с ароматом незнакомых растений и цветов. Но преобладающим здесь был запах гнили и разложения. И вновь тошнотворный запах и темный ужас этих таинственных лесных дебрей подавил его.

— Колдун! — пробормотал Грисвелл. — Я забыл о них и никогда не связал бы это понятие с черным Югом. Для меня волшебство всегда ассоциировалось со старыми кривыми улочками в прибрежных городишках, с их горбатыми крышами домов, которые были построены очень давно и еще помнили, как мимо них по ночам шныряли колдуны. Колдовство всегда присутствовало в старых городках Англии. Но все это гораздо более ужасно, чем любая легенда доброй старой Англии. Эти хмурые сосны, старые покинутые дома, заброшенные плантации, таинственные черные народы, старые страхи о темном ужасе — Боже, какие чудовищные древние страхи на этом континенте, который дураки называют «молодым»!

— Вот и хижина старого Якоба, — провозгласил Таннер, останавливая машину.

Грисвелл увидел расчищенный участок леса, на краю которого виднелась приземистая хижина, прятавшаяся в тени ветвей. Сосен здесь было немного, преобладали дубы и кипарисы с лохмотьями серого мха на стволах. Хижина примостилась на самом краю болота, поросшего буйной растительностью. Тонкие струйки голубоватого дыма вились из закопченного дымохода.

Выйдя из машины, он безропотно последовал вслед за шерифом и, когда тот толкнул от себя дверь, нагнувшись, прошел в полутемное помещение. Единственное маленькое окно пропускало мало света. Старый негр, присев на корточки, наблюдал за котелком на открытом огне очага. Он взглянул снизу вверх на прибывших, но даже не соизволил привстать. Он казался неимоверно старым. Лицо было сплошной сеткой морщин, но глаза, темные и живые, мгновенно затуманились.

Таннер взглядом указал Грисвеллу на крепко сколоченное кресло, а себе взял табуретку, поставив ее у очага, напротив старика.

Глаза старика блестели, временами становились туманными, словно разум на время покидал это тщедушное, разрушенное временем тело.

— Якоб, — сразу взял быка за рога Таннер, — пришло время рассказать тебе кое-что. Я знаю, тебе известен секрет поместья Блессонвилль. Я никогда тебя об этом не расспрашивал, так как он меня не касался. Но прошлой ночью в поместье был убит человек, а этому человеку грозит виселица, если ты мне не расскажешь, что за проклятие лежит на этом старом заброшенном доме.

— Блессонвилль, — проговорил старик, и голос его был сочным и звучным, а речь никак не походила на диалект черных людей, населявших эти вечнозеленые леса. — Они были гордым народом, сэр, гордым и жестоким. Многие из них погибли на войне, некоторые были убиты на дуэлях — я говорю о мужчинах, сэр. Некоторые умерли в поместье… старый дом… — голос его превратился в бессвязное бормотание.

— Так что дом? — терпеливо спросил Таннер.

— Мисс Селия была самой гордой из них и самой безжалостной. Черные люди ненавидели ее и больше всех Джоан, девушка-мулатка. В венах Джоан тоже текла белая кровь, и она тоже имела гордость. Мисс Селия порола ее, как рабыню.

— В чем секрет дома? — настойчиво спросил Таннер.

Туманная пелена исчезла с глаз старика, они стали темными и холодными, словно залитыми лунным светом.

— Секрет? Не понимаю, о чем вы, сэр.

— В течение многих лет старый дом стоял наедине со своей тайной. Ты знаешь ключ к его разгадке?

Старик помешал свое варево. Сейчас он казался вполне здоровым.

— Сэр, жизнь прекрасна, даже для черного человека.

— Ты хочешь сказать, что кто-то убьет тебя, если ты поведаешь мне эту тайну?

Но старик снова бессвязно бормотал что-то себе под нос, его глаза затуманились.

— Не кто-то. Не человек. Не человеческое существо. Черные боги болот. Секрет мой неприкосновенен, он охраняется Большим Змеем, богом всех богов. Он призовет своего младшего братца, чтобы тот поцеловал меня своим холодным язычком — маленького братца с белым полумесяцем на голове. Я продал свою душу Большому Змею, а за это он сделал меня творцом зомби…

Таннер напрягся.

— Я уже слышал это слово, — сказал он мягко. — С губ умирающего черного человека, когда был ребенком. Что оно значит?

Страх затопил глаза старого негра.

— Я что-то сказал? Нет, нет! Я ничего не говорил!

— Зомби, — торопил его Таннер.

— Зомби, — механически повторил старик, глаза его были ясны. — Зомби когда-то была женщиной. На Рабском Берегу знают о ней. Барабаны, в которые бьют по ночам на холмах Гаити, рассказывают о ней. Творцы зомби — почетные люди Дамбеке. Говорить о ней белому человеку — смерть, это один из основных секретов Большого Змея.

— Ты говорил о зомби, — мягко напомнил Таннер.

— Я не должен о них говорить, — и тут Грисвелл сообразил, что старик думает вслух, уйдя так далеко в своих грезах, что не замечает этого. — Ни один белый человек не должен знать, что я плясал в Черной Церемонии колдовства и стал творцом зомби и зумбези. Большой Змей наказывает распустивших язык смертью.

— Зомби — женщина? — попробовал угадать Таннер.

— Была, — пробормотал старик. — Она знала, что я — творец зомби, она пришла и стояла в хижине, прося ужасное зелье — отвар из костей змеи, крови летучей мыши-вампира и росы с воронова крыла. Она плясала и в Черной Церемонии — она была зрелой, чтобы зумбези… Черное Зелье… стать… было все, что нужно… она была красива, и я не смог отказать…

— Кто? — настойчиво спрашивал Таннер, но голова старика поникла и упала на высохшую грудь, и он не ответил. Казалось, старик дремал сидя. Таннер безуспешно тряс его за плечи. — Ты дал зелье, чтобы сделать женщину зомби? Что такое зомби?

Старик беспокойно пошевелился и снова начал бормотать:

— Зумбези больше не человек. Она не знает ни родственников, ни друзей. Она заодно с Черным миром, с его народом. Она повелевает демонами природы — совами, летучими мышами, змеями, оборотнями, может навлечь тьму, чтобы погасить маленький свет. Она боится только свинца и стали, но если ее не убить сталью или свинцом — она живет вечно. Она не ест человеческой пищи. Она живет подобно летучей мыши в пещере или старом доме. Время ничего не значит для нее: час, день, год — все равно. Она не говорит человеческим голосом, но может загипнотизировать живое существо звуком своего голоса, и тогда она убивает человека и может командовать безжизненным телом, пока плоть не остыла. Пока течет кровь — труп ее раб. Ей доставляет удовольствие убивать людей.

— А зачем же человеку становиться зомби? — спросил Таннер.

— Ненависть, — пролепетал старик. — Ненависть и месть!

— Ее имя Джоан? — мягко спросил шериф. Имя пробивалось сквозь пелену слабоумия, которая оплела разум чародея. Он встрепенулся, и пелена упала с его глаз. Они снова были твердыми и блестящими, как мокрый гранит.

— Джоан? — спросил он так же мягко и медленно. — Я не слышал этого имени уже давно. Кажется, я спал, джентльмены, я ничего не помню. Прошу прощения. Старики засыпают у огня, как собаки. Вы спрашивали меня о Блессонвиллях? Господа, если бы я сказал вам, почему не могу ответить, то вы бы назвали это просто суеверием. Но пусть Бог белого человека будет моим свидетелем…

Говоря это, он протянул руку через огонь за хворостом, вороша кучу валежника. И его голос оборвался криком, когда он конвульсивно отдернул руку. И ужасная, бьющая хвостом тварь повисла на ней. Вокруг руки колдуна обвилась пестрая длинная лента, вновь готовясь нанести удар головой в молчаливой, смертельной ярости.

Крича, старик свалился в огонь, опрокидывая кипящий котелок… Из костра Таннер выхватил горящую головню и обрушил ее на плоскую голову. Чертыхаясь, он пинком ноги отбросил извивающиеся кольца змеи в сторону, бросив взгляд на изуродованную голову. Старый Якоб прекратил стонать и теперь лежал неподвижно, спокойно уставясь стеклянными глазами в потолок.

— Мертв? — прошептал Грисвелл.

— Мертв, — словно эхом откликнулся Таннер. — Мертв, как Иуда Искариот! — выпалил он, хмуро глядя на извивающуюся змею. — Эта адская змея вогнала столько яду в его вены, что его хватило бы и на дюжину людей. Но мне кажется, что его убил страх и шок.

— Что же нам делать?

— Оставим тело здесь. Никто ему не повредит, если мы закроем дверь так, чтобы сюда не могли проникнуть дикие свиньи. Отвезем тело в город завтра. У нас намечается другая, работа сегодня ночью. Идемте.

Грисвелл старался не прикасаться к трупу, когда помогал Таннеру положить его на койку, а затем спотыкаясь вышел из хижины. Солнце садилось за горизонт и угадывалось сейчас, как яркое красное пламя между черными стволами сосен.

Они молча забрались в, машину и поехали обратно по старому пути.

— Он сказал, что Большой Змей пошлет своего младшего брата, — пробормотал Грисвелл.

— Чепуха! — буркнул Таннер. — Змеи любят тепло, и болото кишит ими. Она забралась в хижину и свернулась среди сучьев. Старый Якоб потревожил ее, и она укусила его. В этом нет ничего сверхъестественного… — После короткой паузы он добавил другим тоном: — Правда, я никогда не видел, чтобы гремучая змея жалила без предупреждения, и впервые вижу змею с белым полумесяцем на голове.

Они свернули на главную дорогу, когда шериф вновь заговорил:

— Неужели эта мулатка Джоан пряталась в доме все эти годы?

Грисвелл только молча пожал плечами.

— С другой стороны, старый Якоб прямо указал на это. Время ничего не значит для зомби. Интересно, чтобы это могло значить?

Но Грисвелл не был расположен к разговору.

Когда они сделали последний поворот, Грисвелл напряг волю, чтобы выдержать зрелище панорамы старого дома, вздымавшегося черной массой на фоне красного заката. Мысль о таинственном ужасе, который прятался в нем, вернулась со всей своей силой.

— Смотрите! — прошептал он сухими губами, когда они остановились возле дома.

Таннер хмыкнул.

За балюстрадой поместья вспорхнуло облако голубей и унеслось прочь — черные точки на багряном небе.

Глава 3. Зов зомби

Они сидели не шелохнувшись до тех пор, пока голуби не скрылись из виду.

— Ну вот, наконец, и я их увидел, — тихо проговорил Таннер.

— Может быть, только обреченным суждено видеть их, — прошептал Грисвелл. — Тот бродяга тоже видел их.

— Ночью мы это выясним, — спокойно ответил Таннер, выбираясь из машины, но Грисвелл заметил его непроизвольное движение в сторону кобуры с пистолетом.

Дубовая дверь низко осела на сломанных петлях. Звуки их шагов гулко отдавались на каменном полу. Слепые окна отражали языки пламени заката. Когда они вошли в просторный холл, Грисвелл вновь увидел цепочку следов, отмечавших путь мертвого человека.

Таннер принес одеяла из машины и постелил их у камина.

— Я лягу ближе к двери, — сказал он. — А вы туда, где спали прошлой ночью.

— Не разжечь ли нам огонь в камине? — предложил Грисвелл, ужасаясь при мысли о тьме, которая вскоре накроет этот дом.

— Нельзя. Но у нас есть по фонарю. Мы ляжем в темноте и подождем развития событий. Умеете ли вы обращаться с оружием, если я его вам дам?

— Думаю, да. Правда, я никогда не стрелял из револьвера, но знаю, как это делается.

— Хорошо, тогда оставьте стрельбу мне, если это возможно. — Шериф вытащил свой револьвер и опустошил барабан кольта, пытливо проверяя каждый патрон, после чего вновь зарядил оружие.

Грисвелл нервно ходил взад-вперед, провожая умирающий закат тоскливым взглядом, подобным тому, каким скупец смотрит на убывающее золото.

Потом он облокотился одной рукой о каминную полку, смотря вниз на золу, покрытую пылью. Возможно, этот огонь разожгла сама Элизабет Блессонвилль более сорока лет назад. Мысль была удручающей. Он лениво копнул пепел носком ботинка. Что-то появилось на свет среди головешек — обрывок бумаги, старый и пожелтевший. Как бы нехотя Грисвелл нагнулся и вытащил его из пепла. Это была тетрадь в рассыпающемся картонном переплете.

— Что это вы там нашли? — спросил Таннер, опуская вниз дуло своего револьвера.

— Старую тетрадь. Выглядит, как дневник. Страницы исписаны, но чернила выцвели, да и бумага в таком состоянии, что ничего нельзя разобрать. Как вы думаете, почему она очутилась в камине и не сгорела до конца?

— Закинута туда ужепосле того, как огонь выгорел, — предположил Таннер. — Возможно, кто-то позже нашел ее и забросил в камин. Один их тех, кто воровал мебель и не умел читать.

Грисвелл перелистал смятые листы, напряженно всматриваясь в рыжие каракули при свете уходящего солнца. Он выпрямился.

— Вот здесь запись разборчивая! Слушайте! «Я знаю, что в доме кто-то есть, кроме меня. Я слышу, как кто-то ходит по дому ночью, когда солнце село и сосны черны. Часто по ночам я слышу, как кто-то возится возле моей двери. Кто это? Одна из моих сестер? Или тетушка Селия? Если кто-то из них, тогда зачем прячутся? И зачем она тянет ручку двери и тихо уходит, когда я открываю дверь? Нет! Нет! Боюсь! О, Боже, что мне делать? Я боюсь оставаться здесь, но куда мне идти?»

— Не может быть! — воскликнул Таннер. — Это, должно быть, дневник Элизабет Блессонвилль! Продолжайте!

— Не могу разобрать остального, — ответил Грисвелл. — Ага, вот здесь можно разобрать еще несколько страниц. — Он прочел: «Почему все негры сбежали, когда исчезла тетушка Селия? Сестры мои мертвы. Я знаю, что они мертвы. И чувствую, что они умерли ужасной смертью, в страхе и агонии. Но почему? Если кто-то убил тетушку Селию, то зачем было убивать моих бедных сестер? Они были всегда добры к черным людям…»

Грисвелл прекратил чтение, напряженно вглядываясь в текст.

— Оторван уголок страницы. Здесь еще одна запись под другой датой, хотя я и не уверен, что это другая дата.

«…ужасная вещь, на которую намекала старая негритянка. Она назвала имена Якоба и Джоан, но она так ничего не объяснила, может, боялась… Нет, нет! Как это может быть! Она мертва или ушла. Но она родилась и была воспитана в Вест-Индии, и из того, что она проронила, я догадалась, что она посвящена в одну из ужасных церемоний. Как она могла быть таким животным!? Это ужас! Боже, разве бывает на свете такое! Я не знаю, что думать. Если это она, то кто же бродит по дому ночью, кто свистит дьявольски сладко — нет, нет, я, наверное, схожу с ума. Если я останусь здесь одна, то умру так же жестоко, как и мои сестры, я в этом уверена!»

Бессвязная хроника кончилась так же бессвязно, как и началась. Грисвелл был так поглощен чтением, что не заметил, как пришла тьма и Таннер уже светил ему фонариком.

Оторвавшись от чтения, он вздрогнул и бросил взгляд, полный страха на темный холл.

— Что вы об этом скажете?

— То, что я и так подозревал все это время, — ответил Таннер. — Эта мулатка Джоан превратилась в зомби, чтобы отомстить за себя мисс Селии. Вероятно, она ненавидела всю семью Блессонвилль. Она принимала участие в колдовских обрядах на своем родном острове до тех пор, пока не стала «зрелой», как сказал старый Якоб. Все, что ей было нужно, это Черное Зелье. И Якоб снабдил им ее. Она убила мисс Селию и трех старших сестер Элизабет. Она убила бы и Элизабет, но что-то ей помешало. Она скрывалась в этом старом доме все эти годы, как скрывается змея в развалинах.

— А зачем ей понадобилось убивать чужака?

— Ты же слышал, что сказал старый Якоб, — напомнил Таннер. — Убийство людей доставляет зомби удовольствие. Она заманила Браннера наверх и проломила ему голову топором, а потом, вложив топор в руку, направила вниз, чтобы он убил тебя. Ни один суд в это не поверит, но, если мы представим в качестве доказательства ее тело, этого будет достаточно, чтобы доказать твою невиновность. Поверят моему слову, если я скажу, что это именно она убила Браннера. Якоб сказал, что их можно и нужно убивать… отчитываясь перед судом, я не буду вдаваться в подробности.

— Но она смотрела на нас с лестницы через балюстраду, — пробормотал Грисвелл. — Почему же мы не обнаружили следов на лестнице?

— Возможно, все это тебе только приснилось. Возможно, зомби может проецировать свой дух — черт! Зачем пытаться объяснить то, что вне пределов нашего понимания? Давай лучше приступим к нашей вахте.

— Не выключайте свет! — непроизвольно выкрикнул Грисвелл, но затем взял себя в руки. — Да, конечно, выключи его. Мы должны быть в темноте, как… — он поперхнулся. — Как были я и Браннер.

Но страх, словно тошнота, подступили к нему, едва только комната погрузилась во мрак. Он лежал, дрожа, слыша, как неистово бьется сердце, словно ему не хватает кислорода.

— Вест-Индия, наверное, самое гиблое место в мире, — тихо проговорил Таннер. Голубая сталь его пистолета мерцала поверх одеяла. — Я слышал о зомби. Но никогда до этого не знал о зумбези. Очевидно, какое-то наркотическое средство было состряпано колдунами-людьми, чтобы вызывать сумасшествие у женщин. Но это не объясняет других вещей. Например, гипнотические сны, необыкновенную долговечность, способность видеть и владеть трупами — нет, зумбези не может быть просто женщиной-сумасшедшей. Это чудовище нечто большее, чем человеческое существо, порожденное волшебными силами, во власти которых черные болота и, джунгли.

Грисвелл заставил себя лежать спокойно. Казалось, время остановилось. Он чувствовал, как будто что-то душило его. Неопределенность становилась невыносимой при попытке овладеть сжатыми в комок нервами. Он сжал зубы и держал их так, пока челюсть не заболела. Ногти его глубоко впились в ладони.

Он не мог даже предположить, что их ждет. Дьявол несомненно появится еще раз — но как? Будет ли вновь этот ужасный сладкий свист, будут ли голые ноги вновь красться вниз по скрипящей лестнице или вместо этого, последует разящий удар топора из темноты? Кого он выберет своей жертвой — его или Таннера? А может быть, Таннер уже мертв? Он ничего не видел в темноте, но слышал ровное дыхание шерифа. Да, у шерифа, должно быть, нервы из стали. Но был ли тот, кто сейчас ровно дышал подле него, Таннером? Может, дьявол уже пришел во тьме и занял место шерифа и сейчас в кровожадном злорадстве подготавливает следующий удар? Тысячи отвратительных фантазий метались в его голове.

Он чувствовал, что сойдет с ума, если тотчас же не вскочит на ноги и, дико крича, не бросится вон из этого проклятого дома. Даже страх перед виселицей не мог удержать его здесь, на полу в темноте. Внезапно ритм дыхания Таннера нарушился, и Грисвелл почувствовал себя так, словно его окатили ведром холодной воды. Откуда-то сверху полились звуки дьявольски сладких нот — свист…

Инстинкт Грисвелла сработал, погружая его мозг во тьму еще более глубокую, чем та, что окружала его. В течение некоторого времени он находился в абсолютном мраке, а затем ощущение движения было первым, что отметило его просыпающееся сознание. Он бежал, как сумасшедший, спотыкаясь о неровности невероятно грубой дороги. Все вокруг него было погружено в темноту, и он бежал вслепую. Он смутно представлял, что, должно быть, вырвался из этого страшного дома и пробежал уже несколько миль, прежде чем его погруженный в ужас мозг начал функционировать. Ему было уже все равно: смерть на виселице за убийство, которое он не совершал, или возвращение в этот дом кошмаров. Он был одержим единственным побуждением: бежать, бежать, бежать, как он бежал сейчас, вслепую, до тех пор, пока не достигнет предела своих сил.

Пелена тумана все еще не спала с его мозга, но он почувствовал смутное удивление, что не видит звезд сквозь ветки деревьев. Он хотел видеть, куда он бежит. Он верил, что взбирается на холм, и это было странным, так как в радиусе нескольких миль от поместья не было ни единого холма. Затем впереди и над ним появилось тусклое свечение.

Он взбирался навстречу ему, ступая на выступы, которые принимали все более симметричную форму. Затем его поразил ужас, когда он понял, что за звук давил на его уши, — страшный, насмешливый свист. Звуки свиста развеяли туман. Но что, что это было? Где он был? Пробуждение и ясность мысли были ошеломляющими, как удар топора мясника. Он не бежал по дороге и не взбирался на холм! Он поднимался по лестнице!

Он все еще был в доме Блессонвиллей! И он поднимался по лестнице!

Нечеловеческий вопль сорвался с его губ. И, заглушая его, сумасшедший свист перерос в демонические раскаты нечеловеческого торжества. Он пытался остановиться, повернуть назад или хотя бы прижаться к перилам. Его вопли нестерпимо звенели в его собственных ушах. Сила воли была парализована. Ее не существовало. У него больше не было воли. Он уронил фонарик и начисто забыл об оружии в кармане. Он не владел своим телом. Его ноги двигались неуклюже, действуя словно части механизма, разъединенного с мозгом, подчиняясь потусторонней силе. Ее воле. Непрерывно стуча по ступеням, они влекли его, толкали наверх по лестнице, навстречу зовущему дьявольскому зову, дьявольскому зареву наверху…

— Таннер! — кричал он. — Таннер! Помогите, ради Бога!

Но его голос застрял в глотке. Он достиг уже верхней части площадки. Он шел в глубь холла. Свист постепенно затихал, пока не прекратился совсем. Он не видел, откуда исходит это тусклое свечение. Казалось, оно не имело центрального фокуса. Но затем он увидел нелепую фигуру, приближающуюся к нему.

Она была похожа на женщину, но ни одна женщина на земле не могла идти такой походкой, крадучись вдоль стены, и ни у одной женщины не было такого ужасного лица, такого желтого, отвратительного и безумного лица. Он пробовал закричать при виде его и блеска острой стали в занесенной когтистой руке — но его язык не подчинился ему.

Затем что-то оглушительно грохнуло позади него: тени были разорваны языком пламени, который осветил отвратительную фигуру, падающую назад, и вслед за этим прозвучал нечеловеческий пронзительный крик.

Во тьме, которая последовала за вспышкой, Грисвелл упал на колени и закрыл лицо руками. Он не слышал голоса Таннера. И лишь рука шерифа, которая легла на его плечо, вывела Грисвелла из обморочного состояния.

Свет ослепил его. Мигая и защищаясь от света рукой, он взглянул в лицо Таннера. Шериф был бледен.

— Вы целы? Боже, что с вами?.. Этот топор мясника на полу!..

— Я шел, — промямлил Грисвелл. — Вы выстрелили вовремя… Дьявол! Где он? Куда он ушел?

— Слушайте!.

Откуда-то из глубины дома доносились отвратительные хлюпающие звуки, словно что-то билось и извивалось в смертельных конвульсиях.

— Якоб был прав, — угрюмо сказал Таннер. — Свинец может убивать их. Я уложил ее, все в порядке. Нельзя было использовать фонарик, но света хватало. Когда этот свист овладел вами, вы едва не наступили на меня. Я знаю, вы были загипнотизированы или что-то в этом роде. Я пошел за вами по лестнице наверх. Пришлось согнуться очень низко, прячась за вашу спину, чтобы она не заметила меня. Я слишком долго выжидал, чтобы выстрелить наверняка, но ее вид парализовал меня. Смотрите!

Луч фонаря скользнул вдоль холла, и сейчас он светил ярко и ясно. Он высветил в стене брешь, которой раньше не было и в помине.

— Потайная дверь, которую нашла мисс Элизабет, — взволнованно прошептал Таннер. — Идемте!

Он побежал через холл, и Грисвеллу ничего не оставалось, как последовать за ним в изумлении. Хлюпание и возня доносились со стороны этой таинственной двери, но сейчас эти звуки прекратились.

Свет высветил темный коридор, который подобно туннелю пронизывал толстую стену. Не колеблясь, Таннер нырнул в него.

— Может быть, ее мышление и не сродни человеческому, — говорил он, освещая себе путь. — Но у этой твари хватило ума уничтожить следы прошлой ночью, чтобы невозможно было преследовать ее. Здесь есть комната — потайная комната дома Блессонвиллей!

И тотчас же Грисвелл закричал:

— Боже мой! Это та самая комната без окон, которая мне приснилась. Комната с тремя повешенными! А-а-а…

Луч фонаря, игравший по стенам круглой комнаты, внезапно остановился. В широком кольце света появились три фигуры, три высокие сморщенные мумии в остатках старомодной одежды конца прошлого века. Их ноги были отделены от пола, и тела висели на цепях, свисающих с потолка.

— Три сестры Блессонвилль! — прошептал Таннер. — В любом случае мисс Элизабет не была сумасшедшей!

— Смотрите, там в углу! — Грисвелл едва держал голос в повиновении.

Свет фонаря двинулся, а затем остановился.

— Было ли это когда-то женщиной? — прошептал Грисвелл. — Боже, посмотрите на ее лицо, даже мертвое. Посмотрите на эти когтистые руки с черными когтями, словно у зверя. Да, это некогда был человек, видите, сохранились даже обрывки старого бального платья. Непонятно только, откуда у служанки-мулатки такое одеяние?

— Это было ее логовом в течение сорока лет, — хмуро сказал Таннер, глядя на ужасную тварь, распростертую в углу. — Это вас оправдывает, Грисвелл. Помешанная женщина с топором — это все, что нужно знать властям. Боже, что за место! Но какую дьявольскую натуру нужно иметь, чтобы предаться этим колдовским обрядам!

— Женщина-мулатка? — прошептал Грисвелл, ощущая ужас, затемнивший все кошмары ночи.

Таннер отрицательно покачал головой.

— Вы неправильно поняли бормотание старого Якоба и то, что было написано мисс Элизабет. Она, конечно, догадывалась, но фамильная гордость наложила печать на ее уста. Грисвелл, сейчас я понял — мулатка отомстила, но не так, как мы предполагали. Она не пила Черного Зелья, которое старый Якоб приготовил для нее. Оно предназначалось для другой цели — подмешать в еду или кофе мисс Селии. Затем Джоан убежала, оставив после себя семена зла.

— Так значит, это не мулатка? — прошептал Грисвелл.

— Когда я увидел ее там, в холле, я уже знал, что это не мулатка. Даже сейчас эти искаженные черты сохраняют наследственную красоту. Я видел ее портрет и не могу ошибаться. Здесь лежит существо, бывшее некогда Селией Блессонвилль!

Перевод: Н. Трофимович

Пикты, народ тени

Предисловие

У меня есть одно лишь хобби, и оно безмерно занимает меня и по сей день. Не хотелось бы приписывать этому черты некоей таинственности, но мне на самом деле трудно это объяснить, да и сам я тут далеко не все понимаю. Речь идет о моем увлечении народом, который называют пиктами. Я, конечно, понимаю сомнительность термина в том значении, в котором я его использую. Этих людей историки уже называли кельтами, варварами или даже германцами. Некоторые источники упоминают о том, что они пришли в Британию следом за бриттами и незадолго до появления галлов. «Дикие пикты из Гэллоуэй», частенько фигурирующие в древних шотландских легендах и исторических хрониках, появились в результате смешения нескольких народов — скорее всего кельтов, кимбров и галлов, говорили они на языке, происходившем от кимбрско-галльского наречия в варварской его версии с примесью германского и скандинавских языков. Сам термин «пикты» вероятно, первоначально относился лишь к кочевым кельтским племенам, осевшим в Гэллоуэй и ассимилировавшимся с местным варварским населением. Но для меня пикт — это невысокий, темноволосый варвар, выходец из Средиземноморья. В этом нет ничего удивительного, ибо когда я впервые набрел на эту тему, именно таких людей называли пиктами. Куда более странным может показаться мой непреходящий и неизменный к ним интерес. Впервые я прочитал о пиктах, изучая историю Шотландии: лишь мимолетные упоминания, вдобавок не слишком для них лестные. Разумеется, уровень тех книг, что я читал в детстве, был не слишком высок, впрочем, мне довелось жить в регионе, где других книжек на эту тему просто-напросто не было. И я с энтузиазмом занялся шотландцами, добывая информацию об истории Шотландии, где только мог.

Я чувствовал некую особую связь с этими горцами в кильтах, быть может из-за той капли шотландской крови, что течет в моих жилах. В прочитанных мною тогда книжках пикты время от времени появлялись, чтобы схлестнуться с шотландцами в очередном каком-то сражении и неизменно проиграть. Самое подробное описание этого племени, которое мне удалось найти тогда, принадлежало перу одного из английских историков, и там говорилось, что пикты — это жестокие дикари, живущие в деревянных хижинах, и что легендарный Роб Рой якобы похож был на своих пиктских предков телосложением: коренастой, как бы обезьяньей фигурой с длинными могучими руками. Из сказанного ясно, что все, что я тогда читал, никак не имело целью прославление пиктов, их апологию.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я некоторое время жил в Нью Орлеане, где в библиотеке на Кэнэл Стрит нашел книжицу, описывавшую историю Англии со времен доисторических вплоть до нашествия норманнов. Она была написана для юного читателя и, несомненно, не слишком точно толковала прошлое с точки зрения истории. Но я, благодаря ей, обогатился многими деталями быта этих невысоких смуглых людей, первыми заселивших земли, названные позднее Британией. Наконец-то я получил возможность познакомиться с ними поближе.

Автор, правда, представлял их далеко не в лучшем свете — как варваров, но и это было уже кое-что. По мнению автора, пикты были насквозь лживы, трусливы, их вечно опережали в развитии другие, а они лишь пользовались чужими достижениями.

Это показалось мне мало похожим на правду, я испытывал к ним огромную симпатию и решил, что вот они-то и станут «связующим звеном» между мною и древностью. Я сотворил их сильными и воинственными варварами, дал им славную, богатую событиями историю и великого короля — Брана Мак Морна. Должен признаться, что фантазия несколько подвела меня при выборе имени, хотя над характером персонажа я бился очень долго. Многие короли из пиктских летописей носят кельтские имена, но мне, поскольку я хотел подчеркнуть, что речь идет о фиктивной, выдуманной мною ветви этого народа, пришлось дать моему великому королю имя, лишь звучащее по-кельтски.

Итак, Бран — в честь моего любимого героя из настоящей истории — кельта Неннаса, разгромившего Рим. Мак Морн (Mak Morn) — имя берет начало в имени знаменитого в ирландской истории галла Мак Морна (Mac Morna). Букву «c» в написании имени я заменил буквой «k». Теперь имя Бран Мак Морн (Bran Mak Morn больше не переводилось), («Bran Mac Morn» в переводе с кельтского значит «Ворон — сын Морна»), но зато получило собственное звучание — пиктское, древнее, уходящее корнями в далекое прошлое. Сходство с конкретными кельтскими именами становилось в данном случае чисто случайным.

Летели годы, а Бран Мак Морн не менялся, оставался таким, каким родился когда-то в моем воображении. Это мужчина среднего роста, движется он подобно пантере, под темной гривой его волос блестят черные глаза, кожа смуглая. Когда я был подростком, то очень хотел быть мужчиной небольшого роста, с длинными конечностями, несколько скошенным назад подбородком и длинными прямыми волосами. Таким я представлял себе тогда типичного пикта, и мне ужасно не нравились мои собственные нордические черты лица. Все это вытекало из моего увлечения этим таинственным народом, первым появившимся в Британии, чьи корни терялись где-то в неолите.

И всегда в мои о них представления добавлялась капля фантазии — я никак не «видел» их, как ни силился, в реальной стране (как, например, ирландских или шотландских горцев). Поэтому, когда пришла пора, я стал писать о них все так же: по-своему. Так, первая из новелл о Бране Мак Морне («Люди тени») написана от имени норманнского наемника из римской армии. В самой первой новелле, написанной о моем герое и потерявшейся, прежде чем была закончена, рассказчиком был римский центурион из гарнизона, стоявшего у Стены. В «Королях ночи» центральная фигура — кельтский вождь. И лишь в последней новелле «Черви Земли» описание ведется с точки зрения пикта.

«Короли ночи» повествует о попытке Рима подчинить себе варварские племена Каледонии. С действительностью совпадает лишь время да общий характер событий — римлянам так никогда и не удалось продвинуть границы своих владений за вересковые пустоши. После нескольких неудачных кампаний они отступили на юг, к Стене. Их поражение было, скорее всего, результатом совместного противодействия варварских племен — именно это я и описал: союз галлов, бриттов и пиктов.

В «Червях Земли» я вновь заставил Брана Мак Морна драться с Римом — мне как-то трудно было вообразить его себе сражающимся с иным врагом. Возможно, это отражение моей собственной неприязни к Риму — столь же трудно поддающейся логическому объяснению, как и то расположение, которым я одариваю пиктов.

Само слово «пикты» я впервые увидел на картах, вынесенным за границы территории, захваченной Римской империей. Это уже само по себе очаровало меня невероятно. В моем воображении начали разворачиваться картины жестоких сражений, яростных атак, фанатичной обороны. Будучи врагом Рима, я, естественно, немедленно примкнул к его противникам. Особенно охотно я солидаризовался с теми, кто яростно сопротивлялся любым посягательствам римлян на их свободу. Иногда, когда в снах (тех, что мне действительно снились ночью, а не грезились наяву за письменным столом) я сражался с железными легионами и вынужден был отступать, разбитый наголову, подсознание разворачивало вдруг передо мною картину, пришедшую из иного мира, из неведомого, не рожденного еще будущего — изображение карты, на которой за границами Империи виднелась таинственная надпись: «Пикты и шотландцы». И я сразу же чувствовал прилив новых сил — там я мог найти убежище, зализать раны и набрать войска для новой войны.

Я хотел бы попробовать свои силы в написании романа об этих таинственных столетиях. Я позволил бы себе писать лишь о том, что не противоречило бы точным историческим фактам. Действие в романе опиралось бы на следующем замысле. Римское влияние постепенно слабнет под натиском тевтонских племен, надвигающихся с востока. Тевтоны высаживаются на побережье Каледонии и продвигаются на запад, тесня осевших там ранее кельтов. На руинах древней империи пиктов разворачивается жесточайшее соперничество между этими воинственными племенами, которые в конце концов объединяются для оказания отпора общему врагу — грозным саксам… Это был бы роман скорее о дипломатии, чем о королях и героях, хотя, боюсь, я не сумел бы избежать искушения. Не знаю, удастся ли мне когда-либо осуществить этот замысел…

Роберт Говард

Долина червя

Я расскажу вам о Ньёрде и Чудовище, слушайте. Существует множество вариантов этой истории, главный герой носит в них имена Тира, Персея, Зигфрида, Беовульфа или Святого Георгия. Но этот Ньёрд был человеком, сразившимся некогда с выползшей из адской бездны отвратительной тварью, что и положило начало целой серии героических легенд, которые, переходя из уст в уста, утратили в конце концов первоначально содержавшееся в них зерно истины. Я знаю, о чем говорю, ибо это я был Ньёрдом.

Я лежу и жду смерти, ползущей ко мне подобно слепой улитке, но мои сны ярки, красочны и полны жизни. И не себя — невзрачного, замученного болезнями человечка по имени Джеймс Эллисон — я вижу в них, в моих снах действуют иные герои — современники и участники величайших событий прошлого и будущего. Да, и будущего тоже — пусть с трудом, но я вижу не только тех, что стоят за мной, но и тех, кто придет: так человек, бредущий в длинной процессии, видит далеко впереди неясные фигуры. Я один из этих странников и, вместе с тем, каждый из них, ибо каждый из людей в этой бесконечной веренице — лишь мимолетное проявление иллюзорного, бестелесного, но, тем не менее, вечно живого духа.

Любой из мужчин и любая из женщин на нашей планете — часть такой вереницы теней, и в то же время, каждый из них целиком несет ее в себе. Правда, они не знают об этом — их разуму не дано преодолеть те узкие страшные пропасти мрака, через которые перелетает душа, сбрасывая очередную телесную оболочку. Я — знаю. Почему — история сама по себе весьма странная, фактом, однако, является то, что вот сейчас я лежу, надо мною медленно разворачиваются черные крылья смерти, а перед моими глазами проплывают туманные картины моей прежней жизни, я вижу самого себя во многих лицах и характерах.

Меня звали Ялмаром и Тиром, Браги и Хорсой, Эриком и Джоном. Я шагал рядом с Бреннусом по пустым, залитым кровью улицам Рима. Я жег плантации с Алариком и его готами, и ночью было светло, как днем, когда горели римские усадьбы, когда Империя стонала под копытами наших диких коней. Это я с мечом в руке брел сквозь пенистые волны прибоя, чтобы грабежом и убийствами заложить фундамент Англии. Когда Лейф Счастливый впервые увидел широкий песчаный берег неведомого материка, я стоял рядом с ним на носу драккара, и ветер трепал мою рыжую бороду. Когда Готфрид Бульонский вел своих крестоносцев на стены Иерусалима, шел среди них и ваш покорный слуга.

Но не о них хочу я рассказать вам сейчас. Я захвачу вас с собою в такое далекое прошлое, что, по сравнению с ним, времена Бреннуса и Рима — кажутся не более, чем вчерашним днем. Не через годы и века поведу я вас, но через эпохи, туманные эоны — туда, куда не заглядывали даже самые смелые из историков и философов. Глубже, глубже и еще глубже придется уйти в бездонное прошлое — к истокам рода человеческого, к корням моего народа, расы голубоглазых, светловолосых открывателей, могучих воинов, страстных любовников, неутомимых путешественников.

Я расскажу вам о Ньёрде, Ньёрде — Победителе Чудовища, ставшем прототипом героя целого цикла легенд, о страшной реальной основе, заложенной в мифы о драконах, монстрах и чудовищах.

Я буду говорить с вами не только от имени Ньёрда, но и от своего тоже. Ведь я — Джеймс Эллисон в степени не меньшей, чем был когда-то Ньёрдом. Рассказывая о том, что тогда случилось, я буду интерпретировать некоторые мысли, высказывания и действия Ньёрда с точки зрения нынешнего моего «я», чтобы сага о нем не показалась вам галиматьей, лишенным смысла набором слов. Ибо дела и мысли Ньёрда настолько чужды нам с вами, людям нынешним, насколько, скажем, джунгли со львами и тиграми чужды белым стенам домов городской улицы.

Удивительным был этот мир, в котором Ньёрд жил, любил и сражался так много веков назад, что даже моя память, скользя по минувшим эпохам, не может отыскать достаточно надежной точки отсчета. Не один, но несколько раз с тех пор менялось лицо Земли, возносились и тонули континенты, с места на место переносились моря, пробивали новые русла реки, наступали и пятились ледники, меняли свое положение на небе звезды, складываясь в новые созвездия. Это была эпоха начала эпических странствий моего народа, эпоха, в которой племена голубоглазых и светловолосых людей двигались на север и на юг, запад и восток, веками длившееся кочевье вело их вокруг земного шара. Их следы и их кости можно отыскать в самых диких уголках современного мира. Я родился, вырос и возмужал в дороге. О родине, оставшейся где-то далеко на севере, остались лишь отрывочные воспоминания — неясные, словно полузабытый сон. Я помню ослепительно белые равнины и ледяные поля; огромные костры, пылавшие в центре круга из кожаных шатров; русые волосы, развевающиеся на ветру; солнце, прячущееся за мрачной стеной багровых туч; вытоптанный снег, на котором неподвижно лежат в лужах чего-то алого темные фигурки.

Это последнее я вижу отчетливее всего остального. Уже много позже мне сказали, что это поля Ютунхайма, где разыгралась страшная битва, легендарная битва эсиров, о которой затем долгие века пели песни седобородые сказители, которая и сейчас живет в туманных намеках на Рагнарок и Геттердеммерунг. Я видел это грудным ребенком, стало быть, жил где-то в… Нет, не будем уточнять — вы еще примете меня за сумасшедшего, а историки и геологи спустят с меня шкуру совместными усилиями.

Но это тоже лишь туманный фрагмент, гораздо ярче я вижу кочевье, в котором, собственно, и прошла вся моя жизнь. Мы не выбирали себе путь осознанно, но так уж получалось, что наше племя постоянно шло на юг. Иногда мы останавливались и жили какое-то время на плодородных долинах меж высокими горами или по берегам равнинных рек, но рано или поздно срывались с насиженного места и шли дальше. И дело не только в грозившем нам голоде или, допустим, внезапной засухе. Случалось, мы уходили в пустыню, оставляя земли, богатые дичью. Нас гнали вперед неутоленные страсти и желания, таковы уж законы человеческой жизни, но мы об этих законах знали тогда не больше, чем дикие гуси знают о причинах сезонных миграций. Вот так однажды мы и добрались до тех мест, где жило Чудовище.

Я начну свой рассказ с того момента, когда мы пришли к покрытым буйной растительностью холмам, кишевшим разнообразной живностью. Жаркой душной ночью мы услышали тамтамы аборигенов, они беспрестанно выбивали одну и ту же дробь. Утром мы увидели самих аборигенов — низкорослых, коренастых, черноволосых, с пестро размалеванными жестокими лицами, но, несомненно, белокожих. Мы издавна знали их род. Это были пикты, наиболее воинственное из всех известных нам племен. Мы встречали пиктов в густых лесах и горных долинах, но со времени нашей последней встречи с ними утекло немало времени. Думаю, что здешнее племя пиктов дальше всех иных выдвинулось на восток. Всего несколько поколений пиктов жило здесь, но бесконечные джунгли уже начали переваривать этих людей, стирая прежние черты и подгоняя их под свой кошмарный эталон.

Мы шли пешком — белобородые, похожие на волков, старики, могучие, в расцвете сил, мужчины, нагие дети, светловолосые женщины с младенцами на руках, никогда, кстати, не плакавшими. Я не помню, сколько нас было, — что-то около пяти сотен воинов. Воинами я называю всех мужчин: от детей, достаточно сильных, чтобы держать лук, и до самых дряхлых стариков. В те жестокие времена воевали все. Наши женщины дрались в случае необходимости, как тигрицы, я помню младенца, вцепившегося зубами в ногу наступившего на него врага.

Да, мы были настоящими воинами. Позвольте, я расскажу о Ньёрде. Я горжусь им, особенно сейчас, когда вижу жалкое, парализованное тело Джеймса Эллисона — временную мою оболочку.

Ньёрд был высоким, широкоплечим, с сильными руками и крепкими ногами, юношей. Длинные упругие мышцы дарили ему не только силу, но и выносливость. Он мог сутками бежать, не обнаруживая ни малейших признаков усталости. Ошеломляющая стремительность движений превращала его тело в глазах наблюдателя в размазанное пятно. Расскажи я вам все о его силе, вы посчитали бы меня лжецом. На всей Земле не найти сейчас человека, который смог бы натянуть лук Ньёрда. Помнится, рекорд по стрельбе из лука принадлежит одному турецкому спортсмену, пославшему стрелу на 482 ярда. В моем племени не было подростка, не сумевшего бы побить этот рекорд.

Итак, углубившись в джунгли, мы услышали тамтамы, гремевшие в таинственных долинах, прятавшихся среди холмов. Враг ждал нас на широком, открытом со всех сторон плоскогорье. Здешние пикты, судя по всему, ничего о нас не знали, даже легенды об эсирах до них не дошли, ибо будь иначе, они хоть засаду, что ли, устроили бы. Пикты прыгали с деревьев, завывали грозно, вопили, что повесят наши головы у ног своих богов, что наши женщины будут рожать им сыновей. Ха! Ха! Ха! О Йомир! Это рассмеялся Ньёрд, а не Джеймс Эллисон. Именно так, от всей души, смеялись тогда эсиры, услышав эти угрозы. Моря крови, океаны пламени оставляли мы за собой, мы были беспощадными убийцами, неумолимыми грабителями, с мечом в руке шагавшими по жестокому миру. Угрозы пиктов пробудили в нас грубоватое чувство юмора.

Мы устремились им навстречу, сбрасывая на ходу с плеч волчьи шкуры и вытаскивая бронзовые мечи. Наш рев громом прокатился по плоскогорью. Пикты выстрелили из луков, мы ответили тем же. Где им было тягаться с нами в меткости. Наши свистящие стрелы падали на них тучами и валили их наземь, словно ветер — осенние листья. Когда они с воем и пеной на губах набросились на нас, мы, опьяненные горячкой сражения, швырнули луки прочь и дали волю мечам.

Я описываю эту битву несколькими сухими словами, ибо чувствую, что не смогу передать это безумие, запах крови и пота, хриплое дыхание, напряжение мускулов, треск костей, ломающихся под могучими ударами, и, прежде всего, беспредельную жестокость этой резни, в которой не было ни правил, ни порядка, а каждый дрался, как хотел и как мог. Если бы я начал описывать все, что там происходило, вы бы оцепенели от ужаса. Я сам, вспоминая эту бойню, не могу сдержать дрожи. О том, что военные действия можно вести по каким-то правилам, никто даже не догадывался. В те времена человек со дня своего рождения и до самой смерти зубами и когтями дрался за жизнь, ни у кого не прося пощады и никому ее не даруя. Милосердие если и проявлялось, то лишь спонтанно, а значит, крайне редко.

Так вот, мы гнали бегущих пиктов, а наши женщины выбежали на поле битвы, чтобы камнями разбивать головы поверженных врагов и медными ножами подрезать им горло. Пыток мы не признавали. Более жестокими, чем того требовала жизнь, мы не были. Жизненные законы той поры были воистину бесчеловечными, но справедливости ради следует сказать, что в нынешней жизни бессмысленной жестокости встречается едва ли не больше, чем было тогда.

И все же, случалось проявлять милосердие и нам. Я дрался с чрезвычайно мужественным противником. Будучи значительно ниже ростом, пикт не уступал мне в силе — сплошной клубок стальных мускулов, и двигался он стремительно, словно молния. Он сражался железным мечом и защищался большим деревянным щитом, обитым кожей. У меня в руках была огромная палица с шипами. Я был ранен, кровь обильно текла из нескольких глубоких ран на моем теле, но один из моих ударов достиг, наконец, цели, смяв его щит, словно картонный ящик, и секундой позже палица обрушилась на его обнаженную голову. О Йомир! Даже сейчас улыбка застывает на моих губах, когда я вспоминаю об этом. Сколь же крепким был череп у этого пикта! На голове его открылась страшная рана, и он рухнул наземь, потеряв сознание. Я бросил его там, будучи уверенным, что с ним покончено раз и навсегда, и присоединился к воинам, преследовавшим врага. Когда я, залитый с ног до головы потом и кровью, вернулся на поле боя, то увидел, что мой противник приходит в сознание, а нагая девушка моего племени собирается обрушить на его голову огромный камень. Некий мимолетный каприз заставил меня остановить девушку. Поединок доставил мне огромное удовольствие, и я был восхищен столь совершенной конструкцией черепа этого человека.

Мы стали лагерем там же, на плоскогорье, неподалеку от места сражения. Наших павших соплеменников мы сожгли на огромном костре, а трупы врагов сбросили вниз в долину, на потеху сбегавшимся гиенам и шакалам. В ту ночь мы ждали нового нападения, но так и не дождались. Лишь в глубине джунглей мигали тут и там багровые огоньки костров, а ветер, когда менял свое направление, доносил гулкую дробь тамтамов да вой — там, вероятно, оплакивали погибших или, быть может, просто орали, разряжая бессильную злобу. Не напали они на нас и в последующие несколько дней. Раны нашего пленника начали затягиваться. Он был очень общителен, и мы постепенно усвоили его примитивный язык. Его звали Громом, и он хвастался, что был лучшим охотником среди здешних пиктов. Он охотно болтал с нами, поблескивая маленькими глазками из-под черной гривы спутанных волос, прикрывавшей низкий лоб, и широко улыбался, обнажая похожие на клыки зубы.

Он живо интересовался нами — неведомыми людьми, победившими его племя, но почему-то не спешившими воспользоваться плодами победы. И он так никогда и не сумел понять, почему, собственно, мы его пощадили и оставили в живых. Именно Гром и предложил нам послать его к соплеменникам, чтобы от нашего имени заключить с ними мирный договор. Для нас это не имело особого значения, но мы разрешили ему уйти — о рабах тогда и не снилось еще никому.

Гром вернулся к своему племени, и мы забыли о нем. Лишь я стал чуть осторожнее вести себя на охоте — мне все казалось, что он лежит где-то в зарослях и поджидает благоприятный момент, чтобы пустить стрелу в спину. Но пришел однажды день, когда мы снова услышали грохот тамтамов и на краю джунглей появился наш старый знакомый с растянутыми в кривой улыбке толстыми губами. За ним шествовали вожди кланов — с перьями в волосах, закутанные в волчьи шкуры, с размалеванными лицами. Наше мужество изрядно их напугало, но еще большее впечатление на них произвело то, что мы отпустили Грома живым и невредимым. Они не знали, как к этому факту отнестись, и посчитали его знаком нашего безграничного презрения к намного более слабому противнику.

Так мы заключили мир с пиктами. Было много шума, клятв, всяких ритуальных заклинаний. Мы поклялись именем Йомира — эту клятву ни разу не нарушил ни один эсир. Они взывали ко всем стихиям, присягали своему божку, сидящему в хижине, в которой пылал вечный огонь и высохшая старуха колотила всю ночь в бубен, а также существу, настолько ужасному, что его боялись называть по имени. Затем мы сидели у костров и пили огненный отвар из местных злаков, закусывая его мясом дичи, зажаренной здесь же. До сих пор не могу понять, как это пиршество не закончилось резней, ибо напиток этот имел страшную силу и дырявил наши мозги, словно червь. Но ничего страшного тогда не произошло, и с тех пор мы жили с нашими соседями в мире и согласии. Они многому нас научили и сами немало переняли от нас. Так, они показали нам, как обрабатывать железо: в здешней земле почти совсем не было меди.

Мы беспрепятственно заходили в их деревушки — небольшие скопления хижин-мазанок, обычно на полянах, в тени гигантских деревьев. Пиктам, в свою очередь, никто не запрещал бродить по нашему лагерю — наши кожаные шатры так и остались стоять там, где мы их поставили. Наши юноши не обращали ни малейшего внимания на их коренастых девушек с глазами-бусинками, стройных златокудрых наших девушек совершенно не привлекали их приземистые, заросшие с ног до головы волосами юноши. Со стороны пиктов отношение было подобным. Поживи мы рядом дольше, взаимная неприязнь наверняка исчезла бы и два наших племени слились бы воедино, но этого не произошло, потому что племя эсиров вскоре ушло, растаяв в таинственной ночной мгле. Но до того, как это произошло, нам пришлось испытать ужас встречи с Чудовищем.

Я часто охотился на пару с Громом, он водил меня по диким сонным долинам, крутым склонам холмов, где не ступала нога человека. Была, однако, некая долина на юго-западе, куда он ни за что не соглашался меня отвести. На дне этой долины издалека видны были обломки рассыпавшихся или разбитых вдребезги колонн, свидетелей величия какой-то древней, ныне исчезнувшей цивилизации. Гром показал мне их сверху, со скал, нависавших над этим таинственным местом, но наотрез отказался идти туда со мной и отговорил от намерения спуститься в одиночку. Что-то там было, он боялся говорить об этом открыто, но опасность была более грозной, чем змеи, тигры или даже гигантские слоны, чьи стада иногда забредали сюда с юга.

По словам Грома, пиктов не пугали дикие звери — единственным, кого они действительно боялись, был Сатха, огромный удав. Но было что-то еще, что страшило из безмерно, и это что-то было каким-то образом связано с Долиной Потрескавшихся Камней — так они называли то место, где лежали поломанные колонны. Много лет назад их предки, появившись впервые в этих краях, осмелились нарушить покой этого мрачного места, и целый их клан погиб некоей страшной, непонятной смертью. Так, во всяком случае, рассказывал нам об этом Гром. Ужас вынырнул откуда-то из земных недр, и говорить о нем вслух было, он считал, безрассудно, потому что вызвать вновь Это могло даже само упоминание о нем.

Но в любом другом месте Гром готов был охотиться со мной сколько угодно. Он действительно был лучшим охотником среди пиктов, и мы с ним пережили множество опаснейших приключений. Однажды я железным мечом, выкованным собственными руками, зарубил проклятую бестию — серого саблезуба, нынче, вероятно, его назвали бы тигром, поскольку он больше походил на этого хищника, чем на кого-либо другого. На самом деле приземистое его тело, опиравшееся на массивные толстые лапы, напоминало, скорее, медвежье, но голова, несомненно, была тигриной. Он исчез с поверхности Земли потому, что был слишком страшен даже для тех кошмарных времен. Сила мышц его росла, постепенно усиливалась свирепость, а мозг уменьшался, и в конце концов саблезуб утратил инстинкт самосохранения. Его уничтожила сама Природа, озабоченная сохранением равновесия. Ибо если бы его невероятные бойцовские качества подкреплялись развитым мозгом, все иные формы земной жизни были бы обречены на гибель. Саблезуб был шалостью эволюции — тупиковым ответвлением, направленным лишь на убийства да разрушения.

Я победил саблезуба в поединке, который сам по себе достоин того, чтобы его воспели в балладе или гимне. Долгие месяцы после этого я валялся в бреду со страшными ранами. Пикты качали головами и повторяли, что не помнят, чтобы хоть кому-нибудь удалось справиться с этой бестией в одиночку. Я не только победил саблезуба, но и, ко всеобщему удивлению, выжил.

Пока я лежал у врат королевства смерти, произошел раскол племени. Подобные события вовсе не считались чем-то особенным в те времена, и племя отнеслось к этому довольно спокойно. Сорок пять молодых воинов одновременно избрали себе спутниц жизни и откочевали, чтобы заложить новый клан, выбрав для поселения Долину Потрескавшихся Камней. Пикты предупреждали их об опасности, но эсиры лишь смеялись над ними. Мы оставили своих демонов далеко на севере, среди ледяных пустынь, а чужими испугать нас было трудно.

Как только ко мне вернулись силы, я взял свой меч и отправился навестить друзей на их новом месте жительства. Грома со мной не было — он уже несколько дней не появлялся в лагере эсиров. Но я знал дорогу и хорошо помнил то место, откуда открывался живописный вид на озеро в верхней части долины и густой лес на противоположном ее конце. Долину с двух сторон сторожили крутые скалы. Ее дно у нижнего, северо-западного конца, было густо утыкано полуразрушившимися колоннами. Некоторые из них еще возносились над кронами деревьев, другие давно уже рассыпались, превратившись в груды камней, заросшие густой травой. Кто их там поставил, не знал никто. Гром, правда, пробормотал как-то что-то невнятное о некоем волосатом, похожем на обезьяну существе, танцующем под звуки демонической музыки пищалок.

Я пересек плоскогорье, на котором стоял наш лагерь, спустился вниз по склону и углубился в заросли. От хребта, за которым лежала долина с колоннами, меня отделяло полдня неторопливой ходьбы. По дороге я не заметил ни малейших следов деятельности человека — деревни пиктов стояли намного восточнее.

Я преодолел хребет и увидел внизусонную долину, тихое голубое озеро, торчавшие над деревьями колонны. Нигде ни струйки дыма, хотя именно дым костра я ожидал увидеть прежде всего. Зато мне сразу бросились в глаза стервятники, кружившие над шатрами, стоявшими на берегу озера.

Я осторожно спустился вниз и направился к лагерю друзей. И тут же застыл на месте, потрясенный увиденным. Я сталкивался со смертью во многих ее проявлениях, мне много раз удавалось ее избежать, я сам неоднократно служил ей орудием, проливая кровь, как воду, и оставляя за собой горы трупов. Но то, что открылось моим глазам здесь, остро задело даже мою огрубелую душу. Из всего клана моих друзей не осталось в живых никого. Более того, ни одно из мертвых тел эсиров не было комплектным. Некоторые шатры еще стояли, другие были смяты в лепешку, вдавлены в землю некоей неведомой тяжестью. У меня мелькнула даже мысль, что, быть может, здесь промчалось охваченное паникой стадо слонов. Но то, что я видел, никаким слонам натворить было бы не под силу. Лагерь буквально усеивали куски человеческих тел — руки, ноги, головы, внутренности… Везде вокруг валялось оружие, лезвия некоторых мечей и наконечники копий были вымазаны зеленоватой слизью, похожей на ту, что вытекает из растоптанной гусеницы. Нет, то, что я здесь видел, не могло быть делом человеческих рук — человек на такое не способен. Я взглянул на озеро. Ровная густая голубизна его спокойных вод свидетельствовала о значительной глубине, не оттуда ли выползло какое-нибудь ужасное чудовище. И тут я увидел след. Это была глубокая и широкая борозда, такую могла бы оставить после себя огромная гусеница, уползшая куда-то в нижнюю часть долины. Трава внутри не была спрессована, кустарник и мелкие деревья изломаны и вдавлены в землю, сверху их покрывала зеленая слизь.

Когда я, выхватив меч, устремился по следу, сзади послышался чей-то крик. Оглянувшись, я увидел сползающую со скал коренастую фигуру. Это был Гром. Лишь вспомнив о том, как глубоко коренился в нем страх перед долиной, можно правильно оценить ту самоотверженность, какую он проявил ради дружбы со мной.

Не выпуская из рук копья, боязливо прочесывая взглядом сонные, заросшие густым кустарником склоны, он рассказал мне о той ужасной твари, что напала ночью на клан эсиров. Но прежде он пересказал мне то, что узнал о ней от старейшин своего племени.

Много лет назад пикты пришли сюда с северо-востока. Местность эта изобиловала непуганным зверьем и съедобными растениями, поблизости не оказалось никаких враждебных племен, и они решили остаться здесь навсегда.

Часть из них, целый клан могучего племени, выбрала для поселения Долину Потрескавшихся Камней. Пикты осмотрели колонны и нашли скрытый в глубине рощи полуразрушенный храм. В храме, на месте, где обычно располагается алтарь, они обнаружили черный колодец, абсолютно гладкие стены которого уходили куда-то в глубь Земли.

Они построили в долине хижины и начали мало-помалу обживаться, но однажды ночью, в полнолуние, их всех убило зловещее нечто, оставившее после себя лишь искореженные хижины да покрытые слизью трупы.

В те далекие времена испугать пиктов чем-то вообще было невозможно. Воины остальных кланов, собравшись у костра, воззвали к своим богам и отправились по широкому кровавому следу, который привел их к колодцу в храме. Они громко кричали и бросали в колодец камни, но ни стука падения камней на дно, ни всплеска не услышали. Зато вскоре до их ушей донеслась музыка. Из колодца выскочило какое-то человекоподобное существо, приплясывавшее под звуки мелодии, плывшей из пищалок, мелькавших в его тонких уродливых пальцах. Пикты лишь удивились слегка, увидев это существо, но следом за ним из-под земли выползла огромная белая масса, ослизлый кошмар — стрелы пробивали его, но не могли остановить, мечи рассекали, но не могли убить. Истекавшее слизью чудовище обрушилось на воинов. Оно давило их в багровую кашицу, рвало на куски, высасывало кровь и мозг из поломанных конечностей, пожирало живьем, хотя те еще кричали и сопротивлялись. Оставшиеся в живых бросились наутек, чудовище гналось за ними аж до скал, на которые, однако, не сумело втащить свое гигантское тело.

С тех пор пикты обходили стороной молчаливую долину. Погибшие воины навещали, однако, шаманов и старейшин в их снах, посвящая живых соплеменников в страшные, невероятные тайны. Они рассказывали о расе полулюдей-полумонстров, обитавшей некогда в этих краях, именно она возвела с какой-то, никому не ведомой теперь целью колонны в долине. Белая тварь из колодца была богом этой расы, вызволенным из черных подземных глубин с помощью магии, непостижимой детям человеческим. Волосатое существо с пищалкой было его слугой — бесформенным первичным духом, облеченным в материальное органическое тело. Эта древняя раса давно исчезла, а бог и его слуга остались жить. Оба они были уязвимы — их тела можно было ранить, но люди не знали оружия, достаточно мощного, чтобы их убить.

Клан моих друзей спокойно жил в долине несколько недель. Лишь вчера ночью Гром, охотившийся поблизости (еще одно, кстати, доказательство его отваги), был застигнут врасплох высокими тонами демонической музыки. Секундой позже до его ушей долетела какофония людских воплей и заглушающее их отвратительное чавкание. Он упал на землю и лежал так, уткнувшись лицом в траву и не смея пошевелиться, до самого утра. На рассвете он, дрожа всем телом, подошел к обрыву и посмотрел вниз в долину. То, что он увидел, даже издали, обратило его в паническое бегство. Затем ему пришло в голову, что следует предупредить остальных людей нашего племени. Уже направляясь к лагерю эсиров, он оглянулся и увидел меня, стоявшего на скале над долиной.

Пока Гром рассказывал, я сидел, подперев рукой голову и целиком погрузившись в мрачные размышления. Современным языком невозможно выразить то чувство внутриплеменной связи, которое тогда играло исключительную роль в жизни любого мужчины и любой женщины. В мире, который со всех сторон грозил человеку клыками и когтями, где любая рука, кроме руки соплеменника, готова была нанести смертельный удар, инстинкт племенного родства был чем-то большим, нежели пустым словом, каким он стал сейчас. Он был тогда частью человека, столь же необходимой, как сердце или правая рука. И не могло быть иначе. Только так, тесно сплотившись, и мог род человеческий выжить в страшных условиях первобытного мира. Поэтому то личное горе, которое я пережил, увидев останки моих друзей, тоска по безвозвратно ушедшим гибким, сильным юношам и веселым быстроногим девушкам тонули в море печали и ярости, глубина и интенсивность которых были воистину беспредельными. Я понуро сидел, согнувшись, а Гром выжидательно поглядывал то на меня, то на грозную долину, где, словно поломанные зубы хохочущих ведьм, торчали из листьев проклятые колонны.

Я, Ньёрд, не был одним из тех, что постоянно шевелят мозгами. Я жил в мире, где царила физическая сила и за меня думали старейшины племени. Но только тупым, безмозглым животным я тоже не был. Итак, я сидел, и в моей голове сначала туманно, затем все более явственно начал складываться план.

Я встал и вместе с Громом приступил к работе. Мы сложили на берегу озера огромную кучу из сухих веток, обломков шатерных стоек, поломанных древков копий. Тщательно собрав то, что осталось От людских тел, мы положили нашу печальную ношу на самый верх кучи, и я высек искру.

Темный густой дым устремился к небу, а я повернулся к Грому и потребовал, чтобы он отвел меня в джунгли, туда, где подстерегал очередную добычу Сатха, великий змей. Пикт посмотрел на меня ошарашенно. Даже лучшие из лучших пиктских охотников уступали дорогу этому грозному повелителю болот. Но моя воля подхватила Грома, словно вихрь, и он пошел со мной. Мы выбрались из долины, пересекли хребет и углубились в джунгли, держа направление строго на юг. Это был долгий и трудный путь, но Гром в конце концов вывел меня к краю обширной низины. Ее целиком покрывал губчатый ил, в котором по щиколотки вязли наши ноги, из-под слоя гниющей растительности при каждом шаге брызгали вверх струйки липкой жидкости. Гром сказал, что именно здесь время от времени появляется Сатха, великий змей.

Вам повезло, что вы никогда не видели Сатху. Никого, подобного ему на Земле давно уже нет. Как хищные динозавры, как саблезубы, он был реликтом, выходцем из прошлых, давно ушедших эпох — более суровых и жестоких, чем последующие. В мое время, однако, эти ужасные, покрытые жесткой чешуей змеи еще жили, хотя было их уже очень и очень мало. Каждый из них был гораздо длиннее и толще самого большого из современных питонов. С их клыков стекал яд, в тысячу раз более опасный, чем яд королевской кобры. Сатха был воплощением зла и страха для всего живого на Земле. Легенды о нем навсегда вписаны в анналы демонологии. В мифологии стигийцев, а затем египтян он известен под именем Сета, для семитов Сатха был Левиафаном или Сатаной. Он был ползучей смертью, неумолимой и достаточно ужасной, чтобы удостоиться обожествления. Мне довелось увидеть, как огромный слон пал мертвым от одного-единственного его укуса. Я издалека наблюдал за тем, как, величаво извиваясь, проползает его гигантское тело сквозь густые джунгли, как он атакует очередную жертву, но я никогда не охотился на Сатху — даже я, не побоявшийся сразиться с саблезубом, раньше никогда не решался становиться на его пути.

Теперь же я искал встречи с ним, искал в одиночку. Даже те горячие дружеские чувства, которые питал ко мне Гром, не смогли заставить его пойти со мной дальше. Он посоветовал мне перед расставанием вымазать грязью лицо и спеть песню смерти, но я пропустил его слова мимо ушей.

Среди густых деревьев я нашел нечто похожее на тропу и поставил на ней западню. Прежде всего я выбрал огромное дерево с мягкой волокнистой древесиной, но толстым и тяжелым стволом. Я срубил его мечом у самых корней и свалил так, что его верхушка упала на ветви дерева поменьше, росшего по другую сторону тропы. Затем я обрубил нижние ветви, вытесал тонкий, но крепкий кол и подпер им верхушку колосса. Когда я срубил дерево-опору, тяжеленный ствол глубоко вдавил кол в землю, но я знал, что стоит мне потянуть за длинную и толстую лиану, заранее привязанную к нему, ловушка сработает.

Затем я вновь углубился в тонувшие в полумраке джунгли. Вдруг удушающая, отвратительная вонь ударила в мои ноздри, и над деревьями появилась, раскачиваясь из стороны в сторону, кошмарная голова Сатхи. Раздвоенный язык высовывался и прятался, огромные желтые глаза холодно вглядывались в меня. В них светилась зловещая мудрость мрачного стародавнего мира, в котором не было места людям. Я отшатнулся и побежал. Страха не было, лишь какой-то странный холодок в области позвоночника. Сатха, извиваясь, следовал за мной. Его восьмидесятифутовое тело волнами перекатывалось через гниющие останки растений в абсолютной, гипнотической тишине. Его клиновидная голова была больше лошадиной, туловище толще человеческого, чешуя переливалась тысячами цветов и оттенков. Я был для него такой же легкой добычей, как мышь для питона, но таких клыков, как у меня, не имела ни одна мышь на свете.

Я бежал быстро, но знал, что от молниеносного удара треугольной головы уйти не смогу. Сатху нельзя было подпускать близко. Я мчался по тропе, прислушиваясь к похожему на шелест травы под ветром шуршанию ползшего за мной гибкого тела.

Он уже почти догнал меня, когда я пробежал под западней. Когда я обернулся, под деревом уже скользило его длинное блестящее тело. Схватившись обеими руками за лиану, я напряг мышцы и отчаянно рванул ее на себя. Огромное бревно с грохотом обрушилось на чешуйчатое тело Сатхи примерно в шести футах за его головой. Я надеялся, что такой удар сломает ему позвоночник, но не думаю, что это случилось на самом деле. Гигантское тело извивалось и крутилось, могучий хвост косил деревья, словно траву. Когда бревно рухнуло на змея, его огромная голова мгновенно повернулась и стремительно атаковала нового врага. Мощные клыки вспороли кору, словно лезвия кинжалов. Однако Сатха тут же понял, что сражается с неодушевленным противником, и снова повернул голову ко мне. Я стоял в безопасном отдалении. Он выгнул покрытую чешуей шею и разинул пасть, обнажая футовой длины клыки. Яд, стекавший с них, способен был прожечь насквозь даже скалу.

Думаю, что если бы не сломавшийся сук, глубоко вонзившийся ему в бок и удерживавший его на месте подобно гарпуну, он сумел бы выбраться из-под дерева. Его шипение заглушало шум, поднявшийся между тем в джунглях, глаза вглядывались в меня с такой ненавистью, что я задрожал помимо воли. О да, он отлично знал, что это я поймал его. Я подошел настолько близко, насколько мне хватило отваги, и быстрым сильным движением метнул копье в шею Сатхи, целясь в точку тут же за разинутой пастью, оно пронзило тело змея насквозь и увязло в дереве. Я сильно рисковал. Сатхе далеко было до смерти, и я знал, что ему хватит секунды, чтобы вырвать копье и освободиться, но этой секунды у него уже не оказалось — я подскочил вплотную, размахнулся и ударил изо всей силы мечом, отрубая напрочь его клыкастую голову.

Изгибы и рывки пойманного Сатхи были ничем в сравнении с конвульсиями его обезглавленного тела. Я оттащил подальше свой трофей и, убедившись, что устроился вне досягаемости для смертоносных ударов могучего хвоста, принялся за дело. Никто из людей никогда не работал с большей осторожностью, чем я тогда — малейшая ошибка грозила мгновенной смертью. Я вскрыл мешочки с ядом и погрузил в них наконечники одиннадцати стрел. Я тщательно следил за тем, чтобы только бронзовые острия имели контакт с этой страшной жидкостью, деревянные древки стрел она пережгла бы без труда.

Тут из-за деревьев осторожно выглянул Гром — любопытство и страх за меня не дали ему усидеть там, где я его оставил. Глаза и рот пикта широко раскрылись, когда он увидел голову Сатхи.

Несколько долгих часов вымачивались наконечники в яде, пока не покрылись смертоносным зеленоватым налетом, там и сям на них заметны стали мелкие черные точки — следы травления металла ядом. Затем, хотя ночь уже спустилась на землю и вокруг слышались порыкивания охотившихся хищников, мы с Громом отправились в обратный путь и на рассвете добрались до скал, нависавших над Долиной Потрескавшихся Камней.

Перед тем, как спуститься в долину, я сломал свое копье, вытащил из колчана, сломал и выбросил все неотравленные стрелы. Затем я выкрасил лицо и руки так, как это принято у эсиров, когда они идут на верную смерть. Утренний ветер трепал мою светлую гриву, когда я, повернувшись лицом к восходящему над хребтом солнцу, пел свою песню смерти. Наконец, проверив лук, я направился вниз.

Гром не решился последовать за мной. Он упал лицом вниз на камни и завыл, словно раненый пес.

Я прошел мимо озера, оставив в стороне дымящиеся еще угли погребального костра и углубился в рощу. Везде вокруг высились колонны — оплывшие, бесформенные, невероятно древние. Деревья росли густо — свет, казалось, затухал и чах в их развесистых кронах. В полумраке обрисовались очертания полуразвалившихся циклопических стен огромного храма, возле них валялись в пыли груды осыпавшейся штукатурки и цельные скальные блоки. Примерно в шести сотнях ярдов на краю прилегающей к храму большой поляны стояла колонна высотой в семь или восемь сотен футов. Время и непогода изрядно потрудились над нею, так что теперь любой ребенок из моего племени без труда вскарабкался бы на самый ее верх. Увидев эту колонну, я изменил первоначальный план.

Подойдя ближе, я пригляделся внимательнее к циклопическим стенам, на которых чудом держался купол крыши. Он был настолько дыряв, что напоминал выгнутый вверх, поросший мхом скелет некоего сказочного животного. Вход стерегли гигантские колонны, он был настолько широк, что через него свободно прошел бы десяток слонов, двигаясь бок о бок. Быть может, когда-нибудь на них были высечены какие-то знаки или иероглифы, но даже если это было так, их давно уже стерло время. Внутри храма также стояли колонны, сохранившиеся несколько лучше наружных. Каждую из них венчал плоский пьедестал. Подсознание тут же нарисовало туманные образы чудовищных отвратительных существ, восседавших на этих пьедесталах, верша неведомые обряды, истоки которых терялись где-то во мраке юности вселенной.

Алтаря не было. Только дыра в каменном полу, а вокруг нее странные, омерзительные статуи. Я выворачивал из потрескавшегося пола камни побольше и швырял их во мрак дыры. Я слышал, как они ударялись об стенки колодца, но так и не дождался характерного стука, сигнализировавшего бы о падении камня на дно. Камень за камнем летел в колодец, и каждый из них я сопровождал проклятием. Но вот, наконец, я услышал звук, который не был отголоском падения камней. Из колодца поплыли чарующие звуки пищалки. Я заглянул в него. Внизу, где-то глубоко во тьме, ворочалась некая огромная белая масса.

По мере того как музыка становилась громче, я медленно отступал назад. Пройдя под аркой, я вышел наружу и остановился. Послышался скрежет и царапание, и секундой позже из-за колонны выскочило, приплясывая, какое-то существо. Похожее на человека фигурой, оно целиком покрыто было густой шерстью. Если и были у него уши, нос и рот, я их не заметил. Лишь пара багровых глаз таращилась на меня из-под шерсти. Это существо держало в деформированных руках странные пищалки, извлекая из них звуки демонической мелодии. Приплясывая и подпрыгивая, оно приближалось ко мне.

Я вытащил стрелу, натянул лук и послал ее прямо в грудь плясуну. Тот упал, как подкошенный, но музыка, к моему удивлению, звучала по-прежнему, хотя пищалки выпали из бесформенных ладоней. Я подбежал к колонне и, не оглядываясь, вскарабкался по ней вверх. Добравшись до верхушки, я глянул вниз и чуть не свалился от ужаса и неожиданности.

Из храма выползал его невероятный страж. Я готов был к встрече с чем-то страшным, но то, что я увидел, лежало вне границ человеческого восприятия, было воплощением ночного кошмара. Не знаю, из каких адских глубин оно всплыло века назад и какая эпоха его породила. Оно не было животным в точном значении этого слова. Ни в одном из земных языков нет слова, которое могло бы послужить ему названием, и я, за неимением лучшего термина, буду называть его Червем. Могу лишь сказать, что он, действительно, больше походил на червяка, чем на змею, осьминога или динозавра.

Он был белым и мягким и, подобно червяку, волочил по земле свое студенистое тело. Но у него были также широкие плоские щупальца и какие-то длинные мясистые выросты, назначение которых осталось для меня тайной. Был у него и длинный хобот, который сворачивался и разворачивался, подобно слоновьему. Четыре десятка глаз, расположенных по кругу, складывались из многих тысяч фасеток, переливавшихся яркими красками, неустанно изменявших цвет и оттенок. Я угадывал скрытый за ними могучий ум — не людской, не звериный, но рожденный во мраке демонический разум, пульс мыслей которого, бьющийся в черной бездне за границами нашей вселенной, иногда ощущается нами во сне. Сказать, что это проклятое чудовище было огромным — значило бы не сказать ничего. Рядом с ним мамонт показался бы карликом.

Я дрожал от страха, но натянул тетиву аж до уха и послал в него стрелу. Чудовище ползло ко мне, словно живая гора, подминая под себя кусты и мелкие деревья. Я слал, не целясь, стрелу за стрелой, промахнуться в столь гигантскую цель было невозможно. Стрелы по оперение вонзались в трясущееся тело, некоторые тонули в нем полностью и каждая из них несла слоновую дозу яда. Но чудовище неумолимо надвигалось на меня с ужасающей скоростью, не обращая внимания ни на стрелы, ни на смертельный для всех иных существ яд. И все это время звучала сводящая с ума мелодия, лившаяся из валявшихся на земле пищалок. Моя вера в победу таяла — даже яд Сатхи оказался бессильным против этого адского творения. Последнюю стрелу я послал в эту белую, трясущуюся гору почти вертикально вниз — так близко подполз он к моему убежищу.

И вдруг я увидел, что цвет тела чудовища меняется. По нему пробежала волна жуткой синевы, и оно содрогнулось в конвульсиях, подобных землетрясению. Тварь обрушилась на нижнюю часть моей колонны, сокрушая ее в прах. Но прежде чем это произошло, я изо всех сил оттолкнулся ногами и прыгнул вперед, стараясь попасть на спину чудовищу.

Губчатая масса спружинила под моими ногами. Я поднял меч обеими руками и по рукоять вбил его в мягкое тело и тут же вытащил. Из ужасного, длиной в ярд, разреза фонтаном хлынула струя зеленой слизи. Секундой позже удар толстого щупальца смахнул меня со спины колосса как козявку и подбросил на три сотни футов вверх. Я камнем упал на кроны деревьев.

Этот удар переломал половину моих костей. Я не смог пошевелить ни рукой, ни ногой, когда попытался схватить меч и продолжить сражение. Что можно сделать с перебитым позвоночником? Лишь извиваться беспомощно. Но я видел тварь, и до меня начало доходить, что, несмотря ни на что, победил все же я. Гигантское тело вздымалось и выгибалось, щупальца бешено молотили по воздуху, хобот скручивался и распрямлялся. Тошнотворная белизна тела сменилась бледной мрачной зеленью. Бестия неуклюже развернулась и поползла назад к храму, раскачиваясь из стороны в сторону, словно корабль в бушующем море. Деревья гнулись и ломались, когда она цеплялась за них своим телом.

Я рыдал от бешенства, ибо не мог схватить свой меч и погибнуть с честью, насытив могучими ударами пылавшую в моей душе ярость. Но бога-червя уже коснулось крыло смерти, и мой меч едва ли принес бы тут много пользы. Дьявольские пищалки все еще наигрывали свою демоническую мелодию, песню смерти для чудовища. Я видел, как монстр схватил тело своего мертвого раба. Оно на секунду повисло в воздухе, оплетенное одним из щупалец, затем чудовище ударило им о стену храма с такой силой, что от обезьяноподобного плясуна кроме кровавого пятна ничего не осталось. Лишь после этого пищалки, страшно взвизгнув, умолкли навсегда.

Червь дотащился до края колодца. Тут в нем снова произошло изменение, сути которого я не смогу описать. Даже сейчас, когда я пытаюсь обдумать это спокойно, лишь смутно осознаю, что что-то сверхъестественное, кощунственное, шокирующее творилось с самой материей, ее формой. Монстр сполз в колодец и рухнул вниз, в кромешную тьму, из которой появился, и я знал уже, что он мертв. В то же мгновение, когда тело чудовища исчезло в колодце, стены храма дрогнули, колонны выгнулись вовнутрь и рассыпались с оглушительным треском, свод с грохотом обрушился вниз. Некоторое время в воздухе висела сплошная завеса пыли, деревья вокруг качались и шумели, словно под ударами бури, затем все стихло. Я вытер ладонью кровь с лица и осмотрелся. Там, где прежде стоял храм, возвышалась огромная куча каменных обломков. Все колонны в долине рухнули, превратившись в груды, камней.

Воцарившуюся тишину прервал горестный голос Грома, певший песню скорби над моим телом. Я попросил его вложить меч в мою руку. Он сделал это и наклонился надо мной, чтобы выслушать то, что я хотел ему сказать. Ибо мое время уже истекало.

— Пусть люди помнят, — сказал я тихо. — Пусть весть о том, что здесь случилось, летит из деревни в деревню, из клана в клан, от племени к племени. Положите меня с луком и мечом в руках здесь, на этом месте, и насыпьте надо мной курган. Если дух убитого мною бога вернется из бездны, мой дух всегда готов будет встретить его достойно.

Гром стонал и бил себя кулаками в грудь, когда смерть нашла меня в Долине Ужаса.

Перевод: В. Карчевский

Королевство теней

1. Кулл, король Валузии

Рев труб нарастал, как приливная волна, как шум прибоя, бьющегося о белые скалы Валузии. Из толпы слышались радостные возгласы, женщины бросали цветы, а стук серебряных подков все приближался, и вот, наконец, первые ряды воинов показались на широкой светлой улице, огибавшей устремленную в небо Башню Славы.

Впереди, трубя в длинные золотистые фанфары, ехали герольды — стройные юноши в пурпурных одеяниях. За ними шли лучники — высокие статные горцы, следом за лучниками — тяжеловооруженная пехота: широкие щиты громыхали в унисон шагам, в том же темпе покачивались кончики копий. За пехотой следовали лучшие в этом мире воины — Алые Убийцы, от шлемов до шпор все в красном. Они величаво проплыли на своих великолепных скакунах и, хотя, несомненно, хорошо слышали обращенные к ним восторженные возгласы, смотрели строго вперед, застыв в седлах, словно бронзовые статуи. За этими гордыми, страшными в бою воинами пестрыми потоками влились на площадь отряды наемников: диких кочевников из Му и Каалу, вооруженных широкими тяжелыми мечами и дротиками. За ними, в некотором отдалении, тесно сомкнув ряды, шли лучники из Лемурии. Позади всех — легкая пехота и снова трубачи.

Это изумительное зрелище щемящей болью восторга отзывалось в сердце Кулла, короля Валузии. Вот он скользнул взглядом по трубачам; вот поднял руку, отвечая на приветствия всадников, остановил взгляд на пехоте. Его глаза вспыхнули, когда в поле зрения показались Алые Убийцы, зрачки сузились, когда их сменили наемники. Эти шли гордо, глядя на короля смело, но с уважением. Кулл ответил им таким же смелым взглядом. Он ценил храбрость, а во всем мире не было храбрее воинов, чем эти, даже среди дикарских племен пограничья. Однако, сколь бы глубоким ни было это чувство взаимного уважения, между ними не могло возникнуть даже намека на дружеские чувства. Кулл, король Валузии, был по происхождению атлантом, а не валузианином, а атланты издревле воевали со своими западными соседями. И хотя имя Кулла было предано проклятию также среди гор и долин его собственного народа, а сам он старался вытравить из памяти все, что касалось его происхождения, в нем еще много оставалось от варвара, и давние обиды прочно гнездились в его сердце.

Парад закончился. Кулл повернул жеребца и твердой рукой направил его во дворец. По дороге он бросил несколько слов сопровождавшим его членам Королевского Совета.

— Армия, как меч, — сказал он. — Нельзя позволять мечу ржаветь.

Из все еще клубившейся на площади толпы слышалось:

— Это Кулл, видишь!.. Какой мужчина! Ты посмотри на его плечи! А какие мускулы!

И тише, но с угрозой:

— Проклятый узурпатор!

— Да, это позор для Валузии, этот варвар на древнем троне.

Острый слух Кулла уловил шепот, но король не придал ему особого значения. Он твердой рукой перехватил руль клонившейся к упадку империи, еще более твердо его удерживал — это, разумеется, не могло всем быть по нраву.

Когда придворные, льстиво поздравив его с удавшимся парадом, разошлись, король опустился на обитый горностаевым мехом трон и погрузился в тяжелые размышления. Слуга, почтительно склонившись в низком поклоне, доложил о том, что в соседнем зале дожидается приема гонец пиктского посла. С трудом вырвавшись из лабиринта запутанных проблем государственной политики, король без особой симпатии взглянул на непрошеного гостя. Это был широкоплечий воин, среднего роста, с характерной для его расы смуглой кожей.

— Глава Совета Ка-ну, правая рука короля пиктов, приветствует тебя и просит передать, что у пиршественного стола в его резиденции есть место для Кулла, короля королей, императора Валузии.

— Хорошо, — ответил Кулл. — Передай почтенному Ка-ну, послу Западных Островов, что повелитель Валузии отведает вина с его стола, как только луна взойдет над холмами Залгары.

Пикт, однако, не двинулся с места.

— Мой вождь просит, чтобы ты пришел один, о господин.

Глаза короля озарились холодным, как сталь меча, блеском.

— Один?

— Да.

Они молча смотрели друг на друга, лишь тонкая паутинка этикета едва сдерживала кипевшую в них взаимную межплеменную ненависть. Они обменивались гладкими учтивыми фразами цивилизованной расы, которая не была расой ни того, ни другого, а в глазах их горела давняя дикая ярость. Пусть Кулл был королем Валузии, а пикт — представителем посла суверенной союзной страны, сейчас в зале приемов встретились два варвара, ослепленные старой, как мир, ненавистью, оглушенные шумом давно отгремевших сражений.

Перевес был на стороне короля, и он наслаждался им в полной мере. Подперев голову рукой, он долго смотрел в темные, непроницаемые глаза застывшего, как монумент, посланника.

— Значит, я должен придти… один? — тон его вопроса был таким, что глаза пикта грозно сверкнули. — А чем ты докажешь, что тебя действительно послал Ка-ну?

— Моим словом, — мрачно ответил пикт.

— С каких это пор можно верить слову пикта? — Кулл прекрасно знал, что пикты никогда не лгут, но хотел вывести из себя собеседника.

— Я знаю, чего ты хочешь, о король, — спокойно ответил тот. — Ты ждешь моего гнева. Давай оставим это. Я уже достаточно зол и вызываю тебя на поединок. На копьях, на мечах или на кинжалах, на конях или спешенными. Если ты мужчина, прими вызов!

Король взглянул на пикта с невольным уважением: столь безрассудная отвага не могла не вызывать восхищения. Тем не менее, он не упустил оказии разозлить его еще больше.

— Король не может принять вызов от безвестного дикаря, — сказал он пренебрежительно. — Можешь идти. Передай Ка-ну, что я приду один.

Глаза пикта зловеще загорелись. Весь дрожа от первобытной жажды крови, он повернулся, медленно пересек зал приемов и исчез за огромной дверью.

Кулл задумался. Глава Совета пиктов хочет, чтобы он пришел к нему без охраны. Почему? Заговор? Кулл дотронулся до рукояти длинного меча. Нет, пиктам слишком выгоден мир с Валузией, чтобы нарушать его из-за каких-то давних счетов. Кулл был атлантом, извечным врагом всех пиктов, но он был также королем Валузии, сильнейшего союзника Западных Островов. Он улыбнулся, подумав об иронии судьбы, превратившей его во врага прежних друзей и союзника исконных врагов. Подчиняясь жажде власти, он порвал узы дружбы, традиций, рода. И Валк, бог морей и суши, свидетель — он эту жажду утолил сполна. Он стал королем Валузии — страны, кренящейся к упадку, живущей лишь воспоминаниями о прежней славе, но все еще могущественной, самой сильной из Семи Империй.

Его народ называл Валузию Страной Снов, и ему казалось, что он живет во сне. Его удивляли дворцы и дворцовые интриги, армия и народ. Все это было похоже на маскарад, на котором настоящие лица скрываются за улыбающимися масками. И ведь добыть трон оказалось совсем не трудно — стоило лишь смело воспользоваться случаем. Затем свист меча, восторженно принятая всеми смерть тирана, умелое лавирование между политиками — и Кулл, искатель приключений, выдворенный из родной Атлантиды, оказался на недосягаемой высоте — он стал королем королей, властелином Валузии. Сейчас, однако, он отчетливо осознавал, что удержать власть — во много раз труднее, чем захватить. И вновь он почувствовал странное беспокойство. Кто он такой, чтобы править народом, хранящим необычные, страшные, извечные тайны? Архистарым народом…

— Я Кулл! — сказал он сам себе, поднимая гордо голову. — Кулл!

Он обвел взглядом зал и ощутил вдруг в душе странную неуверенность. В темном углу стенная обивка едва заметно шевельнулась. Едва заметно.

2. И безмолвные дворцы Валузии заговорили

Луна еще не показалась на горизонте, и сад освещался факелами, пылавшими в серебряных держателях, когда Кулл занял почетное место за пиршественным столом Ка-ну, посла Западных Островов. В после, сидевшем справа от него, трудно было найти что-либо от той воинственной расы, представителем которой он был в Валузии. Ка-ну был опытным дипломатом, состарившимся в гуще политических интриг, ни племенные традиции, ни сословные предрассудки не имели над ним никакой власти. Встретившись с человеком, он думал не о том, кто он такой и что собой представляет, но о том, можно ли его использовать в своих целях, и если можно, то как.

Кулл вяло отвечал на учтивые вопросы Ка-ну, с тоской думая о том, что и он когда-нибудь может стать таким же, как этот пиктский старик. Посол был толстым и обрюзгшим, с тех пор, когда он в последний раз брал в руки меч, прошло много лет. А ведь Куллу встречались люди и постарше Ка-ну, шагавшие в бой в первых рядах воинов.

За спиной Ка-ну стояла девушка необыкновенной красоты, наполнявшая вином его кубок. Надо сказать, отдыхать ей не приходилось. Ка-ну беспрерывно сыпал шутками и анекдотами, и Кулл, презирая в душе чрезмерную болтливость, тем не менее не пропускал мимо ушей ни единого слова. За столом сидели также другие пиктские вожди и дипломаты. Последние вели себя непринужденно, в поведении первых ощущалась некоторая скованность, им нелегко было переступить через себя, забыть о давних раздорах и вражде. И все же Кулл наслаждался атмосферой приема, столь отличной от той, которая господствовала при его дворе. Как похоже это было на Атлантиду…

Кулл пожал плечами. Что ж, Ка-ну, который, наверное, забыл, что он пикт, прав, и ему, Куллу, пора стать валузианином не только внешне.

Когда луна оказалась, наконец, в зените, Ка-ну, который съел и выпил больше, чем любые трое из его гостей вместе взятые, откинулся на софе и вздохнул с облегчением.

— Теперь оставьте нас, друзья, — сказал он. — Мы с королем должны обсудить дела, о которых детям знать не положено. Да-да, ты тоже иди, моя маленькая, дай я только поцелую твои сладкие губки… вот так, а теперь беги, бутончик ты мой розовый.

Ка-ну погладил седую бороду и посмотрел испытующе на уныло сидящего Кулла.

— Так ты считаешь, Кулл, — сказал вдруг дипломат, — что Ка-ну старый распутник, который годится лишь на то, чтобы вино лакать да девок щупать?

Кулл вздрогнул от неожиданности. Старик высказал вслух именно то, о чем он только что подумал.

— Вино красно, женщины прелестны, но — хе-хе — не думай, что хоть что-нибудь из этого мешает старику Ка-ну заниматься делом.

Он захохотал так громко, что его огромное брюхо затряслось. Кулл наклонился вперед. Это уже становилось похоже на издевку, и в глазах короля загорелись грозные огоньки.

Посол потянулся за кувшином, наполнил свой кубок и взглянул на гостя. Тот молча покачал головой.

— Ну что ж, — нимало не смущаясь, сказал Ка-ну, — а моей старой голове постоянно разогрев требуется. Я все больше старею, Кулл, так почему же я должен отказываться от тех немногих удовольствий, которые нам, старикам, еще доступны. Да, старею, опускаюсь, тоска меня гложет.

Заметить это по нему было, однако, трудно: румяное лицо посла лоснилось, глаза блестели так, что седая борода казалась явно лишней. «И правда, прекрасно выглядит, — подумал Кулл, чувствуя себя слегка уязвленным. — Этот старый прохвост утратил все черты своей — и его, Кулла, — расы, но, несмотря на это, наслаждается старостью, как никто иной».

— Послушай же, — сказал наконец Ка-ну. — Рискованное это дело — хвалить юношу, глядя ему в глаза. Но я должен высказать то, что думаю о тебе на самом деле, иначе мне не завоевать твоего доверия.

— Если ты хочешь завоевать его лестью, то…

— Успокойся. Кто говорит о лести? Я льщу только тем, кого хочу обмануть.

Глаза Ка-ну вспыхнули холодным светом, мало совместимым с язвительной улыбкой, блуждавшей на его губах. Старый лис разбирался в людях и знал, что с этим варваром-тигром следует играть в открытую, что он, словно волк, нюхом обнаруживающий капкан, мигом уловит любую фальшь, таящуюся за паутиной слов.

— У тебя достаточно сил, — сказал он, подбирая слова тщательнее даже, чем на заседаниях Совета, — чтобы стать величайшим из королей, чтобы восстановить — хотя бы частично — давнее могущество Валузии. Да, это так. Что касается Валузии, до нее мне дела нет, хотя вино и женщины здесь великолепны, но чем она сильнее, тем в большей безопасности находится пиктский народ. Более того, с атлантом на троне она может присоединить к себе Атлантиду…

Кулл горько усмехнулся: Ка-ну коснулся старой раны.

— Атлантида прокляла мое имя, когда я переступил порог этого мира в поисках счастья и славы. Мы… они — извечные враги Семи Империй и еще большие враги союзников Империй. Тебе это должно быть хорошо известно.

Ка-ну погладил бороду и загадочно ухмыльнулся.

— Оставим это. Хотя я знаю, о чем говорю. Никто не станет затевать войну, если она не будет сулить выгоду. Нас ждет эпоха мира и покоя, я предчувствую победу добра над злом, вижу людей, живущих в любви и довольстве. Ты можешь приблизить эту эпоху… Если останешься в живых.

— Ха! — Кулл вскочил на ноги с такой ошеломляющей быстротой, что Ка-ну, привыкший оценивать людей так, как иные оценивают лошадей, почувствовал, что его сердце зашлось от восторга. «О боги! Этот юноша — само совершенство! Нервы и мускулы стальные, отличная координация движений, мгновенная реакция — все, что делает воина непобедимым в бою». Ни одна из этих мыслей, проскользнувших в мозгу Ка-ну, никак не отразилась, однако, в его полных сарказма холодным тоном сказанных словах:

— Успокойся. Сядь и посмотри вокруг. В саду пусто. За столом, кроме нас с тобой, тоже никого нет. Надеюсь, меня ты не боишься?

Кулл внимательно осмотрел сад и сел.

— Это в тебе дикарь проснулся, — сказал дипломат. — Подумай только, если бы я что-то замышлял против тебя, разве выбрал бы место, где все подозрения падут на меня же? Ах, молодежь, как многому вам еще надо учиться. Тут вот сидели мои люди, и им было очень не по себе от соседства с тобой потому, что ты атлант по рождению. Ты, в свою очередь, презираешь меня за то, что я пикт. А я вижу в тебе Кулла — повелителя Валузии, Кулла — короля королей, а не Кулла — легкомысленного атланта, атамана шайки грабителей, захватившей богатую страну. Ты тоже должен почувствовать себя, наконец, человеком без нации, гражданином мира. И, кстати, если бы ты погиб завтра, кто стал бы королем?

— Каануб, барон Блаал.

— Ну-ну. Мне многое не нравится в этом человеке, но более всего то, что он всего лишь марионетка в чужих руках.

— Как это? Он был самым значительным из моих противников, и я никогда и мысли не допускал, что он защищает чьи-либо еще интересы, кроме своих собственных.

— Ночь все слышит, — ответил Ка-ну. — И внутри нашего мира есть еще миры. Мне, впрочем, ты можешь, доверять. Брулу Копейщику — тоже. Посмотри-ка сюда.

На его раскрытой ладони лежал браслет — троекратно свернувшийся кольцом крылатый дракон с тремя рубиновыми рогами на голове.

— Приглядись к нему повнимательнее. Когда Брул появится у тебя завтра ночью, этот браслет будет на его руке. Доверься ему, сделай все, что он укажет. И в доказательство того, что я доверяю тебе, — смотри!

Он рывком вытащил из складок своей одежды что-то, что блеснуло магическим зеленоватым светом, и тут же спрятал это что-то обратно.

— Похищенный бриллиант! — воскликнул король изумленно. — Зеленый алмаз из храма Змея. О боги! Значит, это твоя работа? Но зачем ты мне его показываешь?

— Чтобы спасти тебе жизнь. Чтобы ты мне поверил. Если ты заподозришь меня в предательстве, сделаешь со мной все, что захочешь. Моя жизнь в твоих руках. Я не могу теперь тебя обмануть, ведь ты одним словом можешь вынести мне смертный приговор.

Старый лис, произнося эти слова, сиял и самодовольно щурился, явно радуясь произведенному впечатлению.

— Но почему ты отдаешься в мои руки? — удивление Кулла росло с каждой минутой.

— Я уже сказал тебе об этом. Теперь ты видишь, что я честен с тобой. А завтра, когда Брул придет к тебе во дворец, ты послушаешься его совета, не боясь измены. И хватит об этом. Эскорт ждет тебя, мой господин, у ворот, чтобы сопровождать во дворец.

Кулл встал.

— Но ведь ты ровным счетом ничего мне так и не сказал.

— Ох, молодость, молодость, как ты нетерпелива! — сейчас Ка-ну более чем когда-либо напоминал своим видом толстого грубовато-веселого эльфа. — Иди, юноша, пусть тебе приснятся трон, армии, королевства, а я увижу во сне вино, женщин, розовые лепестки. Будь счастлив, король.

Направляясь к выходу, Кулл еще раз оглянулся. Ка-ну, развалившийся на софе, прямо-таки источал добродушную жизнерадостность. У выхода Кулла поджидал какой-то воин на коне. Король несколько удивился, обнаружив, что это тот самый человек, который принес ему приглашение пиктского посла. Проезжая по пустым улицам города, они не сказали друг другу ни единого слова.

Дневные краски и гомон уступили место глубокой ночной тишине. В серебристом свете луны более чем когда-либо ощущалась древность города. Громадные колонны в дворцах и замках, казалось, подпирали небеса. Лестницы, пустые и тихие, возносились куда-то в беспредельную высь, исчезая во мраке небесных сфер. «Лестницы в небо», — подумал Кулл. Таинственное великолепие этой сцены будоражило его воображение.

Цок! Цок! Цок! Только серебряный звон подков нарушал царившую на залитых лунным светом улицах тишину. Невероятная древность города почти физически давила на Кулла, ему казалось, что он слышит, как огромные притихшие здания смеются над ним. Какие тайны скрывают они в себе?

— Ты молод, — слышался ему шепот дворцов, святилищ и храмов, — ты молод, а мы — стары. Мир, который воздвиг нас, тоже когда-то был молод. И ты, и твой народ уйдете, а мы будем стоять здесь вечно. Мы были здесь еще до того, как Атлантида и Лемурия поднялись из океанских вод. Мы будем стоять здесь и тогда, когда зеленая вода покроет многомильным слоем горные хребты Лемурии и холмы Атлантиды. По этим улицам шествовали могучие короли, их много сменилось здесь еще тогда, когда Кулл — выходец из Атлантиды, был лишь маленькой частичкой сна Ка, Птицы Мира. Проезжай, Кулл-атлант, тебя сменят более достойные, ибо более достойные были и до тебя. Теперь о них забыли, они — всего лишь прах, а мы стоим, смотрим, ждем… Проезжай, Кулл-атлант, Кулл-король, Кулл-дурак!

Куллу казалось, что подковы его скакуна подхватили этот рефрен и выбивают в ночной тишине издевательский ритм: «Кулл-король, Кулл-ду-рак!»

— Свети, луна, ты освещаешь дорогу королю! Сияйте, звезды, вы факелы на пути императора! Звените подковы, это король королей едет по Валузии! Эй, Валузия, проснись! Едет Кулл, твой повелитель! Скольких повелителей я уже видел! — это отозвался молчавший до тех пор королевский дворец.

Королевские гвардейцы — Алые Убийцы — выскочили навстречу королю, подхватывая поводья его скакуна. Пикт молча рванул узду, заворачивая своего коня, и исчез во тьме. Куллу почудилось, что онвидит, как пикт скачет по притихшим городским улицам, словно призрак — выходец из Прежнего Мира.

Он не спал в эту ночь. Уже брезжил рассвет, а он все мерил шагами тронный зал, обдумывая то, что с ним приключилось. «Ка-ну ничего не сказал, но тем не менее полностью отдался на его милость или немилость. Что он имел в виду, когда говорил, что барон Баал — лишь марионетка? Кто такой Брул, который должен появиться во дворце с этим странным браслетом на руке? И прежде всего, зачем Ка-ну показал ему зеленый алмаз, много лет назад похищенный из храма Змея? Если бы об этом узнали страшные жрецы этого святилища, расплата была бы страшной. Даже храбрым соплеменникам Ка-ну не удалось бы спасти его от их мести. Но он ведь чувствовал себя в безопасности, — думал Кулл. — В его дипломатических способностях сомневаться не приходится, он не пошел бы на такой риск, не будь на то серьезной причины. Или все это — только предлог, чтобы посеять в нем, Кулле, недоверие к гвардии и облегчить успех нового заговора? Осмелится ли Ка-ну сохранить ему жизнь теперь?»

Кулл пожал плечами.

3. Те, что приходят ночью

Луна еще не появилась на небе, когда Кулл, держа руку на рукояти меча, выглянул из окна. Окно выходило во внутренний дворцовый сад, сейчас стежки и аллеи его были пусты, а деревья превратились в неясные тени. Из фонтанов, тех что поближе, били в небо сверкающие в звездном свете серебристые струйки воды, от тех, что подальше, доносилось глухое журчание. Стражи в саду не было. Крепостные стены тщательно охранялись, и сама мысль о том, что сюда может проникнуть кто-то чужой, казалась абсурдной.

По стенам дворца вились виноградные лозы. Кулл как раз подумал о том, что по ним вообще-то нетрудно взобраться наверх, когда какая-то тень вынырнула из темноты под окном и чья-то голая бронзовокожая рука ухватилась за парапет окна. Длинный меч короля сверкнул и остановился на половине пути из ножен: на мускулистом предплечье блестел знакомый драконий браслет. Следом за рукой скользнул с ловкостью леопарда на парапет и далее в комнату ее хозяин.

— Ты Брул? — спросил король и смолк удивленный, — перед ним стоял тот самый человек, которого он жестоко оскорбил и который затем сопровождал его после приема в посольстве пиктов.

— Я Брул Пикинер, — ответил тот осторожно, затем заглянул в глаза Кулла и шепнул:

— Ка нама каа лайерама!

Кулл удивился.

— Что это значит?

— А ты не знаешь?

— Нет, слова мне незнакомы, ни в одном языке из тех, что мне известны, таких нет… И все же, кажется, я их где-то слышал…

— Может быть, — единственное, что он услышал в ответ. Пикт прошелся по комнате, внимательно осматривая все, что в ней находилось. Это была одна из комнат библиотеки, и в ней стояли несколько столов, софа и два больших шкафа, битком набитых книгами, написанными на пергаменте.

— Скажи, господин, кто охраняет вход?

— Восемнадцать Алых Убийц. И, кстати, как ты сумел пробраться в сад, как перелез через стену?

Брул пренебрежительно улыбнулся.

— Стража в твоем дворце слепа и глуха: я мог бы дюжинами таскать девиц у них из-под носа, и они ничего не заметили бы. А стены… я взошел бы на них и без помощи виноградной лозы. Я охотился на тигров на побережье в густом тумане, забирался на отвесные скалы… Однако, нам пора… Хотя нет, дотронься сначала до этого браслета.

Он протянул руку, и когда удивленный Кулл выполнил просьбу, вздохнул с явным облегчением.

— Хорошо. А теперь сбрось эти королевские одежды. Сегодня ночью тебя ждут приключения, которые не снились ни одному атланту.

Все одеяние самого Брула составляла узкая набедренная повязка, с воткнутым за нее коротким кривым мечом.

— Кто ты такой, чтобы мне приказывать? — спросил уязвленный Кулл.

— Разве Ка-ну не просил тебя прислушаться к тому, что я скажу? — спросил зло пикт. — Поверь, господин, я не питаю к тебе дружеских чувств, но ни о каком поединке между нами сейчас и речи быть не может. Забудь пока об этом. А теперь идем.

Он бесшумно подошел к двери. Небольшое отверстие в ней позволяло наблюдать за тем, что происходило снаружи, оставаясь невидимым. Брул жестом подозвал Кулла.

— Что ты там видишь?

— Ничего особенного. Восемнадцать гвардейцев.

Пикт кивнул головой и потащил Кулла за собой. Остановившись у противоположной стены, он провел рукой за одной из панелей, затем отступил в сторону, одновременно вытаскивая меч. Король удивленно хмыкнул, когда часть стены выдвинулась, открывая слабо освещенный коридор.

— Тайный ход! — сказал он тихо. — А я понятия о нем не имею. О боги, клянусь, кое-кто за это ответит.

— Тихо! — прошипел Брул. Он стоял, весь обратившись в слух, и в его позе было что-то, от чего волосы на голове Кулла зашевелились не от страха, а скорее от какого-то неясного мрачного предчувствия.

Наконец Брул кивнул головой, и они прошли за тайную дверь, оставив ее открытой. Коридор был пуст, но в нем не было ни единой пылинки, что свидетельствовало о том, что забытым и заброшенным он вовсе не был. Источник света оставался невидимым. В стене, через каждые несколько футов, виднелись двери, они, вероятно, были тщательно замаскированы со стороны комнат.

— Этот дворец похож на пчелиные соты, — прошептал Кулл.

— Да, господин, за тобой днем и ночью наблюдает множество глаз.

Пикт шел медленно, перед каждым шагом тщательно выбирая место, куда поставить ногу. Меч он держал низко и постоянно оглядывался, окидывая стены внимательным взглядом.

Коридор резко повернул, и Брул осторожно заглянул за угол.

— Посмотри, — шепнул он. — Но помни: ни звука, ни слова. Речь идет о жизни и смерти!

Сразу же за поворотом начиналась лестница, ведущая вверх. Кулл перевел взгляд выше и вздрогнул. На лестничной площадке лежали восемнадцать гвардейцев, назначенных в караул по дворцу на эту ночь. Только сильная рука Брула и его нервный шепот удержали рванувшегося вперед короля.

«Измена, — билось у него в мозгу, — их убили только что. Ведь едва несколько минут назад эти люди стояли на посту».

Когда они вернулись в библиотеку, Брул старательно закрыл тайный ход, затем кивнул королю, чтобы тот снова посмотрел через отверстие в двери наружу. Король наклонился к глазку и отпрянул в ужасе: у двери стояли на посту все те же восемнадцать гвардейцев.

— Это колдовство, — прошептал он, хватаясь за меч. — Неужели мертвецы стоят в карауле?

— Да, — послышался едва различимый шепот Брула. Секунду они смотрели в глаза друг другу. Кулл сморщил лоб, пытаясь прочесть что-либо на лице пикта. В конце концов губы Брула беззвучно вытолкнули:

— Змеи… которые… могут… говорить…

— Замолчи, — ладонь Кулла упала на губы пикта. — Говорить о чем-то таком — смерть. Эти слова прокляты.

Брул спокойно посмотрел на него.

— Взгляни еще раз, господин. Быть может, была смена караула?

— Нет, это те самые люди. Клянусь Валком, это колдовство, это кошмар. Я же своими глазами видел трупы этих воинов едва несколько мгновений назад. А сейчас они стоят здесь.

Брул отошел от двери.

— Кулл, что ты знаешь об истории и традициях народа, которым правишь?

— Много… и мало. Валузия так стара…

— Это правда, — глаза Брула загорелись странным светом. — Мы, варвары, — дети по сравнению с жителями Семи Империй. Ни людская память, ни летописи не простираются в прошлое настолько, чтобы сказать, когда со стороны моря пришли сюда первые люди и кто построил огромные города на побережье. Но знай — не всегда люди властвовали над людьми.

Король вздрогнул. Их взгляды встретились.

— У моего народа есть легенда…

— У моего тоже, — перебил Брул. — Это случилось еще до того, как мы, островитяне, стали союзниками Валузии, во времена царствования Львиного Клыка, седьмого короля пиктов, так много лет тому назад, что никто уже не может сейчас сказать точно, как давно это было. Покинув Острова Заходящего Солнца, мы переплыли море, обогнули Атлантиду и огнем и мечом обрушились на Валузию. Пылающие, словно факелы, замки превратили тогда глубокую ночь в ясный день, звон мечей возносился до небес и король… король Валузии, который пал в этой страшной сече… — его голос умолк, и они несколько секунд смотрели друг на друга молча.

— Валузия стара, — тихо сказал, наконец, Кулл. — Холмы Атлантиды и горы Му были всего лишь островами в океане во времена его юности.

Ночной ветер, насыщенный давно забытыми запахами, шевельнул занавесками. Как шепот из далекого прошлого, он рассказывал о тайнах, которые были древними уже тогда, когда мир был молод. Куллу вдруг показалось, что рядом стоят чудовища, которые нашептывают ему на ухо что-то страшное. Он знал, что с Брулом происходит то же самое. Его душу наполнило удивительное ощущение единства с этим воином чуждого ему народа. Они похожи были на двух соперничающих леопардов, которые, попав в западню, дают дружный отпор охотникам.

Брул открыл тайный ход, и они вновь пошли по коридору, но в обратную сторону. Пикт, замедлив шаг, показал на одну из секретных дверей.

— Отсюда видна лестница, ведущая в коридор.

В ту же секунду, когда они приникли к замаскированным смотровым отверстиям, на лестнице появилась чья-то темная фигура.

— Это же Ту, председатель Королевского Совета, — воскликнул Кулл. — Ночью, со стилетом в руке… что это значит?

— Убийство. Покушение, — шепнул Брул. — Стой! — Кулл уже собирался распахнуть дверь. — Если мы обнаружим себя здесь, погибнем. Там, во мраке, их хватает. Пойдем.

Почти бегом они вернулись в библиотеку. Брул закрыл тайный ход и потащил Кулла в соседнюю комнату. Там он раздвинул шторы в углу, и они оба укрылись за ними. Минуты тянулись невыносимо. Кулл слышал шум ветра в соседней комнате, бившийся в его ушах, словно шепот призрака. Наконец в комнату вошел, крадучись, Ту. Вероятно, он прошел через библиотеку и, не обнаружив там жертву, решил продолжить поиски здесь. Ту остановился и внимательно осмотрел освещенную единственной свечей комнату, держа стилет наготове. Явно встревоженный непонятным исчезновением короля, он двинулся дальше и оказался прямо перед затаившим дыхание Куллом.

— Давай! — шепнул Брул.

Кулл выпрыгнул из укрытия. Председатель Королевского Совета повернулся к нему, но с такой стремительностью атаки шансов у него не было. Острие меча сверкнуло в слабом свете свечи, Ту рухнул на спину, из его груди торчал меч Кулла.

Кулл нагнулся над ним, обнажая зубы в триумфальной ухмылке, но тут же отпустил рукоятку меча и отшатнулся. Лицо Ту заволокла мгла, его контуры дрожали и колебались. Затем лицо исчезло, словно сброшенная маска, а на его месте появилась мертвая безносая морда огромной змеи.

— Боги! — выдохнул Кулл, чувствуя выступающий на лбу холодный пот. — О боги!

Подошел Брул. Его лицо было невозмутимым, но в глазах бился такой же, как у Кулла, ужас.

— Забери свой меч, господин, — сказал он. — Для него впереди еще будет работа.

Кулл нерешительно дотронулся до рукоятки меча. Его охватила ледяная дрожь, когда он поставил ногу на грудь лежащего чудовища. В эту минуту, повинуясь какому-то остаточному мышечному рефлексу, страшная пасть монстра раскрылась. Кулл содрогнулся от омерзения, но вырвал меч и наклонился над тварью, выдававшей себя за Ту, председателя Королевского Совета. Кроме головы, все остальное было человеческим.

— Человек с головой гада, — шепнул он Брулу. — Жрец Бога-Змея?

— Да. Настоящий Ту спит и знать ни о чем не знает. Эти твари могут выдать себя за кого угодно. Они каким-то колдовским заклятием набрасывают на себя пелену чар, и их уже не отличишь от живого человека.

— Значит, старые легенды не врут, — вздохнул король. — Эти мрачные сказания, которые немногие осмеливаются повторить, не плод фантазии. Я догадывался об этом… но и сейчас никак не могу в это поверить. Ха! А стража у входа…

— Это тоже люди-змеи. Стой! Ты куда?

— Перебью их, — бросил Кулл сквозь стиснутые зубы.

— Бить, так в голову, — сказал Брул. — У входа восемнадцать, да в коридоре, наверное, еще есть. Ка-ну узнал о заговоре от своих шпионов, которые проникли в тайники жрецов Змея и все там разнюхали. Ему давно уже известны тайные ходы во дворце, он заставил меня наизусть выучить их схему, чтобы я смог тебе помочь. Ты погиб бы, как погибли многие другие короли Валузии. Я пришел один, чтобы не возбуждать подозрений, да в одиночку и во дворец проникнуть легче было. Часть заговора ты видел. Люди-змеи стоят на страже у королевских покоев, а этот, с лицом Ту, мог пройти куда угодно. Утром, если планы жрецов сорвутся, настоящие гвардейцы вернутся на свои места, понятия не имея о том, что случилось. На них, в случае чего, и падет вся вина. А теперь побудь здесь минутку, я пойду спрячу тело.

С этими словами пикт спокойно взвалил себе на плечо кошмарный груз и исчез за секретной дверью. Кулл остался в одиночестве. Мысли в его голове путались. Сколько в городе жрецов Змея? Кто из его доверенных советников, храбрых военачальников, человек, а кто нет? Как отличить истину от фальши? И кому можно довериться?

Секретная дверь открылась, вошел Брул.

— Быстро ты справился.

— Да, — воин сделал шаг вперед и посмотрел на пол. — Смотри, на ковре кровь осталась.

Кулл нагнулся. Краем глаза он уловил вдруг какое-то движение, блеск стали. Распрямляясь, словно пружина, он одновременно нанес страшный удар снизу. Пикт повис на мече атланта, выронив собственный из мертвой руки. Кулл подумал с горечью, что так, видимо, предначертано было судьбою предателю — пасть от любого удара людей его расы. Бездыханное тело Брула свалилось на ковер, и в ту же секунду черты его лица дрогнули и начали стираться, а на их месте появилась морда гигантской змеи, ее ледяные глаза даже после смерти с нечеловеческой злобой вглядывалась в остолбеневшего Кулла.

— Снова жрец Змея, — прошептал про себя король. — О боги, как коварны их планы! А Ка-ну, он человек или тоже из их компании? С кем я разговаривал там, в саду? О всемогущие боги! — его прошибла дрожь от страшной мысли: может быть, в Валузии вообще нет людей, и все ее обитатели — змеи?

Он стоял неподвижно, не решаясь сдвинуться с места. Его сознание отметило странный факт: на руке того, кого звали когда-то Брулом, не было драконьего браслета. За спиной Кулла послышался какой-то шорох, и он обернулся.

Через секретную дверь в комнату входил Брул.

— Остановись! — на руке, вытянутой вперед, чтобы отразить удар меча, сверкал браслет в виде дракона. — Боги! — Пикт замолчал, затем на его лице появилась мрачная улыбка.

— Хитры же эти демоны! Этот, наверно, прятался в коридоре, а когда увидел, что я несу труп его соплеменника, превратился в меня. Теперь и от него надо избавляться.

— Стой! — в голосе Кулла звучала угроза. — На моих глазах двое людей превратились в монстров. Откуда мне знать, что ты не жрец Змея?

Брул засмеялся.

— По двум причинам, господин. Ни один из людей-змей не наденет это, — он показал на браслет, — и не сможет повторить вот эти слова, — и Кулл снова услышал странные звуки, — ка нама каа лайерама.

— Ка нама каа лайерама, — машинально повторил он. — Где я мог слышать эти слова? Нет, я их никогда раньше не слышал. Но тем не менее… тем не менее…

— Да, ты помнишь их, Кулл, — сказал Брул, — они таятся в затянутых тяжелым мраком лабиринтах твоей памяти. Ты никогда в этой жизни их не слышал, но в тех столетиях, которые ушли в прошлое, они так сильно отпечатались в твоей бессмертной душе, что их звучание всегда будет задевать скрытые струны воспоминаний, сколько бы реинкарнаций она не претерпевала в грядущих эпохах. Эти слова, которые втайне переходят от поколения к поколению, когда-то, много веков назад, были кличем в устах человека, сражавшегося со страшными чудовищами Старого Мира. Только настоящий человек, человек до мозга костей, сможет их повторить, ибо только его глотка и его губы смогут их вымолвить, иным тварям это недоступно. Значение слов давно забыто, но сами они остались.

— Это правда, — согласился Кулл. — Я помню эти легенды. О боги! — воскликнул он вдруг.

Словно повинуясь заклинанию, его память распахнулась настежь, открывая неимоверные туманные глубины. От опускался ниже и ниже, от жизни к жизни, наблюдая за тем, как оживают призрачные тени и минувшие столетия. Он видел людей, сражающихся с монстрами, очищающих Землю от ужасной скверны. На сером, постоянно изменяющемся фоне появлялись и исчезали креатуры родом из кошмарного сна, фантастические твари, порожденные страхом и безумием, а человек, эта шутка богов, слепой и недалекий, рожденный из праха и в прах обращающийся, влачился долгой и кровавой тропой своего предназначения, ничего не понимая, ни в чем не разбираясь, жестокий, ошибающийся, но с искрой святого огня в душе…

— Они ушли, — сказал Брул, словно читая его мысли. — Женщины-птицы, гарпии, люди-нетопыри, летающие монстры, люди-волки, демоны, гоблины — все, за исключением этих вот тварей и нескольких людей-волков. Это была долгая и страшная война, прошли века, пока люди стали расой, владеющей миром. Люди в конце концов победили, и это было так давно, что лишь невнятные легенды пробились к нам из тех невероятно древних времен. Люди-змеи были последними, но и они оказались побежденными, их оттеснили на пустынные земли, чтобы они вымерли там среди настоящих змей. Но они вернулись, вернулись в масках, когда людская раса ослабла и забыла о прежних сражениях. И снова вспыхнула страшная война. Среди людей нынешней эпохи таились чудовищные существа Старого Мира, способные, благодаря своим знаниям и колдовству, придавать себе любые формы, превращаясь в любые иные существа. Никто и ни в ком не мог быть уверенным до конца. Человек не смел верить другому человеку. Но люди изобрели-таки способ отличить истину от фальши. Своим символом и знаком они избрали изображение крылатого дракона — величайшего врага змей. А слова, которые ты от меня услышал, они использовали как пароль и боевой клич, потому что, я тебе уже говорил об этом, только настоящий человек сможет их вымолвить. И люди победили. Но монстры после долгих лет изгнания возвращаются снова, потому что люди напоминают обезьян — забывают то, что не мозолит им глаза. Когда люди, развращенные роскошью, забыли о старых религиях, чудовища пришли и под маской пророков и проповедников новой, истинной веры создали могучий культ Бога-Змея. Они так могущественны, что карают смертью за малейшее упоминание о людях-змеях в разговоре, все с трепетом склоняются перед Богом-Змеем — слепые глупцы, они не видят связи между ним и той мощью, которую сокрушили их предки столетия назад. Да, как жрецы, люди-змеи обладают огромным могуществом, но и это еще не все…

Король вздрогнул.

— Продолжай…

— Короли владели Валузией как люди, — тихо сказал пикт, — но, погибая в боях, умирали как змеи. Так умер тот, который пал от копья Львиного Клыка, когда мы, островитяне, воевали с Семью Империями. Но как это могло случиться? Ведь эти короли рождены были женщинами и жили так, как живут люди! Ответ один: настоящих королей тайно убивали — ты тоже должен был умереть этой ночью — а жрецы Змея занимали их место. И ни одна живая душа об этом не догадывалась.

Король выругался сквозь стиснутые зубы.

— Да, ты прав, все так, наверное, и было. Давно известно, что тот, кто увидит Змея, обречен на скорую погибель. Они умеют стеречь свои тайны.

— Дипломатия в Семи Империях — подлинное искусство, — продолжал Брул. — Люди знают, что среди них есть шпионы Змея и его союзники — такие, например, как Каануб, барон Блаал. Но никто не решается высказать вслух свои подозрения, все боятся мести. Люди не доверяют друг другу, а дипломаты не говорят между собой о том, о чем все думают. Если бы удалось выявить среди них хоть одного человека-змея, разоблачить его на глазах у всех, дело было бы наполовину сделано — люди объединились бы и покарали предателей. Но пока только у Ка-ну хватает ума и смелости бороться со жрецами Змея. И даже ему было известно лишь то, что уже произошло. До сих пор я мог предугадывать события — Ка-ну знал о них — но с этой минуты мы можем рассчитывать лишь на самих себя. Думаю, что пока мы в безопасности. Люди-змеи там, за дверью, не покинут поста до тех пор, пока их не заменят настоящими гвардейцами. Но можешь не сомневаться — завтра они повторят покушение. Что они предпримут — об этом никому не известно, даже Ка-ну. Мы должны держаться друг за друга, Кулл. Мы либо победим, либо погибнем вместе. А теперь пойдем со мной, я отнесу эту падаль туда, где лежат остальные трупы.

Они направились вниз по коридору. Их ноги ступали бесшумно, лица матово светились в мертвенном свете. Куллу за каждым поворотом чудилась засада, пустота коридора настораживала, и в нем снова проснулись подозрения: не ведет ли пикт его в засаду? Кулл пропустил Брула вперед, и его обнаженный меч повис над незащищенной шеей пикта — если предаст, то погибнет первым. Однако Брул, даже если догадывался о сомнениях короля, ничем не дал по себе это знать. Он спокойно шагал вперед и остановился только тогда, когда они вошли в какую-то заброшенную, пыльную комнату. Брул раздвинул складки тяжелых занавесей, висевших на стенах, и осторожно положил тело.

Когда они возвращались, Брул вдруг остановился так внезапно, что едва избежал смерти.

— Там кто-то есть, — шепнул он. — Ка-ну утверждал, что коридоры будут пустыми, но…

Он вытащил меч и осторожно ступил вперед. Кулл последовал за ним. Коридор повернул, и они увидели перед собой странное призрачное сияние. Они прижались спинами к стене, напряженно ожидая его приближения. Кулл слышал свистящее дыхание Брула, теперь он уже не сомневался в его лояльности.

Сияние обрело форму — неясный силуэт, похожий на человеческий, его контуры постоянно менялись, словно его окутывало облако дыма. По мере приближения очертания человеческой фигуры становились все более явственными. Наконец они увидели огромные лучистые глаза на лице, которое, казалось, испытало все возможные муки и страдания. В них не было угрозы, только безбрежная печаль, а это лицо… ах, это лицо…

— Всемогущие Боги! — прошептал Кулл. — Это Эаллал, король Валузии, погибший тысячу лет назад.

Брулу впервые за эту страшную ночь изменила выдержка: его глаза расширились от ужаса, меч в руке задрожал. Кулл стоял выпрямившись, инстинктивно сжимая рукоять меча. Его лоб заливал холодный пот, на голове встали дыбом волосы, но он был королем королей и готов был сразиться с любым врагом, живым или мертвым.

Призрак спокойно шагал, не обращая на них ни малейшего внимания. Кулл отшатнулся, когда он проходил мимо, ощутив на лице его ледяное, словно порыв северного ветра, дыхание. Тень Эаллала тихим мерным шагом прошествовала далее и исчезла за поворотом коридора.

— О боги! — простонал Брул, вытирая со лба пот. — Это был дух, а не человек.

— Да, — Кулл кивнул головой. — Ты узнал его лицо? Это было лицо Эаллала, короля, властвовавшего в Валузии тысячу лет назад, его коварно убили в комнате, которую с тех пор называют проклятой. Ты, наверное, видел его статую в Галерее Славы Королей.

— Да. И я сейчас припоминаю эту историю. Клянусь Валком, Кулл, это было очередное свидетельство страшного могущества жрецов Змея. Они убили этого короля и заставили его душу служить им. Мудрецы недаром говорили, что если человек погибает от руки людей-змей, его душа обрекается на вечное рабство…

Кулл задрожал.

— Это страшная судьба. Послушай, — его стальные пальцы сжались на предплечье пикта, — если эти твари ранят меня смертельно, добей меня своим мечом, чтобы спасти душу.

— Клянусь, — ответил Брул. — И ты сделай то же самое.

Их ладони встретились, скрепляя могучим рукопожатием кровавое соглашение.

4. Маски

Кулл сидел в тронном зале и задумчиво смотрел на море обращенных к нему лиц. Гофмейстер тихо и певуче говорил о чем-то, но король не слышал его слов. Рядом с ним, ожидая распоряжений, стоял Ту, председатель Королевского Совета. Кулл, когда смотрел в его сторону, содрогался от страшных воспоминаний. Окружавшая короля придворная жизнь была гладкой, словно поверхность моря между ударами волн, события ушедшей ночи казались бы сном, если бы взгляд короля время от времени не падал на опиравшуюся на подлокотник трона мускулистую руку с драконьим браслетом — Брул стоял рядом с троном.

Нет, эта странная интерлюдия не была сном. Он сидел на троне в зале приемов, смотрел на придворных, дам, кавалеров и дипломатов, и ему казалось, что их лица — всего лишь иллюзия, тень, игра воображения. Он всегда считал эти лица масками, но прежде смотрел на них со снисходительным презрением, догадываясь, что за ними скрываются низкие душонки — мелочные, жадные, сладострастные и лживые. Теперь же, обмениваясь с кем-либо из кавалеров гладкими фразами придворного этикета, он почти явственно видел, как губы на улыбающемся лице собеседника расплываются, а на их месте появляется страшная змеиная пасть.

Валузия — страна снов и кошмаров, королевство теней, в котором правят призраки, да и сама власть — не более чем иллюзия. А что тогда составляет настоящую жизнь? Честолюбие, могущество, гордыня? Мужская дружба, любовь женщины — чего Кулл не узнал до сих пор, военная добыча — что? Который из Куллов был настоящим: тот, который сидит сейчас на троне, или тот, который скитался по Атлантиде, тот, который грабил Западные Острова, или тот, который мечтательно улыбался, глядя на зеленые морские волны. Много их было — этих Куллов. В конце концов, жрецы Змея со своей магией пошли лишь чуть дальше, потому что маски носили все — каждый из мужчин и каждая из женщин. У них много масок. Но под каждой ли из них скрывается змея?

Шло время, прием близился к завершению, зал, наконец, опустел — в нем остались теперь лишь Кулл да его молчаливый соратник, если не считать сонной стражи у дверей. Кулла тоже клонило ко сну. Ни он, ни Брул не смежили глаз в эту ужасную ночь. Кулл к тому же не спал и в ночь предшествовавшую, когда Ка-ну впервые намекнул ему о предстоящих удивительных событиях. Прошлой же ночью, вернувшись в библиотечную комнату, они бодрствовали до самого рассвета, ожидая нападения, как выяснилось — напрасно. В дни молодости Кулл, пользуясь своей волчьей выносливостью, мог много дней обходиться без сна. Но сейчас он был измучен ужасом ушедшей ночи и неустанной лихорадочной работой мысли. Нужно было отдохнуть, но о каком отдыхе могла идти речь? Хотя и сам он, и Брул не спускали глаз со стражи ночью, заметить момент замены им так и не удалось. Утром все гвардейцы без запинки повторили магическую фразу Брула. Ни один из них не заметил чего-либо особенного, всем им казалось, что они самым обычным образом провели ночь в карауле. Кулл ничего им не сказал. Он верил, что все они — люди, но предпочитал пока сохранять все происходящее в тайне.

Брул нагнулся и сказал, понизив голос до шепота:

— Я думаю, Кулл, что они вот-вот ударят. Ка-ну только что подал мне знак. Жрецы знают, что заговор разоблачен, но не знают, как много нам известно. Мы должны быть готовы к нападению. Ка-ну и вожди пиктов будут поблизости, пока все более или менее не прояснится. Но знай, господин, если дело дойдет до решающего сражения, улицы Валузии потонут в крови.

Кулл угрюмо улыбнулся. Он с радостью принял бы любую развязку. Странствия по лабиринтам чар и иллюзий были чужды его натуре, он тосковал по звону мечей и тому сладостному чувству свободы, которое приносит битва.

В зале приемов вновь появился Ту, за ним следовали другие члены Совета.

— Государь, близится назначенное тобой время заседания Совета. Мы готовы сопровождать тебя.

Кулл встал. Советники, выстроившиеся двумя рядами, опускались на колени, когда он проходил мимо, затем поднимались и шли следом за ним. У некоторых из них удивленно поползли вверх брови при виде пиктского воина, гордо следовавшего за королем, но протестовать никто не решился. Брул свысока, со свойственным всем варварам вызывающим пренебрежением посматривал на их гладко выбритые лица.

Пройдя по нескольким коридорам, они оказались в зале Совета. Дверь зала, как это положено по обычаю, закрыли на замок, и советники стали по рангу рассаживаться перед возвышением, на которое взошел король. Брул, не проронив ни слова, занял место за его спиной.

Кулл обвел взглядом собравшихся. Да, здесь измене места нет. Семнадцать членов Совета, все хорошо ему знакомы, все его горячие сторонники еще с тех пор, когда он только начинал борьбу за трон.

— Народ Валузии… — произнес он традиционное обращение и оборвал, удивленный тем, что происходило в зале.

Советники, все как один, поднялись на ноги и направились к нему. Их лица не выражали угрозы, но такое поведение было более чем странным. Один из них подошел уже совсем близко, когда Брул, словно леопард, выскочил вперед.

— Ка нама каа лайерама! — загремел в зловещей тишине его голос.

Тот из советников, который шел первым, остановился и сунул руку под тунику. Брул действовал молниеносно: меч сверкнул в воздухе, и советник рухнул лицом вниз. Он лежал неподвижно, а его голова расплывалась, как туман под дуновением ветра, превращаясь в змеиную.

— Бей, Кулл! — крикнул пикт. — Здесь все — слуги Змея!

Все, что было потом, слилось в сплошной кровавый вихрь. Кулл увидел, что знакомые лица тают, обнажая кошмарные морды гадов. Они лавиной обрушились на короля. Разум Кулла отказывался воспринимать происходящее, но мышцы действовали помимо воли хозяина. Мечи взметнулись вверх, и атака захлебнулась в потоках крови. Монстры напирали, готовые пожертвовать жизнью ради уничтожения короля. Их страшные морды тянулись к нему, лишенные век глаза сверкали лютой ненавистью. В воздухе разливалась ужасная вонь — запах змей, знакомый Куллу по скитаниям в джунглях. Кулл не чувствовал ран, хотя его уже несколько раз задели мечом и стилетом. Он был в своей стихии. Правда, таких противников до сих пор ему встречать не приходилось, но они были живыми, в их жилах текла кровь, которую он мог пролить, они умирали, если меч пробивал их тела. Выпад, удар, меч на себя, поворот… И все же Кулл, несомненно, погиб бы, если бы рядом с ним не было человека, который защищал его спину. Король словно сошел с ума. Он даже не пытался отбивать удары, рвался вперед, обуреваемый единственным желанием: убивать, убивать, убивать! Кулл, в совершенстве владевший мечом, казалось, напрочь забыл об искусстве фехтования, видимо, какая-то струна лопнула в его душе, оставив одну лишь примитивную жажду крови. Каждый удар его меча сбивал с ног врага, но они толпой клубились вокруг — и раз за разом Брул принимал на себя направленные на короля удары, поражая противника меткими выпадами снизу. Кулл захохотал торжествующе. Страшные хари кружились вокруг него в алом тумане. Он почувствовал, что острие стилета проникает в мышцы его руки, и с размаха опустил меч на голову врага, разрубая его почти напополам. Затем туман рассеялся, и Кулл увидел Брула, стоявшего рядом с ним над горой трупов.

— Боги, что это была за битва! — сказал Брул, протирая залитые кровью глаза. — Если бы они умели владеть мечом, мы, Кулл, легли бы здесь мертвыми. Эти жрецы понятия не имеют о военном искусстве. Их убивать было легче, чем кого бы то ни было другого. И все же, будь их хоть чуть больше, дело обернулось бы иначе.

Кулл кивнул головой, соглашаясь. Бешеное исступление покинуло его, оставив безмерную усталость. Из глубоких ран на груди, плечах, руках и ногах текла кровь. Брул, сам весь в крови, с беспокойством смотрел на короля.

— Господин, давай позволим женщинам перевязать твои раны.

Кулл отстранил его властным жестом.

— Прежде чем уйти отсюда, надо внимательно все осмотреть. Но ты можешь идти. Я прикажу, и тебя перевяжут.

Пикт невесело рассмеялся.

— Твои раны опаснее… — начал он и оборвал, пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью. — О боги! Ведь это вовсе не зал Совета!

Кулл оглядел комнату, чувствуя, что с глаз спадает очередная пелена.

— Нет, это не зал Совета, это та самая комната, в которой погиб Эаллал, прозванная проклятой, она с тех пор стоит опечатанная…

— Они обманули-таки нас! — крикнул взбешенный пикт, пиная ногами тела, лежащие на полу. — Мы, как бараны, влезли в их ловушку!

— Итак, перед нами снова их колдовские штучки, — сказал Кулл. — Если в Королевском Совете Валузии остались еще настоящие люди, они сидят сейчас в подлинном Зале Совета. Поспешим туда!

Оставив позади заполненную трупами проклятую комнату, они пробежали по пустым коридорам и остановились под дверью Зала Совета. Кулл вздрогнул. Из-за двери доносился голос, который был его собственным. Король дрожащей рукой раздвинул шторы и заглянул вовнутрь. Там сидели члены Совета, неотличимые от тех, которых они только что вдвоем с Куллом отправили на тот свет, а на возвышении стоял Кулл, король Валузии.

— Я схожу с ума, — шепнул Кулл сам себе. — Я — Кулл? Это я здесь или Кулл — тот, а я всего лишь отражение чьей-то блуждающей мысли?

Брул схватил его за плечо и резко встряхнул, приводя в чувство.

— Что с тобой? Тебя еще удивляет это после всего того, что мы пережили? Ты что, не видишь, что это настоящие люди, а на возвышении человек-змея в твоем облике? Эта тварь собирается править страной вместо тебя. Убей его, иначе мы погибнем. Алые Убийцы, настоящие, стоят за ним, и кроме тебя никому до него добраться не удастся. Поторопись!

Кулл стряхнул с себя оцепенение и поднял голову прежним гордым движением. Он глубоко вдохнул воздух, словно пловец перед прыжком в воду, и тигриным прыжком взлетел на возвышение. Брул был прав. Там стояли Алые Убийцы, их реакция оттачивалась специальными упражнениями и была быстрее мысли. Любой другой, напавший на узурпатора, погиб бы, не успев к нему притронуться. Но появление короля, как две капли воды похожего на того, который стоял на возвышении, сбило их с толку. Замешательство длилось едва мгновение, но этого оказалось достаточно. Тот, второй, попытался выхватить меч, но едва успел дотянуться до рукояти, когда меч Кулла пронзил его грудь, и монстр, которого все вокруг принимали за своего властелина, рухнул наземь.

— Остановитесь! — Кулл повелительно поднял руку, успокаивая сидящих в зале, и показал на труп, лежавший у его ног. Все отшатнулись в ужасе, ибо именно в этот момент лицо Кулла на нем исчезло, открыв отвратительную морду чудовища. В зале появился Брул, одновременно с ним, но через другую дверь, вошел Ка-ну, оба пожали окровавленную руку короля.

— Граждане Валузии! Вы все видели своими глазами. Вот настоящий Кулл, величайший из королей, когда-либо властвовавших в Валузии. Могуществу Змея пришел конец. Приказывай, государь!

— Поднимите эту падаль! — сказал Кулл, и гвардейцы повиновались приказу. — А теперь ступайте за мной.

Все направились к проклятой комнате. Обеспокоенный Брул хотел поддержать короля, но тот оттолкнул его руку. Кулл истекал кровью, каждый шаг давался ему с трудом. Вот, наконец, дверь. Король хрипло захохотал, услышав испуганные возгласы спутников. По его приказу гвардейцы сбросили свою ужасную ношу на груду остальных трупов, затем он жестом приказал всем выйти и закрыл дверь. Кулл боролся с головокружением, белые удивленные лица вокруг него тонули в багровой мгле, кровь струйками стекала по телу. Он знал, что если не сумеет сделать то, что задумал, не сделает этого больше никогда.

Скрежетнул меч, выползающий из ножен.

— Брул, где ты?

— Я здесь, — лицо пикта появилось перед глазами, но голос звучал так слабо, что казалось — между ними сотни миль и сотни лет.

— Помни о нашей клятве. А теперь прикажи им отойти.

Кулл левой рукой отстранил стоявших вплотную к ним советников и поднял меч. Вложив в удар всю оставшуюся в мышцах силу, он по рукоятку наискосок вогнал его в дверь, намертво пригвоздив дверь к косяку.

— Да будет эта комната теперь проклята вдвойне. Пусть эти гниющие трупы остаются в ней навеки как символ неминуемого поражения Змея. Я клянусь, что буду преследовать людей-змей на всех материках и океанах и не успокоюсь, пока не уничтожу последнего, и Добро, наконец, не победит Зло. В этом клянусь вам я… Кулл… король… Валузии…

Колени под ним подогнулись, и лица обступивших его придворных закружились в сумасшедшем танце.

Советники метались вокруг, рыдая и крича, Ка-ну, отчаянно ругаясь, кулаками проложил себе дорогу к неподвижному телу короля.

— С дороги, глупцы! Хотите последнюю искру жизни погасить, если она еще теплится в этом теле! Что с ним, Брул? Он жив? Умер?

Брул улыбнулся язвительно.

— Умер? Не так-то просто убить такого человека. Он потерял много крови, на нем пара-другая глубоких ран, но ни одна из них не смертельна. Но лучше будет, если эти дурни приведут, наконец, женщин — перевязать ему раны.

— Клянусь Валком, Ка-ну, я и предположить не мог, что в наши времена живут еще такие, как он, люди. Через пару дней он уже сядет в седло и тогда горе проклятым бестиям, они узнают силу руки Кулла, властелина Валузии.

Перевод: В. Карчевский

Народ тени

Лишь занялся рассвет Творенья,

Как тени из времен Тумана

Мы вышли с гордым устремленьем

Пройти путями великанов.

Мы были первыми, и взоры

Нам не темнили шоры Знанья

На Светом залитых просторах,

Открытых юному дерзанью.

С тех пор кочуем мы в пустынях,

И в море носит нас волна.

Мы новые творим святыни,

На камнях режем письмена.

Не ждем награды и не знаем,

Где будет наш последний дом.

Но неустанно созидаем

Историю своим трудом.

Лишь в нас связующие звенья

Седых веков и новых дней,

Как легких тучек отраженья

В лазурных зеркалах морей.

Когда Утраченное Пламя,

Что в наших теплится кострах,

Уйдет с другими племенами,

От нас останется лишь прах.

И вихрь времен его развеет.

И камень сокрушит вода.

И свиток памяти истлеет.

И не останется следа.

Но Стоунхенджа монолиты

В грядущие вещают дни

О том, что в капищах сокрытых

Мы стерегли свои огни.

Не старится лишь скал гранит.

Мгновенно время человека.

Но мир преданье сохранит

О людях каменного века.

(Перевод Ермолая Шапутье)

Меч со звоном ударил по мечу.

— Айлла! А-а-айлла-а! — неслось из сотни диких глоток.

Они навалились на нас со всех сторон — сто на три десятка. Мы сбились в тесную кучку, прикрывшись щитами и выставив между ними копья. Наконечники копий были такими же алыми, как и наши шлемы. У нас было единственное преимущество — мы были хорошо вооружены, они — почти безоружны. Но эти полунагие демоны напирали на нас с таким остервенением, словно их тела были железными.

Вот они отхлынули, остановились чуть поодаль. Их тела были сплошь покрыты ранами, кровь разрисовывала их кожу фантастическими узорами. Они осыпали нас проклятиями.

Три десятка! Три десятка из пяти сотен, пришедших из-за Стены Адриана. О Зевс, как можно было посылать так нас! Такими жалкими силами пытаться разведать путь в варварскую страну, хозяева которой живут в давно минувшей для нас эпохе. Мы целыми днями маршировали по вересковым полям, прорубали скользкую багровую тропу среди орд, алчущих крови. Ночами мы отдыхали в укрепленных лагерях, но и туда дотягивался бесшумный кинжал. Резня, кровь, трупы…

И все это лишь для того, чтобы цезарь, сидящий где-то в сказочном дворце со своими советниками и женщинами, в очередной раз услышал, что еще одна экспедиция бесследно исчезла на севере, в горах, покрытых вечной мглой.

Я посмотрел на своих товарищей. Среди них были родовитые римляне, были бритты, германцы, рыжеволосые гиберийцы. Вокруг нас кружили волки в людском обличье, постепенно сужая круг. Приземистые, волосатые, с длинными сильными руками, длинные космы падают на покатые лбы, глаза блестящие, словно у змей. Почти голые, зато в руках держат небольшие круглые щиты, размахивают копьями и кривыми саблями. В самом высоком из них нет и пяти футов, но широкие плечи говорят об огромной силе. Все быстрые и ловкие, как кошки.

Они навалились на нас толпой. Короткие сабли дикарей скрестились с нашими мечами. Они предпочитали драться на короткой дистанции. Нас тоже обучали этому, но наши большие и тяжелые щиты мало подходили для такого боя. Дикари быстро научились это использовать и старались достать снизу, пригнувшись.

Мы стояли плечом к плечу, и как только один из нас падал, смыкали ряды. Они напирали, оказавшись в конце концов лицом к лицу с нами, и их смрадное звериное дыхание ударило в наши ноздри. Они беспрерывно орали и улюлюкали. Мы стояли нерушимо, словно выкованные из стали, — исчезло все: вереск, холмы, время… Мы превратились в зверей, отчаянно дерущихся за свою жизнь. Мы растеряли в этой схватке все: и разум и душу. Взмах, удар. Взмах. Удар. Скрежет металла, морда бестии, выныривающая из пыли. Удар! Морда исчезает, появляется другая, столь же безобразная.

Годы воспитания, вдалбливания римских традиций рассеялись, словно туман под солнцем. Я снова стал дикарем, первобытным самцом, варваром, столкнувшимся с еще более древним варварским племенем, жаждавшем мести и крови.

Как я проклинал малую длину римского меча, которым приходилось сражаться. Копье сломалось, угодив в мой панцирь, на гребне шлема разлетелась на куски сабля, бросив меня на колени. Я с трудом поднялся и машинально отбил удар. И застыл с поднятым мечом.

Тишина. Абсолютная тишина! Ни одного врага передо мною. Все они тихо лежали, сжимая свои сабли мертвой хваткой, и лица на их отсеченных или изуродованных головах еще искажали гримасы ненависти. Из тех трех десятков, что сражались с ними, остались пятеро: двое римлян, бритт, ирландец и я. Это казалось неправдоподобным, но римское оружие опять победило.

Намоставалось одно — возвращаться туда, откуда пришли. Со всех сторон нас окружали высокие горы. Снег, правда, лежал лишь на их вершинах, но и там, где мы стояли, было довольно холодно. Мы понятия не имели, как далеко забрались на север. Вся наша экспедиция была сплошным смазанным пятном в памяти, расплывавшимся в тумане. Но мы еще помнили, что несколько дней назад то, что осталось от нашей армии, разметала буря, а следом за ней появились дикари. Днями напролет вокруг нас гудели военные рога, и нам приходилось драться за каждый шаг. Враг атаковал, не даруя нам ни минуты на передышку.

И вот теперь вдруг тишина. Кроме нас ни единой живой души вокруг. Мы рванули на восток, словно звери, уходящие от облавы. Но я успел-таки напоследок окинуть взглядом поле битвы. И увидел то, что наполнило радостью мое сердце. Один из мертвых варваров сжимал в руке длинный обоюдоострый меч. Норманнский меч. Клянусь Тором, понятия не имею, откуда он мог у него взяться. Скорее всего, какой-нибудь викинг, желторотый молокосос, когда-то размахивал им с пеной на устах. Так или иначе, меч теперь стал моим. Я немало потрудился, выкручивая его из окостеневшей руки дикаря.

С таким мечом я чувствовал себя увереннее. Короткий меч и тяжелый щит хороши, если сражаешься с противником среднего роста. Эти же недомерки — иное дело.

Мы ползли по горам, пробираясь по скальным полкам и карабкаясь на отвесные склоны. Мы, словно жуки, взбирались на огромные хребты, давившие на нас своей гигантской массой. Карлики. И нас постоянно хлестал ветер, вывший дико на разные голоса.

Враг преградил дорогу. Навстречу им вышел бритт. Он крутнул копьем, один из дикарей схватился за него. Бритт бросился на дикаря, и они оба полетели в пропасть. В нас вспыхнула безудержная ярость, мы схватились за мечи, и через несколько мгновений все было кончено — четверо аборигенов неподвижно лежали у наших ног. Римлянин сел на камень, пытаясь остановить кровь, хлеставшую из рассеченной руки.

Мы сбросили убитых с тропы и стянули руку римлянина кожаным ремнем чуть повыше раны, кровь перестала течь. Мы шли дальше — вперед, только вперед… По солнцу, медленно странствовавшему по небу над нашими головами.

Обойдя скальный обломок, лежавший на тропе, мы снова столкнулись с варварами. Увидев их, ирландец завопил от радости и побежал вперед. Те окружили его, словно волки. Первый, отважившийся приблизиться, лишился головы. Второй завыл, когда его рука, крутясь в воздухе, полетела в пропасть. Ирландец с воплем рассек грудь третьему и следующим ударом снес ему голову. Тогда они набросились на него все скопом. Свалка длилась недолго, и мы увидели, как на копье поднимается рыжеволосая голова. Лицо ирландца все еще горело жестокой радостью.

Они ушли, не заметив нас, и мы продолжили путь. Спустилась ночь, и лунный свет придавал всему вокруг оттенок неправдоподобия. Мы натыкались на следы отхода иных групп — там, смотришь, легионер, пронзенный копьем, лежит на краю пропасти, там валяется тело без головы, там, в другом месте, голова без тела. Разбитые шлемы, поломанные мечи и копья…

Теперь мы шли исключительно ночами, прячась днем среди камней. Мимо нас часто проскальзывали небольшие отряды варваров, иногда мы пропускали их, затаившись в камнях чуть ли не на расстоянии вытянутой руки.

Уже светало, когда пейзаж резко изменился. Мы вышли на плоскогорье, окруженное со всех, кроме южной, сторон горами. Мы надеялись, что отсюда наконец-то начнется спуск на спасительные равнины.

Мы остановились на берегу озера. Ни следа врага, ни облачка дыма заметно не было. Но римлянин вдруг поднял руку к лицу и упал, не издав ни звука. В его теле торчал дротик.

Мы посмотрели на озеро. Никаких лодок, плотов, вообще ничего не было на гладкой его поверхности. В прибрежных зарослях тоже никого. Мы разом повернулись, чтобы посмотреть на вересковые поля, и второй римлянин рухнул лицом вперед с дротиком в спине.

Я выхватил меч и лихорадочно обшарил взглядом окрестности. Вереск был настолько низок, что даже каледонец не смог бы в нем укрыться. На озере ни морщинки, почему же тогда одна из тростинок дрогнула, когда все остальные остались неподвижными? Я подошел ближе и вгляделся внимательнее. У подозрительной тростинки всплывал большой пузырь воздуха.

Я шагнул еще ближе… и увидел отвратительную харю, таращившуюся на меня из-под поверхности воды. Молниеносное движение — и мой меч устремился к врагу. В самую пору, чтобы парировать удар копья, направленный в мое сердце. Вода взбурлила, и из озера выскочил дикарь с дротиком за поясом и дыхательной трубкой в обезьяньей руке. Теперь я знаю, почему так много римлян гибнет по берегам озер.

Я отбросил щит и все лишнее — все, кроме меча, кинжала и панциря. Я чувствовал, как растет, вздымается волной во мне злость. Я остался в одиночестве. Один во вражеской стране, среди дикарей, жаждущих моей крови! Клянусь Тором и Вотаном, я проучу их! Я им покажу, как уходит на тот свет норманн! С каждой секундой с меня сползала шелуха цивилизованности, все меньше оставалось во мне от римлянина, представителя древней цивилизации, высокой культуры, все сильнее давали о себе знать примитивные инстинкты, жажда крови.

Меня охватил гнев, подзуживаемый типично норманнским презрением к врагу. Я чувствовал себя прекрасно и был готов к любым неожиданностям. Тор видел, как я сражался до сих пор, и знает, что во мне жива еще душа норманна, воинственного викинга, более глубокая и таинственная, чем бездонные пропасти Северного Моря. Я перестал быть римлянином, я снова был норманном, рыжебородым варваром, я шел по вереску уверенно, как дома. Кто такие эти пикты? Недоразвитые карлики, чье племя уже вымирает. Откуда во мне бралась такая бешеная ненависть? А чему тут удивляться. Чем больше поддавался я инстинктам, тем сильнее горел во мне огонь нетерпимости. Была еще одна причина, о которой я тогда даже не догадывался. Пикты были людьми совершенно иной эпохи. Кельты и норманны вытеснили их, надвинувшись с севера. Где-то глубоко в моем подсознании хранились воспоминания о многолетних жестоких войнах. К этому следует добавить все те ужасные истории, что рассказывают о пиктах. Я видел их кромлехи, разбросанные по всей Британии, видел огромную стену, воздвигнутую около Кориниума. Я знал, что кельтские друиды люто их ненавидят. Но и они не в состоянии были объяснить, ни каким образом были построены эти гигантские сооружения, ни зачем это было сделано. Ответ напрашивается единственный: колдовство. Более того, пикты считают себя избранным народом, что лишь подхлестывает сплетни.

Я снова думал о том, с какой, собственно, целью отправлены были в эту самоубийственную экспедицию пять сотен легионеров. Одни говорили, что нас послали схватить некоего пиктского жреца. Другие считали, что главная задача — найти их главаря — Брана Мак Морна. Никто из нас, однако, ничего не знал точно. Разве что наш командир знал цель экспедиции, но он давно уже грызет землю.

Я хотел бы встретиться с Браном Мак Морном. Говорят, ему нет равных в бою — как один на один, так и в строю. До сих пор среди пиктов я не видел никого похожего на такого вождя. Хотя они явно спаяны были жесткой дисциплиной. «Быть может, мне повезет, — думал я, — и он не откажется скрестить со мной меч».

Я больше не крался тайком. Хватит! Ускорив шаг, я громко запел старинную кельтскую песню, отбивая ритм рукояткой меча по щиту. Где вы, пикты? Я встречу вас как подобает воину.

Я прошел так несколько миль и наткнулся на них наконец за небольшим холмом. Если они рассчитывали, что я, увидев несколько сотен воинов, брошусь наутек, то очень ошибались. Я направился к ним, не замедляя шага, с той же песней на устах. Один из них, набычившись, бросился на меня, но наскочил на меч, разваливший его чуть ли не пополам. Следующий замахнулся копьем, но я отбил его в сторону, и пикт свалился наземь с огромной дырой в животе. Затем ко мне подскочили сразу несколько дикарей. Одним могучим ударом я очистил пространство вокруг себя и стал спиной к скале. Меч работал теперь просто замечательно — ни один удар не пропадал даром. Один из пиктов хотел ударить снизу — ох, хитрец! — но его сабля скользнула по моему панцирю, а уж я-то не промахнулся. Они стаей кружили вокруг, но никак не могли достать меня своими коротенькими саблями. Те, что пытались подобраться поближе, тут же лишались головы. Но вот меня заставили увернуться от копья и, прежде чем я успел выпрямиться, чья-то сабля рассекла мое правое предплечье. Вторая ударила по шлему. Я пошатнулся и махнул мечом наобум, но в тот же миг в мою правую руку вонзилось копье. Я упал, но снова поднялся, мощным ударом разметав врагов. Я чувствовал, как вместе с кровью покидают меня силы. Взревев, словно лев, я рванулся вперед, нанося удары налево и направо, полагаясь лишь на панцирь, если говорить о защите. Я падал, но снова поднимался, моя правая рука болталась беспомощно, и я сжимал рукоять меча левой ладонью. Но вот я упал и снова подняться уже не смог.

Множество копий устремилось к моей груди, но тут раздался властный голос:

— Прекратите! Оставьте его!

Я поднял голову и словно сквозь пелену тумана увидел продолговатое смуглое лицо человека, отдавшего этот приказ.

Это был стройный темноволосый мужчина, ростом едва достигавший моего плеча, но, судя по всему, очень сильный и ловкий. Его опрятную и хорошо пригнанную одежду дополнял длинный прямой меч. Хотя человек этот совершенно не похож был на окружавших его пиктов, чувствовалось, что он имеет над ними безграничную власть.

— Я видел тебя уже, — сказал я к немалому его удивлению. — Ты появлялся среди пиктов, когда погибали их вожди. Кто ты такой?

Едва я вымолвил эти слова, все вокруг меня завертелось, я уткнулся лицом в траву. Последнее, что я услышал, было:

— Перевяжите ему раны, напоите и накормите!

Я немного знал язык, перенял у пиктов, приходивших к нам торговать.

Приказания вождя были исполнены. Я начал постепенно приходить в себя, но, выпив верескового пива, уснул.

Когда я проснулся, луна сияла высоко в небе. На мне не было уже ни панциря, ни шлема. Меня сторожили несколько вооруженных пиктов. Увидев, что я проснулся, они знаками заставили меня подняться и повели за собой по вересковому полю. Вскоре мы подошли к холму, на вершине которого горел костер. Рядом с костром сидел на валуне вождь, вокруг, словно духи Мира Тьмы, стояли воины.

Я смотрел ему в лицо, не испытывая страха. Я чувствовал, что этот человек отличается от тех, с кем мне приходилось сталкиваться ранее. От него исходила некая удивительная сила, мне казалось даже, что он смотрит на людей откуда-то сверху, с каких-то недосягаемых вершин многовековых знаний и опыта.

Он сидел, подперев рукой голову и о чем-то думал.

— Кто ты такой?

— Гражданин Рима.

— Римский легионер. Один из тех волков, что терзают мир, — уточнил он.

Толпа воинов шевельнулась.

— Что ж, есть и такие люди, которых мы не любим больше даже, чем римлян. Но ты ведь римлянин, не так ли? Правда, мне казалось, что римляне пониже ростом. И твоя борода? Что это она так порыжела?

Уловив саркастический тон в его голосе, я поднял повыше голову и гордо произнес:

— Я норманн по рождению.

Толпа издала дикий вопль и надвинулась на меня угрожающе. Вождь остановил ее взмахом руки. Он не сводил глаз с моего лица.

— Мои люди ненавидят норманнов еще больше, чем римлян за их постоянные набеги на наше побережье. Хотя, по-моему, большей ненависти достойны все же римляне.

— Но ты ведь тоже не пикт!

— Я медиторианин.

— Из Каледонии?

— Из большого мира.

— Так кто же ты такой?

— Бран Мак Морн.

— Что?!

Я ожидал увидеть гиганта, монстра или, напротив, карлика, но только не такого человека, какого видел перед собой.

— Ты не такой, как они.

— Я такой, какими были все пикты когда-то, — ответил он.

— Почему вы так ненавидите других людей? — спросил я растерянно. — Ваша жестокость ужасает соседние племена.

— А за что нам их любить? — Его черные глаза злобно сверкнули. — Эти кочующие племена одно за другим вытесняли нас с наших плодородных земель, пока не загнали на вересковые пустоши. Мы вырождаемся телом и душой. Посмотри на меня! Таким, как я, был когда-то любой из пиктов. Ведь когда-то не было в мире народа, более счастливого, чем наш.

Я невольно вздрогнул, услышав ненависть, прозвучавшую в его голосе.

Из толпы воинов появилась девушка, она тихо подошла и села рядом с вождем. Тоненькая, совсем еще ребенок, она, казалось, стеснялась своей красоты. Черты лица Мак Морна смягчились, он обнял ее рукой за плечи. Его взгляд затуманился.

— Это моя сестра, норманн, — представил он мне ее. — Говорят, один богатый купец из Кориниума посулил тысячу слитков золота тому, кто доставит ее к нему.

Я почувствовал нотку печали в его голосе. Становилось темно, луна уже клонилась к горизонту.

Голос вождя прервал тишину.

— Этот купец послал к нам своего шпиона. Я отправил назад, за Стену, его голову.

Вдруг передо мной выросла человеческая фигура. Это был очень старый мужчина, на котором ничего, кроме набедренной повязки, одето не было. Длинная белая борода спускалась ему на грудь, все тело покрывала татуировка. Лицо старика было изборождено сотнями морщин, кожа была чешуйчатой, словно у змеи, из-под широких густых бровей зорко смотрели огромные глаза. Воины взволнованно зашумели, девушка плотнее прижалась к Мак Морну, она была явно напугана.

— Бог войны оседлал ночной ветер, — произнес старец. — Ястребы чуют кровь. Чужие ноги топчут дороги Альбиона, чужие весла взбивают воды Северного Моря.

— Поделись с нами тем, что знаешь, — приказал Мак Морн.

— Ты прогневал старых богов, вождь, — сказал старец. — Храмы Змея опустели. Белый Бог Луны уже не тешится людским телом. Властители стихий смотрят вниз с осуждением. Хай! Они говорят, что вождь идет неверным путем.

— Хватит! — твердо сказал Мак Морн. — Могуществу Змея пришел конец. Народ пиктов не будет больше приносить человеческие жертвы силам Тьмы. Запомни это, жрец!

Старец перенес на меня взгляд своих огромных горящих глаз.

— Вижу здесь золотоволосого дикаря, — послышался его громкий шепот. — Вижу ясный ум и крепкое тело, они порадовали бы богов.

Мак Морн медлил с ответом.

Девушка обняла его за шею и что-то прошептала на ухо.

— В пиктах остались еще следы человеческих чувств и милосердия, — сказал он с горечью в голосе. — Это дитя просит, чтобы я отпустил тебя на свободу.

Он сказал это по-кельтски, но воины поняли, и из их рядов послышался ропот.

— Нет! — взвился жрец.

Терпение вождя тоже имело границы. Он встал.

— Я сказал, что норманн уйдет отсюда на рассвете свободным.

Ответом ему послужило враждебное молчание.

— Кто осмелится возразить мне? — спросил он.

— Послушай, вождь, — сказал жрец. — Я живу на земле уже вторую сотню лет. Я видел многих вождей, они приходили и уходили. Я видел многих завоевателей. Я сражался с магией друидов в их темных лесах. Ты недооцениваешь мое могущество, человек Старой расы. Я бросаю тебе вызов. Померимся силами!

Ни единого слова не прозвучало в ответ. Мужчины вышли в освещенный мигающим пламенем костра круг.

— Если я одержу победу, Змей вернется, а ты станешь моим слугой. Если повезет тебе, служить придется мне.

Жрец и вождь стали друг напротив друга. Их взгляды скрестились подобно мечам, затем встретились. Глаза жреца с каждой секундой становились шире и шире, глаза вождя сужались. Казалось, из них плыла навстречу друг другу неведомая мощь. Уверен, именно в этом был смысл поединка. У жреца были его древние, тысячелетиями культивировавшиеся тайны и секреты, его поддерживали неведомые силы, знание о которых ныне утрачено. За Мак Морном стояло будущее, сила возрождающейся цивилизации, чистый и прозрачный свет завтрашнего дня. Исход поединка решал судьбу пиктов. Оба они вкладывали в это необычное сражение все свои силы. На лбу вождя выступили жилы. Глаза и того и другого блестели и мигали. Вдруг маг тяжело вздохнул, прикрыл рукой глаза, вскрикнул и пустым мешком осел на землю.

— Достаточно, — выдавил он, поднимаясь с трудом. — Ты победил, Бран Мак Морн.

Напряжение спало, но глаза всех остались прикованными к победителю. Бран Мак Морн тряхнул головой, словно избавляясь от ночного кошмара. Он сел на валун, и девушка обняла его, щебеча что-то тихим веселым голосом.

— Меч пиктов остер! — бормотал маг. — Оружие пиктов непобедимо. Хай! Родился великий вождь среди людей Запада. Посмотри на древний огонь Исчезнувшего Народа, о Волк Вересковых Полей! Хай! Он говорит, что у народа пиктов появился настоящий вождь.

Жрец ступил на угли костра, бормоча что-то про себя. Разбрасывая раскаленные угли голыми ногами, он двинулся по кругу и затянул вполголоса нескладную, дикую, но полную чарующего ритма песнь:

Озера серебрятся прежних богов снами,

Духи играют вересковыми волосами,

Дует ночной ветер, и затуманенный месяц

Скользит по воде,

Поблескивая над волнами.

На вершинах холмов кричат злые ведьмы,

В вечной охоте мчат серые волки,

                                      и негасимый

Горит над вереском нерукотворный свет.

Старец перебирал ногами в такт песне, останавливаясь время от времени, чтобы выкрикнуть очередную фразу.

О боги вересковых полей и озер боги,

Властитель гор и болот, чье имя — тайна,

Могучий хозяин лунного серпа,

Покажите нам свои шакалиные лики.

О божественный Змей, пусть твои кольца

Вечно сжимают мир.

Смотрите — вот то, чего никто не видит,

Вот горят языки пламени,

Я хожу по раскаленным углям,

Догадайтесь, о чем я думаю!

Сила жара меня переменит,

Тень станет сейчас человеком,

Дым вознесется столбом.

Огонь горит, дарит тепло,

Сжирает все, что принесено океаном,

Он скажет нам все,

Что мы захотим узнать.

По углям поползли голубоватые огоньки, вспыхивающие вдруг и исчезающие с треском, далеко разносившимся в тишине. Клубы дыма поднимались выше и выше, образуя темное облако.

На небе Млечного Пути река;

Она течет над вереском, над горами,

                             над мглою, над долиной,

Боги Старых земель далеко,

Но то, что сотворено Мраком, бессмертно,

                             бессмертно.

Смотрите же, не отводя глаз,

В мистическое пламя снова и снова,

Внимайте легенде о Безымянном Племени.

В сгустившемся дыму мрачным огнем горели огромные глаза старца. Голос доносился откуда-то издалека, из какой-то невероятной бездны, в нем не осталось ничего человеческого, он как бы жил сам по себе, жизнью чего-то, рожденного тьмой неисчислимых ушедших веков и использовавшего сейчас язык жреца в качестве посредника.

И тут я заметил нечто еще более странное. Обступившая жреца толпа была нема и неподвижна, словно скульптурная группа, высеченная из камня. Вокруг колыхался вереск, над костром нависало темное небо с редкими светлячками звезд. Безобразные лица пиктов размывались во мраке, лишь иногда выхватываемые светом мерцавших на углях огоньков. Бран Мак Морн сидел, словно статуя, спокойно глядя в костер.

— Могучий народ Средиземья!

Лица пиктов ожили, глаза заблестели. Я размышлял над словами жреца. Похоже, ничто на свете не сможет цивилизовать этих первобытных людей. Они необузданны в своих чувствах и стремлениях, они жестоки и упорны, в них живет дух Века Камня.

— Вы древнее покрытых снегом гор Каледонии!

Воины шагнули вперед, боясь упустить хоть одно слово. Они жадно внимали жрецу, хотя слышали все это, вероятно, не в первый раз.

— Норманн, — сказал вдруг жрец, — что ты знаешь о землях, лежащих за Проливом?

— Там остров Гиберия. Но зачем это тебе?

— А за ним?

— Острова, которые кельты называют Араном.

— А еще дальше?

— Не могу понять, зачем ты об этом спрашиваешь. Что там дальше, никому не известно. Ни один из кораблей не заплывал так далеко. Правда, мудрецы говорят, что именно там где-то затерялась легендарная страна Туле. Где-то на краю света, никто ее не видел.

— Хай! Великий Западный Океан омывает берега многих неведомых островов, таинственных континентов… Далеко-далеко за его необъятными водами высятся два гигантских материка. Они так велики, что рядом даже с меньшим из них Европа казалась бы карликом. На обоих материках живут люди. Людские племена появились там тогда еще, когда здесь лишь змеи ползали да обезьяны в лесах по деревьям лазали. За этими двумя материками раскинулся еще один огромный океан — Океан Тихих Вод. В нем полно островов, которые были некогда вершинами гор затонувшего континента Лемурии. Материки соприкасаются друг с другом, их соединяет узкая полоска земли. Западные берега северного материка дики и неприступны, там возносятся к небесам величественные горные массивы. Однако когда-то вершины этих горных хребтов были островами, на них-то и жило в незапамятные времена пришедшее туда с севера Безымянное Племя. Случилось это многие тысячелетия назад, человек сошел бы с ума, пытаясь их сосчитать. На тысячи миль на север и на восток простирались земли Племени на древнем материке до проливов, отделявших эту землю от Азии…

— Азии?! — воскликнул я удивленно.

Старец гневно тряхнул головой и окинул меня горящим взглядом.

— Именно там, во мраке непостижимого для нашего понимания прошлого сформировалось и окрепло это племя. Долго, очень долго жило на островах Племя. Были они людьми примитивными, но искусными в охоте, которой занимались многие века, сильными и ловкими, словно пантеры, хотя невысокими и не слишком мускулистыми. Никакие иные народы не смогли бы тогда соперничать с ними. Впрочем, они были первыми. Они одевались в звериные шкуры, пользовались орудиями, вытесанными из камня. Осев на западных островах, омывавшихся теплым ласковым морем, они провели там многие тысячи лет. Земля там тучная, плодородная — они занялись земледелием, научились выращивать злаки и овощи, ткать и прясть, строить крепкие жилища, дубить шкуры животных, лепить горшки и прочую домашнюю утварь. Западнее их островов располагался тогда огромный мрачный материк — Лемурия. Оттуда все чаще стали докучать набегами Морские Люди. Странная была это раса, ведущая род свой не иначе, как от каких-то морских чудовищ. Они плавали, как рыбы, и могли часами пребывать под водой. Много раз появлялись Морские Люди у островов, но Племя всегда давало им отпор. Иногда люди Племени гнались за ними до самой Лемурии и так постепенно знакомились с материком — на востоке и западе его росли тогда густые леса, в которых обитали ужасные чудовища и обезьянолюди. Шли годы, уходили века, Безымянное Племя совершенствовалось в земледелии и ремеслах, но постепенно забывало о военном искусстве. Вот тогда-то на мир обрушилось чудовищное землетрясение. Небо поменялось местами с морем, и земля дрожала между ними. Ударили молнии, и западные острова поднялись высоко над водой, превратившись в хребты гигантских горных массивов. Лемурия исчезла в бушующих волнах, на поверхности остался лишь большой гористый остров, окруженный несколькими клочками суши, которые раньше были вершинами гор.

Появились вулканы, они заливали лавой все вокруг. Племя двинулось на восток, оттесняя в сторону обезьянолюдей. Выйдя на широкие плодородные равнины, они поселились там и жили спокойно многие века, но прошло время и вновь пришла беда — из Арктики надвинулся огромный ледник. Племя снова покинуло насиженное место, кочевье на этот раз длилось несколько тысяч лет. Безымянное Племя шло и шло на юг. Они добрались до Южного материка, но он показался им непригодным для жизни — много воды, сплошные болота, кишащие змеями. Племя построило плоты и лодки и поплыло к лежащему поодаль огромному острову — это была Атлантида. На острове жили многочисленные племена атлантов. Атланты были людьми огромного роста и могучего телосложения, но они все еще жили в пещерах, их племена были разрозненными, они мало разбирались в военном искусстве, и Племя постепенно вынудило их покинуть остров. Оказавшись в Европе, атланты ввязались в затяжную войну с обитавшими там потомками лемурийцев. Живший в то время в Европе могущественный волшебник наложил заклятие на Атлантиду, превратив ее в остров-призрак. Все людские племена бежали с острова, и с тех пор ни один корабль не может к нему приблизиться и, тем более, пристать. Безымянное Племя высадилось в Африке, оттуда побережьем добралось до Синего Моря, где и осело на плодородных гостеприимных берегах. Многие века в мире и довольствии жило Племя, расселяясь постепенно от африканских пустынь до Синего Моря, от Нила до холмов Альбиона. И везде они обрабатывали землю, лепили горшки, ткали ткани, и не было их искуснее в этих ремеслах. Затем с севера нависла над Племенем новая угроза — из Страны Безбрежных Снегов, с берегов далекого Северного Моря пришли на их земли кельты, вооруженные бронзовыми мечами и копьями с бронзовыми же наконечниками. Пикты, так к тому времени стали звать людей Безымянного Племени, сопротивлялись отчаянно, но их оружие было каменным, а кельты все, как на подбор, были опытными и умелыми воинами, закаленными во многих кровавых передрягах. Пикты же за многие века мирной жизни разучились воевать и проигрывали теперь сражения одно за другим. В конце концов их оттеснили на пустынные бедные земли по окраинам обитаемого мира. Так случилось, например, с альбийскими пиктами. Их прогнали на запад и север, там они смешались с племенами рыжеволосых великанов, которых некогда сами же изгнали из Атлантиды. Шли века, и пикты начали вырождаться. Невысокие, коренастые и черноволосые пикты, смешавшись с рыжеволосыми потомками атлантов, положили начало новому племени — племени людей с деформированными телом и разумом. Эти новые пикты замечательно умели воевать, но быстро утрачивали все прочие полезные навыки и умения. Лишь род пиктских вождей сохранил чистоту крови — именно поэтому ты таков, каков есть, Бран Мак Морн.

Несколько мгновений царила тишина. Молчаливое кольцо воинов мечтательно слушало, как гаснет эхо последних слов жреца. Лишь ночной ветер тихо шумел в листве. Его порывы раздули костер, вспыхнувший высоким пламенем, ярко осветившим все вокруг.

Жрец заговорил снова.

— Слава Безымянного Племени растаяла как снег, как дым развеялась в воздухе. Исчезла память об Атлантиде, пала империя лемурийцев. Люди Каменного Века тоже тают, как иней на солнце. Мы пришли из мрака и уходим во мрак. Мы тени, народ теней… Наше время на исходе. В храмах Бога Луны воют волки. Водяные змеи плавают по улицам наших затонувших городов. На юге королевство тольтеков — потомков лемурийцев, распалось в прах. Древние народы уходят, все сильнее становятся племена Нового Мира.

Старец выхватил из костра тлеющую головню и мгновенно начертил ею в воздухе круг и треугольник. Мистические символы вспыхнули ярко и тут же погасли.

— Круг без начала, — бормотал старец, — и без конца. Змей, кольцом свернувшийся вокруг мира и прикусивший пастью хвост. Мистическая Троица: Начало, Бытие, Конец. Сотворение, Защита, Уничтожение. Уничтожение, Защита, Сотворение. Жаба, Яйцо и Змей. Змей, Жаба и Яйцо. Огонь, Воздух и Вода. Бог огня хохочет…

Истовость, с которой пикты смотрели в костер, вызывала во мне страх. Огонь затухал, разгорался снова, стреляя языками пламени, постепенно превращаясь в странную желтоватую дымку, застилавшую землю, небо — все вокруг. Я почти не чувствовал своего тела, лишь глаза смотрели по-прежнему зорко.

И вдруг в этом желтом тумане начали вырисовываться контуры некоего неведомого мира, и перед моими глазами поплыли смутно различимые картины далекого прошлого.

Я увидел поле битвы, на нем похожих на Брана Мак Морна людей, сражавшихся с высокими стройными воинами, вооруженными копьями и бронзовыми мечами.

Затем появилось еще одно поле битвы, и я понял, что это уже совсем иная эпоха. Высокие стройные воины люто дрались с наседавшими на них желтоволосыми дикарями. Вторжение бриттов?

Потом я увидел целую серию быстро сменявших друг друга картин, но почти ничего не успел уловить. Мне показалось лишь, что все они относились к каким-то очень важным, переломным событиям в истории человечества. Вот появилось на мгновение чье-то лицо. Лицо властное, с горящими глазами стального цвета и рыжими усами над тонкогубым ртом. Это, наверное, кельтский вождь Бреннус, галльские орды которого разрушили Рим. Затем мелькнуло надменное лицо с чертами, искаженными жестокой злобой. Цезарь!

Густой тенистый лес. Гул сражения. Легионы, напирающие на орды Карактакуса.

Уходящие в прошлое дни славы и могущества Рима. Легионы, марширующие в триумфальных походах, сотни и сотни пленников. Наслаждающиеся жизнью тучные сенаторы, благородные римляне, гордые и надменные, роскошные бани, пиры и забавы. И внезапно — дико взлохмаченные бороды варваров. Светловолосые суровые норманны, могучие германцы, неистовые валлийцы и даммонцы и их извечные враги — пиктские силуры. Прошлое расплывается, его постепенно сменяет настоящее. И будущее!

— Вот падение Рима, — вновь зазвучал голос мага. — Ноги вандалов попирают Форум, орды варваров катятся по Виа Аппиа, рыжеволосые дикари насилуют жриц в храмах Весты. Рим пал!

Радостный вой разорвал ночную тишину.

— Вижу пиктов, спускающихся с гор.

Во мраке появилось лицо Брана Мак Морна.

— Слава Великому! Я вижу народ пиктов, идущий к новому свету.

На востоке вспыхнули первые лучи утренней зари. В полумраке рассвета бронзовой маской светилось лицо Брана Мак Морна. Его бездонные черные глаза неотрывно смотрели в огонь, словно искали там исполнения сокровенных желаний и залог успеха великих планов и начинаний.

— С чем не могли справиться оружием, справлялись смекалкой. Это длилось многие годы, многие века, многие тысячелетия. Но время неумолимо, восходит звезда иных народов. Нам придется уступить им место. Нашей последней опорой станет туманная гора Гэллоуэй. Когда придет день и Бран Мак Морн падет в сражении, огонь нашей славы погаснет. Погаснет навсегда.

Как бы в ответ на эти слова пламя костра взметнулось высоко вверх. Таинство закончилось, мгла рассеялась бесследно.

Над горами поднималось солнце.

Перевод: В. Карчевский

Черви Земли

I

— Начинайте, солдаты! Пусть наш гость увидит, как действует старое доброе римское правосудие.

Человек, отдавший этот приказ, плотнее запахнулся в пурпурный плащ и опустился в кресло. Точно так же удобно развалясь, он сидел бы, вероятно, в ложе амфитеатра, наслаждаясь звоном мечей гладиаторов. В каждом движении этого человека читалась непоколебимая уверенность в своих силах. Самоуверенность и гордость вообще считались неотъемлемыми чертами граждан Рима, а Титу Сулле к тому же было чем гордиться: будучи наместником провинции и военным комендантом Эббракума, он отвечал за свои действия только перед римским цезарем.

Сулла был мужчиной среднего роста, крепкого телосложения, ястребиные черты его лица свидетельствовали о чистоте текущей в его жилах патрицианской крови, в эту минуту на его полных губах играла язвительная улыбка, превращавшая высокопарные слова о правосудии в издевательство над тем, кому они предназначались. На нем ладно сидела военная форма — кафтан с плотно нашитыми золотыми чешуйками, соответствующий рангу инкрустированный полупанцирь, у пояса — короткий меч, на коленях — серебристый шлем. За ним несокрушимой стеной стояла стража — вооруженные копьями и щитами светловолосые титаны, рожденные на берегах Рейна.

Перед Титом Суллой разыгрывалась сцена, доставлявшая ему, по всей видимости, величайшее наслаждение. Эта сцена, впрочем, была обычной для любой римской провинции, ее можно было наблюдать везде в огромной Римской империи. На голой земле лежал грубо сколоченный деревянный крест с привязанным к нему полуобнаженным мускулистым человеком. Солдаты готовили железные гвозди, собираясь прибить ими руки и ноги несчастного к кресту.

Кровавая эта сцена имела зрителей — за тем, что происходило на вынесенной за стены города специальной площадке для казней, наблюдали несколько человек: наместник и его чуткая стража, десяток молодых римских офицеров, а также тот, кого Сулла назвал «гостем» — он стоял неподвижно, подобный бронзовой статуе. По сравнению с изысканной роскошью одеяний римлян его одежда казалась серой и убогой.

У него, как и у окружавших его римлян, были черные волосы, но это единственное, в чем они были похожи. В нем не было той горячей, чуть ли не восточной чувственности, которая характерна для жителей Средиземноморья. Его губы не были столь полными, круглыми и красными, как у них, не было у него и густых вьющихся локонов, как у греков. И кожа его не имела типичного для южан оливкового оттенка, хотя была смуглой. В нем было зато что-то такое, что заставляло вспомнить о мгле и мраке, морозе и ледяном ветре северных стран. Даже глаза его светились, словно из-под глыб льда, холодным темным огнем. Его рост был едва средним, но в нем была какая-то врожденная жизненная сила, сравнимая разве что с витальностью волка или пантеры. Она заметна была в каждой линии его ладного, упругого тела, в густых прямых волосах, манере наклонять голову подобно хищной птице, широких плечах, выпуклой груди, узких бедрах и небольших ступнях.

К его ногам прижимался человек, у которого была такая же кожа — на этом их сходство кончалось. Коренастый, очень низкого роста, почти карлик с могучими жилистыми руками, этот второй сидел на земле, склонив голову с низким покатым лбом, его лицо выражало тупую свирепость, смешанную со страхом. Во внешности человека, распятого на кресте, что-то напоминало «гостя» Тита Суллы, но гораздо больше он похож был на этого силача-карлика.

— Ну что же, Парта Мак Отна, — сказал наместник нарочито небрежно, — теперь ты, вернувшись к себе на родину, сможешь рассказать соплеменникам о римском правосудии.

— Я смогу рассказать, — ответил тот голосом, в котором не было и тени эмоции. На его неподвижном смуглом лице не отражалось ничего от той бури, которая бушевала в его сердце.

— В Риме царит справедливость, — сказал Сулла. — Пакс Романа! Заслуги перед Римом вознаграждаются, преступления караются! — он смеялся в душе над собственным лицемерием. — Сам видишь, посол из страны пиктов, как быстро Рим карает преступников.

— Вижу, — ответил пикт, и в голосе его прозвучала угроза, — признак с трудом скрываемого гнева. — Я вижу, что с подданными неподвластного Риму короля обращаются, как с римскими рабами.

— Его судил беспристрастный суд, — парировал Сулла.

— Да! Суд, в котором обвинителем был римлянин, свидетелями римляне, судьей тоже был римлянин. Да, он не сдержался и швырнул наземь римского купца, который обманул его и ограбил, оскорбив вдобавок. Ах, он еще его и ударил! А разве его король — жалкий пес, который не смог бы разобраться в проступке своего человека. Что, он слишком слаб или слишком глуп и не смог бы судить об этом справедливо?

— Ну и ладно! Вот ты и расскажешь Брану Мак Морну о том, что тут произошло, — сказал цинично Сулла. — Рим, мой друг, не ищет у варваров справедливости. Дикари, попадая в Империю, должны вести себя тихо, а не хотят — пусть получают по заслугам.

Пикт стиснул зубы со скрежетом, сказавшим наместнику, что больше он от посла не услышит ни слова. Римлянин кивнул палачам. Один из солдат приставил гвоздь к широкому запястью несчастного и сильно ударил молотом. Железное острие углубилось в тело, заскрежетав на кости. Человек на кресте сжал зубы, но не издал ни единого звука. Он инстинктивно рванулся, словно волк, попавший в западню. На висках его вздулись жилы, на низком лбу выступил пот, на теле напряглись мышцы. Молоты неумолимо стучали, забивая гвозди в щиколотки и запястья. Кровь струей текла по рукам, разбрызгивалась по кресту. Явственно слышен был треск ломающихся костей. Человек на кресте молчал. Только почерневшие его губы натянулись, обнажая десны, да голова моталась из стороны в сторону.

Парта Мак Отна не двигался с места. На его застывшем лице пылали глаза, мышцы, сдерживаемые страшным усилием воли, окаменели. У его ног сидел на корточках слуга с деформированным телом. Отвернувшись от ужасного зрелища, он стальной хваткой вцепился в ноги своего господина и беспрестанно бормотал что-то себе под нос, как бы молясь.

Пал последний удар. Солдаты перерезали веревки, чтобы тело казненного повисло на гвоздях. Черные блестящие глаза несчастного неотрывно смотрели в лицо того, кого называли Парта Мак Отна, в них мерцала отчаянная тень надежды. Солдаты подняли крест, вставили его конец в заранее выкопанную яму, поставили крест вертикально и утоптали землю у его основания. Пикт повис на гвоздях, вбитых в его тело, но молчал по-прежнему. Он все так же вглядывался в лицо посла, но надежда исчезла из его глаз.

— Еще поживет, — безмятежно сказал Сулла. — Эти пикты живучи, как кошки. Я поставлю, пожалуй, здесь десяток стражников. Пусть охраняют день и ночь, пока не сдохнет. Эй, Валерий, ну-ка подай ему чашу вина, пусть выпьет за здоровье нашего уважаемого соседа, короля Брана Мак Морна.

Молодой офицер, улыбаясь, налил полную чашу вина и, поднявшись на цыпочки, поднес ее к запекшимся губам висевшего на кресте человека. В бездонных глазах пикта взметнулось пламя страшной ненависти. От отклонил назад голову, чтобы даже кончиками губ не дотрагиваться до чаши, и плюнул прямо в глаза молодому римлянину. Тот выругался, отшвырнул чашу в сторону, вырвал из ножен меч и, прежде чем кто-либо успел его удержать, вонзил клинок в тело пикта.

Сулла сорвался с места с возгласом ярости. Человек, которого называли Парта Мак Отна, вздрогнул и молча прикусил губу. Валерий, слегка ошеломленный происшедшим, с унылой миной вытирал свой меч. Молодой офицер действовал инстинктивно, отвечая на оскорбление, нанесенное гражданину Рима — иначе поступить в возникшей ситуации он не мог.

— Сдай оружие, юноша! — крикнул Сулла. — Центурион Публий, арестуй его. Пусть посидит пару дней в тюремной камере на хлебе и воде — научится сдерживать патрицианскую гордость, когда вершится воля Империи. Ты что, глупец, не понимаешь, что преподнес этой собаке желанный подарок? Кто же, повиснув на кресте, не предпочтет столь страшной участи смерть от удара меча? Взять его! А ты, центурион, проследи, чтобы стража стояла до тех пор, пока вороны не расклюют труп до голых костей. Парта Мак Отна, я отправляюсь на пир в дом Деметрия. Не желаешь ли пойти со мной?

II

Посол, не сводивший глаз с безжизненного тела, свисавшего с креста, покачал головой. Сулла встал и, иронически улыбаясь, направился в город. За ним следовал секретарь, несший позолоченное кресло, шествие замыкали равнодушные ко всему происходившему солдаты. Среди солдат с опущенной головой шел Валерий.

Парта Мак Отна забросил на плечо полу плаща, еще раз взглянул на мрачный крест и висящий на нем труп, темным пятном выделявшиеся на фоне пурпурного неба, на котором начали собираться ночные тучи, и медленно удалился. За ним молча ковылял его слуга.

В одной из резиденций Эббракума человек, которого называли Парта Мак Отна, метался, словно тигр, по комнате. Его обутые в сандалии ноги бесшумно скользили по мраморным плитам.

— Гром, — повернулся он к слуге. — Я прекрасно понимаю, почему ты цеплялся за мои ноги, о чем молил Лунную Госпожу. Ты боялся, что я потеряю голову и кинусь на помощь этому несчастному. О боги, я знаю, именно этого ждала эта римская собака. Его закованные в железо цепные псы внимательно за мной наблюдали, а его лай выносить было труднее, чем обычно. О боги, черные и белые, боги тьмы и света! — Он в приступе ярости выбросил кулак вверх. — И я должен был стоять и смотреть, как моего человека убивали на кресте — без следствия и суда — ведь не назовешь же судом этот позорный фарс! О черные боги мрака, даже вас я вызвал бы, чтобы уничтожить этих мясников. Клянусь Безымянными, за это преступление поплатятся многие, Рим вскрикнет, как женщина, наступившая на змею.

— Он знал тебя, господин, — сказал Гром.

Посол опустил голову и закрыл лицо руками.

— Его глаза будут преследовать меня даже на ложе смерти. Да, он знал меня и до самого конца надеялся, что я ему помогу. О боги и демоны, до каких пор Рим будет безнаказанно убивать моих людей у меня на глазах? Пес я, а не король!

— Во имя всех богов, не кричи так громко! — воскликнул испуганно Гром. — Если римляне хоть на секунду заподозрят, что ты — Бран Мак Морн, висеть тебе на кресте рядом с тем несчастным.

— Они и так вскоре обо всем узнают, — сказал мрачно король. — Сколько же можно носить личину посла, шпионя за врагами. Эти римляне хотели посмеяться надо мной, лицемерно скрывая презрение и пренебрежение под маской любезности. Да, Рим любезен с послами варваров. Он дает нам прекрасные дома под жилье, рабов, женщин, не скупится на вино и золото, но в душе смеется над нами. Их предупредительность сродни оскорблению, а иногда, — как сейчас, например, — их презрение проявляется в полной мере. Я видел все это. Я невозмутимо глотал их оскорбления, но это… клянусь всеми демонами преисподней, это уже сверх пределов людского терпения. Мои люди смотрят на меня. Я не могу обманывать их ожидания: любой из них, самый жалкий и ничтожный, вправе рассчитывать на мою помощь и защиту. Ибо к кому еще они могут придти со своими бедами и горестями? Нет, клянусь богами, на издевательства этих римских собак я отвечу черной стрелой и острой сталью.

— А вождь в пурпурном плаще? — Гром говорил о наместнике, и в его гортанном голосе бурлила жажда крови. — Он умрет? — Блеснуло обнаженное лезвие меча.

Бран посмотрел на него хмуро.

— Легче сказать, чем сделать. Да, умрет, — но как до него добраться? Его германская гвардия днем стоит у него за спиной, а ночью — у окон и дверей. Среди римлян у него столько же врагов, сколько и среди варваров. Любой бритт с радостью смахнул бы ему голову с плеч.

Гром схватил Брана заплащ.

— Позволь мне сделать это, господин! Моя жизнь ничего не стоит. Я заколю его на глазах у стражи.

Бран усмехнулся и ударил слугу по плечу с силой, которая бросила бы наземь любого другого.

— Нет, старый волк. Ты мне очень нужен, и я не хочу, чтобы ты зря рисковал жизнью. Сулла прочтет все, что ты задумал, в твоих глазах, и копья его тевтонов пронзят тебя прежде, чем ты сдвинешься с места. Нет, не ножом из темноты, не ядом из кубка и не стрелой из-за угла мы ударим в этого римлянина.

Он задумался и снова зашагал по комнате, опустив голову. Постепенно его глаза потемнели от мыслей, настолько страшных, что он не осмеливался произнести их вслух.

— Сидя здесь, в этой проклятой мешанине из мрамора и грязи, я начал немного разбираться в лабиринтах римской политики, — сказал он. — Если на Стене начнется заваруха, Тит Сулла, как наместник этой провинции, обязан будет поспешить туда со своими центуриями. Но он этого не сделает. Он не трус, но есть вещи, которых избегают даже отчаянные храбрецы — у любого человека можно найти что-то такое, чего он боится. Сулла пошлет вместо себя Гая Камилла, который в мирное время несет патрульную службу у болот на западе, охраняя границу от бриттов, а сам запрется в Башне Траяна. Ха!

Он повернулся к Грому и стиснул своими стальными пальцами его плечо.

— Бери гнедого жеребца и скачи на север. Найдешь там Кормака из Коннахта и скажешь ему, что я прошу его огнем и мечом обрушиться на границу. Пусть его кельты вдоволь напьются крови. Я присоединюсь к ним вскоре. Но пока… пока у меня есть дела на западе.

Глаза Грома сверкнули. Бран вынул из-под туники тяжелую бронзовую печать.

— Вот мои верительные грамоты посла в Римской империи, — сказал он хмуро. — Они откроют тебе любые двери между этим домом и Баал-дор. А если кто-то из стражников окажется излишне любопытным… вот!

Приподняв крышку окованного железом сундука, Бран вытащил из него небольшой, но тяжелый мешочек и подал его воину.

— Если ни один из ключей не подойдет к дверям, — сказал он, — попробуй золотой. А теперь иди!

Гром поднял руку, прощаясь с королем, и вышел.

Бран подошел к зарешеченному окну и посмотрел на залитую лунным светом улицу.

— Пусть луна зайдет, — сказал он сам себе, — тогда и отправимся… в преисподнюю. Но прежде рассчитаемся с долгами.

Снизу донесся затихающий вдали стук подков по мостовой.

— С верительными грамотами и золотом пиктскому молодцу никакой Рим не страшен, — шепнул король. — А теперь, пока луна не зашла, надо поспать.

Презрительно скользнув взглядом по мраморным фризам и рифленым колоннам — символам Рима, король опустился на ложе, с которого давно уже были сброшены слишком мягкие для его закаленного тела, шелковые матрацы и подушки. Он уснул сразу же, несмотря на кипевшую в нем ненависть. Первое, чему научила его суровая, горькая жизнь, было умение использовать для сна любую свободную минуту. Обычно он спал крепко и без сновидений, но на этот раз было иначе. Погрузившись в серую бездну сна, во вневременную туманную страну теней, он сразу же увидел знакомую фигуру худого старца с длинной седой бородой — это был Гонар, жрец Луны, главный королевский советник. И Бран удивился, увидев его лицо — оно было белым, как снег, и тряслось, словно в приступе малярии. А ведь сколько Бран себя помнил, ему ни разу не доводилось видеть на лице Гонара Мудрого даже малейшие признаки страха.

— Что нового, старче? — спросил король. — Все ли в порядке, в Баал-дор?

— В Баал-дор, где лежит сейчас мое погруженное в сон тело, все хорошо, — ответил Гонар. — Я пришел сюда сквозь пустоту, чтобы бороться с тобой за твою душу. Король, ты сошел с ума, допустив в свою голову мысли, которые сейчас в ней бродят.

— Гонар, — ответил угрюмо Бран, — я сегодня стоял и смотрел, как на римском кресте умирал человек. Я не знаю ни его имени, ни того, кем он был. Мне это безразлично. Но я знаю, что он был одним из нас. Первым запахом, коснувшимся его ноздрей, был запах вереска. Первый рассветный луч, упавший на его тело, был лучом солнца, поднявшегося над пиктскими взгорьями. Это был мой человек. Если он заслужил смерть, только я мог его на нее послать. Если его надо было судить, только я мог быть ему судьей. В наших жилах текла одна кровь, один и тот же огонь пылал в наших сердцах. Детьми мы слушали одни и те же древние легенды, в юности пели одни и те же песни. Нас связывали друг с другом те же узы, которые связывают меня с каждым воином, каждой женщиной, каждым ребенком в стране пиктов. Я обязан был защитить его. А теперь я должен отомстить за него.

— Но Бран! — воскликнул маг. — Во имя всех богов, прошу тебя, выбери иной способ мести. Вернись домой, собери войско, объединись с Кормаком и его кельтами и затопи Стену на всем ее протяжении морем огня и крови.

— Я сделаю это, — сказал Бран. — Но Сулле я отомщу так, как никто и никогда не мстил ни одному римлянину. Ха! Да что они знают о тайнах этого древнейшего острова, на котором задолго до того, как Рим выполз из болот Тибра, кипела жизнь?

— Бран, нельзя использовать столь мерзкие средства. Даже против Рима.

— Ха! — резко выдохнул король. — В борьбе против Рима годятся любые средства. Я в безвыходном положении. О боги, а разве Рим ведет со мной войну по-честному? Я — король варваров, на моем теле волчья шкура, на голове — железная корона, все мое оружие — пара сотен луков да ломаных дротиков. Что еще у меня есть? Поросшие вереском холмы, хижины из ивовых прутьев, копья моих горячих соплеменников? А с кем я сражаюсь? С могущественнейшим Римом, его тяжелыми легионами, его широкими плодородными равнинами, его морями, кишащими рыбой и прочими богатствами, его горами и лесами, его золотом, его сталью, его гневом. И я буду драться с ним мечом и копьем, интригой и вероломством, змеей на тропинке, ядом в кубке, кинжалом из тьмы, да, — голос его стал глуше, — и с помощью подземных чудовищ тоже.

— Ты сошел с ума! — воскликнул Гонар. — Ты погибнешь, не успев выполнить и доли того, что задумал! Ты спустишься в преисподнюю, но вернуться обратно не сможешь! Что будет тогда с твоим народом?

— Зачем народу король, который не в силах ему служить? — спросил Бран.

— Но ты ведь даже увидеть не сможешь тех, о ком думаешь. Ведь они с незапамятных времен живут вне нашего мира, связь между их и нашим миром давно оборвана.

— Когда-то, — сказал король, — ты говорил мне, что все сущее сливается в единую реку жизни. И ты был прав — доказательства этому я не раз уже находил с тех пор. Каждая раса, каждая форма жизни так или иначе связана с другими расами, формами и миром вообще. Где-то есть тот слабый ручеек, который связывает тех, что я ищу, с общим потоком. Где-то есть Врата. И я найду их.

В глазах Гонара мелькнул ужас.

— Горе! Горе! Горе стране пиктов! Горе великому королевству, которое умрет, не успев родиться! Горе! Горе! Горе!

Бран проснулся. Вокруг было темно. Сквозь прутья решетки светили в окно звезды. Луны не было видно, лишь слабое мерцание над крышами домов указывало на то, что она еще не полностью ушла с небосвода. Король содрогнулся, вспомнив то, что видел во сне, и едва сдержал ругательство.

Он встал, отбросил плащ, натянул на себя легкую кольчугу, пристегнул к поясу меч, поправил кинжал и снова подошел к окованному железом сундуку. Вынув из него несколько небольших свертков, он пересыпал их содержимое в кожаный мешочек, завернулся в плащ и тихо вышел из комнаты. Слуг, которые могли бы шпионить за ним, не было — он решительно отказался от рабов, которых римляне, следуя политике своего государства, навязывали чужеземным послам.

Конюшня располагалась в передней части двора. Бран наощупь отыскал морду своего скакуна и задержал на ней руку, позволяя коню узнать хозяина. Все так же в темноте он оседлал коня и осторожно вывел его на узкую улицу. Луна уже полностью скрылась, мраморные дворцы и земляные хибары Эббракума окутывал только слабый холодный свет звезд.

Бран встряхнул тяжелый мешочек с золотыми римскими монетами. Он приехал в Эббракум, чтобы кое-что разведать, прячась под личиной посла. Однако, варвар до мозга костей, он не смог сыграть свою роль холодно и бесстрастно. Память услужливо развернула воспоминания о диких пирах, на которых вино лилось реками, о римских белогрудых красавицах, которым надоели их цивилизованные любовники и которые с вожделением смотрели на молодого варвара, о боях гладиаторов, когда на арене трещали кости, а в амфитеатре груды золота переходили из рук в руки. Он много пил и рискованно играл — так принято было среди варваров. Быть может, та потрясающая удачливость, которая не покидала его, брала начало в спокойствии, с которым он воспринимал и победы и поражения? Золото для него имело значение не больше, чем обыкновенный песок, сыплющийся сквозь пальцы. В своей стране оно ему было ни к чему, хотя он научился ценить его силу внутри границ цивилизованного мира.

В тени северо-западной стены едва различимо вырисовывались во мраке очертания огромной сторожевой башни, в подвалах которой располагалась тюрьма. Бран оставил коня в темной аллее и, словно волк, крадущийся за добычей, растворился во тьме.

Молодого офицера, дремавшего в одной из камер тюрьмы, разбудило какое-то слабое позвякивание у зарешеченного окна. Он сел и тихо выругался, когда звездный свет, падавший на голый каменный пол через решетку, напомнил ему о перенесенном унижении. «Что ж, — думал он, — придется посидеть здесь пару дней. Пару — не больше, Сулла знает, что у него, Валерия, могучий покровитель. И пусть тогда кто-нибудь хоть слово скажет о том, что произошло! Проклятый пикт!» Ход мыслей юноши, однако, тут же изменился: он вспомнил, что его что-то разбудило.

— Тс-с-с! — послышалось из-за окна.

Это еще что такое? Валерий подошел к окну. Снаружи трудно было что-либо разглядеть при свете звезд, но ему показалось, что он видит какую-то тень.

— Кто это? — он прижался лицом к решетке, пытаясь проникнуть взглядом во тьму.

В ответ послышался взрыв дикого хохота и блеснуло лезвие длинного ножа. Валерий пошатнулся и рухнул наземь, зажимая рукой зияющую в горле дыру. Кровь текла сквозь его пальцы, скапливаясь в лужу под судорожно подрагивающим телом.

Бран исчез, словно призрак, не задерживаясь ни на секунду, чтобы посмотреть на то, что происходило в камере. Стража, совершавшая обход, вот-вот должна была показаться из-за угла, он уже слышал тяжелый топот ног легионеров.

Сонные патрули, попадавшиеся пикту на его пути к узкой двери в западной стене, не обращали на него ни малейшего внимания. Щедрые подношения местного ворья и похитителей женщин приучили их к мысли о том, что не следует проявлять излишней бдительности. Однако одинокий стражник у западных ворот — его пьяные товарищи спали поблизости в лупанарии — поднял копье и потребовал, чтобы Бран остановился и назвал пароль. Пикт молча подъехал ближе. Его закутанная в темный плащ фигура угрожающе нависла над солдатом, на бесстрастном лице мрачно светилась пара холодных глаз. Бран поднял руку, и стражник уловил при свете звезд блеск золота, во второй руке пикта сверкнула сталь. Стражник понял и не колебался в выборе: бормоча что-то себе под нос, он опустил копье и открыл ворота. Бран направил в них коня, бросив под ноги римлянину горсть монет. Они золотым дождем зазвенели на мостовой, стражник бросился поспешно их собирать, а пикт исчез, словно его здесь и не было.

В конце концов он добрался до туманных болот на западе. Дул холодный ветер, раскачивая длинный тростник и пригибая к земле болотные травы, несколько цапель тяжело махали крыльями на фоне серого неба, за пустынной равниной тускло поблескивали несколько небольших озер. Тут и там виднелись странные пригорки правильной формы, а на горизонте высился ряд монолитных камней — менгиров: кто знает, чьи руки поставили их там?

Неясным голубоватым пятном вырисовывалось на западе плоскогорье, которое далеко впереди, за линией горизонта переходило в дикие горы Уэльса, населенные кельтскими племенами, никогда не знавшими римского ярма. Их держал под контролем ряд мощных сторожевых башен. Даже отсюда Бран видел высившуюся далеко за холмами неприступную твердыню, которую люди называли Башней Траяна.

И все же, сколь ни мрачны были болота, окружавшие Брана, на них тоже жили люди. Черноволосые, с черными блестящими глазами, они говорили на каком-то странном, ломаном языке. Бран неутомимо искал Врата. Местные жители пересказывали ему новости, из уст в уста кочевавшие по болотам, в них шла речь о сигнальных кострах, пылающих среди вересковых зарослей; об огне, дыме и грабежах; о кельтских мечах, купающихся в алом море крови. Легионы шли на север, и древний тракт содрогался от мерного топота тысяч и тысяч ног. И Бран улыбался довольно. В Эббракуме Тит Сулла отдал секретный приказ, требуя разыскать пиктского посла, который возбудил его подозрения тем, что исчез в ту же ночь, когда в запертой тюремной камере нашли молодого Валерия с перерезанным горлом. Сулла догадывался, что внезапный взрыв военных действий каким-то образом связан с экзекуцией пиктского преступника. Он активизировал сеть своих шпионов, хотя не сомневался в том, что Парта Мак Отна находится уже вне пределов досягаемости. Сулла готовился покинуть Эббракум, но вовсе не собирался вести легионы на север. Сулла не был трусом, но у любого человека можно найти что-то, чего он страшится. Комендант Эббракума боялся Кормака из Коннахта, темноволосого вождя кельтских галлов, который поклялся, что вырвет сердце из груди Тита Суллы и съест его сырым. Этим и объясняется то, что он, сопровождаемый своей грозной стражей, отправился в конце концов на запад, в Башню Траяна. Воинственный комендант Башни Траяна Гай Камилл с радостью уступил ему свое место, предвкушая хмельную сладость кровавых сражений у подножия Стены.

Со стороны эти перемещения выглядели по меньшей мере странно, но римский легат редко наведывался на удаленный от метрополии остров, а Тит Сулла, с его богатством и выдающимися способностями к интригам, оставался высшей властью в Британии.

Бран, предугадавший все это, терпеливо ждал прибытия Суллы в Башню Траяна, остановившись в заброшенной хижине на краю болот.

Однажды вечером он шел, продираясь сквозь вереск, его мускулистая фигура отчетливо вырисовывалась на фоне пурпурного пламени заката. Он забрался в глубь болот дальше, чем намеревался вначале, но не спешил возвращаться — невообразимая древность этой сонной земли, которую он ощущал всем своим естеством, будоражила его воображение. Но что это? Здесь, в самом сердце болот, тоже жили люди — над самым краем трясины стояла покосившаяся хижина, сложенная из камыша и обмазанная глиной. В открытой двери хижины стояла женщина. Глаза Брана сузились от внезапного подозрения. Женщина не была старой, но в ее взгляде мерцала зловещая мудрость веков, ее одежда — убогая и рваная, и ее волосы — спутанные и всклокоченные, удивительно гармонировали с унылой мрачностью всего, что ее окружало. Алые губы незнакомки раздвинулись в улыбке, обнажая острые хищные зубы.

— Входи, мой господин, — сказала она, — если не боишься оказаться под одной крышей с ведьмой из болот Дагона.

Бран молча переступил порог и сел на заскрипевшую под его тяжестью лавку. В горшке, висевшем над огнем, пылавшем в открытом, порядком запущенном очаге, кипело что-то съестное. Женщина сняла с полки ложку и нагнулась над горшком. Бран внимательно наблюдал за ее плавными, змеиными движениями, присматривался к ее остроконечным ушам, к странно скошенным желтым глазам.

— Чего ты ищешь среди болот, мой господин? — спросила она, повернувшись к нему мягким, плавным движением.

— Я ищу Врата, — ответил Бран. — Врата в мир земляных червей.

Женщина резко выпрямилась. Горшок выскользнул из ее рук и разбился.

— Даже в шутку не надо так говорить, — тихо сказала она.

— Я не шучу.

Она покачала головой.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Понимаешь, — сказал он, — очень даже хорошо понимаешь. Мой народ очень стар, он владел этим островом еще до того, как из лона мира появились на свет кельты и эллины. Но он не был первым в Британии. Клянусь пятнами на твоей коже, твоими раскосыми глазами, кровью, которая течет в твоих жилах, я знаю, что говорю.

Она стояла неподвижно, ее уста улыбались, но глаза оставались непроницаемыми.

— Ты с ума сошел, человече, — наконец сказала она, — если пытаешься искать тех, от кого с криками ужаса бежали когда-то могучие воины.

— Я хочу отомстить, — объяснил он. — В этом мне могут помочь лишь те, кого я ищу.

Она снова покачала головой.

— Не те птицы тебе пели, и не те ты видел сны.

— Шипения змеиного я тоже наслушался, — огрызнулся он, — и не в снах дело. Хватит болтать. Я ищу звено, связующее оба мира. И я нашел его.

— Что ж, человек, пришедший с севера, я скажу, если ты настаиваешь, — снова улыбнулась женщина. — Те, которых ты ищешь, все еще живут под нашими сонными холмами. Они давно отделились от внешнего мира и не вмешиваются в дела людей.

— Но время от времени крадут женщин, заблудившихся в болотах, — сказал он, глядя в ее раскосые глаза.

Она злобно ухмыльнулась.

— Чего ты хочешь от меня?

— Чтобы ты отвела меня к ним.

Женщина откинула назад голову и залилась смехом, в котором явственно слышалось презрение. Бран схватил ее левой рукой за платье и потянулся второй рукой за мечом. Она смеялась ему в лицо.

— Руби и будь ты проклят, мой северный зверь! Ты что же думаешь, моя жизнь настолько сладка, что я буду цепляться за нее, словно ребенок за материнскую грудь?

— Ты права, — он разжал пальцы. — Угрозами от тебя ничего не добьешься. Я куплю твою помощь.

— Как? — в ее голосе звучала насмешка.

Бран вытащил мешочек и направил на ладонь струю золота.

— Здесь больше, чем снилось любому из жителей здешних болот.

— Мне этот блестящий металл ни к чему. Оставь его для белогрудых римских женщин…

— Назначь сама цену, — нетерпеливо сказал он. — Голову твоего врага…

— Клянусь кровью, текущей в моих жилах, кровью, в которой горит огонь стародавней ненависти, здесь у меня нет иных, кроме тебя, врагов, — все еще смеясь, она мягко, словно кошка, выпрямилась и ударила в грудь пикта. Ее стилет сломался, скользнув по кольчуге, и Бран оттолкнул ее жестом, полным отвращения. Женщина упала на постель из травы, и оттуда снова послышался тихий смех.

— Хорошо, я назову тебе цену, о мой волк! И быть может, придет день, когда ты будешь проклинать кольчугу, сломавшую кинжал Атлы!

Она поднялась с постели и подошла к нему. Ее необыкновенно длинные руки ухватились за его плащ.

— Я скажу тебе, Черный Бран, король Каледонии! Ох, я сразу узнала тебя, когда ты вошел в мою хижину, узнала твои черные волосы, твой холодный взгляд! Я отведу тебя к вратам в преисподнюю, если ты этого хочешь, но тебе придется заплатить за это своими королевскими объятиями. Что ты знаешь о моей проклятой горькой жизни? Я, Атла, колдунья с болот Дагона, которую все боятся и смертельно ненавидят, никогда не знала любви мужчины, крепких объятий, горячих поцелуев. Что я видела и слышала, кроме холодного ветра, мрачного пламени рассветов, шепота трав? Лица, тенью мелькающие под поверхностью воды, следы неведомых существ, поблескивание красных глазищ, ужасное рычание каких-то чудовищ в ночной тьме! А ведь я по меньшей мере наполовину женщина. Разве я не могу испытывать тоску, печаль, тупую боль одиночества, разве людские заботы и огорчения — это не для меня? О король, подари мне твои горячие поцелуи и крепкие объятия варвара, и тогда в те бесконечные пустые годы, которые ждут меня впереди, горькая зависть к обычным женщинам не поглотит мое сердце без остатка. У меня останутся воспоминания, которыми немногие могут похвастать — воспоминания об объятиях короля! Одна ночь любви, и я отведу тебя к вратам ада!

Бран хмуро посмотрел на нее. Протянув руку, он крепко сжал ее плечо и молча кивнул головой.

III

Холодная серая мгла влажным покрывалом окутывала короля. Он повернулся к женщине, чьи раскосые глаза блестели рядом в полумраке.

— Теперь ты выполни то, что обещала, — сказал он жестко. — Я искал звено, связующее миры, и нашел его в тебе. Мне нужна единственная святая для них вещь. Она и будет ключом, который откроет невидимые Врата, разделяющие нас. Скажи, как ее найти?

— Я скажу, — ее алые губы раскрылись в зловещей усмешке. — Иди на тот холм, который люди называют Курганом Дагона. Сдвинь камень, закрывающий вход, войди в пещеру. У своих ног ты увидишь шесть каменных плит, окружающих седьмую плиту. Подними ее.

— И я найду там Черный Камень?

— Курган Дагона лишь откроет тебе путь к Черному Камню, — ответила она. — Идти или не идти по нему — решать тебе.

— Будут ли стеречь этот путь? — его рука машинально потянулась к рукояти меча.

Язвительная улыбка скривила ее губы.

— Если ты наткнешься на кого-либо по дороге к Черному Камню, умрешь такой страшной смертью, какой уже многие сотни лет не умирали смертные. Они не сторожат Камень так, как люди сторожат свои сокровища. Зачем им сторожить то, на что люди никогда не покушались? Быть может, они будут поблизости, а может быть и нет. Это риск, на который тебе придется пойти, если хочешь добыть Камень. Но берегись, король пиктов! Помни, когда-то именно твой народ перерезал ту нить, что связывала их с людским миром. Они тогда были почти людьми — жили везде здесь на поверхности земли и наслаждались солнечным светом. Теперь они ушли. Они не знают солнца, избегают лунного света, даже звезды им ненавистны. Да, далеко ушли те, что могли бы стать людьми, если бы не копья твоих предков.

Серое небо затянулось мутной пеленой, сквозь которую едва просвечивало холодное солнце, когда Бран дотащился наконец до Кургана Дагона — невысокого круглого холма, заросшего странного вида травой. Приглядевшись внимательнее, он заметил на восточной его стороне что-то, напоминавшее вход в туннель, выложенный из грубо обтесанных камней. Вход закрывал огромный валун. Бран навалился на него изо всех сил, но камень даже не дрогнул. Пикт вытащил меч, осторожно подсунул его под валун и, орудуя им, словно рычагом, откатил камень в сторону. Из открывшейся темной дыры пахнуло отвратительным трупным смрадом.

Бран, зажав в руке меч, готовый к любым неожиданностям, шагнул в длинный узкий туннель, образованный большими плоскими камнями, лежащими друг на друге. Либо его глаза в конце концов освоились с темнотой, либо дневной свет все же откуда-то проникал в подземелье, но когда Бран добрался до небольшой круглой комнаты, расположенной в самом центре Кургана, он уже мог кое-что видеть. Несомненно, это здесь когда-то лежали останки того, ради кого построили эту гробницу и затем вознесли над нею курган. Теперь, однако, от них на каменном возвышении не осталось даже следа.

Бран нагнулся и, напрягая зрение, увидел, что на полу выложен из камней странный, удивительно правильный узор: шесть хорошо обработанных плит тесно прилегали к седьмой — шестигранной. Бран просунул в щель между камнями кончик меча и осторожно нажал. Шестигранник шевельнулся и приподнялся. Еще усилие, и Бран прислонил его к покатой стене. Заглянув в отверстие, он нашел там несколько маленьких стертых ступеней, ведущих в бездонную непроницаемую тьму. Король, не колеблясь, ступил на первую из них, почти физически чувствуя, как ноги тонут в липкой темноте.

Он спускался, ощупывая стены руками, спотыкаясь и соскальзывая со слишком маленьких для ног человека ступеней. Ступеньки были совершенно стертыми, хотя когда-то их выбивали в сплошной скале. Чем глубже он спускался, тем грубее они становились, превратившись в конце концов в глыбы едва обработанного камня. Направление шахты резко изменилось. Она по-прежнему вела вниз, но стала более пологой, напоминая штольню. Он шел дальше не останавливаясь, цепляясь локтями за выгнутые стены, пригибая голову под низким потолком. Ступеньки исчезли совсем, и скала под ногами казалась скользкой, словно змеиная тропа. «Что же за существа, — думал Бран, — ползали вверх и вниз по этой шахте? И сколько веков?» Туннель сузился, и Бран пополз ногами вперед, с трудом протискиваясь через каменное горло, отталкиваясь от стен обеими руками. Он знал, что спускается все глубже и глубже, и боялся даже думать о той каменной толще, которая отделяла его от поверхности земли.

В темной бездне загорелся слабый, обманчивый огонек. Бран горько улыбнулся. Если те, которых он ищет, нападут на него, как он сможет защититься в этом узком туннеле? Но страха не было, он перешагнул через него еще тогда, когда решался спускаться в преисподнюю. Бран полз дальше и дальше, думая только о своей цели. Но вот, наконец, стены раздвинулись и он смог выпрямиться. Он ничего пока не видел, но всем телом ощущал невероятную головокружительную пустоту вокруг себя. Темнота напирала со всех сторон, но он все же рассмотрел за собой вход в штольню, из которого только что выполз: черное пятно на сером фоне. Сделав несколько шагов в сторону, Бран наткнулся на алтарь, сложенный из человеческих черепов. Из-под него сочился мутный, едва заметный свет. Бран не видел его источника, но в данную минуту его это и не интересовало. На алтаре лежало то, что он искал, — Черный Камень.

Бран не тратил времени на благодарственную молитву судьбе за то, что поблизости не оказалось стражей этой мрачной реликвии. Он схватил Камень, сунул его за пазуху и вновь скользнул в туннель.

Когда человек поворачивается к опасности спиной, ее ледянящая душу угроза ощущается больше, чем тогда, когда он встречает ее лицом к лицу. Бран полз по туннелю вверх, судорожно стискивая добычу, и ему казалось, что мрак крадется за ним, обнажая клыки в страшной ухмылке. Холодный пот заливал ему глаза. Он напрягал все силы, прислушиваясь к тихим звукам за собой, ему чудилось, что преследователи вот-вот повиснут у него на пятках. Его тело била мелкая дрожь, а волосы на голове стали дыбом, словно от ледяного ветра, дующего снизу.

Добравшись до первой из ступенек, он остановился на мгновение, но тут же продолжил путь, спотыкаясь и скользя. Из его груди вырвался шумный вздох облегчения, когда он оказался, наконец, в гробнице, мутная полутьма которой показалась ему теперь ослепительно ярким полуденным светом. Бран положил на место каменную плиту и выскочил наружу. Никогда еще до тех пор желтое холодное солнце не доставляло ему столько радости, рассеяв тени чернокрылых кошмаров, гнавшихся за ним, как ему казалось, по пятам. Он толкнул валун, запирая вход в гробницу, завернул Черный Камень в валявшийся здесь же плащ и поспешил прочь.

Землю скрывала серая пелена тумана. Тишина, вокруг ни души, но Бран чувствовал под ногами, глубоко в земле, спящую жизнь. Продравшись сквозь заросли тростника, он вышел к небольшому водоему, который известен был среди местных жителей как Озеро Дагона. Ни малейшей морщинки не было видно на его голубоватой поверхности — Бран с улыбкой вспомнил местную легенду об ужасном чудовище, обитавшем где-то там, в глубине. Пикт внимательно осмотрелся по сторонам. Ни малейших признаков жизни. Он закрыл глаза и доверился инстинкту, пытаясь уловить ненавистный взгляд невидимого врага. Нет, он был одинок здесь, словно последний на земле живой человек.

Король поспешно развернул плащ и достал Черный Камень. Его мало занимала тайна материала, из которого был высечен этот кусок мрака, и секрет выбитых на нем таинственных письмен — он подбросил его на ладони, прикидывая вес, и, сильно размахнувшись, забросил на самую середину озера. Вода с громким всплеском сомкнулась над Камнем, по ее поверхности пробежали искристые блики, но постепенно водная гладь выровнялась, став такой же, какой была прежде.

IV

Колдунья удивленно покосилась на скрипнувшую дверь. Ее раскосые глаза изумленно расширились.

— Ты! Живой! И ты не сошел с ума?!

— Я побывал в аду и вернулся, — тихо сказал он. — Более того, я нашел то, за чем пошел.

— Черный Камень! — воскликнула он! — Ты осмелился его украсть? Где же он?

— Это неважно. Но знаешь, мой конь нынче ночью ржал в своем стойле. Я слышал, как что-то трещало под его копытами — что-то, что не было стеной конюшни… Утром я нашел на его копытах кровь, земля тоже залита была кровью. А ночью я слышал странный шум, казалось, где-то глубоко в земле роют черви. Они знают, что это я забрал у них Камень. Это ты меня выдала?

Она покачала головой.

— Нет, я все сохранила в тайне. Но им и не надо было меня спрашивать, чтобы узнать о тебе. Чем дальше уходят они от нашего мира, тем изощреннее становятся их познания в тайных науках. В один прекрасный момент твоя хижина опустеет и тот, кто осмелится в нее заглянуть, найдет в ней лишь несколько комочков земли на полу…

Бран усмехнулся.

— Я задумал все это и столько трудов положил вовсе не для того, чтобы погибнуть в их острых когтях. Если они накинутся на меня ночью, то никогда не узнают, куда делся их божок… или чем он там для них является. Я хочу говорить с ними.

— Ты осмелишься пойти со мной и ночью встретиться с ними?

— Разрази меня гром! — рявкнул он. — Кто ты такая, чтобы спрашивать, осмелюсь я или нет? Отведи меня к ним сегодня же ночью — я должен договориться с ними о мести. Близится расплата. Сегодня я видел за вересковыми полями серебристые шлемы и блестящие щиты — в Башню Траяна прибыл новый комендант.

Стояла глухая ночь, когда король и его молчаливая спутница вышли из хижины и направились к болоту. Ночь была тихая и такая спокойная, что казалось — все вокруг спит, вся эта древняя земля погрузилась в сладостную дремоту. Вверху мерцали звезды — маленькие красные точки на бархатисто-черном фоне неба. Их блеск, однако, затмевало сияние глаз женщины, шагавшей рядом с Браном.

В голове короля метались странные полуоформившиеся мысли. Он чувствовал, что на его плечи давит вся тяжесть прошлого: этими холмами, торфяниками, вересковыми полями, по которым шел сейчас он, чужак и изгнанник, владели когда-то могучие короли — его предки. В сравнении с его народом кельтские и римские захватчики были всего лишь пришельцами на этом древнем острове. Но и его народ тоже был захватчиком — жила когда-то на острове еще более древняя раса, корни которой скрывались в темной бездне ушедших веков.

Перед ними тянулась полоса холмов, — наиболее выдвинутая на восток часть тех немногих возвышенностей, которые далее превращались в горы Уэльса. Женщина вела Брана по тропе, вытоптанной, вероятно, овцами. Они остановились перед широким темным входом в пещеру.

— Вот вход к тем, кого ты ищешь, король! — зло улыбаясь, сказала она. — Осмелишься ли ты войти?

Бран схватил ее за спутанные волосы и бешено встряхнул несколько раз.

— Еще раз спроси, осмелюсь ли я, — прошипел он, — и твоя голова распрощается с плечами! Веди!

Ее смех был сладок, как смертельный яд. Они вошли в грот. Бран выбил кресалом искру, и тлеющий трут осветил огромную, покрытую пылью пещеру. С потолка свисали гроздья летучих мышей. Бран зажег факел, поднял его вверх и внимательно осмотрел затененные ниши, но не нашел ничего, кроме мышиного помета, пыли и паутины.

— Где они? — рявкнул он.

Она скользнула к противоположной стене пещеры и, как бы случайно, оперлась на нее. Зоркие глаза короля едва успели уловить движение ее руки, упавшей на скальный выступ. Он отшатнулся, когда у самых его ног разверзлась вдруг черная бездна. В уши серебряным стилетом снова вонзился женский смех. Он протянул к краю колодца факел и увидел стертые ступени, уходящие вниз.

— Им эта лестница ни к чему, — сказала Атла. — Когда-то они ею пользовались, — это было еще до того, как твой народ загнал их во мрак. Но тебе она потребуется.

Колдунья закрепила факел в нише над лестницей и кивнула Брану. Король поправил меч в ножнах и шагнул на первую ступеньку. Он уже почти полностью погрузился в таинственную тьму, когда что-то заслонило свет над его головой. «Наверно, Атла закрыла вход», — подумал он, но тут же понял, что она спускается следом за ним.

Спуск длился недолго: через несколько минут Бран почувствовал под ногами ровную поверхность. Атла тенью скользнула рядом с ним и остановилась в тусклом круге падающего сверху света.

— Здесь полно пещер, — ее голос звучал в пустоте слабо и поразительно глухо, — но они — не более чем врата к огромным пещерам, лежащим еще глубже. Слова и поступки людей точно так же только указывают на бездонные пропасти черных мыслей и замыслов, лежащих за ними и под ними.

Бран почувствовал, что во тьме что-то шевельнулось. Мрак заполнился таинственными шорохами, абсолютно не похожими на звук шагов человека. В пустоте, словно светляки, зажглись слабые искорки. Они приблизились к людям и остановились, оточив их широким полукольцом. За ними виднелись другие — целое море, они исчезали лишь где-то в невообразимой дали. Бран знал, что эти огоньки — глаза существ, пришедших сюда в таком количестве, что у него кружилась голова при одной мысли об этом.

Он не испытывал страха, стоя лицом к лицу со своими извечными врагами. Чувствуя накатывающие на него из толпы волны страшной ненависти, он лучше, чем кто бы то ни было, осознавал опасность своего положения. И все же он не боялся, хотя перед ним, в этой тьме, материализовался из снов и легенд его народа невыразимый словами кошмар, В его висках стучала кровь, но не страх, а возбуждение было тому причиной.

— Они знают, что Камень у тебя, о король, — сказала Атла, и хотя он знал, что она боится, и ощущал то физическое усилие, с которым она сдерживала дрожь своего тела, в голове ее не было даже тени страха. — Ты в смертельной опасности. Они издавна знают твой род — о, они помнят те времена, когда их предки были людьми! Я не смогу тебя спасти. Мы оба будем умирать так, как уже тысячи лет не умирал никто из людей. Если хочешь говорить с ними, то самое время. Они поймут тебя, хотя ты понять их не сможешь. Но нам это не поможет. Ты человек… и пикт.

Бран рассмеялся, и дикая свирепость этого смеха всколыхнула огненное кольцо. С бросающим в дрожь лязгом он выхватил меч и припал спиной к чему-то, что было, — он надеялся — монолитной скалой. Обратив к сверкающим глазам меч и зажатый в левой руке кинжал, он захохотал, и хохот его был похож на рычание кровожадного волка.

— Да! — проревел он. — Я пикт, потомок тех, кто, словно смерч сухие листья, гнал перед собой свору собак — ваших предков! Да, я наследник тех, кто залил эту землю потоками вашей крови и вознес курганы из ваших черепов на алтаре Лунной Госпожи. Если у вас хватит смелости, нападите на меня, я готов к этому. Я сложу башню из ваших отрубленных голов и обнесу ее стеной из ваших трупов. Гнусные собаки, земляные черви, идите сюда и отведайте моей стали! Когда смерть найдет меня во мраке, оставшиеся в живых будут выть над горами мертвых тел, а ваш Черный Камень исчезнет навсегда, ибо только я знаю, где он спрятан, и вам никакими адскими пытками не вырвать эту тайну из моих уст!

Воцарилась напряженная тишина. Бран вглядывался в мерцающую искорками темноту, готовый к отпору, словно волк, попавший в капкан. Сбоку к нему прижималась женщина, ее глаза сияли. И тут из молчащего круга существ, затаившихся в темноте, донеслось отвратительное шипение. Бран вздрогнул, хотя был готов к любым неожиданностям. О боги, неужели это шипение — речь тех, кого называли когда-то людьми? Атла выпрямилась и прислушалась. Из ее губ поплыло то же мерзкое шипение, и Бран, хотя знал тайну происхождения этой женщины, подумал, что никогда больше не сможет коснуться ее, не испытывая отвращения.

Она посмотрела на него, ее багрово-красные губы скривила жуткая улыбка, едва заметная в призрачном свете.

— Они боятся тебя, о король! Кто же ты такой, что сама преисподняя дрожит перед тобой? Их пугает не меч твой, но дух, твердый, как сталь. Они выкупят у тебя Черный Камень за любую цену.

— Хорошо, — Бран бросил меч в ножны. — Пусть они пообещают не преследовать тебя за то, что ты мне помогала. И еще, — его голос загремел, словно рык охотящегося тигра, — мне нужен Тит Сулла, комендант Эббракума, который сейчас сидит в Башне Траяна. Я не знаю, как они доберутся до него, но они могут сделать это: когда-то, когда мой народ воевал с Детьми Ночи, из хорошо охраняемых домов бесследно пропадали младенцы, но никто и никогда не видел похитителей. Они поняли меня?

Снова послышалось шипение, и Брана снова бросило в дрожь, хотя он не страшился гнева этих существ.

— Они поняли, — сказала Атла. — Завтра ночью, когда землю окутает предрассветный мрак, принеси Черный Камень в Круг Дагона и положи его там на алтарь. Они туда же доставят тебе Тита Суллу. Им можно верить. Они уже много веков не вмешивались в людские дела, но слово свое сдержат.

Бран кивнул головой и направился к лестнице. Атла следовала за ним. Поднявшись на несколько ступенек, он повернулся и посмотрел на поблескивавшее внизу море обращенных к нему раскосых глаз. Он не видел ни лиц, ни тел, эти страшные существа избегали света и не показывались у тусклого круга света, отбрасываемого факелом. Только тихие, шипящие звуки их разговора доносились до него, и он содрогнулся, когда воспаленное воображение заставило его увидеть внизу не толпу двуногих существ, а мириады извивающихся змей, следящих за ним сверкающими, лишенными век, глазами.

Когда они выбрались в верхнюю пещеру, Атла прикрыла вход камнем. Плита прочно стала на место — Бран не заметил ни малейшей щелочки в монолитном, казалось, каменном полу. Женщина потянулась за факелом, чтобы погасить его, но король удержал ее руку.

— Оставь, давай сначала выйдем из пещеры, — буркнул он. — В этой темноте еще на змею наступишь.

Мрак взорвался хохотом колдуньи.

V

Солнце уже садилось, когда Бран снова появился на берегу Озера Дагона. Сбросив наземь плащ, он отстегнул пояс с мечом и снял короткие кожаные штаны. Зажав в зубах обнаженный кинжал, Бран осторожно, стараясь не плескать, вошел в воду, выплыл на середину и нырнул. Озеро оказалось более глубоким, чем он ожидал. Ему уже начало казаться, что оно вообще бездонное, а когда дно все же появилось, на поиски камня уже не оставалось времени. Подгоняемый глухими ударами крови в висках, пикт всплыл на поверхность.

Наполнив легкие воздухом, он опять нырнул, но поиски снова оказались безуспешными. Лишь нырнув в третий раз, он нащупал, наконец, знакомый предмет, зарывшийся в придонный ил.

Камень был не очень большим, но тяжелым. Бран уже почти выплыл наверх, когда почувствовал, что внизу что-то происходит. Опустив голову, он попытался проникнуть взглядом в голубоватую глубину, и ему показалось, что он видит там возносящуюся вверх гигантскую тень.

Бран не чувствовал страха, но все же насторожился и поплыл быстрее. Ноги коснулись дна, и он побрел по мелкой воде к берегу. Обернувшись назад, он увидел, как вода в центре озера взбурлила и опала. Пикт тряхнул головой и выругался. Он не принял всерьез старую легенду о водном чудовище, обитавшем в Озере Дагона и, похоже, чуть было не поплатился за это жизнью.

Король оделся, вскочил на черного жеребца и поскакал прочь от Озера Дагона. Он ехал на запад, в сторону клонящегося к горизонту солнца, по направлению к Башне Траяна и Кругу Дагона. Миля за милей ложились под копыта его коня, на небе появились багровые светлячки звезд, а Бран неутомимо мчался дальше и дальше, крепко сжимая завернутый в плащ Черный Камень. Его сердце билось сильнее, когда он думал о том, как встретится с Титом Суллой. Атле, попадись римлянин ей в руки, сама мысль о жестоких пытках доставила бы наслаждение, но намерения короля были далеки от этого. Он собирался сразиться с наместником с оружием в руках: пусть победит сильнейший. И хотя Бран наслышан был об умении Суллы владеть мечом, сомнений в исходе поединка у него не было.

Круг Дагона лежал в некотором удалении от Башни Траяна — мрачное кольцо из огромных валунов, в центре алтарь из грубо отесанного камня. Римляне с опаской поглядывали на эти менхиры, не сомневаясь, что их поставили там друиды. Кельты, в свою очередь, считали, что это сделали пикты. Но Бран хорошо знал, чьи руки в незапамятные времена вознесли эти угрюмые монолиты, хотя о цели этого мог лишь догадываться.

Он не сразу подъехал к Кругу. Его разбирало любопытство — он хотел узнать, каким образом его ночные союзники выполнят то, что обещали. Он не сомневался в том, что они смогут похитить Суллу, и был уверен, что знает, как они это сделают. Но его мучили нехорошие предчувствия, ему начало казаться, что он совершает ошибку, используя могущество неведомых измерений и вызволяя силы, которые не сможет обуздать. Его бросало в дрожь, когда он вспоминал змеиное шипение и раскосые глаза, сверкавшие перед ним ушедшей ночью. Эти существа уже тогда, когда его народ загнал их в подземные пещеры, многие века назад, были монстрами, мало похожими на людей. Как отразились на них столетия уединения? Осталось ли в них хоть что-либо человеческое?

Что-то заставило его направить скакуна к Башне. Он знал, что она где-то близко, ее силуэт уже должен был, несмотря на густую ночную мглу, обрисоваться на горизонте. Неясные мрачные предчувствия овладели им без остатка, и он бросил коня в галоп. И вдруг король пошатнулся в седле, словно от удара, — настолько ужасным оказалось зрелище, открывшееся его глазам. Неприступной Башни Траяна больше не существовало. Удивленный взгляд Брана метался по огромной куче камня, лежавшей на ее месте. Из-под растрескавшихся гранитных блоков торчали разлохмаченные концы сломанных деревянных свай. В одном из углов вырастала из груды штукатурки покосившаяся набок башенка — казалось, что-то одним рывком лишило ее половины фундамента.

Онемевший от изумления Бран сошел с коня. Крепостной ров в нескольких местах был полностью засыпан мусором и выломанными фрагментами стен. Он перешел через ров и углубился в руины. Там, где еще несколько часов назад под тяжелым топотом ног легионеров гудела мостовая, где стены отражали лязг стали и пенье труб, господствовала мертвецкая тишина.

У ног Брана что-то пошевелилось, и послышался стон. Король нагнулся. Перед ним в глубокой луже собственной крови лежал легионер. Пикт с первого взгляда понял, что этот человек умирает. Бран поднял окровавленную голову раненого и поднес к его губам свою флягу. Римлянин инстинктивно втянул сквозь сломанные зубы глоток жидкости, и его остекленевшие глаза приобрели осмысленное выражение.

— Стены раскололись, — прошептал он. — Они рухнули, как рухнет небо в день гибели мира. О Юпитер, с неба падал гранитный дождь и мраморный град!

— Но я не чувствовал, чтобы земля тряслась! — воскликнул Бран.

— Это не было землетрясением, — с трудом выдавил римлянин. — Это началось еще до того, как солнце зашло — слабое, невнятное царапание и скрежетание глубоко под землей. Мы стояли на страже и слышали… словно крысы прогрызали ход или черви рыли землю. Тит смеялся, но мы слышали эти звуки весь день. А в полночь крепость содрогнулась и осела, словно из-под нее кто-то убрал фундамент…

По спине Брана Мак Морна пробежали мурашки. Чудовища из-под земли! Тысячи их, словно кроты, рыли глубоко под землей… О боги, да здесь земля со всеми этими пещерами и туннелями похожа, наверное, на пчелиные соты… в этих существах еще меньше человеческого, чем он думал…

— Что с Титом Суллой? — спросил он, снова прикладывая фляжку к губам легионера. В эту минуту умирающий римлянин был ему ближе родного брата.

— Когда Башня содрогнулась, мы услышали страшный вопль из покоев наместника, — пробормотал легионер. — Мы побежали туда… когда взламывали двери, слышали его крики… казалось, они исходили… из недр земли! Ворвались в комнату… она была пуста… только его окровавленный меч лежал там… в каменном полу зияла черная дыра. Тут… крепость задрожала… накренилась… крыша рухнула… я полз… град камней… трещины по стенам…

Римлянин содрогнулся в конвульсиях.

— Положи меня, друг, — шепнул он. — Умираю.

Он испустил дух еще до того, как Бран выполнил его просьбу. Пикт встал и машинально отряхнул руки. Тихо отступив в сторону, он вскочил на коня и поскакал во тьму. Завернутый в плащ Камень жег его руку, словно раскаленный уголь.

Приблизившись к Кругу Дагона, он заметил исходящее изнутри его странное свечение. Огромные камни выделялись на фоне неба, словно ребра скелета, в грудной клетке которого пылал колдовской огонь. Скакун ржал и становился на дыбы, когда Бран привязывал его к одному из менгиров.

Король, не выпуская из рук Камня, вошел в Круг и увидел стоявшую у алтаря Атлу. Ее гибкое тело колыхалось из стороны в сторону. Весь алтарь светился мертвенно-белым светом, и Бран догадался, что кто-то — наверное, Атла — натер его фосфором, добытым в каком-либо из болот.

Он подошел, развернул сверток и бросил проклятый фетиш на алтарь.

— Я выполнил то, что обещал, — буркнул он.

— Они тоже, — ответила Она. — Смотри! Они идут!

Бран оглянулся, инстинктивно положив ладонь на рукоятку меча. Конь, привязанный за пределами Круга, дико ржал и рвал поводья. Ночной ветер шумел среди трав, донося до короля отвратительное тихое шипение. Между менхирами проплыла угрюмая волна тени, хаотично колеблясь. Круг заполнился сверкающими глазами, которые держались, однако, в отдалении от фосфоресцирующего алтаря. Откуда-то из темноты донесся человеческий голос, невнятно бормочущий что-то бессвязное. Бран остолбенел, ужас стальными клещами сжал его сердце. Он напряг зрение, пытаясь разглядеть тела существ, толпившихся вокруг него, но увидел только вздымавшуюся волной тень, которая поднималась и опадала, колеблясь подобно жидкости.

— Пусть они дадут мне то, что обещали! — выкрикнул он, разозлившись.

— Так смотри же, король! — воскликнула Атла, и он явственно услышал в ее голосе издевку.

Тень заколебалась, затем всколыхнулась, и из темноты на четвереньках, словно животное, выбежал человек. Упав к ногам Брана, он ползал на животе, вился и дергался, выл, подняв голову, словно издыхающий пес. Потрясенный Бран смотрел, не в силах отвести глаза, на его белое, словно снег, лицо, что-то бормочущие, покрытые пеной губы — о боги, неужели это Тит Сулла, гордый комендант Эббракума, могучий наместник Британии?

Пикт обнажил меч.

— Я думал, что месть направит его в твою грудь, — сказал он тихо. — Но придется сделать это из милосердия. Вале Цезарь!

Блеснула сталь, голова Суллы покатилась по траве к подножию алтаря и замерла там неподвижно, уставившись в небо ничего не видящими глазами.

— Они ничего с ним не делали, — прервал тишину ненавистный голос Атлы. — Это то, что ему довелось увидеть и узнать, сломило его разум. Как и вся его раса, он понятия не имел о тайнах этой древней земли. Сегодня ночью его протащили по таким адским безднам, что там даже ты лишился бы ума.

— Счастливы римляне, что даже не догадываются о тайнах этой проклятой страны! — воскликнул Бран. — Они не знают ни озер, в которых таятся жуткие монстры, ни мерзких колдуний, ни тайных пещер, кишащих во мраке чудовищами!

— Кого же следует больше презирать — их, ставших такими, какими они есть, или людей, алчущих их помощи? — спросила Атла с презрительным смешком. — Отдай им их Черный Камень!

Разум Брана заволокла пелена отвращения.

— Да забирайте вы свой проклятый Камень! — крикнул он, поднял фетиш с алтаря и швырнул его в тень с такой силой, что чьи-то кости затрещали, приняв на себя удар. Часть тени отделилась от общей массы, и Бран всхлипнул от омерзения, когда на секунду увидел широкую, удивительно плоскую голову, извивающиеся вислые губы, ужасное скрюченное карликовое тельце, покрытое, как ему показалось, пятнами, и глаза — о, эти неподвижные змеиные глаза! О боги! Мифы подготовили его к тому, что он встретится с ужасом в людском обличии, но то, что он увидел, было ужасом из ночного кошмара.

— Возвращайтесь в преисподнюю и забирайте своего идола! — кричал он, вознося к небу стиснутые кулаки, а густая тень пятилась, стекая назад, словно воды какого-то нечистого потока. — Ваши предки были людьми, пусть странными и ущербными, но людьми! Вы же — будьте вы навеки прокляты! — вы действительно стали теми, о ком мой народ говорит с таким презрением! Проклятые черви, возвращайтесь в свои дыры и туннели! Ваше дыхание отравляет воздух, ваши тела оставляют на чистой земле след змеиной слизи, ибо сами вы превратились в змей! Прав был Гонар — нельзя использовать столь мерзкие средства, даже против Рима — нельзя!

Он выбежал из Круга, отрясая руки, словно человек, прикоснувшийся к змее. Отвязывая жеребца, он услышал за собой страшный смех Атлы, с которой, словно плащ ночью, спало все человеческое.

— Король пиктов! — кричала она. — Король глупцов! Ты и в самом деле боишься таких пустяков? Останься, и я покажу тебе настоящий ад! Ха! Ха! Ха! Беги, глупец, беги! Но в тебе уже есть червоточина — ты звал их, и они будут об этом помнить! И в час назначенный они придут к тебе снова!

Он выругался про себя и открытой ладонью ударил ее в лицо. Колдунья упала наземь, с ее малиновых губ струйкой текла кровь, но кошмарный смех звучал еще громче.

Бран вскочил в седло. Он думал о чистом вереске и холодных голубых холмах севера, где сможет обнажить свой меч в честном бою, окунуть свою больную душу в багровый водоворот войны и забыть об ужасе, притаившемся под западными болотами. Король рванул поводья и помчался сквозь ночь, словно призрак, гонимый демонами, но адский смех Атлы еще долго летел за ним во мраке.

Перевод: В. Карчевский

Короли ночи

I

Нож сверкнул и опустился. Крик оборвался, превратившись в предсмертный хрип. Тело, лежавшее на примитивном алтаре, конвульсивно содрогнулось и застыло. Неровное кремневое лезвие рассекло окровавленную грудь жертвы, а худые костлявые пальцы вырвали трепещущее сердце. Под седыми кустистыми бровями орудовавшего кремневым ножом человека мрачным огнем горели черные глаза.

У груды валунов, служившей алтарём Бога Тьмы, рядом со жрецом, совершившим только что жертвоприношение, стояли четверо мужчин. Один из них был человеком среднего роста, гибким, стройным, темноволосым, его голова была увенчана железной короной, украшенной единственным, но зато очень большим алым драгоценным камнем. Двое других мужчин походили на первого цветом лохматых волос, нависавших над косо обрисованными бровями, и смуглотой кожи, но были шире в плечах и массивнее. Лицо первого мужчины свидетельствовало о его остром уме и сильной воле, в лицах его спутников отражалась лишь тупая звериная сила. Четвертый из стоявших у алтаря существенно отличался от трех остальных. Он был выше их на голову, его волосы тоже были темными, но кожа — гораздо более светлой. Он с явным отвращением наблюдал за кровавым обрядом, давно уже не практиковавшимся в его краях.

Кормака передернуло. Друиды на его родном острове Эрин тоже отправляли жуткие и зловещие обряды, но эти последние не имели ничего общего с тем, что он увидел здесь. Эту мрачную сцену освещал небольшой факел. Среди теряющихся во тьме ветвей угрюмых деревьев-великанов, окружавших поляну, злобно завывал ветер.

Кормак чувствовал себя невероятно одиноким среди этих людей, принадлежащих к совершенно иной, чем он, человеческой расе. Вдобавок, ему только что пришлось смотреть, как из живого человеческого тела вырывают бьющееся еще сердце. Жрец, не сводивший глаз с кровавой добычи, лежавшей в его руках, также не вызывал в нем симпатии.

Кормак посмотрел на человека в короне. Неужели Бран Мак Морн, король пиктов, верит, что этот дряхлый мясник может предсказать грядущие события по истекающему кровью людскому сердцу? Его очень занимал этот вопрос, но получить ответ было не просто — черные немигающие глаза короля оставались абсолютно непроницаемыми. Но за ними определенно таилась такая глубина, которую даже Кормак, не говоря уже о ком-то ином, постичь был не в силах.

— Хорошие знаки! — воскликнул жрец, обращаясь скорее к двум вождям, чем к Брану. — Я вижу по трепещущему сердцу этого римлянина, что его соплеменников ждет поражение, а сыновей вереска — победа!

Вожди что-то пробурчали, и в их глазах загорелись огоньки.

— Идите и подготовьте ваши кланы к битве, — приказал король. Они удалились, тяжело ступая и раскачиваясь на ходу, как это свойственно людям сильным, но небольшим ростом.

Бран, не обращая больше внимания на жреца, продолжавшего изучать кровавые останки на алтаре, кивнул Кормаку. Галл поспешил за ним. Выбравшись из мрачной рощи на открытое пространство и увидев над собой усеянное звездами небо, он облегченно вздохнул.

Они стояли на высоком холме, у их ног сплошным ковром расстилались темные вересковые поля. Невдалеке, казалось — рукой подать, мерцали в ночи огоньки костров. Их было не слишком много, что, впрочем, еще ни о чем не говорило. Кланы и отдельные отряды воинов расположились на значительном удалении друг от друга; вглядевшись, можно было заметить огоньки поменьше, горевшие тут и там до самого горизонта. Самые дальние из них принадлежали кострам галлов — соплеменников Кормака, великолепных наездников и прекрасных бойцов. Галльские племена в последнее время начали приобретать все большее значение, оседая на западном побережье Каледонии и закладывая тем самым фундамент того, что позднее превратилось в королевство Дэльрайэди. Слева от лагеря галлов тоже мерцали слабые огни, столь же живописно разбросанные.

Горизонт на юге также светился огоньками, скорее даже искорками далеких костров.

— Костры легионов, — тихо сказал Бран. — Костры триумфаторов. Люди, которые их разожгли, железной рукой держат за горло все иные народы. Теперь и до нас дошел черед. Что ждет нас завтра?

— Если верить жрецу — победа, — ответил Кормак.

Бран нетерпеливо махнул рукой.

— Лунный свет в океане. Шум ветра в пихтовых кронах, — сказал он. — Не думаешь же ты, что я верю в эти бредни? И мне вовсе не доставляли удовольствия муки этого несчастного римлянина. Но надо же было чем-то поддержать боевой дух в моих людях. То, что ты видел, предназначалось Грону и Боцэху. Они сообщат воинам, что гадание было удачным.

— А Гонар?

Бран улыбнулся.

— Гонар слишком стар, чтобы верить хоть во что-либо. Уже за две сотни лет до моего рождения он был верховным жрецом Тьмы. По его словам, он прямой потомок того Гонара, который был жрецом еще при Бруле Пикинере — основателе моего рода. Никто не знает, сколько ему лет на самом деле. Иногда мне кажется, что он и есть тот самый, первый Гонар.

— Да, я кое-чему научился, — послышался насмешливый голос, и Кормак вздрогнул, когда рядом с ним выросла темная фигура старца. — Достаточно, во всяком случае, чтобы люди верили мне и доверяли. Мудрец должен уметь казаться глупцом, если хочет чего-либо добиться. Я знаю такие тайны, которые разрушили бы даже твой мозг, Бран, доверь я их тебе. А чтобы быть тем, чем я есть для простого народа, приходится опускаться до повседневной, привычной всем магии: танцевать, трясти трещотками из змеиной кожи, мараться человеческой кровью и копаться в куриных потрохах.

Кормак внимательнее вгляделся в старца. С его лица исчез отпечаток безумия, теперь он совершенно не похож был на того шарлатана, который бормотал над алтарем заклятия. Звездный свет как бы облагородил его, белая его борода стала почтенной бородой патриарха, он, казалось, даже стал выше ростом.

— Вот в ком ты, Бран, сомневаешься, — худая рука показала на четвертое кольцо огней.

— Да, — король угрюмо кивнул головой. — И ты, Кормак, знаешь это так хе хорошо, как и я. От них будет зависеть результат завтрашней битвы. С боевыми колесницами бриттов и твоей конницей в засаде мы были бы непобедимы. Но недаром говорят, что в сердце каждого викинга сидит злой дух. Ты помнишь, как мне удалось загнать эту стаю в ловушку. Они поклялись тогда, что будут драться с римлянами. Теперь же, когда их вождь, Рогнар, погиб, они требуют вождя своей же расы. Иначе, дескать, плюнут на все клятвы и перейдут на сторону врага. Без них мы погибнем — первоначальный план сражения изменить уже невозможно.

— Мужайся, Бран, — сказал Гонар. — Дотронься до алмаза на своей железной короне и, быть может, он тебе поможет.

— Ты говоришь со мной сейчас так же, как с моими темными людьми. Я не настолько глуп, чтобы танцевать под эту дудку. При чем здесь алмаз? Ну да, он красив и уже не раз приносил мне удачу. Но сейчас мне нужна покорность этих вот трех сотен головорезов, а не камни, сколь бы они драгоценны ни были. Только эти проклятые викинги способны выдержать лобовой удар римских когорт.

— И все же, Бран, — настаивал Гонар, — помни об алмазе!

— Алмаз! — воскликнул Бран нетерпеливо. — Да, он древнее этого мира. Он был стар уже тогда, когда Атлантиду и Лемурию поглотила морская пучина. Его подарил Брулу, моему далекому предку, сам Кулл-атлант, король Валузии. Это случилось тогда, когда мир был молод… Но чем это может помочь нам сейчас?

— Кто знает… — сказал маг, явно на что-то намекая. — Времени и пространства нет. Нет прошлого и никогда не будет будущего. Есть только настоящее. Все, что когда-либо произошло, происходит или произойдет, заключено в понятии «сейчас». Я погружался в день вчерашний, бродил в завтрашнем — оба они так же реальны, как и день сегодняшний. Позволь мне уснуть и поговорить с тем Гонаром. Быть может, он отыщет возможность нам помочь.

— О чем это он? — спросил Кормак и еле заметно пожал плечами.

Верховный жрец растворился во тьме.

— Он постоянно твердит, что тот, самый первый Гонар, приходит к нему во сне и они говорят друг с другом, — ответил Бран. — Он действительно способен на многое. Мне приходилось видеть, как он проделывал нечто такое, что никому из людей сделать не под силу. Не знаю. Я всего лишь король, человек в ржавой короне, который пытается вытащить племя дикарей из болота, в котором оно увязло. Пойдем посмотрим лучше на лагерь.

По дороге вниз Кормак размышлял над тем странным зигзагом судьбы, который повелел появиться среди пиктов такому человеку, как Бран Мак Морн, именно сейчас. Казалось, король живьем перенесся в настоящее из тех дремучих времен, когда такие, как он, владели всей Европой, еще до того, как империя пиктов пала под ударами галльских бронзовых мечей. Кормаку много рассказывали о том, как Бран из никому не известного сына вождя клана Волков стал королем всей Каледонии, объединив большинство пиктских кланов. Но власть его до сих пор оставалась чрезвычайно шаткой, и еще очень многое предстояло сделать для ее укрепления.

Предстоящая битва, первое открытое сражение объединенных пиктских кланов с римлянами, будет решающим для судьбы пиктского королевства.

Бран и его спутник подошли к кострам пиктов. Смуглые люди сидели или лежали рядом с ними, над огнем на вертелах жарилось мясо. Кормака приятно поразили порядок и покой, царившие в лагере: как-никак более тысячи воинов, а до его ушей долетали лишь негромкие звуки печального гортанного напева. Казалось, великая Тишина Каменного Века все еще жила в душах этих людей. Все небольшого роста, многие какие-то сгорбленные. «Гигантские карлики», — подумал Кормак. Бран Мак Морн среди них мог считать себя великаном. Только старики носили редкие бороды, но у всех длинные черные волосы спускались до глаз, придавая еще больше мрачности их угрюмым взглядам. Их тела покрывали волчьи шкуры, ноги оставались босыми. Вооружены они были короткими, сильно изогнутыми стальными мечами, тяжелыми черными луками и стрелами с наконечниками из кремня, стали и меди, а также каменными топорами-молотами. Для защиты у них припасены были лишь примитивные деревянные щиты, обтянутые кожей, да многие вплели кусочки металла в волосы, чтобы хоть так предохранить голову от удара мечом. Некоторые из них, видимо потомки древних родов, были, подобно Брану, сложены пропорционально, но и в их глазах тоже таилась первобытная жестокость.

«Сущие дикари, — думал Кормак, — хуже галлов, бриттов или германцев. Не ошибаются ли старые легенды, когда утверждают, что это они владели миром тогда, когда таинственные города высились там, где сегодня плещется море? Неужели это именно им посчастливилось пережить потоп, уничтоживший могучие империи и снова отбросивший их к варварству, из которого они когда-то уже выкарабкались.»

Неподалеку от лагеря соплеменников короля расположились смелые воины варварских племен, населявших земли, лежащие южнее римской Стены. Ладно скроенные, с голубыми блестящими глазами и лохматыми рыжими шевелюрами, в одеждах из грубого полотна и плохо выделанных оленьих шкур, они, как и пикты, не носили никаких доспехов. На левом плече у многих из них висели небольшие круглые деревянные щиты, обитые бронзой, у некоторых из-за правого плеча торчали луки, хотя бритты были, как правило, неважными лучниками. Эти вот луки да бронзовые мечи с закругленными концами и служили им личным оружием. Луки, впрочем, были короче пиктских и били на меньшее расстояние. Рядом с лагерем стояло, однако, оружие, прославившее имя бриттов, оно наводило ужас на всех — и на пиктов, и на римлян, и на северных захватчиков. В мерцающем свете костров поблескивали бронзовой обивкой боевые колесницы. С обеих боков каждой торчали, словно огромные косы, тяжелые кривые лезвия. Любое из них способно было одним могучим ударом рассечь пополам шестерых мужчин. Здесь же, невдалеке, под надзором чуткой стражи паслись спутанные ездовые кони — большие длинноногие жеребцы, довольно-таки резвые и очень выносливые.

— Ах, если бы их было побольше, — вздохнул Бран. — С тысячью колесниц и моими лучниками я сбросил бы легионы в море!

— Свободные бриттские племена вынуждены будут в конце концов покориться Риму, — заметил Кормак. — Я думал, что все они помогут тебе в этой войне.

Бран махнул рукой.

— Кельтское непостоянство. Они никак не могут отрешиться от давних межплеменных и межклановых споров и раздоров. Старики говорят, что и тогда, когда римляне появились здесь впервые, бритты не сумели объединиться, чтобы дать отпор Цезарю. Эти, которых ты тут видишь, пришли ко мне лишь после того, как из-за чего-то там повздорили со своим собственным вождем. Я не могу на них особенно рассчитывать…

Кормак кивнул головой.

— Понимаю. Цезарь завоевал Галлию только потому, что натравил одни наши племена на другие. В настроении моих людей тоже случаются приливы и отливы, как в море, но из всех кельтов наиболее непостоянны кимбры. Несколько веков назад мои галльские предки отвоевали Эрин у кимбрских данаанцев, хотя те значительно превышали их числом. Но их племена сражались с галлами поодиночке, а не как единый народ.

— Кимбрские бритты и сейчас точно так же ведут себя в борьбе с Римом, — сказал Бран. — Эти помогут нам завтра. Но что будет послезавтра, не знает никто. Да и чего мне ждать от чужих, если я не уверен даже в своих людях. Ведь тысячи пиктов скрываются сейчас в глубине страны. Выжидают, держатся в стороне. Я король только по титулу. О боги, дайте мне победу завтра, и все они толпами сбегутся под мои знамена. Но если я проиграю, они разлетятся, как воробьи под порывом ледяного ветра…

В галльском лагере вождей встретили нестройным хором приветствий. Галлов было около пяти сотен — все высокие и стройные, в основном черноволосые и кареглазые. Они держались так, как держатся обычно люди, живущие войной и для войны. Их не связывала излишне суровая дисциплина, но повсюду чувствовалась атмосфера хорошо организованного военного отряда. Порядка у них было, несомненно, больше, чем у их кимбрских сородичей. Предки галлов в свое время совершенствовались в воинском искусстве в скифских степях и при дворах египетских фараонов, где служили наемниками. Многое из своего опыта они перенесли в Ирландию. Искусные в металлургии, они сражались не тяжелыми, неудобными в рукопашной схватке бронзовыми мечами, но высококачественным оружием из отличной стали. Одеждой им служили шерстяные короткие кильты, ступни ног защищали крепкие кожаные сандалии. На каждом из них сверкала кольчуга — легкая, не сковывающая движений, на голове — шлем без забрала. Иных доспехов на галлах не было, ибо их ношение противоречило их понятиям о мужской чести. Подобно галлам и бриттам, сражавшимся когда-то с Цезарем, они презирали римлян за то, что те шли в бой в тяжелых панцирях. Спустя много веков ирландские кланы точно так же будут презирать закованных в железо нормандских рыцарей.

Воины Кормака привыкли воевать в конном строю. Они не знали и не особенно уважали искусство стрельбы из лука. Их щиты были тоже круглыми, обитыми металлом. Личное оружие состояло из кинжала, длинного прямого меча и легкого топора. Их кони, надежно спутанные, паслись поодаль возле костров. Ширококостные, они, быть может, уступали в силе коням бриттов, но зато намного превосходили их в резвости.

Бран остался доволен осмотром лагеря:

— Да, эти люди — остроклювые птицы войны! Ты посмотри, как они точат свои топоры и перебрасываются шуточками о завтрашнем сражении. Хотел бы я, чтобы эти проклятые пираты в следующем лагере были так же дисциплинированны, как твои люди! Я тогда со спокойной душой вышел бы завтра навстречу легионам.

Они подошли к кострам викингов. Три сотни воинов сидели у огня, играли в кости, точили мечи и беспрерывно хлестали пиво, принесенное пиктскими союзниками, которые гнали его из вереска в огромных количествах.

Викинги посматривали на Брана и Кормака без особой симпатии. Разница между ними и пиктами или кельтами сразу бросалась в глаза. На их обветренных и просоленных лицах совсем по-иному горели холодным светом глаза. Жестокость и неистовость, отражавшиеся в них, рождены были скорее мрачной решимостью и непоколебимым упорством в достижении поставленной цели, чем свойственной кельтам вспыльчивостью. Атака бриттов всегда была бурной и страшной, но им не хватало настойчивости и выносливости викингов. Бритты, не добившись победы немедленно, быстро охладевали и отступали или начинали свару между собой. Иное — эти моряки, в них глубоко внутри коренилось то упрямство, которое вообще свойственно жителям ледяного Севера, и ничто в мире не могло помешать им выполнить то, на что они однажды решились.

Что до внешности, то они были гигантами, могучими, массивными, но вместе с тем стройными. Кельтских предрассудков относительно доспехов они не разделяли — все без исключения носили тяжелые панцири из прокаленной на огне кожи с нашитыми сверху железными пластинами. Панцири спускались им чуть ли не до колен, ноги прикрывали выполненные из того же материала поножи, на головах ладно сидели крепкие рогатые шлемы. Дополнительную защиту обеспечивали большие овальные щиты из твердого дерева, обтянутые кожей и обитые бронзой. Вооружены они были длинными копьями со стальными наконечниками, тяжелыми стальными же топорами и кинжалами. У некоторых висели на поясе длинные мечи с широкими лезвиями.

Кормаку было не по себе под колючими взглядами магнетических глаз этих рыжеволосых великанов. Целые века враждовали они с его народом, и он помнил об этом даже теперь, когда им выпало сражаться на одной стороне. Но будут ли они сражаться?

Один из викингов, самый высокий и угрюмый, шагнул им навстречу. Дрожащий огонь костра бросал на его покрытое шрамами хищное лицо багровые отблески. В плаще из волчьих шкур, наброшенном на широкие плечи, в шлеме с огромными рогами, среди колышущихся грозно теней, он казался призраком, возродившимся из мрака варварства, готового поглотить весь мир.

— Ну что, Вулфер? — спросил пиктский король. — Ты пил мед со своими людьми? Вы обсудили то, что следовало обсудить? Что же вы решили?

Глаза викинга сверкнули во тьме.

— Дай нам короля нашей же крови, и мы пойдем за ним в бой. Если ты хочешь, чтобы мы для тебя сражались, дай нам короля.

Бран вскинул руки к небу.

— Ты еще потребуй, чтобы я стащил звезды с неба и нацепил их на ваши шлемы! Это ведь твои люди, разве они не пойдут за тобой, если ты их возглавишь?

— Но не на римские легионы, — ответил Вулфер хмуро. — Нас сюда привел король, и лишь король может вести нас на римлян. А Рогнар мертв.

— Но я ведь тоже король, — молвил Бран. — Вы будете сражаться, если ваш отряд возглавлю я?

— Нам нужен король нашей же крови, — сказал Вулфер. — Мы лучшие из воинов Севера. Лишь за нашего короля мы можем драться, и только наш король может вести нас на римские легионы.

Кормак почувствовал скрытую угрозу в словах, упорно повторяемых викингом.

— Вот король с острова Эрин, — сказал Бран. — Может ли он, пришедший с Запада, возглавить вас?

— Мы не позволим кельту командовать нами, откуда бы он ни пришел, с Запада или Востока, — зарычал викинг, остальные одобрительно зашумели. — Хватит того, что нам придется драться на одной стороне.

Горячая кровь ударила в лицо Кормаку, он протиснулся вперед и стал рядом с Браном, положив руку на рукоять меча.

— Что ты хочешь сказать этим, пират?

Прежде чем Вулфер успел ответить, вмешался Бран:

— Хватит! Вы что, хотите проиграть сражение еще до того, как оно начнется? А как же ваша присяга?

— Мы присягали Рогнару, но теперь, когда он погиб от римской стрелы, мы свободны от присяги. Мы пойдем в бой с римскими легионами лишь за нашим королем!

— А в бой с нами эти люди пойдут за тобой? — спросил вдруг Бран.

— Почему бы и нет, — викинг бросил наглый взгляд на пикта. — Дай нам короля нашей крови или мы завтра присоединимся к римлянам.

Бран выругался. Его охватила бешеная ярость, которая, казалось, вознесла его над викингами.

— Негодяи! Изменники! Вы же были в моих руках! Что ж, доставайте мечи, если осмелитесь! Кормак! Оставь свой меч в покое! Эти волки не посмеют укусить короля! Вулфер, ты забыл, что я уже пощадил вас однажды. Вы свалились на наше побережье словно гром с ясного неба, дым пожарищ толстым ковром висел над Каледонией. Я загнал вас в ловушку, когда на руках ваших еще не остыла кровь моих людей, когда вы грабили и жгли пиктские деревни на вересковых полях. Это я уничтожил ваши ладьи, а вас, погнавшихся за мной, завел в засаду. Мои лучники, их было втрое больше, чем вас, уложили бы всех твоих людей, они прямо горели местью, но я пощадил вас, и вы поклялись, что будете сражаться с моими врагами.

— Так что же, пикты схлестнулись с Римом, а нам подыхать? — выкрикнул какой-то бородатый пират.

— Ваши жизни принадлежат мне, — ответил Бран. — Вы грабили нас и убивали, и я не собираюсь отпускать вас целыми и невредимыми на этот самый ваш Север. Вы поклялись, что сразитесь в одной-единственной битве с Римом под моими знаменами. Тем, кто после нее останется в живых, я помогу построить ладьи, и пусть тогда плывут куда захотят, с немалой долей военной добычи вдобавок. Рогнар держал слово, но он погиб в стычке с римской разведкой. И вот теперь ты, Вулфер, затеваешь бунт и пытаешься нарушить клятву, данную вами на мече.

— Мы никакой клятвы не нарушаем, — пробурчал викинг, и король понял, что сломить это тупое упрямство будет куда как не просто. — Дай нам короля, но не из бриттов, пиктов или галлов, и мы умрем для тебя. Но если ты нам его не дашь, завтра мы будем драться на стороне могущественнейшего из владык мира — римского цезаря!

Кормаку показалось на секунду, что король пиктов не сдержится и обнажит меч. Ярость, пылавшая в черных глазах Брана, заставила Вулфера отступить на шаг и положить руку на рукоять меча.

— Глупец! — процедил Мак Морн сквозь зубы дрожащим от гнева голосом. — Я сотру вас в порошок еще до того, как римляне приблизятся настолько, чтобы услышать ваши предсмертные хрипы. Выбирайте: или вы завтра будете сражаться за меня или сегодня ляжете под черной тучей пиктских стрел и вас захлестнет волна боевых колесниц!

Услышав о боевых колесницах, единственном оружии, ломавшем знаменитую северную стену из сомкнутых щитов, Вулфер изменился в лице, но по-прежнему стоял на своем.

— Умрем, но не отступим, — сказал он упрямо. — Дай нам короля.

Викинги поддержали его слова коротким гортанным рыком и стуком мечей по щитам. Глаза Брана пылали ненавистью, он хотел что-то сказать, но тут в освещенный пламенем костров круг бесшумно скользнула белая фигура старца.

— Слова, пустые слова… — промолвил Гонар невозмутимо. — Остановись, о король. Итак, Вулфер, если найдется король, достойный вас, ты и твои товарищи будете сражаться под пиктскими знаменами?

— Мы поклялись.

— Тогда успокойтесь, — сказал маг, — утром, еще до начала сражения вы увидите короля. Он не будет ни пиктом, ни галлом, ни бриттом. Сам римский цезарь в сравнении с ним не более, чем деревенский староста.

Все застыли в замешательстве, а Гонар взял под руки Кормака и Брана.

— Идем. А вы, викинги, помните о присяге и моем обещании, я никогда еще не нарушал данного мною слова. Теперь ложитесь спать и даже не пытайтесь тайком прокрасться в римский лагерь. Пиктские стрелы пощадят вас, быть может, но от моих заклятий вам не уйти. И, кстати, не мне вам рассказывать, как недоверчивы бывают римляне.

Трое мужчин молча шли по волнообразно колыхавшемуся вереску, и тихий ветер нашептывал им на ухо какие-то свои жуткие секреты.

— Много веков назад, — произнес Гонар, — когда мир был еще молод, там, где сейчас бушует океан, лежал огромный материк. Обитавшие на нем народы объединены были в королевства, из которых величайшим была Валузия — Мир Очарования. Рим — деревня по сравнению с самым невзрачным из ее городов. Могущественнейшим из валузианских королей был Кулл, пришедший туда из Атлантиды и отобравший трон и корону у местной, клонившейся к упадку династии. Пикты в те далекие времена жили на островах и были союзниками Валузии. Знаменитейшим из них был Брул Пикинер, основатель рода Мак Морнов.

После страшной битвы в Стране Теней Кулл подарил Брулу алмаз, который ты, король, носишь теперь на своей короне. Многие века этот камень переходил из рук в руки, став талисманом рода Мак Морнов, символом утраченного величия. Ибо, когда однажды море всколыхнулось и поглотило Валузию, Атлантиду и Лемурию, только пиктам удалось выжить, хотя спаслись тогда от разбушевавшейся стихии очень и очень немногие из них. Им предстояло заново идти долгим и трудным путем развития. Они многое по дороге утратили, но приобрели также немало. Разучившись работать с металлом, они достигли совершенства в обработке камня, особенно кремня. Этот народ заселил новые земли, которые мы сейчас называем Европой, появившиеся из океанских пучин после потопа. Но тут с севера потянулись на юг новые племена и народы. Раньше они жили среди льдов у самого полюса, понятия не имели об утраченном величии Семи Империй и почти ничего не знали о потопе, изменившем лицо мира. Они шли друг за другом: арии, кельты, германцы, появляясь из некой колыбели рас на севере и спускаясь к югу. Так развитие пиктов снова оказалось заторможенным и их вновь отбросили к варварству. И вот сейчас мы, их потомки, стоим на краю пропасти, припертые к Стене, и теперь уже речь идет о том, быть нам или не быть. Здесь, в Каледонии, последняя наша ставка, здесь все, что осталось от нашего некогда могучего народа. Правда, мы тоже сильно изменились…

— Все это так… — нетерпеливо бросил король. — Но какое это имеет отношение к…

— Кулл, король Валузии, — невозмутимо продолжал маг, — был когда-то таким же варваром, как ты сейчас. Он твердой рукой правил в своей огромной империи. Со дня его смерти прошло сто тысяч лет, давно уже умер Гонар, друг твоего предка Брула. Но не прошло и часа с тех пор, как я говорил с ним.

— Ты говорил с его духом?

— Или он с моим? Это я уходил в прошлое на сто тысяч лет или, быть может, он приходил ко мне оттуда… Думаю, что это все же не я говорил с покойником, это он беседовал с человеком, еще не родившимся. Так или иначе, я говорил с Гонаром, и мы оба были живыми. Мы встретились там, где понятия времени и пространства теряют смысл. Он многое мне рассказал.

Близился рассвет, и все вокруг начало постепенно набирать краски. По вересковым полям бежали вдаль волны — казалось, вереск кланялся восходящему солнцу.

— Алмаз в твоей короне способен притягивать к себе сквозь столетия, — сказал Гонар. — Поднимается солнце. И с ним появится кое-кто еще.

Кормак и король вздрогнули. Из-за холмов на востоке показался краешек багрового диска. В его огненном ореоле возникла вдруг словно из ничего фигура мужчины. Огромный ростом, он был подобен богам давно ушедшего прошлого. В пробуждающемся от сна лагере послышались изумленные возгласы, там тоже заметили незнакомца.

— Кто это? — с трудом выдавил король.

— Пойдем встретим его, Бран, — ответил спокойно маг. — Это король, которого послал Гонар, чтобы спасти народ Брула.

II

В лагере пиктов воцарилось молчание, когда Бран, Кормак и Гонар направились к неизвестному. Тот приближался к ним мерным быстрым шагом. Подойдя на расстояние нескольких шагов, они увидели, что это человек действительно высокого роста, хоть и не такой громадный, каким он показался им вначале. Кормак даже принял было его за викинга, но сразу же уяснил свою ошибку. Еще никогда до сих пор ему не приходилось видеть воина, подобного незнакомцу. Фигурой он, и правда, напоминал викинга, но черты его лица были совершенно иными. Его ровно подстриженные волосы падали на шею львиной гривой и были столь же черными, как и волосы Брана. На гладко выбритом лице с энергично очерченным подбородком блестели серые, как сталь, и холодные, как лед, глаза. Высокий лоб свидетельствовал о могучем уме, квадратная челюсть и тонкая линия губ указывали на силу и отвагу, властность и величественность читались в каждом его движении.

На его ногах были тонкой работы сандалии, тело покрывала сплетенная из стальной проволоки кольчуга, спускавшаяся чуть ли не до колен, бедра охватывал широкий пояс с золотой пряжкой, на котором висел длинный прямой меч в крепких кожаных ножнах. Голову украшал золотой обруч.

Незнакомец остановился перед молча поджидавшей его группой людей, и по лицу его скользнула тень удивления или, скорее даже, веселого недоумения. Когда его взгляд упал на Брана, он шагнул вперед и произнес:

— Приветствую тебя, Брул. Гонар не говорил мне, что ты появишься в моем сне!

Язык, на котором говорил незнакомец, был, несомненно, пиктским, но слова звучали очень странно и архаично, и Кормак понимал его с трудом.

Он скосил взгляд на Брана. Кормаку впервые довелось видеть короля пиктов настолько выбитым из колеи — тот ошарашенно смотрел на незнакомца, не в силах вымолвить ни единого слова. Чужак продолжал:

— К тому же с короной на голове и с алмазом, моим подарком, вставленным в нее. Ведь еще вчера ночью ты носил его в перстне на пальце.

— Вчера ночью? — выдохнул Бран.

— Вчера ночью или сто тысяч лет назад, это одно и то же, — пробормотал Гонар, явно наслаждаясь возникшей ситуацией.

— Но я не Брул, — ответил король. — Ты сумасшедший, если принимаешь меня за человека, который умер много сотен лет назад. Он был моим предком, основателем нашего рода.

Незнакомец вдруг рассмеялся.

— Ну что ж, теперь я точно знаю, что все это мне всего лишь снится! Будет что рассказать Брулу, когда проснусь утром. Надо же, встретить человека, который заявляет, что он его потомок, когда у Пикинера и семьи-то еще нет. Да, теперь я вижу, что ты не Брул, — он шире в плечах, хотя глаза, рост, осанка те же. Но у тебя его алмаз. Впрочем, не буду с тобой спорить, во сне что угодно может приключиться. Мне показалось вдруг, что я каким-то образом перенесся в некую иную страну. Открываю глаза — и в самом деле все вокруг незнакомо. Это самый странный из снов, когда-либо мне снившихся. Так кто же вы такие?

— Я Бран Мак Морн, король каледонских пиктов. Этот старец — Гонар, мудрый маг из рода Гонаров. Этого воина зовут Кормак, он король острова Эрин.

Незнакомец тряхнул своей львиной гривой.

— Твои слова звучат непонятно. И Гонар совсем не похож на того Гонара, которого я знаю, хотя тот так же стар, как и этот. А что это за страна?

— Каледония, галлы зовут ее также Альбой.

— А что это за люди? Коренастые, словно обезьяны, таращатся на нас так, что глаза из орбит вылазят…

— Это и есть пикты, мои подданные.

— Как странно корежит людей в снах, — пробормотал король. — А эти, лохматые, что толпятся у колесниц, кто они?

— Бритты из племени кимбров, тех, что живут южнее Стены.

— Какой стены?

— Стены, построенной Римом, чтобы преградить варварским племенам путь в Британию.

— Британию? — в его голосе прозвучало любопытство. — Никогда не слышал о такой стране. А что такое Рим?

— Как?! — воскликнул Бран. — Ты никогда не слышал о Риме, империи, властвующей над миром?

— Ни одна из империй не властвует над миром, — произнес надменно незнакомец. — Самым могущественным из королевств правлю я.

— Так кто же ты такой?

— Я Кулл, атлант по рождению, король Валузии.

Кормак почувствовал вдруг мурашки, побежавшие по спине. Холодные серые глаза незнакомца смотрели по-прежнему твердо, но то, что он сказал, было невероятно, невозможно и вызывало ужас.

— Валузии?! — воскликнул Бран. — О чем ты говоришь, ведь над остроконечными башнями Валузии уже многие века бушует океан!

Кулл, услышав эти слова, рассмеялся в лицо пиктскому королю.

— Сущий кошмар! Правда Гонар, когда усыплял меня в тайной комнате дворца, предупреждал, что приснятся разные странные вещи. Но я и подумать не мог, что увижу такое. Вдобавок, я ведь все время знаю, что это сон!

Гонар вмешался прежде, чем Бран успел что-либо ответить.

— Не спрашивай богов об их планах, — произнес тихо маг. — Ты король и стал им потому, что в свое время примечал и использовал самые разные благоприятные обстоятельства. Этого человека послали боги, чтобы он помог нам. Разреши, я поговорю с ним.

Бран кивнул головой. Теперь уже вся армия не сводила с них глаз, пытаясь понять, что там происходит. Те, что стояли вблизи, навострили уши, когда Гонар произнес:

— О Великий Король, ты видишь сон, но разве не сон вся жизнь человеческая? Уверен ли ты в том, что вся твоя жизнь до этого не была сном, ведь, быть может, ты проснулся только сейчас? У нас — тех, кто тебе снится, назовем это так, свои войны и своя жизнь. Как раз сейчас на нас надвигается с юга грозная армия, чтобы стереть с лица Земли народ Брула. Ты поможешь нам?

Кулл широко улыбнулся и с явным облегчением ответил:

— Охотно! Мне не раз уже доводилось сражаться во сне. Я убивал, меня убивали, и я всегда, проснувшись, удивлялся этому. Смотрите, я щиплю руку, она чувствует боль, но я ведь все равно сплю. Случалось и так, что во сне меня тяжело ранили, и я всегда чувствовал боль. Да, о люди, приснившиеся мне, я буду сражаться за вас в этой зачарованной стране. Где же противник?

— Ты насладишься упоением битвы больше, если забудешь, что это всего лишь сон, — добавил маг не без умысла. — Считай, что ты и в самом деле перенесся в далекое будущее благодаря алмазу, подаренному тобой Брулу. Он обладает волшебными свойствами и теперь, как видишь, сверкает в королевской короне. Ты появился здесь в тот момент, когда речь идет о жизни и смерти для народа Брула, воюющего с более сильным врагом.

Мгновение человек, называвший себя королем Валузии, казался застигнутым врасплох. В его глазах мелькнула тень сомнения, даже страха, быть может, но он тут же громко рассмеялся.

— Хорошо! Веди меня, маг!

Бран уже пришел в себя настолько, чтобы трезво оценить ситуацию. Если даже в глубине души он сомневался в том, что все это нечто большее, чем некое хитрое мошенничество Гонара, он, тем не менее, предпочел принять все за чистую монету.

— Скажи, король, ты видишь воинов, стоящих там, опершись на рукояти топоров?

— Этих вот высоких, бородатых и рыжеволосых?

— Да. Победим мы или костьми здесь ляжем, зависит от того, будут они драться на нашей стороне или нет. Они клянутся, что уйдут к врагу, если мы не дадим им вождя, который поведет их в бой. Их король погиб, новый их вождь тоже должен быть королем. Таково их условие. Ты поведешь их?

Глаза Кулла загорелись одобрительно.

— Они похожи на Алых Убийц, моих гвардейцев. Я поведу их.

— Тогда идем.

Держась вместе тесной группой, они спустились с холма в толпу перешептывавшихся в тревоге воинов.

Викинги стояли в стороне молча, плечом к плечу, изучающе глядя на Кулла. Тот ответил им таким же дерзким холодным взглядом, оценивая их выправку и вооружение.

— Вулфер! — сказал Бран. — Вот вам король! Теперь я требую, чтобы вы выполнили наш уговор.

— Пусть он сам говорит с нами! — сурово сказал викинг.

— Он не знает вашего языка, — возразил Бран, знавший, что викинги понятия не имеют о легендах его племени, — но он великий король…

— Который пришел к нам из прошлого, — спокойно вмешался маг. —Когда-то он был могущественнейшим из королей в подлунном мире.

— Мертвец! — викинги беспокойно зашевелились. Остальные воины придвинулись еще ближе, стараясь не упустить ни единого слова из разговора. Вулфер вскипел от гнева.

— Как призрак может командовать живыми людьми? Вы сами говорите, что этот человек давно умер! Мы не пойдем за трупом!

— Ты предатель и клятвопреступник, Вулфер, — произнес Бран, едва сдерживаясь. — Ты поставил нам условие, считая его невыполнимым. Ты рвешься в бой, но под римскими орлами. Мы нашли вам короля. И он не пикт, не галл и не бритт. Ты нарушишь данное тобой вчера слово?

— Будем драться! — заревел загнанный в тупик викинг и взмахнул над головой топором. — Если ваш мертвец победит меня, мои люди пойдут с вами. Если нет, вы отпустите нас к римлянам.

— Хорошо, пусть будет так, — сказал маг. — Вы согласны с этим, северные волки?

Одобрительный вой и лязг оружия послужили достаточно ясным ответом на вопрос. Бран повернулся к Куллу, который стоял молча, не понимая ни слова из разговора, но, несомненно, о многом догадываясь. Его холодные глаза заметно посветлели, и Кормак подумал, что им, наверное, доводилось уже видеть немало подобных сцен.

— Этот воин говорит, что тебе придется сразиться с ним за право быть вождем, — сказал Бран. Кулл, глаза которого загорелись предчувствием кровавой схватки, кивнул головой:

— Я понял. Дайте нам место.

— Щит и шлем! — крикнул Брул стоявшим поодаль, но Кулл тряхнул головой в ответ.

— Ничего не надо! — крикнул он. — Раздвиньтесь только и дайте нам место, чтобы было где развернуться.

Воины потеснились, образовав кольцо вокруг противников, уже осторожно приближавшихся друг к другу. Кулл вытащил из ножен меч. Лезвие, блестевшее в его руках, было выковано, несомненно, мастером своего дела. Вулфер, покрытый шрамами, оставшимися от подобных стычек и передряг, отбросил назад плащ из волчьих шкур и медленно направился к королю.

И вдруг, когда противников все еще разделяли несколько футов, Кулл прыгнул вперед. Его атака была настолько стремительной, что у зрителей перехватило дыхание, хотя они немало перевидали на своем веку и удивить их чем-либо было трудно. Подобно тигру, настигающему добычу, Кулл обрушился на врага и ударил его мечом, тот едва успел заслониться щитом. Посыпались искры, топор Вулфера метнулся навстречу, но Кулл уже стоял рядом с викингом и сталь лишь просвистела зловеще над его головой. Атлант ткнул мечом снизу и отскочил, словно дикий кот. Его движения были настолько быстрыми, что глаз не успевал их улавливать, но все заметили, что край щита Вулфера выщерблен, а в его панцире появился глубокий разрез.

Кормак, дрожавший от волнения, пытался понять, каким образом меч атланта пронзил чешуйчатый панцирь викинга. От такого удара по щиту он должен был разлететься на куски, но на нем даже зазубрины не было. Да, подумал он, это лезвие выковано великими мастерами.

Противники снова устремились в атаку. Их оружие встретилось, блеснув в воздухе подобно молниям. Щит свалился с плеча Вулфера, рассеченный пополам. Кулл пошатнулся, когда топор викинга со всего размаха пал на его голову, едва прикрытую золотой диадемой. Этот удар должен был разрубить золото, как масло, и расколоть череп атланта пополам, но топор отскочил и на его острие появилась большая щербина. В то же мгновение на викинга посыпался град тяжелых ударов. Тот пытался парировать их топором, используя все свои силы и опыт, но всем было понятно, что это способно лишь на несколько минут отсрочить его гибель. Неумолимый меч по кускам срезал с него панцирь, со шлема викинга слетел один из рогов, секундой позднее отлетело в сторону лезвие его топора. Меч Кулла, разрубив рукоять топора, рассек шлем викинга и углубился в его череп. Вулфер упал на колени, и по его лицу потекла тонкая струйка крови. Кулл сдержал очередной свой удар, бросил меч Кормаку и подскочил к ошеломленному противнику. Его глаза горели жестокой радостью, он кричал что-то на своем языке. Зарычав по-волчьи, Вулфер собрал все свои силы и вскочил на ноги, в его руке сверкнул кинжал.

Два тела сшиблись, и наблюдавшие за поединком воины закричали так громко, что все вокруг содрогнулось. Рука Кулла проскочила мимо запястья викинга, но его кольчуга приняла удар на себя. Кинжал сломался, Вулфер отбросил бесполезную рукоять и обхватил атланта руками, стиснув его медвежьей хваткой, несомненно, размозжившей бы любого другого на его месте. Но Кулл лишь оскалил зубы в жуткой тигриной ухмылке и ответил тем же. Минуту они топтались на месте, затем викинг начал постепенно клониться назад. Затаившим дыхание зрителям показалось даже, что они слышат треск ломающегося позвоночника. Завизжав от нестерпимой боли, викинг взметнул руки к лицу врага, пытаясь выдавить ему глаза. Одновременно с этим он наклонил голову набок и вонзил свои волчьи зубы в руку атланта. Вокруг ахнули, когда из раны потекла кровь.

— Кровь! Течет кровь! Он не призрак, он смертный!

Разозленный Кулл отбросил викинга и правой рукой нанес ему сокрушительный удар по голове чуть пониже уха. Вулфер отлетел на двадцать футов и упал на спину. Дико взвыв от ярости, он снова поднялся на ноги и метнул в Кулла прихваченный с земли камень. Лишь нечеловечески быстрая реакция спасла атланта, но острый край камня рассек ему щеку, разозлив еще больше. Зарычав по-львиному, он схватил противника, взметнул над головой и ударил оземь мертвое уже тело с переломанными костями.

Мгновение в долине господствовала тишина. Первыми взорвались галлы, им вторили бритты и пикты. Жуткий вой и грохот мечей, ударяющих по щитам, слышали, вероятно, даже марширующие далеко на юге легионеры.

— Люди Серого Севера! — крикнул Бран. — Теперь вы сдержите свою клятву?

Чего иного, столь же полно отвечающего их дикой натуре, могли желать викинги. Ответ без слов читался в их глазах. Примитивные, суеверные, с молоком матери впитавшие легенды о воинственных богах и героях, они не имели теперь ни малейших сомнений в том, что черноволосый воин, победивший могучего Вулфера, послан им их суровыми богами.

— Да! Вождя, подобного ему, мы не видели! Кем бы он ни был — мертвецом, призраком или злым духом, мы пойдем за ним куда угодно! Хоть в Рим, хоть в Валхаллу!

Кулл не понимал слов, но прекрасно разбирался в их значении. Поблагодарив Кормака, он взял у него свой меч, повернулся лицом к викингам и молча поднял его обеими руками вверх.

— Пойдем, — сказал Бран, дотрагиваясь до его плеча. — Римская армия уже на марше, а нам еще многое предстоит сделать. Времени едва хватит на то, чтобы расставить людей до появления врага. Давай-ка поднимемся на вершину того вот холма, — показал он рукой.

Сверху хорошо просматривалась вся долина. Длиной примерно в милю, она располагалась ровной полосой с севера на юг, переходя в узкое ущелье и расширяясь дальше в плоскую равнину.

— Враг пойдет туда, вверх по долине, — пояснил пикт. — У них тяжелые повозки с провиантом и припасами, местность вокруг холмистая, нигде в ином месте проехать они не смогут. Здесь мы и устроим засаду.

— Я думал, что твои люди давно уже укрылись и ждут, — удивился Кулл. — А как быть с разведчиками, враг наверняка их вышлет?

— Мои подданные — дикари и не способны долго сидеть в засаде, — в голосе Брана прозвучала нотка горечи. — Я не мог их расставить, пока не закончил с викингами. Ставка в этой игре — судьба народа пиктов. Они называют меня своим королем, но это пока не более чем пустой звук. Среди холмов окрест прячется немало пиктских кланов, отказавшихся сражаться под моими знаменами. В той тысяче лучников, что я привел с собой, лишь чуть больше половины моих соплеменников. Римлян что-то около восемнадцати сотен. Это еще не вторжение, но грядущая битва будет решающей, и от нее будет зависеть успех планов расширения Империи. Они собираются поставить крепость немного дальше на севере. Если это им удастся, они заложат новые форты, набрасывая стальную петлю на горло свободному народу. Если же это сражение выиграю я, победа будет за нами. Колеблющиеся кланы присоединятся к нам, и в следующий раз мне будет чем встретить захватчика. Если я разобью эту армию, то уничтожу и все последующие, сколь бы сильны они ни были. Если я проиграю, пикты разбегутся и их сметут на крайний север. Оттуда отступать будет уже некуда, им придется драться, но сражаться с безжалостным врагом они будут уже не как единый народ, а разрозненными племенами и кланами. Ты понимаешь, что тогда ждет народ пиктов. Так вот, у меня здесь тысяча лучников, пять сотен всадников, пять десятков боевых колесниц с полутора сотнями воинов и теперь — благодаря тебе — три сотни тяжеловооруженных северных пиратов. Как бы ты распорядился этими силами?

— Ну что ж… — задумался Кулл. — Я завалил бы камнями северный выход из долины… Хотя нет, это слишком уж похоже на ловушку. Лучше поставить там отряд отчаянных, готовых на все головорезов вроде тех, что ты отдал под мою команду. Три сотни смогли бы удерживать ущелье какое-то время, сражаясь с намного превосходящими силами противника. Пока неприятель будет увязать глубже и глубже в сече, лучники со склонов изрядно проредят его боевые порядки. И вот тут-то, имея конницу, укрытую за одним из горных хребтов, а колесницы — за вторым, противоположным ему, я атаковал бы с двух сторон одновременно и стер бы врага в порошок.

Глаза Брана сияли.

— Именно таков, король Валузии, и мой план.

— А разведчики?

— Мои воины, как пантеры: они могут спрятаться чуть ли не на самой тропе, по которой пойдут римляне. Те, что войдут в долину, увидят лишь то, что мы захотим им показать. Те, которые перевалят хребет, назад уже не вернутся. Стрела тиха и быстра… Все будет зависеть от тех, кто станет в ущелье. Это должны быть воины, способные сражаться в пешем строю и удерживать напор тяжеловооруженных легионеров достаточно долго, чтобы капкан захлопнулся. Кроме викингов поставить там мне некого — мои полуголые пикты с короткими мечами не продержатся и нескольких минут. Кельты тоже вооружены слабовато, они привыкли воевать в конном строю, да и нужны мне в ином месте. Именно поэтому я так отчаянно цеплялся за викингов. И вот теперь, зная все это, станешь ли ты с ними в ущелье? Сможешь ли удерживать римлян до тех пор, пока не настанет наш час? Помни, большинство из вас погибнет.

Кулл лишь улыбнулся.

— Мне уже не раз приходилось рисковать жизнью. Хотя Ту, мой главный советник, сказал бы, что моя жизнь принадлежит Валузии и я не имею на это права…

Его голос дрогнул, уголки губ скривились.

— Клянусь Валком! — воскликнул он, неуверенно рассмеявшись, — я чуть было не забыл, что это всего лишь сон! Все вокруг кажется таким реальным! Но ведь это сон, так что со мной станется, даже если я погибну? Проснусь и все, так уже не раз случалось. Так веди же меня, король Каледонии!

Кормак, направляясь к своим людям, лихорадочно пытался разобраться в том, что видел и слышал. Конечно, все это сплошная мистификация, но все-таки… Справа и слева от него слышались громкие голоса воинов, которые готовились занять отведенные им позиции. Этот черноволосый король — наверное, сам Нейд, кельтский бог войны. Или все же действительно некий древний король, перенесенный Гонаром из прошлого? Или легендарный воитель, прилетевший прямо из Валхаллы? Но тогда он не человек, а дух, призрак! Но ведь из его ран текла кровь! Правда, раны богов тоже кровоточат, хотя это для них не смертельно.

О том же спорили воины.

В конце концов, подумал Кормак, даже если это сплошной обман, он поддержит дух армии, эта цель вполне достижима. И в самом деле, вера в то, что Кулл ниспослан богами, настолько возбудила не только викингов, но и пиктов и кельтов, что все прямо-таки рвались в бой. Кормак снова и снова спрашивал себя — во что же он верит? Этот человек, несомненно, чужой в этих краях. В каждом его движении и взгляде скрывалось нечто, говорившее о том, что его родина лежит где-то невероятно далеко, и дело было не только в пространственном отдалении. Был некий знак Времени, тень туманных ущелий и пропастей ушедших веков, лежащих между черноволосым гигантом и современниками Кормака. Разум галла был уже на краю бездны хаоса, но Кормак, удержавшись от последнего шага, рассмеялся при мысли о том, что он тоже участвует в этом фарсе.

III

Солнце уже клонилось к закату, тишина невидимой мглой висела над долиной. Кормак взглянул на хребты холмов по обеим сторонам ущелья. В колышущемся на ветру вереске, покрывавшем крутые склоны, притаились сотни пиктских воинов. Долина казалась бы лишенной малейших признаков жизни, если бы не было трех сотен викингов, стоявших в тесном строю в самом узком месте ущелья. Они полностью перекрывали проход стеной из сомкнутых щитов, образуя нечто вроде клина. На его острие, словно наконечник копья, стоял человек, называвший себя Куллом, королем Валузии. На нем не было шлема, лишь тонкой работы обруч или, скорее, диадема из какого-то твердого металла, напоминавшего по внешнему виду золото, прикрывала его волосы. Левой рукой он держал щит, принадлежавший прежде королю пиратов Рогнару. Его правая рука крепко сжимала тяжелую железную булаву. Викинги поглядывали на него с восхищением и надеждой. Они не знали его языка, он — их, но здесь приказывать было уже нечего. Повинуясь указаниям Брана, они заняли позицию, и теперь у них была одна, всем понятная задача: любой ценой удержать ущелье.

Бран Мак Морн подошел к Куллу. Они посмотрели друг другу в глаза — тот, чье королевство еще не народилось, и тот, страна которого исчезла во мраке прошлого. «Короли тьмы, — подумал Кормак, — безымянные короли ночи, властвующие над туманными безднами, неясными тенями…»

Король пиктов протянул руку.

— Ты больше чем король, ты настоящий мужчина. Если мы оба выживем, проси у меня что хочешь…

Кулл лишь усмехнулся, отвечая на рукопожатие.

— И у тебя, король теней, душа сродни моей. Похоже, что ты нечто большее, чем творение моего спящего мозга. Быть может, придет день и мы встретимся наяву, в настоящей жизни.

Бран с сомнением покачал головой, вскочил в седло и тронул узду, направляя коня на восточный откос. Когда он исчез за гребнем, Кормак преодолел нерешительность и спросил:

— Скажи, странный человек, ты и в самом деле человек из мяса и костей или ты дух?

— Во сне все кажется настоящим. Пока не проснешься, — ответил Кулл. — Но этот сон самый странный из всех когда-либо мне снившихся. Даже ты, которому суждено исчезнуть бесследно, когда я проснусь, кажешься мне таким же реальным, как Брул или Конан, Ту или Келькор.

Кормак покачал головой точно так же, как до него Бран, поднял руку в знак прощания, повернул коня и пустил его рысью.

Он остановился на вершине западного холма. Далеко на юге висело в воздухе небольшое облачко пыли. Сквозь сизый туман угадывалась голова марширующей колонны. Ему показалось, что он слышит, как гудит земля под мерным топотом сотен закованных в сталь ног. Он спрыгнул с коня, и один из младших вождей, Домнаил, подхватил скакуна под уздцы и повел вниз по склону, в заранее подготовленное укрытие, замаскированное густой растительностью. Лишь изредка мелькавшая среди листьев тень свидетельствовала о том, что в роще затаились пять сотен воинов, каждый из них держит сейчас руку на ноздрях своего скакуна на случай, если тому вздумается заржать. «Сами боги сотворили западню из этой долины», — думал Кормак. У нее было плоское, лишенное растительности дно, склоны покрывал густой вереск. Но к подножиям холмов нанесло за многие годы немало плодородной земли, регулярно смываемой со склонов дождями. Там-то и зеленели рощи, достаточно густо, чтобы укрыть не только его конников, но и полсотни боевых колесниц.

На северном конце долины, хорошо заметные издали, стояли викинги во главе с Куллом. Их фланги прикрывали пиктские лучники, по пять десятков с каждой из сторон. На западной стороне, где скрывались галлы, вдоль хребта и под самым гребнем залегли в вереске около сотни пиктов, каждый со стрелой на тетиве лука. Остальные пикты укрылись на восточной стороне — над бриттами и их колесницами. Ни они, ни галлы с противоположной стороны не могли наблюдать за тем, что происходит в долине, поэтому для связи были заранее оговорены соответствующие сигналы.

Длинная колонна легионеров уже втягивалась в долину с юга. Легковооруженные всадники, разведчики, рассыпались веером, огибая пригорки. Подъехав на расстояние полета стрелы к молча стоявшим викингам, они остановились. Некоторые из них повернули коней и поскакали к колонне, остальные развернулись в цепь и направились вверх по западному склону — осмотреть местность. Это был критический момент. Если они что-то заметят, все пропало. Кормак, вжавшись как можно глубже в землю, в который раз подивился умению пиктов маскироваться. Он видел, как один из римлян проехал в трех футах от того места, где лежал пиктский лучник, но ничего не увидел.

Разведчики добрались до гребня и остановились, оглядываясь по сторонам. Большая их часть повернула коней и поскакала вниз по склону. Кормака удивляла небрежность, с которой велась римлянами разведка. Ему не приходилось раньше сталкиваться в бою с римлянами, и он ничего не знал об их дерзости и невероятной просто хитрости. Но эти люди, особенно офицеры, были слишком самоуверенны. С той поры, когда каледонцы в последний раз сражались с легионами, прошли многие годы. К тому же большинство легионеров лишь недавно были переведены в Британию из Египта, они недооценивали здешних жителей и ни о чем не догадывались.

Трое разведчиков взобрались по восточному склону и исчезли за гребнем. Еще один, остановившийся менее чем в сотне ярдов от места, где лежал Кормак, внимательно вглядывался в заросли поодаль. Тень подозрения появилась на его бледном лице с орлиным профилем. Он повернулся в седле, как бы собираясь окликнуть товарищей, но вместо этого дернул поводья и, наклонясь вперед, поехал к роще. Сердце Кормака забилось сильнее — легионер мог в любую секунду повернуть коня и поскакать назад, чтобы поднять тревогу. Он с трудом сдержал желание выскочить из укрытия и напасть на римлянина. Тот, казалось, чувствовал напряжение, пронизывающее все вокруг, и сверлившие его взгляды сотен глаз. И тут звон тетивы невидимого лука прорвал тишину — римлянин сдавленно вскрикнул, взметнул обе руки вверх и свалился с коня, из его спины торчала длинная черная стрела. В тот же миг из вереска выскочил коренастый карлик, схватил порскающего жеребца под уздцы и повел вниз, в укрытие. К римлянину тем временем подскочил еще один невысокий сгорбленный воин, и Кормак увидел, как сверкнуло лезвие ножа, занесенное над его головой. Еще секунду спустя все вокруг успокоилось. Пикты и их жертва исчезли, и лишь колышущийся вереск намекал на то, что там что-то произошло.

Галл приподнялся и посмотрел в долину. От трех разведчиков, переваливших через восточный гребень, ни слуху ни духу. Было понятно, что они уже не вернутся. Остальные разведчики, видимо, сообщили о том, что лишь один-единственный отряд собирается удерживать ущелье, поскольку колонна даже не замедлила движения. Двенадцать сотен тяжеловооруженных воинов оказались теперь прямо под тем местом, где лежал Кормак, и земля тряслась в ритме их ровного неуклонного марша. В основном среднего роста, мускулистые, закаленные в десятках военных кампаний, прекрасно вооруженные, спаянные жесточайшей дисциплиной, они шли вперед, под их ногами и ногами таких, как они, дрожал весь мир и разваливались империи. Сияли вознесенные ввысь орлы, равномерно покачивались гребни на шлемах, ярко блестели доспехи… В их руках было типичное оружие римских легионеров: короткие острые мечи, копья и тяжелые щиты. Не все они были италиками, в их рядах шагали романизированные бритты, а одна из центурий — целая сецина, была полностью укомплектована высокими светловолосыми норманнами и галлами, сражавшимися за Рим столь же беззаветно, как и родовитые его граждане, отличаясь большей даже, чем они, ненавистью к своим сородичам-варварам.

По сторонам колонны пехоты двигалась конница, фланги охраняли лучники и пращники. За ними медленно тащился на десятках тяжелых повозок армейский обоз. Уже издалека бросалась в глаза фигура командующего римской армией, он в походе всегда занимал одно и то же место в строю. Галл много слышал о нем раньше и знал, что зовут его Марк Суллиус.

Гортанный рев потряс воздух, когда колонна приблизилась к преградившим им дорогу пиратам. Судя по всему, римляне намеревались разделаться с ними с ходу, не перестраиваясь, ибо даже не снизили темпа марша. Воистину, если боги хотят кого-либо погубить, то лишают его разума. Кормак, правда, не знал этой пословицы, но, так или иначе, ему начало казаться, что великий Суллиус всего лишь глупец. Римская спесь и нахальство во всей их красе! Марк привык иметь дело с запуганными, униженными племенами изнеженного Востока и понятия не имел о военной тактике народов Запада.

От колонны оторвался и поскакал прямо к ущелью отряд всадников. Это была не более чем попытка попугать противника; конники, грозно завывая, повернули коней за добрых три длины древка копья до неподвижно стоявших викингов, засыпав их лавиной дротиков и копий, разбившейся на плотной стене из щитов. Викинги по-прежнему молчали. Один из всадников, однако, решился на большее. Поворачивая коня, он крутнулся в седле, наклонился и ткнул копьем прямо в лицо Куллу. Огромный щит короля парировал выпад, а его рука молниеносно нанесла удар. Тяжелая булава сокрушила шлем и размозжила голову легионера. Даже конь легкомысленного римлянина пал на колени: столь велика была сила удара. Только теперь из уст викингов вырвался короткий и дикий радостный вопль. Пикты, стоявшие на флангах, поддержали викингов пронзительным визгом и выпустили вслед всадникам тучу стрел. Люди Вереска пролили первую вражескую кровь! Приближавшаяся колонна тоже взревела и ускорила шаг; перепуганный конь первой жертвы сражения промчался мимо нее, волоча за собой труп, зацепившийся ногой за стремя.

Первая шеренга римлян с чудовищным лязгом ударилась о неподвижную стену щитов. Ударилась и отлетела назад — стена не сдвинулась ни на дюйм. Римские легионы впервые встретились с построением, успешно противостоящим их лобовому удару — далеким потомком спартанских, фиванских и македонских боевых порядков, которому суждено было позднее превратиться в знаменитый английский квадрат.

Щиты сталкивались с грохотом, короткие римские мечи искали щели в сплошной их плотине. Копья викингов, торчавшие над стеной щитов на равном расстоянии друг от друга, жалили врага и тут же возвращались назад, роняя ручейки крови с наконечников. Тяжелые боевые топоры обрушивались сверху, рассекая сталь, мясо и кости.

Кормак видел Кулла, скалой возвышавшегося среди коренастых римлян все так же во главе викингов. Каждый его удар был подобен удару молнии. Какой-то высокий центурион, прикрывавшийся высоко поднятым щитом, взмахнул мечом и бросился на него, но наткнулся на булаву, вдребезги расколотившую меч, расколовшую щит и вогнавшую шлем вместе с головой в плечи.

Следующая шеренга легионеров стальной змеей изогнулась у клина, пытаясь зайти с тыла. Но проход был слишком узок, а лучники опытны и метки. На таком расстоянии стрелы легко пробивали щиты и доспехи, навылет прошивая тела солдат.

Римляне отхлынули, истекая кровью, практически разбитые, а викинги, переступая через тела погибших товарищей, сомкнули ряды. Перед ними сплошным валом лежали трупы легионеров.

Кормак вскочил на ноги и взмахнул рукой. По этому сигналу Домнаил и остальные его люди вынырнули из укрытия и галопом поскакали по склону, рассыпаясь лавой вдоль хребта над ущельем. Кормак, нетерпеливо вглядываясь в противоположный склон, сел в седло подведенного ему коня. Где же Бран и его бритты?

Внизу легионеры, обозленные неожиданным отпором горстки защитников ущелья, перестроили боевой порядок. Повозки, остановившиеся было на какое-то время, тяжело покатились вперед, и колонна двинулась за ними, собираясь сломать хребет противнику всей своей массой. На этот раз атака не могла не быть успешной, удар всей армией в тысячу двести солдат раздавит людей Кулла, их просто-напросто втопчут в землю. Галлы Кормака дрожали от нетерпения, дожидаясь сигнала.

И вдруг Марк Суллиус повернулся и посмотрел на запад, где уже вырисовывалась на фоне неба длинная линия всадников. Даже со столь значительного отдаления Кормак заметил, как побледнел вождь римлян — он наконец-то понял, какую ловушку ему тут приготовили. Наверняка в этот момент в голове его беспорядочно металось: западня, этого мне не простят — опала, так и так конец.

Он видел, что отступать поздно. Слишком поздно и перестраиваться, прячась за повозками. Было только одно правильное — решение, и Марк — опытный, несомненно, солдат, пусть и допустивший непростительную ошибку — немедленно его принял. Его голос, словно сигнал тревоги, перекрыл шум битвы, долетев даже до Кормака. Галл не понял слов, но понял намерения. Марк приказывал легионерам прорубить дорогу — к спасению из капкана, пока он не захлопнулся окончательно.

Теперь уже и легионеры осознали опасность положения, в котором оказались. Подгоняемые отчаянием, они рванулись вперед и с невероятным ожесточением обрушились на врага. Стена щитов пошатнулась, но устояла. Дико горящие глаза галлов и более спокойные италиков яростно впивались в пылавшие над сомкнутыми щитами глаза викингов. Противники сшибались, рубили мечами, кололи копьями, резали кинжалами, убивали и погибали в гуще кровавой сечи. Топоры возносились и падали, копья ломались на выщербленных мечах.

Где же, о боги, Бран и его колесницы? Еще несколько минут этой резни, и из защитников ущелья никого в живых не останется. Они уже погибали один за другим, хотя снова и снова смыкали ряды. Эти северные пираты умирали стоя, каждый на своем месте, а развевавшаяся над их золотоволосыми головами львиная грива Кулла сияла словно знамя. Его багровая булава орошала все вокруг кровью, оставляя за собой трупы, в которых трудно было узнать что-либо человеческое.

В мозгу Кормака что-то щелкнуло, словно дверца открылась: «Ведь они там погибнут все до одного, пока мы будем ждать сигнала Брана!», и он закричал:

— Вперед! За мной, галлы!

В уши ударил дикий вой. Отпустив поводья, Кормак направил коня вниз по склону, и пять сотен визжащих всадников, склонившись к лошадиным шеям, устремились за ним.

В тот же миг туча стрел пала на долину с двух сторон, а ужасный вопль атакующих пиктов вонзился в небеса. С восточного хребта, подобно молнии в летнюю грозу, летели боевые колесницы, с раздутых страшным усилием конских ноздрей брызгала пена, копыта скакунов, казалось, вообще не дотрагивались до земли. В колеснице, мчавшейся впереди всех, стоял, расставив ноги и вцепившись в поручень, Бран Мак Морн. Его черные обычно глаза посветлели и горели неутолимой жаждой битвы. Полунагие бритты верещали и щелкали кнутами, словно одержимые демонами. За колесницами неслись пикты. Они выли по-волчьи и на бегу стреляли из луков, вереск волна за волной выбрасывал их отовсюду.

Столько успел заметить Кормак во время этой сумасшедшей скачки, бросая по сторонам быстрые взгляды. Между галлами и главными силами римлян цепью развернулась конница последних. Мчавшийся впереди своих людей вождь первым наткнулся на копья римских всадников. Одно из них он отбил щитом и, высоко поднявшись в стременах, ударил мечом сверху, развалив противника чуть ли не пополам. Следующий легионер метнул копье и убил Домнаила, но в ту же секунду жеребец Кормака грудью налетел на коня врага и тот повалился наземь, сбросив ездока под копыта. В следующий момент страшный вихрь галльской атаки смел с дороги римскую кавалерию, топча и разбрасывая по сторонам ее кровавые ошметки. И вот уже верещащие демоны Кормака ударили по пехоте, смешав ее боевые порядки. Сверкнули мечи и топоры, и галлы врезались в тесные ряды легионеров. Римские копья и мечи вершили кровавый пир. Окруженные со всех сторон значительно превосходящим по числу противником, галлы гибли как мухи.

Но до того, как ситуация стала критической, ударили колесницы. Они подкатили почти одновременно, но чуть ли не в самый момент столкновения возницы повернули коней, и колесницы помчались параллельно римским шеренгам, скашивая людей, как пшеницу. На кривых лезвиях у бортов колесниц легионеры погибали сотнями, а бритты дополняли опустошение, бросаясь на римские копья и яростно работая двуручными мечами. Пикты прямо из колесниц пускали стрелы в лица римлянам, некоторые, отбросив луки, прыгали на легионеров, стараясь вцепиться в горло врагу. Опьяненные запахом крови, они, подобно разъяренным тиграм, не обращали внимания на раны и умирали накануне победы, а их последний предсмертный выдох был похож на яростное рычание.

Битва длилась: правда, римляне были дезорганизованы и разбиты, их боевые порядки разрушены, почти половина их пала, но те, что еще жили, бешено сопротивлялись. Окруженные со всех сторон, они в одиночку или сбиваясь в небольшие группы рубили и резали ненавистных варваров. Лучники, пращники, всадники, пехотинцы — все смешались в одну бесформенную массу. Запертые в ущелье легионеры по-прежнему наседали на викингов, преграждавших им дорогу, а за их плечами ревела главная сеча. С одной стороны буйствовали галлы Кормака, с другой неустанно косили людей колесницы. Отступать было некуда, ибо и ту дорогу, по которой римляне вошли в долину, перекрыли пикты. Они захватили повозки, вырезали маркитанток и теперь беспрерывно стреляли из луков в спины легионерам. Длинные черные стрелы с легкостью пробивали сталь, прошивая иногда несколько человек сразу. Смерть собирала кровавую дань не только среди римлян, пикты тоже десятками падали под ударами римских мечей и копий; галлы, придавленные мертвыми телами своих лошадей, превращались в кровавые клочья под ногами сражающихся; по колесницам струями текла кровь возниц.

Тем временем не стихала битва и в узком ущелье. «Великие боги! — думал Кормак, бросая косые взгляды по сторонам между ударами. — Неужели они все еще держатся?» Они держались! Едва десятая их часть стояла еще на ногах, ежесекундно умирал один из них, но остальные упорно отбивали бешеные атаки легионеров.

Над полем брани еще возносился неслабнущий грохот сражения, а стервятники уже начали слетаться отовсюду и кружили теперь высоко в небе, нетерпеливо дожидаясь своего часа.

Кормак, пытавшийся прорубиться сквозь толпу легионеров к Марку Суллиусу, видел, как под ним убили коня. Однако ездок тут же поднялся на ноги, окруженный со всех сторон врагами. Меч римлянина трижды сверкнул и трижды нанес смертоносный удар. Из гущи сражавшихся вынырнул Бран Мак Морн, с головы до ног забрызганный кровью. Подскочив к римлянину, он отбросил свой сломанный меч и выхватил из-за пояса кинжал. Марк ударил, но король пиктов ловко уклонился, схватил руку с мечом и ткнул кинжалом раз и второй, пронзая тело под блестящим панцирем.

Все заревели, увидев смерть вождя римлян. Кормак с трудом собрал оставшихся в живых галлов и, терзая бока скакуна шпорами, вихрем промчался сквозь разбитые боевые порядки сражавшихся еще легионеров, спеша к ущелью.

Еще издали он увидел, что опоздал. Все викинги, эти суровые морские волки, были мертвы. Они погибли там же, где дрались, даже после смерти оставаясь в строю — лицом к врагу, с поломанным окровавленным оружием в руках, все так же грозные в своем молчании. Между ними, перед и везде вокруг валялись трупы тех, кто пытался их сломить. Напрасно. Они не отдали врагу ни пяди той земли, на которой стояли. Они погибли, но смерть не пощадила и их противников. Те, которым удалось избежать пиратских топоров, пали под пиктскими стрелами и галльскими мечами.

Но нет, еще и здесь далеко не все было кончено, еще горел огонь сражения. Кормак увидел, что у западного края ущелья целая стая галлов в римских панцирях окружила одинокого воина. Черноволосый гигант, на голове которого сверкала золотом диадема, отчаянно защищался и нападал сам. Легионеры знали, что им не уйти от смерти, их товарищи погибали один за другим, но они решили, пока не наступил их черед, отомстить по крайней мере этому черноволосому предводителю северян.

Набросившись с трех сторон, они постепенно вынудили его отступить к стене ущелья и далее на склон. Весь путь отступления гиганта был усеян скрюченными трупами, каждый шаг давался легионерам с колоссальным трудом, даже просто удерживать равновесие на крутом склоне было чрезвычайно трудно.

Кулл уже лишился и щита и булавы, его огромный меч по рукоять был залит кровью, тонкой работы кольчуга висела клочьями. Из многочисленных ран, покрывавших его тело, текла кровь, но глаза радостно блестели, в них отражалось наслаждение битвой, уставшая рука вновь и вновь наносила неотразимые удары.

Кормак видел, что ему не успеть: там, уже на самой вершине холма, в могучего короля, силы которого, пусть сверхчеловеческие, были все же не беспредельны, нацелился целый лес копий и мечей. Кулл разрубил надвое череп рослого легионера, возвращая меч назад, направил лезвие в горло другого. Шатаясь под лавиной ударов, он послал меч в грудь следующему, и тот свалился к его ногам, захлебываясь кровью. И тут, когда уже дюжина мечей взметнулась над его головой, чтобы нанести последний, смертельный удар, произошло невероятное.

Солнце тонуло в волнах западного моря, окрашивая в алый цвет вересковые поля, как бы превращая их в моря крови. На фоне солнечного диска возвышался, как и тогда, когда появился впервые, Кулл. Внезапно полотнище сгущающейся мглы взметнулось вверх, и за королем раскрылось некое огромное пространство. Потрясенный Кормак за эту долю секунды успел заметить иное небо, голубые горы, мирно поблескивающие озера, золотые, пурпурные и сапфировые башни, возносящиеся над стенами чудесного города. Этот пейзаж, отразившийся в облаках и заслонивший тянущиеся до самого моря, поросшие вереском холмы, дрогнул и исчез, растаяв в воздухе словно мираж.

Галлы на вершине холма побросали оружие и теперь ошарашенно оглядывались по сторонам — их страшный противник исчез, не оставив никаких следов, кроме трупов их товарищей.

Кормак повернул скакуна и медленно, словно во сне, поехал назад. Копыта его коня расплескивали лужи крови, тяжелые ее капли стучали по шлемам мертвецов. Над долиной гремел радостный клич победителей. Все это казалось Кормаку чем-то чуждым, нереальным, невозможным. Среди изрубленных искалеченных тел, с трудом передвигая ноги, шел человек — галл с трудом узнал в нем Брана. Кормак соскочил с коня и преградил ему путь. Пиктский король был безоружен, окровавлен, на его панцире зияли дыры, один из вражеских ударов оставил глубокую щербину в его короне, но алый алмаз все так же звездой горел на ней.

— Я думаю, не убить ли мне тебя сейчас, — сказал галл, с трудом выговаривая слова, как обычно говорит человек, не совсем еще пришедший в себя. — Ибо кровь этих честных воинов на твоей совести. Если бы ты раньше дал сигнал к атаке, хоть кто-нибудь из них уцелел бы.

Бран скрестил на груди руки. Его глаза были усталыми и тусклыми.

— Убей, если хочешь. Я уже по горло сыт этой резней. И вообще, королевские заботы и хлопоты, как ты знаешь, далеко не мед, Королю приходится играть и обнаженными мечами и человеческими жизнями… Ставкой здесь была судьба моего народа. Да, я пожертвовал викингами, и это вызывает во мне мучительную боль. Они были настоящими людьми! Но если бы я отдал приказ об атаке раньше, все могло бы решиться иначе. Еще не все римляне тогда втянулись в ловушку, еще хватало места и времени, чтобы перестроиться и дать нам отпор. Король обязан думать о своем народе и не может позволить, чтобы его личные чувства или симпатии влияли на его решения. Поэтому я ждал до последнего, и поэтому погибли пираты… Да, мне бесконечно жаль их, но мой народ теперь спасен!

Кормак, совершенно опустошенный, опустил меч.

— Да. Ты настоящий король. Ты рожден, чтобы властвовать над людьми, — тихо сказал он.

Взгляд Брана скользил по долине. Отовсюду несло тяжелым запахом крови. Победители грабили побежденных. Те римляне, которые бросили оружие и сдались, пытаясь таким образом избежать смерти, стояли в стороне под охраной нескольких галлов.

— Мое королевство и мой народ спасены. Теперь пикты повалят ко мне толпами, и когда Рим снова двинет на нас легионы, ему преградит дорогу единый могучий народ. Но я бесконечно устал. А что с Куллом?

— Может, я что-то не так понял, мой разум и зрение слишком заняты были сечей, — ответил Кормак, — но мне показалось, что я видел, как он исчезает, растворяется в лучах заходящего солнца. Я поищу его тело.

— Не надо, — сказал Бран. — Он вышел из солнца на рассвете и ушел в него же на закате. Явился к нам издалека, пронизав вечный туман, и вернулся. Вернулся в свое королевство.

Кормак оглянулся. Уже смеркалось. За ним стоял неизвестно откуда взявшийся Гонар.

— В свое королевство, — словно эхо повторил маг. — Время ничто, и пространство — тоже ничто. Да, Кулл вернулся в свое королевство и в свое время.

— Значит, он был призраком?

— А разве ты не жал ему руку? Не слышал его голос, не видел его кровь, не помнишь, как он смеялся, как ел, пил? Не видел, как он сражался с врагами?

Кормак стоял, не в силах сдвинуться с места.

— Значит, человек может перенестись из одного времени в другое в своем теле и со своим оружием… значит, он был смертен, как и тогда, когда жил в своем времени? Значит, Кулл погиб?

— Он умер сто тысяч лет назад, — ответил Гонар. — В своей эпохе. И римские мечи здесь не при чем. Разве вам не приходилось слышать легенду о путешествии короля Валузии в чудесную страну, лежащую вне времени, где ему пришлось сражаться с могучим врагом. Это сражение закончилось только что… Только что или сто тысяч лет назад…

Перевод: В. Карчевский

Черный человек

Снег хлопьями кружился на пронизывающем ветру. У диких скал Коннахта ревело море, на берег накатывались, вздымая к серому небу длинные оловянные гребни, все новые и новые волны. В предрассветных сумерках по еле заметной тропинке, вьющейся между камней, медленно шел рыбак. Его ноги были обуты в сапоги из грубо выделанной кожи, длинная куртка из оленьей шкуры едва прикрывала тело — больше на нем ничего не было. Словно косматый зверь, он с тупым упорством шагал вперед и вперед, не обращая внимания на жгучий холод. И вдруг остановился — ему преградил дорогу вынырнувший из-за пелены тумана и снега человек. Перед рыбаком стоял Терлог Дабх.

Это был воин, от которого любой — будь то мужчина или женщина — с трудом смог бы отвести глаза. Высокий, но пропорционально сложенный, с широкой грудью и могучими плечами, он обладал силой и выносливостью буйвола, сопряженной с быстротой и гибкостью пантеры. Все его движения, вплоть до наимельчайших, отличались необыкновенно точной координацией, характерной для выдающихся бойцов. Терлог Дабх — Черный Терлог, входивший когда-то в клан О’Брайенов. У него и в самом деле были черные волосы и смуглая кожа, под густыми черными бровями холодным огнем пылали голубые глаза. Его гладко выбритое лицо, казалось, впитало в себя мрачную красоту здешних гор и угрюмое спокойствие ледовитого океана. Как и рыбак, он был частью этой дикой северной природы.

Голову Терлога защищал простой шлем, тело от шеи до половины бедра покрывала хорошо подогнанная кольчуга, кильт из грубой выгоревшей материи, который он носил под нею, доходил до колен. Башмаки на его ногах были стачаны из кожи настолько твердой, что легко выдержали бы даже прямой удар меча, не будь столь вытертыми и заношенными. С широкого пояса, охватывающего талию Терлога, свисал кинжал в черных ножнах. В его левой руке лениво покачивался небольшой щит из твердого, как сталь, обитого кожей дерева с коротким острым шипом посредине. В правой руке он держал топор, и именно на него устремлен был взгляд рыбака. По сравнению с огромными топорами северных пиратов оружие кельта, с его трехфутовой изящной рукоятью и плавно выгнутым лезвием, казалось легким, почти игрушечным. Но именно такие топоры три года назад сокрушили зловещее могущество северных захватчиков — рыбак хорошо помнил это. Топор Терлога имел, однако, и свои, строго индивидуальные черты. Односторонний, с трехгранными наконечниками сверху и снизу, он был тяжелее, чем казался на первый взгляд, как, впрочем, и человек, которому он принадлежал. Словом, это было грозное оружие искушенного в военном искусстве бойца — стремительное и смертоносное, словно кобра. Его рукоять, вырезанную из корня столетнего дуба и тщательно отожженную на костре, а затем дополнительно укрепленную сталью, сломать было практически невозможно.

— Кто ты? — спросил рыбак охрипшим внезапно голосом.

— А ты кто такой, что об этом спрашиваешь? — спокойно ответил воин.

Взгляд рыбака скользнул по массивному золотому браслету — единственному украшению, блестевшему на левом предплечье стоявшего перед ним человека.

— Гладко выбрит и коротко стрижен на манер норманнов, — пробормотал он. — И смуглый… Похоже, ты Черный Терлог, изгнанный из клана О’Брайенов. Далеко же ты забрел, в последнее время, говорят, ты грабил О’Рейли и Оустменов на холмах Уиглоу.

— Изгнанный — не изгнанный, есть что-то надо, — проворчал далказианин.

Рыбак пожал плечами. Быть изгоем — тяжелая участь. В системе кланов человек, лишившийся поддержки рода, был обречен — любой мог поднять на него руку. Рыбак слышал о Терлоге Дабхе — великом воине и опытном военачальнике, взрывы бешеной ярости которого, однако, наводили ужас на людей даже в эти страшные времена, когда все вокруг, казалось, пропитано было насилием.

— Так себе погода сегодня, — несколько невпопад сказал рыбак.

Терлог мрачно смотрел на его всклокоченные волосы и спутанную бороду.

— У тебя есть лодка?

Тот кивнул головой в сторону небольшого залива. Там покачивалось на волнах, надежно заякоренное, неказистое на вид суденышко.

— Да, на такой далеко не уплывешь, — сплюнул в снег Терлог.

— Не уплывешь? И это говоришь мне ты, рожденный и выросший здесь, на побережье? Ты же с первого взгляда должен был ее оценить. Я в одиночку плавал на ней в залив Друмклифф и обратно, когда все демоны бури старались разнести ее в щепки.

— Разве рыба ловится в такую непогоду?

— А ты думаешь, что только вы, воины, испытываете радость, когда рискуете своими шкурами? Клянусь всеми святыми, я плавал в шторм в Боллинскеллингс и обратно только для собственного удовольствия.

— Ладно, этого достаточно, — сказал Терлог. — Ты меня убедил. Я возьму эту лодку.

— Еще чего? О чем ты говоришь? Если хочешь покинуть Эрин, отправляйся в Дублин, сядешь там на один из кораблей своих друзей-датчан.

— Я убивал людей за меньшее оскорбление, — гневный взгляд превратил лицо Терлога в полную угрозы маску.

— А разве ты не путался с датчанами? Разве не поэтому твой клан вышвырнул тебя за порог, чтобы ты сдох среди вересковых полей, словно бездомный пес?

— Ложь, сплошная ложь, — огрызнулся воин. — Ревность двоюродного брата и гнев отвергнутой женщины — вот причина. И хватит об этом. Ты не видел здесь драккар, шедший с юга на веслах?

— Да… три дня тому назад тут проплывала ладья с драконом на носу. Викинги… К берегу они не приставали. Да и чего этим пиратам искать у рыбаков.

— Торфель Красивый, — буркнул Терлог, и топор в его руке дрогнул. — Так я и знал.

— А что, эти негодяи ограбили кого-нибудь на юге?

— Они под покровом ночи напали на замок Килбэг и похитили Мойру, дочь Мартега, короля далказиан.

— Я слышал о ней, — сказал рыбак. — Значит, теперь на юге точат мечи. Прольется море крови, не так ли, дружище?

— Ее брат, Дармон, ранен в ногу и не может двинуться с места. Мак Марроги грозят землям ее клана с востока, О’Конноры — с севера. Клан не может снять людей с границы, речь идет о жизни и смерти всего рода. Со дня смерти великого Брана земля Эрина трясется под далказианским троном. Тем не менее, Кормак О’Брайен пустился в погоню за похитителями, но он плывет на запад, следом за перелетными птицами, считая, что нападение — дело рук датчан из Кенингсбега. Что ж, пусть так считает, я же теперь точно знаю, что это был Торфель Красивый, хозяин острова Слэйн, викинги называют его островом Хелни. Туда он сейчас плывет, там я его и найду. Одолжи мне свою лодку.

— Ты спятил! — крикнул рыбак. — О чем ты говоришь? Плыть из Коннахта на Гебриды в открытой лодке? В такую погоду вдобавок? Нет, ты сумасшедший.

— Я постараюсь доплыть, — ответил рассеянно Терлог. — Так ты одолжишь мне лодку?

— Нет.

— Я могу убить тебя и забрать ее, не спрашивая твоего разрешения.

— Можешь, — спокойно ответил рыбак.

— Ах ты, грязная свинья, — гневно крикнул изгнанник. — Принцесса Эрина в лапах рыжебородого пирата, а ты торгуешься, как сакс.

— Человече, ведь мне тоже жить хочется! — с неменьшим возмущением воскликнул рыбак. — Ты заберешь у меня лодку, и я подохну с голода. Где я найду другую такую?

Терлог потянулся за поблескивавшим на руке браслетом.

— Я тебе заплачу. Этот золотой обруч король Бран собственноручно одел мне на руку перед битвой под Клонтарфом. Возьми, ты купишь за него сотню лодок. Я берег этот браслет пуще ока, но теперь…

Рыбак покачал головой. В его глазах загорелись огоньки.

— Нет. Моя хижина — не место для браслета, которого касалась рука короля Брана. Оставь его себе… и забирай лодку… во имя всех святых, если они что-то для тебя значат.

— Ты получишь ее обратно, когда я вернусь, — пообещал Терлог. — И, быть может, еще золотую цепь вдобавок, ту, что свисает сейчас с бычьей шеи какого-нибудь пирата.

День стоял серый и мрачный. Выл ветер и неустанный монотонный шум прибоя рождал тоску в людских сердцах. Рыбак сидел на отвесной скале и с тоской смотрел вниз на маленькую хрупкую лодку. Она плыла, лавируя среди камней, и вот ее ударило всей своей мощью открытое море, подбросив на волне, словно перышко. Порыв ветра расправил парус, лодка рванулась, покачнулась, выпрямилась и стрелой помчалась вперед. Она уменьшалась и уменьшалась, превращаясь в маленькую точку, затем налетел снежный заряд и скрыл ее от глаз рыбака.

Терлог отдавал себе отчет в исключительной опасности того, что ему предстояло сделать. Но он рос и мужал в борьбе с опасностями. Холод и пронизывающий до костей ветер с мокрым снегом, которые отправили бы в мир иной любого другого на его месте, лишь быстрее гнали кровь в его жилах. Словно волк, сильный и гибкий, он удивлял своей выносливостью даже привычных ко всему викингов. Еще ребенком Терлог доказал свое право на жизнь, выбравшись невредимым из сильнейшей пурги. Его детство и отрочество прошли на побережье. Он плавал как рыба, мог насмерть загнать коня, мчась рядом с ним наперегонки. Теперь, когда интриги родичей вынудили его покинуть клан, он настолько закалился, что цивилизованный человек в это просто не смог бы поверить.

Снегопад прекратился, небо прояснилось, но ветер дул по-прежнему. Терлогу ничего не оставалось, как держаться ближе к берегу, лавируя среди рифов, о которые, казалось, вот-вот разобьется его утлое суденышко. Он неустанно работал веслом, манипулировал парусом и рулем, изредка на ходу подкрепляясь нехитрой пищей, найденной в лодке. Море, когда он подплывал к мысу Малин Хед, успокоилось, ветер утих, и только сильный бриз толкал теперь лодку вперед. Дни и ночи сливались в единое целое — Терлог плыл на восток. Лишь однажды он пристал к берегу, чтобы пополнить запас пресной воды и поспать хоть несколько часов. Сидя за рулем, он вспоминал последние слова рыбака: «Охота тебе рисковать жизнью ради клана, который назначил награду за твою голову». Он пожал плечами. Кровь — не вода. Народ, отвергший его и изгнавший, из-за этого не перестал быть его народом. И чем перед ним провинилась юная Мойра, дочь Мартега. Он хорошо ее знал — они часто играли вместе, когда он был подростком, а она — совсем еще ребенком. Он помнил ее темно-серые глаза, блестящие черные волосы, чистую кожу. Уже тогда, в детстве, она была необыкновенно хороша… И вот теперь ее увозили на север, чтобы превратить в наложницу норвежского пирата. Торфель Красивый… Терлог проклял его именем богов, не знавших знака креста. Перед его глазами всколыхнулась алая мгла, море окрасилось в багровый цвет. Ирландская девушка в лапах разбойника… Резко рванув руль, Терлог направил лодку в открытое море. В его глазах загорелось пламя безумия.

Путь, который он избрал, направляясь в Хелни, был долгим и сложным. Его конечным пунктом был маленький островок — один из целой россыпи похожих друг на друга островков, лежащих между Мулл и Гебридами. Даже современный моряк, вооруженный компасом и картами, немало потрудился бы, разыскивая ее. Терлога проблемы навигации волновали мало — он плыл, руководствуясь инстинктом и опытом. Он знал эти воды как свои пять пальцев — плавал здесь и как пират, и как мститель, и даже, однажды — как пленник, привязанный к носу драккара.

След, которым он шел, был совсем свежим. Дым пожарищ на побережье, дрейфующая по воле волн мелкая домашняя утварь, кусочки полуобуглившегося дерева в воде — все это свидетельствовало о том, что Торфель Красивый не гнушался грабежом рыбацких поселений по дороге. Терлог хмыкнул с мрачным удовлетворением — он догонял пиратов, хотя те гораздо раньше, чем он, вышли в море.

Он был уже где-то на половине пути к своей цели, когда увидел небольшой остров несколько в стороне от своего курса. Он знал его — остров был необитаем, но на нем можно было набрать пресной воды. Терлог направил лодку к острову. Приблизившись к берегу, он увидел две вытянутые на песок лодки: одна неказистая, грубой работы, походила на ту, в которой плыл он сам, хотя была большей по размерам; вторая — длинная и узкая, несомненно принадлежала викингам. Обе лодки были пустыми. Терлог прислушался, ловя настороженным ухом звон оружия и крики сражающихся, но вокруг царила девственная тишина. «Рыбаки с шотландских островов, — думал он. — Пиратская шайка заметила их и погналась следом. Гнались дольше, чем намеревались вначале, впрочем, эти негодяи, почуяв кровь, могут сутками преследовать жертву…»

Терлог подплыл к берегу, бросил за борт камень, служивший рыбаку якорем, и выскочил на песок, держа топор наготове. Впереди маячили несколько подозрительных на вид холмиков. Терлог в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от них и… лицом к лицу столкнулся с тайной.

Перед ним неровным кругом лежали в лужах собственной крови пятнадцать рыжебородых датчан. Все они были мертвы. Внутри этого круга, вперемежку с телами пиратов, лежали трупы людей, принадлежавших к расе, дотоле ему неизвестной. Чужаки были невысокими, с очень смуглой кожей, их остекленевшие глаза казались иссиня-черными, бездонными, они были чернее любых других глаз, в которые приходилось смотреть Терлогу. Вооружены они были неважно: их мертвые, окостеневшие уже руки сжимали выщербленные мечи и кинжалы, тут и там в траве валялись поломанные о кольчуги викингов стрелы, и Терлог с удивлением заметил на многих из них кремневые наконечники.

— Да, тут была отчаянная драка, — пробормотал он. — Не часто такое увидишь. Что же это за люди? На здешних островах я таких не встречал. Семеро… и все? А где те, что помогли им расправиться с пиратами? Хилые на вид, оружие ненадежное, но…

Тут ему в голову пришла иная мысль. Почему эти странные люди не разбежались и не попытались поодиночке уйти от преследователей? Приглядевшись, он нашел ответ на свой вопрос: в самом центре круга из трупов лежала статуя, вырубленная из какого-то черного материала. Высотой всего футов в пять, она настолько напоминала живого человека, что Терлог изумленно выругался. Рядом со статуей лежал труп старика, иссеченный в такой степени, что в нем не осталось ничего человеческого. Одна из окровавленных рук старца обнимала изваяние, вторая еще сжимала кинжал, вбитый по рукоять в грудь датчанина. Терлог осмотрел страшные раны, обезобразившие его тело. «Да, — подумал он, — убить их было нелегко, они сражались до последнего». Он вглядывался в смуглые мертвые лица, застывшие в угрюмом ожесточении, смотрел на мертвые руки, вцепившиеся в бороды врагов.

На одном из чужаков лежал труп коренастого викинга. Ран на его теле заметно не было, но когда Терлог подошел ближе, то увидел, что зубы смуглого мужчины, словно клыки хищника, впились в горло противника.

Терлог наклонился и растащил трупы, высвобождая статую. Рука старца крепко цеплялась за изваяние, и ему пришлось напрячь все свои силы, чтобы разжать мертвые пальцы — казалось, чужак и после смерти обороняет свое сокровище — а Терлог уже не сомневался, что именно за него отдали свои жизни эти невысокие смуглые воины. Они могли рассыпаться по острову, спрятаться от врага поодиночке, но это значило бы для них потерять статую, и они предпочли умереть рядом с нею.

Терлог тряхнул головой. Его давняя ненависть к викингам год от году крепла, становилась все более нетерпимой, горячей, почти маниакальной, доводила его до бешенства. В его диком сердце не было места жалости — увидев лежащих у его ног мертвых датчан, он испытал жестокую радость. Но в этих невзрачных смуглых людях он ощущал некую иную страсть — чувство гораздо более глубокое, чем его ненависть. Более глубокое и уходившее корнями далеко в прошлое. Эти невысокие мужчины показались ему очень старыми — не дряхлыми, ветхими, а именно старыми, скорее даже древними, и не как сами по себе люди, а как представители расы. Даже их мертвые тела выделяли какую-то едва уловимую первобытную ауру. А статуя…

Кельт нагнулся и взялся за статую, пытаясь ее приподнять. Он приготовился к немалому усилию, но, к его удивлению, статуя оказалась почти невесомой. Терлог постучал по изваянию костяшками пальцев, пытаясь определить материал, из которого она была сделана; отзвук был звонким, но это, несомненно был камень, хотя такой, какого до тех пор ему видеть не приходилось. И он знал, что этого камня не сможет найти ни на Британских островах, ни где-нибудь еще в известном ему мире — как и убитые смуглые люди, статуя казалась потрясающе древней. Ее поверхность была гладкой и без щербин, казалось, только вчера ее держали руки скульптора, но так лишь казалось — Терлог хорошо понимал это. Статуя представляла собой изваяние мужчины, очень похожего на смуглых воинов, трупы которых лежали рядом, но Терлог знал, что она — верное подобие человека, умершего много лет назад, хотя неизвестный скульптор, несомненно, видел свою модель живой. И сумел вдохнуть жизнь в свое творение. Широкие грудь и плечи, могучие мышцы рук — в фигуре этого человека явственно чувствовалась физическая сила. Квадратная челюсть, прямой нос, высокий лоб — указывали на отчаянную смелость, несгибаемую волю, могучий интеллект. «Этот человек был, наверное, королем, — думал далказианин. — Или богом. Да, ведь у него на голове нет короны. И все, что на нем есть из одежды — набедренная повязка, изваянная с такой тщательностью, что видна каждая складка и морщинка. Это был бог, — Терлог оглянулся, — они бежали от датчан, но в конце концов погибли, защищая своего бога. Что же это за люди? Откуда они появились? Куда направлялись?»

Он стоял, опираясь на топор, и в его душе рождалось что-то странное. Ему казалось, что перед ним раскрываются бездонные пропасти времени и пространства. Он видел бесконечные людские волны, накатывающиеся и уносящиеся прочь, словно морской прибой. Жизнь была вратами, соединяющими два разных, чуждых друг другу мира. Сколько же людских рас, каждая со своими радостями и горестями, надеждой и отчаянием, любовью и ненавистью, прошло через эти врата по дороге, ведущей из мрака во тьму? Терлог вздохнул.

— Когда-то ты был королем, Черный Человек, — сказал он молчаливому собеседнику. — Или богом. И ты владел миром. Твой народ ушел, мой тоже уходит. Быть может, ты властвовал над Народом Кремня, уничтоженным копьями моих кельтских предков. Да, были у нас светлые денечки, но теперь и мы уходим. А ты, Черный Человек, кем бы ты там ни был — королем, богом или демоном, ты пойдешь со мной. Мне кажется, что ты принесешь удачу, а ведь только на нее придется положиться, если я в конце концов доберусь до Хелни.

Он старательно закрепил статую на носу лодки и вновь направился в открытое море. Небо посерело, посыпался снег — мелкие плотные его кристаллики больно кололи лицо. Свинцовые волны вздымали ледяные глыбы, ревущий ветер соленой пеной заливал открытую лодку, но Терлог не обращал на это внимания. Лодка мчалась вперед, пронизывая снежную пелену, и далказианину казалось, что Черный Человек каким-то образом помогает ей плыть. Вне сомнения, при всей своей опытности и искушенности в морских делах, он погиб бы, если бы нечто неосязаемое, иррациональное не расточало над ним опеку — ему казалось, что чья-то невидимая рука вместе с ним держит руль, машет веслом, ставит парус.

Затем белая пелена застлала весь горизонт, и Терлог поплыл, повинуясь инстинкту или, скорее даже, тихому голосу, доносящемуся откуда-то из подсознания. Его не удивило то, что когда метель прекратилась и из-за туч показался серебряный серп луны, прямо перед носом его лодки оказалась суша, в которой он узнал остров Хелни. Более того, он откуда-то знал, что найдет за небольшим пологим мысом бухту, в которой стоит на якоре драккар Торфеля. На берегу, в ста ярдах выше, стояла его усадьба. Терлог злобно ухмыльнулся. Даже используй он суммарный навигаторский опыт всего современного ему мира, точнее попасть было невозможно — ему попросту повезло… Или это было более чем везение?

Как бы там ни было, лучшего места, чтобы незамеченным пристать к берегу, нельзя было и желать: едва половина мили отделяла его от жилища врага. Кельт взглянул на статую. В нем росла уверенность в том, что все это — дело ее рук, а он, Терлог, лишь орудие в чужой игре. Кем же был этот Черный Человек? Что видели эти темные глаза? Почему так беззаветно сражались за него смуглые воины?

Терлог загнал лодку в небольшой узкий залив, бросил якорь и выскочил на берег. Оглянувшись в последний раз на статую, он направился вверх по склону, стараясь держаться в тени. Выбравшись наверх, он осмотрелся по сторонам. Внизу, едва в полумиле от него, и в самом деле стоял на якоре драккар. Дальше по берегу — усадьба: длинное приземистое строение, сложенное из грубо отесанных бревен. Внутри здания горел очаг, по снегу плясали яркие отблески пламени. В неподвижном морозном воздухе далеко разносились звуки победного пиршества. Терлог стиснул зубы. Пир! Они тешатся вином, пивом и едой, со смехом вспоминая об оставленных за плечами руинах и пожарищах, убитых мужчинах и изнасилованных женщинах. Да, эти проклятые викинги были подлинными властелинами окружавшего их мира — все южные страны дарили их легкой добычей, люди, эти страны населявшие, были не более чем игрушками в их бесцеремонных жадных руках. Жажда крови докучала далказианину словно зубная боль, туманом окутывала мозг, лишала рассудка, но он усилием воли подавлял ее: главное было — спасти девушку. Он внимательно, словно разрабатывая план военной кампании, осмотрелся по сторонам. Сразу же за усадьбой густо росли деревья. Между затокой и длинным домом располагались строения поменьше — это были складские помещения и дома, в которых жили слуги. На берегу пылал огромный костер, возле него пили и горланили песни воины, но их было сравнительно немного. Большинство викингов, надо полагать, пировало в главном зале длинного дома.

Терлог начал осторожно спускаться вниз по заросшему кустарником склону, стараясь не покидать границы тени, падавшей от деревьев. Торфель, наверняка, выставил караульных, попадаться им на глаза было, по меньшей мере, неразумно. О Боги, если бы с ним были сейчас, как когда-то, его воины из Клэр! Не пришлось бы красться между деревьев подобно волку! Он крепче сжал рукоять топора, представив себе эту сцену: атака, рев бегущих воинов, рекою льющаяся кровь, лязг далказианских топоров… Терлог тяжело вздохнул — он изгой и никогда больше не поведет в бой воинов своего клана.

Вдруг он метнулся в сторону, упал в снег и замер, притаившись за невысоким кустом. Следом за ним, тяжело топая и громко сопя, шли какие-то люди. Вскоре он их увидел: два плотных высоких викинга, поблескивая в лунном свете панцирями, тащили что-то, упираясь изо всех сил. Терлог напряг зрение и, к своему изумлению, узнал в их ноше Черного Человека. Он понял, что его лодка обнаружена, но беспокойство, вызванное этим фактом, тут же сменилось удивлением. Викинги были здоровяками со стальными мускулами, но они буквально шатались под тяжестью ноши. Их руки, казалось, оттягивал груз в сотни фунтов, а ведь Терлог на острове поднял Черного Человека, словно перышко. Он чуть не выругался вслух.

— Клади на землю, — сопя от напряжения, сказал один из викингов. — Клянусь Тором, я больше не могу. Надо отдохнуть.

Второй викинг что-то пробурчал в ответ, и они начали опускать статую вниз. И тут у того, второго, соскользнула рука и Черный Человек тяжело рухнул в снег. Первый викинг взвыл от боли.

— Ах ты, дурак безмозглый! Ты же уронил его прямо мне на ногу! Все кости переломаны!

— Он сам вырвался у меня из рук! Он живой, говорю тебе, он живой!

— Ну так сейчас подохнет! — рявкнул первый викинг, выхватил меч и изо всех сил ударил им по статуе. Посыпались искры, и лезвие меча разлетелось на кусочки. Норвежец взвизгнул от боли, когда стальная заноза вонзилась ему в щеку.

— В нем сидит злой дух! — крикнул викинг, отбрасывая в сторону рукоятку меча. — Даже царапины не осталось! Ладно, бери его! Отнесем Торфелю, пусть сам с ним возится.

— Пусть тут валяется, — проворчал его товарищ, вытирая текущую по лицу кровь. — Хлещет, словно из кабана зарезанного. Пойдем, скажем Торфелю, что все лодки стоят на месте. Он же за этим нас посылал на мыс.

— А что насчет лодки, в которой мы нашли этого вот? Может, в ней приплыл шотландский рыбак, которого занесло сюда непогодой? Прячется, небось, сейчас в лесу, словно крыса. Ладно, хватай его за руку. Что бы это ни было, надо показать Торфелю.

Багровея от натуги, они снова подняли статую и медленно поплелись дальше — один, хромая и шипя от боли, второй, роняя в снег кровь, заливавшую ему глаза.

Терлог бесшумно встал и посмотрел им вслед. По его спине пробежали мурашки. Каждый из этих двоих не уступал ему, Терлогу, по комплекции и, судя по всему, силе, но сейчас они чуть ли не волоком, сгибаясь до земли, тащили вдвоем то, что он некоторое время назад нес на руках один. Кельт ошарашенно покрутил головой и пошел следом за ними.

Подобравшись как можно ближе к усадьбе, Терлог выждал момент, когда луна скрылась за тучами, и молнией метнулся к длинному дому. Скользя спиной по бревенчатой стене, он осторожно приблизился к углу здания. Пираты явно не ожидали нападения. Да и откуда им было его ждать? Торфель жил в мире и дружбе с соседями, такими же, как и он, разбойниками, а кто еще решился бы выйти в такую непогоду в открытое море?

Тенью во мраке крался Терлог вдоль стены длинного дома. Заметив боковой вход, он остановился, но тут же отпрянул назад и плотно прижался к стене: за дверью кто-то возился со щеколдой. Секундой позже дверь резко распахнулась — и на пороге показался один из викингов. Закрывая за собой дверь, он повернулся и увидел Терлога. Викинг открыл рот, чтобы крикнуть, но в тот же миг ладонь кельта стальной хваткой сжала ему горло и подавила рвавшийся из него крик. Обороняясь, викинг схватил далказианина одной рукой за запястье, а второй вырвал из-за пояса нож и ударил им нападающего снизу вверх в живот. Но он уже терял сознание — клинок лишь скользнул по кольчуге и упал в снег! Следом за ним мешком осел норвежец, пятерня Терлога сломала ему гортань. Кельт отпустил мертвое тело и снова повернулся к дому.

Выждав несколько секунд, он осторожно заглянул в приоткрытую дверь. В комнате, заваленной пивными бочками, никого не было. Кельт шагнул за порог и тихо затворил за собой дверь. «Надо бы спрятать где-нибудь труп, но когда этим заниматься? — мелькнуло у него в голове. — Если повезет, в этом глубоком снегу никто не найдет его до поры до времени». Он пересек комнату и оказался в следующей: это тоже был склад, но пустой. Проем в стене, завешенный меховым пологом, судя по доносившемуся из-за него пьяному гомону, вел в главный зал. Терлог подошел и заглянул за полог.

Его глазам предстала большая комната, служившая хозяину усадьбы залом для пиршеств, залом совета и жилой комнатой одновременно. Сейчас в ней сидели, развалясь на сколоченных из неструганных досок лавках, или лежали на полу золотобородые викинги. Они пили из рогов и кожаных бурдюков пиво и ели мясо, огромными кусками отрезая его с жарившейся здесь же на открытом огне туши. С дикой внешностью этих людей, с их примитивными завываниями и пьяными криками странным образом контрастировали висевшие на стенах зала предметы — образцы материальной культуры гораздо более высоко развитых цивилизаций, захваченные викингами в набегах. Здесь были великолепные ковры, вытканные нормандскими женщинами, инкрустированное драгоценностями оружие, принадлежавшее когда-то французским и испанским принцам, богатые одеяния из Византии и стран Востока — туда тоже добирались драккары пиратов. Среди этих прекрасных вещей висели также охотничьи трофеи в знак того, что викингам дикие звери не страшны так же, как и люди.

Современный человек с трудом смог бы понять чувства, которые Терлог Дабх О’Брайен питал по отношению к викингам. Он считал их порождением тьмы, оборотнями, гнездившимися на севере с единственной целью: грабить и угнетать мирные южные народы. Они властвовали над миром — могли брать из него все лучшее, карать или миловать его обитателей: все зависело от их мимолетных капризов. Кровь стучала в висках Терлога. Он ненавидел — как может ненавидеть кельт — их барскую невежественность и их гордыню, их силу и их презрительное отношение ко всем иным расам, их угрюмые жестокие глаза, прежде всего эти глаза, с угрозой и издевкой взирающие на мир. Кельты тоже были жестокими, но в их жизни все же находилось место любви, дружбе, иным человеческим чувствам. Сердца викингов вообще лишены были всего этого.

Зрелище, открывшееся глазам Терлога, подействовало на него подобно пощечине. Только одного еще не хватало, чтобы довести его до белого каления. И он это увидел. Во главе стола сидел Торфель Красивый — молодой, пригожий, дерзкий, на его щеках играл хмельной румянец от пива и спеси. Да, он действительно был очень красив, этот юный пират. Телосложением он походил на Терлога, но на этом их сходство заканчивалось. Если кожа Терлога казалась темной даже по сравнению с кожей его смуглых соплеменников, Торфель мог бы похвастать исключительной белизной своего тела. Его волосы, борода и усы сияли чистым золотом, светло-серые глаза лучезарно светились. А рядом с ним… Терлог сжал кулаки так, что пробил ногтями кожу ладоней. Среди этих золотоволосых гигантов и их высоких, атлетически сложенных женщин Мойра О’Брайен казалась пришелицей из иного мира. Тоненькая, почти хрупкая, темноволосая, ее кожа тоже была белой, но с таким нежным розовым оттенком, каким не могли похвастаться даже первые здешние красавицы. Ее полные губы были белыми от страха. Терлог видел, как она задрожала, когда Торфель нагло положил руку на ее плечи. Зал качнулся перед глазами далказианина, все вокруг заволокло багровым туманом. Он с огромным трудом взял себя в руки.

— Освик, брат Торфеля, сидит справа от него, — шепнул он сам себе. — С другой стороны Тостиг; говорят, он одним ударом меча рассекает вола пополам. А там сидят Халфгар, Свен, Освик и сакс Ательстейн — единственный человек в этой волчьей стае. И… черт возьми… это еще что такое? Священник?

Действительно, среди пирующих, бледный и сосредоточенный, молча сидел священник, перебирая пальцами бусины четок. Его полный сочувствия взгляд устремлен был на стройную ирландскую девушку, съежившуюся под тяжеленной ручищей пирата. И тут Терлог увидел еще кое-что. На боковом, меньшем столе, богатое убранство которого указывало на южное происхождение, стоял Черный Человек, покалеченные викинги все-таки затащили его в зал. Терлог присмотрелся к статуе и оторопел, забыв на секунду о происходившем вокруг. Неужели в статуе было всего пять футов? Теперь она казалась гораздо более высокой. Черный Человек возвышался над пирующими, словно бог, размышляющий о каких-то глубоких и таинственных проблемах, недоступных пониманию кишевших у его ног людишек-насекомых. Как и прежде, в разуме вглядывавшегося в Черного Человека Терлога открылись врата, ведущие во внутреннее пространство, и он почувствовал ветер, дующий со звезд. Ждет… он ждет… кого же он ждет? Быть может взгляд его каменных глаз пронзает стены домов, снежную пелену, устремляется за мыс… А оттуда, навстречу ему по темной тихой воде быстро скользят пять длинных узких лодок. Но Терлог ничего не знает ни о лодках, ни о людях, сидящих в них за веслами, — невысоких темноволосых мужчинах с очень смуглой кожей.

— Эй, друзья! — прорезался сквозь пьяный гомон голос Торфеля.

Все замолчали, глядя на него. Юный вождь встал.

— Сегодня ночью, — крикнул он, — я прощаюсь с холостяцкой жизнью!

Вопль одобрения поколебал почерневший от дыма потолок комнаты. Терлог беззвучно выругался в бессильной ярости.

Торфель схватил Мойру и с неуклюжей галантностью посадил на стул.

— Разве она не годится в жены викингу? — воскликнул он. — Стыдлива, правда, чересчур, но это ведь пройдет, не так ли?

— Все ирландцы — трусливые собаки! — завопил спьяну Освик.

— Клонтарф и шрамы на твоей роже тому свидетели, — сказал Ательстейн и дружески хлопнул Освика по плечу так, что тот присел. Зал взорвался хохотом.

— Ты присматривай за ней, Торфель, — крикнул сидевший поодаль юный Джуно. — У ирландских девиц кошачьи когти!

Торфель рассмеялся с уверенностью человека, убежденного в своем превосходстве над другими.

— Пусть только попробует, отучу быстро. Ладно, хватит. Поздно уже. Эй, ты, священник, принимайся за дело!

— Дочь моя, — неуверенно начал священник, поднимаясь с места. — Эти язычники силой привели меня сюда, чтобы я совершил христианский обряд бракосочетания в этом безбожном доме. Хочешь ли ты по доброй воле и без всякого принуждения стать женой этого человека?

— Нет! Нет! О Боже, нет! — с отчаянием крикнула Мойра. На лбу Терлога выступили капельки пота. — О Господи, спаси и сохрани меня, избавь от такой судьбы. Они похитили меня из дому, чуть не убили брата, который хотел меня защитить! Этот человек тащил меня на спине, как мешок, как лишенное души животное!

— Замолчи! — рявкнул Торфель и ударил ее в лицо — легко, но с силой, достаточной, чтобы на нежных губах девушки показалась кровь. — Клянусь Тором, ты начинаешь меня выводить из себя. Я решил жениться и девичьим писком меня не удержишь. Смотри, неблагодарная, я притащил священника только из-за твоих дурацких предрассудков. Мне плевать на них, и если ты не хочешь быть моей женой, станешь наложницей.

— Дочь моя, — дрожащим голосом сказал священник, боясь больше за девушку, чем за себя, — подумай. Этот человек дает тебе больше, чем дали бы многие другие на его месте. Он, по крайней мере, предлагает тебе супружество.

— Это правда, — проворчал Ательстейн. — Соглашайся на брак и пользуйся этим в свое удовольствие. Поверь, немало южанок спят сейчас в супружеских ложах северян.

«Что же делать?» — лихорадочно спрашивал сам себя Терлог, и вопрос этот раздирал ему сердце. Лишь одно приходило на ум: дождаться конца церемонии, прокрасться следом за новобрачными и похитить девушку. Потом… он даже не пытался планировать то, что сделает потом. Сделает все возможное. Он может рассчитывать лишь на себя самого. У человека без клана нет друзей даже среди таких, как он, изгнанников.

Как сообщить Мойре о том, что он рядом? Ей придется пережить всю церемонию, лишившись даже тени надежды на спасение, надежды, которая появилась бы, узнай она о нем. Терлог машинально скользнул взглядом по стоявшему в стороне Черному Человеку. У его ног новое боролось со старым, но кельт даже в эту минуту чувствовал, что для этой статуи и старое и новое одинаково юны.

Слышали ли каменные уши статуи характерный скрежет трущихся о прибрежный песок лодочных носов? А тихий свист ножа, летящего во тьме, хрип, вырывающийся из рассеченного горла? Викинги, пирующие в зале, слышали только самих себя, а те, что сидели у костра, продолжали петь, понятия не имея о том, что на их шеях уже затягивается петля неумолимой смерти.

— Хватит! — крикнул Торфель. — Считай свои бусы, старик, и говори то, что должен! А ты, женщина, становись рядом и внимательно слушай.

Он сдернул девушку со стула и поставил ее рядом с собой. Она вырвала руку. Ее глаза пылали, в ней бурлила горячая кельтская кровь.

— Ах ты, рыжая свинья! — воскликнула она. — Ты думаешь, что принцесса Клэр, в которой течет кровь Бриана Бора, по своей воле ляжет в постель норманна и станет рожать пирату и убийце таких же рыжих, как он сам, сыновей? Нет! Я никогда не стану твоей женой!

— Станешь наложницей, — проревел тот, хватая ее за плечо.

— Не надейся, свинья! — крикнула Мойра, в предчувствии триумфа забыв о страхе. Она выхватила из-за пояса у викинга кинжал и, прежде чем тот успел ее удержать, вонзила его узкое лезвие себе в грудь. Священник вскрикнул, как будто это его груди коснулась сталь, подскочил к девушке и подхватил ее на руки.

— Будь ты проклят, Торфель! Именем всеведущего Бога, будь ты проклят! — закричал он. Его голос звуком рога звенел в зале, когда он нес девушку к стоявшей в углу кровати.

Торфель остолбенел. Сгустившуюся в зале тишину разорвал боевой клич клана О’Брайенов: «Лам Лэйдир Абу!» Атака разъяренного кельта напоминала падение смерча, оставляющего за собой беспорядочно разбросанные тела мертвых и умирающих людей. Переворачивались лавки, вопили женщины, из разбитых бочонков текло пиво. Напор Терлога был ужасен, он рвался к Торфелю, но дорогу к нему преградили два воина с обнаженными мечами — Халфгар и Освик. Викинг с лицом, обезображенным шрамами, пал прежде, чем успел поднять оружие. Кельт отбил щитом выпад Халфгара и молниеносно ударил снова. Острие его топора рассекло кольчугу, ребра и позвоночник викинга, и тот безжизненной грудой мяса свалился к ногам мстителя.

В зале царила суматоха. Мужчины хватались за оружие и со всех сторон неслись туда, где тихо и страшно безумствовала смерть. Терлог Дабх О’Брайен был похож в своей неуемной ярости на раненого тигра. Перепрыгнув через окровавленное тело Халфгара, он бросился к Торфелю, растерянно стоявшему посреди зала с обнаженным мечом в руке, но путь снова оказался прегражденным. Возносились и падали вниз мечи, среди них молнией сверкал топор далказианина. Викинги атаковали его справа и слева, в лоб и со спины. С одной стороны напирал, размахивая двуручным мечом, Освик, со второй надвигался воин с копьем. Терлог уклонился от меча Освика и одновременно нанес двойной удар направо и назад. Брат Торфеля упал с разрубленным коленом, второй викинг погиб на месте: наконечник рукояти топора пробил ему череп. Выпрямляясь, кельт ударил в лицо атакующего спереди противника. Торчащее из щита острие превратило лицо несчастного в кровавое месиво. Секундой позже далказианин, поворачиваясь, чтобы отбить нападение сзади, ощутил нависшую над ним тень смерти. Потеряв равновесие, он упал на стол, но краем глаза успел заметить занесенный для удара тяжелый длинный меч в руках Тостига. Он знал, что на этот раз его не спасет даже та сверхчеловеческая быстрота и ловкость, которые были ему свойственны. И вдруг грозно сверкнувший меч задел за стоявшую на столе статую и разлетелся со звоном на тысячи голубых осколков. Тостиг, ошеломленный, покачнулся — он все еще сжимал в руках ставшую бесполезной рукоять меча, когда Терлог ткнул ему в лицо топором: верхний конец лезвия попал викингу в глаз и пробил мозг.

В тот же миг в зале раздался тихий свист и послышались крики боли. Коренастый викинг с высоко поднятым топором неуклюже передвигал ноги, приближаясь к Терлогу. Кельт мощным ударом снес ему полчерепа и лишь затем заметил, что из горла противника торчит стрела с кремневым наконечником. В воздухе сверкали гудящие, словно пчелы, смертоносные молнии. Терлог рискнул и скосил глаза в сторону главного входа. Через него вовнутрь вливалась орда невысоких смуглых мужчин с горящими на неподвижных лицах глазами. Стреляя из луков во все стороны, практически наобум, они десятками валили наземь викингов длинными стрелами с черным оперением. Кровавая волна сражения прокатилась по залу, ломая лавки, срывая со стен украшения и охотничьи трофеи, заливая пол потоками крови. Смуглых чужаков было меньше, чем викингов, но внезапность нападения и меткие стрелы уравнивали шансы на победу. В рукопашной они оказались не менее грозными, чем их могучие противники. Застигнутые врасплох, отяжелевшие после выпитого пива, лишенные возможности свободно пользоваться оружием, викинги, тем не менее, сражались с дикой удалью, характерной для их расы. Однако первобытная ярость нападавших уравновешивала доблесть оборонявшихся. В глубине зала, там, где бледный, как полотно, священник заслонял собой умиравшую девушку, рубил и колол Черный Терлог, гонимый бешенством, в сравнении с которым ярость одних и доблесть других казались ничтожно мелкими.

И над всем этим горой возвышался Черный Человек. Терлогу, изредка бросавшему на него быстрые взгляды в промежутках между ударами топора, казалось, что он растет вверх и вширь, свысока обозревая поле битвы. Голова статуи касалась уже осмоленных стропил и мрачной тучей смерти нависала над кучкой жалких насекомых, возившихся в кровавой грязи у ее ног. Всецело поглощенный битвой, Терлог все же осознавал, что война — жизненная стихия этого существа, кем бы он там ни был. Это он возбуждал в противниках неистовую ярость и свирепую жестокость. Острый запах свежепролитой крови щекотал ему ноздри, а падавшие наземь светловолосые викинги были жертвами, принесенными на его алтарь.

Буря сражения сотрясала дом. Битва превратилась в бойню: люди скользили по залитому кровью полу, падали и умирали. С плеч слетали головы с оскаленными зубами, крючья копий выдирали из грудных клеток бьющихся еще сердца, мозги выплескивались фонтанами, пачкая лезвия топоров и мечей, кинжалы вспарывали животы, вываливая на пол дымящиеся внутренности, лязг стали терзал слух. Никто не просил пощады, и никто ее никому не давал. Один из викингов, раненный в грудь, обрушился на противника, повалил его и задушил, не обращая внимания на нож, раз за разом вонзавшийся в его тело. Мужчины, женщины и дети дрались до последнего вздоха. Не плач, не мольба о пощаде — хрип бессильной ярости или визг неутоленной ненависти были последними звуками, вырывавшимися из их уст.

Багровые волны смерти одна за другой накатывали на стол, на котором нерушимо, словно утес, возвышался Черный Человек. У его ног умирали викинги и смуглые воины — куда же, в какие бездны ужаса погружался его загадочный взгляд?

Торфель и Свен дрались плечом к плечу. Сакс Ательстейн сражался, опершись спиной на стену, каждый удар его огромного топора валил наземь очередного смуглого противника. Подскочивший к нему Терлог плавным движением уклонился от свистнувшего в воздухе лезвия и послал удар своего быстрого, словно кобра, далказианского топора прежде, чем сакс успел снова поднять свое тяжелое оружие. Ательстейн пошатнулся — острие топора Терлога рассекло панцирь и скользнуло по ребрам. Получив второй удар, он рухнул наземь, с его виска струей текла кровь.

Теперь только Свен преграждал Терлогу путь к Торфелю. Кельт пантерой метнулся к обороняющимся бойцам, но его опередили. Вождь чужаков поднырнул под меч Свена и ударом снизу вверх вбил лезвие своего меча в его живот. Терлог и Торфель наконец оказались лицом к лицу друг с другом. Вожак викингов не был трусом, ему доставляла наслаждение кровавая сеча. Весело рассмеявшись, он нанес первый удар. Лицо кельта застыло в гримасе яростной злобы, она перекосила его губы, превратила глаза в две голубые молнии.

При первом же ударе меч Торфеля, напоровшись на топор кельта, разлетелся на куски. Викинг тигриным прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от кельта, и взмахнул рукой, пытаясь обломком оружия поразить противника в лицо. Тот дико захохотал, когда почувствовал, что острый клинок вспарывает ему щеку, и нанес удар слева. Викинг рухнул наземь, затем тяжело поднялся на колени, наощупь отыскивая кинжал за поясом. Его глаза заволоклись мглой.

— Кончай! И будь ты проклят! — прохрипел он.

— Куда же делась твоя гордыня, и где осталось твое мужество? — спросил он. — Ты, который силой хотел овладеть ирландской принцессой… ты…

Ненависть вспыхнула в нем с прежней силой. Он взревел, словно раненый ягуар, острие его топора описало широкую дугу и вонзилось в плечо Торфеля, рассекая его тело на две части. Вторым ударом Терлог отрубил викингу голову. С этим ужасным трофеем в руке кельт подошел к кровати, на которой покоилась Мойра О’Брайен. Священник осторожно поднял ей голову и поднес чашу с вином к бескровным устам. Ее затуманившиеся серые глаза безучастно смотрели на Терлога. Вдруг далказианину показалось, что Мойра узнала его и попыталась улыбнуться.

— Мойра, услада моего сердца, — сказал он скорбно, — ты умираешь в чужом краю. Птицы с холмов Куллейна будут плакать по тебе, вереск напрасно будет ждать прикосновения твоих нежных ступней. Но ты не будешь забыта. За тебя прольется кровь под топорами, за тебя пойдут на дно корабли и кострами вспыхнут огромные города за толстыми стенами. А чтобы твой дух не уходил неуспокоенным, я дарю тебе это в залог будущей мести, — протянул он к ней руку с окровавленной головой викинга.

— Во имя Господа, сын мой! — охрипшим от ужаса голосом сказал священник. — Ты вершишь свои страшные дела пред ликом… Посмотри, она уже не дышит. Смилуйся, Господи, над ее душой, ведь она, хоть и посягнула на свою жизнь, ушла, как и жила, чистой и невинной.

Терлог склонил голову и оперся углом лезвия топора на пол. Пламя бешенства, бушевавшее в нем, угасло, оставив глубокую печаль и ощущение ненужности всего происходящего. В зале воцарилась тишина. Не слышно было стонов раненых — ножи смуглых воинов поработали на славу, те же из чужаков, что получили ранения, по-прежнему упорно молчали. Оглянувшись, далказианин увидел, что все они, оставшиеся в живых, столпились у ног Черного Человека и замерли, вглядываясь в него немигающими глазами.

Священник читал молитву над мертвым телом девушки. Заднюю стену дома лизал огонь, но никто не обращал на это внимания. Вдруг из груды трупов поднялась, неуверенно пошатываясь, гигантская фигура Ательстейна, избежавшего каким-то чудом ножа чужаков. Он привалился к стене и ошарашенно огляделся по сторонам. Из ран на груди и виске, там, где ирландский топор скользнул по черепу, текла кровь.

Терлог подошел к нему.

— Во мне нет ненависти к тебе, сакс, — тихо сказал он. — Но кровь требует мести. Ты умрешь, Ательстейн.

Сакс молча смотрел на него. Его большие серые глаза были серьезными, но страха в них не было. Он тоже был варваром, язычником, в гораздо большей степени, чем христианином, и знал неумолимые законы кровной мести. Терлог замахнулся топором, но священник бросился к нему, протягивая худые руки.

— Прекрати! Во имя Господа нашего, я запрещаю тебе делать это! О Боже, неужели мало крови уже пролилось в эту страшную ночь! Оставь его или ты будешь проклят вовеки, его жизнь теперь в руках всемилостивейшего Бога.

Терлог опустил топор.

— Он твой. Не потому, что я испугался твоих заклинаний и не ради твоего Бога, а из-за того, что ты вел себя, как должно, и сделал все, что мог, для Мойры.

Он повернулся, почувствовав, что кто-то дотронулся до его плеча. Вождь чужаков смотрел на него своими широко раскрытыми немигающими глазами.

— Кто ты? — спросил равнодушно кельт. Ответ мало его интересовал, он чувствовал только безмерную усталость.

— Я Брогар, вождь пиктов, о друг Черного Человека.

— Почему ты так меня называешь?

— Он плыл на носу твоей лодки и вел тебя сквозь дождь и снег. Он спас тебе жизнь, сломав меч викинга.

Терлог посмотрел на статую. Только ли случайностью объясняется то, что произошло с мечом Тостига?

— Кто же он такой? — спросил кельт.

— Он — единственное божество, которое у нас осталось, — с печалью в голосе сказал Брогар. — Это статуя нашего великого короля Брана Мак Морна. Много лет назад он объединил разрозненные племена пиктов в могучий народ, преградивший путьримским легионам. С тех пор прошли века. Еще при жизни великого Брана его первый советник, могущественный маг Гонар изваял эту статую. Когда король погиб, его дух вселился в нее. Сейчас Черный Человек — наш Бог. Да, мы владели когда-то этой землей: до того, как на ней появились кельты, бритты и римляне, все эти острова были нашими. Мы обрабатывали землю орудиями из камня, одевались в шкуры диких зверей, но были счастливы. Затем пришли кельты и оттеснили нас на север. Но мы еще были сильны. Рим сломал сопротивление бриттов и обрушился на нас. Вот тогда-то и появился среди нас Бран Мак Морн — потомок Брула Копейщика, соратника и друга Кулла, властвовавшего над Валузией за много тысяч лет до того, как Атлантида погрузилась в кипящие воды. Бран стал королем Каледонии. Он разбил наголову железные легионы Рима, и им пришлось искать спасения за Стеной. Но Бран пал в жестоком сражении, и это погубило наш народ. Его единство было подточено межплеменной рознью, и когда шотландец Кеннет Мак Альпин разгромил королевство Гэллоуэй, остатки пиктской империи растаяли, как снег на склонах гор. Теперь мы живем, словно волки, на заброшенных островках, прячемся в горах и среди туманных холмов. Наш народ гибнет. Мы уходим. Но Черный Человек жив — дух великого короля Брана Мак Морна вечно будет жить в этой статуе.

Терлог безразлично, словно во сне, смотрел за тем, как пикт, очень похожий на того, в мертвых объятиях которого он впервые увидел Черного Человека, осторожно снимал статую со стола. Руки старца походили на сухие ветки дерева, сухая, словно у мумии, кожа плотно обтягивала череп, ноги тряслись, но он легко поднял изваяние. Терлог вспомнил, с каким трудом тащили статую здоровяки-викинги.

— Только друг может без вреда для себя прикоснуться к Черному Человеку, — тихо сказал Брогар, словно читая в мыслях кельта. — Мы знали, что ты наш друг, потому что Он плыл в твоей лодке и ничего плохого тебе не сделал.

— А вы откуда об этом знаете?

— Этот старец, — показал Брогар на седобородого пикта, — верховный жрец Черного Человека. Дух Брана Мак Морна посещает его во сне. Младший жрец и его люди украли статую и отправились в лодке в открытое море. Верховный жрец легко отыскал их. Более того, его душа, покинув погруженное в сон тело, соединилась с душой великого Мак Морна, и он увидел гнавшихся за лодкой викингов, стычку и резню на Острове Мечей. Он увидел и тебя, когда ты нашел Черного Человека, и понял, что король рад встрече с тобой. Да сгинут враги Мак Морна! Но друзьям его пусть сопутствует удача во всем.

Терлог почувствовал на лице тепло от разгоравшегося пламени. Мерцающие отблески пробегали по телу покачивавшегося в руках жрецов Черного Человека, казалось, что оно оживает. Неужели и в самом деле этот холодный камень несет в себе душу давно умершего человека? Бран Мак Морн беззаветно любил свой народ и люто ненавидел его врагов. Можно ли такую любовь и такую ненависть вдохнуть в камень, чтобы она пережила века?

Терлог взял на руки маленькое тело девушки и вынес его из охваченного пламенем здания. В заливе стояли на якоре пять длинных открытых лодок. Среди догорающих головешек костра лежали окровавленные трупы викингов.

— Как вы сумели подкрасться к ним незамеченными? — спросил Терлог. — И откуда приплыли в таких лодках?

— Для того, кто живет украдкой, это несложно, — ответил пикт. — К тому же они были пьяны. Мы приплыли за Черным Человеком с Острова Алтаря — он лежит там, у берегов Шотландии. Это оттуда Грок выкрал статую.

Терлог не знал острова с таким названием, но с уважением подумал об отваге людей, которые в таких утлых суденышках осмелились выйти в открытое море. Он вспомнил о своей лодке и попросил Брокара послать за ней своих людей. Ожидая пока они ее пригонят, он наблюдал за священником, перевязывавшим раненых пиктов. Те стоически принимали его помощь, не отзываясь ни стоном, ни жестом. Рыбацкая лодка, гонимая ветром, показалась из-за мыса точно в тот момент, когда первые лучи утренней зари упали на воду. Пикты рассаживались по своим лодкам, убитых и раненых они забирали с собой. Терлог шагнул в свою лодку и осторожно положил в нее свою печальную ношу.

— Пусть упокоится в своей земле, — сказал он хмуро. — Не хочу оставлять ее на этом чужом холодном острове. А ты, Брогар, куда направишься?

— Мы отвезем Черного Человека на его остров, к его алтарю, — ответил пикт. — Он благодарит тебя нашими устами. Теперь нас связывают узы крови и мы, быть может, снова придем тебе на помощь, если потребуется, как и Бран Мак Морн, великий король пиктов, придет к своему народу, когда настанет день.

— А ты, святой отец, ты поплывешь со мной?

Священник покачал головой и показал на Ательстейна. Раненый сакс лежал на разостланных на снегу шкурах.

— Я останусь здесь, чтобы приглядывать за ним.

Терлог осмотрелся по сторонам. Стены длинного дома рухнули, превратившись в кучу пылающих бревен. Люди Брогара подожгли также склады и драккар. Дым пожара застилал небо.

— Ты замерзнешь здесь или умрешь с голоду. Плыви лучше со мной.

— Я сумею добыть пропитание для нас обоих. Не тревожься обо мне, сын мой.

— Он язычник и пират.

— Это неважно. Он человек — творение Бога. Я не могу бросить его здесь на верную смерть.

— Что ж, пусть будет по-твоему.

Терлог стал готовиться к отплытию. Лодки пиктов уже огибали мыс и он отчетливо слышал скрип их уключин. Пикты не оглядывались, сосредоточенно работая веслами. Далказианин посмотрел на коченеющие трупы, лежащие на берегу, на груду головешек, возвышавшуюся на том месте, где была усадьба, на тлеющие останки драккара. В утреннем свете бледный и худой священник казался существом не от мира сего, святым, как их рисуют в манускриптах. На его изрезанном морщинами лице отражалась печаль, выражавшая нечто большее, чем просто человеческое чувство.

— Смотри! — крикнул он вдруг, показывая на море. — Океан весь в крови. Видишь, она плывет под солнце. О воин, кровь, пролитая тобой в гневе, даже океан окрасила в багровый цвет. Сможешь ли ты пройти через это?

— Я приплыл сюда сквозь снег и дождь, — недоуменно сказал Терлог. — Как добрался сюда, так доберусь и обратно.

Священник покачал головой.

— Не об этом речь. Твои руки по локоть в крови, ты бредешь по колено в алой кровавой воде, но твоя ли вина в этом? О Господи, когда же кончится это кровопролитие?

Легкий бриз шевельнул парусом лодки. Терлог Дабх О’Брайен плыл на запад, словно призрак, преследуемый восходящим солнцем. Священник смотрел ему вслед, приложив руку к усталому лбу, до тех пор, пока лодка не превратилась в маленькую точку на голубом полотне океана.

Перевод: В. Карчевский

Честь корабля

ОТЛИТЫЕ ИЗ ЖЕЛЕЗА (перевод с англ. В. Правосудова)

Какой каприз природы создает железных людей? Все знают, что человеческий череп отлично приспособлен для того, чтобы выдерживать внешние нагрузки.

Можно и мышцы натренировать до невероятной силы и выносливости. Но я не об этом, а о феномене, который хорошо известен в мире бокса. Я хочу поговорить о тех, кого называют железными людьми.

Все мы знаем, что обычного человека можно убить сравнительно легким ударом в голову. Даже опытный боксер, получив удар в определенное место, падает без сознания, причем такому удару вовсе не требуется особая мощь. А теперь сравните эти аксиомы с тем, что творят железные люди! Пятерых из них я назову вам прямо сейчас: Джо Грим, Баттлинг Нельсон, Том Шарки, Майк Боуден и Джо Годдард.

Отдельно позвольте мне сказать о Джиме Джеффрисе — одном из всего двоих железных людей, которым удавалось завоевать чемпионский титул. Несомненно, он был величайшим из себе подобных, но, в отличие от всех прочих, совмещал выносливость и способность держать удар с настоящей боксерской техникой. А теперь я перейду к тем бойцам, чьим главным, а порой и единственным козырем являлась невероятная сопротивляемость.

Джо Грим, по национальности итальянец, родился в Филадельфии. Он не был боксером или бойцом в обычном смысле этих слов. Дрался он настолько «открытым», что и слепой смог бы увернуться от его ударов и ударить сам. Однако при этом ни Боб Фитцсиммонс, ни Джо Ганс, ни Сэм Маквей не сумели нокаутировать его. Весил Грим меньше 165 фунтов. Представьте, как он подставляет себя под удары двухсотфунтового детины! Стэнли Кетчен считался одним из самых «ударостойких» боксеров в свои годы, однако отправленный им в нокдаун Джек Джонсон встал на нога и нокаутировал его одним ударом в подбородок, выбив при этом все передние зубы, которые так и остались торчать из его перчатки. Так вот, этот самый Джонсон, весивший 210 фунтов, молотил Джо Грима, пока сам не выдохся и не был вынужден отказаться от идеи нокаутировать его. Сэм Маквей славился еще более сильным ударом, чем Джонсон, но и он не смог уложить Железного Джо Грима, хотя пытался это сделать в двух боях.

Боб Фитцсиммонс небезосновательно славился одним из самых результативных и эффективных ударов в современном боксе. Однако даже он ничего не смог сделать с Гримом в течение шести раундов. Чтобы вы получше представили Фитцсиммонса и поняли, против кого выходил Джо Грим, перечислю кое-какие заслуги Боба. Это он, Боб Фитцсиммонс, нокаутировал великого Корбетта, укладывал на ринг Тома Шарки и великана Рухлина. 320 фунтов плоти Эда Донкхорста он свалил с нескольких ударов. Доставалось от Фитцсиммонса и Джеффри-Котельщику, и многим другим. Один из боксеров умер от его молотоподобных ударов прямо на ринге.

А теперь — смотрите! В течение шести раундов этот убийца Фитцсиммонс молотит итальянца Грима одиночными ударами и сериями — в общем, всеми приемами, какие известны в боксе. И на эти страшные удары, валившие с ног стальных противников, Джо практически никак не реагирует. Свингами в голову Фитцсиммонс отправлял его в нокдаун раз шестьдесят, в среднем — по десять раз за раунд. И каждый раз Джо Грим поднимался. После того как прозвучал финальный гонг, он в очередной раз вскарабкался по канатам, выплюнул в перчатку горсть зубов и, расплывшись в довольной улыбке, произнес свою ритуальную речь-заклинание:

— Я — Джо Грим! Я никого не боюсь! Я остановлю любого, кто рвется в чемпионы!

Следует отметить, что, абсолютно не умея боксировать, Джо не выиграл ни одной официальной встречи. Его целью было устоять, противники же пытались доказать окружающим свое превосходство, рассчитывая когда-нибудь все же нокаутировать его.

Исследовавшие Грима ученые пришли к выводу, что череп его имеет необычно толстые стенки, а внутреннее пространство черепной коробки столь мало, что мозговые каналы и нервы оказались сжатыми до нечувствительности. Говоря, что не чувствует ударов, Джо не врал. Удар, способный свалить с ног, а то и убить среднего человека, вызывал у Грима лишь ощущение легкого неудобства.

Впрочем, крепость черепных костей не объясняет невероятной способности Грима держать удар по корпусу. Как-то раз на спор он разрешил одному бейсболисту изо всех сил врезать ему битой по животу. Бита сломалась, Джо упал, но встал целым и невредимым.

Джо Ганс ближе других подобрался к тому, чтобы нокаутировать это чудо природы. Ганс, весивший даже меньше Грима, всего 138 фунтов, сумел найти к нему ключик. Он навязывал ему ближний бой, подходил вплотную и награждал несколькими короткими хуками слева или справа в челюсть. Челюсти Грима не выдержали и оглушительно хрустнули.

Шеф местной полиции, присутствовавший на матче в качестве зрителя, своей властью приказал остановить бой. Ганс, пожалуй, был даже рад такому повороту событий, поскольку ему самому стало не по себе от вида того, во что превратились челюсти Джо Грима. Сам же Железный Джо едва не забился в истерике, уверяя, что ему не больно и что он готов, а главное — жаждет и настаивает продолжать поединок.

В конце концов бесчисленные побои сделали свое дело, и неожиданно для всех Грим был нокаутирован Матросом Бьорком — парнем из второй лиги, отличавшимся весьма мощным ударом. Сердце Грима, не выдержав таких нагрузок, остановилось.

Можно предположить с большой долей вероятности, что для нормального человека падение с четырехфутовой ступени головой на бетонный пол приведет, как минимум, к потере сознания. В первом поединке с Джо Чоинским Том Шарки именно так и упал. Он не только ничего не повредил себе, но поднялся на ноги, вышел на ринг и продолжил поединок. Весивший всего 170 фунтов, Чоинский, по словам Корбетта, отличался неожиданно мощным проникающим ударом. Вторил Корбетту и Великан Джеффрис, утверждавший, что самые болезненные удары он получал от Чоинского. В бою на выживание где-то между двадцатым и двадцать третьим раундами Чоинский так врезал Джеффрису в подбородок, что губа Великана оказалась «вправленной» ему в рот и застряла между передними резцами — одному из секундантов пришлось ножом выковыривать ее.

Шарки был зеленым новичком. Чоинский — опытным ветераном с кучей заслуг. Ничего удивительного, что добротной серией ударов Чоинский перекинул Шарки через канаты, за пределы ринга, и тот рухнул головой на бетонный пол. Череп нормального человека раскололся бы от такого удара, как яичная скорлупа. Шарки же встал, поднялся на ринг, продолжил бой и вскоре нокаутировал противника.

Чоинскому, мастеру тяжелого удара, довелось в жизни встретиться с еще одним парнем из отряда железных — Майком Боуденом, в Чикаго. Этот боксер дрался так же открыто и неумело, как Грим, и отличался не меньшей, чем у итальянца, выносливостью. В течение шестираундового поединка Боудену не удалось ни разу по-настоящему врезать противнику. Чоинский же измолотил его по полной программе, желая нокаутировать, что так ему и не удалось.

А в Австралии Чоинский был дважды нокаутирован неким Джо Годдардом, который утверждал, что от удара, каким бы сильным он ни был, человек не может потерять сознание…

Вот лишь некоторые воспоминания кое о ком из тех, кого называют железными людьми.

1

Пушечный выстрел и удар грома! Гранитная челюсть и тело из закаленной стали! Ярость тигра и сердце великого воина, бьющееся меж стальных балок ребер, под стальными плитами грудных мышц! Все это — Майк Бреннон, боксер-тяжеловес.

Давным-давно, задолго до того, как спортивные журналисты впервые написали своими перьями имя Майка Бреннона, я заглянул на карнавал в одном небольшом городишке в Неваде. Разумеется, я подошел к цирковому шатру с громким названием «Зал боев до смерти». Около входа зазывала, он же хозяин, из всех сил кривлялся и плоско острил, заманивая публику. Главным его аргументом были пятьдесят долларов, которые он обещал любому, кто простоит четыре раунда против «Фирпо-младшего, Калифорнийского Убийцы, чемпиона Лос-Анджелеса и Ост-Индии».

Вышеупомянутый Фирпо, здоровенный лохматый детина с мускулами тяжелоатлета, находился тут же, с торжественно-тоскливым выражением на широком, не блещущем интеллектом лице. Весь этот балаган был для него привычным делом, каждодневной рутиной.

— Ну что же, друзья мои, — надрывался зазывала, — неужели среди вас не найдется храброго юноши, готового рискнуть жизнью вот на этом ринге? Кстати, прошу запомнить: администрация за увечья и смерть участников ответственности не несет! Но если кто-то все же решится ступить за канаты на свой страх и риск…

Сначала к рингу сунулся было деревенского вида бугай — явно подсадная утка, но в этот момент толпа зрителей заколыхалась, и вскоре нестройный гул голосов перерос в скандирование: «Бреннон! Бреннон! Давай, Майк!» Со своего места поднялся какой-то парень и, неуверенно улыбаясь, неловко пролез под канаты. Подсадной боец куда-то смылся, Фирпо-младший обнаружил некоторую заинтересованность, зазывала впился в парня оценивающим взглядом, — по всем этим признакам, а также по тому, как реагировали на происходящее зрители, я понял, что обмана нет и парень, вышедший на ринг, действительно из местных.

— Ты — профессиональный боксер, — не столько вопросительно, сколько утверждающе-обвинительно произнес хозяин.

— Ну, дрался, бывало, здесь да в соседних городишках, — отозвался Бреннон. — Но ты же не говорил, что ваша контора только с доходягами связывается.

— Обижаешь, — буркнул, расплываясь в притворной улыбке, зазывала. — Нам бояться некого.

Пока шел этот привычный обмен любезностями, а Фирпо и хозяин присматривались к незнакомцу, я прикидывал, как балаганщики собираются обеспечить себе победу, если чужак вдруг окажется крепким орешком для их бойца. Ринг находился посередине арены, раздевалки были вынесены за кулисы, а значит, канаты не проходили в непосредственной близости от занавеса. В подобных заведениях частенько практиковали одно «невинное» ухищрение. Цирковой боксер всеми силами заманивал или загонял противника к дальним от зрителей канатам, откуда тот получал сквозь занавес предательские удар-другой со спины. Однако, как я уже сказал, в этом цирке такой вариант предусмотрен не был.

Зайдя на минуту в раздевалку, Бреннон вновь поднялся на ринг, и его встретили бурные аплодисменты публики. Сложен он был великолепно: ростом шесть футов один дюйм, крепкие руки и ноги, тонкая талия и, по контрасту, впечатляюще широкие плечи и мощная грудная клетка. Загорелый, с чуть раскосыми серыми глазами, с черной челкой, падающей на низкий, но широкий лоб, скуластый, с крепкой челюстью и тонкими губами, он вполне соответствовал облику идеального бойца. Мощные канаты мышц играли под его кожей, когда он двигался — с несколько тяжеловатой грацией, присущей тиграм. Рядом с ним Фирпо выглядел неуклюжей обезьяной. Объявили результаты взвешивания: Бреннон — 189 фунтов, Фирпо-младший — 191. В толпе засвистели — любому было ясно, что цирковой боксер весил не меньше двухсот десяти фунтов.

Бой оказался коротким, яростным, непредсказуемым и с весьма сумбурным финалом. По сигналу гонга Бреннон вылетел из своего угла — открытый, даже не приняв защитную стойку, ни дать ни взять — завсегдатай кабацких драк. Фирпо-младший встретил его сильным ударом левой в подбородок, сбив темп наступления противника. Майк притормозил и, не успев подставить руки, схлопотал боковой правой в челюсть. Удар был чудовищный, но, против ожидания, он, как и предыдущий, не возымел ожидаемого эффекта. Бреннон тряхнул головой и снова бросился вперед — по-прежнему открытый — и тотчас вновь получил от отступившего на шаг Фирпо удар в ту же многострадальную челюсть. Вот тут Бреннон рухнул ничком, как бревно. Зрители замерли. Хозяин балагана, он же рефери на ринге, принялся быстро отсчитывать секунды, не мешая Фирпо поудобнее встать над лежащим противником.

На счет «пять» Бреннон еще не подавал признаков жизни. На «семь» он начал бесцельно шевелить ногами и руками. На «восемь» он уже встал на одно колено, и взгляд его блуждающих, налитых кровью глаз сфокусировался на противнике. В тот же миг в этих глазах зажглась ярость убийцы. За долю секунды до того, как рефери произнес окончательное «десять», Бреннон вскочил на ноги, влекомый невероятной вспышкой ярости, поразившей даже зрителей.

Похоже, Фирпо-младшего такой поворот дела озадачил не меньше. Бледнея на глазах, он стал поспешно отступать. Но уйти далеко Бреннон ему не дал. Рывок, широкий замах — и вот правый боковой Майка с силой, заставившей ринг содрогнуться, влепился в грудь противника. А затем прямой слева пришелся тому точно в подбородок.

Фирпо повалился на ринг, обалдевший судья стал не торопясь отсчитывать секунды, но Бреннон не пустил дело на самотек. Оттолкнув рефери, он нагнулся над поверженным противником и сорвал с его руки перчатку. Тряхнул ее, вытащил и показал, подняв над головой, чтобы было видно всем зрителям, массивный слиток свинца в форме сжатой в кулак руки. Я вздрогнул от ужаса, представив, как этот предательский снаряд летит в мою голову. Ничего удивительного, что Фирпо-младший запсиховал, когда его противник встал после нокдауна. Свинчатка, дважды ударив в челюсть Бреннона, должна была бы переломать ему кости, а он после этого не только поднялся меньше чем за десять секунд, но и уложил противника с двух ударов.

Что тут началось! Хозяин балагана прыгал вокруг Бреннона, пытаясь отобрать у него свинчатку. Один из секундантов Фирпо зачем-то набросился на победителя с кулаками. Поняв, что с местным парнем обошлись несправедливо да еще и права качают, толпа хлынула на ринг. Зрители явно вознамерились разделаться с заезжими циркачами и попутно разнести шатер, арену и трибуны. Пробираясь к ближайшему выходу, я успел заметить, как один из зрителей занес над головой табурет, собираясь обрушить его на голову все еще пребывавшего в прострации Фирпо. В тот же момент к цирковому бойцу наклонился и Бреннон, видимо, желая высказать тому свою точку зрения на применение в поединке недозволенных приемов. Траектории падения табурета и движения Бреннона совпали; раздался страшный треск — и, получив удар доской по плечу, Майк осел на пол. В общем, потеха удалась на славу, и до меня еще долго доносились беспорядочные крики, грохот и свистки полицейских.

Позднее я вновь увидел Бреннона на ринге в одном из клубов на Западном побережье. Его противником был боксер из второй лиги по имени Малкахай. Тогда-то Бреннон и заинтересовал меня по-настоящему. Невероятно выносливому, умеющему держать удар, обладающему невиданно сильным ударом, ему не хватало только одного: он абсолютно не умел боксировать. Малкахай, сильный и упорный, обладал весьма посредственной техникой, но и он на голову превосходил Бреннона. В течение двух раундов он измолотил Майка всеми возможными ударами. Впрочем, даже лучшие из них не произвели на чернобрового парня никакого эффекта. За полминуты до конца второго раунда один из размашистых свингов Бреннона достиг-таки цели… и бой был окончен.

Я тотчас прикинул: у этого парнишки есть все задатки чемпиона, вот только дерется он, как кабацкий дебошир. Впрочем, техника — дело наживное. Сколько талантливых ребят перебивается с хлеба на воду только потому, что у них нет хорошего тренера и менеджера.

Я прошел в раздевалку Бреннона и представился: — Меня зовут Стив Амбер. Я видел тебя на ринге раза два…

— Слыхал про тебя, — ответил Бреннон. — Чего приперся?

Не обращая внимания на хамский тон, я поинтересовался:

— Кто твой менеджер?

— Никто.

— В смысле?

— Нет у меня менеджера.

— А что скажешь, если я предложу тебе тренироваться у меня?

— Ничего против тебя, как, впрочем, и любого другого, я не имею. Но — это был мой последний бой. Я завязываю. Надоело молотить сопляков в третьеразрядных заведениях.

— Положись на меня. Я смогу организовать тебе бои посерьезней и повыгодней.

— Не выйдет. Я уже дважды пробовал. Один раз — с Матросом Слэйдом, другой — с Джонни Вареллой. Оба боя я проиграл. Только не надо ничего говорить, утешать или проповедовать. Я все решил. Завязываю. А сейчас спать хочу.

— Что ж, прийти в себя после боя — дело святое, — понимающе кивнул я. — Вообще-то я никогда не приглашаю дважды, но… вот тебе моя визитка. Если передумаешь, дай знать.

2

Шли недели и месяцы, но Майк Бреннон оказался не тем парнем, которого легко забыть. Как все настоящие болельщики, а уж тем более менеджеры боксеров, я частенько предавался мечтам. Мечтам о воспитанном мной чемпионе, настоящем, непобедимом супербоксере. И всегда в этих грезах передо мной возникал образ Майка Бреннона — темная, мрачная фигура, пышущая некоей первобытной яростью. Однажды Бреннон все же явился ко мне — не во сне или мечтах, а наяву, живой-живехонький, из плоти и крови. Он остановился посреди моего кабинета, комкая в руках мятую шляпу. По его губам скользила виновато-беспокойная улыбка. В общем, это был далеко не тот хамоватый, уверенный в себе тип, с которым я встречался раньше.

— Мистер Амбер, — сразу взял он быка за рога, — если вы не передумали, то я хочу, чтоб вы стали моим менеджером.

— Ладно, — кивнул я.

— А не могли бы вы побыстрее устроить мне поединок? — нервно спросил он и пояснил: — Мне очень нужны деньги.

— Ты не торопись, всему свое время, — сказал я. — Могу выдать тебе аванс, если ты задолжал кому-то… — Бреннон махнул рукой:

— Нет, дело не в этом. Лучше будет, если вы организуете бой уже на этой неделе.

— А ты хоть в форме? Сколько времени на ринг не выходил?

— С тех пор, как мы с вами виделись, ни разу. Но я всегда в форме.

Я проводил Бреннона в раздевалку, а затем во двор, где на открытом ринге тренировался Спайк Гэнлон, весьма неглупый и очень техничный полутяжеловес и мой помощник. Я предложил им немного поработать — в легкой, но по возможности подвижной манере. Бреннон оказался весьма юрким, но более всего меня поразила его техника, его аккуратные, правильно поставленные удары, которые он противопоставлял высшему пилотажу Гэнлона. Разумеется, сравнивать их было нельзя: как-никак Гэнлон — заметная фигура в техничном боксе средних весовых категорий. Смутило меня только то, что Бреннон не применял своего молотоподобного удара. Но сомнения рассеялись, когда он, встав к большому мешку, чуть не разодрал его и не сорвал с канатов. Я решил, что Майк старается придержать свои лихие удары, чтобы ненароком не травмировать спарринг-партнера.

Последующие дни мы посвятили тяжелым, изматывающим тренировкам. Бреннон внимательно слушал, что говорили ему мы с Гэнлоном, но результаты оказались, мягко говоря, неудовлетворительными. Бреннон вовсе не был дураком, но, как выяснилось, он абсолютно не способен был применить на практике то, что легко усваивал в теории.

Впрочем, на первых порах я от него многого не ждал. Пригласив из другого клуба достаточно техничного тяжеловеса, я заставлял Бреннона подолгу тренироваться и с ним, и с Гэнлоном. Однако первый же учебный бой разочаровал меня донельзя. Сначала Майк пытался боксировать по науке, неловко осыпая противника бесполезными из-за недостаточной силы ударами. Когда же резкий тычок в нос разозлил его, о боксе было забыто. Началась драка, в которой Бреннон мгновенно вернулся к своему стилю — размашистым кабацким оплеухам недюжинной силы. Мощь и беспорядочная, но высокая скорость возвратились к Бреннону. Я поспешил остановить схватку и признался:

— Похоже, я был не прав. Нечего пытаться сделать из тебя мудреца-теоретика бокса. Ты — боец от природы, и похоже, всему, что умеешь, учился на практике. Видимо, мне следует лишь подкорректировать твои навыки и сделать из тебя бойца типа Демпси, Салливэна или Макговерна. Теперь понятно: ты можешь боксировать по всем правилам, тренируясь с приятелем, просто ради собственного удовольствия, но стоит дойти до дела, да еще вдруг зацепить, разозлить тебя, и ты забываешь все, кроме своего природного стиля. Это вовсе не значит, что ты скудоумен или неспособен учиться. Тот же Демпси неплохо боксировал в спарринге, но на ринге от нормального бокса не оставалось и следа. Он начинал молотить противника почти как ты. И все же, Майк, я не могу не признать, что, каким бы диким и необузданным ни был Демпси на ринге, он проявлял куда больше способности к обучению, чем ты. Пойми, я говорю это для твоего же блага.

Демпси, Кетчелл и Макговерн даже в начале карьеры инстинктивно умели работать ногами, кружить вокруг противника, уходить, подныривать под его удары и защищаться. Ты же идешь на соперника открытым, незащищенным, и блокировать твои оплеухи не смог бы разве что слепой. У тебя есть скорость, но ты не умеешь использовать ее. В общем, теперь, поняв свои просчеты, я сменю методику тренировок.

Поначалу все шло хорошо, и я поверил в то, что сумею сделать из Бреннона второго Демпси. Как он ни просил меня, я не позволил ему выйти на ринг в течение трех месяцев. Все это время он по несколько часов ежедневно проводил у тяжелой груши, молотя ее прямыми короткими ударами. Так я хотел выбить из него это бесцельное, невероятно долгое замахивание. Лучше, чем прямые удары, у него получались хуки — как и у Демпси. Еще я пытался обучить его азам работы ногами, финтам и умению идти вперед, прикрываясь баррикадой из локтей и перчаток. Обучение нам обоим давалось нелегко.

Однажды Гэнлон сказал мне:

— Майк — странный тип, твердый орешек для тренера. У него тело и сердце бойца, но совершенно не бойцовские мозги. Он все понимает, усваивает, но на ринге применить свое знание не может. Над простейшим приемом он работает неделями — и все для того, чтобы благополучно забыть о нем, едва нырнув под канат. Будь он тупицей, я бы понял. Но ведь во всем остальном он соображает отлично.

— Может быть, сказываются долгие выступления в третьесортных клубах.

— Частично — да. Но собака не здесь зарыта. Просто в башке у парня не того…

— Что ты имеешь в виду? — забеспокоился я.

— Да нет, я о другом… Согласись, у него там словно клапан какой-то, блокирующий все, что им усвоено. Стоит начать боксировать, как он останавливается и кумекает о чем-то. На ринге, сам понимаешь, времени нет. Видишь летящую в тебя перчатку, и в отпущенную тебе долю мгновения ты должен решить, как уйти от удара, куда шагнуть и что предпринять в качестве контратаки. Разумеется, ты не успеваешь обмозговать тактику, все происходит инстинктивно. Вот почему ты и я можем боксировать быстро, не задумываясь. А если ты — открытый нараспашку тормоз вроде Майка, то просто получаешь по морде, сплевываешь зубы и прешься дальше.

— Ну и что? — возразил я. — Есть такой тип бойцов. Мы же не пытаемся сделать из Майка образец техники бокса.

Гэнлон покачал головой:

— Я все понимаю, но речь сейчас не об этом. Майк — другой. Он не создан для этого спорта. Даже простейшие приемы и движения слишком сложны для него. В общем, или он научится хоть немного защищаться, или через пару лет из него мозги вышибут. Вспомни, чем кончали все великие бойцы — психушкой. Выходить на ринг открытым, получать чертову уйму ударов, да еще выступая в тяжелом весе, — ни один череп долго не выдержит. Всем таким ребятам светит смирительная рубашка или, в лучшем случае, халат для тихих психов.

— Да ну тебя! Накаркаешь. Майк — парень соображающий, хоть и не быстро. Вот ты и поучи его уму-разуму. Я уверен, что он, если захочет, всему научится.

— В любом другом деле — безусловно. А вот в боксе… теоретически возможно, но вряд ли.

Вскоре после разговора со Спайком Гэнлоном Бреннон пришел ко мне все с той же просьбой:

— Стив, мне нужен бой. С кем угодно. Деньги позарез нужны. Понятно?

— Майк, — ответил я, — это, конечно, не мое дело, но я не понимаю, почему ты настаиваешь. Здесь, в тренировочном лагере, на полном пансионе, ты не тратишь ни гроша. Долгов, говоришь, у тебя нет, от аванса отказываешься…

— Какое тебе дело?! — рявкнул он.

— Никакого, — поспешил я успокоить его. — Просто, как твой менеджер, я слишком близко к сердцу принимаю и твои финансовые интересы. Приношу свои извинения.

— Ты тоже меня извини, Стив, — буркнул он. — Я же знаю, что ты в мою частную жизнь никогда не лезешь, но, понимаешь, мне очень нужны деньги. Много. Сейчас, срочно… — И он назвал неслыханную для меня сумму. Подумав, я сказал:

— Есть единственная возможность получить такие деньги. Монк Барота отправился в турне по побережью. Слыхал о Монке? То-то. Если честно, то я считаю, что ты не готов к бою с боксером из высшей лиги. Но раз уж приспичило… Менеджер Бароты — мой приятель, и, полагаю, нам удастся договориться с ним о примерно такой сумме. Но учти: поражение поломает тебе карьеру, к тому же Барота церемониться не станет, запросто может покалечить по полной программе. И не говори мне потом, что я тебя не предупреждал. Впрочем, ты сейчас в неплохой форме и, если будешь действовать, как тебя учили, — вполне сумеешь переплюнуть Бароту и победить.

— Я его переплюну, — мрачно кивнул Майк. Мне хотелось надеяться, что в своей уверенности он был более искренен, чем я. На самом деле я действительно считал, что он не готов к поединку с парнем из высшей лиги. Я собирался выводить Майка на ринг последовательно, начиная с малого. Но было в Бренноне нечто необычное: говоря о деньгах, он выглядел мрачно уверенным, что совершенно подавляло мою решительность. Бреннон вообще обладал неким магнетизмом. Как Салливэн, он подавлял всех вокруг — тренеров, секундантов, менеджеров, партнеров. А в вопросе денег его магнетизм приобретал особую, непонятную силу — казалось, деньги для Майка являются навязчивой идеей.

Благодаря немалым ухищрениям с моей стороны Бреннон — никому не известный в то время парень — был заявлен на бой с весьма опытным и популярным боксером. Букмекеры принимали ставки пять к одному в пользу итальянца, и при этом никто из зрителей не хотел ставить на Бреннона, считая, что в этом поединке исход предопределен заранее. Напоследок я напутствовал Майка:

— Запомни! Используй все, чему тебя научил Гэнлон о защите и отходе. Если не будешь использовать, Барота изувечит тебя на веки вечные.

В зале погас свет, зажженными остались лишь мощные лампы над рингом. Толпа притихла. Это мгновение тишины всегда предшествует началу поединка. Соперники скользнули из своих углов к центру ринга.

— О Господи! — вырвалось у Гэнлона, стоящего рядом со мной. — Да он все забыл, начисто!

Майк действительно двигался по рингу в своей старой манере. Свет, рев толпы, огласивший ринг сразу после удара гонга, лицо противника перед собой — все это сделало Майка похожим на привезенного в центр города тигра. Обитатель джунглей был одновременно насторожен и растерян. Барота повел поединок в присущей ему манере. Майк поддался на обманное движение, и первый же удар соперника угодил ему в глаз. От этого тяжелого, но медленного удара увернулся бы любой человек, даже не боксер, — но не Майк. Гэнлон взвыл:

— И это после всего того, чему мы его учили! Он же ни черта не помнит! Лучше сразу выбрасывай полотенце и уводи его, пока не поздно. Ты только посмотри!

В этот момент Майк попытался достать противника своим видным за версту размашистым ударом.

— Даже ударить правильно не может, — стонал Гэнлон. — Ясно. Скоро все кончится, если только Барота не захочет потешить зрителей и помучить нашего Майка чуть дольше нужного.

Барота наверстывал упущенное время. Всякий нормальный человек замрет на месте, заглянув в мрачные глаза Бреннона, замер и Монк. Но первая половина раунда развеяла его опасения. Теперь он легко и уверенно кружил вокруг этого неумелого детины, жаля его короткими прямыми ударами по корпусу. Гэнлон чуть не плакал:

— Я же научил его всему, что знал сам! И что? Да из него же дух вышибут на потеху всем.

За полминуты до конца раунда Барота ринулся в стремительную, рискованную атаку, на которые он считался большим мастером. Майк, разумеется, встретил его, широко и бесполезно размахивая руками. Проскользнув между этими жерновами, Барота с близкого расстояния принялся форменным образом выбивать из Бреннона пыль, как из старого ковра. Избиение остановил гонг.

Разумеется, на лице Майка остались кое-какие отметины, но сам он выглядел свежим, словно не его только что основательно избивали. На жалостливые мольбы и рекомендации Спайка он ответил одной безразличной фразой:

— Этот парень совсем не умеет бить.

— Не умеет бить! — Гэнлон чуть не выронил губку, которой протирал лицо Майка. — Да он на первом месте по серии побед нокаутами за последние десять лет! И не он ли сейчас гонял тебя по всему рингу?

— Да не чувствую я этих шлепков, хоть ты тресни, — сообщил нам Майк, поднимаясь по сигналу гонга.

Барота явно решил побыстрее закончить сегодняшний поединок. С первой же секунды он бросился в атаку. Правой он расквасил Майку губы, а затем принялся молотить его по корпусу прямыми левыми, которые частенько выводили из боя противников. Удар за ударом — под оглушительные вопли зрителей Барота гонял Майка по рингу. Вдруг я почувствовал, как в мое плечо впились пальцы Гэнлона.

— Разрази меня гром! — взволнованно прохрипел он мне в ухо. — Вся толпа думает, да и сам Барота уверен, что эти левые в корпус вот-вот добьют Майка.

А он ведь даже не чувствует их. У него есть один-единственный шанс. Когда Барота выстреливает правой…

В этот момент Барота как раз сделал шаг назад, перенес центр тяжести и выстрелил правой. Нет, не зря он гордился своим коронным ударом. Майк стоял перед ним полностью открытый, и Барота вложил в удар весь свой вес до последней унции, всю свою скорость — и кулак в перчатке обрушился на челюсть Майка Бреннона со звуком, ясно слышимым во всех уголках большого зала. Зрители охнули, сжали кулаки, закусили губы… Майк пьяно покачнулся, но не упал.

На миг и Барота замер — не в силах поверить, что этот удар не отправил противника хотя бы в нокдаун. А в следующий миг, в первый раз с начала боя, удар Майка — размашистый свинг слева — попал в цель. Перчатка угодила в скулу Бароте… и Барота повалился на пол. Толпа взревела, зрители вскочили со своих мест. Пошатывающийся Барота встал, не дожидаясь начала отсчета, и тут Майк налетел на него, словно тигр, почувствовавший запах крови. Ослепленный, ничего не соображающий Барота был отличной мишенью, но Майк и здесь умудрился дважды промахнуться, прежде чем, широко загребая, словно минный трал, его правая рука не угодила сопернику в лоб. Барота не просто упал. Он потерял сознание.

Толпа ревела, и, перекрикивая ее, Гэнлон сообщил мне:

— Он — железный человек! Теперь я понял! Ошибка природы, урод, не чувствующий боли, и научиться он ничему не сможет, хоть сто лет тренируй. Железный человек, ничего не попишешь.

3

На следующее утро после того, как победа Бреннона потрясла спортивный мир, я, Гэнлон и Майк сидели за завтраком и менее всего напоминали отмечающую удачу компанию. Гэнлон просматривал утренние газеты и ругался.

— Весь штат взбеленился, — бурчал он. — Журналисты свежатинку почуяли и как с цепи сорвались. Пишут, что Барота, когда его привели в чувство, закатил истерику в раздевалке… А здесь утверждают, что Майк одурачил противника, прикинувшись полным болваном в первом раунде. Смотри-ка, Майк, тут тебя называют вторым Фитцсиммонсом! Чушь какая! А вот и кое-что толковое. Слушай: «Бреннон — тот самый парень, который всего лишь год назад проиграл бой с Матросом Слэйдом. Есть все основания полагать, что нокаут, которым он уложил Бароту, не что иное, как счастливое для него стечение обстоятельств, всего лишь чистая случайность. Но нельзя не отметить упорство и выносливость этого парня». — Гэнлон отложил газету и вздохнул: — Истинная правда, Майк. Мне неприятно говорить, но известие о том, что ты новая звезда бокса — это ложная тревога. И это не твоя вина. У тебя душа и тело бойца, но таланта не больше, чем у какого-нибудь задрипанного клерка. К тому же ты неспособен учиться. У тебя есть чутье боя, но нет чутья бойца, а ведь между ними большая разница. Ты всего-навсего Джо Грим в тяжелом весе. Железный человек. Кроме, пожалуй, Джеффри, я не знаю ни одного, кто сумел бы чему-нибудь научиться. И мой тебе совет: уходи с ринга. Прямо сейчас. Такие, как ты, плохо кончают. Слишком много ударов в голову. Возникает нечто вроде постоянного наркотического опьянения от этих оплеух. В конце концов, ты не безмозглый баран и вполне сможешь преуспеть в каком-либо другом деле. У тебя есть три варианта действий. Во-первых, крутиться в небольших клубах на договорных встречах с не слишком сильными противниками и продержаться достаточно долгое время. Во-вторых, подписать один из контрактов, что сейчас посыпятся на тебя. Вряд ли ты победишь многих техничных тяжеловесов, да и протянешь недолго. Ты не выдержишь града бесконечных ударов и либо рехнешься, либо станешь инвалидом. А в-третьих, что было бы для тебя наилучшим, ты можешь получить причитающиеся тебе деньги и уйти. С этой суммой плюс той, что мы со Стивом одолжим тебе, ты вполне сможешь открыть какое-нибудь небольшое дельце.

Я кивнул в знак согласия. Майк же покачал головой и уверенно положил на стол растопыренные ладони. Как обычно, он играл первую скрипку — внушительный мрачный образ еще неизвестных способностей и недюжинной силы.

— Во многом, Спайк, ты абсолютно прав. Я всегда знал, что человек, настолько нечувствительный к физической боли, не может иметь абсолютно нормальные мозги. Чудес не бывает. У меня дела не шли не только в боксе, но и во всем, за что я брался. А на ринге… Ну не могу я вспомнить, что и каким образом надо делать, и вынужден драться так, как умею, как получается. Но… я могу побеждать! Это моя единственная надежда. Вот почему я не оставлю бокс. Возможно, здоровьем буду расплачиваться — не только физическим, но и умственным. Будем надеяться, что природная выносливость и здесь сработает на меня. Ты прав, я оказался сейчас в роли нежданной козырной карты. Что ж, воспользуемся этим; к тому же я перестаю быть человеком в поединке. Никто не причинит мне боль в этот момент. Никто не остановит меня. Конечно, когда-нибудь кто-нибудь отправит меня в нокаут. Но до того я рассчитываю немало поиметь от моей выносливости и нечувствительности. И уверен, что смогу сколотить неплохое состояние, если у меня будет хороший менеджер.

— Господи! — воскликнул я. — Да ты ведь ничего не понял. Теперь ведь тебе придется постоянно драться с парнями из высшей лиги. А эти ребята владеют техникой, да и удар у них не хуже твоего. Ты же не умеешь защищаться. Пока ты спишь, они тебя покрошат в мелкую капусту.

— Моя защита — гранитная челюсть и железные ребра, — ответил он. — Они всегда со мной и всегда наготове. Любой боец сдохнет от усталости, пока пробьет меня.

— Наверно, — кивнул я. — Человек может выдохнуться, молотя изо всех сил по гранитному валуну. Я видел это на примере Тома Шарки и Джо Годдарда. Но что будет с валуном, не задумывался? С Баротой тебе повезло. Следующий противник будетзнать о тебе все и поведет себя осторожнее.

— Ну и что? Мне все равно наплевать на их удары. А я свалю с ног любого, кого достану. Так что, побеждая или проигрывая, я буду привлекать публику, а значит — получать хорошие деньги. Это-то мне и нужно. Неужели вы думаете, что я сунулся бы в этот ад, если б не крайняя нужда?

— Раз все дело в бедности… — начал я.

— Да что ты знаешь о бедности?! — вдруг вспылил он. — Тебя что, оставили в корзине на ступеньках детского приюта, когда ты был младенцем? Ты, что ли, провел детство вместе с пятьюстами такими же, как ты, там, где каждому полагается лишь самое необходимое, и ничего сверх того? Это ты подростком вкалывал грузчиком и чернорабочим, получая за малейшую провинность розги, и ни разу не наедался досыта? Нет, тебе все это незнакомо, а я хлебнул такой жизни сполна! Но сейчас речь о другом. В конце концов, не бедность привела меня обратно на ринг. Вот что я тебе скажу: ты — мой менеджер и занимайся своим делом. Если я смогу победить еще раз, то стану собирать больше зрителей, больше заработаю, да и ты внакладе не останешься. Я не жду долгой карьеры. На меня будут ходить, как ходили на бои железного Джо Грима — просто чтобы посмотреть, можно меня нокаутировать или нет. И пока болельщики не почувствуют, что я сдаю позиции, мое железное тело будет приносить деньги. Барота настаивает на матче-реванше. Мне сейчас это не нужно; не нужен и бой с любым другим техничным, соображающим боксером, который все пятнадцать раундов продержит меня на расстоянии, победит по очкам, да еще и разукрасит мою физиономию до безобразия. Я хочу, чтобы зрители видели меня окровавленным, истерзанным, но — выдерживающим все удары и продолжающим драться до победы. Вот что нужно толпе. Дайте мне боксера-убийцу, бойца, который захочет свалить меня, нокаутировать, вогнать в гроб прямо на ринге! Устройте мне бой с Джеком Мэлони.

— Это самоубийство! — воскликнул я. — Мэлони действительно убьет тебя. Нет, я в это дело ввязываться не буду.

— Да пошел ты!.. — заорал Бреннон, вскакивая со стула и с грохотом опуская кулак на жалобно скрипнувший стол. — Все, разошлись, как в море корабли. Ты сумел бы помочь мне, как никто другой, — мало кто знает спортивный мир так хорошо. Я б не остался в долгу, дал бы и тебе неплохо заработать. Но раз ты не хочешь…

Тут что-то щелкнуло у меня в мозгу, словно включилось реле подчинения железной воле Бреннона. Я неуверенно сказал:

— Ну, если ты так решительно настроен… Я сделаю все возможное, чтобы организовать для тебя этот бой. Но предупреждаю: тебя с ринга вынесут на носилках и отвезут, скорее всего, в дурдом.

Взволнованно пожимая мне руку, Майк чуть не сломал мои пальцы.

— Спасибо, Стив. Я знал, что ты рисковый парень. А за мою башню не беспокойся. Та штучка, которая в ней шевелит шариками да роликами, прикрыта отличной литой броней.

Когда он вышел, Гэнлон, опасливо оглянувшись, прошептал мне:

— Похоже, с этой самой башней у него уже что-то не в порядке. Деньги, деньги, только деньги. Больше он ни о чем говорить не хочет. При этом — ничего не тратит и одевается, как нищий. Куда он их девает? То, что престарелых родителей в деревне у него нет, — это мы с тобой знаем. Он сам рассказал, как его подкинули в детдом. Тогда на что он их тратит?

Я только покачал головой. Бреннон оставался для меня неразрешимой загадкой.

* * *

Сейчас восхождение звезды Железного Майка Бреннона стало частью истории бокса. И, пожалуй, в главе о железных людях эта страничка и по сей день остается самой яркой и впечатляющей.

Железный Майк! Взгляните на него в лучшие его годы. Шесть футов один дюйм от пяток до макушки. Сто девяносто фунтов железных пружин, броневых плит и китовой кости. Из-под густых черных бровей грозно сверкают глубоко посаженные темные глаза; тонкие, иссеченные в боях губы искривились в гримасе ярости — таким, только таким, в образе Бреннона, и по сей день мерещится мне гипотетический супербоец, суперчемпион, супербоксер. Представьте себе человека с невероятной жизнестойкостью, упорством и при этом с чудовищной силой удара. Теперь отнимите у него малейшую способность научиться хотя бы азам, хотя бы простейшим приемам настоящего бокса и замените ее двойным, тройным чутьем боя при отсутствии инстинкта бойца. Вот вам и Железный Майк Бреннон — человек, который был бы чемпионом всю свою жизнь, если б не упомянутая неспособность к обучению.

После того памятного завтрака он впервые вышел на ринг; ему противостоял Джек Мэлони — сто девяносто пять фунтов раскаленной докрасна ярости, с правой рукой пострашнее кузнечного молота. Бой проходил в Сан-Франциско.

При помощи Гэнлона и знакомых журналистов я раскрутил маховик рекламы. В газетах замелькало имя Бреннона. Репортеры говорили о более чем двадцати его победах нокаутами и благополучно обходили стороной тот факт, что все его жертвы, за исключением одной, были никому не известными третьесортными бойцами. Аккуратно избегали газетчики и того, что по очкам Майка побеждали и ребята из второй лиги, а Матрос Слэйд и вовсе сделал из него отбивную. Гневно опровергали мои приятели и то, что победа Майка над Баротой есть всего лишь счастливая случайность — в спорте и не такое бывает. Без этого разогрева мне ни за что не удалось бы подбить менеджеров Мэлони на поединок с Бренноном.

И вот настал день встречи. Зал был переполнен. Зрители шумели. Заплатив деньги, они хотели увидеть полноценное зрелище. Я шептал Майку на ухо последние указания, от которых явно не было никакого толку. Он лишь повторял без устали:

— Ты посмотри, аншлаг! Гляди, сколько людей! Если я выиграю, будут и другие аншлаги, а значит — большие гонорары. Мне нужно, нужно победить!

Гонг. Два великана бросились из своих углов в центр ринга. Опытный боец, Мэлони шел вперед пригнувшись, прикрыв подбородок плечом, высоко подняв руки. Бреннон же, забыв все, чему его учили, рванулся навстречу высоко подняв голову, сжав кулаки где-то на уровне пояса — словом, абсолютно открытый любому удару, с единственной мыслью в голове: добраться до противника и сокрушить его. Так выходили на поединок все железные люди с незапамятных времен.

Разумеется, первым угодил в цель удар Мэлони. Его чудовищной силы левый хук вызвал бурю восторга у зрителей и вздох облегчения у его менеджера и секундантов. Победа казалась им такой близкой! Мэлони принадлежал к тому типу боксеров, которые, почувствовав, что противника можно «пробить», достать ударами в голову и корпус, приходят в состояние, близкое к опьянению. Он гонял Бреннона по рингу, молотя его так сильно и так часто, что Майк не успевал собраться. Несколько его неприцельных свингов безрезультатно просвистели над вовремя пригнувшимся Мэлони.

Под конец первого раунда Гэнлон сказал мне:

— А Мэлони-то помедленнее стал двигаться. Старая тактика железных бойцов — дождаться, пока соперник выдохнется.

И действительно, удары Джека не стали слабее, но сыпались уже реже. Ни один человек не смог бы долго выдержать темп, который он взял в начале боя. Бреннон же был свеж как огурчик, и за несколько секунд до гонга его первый удар пришелся Мэлони в корпус.

В перерыве, вытирая кровь с лица Майка, Гэнлон шептал ему с радостной улыбкой:

— Черт побери, Бреннон! Я начинаю верить, что ты выиграешь. Правда, вытерпеть тебе придется немало. Сейчас, отдохнув, он снова набросится на тебя, но с каждым раундом будет все больше слабеть. Держись, Майк. Он скоро выдохнется.

* * *

Болельщики встретили вышедшего на второй раунд Мэлони бурей аплодисментов. Но они не почувствовали того, что почувствовал он и во что не мог поверить: столько полновесных, отлично проведенных, попавших в цель ударов — а его противник ни разу не побывал в нокдауне. Вновь, с какой-то дикарской энергией, он погнал Бреннона по рингу, не давая тому опомниться, нанося ему удары то слева, то справа. Звук при этом был похож на удар копытом лягающегося мула. Бреннон же, с разбитыми губами, сломанным носом, заплывшими глазами, не подавал никаких признаков беспокойства до последних секунд раунда, когда Мэлони всадил ему подряд два сокрушительных удара правой в челюсть. На миг Майк дрогнул, чуть присел, но тут же огрел Мэлони слева, разодрав тому щеку в кровь.

Во время второго перерыва публика начала осознавать, что происходит. На сотни голосов зал стал выяснять, не потерял ли Джек Мэлони свою знаменитую силу и не сделан ли Майк из чистого железа.

Гэнлон, промакивая губкой разбитое в кровь лицо Майка, шептал:

— У Мэлони уже ноги дрожат. Возвращаясь в свой угол, он обернулся к тебе, и его аж передернуло! Еще бы — ты-то шел спокойно, не шатаясь. Джек знает, что силы в его ударах не убавилось, и это-то его и пугает. Ты — первый человек, которого он избивал в течение двух раундов практически безнаказанно и который при этом остался в форме. Может быть, у него хватит сил еще на один взрыв, но морально он уже сломлен. Давай, Майк, теперь он твой.

Прозвенел гонг. С обреченностью в глазах Мэлони вышел отстаивать свою рушащуюся славу молотобойца. Словно десяток кузнецов опустили свои молоты на Майка, и тот не устоял перед этим градом. Наклонившись над упавшим Бренноном, рефери начал отсчет. Мэлони же привалился спиной к канатам и жадно пил воздух измученными легкими. Он выдохся.

— Ничего, встанет, — совершенно спокойно сказал мне Гэнлон.

Бреннон, явно испытывающий не боль, а лишь головокружение, встал на одно колено, и его губы шевельнулись. Я сумел прочесть его беззвучную молитву:

— Больше боев — больше денег.

Резким движением он вскочил на ноги. Мэлони вздрогнул всем телом. Тот факт, что Бреннон очухался после нокдауна, выбил его из колеи быстрее самого сильного удара. Майк, инстинктивно ощущая смятение Мэлони, тигром бросился на него. Левой, правой — мимо; одновременно он легко, словно девичьи пощечины, блокировал ослабевшие удары Джека. И вот наконец — попадание. Левый хук в голову. Мэлони замер, а следующий удар снизу в челюсть заставил его согнуться в три погибели. Сделав шаг назад, он рухнул на колени. На счет «девять» встал, но очередной удар, от которого мог бы увернуться и слепой, вновь угодил ему в челюсть. Поколебавшись, рефери все же поднял руку Майка, а уже затем — для протокола — принялся отсчитывать секунды.

Пока Мэлони, опираясь на секундантов, полз в свой угол, я заметил, что по странной иронии судьбы внешне победитель выглядел сплошным кровавым месивом, побежденный же отделался одной-единственной раной на щеке. Я вспомнил бои других железных людей в былые годы. Джо Годдард, старина Бэрри-Чемпион, да и великий Чоинский — все они частенько выходили из боя измордованными до полусмерти, но — победителями. Вспомнил я и то, в каком виде был Шарки, когда свалил-таки Кида Маккоя, вспомнил и Нельсона, уложившего Ганса. И даже по сравнению с ними — людьми, полагавшимися в бою прежде всего на свою выносливость, Майк был самым «открытым», а его движения — самыми беспорядочными.

Вытирая кровь с его физиономии в раздевалке, я не удержался и напомнил Майку о нашем разговоре:

— Теперь ты понял, что такое бой с настоящим боксером? Теперь тебе несколько месяцев к рингу и близко подходить нельзя будет.

— Что?! Несколько месяцев? — пробубнил он распухшими губами. — Ерунда! На следующей же неделе ты мне устраиваешь бой с Джонни Вареллой!

4

После победы над Мэлони болельщики и журналисты осознали, что на большом ринге появился очередной железный человек — Майк Бреннон. Он стал, как и предсказывал, козырной картой устроителей матчей — народ валом валил на бои с его участием. На переговорах Майк нещадно торговался, вцепляясь зубами в каждый цент гонорара, но из-за своей жадности скорее соглашался снизить ставки, чем упустить поединок. Первый и единственный раз в жизни я оказался лишь церемониальной фигурой и по совместительству — бухгалтером. Подлинной закулисной пружиной был Бреннон. По его настоянию я организовывал ему бои, как минимум, раз в месяц.

— Ты сломаешься в три раза быстрее, если будешь выступать так часто, — протестовал я. — Зачем укорачивать свою карьеру?

— А зачем удлинять ее, если я могу заработать за несколько месяцев те же деньги, что ты предлагаешь мне за несколько лет?

— Подумай, какое это напряжение.

— Это уже мое дело, — резко отвечал он. — А твое — организовать бой.

* * *

Бои шли один за другим. Зрители ломились на поединки с участием Майка. Он выступал против отчаянных молотобойцев, хитрых «танцоров», техничных мастеров, сочетающих в себе качества бойца и боксера-спортсмена. Если под рукой не оказывалось первоклассного соперника, Майк снижал ставку и выходил против какого-нибудь лихого парня из второй лиги. Пока Майк зарабатывал деньги — много ли, мало ли, — он чувствовал, что живет не зря. Всегда предельно честный и немелочный в расчетах с секундантами, тренером и спарринг-партнерами, в остальном он был жутким скрягой и, несмотря на все мои протесты, продолжал жить в самых дешевых гостиницах (а если позволяла ситуация — то и в тренировочном лагере), одеваться во всякое рванье и не позволял себе ни малейших излишеств.

Сначала он выигрывал постоянно. Такой человек опасен для любого противника. Сочетание невероятной выносливости, нечувствительности к боли и особого склада ума позволяло ему вновь и вновь подниматься после очередного нокдауна. Подобное являлось уже чем-то запредельным; эту железную волю он приобрел уже после того, как мы впервые столкнулись с ним и он отказался тренироваться у меня.

В те годы среди тяжеловесов существовала негласная, но тем не менее очень жесткая табель о рангах. Одно то, что своим появлением Майк изменил ее, рассыпал всю стройную систему, равняло его с теми, кто медленно, упрямо занимал верхние этажи в этой иерархии.

Вслед за победой над Мэлони Майк вышел на ринг против Йона ван Хайрена по кличке Крепкий Голландец, которого тогда многие считали наиболее упорным и стойким боксером. По крайней мере, победить его нокаутом пока не удавалось никому. По манере ведения боя он походил на Бреннона, и один известный репортер окрестил этот поединок «дракой кабацких дебоширов». В одной из газет я прочел: «Этот бой отбросил наш бокс на четверть века назад. Ни один нормальный человек, придя впервые на матч и увидев эту мясорубку, никогда больше не захочет и одним глазом посмотреть на поединки боксеров. Незнакомый с настоящим спортом человек мог бы запросто назвать такой бокс схваткой двух горилл, напрочь лишенных разума и даже инстинкта самосохранения, превративших ринг в скотобойню».

Перед тем как выйти на ринг, противники заставили судью пообещать не останавливать бой ни при каких обстоятельствах. Необычная, не входящая в протокол процедура — в той ситуации она была более чем уместна.

* * *

Тот бой научил Майка кое-чему новому: большую часть ударов получал не он, а противник. Ван Хайрен — шесть футов два дюйма, двести десять фунтов — обладал ужасающим ударом, но ему недоставало взрывной энергии и злости Майка. Характерные бренноновские свинги, от которых легко уворачивались другие боксеры, слепо и мощно влетали в голову и корпус Голландца. К концу первого раунда лицо Хайрена было разбито в кровь. К концу четвертого — его черты потеряли всякое сходство с человеческими, да и тело превратилось в сплошной багровый синяк.

Так, нога к ноге, стояли они друг против друга раунд за раундом. Ни один из соперников не сделал ни шага назад. Пятый, шестой, седьмой раунды стали настоящим кошмаром. Майк трижды побывал в нокдауне, в два раза чаще валился на ринг его противник. Тут и там с трибун под руки уводили женщин, которым становилось плохо. Многие болельщики кричали, требуя остановить бой.

В девятом раунде ван Хайрен рухнул в последний раз. С изуродованным навеки лицом, с четырьмя сломанными ребрами, он лежал на ринге, едва слыша отсчет секунд. Выкрикнутое судьей «десять!» поставило точку на боксерской карьере Крепкого Голландца.

Майк Бреннон с трудом дополз до раздевалки — впервые в жизни он по-настоящему выдохся в поединке. Но для него игра стоила свеч. Теперь он стал некоронованным королем железных людей, отобрав этот титул у поверженного голландца. Больше славы — больше зрителей, дороже билеты, выше ставки, а значит — больше денег! Величайший из железных людей своего времени, за три года, что Бреннон дрался под моим руководством, он встречался едва ли не со всеми известными тяжеловесами, выигрывал и проигрывал. Но все его поражения были проигрышами по очкам тем, кто ухитрялся устоять против него, кто выдержал бешеный темп в течение всех пятнадцати раундов. А побеждал он всегда нокаутами. Немало известных боксеров, измолотив его до полусмерти, падали на ринг под его слепыми, беспорядочными, но безжалостными атаками. Об него ломали руки, сам он разбивал противникам боксерские судьбы, частенько ставил точку в их спортивной карьере.

Больше шансов против Бреннона было у полутяжеловесов, обладающих отличной техникой. Их удары Бреннону — как слону дробина, но им было легче уйти от его размашистых ударов. Так, по очкам его победили Финнеган, Фрэнки Гроган и Флэш Салливэн — чемпион в полутяжелом весе.

Тяжеловесы же чаще ставили на мощь своих ударов — и ошибались. Например, Вояка Хэндлер в течение четырех раундов пять раз отправлял Майка в нокдаун, а затем сам наткнулся на один-единственный боковой правой, пришедшийся ему в голову и отправивший его в нокаут едва ли не на полчаса, а заодно и поставивший крест на дальнейших выступлениях на ринге. Знаменитый латиноамериканец Хосе Гонсалес сломал обе руки о железную грудь Бреннона, выдохся и также пропустил единственный удар, сваливший его с ног. Броненосец Слоун рискнул на ближний бой с Майком и, не защищаясь, обменивался с ним ударом на удар. Его хватило от силы на полраунда. Нокаутом победил Майк и Рикардо Диаса — Испанского Великана, свалил Удава Кальберино, довел до инфаркта Черного Призрака. Джонни Варелла и несколько полутяжеловесов в буквальном смысле сломали об него руки и были вынуждены покинуть ринг навсегда. Вне схемы поединков, в частных клубах, он встречался с Белоснежкой Бродом и Кидом Аллисоном; проиграл ему и Хансен-младший. Тяжело дался Майку пятнадцатираундовый бой с Матросом Стивом Костиганом. Этот малый, никогда не поднимаясь выше второй лиги, славился тем, что мог время от времени задать хорошую трепку кое-кому из тех, кто вовсе не плелся в арьергарде даже первого дивизиона.

А тем, кто не верит, что человеческая плоть способна выдержать такое количество ударов, я предлагаю заглянуть в архивы бокса, где хранятся отчеты о выступлениях железных людей. Вспомним Тома Шарки, в открытую вышедшего против смертоносных ударов Джеффри. Вспомним его же, перелетевшего под хуками Чоинского через канаты, головой на бетонный пол, — и вышедшего из той схватки победителем.

Я обратил бы ваше внимание и на Майка Боудена, который, умея защищаться не лучше Бреннона, запросто противостоял Чоинскому. А Джо Грим, которого отметелил Фитцсиммонс, который по пятнадцать раз за поединок оказывался на полу, но тем не менее заканчивал бой стоя? Нормальному человеку железные люди ринга непонятны, как непонятны они и нормальным боксерам. Но никто никогда не сможет вырвать алую, кровавую страницу, которую они вписали в историю бокса.

Шло время. Огромной ценой Бреннон одерживал победу за победой, зарабатывал деньги, говорил мало — и по-прежнему оставался для меня загадкой. Журналисты пронюхали о его страсти к деньгам и, разумеется, прицепились к ней. Майка обвиняли в мелочности и жадности, в черствости по отношению к менее удачливым коллегам — в общем, пользовались всеми избитыми приемами, чтобы сделать себе имя, опорочив знаменитость. Эти измышления были верны лишь отчасти. На самом деле Бреннон время от времени давал деньги — причем не в долг, а безвозвратно — тем, кто отчаянно в них нуждался. Но, признаю, подобные вспышки щедрости были весьма нерегулярны и редки.

Затем он начал сдавать. Первым это почувствовал Гэнлон. В тот вечер, когда Майк вышел на ринг против Кида Аллисона, Спайк Гэнлон наклонился ко мне и тихо-тихо прошептал:

— Он стал двигаться медленнее, Стив. Понимаешь? Это начало конца.

* * *

В ту ночь Гэнлон завел с Бренноном откровенный разговор:

— Майк, ты уже на пределе. Твой запас почти исчерпан. Удары действуют на тебя сильнее, чем раньше, устаешь ты больше. Чего ты хочешь — три года в таком аду. Пойми меня правильно: тебе пора завязывать с боксом.

— Только после нокаута, — ответил Майк упрямо. — Надо мной до десяти еще никто не считал.

— Когда у такого парня, как ты, дело дойдет до нокаута, это будет означать, что он — окончательно «пробитый», отмороженный псих, — заверил его Спайк. — Если удары стали причинять тебе боль, значит, они достигают мозга. Помнишь ван Хайрена, которого ты одолел? Знаешь, что с ним сейчас? Живет в интернате, где целыми днями машет руками, утверждая, что готовится к встрече с Фитцсиммонсом, который уже пять лет как помер.

При упоминании Голландца по лицу Майка пробежала мрачная тень. Странное дело: даже обезображенное сотнями страшных ударов, это лицо, приобретя зловещее выражение, не утратило выразительности и неясной, скрытой значительности.

Подумав, Майк произнес:

— Я сгожусь еще на несколько боев. Мне нужны деньги…

— Опять деньги! — не выдержав, заорал я. — Да у тебя уже по меньшей мере полмиллиона! Ты, похоже, действительно психопат, патологический скряга, который…

— Стив, — вдруг перебил меня Гэнлон. — Тут вчера к нам заходил ван Хайрен — его на время выпустили из психушки…

— Ну и что с того?

— Майк дал ему тысячу долларов, — пожал плечами Гэнлон.

— А вам-то что?! — вдруг вспылил Бреннон. — Какое вам дело?! Я когда-то добил этого парня. Наверное, именно из-за меня он теперь не может заработать себе на кусок хлеба. Что с того, если я и помогу ему немного? Какое кому дело?!

— Никакого и никому, — заверил его я. — Просто это доказывает, что ты — не жадный человек, вот и все. Но, с другой стороны, от этого ты не становишься менее загадочной личностью. Не хочешь ли поведать нам, на что ты тратишь столько денег?

Майк поспешно отмахнулся:

— Не вижу в этом смысла. Зачем? Ты организовываешь мне бои, я дерусь. Мы зарабатываем и делим деньги, а все остальное — это уже дело каждого из нас.

— Извини, Майк, — как мог вежливо сказал я. — Но это не только дело каждого по отдельности. Пойми, я на тебе заработал больше, чем на любом из прошлых своих чемпионов. И если б речь шла только о деньгах, я бы ни за что не стал гнать тебя с ринга. Но пойми: ты мне не чужой, а я — не только бизнесмен. Поверь мне, моему опыту — тебе нужно завязывать, уходить с ринга. И прямо сейчас. Еще не поздно даже попытаться и восстановить твое лицо. Пластические операции — потрясающая штука. Красавчиком, конечно, тебе уже не быть, но вполне сносную рожу сделать можно. И поверь: еще один бой — и, вполне возможно, мне придется брать над тобой опекунство и устраивать в богадельню.

— Я крепче, чем ты думаешь, Стив, — мрачно сказал Бреннон. — Я сейчас в лучшей, чем когда-либо, форме. Организуй-ка ты мне Матроса Слэйда.

— Однажды он уже отделал тебя, а тогда за тобой не было трех лет постоянного мордобоя. С чего ты взял, что на этот раз…

— Тогда у меня не было воли к победе.

С таким доводом я не мог не согласиться. Откуда возникла эта воля, я не знал, но, повинуясь таинственному внутреннему приказу, Майк умудрялся вставать и побеждать даже тогда, когда проигрыш казался неминуемым. Сколько раз я видел, как он падает, бьется головой о холщовое покрытие ринга, как закатываются его глаза, бледнеет лицо… но затем он вновь вставал и шел в бой. Что же заставляло его совершать невозможное? Не страх ли? Да, страх проиграть! Этот страх двигал им, когда даже его железное тело содрогалось и сгибалась под могучими ударами противника, когда даже его первобытные злость и ярость, притупляемые усталостью, начинали угасать. Что заставляло Бреннона столь странно воспринимать возможный исход боя, я не знал, но чувствовал, что каким-то образом это связано с его необъяснимой страстью к деньгам.

— Запишешь меня на четыре боя, — приказным тоном сказал Майк. — С Матросом Слэйдом, Хансеном-младшим, Джеком Слэттери и Майком Костиганом.

— Да ты, видать, уже рехнулся! — не сдержался я. — Наметил четырех самых опасных для тебя в мире бойцов. Это тебе не пронырливые полутяжеловесы. У этих ребят удар так поставлен, что держись.

— Ерунда. С Хансеном вообще проблем не будет. Один раз я его уже уложил, уложу и сейчас. Вот со Слэттери сложнее, оставим его напоследок. А для начала я разберусь со Слэйдом. Потом — очередь Костигана. Он наименее техничен из всех них, зато лупит от души. Если я действительно сдаю, то не хотелось бы откладывать встречу с ним надолго.

— Но это же самоубийство! Если тебе приспичило драться, пошли ты этих мордоворотов к чертовой матери и выходи на клубные, договорные бои на потеху публике. Ребята там попроще, да и всегда можно договориться, чтобы били не в полную силу. А эти четверо… Если Слэйд не раскатает тебя в лепешку, то, по крайней мере, измотает так, что Костиган прямо на ринге вгонит тебя в гроб, да еще и крышку заколотит. Он же убийца! Не забывай, что и его частенько называют Железным Майком.

— Великолепная компания. Весьма выгодная, — совершенно серьезно заметил Майк. — Смотри не продешеви. Матрос Слэйд — тоже козырной туз, как и я. А Костиган… что ж, публика валом повалит на бой двух железных парней.

Что касается рассуждений Майка на темы коммерческой конъюнктуры, то с ними я спорить не мог. Бреннон был, как всегда, убийственно прав.

5

Это случилось за несколько дней до поединка с Матросом Слэйдом. Я заглянул в комнату к Майку, и мой взор случайно упал на недописанное письмо у него на столе. Я не собирался читать его, лишь скользнул взглядом по конверту… и оторопел, увидев, что адресовано оно какой-то Маргарет Вэлшир, в одну из самых престижных и дорогих частных женских школ Нью-Йорка.

Рядом лежало письмо от этой Маргарет. Тут любопытство во мне взяло верх над воспитанием. Я никак не мог уразуметь, какого черта девушка, учащаяся в дорогой светской школе, переписывается с простым боксером. Пробежав глазами две строчки, я обалдел и уже не смог оторваться от письма; я жадно прочитал его от первой до последней буквы. Отложил и тотчас схватил лежавшее рядом письмо, адресованное Майку.

Не успел я дочитать его до конца, как в комнату вошли Майк и Гэнлон. Глаза Бреннона вспыхнули, но прежде, чем он успел что-либо сказать, я сам набросился на него с оскорблениями, которые, в общем-то, мне не свойственны.

— Идиот! — заорал я. — Болван! Вот, значит, из-за чего ты уродуешь себя!

— Какого черта ты копаешься в моих личных письмах? — задыхаясь от гнева, прохрипел Майк.

— Я не собираюсь вести с тобой дискуссии по этикету, — не унимался я. — Можешь потом дух из меня вышибить, но сначала я скажу все, что думаю! Ты, значит, содержишь какую-то девчонку в одной из самых дорогих школ страны? Это частный университет! Что же это за женщина, которая позволяет тебе проходить через мясорубку? Хотел бы я, чтоб она посмотрела на твою изуродованную рожу. Пока она там прохлаждается в самой дорогой из всех известных школ, ты подставляешь башку и тело под камнедробильные молоты, харкаешь кровью!.. И все из-за какой-то…

— Заткнись! — проревел Бреннон, бледный, трясущийся от ярости.

Он наклонился над столом, оперся о него кулаками. Костяшки пальцев побелели, а ножки стола, казалось, вот-вот не выдержат напряжения и сломаются одна за другой.

Теперь Бреннон заговорил более спокойно:

— Знай же, Стив: да, это она. Она, та, что заставляет меня вновь и вновь выходить на ринг, вставать после ударов и снова бросаться в бой. Она — единственная девушка, которую я любил в своей жизни, которую люблю и буду любить всегда. Выслушай меня. Знаешь ли ты, как одинок ребенок, у которого в целом мире нет ни одного человека, кого он бы полюбил? В приюте, где я жил, работали добрые, сердечные люди, но нас было слишком много. Основы начального образования они мне дали, и это все. Выйдя из приюта, я оказался в еще худшем мире. Мне пришлось вкалывать до седьмого пота, голодать, драться, учиться обманывать. Все, что у меня есть, я отвоевал у жизни, зубами вырвал. Ты говоришь, что я лучше образован, чем большинство боксеров. Возможно. Но и это мне пришлось выбивать из жизни. Несмотря на все сложности, я одолел среднюю школу, плюс к этому я прочел все книги, которые мне удалось выпросить, украсть или взять в библиотеке. Не раз я отказывал себе в куске хлеба, чтобы купить книгу. На ринг меня выбросило после того, как я потерпел поражение во всех других начинаниях. Зато в пьяных драках равных мне не было. В тот вечер, когда ты пришел ко мне с предложением, я твердо решил уйти из бокса. С тех пор меня несло по течению жизни. И вот в одном из небольших городков в Аризоне я встретил ее — Маргарет Вэлшир.

Ты говоришь — бедность. Кто-кто, а она тоже знала о нищете не понаслышке, работала до потери сознания, до кровавых мозолей на руках — она была посудомойкой в придорожном кафе. Но что-то отличало ее от большинства людей, влачащих такое существование, как, наверно, и меня. Может быть, что-то было вложено в нас от рождения, вот только судьба распорядилась иначе. А Маргарет — она уж точно была рождена для шелков и бархата, а не для жирной посуды, едкого порошка и грязных столов. Я полюбил ее, она — меня. Как-то она поведала мне свои сокровенные, несбыточные — как она считала — мечты. Впрочем, какая девушка не мечтает о хорошем гардеробе, приятном обществе? У Маргарет к этому набору добавлялась мечта получить хорошее образование.

Что я, по-вашему, должен был делать? Забрать ее из кафе, чтобы обречь на никчемную жизнь жены работяги-неудачника, у которого нет ни профессии, ни связей? Вот я и решил вернуться в бокс. Как только это стало возможно, я отдал ее в хорошую школу. Посылал ей достаточно денег, чтобы она жила не хуже других девушек в том обществе. Помимо этого, я скопил кое-что на тот день, когда она закончит учебу, я уйду с ринга, мы поженимся, начнем свое дело — заживем жизнью, в которой не будет грязной работы и нищеты. Бедность — вот причина большинства преступлений, жестокости и страданий. Из-за бедности у меня не было своего дома, семьи, братьев и сестер, как у нормальных людей. Сам знаешь, как бывает в трущобных кварталах: люди рожают больше детей, чем могут прокормить и воспитать. Мои родители оставили меня на ступеньках приюта с запиской: «Мальчик рожден в законном браке. Мы любим его, но не сможем прокормить. Назовите его Майклом Бренноном».

В маленьком городке бедность ничуть не менее жестока, чем в большом городе. В той дыре, где жила Маргарет, не было даже приюта. И что? Она выросла, но все, что ей светило в жизни, — это грязная посуда да похабные шутки проезжих клиентов. Именно воспоминания о ней, о моей Маргарет, о ее тонких, изящных, но покрытых мозолями руках помогали мне выстоять, когда мир превращался в кровавую пелену, рассекаемую лишь белыми вспышками чудовищных ударов, крушащих мое тело и сотрясающих мозг. Только мысль о ней заставляла меня подниматься с пола, чтобы вновь и вновь идти в атаку, к победе, бить и бить человека, которого я подчас уже даже не видел. И пока она ждет меня, мой свет в конце туннеля, моя Маргарет, — до тех пор нет на земле человека, способного нокаутировать меня!

Последняя фраза Майка прозвучала как победный клич, но ничуть не развеяла мои сомнения.

— А как получается, — спросил я его, — что та, которая любит тебя, позволяет тебе жертвовать собой ради нее?

— Так она же ничего не знает о боксе, — простодушно, радостно подмигнул мне Бреннон. — Я убедил ее, что люди на ринге не столько дерутся, сколько танцуют и изображают удары. Я рассказывал ей о Корбете и Танни, умных техничных ребятах, которые могли простоять и двадцать раундов без единого синяка, без единой ссадины или царапины, и она думала, что я — один из таких. Почти четыре года она не видела меня, с тех пор, как я увез ее из родного городка и отправил в Нью-Йорк. Я всегда отказывал, когда она просила разрешения приехать ко мне или звала меня к себе. Если она увидит мое изувеченное лицо… конечно, это потрясет ее. Но, в конце концов, я ведь никогда красотой не отличался.

— Неужели ты хочешь, чтобы я поверил, будто она ни разу за все эти годы не появилась ни на одном из твоих поединков, не читала ни одной спортивной газеты, в которых полным-полно репортажей о твоих боях?

— Она даже не знает моего настоящего имени, — спокойно ответил Майк. — Бросив бокс в первый раз, я везде записывался под именем Майка Флинна — хотел, чтобы меня перестала доставать парочка прилипчивых менеджеров, они донимали предложениями побоксировать в их клубах, порой — в боях без правил. Познакомившись с Маргарет, я стал подумывать о возвращении на ринг и решил не посвящать ее. Деньги ей я переводил чеками на предъявителя. В общем, для нее я — Майк Флинн, а о таком боксере ни в одной газете ничего нет. Что же до фотографий, то на них она меня ни в жисть не узнает.

— А письма? Они ведь адресованы Майку Бреннону.

— Да ты даже прочесть внимательно не удосужился. Письма адресованы Майку Флинну, а проживающий в этом тренировочном лагере М. Бреннон должен только передавать их ему. Она полагает, что Майк все время в разъездах, и его приятель Бреннон быстрее разыщет его и отдаст письма. Теперь, по-моему, вам ясно, на что я трачу деньги и почему я такой жадный. Что касается Голландца — тут другое дело. Я виноват в том, что он умом тронулся, и должен помочь ему. Сейчас мне предстоят четыре поединка, и любой из них может стать для меня последним. Деньги есть, но мне нужно больше. Я хочу, чтобы Маргарет никогда ни в чем не нуждалась. Сейчас мне светит получить за первый поединок около ста тысяч долларов. Всего третий раз такая сумма на кону. Спасибо тебе, Стив. С тобой я заработал куда больше, чем многие другие боксеры. Если я одолею этих четверых — значит, буду драться и дальше. Если один из них нокаутирует меня — что ж, придется уходить. Будь что будет.

* * *

Описывать в деталях поединок Майка с Матросом Слэйдом у меня не хватает духу даже сейчас. Давно Бреннона так не избивали. Видимо, он начал сдавать раньше, чем мы это заметили, и процесс стал необратимым. Ноги, некогда без устали носившие Бреннона по рингу, дрожали, и движения его замедлились. Дикие удары не ослабели, но стали вялыми, и наносил их Майк куда реже. Удары же соперника заставляли его вздрагивать и морщиться от боли. Слэйд хорошо подготовился к схватке: продумав защиту от размашистых ударов Майка, он действовал мощно и наверняка. Сколько раз он укладывал Бреннона на пол, я не упомню. Несколько раз Майка спасал удар гонга. Но все же «железный тигр» остался верен себе: в четырнадцатом раунде он сумел отчаянным штурмом сломить Слэйда и отправить его в нокаут. Матрос не просто упал — он надолго потерял сознание.

Дождавшись, пока судья досчитает до десяти и поднимет руку победителя, Бреннон сделал шаг к своему углу — и рухнул рядом с побежденным. Обоих унесли с ринга без чувств. Ту ночь я просидел рядом с Майком, который в полубреду все время что-то бормотал и время от времени вздрагивал, словно мысленно принимал телом очередной сокрушительный удар. Лицо его, и до того основательно покалеченное, представляло собой сплошную багровую маску из синяков и запекшейся крови. Немалую боль причиняли ему и три сломанных ребра.

Иногда он шептал имя любимой девушки, на миг замирал и снова бросался в воображаемый бой, сжимая кулаки так, что белели костяшки пальцев, а сквозь разбитые губы вырывались почти звериные то ли крики, то ли стоны.

В какой-то момент он затих, затем, постанывая от боли, приподнялся над постелью, оперся на локоть; глядя невидящими глазами куда-то в пустоту, он негромко, но четко заговорил, словно отвечая далеким голосам богов: «Джо Грим! Баттлинг Нельсон! Майк Боуден! Джо Годдард! Железный Майк Бреннон!» Я не мог сдержать слез.

Наконец Майк погрузился в нормальный, без бреда, сон. Выходя из комнаты, я столкнулся с Гэнлоном, следом за которым шла какая-то девушка. Дорого и со вкусом одетая, с модной прической, явно принадлежащая к светскому обществу, она вела себя абсолютно не так, как пристало даме ее круга.

— Где он? — в отчаянии крикнула она, увидев меня. — Где Майк?! Я должна его увидеть! Мне нужно, очень нужно!..

— Он спит, — коротко ответил я, а затем жестко, быть может, даже жестоко добавил: — Вы и так уже достаточно для него сделали. А кроме того, он не хотел бы, чтоб вы его видели в таком виде.

Она вздрогнула, словно от пощечины.

— Умоляю вас, позвольте мне хотя бы взглянуть на него с порога, — простонала она, заламывая руки. — Я не стану будить его. Ну пожалуйста, прошу вас.

Я сомневался, но вдруг ее глаза вспыхнули, и передо мной оказалась не девушка из высшего света, а просто разъяренная любящая женщина.

— Только попытайтесь меня остановить, я убью вас! — крикнула она и ринулась в комнату Майка.

6

Девушка остановилась в изножье кровати. Майк что-то промычал, невидяще посмотрел в ее сторону, но не проснулся. При виде его изуродованного лица девушка не смогла сдержать короткого вскрика, похожего на визг попавшего в капкан животного. Затем, бледная как смерть, она подошла к изголовью, села на край кровати и аккуратно приподняла голову Майка на своих изящных ладонях.

Майк снова забормотал что-то, но по-прежнему не просыпался. В конце концов я заставил девушку встать и вывел ее в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь. Там она разрыдалась.

— Я же не знала! Ничего не знала! — сквозь слезы повторяла она. — Я и понятия не имела, что бокс — это вот так, как он… Он говорил, чтобы я никогда не ходила на бои, никогда не ловила прямые трансляции по радио. И я всегда слушалась его, тем более что особого интереса к спорту у меня не было. Да откуда, что я могла знать из тех редких писем, в которых он едва упоминал бокс. Я же их наизусть помню! Они всегда у меня с собой.

Я взял один из протянутой ею пачки конвертов и взглянул на штемпель. Почти три года назад Майк написал своей возлюбленной:

«Вчера я одолел еще одного соперника, Джека Мэлони. Все было красиво, как на рыцарском турнире. Мы едва касались друг друга перчатками, но судья все же отдал предпочтение мне. Не волнуйся за меня, дорогая. Ведь в конце концов, все это — не более чем игра».

Я горько усмехнулся, вспомнив, в какое кровавое месиво Мэлони превратил Майка, прежде чем тому удалось нокаутировать его.

— Видимо, я был несправедлив к вам, — признался я. — Честно говоря, мне не верилось, что человек может годами держать любимую женщину в неведении относительно истинного положения вещей. Однако Майку это удалось. Что ж, теперь дело за вами. Быть может, вам удастся уговорить его бросить бокс, уйти с ринга. Мы с Гэнлоном оказались бессильны.

— Да разве он сможет хотя бы думать о боксе, если… если выживет? — поразилась она.

— Ну, то, что он не умрет, я вам гарантирую, — усмехнулся я. — Отлежится немного, придет в себя. А пока отвезу-ка я вас в гостиницу.

— Нет, я останусь здесь, с Майком, — торопливо возразила она. — Я не выдержу одна, вспоминая о том, как ему плохо. Нет, я с ума сойду, думая о том, что он перенес ради меня. Завтра мы поженимся, и я увезу его отсюда.

Устроив Маргарет в свободной комнате, я набросился на Спайка:

— Ты что, сдурел? Не мог подождать, пока Майк не встанет на ноги и не приведет хоть чуть-чуть в порядок свою рожу? Неужели ты не понимаешь, какое потрясение испытала девчонка, когда увидела своего возлюбленного?

— Я надеялся, что так оно и будет, — резко ответил Гэнлон. — Я написал ей письмо и спросил, знает ли она, что ее друг Майк Флинн — не кто иной, как знаменитый Майк Бреннон, которого бокс все быстрее и быстрее загоняет в гроб или в психушку? В нескольких штрихах я описал, что из себя представляет боксерский матч и каким из него выходит ее возлюбленный. Если бы она не упала в обморок и не опоздала на ближайший поезд, — что ж, у нее была бы прекрасная возможность лично присутствовать на поединке… Так вот, теперь меня заботит другое, — добавил Спайк. — Если не отговорить Майка сейчас, то Костиган убьет его. Я уже видел, как в одно мгновение ломаются железные люди. Помнишь Тома Берга и как его нокаутировал Хосе Гонсалес? Берг умер, пока судья считал над ним секунды. Да, есть такие люди, которых нужно убить, чтобы они остановились. Майк Бреннон — один из них. И если в его девчонке есть хоть искра женского чутья, интуиции и обаяния — она сделает все возможное, чтобы отговорить его.

* * *

К утру железный человек пришел в сознание: недюжинные жизненные силы сделали свое дело. Приведя к нему в комнату Маргарет, я вышел раньше, чем он успел сказать хоть слово. Когда она вновь присоединилась к нам с Гэнлоном, ее глаза были красны от слез.

— Я спорила, доказывала, умоляла! — в отчаянии ревела она. — Но он стоит на своем!

Тогда мы втроем зашли к Бреннону и сели рядом с ним.

— Майк, — начал я, — ты просто болван. Видимо, вчерашние оплеухи добрались-таки до твоих куриных мозгов. Даже не думай о том, чтобы выйти на ринг.

— Я еще вполне сгожусь на пару-тройку хороших гонораров, — с ухмылкой ответил он мне.

Маргарет вскрикнула, словно он ненароком толкнул ее:

— Майк, Майк! У нас уже столько денег, сколько нам в жизни не потратить! Ты поступил со мной нечестно. Я согласна ходить в лохмотьях и работать посудомойкой, я… я так и сделала бы, если б только знала, какой ценой тебе даются эти деньги.

Редкая для Майка улыбка осветила его лицо. Дотянувшись своей лапищей до рук Маргарет, он осторожно провел по ним пальцами.

— Мягкие, нежные ручки, — прошептал он. — Такие, какими они и должны быть. Видеть тебя такой — это уже награда за все, что я вытерпел. Да, собственно, что я терпел? Так, время от времени несколько оплеух. Люди часто страдают гораздо больше ради чего-то гораздо меньшего.

— Но теперь… больше нет причин приносить в жертву тебя… и меня. Это ни к чему.

Майк упрямо покачал головой. Да, упрямство действительно было худшей чертой его нелегкого характера.

— Пока тебе платят по сто тысяч за бой, нужно быть идиотом, чтобы бросить это дело. Я крепче, чем выдумаете. Вы только послушайте: сто тысяч долларов!

Былой огоньвновь зажегся в его глазах.

— Горят прожектора! — произнес он. — Публика ревет! И я — Майк Бреннон, выдерживающий все и остающийся на ногах! Нет, нет! Я брошу бокс только тогда, когда проиграю нокаутом…

— Майк! — резко прервала его Маргарет. — Если ты еще раз выйдешь на ринг, я уеду, и ты никогда больше меня не увидишь.

Их взгляды встретились — и Маргарет опустила глаза. Нет, никогда еще я не встречал человека (за одним исключением), который мог бы выдержать тяжелый взгляд Бреннона.

— Маргарет, — спокойно, уверенно произнес он. — Ты сейчас просто пытаешься блефовать, желая заставить меня сделать то, что считаешь нужным. Но ведь ты любишь меня и будешь любить. Хочешь не хочешь, а никуда ты от меня не денешься, никуда не уедешь. Просто не сможешь.

Закрыв лицо руками, она кивнула, и Майк нежно погладил ее по голове. Маргарет заплакала навзрыд.

— Майк! — вдруг заорал Гэнлон; на короткое время этот юркий полутяжеловес, за плечами которого было больше двух сотен боев, стал главным действующим лицом на сцене. — Майк, ты рехнулся! У тебя есть все. Все, ради чего люди вкалывают годами, десятилетиями, а потом не могут купить. А сам ты — признайся же — стоишь на краю пропасти. В следующий раз тебе не по зубам окажется и крепкий парень из второй лиги! Костиган сейчас в той форме, в какой ты был в лучшие свои годы. Если б я знал, что он разделается с тобой двумя ударами, я бы сказал: иди вперед, Майк! Но ведь двумя ударами дело не кончится. Он вырубит тебя, но перед этим отметелит по полной программе. А следующая такая встряска вышибет из тебя дух. Ты либо сдохнешь, либо прямиком отправишься в дурдом. И на кой черт тогда тебе или твоей любимой Маргарет будут все твои деньги?!

Майк выдержал паузу, обдумывая ответ, и опять его мощное воздействие окутало нас, как густой туман.

— Костиган не состоит в лиге. Он всегда выступает сам по себе, и его переоценивают. Я превосхожу его по всем показателям. Никогда ему не победить в таком бою, в котором побеждал я. Да и удар у него послабже моего будет.

Спайк безнадежно всплеснул руками и вышел из комнаты. Позже он сказал нам с Маргарет:

— Невозможно. С ним невозможно спорить. Он уверен, что вся проблема в деньгах, но на самом деле здесь замешано кое-что иное. Бокс вошел в его тело, кровь, жизнь, душу. Бой с Костиганом для него — дело чести. Они оба — железные парни. Оба жутко гордятся своей выносливостью и упорством. Помнишь, как дрался Крепкий Голландец, ван Хайрен? Но десять раундов с Костиганом — это конец Майка. Независимо от того, победит он или проиграет. Оба они слишком сильны и упорны. Ни одного так просто не свалишь. Поединок будет долгим, кровавым, напоминающим скотобойню в разгар работы. Вполне возможно, для Костигана он станет последним, но то, что он добьет Майка — это наверняка. Бреннон либо откинет копыта прямо на ринге, либо останется инвалидом. Крыша поедет. В лучшие годы Майк сумел бы измотать и побить Костигана, как победил он в бою с ван Хайреном. Но когда это было?… А сейчас Бреннон далеко не в лучшей форме, зато Костиган — молодой, в самом соку, что для железного человека куда важнее многого другого.

* * *

Майк Бреннон тренировался, как всегда, упорно. Я разогнал всех его спарринг-партнеров и заставлял часами молотить легкую грушу, чтобы восстановилась былая скорость. Немало времени потратил он на бег, прыжки и другие упражнения для укрепления слабеющих ног. Но все было бесполезно, я чувствовал. Дело заключалось не в восстановлении формы. Причина была в другом — в тысячах страшных ударов, полученных Майком на ринге. Боксер, делающий ставку на технику, на разум и тренировки, может оступиться, проиграть, временно не выступать, но затем восстановить силы и форму и вновь побеждать. Но если железный человек начинает сдавать — это процесс необратимый. В течение четырех месяцев, предшествовавших встрече с Костиганом, атмосфера обреченности окутала всех, кроме Майка. Маргарет, выплакав все слезы в бесконечных мольбах и уговорах, впала в апатию. То, что он жесток по отношению к девушке, в голове Бреннона не укладывалось, и мы были бессильны втолковать ему. Он смеялся над нашими опасениями и твердил, что по-прежнему в отличной форме. Он клялся, что поединок со Слэйдом не только не доказывает ухудшения его состояния, но, наоборот, демонстрирует обратное! Иначе нокаутировал бы он едва ли не самого опасного на ринге человека, а? А что касается Костигана, то полдюжины раундов в бесшабашном яростном темпе — и он будет сам рад хорошему нокаутирующему удару.

Майк не отрицал, что стал хуже работать кулаками, и даже признавал, что любой соображающий боксер из второй лиги сумеет победить его по очкам, если ухитрится уклониться от его чудовищных ударов. Зато Бреннон продолжал искренне верить в то, что он по-прежнему превосходит любого из живущих боксеров в выносливости и способности держать удар. А в глубине души, мне кажется, Майк был уверен, что не родился еще человек, способный отправить его в нокаут.

Он твердо стоял на том, что Маргарет не должна видеть поединок. На ее последние попытки переубедить его он невозмутимо ответил:

— Не нужно начинать все с начала. Подумай сама, Маргарет. Это четвертый бой, в котором моя ставка — сто тысяч долларов. Не многие чемпионы добивались такого. Сто тысяч за Флэша Салливэна, еще сто — за Гонсалеса, потом — Слэйд, и вот теперь очередь Костигана. Проданы уже тысячи билетов. И теперь, чтобы не платить неустойку, мне все равно надо выходить на ринг. И главное — я чувствую, что одержу победу!

7

Я помню тот вечер, словно это было вчера. Помню залитый светом ринг и расходящиеся во все стороны, словно стены огромной чаши, погруженные в темноту трибуны. Круг белых лиц — зрители в ближайших к рингу рядах. А дальше — только огоньки сигарет да многоголосый гул собравшейся на матч толпы.

— Железный Майк Бреннон — сто девяносто фунтов! Железный Майк Костиган — сто девяносто пять фунтов!

Сидевший в своем углу с поникшей головой, Бреннон являл яркий контраст с самим собой, недавно по-тигриному напряженно мерившим шагами раздевалку. Я подумал, не заплаканное ли лицо Маргарет стоит сейчас перед его внутренним взором, Маргарет, целующей его в раздевалке перед выходом на ринг?

Судья вызвал участников на середину ринга, чтобы прочесть последние ритуальные, ничего не значащие инструкции. К моему удивлению, Майк шел безучастно, приволакивая ноги. Правда, оказавшись лицом к лицу с соперником, он встряхнулся и смерил его привычным взглядом. Железный Майк Костиган был на два дюйма ниже, но, будучи тяжелее, с лихвой компенсировал меньший радиус боя коренастостью и крепостью телосложения.

Противники напряженно впились друг в друга глазами. И вдруг я заметил, что Бреннон первым отвел взгляд. Это, по-моему, случилось впервые с тех пор, как я познакомился с Майком. Я поежился, вспомнив, как опускал глаза Салливэн перед роковым для него поединком с Корбеттом, как отводил глаза под взглядом Корбетта-младшего великий Макговерн…

Противники вернулись в свои углы, секунданты вылезли за канаты. Я шепнул Майку, что выброшу полотенце, если дела пойдут совсем худо, но он, по-моему, даже не расслышал меня, а если и расслышал, то не отреагировал.

Прозвучал гонг.

Костиган вынырнул из своего утла компактным сгустком воли и готовности драться. Бреннон двигался медленнее. Гэнлон пожал плечами:

— Что с Майком? Он словно пьяный.

Два Железных Майка сошлись в центре ринга. Костиган явно пребывал под давлением славы своего соперника. По крайней мере, он осторожничал и не лез на рожон. Бреннон же двигался к противнику волоча ноги!

Вдруг Костиган решился на атаку, и тотчас его прямой левый угодил Бреннону в скулу. Удар словно встряхнул Майка, заставив собраться и перейти к активным действиям. Мельничные жернова его рук замолотили с прежней силой, быть может, лишь чуть медленней. Костиган, разумеется, не был мастаком в защите и тут же схлопотал оглушительно прозвучавший удар в область сердца, а затем — уже более звонкий — в челюсть. И повалился на ринг как подкошенный.

Впрочем, встал он довольно быстро. Я же во все глаза следил за Бренноном. Эта атака словно отняла у него последние силы: он стоял, прислонившись к канатам, прикрыв глаза, и тяжело дышал. Почувствовав, что противник вновь на ногах, он двинулся вперед — неуверенно и как-то беспорядочно, сбивчиво.

Костиган, еще не окончательно очухавшийся после нокдауна, действовал так, как требовал от него инстинкт железного человека: встать, идти вперед и бить, бить, бить — пока не упадет один из двоих! Вот он сломал защиту жерновов рук Бреннона, вот выстрелил короткий прямой правой в подбородок, вот… и больше ничего не произошло. Просто Бреннон покачнулся и рухнул на ринг, как падает пьяный в хлам матрос, когда кончается стенка, на которую он опирался.

Над неподвижно лежащим телом судья с удивлением, непроизвольно затягивая время, сосчитал до десяти — и на боксерской карьере Майка Бреннона, Железного Майка Бреннона, была поставлена точка. В зале повисла гробовая тишина. Да и сам победитель, Железный Майк Костиган, отныне — король железных бойцов, стоял, прислонившись к канатам, не в силах поверить своим глазам. Майк Бреннон нокаутирован!

* * *

Вокруг ринга строчили, как пулеметы, пишущие машинки журналистов, описывающих падение Железного Короля: «Видимо, знаменитая своей крепостью челюсть Майка Бреннона в конце концов хрустнула, не выдержав града ударов, сыпавшихся на нее в течение стольких лет…»

Мы перетащили бесчувственного Майка в раздевалку, где за него взялся доктор. Поняв, что в его услугах Майк срочно не нуждается, Гэнлон куда-то исчез. Маргарет, ждавшая нас здесь же, словно оцепенела и молча глядела на распростертого на кушетке Бреннона.

Наконец он открыл глаза и тотчас вскочил на ноги, поднял руки — явно готовый к бою. Затем пошатнулся, восстановил равновесие и замер, озираясь. Маргарет немедленно подошла к нему и мягко, но настойчиво заставила вновь сесть на кушетку.

— Что произошло? Я победил? — растерянно спросил он.

— Майк, тебя нокаутировали в первом же раунде. — Я решил, что прямой и честный ответ лучше всяких намеков и недоговоренностей.

Майк недоверчиво посмотрел на меня:

— Меня? Нокаутировали? Чушь какая-то. Не может этого быть!

— Может, Майк, может, — заверил я, ожидая, что он поведет себя, как все боксеры, очухавшиеся после первого в своей жизни нокаута. Обычно они либо по-женски ревут, либо снова грохаются в обморок. Некоторые бредят и проклинают всех и вся, а кое-кто даже рвется, не видя ничего вокруг себя, чтобы отомстить обидчику, доказать ему, себе и всему миру, что происшедшее — лишь случайность, даже ошибка. Но Майк Бреннон и здесь остался самим собой, а именно неразрешимой для меня загадкой. Почесав подбородок, он пожал плечами и цинично рассмеялся.

— Сдается мне, что старина Гэнлон оказался прав. Я действительно выдохся сильнее, чем думал. Представляешь, Стив, я даже не помню свалившего меня удара. И — занятная штука, обхохочешься — я вышел из последнего поединка без единого синяка, без единой царапины!

— Ну, теперь-то ты наконец прекратишь свои драки! — радостно воскликнула Маргарет. — Это лучшее, что могло с тобой произойти. Ты ведь обещал, что уйдешь с ринга, как только потерпишь поражение не по очкам, а нокаутом. Ты обещал, Майк!

— Что ж, дорогая, не видать нам и половины присмотренного мной особнячка, — усмехнулся Бреннон. — Но не могу же я взять свои слова обратно.

В эту минуту в комнату вновь ворвался Гэнлон.

— Стив, Майк! — зарычал он. — Неужели вы, два болвана, не поняли, что здесь дело нечисто? Майк, давай соберись и вспомни, когда ты почувствовал сонливость и вялость?

Бреннон вздрогнул:

— А ведь ты прав, Спайк. Подожди-ка. Слабость я ощутил, поднимаясь на ринг по лестнице. Затем я стал засыпать, потом очнулся, когда судья подозвал нас… Хорошо помню, как горели глаза Костигана.

Так, а потом, уже возвращаясь в угол, я почувствовал себя сонным и пьяным одновременно. Смутно помню, как вышел на середину ринга после гонга, помню, что видел Костигана словно в тумане. Потом его удар обрушился на меня, будто молоток, и я проснулся. За несколько секунд, начав драться в полную силу, я отправил его в нокдаун. А потом… вот, пожалуй, и все. Больше я ничего не помню, очнулся я уже здесь.

— Еще бы, — усмехнулся Гэнлон. — Ты вырубился еще до того, как Костиган дал тебе по зубам. Не нужно быть боксером, чтобы свалить тебя. И ребенок управился бы.

— Подсыпали-таки что-то, — зло прохрипел я и попытался прикинуть, кто мог это сделать. — Так, первая версия — поклонники Костигана, но вряд ли. Скорее, те, кто поставил на него в этом поединке. Может быть, и администрация зала, хотя…

— Да погоди ты! — оборвал меня Спайк. — Наш Бреннон был выведен из боя тем человеком, на которого ты и в жизни не подумаешь. Пока вы тут выясняли детали хронологии, я на свой страх и риск взял на себя работу следователя. Слушай, Майк, перед тем как выйти из раздевалки, что ты сделал? Напоминаю: ты выпил маленькую чашечку чая, да? Ага, вспомнил! Несколько странный элемент подготовки к серьезному бою, правда? Совсем не в твоем духе. И все-таки ты согласился выпить этот чертов чай. Спрашивается: ради чего? Разумеется, чтобы сделать приятное кое-кому из здесь присутствующих…

Маргарет незаметно забилась куда-то в угол. Майк забеспокоился не на шутку.

— Но, Спайк, — он попытался оттянуть неизбежную развязку, — ведь Маргарет сама приготовила этот чай. Сама, лично…

— Да, да! И она сама, лично подсыпала в него снотворное! Майк, она сама обрекла тебя на поражение!

* * *

Мы втроем посмотрели на испуганно сжавшуюся девушку. Нечто вроде удивления и даже восхищения почувствовал я в себе. Однако в глазах Гэнлона застыл гнев, а во взгляде Майка — острая боль.

— Маргарет, зачем ты это сделала? — бесцветным голосом спросил Майк. — Я ведь мог выиграть…

— Да, мог! — отчаянно воскликнула она. — Но после того, как Костиган изуродовал бы тебя на всю жизнь! Да, это я подсыпала в чай снотворное. Это из-за меня он нокаутировал тебя. Теперь тебе нет смысла возвращаться на ринг, потому что ты перестал быть козырным тузом. Теперь на твои бои не будут ломиться толпы, как раньше. Для меня жизнь стала пыткой с тех пор, как я увидела тебя без сознания после боя со Слэйдом. А ты смеялся надо мной. Все, теперь тебе придется завязать с боксом. Ты выходишь из игры в здравом уме — это все, что меня заботит. Я спасла тебя от твоей безумной жадности и жестокой гордыни. Можешь ударить меня, можешь убить — я все равно считаю, что поступила правильно.

С минуту она напряженно стояла перед нами, сжав свои маленькие кулачки. Поскольку никто не проронил ни слова, ее напор и энергия улетучились. Сгорбившись, она медленно, словно на ватных ногах, направилась к дверям. Шаль, лежавшая на ее плечах, соскользнула на пол, и под ней открылось простенькое льняное платье — скорее всего, униформа ресторанных служащих. Майк, словно выйдя из транса, спросил ее:

— Эй, Маргарет, ты куда? И что это на тебе за обноски?

— В этом платье, Майк, я работала, когда мы впервые встретились с тобой. Я написала письмо в родной город. В том кафе меня вновь возьмут на работу.

Одним прыжком он пересек комнату и, схватив девушку за плечи, резко развернул к себе.

— Я тебя не понимаю, Маргарет, — строго сказал ж. — Что это ты надумала?

Неожиданно для нас она разрыдалась.

— Разве ты не возненавидел меня за то, что я сделала? — всхлипывала Маргарет. — Я думала, что ты меня больше и видеть не захочешь.

Майк крепко прижал девушку к себе и пробормотал:

— А ведь, клянусь, я даже не подозревал, насколько тебе больно смотреть на меня. Я думал, что это — лишь капризы, не видел, как ты страдаешь. Но ты открыла мне глаза. Господи, да я, наверное, был просто безумцем! Ты права, меня грызла гордыня, бессмыслeнноеe тщеславие. Я тогда не понимал, но теперь… теперь мне все ясно. Я не понимал, что своими руками разрушаю наше счастье. Ведь ты — это все, что у меня есть, любимая. Только твоя судьба, только твое счастье имеют для меня значение. Теперь у нас впереди вся жизнь, а в ней — любовь и счастье. Клянусь, я сделаю все, чтобы ты всегда была любимой и счастливой.

Гэнлон кивнул мне, и мы потихоньку вышли за дверь. Оглянувшись, я впервые увидел, как смягчилось суровое лицо Бреннона. Глубоко спрятанная в его душе способность чувствовать, любить прорвалась наружу, отразилась на лице чем-то похожим на нежность.

— Эх, зря я так относился к этой девчонке, — вздохнул Гэнлон. — Беру обратно все, что сказал о ней. Она — просто класс, а Майк… Что ж, пожалуй, это единственный из железных парней, получивший за свои мучения достойную награду.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕМПИОНА (перевод с англ. В. Правосудова)

— Каких-то три года назад ты был одним из лучших тяжеловесов, самым реальным претендентом на чемпионский титул! И во что ты превратился? В пропитавшегося виски забулдыгу, не вылезающего из дрянной мексиканской забегаловки!

Голос, сухой и резкий, звучал уверенно, каждое слово острым ножом вонзалось в уши того, кому они предназначались.

Собеседник потер красные от алкоголя глаза, помолчал, потом грубо ответил:

— А тебе-то какое дело?

— Да никакого. Просто я терпеть не могу, когда человек по собственному желанию катится вниз по наклонной, на самое дно. Когда мужик с задатками чемпиона превращается в завзятого алкоголика и губит себя в какой-то приграничной дыре.

Странный контраст представляли собой эти двое. Посетители салуна — заезжие фермеры, шоферы с той стороны границы и мексиканцы — с любопытством поглядывали в их угол. Человек, навалившийся на изгаженный плевками и пролитым пивом столик, был молод и крепок телом, чего не могла скрыть даже его поношенная, грязная одежда. Лицо его отнюдь не казалось лицом человека, которому на роду написано стать сирым алкоголиком. Наоборот: правильные черты, тонкий нос — все это говорило о благородной крови, текущей в жилах парня. Форма губ, которая, на первый взгляд, выдавала слабость натуры, при ближайшем рассмотрении указывала на чувственность и лишь косвенно свидетельствовала о нестабильности, склонности к беспорядочным, непродуманным поступкам и, быть может, сильной внушаемости, хотя и глубоко скрытой воспитанием.

Стоящий же у стола человек был сухощав, жилист и принадлежал скорее к старшему, нежели к среднему поколению. Тонкие прямые губы, когда он не говорил, были крепко сжаты, темные, с искорками в зрачках глаза смотрели тяжело и мрачно. Одет он был дорого, но небрежно и выглядел белой вороной в этой заштатной забегаловке.

— Три года назад, — продолжал он по-прежнему резко, но бесстрастно, — тебе все прочили чемпионский титул в начинавшемся сезоне. Джек Мэлони, классный техничный боксер, прирожденный боец с умопомрачительным ударом! Человек с правой рукой — кузнечным молотом! Ты пробивал все блоки, как некогда это делал великий Демпси. Выйдя на ринг в восемнадцать лет, ты быстренько разобрался со второй лигой и в двадцать один уже подбирался к титулу чемпиона! В двадцать один год! Ну, не удалось бы тебе выцарапать титул в том году, так на следующий стал бы чемпионом просто играючи. В твои-то годы! В этом возрасте большинство ребят молотят друг друга в предварительных боях по десять долларов за раунд. А ты получал тысячные гонорары. За три года ты поднялся из ниоткуда на самую вершину. Для бокса у тебя было все: сила, скорость, мозги, упорство, выносливость. Твои удары были подобны раскатам грома. С тобой носились, тебя пестовали, как надежду ринга, как будущую легенду! И что потом? Ты вышел на поединок с никому не известным Майком Бренноном, позже ставшим Железным Майком. Да, он уложил тебя за три раунда. Ну и что? С кем не бывает! А ты сдался, сломался. В следующем поединке ты даже не пытался всерьез противостоять Матросу Слэйду. Этот парень, тогда еще даже не вышедший из второй лиги, тоже запросто нокаутировал тебя… и в этом только твоя вина. А затем, вместо того чтобы взять себя в руки, ты бросил бокс, исчез с ринга. Ты сломался, обнищал, спился, просто-напросто струсил…

— Эй, полегче, ты… — Череда обвинений, похоже, вывела Мэлони из транса.

— Хорошо, не струсил. Но потерял напор, боевой дух, спортивный настрой. Короче, сломался под корень. В результате за три года ты совершил головокружительный прыжок… в пропасть. С Бродвея — прямиком в эту дыру.

Массивные кулаки Мэлони сжались в две чугунные гири. Из-под спадающих на лоб грязных, слипшихся прядей сверкнули нешуточной злостью черные глаза.

— Убить тебя, что ли? — задумчиво-грозно прохрипел он, подогреваемый изрядным количеством алкоголя в крови. — Ну, был ты менеджером нескольких чемпионов, так что, думаешь, тебе все можно? Даже говорить со мной в таком тоне? Учти: ты для меня — никто! Ясно?

— Не имею обыкновения тренировать и работать администратором спившихся бомжей, — процедил сквозь зубы его собеседник. — Парни, которых я натаскивал, может, и не были столь сильными и быстрыми, как ты, но они были настоящими мужчинами. Они не раскисали и не опускали руки только из-за того, что кто-то отправил их в нокаут ударом в челюсть.

Неожиданно он подсел к Мэлони и заговорил совсем другим тоном:

— Слушай, Джек, ты же еще совсем молодой. Подумай… Подумай, почему бы тебе не вернуться на ринг, не попробовать все сначала?

— Опять драться? — Мэлони передернуло, словно от воспоминаний о ночном кошмаре. — Ну уж нет.

— Ты так переживал из-за того нокаута, что он превратился для тебя в навязчивую идею. Забудь о нем, выкинь из головы, приди в норму…

— Нет! Нет! Я уже пытался — и не смог. Больше не хочу. Не хочу ни пытаться, ни даже думать об этом.

— Значит, ты и вправду слабак из слабаков. — Горечь послышалась в голосе старшего собеседника. — А былые успехи — просто ирония судьбы. Я-то думал…

— Слушай, ты! — на весь бар крикнул Мэлони. — Да что ты понимаешь в моих проблемах? Ты, который ни разу в жизни не надевал перчатки, не выходил на ринг!

— Согласен, я никогда не боксировал. Но вас, бойцов, я знаю и понимаю лучше, чем вы сами понимаете себя. И я знаю, что ты мог бы вернуться в большой спорт, если б в душе не был слабаком.

— Сядь, — осипшим голосом приказал Мэлони. — Я тебе расскажу все как было, как я это вижу и ощущаю на собственной шкуре.

— Ладно, посижу послушаю, как ты провоешь свою скорбную песнь, а заодно угощу тебя стаканчиком-другим, — презрительно усмехнулся старый менеджер.

Глаза Мэлони на миг вспыхнули, но тут же погасли. Слишком низко он скатился, чтобы реагировать и обижаться на что-либо, кроме прямых оскорблений. Залпом выпив поднесенную барменом текилу, он заговорил в порыве пьяной откровенности:

— Слабак? Сломался? Да что ты знаешь о человеке, из которого вышибли не только бесплотную душу, но и сердце? Так вот. Я был кандидатом в чемпионы, восходящей звездой и даже больше… до тех пор, пока не встретил Бреннона. Тебе этого не понять.

Не понять моего состояния, когда я — тот, кто мог свалить кого угодно одним, ну, двумя точными ударами, — измотался, выдохся, изо всех сил молотя этого парня. А он выстоял! И одного удара ему хватило, чтобы отправить в нокаут меня. Я был уничтожен…

— В каком смысле? Ты имеешь в виду — морально уничтожен? Тогда ты абсолютно прав. С того боя на твоем теле остались лишь два быстро сошедших синяка да шрам на скуле — и все! Я видел поединки, где победителя уносили с ринга на носилках. А ты… ты, мягко говоря, слишком близко к сердцу принял тот нокаут. Из-за проигрыша Бреннону ты потерял вкус к борьбе, волю к победе. И знаешь, почему ты не смог остановить его? Потому что он — исключение, особый случай, горилла с бронированными грудью и животом и с литой башкой. Естественно, его невозможно нокаутировать — победить можно только по очкам, за счет техники. Свалить его за десять секунд пока никому не удавалось — и не удастся, пока он не сломается сам. Вспомни Джо Грима, с которым не смогли справиться ни Ганс, ни Фитцсиммонс, ни Джонсон. Но с тобой другое дело: ты измотал себя и позволил ему взять верх… И нет чтобы подумать: ладно, что было, то было, впредь надо быть умнее. А ты сдался. Твое тщеславие не смогло справиться с поражением. Ведь к тому времени ты всерьез уверовал в то, что нет на земле человека, способного пробить твою защиту, устоять под твоими ударами. Будь ты нормальным мужиком, такая встряска пошла бы только на пользу, добавив к твоему самомнению каплю благоразумия и осторожности. А слабака поражение деморализует и сокрушает. Навсегда.

— Погоди! — В голосе Мэлони злость и боль слились воедино; он был пьян, но ум его вдруг заработал с прежней ясностью. — Я попробую объяснить… Я ведь действительно никогда раньше не встречался с парнями типа Бреннона, а историям о железных бойцах прошлого — о Гриме, Годдарде, Боудене — не очень-то верил. Мне действительно казалось, что ни один человек не сможет устоять против хорошо поставленного, правильно проведенного и точно попавшего в цель удара. Моего удара. И тут я натыкаюсь на Бреннона. В зале Хоупи, в Сан-Франциско. Я слыхал, этот парень перебивался поединками с ребятами из второй лиги, появлялся тут и там на Западном побережье, пока за него не взялся Стив Амбер и не стал организовывать ему хорошие бои. Меня сразу поразили глаза Бреннона — ярость и спокойствие одновременно горели в них. Я ожидал, что на него произведут впечатление мои заслуги и длинный перечень побед нокаутами… но он смотрел на меня, как на очередного заштатного циркового силача, одного из множества подобных тем, кого он уже уложил на ринг. Было в его взгляде что-то и от тигра, который смотрит на бизона, собираясь разодрать того на куски. Я тебе серьезно говорю: тот парень — не человек! Он отлит из чистого железа, в его черепушке есть место только для одной мысли — убивать, убивать, убивать!

Когда прозвучал гонг, он вышел из своего угла — открытый, совершенно не умеющий защищаться. И ничего не знающий о науке бокса. Его свинги начинались чуть не от пола, как в деревенских драках. Я тут же уверился в том, что разделаюсь с ним в два счета, уложу в первой же атаке. Но когда мой первый удар — хук левой в корпус — попал в цель, я испытал самое сильное за всю мою жизнь потрясение: Бреннон даже глазом не моргнул! А я, вместо того чтобы почувствовать, как мой кулак сминает человеческое тело, со всей ясностью ощутил, что наотмашь врезал по паровому котлу. Я тебе серьезно говорю: этот парень сделан из стали. Но я не терял надежды. Я принялся молотить его так, как только умел. Если верить газетам, я был первым боксером высшей лиги, с которым Бреннон встретился на ринге. Что ж, я ему устроил боевое крещение по полной программе. Нещадно гонял по всему рингу. Этот чугунный идол не умел даже приседать, чтобы уйти от удара, не знал даже того, что поднятыми повыше кулаками можно защитить челюсть. Вся его рожа была залита кровью, один глаз совсем заплыл. И когда до гонга оставались считанные секунды, а во мне росла уверенность, что он вот-вот рухнет, Бреннон вдруг всадил мне один из своих левых свингов, прямо под сердце. На миг мне показалось, что он пробил меня, буквально — пробил мое тело насквозь, вышиб из меня дух. Но поразил меня не только и не столько сам удар, а то, что этот парень, которого я изо всех сил молотил в течение трех минут, который сам основательно вымотался, был как огурчик и бодр, точно перед началом боя.

В перерыве менеджер и секунданты уговаривали меня действовать медленнее и аккуратнее: они испугались, что я измотаю себя раньше времени. Но я держался на гордости, которая-то меня и сгубила. Ведь сразу можно было понять: здесь что-то не так. Нет, только представь себе: три минуты ты лупишь человека изо всех сил, он, не умея защищаться, принимает удары по полной программе… а в результате — ты еле дышишь, а с него — как с гуся вода. Остерегаясь уже знакомых мне боковых ударов, во втором раунде я действовал более настойчиво. Видел бы ты, во что превратилась его рожа: кровавая каша, нос расплющен и размазан по скулам, глаза — узкие щелочки за вспухшими, лопнувшими веками. И при всем этом в них горят тот же огонь, та же жажда убийства. Чтобы остановить такого человека, как Майк Бреннон, нужно убить его. Он крепче даже легендарного Баттлинга Нельсона.

Я чувствовал, как силы покидают меня. Удары замедлялись, руки налились свинцом, ноги дрожали, дыхание сбилось. Отчаянным усилием воли я бросился в последнюю перед гонгом атаку и четырежды — понимаешь, четырежды! — закатал ему правой в челюсть. Знал бы ты, сколько раз я валил противников с одного такого удара! А Бреннон — ну, четыре такие оплеухи не прошли для него даром. Он, видите ли, покачнулся. Покачнулся — я уж подумал, что пробил-таки его, — но тут он восстановил равновесие и звезданул меня справа по скуле. Кожа на моем лице лопнула, а сам я на секунду ослеп от ярко-белой вспышки в мозгах. Нет, меня и раньше били. Били крепко, нокаутировали даже. Но подобного удара я не помню. Это было вторым потрясением для меня за один поединок. Первое — «непробиваемость» Бреннона, второе — чудовищная мощь его ударов.

На полусогнутых я побрел в свой угол. На полпути оглянулся — посмотреть, как чувствует себя Бреннон после очередных трех минут непрерывного избиения. Лучше бы я этого не делал! Я увидел, как он легко, не шатаясь, подходит к канатам. Я вздрогнул. Что-то оборвалось во мне. Я не понял, но почувствовал, что все кончено. Садясь на табурет, я слышал, как зрители кричат: «Эй, Джек, что с тобой? Забыл, как бить надо? Каши мало ел? Неужто этого дебила уложить не можешь? Он, часом, не железный?» Я и сам засомневался в том, что мои удары сохраняют былую силу. Все прочие объяснения лежали за гранью разумного, мой мозг отказывался воспринимать происходящее! Вдумайся: я, обладатель мощнейшего со времен Демпси удара, за два раунда молотьбы в одни ворота не смог даже загонять, вымотать противника! Но ведь должен быть предел любой выносливости, любой жизнестойкости!

Мой менеджер принялся умолять меня, чтобы я сменил тактику, больше внимания уделял технике и тянул время, оставив надежду отправить этого парня в нокаут. Уворачиваясь от его свингов, выиграть бой по очкам — и баста. Но я едва слышал эти советы. Я запаниковал. Так что не тщеславие вынудило меня поступать по принципу «убить или быть убитым». Нет, то был страх, обыкновенный, почти забытый за годы выступлений на ринге страх. Я чувствовал себя человеком, которого вот-вот запрут в клетке с голодным тигром. Убить или умереть самому!

Собрав в кулак все силы, я вышел на третий раунд, готовый к любым неожиданностям. Во мне кипела ярость. Не умеющий защищаться Бреннон был отличной мишенью. Я бил его как заведенный. Левой! Правой! Каждая унция веса, напряжение каждого мышечного волокна — всего себя я вкладывал в эти удары. Они обрушивались на Бреннона со звуком, какой издает кузнечный молот, и вот наконец он дрогнул, покачнулся и — упал! Волна ярости тут же спала, и я понял, что сам едва держусь на ногах. Пока судья отсчитывал над Бренноном секунды, я стоял привалившись спиной к канатам — не человек, пустая, выпотрошенная оболочка. А потом… потом, к моему ужасу, Бреннон начал подниматься. Я ведь был уверен, что добил его, я знал, что больше не смогу сделать ни шага… но он очухался и был готов снова ринуться в бой! Ринг поплыл у меня под ногами.

Бреннон встал и пошел на меня. Я отлепил спину от канатов и поднял руки, которые в тот момент были не сильнее детских ручонок. Я выдохся полностью, но Майк даже в такой ситуации умудрился промахнуться, и не один раз. С четвертого замаха он угодил-таки мне левой в висок. В мозгу опять вспыхнуло. Теряя сознание, я ощутил очередной удар — хук в скулу. Свет померк. Потом мне рассказывали, что на счете «девять» я пришел в себя и даже умудрился оторвать колени от пола. Еще одним ударом он окончательно уложил меня — теперь уже на гораздо большее время, чем десять секунд. Но, повторяю, всего этого я не помню. Мои воспоминания заканчиваются на предпоследнем ударе Бреннона.

Мэлони помолчал, а потом продолжил рассказ, обращаясь, скорее, к самому себе:

— В том матче и родился легендарный Железный Майк Бреннон. Моя же звезда закатилась. В голове все перемешалось, о тренировках и речи быть не могло. Я не мог ни на чем сосредоточиться. В конце концов, спустя почти полгода я вышел на поединок с Воякой Хэндлером. Даже придя в себя и восстановив форму, я не смог отделаться от наваждения: едва я начинал атаку, как передо мной вставал образ Майка Бреннона — непробиваемого, неуязвимого, железного Майка. И я тотчас уходил в защиту… слишком сильна была память того сокрушительного нокаута. Зрители свистели, улюлюкали, обзывали меня трусом. Короче говоря, в пятом раунде меня завалил боксер, с которым, по идее, я должен был расправиться в первой же трехминутке. Нет, я не потерял сознания. Я отчетливо слышал и видел, как судья ведет надомной отсчет роковых секунд, но заставить себя встать я так и не смог.

Грендон беспокойно заерзал. Его деятельная натура не позволяла ему долго сидеть на месте, лишь слушая того, кто, в общем-то, в слушателях и не нуждался.

— Все эти проблемы можно решить, — уверенно заявил он. — Просто было задето твое самолюбие, но за столько-то лет ты вполне мог прийти в себя. Видел я твой бой с Хэндлером. Да ты двигался, точно пьяный. Или обкурившийся дури. Но вместе с тем при каждом твоем удачном ударе Вояка дергался и чуть ли не корчился от боли; да и то, что для победы над не желающим, неспособным сопротивляться противником ему понадобилось целых пять раундов, тоже говорит кое о чем. А что касается Бреннона, то могу сказать: ты переоценил свою подготовку к схватке с ним. Нет, физически ты был в хорошей форме, отлично натренирован… но вот душевно и психологически настроиться не сумел. Был слишком уверен в себе. Это-то тебя и подвело. Вдолбив себе в голову, что должен нокаутировать Железного Майка, ты выдохся… и сам был отправлен в нокаут. А главное, потом ты не сумел убедить себя, что ничего страшного в проигрыше железному человеку нет. Нужно было побыстрее забыть об этом эпизоде и, пользуясь тем, что Майк не слишком сильно отделал тебя, снова входить в форму. А теперь я еще раз спрошу: хочешь ли ты, чтобы я помог тебе выбраться отсюда, привести себя в божеский вид и вновь выйти на ринг?

В ответ Мэлони лишь впился взглядом в бутылку с текилой, оставленную барменом на столике. Несколько мгновений он еще чувствовал на себе ледяной взор Грендона, а затем… не сразу, но понял, что менеджер уже ушел.

Мэлони пил уже три года. Беспробудно. И сегодня с удвоенной энергией предался этому пороку, дабы в винных парах утопить духов прошлого, вызванных Грендоном. Вскоре он так набрался, что перестал удивляться, с чего это бармен подносит ему рюмку за рюмкой, — ведь тот прекрасно знал, что у Мэлони не хватит денег расплатиться за такое количество выпитого.

Чуть позже Джек уже находился на грани потери сознания. До его ушей доносились крики, грохот падающей мебели. Кто-то сильно пихнул его в плечо, и он закатил незнакомцу полновесный апперкот в челюсть. А может быть, только собрался закатать…

В себя Джек пришел мучимый жаждой и адской головной болью. Само по себе это не могло напугать или обеспокоить его, ибо последние три года он частенько просыпался в подобном состоянии. Однако вскоре он смекнул, что окружающая обстановка несколько непривычна. Сначала его внимание привлек треснувший кувшин с водой неподалеку. Мэлони обвел взглядом помещение — маленькую комнату с грубым каменным полом, такими же стенами и крышей с толстыми стропилами. Единственная дверь была закрыта, единственное маленькое окно — зарешечено.

Бывший боксер не на шутку встревожился и, подойдя к двери, попробовал открыть ее. Заперто. Только теперь до Мэлони дошел весь ужас его положения. Тюрьма! Джек был наслышан о мексиканских тюрьмах, в кишащих червями и крысами камерах которых люди умирали, забытые следователями, судом и всем миром. В ужасе Мэлони принялся вопить и изо всех сил молотить кулаками в дверь.

Снаружи послышались шаги, металлический лязг — дверь распахнулась. На пороге выросли двое вооруженных мексиканских солдат, выражение лиц которых не предвещало ничего хорошего. За их спинами Мэлони с удивлением разглядел знакомую фигуру.

— Грендон! — воскликнул он. — Что все это значит?

Ни единой искры сочувствия не мелькнуло в глазах менеджера, когда он осведомился:

— Вчерашний вечер ты хорошо помнишь? Почесав раскалывающийся затылок, Мэлони признался:

— После нашего разговора я вообще мало что помню.

— Ну так вот, могу тебе сообщить: ты нажрался как свинья! Когда я ушел, в распивочной началась драка — разумеется, с битьем посуды и ломанием мебели. Вызвали полицию. Один из служивых во время задержания зачинщиков налетел на тебя, за что ты одним ударом отправил его в нокаут. А поскольку парень был там не один, да и ты не спешил смыться куда-нибудь подальше, то… Результат — вот он, сам видишь. Здесь, в приграничной Мексике, законы суровые. Нападение на полицейского — дело серьезное. Ты должен будешь заплатить немалый штраф.

— Да у меня ни цента нет! — развел руками бывший боксер. — Слушай, расплатись за меня, а я отдам…

— Что? Заплатить пятьсот долларов за провонявшего дешевым ромом алкоголика? — Голос Грендона звучал суше и язвительнее, чем когда-либо раньше.

— Пятьсот долларов! — в ужасе повторил Мэлони.

— Вообрази себе. А если не сможешь заплатить — отсидишь не знаю сколько, но не в этой уютной, прохладной камере, а в «бычьем загоне», как мне сказали. Что это такое, наверное, ты и сам слыхал. А теперь представь несколько месяцев в его условиях.

Мэлони передернуло. Ему доводилось заглядывать в «бычьи загоны», видеть несчастных, слонявшихся там под палящим солнцем. Для мексиканца «загон» — это такая же тюрьма, но без крыши. Ветер не проникает за высокие внешние стены, а внутри проволочный забор отгораживает место, куда почти не падает тень, и целыми днями безжалостное солнце субтропиков отчаянно жжет беззащитные тела заключенных. Ни сесть, ни лечь не на что — только голые камни под ногами, раскаленные днем, ледяные ночью. В общем, сойти с ума в таком месте — пара пустяков.

— Слушай, не оставишь же ты, белый человек, меня, своего сородича, в этом кошмаре, среди мулатов и индейцев? — взмолился Мэлони.

— А почему бы и нет? — усмехнулся Грендон, а затем, понаблюдав за гримасой отчаяния на лице Мэлони, произнес: — Слушай меня внимательно. Мэр этого городка — мой давний приятель. Все возможное я для тебя выторговал. Наверное, ты знаешь, что тут по соседству есть что-то вроде клуба с рингом, где делают ставки на победителя. Хозяин там один американец — шулер, скрывающийся от полиции нескольких штатов. Так вот. В город приехал мексиканский тяжеловес Диас, и ему нужен партнер для матча. На бой тебя отконвоируют. Разумеется, ты ничего не получишь, но я поставлю на тебя пятьсот долларов, и ты… ты должен выиграть, чтобы заплатить штраф. Если нет — тебе остается только «бычий загон».

Мэлони в ужасе закричал:

— Матч? Ринг? Да я сейчас и раунда не выстою. Ни силы, ни скорости, ни дыхания — во мне ничего не осталось. Да меня сейчас младенец отметелит!

— Ладно, ладно, успокойся. Не хочешь — не надо. Может быть, в «бычьем загоне» тебе полегчает, глядишь — и форму восстановишь.

Заметив, что Грендон собирается уходить, Мэлони завопил:

— Стой! Подожди! Я… я согласен драться. Но как, скажи на милость, я могу победить?

— Человек способен на все, если приспичит, — сухо ответил Грендон. — Я пойду, нужно еще кое-что уладить. До поединка ты будешь находиться здесь. Я позабочусь о том, чтобы тебя кормили получше. Но, прохлаждаясь тут, в камере, вспоминай иногда о палящем солнце над «бычьим загоном».

Мэлони ничком упал на нары. Головная боль, изжога, жажда — все было забыто. Одна мысль теперь мучила его: как в таком состоянии ему выстоять против боксера, пусть наверняка и не Бог весть какого класса… как там его — Диас? Нет, не просто выстоять — выиграть! От одной мысли о бое Джеку становилось плохо. Правда, при мысли о солнце над «загоном» ему становилось еще хуже.

* * *

Прошло несколько дней. Наконец дверь открылась, и два солдата вывели Мэлони из камеры, подгоняя его штыками в спину.

Ринг находился в бывшем амбаре — темном, крытом жестью сооружении с грубо сколоченными трибунами для зрителей. Сесть там было негде, лишь в двух первых рядах располагались скамейки для почетных и богатых посетителей.

Диас прохаживался в своем углу, ожидая появления своей, как он полагал, легкой добычи. И для такой уверенности были все основания: ему сказали, что соперника приведут на бой из местной кутузки. А скажите начистоту, разве может стоящий боец, да еще американец, оказаться за решеткой в этом паршивом городишке, который целиком и полностью обязан своим существованием жажде, мучающей жителей противоположного берега приграничной реки? Диас даже не удосужился поинтересоваться именем своего противоборца.

Он презрительно следил за черноволосым американцем, который, пошатываясь, пролезает через канаты. Помогал ему какой-то старый пень, в котором Диас неожиданно узнал великого Грендона. Сердце мексиканца екнуло. Что делает в этой дыре тренер и менеджер чемпионов? И какого черта он ассистирует безвестному драчуну-пропойце? Нет, здесь что-то не так.

С заметно возросшим интересом присмотревшись к своему сопернику, Диас вздрогнул, побледнел и быстро заговорил о чем-то со своим менеджером.

Джек Мэлони с удовлетворением почувствовал, что мандраж перед самим фактом его появления на ринге прошел. Видимо, знакомая атмосфера — огни, гул толпы в темноте за кругом света, мешковина покрытия ринга, канаты — успокоила его нервы. В памяти всплыли другие залы, другие ринги, другой, куда более представительный, могучий и уверенный в себе Джек Мэлони, без пяти минут чемпион. Но тотчас еще одно видение отрезвило его: образ тюрьмы под открытым небом, где удел узника — безумие, ибо человеческий мозг закипает, не в силах выдержать пытку палящим солнцем мексиканской пустыни.

Джек присмотрелся к противнику — боксеру второй мексиканской лиги, о котором он раньше и не слыхал. Заметил он и то, как побледнел, как испугался Диас, когда узнал его. В сердце Мэлони поселились гордость пополам с горечью. Как бы низко он ни пал, но одной памяти о его былых заслугах было достаточно, чтобы этотмексиканец струхнул.

Впрочем, горечи все же оказалось больше, чем гордости, ибо слишком разителен был контраст между воспоминаниями, между былой славой и нынешним его плачевным положением.

Вызвав соперников на центр ринга, судья принялся диктовать привычные правила, которые все пропускали мимо ушей. Диас почувствовал, как возвращается уверенность в своих силах. Менеджер рассказал, что этот американец уже несколько месяцев пьет запоем в местном салуне, да и сам Диас знал, что Мэлони три года не появляется на ринге. Отсутствие тренировок и море разливанное текилы, конечно, оставили свой отпечаток на внешности Джека, на каждом его движении… но в любом случае с ним нужно быть осторожным.

Однажды мексиканцу довелось разогревать публику в предварительном бое перед поединком с участием Мэлони, и в его памяти остался не его, Диаса, тогдашний соперник, а образ неистового, сметающего все на пути, пробивающего любую защиту своими молотоподобными кулаками Джека Мэлони.

Соперники вновь разошлись по своим углам. Секунданты покинули ринг. Вылезая за канаты, Грендон прошипел на прощание своему подопечному:

— Я поставил на тебя пять сотен. Выиграешь — ты свободен. Проиграешь — добро пожаловать в «бычий загон»!

Прозвучал гонг. Мэлони медленно двинулся к центру ринга. Диас шел еще медленнее и осторожнее. Он не знал, что противник почти не видит его: перед лицом Мэлони вновь замаячил кровавый демон, три года назад отправивший его в нокаут.

Несколько секунд соперники выжидающе кружили по рингу. Наконец Диас решился. Против его собственных ожиданий, первый же, в полсилы нанесенный пробный удар угодил в грудь Мэлони. Мексиканец, решив, что здесь какой-то подвох, зажмурился на миг в ожидании неминуемого сокрушительного возмездия. Но Мэлони даже не попытался ответить ударом на удар, не воспользовался секундной заминкой противника. В этот момент, оживленные болью, образ Бреннона смешался с грозной тенью Вояки Хэндлера — двух людей, оборвавших его карьеру боксера.

Обнаружив, что жизнь не кончилась, Диас рискнул повторить выпад. На этот раз Мэлони контратаковал левым хуком, и мексиканец с неменьшим удивлением почувствовал, что кулак Джека лишь слегка скользнул по подставленному плечу. От былой силы американца не осталось и следа. Диас с облегчением понял, что нынешний Джек Мэлони — жалкая копия былого бойца. И только природная осторожность удерживала его от того, чтобы броситься в атаку и в два счета разделаться с этим лунатиком.

Резким тычком в лицо Диас заставил Мэлони отступить, а затем достал его по-настоящему сильным правым в корпус. Словно острый нож вошел между ребер Мэлони, пронзил легкие, сбил дыхание. Начало сказываться отсутствие тренировок. Ноги Джека дрожали, грудь ходила ходуном, — а ведь не истекла и первая минута первого раунда.

Лишь осторожность Диаса не позволила ему уложить противника еще до перерыва. Он обрушил на Мэлони град ударов слева, ударов, основательно разукрасивших лицо соперника, весьма болезненных, но неспособных свалить мало-мальски тренированного человека. Время от времени он бил правым кулаком по корпусу Джека, понимая, что тот долго не выдержит избиения.

Мэлони действительно держался не лучшим образом. Удары в корпус отзывались невыносимой болью во всем теле, а главное — с каждым ударом все отчетливее вырисовывались перед Джеком очертания тех, кто победил его в двух последних боях прошлой жизни.

Уверенность Диаса росла с каждой секундой. До сих пор противник ни разу не нанес ему ни одного стоящего удара. Да, некогда великий Мэлони отступал перед его натиском! Разумеется, это подогревало азарт в душе мексиканца. За две секунды до гонга Мэлони рухнул, и причиной тому были отчасти очередной удар противника, отчасти — собственная усталость.

Очнулся он в своем углу. Грендон трудился над ним со всем старанием и умением опытного, внимательного секунданта. Мэлони едва слышно прохрипел:

— Я сдох. Мне и с табурета не встать.

Не прекращая массировать губкой окровавленные брови боксера, Грендон со злостью ответил:

— «Бычий загон». Он от тебя никуда не денется. Как и позорное ощущение того, что тебя победил какой-то провинциальный мексиканский бугай.

Вновь прозвенел гонг. Откуда взялись силы, Мэлони не знал. Втайне он полагал, что то была мгновенная вспышка безумия, и, может быть, он оказался недалек от истины. По словам же Грендона, в голове Джека взорвалась накопившаяся смесь страха и ненависти. Ненависти к Грендону, готовому обречь его на погребение заживо, к мексиканским солдатам, стоящим вокруг ринга и следящим за тем, чтобы он не сбежал, ненависти к Железному Майку Бреннону, первопричине всех его неприятностей… И, разумеется, выплеснулась эта ненависть на человека, оказавшегося перед ним на ринге.

Диас вылетел из своего угла, словно тигр из клетки. Его подогревали азарт хищника, настигшего добычу, и мысль о том, что некогда знаменитый Мэлони будет лежать у его ног. Но навстречу ему вышел совершенно другой человек. Сам не понимая как, Мэлони поднял свое тело с табурета и на негнущихся ногах рванулся вперед. Одним коротким прямым в челюсть он остановил атаку Диаса, а затем с силой, удивившей его самого, всадил правый кулак в грудную клетку мексиканца, прямо в область сердца.

Диас содрогнулся, впервые в жизни ощутив полновесный удар первоклассного молотильщика. Ощущение оказалось не из приятных: словно раскаленная чугунная гиря обрушилась на его тело. На миг остановилось сердце. Желание увидеть великого Мэлони нокаутированным исчезло напрочь, уступив место стремлению самому избежать нокаута.

Мексиканец поспешно отступал, а Мэлони, чувствуя, как силы его быстро иссякают, не забывая об угрозе «бычьего загона», бросился в атаку. И у канатов настиг Диаса, так и не оправившегося от удара в сердце. Держась левой рукой за верхнюю веревку, чтобы не упасть, Мэлони провел еще один хук правой — в челюсть.

Как подкошенный, Диас повалился на ринг. Дождавшись, пока судья досчитает до десяти, его примеру последовал Мэлони, в глубине души уверенный, что умрет от усталости и напряжения.

Первое, что он увидел, очнувшись, было лицо склонившегося над ним Грендона. Если старый менеджер и был доволен, то на его физиономии это никак не отразилось.

— Ну, очухался? — буркнул Грендон. — Давай собирайся. Мы уезжаем. Штраф я оплатил.

— Пошел к черту, — огрызнулся Джек, чувствуя, как вновь закипает в нем ненависть к Грендону. — Я выиграл бой, который организовал ты. Спасибо. Своих денег ты не платил. Стало быть, больше я тебе ничего не должен.

— Ты мне должен пятьсот долларов, — огорошил его менеджер. — Букмекер смылся с кассой, в которой были и мои полтысячи. Так что пришлось заплатить штраф из своего кармана. Итого на тебе я потерял тысячу. Ладно, мы друзья, скостим до пятисот. Однако ты должен их отработать.

— Отработать?

— Отбить, если тебе больше нравится. В буквальном смысле. Этот поединок доказал одно: ты не так низко скатился, как я думал. Кое-что от былой силы осталось, и, полагаю, хорошие тренировки вышибут из тебя дурь вместе с алкоголем, приведут в форму. Многого ты, наверное, уже не достигнешь, но провести несколько боев и вернуть мне должок — вполне реальная перспектива.

— Ни за что, — отрезал Джек. — Ни за что и ни для кого на свете я больше не сунусь в этот ад.

— Мэлони, ты ведь меня ненавидишь, не правда ли? — Грендон глядел собеседнику прямо в глаза.

— Так, как только может один человек ненавидеть другого, — с обычной прямотой ответил Мэлони.

— И что, ты собираешься жить с мыслью, что остался должен человеку, которого ненавидишь?

Кривая усмешка скользнула по губам Джека. Помолчав, он кивнул:

— Поймал ты меня… Значит, так: долг свой я отработаю с лихвой, за один поединок, если ты его правильно оформишь. А потом надеюсь больше никогда тебя не увидеть.

Грендон лишь молча улыбнулся в ответ.

Так некогда без пяти минут чемпион, а нынче бывший боксер Джек Мэлони попал в объятия знаменитого менеджера Грендона по кличке Айсберг. Ни единого доброго слова не проронили они друг другу, их общение сводилось к лаконичным требованиям или указаниям менеджера и еще более кратким ответам его подопечного.

Из приграничного мексиканского городка они уехали прямиком на побережье, откуда первым же пароходом направились в Австралию, на родину Грендона. У Мэлони не было ни гроша, все расходы оплачивал Грендон. Джек решил, что не склонный к благотворительности Грендон готов пойти на все расходы ради возвращения пятисот долларов только потому, что сам возненавидел Джека не меньше, чем тот его. Видимо, жажда мести пересилила в сердце старого менеджера доводы здравого смысла и простой арифметики. Не придумав иного объяснения, Джек предположил, что вдобавок ко всему Грендон вымещает на нем старую обиду: когда-то Мэлони оборвал карьеру одного из его перспективных воспитанников. И хотя Грендона никто никогда не обвинял в злопамятстве, других объяснений Джек найти не мог. Он твердо решил отдать старику не только пятьсот долларов штрафа, но и те полтысячи, с которыми сбежал букмекер. А потом… При этих мыслях кулаки Мэлони сжимались с такой силой, что белели костяшки.

На ферме Грендона, неподалеку от Сиднея, был оборудован тренировочный лагерь. Прибыв туда, Мэлони погрузился в изматывающую рутину восстановительных занятий.

При всех своих недостатках — реальных и кажущихся — Грендон доказал, что тренер он первоклассный. И поняв, что логичнее прислушиваться к советам старика, чем полагаться только на себя во время тренировок, Мэлони стал беспрекословно подчиняться ему.

Шли месяцы. Мало-помалу Джек входил в форму. Он чувствовал, как наливаются силой мышцы, укрепляются легкие, становится подвижнее тело. По спиртному он не тосковал. Не склонный по природе к алкоголизму, он и пил-то только для того, чтобы забыть свои поражения и утопить в стакане страшные воспоминания. Теперь, как и в былые годы, он без труда одолевал многие мили бегом, а тяжелый тренировочный мешок в зале под его ударами летал на канатах, едва не вырывая с мясом крепежные крючья из потолка. Работая со спарринг-партнерами, он понял, что возвращаются главные составляющие его прошлых успехов — сила удара и скорость. Откровенно говоря, Мэлони никогда не был боксером-виртуозом — скорее, просто лихим драчуном. Но при этом работать ногами и продумывать тактику боя он умел так, как не снилось многим из тех боксеров, что рассчитывают на свой ум и наработанную технику. В целом же его девизом было: догнать противника, измотать и бить, бить, бить до нокаута!

Когда Мэлони уверился, что готов к встрече с серьезным соперником, Грендон еще месяц тренировал его по щадящей программе. Мэлони ждал, хотел боя — чтобы, по крайней мере, вернуть долг. Не любовь к спорту или драке двигала им, но ненависть: чем скорее он отдаст Грендону его вонючие деньги, тем лучше. И все же едва Джек представлял себе ринг, атмосферу поединка, как тотчас перед глазами возникало ужасное окровавленное привидение, ноги подгибались, руки дрожали.

Однако в глубине души он был рад тому, что благодаря всей этой заварухе из провонявшего виски ничтожества вновь превратился в человека. Он поверил в себя, в свои силы и твердо решил, что впредь не позволит себе раскисать и опускаться. Ему ведь всего двадцать пять. Еще можно найти подходящую работу и жить нормальной, достойной жизнью, раз уж не удалось стать боксером-профессионалом.

Наконец Грендон сообщил Мэлони, что подписал соглашение о поединке.

— Твой противник — американец по имени Пири. Если местные болельщики не забыли тебя, то кассовый сбор будет немалым. Да и в любом случае поединок двух американцев привлечет внимание. Честно говоря, я не понимаю, что случилось с моей милой Австралией. За последние годы с этого континента бойцов вышло — раз-два и обчелся. А вот раньше бывало…

Посыпались имена, прозвища, даты, названия клубов. Лишь рассуждая о былой славе боксерской страны — Австралии, Грендон становился излишне говорливым. Мэлони же эта тема вовсе не интересовала.

Давно забытые ощущения испытал Джек Мэлони, выйдя на настоящий ринг в Сиднее. Многие болельщики помнили его, и трибуны взорвались овацией, когда он появился в зале. Но тотчас к приятным впечатлениям и воспоминаниям прибавились другие…

Огромным усилием воли Мэлони отогнал от себя кровавые тени прошлого и присмотрелся к своему сопернику. Сухощавый, собранный рыжий парень был выше его ростом, но весил меньше. Ведущий объявил:

— Джек Мэлони, Соединенные Штаты Америки, вес — сто девяносто пять фунтов. Рыжий Пири, Соединенные Штаты Америки, вес — сто восемьдесят фунтов.

Одновременно с сигналом гонга Грендон сказал:

— Пятьсот долларов, помни. Не забывай и то, как ты ненавидишь меня.

У Мэлони не было времени, чтобы задуматься или хотя бы удивиться мелочности и злопамятности своего тренера и менеджера.

Пири, как и Диас, знал прежнего Мэлони, и, подобно мексиканцу, ему вовсе не хотелось стать ступенькой на пути возвращающегося в большой спорт бойца. Однако, в отличие от Диаса, он сразу пошел в атаку, напористо и уверенно. Тренировки Грендона не пропали втуне. Уворачиваясь и блокируя удары Рыжего, Мэлони понял, что с точки зрения техники он еще никогда не был в столь прекрасной форме. Впрочем, техника и навык — это полдела. Важно, чтобы в поединок вступило сердце. А Мэлони, не ощущая угрозы оказаться в «бычьем загоне», даже подогревая себя несколько утихшей ненавистью к Грендону, не сумел забыть прошлое поражение.

Джек уворачивался, ломал атаки противника, порой принимал несильные удары на корпус, но не мог заставить себя перейти в нападение. Первый раунд прошел вяло. Лишь на последней минуте Пири пустил Джеку кровь серией коротких быстрых ударов левой в лицо. Мэлони, почти не почувствовав их, ответил стремительным левым хуком, который Рыжий умело блокировал.

— Давай, давай, просыпайся! — рявкнул на Мэлони Грендон в перерыве. — Ты же в отличной форме, самые сильные удары тебе как слону дробина. Ты бьешь сильно, сильнее, чем в лучшие свои годы. Сильно, но редко. Нельзя все время отступать, не то парень победит по очкам. — Не дождавшись от Мэлони ответа, Грендон прорычал: — Ты спишь на ходу! Тебе на все наплевать! Учти, он тебя уложит по твоей же вине — тебе не хочется драться!

Раздумывая над словами менеджера, Мэлони пропустил левый хук в голову, правый прямой в корпус и только после этого вышел из оцепенения. И, к восторгу публики, его боковой по ребрам швырнул Пири на канаты. Но вспышка активности тут же исчезла. Увидев в отходящем от канатов Рыжем несгибаемого Майка Бреннона, Мэлони вновь лишился воли к победе. Умом он понимал, что удар не был достаточно силен и точен для нокаута, однако слепой, безрассудный ужас вновь вызвал в его памяти кошмарную картину: нечувствительный к боли противник.

Минули еще шесть раундов. Пири боксировал аккуратно, не рискуя, Мэлони лишь вяло защищался, и по очкам Рыжий далеко обошел Джека. Очередной перерыв, и вот — восьмой раунд.

Мэлони вышел на ринг свежим, точно перед первым раундом. В теле не осталось ни капли усталости. Пири же, глядя на его разбитые брови и залитое кровью лицо, даже не подозревал, что Мэлони в отличной форме и едва чувствует столь эффектные для стороннего наблюдателя удары. Поэтому Рыжий решил, что перед ним просто-напросто слабак и что стоит сменить стратегию — выиграть не по очкам, а нокаутировать бывшего без пяти минут чемпиона. С первых секунд восьмого раунда он ринулся в атаку.

Зрители восторженно приветствовали его напор — в конце концов, они пришли поглазеть на настоящий бой.

Мэлони оказался в центре смерча. Пири уступал ему в мощи, но у него были достаточно сильный, хорошо поставленный удар и отличная техника. Остерегаясь боковых контратак, он измолотил Джека прямыми ударами и свалил его в одном из углов ринга.

Мэлони долежал до «девяти», хотя мог подняться и раньше. Голова кружилась, но боли не было. Не успел он встать, как Пири в пылу азарта, словно почувствовавший кровь хищник, вновь налетел на него. Мэлони пропустил сильный удар в область сердца и серию коротких ударов в голову, прежде чем сумел принять оборонительную стойку.

Пири не давал ему передышки. Спровоцировав Джека на размашистый удар правой, он нырнул под летящий камнем кулак и провел короткий, но весьма чувствительный хук в челюсть. В мозгу вспыхнуло, и одновременно Мэлони понял, что дерется он не с Рыжим Пири, а с Железным Майком. Сквозь заливающую глаза кровь он видел злорадно ухмыляющегося Бреннона.

Неожиданно для самого себя Джек Мэлони рассвирепел. Достаточно он натерпелся от призраков прошлого! В конце концов, он боксер, и его основная задача — бить, а не бежать. Он забыл обо всем, даже о Пири, и превратился в материализовавшегося духа уничтожения, стремительного, как выпущенный из пушки снаряд. Молниеносный, отчаянно рискованный удар правой Джек нацелил в это смеющееся, окровавленное лицо привидения. Угодил же он в челюсть Рыжего Пири.

Словно очнувшись после кошмарного сна, Мэлони слушал счет рефери и смотрел на лежащего у его ног противника.

В раздевалке к Джеку подошел Грендон.

— Вот твоя доля гонорара. Пятьсот пятьдесят пять долларов.

— Забери свои деньги и катись отсюда, чтоб я…

Не обращая внимания на ругань и угрозы Мэлони, Грендон вынул из кармана вырезку из какой-то газеты и протянул Джеку:

— Вот. Прочти-ка.

Газета оказалась месячной давности. На сгибе бумага истерлась и была кое-как подклеена. Пробежав заметку глазами, Мэлони недоверчиво воскликнул:

— Майк Бреннон был нокаутирован и проиграл?! Быть не может! Нет, погоди. Тут написано: «Сегодня вечером Рыжий Пири в первом же из пятнадцати назначенных раундов победил Железного Майка нокаутом. Это был последний бой Пири перед отъездом в турне по Австралии». Но как?.. Почему?

Все смешалось в голове Мэлони. Только что он победил человека, который нокаутировал Майка Бреннона. Ничего не понимая, не веря, он перевел взгляд на Грендона. Он чувствовал, как ненависть в его душе уступает место другим эмоциям.

— Нет, старик, ты останешься моим менеджером! — вдруг выпалил он, сам не ожидая от себя таких слов. — Организуй мне еще несколько боев. Если я смог одолеть парня, уложившего Железного Майка, значит, я смогу справиться и с любым из этих горилл-убийц. Даже с самим Бренноном.

— Как насчет Вояки Хэндлера? — с довольным блеском в глазах сообщил Грендон. — Он сейчас в Англии.

Мэлони по-мальчишески рассмеялся. Словно камень упал с сердца. Какой огромный — он понял только теперь, когда его не стало.

— А почему бы и нет? Я из него дух вышибу. Грендон, ты — менеджер будущего чемпиона! Сначала Хэндлер, потом Бреннон! А потом — любой, кто окажется между мной и чемпионским титулом. Я справлюсь с кем угодно!

Грендон повернулся к двери, и Мэлони крикнул ему в спину:

— Эй, деньги свои забери.

— Оставь себе, — огрызнулся менеджер. — Я со своих боксеров денег не беру. Рассчитаешься тем, что станешь чемпионом.

Лондонские любители бокса на всю жизнь запомнят матч Мэлони — Хэндлер, который затмил многие другие достойные, красивые, кровавые, более длительные поединки. Этот бой был коротким, но таким, где зрители следят за каждым движением боксеров стоя, сжав кулаки, напряженно и молча, не выплескивая эмоции в улюлюканье и свисте.

До начала поединка Мэлони сидел в своем углу ринга — отдохнувший после морского путешествия; энергия кипела в нем, переполняла его, а со стороны можно было подумать, что боксер нервничает. Хэндлер в другом углу уверенно потирал руки, всхрапывая, как застоявшийся в стойле жеребец. Не он ли свалил этого парня три года назад? А ведь Мэлони наверняка был тогда в лучшей форме. До Вояки доходили слухи о его прозябании в Мексике. Подумаешь — потренировался и нокаутировал двух лохов, никогда не поднимавшихся выше второй лиги. Хэндлер довольно усмехнулся, чувствуя себя в зените своей славы и в расцвете сил.

По сигналу гонга Мэлони вылетел из своего угла и пронесся по рингу как удар грома. Молнией атаковал опешившего Хэндлера. Исчезли все кровавые призраки, столько лет терзавшие его сознание. Он опять стал Джеком Мэлони, Вирджинским Громом!

Хэндлер не преодолел и половины пути до центра ринга, как попал в эпицентр урагана. Голова его дернулась назад, когда на нее обрушился прямой слева, и нижняя челюсть показалась из-за мощного плеча, которым Вояка, точно баррикадой, защищал лицо. Тут-то Мэлони и влепил в эту челюсть знаменитый полновесный удар правой рукой, рукой-молотом. Только прирожденный боец мог нанести этот удар: все тело, все мышцы работали в унисон, могучее плечо стремительно рванулось вперед, вслед за несущейся рукой, корпус развернулся в поясе, нога с силой толкнули тело вперед и вверх, и все это произошло за ничтожную долю секунды!

Хэндлер ничком рухнул на ринг и не двигался, пока его не привели в чувство в раздевалке. Первые его слова, произнесенные после того, как он вновь обрел дар речи, надолго вошли в список классических боксерских выражений.

— Ну и дела! — сказал он, потирая подбородок. — Да этот парень не бьет, он взрывается!

Следующие два боя в Англии стали для Мэлони лишь эпизодами, ступеньками на пути к вершине успеха. Главной его целью был чемпионский титул. В глубине души он, боясь признаться в этом самому себе, жаждал вновь встретиться с Железным Майком. Ради этого он жил, тренировался, проводил бои.

Вскоре после победы над Воякой Хэндлером ему выпало драться с Томом Вэлширом, чемпионом Англии. Хитрый британец в течение девяти раундов уворачивался от страшных ударов Мэлони, но Джека это не смутило. В десятом раунде он загнал-таки Вэлшира в угол и нокаутировал.

Следующим был Броненосец Слоун. Лучшие его годы уже миновали, но Броненосец все еще оставался первоклассным боксером с потрясающим чутьем, а его левая рука, как и раньше, летала стремительно, неуловимо и смертоносно, точно арбалетная стрела. Боксируя весьма технично, он продержал Мэлони на расстоянии четыре раунда, а в пятом влепил ему в челюсть левым кулаком — наконечником стрелы. Джек содрогнулся, публика замерла в ожидании неминуемого нокдауна, но вместо того, чтобы упасть, Мэлони ринулся на Слоуна и отправил в нокаут прямым правым в сердце.

Через несколько дней после этой победы Мэлони заглянул в комнату Грендона — с некоторых пор их отношения намного улучшились. Втайне Мэлони восхищался Айсбергом, считал его лучшим пилотом для любого боксера, который стремится к высшим титулам. Да и сам Грендон, скорее всего, под маской неприветливого ворчуна скрывал искреннюю симпатию к своему подопечному.

Заходя к Грендону, Мэлони озадаченно чесал в затылке.

— Смотри-ка, — протянул он менеджеру свежую газету. — Вчера в Америке Железный Майк Бреннон был нокаутирован другим Железным Майком — Костиганом. В первом же раунде! А еще здесь написано, что это первый нокаут Бреннона.

Грендон кивнул.

— Но ведь ты говорил, — удивился Мэлони, — что Рыжий Пири, ну, тот, которого я побил в Сиднее, нокаутировал Бреннона еще раньше. Только поэтому я смог собраться и вернуться в большой спорт, смог вновь побеждать.

Грендон еще раз кивнул:

— Согласен, Джек. Тебе нужна была эта подпорка. А теперь ты достаточно окреп, чтобы двигаться вперед самому.

Мэлони нахмурился. Постепенно серьезное выражение на его лице уступило место довольной улыбке. Усмехаясь, он сказал:

— Ты прав. Сейчас я выше этого. Все мои проблемы крылись лишь в одной загвоздке в мозгах. А сейчас мои разум и сердце свободны, значит, путь вперед открыт. И я буду драться, драться и драться.

Тут он прервал свой монолог, пораженный мыслью, до сих пор ему в голову не приходившей.

— Слушай, а ведь Бреннону, поди, здорово досталось, если дело кончилось нокаутом.

— Последний раз я его видел за месяц до того, как поехал к тебе в Мексику. Он выглядел старой развалиной. Кандидат в дурдом. Да и физически он сильно сдал. В том состоянии его мог побить кто угодно. Так обычно и бывает с железными людьми — годами они остаются непобедимыми, а потом вмиг ломаются.

Мэлони покачал головой:

— Столько лет я его ненавидел… но, знаешь, ненависти не осталось. Я даже не хочу встречаться с Майком на ринге. Впрочем, в газете пишут, что он уходит из спорта. Даже если это не так, я все равно не хочу драться с человеком, который стоит на пороге могилы… или психушки. Нет, дайте мне помериться силенками с Костиганом — парнем, который одолел-таки Железного Бреннона!

— Но, Джек, он ведь тоже Железный Майк! Зеркальное отражение Бреннона. Четыре года назад он здорово отделал тебя.

— Ну и что? Кстати, Грендон, давно хотел сказать тебе, да все недосуг было. Я очень благодарен тебе за то, что сейчас могу подумывать о бое с Костиганом, за то, что я победил уже нескольких первоклассных мастеров, за то, что вновь стал человеком, пусть поначалу и не хотел этого. Нет, я не знаю твоей цели, но результат меня устраивает вполне.

— Что ж, Джек. — Голос Грендона был непривычно мягок. — Я положил на тебя глаз много лет назад, когда ты только начинал выступать. Но перекупить твой контракт мне не удавалось. Как боксер ты мне нравился всегда. А в последнее время нравишься и как человек. Когда я узнал, что ты пропадаешь, спиваешься в захудалом городишке, я решил выяснить, сможешь ли ты подняться из грязи, если протянуть тебе руку помощи. Помнишь, я сказал тебе, что мэр той дыры — мой приятель? Так оно и есть. Я все это и устроил с его помощью. Никаких полицейских ты не бил. Ты нажрался так, что ударить кого-нибудь или что-нибудь вспомнить уже не мог. И денег на тебя я не ставил. Честно говоря, ставить-то было не на кого и не на что.

Признаю, что отправлять тебя на бой с Диасом в твоем состоянии было жестоко. Но я хотел понять, осталось ли в тебе то главное, что делает нормального человека боксером, бойцом. И даже если б мексиканец уложил Джека Мэлони первой же оплеухой, я все равно не оставил бы тебя пропадать в том паршивом городишке, поверь. Однако в бою с мексиканцем ты доказал, что в тебе сохранилось великое, почти сверхъестественное умение драться. Не думаю, что кто-либо другой после трех лет пьянства умудрился бы нокаутировать боксера в хорошей форме. И я в тебе не ошибся. Сердце бойца по-прежнему билось в твоей груди. Проблема заключалась лишь в чувствах и разуме. И чтобы справиться с ними, тебе нужна была встряска. Что же касается мнимой победы Пири над Бренноном — пусть этот трюк останется на моей совести. Главное, что он помог тебе, сыграл свою роль катализатора.

— Но как ты все это устроил?

— Очень просто. Проще, чем можно предположить. Помнишь ту заметку? Она еще была порвана и склеена. Немножко работы с ножницами и клеем — и вот результат. Вместо «был нокаутирован» мы видим «нокаутировал в первом же раунде». Я же знал, что ты не будешь всматриваться в эту бумажку. Для тебя был важен смысл заметки.

Мэлони рассмеялся:

— Да, сработано отлично. Я ведь как на крыльях летал, вновь уверился в себе, и эту уверенность теперь из меня никто не выбьет. Нет, старик, теперь я точно настроился на бой с Костиганом.

— Джек, ты ничего не добьешься, встретившись с этим железным парнем. Он сейчас в отличной форме. Ни Демпси, ни даже Фитцсиммонс не смогли нокаутировать его. Если ты уложишь Железного Майка, что ж — слава и известность тебе обеспечены. Но если победит он, тебе наверняка конец. Железные люди — самые страшные противники для нервных, чувствительных боксеров твоего типа. Лучше выйди против смекалистого техничного парня — толк будет при любом исходе.

Мэлони покачал головой:

— Я стал старше и умнее. Теперь я не позволю измотать себя, как в бою с Бренноном. Но я хочу, понимаешь, мне нужно победить человека, победившего того, кто победил и уничтожил меня. Только тогда я смогу в полной мере восстановить самоуважение и уверенность в себе!

* * *

Вот заметка, появившаяся в газетах месяц спустя: «Джек Мэлони, о сенсационном взлете и падении которого говорит спортивный мир до сих пор, сделал еще один большой шаг на пути возвращения к вершинам бокса, победив по очкам Железного Майка Костигана, победителя Железного Майка Бреннона. Мэлони, похоже, полностью восстановил свой могучий удар и скорость, за которые был прозван журналистами Вирджинским Громом. Теперь ему вновь предсказывают быстрое восхождение к чемпионскому титулу.

Это был первый бой Мэлони в Америке с тех пор, как он решил вернуться в спорт. На протяжении всего поединка он уверенно вел по очкам, а в последней трехминутке дважды посылал Костигана в нокдауны, из которых тот выходил на последней секунде отсчета. Только сверхчеловеческое упорство Майка и его невероятная нечувствительность к боли, которым мог бы позавидовать сам Джо Грим, помогли ему продержаться и избежать первого в его карьере нокаута. Впрочем, почти наверняка следующий раунд был бы для него последним. Противник добился бы своего. Джек Мэлони, хотя он и не одержал победу нокаутом, заслуживает всяческих похвал за великолепную работу на ринге и выглядит наиболее реальным претендентом на чемпионский титул этого года».

КУЛАКИ ПУСТЫНИ (перевод с англ. В. Правосудова)

1

Небольшая железнодорожная станция — краска давно облупилась на солнце, — вагоноремонтная мастерская, несколько ржавых складских сооружений да кучка убогих домишек по другую сторону насыпи — вот что представлял собой разъезд Юкка, изнывающий под палящим солнцем пустыни, пустыни без конца и края.

В скудной, не дающей прохлады тени станции прохаживался взад-вперед Эл Лайман. Маленький, щуплый, с узкими плечами и впалой грудью, он выглядел типичным выходцем из трущобных кварталов. Хищно поблескивающие, маленькие бегающие глазки, острый клювообразный нос — все это, конечно, не добавляло ему обаяния, а говорило лишь о порочности, отсутствии щепетильности в вопросах чести и болезненном тщеславии.

Тот, кто обеспечивал ему кусок хлеба, маячил по соседству — внушающий уважение своими габаритами Спайк Салливэн, хорошо известный посетителям боксерского клуба на Барбари-стрит. Бычьи плечи, длинные, по-обезьяньи висящие руки, немытые черные волосы… Сальное лицо, квадратная, выступающая вперед челюсть, глубоко посаженные глаза…

В общем, ни дать ни взять красавчик с обложки модного журнала. К тому же этой, и от природы «очаровательной» физиономии, видимо, пришлось вынести немало сильных ударов, оставивших весьма милые следы — глубокие шрамы, швы и расплющенный нос.

Салливэн со злостью озирался, прохаживаясь рядом с Лайманом. Оба двигались только по одной причине — ходить в такую жару было менее неприятно, чем стоять на месте. Салливэна раздражало все: убогий городишко, станция, человек, едва различимый за немытым сто лет окном зала ожидания, даже бродячий пес, прячущийся от жары под перронной скамейкой.

Добродушная псина сделала ошибку, неправильно истолковав взгляд человека. Пес почесал за ухом, вылез из-под скамейки, потянулся и шагнул к Салливэну, умильно виляя хвостом. Спайк раздраженно послал его куда подальше. На эту тираду отреагировал человек в зале ожидания — он вышел на порог и бесстрастно оглядел незнакомцев.

Человек этот настолько же органично вписывался в окружающий пейзаж и интерьер, насколько оба приезжих казались инородными элементами в этой обстановке. Высокий, как Салливэн, он был лишь чуть более узок в плечах и намного меньше напоминал гориллу. Зато он был пропорционально сложен — выкованный пустыней и отшлифованный солнцем, не оставившим в его теле ни грамма лишнего веса. Мирно сложив на груди могучие руки, он уставился вдаль, в ту сторону, откуда должен был появиться поезд.

Пес прошелся вслед за незнакомцами, несколько напуганный, но все еще ожидающий, что его ласково погладят по голове и почешут за ухом. Дойдя до места, где тень заканчивалась, Салливэн вдруг резко повернулся и бросился на ошарашенного пса, широко разведя руки. Собака отскочила в сторону, и тогда он пнул ее изо всех сил — несчастный зверь поспешил забраться под скамейку, чтобы переждать там очередные жизненные невзгоды. Но в Салливэне вдруг проснулся куда более сильный звериный инстинкт, нежели тот, что присущ любой собаке. Он перестал контролировать себя, его сжигала жажда разрушения всего, что вызывало у него недобрые чувства, а значит — разрушения всего мира… или хотя бы вот этой несчастной псины.

— Перестань, Спайк, — попытался успокоить его Лайман. — Плюнь ты на нее, пусть сидит.

Салливэн не обратил внимания на слова Лаймана, вознамерившись вколотить ногами визжащее животное в асфальт перрона или кирпич стены. Неожиданно в обычный для него ход вещей вмешался человек из зала ожидания. Сделав шаг вперед и оказавшись между скамейкой и Салливэном, он сильно отпихнул того в сторону.

— Оставь собаку в покое, — спокойно сказал он.

— Это твоя скотина? — прорычал боец, сжимая кулаки.

— Нет. Была б моя, я бы не разговаривал с тобой, а всадил бы тебе в башку девять грамм свинца. А так я всего лишь прошу тебя.

Не дослушав, Салливэн нанес удар правой рукой. Бить он умел так, как умеют все боксеры клуба «Барбари-стрит». Числились за ним и драки со смертельным исходом. Противник был застигнут врасплох, и его челюсть приняла на себя всю мощь удара Салливэна. Лайман ойкнул и отскочил в сторону. Однако человек из пустыни не упал. Он покачнулся, на губах показалась кровь, но падать он не собирался, чем привел Спайка в замешательство. Вместо того чтобы продолжить атаку, Спайк на миг замер и немного опустил руки. Это было ошибкой, ибо ответ человека из пустыни оказался сильным и быстрым, как бросок тигра.

Скрипнули подошвы ботинок, крутанувшихся на месте вслед за разворотом тела, и левая рука незнакомца впечаталась Салливэну в грудную клетку. Спайк, не ожидавший такого поворота событий, не успел поставить блок. Еще бы, ведь никто в «Барбари», где выступали самые лихие, самые упрямые бойцы Западного побережья, не мог блокировать его удар.

Незнакомец ничего не понимал в боксе, его удары были слепыми, размашистыми, но в каждый из них он вкладывал весь свой вес, мощь плечевых мышц, корпуса, ног. Казалось, он сотворен из железа и камня. Кулаки Салливэна ранили его до крови, но он держал удары, и те, казалось, лишь распаляли его злобу. Во взгляде Салливэна мелькнуло отчаяние: ни один человек не может устоять против его ударов, однако для этого незнакомца из пустыни они как семечки!

Болезненный хрип вырвался изо рта Салливэна, когда кулак противника, пробив неумело поставленный блок, врезался ему в живот. Спайк невольно опустил руки. И тут же — в первый раз с начала драки — молотоподобный кулак человека из пустыни ударил ему в лицо, словно гиря в спелый арбуз. Кровь полилась ручьем; Салливэн покачнулся и рухнул.

Поскуливая, пес вылез из-под скамейки и поспешил найти себе более спокойное местечко. Над станцией повисла тишина, нарушаемая лишь стрекотом телеграфного аппарата. Дежурный даже не удосужился выйти на перрон, бесстрастно обозревая поле боя через раскрытое окно.

— Т-ты… кто такой? — прохрипел Эл Лайман, торопливо расстегивая вдруг ставший ему тесным воротник рубашки.

— Кирби Карнес, — коротко ответил незнакомец, глядя на менеджера сверху вниз.

— Боец? — Похоже, Лайман забыл о Салливэне, валяющемся у его ног в луже крови. — В смысле, чем ты на жизнь зарабатываешь? На ринге выступаешь?

Карнес покачал головой.

— Я был разнорабочим на нефтяном плато Сан-Годро, пока компания не закрыла скважины. Теперь ищу работу.

— Эй! — торопливо заговорил Лайман, поглядывая в сторону приближающегося к Юкке поезда. — Ты в эти скважины талант свой зарываешь! Знаешь, что ты сейчас сделал? Думаешь, просто морду кому-то набил? Нет, ты набил морду Спайку Салливэну, одному из самых твердых орешков на всем побережье! Ты мог бы стать сенсацией!

— Драться голыми руками, без перчаток — это мне знакомо. Приходилось. — Кирби задумчиво массировал глыбы бицепсов. — Но боксировать на ринге… Я как-то об этом и не думал.

— Давай так: я буду твоим менеджером, а ты будешь драться, — затараторил Лайман. — Обещаю: за месяц в Сан-Франциско ты заработаешь больше, чем за год, ковыряясь в своем мазуте. Ну, что скажешь?

Карнес оглядел колышущийся в знойном мареве горизонт, словно прощаясь со столь милой его сердцу пустыней, а затем произнес:

— Всегда хотел побывать в Сан-Франциско. Работы здесь нет и, скорее всего, в ближайшее время не предвидится.

— Отлично! — Лайман не скрывал удовольствия. — Помоги мне перетащить эту развалину в зал ожидания.

Несколько секунд спустя все еще валяющийся без сознания Спайк был перемещен на диванчик в душном зале ожидания. Мухи роем кружились вокруг его окровавленного лица.

— Пошли. — Лайман потянул Карнеса за рукав. — Поезд уже прибыл, стоянка всего две минуты.

— А с ним что? — Карнес ткнул пальцем в лежащего Салливэна.

— Да плюнь ты на него, пусть лежит. — Эл настойчиво тянул свою находку к дверям. — Я вконец извелся с этим доходягой. Пусть возвращается в свой поселок и вкалывает на шахте. Там ему и место, коли ничего другого не умеет.

Стук колес уносящегося на запад поезда звучал в ушах Лаймана точно звон монет. Легкие деньги! Отличный заработок! Эл уже продумал, как правильнее использовать этого дикаря Карнеса. Что-что, а использовать людей на полную катушку жуликоватый менеджер умел превосходно. А сам Кирби, не искушенный в спортивных делах, абсолютно не умеющий распознавать проходимцев вроде Лаймана, предугадывал, как тот собирается выжать его и что ему уготовано судьбой.

2

Элу Лайману не составило труда организовать первый поединок для Кирби Карнеса в клубе «Барбари»: ведь хозяин заведения знал, что у всех бойцов Лаймана есть некая изюминка. Элу же было известно, что именно нужно публике — он чувствовал это нутром. На всякий случай Эл позаботился о том, чтобы первый противник Карнеса оказался не слишком сильным. И выбрал одного стареющего ветерана, даже в лучшие свои годы не хватавшего звезд с неба.

Циничный интерес к предстоящему бою у зрителей возрос, когда Лайман принялся повсюду распространяться о жестокости и выносливости настоящего «льва пустыни».

— Ребята, он абсолютно не умеет боксировать, — говорил он знакомым в кафе. — Да ему это и не нужно. Он сделан из стальных пружин, обмотанных вокруг железных балок, и китовой кости, покрытой невыделанной бизоньей шкурой. Ну, Спайка Салливэна вы все знали. Тупица он был преизрядный, но что-что, а бить умел. Так вот, Спайк с минуту молотил его изо всех сил, со всем старанием, — а этому как об стенку горох. Нет, ребята, моего парня нокаутировать невозможно. Это я вам серьезно говорю.

По крайней мере, старине Джо Харригану сделать это не удалось. По сигналу гонга Карнес смерчем вылетел из своего угла. Не умея защищаться и уворачиваться, он дрался как мог. И даже не подозревал, что поединок на ринге сильно отличается от тех бесчисленных кабацких драк и стычек на улице, в которых ему доводилось участвовать. Огни ламп и крики зрителей сначала беспокоили его, но после гонга он забыл обо всем. И пулей вылетел на середину ринга.

Харриган никогда не отличался особыми достоинствами. А сейчас и вовсе его мышцы превратились в истертые веревки, костяшки пальцев — в стертые куски мела, и любое прикосновение перчатки противника к его голове отзывалось в мозгу гулким болезненным эхом.

В течение раунда он избегал убийственных, свистящих кулаков Кирби Карнеса — уворачивался, блокировал, зажимал противника в клинч.

То же продолжалось и во втором раунде, и только под конец мощный удар Карнеса снизу со всей силой влепился в солнечное сплетение Харригана. Старый боксер, позеленев лицом, рухнул на ринг, и спас его от нокаута лишь прозвеневший гонг.

Лайман шепотом вторил орущей толпе, побуждая Карнеса к активным действиям. В конце концов, публика приходила в «Барбари» именно за этим — насладиться полновесными ударами, кровью, текущей по лицам, расквашенными носами и рассеченными бровями бойцов, видом корчащегося на ринге проигравшего… Лишь один человек в первом ряду, покачивая седой головой, что-то неодобрительно бормотал себе под нос, и, судя по выражению лица, находил в таком боксе нечто отталкивающее.

На третий раунд Харриган вышел, все еще морщась от резкой боли в животе. Карнес обрушил на него удар правой. Харриган слишком устал, чтобы увернуться, слишком плохо себя чувствовал, чтобы продумать защиту.

Перчатка противника лишь скользнула по его челюсти, но этого оказалось достаточно. Харриган рухнул на ринг (как и в трех предыдущих боях), а рефери, сосчитав до десяти, поднял руку Карнеса. Зрители свистели и восторженно вопили. Свистели — ибо знали, что старина Джо уже вышел в тираж, а кричали потому, что свалить его с ног, в конце концов, было работой Карнеса, и сделал он ее вполне достойно.

— Отлично, Кирби, отлично, — бубнил Лайман, накидывая халат на плечи своего подопечного. — Что я тебе говорил? Дерись как умеешь, не надо ничего придумывать. Принимай все удары, изматывай противника, лупи сам. Наплюй на технику. Тебя все равно никто не сможет нокаутировать.

Когда зрители стали расходиться, один из болельщиков ткнул пальцем в сторону седого худощавого мужчины из первого ряда и сказал своему приятелю:

— Знаешь, кто это? Сам Джон Рейнольдс. Он был менеджером не менее дюжины парней, которых с самого дна вывел в первую лигу. Время от времени он появляется в клубах вроде нашего — высматривает подходящий материал.

Его собеседник, пораженный услышанным, пробрался поближе к уходящему менеджеру и, сам удивляясь своей дерзости, обратился к нему:

— Мистер Рейнольдс, как вам сегодняшние бои?

— Грязь, как всегда, — сухо ответил тот. — У Лаймана отличный парень, так ведь он, как обычно, измотает его, высосет все соки и бросит.

Справедливость этого пророчества подтвердилась не сразу. Поначалу Карнес быстро завоевывал популярность в «Барбари». Он мог бить сильно, умел держать удар. А большего на Барбари-стрит и не ждали.

Невежество Карнеса в отношении бокса было потрясающим. Он беспрекословно выполнял все требования и рекомендации Лаймана. Он даже не предполагал, насколько тот обманывает его, выдавая подсчитанную им единолично сумму гонорара. Жил Кирби в дешевых меблирашках неподалеку от клуба,тренировался в убогом зале, переделанном из конюшни, а в перерывах между матчами подрабатывал помощником бармена — разливал пиво по кружкам.

Один спившийся, превратившийся в развалину ветеран обучил его азам бокса — но не более. Лайман не хотел, чтобы его подопечный чему-либо учился: он зарабатывал хорошие деньги в основном на способности Кирби выдерживать постоянные побои. Чем меньше тот будет знать, тем зрелищнее будут моменты боев, когда Карнес, не умея уходить от атаки или защищаться, принимает на себя весь шквал ударов противника.

— Напирай, бей, терпи удары и молоти сам! — К этому сводились все инструкции Лаймана.

Первые полдюжины боев Карнес выиграл нокаутом. Зеленые юнцы и загнанные ломовые лошади не могли устоять против его ураганных нападений и сокрушительных свингов. Затем он встретился с более серьезным соперником: Джим Харпер не был ни салагой, ни развалиной. Он знал, что такое бокс, знал технику и умел бить. Карнеса он победил по очкам в десяти сумасшедших раундах. Кирби вовсе не был обескуражен плачевным исходом поединка. Лайман подбодрил его: дескать, с каждым бывает. Любой боксер время от времени проигрывает встречи. «Главное, говорил Эл, не позволить никому нокаутировать тебя.»

В матче-реванше Карнес, противопоставив навыкам и опыту Харпера безудержную силу и железную челюсть, сумел победить нокаутом. В этом бою зрители впервые по-настоящему оценили упорство и непробиваемость человека из пустыни. Кулаки, ломающие кости другим, отскакивали от его ребер и челюсти, словно мячи от каменной стены.

С этого дня эксплуатация его мускулов, костей, силы и нервов началась всерьез. Его ставили в спарринг с самыми серьезными молотильщиками, каких только удавалось найти среди тех, кто не брезговал выступать в заведениях типа «Барбари». Бой за боем Кирби проигрывал по очкам — не в силах справиться с грамотно действующими, опытными, не желающими рисковать боксерами. Однако хозяина клуба и Эла Лаймана это ничуть не огорчало. Привлекательность Карнеса заключалась не в количестве побед, а в его непробиваемости. Зрители и не ждали от него победы — они приходили заключать пари на то, сколько раундов он продержится и достоит ли до конца боя. Кроме того, время от времени Кирби удавалось победить нокаутом — когда измотавший себя соперник забывал об осторожности и один из слепых свингов «льва пустыни» попадал-таки в цель.

Кирби Карнес получил известность как человек, которого невозможно нокаутировать. Вечер за вечером выходил он на ринг ревущего зала «Барбари», чтобы подставить себя под град ударов очередного безжалостного мордоворота, и терпел эту пытку до последнего сигнала гонга. И вечер за вечером приходил на его выступления Джон Рейнольдс — с непроницаемым лицом следил он за поединками.

Настал день, когда Эл Лайман решил, что пришла пора большой жатвы. Кирби Карнес был записан на матч с Джеком Миллером.

Миллер выделялся среди тех, кто выступал на ринге «Барбари». Не чемпион, он тем не менее славился отменно поставленным ударом, отличной профессиональной техникой и грамотно построенной тактикой передвижения по рингу. Класс, опыт, выносливость, способность быстро адаптироваться — в общем, все это не оставляло сомнений в том, кто победит в предстоящем поединке. Неясным было лишь, одолеет Миллер Карнеса нокаутом или ограничится победой по очкам. Немалые деньги — по мерке заштатного клуба — были поставлены на кон. Учитывая бои Карнеса, в которых он ни разу не был нокаутирован, а также недостаток настоящего взрывного характера убийцы у Миллера, ставки шли три к одному на то, что Кирби выстоит до конца поединка.

Незадолго до начала матча к Элу Лайману подошел некий Джон Линч по кличке Большой Джон.

— Лайман, запомни, твой Карнес должен лечь в девятом раунде. Можно раньше, но не позже, — пробурчал он, глядя Лайману в глаза.

— Сделаем, — пообещал Лайман. — Я и сам немало поставил через своих ребят. Карнес выдохся: слишком часто его молотили. Долго не простоит. А потом пусть катится обратно к себе в пустыню. Уверен, что Миллер уложит его и без чьей-либо помощи. Но — рисковать не будем, я все возьму под контроль и, если будет нужно, вмешаюсь.

Лайман был достаточно проницателен — он почувствовал, что Карнес от природы честен и неподкупен и не стоит соваться к нему с предложениями поиграть в поддавки. Он уверял Кирби, что его единственный шанс на победу — идти напролом, не обращая внимания на град ударов противника. Карнес знал, что на любой работе приходится вкалывать в поте лица, и не видел, почему бокс должен отличаться от другой работы. Он никогда не сомневался в словах менеджера. Зато в последнее время стал сомневаться в другом — в своих собственных способностях. Он и не подозревал о том, насколько жестоко и безжалостно его эксплуатируют.

Сидя в своем углу ринга, он рассеянно разглядывал зрителей, угадывая среди них примелькавшиеся лица. Вот худое, вытянутое лицо человека, которого, кажется, зовут Джон Рейнольдс, — известного боксерского менеджера. А вот и широкая грубая рожа Большого Джона Линча в окружении гориллоподобных физиономий его ассистентов-телохранителей — Штеймана, Макгурти и Сорелли. Линч был хозяином букмекерских контор и тотализаторов в квартале, а значит, едва ли не хозяином всей Барбари-стрит и прилегающих улочек.

В противоположном углу готовился к бою Джек Миллер — высокий, мощный, с литыми мускулами, безжалостным лицом и расплющенным носом. Не чемпион лиги, но наиболее серьезный и знаменитый боксер из всех тех, с кем доводилось встречаться Карнесу.

Лайман, обвешанный полотенцами, время от времени бросал опасливые взгляды в сторону попыхивающего сигарой Линча. Карнес чисто механически ковырял носком покрытие ринга. Его ждала привычная тяжелая работа. То, что нокаутировать Миллера ему не удастся, он уже понял; оставалось стоять насмерть самому и продержаться до конца поединка. В мозгу родилась весьма нерадостная мысль: ведь все его достояние — это железная, «непробиваемая» челюсть. У каждого человека есть свое место в жизни. Он, Кирби Карнес, занял нишу железного человека — кто дерется не столько для победы, сколько для того, чтобы продержаться до конца. Закончить бой стоя уже означало победить. Это казалось странным, но Лайман не раз убедительно доказывал, что так и должно быть, что другого ему не дано.

Жизнь, в которую он окунулся, была слишком сложной для человека пустыни, поэтому Кирби слепо подчинялся Лайману. Он даже понятия не имел о сумме его сборов и своей доле в них. Доля эта выходила весьма скромной. Но думать о сложностях городской жизни ему было втягость. Привычных мыслей не хватало, нужно было шевелить мозгами.

Порой он сравнивал себя с человеком, бредущим по незнакомой местности в густом тумане. Впрочем, туман, рождающийся от огромного количества ударов в голову, действительно начинал окутывать его мозг плотной пеленой. Изувеченные уши, брови, нос — он уже выглядел ветераном, проведшим всю жизнь на ринге. Кирби озарило: несомненно, любое дело человек должен начинать с азов, с самого дна, однако выходило так, что ему суждено остаться на дне, на захудалом ринге, до конца своих дней — видимо, весьма недалекого. Тряхнув головой, Кирби отогнал несвоевременные мысли и вернулся к реальности, к последним торопливым указаниям Лаймана.

Гонг! Привычный ураганный рывок в сторону противника. Привычный рев толпы в изуродованных ушах: «Карнес! Карнес! Карнес!» Человек, которого невозможно нокаутировать!

Миллер холодно улыбался. Ему и раньше доводилось встречаться с железными бойцами, но он был для них опаснее любого молотобойца-убийцы. Тактика Миллера была проста — растрясти крепкого на удар парня не сокрушительными, но опасными тычками и хуками в голову. Заставить его пропотеть, устать, сбиться с ритма. Не изматывать себя, пытаясь пробить его с первой же атаки.

Миллер, огрызаясь, отступал. Карнес лез вперед. Миллер безошибочно почувствовал, что не следует пытаться резко остановить, сбить эту атаку мощными ударами. Он пятился, время от времени выстреливая короткими прямыми тычками в лицо противника, и лишь иногда прорывался вперед, буравя корпус Карнеса сериями резких апперкотов. Карнес, соображая, что его кулаки молотят воздух где-то за спиной Миллера, замирал в недоумении. Ничего не зная о правилах предельно близкого боя, он в лучшем случае обхватывал Миллера локтями и ждал, пока судья остановит бой и разведет противников. Его брюшные мышцы стальными плитами звенели под молотоподобными кулаками Миллера. Сам же Миллер недовольно кряхтел, понимая, что ему придется немало потрудиться, чтобы «довести» этого парня.

Раунд за раундом Карнес держался — держался непоколебимо физически и душевно. Когда он проводил удачный удар, Миллер содрогался до самых пяток. Впрочем, случалось это нечасто. Опытный боксер, Джек быстро приноровился к весьма однообразному стилю соперника. Несмотря на лавину ударов и несколько свежих отметин на лице, Кирби чувствовал себя уверенно, дышал ровно и глубоко. К концу седьмого раунда он не давал ни малейшего повода усомниться в своей решимости закончить бой на ногах.

Вынув сигару изо рта, Большой Джон многозначительно кивнул Лайману. Эл суетливо вынул из кармана маленький пузырек. В перерыве под прикрытием правильно вставшего и расправившего полотенце секунданта он поднес пузырек к окровавленным губам Карнеса.

— Выпей! — прошипел он. — Давай, живее!

Не задавая вопросов, Карнес сделал глоток. Приказ менеджера — закон. Жидкость пахла неприятно, рот обожгло горечью. Фыркнув, Кирби хотел спросить Эла, зачем это было нужно… но тут прозвенел гонг.

Карнес привычно вылетел на ринг и понял: что-то идет не так. Фонари поплыли перед глазами, и он на миг замешкался, чтобы проморгаться. В этот момент полновесный хук Миллера угодил ему в неприкрытую челюсть.

Карнеса отбросило к канатам, затем — отдачей — обратно. Ощущение было такое, словно перчатка противника все еще давит на его челюсть — с силой, почти равной силе удара. Ноги дрожали, руки повисли плетьми. Однако помутившееся сознание упрямо твердило ему, что этот удар был ничуть не сильнее множества других. А значит, причина странного эффекта лежит в нем самом, в Кирби Карнесе.

Человек пустыни разозлился больше обычного. Зрители приняли это за результат умелого боксирования Миллера, но Кирби понимал, что в нем самом поселилось нечто, тянущее к земле руки, наливающее свинцом взгляд. Миллер чувствовал перемену в состоянии противника, но действовал осторожно. Может быть, это ловушка. А рисковать он не имел права — слишком высока была цена каждого пропущенного удара. Энергично работая вытянутой левой рукой, правую он все время держал наготове — в «заряженном» состоянии.

Конец раунда Карнес встретил на ногах.

Эл Лайман с тревогой поглядывал на Большого Джона, который демонстративно мрачно и злобно загасил окурок сигары о подошву ботинка. Поежившись, Лайман наклонился над Карнесом:

— Ну, Кирби, как дела? Как себя чувствуешь?

— Паршиво, если не сказать хуже, — ответил тот. — Что ты в меня влил?

— Просто чуть-чуть разбавленного бренди, — соврал менеджер. — Ты побледнел, и я подумал, что это поможет тебе взбодриться.

— Я продержусь! — сказал сам себе Карнес и встал с табурета. — Меня не собьешь…

«Никто не сможет нокаутировать меня», — такая мысль билась в затуманенном мозгу Карнеса, пока он вновь и вновь подставлял свое тело и голову под безжалостные кулаки соперника. Миллер, поняв, что заторможенное состояние Карнеса — никакая не уловка, вылил на него всю скопившуюся и до сих пор придерживаемую ярость.

«Не падать! Вытерпеть до конца!» — повторял про себя Карнес. Устоять — вот единственно возможный для него вариант победы. Значит, надо крепче стоять на подгибающихся, дрожащих ногах, чаще работать отяжелевшими руками и, главное, держать, держать, держать все новые и новые удары противника. Будь что будет, пусть обрушится крыша зала, пусть землетрясение сметет с лица земли весь город, пусть мир рухнет, но он должен выстоять до конца поединка.

В перерыве он точно сквозь туман видел непривычно бледное лицо Эла. Откуда-то издалека доносился его взволнованный, произносящий странные слова голос:

— Хорош, Кирби, хватит! Кончай мучить себя. Получи хороший хук в челюсть и вались на ринг.

Лайман знал, что выбрасывать полотенце на канаты бесполезно. Большие деньги поставлены на миллеровскую победу нокаутом, и произойти это должно до того, как начнется десятый раунд. Да и зная репутацию Карнеса, судья ни за что не остановит поединок. Лайман попал в свою же ловушку.

— Брось, старик, — не чувствуя подвоха, успокаивал Карнес менеджера. — Я еще в форме. Меня так просто не возьмешь. Я достою до конца.

Гонг — и рев толпы. Хруст пальцев, согнутых плотной кожей перчатки, пот, что заливает горящие огнем глаза. И Кирби Карнес — все еще на ногах, несмотря ни на что.

Единственный знакомый Кирби прием защиты — в крайнем случае поплотнее обхватить голову руками — против Миллера не срабатывал. Его увесистые апперкоты, проникающие меж локтей Кирби, били по голове, словно падающие с крыши кирпичи. Раскрывшись, Карнес молотил перчатками воздух, а кулаки противника, казалось, срезали кожу с его корпуса острыми ножами.

На этот раз гонг прозвенел, когда Карнес лежал на полу.

Секунданты оттащили его в угол, усадили на табурет. Лайман был вне себя от злости и страха. Один из ассистентов успокоил его — разглядывая Карнеса, он покачал головой:

— Все. Он и половины раунда не продержится. Такого не вынесет никто.

— Продержусь, — почти в бреду прохрипел Карнес. — Он не сможет меня нокаутировать.

Рев толпы превратился в далекий гул. Огни ринга слились в одно туманное пятно, на фоне которого вырисовывался силуэт Миллера — безжалостного кровавого божества с двумя палицами вместо рук. Гонг — едва различимый звоночек — донесся откуда-то с другого конца вселенной.

Словно пьяный, пошатываясь, Карнес вывалился на ринг. Миллер, почуяв беспомощную добычу, налетел на него пантерой.

Карнес вяло отмахивался и сквозь застилавший разум туман вдруг понял, что удары противника почти перестали причинять боль его онемевшим нервным окончаниям. Он вошел в то критическое, очень опасное состояние, когда человека легче убить, чем остановить. Еще несколько раундов — и карьере Кирби Карнеса придет конец, как, скорее всего, и его жизни. Но бой заранее был ограничен десятью раундами. И когда последний удар гонга остановил поединок, на ринге остался стоять пошатывающийся, окровавленный, почти обезумевший, но непобежденный «лев пустыни». Карнес дошел до своего угла и рухнул под крики толпы, что приветствовала его и освистывала не оправдавшего надежд, измотанного, вконец выдохшегося Миллера.

Мир погрузился в густой туман. Карнес смутно помнил, как секунданты внесли его в раздевалку, потому что идти он не мог. Послали за врачом, которого, по обыкновению клуба «Барбари», опять не оказалось на месте в самый нужный момент.

Впрочем, невероятная жизненная сила Карнеса и здесь дала о себе знать. Чувствовал он себя все хуже и хуже — ведь только усилием воли он до сих пор умудрялся преодолевать воздействие снотворного. Однако при этом Кирби нашел в себе силы сесть и отрешенно осмысливать происходящее, удивляясь, например, странной суетливости в поведении менеджера. Эл Лайман в ужасе задрожал, когда дверь раздевалки распахнулась от удара тяжелого сапога. На пороге вырос Большой Джон — мрачнее тучи; за ним — его гориллы-телохранители.

— Вон! — рявкнул Большой Джон; секунданты и ассистент поспешили исполнить его приказ.

Эл Лайман собрался было последовать за ними, но толстая, как стальная балка, рука Джона Линча перегородила дверной проем прямо перед его носом.

— Грязная продажная крыса! — рявкнул Линч, от слов и тона которого Лайман затрясся мелкой дрожью. — Это ты все подстроил. Ты! Видать, ты чего-то не понял. Я из-за тебя потерял три тонны баксов. Нет, ты, наверное, и вправду не понимаешь. Да я…

— Нет, Джон, нет! — взмолился Лайман. — Я сделал все, что мог. Я пытался, пытался уговорить его поддаться и лечь. Честное слово! Видит Бог, пытался! Карнес, скажи ему, скажи. Скажи, я просил тебя поддаться?

— Да, просил, — буркнул Карнес, чей затуманенный мозг не мог уследить за столь резкой сменой событий.

— Вот видишь? — Лайман подобострастно заглядывал Линчу в глаза. — Я ведь и снотворное ему дал. Ты же сам видел. Оно просто не сработало. Этот парень — не человек, он сущий дьявол…

Размашистая оплеуха открытой ладонью отшвырнула Лаймана в угол. Карнес с трудом встал на ноги. О чем весь этот базар, он понятия не имел, но так обращаться с его менеджером значило оскорбить и его самого. Никому он этого не позволит… Никому…

Снотворное, что проникло в воспаленный, измученный страшными ударами мозг, действовало все сильнее, не встречая сверхъестественного волевого барьера. Откуда-то издалека до Карнеса донеслось:

— Так это все из-за тебя! Это ты нас всех подставил. Ишь ты, он тут своевольничать будет, гонор держать, славу завоевывать, а нам что — деньги терять?!

Большой Джон ударил неожиданно. И без того неслабый, его удар был утяжелен зажатой в кулак свинчаткой. Кирби вздрогнул, развернулся, но тут ворвавшийся в комнату Сорелли огрел его тяжелой деревянной дубинкой. Карнес все еще стоял на ногах и пытался защищаться. Помутившееся сознание вновь перенесло его на ринг, где он отражал атаки напиравшей со всех сторон темноты. Но возможности любого человека не беспредельны. Только что проведенный бой (десять раундов жестокого избиения) да слоновья доза снотворного делали свое дело. К тому же на этот раз противников оказалось несколько. Кулаки — вот самое безобидное, что обрушилось на него: со всех сторон его били кастетами, дубинками, стволами и рукоятками пистолетов. Слышались приказы Большого Джона. Его подручные вышибли заднюю дверь клуба и, протащив по коридорам бесчувственное окровавленное тело, вышвырнули его в пыль и грязь темного тупика в безлюдном конце квартала.

3

Джон Рейнольдс присел на край старой кровати, стоявшей в обшарпанной комнате — жилище Кирби Карнеса. После боя с Миллером прошла неделя, и Карнеса все еще трудно было узнать в лицо. Только человек недюжинной внутренней силы и природной выносливости мог очухаться после двух безжалостных избиений.

— Лайман заходил проведать? — осторожно спросил Рейнольдс.

Ответом ему были лишь гримаса презрения и легкий смешок.

— Я так и думал, — вздохнул Рейнольдс, помолчал и резко сменил тему: — Знаешь, Кирби, я давно за тобой наблюдаю. Несколько месяцев. В общем-то это не мое дело, но я не могу видеть, как пропадает человек с отличными задатками. Лайман — жулик, дешевый мошенник и болван. Все, что он в тебе увидел, это возможность сорвать пригоршню грязных долларов.

— А ты что, видишь во мне большее? — цинично усмехнулся Карнес. — Что же именно?

— Все. Скорость, удар, напор. Ты можешь учиться. Но до сих пор ты делал все, абсолютно все неправильно. Лайман ведь тебя ничему не учил.

— Он научил меня главному, — мрачно улыбнулся Карнес. — Показал мне, что собой представляет этот спорт.

— Нельзя судить о всех людях этой профессии по нескольким мерзавцам, вцепившимся в корку большого пирога. Ты никогда не встречался с настоящими рыцарями ринга. Давай я буду тренировать тебя и вести твои дела. У тебя большое будущее.

Смех Карнеса был не самым приятным звуком для человеческого слуха.

— То же самое не уставал повторять мне и Лайман. А потом, в один прекрасный день, он влил в меня снотворное, продав с потрохами Линчу. Судя по всему, он со страху вкатил мне почти смертельную дозу. Я с трудом пришел в себя через сутки. Что поделать, предусмотрительностью и проницательностью я никогда не отличался. Все, что у меня было, это железная челюсть. Так, кстати, и Лайман говорил. Он мне создал репутацию непробиваемого бойца, а потом решил сорвать жирный куш, подставив меня, организовав ложный нокаут.

— Очень похоже на Лаймана. Но, поверь, у тебя есть нечто более ценное, чем стальные челюсти. И вина Лаймана в том, что он не давал тебе расти, совершенствоваться, проявлять себя по-новому.

— Виноват во всем только я сам. А еще большим идиотом я буду, если останусь в этом гадюшнике, — зло процедил Карнес. — Я возвращаюсь в пустыню. Туда, где вырос, где мне и место… Вот только улажу кое-какие делишки, долги верну — и вперед.

Рейнольдс побледнел.

— Нет, даже не думай! — взмолился он. — Они не стоят того, чтобы из-за них нарываться на неприятности. Оставь этих мерзавцев. Лучше пойдем со мной. Уверен, я смогу сделать из тебя достойного боксера.

— Еще большего болвана, чем сделал из меня Лайман? Ну уж нет. И вообще, проваливай отсюда! Я не хочу видеть никого, кто хотя бы отдаленно напоминает боксерского менеджера. Что я надумал, касается только меня. И не лезь не в свое дело.

Рейнольдс хотел сказать что-то еще, но удержался и вышел из комнаты. Карнес встал с кровати и оделся; двигался он осторожно, чтобы не вызывать боль. Из своих скудных пожитков извлек вороненый кольт сорок пятого калибра, сунул за брючный ремень. На его изуродованном лице застыла мрачная решимость довести задуманное до конца.

Чуть позднее, когда уже стемнело, Карнес вышел из дома, прошел несколько кварталов, свернул в темный переулок. Здесь его походка приобрела легкость и бесшумность крадущейся пантеры. В конце переулка находилась задняя дверь подпольного питейного заведения, где любили промочить горло Большой Джон и его приятели. Но не успел он сделать несколько шагов, как из глубины переулка навстречу ему метнулся темный силуэт — это был не кто иной, как Рейнольдс.

— Я так и думал, так и думал, — сокрушенно качал менеджер седой головой. — Не зря в твоих глазах горел огонь убийства. Пожалуйста, Карнес, не надо. Одумайся. Тебя или пристрелят эти мерзавцы, или посадят на электрический стул. Пойми, не стоят они того.

— Там, откуда я пришел, — мрачно ответил Карнес, — есть только один ответ на то, как они со мной поступили. Прочь с дороги!

Карнес попытался одной рукой отодвинуть мешавшего ему Рейнольдса, но тот с неожиданной силой вцепился в нее. Карнес попробовал осторожно стряхнуть менеджера, не желая причинять пожилому человеку боль. В суете борьбы задралась пола его куртки и обнажила хорошо заметную в темноте кожаную накладку на рукоятке револьвера. Рейнольдс схватился за оружие, вытащил его из-за ремня Карнеса и вознамерился забросить кольт за высокий забор. Карнес, проклиная все на свете, перехватил руку менеджера и принялся медленно разжимать его пальцы. В какой-то момент чей-то палец непреднамеренно коснулся курка, и спустя несколько секунд случилось то, что должно было случиться: раздался выстрел — полыхнуло огнем, пахнуло дымом, от грохота заложило уши. Вдруг Карнес осознал, что Рейнольдс больше не держится за револьвер, а лежит на земле, бледный, и вокруг его ноги расплывается кровавая лужа.

В переулок вбежал полицейский. Рейнольдс, превозмогая боль, подтянулся и выхватил пистолет из онемевшей руки Карнеса.

— Что случилось? — сухим угрожающим тоном осведомился сержант. — Кто стрелял?

— Несчастный случай, — морщась от боли, ответил Рейнольдс. — Я показывал другу мой револьвер и случайно нажал на курок. Моя вина.

Карнес открыл было рот, но промолчал, повинуясь молчаливому приказанию Рейнольдса. Наклонившись над раненым, он умело наложил на его ногу жгут из ремня, пока полицейский вызывал «скорую помощь».

* * *

Несколько дней спустя Карнес сидел на краю больничной койки старого менеджера. Комкая в руках шляпу, Кирби искоса поглядывал на правую ногу Рейнольдса, оканчивавшуюся обмотанной окровавленными бинтами культей. Тяжелая пуля, войдя в ногу, пробила артерию и разворотила кость так, что восстановить ее оказалось невозможно. Врачам пришлось ампутировать Рейнольдсу ногу выше колена.

Рейнольдс спокойно смотрел в потолок. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Не дрожали и руки, когда он опирался на простыни, чтобы сесть поудобнее.

— Что вы теперь собираетесь делать? — спросил Карнес, чувствуя, как его грубый голос буквально физически вспарывает больничную тишину.

— Ну, кое-каких деньжат мне скопить удалось.

— Немного, полагаю. Я тут узнал о тебе кое-что. Ты честный, не то что Лайман. Эх, знать бы раньше. Ты вывел в люди немало отличных парней, но на них состояния не сколотил. А теперь… Это все из-за меня, из-за моего упрямства. Я даже не знаю, как искупить свою вину.

— Если хочешь сделать мне доброе дело, забудь о мести Лайману и Линчу, — улыбнулся Рейнольдс. — Не стоит укусившая тебя крыса того, чтобы ты ее ненавидел.

— Договорились. Я их не трону. Но это ничего не меняет. Знаешь, если ты еще не передумал, возьмись тренировать меня. Согласись, что… что нога не самое важное для тренировки боксера. Я хочу драться под твоим руководством — и для тебя. Мне не нужно ни цента, только самое необходимое, чтобы прожить. Все остальное я отдам тебе. Я, конечно, никакой не боксер, но кое-что заработать могу. В конце концов, нокаутировать меня еще никому не удавалось.

Слабая улыбка осветила измученное болью лицо Рейнольдса. Его рука, с трудом поднявшись над одеялом, крепко пожала загорелую до бронзового цвета руку «льва пустыни».

4

Семь месяцев спустя Джон Рейнольдс, прихрамывая на еще не притершемся протезе, пришел к координатору поединков «Золотой перчатки».

— Билл, сделай одолжение, — попросил он, — поставь моего парня — Кирби Карнеса — против Джека Миллера.

— Карнес? — удивился Билл Хопкинс. — Это не тот ли кретин, которого Лайман в «Барбари» чуть ли не каждую неделю швырял, как кость голодным собакам? Да ну тебя, Джон. Этот парень не годится для нашего клуба.

— Еще как годится, особенно теперь, — настаивал Рейнольдс. — Я с самого начала знал, что из него выйдет толк. Все, что ему было нужно, это хороший тренер. Из инвалидной коляски я учил его боксу, с самых азов, выставлял ему самых разных спарринг-партнеров. Он ведь ни черта не знал о технике бокса, обо всех премудростях. Да еще эта скотина Лайман вдолбил в парня, что он якобы не сможет ничему научиться. Это он-то, который все налету схватывает! Он был почти насмерть «пробит», когда я взял его к себе, но сейчас, спустя больше полугода, он здоров как бык и стремителен как стрела. Он готов ко всему. Ну, зеленый еще — отрицать не стану. Так вот, именно опыта, и только опыта, ему и не хватает. Он быстро двигается, технично боксирует, крепко, очень крепко бьет. Он именно тот боец, о котором я мечтал годами. Ни один из моих бывших воспитанников ему и в подметки не годится. Наконец-то я получил в подопечные настоящего кандидата в чемпионы. Так что я очень прошу тебя, назначь его на бой с Миллером.

— Ладно, Джон, убедил, — негромко, словно из телефонной трубки, прозвучал голос Хопкинса.

Билл деликатно не смотрел на протез Рейнольдса, но ход его мыслей предугадать было нетрудно. Тяжело отказать человеку, который всю жизнь тянулся до заветной цели, а едва предоставилась возможность претворить свою мечту в жизнь, как он оказался инвалидом, к тому же — на пороге старости. В конце концов, независимо от результата, этот матч должен стать бенефисом Джона Рейнольдса.

Миллер не пришел в восторг от решения администрации. Среди спортсменов и болельщиков до сих пор ходили разговоры о том, как он не сумел свалить Карнеса. На этот раз Джек твердо решил с первых же секунд идти в отчаянную атаку и добить-таки ненавистного Карнеса — любой ценой. Почему такой разумный и просчитывающий все наперед человек решил вдруг посоревноваться в упорстве, упрямстве и способности терпеть боль со славящимся именно этими качествами противником — рациональному объяснению не поддается. Видимо, главную роль в этом сыграла жажда мести.

«Золотая перчатка» — современный клуб с большим залом, просторными и светлыми раздевалками — показался Карнесу, привыкшему к грязному, сумрачному, обшарпанному «Барбари», волшебным сном. Все было другим. Во-первых, поразила непривычная чистота. Во-вторых, публика оказалась куда респектабельнее и достойнее, нежели сброд, посещавший клуб на Барбари-стрит. Впрочем, как ни странно, Кирби Карнес очень скоро почувствовал себя в своей тарелке — словно попал в родную стихию.

Рейнольдс, опираясь на угловой столб ринга, шнуровал его перчатку.

— Это, сынок, лишь первая ступенька твоей лестницы, — сказал он.

Карнес улыбнулся. Улыбнулся впервые с тех пор, как попал в Сан-Франциско. В противоположном углу ринга ухмылялся и скалил зубы Миллер. Наконец прозвенел гонг.

Карнес вышел на центр ринга быстро, но не открытой мишенью, как раньше, а легко скользя по мешковине, чуть опустив и выдвинув вперед плечи. Миллер, бросившийся было на него, как орел на жертву, замешкался в нерешительности. Что-то резко изменилось в Карнесе. Что именно? Скорее всего, перемена была вызвана появлением динамической уверенности, целенаправленности. Тень седоволосого пожилого менеджера, стоявшего за спиной Карнеса, не могла не привлечь внимания осторожного Миллера.

Карнес продолжал двигаться вперед, сохраняя профессиональную стойку. Миллер бросил пробный камень — провел прямой удар левой вытянутой. Корнес ответил яростно, но не беспорядочным размахиванием руками, а предельно сжатой контратакой.

Нырнув под вытянутую руку противника, он всадил ему в ребра правый кулак с таким звуком, что зрители вскочили с мест. У Миллера перехватило дыхание, горло сжалось. Левый кулак Карнеса, словно начиненный динамитом, обогнул замершие на миг руки противника и вонзился ему в челюсть. Человек пустыни более не тратил время на широкий замах с длинной траекторией. Его свинги сменились короткими, быстрыми как молнии хуками, производящими эффект попадания пушечного ядра.

Ноги Миллера подкосились, он стал заваливаться вперед, но прежде, чем Джек успел упасть, хук справа поднял его в воздух и швырнул спиной на канаты, по которым он и сполз на пол — без сознания. Восторженно аплодируя виртуозной работе Карнеса, зрители, увы, не поняли главного.

Ведь именно в этот момент на небосводе спорта зажглась звезда Кирби Карнеса — новая звезда старой закалки. Да, в мир джаза, коктейлей, сброшенных идолов ворвалось свежее дыхание прошлого — человек-боец, искренне верящий, что его главное дело в жизни — бой, борьба, поединок.

Остановись, мгновенье! Вернитесь назад, года! Вот он, Кирби Карнес. Бронзовокожий варвар из пустыни, обладающий ловкостью пантеры и всеразрушающей яростью песчаной бури.

Кирби Карнес был любимым творением Джона Рейнольдса, в которое он вложил все свое мастерство, весь свой опыт. Великие тени прошлого ступали по рингу бок о бок с Карнесом. Тени тех дней, когда бокс был искусством, а не шоу-бизнесом.

Вынырнув из ниоткуда, Карнес сверкающим метеором пронесся по спортивному небосклону. Журналисты писали, что он не просто дерется, но сражается за победу в высоком смысле этого слова. В то время как чемпионы-тяжеловесы изображали на публике этаких бродвейских попрыгуний, Карнес, не рисуясь, тяжело, потом и кровью пробивал себе дорогу по крутой, шаткой лестнице спортивных успехов.

Его больше не называли железным человеком — не потому, что он утратил свою фантастическую выносливость, нет. Просто в бою он уже не зависел только от нее — единственного козыря железного бойца. Под руководством Джона Рейнольдса он стал настоящим боксером. Непредсказуемый, как само проведение, быстрый, как дикая кошка, с кулаками, словно начиненными взрывчаткой, Кирби Карнес был тем бойцом, о котором менеджеры мечтали, пожалуй, со времен Джема Фичча.

За год, прошедший после победы над Миллером, Карнес поднялся почти на самый верх лестницы, разрушил все устоявшиеся представления о рангах. Восемнадцать боев — восемнадцать побед — восемнадцать нокаутов, из которых ни один нокаут не был договорным или подставным! Теперь лишь один человек стоял между ним и званием чемпиона — легендарный гондурасец Лопес. Не блещущий острым умом, он был силен, как буйвол, а его правая рука напоминала булаву средневекового рыцаря — и по силе удара, и по виду. Пока Карнес переезжал из города в город Западного побережья, одерживая победу за победой, Лопес на востоке превращал в отбивные соперника за соперником.

Встреча этих двоих была неминуема. Лучше всех создавшуюся ситуацию обрисовал Лундгрен — известный в спортивных изданиях карикатурист. Он изобразил Карнеса и Лопеса стоящими на груде тел поверженных соперников и свирепо разглядывающими друг друга с противоположных концов континента.

Их встречу, пожалуй, можно было назвать матчем на звание чемпиона. Ведь после этого боя с победителем должен встретиться официальный чемпион, но всем было ясно, что любой из двух претендентов запросто выиграет у чемпиона, который с тех пор, как завоевал титул, переместил свои тренировки в ночные клубы и дорогие рестораны.

Крупнейшие боксерские клубы Чикаго и Нью-Йорка дрались за право проведения этого матча. Но предпочтение было отдано куда более скромной «Золотой перчатке». Так Рейнольдс расплатился с Хопкинсом за оказанную когда-то услугу.

Газеты наперебой кричали о предстоящем матче. И где-то в пыльных переулках, прилегающих к Барбари-стрит, кое-кто из посетителей боксерского клуба грустно вздыхал, вспоминая «льва пустыни», и шептался о чем-то с соседом, склонив голову над очередным номером «Спортивного обозрения».

5

Наступил вечер поединка. Боксеры прошли окончательное взвешивание, результаты которого были занесены в протокол: Карнес — 196 фунтов, Лопес — 210. Врачи пришли к единодушному выводу: оба в отличной форме.

Теперь, когда все организационные волнения остались позади, Карнес устроился в дальней, пустынной комнате отдыха, сел почитать книжку. Несмотря на то что денег у него и у Рейнольдса было достаточно, запросы их оставались весьма скромными. Кирби по-прежнему тренировался в простеньком зале в нескольких кварталах от «Золотой перчатки». И он очень любил несколько часов перед поединком побыть в одиночестве, почитать, подумать о своем. Секунданты и ассистенты охраняли дальние подступы к его крепости от натиска журналистов и вездесущих болельщиков-фанатов. Вот-вот из клуба должен был вернуться Рейнольдс и занять пост непосредственно перед комнатой Кирби.

В заднюю дверь неожиданно постучали.

— Войдите, — сказал Карнес, нахмурившись: это явно не Рейнольдс.

В комнату неуверенно вошел худенький юркий человек в дешевом, безвкусном костюме. Карнес молча уставился на него, пережидая, пока схлынут воспоминания о самом тяжелом, самом омерзительном периоде его жизни.

— Ну, — сказал он наконец, — и что тебе от меня нужно?

Эл Лайман облизнул губы. Он был мертвенно-бледен.

— Меня прислал Большой Джон Линч, — пробормотал он.

— И что?

— Они захватили Рейнольдса! — выпалил Лайман. — Они схватили его на улице… примерно час назад.

— Что?!

— Подожди, Кирби! Только не бей! — взмолился Лайман, отскакивая от вскочившего Карнеса. — Это не я придумал. Я вообще был против. Линч заставил меня. Он как с цепи сорвался в последнее время. Заикнись я, и он бы прикончил меня. Линч поставил кучу денег на Лопеса. Еще больше поставили другие люди — те, на кого он работает, кто планирует миллионные ставки на бой Лопеса с нынешним чемпионом. Так вот, Линч передает тебе, что ты должен лечь в пятом раунде, или они вышибут из Рейнольдса дух. И они это сделают, Кирби, я не сомневаюсь. Если ты обратишься к легавым, они его все равно убьют. А если ты послушаешься, Рейнольдса отпустят живым и невредимым сразу после матча.

Карнес остолбенел. На него пахнуло зловонным дыханием прошлого. Далекого, но не забытого. Память Кирби была памятью пустыни, закон которой ничего не прощает и ни о чем не забывает. Только ради Джона он отмел прочь мысли о мести. Ярость настолько глубоко проникла в душу Карнеса, что он едва сумел сохранить спокойствие на лице, во взгляде и голосе.

— Могу я лично побеседовать с Линчем?

— Разумеется, — кивнул Лайман. — Линч сказал, что ты можешь прийти — один. Он так и подумал, что ты захочешь поговорить. Только умоляю, Кирби, не держи на меня зла. Я даже не знаю, где они схватили Рейнольдса и где его держат. Честно, не знаю. Пойдем. Моя машина за углом.

Темными улицами и глухими переулками они добрались до того самого тупика, где в подпольной распивочной ошивался Линч, где пуля продырявила ногу Рейнольдса. Кулаки Карнеса сжались с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Молча он проследовал за Лайманом в темную прихожую, а затем в комнату.

Большой Джон сидел за столом, мрачный, как прежде толстый, с неизменной сигарой в зубах. За его спиной стоял Сорелли — рука в кармане пальто. Липкой от пота ладонью Лайман провел по лбу и срывающимся голосом произнес:

— Вот он, Джон.

— Сам вижу, кретин! — рявкнул Линч. — Запри дверь!

— Где Рейнольдс? — сухо спросил Карнес.

— А что, не видишь старика? — криво усмехнулся Линч.

Карнес отрицательно помотал головой, одновременно внимательно оглядывая помещение. Его взгляд остановился на ковре, на котором стояло кресло Большого Джона.

— Он там, где никакая полиция его искать не будет. — Большой Джон опять усмехнулся и ткнул сигарой в сторону Карнеса. — И, пожалуйста, Кирби, без глупостей. Итак, Лайман передал тебе наши условия. Ты их принимаешь?

— Похоже, что выбора у меня нет, — буркнул Карнес.

Линч довольно покачивался в кресле, две ножки которого время от времени повисали в воздухе. Карнес, будто бы случайно, уронил шляпу; та упала на край ковра. Наклонившись за ней, Карнес резко дернул ковер на себя. Линч потерял равновесие и, катапультировавшись из кресла в сторону Сорелли, повалил того на пол. Карнес мгновенно бросился вперед; глаза его сверкали яростью.

Сорелли повернулся, нащупал курок пистолета и выстрелил сквозь ткань пальто. Не попал. Отпустил застрявшее в складках оружие и вытянул перед собой правую руку, чтобы защититься от набросившегося на него Карнеса. Левой же рукой он привычным движением выхватил из-за пояса длинный, узкий нож-заточку.

Карнес почувствовал острую боль в паху, и в тот же миг его железный кулак настиг телохранителя, швырнул того на пол; Сорелли потерял сознание.

Лайман пулей вылетел в переулок. Линч пошарил рукой по полу, нащупал пистолет. Давненько, уже много лет ему не доводилось драться самому, и сейчас его движения были медленными и беспорядочными. Далее схватив пистолет, он долго не мог нащупать пальцем предохранитель. Карнес же, не тратя времени, перехватил его толстое, волосатое запястье и резко крутанул в сторону, излив таким образом часть накопившейся на Большого Джона ненависти.

Что-то хрустнуло, как сухая ветка, и Линч взвыл. Пистолет со стуком упал на пол. Большой Джон позеленел. Он стонал и бился в безжалостной, подобной тискам, хватке Карнеса.

Снаружи, из-за двери, донеслись голоса:

— Что случилось, босс? Все в порядке?

— Скажи им, чтобы убирались прочь, — негромко произнес Карнес в ухо Линчу. — И поторопись, пока я не оторвал тебе руку.

— Ненавижу, — простонал Линч, а потом громко прокричал: — Пошли вон, болваны! Чтоб я вас тут не видел!

Люди, бормоча извинения, отступили от двери.

— Где Рейнольдс? — спросил Карнес.

— Его взяли Макгурти и Штейман, — прохрипел Линч, закатывая глаза от боли.

Подтащив Большого Джона к столу, Карнес ткнул его лицом в телефон.

— Звони им! — рявкнул он. — Живо! Трясущимся пальцем Джон Линч набрал номер. Голос ответившего был хорошо слышен Карнесу, стоявшему совсем близко к аппарату.

— Скажи им, чтоб они немедленно вернули Рейнольдса в наш зал, — приказал Карнес, чуть крепче сжимая запястье Линча. — Живого и невредимого!

Линч поспешил исполнить приказ — не дай Бог, Карнес сожмет сильнее свои стальные клещи.

— Эй, Макгурти, слышишь меня? Значит, так: дело отменяется, понял, да? Ну вот, берешь сейчас этого одноногого и целехоньким доставляешь обратно. Что? Я тебе покажу, кто из нас сдурел! Нет, ты что, не врубился? Живо!

— Ладно, — донесся из трубки голос разочарованного, но готового подчиниться боссу Макгурти. — Все сделаю. Прямо сейчас.

Карнес набрал номер зала и сообщил удивленному спарринг-партнеру, который поднял трубку:

— Слушай меня внимательно. Как только приедет Рейнольдс, двигайте все в «Золотую перчатку». Я скоро там появлюсь. Да, Рейнольдс уже выехал, вот-вот будет у вас.

Посмотрев на скорчившегося от боли толстяка, Карнес развернулся и без единого слова вышел на улицу.

По ноге текла кровь. Остановившись под фонарем у темного подъезда, он осмотрел себя. Стреляя, Сорелли промахнулся, зато нож оказался более метким.

Брюки и белье Карнеса были залиты кровью, сочащейся из раны в том месте, где живот переходит в пах. Судя по боли, не царапина — глубокая рана. С каждым шагом ее края расходились все шире, и кровь лилась все сильнее.

Повернувшись, он как можно быстрее заковылял к знакомому дому. Постучал в дверь давнего приятеля, надежного, проверенного человека.

— Доктор Аллистер! — позвал он. — Впустите меня. Пожалуйста, быстрее!

Открывшего дверь врача поразила не рана Карнеса, а сам факт его появления. Что касается травмы, то на Барбари-стрит даже куда более серьезные увечья были не в диковинку.

— Не станем терять времени, — деловито поторопил врача Карнес, снимая перепачканную кровью одежду. — Я очень занят. Через час мне выходить на ринг.

— Да ты что, приятель? — изумился врач. — С такой раной нельзя драться! Это исключено!

— Кстати, я возьму у тебя взаймы кое-какую одежку, — перебил его Карнес. — Все журналисты в городе на уши встанут, если я появлюсь на людях в залитых кровью штанах.

6

Рейнольдс нервно ходил из угла в угол раздевалки «Золотой перчатки», когда в дверях неожиданно появился Карнес.

— Ты в порядке, Джон? Они ничего с тобой не сделали?

— Нет-нет, — отмахнулся Рейнольдс, для которого все его приключение по-прежнему оставалось сплошной загадкой. — А ты-то как? Где ты был? Что случилось, объясни наконец! Ты очень бледен.

— Я так волновался, так беспокоился о тебе, — пробормотал Карнес, рассматривая собственные ботинки. — Потом всеобъясню. А сейчас выстави всех отсюда, пока я переодеваюсь. И сам иди, пообщайся с репортерами. Не доводи дело до скандала, они и так наверняка что-то почуяли.

Оставшись один, Карнес переоделся и с облегчением увидел, что форма полностью прикрывает аккуратную повязку, наложенную на рану доктором Аллистером. Накинув халат, он открыл дверь. В раздевалку ввалились секунданты, ассистенты и журналисты. Карнес почти не слышал их суетливых голосов и ждал, пока, нафотографировавшись всласть, репортеры удалятся. Он поймал на себе взгляд Рейнольдса — счастливый взгляд человека, как никогда близкого к своей заветной цели и не знающего о том, что поражение было так близко… да и сейчас оно неподалеку. Один из журналистов затараторил:

— Ставки делаются в соотношении четыре к трем в пользу Карнеса. Утверждают, что за счет более грамотной и точной работы ногами он сможет еще больше склонить чашу весов в свою пользу.

Рейнольдс улыбнулся и кивнул:

— Согласен, хорошо подмечено. Во многом благодаря грамотной работе ногами Кирби и завоюет для нас обоих чемпионский титул.

Карнес слегка наклонил голову. Никто и не подозревал, как болит свежая рана на животе. Какая уж тут виртуозная работа ногами, какие полеты над рингом…

Дверь широко распахнулась, и представитель администрации клуба распорядился:

— Все, интервью окончены. Карнес, пора на выход!

Медленно, точно неживой, Карнес вышел в зал. На ринг он не взлетел, как Лопес, а аккуратно пробрался между канатами.

Лопес пришел первым — гора костей и мускулов. Широченная лохматая грудь, густые черные брови над глубоко посаженными глазами, узел черных как смоль волос на затылке. Вылитый пещерный человек, неандерталец. Выслушивая ритуальные указания судьи, он с людоедским интересом рассматривал противника. Затем боксеры вновь разошлись по своим углам. Зрители замерли в ожидании.

— Боксируй, сынок, боксируй, — в последний раз повторял распоряжения Рейнольдс. — Переиграй его техникой, летай по рингу. Загоняй его! В общем, делай все так, как мы с тобой задумывали.

Карнес молчал, вспоминая долгие часы тренировок и теоретических занятий, на которых они составляли план поединка с помощью специально подобранных спарринг-партнеров и фрагментов спортивной кинохроники с участием Лопеса.

Прозвенел гонг. Лопес понесся по рингу как ураган, намереваясь нанести удар правой рукой.

Зрители взревели от восторга. Бой начинался отлично. Карнес не принял своей знаменитой стойки; он сделал несколько осторожных шагов вперед, плотно закрылся и встретил атаку стоя на месте, перейдя в глухую оборону.

Этот маневр озадачил знающих толк в боксе зрителей, не говоря уж о профессионалах. А в следующую секунду Карнес еще больше удивил всех. Вместо того чтобы уйти с линии атаки и ответить Лопесу хорошим, трудно блокируемым хуком справа или слева, он нырнул под его руку и, перейдя в ближний бой, два раза коротко ударил гондурасца в грудь. Лопесу это пришлось по душе. Оказывается, столь опасный в движении противник решил не использовать своего главного преимущества и решиться на прямой, жесткий обмен атаками и контратаками. Рука-палица занялась своим привычным делом — стала наносить страшные, крушащие удары.

Рейнольдс не верил своим глазам. То, что приятно удивило Лопеса, не могло не напугать старого тренера. Как же так? Столько работать над техникой движения ради того, чтобы в решающий момент затеять обмен жесткими ударами с самым, пожалуй, мощным «молотильщиком» последних лет!

Нет, Карнес не дрался абсолютно открытым, как раньше. Он с поразительным мастерством уворачивался, уходил от ударов, блокировал их. Но удары сыпались на него с такой частотой, что, даже контратакуя, он неизбежно пропускал часть из них. Кровь капала из носа Кирби, выступила на старых шрамах на голове.

По сигналу гонга обалдевший радиокомментатор проорал на весь континент, что первый раунд с большим перевесом выиграл Лопес, а Карнес, по всей видимости, слегка повредился умом, если не сказать резче.

Прямо на глазах постаревший Рейнольдс отчаянно шептал на ухо своему ученику, своей последней надежде:

— Кирби, прошу тебя, блокируй! Двигайся, сынок, действуй свободнее, техничнее! Дерись так, как мы планировали, ради всего святого!

Карнес молча смотрел на перчатки, чтобы не встречаться взглядом с полными боли глазами тренера.

Второй раунд Карнес начал с того, что, нырнув под руку противника, сделал выпад и резко, изо всех сил полоснул боковым ударом по волосатому корпусу гондурасца. Несмотря на броню мышц, Лопес сполна ощутил, что такое удачно проведенный удар «льва пустыни». Содрогнувшись всем телом, он был вынужден свернуть начатую атаку и отступить на шаг, чтобы позволить себе мгновение передышки.

Однако в любом случае Диего Лопес был не тем парнем, которого можно свалить одним — даже самым мощным — ударом. Зарычав, словно приближающийся тайфун, он снова пошел вперед. Его правая рука все время висела дамокловым мечом над противником, угрожая, как минимум, нокдауном в случае полновесного, не ослабленного защитой удара. Порой Лопес действовал ею не как частью тела, а, скорее, как ударно-дробильным инструментом. Каждый ее удар сотрясал все тело Карнеса, отдавался не меньшей болью в душе Рейнольдса. Во втором перерыве секундантам пришлось поработать уже по полной программе, приводя в форму беззвучно шевелящего губами Карнеса. Тренер не мог уразуметь, почему такой техничный боксер заставляет свое тело «держать» столь сильные удары, которых не так уж трудно избежать?

Карнес знал, что изменить тактику сейчас он не в состоянии. Он поднялся очень высоко, следуя советам и указаниям Рейнольдса, но последнюю ступеньку на пути к успеху предстоит одолеть одному, без помощи тренера.

Кровь заливала ему глаза, знакомый соленый вкус ощущался на языке. С мучением принимая каждый удар убийственной правой руки-булавы, он, тем не менее, раз за разом наносил ответный удар и с удовлетворением видел, как все яснее отражается в глазах великана Лопеса резкая боль. Дикая, первобытная радость охватила Кирби. Он снова стал железным человеком, дерущимся по-осбенному — противопоставляя стальную броню мышц и черепа динамиту в перчатках противника. Кровь сочилась из его трусов, но оба боксера были уже настолько окровавлены, что ни судья, ни зрители, ни секунданты ничего не заметили. Перед тем как начался пятый раунд, Рейнольдс взмолился в последний раз:

— Кирби, сынок, перестань, ради Бога! Неужели ты хочешь погубить меня?

Карнес молчал, опустив голову. Толпа ревела, требуя, чтобы ее любимец вышел из ступора и продемонстрировал подвижный бокс — свой конек. Начался еще один сеанс пытки.

Рука-булава превратила левую половину лица Карнеса в кровавое месиво. В отбивную превратилась и левая сторона грудной клетки. По меньшей мере одно ребро было сломано. Но на этот раз, в отличие от всех железных людей, он не только принимал и терпел удары. Нет, на каждый из них он отвечал отчаянным, разящим хуком в голову или корпус противника.

Удар, еще удар! Четыре перчатки, со свистом рассекая воздух, поочередно вонзаются в человеческую плоть. Знатоки утверждали, что выстоять против ударов Диего Лопеса и одновременно контратаковать невозможно. Но что эти знатоки слышали о «Барбари», как они могут судить о человеке, почти год проработавшем там мешком для отработки удара? Перед внутренним взором Карнеса возник обшарпанный ринг, прокуренный зал, оскаленные лица зрителей. А он — он вновь был железным человеком, подставлявшим под удар железную челюсть и стальные балки ребер.

«Меня нельзя нокаутировать! Никто не может меня нокаутировать!» — на разные лады эта фраза повторялась в его мозгу, перекрывая крики и шум зала.

Наконец Карнес увидел сквозь кровь и багровую пелену столь знакомое по взглядам других бойцов отчаяние в глазах Лопеса. «Меня невозможно нокаутировать», — повторял про себя Кирби, удваивая усилие, с которым вгонял кулаки в тело гондурасца. Лопес покачнулся, попытался уйти от очередного хука «льва пустыни» и начал отступать. Увлекшийся Карнес шагнул вперед и раскрылся, догоняя отступающего противника. Расплата последовала незамедлительно. Промахнувшись, Карнес получил полновесный удар булавой в солнечное сплетение. Ощущение было такое, словно с него живьем срезают мясо тупым раскаленным ножом. А главное, из раскрывшейся раны на животе хлынула кровь, вызвав на трибунах возгласы ужаса и изумления. Оторопевший судья замешкался, не зная, что предпринять, но прежде, чем он решился остановить бой, Карнес последним усилием воли швырнул в тигрином прыжке свое тело вперед. Теперь все было поставлено на одну карту — эту последнюю атаку.

Он не чувствовал адской боли в животе и в груди. Не чувствовал ударов булавы, становившихся с каждым разом слабее и слабее. Он дрался так, как дрался в старые времена, в прошлой своей жизни. В каждый удар он вкладывал всю накопившуюся в нем первобытную, животную злость и ярость. Ошеломленный этим натиском Лопес, с кружащейся от пропущенных ударов головой, с затуманенным взглядом, пятился на подгибающихся, дрожащих ногах, отчаянно и безуспешно пытаясь нанести ответный удар, перейти в контратаку.

Левой в голову, правой в корпус, левой, правой — с постоянством метронома и энергией парового котла, двигающего многотонные колеса. Последний хук — от бедра, всем корпусом, плечом, рукой — в голову…

И вот великан Диего Лопес лежит на ринге без движения, его голова — в луже крови.

Время снова отступило на год назад, снова замаячили тусклые фонари над рингом «Барбари», снова на холсте корчилось, пытаясь встать, человекообразное существо. «Десять!» — выкрикнул рефери, и Карнес, не дождавшись, когда поднимут в знак победы его руку, рухнул на ринг, на того самого человека, у которого он только что вырвал, выбил свой триумф.

* * *

Первое, что Карнес услышал, придя в себя, был полный тревоги и ужаса голос Джона Рейнольдса:

— Господи, ну и рана! Она была наскоро зашита, а тот страшный удар Лопеса сорвал все швы! Кирби! Кирби, сынок! Ну почему ты мне ничего не сказал?!

На избитых, окровавленных губах появилось подобие улыбки.

— Ты бы ни за что не разрешил мне драться в таком состоянии, отменил бы матч. Вот почему я был вынужден неподвижно стоять и молотить Лопеса в ответ на его удары. Я закрылся, как мог, дабы обезопасить корпус, поскольку боялся, что из-за слишком резкого движения в сторону рана может раскрыться. Но сейчас все кончено, Джон, я в полном порядке. Да не убивайся ты так! Не забывай, тебе еще нужно дотренировать будущего чемпиона. И помни: меня никто не сможет отправить в нокаут! Никто! Никогда!

ЗМЕИНАЯ ЯМА (перевод с англ. Л. Старкова)

Едва сойдя на берег, я почуял: быть беде. Причиной моих дурных предчувствий послужили отиравшиеся неподалеку ребята с «Даунтлесс». Они команду «Морячки» недолюбливают.

С тех самых пор, как наш шкипер в Занзибарском порту вчистую разделал их капитана. Тогда эти злопамятные типы пустили слух, что у нашего Старика на правой руке был кастет. Нелепая и грязная ложь! Кастет он надевает на левую.

Словом, когда я встретил этих грубиянов в Маниле, то иллюзий никаких на их счет не питал, однако и на неприятности нарываться не хотелось. Я чемпион «Морячки» в тяжелом весе, и ежели вам угодно отпускать шуточки насчет великой важности моего титула, так сходите на полубак, поглядите на Хансена-Мухомора, Грэннигена Один Раунд, Плоскорожего О'Тула, Хеннига-Шведа и прочих бугаев, из которых набрана команда «Морячки». Однако, несмотря на такое окружение, меня никто не сможет обозвать задирой, и потому я, вместо того чтоб последовать зову натурального инстинкта да уложить рядком семь-восемь этих чудиков с «Даунтлесс», обошел их стороной и отправился в ближайший Американский Бар.

Через некоторое время я обнаружил, что нахожусь в дансинг-холле. Да, верно, я не шибко представлял себе, как туда попал, но, уверяю вас, выпивки в моем трюме плескалось вовсе не так уж много. Пиво, несколько рюмочек виски, самую чуточку бренди да, может статься, бокал вина — для запивки. Но уж вел-то я себя во всех отношениях заправским благородным джентльменом, что и было подтверждено фактом: танцевал я с самой симпатичной девушкой в Маниле, да, пожалуй, и на всем белом свете. Яркие губы, черные волосы, а лицо! О, что за лицо!..

Я и дальше повел себя, точно сама вежливость.

— Слушайте, мисс, — спросил я, — где же вы были всю мою прошлую жизнь?

— О-о-о-ля! — ответила она с этаким мелким, серебристым смехом. — Вы, американцы, говорить та-акие вещи! О-о-о, сеньор такой огромный, сильный!

Я разрешил ей пощупать мои бицепсы, и она взвизгнула от удовольствия и удивления, захлопав в ладоши, словно девочка, которой подарили новую куклу.

— О-о-о! Сеньор может просто поднять меня, такую маленькую, и унести! Верно, сеньор?

— Не стоит вам ничего бояться, — мягко сказал я. — Я просто сама вежливость со слабым полом и никогда грубостей не допускаю. Ни разу в жизни не ударил женщину, даже ту дамочку в Суэце, что метнула в меня нож. Малышка моя, кто-нибудь хоть намекал вам, что ваши глазки просто валят с ног?

— Ну что вы! — засмущалась она. — О-ох-х!

— Вам на ногу кто-то наступил?

Я оглянулся в поисках, кому это надо дать по башке.

— О да. Давате лучше сесть, сеньор. Где вы учиться танцевать?

— Наверное, само по себе вышло, — скромно признался я. — До нынешнего дня вовсе не представлял, что умею танцевать. Просто ни разу не пробовал.

Из всего вышесказанного вам наверняка отлично ясно, что я поддерживал светскую беседу и ни с кем не связывался. И не моя вина в том, что случилось дальше.

Значит, сидели мы с этой девушкой — звали ее Ракель ла Коста, и была она, стало быть, испанкой — тихо-мирно. Я ей еще хотел выдать такую замечательную штуку: мол, глаза ее — словно темные озера ночи (наповал бьет, я ее у Хансена-Мухомора позаимствовал, он у нас вроде как поэт). Вдруг вижу: она через мое плечо кому-то подмигивает. Меня это привело в легкое раздражение, однако я все равно не стал бы обращать особого внимания, только в голове почему-то было мутновато и фразочка Хансенова вдобавок позабылась. Поэтому я сказал:

— Послушай, милашка… Эй, кому это ты там подмигиваешь? А, в глаз что-то попало… Так о чем это я? Ну да. Есть, значит, у нас на «Морской деве» такой парень, Хансен его фамилия, так он стихи пишет! Вот послушай:

К славе нам маршрут пролег

Мимо филиппинских вод,

Где испанцев мы надрали

В знойный солнечный денек!

И тут подваливает к нашему столику какой-то гад, вроде как меня в упор не видя, кланяется девушке и приглашающе на нее зыркает:

— Пойдем, детка, стряхнем пыль с копыт!

Я его сразу узнал — это был Слейд-Упырь, чемпион «Даунтлесс» на кулачках.

Мисс ла Коста ничего не сказала, а я поднялся и отодвинул Слейда от столика.

— Леди, — пояснил я вежливо, — занята, дубина! И ежели есть у тебя какие дела, займись лучше ими!

А он грязно ухмыльнулся:

— Не шути так, Костиган! Или теперь дамы вправду предпочитают орангутанов нормальным людям?

К этому времени вокруг нас уже народ столпился. Я сдержал естественное негодование и сказал:

— Слышь, ты, гусь! Убери свою харю из поля видимости, пока я ее не расквасил!

Упырь, доложу вам, парень симпатичный, к дамам имеет подход, и ясно было: если он один раз потанцует с моей девушкой, то наверняка успеет изобрести против меня какую-нибудь подлянку. Вокруг не было больше никого с их посудины, однако и с «Морячки» в баре был только я один.

А он вдруг заявил:

— Пусть леди сама выбирает!

Нет, видали такого наглеца? Сначала лезет, куда не просили, а после еще требует равноправия! Это уж было слишком. Я взревел и ударил левой от бедра, но Упыря почему-то в том месте, куда я бил, не оказалось — верткий, зараза! Я промахнулся едва не на ярд, а он врезал левой мне в нос, так что я полетел кувырком через кресло.

В голове у меня мгновенно прояснилось, и я понял, что малость зол. Зарычал, поднялся на ноги, но, прежде чем бой возобновился, мисс ла Коста встала между нами.

— Фи! — сморщила она носик, шлепая нас веером. — Фи! Что это значит? Или я публичный девка, что меня оскорблять два большой бродяга, которые драться из-за меня на публика? Фи! Вы хотеть драться — идите в лес или в другой место, где не будет скандал, и делать что хотеть! Пусть будет победить лучший! Нет, сэр, из-за меня — нет драться на публика!

С этими словами она повернулась и пошла прочь. И тут же подбежал к нам этакий весь из себя масляный тип.

— Тихо, ребята, тихо, — заговорил он, потирая руки, словно от непрестанного самодовольства. — Пусть все будет по чести. Хотите драться? Ай-яй-яй, как нехорошо! Но если уж собрались драться, пусть все будет по чести, вот что я вам скажу! Пусть все живут в мире и согласии, если могут, но если уж вы, ребята, собрались драться, пускай все будет по чести!

— Отойди-ка с курса! Я ему сделаю, так его и растак, по чести! — рявкнул я, трясясь от ярости.

Сами подумайте: получить в нос и не дать сдачи, да еще у дамы на глазах!

— Да ну? — ухмыльнулся Упырь, поднимая грабки. — Ну, выходи! Поглядим!

— Тихо, ребята, спокойно, — взмахнул ручонками этот гусь. — Давайте все устроим по чести! Костиган, ты согласен драться со Слейдом в моем клубе?

— Да где угодно! — заревел я. — На кулачках, в перчатках или хоть свайками!

— И замечательно! — воскликнул тот, масляный, потирая руки пуще прежнего. — Просто замечательно! А… Э-э… Костиган, согласен ты драться со Слейдом в змеиной яме?

Мне бы еще тогда следовало подметить, что Слейда он ни о чем не спрашивал и тот только тихонько ухмылялся. Но слишком уж я был зол, чтобы мыслить ясно.

— Хоть в преисподней с дьяволом вместо рефери! Где твой клуб, или там ринг, или палуба — веди!

— Вот это разговор! — обрадовался тот масляный тип. — Идемте.

Он направился к выходу, а мы со Слейдом и еще несколько человек последовали за ним. Если б я малость поразмыслил, так понял бы: слишком гладко все вышло для простого совпадения. Однако я все еще пылал гневом и не мог спокойно думать.

Успел, правда, прикинуть свои шансы против Слейда. В росте я имел преимущество: во мне ровно шесть футов, а Слейд на два дюйма ниже. Вдобавок я был на несколько фунтов тяжелее, но не настолько, чтоб разница для тяжеловесов вышла существенная.

Однако Слейд был мне известен как самый проворный и хитрый боец всего торгового флота. Я с ним ни разу не дрался только по той простой причине, что ни один устроитель матчей ни в едином порту не желал сводить вместе ребят с «Морячки» и бродяг с «Даунтлесс» с тех самых пор, как Слейд дрался в Сингапуре с Грэннигеном Один Раунд. Там дошло до всеобщей махаловки и кончилось тем, что весь зал разнесли. Слейд в тот раз нокаутировал Грэннигена, который был в те времена чемпионом «Морячки» — это уже позже я его победил.

Ну, а по сравнительным результатам никогда не скажешь наверняка. Я одержал победу по решению судей над Хэгни-Хвастуном, чемпионом Британско-Азиатского ВМФ, а он однажды в Гонконге нокаутировал Слейда. С другой стороны, Слейд выиграл нокаутом у Майка Лири с «Голубого родника», ужасно вздрючившего меня в Бомбее…

Мои размышления прервал тот масляный тип. Мы как раз вышли из бара на мостовую, где стояло около десятка авто и зрители битком набивались в них. Гусь этот подтолкнул меня к одной из машин, и я влез тоже.

И вот понеслись мы по улицам, фонари уже горели, а я сидел и ни о чем не спрашивал, даже когда мы оставили деловые кварталы позади, вихрем промчались сквозь пригород и выехали на дорогу, которой явно никто особо не пользовался. Сидел, значит, и молчал.

В конце концов мы подъехали к большому зданию, стоявшему в отдалении от города и очень похожему на заброшенный дворец. Зрители повылезали из машин, и я тоже выбрался наружу, хотя был совершенно озадачен. Других домов поблизости не было, вокруг повсюду густо росли деревья, да и само здание выглядело темным и мрачным. Словом, местный пейзаж мне крайне не понравился, однако не мог же я дать слабину, когда Слейд-Упырь этак надменно на меня взирал. «В конце концов, — подумал я, — не убьют же меня тут! Не настолько Слейд подл, хотя, вообще-то, от него чего угодно можно ожидать».

К дому вела дорожка с тропическими деревьями по обеим сторонам. Отперев двери, тот масляный тип зажег свет, и мы спустились в подвал. Просторное такое оказалось помещение, с бетонным полом, а в центре — яма примерно восемь на десять футов и футов семи в глубину. В тот момент я не обратил на нее внимания, зато потом пришлось, да еще как!

— Слышь, — сказал я, — на кой ты меня сюда приволок? Я дурачиться не расположен! Где ринг?

— Здесь, — ответил этот гусь.

— Да где же? Где мы будем драться? А он указал на яму:

— Там. Внизу.

— Что?! — заорал я. — Ты что мне тут вкручиваешь?

— Охолони, охолони, — вмешался Упырь. — Ты ведь согласился драться со мной в змеиной яме, так? Значит, не ной и вылазь из штанов!

— Ладно, — согласился я, весь изнутри пылая гневом. — Не знаю, что ты такое затеял, но дай только дотянуться до твоей смазливой рожи кулаком, больше мне ничего не надо!

— Гр-р-р! — зарычал в ответ Слейд, направляясь к противоположной стороне ямы.

С ним в качестве секундантов пошли два каких-то бандита — судите сами, что он за человек. Какая бы ни собралась жуткая публика, у него везде найдутся знакомцы. Оглядевшись по сторонам, я узнал одного карманника, с которым познакомился на Кубе, и попросил его секундировать мне. Он согласился, но добавил, что от секунданта в данных обстоятельствах пользы мало.

— Слушай, — спросил я его, пока раздевался, — во что это я встрял? Что за малина такая?

— Был тут один испанец, — ответил мой парнишка, помогая мне переодеться. — Капусты — куда больше, чем мозгов. Без ума был от боя быков и всякого такого прочего, а потом изобрел новую потеху. Велел устроить эту яму, послал слуг за разными змеями. Двух змей бросали вниз, и они дрались, пока не убивали друг друга.

— Что?! Значит, мы будем драться в змеином логове?!

— А, да не волнуйся. Здесь уже много лет нет никаких змей. Испанца того убили, и дом обветшал. Устраивали здесь петушиные бои, а несколько лет назад хмырь, что организовал вашу встречу, додумался купить этот дом и использовать для поединков из-за личной злобы.

— А деньги-то ему с чего капают? Я не видал, чтобы кто-нибудь платил за билеты. Да и всей публики здесь — человек тридцать или сорок.

— На этот раз у него просто не было времени. Деньги он делает на ставках, а ставит всегда на победителя. И судит всегда сам. Он узнал, что ваши корабли завтра уходят, и не успел ничего приготовить. А этот клуб — для немногих избранных, слишком пресыщенных либо жестоких, чтобы довольствоваться обычными призовыми матчами. Все это, конечно, незаконно, и никто в городе этого клуба не знает, кроме некоторых шишек, которые за удовольствие заплатят, не торгуясь. Когда Слейд дрался с Хэндлером-Моряком, здесь было сорок пять человек, и каждый заплатил за вход сто двадцать пять долларов. Считай сам.

Тут до меня мало-помалу начало доходить, в чем штука.

— Так Слейд и раньше здесь дрался?

— Конечно. Он в этой яме чемпион. Месяц тому назад нокаутировал Хэндлера-Моряка на девятом раунде.

Господи Иисусе! Только пару месяцев назад мы с Хэндлером (рост шесть футов четыре дюйма, вес — двести двадцать фунтов) целых двадцать раундов только что ножами не резались — и закончили вничью!

— Э-э! — протянул я. — Значит, Слейд нарочно подвалил и затеял ссору, зная, что он тут фаворит, что меня обжулят…

— Нет, — возразил мой карманник. — Не думаю. Просто ему очень уж понравилась та испаночка. Если б они сговорились наперед, новость непременно дошла бы до всех богатеньких клиентов в городе. Да хозяину все равно ваша встреча ничего не стоит, потому он и за вход платы не брал. Подумай сам, что он теряет? Два крутых матросика сами друг друга хотят побить, им платить не нужно. Организационных расходов — никаких. А клубу — реклама. И на пари он выиграет кучу денег.

— И на кого же он ставит?

— На Слейда, конечно. Он здесь чемпион.

Не успел я усвоить все эти радостные известия, как Слейд заорал с другого края ямы:

— Эй, так твою и растак, готов?!

Он остался в носках, башмаках да подштанниках. Перчаток на руках не было.

— А перчатки? — спросил я. — Мы что, собрались мериться, у кого кулак ширше?

— Никаких перчаток, — ответил Слейд с довольной ухмылкой. — Драться будем так. Ты правил ямы не знаешь?

— Понимаешь, Костиган, — заговорил тот масляный тип, вроде как слегка нервничая, — у нас бойцы перчаток не надевают. Обычная жесткая мужская игра, понимаешь?

— Эй, начинайте! — заорала публика. — Действуйте! Не отдыхать пришли! Вперед!

— Ишь, ни цента не выложили, а прибыль подавай!

— Тихо! — рявкнул я, успокоив их одним-единственным злобным взглядом. — Что, вообще, за дела?

— Разве ты не согласился драться со Слейдом в змеиной яме?

— Да. Но…

— На попятный пошел, — сказал Слейд со своеобычной грязной ухмылкой. — Все они, эти бродяги с «Морячки», такие…

—..!..! — завопил я, срывая тельник и прыгая в яму. — Иди сюда, так-твою-разэтак, я из тебя сделаю последнюю розу лета…

Слейд соскочил в яму со своей стороны, и публика тут же принялась воевать за места поудобнее — кому-то, верняк дело, суждено было вовсе ничего не увидеть. Стенки ямы оказались твердыми и шершавыми, пол тоже — чего еще ждать от бетона? И никаких стульев для бойцов, понятное дело, не было.

— Ну, — сказал тот, масляный, — начинаем решающую схватку между Стивом Костиганом с «Морячки», вес сто восемьдесят восемь, и Непобедимым Слейдом, вес сто семьдесят девять, с «Непотопляемого», чемпионом Филиппин по кулачному бою, каковой титул им был завоеван в этой самой яме! Раунд — три минуты, минутный перерыв, число раундов не ограничено! Побед «по решению судей» у нас не бывает! Бойцы дерутся до тех пор, пока кто-то один не отключится! Рефери — я. Правилами не запрещено ничто, кроме ударов ниже пояса. Разве что случайно… По команде «брэк» — расцепляться, бить можно в тот же момент, если желаете. Секундантов почтительнейше просят не бить бойцов противной стороны ведерком для воды! Готовы?

— Сотня, что я разложу тебя, как половик, — сказал Слейд.

— Принимаю, и еще сотня сверху! — прорычал я. Толпа принялась ругаться и вопить, хронометрист ударил по куску железа стволом шестизарядной пукалки, и драка началась.

Я немедленно понял, что ввязался в бой при совершенно незнакомых условиях. Наряду со всем дозволенным в любом спортзале допускаются откровенные грубости. Простора для перемещений — никакого, падать в случае чего — на бетон, лампы, свисающие с потолка, почти не дают света, да плюс еще этакое неприятное чувство, будто заживо замурован, не говоря уж про мысли о дравшихся в этой яме змеях. Бр-р-р! Змей я, должен признаться, не выношу!

Я прикинул так, что у меня как более тяжелого и мощного будет преимущество. Проворство Слейду не поможет, загоню его в угол да размажу по стенке. Однако не прошло и двух секунд, как выяснилось: все мои прикидки придется забыть. Слейд бился — точь-в-точь повзрослевший Малыш Гриффо. Не столько работал ногами, сколько нырял и ускальзывал из-под удара. Ну да, он-то и прежде дрался в этой яме, успел найти подходящую для себя манеру: перемещался едва-едва, чтобы только держаться на расстоянии, а удары мои все пропускал под мышкой, мимо шеи, над плечом или же поверх головы.

Так вот, со звуком гонга я шагнул вперед, пригнулся и заработал обеими руками в обычном и единственном своем стиле. Слейд пропустил мою левую над плечом, парировал правую локтем и — бац! бац! — дважды ударил левой мне в лицо. А удар костяшками, доложу я вам, совсем другое дело, чем в перчатках. Он не так оглушает, зато гораздо больнее. Но терпеть боль я привык давно и потому просто продолжал наступать. Свинг левой в ребра заставил Слейда всхрюкнуть, а уж правой в корпус я промазал.

Таково было начало того жестокого, кровопролитного боя без всякой денежной выгоды. Когда у меня выдавалось время на то, чтоб чувствовать хоть что-то, кроме Слейдовой левой, я ощущал себя диким животным, спущенным для драки в эту окруженную кольцом орущих, искаженных рож яму. Тот масляный тип, рефери, склонился над самым краем, рискуя упасть нам на головы, и, стоило войти в клинч, орал: «Брэк, так вашу растак!» — и тыкал нас тростью.

Чтобы доставать до нас, ему приходилось бегать вокруг ямы и сыпать проклятиями, когда под ноги подворачивался кто-то из публики — словом, ругался он без умолку. В яме для него места не оставалось. Нам там и вдвоем было не повернуться.

Немедля после того как я попал левой, Слейд повязал меня в клинче, наступил мне на ногу, ткнул пальцем в глаз и ударил правой в подбородок, едва мы расцепились. Слегка взбешенный подобным обхождением, я подобрал губу и едва не по запястье воткнул левую в его диафрагму. Похоже, ему это нисколько не понравилось. Он ответил левой в корпус и правой в голову и принялся за дело всерьез.

Нырком уйдя от удара правой, он приблизился вплотную и принялся обрабатывать мое брюхо короткими тычками, а когда я в отчаянии вошел в клинч, выстрелил апперкотом с правой в грудь, сбив мне стойку. Не успел я восстановить равновесие, он всем весом толкнул меня, так что я порядочно ободрал плечо о шершавый бетон. Я взревел, высвободился, швырнул его через всю яму, бросился следом, но он как-то ухитрился сместиться в сторону, и я головой врезался в стенку. Бам-м-м! Перед глазами вспыхнули миллионы искр, я рухнул на пол, а тот, масляный, заорал:

— Раздватричетырепять!..

Я вскочил на ноги — со мной все было в порядке, только малость кружилась голова. Упырь тут же кинулся на меня, чтобы прикончить. Бац! Бац! Бац! Я ударил правой — это был бесподобный удар! — но он уклонился.

— Осторожно, Упырь! — заорал тот гусь. — Парнишка-то опасен!

— Я тоже!

С этими словами Упырь рассек мне губу, увильнул от встречного правой и сам ударил правой под вздох, заставив меня охнуть. После этого он послал два удара левой в и так уже расквашенную мою физиономию, а вот следующий удар правой отчего-то пришелся мимо. Все это время я работал быстрыми и увесистыми свингами, но — разрази Бог! — это было все равно что бить привидение. А Упырь еще ловкими движениями оттеснил меня в угол, так что я и защищаться как следует не мог: едва отводишь руку назад в замахе — ударяешься локтем о стенку. Наконец я втянул голову в плечи и ринулся вперед, прорываться сквозь сыплющиеся на меня удары, надеясь на свой вес. Столкнувшись со Слейдом, я выбросил вперед руки, и оба мы рухнули на пол.

Он, будучи проворнее, поднялся первым и ударил меня левой в голову, чуть за ухом, пока колено мое еще касалось пола.

— Фол! — заорал кто-то из публики.

— Заткнись! — рявкнул тот, масляный. — Эту встречу сужу я!

Когда я поднялся, Слейд был совсем рядом, и мы обменялись правыми. Тут ударил гонг. Я отошел в свой угол и сел на пол, привалившись спиной к стенке. Парнишка мой перегнулся через край:

— Надо тебе что-нибудь?

— Ага, — говорю. — Вышиби мозги из того, такого-сякого, что с понтом «судит» наш матч.

«Такой-сякой» в это время сунул рыло в яму с другой стороны и тревожно так шепчет:

— Как думаешь, Слейд, раунда за два управишься?

— Будь спок, — скривился Упырь, — удваивай ставки, утраивай! В следующем раунде уложу.

— Да, ты у нас лучше, — заявил сей судия праведный.

— Как с ним, вообще, хоть кто-то заключает пари? — спросил я.

— А-а, — ответил мой парнишка, подавая мне губку — кровь утереть. — Некоторые вообще заложатся на что угодно. К примеру, я самолично поставил на тебя десять монет.

— Что я выиграю?

— Не-е. Что продержишься пять раундов.

В это время зазвучал гонг, и я ринулся на ту сторону ямы с весьма достойным намерением — стереть Слейда с лица земли, да только опять плоховато соотнес мощь своего броска с размерами ямы. Слейду явно некуда было убраться с дороги, но он решил задачу, упав на колени и предоставив мне кувырком лететь через его голову. И не просчитался.

— Фол! — закричал мой парнишка. — Он упал, когда его не били!

А этот гусь морду скорчил:

— Хрен те — «фол»! Слепому ясно, что он просто случайно поскользнулся!

Поднялись мы со Слейдом одновременно, но мне от этого падения лучше вовсе не сделалось. Упырь пропустил мою левую над плечом и ответил левым хуком в корпус. За сим последовали прямой правой в зубы и левый хук в ухо. Я вошел в клинч и молотил его правой по ребрам, пока трость рефери не заставила нас расцепиться.

И снова Слейд заманил меня в угол! Он-то в этой треклятой яме уже освоился, а я со своей привычкой к нормальному рингу все время забывал про тесноту, понимаете? Казалось, стоит шевельнуться — тут же натыкаешься на грубый цемент бедром или локтем или сдираешь шкуру с плеча. А на Слейде вовсе никаких отметин не было, кроме синяка на ребрах! Глаза мои от его прямых левой и тычков пальцем быстро заплывали, губы кровоточили, весь я был в ссадинах, но все же дела обстояли не шибко плохо.

Словом, выбрался я снова на середину и до самого гонга обменивался с Упырем ударами, причем здорово попал ему в висок — так что он, к немалому моему удовольствию, зашатался и «поплыл». Словом, дела во втором раунде было немного, больше вязали друг друга в клинче.

Зато третий раунд начался — точно ураган! Со звуком гонга Слейд вскочил, оказался в моем углу еще до того, как я успел подняться, ударил с левой, с правой, чем совершенно меня ошеломил, уклонился от моей левой, нырнул под правую и гвозданул мне в солнечное сплетение. Я согнулся вдвое. Да, этот малец, без сомнения, умел бить!

Разогнувшись, я ответил левым свингом в голову и в бешеном ближнем бою пропустил по два хука с каждой руки — все заради того, чтобы раз попасть ему правой по ребрам. Слейд крякнул, попробовал было сбить меня на пятки, а когда это не удалось, пригнулся, боднул меня в брюхо, задел коленом подбородок и черт знает, что еще проделал бы, кабы я не прекратил на время эти процедуры, выбив из него прыть ударом правой сверху в затылок.

Мы сцепились в клинче. Казалось, у любого осьминога щупалец меньше, чем у этого прощелыги рук, когда он входит в клинч! Всякий раз он ухитрялся не только связать меня до полной беспомощности, но и наступить на ногу, ткнуть пальцем в глаз или ребром ладони ударить по загривку. И вдобавок еще частенько притирал меня к стенке. Теперь вам, надеюсь, вполне понятно, с каким типом мне пришлось драться? Превосходство в весе и росте не давало никакого преимущества — тут требовались ловкость и быстрота. То, что Упырь был поменьше, как раз помогало ему, а не мне.

Однако я тоже задал ему приличную колотовку. К концу третьего раунда Упырь щеголял отличным синяком и несколькими отметинами на ребрах. Тут-то это и случилось. Я пошел вперед, работая свингами, он шагнул в сторону, выбрался из угла и, пока я старался оторваться от стены, чтоб было место для замаха, пару раз здорово достал меня левой.

Я ударил правой в корпус, и, хотя не думал, что попаду, Упырь, пошатнувшись, чуть приопустил руки. Я выпрямился, замахнулся правой и немедленно просек, что купился. Слейд переиграл меня. Стоило мне забыть об обороне и приподнять подбородок, он тут же ударил в него с правой. Голова моя треснулась о стенку так, что шершавый бетон рассек шкуру. Ошеломленный, не слишком-то понимая, что происходит, я отшатнулся от стенки — и прямехонько наткнулся челюстью на Слейдов кулак. Р-раз! В то же мгновение я сам изо всех оставшихся сил вогнал правую ему под сердце, и на пол мы рухнули вместе.

Ох ты! Где-то далеко-далеко в вышине орали зрители, а лампы, свисавшие с потолка, казалось, плясали в густом тумане. А я понимал лишь одно: нужно как можно скорее подняться на ноги!

Тот масляный тип принялся отсчитывать секунды нам обоим:

— Раз… Два… Три… Четыре… Пять… Упырь, так твою растак, поднимайся! Шесть… Семь… Проклятье, Упырь, шевели копытами! Восемь… Хуан, бей в гонг! Что ты за хронометрист?!

— Раунд еще не кончился! — заорал мой парнишка, видя, что я подтягиваю под себя ноги.

— Кто здесь рефери?! — завопил в ответ этот склизкий гусь, выдергивая из кармана пушку сорок пятого калибра. — Хуан, бей в гонг! Девять…

Хуан ударил в гонг. Секунданты Упыря спрыгнули в яму, уволокли его в угол и принялись приводить в чувство. Я уполз в свой. Там мой парнишка вылил на меня ведро воды, и мне здорово полегчало.

— Как ты? — спросил он.

— Отлично, — ответил я, хотя в голове еще все плыло. — В следующем раунде я из этого гуся половик сделаю. За честь и любовь прекрасной дамы. К славе наш маршрут пролег…

Он пожал плечами и откусил от плитки жевательного табака.

— Ладно. Бывает, людям еще хуже мозги отшибают…

Четвертый раунд! Слейд заметно ослаб, однако в глазах его еще горел дьявольский огонек. Я, в общем, был в порядке, только ноги что-то отказывались работать, как надо. Слейд явно чувствовал себя куда лучше. Видя это или чувствуя, что теряет силы, он отбросил осторожность и начал обмен ударами.

Публика обезумела. Правая! Левая! Правая! Левая! Я получал четыре удара за один, однако мои были гораздо мощней! Долго бой в таком темпе продолжаться не мог.

Тот, масляный, вовсю орал на Упыря, что-то советуя, и скакал на самом краю ямы, точно чокнутый. Мы сцепились в очередном клинче, он нагнулся, чтобы, как обычно, разогнать нас тростью… Уж не знаю, сам он нагнулся дальше, чем надо, или ему кто-то пособил — в общем, он шмякнулся на нас в тот самый миг, как мы расцепились и снова начали обмен ударами. Ну, а свалившись промеж нас, он поймал челюстью чей-то правый кулак, рухнул ничком — и больше не вставал!

Мы с Упырем по молчаливому соглашению приостановили военные действия, взяли нашего несчастного рефери за шкирку и за штаны, раскачали, выбросили наверх, а затем без единого слова возобновили бой. Конец был близок.

Еще несколько ударов — и Упырь вдруг подался назад. Я последовал за ним, работая свингами с обеих рук, и тут увидел, что он прижат чуть не к самой стенке. Ха! Вот теперь-то не уйдет! Я ударил прямым правой в лицо, но он опять упал на колени. Уй-й-я! Кулак мой, пройдя вскользь по его тыкве, врезался в бетонную стенку…

Треснула кость. Руку пронзило нестерпимой болью, и она бессильно повисла вдоль тела. Слейд, поднявшись, налетел на меня, но мучительная боль заставила вовсе забыть о нем. Это был конец, хотя я еще стоял на ногах. Упырь изо всех сил ударил левой, метя в челюсть, однако я поскользнулся в какой-то луже на полу, и удар пришелся по лбу. Я упал, но тут же услышал визг и поднял взгляд. Слейд корчился от боли, прижимая левую к груди.

Нокдаун малость прочистил мне мозги. Рука мгновенно онемела, и боль поэтому почти не чувствовалась, а Упырь, видимо, сломал левую о мой череп, как многие до него. Ну, это только справедливо! Я вскочил, и Слейд с отчаянием во взгляде бросился на меня, полностью раскрывшись, ставя все на один завершающий свинг правой.

Я нырнул под удар, вонзил левую ему в диафрагму и ею же ударил в челюсть. Он зашатался, руки его повисли, и тогда я послал левую «в пуговку», вложив в удар все, что только во мне оставалось.

Упырь рухнул наземь.

Человек восемь из публики выставили рыла над краем ямы и принялись считать — тот масляный гусь все еще был в отключке. Считали вразнобой, так что я как-то ухитрился опереться о стенку и, чтобы все было наверняка, держался, пока последний из них не сказал «десять». А уж после перед глазами моими все завертелось, я шмякнулся поверх Слейда и угас, точно фитилек в ночи.

Ну, что было дальше, мы с вами пропустим — сам не шибко помню, как оно все продолжалось. Проснулся я лишь назавтра в полдень, и из постели, куда мой парнишка отволок меня накануне, выбрался только из-за того, что вечером «Морячка» поднимала якорь, а Ракель ла Коста дожидалась победителя, то бишь меня.

И вот, у самого порога кабака, с которого все началось, сталкиваюсь я не с кем другим, как со Слейдом-Упырем!

— Х-хе, — усмехнулся я, обозрев его наружность. — И ты еще смог подняться?

— Ты на себя погляди.

Что да, то да… Правая на перевязи, оба глаза подбиты, весь в ссадинах… Однако Слейду нечего было вякать — его левая была загипсована, во весь глаз красовался чернющий синяк, и физиономия была не лучше моей. Я от души понадеялся, что двигаться ему так же больно, как и мне. Хотя в одном он взял надо мной верх — шкуру о стенки ободрал куда меньше.

— Где мои две сотни? — прорычал я. А он осклабился:

— Хе-хе, попробуй получи! Мне сказали, что нокаут был неофициальным. Рефери его не зафиксировал! Значит, и победа твоя не засчитана.

— Хрен с ними, с деньгами, подлый желторожий прохиндей! Я уложил тебя, и тому есть три десятка свидетелей, а вот здесь тебе что понадобилось?

— Пришел встретиться со своей девчонкой!

— Со своей? За что же мы вчера дрались?!

— Ежели, — сказал он с диким блеском в глазах, — тебе и повезло меня побить, это еще не значит, что Ракель выберет тебя! Сегодня она сама скажет, кто ей больше по нраву, ясно? И после этого тебе придется убираться восвояси!

— Отлично, — зарычал я, — я тебя честно побил и могу доказать это! Идем! Пусть она выбирает. А ежели не выберет лучшего, так я и еще раз тебя разложу! Давай, идем!

Не тратя больше слов понапрасну, мы распахнули дверь и вошли. И, окинув беглым орлиным взглядом интерьер, увидели: сидит Ракель за столиком, подперев ладонями подбородок, и душевно этак смотрит в глаза какого-то смазливого офицерика в форме испанского ВМФ!

Ну, значит, подвалили мы к столику. Она посмотрела на нас с удивлением. Ну, не ее вина — нас и впрямь нелегко было узнать…

— Ракель, — вежливо начал я, — мы вот вчера бились, как вы нам велели, за вашу честную руку. И я, как следовало ожидать, победил. Однако вот этот олух бессмысленный думает, будто есть в вас какая-то скрытая приязнь к нему, и требует, чтобы вы сами, своими собственными розовыми губками, произнесли, что любите другого, то есть, значит, меня. Одно ваше слово — и я его вышвырну вон. Мое судно покидает порт сегодня вечером, а мне еще так много нужно сказать вам…

А Ракель вдруг возмутилась:

— Санта Мария! Какие такие дела? Что это такое — вы, два бродяги, приходить в таком виде и говорить вздор? Разве я виновата, если два громилы набить друг другу морда, так? Что мне до этого? Эти ее слова меня вовсе сбили с курса.

— Но вы же сказали, идите, мол деритесь, и лучший из нас…

— Я говорить: пусть лучший будет победить, так! Разве я давала какой-нибудь обещаний? Что мне два бродяги-янки, дерущиеся на кулаки? Ха! Иди домой, приложи на глаз бифштекс. Ты оскорбить меня, если говорить со мной на публика с разбитый нос и лицо в синяках!

— Так ты не любишь никого из нас? — уточнил Упырь.

— Я любить два горилла? Ха! Вот мой мужчина — дон Хозе-и-Бальза Санта-Мария Гонсалес!

Сказала она так и тут же завизжала: мы с Упырем, не сговариваясь, одновременно ударили этого дона Хозе-и-Бальза Санта-Марию Гонсалеса, Упырь — правой, я — левой. Затем мы повернулись к ошарашенной Ракели спиной, взялись за руки, переступили через ее поверженного любимого, с достоинством вышли вон и навсегда исчезли из ее жизни.

Так же молча ни о чем не сговариваясь, завернули мы в бар, присели к стойке, и я сказал:

— Вот и кончен наш роман, и маршрут к славе завершился лишь разочарованием и обманом…

— Все они — вертихвостки, эти бабы, — мрачно согласился Упырь.

Тут мне кое-что вспомнилось.

— Слушай! — воскликнул я. — А как насчет двух сотен, которые ты мне должен?

— За что?

— За то, что уложил тебя.

— Стив, — Упырь этак по-братски положил мне руку на плечо, — ты ж понимаешь: я и не думал тебя надувать. В конце концов, Стив, оба мы с тобой моряки, только что втоптанные в грязь какой-то иностранкой. Оба мы американские матросы, хоть и пришлось встать друг против друга. Я тебе скажу: что было, то быльем поросло! Фортуна изменчива, сам знаешь. Мы с тобой дрались по-честному, на сей раз повезло тебе. Так давай же примем еще по одной и разойдемся в мире и согласии!

— И ты не затаишь злобы, что я тебя уложил? — подозрительно спросил я.

— Сти-ив, — ответил Упырь, вроде как в праведном гневе, — все люди — братья, и если тебе уж так повезло меня побить, это не поколеблет моих братских чувств! Завтра мы будем в море, разделенные многими милями… Так давай же вспоминать друг друга с братским уважением! Забудем старую вражду и старые распри! Пусть нынешний день станет для нас зарей новой эпохи — эпохи дружбы и чистосердечия!

— А как насчет моих двух сотен?

— Стив, ты ж понимаешь, я к концу увольнения всегда на нуле. Вот мое слово: отдам я тебе эти паршивые две сотни! Разве слова товарища недостаточно? А теперь давай выпьем за нашу грядущую дружбу и за дружбу между командами наших достопочтенных судов! Вот моя рука! Скрепим рукопожатием нашу дружбу. Никаким бабам впредь не разрушить ее! Счастливо, Стив! Счастливо! Всего тебе доброго!

Ну, пожали мы друг другу руки и повернулись, чтобы идти. То есть я повернулся и тут же крутанулся обратно, как раз вовремя, чтоб уклониться от удара правой и вырубить Упыря схваченной со стойки бутылкой.

БУЛЬДОЖЬЯ ПОРОДА (перевод с англ. Л. Старкова)

— Вот так подытожил наш Старик. — Махнул этот бычок бутылкой с сельтерской, и вышибло у меня из головы все, что только там было. Мне вдруг показалось, будто «Морячка» тонет со всей командой и со мной в придачу, но это просто какой-то болван облил меня водой с ног до головы, чтобы привести в чувство. Ох, да… И этот бугай-лягушатник, с которым я сцепился, оказался всего-то-навсего, не стоило б и разговоров, Валуа-Тигром, чемпионом французского флота в тяжелом весе…

Ребята, и я в их числе, принялись перемигиваться. Пока капитан не решил прилюдно излить свои обиды Пенрину, старшему помощнику, мы все гадали, с чего это он в Маниле, проведя ночь на берегу, вернулся на борт с роскошным синяком во весь глаз и с тех пор пребывал в необычайно мерзком расположении духа. А все оказалось очень просто. Старик наш был валлийцем и французов ненавидел пуще змей.

А он вдруг повернулся ко мне и этак брюзгливо проговорил:

— И ты, ломоть ирландской ветчины, если в тебе осталась еще хоть что-нибудь от мужика, никогда не позволил бы этому, распротудыть его, французишке вот так уложить своего капитана. Да-а, конечно, я понимаю, тебя там с нами не было. Но, если б ты подрался с ним…

— Ага! — саркастически ответил я. — Я уж не буду говорить, что весьма польщен сравнением с Валуа. Отчего бы вам не подыскать мне что-нибудь попроще, Демпси, например? Вы хоть понимаете, что пытаетесь меня, обычного оболтуса, сравнять с единственным и неповторимым Валуа-Тигром, побившим всех в европейских и азиатских водах? У него и на мировое чемпионство шансы — будь здоров!

Старик наш зарычал:

— И я-то еще хвалился в каждом порту Семи Морей, будто плаваю с самой крутой командой со времен Гарри Моргана…

Он с отвращением отвернулся от меня, и тут же на глаза ему попался мой белый бульдожка Майк, который мирно прилег вздремнуть на задраенном люке. Тут Старик снова как зарычал да как вмазал изо всех сил ни в чем не повинному псу ногой! Майк немедля вцепился в его икру, от которой мне в конце концов едва удалось оторвать его, правда, вместе с куском мяса и клоком штанины.

Принялся наш капитан скакать по палубе на одной ножке, так виртуозно выражая свои чувства, что все ребята бросили на время работу, дабы послушать и восхититься.

— Не пойми превратно, Стив Костиган, — заявил он наконец, — но наша «Морячка» слишком тесна для меня и этого треклятого бульдога. И он в следующем же порту отправится на берег. Ты слышал, что я сказал?

— Тогда и я отправлюсь на берег вместе с ним, — с достоинством ответил я. — Вовсе не из-за Майка вы заработали синяк под глаз. Если б вам не пришло в голову обидеться на меня, вы б на него и не взглянули. Майк — настоящий дублинский джентльмен, и никакой валлийский бобр не сможет, пнув его, уйти целым.

Если хотите вытурить с корабля лучшего матроса — ваше дело. Но, пока не дойдем до порта, держите свои башмаки подальше от Майка, иначе я — заметьте, лично! — сломаю вам хребет. Хотите назвать это бунтом на борту — давайте. Эй, господин старший помощник, я вижу, вы подбираетесь к кофель-нагелю! Вспомните-ка, что сталось с последним, кто ударил меня кофель-нагелем!

После этого между мной и Стариком появился этакий холодок. Старикан, конечно, всегда был неласков и вздорен, но сердце имел доброе, и скорее всего, стыдно ему было за самого себя. Однако исключительное его упрямство не позволяло признаться в этом, а кроме того, он еще был здорово обижен на нас с Майком. И вот в Гонконге он без звука выплатил мне причитающееся жалованье, и мы с Майком спустились по сходням на пирс. На душе было как-то погано и страшновато, хотя я и не показывал виду, а вел себя так, точно безумно рад распрощаться наконец с этой старой лоханью. Однако я с тех самых пор, как вырос, не знал другого дома, кроме «Морячки», и, хоть покидал ее время от времени, чтобы малость побездельничать или поучаствовать в боксерских состязаниях, всегда возвращался назад…

Теперь же было совершенно ясно, что обратного пути нет, и от этого я чувствовал себя хуже некуда. Чемпионом я был опять-таки только на «Морячке» и, сойдя на берег, тут же услышал, как Хансен-Мухомор и Билл О'Брайен пытаются решить промеж собой, кому из них отныне будет принадлежать этот почетный титул.

Что ж… Быть может, некоторые и скажут, что мне следовало спровадить Майка на берег, а самому остаться. Но, по-моему, если человек вот так запросто бросит своего пса, это еще хуже, чем оставить в беде товарища.

Майка я подобрал несколько лет назад в Дублинском порту, где он бродил сам по себе, дрался с любым попадавшимся на пути четвероногим и тяпнуть при случае какого-нибудь двуногого обормота тоже не возражал. Майком я его назвал в честь моего брата, Железного Майка Костигана, отлично известного в тех высших бойцовских кругах, куда мне никогда не попасть.

Так вот, побродил я малость по местным забегаловкам и вскоре наткнулся на Тома Роуча, тощего такого механика; я однажды в Ливерпуле его нокаутировал. Мы немного потрепались, кочуя из заведения в заведение и понемножку выпивая, и наконец забрели в кабачок, несколько отличающийся от других. Сплошь, понимаете ли, одни французы, в великом множестве, да такие важные, разодетые в пух и прах, спасу нет! Бармены с официантами, тоже все французы, покосились на Майка нехорошо, но ничего не сказали. Я принялся было выкладывать Тому свои горести, но тут заметил, что прямиком к нашему столику движется высокий молодой человек в элегантном костюме, при перчатках и трости. Его в этом кабаке хорошо знали, судя по тому, как местные олухи повскакивали с мест, салютуя ему бокалами и вопя что-то по-французски. Он им всем снисходительно улыбнулся и этак замысловато взмахнул тростью. Вот этот его жест меня здорово разозлил. То есть этот чудак с самого начала себя повел вызывающе, понимаете?

Ну а Майк дремал себе спокойно подле моего стула — он, как и всякий настоящий боец, не слишком привередлив. А этот здоровый франт вполне мог бы через него перешагнуть или же обойти, однако он остановился и ткнул Майка своей тростью. Майк приоткрыл один глаз и вежливо этак приподнял верхнюю губу, словно бы говоря: «Нам неприятностей не нужно. Иди куда шел и оставь меня в покое».

Тогда этот французский идиот — что бы вы думали? Поднял ногу в шитой на заказ кожаной туфле и изо всех сил пнул Майка по ребрам! Мне кровь ударила в голову, и в какую-то секунду я был на ногах, но Майк оказался проворнее. Он прыгнул и целью себе наметил уж никак не ногу этого лягушатника, а глотку. Однако француз, оказавшийся на удивление шустрым, опустил тяжелую трость Майку на голову. Бульдожка мой упал и замер. В следующий же миг француз тоже грохнулся на пол и тоже замер, да, вы уж поверьте, еще как! Мой удар с правой в челюсть его уложил, а стойка бара, к которой он, падая, приложился маковкой, помогла ему не подняться.

Я нагнулся к Майку, но он уже и сам очухался, хотя о голову его сломали трость со свинцом внутри. Да, чтобы отключить Майка хоть на несколько секунд — это постараться надо. Как только он снова начал соображать, глаза его налились кровью и забегали в поисках обидчика. Я тут же схватил его и целую минуту был занят только тем, как бы его удержать. Затем глаза его вновь стали нормального цвета, он завилял обрубком хвоста и лизнул меня в нос.

Однако я отлично знал, что при первой же возможности он перегрызет этому французу глотку, если только раньше не сдохнет. Взять верх над бульдогом можно, только убив его.

Будучи занят Майком, я не слишком-то обращал внимание на то, что творится вокруг. Но банда французских моряков, возжелавших было броситься на меня, остановилась, завидев в руке Тома Роуча револьвер. Том — боец серьезный, к дурачествам не расположенный.

К этому времени мой француз очнулся. Стоял, прижимая платок к кровоточащей губе, и, слава Юпитеру, никогда еще не видел я такого взгляда! Лицо его было мертвенно-бледным, а черные глазищи, устремленные на меня!.. Нет, ребята, в них была не просто ненависть и желание разделаться со мной. В глазах его сверкала мгновенная смерть! Однажды, в Гейдельберге, я видел известного фехтовальщика, убившего на дуэлях десять человек; вот у него глаза были точно такие же.

А вся тамошняя французская банда меж тем суетилась вокруг Майкова обидчика — орали, выли, лопотали что-то по-своему, так что ни слова не разобрать. Потом один подскочил к Тому Роучу, потряс кулаком перед его носом, указал на меня, заорал, и вскоре Том обратился ко мне:

— Стив, этот гусь вызывает тебя на дуэль. Что скажешь?

Я снова вспомнил того немецкого дуэлянта, подумал: «Этот петух наверняка родился с рапирой и дуэльным пистолетом в руках!» — и только открыл рот, чтобы сказать: «Ну уж дудки!», как Том шепнул:

— Это ведь тебя вызывают! Значит, и выбор оружия — за тобой.

Тут я облегченно вздохнул, а лицо мое, простодушное, но честное, расплылось в улыбке.

— Скажи, что я выбираю боксерские перчатки. По пять унций.

Конечно же, я так прикидывал, что этот хлыщ в глаза никогда не видал перчаток. Поэтому вы, может, думаете, будто я с ним играл нечестно, ну а он-то сам? Я-то, рассчитывая, что он не отличит левого хука от нейтрального угла, намеревался только задать ему небольшую взбучку. Ну да, верно, чувствуя за собой явное преимущество. Но он-то намерен был убить меня! Я ведь вовсе никогда не держал в руках шпаги, а из пистолета не попаду даже в стену сарая…

Ну, Том перевел им мои слова, и они снова залопотали по-своему, и, к изумлению моему, на красивом, но злобном лице моего визави заиграла холодная, убийственная улыбка.

— Они спросили, кто ты такой, — пояснил Том. — Я сказал, мол, Стив Костиган из Америки. А этот петух ответил, что его зовут Франсуа и этого, как он полагает, для тебя достаточно. Сказал, что будет драться с тобой прямо сейчас, в частном клубе «Наполеон». Там, похоже, держат ринг на случай, если кому-нибудь вздумается выставить приз для боксерского матча.

По дороге в вышеупомянутый клуб у меня было время как следует поразмыслить. Весьма вероятно, что этот Франсуа, кто бы он ни был, кое-что смыслит в нашем мужественном искусстве. Похоже, размышлял я, парень — из богатеньких клубменов, боксирующих удовольствия ради.

И обо мне он, видать, не слышал, так как даже самый богатенький любитель не мог бы возомнить себе, будто у него имеется шанс против Стива Костигана, который всюду известен как самый крутой матрос во всех азиатских водах (если только позволительно мне самому о себе это говорить), чемпион (то есть теперь уже экс-чемпион) «Морячки», самой крутой посудины среди торговых судов.

При мысли, что деньки мои на нашей старой лоханке кончены, меня словно бы пронзило насквозь острой, мучительной болью. Интересно, что за обормот теперь займет мое место в кают-компании и будет спать на моей койке и что отмочат над ним наши баковые… А будет ли ребятам недоставать меня? И одолел ли Билл О'Брайен Хансена-Мухомора? Или же датчанин выиграл? Кто там теперь чемпион на «Морячке»?

В общем, было мне здорово не по себе, и Майк это понял, заворочался на сиденье рикши, что вез нас в клуб «Наполеон», придвинулся поближе и лизнул мою руку. Я потрепал его за ухо, и на душе сделалось полегче. Уж Майк-то, всяко, ни за что меня не оставит!

Клуб оказался заведением — будь-будь! Дворецкие при входе, или там дворовые, или еще кто, один черт, в ливреях, не хотели было пускать внутрь Майка, однако пришлось, еще как! Раздевалка, которую мне отвели, тоже была самой роскошной из всех, что я видел в жизни, и выглядела скорее дамским будуаром, чем боксерской раздевалкой.

— У этого типа, видно, монет — куры не клюют, — сказал я Тому. — Ишь как они все за него держат мазу! Как считаешь, жульничать не станут? Кто будет рефери? Если француз, как же я услежу за счетом?

А Том ухмыльнулся:

— Вот так-так! Ты что же, вправду полагаешь, будто ему придется считать секунды для тебя?

— Нет, — ответил я. — Но предпочел бы следить, как он отсчитывает секунды над тем типом.

— Ну, — улыбнулся Том, помогая мне влезть в зеленые трусы, которые мне принесли, — можешь не волноваться. Я так понял, этот Франсуа говорит по-английски, и потому поставил условие, чтобы рефери судил весь бой только по-нашему.

— Так отчего же этот Франсуа не заговорил по-английски со мной?

— Он с тобой вовсе ни по-каковски не говорил. Весь из себя такой шикарный… Думает, что замечать тебя — ниже его достоинства. Ну, разве только для того, чтобы дать по физиономии.

— Хм-м, — задумчиво протянул я, коснувшись небольшой царапины, оставленной тростью Франсуа на невероятно твердой голове Майка.

При виде этой царапины, должен признаться, перед глазами моими появилась легкая красная дымка.

Взойдя на ринг, я отметил сразу несколько деталей. Помещение было небольшим и роскошно обставленным. А еще — народу немного. В основном — французы, да несколько англичан, да один китаеза, одетый на английский манер. Всюду сплошь цилиндры, летние пальто и трости с золотыми набалдашниками. Но, к удивлению моему, были среди этой публики и французские матросы.

Я сел в своем углу, а Майк, как всегда, устроился у самого ринга, стоя на задних лапах, а передние и голову положив на ковер, чтобы удобнее заглядывать под канаты. На улице, если кто пытался ударить меня, Майк без разговоров бросался к его горлу, но старый мой пес отлично понимал, что ринг — дело другое. Тут он не вмешивался, хотя порой, когда я оказывался на брезентовом ковре или сильно истекал кровью, глаза его краснели, а из горла вырывалось глухое рычание.

Том слегка разминал мои мускулы, а я почесывал Майка за ухом, когда на ринге появился этот Франсуа, мистер Сама Таинственность.

— Уи! Уи! — завопили зрители.

Только тут я как следует разглядел, каков он из себя, и Том шепнул, чтобы я подобрал хлебало хоть на пару футов и не выглядел полным олухом. Когда Франсуа сбросил свой расшитый шелком халат, мне окончательно стало ясно, что встреча предстоит тяжеленькая, даже если этот гусь всего-навсего любитель. Парень был из тех, кто хоть, может быть, и не видал никогда перчаток, но выглядит и ведет себя как боец.

Росту в нем было добрых шесть футов полтора дюйма, то есть на полтора дюйма выше моего. Мощная шея плавно переходила в широкие, упругие плечи, торс — гибкий, точно сталь, а талия — тонкая, прямо-таки девичья. Ноги — стройные и сильные, с узкой ступней, значит, в скорости ему не откажешь. Руки — длинные и крепкие, прекрасно тренированные. Да, скажу я вам, этот Франсуа был похож на чемпиона-победителя больше, чем кто-либо другой! С тех самых пор, как я в последний раз видел Демпси.

И лицо… Блестящие черные волосы были гладко зачесаны назад, придавая его злобному лицу некоторое благообразие. Глаза его так и жгли меня из-под тонких черных бровей, и теперь уж не были глазами обычного дуэлянта. То были глаза тигра! И когда он, опершись о канаты, сделал пару махов назад для разминки, мускулы его заиграли под гладкой, точно шелк, кожей, и весь он сделался точь-в-точь огромная кошка, которая точит когти о ствол дерева.

Том Роуч сразу посерьезнел.

— С виду востер, — сказал он. — Похоже, в боксе что-то смыслит. Ты лучше, как только гонг, — иди вперед, тесни его, не давай опомниться…

— А когда я дрался иначе? — ответил я.

Тут какой-то прилизанный француз с лихо закрученными усами вылез на ринг, поднял руки, прося тишины, так как публика все еще вопила, приветствуя Франсуа, и разразился длинной французской фразой.

— Что он говорит? — спросил я у Тома.

— Да повторяет, что и так всем известно, — ответил он. — Что это не обычный бой за приз, а вопрос чести между тобой и… Э-э… Этим самым Франсуа.

Том окликнул француза, сказал ему что-то, и тот вызвал из публики англичанина. Том спросил, не возражаю ли я против того, чтоб этот англичанин был за рефери. Я не возражал. Тогда о том же спросили Франсуа, и он этак высокомерно кивнул. Затем рефери спросил, сколько я вешу, и я ответил, и после этого он заорал:

— Бой будет проходить без учета весовых категорий, по правилам маркиза Куинсберри, раунд — три минуты, минутный перерыв! До полной и окончательной победы, даже если схватка займет всю ночь! В этом углу — месье Франсуа, вес двести пять фунтов! В том углу — Стив Костиган из Америки, вес сто девяносто фунтов! Вы готовы, джентльмены?

Прозвучал гонг. Рефери наш, вместо того чтобы убраться за канаты, как делают англичане, остался на ринге, на американский манер. Я рванулся на середину, видя перед собой только холодную усмешку на красивом лице, и хотелось мне лишь одного: как следует это лицо разукрасить. Спешил, точно на пожар, и — наудачу — с ходу послал верхний правый хук Франсуа в челюсть. Удар пришелся слишком высоко, но все же сбил его с носков на пятки. Издевательская улыбка на его лице поблекла.

Прямым левой, так быстро, что и глазу не уследить, он парировал мой хук и сразу, с той же руки, ударил в голову. В следующую минуту, промахнувшись с обеих рук, я снова получил этот прямой левой в лицо и понял, что против меня дерется настоящий боксер.

Я явно уступал ему и в скорости, и в мастерстве. Он был точно кошка: двигался быстрее молнии, а если уж бил, то бил быстро и жестко и притом еще продумывал на ходу каждый шаг, так что застать его врасплох было невозможно.

Единственным шансом моим было продолжать наступать, и я шел вперед, нанося быстрые и тяжелые удары. Выстоять ему не удалось бы, поэтому он принялся отходить, передвигаясь по всему рингу. И все же я понимал, что не шибко-то он меня испугался, а отступает с какой-то вполне определенной целью. Но я никогда не медлю, чтобы прикинуть, что там замышляет вышедший против меня гусь.

А Франсуа продолжал жалить меня своим прямым левой, пока я в конце концов не нырнул под его удар и не воткнул свою правую в его диафрагму. Удар здорово потряс его. Вообще-то, должен был свалить, однако он вошел в клинч и так связал меня, что я больше не мог сделать ничего. А когда рефери разводил нас, этот тип еще скребанул шнуровкой перчатки мне по глазам! С приличествующим случаю замечанием я изо всех сил послал правую ему в голову, но он уклонился, и сила моего же собственного свинга бросила меня на канаты. Толпа издевательски завыла.

Тут прозвучал гонг.

— Малец-то крутенек, — заметил Том, разминая мне мышцы живота, — но ты продолжай теснить его, ныряй под его левую, если сможешь. Только не забывай следить за правой.

Я протянул руку назад, чтобы почесать Майку нос.

— В следующем раунде посмотришь.

Да, в следующем раунде вправду было на что посмотреть. Франсуа решил сменить тактику и, едва я пошел вперед, встретил меня левой, разбив нос, отчего глаза мои немедля заполнились слезами. А потом, пока я соображал, что творится, правой подбил мне левый глаз и ею же ткнул в солнечное сплетение. Тут я очухался, левым хуком достал его печень, заставив согнуться пополам, и добавил, пока он не выпрямился, правой сверху в голову, за ухом. Он встряхнул головой, прорычал какое-то французское проклятие и отступил, заслонившись все тем же прямым левой.

Я ринулся к нему, точно смерч, снова и снова пропуская его короткий прямой левой в корпус, пытаясь достать его, но мои свинги всякий раз оказывались чуть короче, чем нужно. Эти прямые в корпус мне пока не шибко-то вредили, их нужна целая уйма, чтобы человек ослаб. Однако это было — точно все время натыкаешься на каменную стену, понимаете? А потом он пустил в ход перекрестные удары правой — бац! бац! бац! Правая, братики мои, у него работала просто отменно!

Его рывок вперед был таким неожиданным и ударил он так быстро, что я и в оборону уйти не успел. Правая его сработала, словно молния! В тот же миг я «поплыл», а Франсуа ударами с обеих рук погнал меня назад через весь ринг. Бил он с такой скоростью, что я успевал парировать не больше четверти его ударов. Бил и бил, полностью раскрывшись. Наконец я почувствовал спиной канаты и на какой-то миг увидел его, пригнувшегося передо мной, словно огромный тигр. Он совсем забыл об обороне, и левая его как раз устремилась ко мне. Вот в эту долю секунды моя правая, взметнувшись от бедра, парировала его удар и угодила точно в подбородок. Франсуа, будто под копер попав, рухнул на ковер, рефери прыгнул вперед — и тут ударил гонг!

Пока я шел в свой угол, публика безмолвствовала. Обернувшись, я увидел, как Франсуа с остекленевшими глазами поднимается на ноги и ковыляет к своему табурету, опираясь на плечо секунданта.

Но к третьему раунду он снова был свеж, как ни в чем не бывало. Он понял, что удар мой не хуже его и что я, как большинство кулачных бойцов, опасен, даже когда «плыву». Он был взбешен, улыбочка исчезла с его лица, вновь сделавшегося мертвенно-бледным, глаза полыхали черными угольями, однако осторожности он не утратил. Отступил перед моим натиском в сторону, и я, пронесшись мимо, получил жесточайший хук в ухо, а когда развернулся и ответил хуком правой, Франсуа уклонился от него нырком, отступил назад и снова ударил левой в голову. Так прошел весь раунд: он, держа правую в резерве, разукрашивал мою карточку короткими прямыми левой, а я бил по корпусу, причем большей частью промахивался или же попадал в его перчатки. Перед самым гонгом он пошел в атаку, достал меня молниеносным правым хуком в голову и получил в ответ сокрушительный левый хук в ребра.

В четвертом раунде он сделался еще агрессивнее прежнего. Он посылал удары прямой левой мне в голову и затем с той же руки наносил хук в корпус. Или делал ложный выпад левой в лицо и только в последнее мгновение бил по ребрам. Да, с этих хуков в корпус вреда немного, но хорошего-то — вовсе ничего. Да и прямые в голову начали меня раздражать. Я и так уже бы краше некуда.

Работал он с такой скоростью, что я обыкновенно не успевал парировать или уклониться, и потому, едва он шевелил левой, я наугад бил правой ему в голову. После того как несколько таких моих ударов достигли цели, он прекратил финтить, посвятив большую часть времени ударам по корпусу.

Именно тогда-то я и понял: коготок у него востер, а вот с выносливостью — хуже. То есть он умел многое, гораздо больше моего, но на себе все это испытывать никак не любил. В ближнем бою он всегда наносил три удара на один мой, но отступал всегда первым.

Так дошло у нас дело до седьмого раунда. Мне к тому времени уже здорово досталось. Левый глаз быстро заплывал, а под правым была довольно мерзопакостная ссадина. Ребра начали побаливать от ударов, пропущенных в ближнем бою, а правое ухо на глазах принимало форму капустного листа. А мой быстроногий противник помимо нескольких синяков на тулове имел лишь одну-единственную отметину — небольшую ссадину на подбородке, оставленную моим кулаком в том кабаке, с которого все началось.

Но сил терять я еще не начал: подобную колотовку я могу, так сказать, глотать, не поморщившись. Я загнал Франсуа в угол, втянув голову в плечи, сократил дистанцию и тут же отошел, ударив слева в голову.

Франсуа ответил весьма болезненным встречным правой под сердце, и тогда я еще раз ударил левой. Франсуа шагнул навстречу моему правому свингу, наступил мне на ногу, ткнул большим пальцем в глаз и, зажав мою правую, принялся своей крушить мне ребра. Рефери не выказывал никакого намерения вмешиваться в эту забаву, и потому я, от всего сердца выругавшись, рывком высвободил свою правую и сокрушительным апперкотом едва не снес Франсуа башку.

Тут смешок его перешел в рык. Он снова принялся обрабатывать мою физиономию левой. Обезумев, я бросился на него, что есть силы ударил правой под сердце — и почувствовал, как ребра его прогнулись под ударом. Он побледнел, пошатнулся и вошел в клинч прежде, чем я смог хоть что-то извлечь из своего выигрыша. Я чувствовал, как отяжелело его тело, как подгибаются его колени, но он прилепился ко мне, и рефери не собирался разводить нас. А когда я, ругаясь, наконец-то высвободился, мой очаровательный дружок, конечно же, успел вполне прийти в себя.

И тут же доказал это на деле, достав левой мой поврежденный глаз и той же левой ударив в ноющие ребра. Дальше последовал правый в челюсть, в первый раз за весь этот вечер опрокинувший меня на спину. Все это он проделал с кошачьим проворством. Раз! — два! — три! — и я на ковре.

Том Роуч заорал, чтобы я выждал счет, но я никогда не остаюсь на ковре дольше, чем нужно. Я вскочил на счете «четыре». В ушах еще звенело, слегка кружилась голова, но во всех прочих отношениях я был в порядке.

Однако Франсуа этого не понял, рванулся ко мне, но был остановлен левым хуком и повис на канатах так, что просто загляденье…

Ударил гонг.

В начале восьмого раунда я пошел вперед так же, как в самом начале, принял удар правой в переносицу, сам ударил левой по корпусу, и он снова отступил, жаля меня прямым левой. Я начал наносить боковые удары, промахнулся правой — кр-рак!

Должно быть, он впервые за весь тот вечер ударил с правой в полную силу — и как раз точно в челюсть. В следующее мгновение я вдруг увидел себя со стороны: лежу, скорчившись калачиком, на ковре, челюсть моя, по ощущениям, вроде бы напрочь оторвана, а рефери, слышу, произносит: «…Семь!..»

Уж не знаю, как мне удалось подняться на колени. Казалось, рефери где-то далеко, в тумане, милях в десяти от меня. Однако в этом тумане я различил улыбку, вновь появившуюся на лице Франсуа, на счете «девять» поднялся на ноги и устремился к этому лицу.

Крак! Кр-рак!

Уж не знаю, как именно он снова послал меня на ковер… В общем, я снова упал, и все тут. Поднялся буквально за долю секунды до того, как рефери сказал «десять», и снова пошел вперед — на одном самолюбии, толкавшем меня к Франсуа!

* * *

Он мог бы тут же меня и прикончить, да только хотел действовать наверняка — знал, лягушатник, что я и в последний миг могу быть опасен. Достал меня пару раз прямым левой, ударил правой. Я нырнул под удар, пришедшийся вскользь по лбу, и вошел в клинч, мотая головой, чтобы в ней хоть малость прояснилось. Рефери развел нас. Франсуа снова ударил в голову — осторожно, но ощутимо и погнал меня через весь ринг.

Мне оставалось только пригнуться и обороняться из последних сил.

Когда он прижал меня к канатам, мне удалось развязаться с ним, изо всех сил ударив с правой, но Франсуа ожидал этого. Уклонившись, он нанес встречный удар левой в челюсть, а за ним — правой в висок. Еще один хук левой снова швырнул меня на канаты, и на сей раз мне пришлось обеими руками ухватиться за них, чтобы не упасть. Я нырял и уклонялся, но его перчатки раз за разом били то в ухо, то в висок, вызывая гул в голове, раз от разу становившийся все глуше — пока сквозь этот гул не прорезался звук гонга.

Я отпустил было канаты, чтобы идти в свой угол, и тут же рухнул на колени. Перед глазами стояла сплошная кровавая пелена. Где-то в миллионе миль от меня ревела публика. Сквозь ее рев я услышал презрительный смех Франсуа, а затем Том Роуч потащил меня в наш угол.

— Ты, ей-богу, здорово держишь удар, — сказал он, обрабатывая мои избитые глаза, — Джо Гриму делать нечего, но лучше уж, Стив, позволь мне выбросить полотенце, а? Это же настоящее смертоубийство…

— Ему и придется убить меня, чтобы победить, — прорычал я. — Иначе — я выстою.

— Но, Стив, — возразил Том, отирая мне губы и вливая в рот лимонный сок, — этот француз…

Но я не слушал его. Майк понимал, как плохо приходится его хозяину, и с коротким утробным рычанием зарылся носом в мою правую перчатку. И тут я кое-что вспомнил.

Было так: лежал я со сломанной ногой в маленькой рыбачьей деревеньке на аляскинском берегу и, не в силах ничем помочь, наблюдал через окно, как Майк дрался с огромным серым упряжным дьяволом — скорее волком, чем псом. Со здоровенным серым убийцей. Они забавно выглядели рядом — низенький, коренастый, кривоногий Майк и жестокий, поджарый, жилистый волчина…

И вот, пока я лежал, и бесновался, и пытался подняться, а четверо ребят прижимали меня к койке, этот проклятый волк — или пес — располосовал Майку бок до кости. Он был словно молния, как и Франсуа. Он точно так же, как и Франсуа, наносил удар и отступал. И весь, совсем как Франсуа, точно из стали пополам с китовым усом.

А бедный старина Майк все шел на него, рвался вперед — и промахивался, потому что волк всякий раз успевал отскочить в сторону. И всякий раз умудрялся полоснуть Майка длинными острыми клыками, так что вскоре бульдожка мой весь был изранен и выглядел просто ужасно. Не знаю уж, сколько времени все это продолжалось, однако Майк не сдавался. Ни разу он не заскулил, не сделал ни единого шага назад, он только шел и шел вперед.

В конце концов он достиг цели! Пробился сквозь оборону волка, сомкнул челюсти, перегрыз ему глотку и тут же сам рухнул наземь. Его принесли ко мне в койку скорее мертвым, чем живым. Но мы подлечили его, и вскоре бульдожка мой совсем поправился. Только шрамы у него остались с тех пор на всю жизнь.

И вот, пока Том Роуч массировал мне живот и промакивал кровь с лица, а Майк терся холодным влажным носом о мою перчатку, я подумал: ведь мы с Майком оба одной породы, и единственное наше преимущество в бою — настырность. Чтобы победить бульдога, его нужно убить. Настырность! А чем еще я выигрывал схватки? Благодаря чему одолевал противников Майк? Проще простого: идешь и идешь вперед, на противника, и нипочем не сдаешься, как бы худо ни приходилось! Нас всегда превосходят во всем, кроме хватки да выдержки!

Дурацкие ирландские слезы обожгли мне глаза. Не от мази, которую Том втирал в мои раны, не от жалости к себе — уж не знаю отчего! Дед мой, помнится, говаривал: ирландцы плачут о Бенбарбе, где англичане задали им здоровую трепку…

Тут зазвучал гонг, и я снова оказался на ринге, играя с Франсуа в старую бульдожью игру, то есть идя вперед и вперед и без звука глотая все, чем он меня угощал.

Я не шибко-то помню, как прошел этот раунд. Левая Франсуа раскаленной пикой вонзалась в лицо, а правая, точно кувалда, сокрушала ребра и голову. К концу раунда ноги мои онемели, а руки сделались тяжелей свинца. Не знаю, сколько раз я падал и поднимался. Помню только, как один раз, войдя в клинч, едва не с рыданием вытолкнул сквозь расквашенные губы:

— Не остановишь, пока не убьешь, ты, мясо!

И когда нас разводили, увидел странную какую-то усталость в его взгляде! Тогда я ударил изо всех сил и — повезло! — попал ему под сердце. Затем все вокруг снова заволокло кровавым туманом, и я оказался на своем табурете, а Том Роуч поддерживал меня, чтобы не упал.

— Какой следующий раунд? — еле выговорил я.

— Десятый, — сказал Том. — Стив, ради всего святого, хватит!

Я завел руку за спину — посмотреть, где там Майк, и почувствовал его холодный, мокрый нос, который ткнулся мне в запястье.

— Не хватит, — отвечал я, точно в бреду. — Пока еще стою на ногах, вижу и чувствую… Это — как бульдог против волка. И Майк в конце концов разорвал ему глотку. И я — рано ли, поздно — разорву этого волчину на части…

Я снова вышел на середину. Грудь моя была сплошь в крови, так что перчатки Франсуа намокли и при каждом ударе брызгали кровью пополам с водой, но внезапно я обнаружил, что удары его будто бы утратили часть своей силы. Уж и не скажу, сколько раз он сбивал меня с ног, зато теперь-то я знал, что он старается изо всех сил, а я все же держусь. Ноги, конечно, почти отказывали, зато руки еще вполне годились в дело.

Франсуа здорово обработал мои глаза, и они совсем закрылись, но, пока он занимался ими, я три раза попал ему под сердце, и с каждым разом он хоть чуточку да ослабевал!

— Какой следующий раунд?

Я зашарил вокруг в поисках Майка, так как вовсе ничего не мог видеть.

— Одиннадцатый, — сказал Том. — Стив, это же сущее смертоубийство! Верно, ты из тех гусей, что могут драться еще двадцать раундов, хоть уже избиты до бесчувствия. Но я хочу тебе сказать: этот француз…

— Вскрой мне веки карманным ножом, — перебил я его, нашарив загривок Майка. — Должен же я видеть!

Том заворчал, однако ж я почувствовал острую боль, и правому глазу сделалось полегче. Теперь я мог разобрать хоть что-то перед собой. Тут зазвенел гонг, но я не сумел подняться: ноги точно отнялись.

— Том, ирлашка проклятый, помоги же! — зарычал я. — Выбросишь полотенце — забью тебе в глотку эту бутылку!

Том покачал головой, помог мне встать и вытолкнул на середину. Определив, где нахожусь, я чудным, механическим каким-то шагом пошел вперед, к Франсуа. Тот медленно двигался мне навстречу, и лицо у него было такое, словно он предпочел бы сейчас оказаться где угодно, только бы подальше от этого ринга. Да, он измочалил меня в хлам, бессчетное число раз сбил с ног, но я — вот он, снова иду за добавкой! Бульдожий инстинкт ничем не перешибешь. Это не просто храбрость, не просто кровожадность, это… В общем, такова сама бульдожья порода.

Оказавшись лицом к лицу с Франсуа, я заметил, что глаз его совсем почернел, а под скулой — глубокая рана, хотя я напрочь не помнил, откуда она взялась. И на туловище отметин тоже хватало. Выходит, и наносить удары могу, не только получать!

Глаза его горели отчаянием. Он бросился на меня и несколько секунд молотил с прежней силой. Удары сыпались на меня градом, так что в голове моей все окончательно перемешалось. Я решил, что он вовсе отшиб мне мозги — казалось, я слышу знакомые голоса, орущие, выкликающие мое имя, и голоса эти — ребят с «Морячки», которые уж никогда не станут орать, поддерживая меня…

Тут я снова оказался на ковре и на сей раз почувствовал, что больше не встану. Где-то далеко, точно в тумане, маячил Франсуа. Я еще мог различить, как дрожали его ноги, да и сам он весь трясся, словно от холода. Однако мне было не достать его! Я попробовал подтянуть под себя ноги, но они окончательно отказали. Я осел на ковер, плача от ярости и бессилия.

И тут сквозь гвалт публики до меня, точно звон старого ирландского колокола, донесся лай Майка! Он у меня, вообще-то, был не из пустобрехов и подавал голос лишь в особенных случаях. И сейчас всего-навсего коротко гавкнул. Я взглянул в его сторону — он словно бы плавал в тумане, и взгляд его яснее всяких слов говорил:

— Стив, старина, поднимайся! Ну, еще удар! Ради чести нашей породы!

Нормальному человеку, доложу я вам, непременно нужно драться за что-то еще, помимо самого себя. За свой флаг, например, за свой народ, за женщину, за ребятенка или же за своего пса. Вот тогда он не может не победить! И я поднялся на ноги, уж не могу сказать как! Взгляд Майка точно вздернул меня за шиворот — и как раз в тот миг, как рефери открыл рот, чтобы сказать: «Десять!» И прежде чем он успел это сказать…

Сквозь застилавший глаза туман я увидел лицо Франсуа, бледное и отчаянное, и выражение его тоже говорило яснее слов. Мои удары под сердце, нет-нет да достигавшие цели, подточили его силы, да и выдохся он, молотя меня. Но главное — он понял, что вышел драться против старой бульдожьей породы! Это-то его и доконало.

Я изо всех сил ударил правой в его лицо, и голова Франсуа запрокинулась назад, словно на петлях. Брызнула кровь. Он ответил правым свингом в голову, но удар оказался так слаб, что я засмеялся, тоже брызгая кровью пополам со слюной. Смеясь, я ударил левой в корпус, согнув Франсуа едва не пополам, и добил правой в челюсть. Он рухнул на ковер, скорчился, приподнялся было, опираясь на руки, но так и не смог встать до счета «десять». Шатаясь, я прошагал в свой угол и обнял Майка, а он, поскуливая, принялся вылизывать мне лицо.

Первым, что я почувствовал, придя в себя, был холодный мокрый нос, который тыкался в мою правую ладонь, казалось, совсем бесчувственную. Затем кто-то схватил эту ладонь и едва не оторвал напрочь, и я услыхал голос:

— Эй, старая ракушка! Хочешь ему, бессознательному, руку сломать?

И тут до меня дошло, что все это сон, так как голос-то принадлежал Биллу О'Брайену, который в это время должен быть уже далеко в море!

— Кажется, приходит в чувство, — сказал Том Роуч. — Эй, Стив, глаза открыть можешь?

Я собрался с мыслями, разлепил пальцами веки, и первым, кого я увидел — или же хотел видеть, — был Майк. Он на свой обычный манер завилял куцым хвостом и вывалил язык, улыбаясь, как ни в чем не бывало. Потрепав его по ушам, я огляделся вокруг: возле меня стоял Том Роуч, а рядом с ним… Билл О'Брайен, и Хансен-Мухомор, и Олаф Ларсен, и старший помощник Пенрин, и второй помощник Ред О'Доннели, и наш Старик собственной персоной!

— Стив! — завопил Старик, чуть не прыгая от восторга и тряся мою руку так, точно вознамерился ее оторвать. — Ты просто чудо! Сказка!

— Э-э… — только и сказал я. — Что бы это все зна…

— Дело-то в чем, — начал Билл О'Брайен. — Мы только-только собрались поднимать якорь, и тут прибежал малец, говорит: ты, в клубе «Наполеон», дерешься с…

— Как только я услыхал, с кем ты дерешься, тут же приказал все бросить, и мы всей командой отправились сюда, — перебил его Старик. — Но парнишка, присланный Роучем, заплутал, олух этакий…

— …И нам еще пришлось уложить нескольких лягушатников, чтобы войти в клуб, — добавил Хансен.

— Поэтому мы видели только последних три раунда, — продолжил Старик. — Но дело того стоило. Он превосходил тебя во всем, кроме выдержки. Он избил тебя в хлам, но никак не мог заставить понять это, и я тут заключил пари-другое…

И, провалиться мне на месте, если Старик при этих словах не вложил в мою болезненно ноющую пятерню пачку купюр!

— Половина выигрыша, — пояснил он. — И больше тебе скажу: «Морячка» останется в порту, пока не поставим тебя на ноги!

В голове моей все поплыло.

— А как же с Майком?

— Растреклятый кривоногий ангел, — проворковал Старик, любовно почесывая Майка за ухом. — Да я отдам за вас обоих все оставшиеся зубы! Я и так в долгу перед тобой, Стив. Ты уйму всего для меня сделал. Но никогда еще я не чувствовал себя в таком долгу перед тобой, как сейчас. Я отдал бы правую руку, чтобы только видеть этого здоровенного лягушатника битым, и…

— Эй! — Тут до меня дошло, в чем дело, и я сразу почувствовал себя слабым и разбитым. — То есть это был…

А Том вдруг сказал:

— Ты уложил Валуа-Тигра, чемпиона французского военного флота в тяжелом весе! Следовало тебе знать, что в увольнения на берег он одевается франтом и ходит туда, где публика пошикарнее. Он не представился, боясь, как бы ты не отказался драться с ним, а я поначалу опасался обескуражить тебя, а после уж ты не дал мне возможности сказать… Тогда я повернулся к Старику:

— Могу заверить, я не знал, что этот гусь — тот самый, с кем вы сцепились в Маниле. И дрался с ним не из-за вас, а из-за того, что он пнул Майка.

— К черту повод! — воскликнул Старик и улыбнулся шире крокодила. — Ты его одолел, и этого достаточно. А теперь надо бы откупорить бутылочку и выпить за американские суда и янки-моряков и отдельно за Стива Костигана!

А я ответил:

— Прежде выпейте за парня, который стоит всех названных судов и моряков, — за Майка из Дублина, почтеннейшего джентльмена и лучший талисман для любого бойца!

ЗЛОСТЬ МОРЯКА (перевод с англ. Л. Старкова)

В Лос-Анджелесе я сошел на берег в поисках мира и покоя. Быть чемпионом в тяжелом весе на судне «Морячка», капитан которого всюду хвастает, что плавает с самой крутой командой Семи Морей, это вам не шутки. Мы встали в док, и я пошел себе гулять, открыто заявив о намерении пару деньков повалять дурака. Я даже бросил своего белого бульдога Майка на борту. Нет, я вовсе не хотел оставлять его без берега. В доке мы должны были простоять самое малое неделю, и мне хотелось побыть одному, вроде как для успокоения нервов. Майк, он только и смотрит, как бы откусить кому-нибудь ногу, а я потом либо плати за порванные штаны, либо дерись с их хозяином.

Словом, сошел я на берег в одиночестве и забрел в жилые кварталы, тянувшиеся вдоль берега, знаете, там, где такиемаленькие летние коттеджики, которые занимают замечательные, высоких, можно сказать, помыслов и чувств, люди.

Так вот, побродил я по берегу, поглазел на игравших в песочке ребятишек и загоравших девушек, причем из этих последних большинство были просто сногсшибательными, но вскоре понял, что попал в такие малолюдные места, куда наш брат забредает редко. Одет я был хоть без претензий, но прилично и никак не мог уяснить, с чего владельцы коттеджей так косо на меня посматривают.

Сначала я услыхал чей-то голос:

— О-о-о, моряк! Йох-хо!

Это меня слегка разозлило. Нет, я своей работы не стесняюсь, никоим образом, только убей не понимаю, отчего во мне постоянно узнают моряка, даже если я и не в рабочей одежде! Однако ж злость моя мигом улетучилась: обернувшись, я увидел, что на меня застенчиво смотрит прекрасная миниатюрная девчонка со светлыми волосами. Не теряя времени даром, я устремился к ней. Она стояла возле лодки, держа над курчавой головкой дурацкий крохотный зонтик-парасоль.

— Мистер моряк, я не умею грести… Покатайте меня, пожалуйста, — вкрадчиво проворковала она, скользя взглядом по моим мужественным формам. — Просто обожаю моряков!

От взгляда ее у меня вроде как малость закружилась голова.

— Мисс, — вежливо ответил я, — для вас я готов грести до Панамы и обратно, только скажите!

С этими словами я помог ей подняться на борт и прыгнул в лодку сам. Как кавалер я всегда на высоте. Хоть и рос в грубости да невежестве, однако ж никогда не ленился подмечать, как принято держаться среди людей любезных и вежливых.

Так мы обогнули всю бухточку. Я греб, а она, поуютнее устроившись на банке и заслоняясь от солнца своим розовым зонтиком, с восхищением смотрела на меня из-под длиннющих шелковых ресниц.

Мы поболтали о разных пустяках вроде того, как жарко в это время года и какая мерзкая погода стояла в холода, а затем она спросила, с какого я судна. Я назвал ей судно и еще прибавил, что мое имя — Стив Костиган, что было сущей правдой, а она сказала, что ее зовут Марджори Харпер, и принялась, как все девчонки, расспрашивать о моих плаваниях и обо всем таком прочем. Ну, и я рассказал ей в ответ уйму историй, большей частью позаимствованных из библиотеки Хансена-Мухомора — у него полно книжек, какие всюду продаются по десять центов штука.

Однако я ни слова не сказал ей, что я боец, боксер, отлично известный во всех портах как крутой парень в перчатках, божья кара для старших помощников и боцманюг из тех, что всегда рады угостить матроса «персиком». Не сказал потому, что видел: девочка — примерная дочь почтенных родителей и ничего такого не знает о нашем грубом, огромном мире, хотя и не из последних в искусстве легкого флирта.

Ближе к вечеру мы расстались, и, признаться, она здорово понравилась мне. Она обещала встретиться со мной завтра на том же месте, и я, весело насвистывая, зашагал к своему отелю.

* * *

Назавтра я с самого утра отправился на наше место, хотя и понимал, что Марджори вряд ли появится раньше полудня. Проходя мимо укромной тенистой бухточки, куда парочки частенько прячутся от лишних глаз, я услыхал спор на повышенных тонах. Конечно, я подслушивать не люблю, но и на ухо не туг, а потому отлично расслышал, что там говорили, по крайней мере мужчина, обладавший замечательно сильным голосом и пользовавшийся им на всю катушку. Сперва я решил, что он отчитывает ребенка, призывает вроде как умерить прыть…

— …Сколько раз тебе говорил: держись подальше от моряков, вертихвостка этакая! Они не твоего круга!.. Неважно, как я узнал, что вчера ты гуляла с каким-то насквозь просоленным кретином! И все! И не смей возражать! Поймаю с ним — так отшлепаю, своих не узнаешь! Ступай домой и носа наружу не смей показывать!

Тут я подумал, что это он уж слишком, и тут же проникся к этому парню неприязнью. Я вообще не люблю, когда мужик грубит женщине. Но в следующую же минуту я просто окаменел от удивления и гнева. Мужчина с девушкой, обойдя бухту кругом, вышли с другой стороны. Шли они спинами ко мне, но я хорошо запомнил лицо мужчины, когда тот невзначай оглянулся. Он был молод и симпатичен с виду, одни золотистые кудри чего стоили. А девушка… Девушкой была Марджори Харпер!

Какое-то мгновение я стоял как вкопанный. Ах ты!.. Запрещать девушке гулять со мной!.. Оскорблять моряков!.. Обзывать меня кретином, когда даже не знаком!.. И то, как повела себя Марджори, меня тоже изумило и разозлило — она покорно, как ребенок, пошла за ним и даже на словах ничего не возразила. Прежде чем я собрался с мыслями, они сели в машину и укатили.

Нечего и говорить, что я покраснел как рак! И ведь по сложению и походке этого молодого да раннего ясно было видно: он тоже моряк! Вот же мерзавец!

В общем, ровно в назначенный час я явился на то место, где накануне познакомился с Марджори, хотя не шибко-то надеялся, что она придет. Однако она все же пришла, и виду нее был совершенно подавленный. Даже маленький розовый зонтик едва не тащился по земле.

— Я пришла только сказать, — волнуясь, заговорила она, — что не смогу сегодня кататься на лодке. Мне нужно сейчас же идти домой.

— А вы ведь, похоже, говорили, что не замужем, — горько сказал я.

Марджори изумилась.

— Но я и вправду не замужем! — воскликнула она.

— Ну, — нахмурился я, — если так, то должен вам сказать: я слышал, как утром вас отчитывали за то, что вы гуляли со мной. И не понимаю, как вы можете такое терпеть.

— Не знаете вы Берта, — вздохнула она. — Он сущий тиран и обращается со мной, как с маленькой. — Марджори гневно сжала кулачки. На глазах ее блеснули слезы. — Хулиган! Будь я мужчиной — башку бы ему свернула!

— А где же этот Берт сейчас? — спросил я с древним, как мир, зловещим спокойствием.

— Где-то в Голливуде, — ответила она. — Кажется, ему дали какую-то маленькую рольку в кино. Но остаться я все равно не могу. Нельзя, чтобы Берт узнал, что я выходила встретиться с вами.

— Значит, я так больше никогда вас и не увижу? — спросил я уже напрямик.

— О, Господи, нет! — Она, вся дрожа, промокнула глаза платочком. — Я боюсь! Берт в ярость приходит, стоит мне только взглянуть на какого-нибудь моряка!

Я чуть слышно скрипнул зубами и мягко спросил:

— А разве этот олух сам не моряк?

— Кто? Берт? Да. Но он заявляет, что моряки — неподходящее общество для приличных девушек.

Отчаянным усилием я подавил желание взвыть и сказал как можно спокойнее:

— Что ж, я ухожу. Но помните: я еще вернусь к вам!

— О, пожалуйста, не надо! — взмолилась она. — Мне ужасно жаль, но, если Берт застанет нас вместе, нам обоим придется плохо!

Мне ничего не оставалось, как только вежливо поклониться, и я, ног под собою не чуя, помчался в Голливуд. Марджори казалась весьма мужественной девушкой, а значит, с этим Бертом наверняка что-то неладно. Что ж за власть у него такая над ней, если он позволяет себе разговаривать подобным образом? Отчего она не даст ему от ворот поворот? Не может же она любить такого грубияна, когда рядом есть парень вроде меня! И уж всяко: если б она его любила, то не стала бы флиртовать со мной!

Тут, решил я, должно быть, положение вроде того, что показывали однажды в кино. «Проклятие рома» называлось. Там главный негодяй много чего знал про старика отца главной героини, так что ей приходилось терпеть все его пакости, пока не явился главный герой и не напинал ему как следует. Я и решил, что Берт, должно быть, знает что-то этакое на папашу Марджори, и уж собрался вернуться и спросить, что именно. Но тут же подумал: пускай-ка лучше сам Берт и расскажет.

* * *

Так вот, прибыл я в Голливуд и принялся, как дурак, бродить, надеясь, что посчастливится мне наткнуться на этого Берта. И почти сразу повезло! Вижу: сидят в кафе трое или четверо, и Берт среди них! Он, конечно, выглядел еще шикарнее прежнего, лучше одет и все такое, но его золотистые, вьющиеся волосы я узнал, едва взглянув.

В следующий же миг я оказался у их столика, ухватил Берта за шкирку и поднял его на ноги.

— Значит, командовать моей девушкой, так?! — зарычал я и что было сил ударил его правой в челюсть.

Он чудом уклонился, избежав-таки полного и немедленного поражения, а потом, к величайшему моему удивлению, полез под стол и заорал, зовя на помощь! В следующее же мгновение на меня навалились словно бы все официанты, сколько их там есть в мире, но я разметал их по сторонам, точно солому, и закричал:

— Берт, остолоп кудрявый, вылазь! Я-те покажу, как…

— Какой он тебе Берт! — взвыл толстенький низенький мужичонка, повисая на моей правой. — Это Реджинальд ван Вир, знаменитый киноартист!

В изумлении от его слов я умерил пыл, и эта самая знаменитость боязливо высунулась из-под стола. Тут-то до меня окончательно дошло, что вышла ошибка. Не Берт оказался, хоть и замечательно похож.

— Извините, — буркнул я. — Обознался…

С этими словами я швырнул одного официанта на стол, другого — в угол и вышел наружу, исполненный безмолвного величия. А оказавшись на улице, нырнул в аллейку и промчался бегом до самого ее конца — что-что, а уж копов на мою голову они наверняка позовут.

Словом, сдаться я решил, только когда уже зажглись уличные фонари. И в это-то самое время наткнулся не на кого другого, как на Томми Маркса, с которым еще мальчишкой дружил во Фриско. И отправились мы, значит, отмечать такую встречу кружечкой пива с бифштексом. Томми с тех пор успел отрастить усики с бачками и сказал, что работает ассистентом режиссера — во как! — аж в самой кинокомпании «Тремендоуз Артс».

— И мы, — похвастал он, — такую штукенцию снимаем, блеск! Сногсшибательную просто! Боксерскую картину снимаем, и называется она «Слава победителя»! Главный герой — Реджинальд ван Вир, главная героиня — Хони Прешиз! Киношки будут набиты битком!

— Надуваловкой занимаетесь, — хмыкнул я. — Скажешь, этот хлыщ ван Вир позволит себя метелить ради искусства?

— Ну, правду сказать, — признался Томми, — не позволит. Да и компания не позволит себе рисковать целостью его профиля. На счастье, нам — просто чудом! — подвернулся под руку парень, похожий на Реджи, точно родной брат. Крутой такой морячина, настоящий боец, и драться перед камерой будет он. А для крупных планов, когда клинч, скажем, снимется сам Реджи, в гриме, будто он весь вспотел, да в синяках, да в крови. А потом эти крупные планы так вклеют в настоящий бой, что ни одна собака не отличит.

Внезапно меня осенило:

— И кто таков этот его дублер?

— Не знаю. Подобрал в Лос-Анджелесе. А имя его…

— Берт! — выпалил я. Томми вроде как удивился:

— Ну да, верно. Так и есть.

— А-а-ар-р-ргх! — Я стиснул зубы. — Ну, завтра я приеду на студию. Нужно мне этому Берту сказать пару слов.

— Э-э! — закричал Томми, видно догадавшись о моих намерениях. — Оставь его совсем, Господа Бога ради, пока не закончим картину! Завтра мы снимаем большую сцену на ринге, кульминацию всей картины, понимаешь? На роль противника Реджи приглашен настоящий боксер — Терри О'Рурк из Сиэтла, ему заплатили уйму денег! Если ты оставишь нас без дублера, это же… Страх подумать!

— Ладно, — буркнул я. — Завтра с утра буду на студии, а там поглядим. Внутрь меня, я так полагаю, не пустят, но я и снаружи подожду, когда он выйдет.

* * *

На следующее утро я приехал на студию «Тремендоуз Артс» еще до открытия. И — в такую-то рань! — обнаружил возле бюро по найму четверых крутых с виду парней. Одного даже узнал — это был Спайк Монахан, матрос первой статьи с купеческого судна «Хорнсвогль». Вряд ли на флоте когда-нибудь бывали бойцы лучше.

— Отчего такое сборище головорезов, Спайк? — спросил я.

— А ты не слыхал, да? — ответил он. — Терри О'Рурк прошлым вечером дал раза вышибале в ночном клубе и сломал запястье! Ну, мы и пришли наниматься вместо него. Не, деньги-го мне особо не нужны, понимаешь? А вот начистить ряшку этому красавчику ван Виру — это да!

— Ну, тогда не повезло тебе, — сказал я. — Вместо него дерется дублер.

— Да плевать! — возразил один из парней. — Ведь в кино попадем! Здорово ведь, да?

— Ну, ребята, — с этими словами я скинул куртку, — подумав немного, я решил взять эту работу на себя.

— Стив, — отозвался Спайк, плюя в кулаки, — я ничо такого особого против тебя не имею. Но это ж мой долг перед народом: чтобы появилась моя физия на серебристом экране и чтобы зрители, уставшие глазеть на расфуфыренных олухов вроде ван Вира, просто жаждущие посмотреть, каков из себя есть настоящий мужик, получили свое. Только без обид, Стив…

Тут он выстрелил правым хуком мне в подбородок. Я нырнул, уклонился, уложил его хорошим апперкотом, заслонился от свинга другого здоровяка и левым хуком под ложечку уложил его поперек Спайка. Потом я обернулся к двум другим, воинственно размахивавшим руками, наткнулся глазом на кулак и сокрушил владельца этого кулака левым хуком в пуговку.

Четвертый успел как следует приложить мне дубинкой, и я, будучи этим малость раздражен, прямым левой расплющил ему нос, правой сломал пару ребер и ею же ударил в челюсть, после чего он тоже лег и лежал спокойно, точно колода.

Спайк тем временем пытался подняться. Видя обиду в его глазах и бронзовый кастет на левой руке, я не стал дожидаться, пока он окажется на ногах, и ударил правой чуть позади уха. Ну, Спайк и осел на землю с ангельской улыбкой на страхолюдном лице. А я перекинул куртку через локоть и направился к дверям бюро — их как раз открывал какой-то невысокий человек в очках.

— Что вам угодно? — спросил он, не отводя взгляда от моего быстро темнеющего глаза.

— Я новый боксер, — ответил я. — Вместо Терри О'Рурка.

В его взгляде появилась озадаченность.

— Да, я знаю, что вчера поздно вечером было дано объявление… Но предпочтительнее было бы выбирать из нескольких претендентов.

— Здесь были еще четверо, — пожал я плечами, — только им дожидаться надоело.

Он выглянул наружу, увидел тех четверых нескладех, ковыляющих прочь, снова взглянул на меня и слегка вздрогнул.

— Зайдите в следующем месяце, — сказал он. — Мы будем снимать картину о джунглях.

Я не понял, в чем дело, и спросил:

— Это вы что? Хотите сказать, что я вам не подхожу, или как?

— Нет-нет, — быстро ответил он. — Господи Боже, конечно же, подходите! Идемте.

Я пошел следом за ним, и, миновав уйму помещений и предметов непонятного смысла и назначения, мы пришли туда, где все было устроено, как на настоящем открытом стадионе — ринг, трибуны и все такое прочее. И на трибунах тех, несмотря на рань раннюю, были уже рассажены статисты в великом множестве.

К нам суетливо подскакал главный режиссер и оглядел меня с головы до ног. Вел он себя, надо заметить, точно полоумный, что, впрочем, вовсе неудивительно. Кто б не чокнулся в этаком-то гаме и суматохе, да еще если каждый миг подбегают спрашивать об освещении, декорациях, костюмах — словом, о каждой мелочи.

— Как звать? — рыкнул он. — С виду — боец! Откуда?

— Стив Кости… — начал было я.

— Отлично, слушай меня. Ты Непобедимый О'Хэнлон, чемпион Британских островов, понимаешь? А Реджи ван Вир — чемпион Америки, и вы с ним деретесь за мировое чемпионство, понимаешь? Конечно, вместо Реджи дерется дублер. После того как отснимем бой, будем снимать еще несколько крупных планов — ты с Реджи в клинче, чтобы вставить в нужные места. Томми, отведи его в гримуборную и приведи в порядок!

Тут к нам подбежал Томми Маркс. Увидев меня, он замер как вкопанный и побледнел. Он махнул рукой, чтобы я шел за ним, но, когда я попробовал было заговорить, зашипел:

— Заткнись! Я тебя не знаю! Ясно же: ты что-то затеваешь, и, если увидят, что мы с тобой друзья, я потеряю работу! Подумают, что это я тебя подговорил!

Смекнув, в чем дело, я ничего не ответил, и он повел меня в гримуборную, где намазал мне лицо какой-то дрянью и подкрасил брови. По-моему, внешность моя от этого лучше не стала, но Томми сказал, что и хуже, определенно, не будет, потому что хуже некуда. Затем я влез в трусы, шикарнее которых в жизни еще не надевал, и Томми повязал мне вокруг пояса британский флаг. Это меня порядком насмешило: сколько дрался против тех, кто так же точно его повязывал, но никак не предполагал, что придется самому! Я было попросил его повязать лучше флаг Свободной Ирландии, но он сказал, что у них на студии такого нет. Потом он дал мне отличный шелковый халат, и, таким вот образом разнаряженный, я двинулся вперед.

Едва отворив дверь гримерки, я услыхал дикий рев. Осторожно выглянув в павильон, я увидел, что по проходу этак величаво шествует Реджи ван Вир, одетый даже еще шикарнее моего. Две камеры стрекотали вовсю, режиссер прямо-таки надрывался от крика, а на трибунах скакала и вопила толпа статистов — совсем как болельщики на настоящем боксерском матче, когда на ринг выходит фаворит.

Окруженный роем секундантов с помощниками, он пролез под канатами, и Томми сказал, что настала моя очередь. Я и пошел к рингу по противоположному проходу, а следом за мной двинулась толпа еще побольше, чем у него, с ведрами и полотенцами, которых, если надо, хватило б на целую армию. Удивительно, как тяжко этим киношникам приходится, чтобы все получалось будто взаправду! Уж не знаю, сколько статистов они собрали, однако мне сразу стало ясно: перед такой уймой публики я в жизни не дрался никогда.

Повинуясь тому, что орал мне режиссер, я прыгнул через канаты. Такая прыть мне тоже показалась удивительной: я-то всегда думал, что в кино бывает множество репетиций, или дублей, или как там еще. А тут рефери вызвал нас на середину, они сняли крупным планом, как мы с Реджи пожимаем друг другу руки, потом камеры перестали трещать, Реджи быстро удалился, а вместо него на ринг поднялся Берт! Он был одет совсем как Реджи, и я снова поразился, до чего же они похожи.

— Вот теперь, — заорал режиссер, — пойдут те кадры, которые должны выглядеть как можно реальнее! Вот почему я вас, ребята, не заставлял репетировать! Деритесь, как всегда, как пожелаете, сколько требуют правила! Мы берем ринг со всех точек, под любым углом, так что не бойтесь выйти из кадра! Этто будет нечто новенькое в кино! Забудьте на время, что вы актеры! Втемяшьте, как следует, в свои непрошибаемые черепушки: вы бойцы, боксеры, как всегда! Чтобы мне все было взаправду! За эти четыре раунда вы должны показать все, на что только способны! А потом, Берт, когда я в пятом раунде крикну, делай шаг назад и бей левой в корпус! Тогда ты, Стив, раскрываешься, а ты, Берт, кр-р-роши правой в челюсть! И посильнее! Нужно, чтобы все было, как на самом деле! Стив, когда его правая угодит тебе в челюсть, ты падаешь!

Тут я как раз подумал, что с самого начала собирался устроить все, как на самом деле!

— Мне тут не нужно нокаутирующих ударов в плечо! Любители бокса, что ходят на матчи и понимают в нем толк, мгновенно все приметят! А именно их и должна привлечь наша картина! Так что, ребята, если будут выбитые зубы или сломанные носы, получите премии! Отлично, давайте по местам, а по звуку гонга бр-р-росайтесь вперед, словно вы лично злы друг на дружку!

Я вполне мог заверить его, что так и есть. Пока режиссер трепался, я из-под полуопущенных век рассматривал Берта. Выглядел он неплохо, а по повадке видно было, что на ринге он — точно у себя дома. Широкие плечи, узкие бедра, мускулы грациозно перекатываются под кожей… Росту в нем было примерно шесть футов один дюйм, а весил он, пожалуй, фунтов сто девяносто восемь, то есть был на дюйм выше и на восемь фунтов тяжелее меня. В общем, смотрелся парень — точь-в-точь те греческие боги, по которым люди с ума сходят. Однако твердая квадратная челюсть и серые стальные глаза ясно говорили: работенка мне предстоит не из легких. Так вот, ударили в гонг, и мы бросились друг на друга. Я хотел предупредить его по-честному и потому сразу, нырнув под его левую, вошел в клинч.

— Забудь, что там лопотал этот режиссер, — прорычал я ему на ухо. — Одного из нас унесут на носилках, и я постараюсь, чтоб это был ты!

— Я же тебя даже не знаю, — буркнул он, высвобождаясь рывком.

— Узнаешь!

С этими словами я дико осклабился и изо всех сил ударил правой под сердце. Он отскочил, закрывшись молниеносным левым хуком в корпус, и вести задушевные беседы нам стало некогда.

Парень он оказался быстрый, да вдобавок посообразительнее меня, однако тоже любил ближний бой. За левым хуком последовал просто-таки сокрушительный правый. Я закрылся, порядочно попал ему под глаз, вошел в клинч и принялся дубасить его правой, пока нас не развел рефери.

Мы обменялись правыми в голову, левыми в корпус, а потом он выдал роскошный апперкот, который начисто снес бы мне голову, попади он только в цель.

Тогда я обеспечил ему дрожь в коленях при помощи правого хука под сердце, а он в ответ нанес прямой правой и одарил меня хорошей ссадиной под левым глазом.

Затем он принялся отступать, как на тренировке, обрабатывая левым мой поврежденный глаз. Мне это сильно не понравилось, и я двинулся через весь ринг за ним и неожиданно нанес перекрестный правой в голову, заставивший его упасть на колени. Впрочем, он вскочил, не выжидая счета, ударил левым прямым все в тот же мой поврежденный глаз и немедленно добавил правым апперкотом в корпус. Мой правый прошел мимо цели, зато левый — попал, а затем я пропустил два правых прямых в лицо ради того, чтобы попасть левым хуком ему в живот. Тогда он вошел в клинч, я высвободился, и дальше вплоть до самого гонга мы гоняли друг друга вдоль канатов.

Статисты уж давно вопили и скакали не за деньги, но от всей души, а режиссер так просто плясал от удовольствия и орал, чтобы мы продолжали в том же духе. Я зарычал, бросил многообещающий взгляд в сторону легконогого моего противника, и он так оскалился в ответ, что я понял: режиссер получит, что ему требуется, сполна.

Со звуком гонга Берт метнулся вперед, словно рысь, и, еще прежде чем я успел собраться с мыслями, нанес мне прямой левый под вздох и два прямых правых в лицо. Я отступил, заслонившись коварным правым хуком под сердце, ударил с той же руки в челюсть, но промахнулся. Очевидно, Берт решил, будто прямой правый — лучшая его карта, вроде козырного туза, так как продолжал пробивать им мою защиту и лупить под мой левый хук. Обозлившись, я внезапно нырнул так, что этот его прямой правый прошел над моим плечом, и нанес хор-роший перекрестный левой в челюсть.

Берт только хрюкнул, а я, прежде чем он сумел обрести равновесие, воткнул правую глубоко в его ребра. Он повис на мне в отчаянном клинче и замотал головой, чтобы в ней хоть малость прояснилось. Рефери развел нас, и Берт, очевидно взбешенный до крайности, нанес мне ошеломительный правый свинг чуть выше уха, отбросивший меня на канаты противоположного конца ринга. Пока я, превозмогая легкое головокружение, отталкивался от них, он бросился следом за мной, словно разъяренный тигр, и уж каким-то прямо пушечным правым апперкотом поднял меня на воздух. Теперь уже я вошел в клинч, и рефери потребовались все его силы, чтобы развести нас.

Берт сделал финт левой и тут же ударил правой под сердце. Я промахнулся с правой, неплохо достал его левой, и в это время прозвучал гонг.

Я сел на табурет и, пока мои помощники с секундантами совершали уйму вовсе ненужных движений, взглянул на трибуны. И тут сердце мое чуть не выпрыгнуло изо рта! Там, у самого ринга, в первом ряду, сидела Марджори!

Она смотрела на ринг и была сильно бледна. Я улыбнулся ей, показывая, что за меня не нужно тревожиться, но ответный ее взгляд был разве что испуганным. Бедное дитя! Я сообразил: она ведь совсем непривычна к таким грубостям и боится, как бы этот Берт меня не поранил! Эта мысль заставила меня весело улыбнуться и испытать чувство глубокого удовлетворения. Ничего, сейчас она увидит, как я задам этому типу заслуженную трепку!

Гонг!

На сей раз Берт пошел вперед с опаской. Он сделал ложный выпад левой, ударил правым в голову, промазал и отступил. Я, не шибко заботясь о защите, последовал за ним, нырнул под следующий правый свинг и решил, что в следующий раз блокирую его левой, подшагну и ударю правым в челюсть. Вот левый свинг, правый — и я автоматически выбросил вперед левую, блокируя его. И — слишком поздно — заметил, что он как-то странно сместился, так что находится ко мне гораздо ближе, чем должен бы. Бац! В следующий же миг я оказался на ковре с таким чувством, точно под ложечкой у меня дыра.

Уже подбирая под себя ноги, я смекнул, что он сыграл со мной старый трюк Фицсиммонса. Вместе с ложным ударом справа он подшагнул правой ногой вперед оказавшись таким манером внутри моей защиты и в прекрасной позиции для страшного удара левой в солнечное сплетение. Вот как он все это проделал, и еще хорошо, что не попал, куда метил, и не ударил с дистанции в несколько дюймов по ребрам. Иначе я не скоро пришел бы в себя.

А так я поднялся на счет «девять», и Берт рванулся ко мне — добивать. Прямым правой в челюсть я сбил его с курса и добавил левый хук в корпус, который ему частично удалось отклонить. Любой, кто когда-нибудь дрался со мной, мог бы сказать ему, что я, как большинство кулачных бойцов, опаснее всего, когда «плыву». Будучи обескуражен, он всю оставшуюся часть раунда осторожничал, то есть сбавил темп. Впрочем, и я не в настроении был торопить события.

Со своего табурета я снова весело улыбнулся Марджори, но она, судя по всему, не получала от наших игр шибко много удовольствия. «Бедная девочка, — подумал я. — Наверное, то, как я оказался на ковре, — уж чересчур для ее мягкого сердечка!» Именно в тот самый миг я понял: вот эта девушка — для меня!

Вот так, представляя себе обручальные кольца и домик, увитый виноградом, я вышел на ринг в четвертом раунде. И почти сразу же прекрасные видения были вышиблены из моей головы жестоким правым хуком. Пришлось заняться более срочными делами. Берт был настроен покончить со мной побыстрее, и мы принялись обмениваться ударами в ближнем бою, пока ринг не поплыл перед моими глазами. Судя по взгляду Берта, ему было не лучше, чем мне. Тогда мы оба сцепились в клинче и замотали головами, чтоб хоть немного прояснилось.

Потом Берт снова принялся за свой старый, испытанный прямой правой, пока я, заревев от ярости, не нырнул под него и не всадил ему хуком с левой в диафрагму. После этого я ударил правой едва ли не от колена — тут бы и конец бою, попади я только в цель. В дикой мешанине ближнего боя мы оба поскользнулись на брезенте, но тут же вскочили, и Берт совсем закрыл мой глаз, а я успел нанести серию порядочных ударов в корпус.

Оскалив зубы, он ударил правой в мою гудящую голову и немедленно отскочил назад. Мы в это время были вплотную к канатам, так что он налетел спиной прямо на них. И тут же, оттолкнувшись, прыгнул прямо на меня! Я ни разу в жизни еще не видал, чтобы этот трюк попробовал кто из тяжеловесов, потому он и застал меня врасплох. Правая его со страшной силой толкнула меня в грудь, и я, задрав ноги, опрокинулся на ковер. Думал, насквозь этот ринг прошибу!

Но свалила-то меня только тяжесть удара, я вовсе не был оглушен или сильно травмирован. На счете «девять» я поднялся и жестоким правым рассек Берту бровь. Непохоже было, что он скоро решится на второй такой же прыжок, поэтому ему чуть не удалось поймать меня на этот трюк еще раз — он дернул на себя мою левую, отскочил, оттолкнулся от канатов и прыгнул на меня, да так быстро, что времени на раздумья у меня не оставалось. Повинуясь инстинкту, я отступил в сторону и встретил его в воздухе правым хуком в челюсть.

Крак!

Он рухнул на ковер и даже пару раз перевернулся. Я было попятился назад, однако после такого удара вряд ли вообще кто смог бы подняться. Но этот Берт был парнем крепким.

Над трибунами повисла гробовая тишина. На седьмой секунде он подобрал под себя ноги, а на девятой поднялся. Колени его подгибались, взгляд сделался совершенно стеклянным, и было ему, понятное дело, уж не до боя. Я колебался — ужасно не хотелось бить его дальше, но тут мне вспомнилось, что он сказал про меня, как обижал бедную маленькую Марджори, как оскорбил моряков… Бросившись к нему, я услыхал краем уха вопль режиссера, однако оставил его без внимания.

Берт при моем приближении попытался было войти в клинч, но мой правый хук в челюсть уложил его лицом вниз. Толпа взревела. Я отправился в свой угол и сквозь дикие вопли услыхал режиссера — тот прыгал вверх-вниз и рвал на себе волосы.

— Поднимайся, Берт! — орал он. — Эй, вставай! Вставай, Господа Бога ради! Если не встанешь, погубишь всю картину!

Берт не выказывал ни малейшего намерения подчиняться, и тогда режиссер завыл:

— Да бейте же в гонг и тащите его в угол! До конца раунда еще полминуты, но зрители не заметят разницы!

Это, к величайшему моему неудовольствию, было исполнено, и режиссер принялся отпускать на мой счет замечания самого едкого свойства.

— А-а, да заткнитесь вы! — не выдержал я. — Сами же говорили: чтобы все взаправду! Может, нет?

Он и заткнулся. Да, мне было как-то не по себе оттого, что ударил беспомощного, но ведь все было по правилам! Он на моем месте сделал бы то же самое. К тому же я вспомнил, что он, шантажируя старика Харпера, держит в своей власти Марджори — а то с чего бы ей терпеть от него такое? — и решил, что не стоит волноваться за подобного негодяя. Такого и убить — мало будет.

* * *

Перерыв между раундами затянулся надолго, чтобы Берт смог оправиться. Секунданты трудились над ним в поте лица. Наконец я увидел, как он мотает головой, открывает глаза и смотрит через весь ринг на меня, словно голодный тигр. Режиссер заорал:

— Отлично, слушайте и запоминайте! Когда я крикну: «Давай!», ты, Берт, бьешь левой в корпус, а ты, Стив, раскрываешься!

Гонг!

Мы бросились друг к другу, Берт вошел в клинч и вцепился в меня, точно горилла.

— Слушай! В этом-то раунде ты будешь падать, как по сценарию положено? — прошипел он мне на ухо.

— Дерись! — зарычал я. — Забудь про режиссера, это наше с тобой личное дело! И я тебя, как половик, разложу!

— Да что ты ко мне прицепился? — зло спросил он. — Я ведь никогда раньше тебя не видел!

— А-а!

Вырвавшись из его объятий, я ударил правой в голову. Он отступил с двумя ударами — по корпусу и в челюсть, но я успел еще добавить правой под сердце. Тогда он нанес свой прямой правый, прошедший над моим плечом, рухнул на меня и снова связал по рукам и ногам.

— Видишь маленькую блондинку в первом ряду? — шепнул я. — Я слышал, как ты оскорблял и обижал ее. Поэтому, если хочешь знать, и намерен уложить тебя к ее ногам!

Он быстро скосил взгляд в ту сторону, куда я кивнул головой, и на лице его появилось выражение величайшего изумления.

— Что?! Да ведь она…

— Давай, Берт! — крикнул режиссер. — Бей левой! Стив, приготовься падать!

— Ш-час! — буркнул я через плечо и сам ударил левой Берту в глаз.

В отместку он нанес ужасающий правый по ребрам, и режиссер, чуя, что дела снова идут не по сценарию, снова принялся скакать и прыгать, рвать на себе волосы, ныть, скулить и рыдать. Но камеры не выключались, так что мы продолжали драться.

Вслед за правым в корпус Берт ударил левой. Перчатка его вскользь пришлась по голове, а моя правая снова угодила ему под сердце. Не зря я постоянно работал в корпус — он начал сдавать, однако еще раз набрал темп, отвечая на каждый мой удар двумя. Но в моих-то было куда больше силы! И я вложил все, что во мне оставалось, в одну-единственную яростную атаку. Голова Берта запрокинулась назад от левого апперкота едва ли не от колена, за которым последовал правый в сердце. Он пошатнулся. Я дважды ударил правой в голову, нанес еще один левый хук под сердце и завершил все потрясающим правым в челюсть. Удары сыпались так быстро и были так сильны, что Берт, в его-то вовсе уже измотанном состоянии, ничего поделать не мог. И последний правый в челюсть поднял его на воздух, бросив через канаты, прямо к ногам Марджори. Она вскочила с места, прижимая ладошки к щекам и раскрыв маленький милый ротик.

Рефери по привычке открыл счет, но в этом надобности уже не было. Я прошел в свой угол, вырвал из трясущихся рук изумленного секунданта халат и уже собирался убраться с ринга, но тут режиссер, бросившийся к этому моменту наземь и рвавший зубами траву, проявил интерес к жизни.

— Хватайте этого идиота! — взвыл он. — Вяжите! Бейте! Зовите копов! Он сумасшедший! Картина загублена! Мы потеряли огромные деньги! Хватайте! Если найду друзей в суде — упеку пожизненно!

— А ну осади! — рыкнул я на его прихвостней, неуверенно двинувшихся ко мне. — Это наше с Бертом личное дело.

— Однако ж оно сожрет весь наш капитал! — застонал режиссер, снова принимаясь за свои жидкие локоны и пуская их клочьями по ветру. — Ну почему ты не мог сделать все по сценарию? Первые четыре раунда были — просто цимес! А концовка… О, зачем я только дожил до этого дня?!

Конечно, мне неудобно было перед ним, и я уж пожалел, что не дождался Берта у выхода, чтобы задать ему взбучку после съемок, но теперь дела было, похоже, не поправить. Но тут примчался Томми Маркс и, дергая режиссера за рукав, закричал:

— Слушайте, босс! У меня гениальная мысль! Обрежем последний раунд там, где Берт в последний раз оказался на ковре! А потом начнется сцена с Реджи ван Виром, понимаете? Смонтировать можно легко!

— Да? — всхлипнул режиссер, утирая глаза. — Бросить Реджи на съедение этому людоеду? Он же сумасшедший! Думаю, он тот самый маньяк, что пытался убить Реджи вчера, в центре.

— Я думал, это Берт, — объяснил я.

— Послушайте! — продолжал Томми. — Дальше будет так: Стив ждет в своем углу, а Реджи ме-едленно поднимается на ноги! Стив бросается на него, Реджи встречает его правым в челюсть, и Стив падает! Сенсационный нокаут под конец лучшего кинобоя за всю историю кино! Реджи и пальцем никто не тронет, понимаете? И разницы никто не поймет!

— Ну, а откуда мне знать, что этому питекантропу не придет в голову уложить и Реджи, когда они окажутся на ринге?

— Да ведь он ничего не имеет против Реджи. Верно, Стив? К Берту у него личная вражда, так ведь? Ты сделаешь все, как надо, Стив, верно?

— Отлично, — пробормотал режиссер. — Попробуем. Только не кидайся на Реджи слишком яростно, а то он удерет с ринга.

Мне едва хватило терпения дослушать их разговор. Да, с ними нужно было все уладить по-честному, однако именно сейчас у меня были более срочные дела.

Я подтвердил готовность сделать все, как следует, и поспешил туда, где сидела Марджори. На месте ее не оказалось. Она поспешала за секундантами, уводившими моего белокурого противника в гримерную.

Догнав ее, я нежно положил руку ей на плечо.

— Марджори, — сказал я, — не бойтесь больше этого грубияна! Я отомстил за нас обоих! Больше уж он не станет к вам приставать. Скажите вашему папаше: ему теперь нечего бояться, что бы там эта шляпа на него ни имела! Берт больше не препятствие для двух любящих сердец!

К величайшему моему изумлению и ужасу, она обернулась и обожгла меня гневным взглядом.

— Что за вздор?! — яростно выкрикнула она. — Вы зверь! Если еще хоть раз заговорите со мной, я позову полисмена! Как вы осмелились показаться мне на глаза после того, что сделали с бедным Бертом?! Негодяй! Скотина!

Узенькая ее ладошка хлестнула меня по лицу, Марджори топнула ногой, из глаз ее хлынули слезы. Догнав секундантов, она нежно пристроила ручищу Берта на свои хрупкие плечи и принялась ласково его утешать. Я только и мог, что смотреть им вслед, разинув рот и чувствуя себя круглым дураком. Подошедший Томми дернул меня за рукав:

— Эй, Стив! Идем снимать.

— Слушай, Томми, — говорю я, в некотором обалдении следуя за ним, — видел ту дамочку, что сейчас дала мне по личности? Этот гусь, он ей кем приходится?

— Он-то? — переспросил Томми, откусывая от брикета жевательного табака. — Да никем особенным. Он просто ее старший брат.

Я взвыл так, что, наверное, услышали и в Лабрадоре, и немедленно после этого мне пришлось откачивать Томми — он от неожиданности поперхнулся своей жвачкой.

Ну, ничего. По крайней мере, я узнал на собственном опыте: никогда не поймешь заранее, что женщина выкинет в следующую минуту!

КУЛАК И КЛЫК (перевод с англ. Л. Старкова)

Всю свою жизнь я дерусь. Порой ради денег, порой — бывало когда-то и так — для забавы. Но самый жестокий, самый опасный бой в моей жизни был ни за то и ни за другое. В тот раз мне, господа, пришлось отчаянно драться ради того, чтобы мне пустили пулю в голову! Вот сейчас я и расскажу, как довелось драться, чтобы меня с моим лучшим другом пристрелили.

Я чемпион торгового судна «Морячка» в тяжелом весе, звать меня Стив Костиган. А Старик наш, должен вам сказать, весьма неравнодушен к теплым водам и торговле с островитянами. И вот поэтому мы по пути в Брисбейн проходили сквозь Соломоновы острова. Наш Старик плавал в южных морях чуть не с самого детства и, стало быть, знал всех старых купцов и туземных вождей. И постоянно высматривал выгодные сделки — по части жемчуга, например.

Так вот, подходили мы, значит, к маленькому островку под названием Роа-Тоа. Там была небольшая фактория, и управлял ею единственный белый на острове, его звали Мак-Грегор. И капитан наш, будучи его старинным приятелем, решил нанести ему визит.

Не успел наш Старик шаг ступить по ветхому причалу, мой товарищ Билл О'Брайен сказал мне:

— Стив, видишь, там, у причала, баркас с мотором? Давай-ка его возьмем и сгоняем до Тамару, навестим старого Того!

Тамару — это еще один небольшой островок, совсем рядом с Роа-Тоа, даже вершину потухшего вулкана было видать. А Того был на Тамару вождем. На самом деле звали его по-другому, только выговорить не удавалось, «Того» ближе всего. Был это сморщенный такой старый негодяй и горький пьяница, но к белым относился крайне дружелюбно.

— Да Старик, скорее всего, зайдет и на Тамару, — ответил я Биллу.

— Это вряд ли. Мы снимемся с якоря не раньше, чем они с Мак-Грегором вылакают весь виски на борту. И на Тамару заходить будет незачем — спиртного для обмена или в подарок старому Того не останется. Пошли, на баркасе легко доберемся. А если будем торчать тут, старпом еще, чего доброго, выдумает нам какую-нибудь работу. Давай возьмем баркас, и — ходу, пока Старик с Мак-Грегором не видят. Если спросить, Мак, как всегда, откажет.

Словом, вскоре мы втроем: Билл, я и мой белый бульдог Майк — были в море. Сквозь треск мотора я услыхал какие-то вопли. Оглянулся, вижу: наш Старик с Мак-Грегором выскочили из фактории, прыгают, вопят, машут кулаками. Ну, мы в ответ выставили им средние пальцы и самым полным двинули вперед.

И вот через некоторое время перед нами над океаном вырос Тамару — тихий, темно-зеленый, с устремленным в небеса жерлом потухшего вулкана и деревьями на горных склонах.

Когда мы были здесь год назад, деревенька Того стояла прямо на берегу, но теперь, к немалому нашему удивлению, мы увидели на ее месте лишь груды развалин. Хижины кто-то сравнял с землей, джунгли подступили к самой кромке воды, и никаких признаков жизни.

Стало быть, решили мы, что-то тут стряслось, и вдруг из-за деревьев вылезли четверо или пятеро туземцев и с этакими дружелюбными улыбками направились к нам. Майк ощетинился и зарычал, но я подумал, что белые собаки просто не любят цветных. Таким образом, правда, черные собаки должны бы не любить белых, однако это отчего-то не так.

В общем, канаки кое-как объяснили нам на своем пиджин-инглиш, что деревню перенесли подальше в джунгли, а их послали за нами.

— Спроси, зачем им понадобилось менять место, — сказал я Биллу, который отлично владел местным языком.

— Говорят: детишки их стали болеть от соленой воды. Да ты не волнуйся, они, скорее всего, и сами не знают, зачем переехали. Они вообще частенько не соображают, зачем что-либо делают. Идем, навестим Того.

— Спроси, как он поживает.

Билл перевел канакам мой вопрос, а потом перевел мне ответ:

— Говорят: он свободен от боли и скорби, насколько человек вообще может быть свободен от них.

Канаки заухмылялись и закивали. Ну, пошли мы с ними. И Майк потащился за нами, не переставая рычать. Я раздраженно попросил его заткнуться, однако он даже ухом не повел.

Через какое-то время мы вышли на большую поляну. Там и стояла деревня. Здесь тоже не наблюдалось никаких признаков жизни, кроме нескольких туземных собак, дремавших на солнышке. По спине моей пробежал холодок.

— Слышь, — обратился я к Биллу, — странно это все как-то. Спроси у них, где Того.

На вопрос Билла один из туземцев ухмыльнулся и указал на шест, стоявший перед самой большой хижиной. Я поначалу не понял, что он имеет в виду, но тут же все разглядел — и желудок мой едва не вывернулся наизнанку, а сердце захолодело от страха. На шест была насажена человеческая голова! Все, что осталось от бедного старика Того…

В тот же миг на нас с Биллом навалились сзади по два здоровенных канака, а еще пара сотен тучей высыпала из хижин.

Билл с ревом присел, швырнул одного из канаков через себя, сделал пол-оборота назад и уложил второго ужасным ударом в челюсть. Тогда первый, не поднимаясь, схватил его за ноги, а еще один ударил по голове дубиной. Билл, залившись кровью, рухнул на колени.

Я тем часом разбирался с собственными неприятностями. Стоило двоим канакам схватить меня, Майк бросился на них, повалил одного и едва не разорвал на части. В тот же миг я ударил за спину локтем и, по счастью, попал второму в солнечное сплетение. Тот, хрюкнув, ослабил хватку. Развернувшись, я хотел было уложить его, но тут же почувствовал что-то острое между лопатками и понял, что к спине моей приставили копье. Пришлось остановиться и замереть. В следующую же минуту мы с Биллом оказались связаны по рукам и ногам. Я покосился на Билла. Из раны на его голове текла кровь, но все же он улыбнулся в ответ.

Так вот, заняло все происшедшее меньше минуты. Трое-четверо туземцев подошли к Майку и оторвали его от его жертвы, визжавшей и истекавшей кровью, будто свинья резаная. Тогда эта самая жертва потащилась к ближайшей хижине, причем выглядела не веселее выброшенных на берег обломков потерпевшего крушение судна. Прочие дикари принялись плясать и прыгать вокруг Майка, стараясь достать его копьем или дубиной и в то же время не остаться без ноги, а Майк начал прогрызаться сквозь них ко мне.

Я смотрел на все это с прыгающим где-то под самым горлом сердцем, как вдруг — трах! — раздался пистолетный выстрел, Майк перекувыркнулся пару раз и замер. Из раны на его голове заструилась кровь. Издав ужасный вопль, я рванул стягивавшие меня веревки с таким отчаянием и бешенством, что вырвался из рук державших меня канаков и тоже упал.

Затем нас с Биллом довольно грубоприволокли к здоровенному черномазому с дымящимся пистолетом в руке и жутко важному с виду. Мне с первого же взгляда показалось, будто где-то я уже видел этого типа, однако об этом мне думать не хотелось, я жаждал лишь освободиться и голыми руками вырвать ему глотку за то, что он застрелил Майка.

А дикарь этот подступил к нам вплотную, крутя пистолет на пальце, и тут я смог разглядеть его поближе. Кабы взгляды могли убивать, он бы за это время уже раза три сдох. Был то здоровый, высокий, отличного сложения туземец, не похожий, однако ж, на остальных — у этого кожа слегка отдавала в желтизну, а все прочие были золотисто-коричневыми. И лицо у него в отличие от остальных не было открытым да добродушным — жестоким оно было, с раскосыми глазами и тонкогубым ртом. Я сразу понял, что в нем имеется примесь малайской крови. Метис, значит, от обеих рас унаследовавший худшие стороны… На нем, как и на остальных, была только набедренная повязка, но у меня возникло стойкое впечатление, что где-то я его уже встречал, в другой одежде и в другом обществе. Не будь я так зол и опечален смертью Майка, сразу бы узнал.

А гусь этот тут и заговорил — по-английски, но очень уж гортанно:

— А-а, миста Костиган навестил мой остров, а? Как оно нравится — мое гостеприимство, а? Как оно — мо-быть, погостите подольше, а? Мой рад видеть вас, как никого другого в мире!

Говоря все это, он скалил зубы в улыбке, но, произнеся последнее слово, сомкнул мощные челюсти с лязгом, будто крокодил. И тут Билл, глядевший на него с изумлением, заорал:

— Сантос!

Меня словно громом поразило, прямо ноги подкосились от удивления — не был бы связан, наверняка упал бы. Ну конечно! И вы тоже должны его помнить, если хоть вполглаза следите за боксерским миром.

Пару лет назад я встречался с этим Сантосом на ринге во Фриско. Ну да, тот самый Непобедимый Сантос, Тигр Борнео. Он дрался в разных азиатских портах с бойцами второго разбора. Там-то Арни Хуссенштейн его и откопал и, после того как Сантос уложил всех в обозримых пределах, привез его в Америку.

Парень, без сомнения, был хоть куда. Первую очередь своих американских противников он просто-таки смел, словно коса — жухлую траву. Он был быстр, силен как бык, и к тому же обладал очень приличной для такого тяжеловеса реакцией.

Первым его серьезным противником был Том Йорк, вы его наверняка помните. Первый раунд Том выиграл легко, но во втором Сантос выписал ему такую плюху, что сломал нос и выбил четыре зуба. После этого уже пошла настоящая мясорубка, и в пятом раунде рефери остановил бой, чтобы сохранить Тому жизнь. Тут-то газетные писаки насели на Сантоса пуще прежнего, дескать, он второй Фирпо и уж никак не миновать ему быть чемпионом.

Арни принялся организовывать матч в Гарден, а Сантоса пока что отослал обратно во Фриско, пополнить список нокаутов да поразмяться с парочкой-другой калифорнийцев. И тут-то на сцене появился темнейшей души злодей — Стив Костиган.

У Сантоса были назначены в Сан-Франциско десять раундов с Джо Хендлером, но в самый день матча Хендлер растянул лодыжку, и в последнюю минуту я заменил его. Нечего и говорить, что на ринг я вышел при ставках сто против одного. И то на меня никто не ставил, кроме ребят с «Морячки». Они, похоже, считали, что я могу уложить кого угодно просто потому, что в свое время уложил каждого из них.

До меня сразу доперло, что все эти возгласы да «ура» обращены к Сантосу. Стоило мне выйти из своего угла, он принялся паясничать, играя на публику, замахал на меня ручищами, начал строить рожи, отпускать шуточки, а напоследок опустил руки и выставил челюсть вперед — на, мол, бей! Публика, понятно, покатилась со смеху, а я, пока он рот разевал, взял да и ударил!

Пожалуй, он думал, что я от него дальше, чем есть, потому что совсем раскрылся. А я ударил правой от колена, вложив в удар все, что только было за душой. Так приложил по отвисшей челюсти, что вся рука онемела. Уж не знаю, как напрочь ему челюсть не снес. Ну, он и брякнулся на ковер, словно собрался оставаться там на веки вечные. Пришлось секундантам волочь его в раздевалку, чтобы привести в чувство.

Публика, едва переведя дух, заорала: «Жульничество! Нечестно!» Верно, так оно и было на самом деле, потому что Сантос, держи он себя в руках, наверняка победил бы. А так этот бой прикончил всю его карьеру. То ли он сердце потерял, то ли еще чего.

Дальше у него был матч с Кидом Эллисоном. Он с самого начала повел себя как-то нерешительно, а затем проиграл подобным образом еще два матча подряд. Тогда Хуссенштейн дал ему пинка под зад, и Сантос исчез было из поля зрения. Все решили, что он снова нанялся в кочегары на какое-нибудь судно, публика его забыла, и сам я уже успел забыть. А тут — вот он, откуда ни возьмись!

Все эти воспоминания молнией вспыхнули в моем мозгу, пока я стоял разинув рот, и глазел на этого гуся. Уж если Сантос на ринге, в цивилизованных условиях, выглядел тигром, то теперь — что и говорить!

Так вот, заткнул он пистолет за пояс и этак лениво тянет:

— Что-о-о, миста Костиган, помнишь меня, а-а?

— Помню, помню, грязный метис! — заорал я. — Зачем пса моего застрелил?! Пусть только развяжут — я тебе сердце вырву!

Он оскалил зубы в этакой ядовитой улыбочке и лениво махнул в сторону шеста, на который была насажена голова Того.

— Пришел повидать старого друга, а-а? Ну так вот он! Все, что осталось. Теперь Сантос — вождь! Старик был глупый, молодые — они пошли за Сантосом! Совет будем созывать. Вы мои гости!

При этом он холодно, убийственно засмеялся, что-то сказал державшим нас канакам, повернулся задом и пошел к своей хижине. Нас потащили следом за ним. Тут я оглянулся назад, и сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди: старина Майк, шатаясь, поднялся, помотал головой и огляделся. Нашарив меня остекленевшими глазами, он двинулся было ко мне, но тут же увидел и Сантоса, развернулся и убежал за деревья. Я облегченно вздохнул. Должно быть, пуля только слегка царапнула — как раз, чтобы оглушить. Никто, кроме меня, всего этого не видел, и Майк, значит, хоть на некоторое время ушел от опасности, чего никак нельзя было сказать о нас с Биллом О'Брайеном. Билл, видимо, тоже это чуял: очень уж он был бледный.

Нас поставили перед Сантосом, который сидел в одном из кресел, подаренных Того нашим Стариком.

— Однажды, миста Костиган, мы встречались, — заговорил он. — В твоей стране. Теперь встретились в моей. Это моя страна. Мой здесь родился. Большой глупец — мой. Был совсем молодой — ушел на корабле с белыми. Драил палубу, потом кидал уголь… Дрался с другими кочегарами. Встретил Хус'штейна — дрался для него. Он взял меня в Австралию-Америку, я всех победил. Все кричали, когда я выходил на ринг.

Тут улыбка на его физиономии поблекла, глаза сделались совсем дикими и налились кровью.

— А потом встретил тебя! — продолжал он, понизив голос чуть не до шипения. — Они сказали: ты — просто мяса кусок. Ничего в голове! Я думал: пусть людей посмешить. Я подставил лицо и сказал: «Бей!» А затем думал, на меня, мо-быть так, крыша упала!

Под конец он уже рычал, точно дикий зверь, грудь его начала вздыматься от гнева, а пальцы огромных ручищ сжались, словно бы на моем горле.

— После этого сразу стал плохой. Люди стали говорить грязные слова. Они сказали: «Метис! Желтозадый! Выкинуть прочь!» Хус'штейн сказал: «Пошел вон! Теперь ты битая карта!» Я снова стал кочегаром. Я заработал себе дорогу обратно, к своим, на свой остров. — Он издал короткий, мрачный смешок и ударил себя в грудь. — Теперь я король! Того — старый глупец, друг белым людям! Х-ха! Я сказал молодым: «Сделайте меня королем! Мы убьем белых, возьмем ром, ткань, ружья, как делал наш народ в давние времена!» И я убил Того со стариками, что пошли за ним! А ты… — Он метнул в меня полыхающий ненавистью взгляд. — Ты выставил меня глупцом, — медленно проговорил он и вдруг заревел, заскрипел зубами и завращал зенками, точно сумасшедший. — А-а-ргх-х! И я отплачу тебе!

Я вроде как неуверенно покосился на Билла, а Билл сказал:

— Ты не тронешь белого человека. — Говорил он достаточно твердо, но все же голос его пару раз дрогнул. — Может, для этой кучки навоза ты и король, но ты чертовски хорошо знаешь: убьешь нас — по твою душу придет британская канонерка.

Сантос ухмыльнулся, точно злобный сказочный великан-людоед, и развалился в кресле. Если он когда и был хоть вполовину цивилизованнее, это у него наверняка прошло.

— Британцы приходили, — сказал он. — Разнесли в щепки нашу деревню, убили несколько свиней. Но мы убежали в джунгли, и они не смогли отыскать нас. Раза три стреляли, белые свиньи, по острову, потом ушли. А ведь мы сожгли купеческий баркас и убили моряка!

— Так вот, — ответил тогда Билл, — «Морячка» стоит на якоре у Роа-Тоа, и, если ты причинишь нам вред, ребята никого на этом острове не оставят в живых. Они издали палить не станут, они сойдут на берег и вырежут всех.

— Я скоро приду на Роа-Тоа, — неожиданно кротко ответил Сантос. — Пожалуй, мне лучше стать королем и там. Я убью Мак-Грегора, заберу его ружья, пистолеты и все прочее. Ваш корабль придет сюда — я заберу его тоже. Думаешь, я не смею убить белого, а-а? Ты большой глупец.

Все это для меня было уже слишком.

— Ну и что ты собираешься делать с нами, метис желтопузый?! — заорал я.

— Убить обоих! — прошипел он с улыбкой, поигрывая своим пистолетом.

— Так стреляй, не тяни! — зарычал я, опасаясь, что вконец потеряю лицо, если он будет тянуть дольше. — Позволь только сказать…

— Э, нет, — улыбнулся он. — Зачем «стреляй»? «Стреляй» — слишком просто, а-а? Вы будете страдать, как страдал я!

— Что-то я тебя не пойму, — пробормотал я. — Все было по правилам. Не вижу, из-за чего бы тебе иметь на меня зуб. Если б ты уложил меня, я бы ведь не обижался, так? И уж Билл — он-то здесь всяко ни при чем!

— Я убью вас всех! — заорал Сантос, вскакивая с кресла. — И вы оба — вы будете выть, прося смерти, пока я не сжалюсь! А-аргх-х! Будете визжать, прося смерти, но не умрете, пока я не решу, что с вас хватит!

Приблизившись, он заглянул мне в глаза. Взгляд его был вовсе диким.

— Ме-едленно умрешь, — шепнул он. — Ме-едленно-ме-едленно. Будешь страдать — за тот удар и за все, что я вынес от белых, будешь страдать вдесятеро! — Он на минуту умолк, не отводя от меня пылающего взгляда. — Смерть Тысячи Ножей ждет вас, — наконец сказал он. — Знаешь, что это, а-а? А-а, бывал в Китае! Вижу, знаешь, лицо побледнело!

Я и вправду знал, что он имеет в виду. Чертовски хорошо знал. И Билл также.

— Я покажу нашим, где резать, — продолжал Сантос. — Я видел китайские пытки вроде этой.

У меня руки-ноги поотнимались, а вся одежда промокла от пота. Тут-то я прочувствовал, каково приходится загнанной в угол крысе!

— Ладно, чернозадая свинья! — заорал я, наверное, малость свихнувшись от всего пережитого. — Делай что хочешь! Только помни одно: я уложил тебя! Уложил замертво! Хоть убьешь меня, но так и останешься битым!

Тут он как завизжал, словно обезумевшая пантера! Похоже, я и впрямь задел его за живое.

— Ты не побил меня! — взвыл он. — Я был большой глупец! Я сам позволил тебе ударить! Белая свинья! Я разорву тебя голыми руками! Вырву твое сердце и брошу собакам!

— Так чего же в тот раз оплошал? — спросил я. — У тебя был шанс, а ты его проворонил. Я уложил тебя тогда, могу уложить и сейчас. Ты бы на меня посмотреть косо не осмелился, не будь я связан! И я умру, зная, что победил тебя!

Глаза его сделались совсем красными, будто у обезумевшего от крови тигра, и так и сверкали из-под густых черных бровей. Он улыбнулся, однако ж веселья в его улыбке не было ни на йоту.

— Я буду драться с тобой снова, — прошептал он. — Прежде чем убью тебя — будем драться. И ты тоже будешь драться не за так: если уложу тебя и не убью при том, умрешь под ножами. Если выиграю и при том убью тебя — умрет под ножами твой друг. Но если ты победишь, не стану мучить вас. Убью обоих быстро. — Он похлопал по пистолету за поясом.

Смерть Тысячи Ножей — я вам доложу… Лучше все, что угодно, чем она. К тому же у меня появился шанс умереть в бою.

— А если я убью тебя? — спросил я.

Он презрительно захохотал:

— Шансов нет. Но если убьешь, мои люди застрелят тебя.

— Соглашайся, Стив, — сказал Билл. — Из всех худших сделок эта — лучшая, как ни посмотри.

— Я согласен драться на твоих условиях, — сказал я Сантосу.

Он удовлетворенно хрюкнул, отдал какой-то приказ на своем языке, и туземцы принялись за приготовления к самому странному бою в моей жизни.

На открытом месте посреди деревни они огородили большой ринг, выстроившись плечом к плечу в три ряда, и мужчины из задних рядов смотрели через плечи передних. Повылезшие из хижин женщины с детишками пытались хоть что-то углядеть из-за ног мужчин.

Посередине, таким образом, осталась довольно большая свободная площадка овальной формы. С обоих ее концов были вкопаны в землю толстые столбы, и к одному из этих столбов привязали Билла.

— Ладно, старина, — сказал Билл вроде как печально, но все-таки ухмыляясь. — На сей раз я в твоем углу быть не смогу.

— Ну почему ж? — возразил я. — Махать полотенцем и протирать ссадины губкой, это да, но хоть присоветуешь что, если дело пойдет туго. И уж всяко тебе будет хорошо видно.

— Еще бы, — усмехнулся он, — из первого-то ряда…

Тут канаки развязали на мне веревки, и я принялся разминаться, чтобы восстановить кровообращение. Пожать Биллу руку я не мог и вместо этого хлопнул его по плечу. Секунду мы смотрели друг на друга. Мореходы вообще нечасто показывают, что у них творится в душе, но каждый из нас чувствовал, каково сейчас другому, — сколько лет проболтались по морям вместе…

Так вот, развернулся я после этого и вышел на середину. Ждать пришлось недолго. С другой стороны ко мне двинулся Сантос — набычившись, с пылающими красными глазами, с ужасающей улыбкой на губах. Из одежды на нем была только набедренная повязка, а на мне — старые штаны. Оба мы были босы и, конечно же, без перчаток.

В жизни своей не видал ничего подобного. Никаких огней, кроме света безжалостного тропического солнца, никаких восторженных зрителей, кроме банды дикарей, жаждавших нашей крови, ни секундантов, ни рефери — только жестколицый канак с яркими перьями в волосах и пистолетом Сантоса в руке. И исход боя один — смерть. Быстрая, если выиграю, долгая, медленная и мучительная, если проиграю.

Сантос был огромен, длинноног, широкоплеч и узок в бедрах. В гладких, увесистых мышцах его скрывались недюжинная сила и проворство. Росту в нем было шесть футов полтора дюйма, с виду он казался тяжелее, чем когда я дрался с ним в первый раз, но лишний вес приходился исключительно на счет мускулов. Просто не верилось, что на нем можно отыскать хоть унцию жира. Должно быть, весил он фунтов двести, так что был на десять фунтов тяжелее меня.

Несколько секунд мы настороженно ходили по кругу, затем он взревел, ринулся вперед, словно приливная волна, и так быстро ударил с правой и с левой мне в голову, что какое-то время я был слишком занят, чтобы думать, — только нырял да блокировал. Ему просто до безумия хотелось снести мне башку, и он устремил на это все усилия. Однако ж нокаутировать здорового человека голыми костяшками трудно. Ну да, удары оставляют синяки и ссадины, однако нет в них того оглушающего действия, как у боксерских перчаток. Вы наверняка замечали, что в старой доброй драке голыми руками большая часть нокаутов получается от ударов в корпус и по горлу.

Едва получив возможность вздохнуть, я нанес коварный хук слева в живот. Мускулы Сантоса под моим кулаком показались упругими, точно стальные обручи.

Он только рыкнул и ответил ударом правой, блокировав который я заработал порядочный синяк на предплечье. Да, Сантос был проворен, и левая его работала точно молния — прямой, апперкот, хук — раз, два, три!

Этот последний хук расплющил мне правое ухо, и почти одновременно с ним Сантос изо всех сил ударил правой. Я уклонился, и он промазал буквально на волосок. Господи Иисусе! Кулак его просвистел над моим ухом, как камень из пращи. Потеряв равновесие, Сантос упал на колени, но тут же вскочил, словно кошка, плюясь и рыча. Тут я услышал голос Билла:

— Ради Майка, Стив, следи за правой, иначе башку снесет!

Что ж, пожалуй, на ринге, при обычных ставках, Сантос побил бы меня, но тут было совсем другое дело. Я во всякое время дерусь неплохо, но тут речь шла о том, чтобы мне с товарищем отойти в мир иной без мучений. Мысль о маленьких острых лезвиях превратила мои мускулы в стальные.

Сантос снова пошел вперед, дьявольски ухмыляясь. На этот раз он не стал бросаться на меня очертя голову, а принялся, сноровисто прикрываясь левой, выжидать момента для сокрушительного удара правой. Вот когда я от всей души пожалел о недостатке реакции! Но — что есть, то есть, и ясно было: если начну мудрить да финтить, шансов у меня не останется. Поэтому я просто-напросто неожиданно раскрылся, тут же нырнул под его правую, подшагнул и с обеих рук ударил в диафрагму— раз! два! В следующую секунду его левая опустилась мне на затылок. Я вошел в клинч, постаравшись связать его понадежнее, услышал, как он скрипит зубами у самого моего горла и ругается по-своему, и тут же он отшвырнул меня назад прямым левой, который пришелся прямо по губам, разбив их до крови.

Канаки, обезумевшие от вида крови, завыли, точно звери в джунглях. Сантос дико, яростно захохотал и снова начал посылать свинги с обеих рук мне в голову. До сих пор он даже ни разу не пробовал бить по корпусу. Его левая три раза угодила мне в голову над ухом, и после этого я снова вонзил правую ему в диафрагму. Тут он тоже ударил правой, я заслонился локтем и снова ударил правой в живот. Он как-то так всем телом подался назад, чтобы освободить пространство для замаха — сейчас его правая свистнет в воздухе, выстрелив, как стальная пружина…

Бац! Его левая снова угодила мне в голову, отчего перед глазами моими вспыхнули десять тысяч звезд. А за ней подоспела и правая — этот удар я парировал, однако на сей раз он попал повыше локтя. Несколько секунд казалось, что левая рука сломана — вся она онемела. В отчаянии я пробился поближе и начал наносить короткие удары правой в живот. Сантос ответил несколькими короткими хуками в голову. В ближнем бою он оказался не так уж хорош, не любил он ближнего боя и почти сразу отступил, прикрываясь ударами левой.

Однако кровь у меня кипела, и я продолжал преследовать его. Нанес левый хук ему в лицо, за ним — прямой справа под сердце — ух! Он ответил апперкотом слева, едва не снесшим мне голову. За сим последовал — точно цепом! — удар правой, и я поднял левое плечо как раз вовремя, чтобы спасти челюсть. В тот же миг я сам ударил правой в челюсть и попал, только чуть выше, чем целил. Сантос покачнулся, точно огромное дерево, сверкнул белками глаз, но тут же с визгом дикой кошки ударил левой, снова угодив мне по и так уже расквашенным губам. Молниеносный удар правой — и мне ничего не оставалось, как только уклониться нырком, чтобы удар пришелся повыше, вскользь по лбу. Господи Иисусе! Череп мой будто раскололся надвое! С маху грохнувшись наземь так, что дух из меня едва не вышибло, я услышал крик Билла.

Да, удар был, точно кувалдой приложили! Кожа под волосами оказалась рассечена, и глаза мои тут же залило кровью.

Не знаю, отчего Сантос отступил и позволил мне подняться. Сила привычки, наверное. В общем, пока я поднимался и мотал головой, чтобы стряхнуть заливавшую глаза кровь, он с бешеной улыбкой на губах сказал:

— А теперь я убью тебя, белый человек!

И тут же, значит, во исполнение своих намерений двинулся вперед. Ложный выпад левой, еще один — и тогда я отчаянно, со всего маху, ударил правой, угодив ему под скулу. Брызнула кровь. Сантос качнулся с носков на пятки, я ударил левой в живот, и тогда он, схватив и сжав меня, будто удав, принялся молотить левой, пока я не вырвался.

Тогда он снова ударил правой, но удар был уже не столь сильным, а черепушка у меня твердая. Ну да, никто не смог бы так бить, да еще при этом сохранить руку в целости! Однако левая его работала быстро и вряд ли хуже правой. Ею Сантос начал обрабатывать мой глаз, пока тот совсем не заплыл, а затем, когда я подступил ближе, нанося удар правой по ребрам, его левый хук рассек мне бровь над другим глазом, да так, что веко, будто занавеска, сползло вниз, наполовину закрыв обзор.

Сквозь вопли канаков до меня донесся голос Билла:

— Держись ближе, Стив! Если удержит тебя на дальней дистанции — убьет!

Ну, это и без Билла ясно. Поглубже втянув голову в плечи, я пошел вперед, пока не ткнулся лбом в подбородок Сантоса, и принялся бить с обеих рук в живот и под сердце. Его левая совсем размозжила мне и так порядком изуродованную ушную раковину, однако я продолжал бить, пока весь мир вокруг не заволокло кроваво-красным туманом. Зато Сантос ощутимо обмяк. С каждым ударом мои кулаки все глубже погружались в его брюхо, и я услыхал, как он хватает ртом воздух. Затем его длинные ручищи, точно змеи, обвили меня, Сантос вошел в клинч, горячо дыша мне в ухо, вцепился зубами в мое плечо и замотал головой, будто собака, поймавшая крысу. Из глотки его доносилось глухое рычание. Громадным усилием я высвободился, и мой правый хук вышиб из его губ струю крови.

Сантос прямо-таки с ума сошел. Взвыл по-волчьи, замолотил перед собою обеими руками, никуда особо не целясь. Казалось, он и думать забыл о поврежденной правой — воздух вокруг словно бы наполнился летучими кувалдами. Некоторые из этих ударов прошли мимо, сколько-то я парировал, отчего нестерпимо заныли плечи и локти, но большая часть достигла цели. Я ударил левой ему в лицо, и тут же — бац! — его правая в лепешку расплющила мой нос. Раздался треск кости, глаза мои заволокло багровым туманом до полной потери видимости. Я почувствовал толчок еще от одного удара, а уж потом ощутил под лопатками землю.

Обычно в голове у меня проясняется быстро, и я лежал, считая про себя секунды. Нет, уж в выносливости мне не откажешь! Сломанный нос — это для меня давно привычно. Сказав себе: «Девять!», я поднялся на ноги, втянул голову в плечи и пригнулся. Сантос завопил, и на мои плечи и локти градом посыпались удары. А я, внезапно выпрямившись, воткнул правую ему в живот чуть не по самое запястье.

Да, что и говорить, ослаб Сантос, обмяк после моей обработки! Мышцы его тела, должно быть, тоже здорово ныли — ударам противостояли без прежней упругости, так что кулаки мои с каждым разом доставали все глубже и глубже. Сантос согнулся было вдвое, но тут же выпрямился, его апперкот левой в челюсть на миг оглушил меня, и, прежде чем я сумел оправиться, он еще раз нанес тот сокрушительный удар правой. Мое левое ухо повисло на клочке кожи — я почувствовал, как оно хлопнуло по щеке.

Кабы не старый боевой инстинкт, тут бы мне и конец. Сантос ударил еще раз. Я почувствовал, что падаю и никак не могу удержаться. Когда моя спина уперлась во что-то, я услышал над самым ухом яростный вопль:

— Стив! Он слабеет! Давай, старина, еще удар — и он твой!

Стало быть, я оказался у столба, к которому был привязан Билл. Пока я собирался с силами, Сантос, отвратительно ухмыляясь, сжал мои плечи. Тут я увидел, что он и сам здорово разукрашен.

— Теперь ты побежден, — сказал он. — Ножички — сейчас они напьются крови! Смерть Тысячи Ножей ждет вас!

* * *

От этих слов я тоже вроде как обезумел. Оттолкнулся спиной от столба, ударил правой, промахнулся, и рубиловка наша пошла дальше. Сантос был взбешен и изумлен. Что ж, он был не первый из бойцов, которые не могли понять, как я еще держусь. Глаза мои были залиты потом и кровью, один совсем заплыл, а другой был почти прикрыт разорванным веком. Нос был расплющен, одно ухо висело на клочке кожи, а другое распухло, увеличившись до бесконечности. Левое плечо с предплечьем онемели после парирования страшных ударов, и рука поднималась разве что на несколько дюймов выше пояса. И дыхалка совсем сбилась. Я уже не мог сказать, сколько времени продолжается бой. Казалось — целую вечность. Не знаю, что еще удерживало меня на ногах, черт его разберет, откуда брались силы продолжать. Мне уже было все равно, что со мной будет дальше — напрочь забыл, из-за чего дерусь. Иногда казалось — из-за того, что Сантос убил Майка, а иногда — что Билла. Один раз даже почудилось, что я снова на том ринге во Фриско.

Потом я оказался на земле, и Сантос встал мне на грудь коленом, чтобы задушить. Разорвав захват, я отшвырнул его, и мы оказались лицом к лицу, обмениваясь медленными, сильными ударами. Тут Сантос в первый раз сменил направление атаки и нанес сильнейший удар правой в корпус. Что-то хрустнуло, точно сухая ветка, и я упал на колени. В левый бок будто вонзили раскаленный нож!

Сантос, стоя надо мной, несколько раз пнул меня своей огромной босой ножищей. Наконец я поймал эту ногу, и тогда шквал ударов обрушился на мою голову. Сквозь рев дикарей раздался голос Билла:

— Стив, он злится! Вставай! Встань — и ему конец!

Я встал! Прямо-таки вскарабкался по ногам этого малайского дьявола, не обращая внимания на сыпавшиеся на меня удары, и навалился ему на грудь. Взгляды наши встретились. Я увидел в его глазах дикий, ужасный блеск. То был взгляд загнанного тигра — испуганного, изумленного и смертельно опасного. Я избил, загонял его до неподвижности, и теперь он мой! От этой мысли руки снова налились силой. Он ударил раз, другой, но силы в его ударах уже не было. Он почти выдохся!

Я отступил на шаг и снова двинулся вперед. Сантос зарычал сквозь стиснутые зубы и сделал глубокий вдох. Увидев, как втянулась его диафрагма, я в тот же миг ударил в нее левой. Кулак погрузился в живот Сантоса по самое запястье. Он согнулся, и тогда я ударил в голову, за ухом. Он упал на колени, но поднялся, бешено хватая ртом воздух, и снова пошел в атаку, теперь уже позабыв все боксерские правила и навыки. Я шагнул под его размашистый свинг, собрал все силы, ударил правой под сердце и, заранее приготовившись вытерпеть ужасную боль, нанес удар левой в челюсть. Сантос рухнул наземь, и в наступившей тишине я услышал, как Билл орет, советуя брать его в каблучки. Но это уже против моих правил — если бы даже на ногах у меня и имелись хоть какие-нибудь обутки.

Но с Сантосом еще не было покончено. Он сделался совсем диким, слишком примитивным, чтобы его можно было остановить обычными способами. Он был избит до неподвижности, он проиграл — и будто вернулся обратно, прямиком в каменный век. Вскочив, он завыл, пуская слюни, пальцы его растопырились, точно когти, — не для удара, но чтобы душить, рвать и терзать. И когда он приблизился, полностью раскрывшись, я встретил его тем самым ударом, принесшим мне когда-то победу, — правой от самого колена в челюсть. Бац! Я почувствовал, как подалась кость под моим кулаком, и Сантос, крутанув полное сальто, грохнулся на спину в дюжине футов от меня.

Скажете, после этого-то человек наверняка больше не встанет? Человек-то — да…

Впрочем, вы вполне можете кулаком сломать противнику челюсть, и он еще будет в сознании. Обычный человек после этого никуда не годился бы, но Сантос больше не был человеком. Он превратился в настоящего хищника из джунглей, да к тому же совсем обезумел.

Прежде чем я смог догадаться, что Сантос еще собирается выкинуть, он обернулся и вырвал из рук какого-то туземца в первом ряду боевой топор на длинной рукояти. Колотовку я ему задал страшную. Держался он на пределе. Не знаю, как его хватило на это последнее усилие, однако произошло все мгновенно.

Сантос с топором в руках черной смертоносной тучей возник передо мной, прежде чем я успел пошевелиться. Он прыгнул на меня и занес топор над головой. Я инстинктивно прикрылся правой рукой. Это спасло мне жизнь, и топор даже не попал по руке лезвием, но увесистая рукоять переломила предплечье, как спичку. Я оказался распростертым на земле.

Сантос завыл, взмахнул топором, прыгнул снова — и тут что-то пронеслось надо мной белой молнией и сшиблось с ним в воздухе! Майк ударил малайца точно в грудь, и толчок поверг его наземь. Сантос страшно завизжал, а железные челюсти Майка сомкнулись на его горле.

Началась жуткая катавасия! Канаки с воплями побежали кто куда, мешая друг другу, спотыкаясь и падая, Билл, изрыгая ужасные проклятия, забился у своего столба, а Майк посреди всей этой суматохи делал из Сантоса кровавый фарш! Я хотел было встать, но не смог. Поднялся на колени, но тут же рухнул вновь.

Дальше все было как во сне. Я увидел канака, который выстрелил в Майка из пистолета и промахнулся. Тут же, словно эхо, прозвучал еще выстрел. Канак заорал, схватившись за заднее место, и помчался прочь. Потом я услышал еще выстрелы и голоса белых — крики «ура» в основном. Вскоре перед глазами моими появились словно бы из тумана Старик, Мак-Грегор и старший помощник Пенрин. За ними, с воплями и улюлюканьем, подоспели все наши с «Морячки».

Старик наш, раскрасневшись и отдуваясь, склонился надо мной:

— Великий Юпитер! Они убили Стива! Зарубили топорами до смерти!

— Да живой он, живой! — зарычал Билл, пытаясь вывернуться из веревок. — Он только что выдержал самый крутой бой, какой я в жизни видел! Вы, пожиратели солонины с галетами, может, хоть кто-нибудь отвяжет меня наконец?!

— Вяжите носилки, — велел Старик. — Ежели Стив и не мертв, то уж всяко недалек от этого. Э-э, что за?..

Как раз в эту минуту Майк этак лениво подошел ко мне, уселся рядом и лизнул мою руку.

— Х-х… Х-то это там? — спросил Старик, вроде как побледнев и указывая в ту сторону, откуда появился Майк.

А Билл усмехнулся:

— Это все, что осталось от Непобедимого Сантоса, Тигра Борнео. История повторяется, и Стив только что задал ему еще одну мастерскую трепку. Вы, швабры бестолковые, что же — хотите, чтобы Стив так и помер тут? Тащите его на борт, живее!

— Майка сначала, — едва выговорил я. — Сантос стрелял в него из пистолета…

— Царапина, — изрек Старик, осмотрев необычайно крепкую черепушку Майка. — Из пистолета, значит, да? Выстрели он из ружья — эта псина, чего доброго, сожрала бы все племя! Погодите, я с Костигана хоть кровь оботру, потом уж его — на носилки!

Тут я почувствовал, как он ощупывает меня, и зашипел от боли.

— Ничего, — объявил он, — ребро с рукой срастутся, ухо назад пришьем, залатаем еще несколько ран, и будет порядок. Носом тоже придется заняться, хотя я-то в сломанных носах смыслю немного.

Смутно помню, как меня несли на корабль. Майк рысцой трюхал рядом, а Билл с нашим Стариком тараторили наперебой.

— …Истоило Ма?????ого парусного судна, включая даже нашу «Морячку». А кроме нее, у нас ничего не было, и потому мы только сейчас добрались до этой деревни. Да если бы не я…

— Если бы не Стив, так нашли бы вы тут пару ломтей сырой говядины! Сантос собрался изрезать нас на кусочки, а Стив, уж поверь мне, избил его до бесчувствия! Сам был измочален — дальше некуда, но не знал этого! У Сантоса были все преимущества, он превратил Стива в бифштекс, лежащий сейчас на носилках, однако старина Стив натурально переиграл его! Хотя уж пять раз должен был упасть замертво.

— Хм-м, — буркнул Старик, однако я мог бы сказать, что он прыгать готов от гордости. — Я отдал бы весь груз, чтобы только посмотреть на этот бой. Ну что ж, мы не британская канонерка, не бросили якорь на рейде и не успокоились на том, что снесли пару хижин. Мы прошли сквозь джунгли, как Нептун — сквозь глубины моря! А эти братцы-кролики слишком засмотрелись на бой, так что нас заметили, только когда мы навалились на них. И перестреляли, надо сказать, множество, если только мои матросы не самые косорукие и косоглазые стрелки Семи Морей…

— Эй, — заорали ребята, — мы вообще не видели, чтобы вы, капитан, попали хоть в одного из тех, кого брали на мушку!

— Молчать! — заорал Старик. — Я здесь босс, ко мне положено относиться уважительно!

— Ради Господа Бога, — еле выговорил я, с трудом разлепив расквашенные губы, — вы, камбалы кривоногие, можете засохнуть и не добавлять страданий больному человеку?

— Ты шибко-то не зазнавайся. Думаешь, если малость побит, так уже — царь и бог? — проворчал Билл.

Однако голос его дрогнул, он сжал мне руку, и я понял, что он чувствовал в тот миг.

ПОБЕДИТЕЛЬ ПОЛУЧИТ ВСЕ (перевод с англ. Л. Старкова)

Из Американского бара мы с Биллом О'Брайеном вышли, проигравшись вчистую. Да, господа, полчаса, как сошли на берег, и уже обобраны какой-то сухопутной акулой с парой дрессированных костей! До единой монетки — нечем было бы даже откупиться, кабы мой белый бульдог Майк, никогда не менявший своих привычек, разорвал какому-нибудь копу штаны. Потому я его оставил у владельца бара, а сам отправился раздобыть где-нибудь деньжат.

Так вот, дрейфовали это мы с Биллом в ночи, высматривая, где бы подзаработать, — по собственному опыту знаю, что в портовых улочках Сингапура можно набрести на все, что угодно. Однако ж нам подвернулось такое, чего мы вовсе не ожидали!

Шли мы, значит, сквозь туземный квартал, проходили мимо темного переулка и вдруг услышали женский крик:

— Помогите! Караул! На помощь!

Мы, ясное дело, немедленно бросились в тот переулок и увидели в полумраке девушку, отбивающую ся от здоровенного китаезы. Уловив блеск ножа, я заорал, прыгнул к этому китайцу, но он немедленно отпустил даму и испуганным кроликом стреканул прочь, увернувшись от булыжника, который Билл швырнул ему вдогонку.

— Вы в порядке, мисс? — спросил я с обычной своей обходительностью, помогая девушке подняться.

— Да, — ответила она, — только перепугалась до смерти. Впрочем, смерть моя вправду была близка, и давайте-ка уходить поскорее, пока он не вернулся с толпой приятелей.

Так вот, вышли мы на улицу и тут, в ярком свете фонарей, увидели, что девушка — белая. Американка, судя по выговору, да еще прехорошенькая — огромные карие глаза, волнистые темные волосы…

Ну, Билл и поинтересовался:

— Докудова вас проводить, мисс?

— Я танцую в кабаре «Бристоль», — ответила она, — но давайте заглянем в вон тот салун. Бармен — мой друг, и я хотела бы поставить вам, ребята, выпивку. За то, что вы спасли мне жизнь. Это самое меньшее, чем я могу отблагодарить вас.

— Да чего уж там, мисс, — отозвался я тогда с вежливым поклоном. — Не стоит разговоров. Были только рады услужить. Хотя, однако ж, ежели вам доставит удовольствие поставить нам выпивку, мы и не подумаем отказываться!

— В особенности, — добавил Билл, начисто лишенный моего природного такта, — когда мы только что вчистую продулись в кости и медленно, но верно помираем от жажды.

Словом, зашли мы в тот салун, проследовали в заднюю комнатку и принялись за выпивку. То есть это мы с Биллом принялись, а девушка сказала, что никогда в жизни даже не пробовала этой гадости. Так вот, выпивали мы с Биллом, а она, подперев руками подбородок и заглянув мне в глаза, восхищенно вздохнула:

— Ах, если б у меня был такой огромный, сильный защитник, как вы, не пришлось бы мне работать в притонах вроде этого «Бристоля» и терпеть оскорбления от разных подонков, как тот, что сегодня пытался перерезать мне глотку.

Я невольно расправил свою широченную грудь и ответил:

— Что ж, леди, покуда матрос первой статьи Стив Костиган способен стоять на ногах и молотить с обеих рук, вам бояться некого! Для нас с Биллом О'Брайеном первое после бокса удовольствие — помогать дамам в беде!

Она печально покачала головой:

— Очень любезно с вашей стороны, но ведь вы, моряки, все одинаковы — по девушке в каждом порту… Да, я ведь даже не представилась; меня зовут Джоанна Уэллс, я из Филадельфии.

— Безумно рады встретить кого-нибудь из Штатов, — осклабился Билл. — А с чего этот косоглазый хотел вас порезать?

— Э-э… Пожалуй, не стоит об этом говоить, — ответила девушка и вроде даже чего-то испугалась.

— Да нет, — поспешно встрял я, — мы вовсе ничуть не собираемся лезть в ваши личные дела!

— Однако я ничего не могу скрыть от такого мужчины, — сказала она, глядя на меня так, что сердце мое екнуло, — и потому скажу. Выгляните за дверь, убедитесь, что никто не подслушивает.

Там, за дверью, никого не оказалось, и она продолжила:

— Слышали вы когда-нибудь о тонге Но Сен?

Мы покачали головами. Конечно, нам было известно про крупные тонги, то бишь торговые дома, контролирующие чуть не весь Восток, но сталкиваться с ними прежде не приходилось.

— Так вот, — сказала она, — это самый богатый и тайный тонг в мире. Когда я только приехала сюда, то устроилась личным секретарем к старому То Иню, одному из высших тайных чиновников Но Сен. Он выгнал меня за то, что вольностей разных ему, змею косоглазому, не позволила. Пришлось наняться танцевать в «Бристоль». Однако, раз увидев подобную организацию изнутри, узнаешь способы получать новости, недоступные другим.

Тут глаза ее засверкали, а кулачки сжались от возбуждения.

— Я — накануне крупнейшего биржевого скандала века! — воскликнула она. — Если только останусь в живых, стану богатой! Слышали вы что-нибудь о Корейской Медной Компании? Нет? Так вот: она на грани банкротства. Ни разу не выплатила ни цента дивидендов. Акции идут по доллару за штуку, и никто не покупает. Но! Они наткнулись на месторождение меди, богаче которого в мире еще не было! А Но Сен втихую скупает их акции — всего по доллару штука! Едва узнав об этом, я помчалась в брокерскую контору и купила сто акций. Истратила все, до последнего цента! Но один из соглядатаев Но Сен узнал об этом. Вот почему старикашка То Инь пытался подослать ко мне убийцу. Он боится, как бы я не протрепалась! Подумайте только, что будет на бирже завтра, когда новость дойдет до всех. Сегодня вечером акции Корейской Медной идут по доллару. Завтра они подскочат до тысячи!

У меня от всего этого голова пошла кругом.

— Погодите-ка! То есть выкладываешь доллар — получаешь тысячу?

— Наверняка. А почему бы вам, ребята, не купить тоже? Такого шанса в жизни больше не представится! Но Сен скупили большую часть, однако я знаю, где найдется пара сот штук и для вас.

Билл горько засмеялся:

— Сестренка, они могли бы с тем же успехом и нынче продаваться по тысяче! У нас нет ни дайма. Часы я еще в Гонконге заложил.

— Я с удовольствием одолжила бы вам, — сказала она, — но все мои деньги — в этих акциях…

— Погодите минутку, — перебил я ее, поднимаясь на ноги. — У меня идея. Мисс Уэллс… Джоанна… Вам не опасно остаться одной на пару часов?

— Конечно. Бармен через несколько минут освободится и проводит меня до дому.

— Хорошо. Пожалуй, монеты мы раздобудем. Где вас найти… Скажем, часа через три?

— Приходите на Аллею Семи Мандаринов, — ответила она, — и постучитесь в дверь с зеленым драконом. Я спрячусь там, пока шпионы Но Сен не прекратят меня разыскивать. И буду ждать.

С этими словами она так застенчиво и нежно пожала мне мозолистую грабку, что мое большое и честное сердце затрепетало, точно у мальчишки.

Вот, значит, вышли мы с Биллом в туманные сумерки и пошли узкими улочками да заваленными мусором переулками, пока не добрались до самого негостеприимного района сингапурских доков; там и днем-то опасно, а ночью — вовсе ад кромешный.

Здесь, у самого пирса, стояла довольно большая развалюха, и чудом державшаяся на своем месте вывеска объявляла на весь мир, что именно здесь находится Большая Международная Боксерская Арена Хайни Штейнмана. Развалюха сияла огнями и сотрясалась от доносившегося изнутри рева.

— Привет, Стив! Привет, Билл! — улыбнулся пронырливый тип на входе. Он нас отлично знал. — Как насчет пары отличных мест в первом ряду?

— Пусти, — сказал я. — Денег у нас нет, но я сегодня дерусь здесь.

— Тогда проваливайте, ребята. Вас в программе не…

— А ну брысь с дороги! — заорал я, отводя назад свою знаменитую правую. — Сегодня вечером я здесь хоть с кем-нибудь да дерусь, ясно?!

Он слегка изменился в лице и живо влез на конторку.

— Иди дерись, коли такой крутой!

Мы с Биллом прошли внутрь.

Ежели вам вдруг захочется увидеть человечество в самом жестоком и нецивилизованном виде, сходите на какое-нибудь шоу Хайни Штейнмана. Публика в тот вечер собралась обычная — матросы, докеры, бичи, бандиты да карманники всех пород и мастей, с самых крутых кораблей, из самых воровских портов мира. Несомненно, те, кто дрался в этой Большой Арене, выступали перед подлейшей на всем свете публикой. Дрались большей частью моряки, надеясь сшибить пару долларов.

Словом, когда мы с Биллом вошли, зрители как раз выражали неудовольствие, да в таком тоне, что и у охотника за головами волосы поднялись бы дыбом. Основная часть зрелища подошла к концу, и почтеннейшая публика изволила прийти в ярость оттого, что бой не завершился нокаутом. К Хайни Штейнману ходят не затем, чтобы любоваться высоким боксерским мастерством. Этой публике подавай фонтаны крови и сломанные носы, а ежели хоть кого-нибудь не изобьют до полусмерти, она решит, что ее надули, и разнесет весь притон к чертям.

Так вот, как раз когда мы с Биллом вошли, виновники торжества удирали с ринга, провожаемые отломанными сиденьями, кирпичами и дохлыми кошками, а Хайни, который был за рефери, пытался утихомирить толпу, чем только пуще ее раздражал. Кто-то из зрителей запустил в него гнилым помидором и угодил прямехонько между глаз. Обезумевшая толпа достигла той точки, когда она способна на что угодно.

Мы с Биллом поднялись на ринг. Нас тут знали, поэтому на минутку сделалось вроде как потише, но затем рев стал еще яростнее.

— Стив, — попросил Хайни, утирая томатный сок с побледневшего лица, — Бога ради, скажи им что-нибудь, пока погром не начался! Те два козла, что удрали, весь бой только скакали по рингу без толку, и эти волчары теперь готовы линчевать любого, в том числе и меня.

— Есть для меня какой-нибудь противник? — спросил я.

— Нет. Но я объявлю…

— Объявишь ты, как же…

Повернувшись к толпе, я добился тишины просто.

— Заткнитесь все! — рявкнул я таким голосом, что они немедленно стихли. — Слушайте сюда, ребята! Вы выложили свои кровные, но зрелище того стоило или как?!

— Нет! — загремела публика так, что у Хайни застучали коленки друг о друга. — Ограбили! Обокрали! Надули! Деньги обратно! Разнести эту малину! На фонарь голландца!

— Тих-ха, бабуины порт-мэгонские! Если вам, ребята, невтерпеж видеть что-то стоящее и не слабо собрать промеж собой двадцать пять долларов, я дерусь с любым из вас до победного конца! Победитель получает все!

Тут со Штейнмановой развалины крыша едва не вспорхнула.

— Дело говорит! — заорали зрители. — Не жалей капусты, ребята! Стива мы все знаем!!! Он за нашиденежки всегда показывал настоящий бой!!!

На ринг дождем посыпались монеты, среди которых нашлось даже несколько бумажек. К рингу, вскочив с мест, устремились двое: рыжий англичанин и гибкий такой брюнетик. У самых канатов они встретились.

— Осади, ты, — буркнул рыжий. — С этим треклятым янки дерусь я!

Правый кулак брюнета тараном врезался в челюсть рыжего, тот ляпнулся на пол и остался лежать. С публикой от счастья прямо-таки истерика случилась, а победитель прыгнул через канаты в сопровождении трех-четырех страхолюднейших головорезов, каких я только видал в жизни.

— Я-а буду дра-аться с Ко-остиганом! — говорит. Хайни испустил вздох облегчения, зато Билл тихонько выругался.

— Это Кортес-Ягуар, — сказал он мне. — А ты сам отлично знаешь, что последнее время не шибко много тренировался.

— Ерунда, — прорычал я. — Сосчитай деньги. Хайни, убери грабли, пока Билл не сосчитает!

— Тридцать шесть долларов и пятьдесят центов! — объявил Билл.

Тогда я и говорю этому узкоглазому дьяволу, которого Билл назвал Кортесом:

— Согласен драться со мной за эти деньги? Победителю — все, проигравшему — одна головная боль!

Он в ответ ухмыльнулся, сверкнув клыками:

— Еще бы! Я буду драться с тобой только ради удовольствия побить тебя!

Я только рыкнул, повернулся к нему спиной, отдал деньги на хранение Хайни, хотя риск это был страшный, и отправился в раздевалку. Там Хайни выдал мне грязные трусы, которые стащил с какого-то новичка, выходившего на ринг в самом начале шоу и до сих пор лежавшего без сознания.

Я не шибко-то много думал о противнике, хотя Билл продолжал бурчать насчет того, что мне за такую ничтожную сумму придется драться с таким бойцом, как этот Кортес.

— Надо было запросить самое малое полторы сотни, — ворчал он. — Кортес и удар имеет, и подвижен, и подл вдобавок. Его еще никто не нокаутировал.

А я его успокоил:

— Ладно, начать никогда не поздно. От тебя требуется только присмотреть, чтобы кто из его секундантов не подобрался и не ударил меня бутылкой. Тридцать шесть акций — это выйдет тридцать шесть тысяч долларов. А тридцать шесть тысяч долларов означают, что завтра мы с тобой на прощание пнем нашего Старика в грудянку и заживем!.. Ни тебе вахт, ни жары, ни холода, никакой работы на чужого дядю…

— Эй! — крикнул Хайни, заглядывая к нам. — Давай быстрее, а? Публика с ума сходит. Ягуар уже на ринге!

Я перелез через канаты, и меня встретил приветственный рев — так же, надо думать, вопили римляне, когда львам на арене бросали гладиатора-фаворита. Кортес сидел в своем углу, улыбаясь, точно огромная ленивая кошка, и поблескивая глазками из-под век — вот такая манера меня всегда больше всего раздражает.

Кровей в нем было намешано множество — испанская, французская, малайская и Бог весть какая еще. Словом, сущий дьявол. Был он из первых бойцов «Морского змея», британского судна с мутной репутацией, и я, хоть сам никогда с ним не дрался, знал: противник опасный. Но, черт побери, в тот момент он для меня значил только тридцать шесть долларов и пятьдесят центов, которые вскоре обернутся тридцатью шестью тысячами!

Хайни взмахнул руками и заговорил:

— Джентльмены! Все вы знаете этих парней! Оба они прежде дрались здесь множество раз, и…

Рев публики заглушил его слова:

— Знаем, знаем! Кончай говорильню! Даешь бой!

— Матрос Костиган с «Морячки», — Хайни приходилось орать во всю глотку, чтобы его слышали, — вес сто девяносто фунтов! Кортес-Ягуар с «Морского змея», вес сто восемьдесят пять фунтов!

— Врешь! — крикнул Билл. — Он тоже весит сто девяносто!

— А ну заткни хлебало, ирлашка чертов! — рявкнул один из секундантов Ягуара, выдвинув вперед квадратную челюсть.

Билл вмазал по этой челюсти правой, и злосчастный лайми кувыркнулся через канаты. Публика бешено зааплодировала — такие дела как раз в ее вкусе! Если б мы с Кортесом еще переломали друг другу хребты, эти ребята уж наверняка сочли бы вечер удавшимся.

Так вот, вытурил Хайни с ринга Кортесовых секундантов, Билл тоже убрался за канаты, и бой начался. Хайни был за рефери, но инструктировать нас не стал: мы оба достаточно дрались тут и отлично знали, что от нас требуется. Бей себе и бей, пока кто-нибудь не поцелуется с ковром и не останется лежать. Перчатки наши были, самое меньшее, на полторы унции легче, чем положено по правилам, но для этой Большой Международной правильно все, что угодно, пока оба бойца держатся на ногах.

Ягуар был гибок, поджар и проворен, повыше меня ростом, но не так уж тяжел. Мы сошлись в центре ринга, и он ударил с кошачьим проворством: левой в голову, правой в корпус, левой в челюсть. Я наудачу послал удар правой в подбородок, и он с маху сел на ковер. Толпа взвыла, но Ягуар разве что удивился и рассвирепел. Глаза его засверкали. Он выждал счет до девяти, хотя вполне мог бы подняться сразу, вскочил и остановил мою атаку жестким левым в зубы. Я промазал с левой, ударил правой в ребра и хорошо попал ему под сердце. Он плюнул мне в лицо, и руки его замелькали в воздухе: левая, правая, левая, правая, в лицо, в корпус, пока публика вовсе не обезумела. Ну, в такой-то игре я чувствую себя как рыба в воде! Дико ухмыльнувшись, я подшагнул вплотную и тоже принялся бить с обеих рук.

Минута — и Ягуар поспешно отступил с обильно кровоточащей раной на щеке. Я последовал за ним, воткнул левый кулак в его диафрагму. Это заставило его войти в клинч. Нас развели, он гвозданул меня с левой в голову, попал с правой в глаз, но дальше промахнулся левой и получил коварный правый хук в ребра. Я принялся работать в корпус, но он большей частью успешно прикрывался локтями. Наконец это меня обозлило. Перед самым гонгом я неожиданно послал правый хук в голову и едва не снес ее напрочь.

— Раунд был на целую милю твой, — сказал Билл, прекратив на минуту переругиваться с секундантами Кортеса. — Но ты смотри в оба: он боец опасный и подлый…

— Пожалуй, сделаю Джоанне предложение, — заявил я. — С первого взгляда видно было: я ей тоже здорово пришелся по нраву. Уж не знаю, с чего бы, но вот не могут женщины передо мной устоять. Так и влюбляются…

Зазвучал гонг, и я рванулся вперед — добывать свои тридцать шесть с половиной долларов.

В первом раунде Ягуар понял, что в обмене ударами со мной ему ничего не светит, и теперь принялся боксировать, то есть я хочу сказать, начал ложными выпадами сбивать мне стойку, выводить из равновесия, жалить резкими ударами левой, уклоняться от моих яростных контрударов, вязать меня в клинче, страшно бить в голову с ближнего расстояния, заходить сбоку — в общем, делать из меня котлету.

Через какую-то минуту у меня уже вовсю шла кровь из носа и изо рта, а я меж тем даже ни разу не попал в него толком. Публика выла, Билл сыпал ужасными проклятиями, но я не шибко волновался. Впереди была целая ночь, и рано или поздно я в него попаду.

Это случилось даже раньше, чем можно было ожидать: сокрушительный правый хук под сердце — и сеньора Кортеса согнуло пополам! Я, не мешкая, от всей души добавил ему в голову за ухом, и он упал на колени, однако тут же, не выжидая счета, вскочил, нырнул под мой свинг, вошел в клинч, повязал меня по рукам и ногам, отдавил пальцы да еще скребанул шнуровкой перчатки по глазам. Я матерно выругался, но он прицепился ко мне, словно форменный осьминог, а Хайни и не думал разводить нас, и в конце концов оба мы рухнули на ковер.

Эта шуточка привела публику в полный восторг — особенно то, как Кортес вцепился зубами мне в ухо, пока мы кувыркались на ковре. Доведенный этим до бешенства, я вырвался, вскочил и, едва Кортес оказался на ногах, закрыл ему левый глаз ужасным правым свингом. Он отвечал сокрушительным левым хуком в корпус, ударил с той же руки в мое и так уже раскровяненное лицо и сам получил прямой левой в хавало. В этот момент прозвучал гонг.

— Хайни Штейнману я после этого боя шею сверну! — прорычал Билл, дрожа от ярости и отирая кровь с моего изжеванного уха. — В жизни не видел фола грязнее…

— Интересно, продадут ли нам полпая на эти пятьдесят центов? — отрешенно проговорил я. — Все же пять сотен долларов…

Начался третий раунд, и я рванулся вперед, намереваясь закончить бой поскорее, однако у Кортеса имелись другие планы на сей счет. Его левый хук рассек мне бровь, за ним последовал правый хук в поврежденное ухо, нырок под мой ответный удар и целых три удара в нос. Обезумев, я кинулся на него головой вперед, прижал к себе левой рукой и принялся молотить правой, пока он не связал меня в клинче.

В ближнем бою мы обменялись короткими ударами с обеих рук в корпус, и Кортес отступил первым, не забыв с дальнего расстояния достать мой глаз. Я рванулся следом за ним, и тут он, неожиданно наклонив голову, боднул меня в челюсть. Подбородок тут же онемел и залился кровью. Ягуар, не медля, нанес правый апперкот, разом выставивший мне несколько зубов, и, выдав замечательный вихрь хуков с обеих рук в голову, оттеснил меня к канатам.

Стоило мне почувствовать спиной канаты, я прибавил темпа, оттолкнулся от них и ударил правой под сердце. Это заставило Кортеса притормозить. Левый в челюсть сбил Кортеса с носков на пятки, зубы его лязгнули, как кастаньеты, и тут, прежде чем я успел ударить еще разок, зазвенел гонг.

— Пожалуй, оно выходит дольше, чем я думал, — сказал я Биллу, пока тот отирал с меня кровь и горячо объяснялся с Хайни.

— Черт побери, Билл, — оправдывался Штейнман, — ну, подумай головой! Если я остановлю бой и дисквалифицирую кого-нибудь, эти горлохваты разнесут здесь все к чертовой матери, а меня вздернут на стропилах. Нокаут им нужен!

— И они его получат! — зарычал я. — Черт с ними, с фолами! Слышь, Билл, ты видал когда-нибудь такой ясный, честный взгляд, как у Джоанны? Я, доложу тебе, знаю женщин, но никогда еще не встречал такой прямодушной, открытой девчонки…

Прозвучал гонг. Мы тут же вошли в клинч и начали работать в корпус, пока Хайни не развел нас. Кортес держался предельно осторожно, не допуская ни малейшего риска. Делая выпады левой, он постоянно держал правую повыше и не пускал в ход, если не был на все сто уверен, что попадет. В клинче он вовсю работал локтями и при всякой возможности норовил боднуть, но Хайни этого всего с понтом «не замечал». А публике было плевать — пока боец дерется, ее не волнует, как именно он это делает. Билл отпускал замечания, которые и готтентота проняли бы, но никто, казалось, его не слышал.

Где-то в середине раунда Кортес начал высказывать свое мнение о моих предках, и это придало мне сил. Ирландская кровь взыграла во мне, я диким быком кинулся на него, пригнув голову и молотя с обеих рук. Он ударил левой и сделал шаг в сторону, но таким ударом меня не остановить, если уж я вышел из себя. Я приблизился вплотную слишком быстро, и отступить вовремя он не успел. Я погнал его к краю ринга, но, едва собрался прижать к канатам, он снова шагнул в сторону, и я влетел в них сам.

Толпа взревела. Кортес, пока я выпутывался, трижды ударил с левой мне в голову, а стоило мне развернуться и ударить в ответ, уклонился и — едва не от самого пола — нанес правый хук в челюсть. Тут я впервые за тот вечер «поплыл». Чуя близость победы, Ягуар еще три раза подряд ударил с правой в голову, отшвырнув меня обратно на канаты, и воткнул левую мне в диафрагму чуть не по самое запястье.

У меня кружилась голова, слегка поташнивало, но в красной дымке перед моими глазами маячило лицо Кортеса, и я изо всех сил ударил правой в самую его середину. Ягуар ничего такого не ждал и совсем забыл об обороне. Голова его запрокинулась назад, словно на петлях, брызнула кровь, и публика взвыла от удовольствия. Я рванулся вперед, однако он пригнулся, нырнув под мой свинг, и заехал правой мне в пах. Ох, Гос-споди Боже! Я рухнул, словно мне подрубили ноги, и принялся корчиться на ковре, как змея с перебитым хребтом.

Тошнило так, что пришлось сцепить зубы, чтобы тут же не вырвало. Я поднял взгляд на Хайни. Тот, весь бледный, стоял надо мной.

— Один! — сказал он. — Два! Три!

— Ты, свинья тупая! — заорал Билл. — Скажешь «десять» — мозги вышибу!

Хайни затрясся, точно от холода, быстро взглянул на Билла, испуганно покосился на публику, втянул почерепашьи голову в плечи и продолжал:

— Четыре! Пять! Шесть!

— Тридцать шесть тысяч долларов, — простонал я, дотягиваясь до канатов.

На лбу выступил холодный пот.

— Семь! Восемь! Девять!

Я поднялся, широко расставив ноги и уцепившись за верхний канат, чтоб не упасть обратно. Кортес прыгнул вперед, чтобы покончить со мной, и я понял: позволю ударить — непременно свалюсь. Удар правой пришелся в выставленное плечо, однако левая попала в подбородок, а следующий удар правой — в висок, но тут прозвучал гонг. Ягуар ударил меня еще раз, прежде чем отправился в свой угол, но на Большой Международной Арене на подобные мелочи не обращают внимания.

Билл, ругаясь сквозь сжатые зубы, помог мне добраться до нашего угла, но моя способность быстро восстанавливать силы не изменила и на сей раз, и я уже мало-помалу оправлялся после подлого удара. Билл вылил на меня ведро холодной воды, и, к величайшему неудовольствию Кортеса, в пятом раунде я вышел на ринг как новенький. Ягуар, правда, по первости так не считал, но коварный удар с правой под сердце потряс его до глубины души и заставил поспешно отступить.

Я смерчем ринулся за ним, и он, вроде как обескураженный, вернулся к своей прежней тактике — ударь и отступи. Но тут мне внезапно стукнуло в голову: а что, если все акции уже раскуплены? Казалось, бой этот может длиться без конца. Что же получается? Я тут гоняю Кортеса-Ягуара по рингу, а там Но Сен скупает все акции Корейской Медной в пределах видимости? Удача с каждой минутой ускользает все дальше, а эта крыса не желает драться по-мужски?!

Я едва с ума не свихнулся от ярости.

— Дерись, вонючка желтозадая! — заорал я, заглушая кровожадный рев публики, тоже раздраженной тактикой Кортеса, который уже куда больше отступал, чем бил. — Дерись, бледная кишка, желтое пузо, ублюдок португальский!

Любого человека можно хоть чем-то да пронять. Мои слова проняли Кортеса так, что лучше и не требовалось. Может, в нем вправду была португальская кровь, а может, и нет, но он вовсе сошел с ума. Взвыв, точно обезумевшая от крови пантера, не обращая внимания на яростные вопли из своего угла, он бросился ко мне со сверкающими глазами и пеной на губах. Бац! Бац! Бац! На меня обрушился вихрь ударов. Бил он, будто настоящий ягуар. Но я только ухмыльнулся — вот это по-нашему! Это моя игра! Он наносил три удара на один мой, но в расчет-то следовало принимать только мои!

Рот был полон крови, кровь заливала глаза, кровь краснела на рубашке Хайни, ноги скользили на залитом кровью брезенте. Брызги крови оседали на лица зрителей в первом ряду. Но перчатки мои с каждым ударом все глубже погружались в тело Кортеса, и я был доволен. Мы дрались лицом к лицу, пока ринг не заволокло багровым туманом и гром ударов не заглушил рев публики. Но долго так продолжаться не могло. Кто-то должен был упасть, и это оказался Кортес.

Он рухнул на спину и тут же вскочил, не выжидая счета. Но я метнулся к нему, точно обезумевший от крови тигр, пропустил два удара в лицо, почти не почувствовав их, и ударил сам — правой под сердце и левой в челюсть. Глаза Ягуара остекленели, он зашатался, и сокрушительный удар правой в челюсть уложил его ничком под канаты. Может, он и посейчас там лежит — по крайности, до счета «десять» даже бровью не шевельнул!

— Гони сюда деньги! — рявкнул я, вырывая их у Хайни.

— Э-э! — запротестовал он. — А как насчет моей доли? Матч-то организовал я! И все расходы несу я! Или, по-твоему, в моем зале можно драться за бесплатно?..

— Мне бы твою наглость — я бы королем Сиама стал, — буркнул я, протирая глаза.

В тот же миг правый кулак Билла встретился с челюстью Хайни, как киянка встречается с обшивкой судна, когда конопатят щели. Голландец вырубился. Зрители разом поднялись с мест, тараторя что-то неразборчивое. Этот последний штрих был как раз тем, чего им недоставало, чтобы вечер вполне удался.

— На, отдай Кортесу, когда очухается! — С этими словами я сунул одному из секундантов Ягуара пятерку. — Подлый он тип, но боец. И вы с ним не знаете, но я ему все равно что пять тыщ долларов подарил! Идем, Билл.

В раздевалке я переоделся, глянув в зеркало и отметив, что лицо мое сплошь исцарапано, точно после драки с дикой кошкой. Да еще прекрасный синячище под глазом, если не под обоими. Мы прошмыгнули в дверь черного хода, но, я так полагаю, какие-нибудь головорезы из публики подметили, как мы забрали деньги. В Сингапурском порту, доложу я вам, полно людишек, которые и за дайм глотку перережут.

Стоило мне шаг ступить в темноту переулка, что-то обрушилось мне на голову, да так, что из глаз посыпались миллионы искр. Я упал на колени, поднялся, чувствую — по плечу лизнуло лезвие ножа. Тогда я ударил вслепую и, по счастливой случайности, попал. Моя правая сбила невидимого в темноте грабителя с ног, тот мешком рухнул наземь. Билл тем временем управлялся еще с двумя — я услышал, как головы их с треском стукнулись одна о другую.

— Ранен, Стив? — спросил Билл, ощупью отыскивая меня — темень была такая, что собственной пятерни перед глазами не видно.

— Ерунда, царапина, — сказал я. В голове до сих пор звенело после удара дубинки. — Пошли отсюда. А то, похоже, нам придется уложить всех в Сингапуре, пока доберемся до акций.

Выйдя из переулка, мы быстро зашагали вдоль улицы. Люди вокруг косились на нас. Да, пожалуй, было на что посмотреть — синяк под глазом, физиономия разбита, шишка на голове, плечо порезано. Но никто ни слова не сказал. Народ в подобных местах так здорово умеет не соваться в чужие дела, что вежливейшим из вежливых не худо б у них поучиться.

— Стив, давай сперва зайдем в портовую миссию, — сказал Билл. — Преподобные перевяжут тебе плечо и ни цента с нас не спросят. И даже будут держать рот на замке.

— Нет, нет, нет! — Из-за травм и задержки я стал малость вспыльчивым. — Сначала акции, потом уж все прочее!

Мы как раз проходили мимо игорного дома — оттуда слышались щелчки колеса рулетки. Глаза Билла заблестели.

— Чувствую, у меня нынче везучий вечер, — заговорил он. — Спорим, я из этих тридцати монет мигом сделаю сотню?

— И я бы отдал правую руку за порцию выпивки, — зарычал я. — Но нам рисковать нельзя! Вот станем богатыми — будем и пьянствовать, и в фан-тан играть, и в рулетку, и все, что душе угодно.

Казалось, целая вечность прошла, прежде чем мы добрались до отвратительного, темного, вонючего переулка, который китайцы кличут Аллеей Семи Мандаринов — почему, мне никогда не удавалось выяснить. Найдя дверь с зеленым драконом, мы постучали, и у меня аж сердце замерло от мысли, что вдруг там не окажется Джоанны. Однако дверь отворилась, и она ахнула, увидев меня.

— Давай скорее, не томи, — выдохнул Билл. — Акции что, все раскуплены?

— Нет, отчего ж, — ответила она. — Я могу купить для вас…

— Тогда поспеши, — сказал я, вкладывая ей в руку деньги. — Здесь тридцать один доллар и пятьдесят центов…

— И это все? — спросила она вроде как разочарованно.

— Видела б ты, как они достались, сказала бы, что целая уйма.

— Хорошо, — кивнула она, — подождите минутку. Тот человек, что продает акции, живет в конце аллеи.

Словом, растворилась Джоанна в темноте, а мы остались ждать. Казалось, прошло несколько часов. Сердца наши за время ожидания чуть ребра не проломили. Наконец Джоанна вернулась, выйдя из сумерек, словно этакий белый призрак, и сунула в мою горячую, потную пятерню длинный конверт. Я испустил глубочайший вздох облегчения и раскрыл было рот, но она прижала палец к губам.

— Ч-ш-ш-ш! Нельзя, чтобы нас видели вместе. Теперь я должна идти.

И прежде чем я успел хоть словечко вымолвить, скрылась наша Джоанна во мраке ночи.

— Открывай конверт, Стив, — затеребил меня Билл. — Поглядим, каково с виду счастье!

Открыл я конверт, вытащил полоску бумаги, подошел к фонарю, прочитал и разразился таким ревом, что во всех окнах вокруг начали появляться любопытные рожи. Билл вырвал у меня бумагу, заглянул в нее, взвыл, точно безумный, и вместе со мной принялся отчаянно ругаться — да так, что к нам немедля сбежались не меньше дюжины копов. Внятно все объяснить мы были не в состоянии, и потому гвалт не прекращался, пока они не вызвали подкрепление.

На бумажке, оказавшейся в конверте, который дала мне Джоанна Уэллс взамен так трудно доставшихся денежек, было написано:

«Сим удостоверяется, что вы являетесь владельцами тридцати одной с половиной акции Корейской Медной Компании, прекратившей существование в 1875 г. Насчет тонга Но Сен можете не волноваться: он распался еще до Боксерского Восстания. Из всех простаков, попадавшихся на эту удочку, с вами, ребята, обошлось проще всего. Но не горюйте — вы лишились всего лишь 31.50, тогда как одного дубоголового я вскрыла на целых три сотни. Нужно же девушке на что-то жить!»

БОЙЦЫ ПОБЕРЕЖЬЯ (перевод с англ. Л. Старкова)

Наша «Морячка» не простояла в порту Гонолулу и трех часов, как Билл О'Брайен прискакал в портовый зал, где я как раз демонстрировал Муши Хансену тонкости боксерского искусства, и заявил, он-де договорился, чтобы нынче вечером мне с кем-то там драться в «Американской Арене».

— Здесь, — сказал он, — стоит на якоре «Хулиган», и тамошние божатся, будто один ихний парень может любого с «Морячки» вздрючить прямо-таки по-королевски. Я сам его не видал, но он, говорят, родился где-то в самой середке Австралии и прыгал там с кенгуру, пока его, в раннем еще возрасте, не забрали, подпоив, в матросы. Говорят, на «Хулигане» он уложил всех, начиная с капитана и кончая судомойкой…

Тут я его перебил:

— Заткни пасть и веди меня к какому-нибудь идиоту с этой посудины, которому невтерпеж рискнуть получкой за рейс. У меня тут полторы сотни, которые жгут мне карман.

Ну, отыскать нескольких придурков с «Хулигана» оказалось проще простого, заключили мы пари при равных ставках отдали деньги бармену на хранение, и я, зная, что впереди тяжкий бой, перед которым не помешает потренироваться, остригся и отправился в «Гиберниан Бар» пропустить пару рюмок. И вот, выпивали это мы с Биллом и Мухомором, когда в бар ввалился Свен Ларсен — огромадный такой и совершенно ни на что не годный швед, которому с давних пор грезится, будто это он должен быть чемпионом «Морячки», и никакими взбучками эту идею из его мозгов до конца не вышибить.

Так вот, подошла эта большущая ошибка природы ко мне и заявила:

— Фстафай ф стойка, ирлантец!

Я с коротким вздохом обиды отставил свой бокал в сторонку.

— В этом порту, — попытался я объяснить ему, — тыща матросов, у которых кулаки чешутся. Иди своей дорогой. Не хочу я сейчас драться со своим однопалубником. У меня через пару часов бой.

Но этот маньяк все стоял на своем:

— Это я толшен с ним траться! Я толшен пыть тшемпион на «Морская дефа»! Фстафай, букай сторофый!

С этими словами он скрючился, то есть, по его глубокому убеждению, такой должна быть правильная боевая стойка. В этот момент мой белый бульдог Майк, чуя неладное, ощетинился и поднял взгляд от блюдца, из которого лакал пиво. Но, увидев, что подвалил к нам всего-навсего Свен, свернулся калачиком и задремал.

— Стив, побереги лучше руки, — с досадой поморщился Билл. — С-час я его…

— Не лесь не ф сфой тело, Пилл О'Прайен, — ответил швед, злобно потрясая кулачищами. — Улошу Стифа, потом и с топой расперусь.

— Ты ж отличный товарищ, Свен, — сказал я. — Ну, выпил…

— Я не пил! — заревел он. — Моя тефушка скасаль…

— Не знал, что у тебя здесь девчонка, — хмыкнул Билл.

— Претстафь сепе! Она скасаль: такой польшой парень толшен пыть тшемпион на сфой корапль. Пока я не тшемпион, она не иметь со мной тела. Потму — фстафай ф стойку…

— Да ты с ума свихнулся, — прорычал я, поворачиваясь обратно к стойке, однако внимательно следя за ним уголком глаза.

Опасения мои оправдались — он замахнулся правой и ударил так, что сокрушил бы любого. Я отпрыгнул, и он врубился в стойку, но, тут же вскочив, с кровожадным ревом бросился на меня. Видя, что разговаривать с этим заблудшим еретиком бесполезно, я подшагнул под его свинг и нанес аппперкот правой в челюсть, поднявший все двести сорок пять фунтов Свенова мяса на воздух и замертво опрокинувший его на пол. Майк, разбуженный грохотом, приоткрыл глаз, приподнял ухо и снова задремал с легкой собачьей улыбочкой на морде.

Мухомор выплеснул на бедолагу кувшин с какими-то ополосками.

— Осторожней же надо, — заворчал Билл. — А если бы руку разбил?! Почему не ударил в брюхо?

— Пачкать тут не хотелось, — ответил я. — И ничего я не разбил, так, ссадил слегка костяшки. Они у меня так просолились, что будь здоров!

Вскоре Свен смог сесть и тут же принялся ругать меня, бормоча что-то непонятное.

— Говорит: у него нынче свиданка, — объяснил Мухомор, — только ему стыдно возвращаться к своей девчонке с отметиной на челюсти и рассказывать, что его побили.

— Йа, — подтвердил Свен. — Ити, Стиф, скаши ей: я не смоку прийти.

— Ага, — кивнул я, — ладно. — Я ей скажу, что ты поскользнулся на пирсе и растянул лодыжку. Где она живет?

— Она тансует ф капаре «Траная Кошка». Пропустив еще стопочку «Олд Джерси Крим», я затянул потуже пояс, и мы с Майком тронулись в путь. Билл вышел за мной на улицу.

— Стив, — попытался он остановить меня, — ну его к черту! Нельзя тебе разгуливать по улицам, когда до матча всего пара часов! Эти, с «Хулигана», подлы, точно клубок змей, а ты сам знаешь, как у тебя в голове размягчается, если в дело замешана баба!

— Крайне оскорбительны мне твои замечания, Билл, — ответил я ему со своеобычным тихим достоинством. — Не припоминаю, чтобы какой-нибудь бабе удавалось меня одурачить. Они для меня все равно что раскрытая книга. И в любом случае, ты что — всерьез полагаешь, будто я могу втюриться в дамочку, вдохновившую размазню вроде шведа? Дьявол! Да это, наверное, какая-нибудь толстуха с физиономией бультерьера! Как там, он сказал, ее звать — Глория Флинн? В общем, за меня не волнуйся, я буду на месте задолго до начала.

Кабаре «Драная Кошка» находилось в мрачных припортовых кварталах. Когда мы с Майком разыскали его, солнце уже скрылось. Я спросил управляющего, как найти Глорию Флинн, и он ответил, что ее номер только что кончился и теперь она переодевается, так что мне лучше подождать у черного хода. Так я и сделал. Вскоре отворилась дверь, и наружу выпорхнули несколько девушек. Я, вежливо приподняв фуражку, поинтересовался:

— А кто из вас, дамочки, будет Глория Флинн? И тут — провалиться мне на месте! — самая сногсшибательная, самая симптичная из них ответила:

— Вот она я. А что такое?

— Ну, — начал я, пожирая ее восхищенным взглядом, — могу сказать только одно: и отчего такая девушка тратит время на бычий ливер типа Свена Ларсена, когда в порту имеются такие мужчины, как я?

— Не шибко-то вольничай! — огрызнулась она.

— О, да я вовсе не вольничаю, — заверил я ее. — Просто пришел передать, что Свен поскользнулся на пирсе и сломал ше… То есть растянул лодыжку и не может нынче свидеться с вами.

— О-о, — промурлыкала она, оглядывая меня внимательнее. — А кто вы такой будете?

— Стив Костиган, который его уложил, — брякнул я, позабыв обо всем на свете.

— О! — воскликнула она, точно у нее дух захватило. — Тот самый Стив Костиган?

— Ага, — кивнул я, — тот самый Стив Костиган, матрос первой статьи и чемпион «Морячки» в тяжелом весе. Понятное дело, вы меня раньше не видали, иначе не заставили бы своего дружка рисковать жизнью, угощая меня свингом.

Взгляд ее сделался вроде как удивленным.

— Не понимаю, о чем вы таком говорите.

— А, да все в порядке, — поспешно сказал я. — Свен мне сказал, что вы его настропалили полезть на меня, но ведь всякой даме, конечно же, хочется, чтобы ее парень был чемпионом чего-нибудь. Только одного не пойму: что вы нашли в таком растяпе, как Свен?

Она вроде как истерически хохотнула:

— О, понимаю. Что ж, мистер Костиган…

— Да просто Стив, — перебил я ее.

— Хорошо. Стив… — Она смущенно хихикнула. — Я не подбивала его ни на что подобное. Просто сказала, что такой здоровенный парень наверняка побьет любого на своем корабле. Он ответил, что чемпион у вас — другой матрос, Стив Костиган. Я и удивилась, что кто-то смог побить его, то есть Свена. Даже представить себе не могла, что он поймет это, будто я заставляю его с кем-то драться. Надеюсь, вы не поранили беднягу?

— Да не, разве что самую малость, — невольно расправил я свою широченную грудь. — С товарищами я всегда стараюсь полегче. Хотя… Ну да, с моей силушкой, бывает, не рассчитаешь… Но послушай, сестренка: я, кажется, знаю одну замечательную крошку, которая вовсе не принимает этого здоровенного болвана всерьез. Тебе просто жаль его, что он такой огромный, неуклюжий и бестолковый, верно?

— Да, — согласилась она, — что-то в этом духе. Он выглядел так одиноко…

— Ну, так это ж просто прекрасно! — чуть не заорал я. — Но забудь про него — после того как я ему задал, он уж не вернется. Найдет себе какую-нибудь туземку либо китаянку. Он же не как я, для него — что в юбке, то и баба… А вот я однолюб. Нет, детка, тебе вовсе не стоит связываться с таким олухом, как он. Тебе просто необходимо водить компанию только с лучшим. Со мной, например.

— Может, ты и прав, — ответила она, опустив глазки долу.

— Еще бы, — скромно заметил я, — я никогда не ошибаюсь. А теперь пойдем-ка выпьем чего-нибудь. От этих разговоров ужасно пересыхает в глотке.

— О, я совсем не пью спиртного, — ответила она с улыбкой. — Если не возражаешь, идем в то кафе, там подают мороженое.

— Договорились. Только прежде позволь представить тебе Майка. Побивает собственный вес как в диких котах, так и в собачьих галетах.

Ну, Майк подал ей лапу, хоть и без особого восторга. Он у меня не шибко-то любит женщин и держится с ними вежливо, но холодно. После этого мы отправились в кафе с мороженым, и, пока глотали эту дрянь, я во все глаза разглядывал свою очаровательную спутницу. Без сомнений, она была прекрасна — вьющиеся русые волосы, огромные темно-синие глаза…

— А отчего такая замечательная девушка работает в притоне типа «Драной Кошки»? — спросил я.

Она вроде как вздохнула и поникла головой.

— Девушкам часто приходится делать то, что им вовсе не нравится. Я работала в первоклассном акционерном обществе, которое разорилось, так как управляющий захворал и его пришлось отправить домой, в Англию. Нужно было на что-то жить, а другой работы, кроме этой, для меня не нашлось. Когда-нибудь я вернусь домой. У моих родителей — молочная ферма в Нью-Джерси… Какая я дура, что уехала от них! Прямо перед глазами стоит: старый наш белый домик, зеленые луга, ручеек журчит, коровки пасутся…

Пожалуй, с минуту она всхлипывала, потом вздохнула и улыбнулась:

— Кажется, с тех пор прошла целая жизнь…

— Ты очень храбрая девушка, — сказал я, тронутый до самых подковок на башмаках, — и мне бы хотелось увидеться с тобой снова. Сейчас я должен идти: дерусь сегодня в «Американской Арене» с одним парнем. Как, не возражаешь против лучшего места в первом ряду, а после — поужинать и потанцевать? Я, правда, танцевать не силен, зато насчет ужинов — зверь!

— О, — изумилась она, — так это ты дерешься с Рыжим Тараканом?

— Ну и имечко… Да, если он тот самый тип с «Хулигана».

— Я бы с удовольствием пошла, но у меня через полчаса еще один выход.

— Ну, — сказал я, — если я дерусь, так бой дольше трех-четырех раундов не затянется. Может, мне после матча подойти в «Драную кошку»? Если ты еще не освободишься, подожду.

— Это было бы здорово, — ответила она. И, видя, что я слегка расстроен, добавила: — Если бы знала, что тебе скоро драться, ни за что не заставила бы наедаться мороженым.

— Да нет, мне оно не повредит. Только бы еще выпить чего посерьезнее, для укрепления желудка.

Это правда, про моряков думают, будто им только дай дорваться до мороженого, и я сам видал ребят, поглощавших его в омерзительных количествах, но для моего желудка оно не годится. Майк — он дочиста вылизал свою вазочку, хотя тоже предпочел бы чего покрепче.

— Только давай не пойдем в салун, — попросила Глория. — В портовых барах подают сущую отраву. А у меня есть неподалеку бутылочка редкого старого вина. Сама я к ней и не притрагиваюсь, держу для хороших друзей, и они очень хвалят. У тебя ведь есть еще немножко времени?

— Веди, сестренка, — согласился я. — На выпивку или чтоб услужить прекрасной девушке у меня всегда есть время!

— Льстец! — рассмеялась она, слегка хлопнув меня по руке. — Спорю, что ты говоришь то же самое каждой встречной!

Словом, к немалому моему удивлению, мы подошли к какому-то ветхому дому, похожему на спортзал. Глория вынула из-под порога ключ.

— Я не сказала — со мной здесь младший братишка, — заговорила она в ответ на мой удивленный взгляд. — Приходится мне содержать и его. Бедняга, взял да поехал за мной… А мистер Салана, хозяин этого зала, позволил ему пользоваться снаряжением. Здорово пошло на пользу. Это его ключ. Вино у меня в одном из шкафчиков.

— Это не здесь ли тренируется Тони Андрада? — с подозрением спросил я. — Ежели так, здесь не место девушке. Бойцы вообще встречаются разные, а уж Тони ни в чем доверять нельзя!

— Он всегда вел себя как подобает джентльмену, — ответила она. — Конечно, я здесь бываю изредка, только когда брат тренируется…

Глория отперла дверь, мы вошли, и она прикрыла ее за собой. К еще большему моему удивлению, я услыхал скрежет ключа в замке. Она зажгла свет, нагнулась за чем-то, повернулась ко мне и, — ничего удивительнее со мной в жизни еще не случалось! В руках ее оказалась увесистая спортивная булава, которой она и треснула изо всех сил по моей голове!

Я был так ошарашен, что только стоял и глядел на нее, разинув рот, а с Майком едва не сделался припадок. Я-то его всю жизнь учил, что женщин кусать нельзя, и теперь он не знал, что делать. Глория тоже смотрела на меня — да так, словно глаза ее вот-вот выскочат из глазниц. Словно бы в оцепенении, она опустила взгляд к обломкам булавы на полу, а затем краска вовсе исчезла с ее лица. Побледнела Глория — вылитый призрак!

— Ну и ну! — укоризненно покачал я головой. — Хорошо вы угощаете друзей! Шутки шутками, но я чуть язык не откусил!

Глория прижалась спиной к стене и в мольбе протянула ко мне руки.

— Не бейте меня! — закричала она. — Пожалуйста, не бейте! Я должна была так сделать!

Ну, ежели я и видел когда перепуганную девушку, то именно в тот момент. Она прямо вся тряслась!

— Вовсе не стоило так оскорблять меня, — со спокойным достоинством сказал я. — В жизни ни разу не ударил женщину, даже в голову не приходило!

Тут она заплакала:

— Ох, мне самой за себя стыдно. Но выслушай меня, пожалуйста. Я тебя обманула. Брат мой — тоже боксер, и он как раз должен был драться с Рыжим Тараканом, но устроитель передумал и предпочел тебя. А этот бой должен был принести нам достаточно, чтобы вернуться в Нью-Джерси, где коровки пасутся на журчащих лугах. Я… Когда ты сказал, что дерешься с Тараканом, я решила устроить так, чтобы ты не явился, и им бы пришлось выпустить Билли, то есть моего брата. Хотела оглушить тебя и связать, пока матч не кончится. Да, я понимаю, ты теперь ненавидишь меня, но я пошла на это от отчаяния! Я умру от такой жизни!

Понятное дело, я перед ней был ни в чем не виноват, но все равно почувствовал себя, точно конокрад.

— Не плачь, — начал я утешать ее, — я бы тебе помог чем угодно, только все жалованье поставил, что выиграю нокаутом.

Она подняла заплаканное лицо:

— О, Стив, ты вполне можешь мне помочь! Просто останься здесь, со мной! Не ходи в «Арену»! Тогда тебя заменят Биллом, и мы сможем уехать домой! Пожалуйста, Стив! Прошу тебя, пожалуйста!

Руки ее обвили мою шею. Да, должен признаться, сердце у меня в отношении слабого пола мягкое, но все же…

— Господи Боже, Глория! Я для тебя хоть со Статуи Свободы спрыгну, но тут — извини. Товарищи поставили на меня все до последнего цента. Не могу я их так подвести.

— Ты не любишь меня! — зарыдала она.

— Ну как же не люблю, — возразил я. — Но, пес меня съешь, я должен! Пожалуйста, не упрашивай. У меня сердце разрывается оттого, что приходится говорить тебе «нет». Погоди-ка! Идея! У вас ведь с братом есть какие-нибудь сбережения, верно?

— Да, немного, — прохныкала она, утирая глаза дурацким платочком с бахромой.

— Так слушай, вы можете их удвоить! Ставьте все на мою победу нокаутом! Лучшего вложения для монет не сыскать! Сегодня весь порт ставит.

— А если ты проиграешь? — спросила она.

— Я?! — Я фыркнул. — Не смеши! В общем, детка, делай, как я сказал, а мне пора — я уже сейчас должен быть в «Арене»! И, слышь, у меня после матча тоже образуются деньжата, так что вернетесь вы с братишкой к своим зеленым коровкам и журчащим домикам. Но сейчас мне пора!

Прежде чем Глория успела что-нибудь сказать, я вышиб ногой дверь — слишком спешил, чтобы ждать, пока она отопрет, и в следующий миг мы с Майком уже со всех ног летели к «Арене».

* * *

Билл, меряя шагами раздевалку, рвал на себе волосы.

— А, наконец-то! Вот он ты, такой, растакой и еще вот этакий ирландский урод! — кровожадно заорал он. — Где тебя носит?! Хочешь, чтоб я заработал нервенный разрыв сердца?! Ты хоть понимаешь, что заставлять зрителей ждать целых четверть часа — непростительный грех?! Публика жаждет крови, а наши сидят в первом ряду и швыряют в этих кретинов с «Руффинана» сиденьями, чтобы не орали, будто ты смылся! Устроитель сказал: если тебя не будет на ринге через пять минут, он выпустит замену!

— А я размотаю его за ноги и пущу в бухту, — рыкнул я, садясь и сбрасывая башмаки. — Нужно же человеку хоть дух перевести! Слушай, а насчет Свеновой девчонки мы ошиблись! Такая красивая, и вдобавок не про…

— Заткнись и надевай трусы! — взвыл Билл, исполняя воинственный танец на только что снятой мною фуражке. — Тебе хоть кол на голове теши! Послушай, что творится в зале. Если нас не линчуют — считай, повезло!

Да, обезумевшие зрители шумели, словно стая голодных львов, но это меня нисколько не волновало. Едва я закончил с переодеванием, дверь в раздевалку распахнулась и на пороге появился управляющий «Арены», весь бледный.

— Я нашел человека вместо Костигана, — начал он, но, увидев меня, умолк.

— В сторону! — прорычал я, отталкивая его, и тут увидел парня в трусах, выходящего из соседней раздевалки.

К моему изумлению, это оказался Тони Андрада, и даже руки у него уже были забинтованы. При виде меня у него отвисла челюсть, а его менеджер, Эйб Голд, взвыл. С ними были еще двое головорезов — Салана и Джо Кромвель, эти прохиндеи всему Гонолулу известны.

— Ты чего это здесь делаешь? — зарычал я, глядя Тони в глаза.

— Меня хотели выпустить против Таракана, потому что ты смылся… — начал было он.

Билл увидел, что я отвожу правую для удара, и тут же сгреб меня за плечи.

— Ради Господа Бога! После матча с ним разберешься, идем!

— Здорово забавно, что он именно в это время появился здесь, — проворчал я. — Я-то думал, ежели не явлюсь, драться будет Билли Флинн…

— Какой еще Билли Флинн? — спросил Билл, таща меня за собой по проходу, среди взбешенной толпы.

— Младший братишка моей новой девушки, — ответил я, перелезая через канаты. — Если они с ним что-нибудь сделали, я…

Мои рассуждения были прерваны воплями зрителей — приветственных, так как я наконец-то явился, и ругательских, так как появление мое вышло запоздалым.

По одну сторону ринга расположились наши ребята с «Морячки». От их криков крыша едва не взлетела в небеса! С другой сидели эти грубияны с «Хулигана», встретившие меня непристойностями, неприличными звуками и невежливыми замечаниями.

Глянув в противоположный угол, я в первый раз увидел Рыжего Таракана. Надеюсь, больше никогда в жизни его не увижу! Он оказался высоким, костлявым и таким уродом — никогда еще подобного не встречал. Веснушки размером с блюдце по всему телу, нос совсем сплюснутый, а поверх низкого, покатого лба — просто до скандалезности рыжая челка! Когда он поднялся с табурета, оказалось, что он еще и кривоногий, а когда мы вышли на середину — вроде как выслушать напутствия рефери, — я с отвращением отметил, что Таракан вдобавок ко всему косоглаз. Сперва думал, он публику разглядывает, так что был малость ошарашен, когда сообразил, что смотрит-то он на меня!

Мы снова разошлись по своим углам, ударил гонг, возвещая начало боя, и тут меня ждал еще один удар.

Таракан двинулся ко мне, правая рука и правая нога — вперед. Левша! Я был так разозлен, что едва не взорвался. Рыжий, косоглазый, да еще и левша! Да вдобавок — лучший из левшей, с которыми мне доводилось встречаться на ринге!

Забыл сказать: я весил сто девяносто, а он — сто девяносто три. К тому же он был всего на три дюйма выше меня, но ручищу мог вытянуть фатомов[14] на пятнадцать. Я думал, он еще так далеко, что и веслом до меня не достанет, как вдруг — бац! — его правая угодила мне в подбородок. Я взревел и бросился вперед, намереваясь закончить бой поскорее. Хотелось сокрушить этого немыслимого урода, пока я от его вида не начну нервничать.

Но все усилия пошли псу под хвост. Левша ведь все делает наоборот: прикрывается правой, а бьет левой и уходит от удара влево, а не вправо. Этот парень выделывал все, на что способен левша, да вдобавок применял множество самолично выдуманных приемчиков. Его прямой правой был силен и быстр, а уж свинг с левой!.. Ох, братцы, как он работал левой! Как ни старался я, он мгновенно достал правой мой глаз, нос и губы, а пока я занимался ею, подоспевшая левая едва не снесла мне башку.

Ну да, верно. В такого тощего да долговязого раз попади — пополам переломится. Но мне никак не пробиться было сквозь этот прямой правой с дальнего расстояния! Свинги мои неизменно оказывались слишком короткими, а мой левый хук он неизменно парировал правой. Как я ни старался завязать обмен ударами, разница в длине конечностей сводила все усилия на нет. А я привык работать хуками, прямой левой у меня сильный, но недостаточно точный.

К концу первого раунда мое правое ухо едва не превратилось в клочья. Во втором его хук правой почти закрыл мне глаз, и на лбу моем образовалась глубокая рана. В начале третьего он сбил меня с ног таким левым хуком в корпус — я думал, дыру пробил! Его однопалубники с каждойсекундой все больше сходили с ума, а наши ребята взывали к кровавой мести. Но я не волновался: для меня и не такие колотовки привычны, так что ни чуточки не ослабел.

Раздражало только, что Таракана никак не достать. Пока что он не получил ни одного толкового удара. Замечательный был боксер — рядом с ним даже Демпси казался бы стариком-обойщиком с ведерком в единственной руке.

Он ухитрялся все время держать меня на расстоянии и притом здорово избивать, но дело было не в проворстве и не в силе ударов. Уродливая, непривычная внешность — вот что мешало драться! Черт побери, от его взгляда можно было спятить, а я никак не мог заставить себя не смотреть ему в глаза. Пробовал следить за линией пояса или за ногами, но всякий раз мой взгляд невольно возвращался к его несусветным буркалам. Какое-то роковое влечение! Пока я старался понять, куда он нацелился, — бац! — его левая била в совершенно неожиданном направлении, и все начиналось сначала.

Короче, поднимаясь после этого нокдауна в третьем раунде, я был в бешенстве. А потом, гоняясь за ним по всему рингу и поимев с этого только синяк под другой глаз, пришел в отчаяние. А когда до конца раунда оставалось с полминуты, привел публику в восторг, потому что зажмурился и ринулся в атаку, работая бешеными, бестолковыми свингами.

Он, конечно, здорово прошелся по мне, но плевать: пока я не видел его рожи, она не путала моих расчетов, и почти сразу же я попал, без всяких сомнений, в челюсть. Тут с публикой случилась прямо истерика; я открыл глаза и оглянулся в поисках свежего трупа.

И — да, на глаза мне сразу попалось безжизненное тело, но это оказался не Таракан. К вящей своей досаде, я увидел, что под один из моих наугад посланных свингов подвернулся рефери. В тот же миг Таракан послал свинг с левой мне в челюсть, я рухнул, но в падении успел-таки попасть Таракану чуть выше пояса, и удар гонга застал нас всех троих на ковре.

Наши достопочтенные секунданты растащили нас по углам, кто-то окатил рефери ведром воды, и он кое-как смог продолжать встречу, держась за канаты.

Сидя в углу, нюхая вонючую соль и наблюдая, как секунданты Таракана массируют его пострадавшее брюхо, я глубоко задумался, что со мной во время боя случается крайне редко. Я вообще-то не верю, что от размышлений бойцу может быть польза — от них только голова болит. Однако же, хоть и ныла после Тараканова удара челюсть, хоть и двоилось в глазах от его жуткой хари, я почесал Майку нос и принялся соображать. Левша все делает наоборот.

Девять раз из десяти его прямой правой парирует твою левую. Если, боксируя против обычного бойца, встать в правостороннюю стойку, его левая сделает из тебя фарш. А вот против левши такое должно сгодиться — вы будете на равных.

Словом, в четвертом раунде я не стал рваться вперед, а начал действовать осторожно, не обращая внимания на вопли придурков с «Хулигана», что я, мол, испугался ихнего парня. Рыжий сделал ложный выпад правой, но так неуклюже, что даже я все понял и в тот же миг выстрелил с правой изо всех сил. Перешиб его левый свинг и попал — хорошо, только слишком высоко.

Он зашатался, и мой молниеносный левый хук под сердце поставил его на четыре кости. На счете «девять» он встал и встретил мою атаку отчаянным левым свингом, от которого малость «поплыло» в голове, но я продолжал наступать и всякий раз, как он шевелил левой, бил с правой. Порой я попадал первым, порой — он, а иногда выходило одновременно, однако мои удары были сильнее. Таракан, как всякий левша, когда «плыл», совсем забывал о правой, поставив все на хороший свинг с левой.

Я погнал его через ринг, но он внезапно остановился и ударил. Увесистый левый хук выбил меня из стойки и раскровянил физиономию, но в тот же миг я сам нанес ему сильнейший хук с левой под сердце. Таракан задохнулся, колени его дрогнули, однако он удержался на ногах и еще раз ударил левой — одновременно с моим ударом правой. Бац! Что-то взорвалось в голове, а затем я услыхал, как рефери считает секунды. Я обнаружил, что лежу на ковре, однако Таракан устроился рядом!

Колени рефери до сих пор дрожали, одной рукой он держался за канаты и, не спуская с нас остекленелого взгляда, вел отсчет. Но я-то умудрился встать на счете «шесть»! Мы с Рыжим в одну и ту же секунду попали друг другу прямо «в пуговку», однако моя челюсть оказалась крепче. Он и при счете «десять» даже не шелохнулся — пришлось секундантам уносить его в раздевалку.

А мне, чтобы опять словно заново родиться, хватило соли, воды да нашатыря. Я едва дождался, пока Билл обработает мои раны, живо оделся, забрал у бармена, пришедшего в «Арену» под конвоем ребят с обоих судов, свой выигрыш и шмыгнул в дверь черного хода. Даже Майка оставил на Биллово попечение — он на улицах постоянно грызется со встречными собаками, а я очень спешил.

И не только затем, чтобы посмотреть, последовала ли Глория моему совету. Я выиграл полторы сотни монет, что вместе с моей ставкой составило триста. Да полтораста получил за бой. Всего, значит, в кармане моей куртки собралось четыре с половиной сотни зелененьких крупными бумажками. Я был намерен отдать Глории все до цента, если только возьмет. Пусть возвращается в Нью-Джерси, к своим коровкам! Приличной девушке, понятное дело, не место в порту, и я, должен признаться, на бегу мечтал о том времени, когда брошу плавать и, может статься, переключусь на молочный бизнес в Нью-Джерси.

Я направлялся к «Драной кошке», но, пробегая мимо спортзала Саланы, увидел свет в окошке комнаты, служившей чем-то вроде кабинета. А когда подлетел поближе, изнутри до меня вдруг донесся голос Глории. Я остановился и хотел было постучать, но тут же услышал еще голоса — Саланы, Эйба Голда, Джо Кромвеля и Тони. Это заставило меня подкрасться вплотную к двери и прислушаться, хотя я вообще-то подслушивать не люблю.

— Ты, сестренка, трепаться-то брось, — говорил Голд со своей мерзкой, режущей ухо хрипотцой. — Ты сказала: «Предоставьте это мне!» Мы и предоставили. И что вышло? От тебя требовалось убрать Костигана с дороги, чтобы мы смогли в последнюю минуту подсунуть им на замену Тони. Сама помнишь: устроитель из «Арены» уже согласился организовать матч Тони с Тараканом, но тут в порт вошел корабль Костигана, этот жирный боров передумал и из-за идиотских матросских раздоров выпустил проклятого ирландца. Наш итальяшка разложил бы этого Рыжего за раз — он левшами на завтрак закусывает, и всем фраерам в городе это известно. Все заложились бы за Тони. Мы же собирались поставить последнюю рубаху на Таракана, а Тони лег бы к концу третьего раунда. После чего все мы смогли бы уехать из этой дыры и отправиться в Австралию. Тебе было поручено убрать Костигана. И что вышло, я спрашиваю? Тони уже переоделся, чтобы выйти вместо него, и тут— здрасьте-пожалте — вот он! Чтоб тебя…

— Ну, я в этом не виновата, — заговорила Глория, да так жестко, я аж оцепенел от удивления. — Я сделала все, что могла. Подцепила этого шведа с «Морячки», настропалила как следует и отправила драться с Костиганом — пусть, думаю, разделает проклятого ирлашку. Или чтобы Костиган, по крайности, хоть руку об него сломал. Но эта сволочь уложила парня, даже пальца не оцарапав, и явилась в «Драную кошку» по мою душу. Я подумала, что он пришел размазать меня по стенке за то, что натравила на него шведа, но этот твердолобый бугай хотел только сказать, что тот остолоп не сможет явиться на свиданку. Представляете? И естественно, тут же клюнул на меня. Я заманила его сюда, чтобы оглушить и запереть до конца матча. Но у этой дубины не череп, а корабельная броня! Я сломала о его башку пятифунтовую булаву, а он даже глазом не моргнул! Ну, скажу вам, надеюсь, никогда больше не придется такого пережить. Когда он и не пошатнулся после моего удара, я думала — мне конец. Уже представила, как он сворачивает мне башку и скармливает ее этому отвратительному людоеду, которого зовет своим бульдогом. Однако никогда не известно, что взбредет в голову этакому крутому с виду драчуну. Он меня пальцем не тронул. Тогда я наврала ему про младшего братика, которому очень нужно выступить в этом матче, чтобы мы смогли уехать домой. Он купился на это так легко — я думала, удастся упросить его смыться по доброму согласию, но он уперся. Посоветовал ставить на него, сказал, что уже должен быть в «Арене», вынес дверь, вякнул что-то насчет встретиться после боя и был таков!

— Складно звонишь! — ухмыльнулся Салана. — Все устроила — лучше не надо! Ладно. Мы нарисовали крупное дело…

— Тоже мне, деловые выискались! — огрызнулась Глория. — С вами на люди совестно показаться, фраера дешевые! «Крупное дело», надо же… Чего вам теперь-то от меня надо? Плакать мне, что ли?

— Нам надо, чтобы ты вернула сотню, заплаченную тебе вперед, — зарычал Салана. — Не вернешь — тогда вправду наплачешься.

— Что-о? Думаешь, я ради вас, дешевок, буду за бесплатно жизнью рисковать? Ни единого цента не полу…

До меня донесся звук удара, и Глория закричала было, но крик тут же оборвался, сменившись коротким хрипом.

— Дай ей, Джо, — проскрипел Салана. — Будет тут всякая…

В общем, неважно, как он ее назвал. За подобные слова убивать следует. Вышибив дверь, я шагнул внутрь и тут увидел такое, что глаза мне заволокло багровым туманом.

Глория сидела в кресле, Салана завернул ей руки за спину — казалось, вот-вот сломает, а Джо Кромвель, впившись левой пятерней в ее белоснежное горлышко, замахнулся правой, чтобы ударить по лицу. Тони с Эйбом смотрели на все происходящее с бесстрасстными презрительными ухмылками.

Все они обернулись на шум. Увидев меня, Салана побледнел и отпустил бедную девушку, но, прежде чем он успел сжать кулаки, я ударил с левой, расплющив ему нос и выбив четыре зуба. Следующий удар снес Джо Кромвелю ухо, так что оно повисло на жилах. Еще один удар отправил его в угол со сломанной челюстью. Почти в тот же миг Эйб Голд едва не достал меня парой бронзовых кастетов, а Тони крепко вломил мне по уху. Но я распрямился и нанес удар правой, после чего Голд улегся поперек Саланы с переломанными ребрами, и продолжил дело левым свингом, начисто обезглавившим бы Тони, кабы я не промазал.

Некоторым, чтобы как следует драться, непременно надо разозлиться. Я не из таких, но уж если вправду зол — все вокруг разнесу. Может, на ринге, в обычной обстановке, Тони раздолбал бы меня в пух и перья, но здесь у него шансов не было. Я, даже не чувствуя градом сыпавшихся на меня ударов, промазал несколько свингов подряд, а затем мой всесокрушающий правый, нанесенный едва не от самого пола, угодил ему в челюсть. Тони крутанул полное сальто и, упав, так ударился головой о стену, что рассек себе скальп и наверняка потерял бы сознание, кабы не отключился еще в воздухе.

В общем, на ногах остался только я, а ведь полутора минут не прошло, как ворвался в комнату. Замер, обозревая учиненное побоище, и надо было мне лишь одного — чтобы вся прочая сволочь, сколько ее ни есть в Гонолулу, явилась защищать дружков. И тут заметил Глорию — забилась в угол, вжалась в стенку, точно хочет об нее расплющиться, лицо — бледное, глаза полыхают ужасом…

Увидев, что я смотрю на нее, она отчаянно закричала:

— Не надо! Пожалуйста, не надо!

— Чего «пожалуйста, не надо»? — слегка раздраженно спросил я. — Или ты не усвоила с того раза, что я женщин не бью? Я пришел, спас тебя от этих жуликов, а ты меня оскорбляешь!

— Прости, — взмолилась она, — я боюсь и ничего не могу с собой поделать: ты же вылитая горилла…

— Что-о?!

— То есть ты так ужасно дерешься… — поспешно поправилась она. — Идем прочь отсюда, пока их дружки не подоспели!

— Хоть бы и подоспели… Это им всего-то вроде как урок был… Пес побери, вот так всегда — если разозлит кто-нибудь, я за себя ручаться не могу и обязательно кого-нибудь да покалечу.

В общем, вышли мы с ней на улицу, совершенно пустынную и едва-едва освещенную, и Глория сказала:

— Спасибо, что спас меня. Был бы здесь мой брат…

— Глория, — устало перебил ее я, — может, хватит врать? Я стоял за дверью и все слышал.

— Ox! — только и ответила она.

— Ну да, — кивнул я, — пожалуй, с женщинами я всегда дурак дураком. Видимо, втюрился в тебя и недопетрил, что ты собираешься меня надуть. Даже выигранные четыре с половиной сотни приволок, чтобы отдать тебе…

С этими словами я вытащил стопку бумажек, укоризненно покачал ею перед глазами Глории и спрятал обратно в карман куртки. В тот же миг она зарыдала:

— Стив, мне стыдно за себя! Ты такой славный, такой благородный…

— Верно, — ответил я, приосанясь, — ничего не могу с этим поделать. Натура такая.

— Мне так совестно, — всхлипнула она. — Салана заплатил мне сто долларов, чтобы помогла избавиться от тебя. Но, Стив, эта минута перевернула всю мою жизнь! Я не прошу простить — это, наверное, слишком много, а ты и так достаточно сделал для меня. Но завтра я еду домой! То, что я рассказывала про молочную ферму в Нью-Джерси, — единственное! — не было ложью. Я отправляюсь домой, чтобы впредь вести честную жизнь, и хочу один-единственный раз поцеловать тебя. Ведь это ты показал мне всю неправедность моего жизненного пути…

Тут она обняла меня и крепко поцеловала — я, понятно, и не подумал возражать.

— Я возвращаюсь к простой и чистой жизни, — сказала она. — К зеленым лугам и журчащим коровкам!

И как припустила прочь!

Я смотрел ей вслед. На душе было так тепло! «Все же, — подумалось мне, — я понимаю женщин. Даже самых ожесточенных из них смягчает мое сильное, честное и мужественное сердце!»

Глория скрылась за углом, а я, устремившись к «Гиберниан бару», запустил руку в карман. И взвыл — да так, что все в округе проснулись в холодном поту. Вот зачем ей понадобилось обнимать меня — деньги исчезли! Любила… Хрен там она меня любила!

КУЛАЧНЫЙ БОЕЦ (перевод с англ. С. Соколина)

Самая серьезная стычка произошла между мной и Стариком, когда «Морячка» стояла в доке маленького портового городка на Западном побережье. Кто-то подложил Старику в койку хорька, а он обвинил в этом меня. Я с возмущением отверг такое обвинение и поинтересовался, где бы я мог взять этого хорька. А он ответил, что откуда-то он взялся, потому что вот он, этот хорек. Вдобавок он считал, что из всей команды только у меня хватило бы совести выкинуть такую шутку.

Это меня разозлило, и я заявил, что Старику следовало бы знать, что я слишком хорошо отношусь к братьям нашим меньшим и не поместил бы даже вонючку скунса рядом с таким животным, как он.

От этих слов Старик так взбесился, что разбил о мою голову бутылку отменного ржаного виски. Я не мог смириться с таким бессмысленным разбазариванием отличной выпивки, схватил старого моржа за грудки и окунул в корыто с водой. С усов Старика капала вода, он был похож на Нептуна, поднявшегося из морской пучины. Сжав кулаки, он заорал:

— Чтоб духу твоего здесь больше не было, Стив Костиган! Если ты когда-нибудь попытаешься подняться на борт «Морячки», я тебя дробью нашпигую, пират бесстыжий!

— Можешь хоть на морского ежа сесть от злости, — усмехнулся я. — Я не поплыву с тобой даже за десять баксов за вахту и пудинг с изюмом в придачу. Все, с морем покончено. Ты напрочь отбил у меня охоту к этому ремеслу. Мне по нраву сухопутная жизнь, ей-богу! Теперь мы с Майком будем добывать себе славу и пропитание на берегу.

И с этими словами мы с моим белым бульдогом важно пошагали прочь, сопровождаемые отборными проклятиями Старика.

Вскоре в поисках развлечений я набрел на цирк, оживлявший городскую окраину громкими криками зазывал. Афиша одного из номеров гласила; «Отважный боец Бинго — чемпион Западного побережья!» Я вошел в до отказа набитый публикой шатер. Посреди ринга стоял туповатого вида малый в трико и, сгибая руки, демонстрировал мускулатуру.

— Джентльмены! — заголосил зазывала, расфуфыренный парень с заколкой для галстука в форме подковки с бриллиантом. — От лица заведения предлагаю пятьдесят долларов любому, кто сможет продержаться четыре раунда против нашего Бинго! Пять минут назад я сделал такое же предложение собравшимся у входа, и один джентльмен согласился на поединок. Но, похоже, он испугался, его нигде не видно. Поэтому я повторяю свое предложение: пятьдесят звонких кругленьких монет любому, кто выстоит против этого Ходячего Ужаса, Огнедышащего Дракона, Человека-Горы с железными кулаками, Отважного Бинго — Грозы Скалистых гор! — Толпа взвыла, и три или четыре парня направились к рингу, должно быть, собираясь принять вызов, но я с презрением оттеснил их и крикнул:

— Эти денежки будут мои, дружище!

Я выскочил на ринг, а зазывала спросил:

— Вы понимаете, что заведение не несет ответственность за вашу жизнь и здоровье?

— Кончай эту болтовню и давай сюда перчатки! — прорычал я, стягивая рубашку. — Ну, чемпион, приготовься! Я собью с тебя корону!

Прозвучал гонг, и мы бросились друг на друга. Позади ринга не было обычного брезентового занавеса, из-за которого подручный Бинго мог бы огреть меня дубиной, окажись я рядом, поэтому я был уверен, что в перчатке моего противника спрятан кастет, причем именно в правой, — уж слишком подозрительно болталась его правая рука. Я стал следить за правой Бинго, и, когда он сделал ею выпад вперед, я уклонился, прижался к нему вплотную и тут же провел левый и следом за ним правый хук. Этого бедолаге хватило, — бой был закончен.

Толпа одобрительно заревела, а я, выхватив пачку зеленых из рук зазывалы, собрался уходить, но он остановил меня.

— Послушай, — сказал он. — Я узнал тебя. Ты — Моряк Костиган. Не хочешь занять место этого бродяги? Будешь получать хорошее жалованье.

— За то, что буду рихтовать клиентов? — поинтересовался я.

Парень кивнул. Вот так я и начал работать в гигантском цирке и зверином шоу Флэша Ларни.

* * *

Без особых приключений мы объездили с выступлениями все Западное побережье и даже забирались в глубинку. Как правило, уделать меня пытались по большей части уличные драчуны. Это были здоровые сильные парни: фермеры, кузнецы, моряки, портовые грузчики, шахтеры, забойщики скота и вышибалы, но в боксе они ни черта не смыслили. Что ж, приходилось их бить. Частенько я укладывал трех-четырех клиентов за представление.

Мой номер всегда вызывал оживление, потому что зрители обычно были настроены против меня. Толпа всегда настроена против циркового бойца независимо от того, знают зрители его противника или нет. Ну а когда противником выступает какой-нибудь любимец местной публики, тут уж зрители просто впадают в бешенство.

Вы бы слышали, как они приветствуют и подбадривают своего земляка и какие гадости орут в мой адрес. Каким бы тяжелым бой ни оказывался, я всегда находил время, чтобы ответить на «приветствия» публики отборными ругательствами, благо я поднахватался их, пока бороздил моря и океаны. После очередной словесной перепалки разъяренная толпа выплевывала на ринг новых кандидатов в жертвы. Есть бойцы, которые не могут драться в полную силу, когда зрители настроены против них, а я, наоборот, — дерусь еще лучше. Я выхожу из себя и вымещаю свою злость на сопернике.

Если я не выступал на ринге, то помогал устанавливать или сворачивать шатер либо дрался со своими цирковыми коллегами. Заведение Ларни считалось самым крутым на побережье, да оно таким и было на самом деле. Бои, в которых я выступал на ринге, не походили на те, что я устраивал за кулисами.

Я был чемпионом во всех артелях, где работал. И цирк не стал исключением. В первый день я уложил трех носильщиков, укротителя льва и зазывалу, и с тех пор дрался почти ежедневно, пока до этих остолопов не дошло, что я среди них лучший. Постоянные драки сделали меня таким крепким — ни грамма жира, одни стальные мышцы, — что я сам себе удивлялся. Уверен, я бы смог пробежать десять миль на предельной скорости, не запыхавшись. Силач-голландец решил было, что сможет крепко отколошматить меня, но оказался слишком неповоротливым.

Как ни странно, самым сложным противником для меня оказался акробат-китаец. Как-то утром мы схлестнулись, и нам едва хватило всей цирковой площадки. Ради такого зрелища на час отложили намеченный цирковой парад по улицам. Я был на последнем издыхании, когда наконец уложил этого язычника, но, как всегда, быстро восстановив силы, в тот же вечер вышел на арену и разделал под орех работника с фермы, грузчика и профессионального футболиста.

Майк всегда сидел в моем углу ринга и кусал каждого, кто норовил ударить меня из-под канатов, а надо сказать, такое частенько случалось, когда боец из толпы начинал валиться с ног. Ларни задумал обрить пса наголо, сделать ему татуировку и выпускать на арену в одном из номеров.

— Пес с татуировкой! — говорил Ларни. — Зритель на это клюнет! До этого еще никто не додумался! Представляешь, какая толпа повалит к нам, чтобы взглянуть на него?

— Я представляю, как заеду тебе по роже, — недовольно буркнул я. — Оставь Майка в покое.

— Но надо же сделать его немного представительней, — продолжал Ларни. — Он выглядит грубым и невоспитанным рядом с нашими дрессированными пуделями.

В общем, укротитель львов искупал, расчесал и надушил Майка, надел на него собачью попону с тесемками и позолоченными пряжками, а на огрызок хвоста нацепил бантик. Взглянув на себя в зеркало, Майк в клочья изодрал эту бутафорию и покусал укротителя.

В цирке обитал старый беззубый лев по кличке Освальд, и Майк взял за правило спать в его клетке. Для пса сделали специальный лаз, чтобы он мог свободно входить и выходить, не рискуя выпустить льва. Вокруг этого ерундового факта подняли шумиху. Ларни разрекламировал Майка как пса, живущего бок о бок со львом, и демонстрировал их вместе в одной клетке. Он разглагольствовал о том, какой свирепый зверь этот Освальд и насколько невероятна дружба между врагами от природы. На самом же деле Майк спал в клетке льва, потому что, принимая во внимание почтенный возраст и болезненное состояние хищника, в нее клали больше соломы, а Майк любил мягкую постель. Ларни опасался, что Майк покусает Освальда.

Единственными животными, с которыми не ладил мой пес, были африканский леопард Амир, успевший сожрать уже трех человек, и тигр-людоед Султан. Это были самые злобные твари во всем зверинце, они так и норовили выбраться из клетки и вцепиться в Майка. Но пес их не боялся.

* * *

Жилось мне весело. Правда, изредка я немного тосковал по «Морячке» и гадал, как там поживают Билл О'Брайен, Мути Хансен и Рыжий О'Доннел. Но у меня тоже есть гордость, и я бы ни за что не вернулся назад после того, как Старик вышвырнул меня на улицу.

Во всяком случае, пока мне было здесь интересно. С напряжением согнув в локтях свои мощные руки и состроив презрительную усмешку, я поднимался на помост перед шатром, а Джо Бимер, сдвинув котелок на затылок, начинал назойливо расхваливать меня перед публикой.

— Моряк Костиган! Человек-кувалда! — орал он во всю глотку.

Ну а я разрывал подковы, гнул пальцами монеты, — в общем, показывал обычные фокусы цирковых силачей. Потом Джо, набрав в легкие побольше воздуха, переходил почти на истошный крик:

— Найдется ли в этом славном городке смельчак, который продержится против этого бойца четыре раунда? Попытайте счастья, ребята! Он целый день забивал колья и, возможно, устал и ослабел, кхе-кхе-кхе!

Тут из толпы выскакивал какой-нибудь здоровяк и заявлял:

— Я готов сразиться с этим, как его там… Тогда Джо потирал руки и бормотал себе под нос:

«Денежки, скорей ко мне! Я найду вам применение», а во всеуслышание объявлял:

— Прошу сюда, джентльмены! Через дверь и налево. Вход всего десять центов! Вы увидите схватку века! Не толкайтесь, ребята, не толкайтесь!

Обычно шатер был битком набит беснующимися болельщиками местного героя, которые призывали своего любимца размозжить мне башку. Каким бы крохотным городишко ни был, в нем всегда находился драчун с подходящей репутацией.

Как-то мы заглянули в один городок, где как раз вовсю шли состязания по борьбе. Все местные боксеры были заняты, казалось бы, мне сразиться не с кем, как вдруг из толпы вышел какой-то поляк и заявил, что он — чемпион Западного побережья по борьбе (я еще не встречал борца, который не мнил бы себя хоть каким-то чемпионом) и хочет, чтобы я с ним поборолся. Бимер ответил отказом. Толпа зашипела, а борец обозвал меня трусом.

Я рассвирепел и сказал ему, что хоть я и не борец, но отвалю ему столько, что будет не унести. Он решил, что легко меня разделает, но ошибся. Я не знаю, как надо бороться по-научному, зато умею драться без правил. В общем, я сломал ему руку и вывихнул плечо. После этого уже никто не предлагал мне побороться.

* * *

Вскоре после того случая мы приехали в шахтерский городок Айронвиль, устроившийся среди холмов штата Невада. По внешнему виду жителей я определил, что здесь желающих сразиться найдется в избытке. И, будьте уверены, я не ошибся.

Задолго до начала представления огромная толпа усатых громил в тяжелых башмаках собралась возле палатки для атлетов. Они не проявляли никакого интереса ни к зверям, ни к карликам, ни к акробатам.

Едва Джо начал зазывать публику, как сквозь толпу к нему протиснулся человек, больше похожий на медведя-гризли, — огромный черноволосый верзила с плечами пошире двери и руками наподобие медвежьих лап. По реакции собравшихся я сообразил, что он имеет определенный вес в Айронвиле, и оказался прав.

— Довольно болтовни, приятель, — проревел он, словно бык. — Я схлестнусь с этим бродягой!

Джо взглянул на чернобровопэ гиганта и, похоже, в первый раз за свою карьеру струхнул.

— Кто вы такой? — неуверенно спросил он. С волчьей усмешкой верзила ответил:

— Кто я? Да я — здешний кузнец! — И толпа завыла и завизжала от хохота, будто он сказал что-то очень смешное.

— Что-то тут не так, Стив, — шепнул мне Джо. — Не нравится мне это.

Тут толпа зашипела, засвистела, а верзила нахально сказал:

— Ну, в чем дело? Вы что, парни, трусите? Я взбесился.

— А ну-ка, заходи в палатку, образина чернорожая! — взревел я. — Я тебе покажу, кто струсил! Молчи, Джо. Я никого не боюсь! Да что с тобой?

— Говорю тебе, Стив, — пробормотал Джо, вытирая лоб шейным платком, — я уже где-то видел этого поганого верзилу, и если он — простой кузнец, то я — король богемский!

— Ха-а! — фыркнул я с отвращением. — Когда я с ним разделаюсь, он будет похож на раскатанный коврик. Разве ты хоть грош потерял с тех пор, как я начал выступать? Нет! Так давай начинать!

Сказав это, я вразвалку вошел в шатер и прыгнул на ринг. Толпа плотно окружила арену, громко аплодируя своему любимцу и поливая меня руганью, а я с удовольствием огрызался, ведь в этом деле я — профессионал.

* * *

Джо хотел отвести верзилу в раздевалку, расположенную в углу палатки за занавеской, но тот недовольно фыркнул и стал срывать с себя одежду прямо в проходе, пока не остался в боксерской форме. «Ага, — подумал я, — значит, он пришел сюда специально, чтобы сразиться со мной. Наверное, местный боксер-любитель».

Он взобрался на ринг в сопровождении нескольких человек. Один, высокий, с холеным лицом, был похож на профессионального афериста, и все звали его Брелен. С ним были еще три громилы, вероятно, секунданты. Расплющенные носы и прижатые уши говорили об их принадлежности к нашему ремеслу. Вообще-то мне показалось, что для провинциального любителя у верзилы было слишком тщательно подобранное окружение.

— Кто будет судить? — поинтересовался тип с перебитым носом.

— Я, — отозвался Джо.

— Ты будешь в другой раз, — сказал Брелен. — Зрители сами выберут честного судью для моего парня, ясно?

— Это против правил нашего заведения… — начал было Джо, но толпа недовольно зашумела и двинулась к рингу. — Хорошо, хорошо. — быстренько согласился он. — Я не против.

Брелен гаденько улыбнулся и, повернувшись к толпе, сказал:

— Ну, ребята, кого бы вы хотели выбрать судьей?

— Честного Джима Донована! — заревели зрители и вытолкнули вперед какого-то потрепанного морского волка с самой хитрой физиономией из всех, что мне приходилось видеть. Джо взглянул на него и, схватившись за голову, застонал. Толпа вела себя безобразно, явно нарываясь на неприятности. Джо выглядел не лучшим образом, да и мои секунданты чувствовали себя не в своей тарелке. Хорошо еще, что, усомнившись в благовоспитанности публики, я до начала представления запер Майка в клетке Освальда. Временами Майк теряет благоразумие, и, если толпа начинает швырять в меня разные предметы, он запросто может кого-нибудь цапнуть.

— Джентльмены, — заголосил Джо, который, будучи прирожденным зазывалой, не мог остановиться, стоило ему только открыть рот, — сейчас вы станете свидетелями поединка века, в котором Храбрый Кузнец из Айронвиля предпримет попытку выстоять целых четыре раунда против Моряка Костигана, Грозы Морей…

— Ой, да заткнись ты и проваливай с ринга, — грубо оборвал его Брелен. — Начинаем бой!

* * *

Ударили в гонг, и кузнец вылетел из своего угла. Бог мой! Ну и мужик это был, доложу я вам! Ростом шесть футов и один дюйм с четвертью и весом не меньше двухсот десяти фунтов против моих шести футов и ста девяноста фунтов. Широченная грудь покрыта черной шерстью, руки все в узлах мышц толщиной с хороший канат, ноги как стволы деревьев, тяжелая челюсть выступает вперед, мясистое лицо опытного бойца с горящими из-под густых черных бровей злыми серыми глазками, копна жестких черных волос, нависающая над низким лбом, — в общем, должен сказать, я в жизни не встречал бойца более ужасающего.

Мы набросились друг на друга, словно пара разъяренных быков. Хрясь! Из глаз посыпались искры, и я почувствовал, что лечу куда-то, а затем с грохотом рухнул на обе лопатки, и ринг подо мной заходил ходуном. Вот это да! Я лежал как распятый, почти ничего не соображая. Толпа улюлюкала, хохотала и веселилась, кто во что горазд. С тупым изумлением я уставился на черноголового гиганта, нависшего надо мной с гаденькой ухмылкой на губах. И тут меня осенила догадка.

— Черта с два ты кузнец! — взревел я, кидаясь на него. — Есть только один человек, способный так врезать. — Билл Кэйрн!

Я собрался было нанести сокрушительный удар своему противнику, но, даже не успев войти в контакт, вновь оказался на полу. Крики толпы перемешались в моей голове, я поднялся на ноги и с чувством выругался. Айронвиль! Мне следовало сразу догадаться, что это Билл Кэйрн по прозвищу Айронвильский Кузнец — самый крутой костолом в нашем ремесле!

Обезумев от ярости, я бросился на Кэйрна, но тот вновь уложил меня мощнейшим хуком слева. Фонари так и заплясали у меня перед глазами. Я встал на колено, отдыхая, пока честный Джим вел отсчет, причем считал он гораздо быстрее, чем положено. Надо же! Билл Кэйрн! Король нокаута в тяжелом весе. Одержал тридцать или сорок чистых побед подряд, а сам ни разу не был сбит с катушек. Айронвильский Кузнец собирался драться за звание чемпиона, и именно его мне предстояло уложить за четыре раунда! На счет «девять» я поднялся и, нацелившись Кэйрну в физиономию, вошел в клинч. С таким же успехом можно было пытаться побороть медведя-гризли. Хотя, конечно, меня тоже трудно назвать цыпленком. Я вцепился в противника мертвой хваткой, пока они вместе с рефери пыхтели и крыли меня на все лады, а зрители требовали, чтобы Кэйрн стряхнул меня и прикончил.

— Ах ты, крыса балаганная! — прошипел Кэйрн сквозь зубы. — Отцепись, а то башку оторву! Впился, как пиявка, — как тут покажешь настоящий класс!

— Дешевая болтовня для такой знаменитости, как ты! — огрызнулся я.

— Хочу устроить бесплатное представление для земляков! — заявил Кэйрн с гнусной ухмылкой. — Мне повезло, что ты, болван, зарулил в мой родной городок как раз, когда я приехал погостить.

Я понял его замысел. Он решил поразвлечься — нокаутировать меня шутки ради, а заодно доставить удовольствие друзьям и землякам. Показуха, одним словом! И он, и все эти айронвильские увальни насмехались надо мной. «Ну что ж, — подумал я, скрипя зубами от бешенства, — немало хороших бойцов обломали кулаки об мою железную челюсть!»

Я отцепился от Кэйрна и своей правой как кувалдой врезал ему по челюсти. Он уклонился от удара и… бац! Похоже, это был левый хук в голову. Ощущение было такое, будто меня багром огрели. В следующий момент, пока у меня перед глазами плавали круги, я почувствовал еще один толчок, похожий на мощное землетрясение.

Вскоре чей-то голос произнес: «Семь!» Я инстинктивно поднялся на ноги и оглянулся в поисках противника. Кэйрна я так и не увидел, — должно быть, он стоял сзади, зато я увидел огромную лапу в перчатке, которая треснула меня по уху и при этом едва не снесла голову с плеч. Я очень изящно нырнул, как в воду, основательно пробороздив носом пол. Зрители рыдали от восторга. Потом я услышал что-то похожее на звон бубенчиков и почувствовал, что меня поволокли в угол.

* * *

Нашатырь привел меня в чувство, и я обнаружил, что сижу на своем табурете, а вокруг меня хлопочут секунданты и Джо, у него из виска текла кровь.

— Откуда это? — спросил я заплетающимся языком.

— Какой-то гад треснул меня бутылкой, — ответил Джо. — Они заявляют, что я слишком рано ударил в гонг. Послушай, как орут! Гнусней толпы не встречал.

Публика возмущенно орала, правда, время от времени прерывалась, чтобы подбодрить Кэйрна, а он в ответ ухмылялся и кланялся из своего утла ринга.

— Я узнал его, — сказал Джо, — и его менеджера, Эйса Брелена, тоже. Прохиндеи паршивые! У тебя нет шансов, Стив…

В этот момент какой-то болван просунул свою усатую морду меж канатов и, тряся рукой с мотком веревки, проорал в сторону Джо:

— Мы тебя запомнили, крыса! Чтоб больше не было никаких балаганных штучек, понял? Еще раз выкинешь какой-нибудь фортель, мы тебя вздернем. К тебе это тоже относится, слышишь, горилла ушастая?

— Размечтался! — огрызнулся я, лягнув его от всей души.

Я заехал ему каблуком прямо в челюсть, и он зарылся в первом ряду среди перевернутых стульев и беснующихся зрителей. Он с трудом выбрался оттуда и, разинув окровавленный рот, принялся искать свою пушку в карманах куртки, но тут прозвучал гонг, и мы с Кэйрном вновь накинулись друг на друга.

Я торопился, рассчитывая первым нанести удар, но он опередил меня. Ума у Кэйрна было маловато, зато двигался он, как большая кошка, да и от его ударов мало кто мог устоять на ногах, даже если он не задевал жизненно важные органы. Когда я пытался блокировать его удары, у меня руки немели. Вжик! Его левая со свистом пронеслась впритирку с моей челюстью. Дзынь! Его правая обожгла мне ухо. Увидев просвет среди ударов, я изо всех сил выстрелил правой. Но мои намерения были слишком явными. Он подставил плечо под удар, а левой заехал мне по ребрам. Я выдохнул. Дыхание вырвалось из меня словно реактивная струя.

Я попытался обхватить Кэйрна и войти в клинч, но он отшвырнул меня и правой мощно врезал мне в челюсть. Хрясь! Я почувствовал, что лечу, а затем приземлился на живот. Голова моя торчала из-под канатов, и я таращился стеклянными глазами на воющих в экстазе зрителей. Один из них поднялся с места, шлепнул себя шляпой по ляжке и, вплотную приблизив свою рожу к моей, заорал:

— Ну что, шут балаганный, как тебе это понравилось?

— А вот так! — взревел я, вмазав ему по зубам, и он зарылся носом в опилки.

Заметив, что рефери очень быстро досчитал до девяти, я перекатился на спину и вскочил на ноги. Отбросив всякую технику, я начал яростно месить соперника в надежде нанести удар.

Но в этой игре хозяином положения был Кэйрн. Секунду-другую он блокировал мои удары, а затем… Бац! — мощнейшим ударом правой в подбородок послал меня на канаты, отлетев от которых я наткнулся на молниеносный удар левой и лицом вниз повалился на помост.

* * *

Толпа выла словно стая волков. Когда заурядный боец падает вот так лицом вниз, это значит, что с ним все кончено. Но меня никто никогда не обзывал заурядным. На счет «девять» я, как всегда, был на ногах, правда, слегка покачивался. Кэйрн приблизился ко мне с выражением отвращения на злом лице.

— Да будешь ты лежать или нет? — проскрежетал он и, поиграв левой рукой, нанес правой сокрушительный удар прямо в губы — я рухнул как подкошенный.

— Теперь ему крышка! — услышал я чей-то крик. Очевидно, Кэйрн был того же мнения, потому что он презрительно хмыкнул и направился в свой угол, где его ждал менеджер с халатом наготове. Но я встал на четвереньки и на счет «девять» по привычке поднялся на ноги.

— Вернись, детка! — нетвердым голосом крикнул я и выплюнул кусок зуба. — Какого дьявола, поединок еще не закончен!

Толпа взревела от изумления, а Кэйрн, ругаясь на чем свет стоит, повернулся и бросился на меня как тигр. Но хотя коленки у меня подгибались, я не рухнул под градом ударов.

— Может, тебе без топора не справиться, паникер? — ухмыльнулся я, пытаясь стряхнуть кровь с ресниц. — У тебя перчатки пухом набиты, что ли?

Кэйрн издал дикий рев, от которого замигали лампы, и нанес мощный удар снизу, послав меня отдыхать на канаты, где меня и настиг удар гонга. Джо с помощниками выудили мое безжизненное тело из паутины канатов и, водрузив на табурет, стали энергично приводить в чувство.

— Оставь ты это, Стив, — настоятельно посоветовал Джо. — Кэйрн убьет тебя.

— Сколько раз я был на полу в этом раунде? — спросил я.

— Почем я знаю, — раздраженно ответил Джо, выжимая кровь из полотенца. — Я не счетная машинка.

— Все равно попытайся вести счет, ладно? — попросил я. — Это важно. Если ты будешь считать нокдауны в каждом раунде, я смогу узнать, сколько сил он потратил.

Джо выронил полотенце, которое собирался выбросить на ринг в знак капитуляции.

— Боже мой! Ты хочешь, чтобы эта бойня продолжалась?

— Он не сможет весь вечер продолжать в том же темпе, — промычал я. — Посмотри, как Брелен выговаривает своему ягненочку!

Эйс весьма красноречиво жестикулировал, а Кэйрн ворчал что-то в ответ и бросал в мою сторону свирепые взгляды, одновременно колотя одной перчаткой о другую, — видимо, представлял себе, что это моя физиономия. По-моему, Брелен объяснял Кэйрну, что наша схватка начинает выходить за рамки шутки, а мое упрямство может повредить его репутации, поэтому со мной надо побыстрее кончать. «Ха-ха, — мрачно подумал я, вытряхивая кровь из покореженного уха, — посмотрим, как быстро Король Кэйрн сумеет сделать то, что не удалось еще ни одному обладателю железных кулаков».

Когда ударили в гонг, я все еще был как в тумане и из ссадин текла кровь, но для меня это — привычное дело.

* * *

Кэйрн, озверев от того, что меня никак не утихомирить, вылетел из своего угла и нанес мне пушечный удар правой, но я вовремя пригнулся. Его рука прошла чуть выше моей ключицы, но он с такой силой въехал мне плечом в шею, что мы вместе повалились на помост.

Кэйрн, рыча, высвободился из моих объятий и с помощью нашего честнейшего судьи поднялся на ноги, мимоходом ударив меня по лицу. Я тоже встал и в раздражении от постоянного пребывания на полу саданул его левой. Я бы обязательно снес ему башку, если б попал в цель, но везение отвернулось от меня. Я поскользнулся на собственной крови, а мой замах был такой силы, что я с треском налетел на его правый кулак.

Я повис на Кэйрне и прилип к нему, несмотря на мощнейший апперкот, расшатавший мне все нижние зубы.

— Отцепись, бабуин ушастый! — рявкнул он, пыхтя от напряжения. — Насмехаешься надо мной, да? Хочешь меня дураком выставить, да?

— Природа об этом уже позаботилась, танцор доморощенный, — хрипло парировал я. — Любая красотка может нанести больше увечий пуховкой для пудры, чем ты своими грабельками!

— Ах, так! — заорал он и двинул мне со всего размаху в челюсть.

Он вложил в удар всю мощь своего тела. Сделав полный оборот в воздухе и ободрав бок о канаты, я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Шмяк! Хорошо, что, приняв удар на себя, орущая толпа смягчила мое падение, иначе я наверняка свернул бы себе шею.

Я открыл глаза и где-то очень высоко, как мне показалось, увидел склонившегося надо мной судью, который вел отсчет секунд. Я стал брыкаться и толкаться, пытаясь подняться. Множество рук и даже несколько ног в тяжеленных башмаках подняли меня над толпой болельщиков, я уцепился за канаты и подтянулся.

Меня схватили за ремень, и я услышал голос какого-то парня:

— Ты проиграл, дурак! Дай судье досчитать до конца. Или ты хочешь, чтобы тебя прикончили?

— Пусти! — крикнул я, яростно вырываясь. — Я никогда не проигрываю!

Мне удалось высвободиться, я прополз под канатами и встал на ринге в тот самый момент, когда судья занес руку, чтобы опустить ее на счет «десять». На этот раз Кэйрн не ринулся в атаку, как обычно. Он был мрачен, и я заметил, что по его лицу градом течет пот, а грудь тяжело вздымается.

В толпе кто-то выкрикнул:

— Прекратите бой!

Но большинство зашумело в негодовании:

— Теперь он твой, Билл. Кончай с ним! — Кэйрн примерился и сильно ударил меня по лицу правой. Я отлетел на канаты, верхний из них лопнул, но я устоял на ногах. Кэйрн выругался и замахнулся для нового удара, но в этот момент прозвучал гонг. Он помедлил в нерешительности, но потом все же нанес мне чудовищный удар, от которого я чуть не взлетел в воздух. Толпа радостными воплями приветствовала действия верзилы. Секунданты оттеснили его в сторону и стащили меня с канатов, а Кэйрн презрительно ухмыльнулся и медленно направился в свой угол.

* * *

Поддерживаемый секундантами, я сидел на табурете в своем углу и вдруг заметил, как Джо украдкой взял в руки полотенце.

— Положи на место! А то, не дай Бог, выбросишь на ринг! — взревел я, и Джо, заметив недобрый блеск моих полузаплывших глаз, тут же бросил полотенце, словно это был раскаленный уголь. — Давай сюда нашатырь. Вылейте это ведро воды мне на голову. Похлопайте меня мокрым полотенцем по загривку. Продержусь еще раунд и сэкономлю пятьдесят баксов!

Ругая меня на все лады, секунданты стали выполнять мои указания, и я почувствовал, что становлюсь сильней и бодрей с каждой секундой. Мои помощники не могли понять, как после такой мощнейшей трепки я способен продолжать бой. Но любой боец, который для достижения победы делает ставку на выносливость, меня поймет.

Благодаря крайне напряженному образу жизни последних недель я был в такой отменной физической форме, что даже атлеты позавидовали бы. Прекрасная форма в сочетании с замечательной способностью быстро восстанавливаться делали меня практически непобедимым.Кэйрн мог исколотить меня вдоль и поперек, многократно посылать в нокдаун, доводить до полуобморочного состояния своими ударами (что он, в общем-то, и делал), но от этого запас моих жизненных сил и энергии не иссякал. Шататься от пропущенных ударов и быть слабым — это совершенно разные вещи. Кэйрну не удалось измотать меня окончательно. Как только от ледяной воды и нашатыря в голове прояснилось, я снова стал так же силен, как прежде. Во всяком случае, почти так же. К началу четвертого раунда я рвался в бой. У Кэйрна прежнего рвения уже не было. Похоже, он даже устал от своих трудов. Он вышел вперед и хлестко ударил меня в голову левой, но я не упал. Впервые я провел хороший удар и не промахнулся. Бац! Правой я врезал Кэйрну по уху, и его голова качнулась.

С яростным воплем он нанес мне мощный ответный удар, от которого я всего лишь упал на колени, но тотчас поднялся. Айронвильский Кузнец начал выдыхаться! Его удары стали терять былую мощь! От такого открытия я почувствовал прилив свежих сил и бросился вперед, колошматя его обеими руками.

Удар левой в лицо поколебал, но не остановил меня, и я тут же нанес ему отличный левый хук под сердце. Он захрипел и отступил назад. Я провел серию ударов в голову, у Кэйрна пошла кровь, и он с диким воплем двинул мне в живот правой.

На секунду мне показалось, что сломался позвоночник. Я лежал, скорчившись на полу, и не мог вздохнуть. Подскочил судья и начал отсчет секунд, а я стал искать глазами Кэйрна, ожидая, как обычно, увидеть его рядом с собой, готового нанести удар, едва я встану. Но его рядом не было. Он стоял у канатов, опираясь на них одной рукой, а другой протирал глаза от пота и крови. Его мощная грудь тяжело вздымалась, мышцы ног дрожали, живот ходил ходуном.

С волчьим оскалом я хватал ртом воздух и за секунду до счета «десять» поднялся. Кэйрн оттолкнулся от канатов и с размаху ударил левой, но я нырнул под удар и правой мощно врезал ему под сердце. Он закачался, как судно в хороший шторм, и я понял, что теперь он мой. В тот последний удар, от которого я свалился на помост, он вложил остатки сил. Я его полностью вымотал, как, впрочем, и многих до него. Главное, ребята, стратегия!

Я бросился на Кэйрна, словно тигр на быка, а вокруг раздавались крики, ругательства и угрозы. Ошарашенные поначалу зрители теперь вскакивали со своих мест, потрясали в воздухе кулаками, крушили стулья и грозили мне лютой смертью и пытками, если я побью их героя. Но я уже вошел в раж. Попробуйте сами сперва выдержать трепку, какую выдержал я, а потом получить шанс расквитаться. Обеими руками я молотил Кэйрна по голове и животу, посылая его на канаты, с которых он съезжал, словно пьяный.

* * *

Гонг звенел как заведенный. Брелен оглушил судью-хронометражиста дубинкой и пытался спасти своего бойца. Рефери тоже цеплялся за меня, пытаясь оттолкнуть в сторону. Но я не обращал на все это внимания. От ударов левой и правой в сердце колени Кэйрна подогнулись, а прямой правый в висок ослепил его. Он покачнулся, а от страшного левого хука в челюсть, в который я вложил всю массу тела, свалился на помост. В этот момент, разорвав канаты, толпа хлынула на ринг. Я увидел, как Джо пустился наутек, нырнув под стенку палатки с криком:

— Наших бьют!

Затем меня с помощниками окружили. Ко мне потянулись полсотни готовых растерзать рук, полетели башмаки и стулья. Но я увернулся, сорвал перчатки и стал драться как сумасшедший.

Я молотил кулаками словно кувалдами, круша ребра, носы и челюсти, и сквозь суматоху и свалку заметил, как Брелен с помощниками уносят с арены своего поверженного гладиатора. Он так и не шевелился.

Когда разъяренная толпа за счет численного превосходства уже почти свалила меня с ног, в палатку, размахивая кольями и молотками, ворвалась группа цирковых грузчиков и рабочих.

Таких потасовок мне еще видеть не доводилось. Боевой клич цирковой команды «Наших бьют!» смешался с кровожадными криками зрителей. Айронвильцев было больше, но мы все же выдали им сполна. За какие-то три секунды ринг разнесли в щепки, а гуща свалки переместилась к стенке палатки и снесла ее.

Засверкали ножи, послышалось даже несколько выстрелов — по правде, я удивился, что никого не убили. Шатер для выступления атлетов был прямо-таки разодран в клочья, а драка с ожесточением продолжалась между другими палатками и будками.

Вдруг раздался дикий крик:

— Пожар!

И все увидели багровое зарево. Загорелся купол главного шатра, а может быть, кто-то специально его поджег. Сильный ветер раздувал огонь, и тот стал быстро перекидываться с палатки на палатку. Драка мгновенно прекратилась. Поднялась страшная суматоха — все понеслись куда-то с дикими криками, рыдали дети, плакали женщины. Цирковые артисты и служащие бросились вытаскивать клетки и вагончики из зверинца, который уже занимался пламенем. Звери выли такими голосами, что волосы вставали дыбом. И тут я вспомнил, что запер Майка в клетке Освальда. Я сломя голову бросился туда, как вдруг раздался душераздирающий крик:

— Звери на свободе!

* * *

Все дружно заорали, схватились за головы и бросились бежать, и тут… появились слоны. Трубя, будто настал Судный день, они лавиной пронеслись по вагончикам, клеткам и будкам и с грохотом умчались прочь. Никто так и не узнал, как они оказались на свободе. На пожаре и не такое может случиться. Но, убегая, слоны налетали на клетки, и некоторые из них открывались, выпуская на волю отнюдь не безобидных обитателей.

И вот на людей с ревом понеслись тигр Султан и леопард Амир, оба людоеды. Мимо меня с плачем пробежала группа детей, а за ними по пятам следовал Султан — полосатый дьявол с горящими глазами. Я схватил тяжеленный кол, подпиравший палатку, и встал между тигром и детьми. Зверь с рычанием бросился на меня, растопырив в прыжке все свои когти, а я напряг ноги и встретил его в полете мощным ударом. От этого удара кол разлетелся в щепки, я сам чуть не слетел с ног, но Султан рухнул на землю с разбитым черепом.

Почти в тот же миг жуткий крик толпы заставил меня оглянуться, и я увидел, что на меня несется Амир, похожий на черную тень с огненными глазами. Зверюга прыгнул, нацелившись мне в горло. У меня не было времени, чтобы предпринять хоть что-нибудь. Он с размаху ударил меня в грудь и, пока я падал, успел скользнуть по мне когтями. В тот же миг я ощутил еще один толчок, от которого зверь отлетел от меня в сторону.

Я кое-как поднялся на ноги и увидел, как нечто белое и приземистое грызет и рвет бездыханное тело большой кошки. Майк снова спас мою драгоценную жизнь. Когда Амир набросился на меня, пес налетел на Амира и одним ударом железных челюстей сломал ему шею. Оказывается, Майк протиснулся сквозь прутья клетки Освальда и отправился на поиски хозяина.

Майк высунул язык и откровенно ухмылялся, виляя обрубком хвоста. Вдруг меня позвал до боли знакомый голос. Оглядевшись по сторонам, я увидел, как из-под обломков одного из вагончиков вылезла знакомая помятая фигура.

— Черт побери! — воскликнул я. — Старик! Что ты делал под этими обломками?

— Я залез под вагончик, чтобы меня не раздавила толпа, — ответил он, ощупывая ноги и проверяя, нет ли переломов. — Идея была неплохой до тех пор, пока на нас не налетели слоны. Ей-богу, если я снова благополучно выйду в море, то больше никогда не стану подвергать себя опасностям, подстерегающим на суше. Это уж точно!

— Ты видел, как я разделал Билла Кэйрна? — спросил я.

— Я ничего не видел, кроме кучки идиотов, — огрызнулся он. — Я появился в самый разгар общей драки. Я не против хорошей потасовки, но, когда к ней в придачу полыхает пожар и носятся дикие звери, тут я сматываю удочки! И ты тоже хорош! — добавил он укоризненно. — Заставил меня тащиться в такую даль, тюлень ты моржовый! Я приехал аж из Сан-Франциско и думал, что нипочем не разыщу этот проклятый цирк!

— А зачем ты его разыскивал? — хмуро поинтересовался я.

— Стив, — сказал Старик. — Я был несправедлив к тебе! Это мальчишка-стюард подкинул мне в койку хорька, а я узнал об этом, только когда он удрал с судна. Стив, я прошу тебя, как чемпиона «Морячки», давай забудем это недоразумение. Что было, то прошло! Стив, нам не обойтись без твоих железных кулаков. Несколько недель назад в Сиэтле я взял на борт дьявола в человечьем обличье по имени Монахан. Так вот, он сразу же поставил себя главным задирой в носовом кубрике. Из-за нехватки рабочих рук мне даже пришлось зайти во Фриско. Представляешь, Мэг О'Доннел, Муши Хансен и Джек Линч по сей день стонут в койках от его обращения. Он избил и Билла О'Брайена, и Макси Хаймера, и Свена Ларсена. Он грозился повесить меня за усы на моем собственном бушприте! Я не мог уволить его, потому что боялся за свою жизнь. Стив! — Голос Старика задрожал от волнения. — Прошу тебя, прости и забудь! Возвращайся на «Морячку» и в знак вечного людского братства вышиби дух из этого дьявола Монахана прежде, чем он всех нас угробит! Покажи этому чудовищу, кто чемпион на борту!

— Ну что ж, — сказал я. — Мне причитаются кое-какие деньги от Ларни, ну да ладно! Они ему самому понадобятся для ремонта заведения. Монахан из Сиэтла! Ха! Три года назад я разделал его под орех в бильярдной Тони Вителло. Значит, он называет себя чемпионом «Морячки», да? Ну что ж, когда я скину его избитую тушу на причал, он узнает, кто на судне чемпион. На «Морячке» был, есть и будет только один чемпион — матрос Стив Костиган! Пошли! Все равно сухопутная жизнь не для меня!

ВИКИНГИ В БОКСЕРСКИХ ПЕРЧАТКАХ (перевод с англ. С. Соколина)

Не успела наша «Морячка» ошвартоваться в порту Иокогама, как Муши Хансен сбежал на берег, чтобы узнать: не найдется ли для меня подходящего противника в каком-нибудь местном боксерском клубе. Вскоре он вернулся и сообщил:

— Ничего не выйдет, Стив. Сейчас здесь устраивают бои только для скандинавов.

— Это как же тебя понимать? — недоверчиво спросил я.

— Понимаешь, сейчас в Иокогаме стоит китобойная флотилия и охотники на котиков тоже, и вообще, порт набит скандинавами.

— Ну и при чем тут?..

— А при том, что в порту всего один боксерский клуб, — перебил Муши, — и принадлежит он голландцу по фамилии Нейман. Он организовал серию боев на выбывание и, как поговаривают, гребет на этом неплохие деньги. Он выставляет шведов против датчан, понимаешь? А в порту скопились сотни скандинавов, и каждая нация, естественно, поддерживает своего земляка. Пока впереди датчане. Ты когда-нибудь слышал о Хаконе Торкилсене?

— Еще бы. Правда, в деле я его не видел, но, говорят, он — классный боец. Ходит на «Викинге» из Копенгагена, верно?

— Да. «Викинг» стоит в порту. Позапрошлым вечером Хакон нокаутировал в трех раундах Свена Тортвигссена, а сегодня он встречается с Дирком Якобсеном, Готландским Гигантом. Шведы и датчане молотят друг друга на чем свет стоит и делают ставки на последние деньги. Я и сам поставил несколько баксов на Хакона. Так вот, Стив, заявки на участие в поединках принимаются только от скандинавов.

— Вот черт, выходит, я стал жертвой расовых предрассудков? Я на мели, мне нужны деньги. Может, этот Нейман даст мне поучаствовать в отборочном бою? За десять долларов я готов подраться с любыми тремя скандинавами одновременно.

— Не-а, — сказал Муши. — Никаких отборочных не будет. Нейман говорит, что зрители слишком горячие, им столько не высидеть. Да-а, это будет зрелище! Кто бы ни выиграл, драка будет крутая.

— Интересный расклад получается, — с горечью сказал я. — Назови мне хоть одно судно, способное сравниться с «Морячкой» по дракам, а она даже не представлена в поединках. У меня есть большое желание пойти туда и разнести весь этот балаган…

В этот момент показался Билл О'Брайен.

— Вот здорово! — заорал он. — Есть шанс срубить немного деньжат!

— Да не тарахти ты, — посоветовал я, — расскажи все по порядку.

— Значит, так, — начал Билл. — Иду я по причалу и слушаю, как спорят и ссорятся скандинавы, а деньги у них так и переходят из рук в руки. Я успел посмотреть шесть разборок, как вдруг заговорили, что Дирк Якобсен сломал руку, — целил в спарринг-партнера, а попал в стенку. Ну, я побежал в клуб Неймана выяснить, так это или нет, а голландец мечется из угла в угол и волосы на себе рвет. Он сказал, что, независимо от исхода поединка, заплатит лишних сто баксов любому, кто способен составить конкуренцию Торкилсену. Еще он сказал; если отменить бой — скандинавы его повесят. И тут я сообразил, как нам протащить своего бойца с «Морячки» и сорвать куш!

— И кого, по твоему мнению, мы можем выставить? — скептически поинтересовался я.

— Ну, у нас есть Муши, — начал Билл. — Правда, он вырос в Америке, но…

— Ага, у вас есть Муши, — недовольно перебил его Муши Хансен. — Ты прекрасно знаешь, что я никакой не швед! Я датчанин и вовсе не хочу драться с Хаконом. Мало того, я надеюсь, что он снесет башку любому тупоголовому шведу, которого выставят против него.

— Вот она, благодарность, — укоризненно сказал Билл. — Ну как тут башковитому парню, вроде меня, придумать что-то дельное, когда постоянно натыкаешься на сплошное непонимание? Я ночей не сплю, думаю, как сделать жизнь своих друзей лучше, и что получаю в благодарность? Споры! Шутки! Противодействие! Вот что я вам скажу…

— Ладно, не заводись, — сказал я. — У нас еще есть Свен Ларсон — он швед!

— Этот здоровый бык продержится против Хакона не больше пятнадцати секунд, — с мрачным удовлетворением сказал Муши. — Кроме того, Свен в тюрьме. Он погулял по порту полчаса, не больше, и его уже успели арестовать за драку с полицейским.

Какое-то время Билл угрюмо таращился на меня, но вдруг глаза его загорелись.

— Черт! — воскликнул он. — Я придумал! Стив, ты будешь шведом!

— Послушай ты, рыбина тупоголовая, — начал я в бешенстве, — мы с тобой столько лет не дрались, но, ей-богу, я…

— Да ты только вникни, — сказал Билл. — Идея вот в чем: ты в Иокогаме никогда не дрался. Ни Нейман, ни кто-нибудь другой тебя не знают. Мы выдадим тебя за шведа…

— Его? За шведа? — Лицо Муши вытянулось от удивления.

— Ну-у, — неуверенно начал Билл, — я, конечно, допускаю, что он не очень похож на шведа.

— Не очень похож на шведа! — возмутился я. — Ах ты сукин сын…

— Ну, хорошо. Совсем не похож на шведа! — с отвращением воскликнул Билл. — Но мы выдадим тебя как шведа. Я думаю, они не смогут доказать, что это не так. А начнут спорить, мы им мозги вышибем.

Я обдумал это предложение.

— Ну что же, неплохо, — сказал я наконец. — Получим лишнюю сотню баксов, а за возможность подраться я готов прикинуться хоть эскимосом. Так и поступим.

— Отлично! — воскликнул Билл. — Ты говоришь по-шведски?

— Конечно. Вот послушай: Тшимми Тшекссон спрыкнул с ферефочной лестницы, запыф снять сфой пупшат. Какой прышок, Тшимми!

— Очень хорошо! — сказал Билл. — Собирайтесь! Пойдем к Нейману и подпишемся на это дело. Эй, Муши, ты что, не идешь с нами?

— Нет, не иду, — кисло подтвердил Муши. — Я заранее знаю, что этот бой не доставит мне удовольствия. Стив мой приятель, а Хакон — мой земляк. Кто бы ни проиграл, мне от этого мало радости. Надеюсь, будет ничья. Даже смотреть на это зрелище не собираюсь!

* * *

И он ушел, а я сказал Биллу:

— Раз Муши так относится к этой затее, мне она что-то разонравилась.

— Ничего, он отойдет, — успокоил Билл. — Боже мой, Стив, это же деловой вопрос. По-моему, мы не в том положении, чтобы капризничать. Муши переменит свое мнение, как только мы разделим выигрыш на три части и хлебнем чего-нибудь крепенького.

— Ну ладно, — согласился я. — Пошли к Нейману. Итак, Билл, я и мой белый бульдог Майк отправились к Нейману. Уже в дверях Билл шепнул мне:

— Не забудь говорить по-шведски.

Низенький толстяк — как я понял, это и был Нейман — сидел на стуле и просматривал какой-то список. Время от времени он прикладывался к бутылке, после чего дергал себя за волосы и выдавал такое ругательство, что уши сворачивались в трубочку.

— Ну, Нейман. — весело выпалил Билл. — чем занимаешься?

— Тут у меня список шведов, которым кажется, что они умеют драться, — посетовал Нейман. — Но ни один и пяти секунд не выдержит против Торкилсена. Придется отменять бой.

— Не придется. — обнадежил его Билл. — Тут со мной самый крутой швед Южных морей!

Нейман быстро обернулся и посмотрел на меня. Его глаза зло вспыхнули, и он подскочил как ужаленный.

— Убирайтесь отсюда! — заорал он. — Приперлись и насмехаются надо мной в такую минуту! Подходящее время для дурацких шуток…

— Остынь, — примирительно сказал Билл. — Говорю тебе, этот швед может уложить Хакона Торкилсена одной левой.

— Швед! — фыркнул Нейман. — Ты, наверное, считаешь меня полным идиотом, если приводишь сюда этого черноголового ирландского верзилу и болтаешь, будто…

— Ерунда! Никакой он не ирландец, — возмутился Билл. — Ты только посмотри на его голубые глаза!

— Вот я смотрю на них, а на память приходят озера Килларни,[15] — огрызнулся Нейман. — Швед? Ха-ха! В таком случае Тшон Л. Салливан[16] тоже был шведом. Так, значит, ты швед, да?

— Ну та, — ответил я. — Я есть швет, мистер!

— Из какой части Швеции? — рявкнул он.

— С Готланда, — ответил я.

— Из Стокгольма, — одновременно со мной выпалил Билл.

Тут мы неприязненно уставились друг на друга.

— Уж скорее из Корка,[17] — насмешливо сказал Нейман.

— Я есть швет, — повторил я раздраженно. — Я хотеть драться этот поетинок.

— Проваливайте отсюда! Вы отнимаете у меня время, — заорал Нейман. — Если ты швед, то я — принц индийский!

От такого оскорбительного намека я вышел из себя. Не терплю типов, которые из-за своей подозрительности не верят ближнему. Схватив Неймана за шею железной хваткой, я поднес к его носу здоровенный кулак и заорал:

— Ах ты, наглая обезьяна! Говори, швед я или нет?

Он побледнел и задрожал как осиновый лист.

— Ты швед, — согласился он слабым голосом.

— И я буду драться? — рявкнул я.

— Будешь, — сказал он, вытирая лоб цветастым платком. — Скандинавы могут меня вздернуть за это, но, если ты будешь держать язык за зубами, возможно, все обойдется. Как твое имя?

— Стив… — брякнул я, не подумав, но Билл лягнул меня по голени и поправил:

— Ларе Иварсон.

— Ладно, — пессимистично подытожил Нейман. — Я объявлю всем, что нашел бойца, готового сразиться с Торкилсеном.

— Ну и сколько я… то есть как много я буду получить за это? — поинтересовался я.

— Я гарантировал, что за выступление бойцы получат тысячу баксов. — сказал Нейман. — Из них семьсот — победитель и триста — проигравший.

— Дай мне долю проигравшего прямо сейчас, — предложил я, — и я буду выходить на бой и победить его, не сомневайся.

Он так и сделал, посоветовав при этом:

— Ты лучше не высовывайся на улицу, а то кто-нибудь из соотечественников поинтересуется, как поживают родственники в добром старом Стокгольме.

Сказав это, Нейман разразился хриплым отвратительным смехом и захлопнул за нами дверь. Когда мы уходили, из-за двери еще некоторое время слышались стенания, как будто у него здорово разболелся живот.

— Похоже, он так и не поверил, что я швед, — заметил я возмущенно.

— Какая разница? — ответил Билл. — Поединок нам обеспечен. Но он прав — ты не мозоль тут глаза, а я пойду сделаю ставки. Нам ничего не грозит, пока ты помалкиваешь. Но если ты начнешь слоняться по порту, какой-нибудь скандинав заговорит с тобой по-шведски, и нам крышка!

— Ладно, — сказал я. — Я сниму себе комнату в гостинице для моряков на Манчжу-роуд. Буду торчать там до самого начала поединка.

Итак, Билл отправился делать ставки, а мы с Майком пошли закоулками искать гостиницу. Когда мы поворачивали из переулка на Манчжу-роуд, из-за угла вылетел какой-то человек и грохнулся на землю, споткнувшись о Майка, который просто не успел отскочить в сторону.

Парень с гневными криками поднялся на ноги. Это был светловолосый верзила, совсем непохожий на моряка. Он занес ногу, чтобы ударить Майка, как будто пес был виноват в случившемся. Но я помешал, сильно ударив его по голени.

— Остынь, приятель, — проворчали, пока он прыгал на одной ноге, держась за голень. — Майк не виноват, что ты упал, и бить его не за что. И потом он бы отгрыз тебе ногу, если б ты его уда…

Вместо того чтобы успокоиться, верзила дико заорали врезал мне в челюсть. Сообразив, что он — один из тех уродов, что не поддаются убеждению, я вмазал ему правой, послав в канаву собирать несуществующие фиалки.

Я продолжил свой путь в гостиницу и вскоре начисто забыл об этом происшествии. Подобные пустяковые стычки происходят со мной довольно часто, и я не держу их подолгу в голове. Но как оказалось впоследствии, эту встречу мне стоило запомнить. Я снял комнату и просидел взаперти до тех пор, пока не пришел Билл. Он, сияя, влетел в номер и сообщил, что команда «Морячки» поставила на меня все деньги, которые только удалось занять под сумасшедшие проценты.

— Если ты проиграешь, — сказал он, — большинство из нас вернется на судно без штанов.

— Я? Проиграю? Не болтай чепухи. А где Старик?

— А-а, я видел его не так давно в дешевой забегаловке «Лиловая кошка», — сказал Билл. — Он был под хорошим градусом и о чем-то спорил со старым капитаном Гидом Джессапом. Он обязательно придет посмотреть на поединок. Я ничего ему не говорил, но он наверняка придет.

— Вероятнее всего, его загребут в тюрягу за драку со стариной Гидом, — предположил я. — Они ненавидят друг друга как две гадюки. Ну да это его личное дело. Хотя хотелось бы, чтобы он посмотрел, как я буду разделывать Торкилсена. Я слышал, как он нахваливал этого скандинава. Вроде бы Старик видел его в драке.

— Ну, скоро начало, — объявил Билл. — Надо идти. Пройдем боковыми улицами и проберемся в клуб с заднего входа. Тогда болельщики-шведы не смогут прицепиться к тебе с разговорами и сообразить, что ты — американский ирландец, а никакой не скандинав. Пошли!

* * *

В сопровождении трех шведов — членов команды «Морячки», сохранявших верность своему судну и товарищам, — мы отправились в путь. Мы тихо прокрались боковыми улочками и, прошмыгнув в клуб с черного хода, тут же натолкнулись на взмокшего от волнения Неймана, который поведал нам, что ему осточертело отгонять от нашей раздевалки болельщиков-шведов.

По его словам, толпа этих самых болельщиков стремилась попасть в раздевалку и пожать руку Ларсу Иварсону перед тем, как он выйдет на ринг, чтобы отстоять доброе имя Швеции. Еще он сказал, что Хакон вот-вот отправится на ринг и нам надо поторапливаться.

Мы быстро пошли вперед по проходу. Публика с таким увлечением приветствовала Хакона, что, пока я не вышел на ринг, на нас никто не обратил внимания. Оглядевшись, я заметил, что зал набит до отказа — повсюду сидели и стояли скандинавы, а некоторые упрямо пытались протолкнуться внутрь, хотя свободного пространства уже просто не было. Никогда бы не подумал, что в южных морях водится столько скандинавов. Здоровенные блондинистые парни — датчане, норвежцы и шведы — орали от возбуждения, как быки. Похоже, вечер предстоит бурный.

Я сидел в своем углу, а Нейман ходил вокруг ринга, кланяясь и улыбаясь публике. Время от времени он бросал взгляд в мою сторону, заметно вздрагивал при этом и вытирал лоб платком. Между тем какой-то здоровый капитан-швед выступал в роли зазывалы. Он что-то оживленно рассказывал басом, а публика отвечала возгласами на непонятных языках. Я обратился за помощью к одному из шведов с «Морячки», и он стал шепотом переводить, делая вид, что зашнуровывает мне перчатки.

Вот что говорил зазывала:

— В предстоящей славной битве за первенство представлена вся Скандинавия! Это событие как бы переносит нас во времена викингов. Это скандинавское зрелище для скандинавских мореходов! Все участники состязания — скандинавы. Всем вам известен Хакон Торкилсен — гордость Дании!

При этих словах все присутствующие в зале датчане восторженно закричали.

— Я не знаком с Ларсом Иварсоном, но тот факт, что он — сын Швеции, говорит сам за себя. Он способен составить достойную конкуренцию славному сыну Дании!

Теперь настала очередь ликовать шведам.

— А сейчас представляю рефери — Иона Ярссена, Норвегия! Этот поединок наше семейное дело. Помните, кому бы ни досталась победа, она принесет славу Скандинавии!

Затем он повернулся и, указав рукой в противоположный от меня угол ринга, прокричал:

— Хакон Торкилсен, Дания!

Датчане снова завопили что есть мочи, а Билл О'Брайен прошептал мне в ухо:

— Когда тебя будут представлять, не забудь сказать: «Это есть самый счастливый момент моя жизнь!» Акцент убедит их, что ты швед.

Обернувшись и увидев меня в первый раз, зазывала резко вздрогнул и заморгал, но затем взял себя в руки и, заикаясь, объявил:

— Ларе Иварсон, Швеция!

Скинув халат, я встал, и зрители изумленно вздохнули, будто их громом поразило или что-то в этом роде. На какое-то время воцарилась гнетущая тишина, но потом мои приятели-шведы из команды «Морячки» начали аплодировать, к ним присоединились другие шведы и норвежцы, и, как это обычно бывает с людьми, аплодисменты постепенно переросли в овацию.

Я трижды начинал свою речь, и трижды меня заглушали аплодисменты, но очень скоро терпение мое кончилось.

— Заткнитесь, салаги! — рявкнул я, и все мгновенно замолчали, разинув рты от удивления. Угрожающе оскалившись, я добавил: — Это есть самый счастливый момент моя жизнь, клянусь громом!

Изумленные зрители захлопали без особого энтузиазма, а рефери жестом пригласил нас пройти в центр ринга. И вот, когда мы сошлись лицом к лицу, у меня отвисла челюсть, а рефери воскликнул: «Ага!» словно гиена, заметившая попавшее в капкан животное. Судьей матча оказался тот самый здоровенный болван, которого я отдубасил в переулке!

Не обращая особого внимания на Хакона, я с опаской уставился на рефери, бубнившего указания на каком-то скандинавском языке. Хакон утвердительно кивнул и ответил что-то на том же языке. Рефери свирепо взглянул на меня и буркнул что-то, в ответ я тоже кивнул и рявкнул: «Й-а-а!», как будто понял его слова, и отвернулся в свой угол.

Он шагнул ко мне и схватил за перчатки. Сделав вид, что осматривает их, он прошипел так тихо, что не услышали даже мои секунданты:

— Ты никакой не швед! Я знаю тебя. Ты назвал свою собаку «Майк». В южных морях есть только один белый бульдог с такой кличкой! Ты — Стив Костиган с «Морячки».

— Не говори никому, — нервно прошептал я.

— Ха! — ответил он со злостью. — Теперь я тебе отомщу. Давай начинай бой. А когда он закончится, я объявлю, что ты самозванец! Эти парни вздернут тебя на стропилах!

— Ну и зачем тебе это нужно? — прошептал я. — Держи это в тайне, и я отмусолю тебе пятьдесят баксов после матча.

— Ха! — Он презрительно фыркнул в ответ на мое предложение и, указав на синяк под глазом, полученный от меня в подарок, зашагал в центр ринга.

— Что сказал тебе этот норвежец? — спросил Билл О'Брайен.

Я не ответил ему, потому что слегка растерялся. Взглянув на толпу зрителей, я признался самому себе, что упомянутая рефери перспектива мне совсем не нравится. Я не сомневался, что скандинавы озвереют, узнав, что какой-то чужак выдает себя за одного из них, и понимал, что возможности мои не беспредельны. В смертельной схватке даже Стив Костиган способен одолеть только ограниченное число человек. Но тут прозвучал гонг, и я забыл обо всем, кроме предстоящего поединка.

Я впервые посмотрел на Хакона Торкилсена и понял, чем он заслужил такую репутацию. Это был не человек, а пантера: высокий, худощавый, прекрасно сложенный молодой боец с гривой соломенных волос и холодными стальными глазами. В сравнении с моими шестью футами он был ростом шесть футов один дюйм и весил сто восемьдесят пять фунтов против моих ста девяноста. Хакон был в прекрасной физической форме, а когда двигался, его упругие мышцы перекатывались под белой кожей. Мои черные волосы сильно контрастировали с его золотистой гривой.

Он налетел на меня и нанес левый хук в голову, а я ответил ударом справа по корпусу, заставив его выпрямиться в полный рост. Однако торс Хакона был защищен панцирем из стальных мышц, и даже такому бойцу, как я, предстояло немало потрудиться, чтобы пробить брешь в его обороне.

Хакон был снайпером, поэтому начал наносить мне быстрые прямые удары левой. Поначалу так поступают все мои соперники. — думают, что я сосунок и меня можно подловить на ударе левой. Но очень скоро им приходится отказаться от атаки такого рода. Я не обращаю внимания на легкие удары слева. И на этот раз я прошел сквозь шквал таких ударов и нанес Хакону мощнейший удар под сердце, от которого он издал удивленный стон.

Отбросив свою прежнюю тактику, датчанин стал молотить меня обеими руками, и, должен заметить, кулаки у него были отнюдь не пуховыми!

Мне нравятся такие схватки. Хакон стоял прямо передо мной, нанося и принимая удары, и мне не нужно было гоняться за ним по всему рингу, как это бывало со многими моими противниками. Он осыпал меня ударами, но мне по душе такой стиль, и я, улыбаясь во весь рот, стал лупить его по корпусу и по голове. Удар гонга застал нас за обменом ударами в центре ринга.

Толпа оглушительными приветствиями проводила каждого из нас в свой угол, но от одного вида нашего рефери Ярссена, который недобро уставился на меня и при этом загадочно указывал на синяк под глазом, улыбка мгновенно слетела с моих губ.

Я решил как можно быстрее разделаться с Торкилсеном и прорваться сквозь толпу зрителей, прежде чем Ярссен успеет раскрыть мою роковую тайну. Только я собрался рассказать обо всем Биллу, как кто-то дернул меня за ногу. Я глянул вниз и увидел изумленную усатую физиономию Старика.

— Стив! — жалобно заныл он. — Я попал в жуткую переделку!

Билл О'Брайен подскочил так, словно его ножом пырнули.

— Нечего орать «Стив» на весь зал! — прошипел он. — Хочешь, чтобы толпа нас придушила?

— Я попал в жуткую переделку! — запричитал Старик, заламывая руки. — Если ты мне не поможешь, я — конченый человек!

— Да в чем дело? — удивленно спросил я, перегнувшись через канаты.

— Во всем виноват Гид Джессап, — простонал он. — Этот гад напоил меня и втянул в спор. Он знает, что я ничего не соображаю, когда напьюсь, и обманом заставил сделать ставку на Торкилсена. Я же не знал, что ты тоже будешь драться…

— Что ж, — сказал я, — это, конечно, неприятно, но ты всего лишь проиграешь пари.

— Но я не могу! — завопил он.

Бум! Раздался удар гонга, и я вылетел из своего угла ринга, а Хакон — из своего.

— Я не могу проиграть! — крикнул Старик, перекрывая шум толпы. — Я поставил на кон «Морячку»!

— Что-о? — заорал я, на мгновение забыв, где нахожусь.

Бац! Хакон едва не снес мне башку размашистым ударом справа. Дико взвыв, я сильным ударом раскровянил ему физиономию, и мы стали от души молотить друг друга обеими руками.

* * *

Этот датчанин был крепким парнем! Он, не моргнув, держал такие удары, от которых другие на его месте давно зашатались бы, и смело шел навстречу новым. Но перед самым ударом гонга я застиг его врасплох и молниеносным хуком слева послал на канаты. Шведы вскочили со своих мест и завопили как львы.

Я сел на табурет в своем углу и взглянул на Старика. Тот аж пританцовывал от волнения.

— Так что это значит, — поставил на кон «Морячку»? — требовательно спросил я.

— Очухавшись, я узнал, что поставил свое судно против «Черного короля», паршивого корыта Джессапа, которое, по слухам, признано морским регистром непригодным и пойдет ко дну, как только выйдет из порта, — проскулил Старик. — Он подло обманул меня! Я был невменяемым, когда заключал это пари!

— Тогда не плати! — проворчал я. — Джессап — подлец!

— Он показал мне бумагу, которую я подписал спьяну. — застонал Старик. — Контракт, подтверждающий наше пари! Если бы не это, я б ни за что не заплатил. А теперь, если я не заплачу, он будет во всех портах всех морей показывать этот контракт и обзывать меня обманщиком. Ты должен проиграть!

— Вот здорово! — воскликнул я, выходя из себя. — Это чертовщина какая-то…

Бум! Снова зазвенел гонг. Я вышел на ринг расстроенный, думая совсем о другом. Хакон налетел на меня и прижал к канатам, где я наконец очухался и отбил атаку. Но у меня в ушах все еще звучали стенания Старика, поэтому я не смог воспользоваться своим преимуществом, и Хакон накинулся на меня с новыми силами.

Датчане взвыли от восторга, когда он стал гонять меня по рингу, осыпая ударами. Однако его удары не причиняли мне никакого вреда, так как я успел закрыться руками. Перед самым ударом гонга я неожиданно вышел из защиты и провел сильнейший левый хук в голову, от которого мой противник зашатался на ногах.

Рефери злорадно взглянул на меня и снова показал на свой подбитый глаз, а я, сжав зубы, едва сдержался, чтобы не уложить его одним ударом. Усевшись на свой табурет, я принялся выслушивать жалобные причитания Старика, которые с каждой минутой становились все невыносимее.

— Ты должен проиграть! — вопил он. — Если Торкилсен не выиграет бой, я разорен! Если бы спор был честным, я бы расплатился, сам знаешь. Но меня надули и хотят обокрасть! Посмотри, вон эта скотина машет в мою сторону проклятой бумажкой! Это выше человеческих сил! От такого любой запьет! Ты просто должен проиграть!

— Но ребята ставили на меня последние рубашки! — возмутился я. — Я не умею сдаваться! Я никогда нарочно не проигрывал поединок! Даже не знаю, как это делается…

— Вот она, благодарность! — завопил Старик и расплакался. — После всего, что я для тебя сделал! Не знал я, что пригрел змею на своей груди! Мне светит приют для нищих, а ты…

— Да помолчи ты, старый конь морской! — сказал Билл. — У Стива, то есть Ларса, и так проблем хватает, а тут еще ты воешь и ноешь, как маньяк какой-то. Эти скандинавы могут что-нибудь заподозрить, если вы будете долго болтать по-английски! Не обращай на него внимания, Стив, то есть Ларс. Сделай этого датчанина!

Опять прозвучал гонг, и я, раздираемый противоречивыми чувствами и едва не впав в отчаяние, вышел продолжать бой. Это самое опасное состояние, особенно когда выходишь против такого бойца, как Хакон Торкилсен. Я услышал предостерегающий крик болельщиков-шведов и не успел ничего сообразить, как у меня из глаз посыпались искры. Через некоторое время до меня дошло, что я лежу на ринге. Чтобы выяснить, сколько мне еще отдыхать, я стал прислушиваться к голосу судьи, ведущего отсчет секунд.

Поверх криков публики я различил чей-то монотонный голос, но смысл слов до меня не доходил. Я потряс головой, и мой взгляд прояснился. Надо мной, поднимая и опуская руку, стоял Ион Ярссен, однако я не понимал ни единого слова. Он вел отсчет по-шведски!

Не рискуя залеживаться лишнюю секунду, я вскочил на ноги прежде, чем в голове перестало звенеть, и тут же, словно тайфун, на меня налетел Хакон — ему не терпелось меня прикончить.

Но я уже был вне себя от ярости и успел начисто забыть и о Старике, и о его дурацком пари. Я встретил противника таким хуком слева, что у него чуть башка не слетела с плеч. Шведы завыли от восторга. Я пошел в наступление и заработал обеими руками, стараясь попасть Хакону в сердце и сбить дыхание. Мы провели быстрый обмен ударами в ближнем бою, и внезапно Хакон упал. Правда, он скорей поскользнулся, чем упал от удара, но он был не глуп и стал дожидаться конца отсчета, отдыхая на одном колене.

Я стал следить за движением руки судьи, стараясь запомнить, как произносятся на незнакомом языке числительные, однако Ярссен вел отсчет не на том языке, на котором считал секунды мне! Потом до меня дошло: мне он считал на шведском, а Хакону — на датском. Эти языки очень схожи, но для меня, не знающего ни одного слова ни на том, ни на другом, их отличий вполне хватило, чтобы вконец запутаться. Тут я понял, что мне предстоит веселенький вечерок.

На счет «девять» (я сосчитал взмахи судейской руки) Хакон вскочил и накинулся на меня как бешеный. Я отбивался вполсилы, а шведы издавали возгласы удивления по поводу перемены, происшедшей со мной после стремительного первого раунда.

* * *

Я не раз говорил, что боец не может драться в полную силу, если его мысли заняты чем-то другим. Передо мной стояла занятная задачка, о решении которой стоило побеспокоиться. Если прекратить бой, то я окажусь распоследним трусом и буду презирать себя до конца жизни, а мои друзья по судну потеряют последние деньги, впрочем, как и шведы, что поставили на меня и болели за меня, как за родного брата. Я не мог предать их. С другой стороны, в случае моей победы Старик потеряет судно, в котором заключено все его состояние и которое он любит, как родную дочь.

Эта потеря разобьет ему сердце и сделает его нищим. Вдобавок ко всему, независимо от исхода матча, этот негодяй Ярссен собирался объявить зрителям, что я никакой не швед. Всякий раз, когда мы входили в клинч, я бросал взгляд на Ярссена, и тот многозначительно прикасался к синяку под глазом. Я пребывал в самом мрачном настроении и ужасно хотел испариться или что-нибудь в этом роде.

Когда в перерыве между раундами я снова оказался на своем табурете, Старик опять стал упрашивать меня поддаться, а Билл с помощниками требовали, чтобы я встряхнулся и прикончил Торкилсена. Мне казалось, что я сойду с ума.

Четвертый раунд я начал неторопливо, и Хакон, решив, что я растратил боевой дух (если он вообще у меня был), нанес мне три быстрых безответных удара по лицу.

Я вынудил его войти в клинч, напоминавший медвежьи объятия, из которых ему было никак не вырваться. И вот пока мы напряженно обменивались ударами, Торкилсен выплюнул мне в лицо какие-то слова. Понять их я не мог, но по интонации уловил общий смысл. Он обозвал меня трусом! Меня, Стива Костигана, грозу всех морей!

С диким воплем я вышел из клинча и нанес Хакону смертельный удар правой в челюсть, от которого он едва не рухнул. Прежде чем мой противник успел обрести равновесие, я набросился на него и стал молотить как безумный, забыв обо всем на свете и помня лишь одно: я — Стив Костиган, лучший боец с самого крутого из всех судов!

Мощно работая обеими руками, я оттеснил датчанина на край ринга и прижал к канатам. Хакон пригнул голову и ушел в защиту, поэтому мои удары главным образом попадали ему по локтям и перчаткам, а зрители, наверное, думали, что я избиваю его до смерти. Внезапно сквозь гул толпы до меня долетел голос Старика:

— Стив, ради Бога, угомонись! Я пойду с протянутой рукой, и ты будешь в этом виноват!

* * *

Эти слова вывели меня из равновесия. Я непроизвольно опустил руки и немного отступил назад. Хакон тут же воспользовался этим и, мгновенно выйдя из защиты, набросился на меня с горящими глазами и со страшной силой врезал справа по челюсти.

Бац! Я опять оказался на полу, а рефери, склонившись надо мной, снова стал считать по-шведски. Я решил не дожидаться конца отсчета и встал на ноги. Хакон тут же накинулся на меня, но я повис на нем, и ему удалось вырваться только с помощью рефери.

Датчанин яростной атакой прижал меня к канатам, но в таком положении я всегда бываю особенно опасен — в этом убедились многие классные бойцы, пришедшие в сознание только в раздевалке. Едва я почувствовал спиной грубые волокна канатов, как ошарашил противника резким правым апперкотом, от которого его голова откинулась назад чуть ли не до лопаток. На этот раз ему пришлось войти в спасительный клинч и повиснуть на мне.

Глядя поверх плеча соперника на море белокурых голов и орущих лиц, я различил знакомые фигуры. По одну сторону ринга, ближе к моему углу, стоял Старик и пританцовывал как на раскаленной сковородке, смахивая пьяные слезы и дергая себя за бакенбарды. По другую сторону стоял худой старый моряк с бегающими глазками и весь лоснился от удовольствия, размахивая какой-то бумажкой. Капитан Гид Джессап, старый негодник! Он знал, что по пьянке Старик способен поставить на спор все что угодно, даже «Морячку» — прекраснейшее из судов, когда-либо огибавших мыс Горн. И это против «Черного короля» — ржавой посудины, которая гроша ломаного не стоит. А совсем рядом со мной рефери Ярссен пытался расцепить нас с датчанином и одновременно нежно шептал мне в ухо:

— Лучше позволь Хакону отправить тебя в нокаут. Тогда не почувствуешь, что будет делать с тобой толпа, когда я скажу, кто ты такой!

Оказавшись на своем стуле, я уткнулся лицом в шею Майка и не стал слушать ни слезные просьбы Старика, ни языческие вопли Билла О'Брайена. Это был не бой, а сущий кошмар! Мне даже захотелось, чтоб Хакон вышиб мне мозги и положил конец моим тревогам.

На пятый раунд я вышел как человек, собравшийся присутствовать на собственных похоронах. Хакон был явно озадачен, да и кто бы не растерялся на его месте? Перед ним был противник, то есть я, который дрался как бы урывками: яростно шел в атаку, когда казалось, что ему вот-вот наступит конец, и вяло наносил удары, когда победа вроде бы была на его стороне.

Он пошел на сближение и, со всей силы заехав мне в живот, мощнейшим ударом правой сбил меня с ног. Я в бешенстве поднялся и с размаху уложил Хакона на помост. Такого он от меня явно не ожидал. Зрители повскакивали со своих мест, а судья засуетился и, наклонившись к датчанину, стал вести отсчет.

Хакон вскочил на ноги и отбросил меня на канаты. Я с трудом выпутался из них, но тут же поскользнулся на пятне собственной крови, и к явному неудовольствию болельщиков-шведов, вновь оказался на полу.

Я огляделся, услышал вопли Старика, умолявшего меня не вставать, и увидел капитана Джессапа, размахивавшего своим гнусным контрактом. Еще плохо соображая, что делаю, я поднялся и тут же — бац! Хакон заехал мне по уху боковым ударом ураганной силы, и я растянулся на полу, наполовину скатившись под канаты.

Ошалело таращась на публику, я обнаружил что смотрю прямо в выпученные глаза старины Гида Джессапа, стоявшего вплотную к рингу. Видимо, парализованный самой мыслью о возможном проигрыше в споре, он, разинув рот, тупо уставился на меня, лежащего на полу, а в его поднятой руке по-прежнему был зажат злополучный контракт.

Для меня думать — значит действовать! Одним взмахом своей облаченной в перчатку лапы я вырвал контракт из руки Джессапа. Он вскрикнул от удивления и метнулся вслед за бумагой, по пояс просунувшись сквозь канаты. Я откатился в сторону и, запихнувконтракт в рот, стал очень быстро его жевать. Капитан Джессап схватил меня за волосы одной рукой, а другой попытался выдернуть контракт из моей пасти, однако, кроме сильно покусанного пальца, он не получил ничего.

Потерпев неудачу, он отпустил мои волосы и начал вопить что есть сил:

— Верни мой документ, людоед проклятый! Он сожрал мой контракт! Я на тебя в суд подам…

Обалдевший от удивления рефери перестал считать, а не понимающая сути происходящего публика подняла шум. Джессап попытался проползти под канатами, но Ярссен что-то крикнул ему и ногой оттолкнул назад. Крича «караул», старикан снова пополз на ринг, и тут какой-то здоровенный швед, очевидно, решив, что Джессап хочет на меня напасть, одним ударом пудового кулака успокоил его.

* * *

Я поднялся на ноги с набитым бумагой ртом, и Хакон незамедлительно врезал мне снизу в подбородок, вложив в этот удар всю массу тела. Не дай Бог, чтобы вам врезали по челюсти, когда вы что-нибудь жуете! Мне показалось, что у меня переломаны все зубы, да и челюсть тоже. Плохо соображая, я откатился на канаты и стал жевать быстрее.

Бац! Хакон треснул мне по уху.

— Ам! — сказал я.

Бум! Он заехал мне в глаз.

— Ам-ам! — отозвался я. Шлеп! Удар в живот.

— А-ах! — вырвалось у меня. Ба-бах! Он врезал мне сбоку по голове.

— А-а-ам! — Я проглотил остатки контракта и с диким блеском в глазах бросился на датчанина.

Я двинул ему левой в живот, да так, что моя рука вошла в его брюхо почти по локоть, а оглушительный удар правой чуть не снес ему голову с плеч. Он даже не успел сообразить, что произошло, видимо, думал, что я уже готов. А я был сильней, чем прежде, и рвался в бой!

Быстро собравшись с силами, противник охотно принял вызов, и мы погрузились в вихрь прямых и боковых ударов, пока все вокруг нас не закружилось словно карусель. Ни один из нас не расслышал удара гонга, и секундантам пришлось растаскивать нас и разводить по углам.

— Стив, — это Старик дернул меня за ногу, плача от благодарности. — Я все видел! У этого старого хорька больше нет надо мной власти. Он не сможет доказать, что я заключал это пари. Ты образованный человек и настоящий джентльмен, в тебе есть врожденное благородство! Ты спас «Морячку»!

— Пусть это будет для тебя уроком! — сказал я, выплевывая кусочек контракта вместе со сгустками крови. — Играть в азартные игры грешно. Билл, у меня в кармане лежат часы. Возьми их и сделай ставку на то, что я уложу этого скандинава за три раунда.

На шестой раунд я вылетел как тайфун. «Пускай после матча, когда Ярссен все расскажет, меня побьет толпа», — думал я, — зато сейчас я отведу душу.

Наконец-то я встретил соперника, который не только хотел, но и был способен противостоять мне и бился почти на равных. Хакон был гибок как пантера и крепок как пружинная сталь. Он обыгрывал меня в скорости и почти не уступал мне в силе удара. Мы бились в центре ринга, отдавая схватке все силы.

Сквозь багровый туман я видел, что глаза Хакона горят неземным огнем. В нем пробудилось неистовство его предков, викингов, а меня охватило безумие битвы, свойственное ирландским воинам, — мы бросались друг на друга как тигры.

Лихорадочно мелькали перчатки, звук мощных ударов по корпусу был слышен даже в дальних уголках зала, а от сильных ударов в голову брызги крови разлетались по всему рингу. За каждым ударом чувствовалась мощь динамита и жажда крови! Это было испытание на выносливость. С ударом гонга нас пришлось силой разнимать и растаскивать по углам, но в следующем раунде мы продолжили схватку в том же духе, будто нас и не прерывали. Мы осыпали друг друга шквалом молниеносных ударов, то поскальзываясь на собственной крови, то падая на пол от мощнейших ударов противника.

Публика безумствовала, издавая лишь нечленораздельные крики. Наш рефери был удивлен и сбит с толку. Он вел отсчет то по-датски, то по-шведски, то по-норвежски, сбиваясь с одного языка на другой. И вот, когда в очередной раз я оказался на полу, Хакон, тяжело дыша, покачивался, держась за канаты, а Ярссен в недоумении стал отсчитывать мне секунды. Сквозь наплывающий дурман я узнал язык. Судья считал по-испански!

— Ты никакой не норвежец! — выдавил я, уставившись на него мутным взглядом.

— Четыре! — выкрикнул он, переходя на английский. — Я такой же норвежец, как ты швед! Пять! Человеку надо что-то есть. Шесть! Я бы не получил эту работу — семь! — если бы не прикинулся норвежцем. Восемь! Я — Джон Джоунз, водевильный суфлер из Сан-Франциско. Девять! Не выдавай меня, и я тоже тебя не выдам.

Прозвучал гонг, и помощники развели нас по углам. Я взглянул на Хакона. Сам я был здорово разукрашен: рана на ухе, разбитые губы, глаза наполовину заплыли, нос сломан, но для меня это обычное дело. У Хакона, за исключением подбитого глаза и нескольких ссадин, лицо оставалось почти нетронутым, зато его тело напоминало хорошую отбивную. Я сделал глубокий вдох и улыбнулся по-змеиному. Оставив мысли о Старике и липовом норвежце-судье, я мог сосредоточиться на поединке.

С ударом гонга я ринулся вперед словно разъяренный бык. Хакон, как обычно, встретил меня оглушительными ударами слева и справа. Но я упрямо шел вперед, оттесняя его к канатам сокрушительными хуками по корпусу и в голову. Я почувствовал, что он сбавил темп. Нет такого человека, который способен биться со мной на равных!

Словно тигр, чувствующий добычу, я удвоил силу ударов, и публика с криками встала, предвкушая скорый конец. Почти прижатый к канатам, Хакон предпринял последнюю яростную попытку наступления и на какое-то мгновение остановил меня, осыпав градом отчаянных размашистых ударов. Но я лишь упрямо встряхнул головой и, несмотря на шквальную атаку противника, снова пошел вперед, нанося мощнейшие удары правой под сердце и серию левых хуков в голову.

Человек из плоти и крови не может выдержать такого! Хакон рухнул в нейтральном углу ринга под-градом правых и левых хуков. Он попытался встать на ноги, но даже ребенку было ясно, что ему конец.

Какое-то время рефери колебался, но потом поднял мою правую руку, и тотчас толпа моих шведских и норвежских болельщиков устремилась на ринг и сбила меня с ног. Я увидел, как датчане понесли Хакона в его угол, и попытался было пробраться к нему, чтобы пожать руку и сказать, что он самый отважный и замечательный боец из всех, с кем я встречался, — и это была сущая правда, — но тут мои ошалевшие поклонники водрузили меня и Майка на плечи и, словно особ королевской крови, понесли в раздевалку.

Сквозь толпу пробилась высокая фигура, Муши Хансен схватил мою руку в перчатке и заорал:

— Мы гордимся тобой, приятель! Мне очень жаль, что датчанам пришлось проиграть, но после такой драки какая может быть обида. Я не мог остаться в стороне. Ура нашей старушке «Морячке», самому крутому судну всех морей!

Тут передо мной возник шведский капитан, выступавший в роли зазывалы, и закричал по-английски:

— Может быть, ты и швед, но если это действительно так, то ты самый необычный швед из всех, что я встречал. Но мне на это наплевать! Я только что видел величайшее сражение со времен победы Густава Адольфа над голландцами! Да здравствует Ларс Иварсон!

И тут все шведы и норвежцы подхватили:

— Да здравствует Ларе Иварсон!

— Они хотят, чтобы ты сказал речь, — объяснил Муши.

— Хорошо, — согласился я. — Это есть самый счастливый момент моя жизнь!

— Громче, — подсказал Муши. — Они так шумят, что все равно не разберут твоих слов. Скажи что-нибудь на иностранном языке.

— Ладно, — снова согласился я и заорал единственные иностранные слова, пришедшие мне на память. — Parleyvoo Francais![18] Vive le Stockholm![19] Erin go bragh![20]

Они заорали громче прежнего. Боец остается бойцом на любом языке!

НОЧЬ БИТВЫ (перевод с англ. С. Соколина)

Я начинаю думать, что Порт-Саид для меня — гиблое место. Не то чтобы мне не удавалось там подраться, всегда удавалось. Но выходило так, что каждой схватке сопутствовало невезение.

С такими вот мыслями в голове я поднялся по шаткой лестнице гостиницы люкс для моряков и вошел в свой номер, крепко сжимая в кулаке пятьдесят баксов — все свое состояние.

Я только что виделся с Эйсом Ларниганом, менеджером «Арены», и договорился о том, что вечером встречусь в десятираундовом поединке с Черным Джеком О'Брайеном. И вот теперь я гадал, где бы спрятать деньги. Если взять их с собой на матч — их вытащат из кармана моих штанов, пока я буду на ринге, а если оставить в номере — сопрут слуги-китайцы, от которых ничего невозможно спрятать.

Я уже почти решил, что, пока буду расправляться с Черным Джеком, мой белый бульдог Майк подержит денежки в пасти, если, конечно, не проглотит их от волнения, но тут я услышал, как кто-то, прыгая через шесть ступенек, пронесся вверх по лестнице, а потом побежал по коридору.

Я не придал этому значения. Постояльцев гостиницы люкс частенько преследуют либо выводят из этого гадюжника полицейские. Но вместо того, чтобы бежать в свой номер и там спрятаться под кроватью, как это принято у здешних обитателей, этот беглец налетел башкой на мою дверь, сопя при этом как касатка. От удара дверь распахнулась настежь, и на пол рухнул какой-то взъерошенный человек.

Я с достоинством поднялся и поинтересовался с присущей мне вежливостью:

— Что это за игры? Сам уйдешь из номера или помочь?

— Спрячь меня, Стив! — взмолился незваный гость. — Запри дверь! Спрячь меня! Дай мне револьвер! Позови полицию! Дай спрятаться под кроватью! Посмотри в окно, нет ли за мной погони?

— Сначала реши, что ты от меня хочешь. Я не волшебник какой-нибудь, — раздраженно проговорил я, узнав в незнакомце Джонни Кайлана.

Джонни был неплохой, но глуповатый парень, ему бы следовало торговать содовой водой у себя на родине, а не стоять за стойкой в портовой забегаловке Порт-Саида. Он был одним из тех болванов, которым хочется мир посмотреть.

Он вцепился в меня трясущимися руками, и я заметил, что на лбу его выступил пот.

— Ты должен мне помочь, Стив! — запричитал Джонни. — Я пришел к тебе, потому что мне больше не к кому обратиться. Если ты мне не поможешь, я не доживу до завтрашнего утра. Я ненароком узнал одну тайну, и теперь мне грозит верная смерть. Стив, я узнал, кто такой Черный Мандарин!

— Ты хочешь сказать, что знаешь, кто прячется за маской и китайской одеждой и совершает все эти грабежи и убийства?

— Да! Это ужаснейший преступник на всем Востоке! — воскликнул Джонни, весь дрожа и покрываясь потом.

— Тогда какого черта ты не идешь в полицию? — спросил я.

Его затрясло как в лихорадке.

— Я не решаюсь! Я не дойду живым до полицейского участка. Они следят за мной, и их много. Преступления совершает не один человек, а целая преступная шайка. На ограбление они все выходят одинаково одетыми.

— А как ты обо всем узнал? — спросил я.

— Я был в баре, — сказал он и содрогнулся, — и мне пришлось спуститься в погреб за вином, я очень редко туда хожу. Я натолкнулся на них совершенно случайно. Они сидели за столом и о чем-то договаривались. Хозяин моего бара тоже был там — я и не думал, что он бандит. Я спрятался за бочонками с вином и стал слушать, а потом испугался и убежал. Они заметили меня и бросились в погоню. Я уж думал, что мне конец, но все же умудрился оторваться от них и прибежать сюда. Но я боюсь высунуться на улицу. Вряд ли они видели, как я входил сюда, но они прочесывают улицы и заметят, если я выйду отсюда.

— И кто у них главный? — спросил я.

— Они называют его Шеф, — объяснил Джонни.

— Ну и кто он такой? — продолжал настаивать я, но мой гость задрожал еще сильней.

— Боюсь говорить. — Его зубы стучали от страха. — Нас могут подслушать.

— Ну и что, — удивился я. — Они все равно за тобой охотятся…

Но им уже овладел необъяснимый страх, и мне не удалось ничего выведать.

— Сам ты никогда не догадаешься, — добавил он, — а я боюсь сказать. У меня мурашки начинают по коже бегать, как только подумаю об этом. Позволь мне пожить у тебя до завтрашнего утра, Стив, — попросил он. — А потом мы свяжемся с сэром Питером Брентом из Скотланд-Ярда. Я доверяю только ему.

Полиция доказала свою беспомощность: никому из узнавших бандитов Мандарина не удалось остаться в живых. Но сэр Питер защитит меня и поймает этих злодеев.

— Почему бы не связаться с ним прямо сейчас? — предложил я.

— Я не знаю, где его сейчас искать, — ответил Джонни. — Но по утрам он всегда бывает в клубе. Ради Бога, Стив, позволь мне остаться у тебя!

— Ну разумеется, малыш, — успокоил я. — Не бойся. Если кто-нибудь из этих Черных Мандаринов попробует сунуться сюда, я его достойно встречу. Сегодня вечером я собирался драться с Черным Джеком О'Брайеном в «Арене», но я могу отменить поединок и остаться с тобой.

— Нет, не надо этого делать, — ответил Джонни, понемногу приходя в себя. — Я останусь здесь и запрусь. Я думаю, сюда они не пожалуют. И потом при запертой двери им не добраться до меня, не всполошив весь дом. А ты отправляйся в «Арену». Если ты не придешь на поединок, бандиты могут догадаться, что ты заодно со мной. Они знают, что ты мой единственный друг. Стив, я не хочу, чтобы ты попал в беду.

— Ладно, — согласился я. — Я оставлю Майка защищать тебя.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Если ты придешь без Майка, это тоже вызовет подозрения. К тому же они его застрелят, если ворвутся сюда. Ты иди, а когда вернешься, постучи и назови себя. Я узнаю твой голос и открою дверь.

— Ну, хорошо, — сказал я, — если ты думаешь, что так для тебя безопасней. Не думаю, правда, что у этих Мандаринов хватит ума вычислить, что мы с тобой заодно, только потому, что я не приду на бой в «Арену». Ну да тебе видней. И вот еще что: подержи пока у себя мои пятьдесят баксов. Я как раз не знал, что с ними делать. Если взять с собой, какой-нибудь карманник наверняка их сопрет.

Итак, Джонни взял деньги, а мы с Майком отправились в «Арену» и, уже спускаясь по лестнице, услышали, как бедолага запирает дверь. На выходе из гостиницы я огляделся по сторонам, но, не заметив поблизости никаких подозрительных личностей, пошел вниз по улице.

* * *

«Арена» располагалась у самых причалов. Она была битком набита зрителями — обычное дело, когда выступали Черный Джек или я. Эйс давно мечтал свести нас в поединке, но наши корабли никогда не оказывались в порту одновременно. Я надевал форму, как вдруг в мою раздевалку ворвался человек, который, как я догадался, и был моим противником. Я слышал, что мы с Черным Джеком похожи друг на друга почти как родные братья. Он был моего роста и веса и тоже брюнет с жгучими голубыми глазами. Но мне показалось, что я все-таки выгляжу получше.

Настроение у него было хуже некуда, и я понял, что его все еще гложет результат последнего поединка со Злым Биллом Кирни. Злой Билл владел игорным заведением в опаснейшем портовом районе и, будучи жестоким по натуре, частенько принимал участие в боксерских поединках. Несколькими неделями раньше они с О'Брайеном устроили беспощадную схватку на ринге «Арены», и в пятом раунде Черный Джек был нокаутирован, хотя, казалось, что он должен одержать победу. Впервые Черный потерпел поражение, и с тех пор он с пеной у рта пытался уговорить Злого Билла вновь встретиться на ринге.

Увидев меня, он криво усмехнулся и сказал:

— Ну, Костиган, может, ты считаешь, что у тебя хватит силенок уложить меня сегодня, а? Горилла ты тупоголовая!

— Может, я тебя и не побью, бабуин чернорожий, — проорал я, заподозрив в его словах скрытый намек на оскорбление, — зато я устрою тебе такую трепку, о которой твои внуки будут вспоминать с содроганием!

— Ты сильно веришь в эту чушь? — спросил он, брызгая слюной.

— Настолько сильно, что готов, не откладывая, прямо здесь вышибить тебе мозги! — проревел я.

Эйс встал между нами.

— Перестаньте! — попросил он. — Я не допущу, чтобы вы испортили мне шоу и разукрасили друг друга до начала боя.

— Что у тебя там? — поинтересовался О'Брайен, когда Эйс стал рыться в карманах.

— Ваши бабки, — мрачно ответил Эйс, вытаскивая пачку денег. — Я обещал каждому из вас пятьдесят баксов независимо от исхода боя.

— Сейчас они нам ни к чему, — сказал я. — Отдашь бабки после драки.

— Ха! — усмехнулся Эйс. — Оставить бабки у себя, чтобы их сперли карманники? Я не такой дурак! Я отдам их вам прямо сейчас! Сами сторожите. Вот, получайте! Я с вами рассчитался, так что теперь ко мне не должно быть претензий. Если вас обчистят, я тут ни при чем!

— Ладно, трусливый мошенник, — усмехнулся Черный Джек и, повернувшись ко мне, добавил: — Костиган, ставлю полсотни, что уложу тебя как коврик.

— Идет! — рявкнул я в ответ. — А я ставлю свои полсотни на то, что тебя унесут с ринга на носилках! Кому доверим наши ставки?

— Только не мне, — поспешно сказал Эйс.

— Не волнуйся, — прикрикнул на него Черный Джек, — я бы не доверил и гроша ломаного твоим липким пальцам. Ни гроша! Эй, Бангер!

На зов в комнату вошел старый небритый оборванец, от которого сильно пахло крепким дешевым виски.

— Тебе что-то нужно? — спросил он. — Поставь стаканчик, Черный Джек!

— Я поставлю тебе ведро, но позже, — проворчал О'Брайен. — Вот, подержишь у себя наши ставки, но если карманники сопрут у тебя деньги, я тебе усы повыдергиваю по одной волосинке!

— У меня не сопрут! — пообещал старина Бангер. — Будь уверен!

В молодости Бангер сам был карманником. Правда, у него была одна положительная черта характера: в трезвом виде он был абсолютно честным человеком, во всяком случае с теми, кого считал своими друзьями. В общем, он взял у нас две полсотенных, а мы с О'Брайеном, обменявшись взаимными оскорблениями, накинули халаты и пошли по проходу под аплодисменты публики, предвкушавшей долгожданную схватку.

«Морячка» должна была подойти еще только через несколько дней, а я прибыл в Порт-Саид, чтобы ее встретить. В общем я был один, без секундантов, и потому Эйс выделил мне пару остолопов.

Он обеспечил парочкой болванов и Черного Джека — «Морского Змея» в порту тоже не было.

* * *

Ударили в гонг, толпа взвыла, и началась свистопляска. Мы были достойными соперниками. Оба сильны и агрессивны. Недостаток мастерства мы с избытком компенсировали напористостью. Стены «Арены» еще не видели столь яростных атак и таранной силы ударов. Зрители наблюдали за происходящим словно загипнотизированные.

С началом каждого нового раунда мы бросались друг на друга и продолжали бой. Обмен ударами длился до тех пор, пока все вокруг не погружалось в багровый туман. Сначала мы бились, стоя лицом к лицу, потом наносили удары, навалившись грудью на противника, а затем, чтобы не упасть, клали подбородок на плечо соперника и так висели друг на друге, проводя короткие удары по корпусу. Драка продолжалась до полной глухоты, слепоты и отупения, и все же мы продолжали мясить друг друга, тяжело дыша, бормоча ругательства и рыдая в боевом угаре.

В конце каждого раунда секунданты разнимали нас и разводили по углам, а там смывали с нас кровь, пот и слезы, окачивали ледяной водой и давали понюхать нашатырь. Тем временем публика, затаив дыхание, наблюдала за нами, опасаясь, что у нас не хватит сил выйти на ринг в следующем раунде. Но, как и подобает прирожденным бойцам, под воздействием принятых процедур мы быстро оживали, и с ударом гонга действо начиналось сначала. Ну и драка это была, я вам скажу!

Раз за разом повторялась одна и та же картина: находясь на грани нокаута, мы еле переставляли ноги, внезапно один из нас оживал и бросался в яростную атаку, приводя публику в состояние экстаза.

В восьмом раунде Черный свалил меня с ног мощнейшим хуком слева и чуть не снес мне башку с плеч — зрители с дикими криками повскакивали с мест. Но на счет «восемь» я поднялся и, собравшись с силами, уложил его правым хуком под сердце, едва не сломав ребра. За мгновение до финального счета «десять» он кое-как встал на ноги, и тут ударили в гонг.

Окончание девятого раунда застало нас обоих на полу, но десяти раундов нам было явно маловато, чтобы созреть для нокаута. Я уверен, продлись бой еще пять раундов — половина зрителей упала бы в обморок от волнения. К концу поединка большинство из них еле хлопали в ладоши и квакали как лягушки. Финальный удар гонга мы встретили стоя лицом к лицу в центре ринга и отвешивая друг другу такие жуткие удары, что их было слышно в дальних углах зала. Рефери силой разнял нас, а потом в знак того, что бой закончился вничью, поднял руки нам обоим.

* * *

Напяливая халат, Черный Джек пришел в мой угол и, сплюнув кровь и обломок зуба, сказал, ухмыляясь как гиена:

— Ты должен мне пятьдесят баксов, которые поставил на свою победу.

— Тогда и ты должен мне полсотни, — возразил я. — Ты сделал ставку на то, что побьешь меня. Ей-богу, не припомню боя, который понравился бы мне больше, чем этот! Не понимаю, как это Злому Биллу удалось тебя побить?

Лицо О'Брайена стало мрачнее тучи.

— Не напоминай про этого урода, — зло сказал он. — Сам не знаю, как это получилось. Ты бьешь гораздо сильнее его. Я лупил Билла по всему рингу, а он только шатался и отступал. Помню, он пошел в атаку, и мы наполовину вошли в клинч, а потом — бац! Очнулся я от того, что меня поливали водой в раздевалке. Говорят, как только мы расцепились, он врезал мне по челюсти, но я даже не почувствовал удара!

— Ладно, забудь об этом, — посоветовал я. — Давай-ка заберем бабки у старого Бангера и пойдем чего-нибудь выпьем. А потом мне надо возвращаться в гостиницу.

— Чего это ты собрался спать в такую рань? — ухмыльнулся Черный. — Еще не так поздно. Давай придумаем, как развлечься. В заведении Йота Лао есть парочка крутых вышибал, давно хотел с ними разобраться да все откладывал на потом…

— Не-а, — сказал я. — У меня дела в гостинице. Но сначала давай выпьем.

Мы стали искать Бангера, но его и след простыл. Мы проверили раздевалки, но и там его не оказалось.

— Куда мог подеваться этот старый болван? — недоумевал Черный Джек с некоторым опасением в голосе. — Мы подыхаем от жажды, а эта портовая крыса…

— Если вы ищете старика Бангера, — сказал один из служителей заведения, — то я видел, как он куда-то побежал в середине пятого раунда.

— Слушай, — спросил я с внезапным подозрением, — он был пьяный?

— Если был, то я не заметил, — сказал Черный Джек.

— Мне показалось, от него пахло выпивкой.

— От него всегда пахнет выпивкой, — нетерпеливо ответил О'Брайен. — Не знаю человека, способного определить, трезвый этот старый забулдыга или пьяный. И трезвый и пьяный он ведет себя одинаково, только по пьянке ему нельзя доверять бабки.

— Ну вот, — недовольно проворчал я, — он смылся и наверняка уже просадил наши деньги. Собирайся, пойдем его ловить.

Мы напялили одежду и пошли на поиски. Прошедший поединок никак не отразился на наших жизненных силах и энергии, хотя у каждого были синяки и ссадины. Мы заглянули во все притоны, но Бангера так и не нашли. Прочесывая город, мы наконец добрались до моего отеля.

— Давай поднимемся ко мне в номер, — предложил я. — У меня там есть пятьдесят баксов. Возьмем их и купим выпивку. И еще… Знаешь, у меня там сидит Джонни Кайлан, но ты не трепись об этом, понял?

— Ладно, — заверил О'Брайен. — Если Джонни попал в передрягу, я ни за что не стану стучать на него. С мозгами у него туго, но парень он неплохой.

* * *

Итак, мы пошли ко мне в номер. В гостинице все спали, а кто не спал, тот куда-нибудь ушел. Я тихонько постучал в дверь и сказал:

— Открывай дверь, парень, это я, Костиган. — Ответа не последовало. Я энергично дернул за ручку, дверь была не заперта. Я распахнул ее. — в комнате было темно, и я зажег свет. Джонни исчез. В комнате царил полнейший порядок, и, хотя Майк издавал глухое рычание, ничего подозрительного я не заметил. На столе лежала записка. Я взял ее и прочитал: «Спасибо за полсотни, дубина! Джонни».

— Грязный обманщик! — зарычал я. — Я приютил его, защищал, а он меня обчистил!

— Дай посмотреть записку, — попросил Черный Джек и стал читать, качая головой. — Не верю, что это почерк Джонни, — подытожил он.

— Наверняка его! — воскликнул я, оскорбленный до глубины души.

Конечно, плохо, когда теряешь деньги, но еще хуже, когда человек, которого ты считал другом, вдруг оказывается грязным мошенником.

— Я никогда не видел его почерка, но кто, кроме него, мог написать это? К тому же никто, кроме него, не знал про мои бабки. Тоже мне, Черный Мандарин!

— Что? — спросил Черный Джек с блеском в глазах. Упоминание этого имени вызывало интерес у каждого в Порт-Саиде.

Ну, я пересказал ему все, что услышал от Джонни, и добавил со злостью:

— Похоже, меня снова обдурачили как сосунка. Могу поспорить, что паршивец попал в переплет с полицией, а тут подвернулся случай меня обчистить. Он сам смылся. Если бы его захватили бандиты, они бы высадили дверь и уж никакой записки точно не оставили бы. Черт побери, не думал, что Джонни такой негодяй!

— Да уж, — сказал Черный Джек, качая головой. — Ты думаешь, он никогда не видел этих Черных Мандаринов?

— По-моему, никаких Черных Мандаринов вообще нет!

— Вот тут ты ошибаешься, — возразил О'Брайен. — Многие их видели, а некоторые даже узнали, только не смогли рассказать об этом, потому что их убили. Я всегда говорил, что все эти преступления совершает не один человек, а целая шайка.

— Да забудь ты об этом, — перебил я. — Пошли. Джонни украл мои деньги, а старина Бангер обчистил нас обоих. Я человек действия. Я отыщу старого хрыча, даже если придется разнести к черту весь Порт-Саид.

— Я пойду с тобой, — сказал Черный Джек, и мы вышли на улицу. Через полчаса беготни по грязным забегаловкам мы напали на след Бангера.

— Бангер? — спросил бармен, подкручивая пышные черные усы. — Да, он был здесь вечером. Выпил и сказал, что идет в «Храм Удачи» Билла Кирни. Говорил, что предчувствует удачу.

— Удачу? — проскрипел Черный Джек. — Я дам ему такого пинка, что у него шея будет расти из задницы. Пошли, Стив. Как я не догадался раньше. Как напьется, Багнер начинает думать, что способен обмануть колесо рулетки в заведении Кирни.

* * *

Мы плутали по лабиринту портовых улочек, пока не добрались до «Храма» Кирни, который был так же похож на храм, как муравей на слона. Заведение располагалось в подвале, и, чтобы попасть в него, надо было спускаться по ступеням.

Мы сошли вниз и очутились среди внушительного вида парней, которые либо играли в азартные игры, либо выпивали в баре. Я заметил Копченого Рурка, Обжору Макгернана, Рыжего Элкинса, Ловкача Брелена, Джона Линча и еще очень многих, — что не личность, то темная. Но круче всех выглядел сам Злой Билл. Это был громила с квадратными плечами и холодными злыми глазами, любивший щеголять в крикливых шмотках, напоминая при этом гориллу в праздничном костюме. На его тонких губах играла злая усмешка, а на огромных волосатых лапищах сверкали бриллианты. При виде своего лютого врага Черный Джек издал гортанный рык и затрясся от бешенства.

И тут мы увидели старика Бангера, который прислонился к стойке бара и с несчастным видом наблюдал за вращением рулетки. С яростным воплем мы направились к нему. Он хотел было броситься наутек, но сообразил, что от нас не уйти.

— Ах ты, старая грязная черепаха! — заорал Черный Джек. — Где наши деньги?

— Ребята, — промямлил Бангер, подняв трясущуюся руку. — Не судите меня слишком строго! Я ни цента не потратил из ваших денег.

— Ну ладно, — протянул Черный Джек с явным облегчением. — Гони назад денежки.

— Не могу, — заныл старый хрыч, шмыгая носом. — Я проиграл их на этой самой рулетке!

— Что-о? — от нашего дикого рева замигали огни.

— Дело было так, ребята, — затянул он. — Наблюдая за вашим поединком, я вдруг заметил на полу монету и подобрал ее. Я подумал, что до конца боя успею сбегать в кабак и дернуть стаканчик. Я выпил, и это было ошибкой. С утра я уже успел несколько раз приложиться к бутылке, ну и перебрал. По пьяному делу я становлюсь азартным как маньяк. Я почувствовал, что сегодня мне крупно повезет. Ну, думаю, сбегаю в заведение Кирни, загребу в два-три раза больше бабок, чем вы мне дали, а разницу возьму себе. Думаю, вы, ребята, останетесь при своих, а я подзаработаю немного деньжат. Мне показалось, что это отличная идея. Поначалу мне действительно везло, вот если б только я вовремя остановился. Один раз я даже выиграл сто сорок пять долларов, но фортуна повернулась ко мне задом, и я глазом не успел моргнуть, как остался без гроша.

— Ах ты, мать твою так, растаки разэтак! — весьма кстати встрял Черный Джек. — Хорошее ты придумал себе занятие! Надо бы врезать тебе по заднице, старый болван!

— Да-а! — вздохнул я. — Я бы плюнул на это, да только это были все мои деньги. Полдолларовая монета осталась — мой талисман «на счастье».

— Я тоже плюнул бы, — рявкнул О'Брайен, — вот только у меня даже такой монеты нет!

В это время к нам подлетел Злой Билл.

— В чем дело, парни? — поинтересовался он, подмигнув собравшимся вокруг бездельникам.

— Сам знаешь, в чем дело, вошь паршивая! — зарычал Черный Джек. — Этот старый осел только что проиграл сто баксов на твоей «заряженной» рулетке.

— Ну-у? — ухмыльнулся Злой Билл. — А вас-то это каким местом касается?

— Это были наши деньги! — заорал Черный Джек. — И ты их нам вернешь!

Кирни рассмеялся ему прямо в лицо, вытащил из кармана пачку денег и разлохматил ее большим пальцем.

— Вот бабки, которые он проиграл, — сказал Кирни. — Может, они и были вашими, только теперь стали мои. Я привык держать при себе свой выигрыш и не собираюсь с ним расставаться. Вот разве только у кого-нибудь хватит смелости отнять его у меня, но пока я таких не встречал. А как вы собираетесь поступить?

* * *

Черный Джек так взбесился, что стал задыхаться, а его глаза выползли из орбит.

Тут, уже выходя из себя, заговорил я:

— Я тебе скажу, как мы собираемся поступить, Кирни, раз уж ты решил корчить из себя крутого. Я собираюсь отделать тебя до бесчувствия и забрать свои бабки.

— Ты это серьезно? — воскликнул он кровожадно. — Посмотрим, как это у тебя получится, черноголовая водяная крыса! Хочешь подраться? Хорошо!

Поглядим, насколько тебя хватит. Вот бабки. Побьешь меня, — заберешь их. Они достались мне честным путем, но я человек заводной. Ты заявился сюда и требуешь назад бабки? Ладно, увидим, хватит ли у тебя смелости подраться за них.

Я свирепо зарычал и бросился на него, но Черный Джек остановил меня.

— Погоди минуту, — воскликнул он. — Половина денег принадлежит мне. Ты сам знаешь, у меня столько же прав врезать этому гаду, сколько у тебя.

— Кхе-кхе! — ухмыльнулся Кирни, скидывая пиджак и рубашку. — Разберитесь между собой. Если один из вас сможет меня уложить, бабки ваши. Так будет справедливо, парни?

Собравшиеся громилы захлопали как дикари. Я сразу же заметил, что все они из компании Злого, кроме старого Бангера, от которого все равно не было толку.

— Я имею право сразиться с этим парнем, — стал выступать Черный Джек.

— Бросим монету, — решительно заявил я, доставая из кармана свои «счастливые» полдоллара. — Я ставлю на…

— Я ставлю на «орла», — нетерпеливо выпалил Черный Джек.

— Я первый это сказал, — ответил я раздраженно.

— Я этого не слышал, — сказал он.

— А я говорил, — возразил я обиженно. — Поставишь на «решку».

— Ладно, «решка» так «решка», — недовольно фыркнул он. — Давай бросай!

Я подбросил монету, и выпал «орел».

— Говорил же, эта монета приносит мне удачу! — с победной улыбкой воскликнул я, пряча монету в карман и снимая рубашку. Черный Джек скрипнул зубами и крепко выразился по поводу своего невезения.

— Прежде чем вышибу тебе мозги, — сказал Кирни, — убери куда-нибудь этого кровожадного людоеда.

— Если ты, хорек вонючий, имеешь в виду Майка, то Черный Джек его подержит, — ответил я.

— Ага, а когда я буду тебя приканчивать, он спустит этого зверя, чтоб он перегрыз мне горло! — с ухмылкой возразил Кирни. — Ничего не выйдет! Возьми веревку и привяжи его, иначе бой отменяется!

Итак, отпустив несколько едких замечаний, которые, судя по реакции, достали даже толстокожего Злого Билла, я пропустил один конец веревки сквозь ошейник Майка, а другой привязал к ножке тяжелого игорного стола. Тем временем зрители расчистили пространство между столом и задней стеной заведения, завешенной циновками из сухой травы. На вид стена была прочной, но я подумал, что за ней, наверное, полно крыс, так как оттуда то и дело доносился глухой шум и какая-то возня.

* * *

Мы с Кирни стали сходиться. Мой противник был мощным черноголовым верзилой, примерно с меня ростом, но чуть потяжелее. Черные волосы покрывали его широченную грудь и запястья, руки походили на кувалды.

Как обычно, я первым бросился в атаку. Соперник встретил меня, не дрогнув. Публика образовала полукольцо перед грудой составленных друг на друга столов и стульев. Поверх шума и грохота ударов я различал рычание Майка, пытавшегося освободиться от веревки, и крики Черного Джека, призывавшего меня прикончить Кирни.

Противник попался крепкий и бил кулаком, как хороший конь копытом. Но он дрался не с кем-нибудь, а с самим Стивом Костиганом! Я с улыбкой встречал страшные удары Злого Билла, голыми кулаками лупил противника и чувствовал себя в родной стихии.

Я снова и снова по самые запястья вонзал кулаки в брюхо Кирни, и понемногу его дыхание стало сбиваться, он начал отступать. От мощнейших ударов в голове у меня стоял звон, во рту появился привкус крови, но для меня это привычное дело. Я со всего размаха ударил его в ухо, брызнула кровь. Кирни попытался пнуть меня тяжелым сапогом в пах, но я увернулся и правой мощно врезал под сердце. Он издал стон и зашатался. Сильнейший левый хук по корпусу свалил его, но, падая, он ухватил меня за ремень и потянул за собой.

На полу Кирни обхватил меня своими лапищами, плюнул в глаза и попытался пригнуть мою голову, чтобы ухватить зубами за ухо. Но моя шея крепче стали, и, яростно сопротивляясь, я отодвинулся от Злого и, высвободив руку, трижды сильно ударил его в лицо. Он застонал и обмяк. Но тут же мне в спину вонзился чей-то тяжеленный башмак, и я слетел с неподвижного тела Кирни.

Это Джон Линч лягнул меня, а когда я с диким рычанием попытался подняться и броситься на него, раздался возмущенный вопль Черного Джека и звук удара. Железный кулак Джека с хрустом врезался в челюсть Линча, мерзавец как мешок с дерьмом рухнул между составленными столами и затих.

Бандюги с угрозами двинулись вперед, но Черный Джек, словно разъяренный тигр с горящими глазами и оскаленными зубами, повернулся к ним, и они остановились в нерешительности. И тут, придя в себя от подлого удара, я поднялся на ноги. Кирни ругался, бормотал что-то невнятное и пытался встать. Я схватил его за волосы и приподнял.

— Стой на ногах и дерись как мужчина, — с омерзением выпалил я, и тут Кирни внезапно бросился на меня, метя коленом в пах.

Он повис на мне, а когда я попробовал высвободиться из его объятий, Черный Джек крикнул:

— Берегись, Стив! Именно так он свалил меня! В то же мгновение рука Кирни оказалась на моей шее. Я инстинктивно дернулся назад, но успел почувствовать, как он сильно нажал большим пальцем в ложбинку под моим ухом. Джиу-джицу! Лишь немногим белым знаком этот прием — «прикосновение смерти», так называют его японцы. Если б я не отклонился назад, он бы пережал нужный нерв, и меня на время парализовало бы. Но крепкие мышцы шеи спасли меня, хотя на секунду в глазах потемнело и по телу пробежала судорога.

Кирни со звериным воплем ринулся ко мне, но я выпрямился и, встретив его левым хуком, раскроил губу от угла рта до подбородка. В дикой ярости от подлого трюка, который Злой хотел испытать на мне, я с размаху врезал ему правой в челюсть.

Это был финальный удар, от которого мой противник поднялся над полом и, словно пущенный из катапульты, рухнул на заднюю стену заведения. Хлоп! Бесчувственное тело Кирни протаранило стену, циновки порвались, и деревянные планки треснули!

* * *

Я ударил его с такой силой, что по инерции полетел в образовавшуюся дыру следом. Оказывается, стена не была капитальной! За ней скрывалось потайное помещение. Ноги Кирни торчали из дыры в сломанной перегородке, а за ними просматривалась еще чья-то фигура. Незнакомец лежал на полу связанный и с кляпом во рту.

— Джонни! — воскликнул я, поднимаясь на ноги и слыша враждебный ропот за спиной. Черный Джек крикнул:

— Осторожно, Стив! — И тут же мимо моего уха пролетела бутылка и разбилась о стену. Одновременно раздался звук удара и глухой стук упавшего тела — Черный Джек взялся за дело. Я развернулся и увидел, что на меня несутся громилы Кирни.

Черный Джек отвешивал удары направо и налево, люди падали как кегли, но их было слишком много. Я заметил, как старина Бангер метнулся к выходу, и услышал рычание Майка, пытавшегося оборвать веревку. Первого из нападавших я встретил крепким ударом, едва не свернув ему шею, но меня окружили, и когда мы с Рыжим Элкинсом повалились на пол, я коленом покорежил ему ребра.

Стряхнув с себя атакующих бандитов, я поднялся, мимоходом размозжив череп Ловкачу Брелену. Мы с Черным Джеком колошматили этих гадов до тех пор, пока не образовался ковер из распростертых тел, но бандиты продолжали наседать на нас с ножами, бутылками и ножками стульев, и вскоре с нас обоих уже ручьями текла кровь.

Черного Джека свалили ударом ножки стола, а с полдюжины гангстеров топтали меня ногами, пока я пытался придавить или придушить трех-четырех мерзавцев, оказавшихся подо мной. В этот момент веревка, которую Майк без устали дергал и грыз, лопнула. Я услышал его рычание, а затем вопли какого-то бандюги — Майк вонзил в него клыки. Гады, топтавшие меня, разлетелись, и я вскочил, взревев как бык и стряхивая кровь, заливавшую глаза.

Черный Джек подошел ко мне, сжимая в руке ту самую ножку стола, которой его уложили, и с такой силой треснул Копченого Рурка, что потом того пришлось откачивать и делать искусственное дыхание. Потрепанные бандиты отступили и стали разбегаться, а Майк бегал между ними, цапая то одного, то другого.

Внезапно из толпы выскочил Обжора Макгернан и, решив покончить с нами, навел на нас пушку, рискуя при этом уложить своих же приятелей. Те с дикими воплями бросились искать укрытие. Черный Джек метнул в мерзавца ножку стола, но промахнулся. Тогда наша троица — Джек, Майк и я — разом бросилась на Макгернана.

Он попеременно наставлял дуло своей пушки на каждого из нас, стараясь побыстрее решить, кого из нас шлепнуть первым, и тут — бах! — раздался выстрел. Обжора взвыл и выронил пушку, затем попятился к стене, сжимая запястье, из которого текла кровь.

Рванувшие к выходу бандиты встали как вкопанные, а мы с Черным Джеком обернулись. По ступеням спускались около дюжины полицейских. В руках у них были револьверы, а из одного дула вился дымок.

* * *

Громилы, подняв руки, попятились к стене, а я бросился в потайную комнату и развязал Джонни Кайлана.

Задыхаясь от страха, волнения и, конечно же, засунутого в рот кляпа, в первое мгновение он смог вымолвить только:

— Кляк, кляк-кляк!

Но я постучал ему как следует по спине, и он членораздельно произнес:

— Они захватили меня в заложники, Стив! Прокрались в коридор и постучали в дверь. Когда я нагнулся, чтобы посмотреть в замочную скважину, — а они именно этого и ожидали, ведь это естественное движение, — мне дунули в лицо каким-то веществом, и я на несколько минут отключился. Пока я лежал без сознания, они открыли дверь отмычкой и вошли в номер. Потом я очнулся, но на меня направили револьвер, и я не решился звать на помощь.

Меня обыскали, и я стал умолять их не брать твои пятьдесят долларов, лежавшие на столе, ведь я знал, что это твои последние деньги. Но они все равно их забрали и написали записку, чтобы представить дело так, будто я украл деньги и смылся. Потом мне снова дали понюхать какой-то порошок, и очнулся я уже в машине по дороге сюда.

Они собирались еще до рассвета меня прикончить. Я сам слышал, как об этом говорил Главарь Мандаринов.

— И кто же он такой? — спросили мы.

— Теперь я могу вам сказать, — ответил Джонни, оглянувшись на бандитов, стоявших под охраной полицейских, и на Злого Билла, который зашевелился на полу, приходя в чувство. — Главарь Мандаринов — Злой Билл Кирни! Еще в Штатах он был рэкетиром и здесь занимался тем же самым.

Джонни перебил полицейский офицер:

— Вы хотите сказать, что этот человек и есть Черный Мандарин?

— Вы абсолютно правы! — воскликнул Джонни. — И я могу доказать это в суде!

* * *

Тут полицейские набросились на обалдевшего Кирни, как стая чаек на рыбину, и в считанные секунды надели на него и на гангстеров (что были в сознании) наручники. Кирни не сказал ни слова, только обвел всех нас убийственным взглядом.

— Эй, постойте! — крикнул Черный Джек, когда полицейские стали уводить бандитов. — У Кирни в кармане деньги, которые принадлежат нам.

Полицейский вытащил у Кирни толстенную пачку денег (такой акула подавится), Черный Джек отсчитал из нее сто пятьдесят баксов, а остальные вернул. Гангстеров увели, и тут я почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав. Это был старина Бангер.

— Ну, ребята, — прошамкал он, — вам не кажется, что я здорово все уладил? Как только началась драка, я выскочил на улицу, стал орать и звать на помощь, пока не сбежались все полицейские в округе!

— Ты вел себя достойно, Бангер, — похвалил я. — Вот тебе десятка.

— А вот еще одна, — добавил Черный Джек, и старина Бангер засиял от удовольствия.

— Спасибо, ребята, — поблагодарил старик, нетерпеливо теребя в руках купюры. — Побегу, пожалуй.

В заведении Спайка есть рулетка. У меня предчувствие, что мне повезет.

— Давайте выбираться отсюда, — проворчал я, и мы вышли на улицу и уставились на фонари.

— Бог ты мой! — воскликнул Джонни. — Хватит с меня такой жизни. Рвану-ка я в родные Штаты, и как можно скорее!

— И правильно сделаешь, — сказал я, радуясь, что парень не вор и не мошенник, как я опрометчиво предполагал. — Смышленому парню, вроде тебя, незачем забираться далеко от дома.

— Ну что же, — сказал Черный Джек, — пойдем все-таки выпьем.

— Черт! — воскликнул я раздраженно, запихивая в карманденьги. — В этой свалке я потерял свою «счастливую» монету.

— А это не она? — спросил Джонни, протягивая мне полдоллара. — Я подобрал ее с пола, когда мы выходили на улицу.

— Давай ее сюда, — поспешно сказал я, но Черный Джек схватил монету и удивленно чертыхнулся.

— Талисман на удачу, да? — заорал он. — Теперь понятно, почему ты так хотел поставить на «орла»! Эта чертова монета — «обманка»! У нее «орлы» с двух сторон! У меня же не было шанса выиграть. Стив Костиган, ты обманом не дал мне возможности подраться с этим гадом! Мне это не нравится! Тебе придется подраться со мной.

— Ладно, — сказал я. — Мы снова сойдемся сегодня вечером в «Арене» у Эйса. А сейчас пойдем выпьем.

— Боже мой! — изумился Джонни. — Уже почти рассвело. Если вы, ребята, хотите снова подраться сегодня вечером, то, может, вам лучше немного отдохнуть перед поединком? И потом неплохо бы вам обработать и перевязать раны.

— Пожалуй, он прав, Стив, — сказал Черный Джек. — Сначала выпьем, потом немного поспим, а затем позавтракаем и погоняем шары в бильярдной.

— Точно, — согласился я. — Бильярд игра тихая, спокойная, а нам не стоит перенапрягаться, чтобы быть в форме перед поединком. Погоняем шары, а потом смотаемся к Йота Лао и отделаем вышибал, о которых ты говорил.

КИТАЙСКИЕ ЗАБАВЫ (перевод с англ. С. Соколина)

Я сидел в портовом баре Гонконга «Сладкая греза», размышлял о своем жутком невезении, и тут вошел Трепач Джонс — паршивый отброс на пути прогресса. Я его терпеть не могу, и он отвечает мне тем же.

Он всегда считал себя парнем без предрассудков, что тут же и решил доказать:

— Слушай, Стив! Скорей! Дай взаймы пятьдесят баксов.

— С какой стати я должен одалживать тебе полсотни зеленых? — полюбопытствовал я.

— У меня есть абсолютно надежные сведения с ипподрома, — затараторил он, подпрыгивая от волнения. — Дело беспроигрышное, ставки сто к одному! Завтра же получишь назад свои деньги. Давай отстегивай бабки!

— Будь у меня полсотни баксов, — ответил я со вздохом, — неужели я стал бы торчать в этом порту, где не ценят боксерские таланты?

— Что-о? — взвыл Трепач. — Нет денег? После всего, что я для тебя сделал?

— Разве я виноват, что болваны антрепренеры не хотят устроить мне с кем-нибудь поединок? — огрызнулся я. — Пятьдесят баксов! Да за эти деньги я бы добрался до Сингапура, а там всегда можно договориться насчет драчки. Я застрял тут со своим бульдогом, даже судна, на которое можно было бы завербоваться, и того нет. Если не удастся удрать отсюда по-быстрому, придется бичевать, а ты просишь полсотни!

За нашей перебранкой наблюдало много посетителей, и один из них — здоровенный матрос-англичанин — заржал, а потом спросил:

— Если антрепренеры не хотят с тобой связываться, приятель, почему ты не пойдешь к Ли Юну?

— О чем ты? — подозрительно поинтересовался я.

Остальные зеваки ухмылялись как ослы, жующие кактусы.

— Ли Юн, — объяснил верзила с наглой усмешкой, — содержит небольшой зверинец. Но это прикрытие. На самом деле он устраивает поединки между животными: собачьи и петушиные бои, схватки мангустов с кобрами, ну и все такое прочее. У него есть здоровенная горилла, вот бы свести тебя с ней на ринге. Сам бы с удовольствием понаблюдал! Ты со своей рожей и горюша — просто встреча близнецов!

— Послушай, — начал заводиться я в праведном гневе. — Если у меня рожа, как у гориллы, — это ничего, зато твою харю можно подправить!

И с этими словами я от души заехал ему правым кулаком прямо по губам. Он качнулся, а потом налетел на меня как тайфун. Мы обменялись увесистыми ударами, потом сцепились в клинче и головами врезались в стойку бара — от удара она разлетелась в щепки. С потолка сорвалась лампа и, упав на пол, разбилась вдребезги, расплескав по сторонам горящее масло. Надо было слышать, как орали те, на кого оно попало! Стало совсем темно, кто-то полез в окна и двери, кто-то пытался затоптать пламя ногами. В этой свалке мы с противником потеряли друг друга.

Глаза разъедал дым, и я попытался на ощупь выбраться на улицу, но в это мгновение почувствовал, как кто-то задел мою голову ножкой от стола. Я выбросил вперед руку и ухватил чей-то воротник. Швырнув наглеца на пол и навалившись на него сверху, я стал лупить его, что есть сил. Я подумал, что здорово отделал этого нахала, потому что сопротивлялся он слабее, чем до наступления темноты, а орал значительно громче. Потом кто-то чиркнул спичкой, и я обнаружил, что сижу верхом на толстом голландце-бармене. Англичанина и след простыл, к тому же кричали, что приехала полиция. Еще не остыв, я поднялся на ноги и удрал через заднюю дверь. Последний удар все же остался за англичанином, а для меня это вопрос чести — последний удар должен быть за мной. Полчаса я искал его с благим намерением проучить как следует, чтобы знал, как бить человека ножкой от стола, а потом трусливо смываться, но так и не нашел.

* * *

В порванной и прожженной одежде я отправился в свой пансион — «Отраду моряка», что располагался у самого порта и принадлежал толстяку-полукровке. Как обычно, он валялся в холле в дым пьяный, и я этому обрадовался, потому что в трезвом виде он постоянно ныл про мой счет за проживание. Будто, кроме меня, других жильцов не было.

Я поднялся в свой номер, открыл дверь и позвал Майка. Но пес не отзывался, а в комнате как-то странно пахло. Я помнил этот запах еще с того раза, когда какие-то аферисты-вербовщики попытались подпоить меня отравой и обманом отправить в плавание. Номер был пуст. Кровать еще хранила тепло Майка в том месте, где он спал, свернувшись калачиком, но его самого нигде не было. Я уже собрался идти на улицу на поиски моей собаки, но тут заметил приколотую к стене записку. Прочитал ее и похолодел. Вот что в ней было сказано:

«Если хочешь еще када нибудь увидать сваю сабаку, оставь пидисят доларов в мусорной банке у задней двери бара Бристоль ровно в одинадцать тридцать сиводня вечиром. Палажи деньги в мусорник вазвращайся в бар и закрой дверь. Сащитай да ста и найдешь сваю сабаку во дворе. Дилавой чилавек».

Я сбежал вниз по лестнице, встряхнул хозяина и заорал:

— Кто здесь был без меня?

Но в ответ он только хрюкнул и промычал:

— Налей еще, Джо!

Я от души дал ему затрещину и выбежал на улицу. Мы с Майком много лет были неразлучны, он с десяток раз спасал мне жизнь. Майк — единственное, что отличает меня от бродяги. Наплевать, что думают обо мне посторонние, но я всегда стараюсь вести себя так, чтобы моему псу не было за меня стыдно. И вот теперь какая-то мразь украла его, а у меня не хватало бабок, чтобы заплатить выкуп.

Я сел на поребрик, обхватил голову руками и стал напряженно думать. Но чем больше я думал, тем запутанней казалась мне ситуация. Когда я сталкиваюсь с проблемой, которую не могу решить с помощью кулаков, я чувствую себя как мореход, который сбился с курса и не имеет под рукой карты. Наконец я поднялся и побежал в спортивный клуб «Тихий час». В газете было объявление, что сегодня вечером там будут бои, и хотя я уже пытался попасть в список участников, и был отвергнут антрепренером, с отчаяния я решил сделать еще одну попытку. Надеялся на доброе сердце антрепренера, если, конечно, оно вообще у него было.

По шуму, доносившемуся из клуба, я понял, что бои уже начались. Задняя дверь была заперта, тогда я легонько дернул ее, она сама слетела с петель и я вошел внутрь.

В узком коридоре никого не оказалось. Но когда я пошел вперед, открылась дверь и из раздевалки появился здоровенный парень в халате, за ним следовал другой, с ведрами и полотенцами. Верзила громко выругался и загородил мне дорогу. Это был тот самый англичанин, с которым я схлестнулся в баре «Сладкая греза».

— Значит, ножки от стола тебе показалось мало? — очень нагло спросил он. — Добавки хочешь, да?

— У меня сейчас нет времени с тобой возиться, — ответил я, пытаясь протиснуться мимо него. — Мне нужен Бизли, антрепренер.

— А чего ты так трясешься? — ухмыльнулся он, и я заметил, что его руки заклеены пластырем. — Чего ты такой бледный, вспотел, а? Меня боишься, а? Вообще-то меня сейчас ждут на ринге, но сначала я отрихтую тебя как следует, свинья американская!

И с этими словами он закатил мне пощечину.

* * *

Не припомню, чтобы кто-нибудь отваживался шлепнуть меня ладонью по лицу. На секунду я погрузился в багровый туман. Не знаю, что за плюху я отвесил этой английской обезьяне. Даже не помню, чтоб я его бил. Но, наверно, все-таки бил, потому что, придя в себя, я увидел его лежащим на полу с челюстью, раскроенной от угла рта до подбородка, и раной на голове в том месте, которым он врезался в дверную ручку.

Секундант англичанина пытался спрятаться под лавку, и еще кто-то орал так, словно его живьем резали. Оказалось, орет антрепренер, к тому же он все время подпрыгивал как кот на раскаленной сковородке.

— Что ты наделал? — выл он. — Что ты натворил, чтоб тебя! Зал набит до отказа. Они орут и требуют зрелища. Один финалист ждет на ринге, а другой валяется в луже крови! Боже мой! Хорошенькое дельце!

— Вы хотите сказать, что этот болван должен выступать в финале? — тупо поинтересовался я, в голове у меня по-прежнему была какая-то смурь.

— А где же еще? — снова заныл хозяин заведения. — Ты меня убил! Что теперь делать?

— Да-а, у вас, англичан, кишка тонка, — констатировал я.

И тут меня осенило! У меня даже челюсть отвисла от, если можно так выразиться, грандиозности посетившей меня идеи. Я вцепился в Бизли с такой силой, что он заскулил, решив, что сейчас его будут бить.

— Сколько ты собирался заплатить этому гаду? — рявкнул я и встряхнул его для приведения в чувство.

— Пятьдесят долларов за бой. Победитель получает все! — простонал он.

— Тогда я — тот, кто тебе нужен! — радостно заорал я и выпустил его из своих объятий, да так энергично, что он во весь рост растянулся на полу. — Ты отказался выпустить меня на ринг своего вшивого клуба из-за гнусного предубеждения против американцев, но сейчас у тебя нет выбора! Толпа жаждет крови, и если она ее не увидит, то разнесет твое заведение ко всем чертям! Слышишь, как они орут?

Он прислушался и содрогнулся: от диких криков тряслись стены. Публика устала ждать и требовала зрелища с неистовством древних римлян, призывавших отправить новую партию гладиаторов на съедение львам!

— Может, ты хочешь выйти к ним и объявить, что финальный поединок отменяется? — поинтересовался я.

— Нет, нет! — поспешно ответил он, трясущейся рукой смахивая пот со лба. — У тебя есть форма и секунданты?

— Найду! — успокоил его я. — Беги скорей на ринг и объяви этим уродам, что финальный бой начнется через минуту!

Итак, он отправился к публике торопливой походкой человека, спешащего на свидание с палачом, а я повернулся к тому парню, что пытался втиснуться под скамейку. Этого остолопа клуб нанял, чтоб он драил полы и служил секундантом тем бойцам, у которых своих помощников не было. Я шлепнул парня по заду и внушительно попросил:

— Иди сюда и помоги мне сдвинуть это бревно! Дрожа от страха, он выполнил приказание. Мы затащили англичанина в раздевалку и уложили на стол. Он начал проявлять робкие признаки жизни. Я стащил с него халат и трусы и напялил на себя. Секундант молча наблюдал за мной как завороженный.

— Хватай ведра и полотенца! — скомандовал я. — Не нравится мне твой видок, но ничего не поделаешь. Уж лучше такой секундант, чем вообще никакого. Идеальных не бывает. Пошли!

* * *

С таким вот секундантом я поспешил на арену, и уже в проходе зрители встретили меня яростными приветствиями. Бизли толкал им какую-то речь, но я услышал только самый конец. Он закончил примерно так:

— …Таким образом, если вы, джентльмены, проявите немного терпения, то через минуту-другую Драчун Пемброук будет готов к выступлению… хотя вот он и сам направляется на ринг!

Сказав это, Бизли быстренько смылся. У него не хватило духу сообщить толпе, что произошла замена. На меня взглянули, потом злобно уставились, недоумевая, а затем, когда я уже подошел к рингу, здоровенный детина вскочил со своего места и заорал:

— Да никакой ты не Драчун Пемброук! Бей его, ребята…

Я успокоил его ударом в подбородок, от которого он рыбкой перелетел через первый ряд. Потом я повернулся лицом к ревущей толпе и, выпятив широченную грудь, свирепо взглянул на зрителей из-под многократно рассеченных бровей.

— Кто еще думает, что я не Драчун Пемброук? Толпа надвигалась на меня, издавая гортанное рычание, но, увидев мою первую жертву, остановилась. Презрительно хмыкнув, я повернулся к ней спиной и взобрался на ринг. Помощничек поднялся следом и начал неуклюже массировать мне ноги. Это был один из тех медлительных болванов, для которых жизнь проходит так быстро, что они не успевают сообразить, что к чему.

— Который час? — спросил я.

Он вытащил часы, долго шевелил губами и в конце концов вымолвил:

— Пять минут одиннадцатого.

— У меня в запасе больше часа, — пробормотал я и взглянул на своего соперника в противоположном углу ринга.

То, что он — личность популярная, я понял по размеру призового фонда. Большинство выступающих на ринге «Тихого часа» получали по десятке баксов за поединок независимо от исхода. Даже эти крохи приходилось чуть ли не силой выбивать у антрепренера. Мой противник был прекрасно сложен, правда слишком бледен, а лицо его было совершенно бесстрастным, как у тунца. Мне показалось, что я его знаю, но я никак не мог сообразить, кто же он такой.

Толпа недовольно роптала, но малый, представлявший нас публике, был настолько флегматичен, что, видимо, по дурости, никого не боялся, даже посетителей «Тихого часа». В целях экономии времени он представлял нас, пока рефери отдавал нам положенные указания.

Вот что говорил ведущий:

— В этом углу ринга — Моряк Костиган, вес…

— А где Пемброук? — заорали зрители. — Это не Пемброук! Это чертов янки, подлый сукин сын!

— Тем не менее, — глазом не моргнув, продолжал ведущий, — он весит сто девяносто фунтов. Его соперник — Задира Джексон из Кардифа. Вес — сто восемьдесят девять фунтов.

У взбесившихся зрителей аж пена выступила на губах, на ринг полетели всякие гадости, но тут прозвучал гонг, и они мигом притихли. Всем не терпелось насладиться зрелищем. Ведь, в конце концов, они пришли сюда ради хорошей схватки.

* * *

С ударом гонга я вылетел из своего угла с серьезным намерением закончить поединок первым же ударом. Правой я нацелился ему прямо в челюсть и не скрывал этого. Презираю всяческий обман. Пригнись он на долю секунды позже. — бой был бы тут же закончен.

Я не стал долго размышлять и вслед за ударом правой нанес еще один левой. Джексон застонал, когда мой кулак вонзился ему под сердце. Затем его правая метнулась к моей челюсти, и по тому, как кулак просвистел мимо, я понял, что он начинен динамитом. Не давая противнику времени опомниться и собраться с мыслями, я серией ударов загнал его на другую сторону ринга и прижал к канатам. Публика пришла в неистовство, полагая, что я вот-вот его прикончу. На самом же деле я не причинил ему вреда, на который рассчитывал. Дело в том, что он умело прикрывался руками и к тому же откатывался назад вместе с ударом. А когда сам наносил удары, то особо не церемонился. Один раз заехал мне в живот, а потом в глаз и вдобавок вдоволь потоптался по моим ногам.

Однако на подобные мелочи в «Тихом часе» никто не обращает внимания. Публика считает, что они придают остроту зрелищу, а рефери их попросту не замечает.

Но я был раздражен и, стремясь свернуть Джексону шею боковым, раскрылся и подставился под его удар справа. Его рука мгновенно метнулась вперед, словно разозленная кобра. Я еле успел уклониться, и кулак Джексона только скользнул по моему подбородку. В ответ я вывел его из равновесия резким прямым левой в зубы, а сам все продолжал думать об этом его коронном ударе. Он мне явно кого-то напоминал, но сейчас не было времени соображать, кого именно.

Теперь Джексон задействовал левую, нанося ей то молниеносные прямые, то быстрые и резкие хуки. Однако в этих ударах не было той мощи, что таилась в его правой руке, и ему удалось лишь слегка расквасить мне губу. Правую он держал наготове, я внимательно следил за ней и, когда он снова пустил ее в дело, нырнул под удар и обеими руками провел быструю серию ударов в живот. Он по-прежнему был собран как стальная пружина, но моя серия в живот ему явно не понравилась. До конца раунда он отсиживался в защите.

Едва я опустился на табурет, как помощничек тут же хлестнул мне по глазам полотенцем — он где-то видел, как секунданты машут на отдыхающих боксеров, — а потом с размаху вылил мне на голову целое ведро ледяной воды. Это было совершенно излишне, я тотчас сказал ему об этом на простом и понятном языке, не стесняясь в выражениях, но, видимо, у него в голове была всего одна извилина. Он был уверен, что боксеров окатывают подобным образом независимо от их желания.

Я все еще говорил своему секунданту про его умственные способности, когда прозвучал гонг. В результате пулей вылетевший из своего угла Джексон набросился на меня прежде, чем я успел дойти до центра ринга. Он нанес мне удар левой и следом правой. Вжик! Кулак просвистел в воздухе, словно молот на стальной пружине!

Я ушел вправо и ударил его левой в живот. Он задохнулся, покачнулся, и я решил тут же закончить дело молниеносным ударом правой в голову. Но я не учел, что стою на том самом месте, где мой тупоголовый секундант вылил ведро ледяной воды. Сделав замах, я наступил на кусочек льда, и, когда я уже летел на пол, Джексон привел в движение свою начиненную динамитом правую и на этот раз не промахнулся.

Черт подери! Это совсем не походило на удар человеческого кулака. Казалось, в моем черепе взорвалась пиротехническая мастерская. Я явственно видел пролетающие кометы, метеоры и другие небесные тела и услышал, как кто-то пытается их сосчитать. Потом в голове моей слегка прояснилось, и я понял, что слышу голос рефери, который склонился надо мной и ведет отсчет секунд.

Я лежал на животе, и мне казалось, что в этом зале звонят во все колокола. Из-за этого звона я еле слышал голос рефери. Но вот он произнес: «Девять!», и я встал. Такая уж у меня привычка. Это моя специальность — подниматься. Я поднимался с пола многих рингов от Галвестона до Шанхая.

Ноги меня не слушались — одна стремилась на юго-запад, другая загребала на восток, — и мне казалось, что началось землетрясение. Я слышал грохот ливня и рев ветра, но вскоре сообразил, что это грохочет и ревет у меня в ушах после удара ужасной силы.

Джексон снова набросился на меня с легкостью и быстротой пантеры. Ему не терпелось вновь пустить в ход свою правую. Должно быть, он думал, что я поднялся на ноги только для того, чтобы он мог меня бить. Любой старожил ринга сказал бы ему, что, независимо от моего состояния, пытаться познакомиться со мной с помощью удара правой — значит нарушить первое правило собственной безопасности.

Он сделал замах правой и выбросил ее вперед, а я отбил этот удар и провел левый хук в корпус. Лицо Джексона позеленело, как позеленело бы у любого после мощного удара железным кулаком в живот. И не успел он нанести следующий удар, как я повис на нем, стиснув в медвежьих объятиях.

Теперь я узнал его! На свете не было другого бойца с таким ужасающим ударом правой, кроме Торпеды Уиллоуби — Кардифского Убийцы. Из-за страсти к виски и женщинам он не стал чемпионом, опустился до нищеты и зарабатывал на жизнь, выступая под вымышленным именем в притонах вроде «Тихого часа». И все же он был опаснейшим из бойцов, которых когда-либо рождала Англия.

Я протер глаза от пота и крови и не спешил выходить из клинча, но, когда судья все-таки растащил нас, я был готов продолжать бой. Уиллоуби пошел в атаку, а я пригнулся и ушел в защиту.

Предупреждая удары противника, я уклонялся влево, одновременно отвечая левым хуком по ребрам и животу. Моя левая была мощней его левой, и я больше не оставлял брешей в своей защите, не позволяя ему бить правой. Но я не сломался, нет! Даже не знаю, что это означает. И знать не хочу! Я ушел в глухую защиту и одновременно наносил удары в живот, а Джексон от этого все больше выходил из себя, еще яростней работая своей жуткой правой. Но его удары отлетали от моих локтей и головы, а моя левая все глубже и глубже вонзалась ему в живот. Это не самый зрелищный способ ведения боя, но в итоге он все-таки приносит результат.

К концу этого раунда я был вполне доволен собой. Моя тактика не позволяла Уиллоуби уложить меня ударом правой, а сам он неминуемо должен был ослабеть от моих методичных ударов по корпусу. На это могло уйти раундов пять-шесть, но поединок был рассчитан на пятнадцать раундов, и времени у меня было навалом.

Я был доволен, но особой радости не ощущал. Пока секундант брызгал мне лимонным соком в глаза вместо того, чтобы смочить им пересохшие губы, и дал мне вволю напиться йода, вместо того чтобы обработать им рану на подбородке, я думал о Майке. Холодок пробегал у меня по спине, когда я представлял себе, что сделают с ним эти подонки, если в одиннадцать тридцать деньги не окажутся в мусорной банке.

— Который час? — спросил я. Помощник вытащил часы и ответил:

— Пять минут одиннадцатого.

— Ты это уже говорил! — заорал я. — Дай сюда свои ходики!

Я схватил часы, взглянул на них и встряхнул. Они стояли. Непохоже, чтобы в них вообще был механизм. Охваченный жутким предчувствием, я крикнул судье:

— Сколько сейчас времени? — Он посмотрел на часы.

— Секунданты с ринга! — сказал он и добавил: — Пятнадцать минут двенадцатого.

В моем распоряжении оставалось всего пятнадцать минут! Меня прошиб холодный пот, и я вскочил с табурета так резко, что мой помощник упал за канаты. Всего пятнадцать минут! У меня уже не оставалось ни шести, ни пяти раундов на разборки с Уиллоуби! Если я хотел победить, то сделать это следовало сейчас.

Я плюнул на свой прежний план. Меня трясло, и я так смотрел на Уиллоуби, что он весь напрягся. Противник почувствовал во мне перемену, хотя и не знал ее причину. Зато он понял, что придется биться насмерть.

* * *

С ударом гонга я словно ураган вылетел из своего угла с единственным желанием: убить или быть убитым. Я всегда был и остаюсь бойцом с железными нервами, и, если я завожусь до такой степени, как в том бою, никто меня не остановит. В этом поединке не было ни плана, ни замысла, ни тактики — лишь примитивная и грубая мужская сила, лишь пот, кровь, мелькающие руки и ни секунды передышки.

Я пошел вперед, молотя кулаками, как сумасшедший, и Уиллоуби пришлось сражаться за свою жизнь. Брызги крови разлетались во все стороны, толпа безумствовала, а для меня все вокруг погрузилось в красный туман. Я видел перед собой только белый силуэт Майка и думал лишь о том, что надо снова и снова наносить удар за ударом, и так до скончания века.

Я не знаю, сколько раз побывал на полу. Каждый раз, когда противник попадал в цель правой, я падал как подкошенный. Но всякий раз я поднимался и нападал на него еще яростней, чем прежде. Я обезумел от страха, как человек, которого преследуют кошмары. Я думал лишь о Майке и стремительно бегущих минутах.

Правая рука моего противника казалась мне живым воплощением самого ада. Каждый раз, когда она входила в контакт с моей головой, мне чудилось, что в моем черепе образуется вмятина, а на шее смещаются позвонки. Но я давно привык к боли. Ведь боль — неотъемлемая часть кулачной забавы. И пусть всякие там модные боксеры-танцоры прекращают поединок, почувствовав, что кости начинают размягчаться как воск, а мозги от постоянной тряски просятся наружу. Настоящий боец лишь ниже пригибает голову и снова идет в атаку. Это его бой. И пусть ребра сломаны, а острые осколки впиваются во внутренности, пусть кишки расплющены, а из ушей идет кровь от лопнувших внутри черепа сосудов — все это ерунда, важна только победа.

Никто из белых бойцов не бил меня сильней, чем Торпеда Уиллоуби, но и я не оставался в долгу. Каждый раз, нанося точный и мощный удар под сердце или в висок противника, я замечал, как он сникает. Если бы он держал удары так же уверенно, как наносил их, вот тогда он бы стал чемпионом.

Наконец я увидел перед собой бледное лицо и открытый рот, которым Торпеда жадно ловил воздух. И тут я понял, что теперь он мой, хотя сам я в этот момент повис на канатах, а зрители требовали меня добить. Правда, они не видели, что ноги Уиллоуби дрожат, живот тяжело вздымается, а глаза остекленели.

Зрители не могли понять, что от мощных ударов его мышцы онемели, перчатки налились свинцовой тяжестью, а сердце готово выскочить из груди. Они видели только меня, повисшего на канатах и покрытого синяками и кровью, и его занесенную для решающего удара правую руку.

И вот Торпеда ударил, медленно и увесисто, но его кулак лишь чиркнул меня по плечу, потому что я успел оттолкнуться от канатов и увернуться. В следующее мгновение я пушечным ударом справа врезал противнику по челюсти, и тот рухнул лицом вниз на помост.

Когда так падают, уже не встают. Я даже не стал дожидаться, пока судья досчитает до десяти и зафиксирует нокаут. Ощутив прилив сил, я пересек ринг, сорвал перчатки и протянул руку за халатом. Разинув рот, мой помощничек вложил в мою ладонь губку.

Выругавшись, я швырнул эту губку ему в рожу, и он упал, угодив башкой точнехонько в ведро с водой. Это так развеселило зрителей, что, когда я бежал по проходу, они осыпали меня приветственными криками и швырнули мне в спину каких-нибудь полдюжины пустых бутылок, не больше.

Бизли поджидал меня в коридоре, и я на бегу выхватил у него свои пятьдесят баксов. Он вошел в раздевалку следом за мной и предложил помочь одеться. Но я-то знал, что он рассчитывал спереть мои денежки, поэтому оттолкнул его и, быстро накинув одежду, на всех парах вылетел на улицу.

* * *

Бар «Бристоль» считался третьесортным заведением и располагался на краю туземного квартала, где жили одни китайцы. Я добежал туда минут за пять. Часы над стойкой бара показывали, что до одиннадцати тридцати остается минуты полторы.

— Тони, — тяжело дыша, сказал я бармену, который, разинув рот, любовался моим окровавленным лицом. — Мне нужна задняя комната. Проследи, чтобы туда никто не входил.

Я добежал до черного входа и открыл дверь. В проулке было темно, но я разглядел валявшуюся у ступенек пустую жестянку из-под табака. Я быстренько запихал в нее деньги, шагнул назад и закрыл дверь. Я думаю, в тени кто-то прятался и наблюдал за мной, — стоило мне закрыть за собой дверь, как на улице послышалось движение. Но я не стал выглядывать наружу, чтоб не навредить Майку.

Я услышал чирканье железной банки по камню, потом все стихло, и, быстро досчитав до ста, я распахнул дверь и радостно крикнул:

— Майк!

Ответа не последовало. Банка исчезла, но Майк не появился.

Меня прошиб холодный липкий пот, язык прилип к нёбу. Как сумасшедший я бросился вниз по переулку и, немного не добежав до фонарного столба на перекрестке, споткнулся обо что-то мягкое и упал. Это «что-то» вымолвило со стоном:

— Ой, моя голова!

Я схватил бедолагу и подтащил поближе к свету. Оказалось, что это Трепач Джонс. На голове у него была шишка, а в руках жестянка, но… пустая.

Я пришел в бешенство. Помню, я схватил Трепача за горло и затряс так, что его глаза стали косить, и зарычал:

— Что ты сделал с Майком, крыса подзаборная? Где он?

Трепач энергично замахал руками, и я догадался, что он не может говорить. Лицо его стало багрово-синим, а глаза и язык вылезли наружу. Тогда я слегка ослабил хватку, и он просипел:

— Я не знаю!

— Нет, знаешь! — заорал я, вонзая пальцы в его немытую шею. — Это ты его украл. Тебе понадобились пятьдесят баксов, чтобы поставить на лошадь. Теперь я все понимаю. Все настолько ясно, что даже такой болван, как я, догадался. Деньги ты получил, а где же Майк?

— Я все расскажу, — сказал он, тяжело дыша. — Отпусти, Стив. Ты совсем задушил меня. Слушай: действительно, Майка украл я. Забрался в твой номер, усыпил его наркотиком и унес в мешке. Но я не собирался причинять ему вред. Мне нужны были только полсотни. Я думал, ты сможешь их раздобыть, если припрет… Я отнес Майка к Ли Юну и спрятал там. Мы положили пса в клетку, пока он не очнулся, а то этот зверь пострашнее тигра. Я должен был прятаться в переулке, покаты не положишь деньги в банку, а один из китайцев Ли Юна должен был привезти Майка на автомобиле и ждать, когда я принесу бабки. Тогда, если все пройдет нормально, мы собирались выпустить пса на улицу и смыться на авто. Ну, я спрятался, а потом, как мы и договаривались, приехал китаец и остановил машину в темном месте. Я подал ему сигнал и отправился за выкупом. Но когда я возвращался с деньгами, этот подлый дикарь выскочил из темноты и оглушил меня дубинкой. В общем, он слинял, и денежки укатили вместе с ним!

— А где Майк? — заорал я.

— Не знаю, — ответил Трепач. — Похоже, этот китаец вообще его сюда не привозил. Ой, моя голова! — заныл он, схватившись за череп.

— Считай, что это просто поцелуй ангела по сравнению с тем, что я с тобой сделаю, если не найду Майка, — пообещал я ему. — Где живет этот Ли Юн?

— На старом складе у причала, который местные зовут «Пристань дракона», — пояснил Трепач. — Там у него несколько комнат под жилье…

Это я и хотел узнать и в следующую секунду уже мчался к «Пристани дракона». Я бросился вниз по переулку, пересек какой-то темный двор, свернул на узенькую улочку, заворачивавшую к порту, и нырнул в тупик, ведущий к тыльной стороне склада. Приблизившись к зданию, я заметил, что задняя дверь открыта и сквозь нее сочится свет.

* * *

Не колеблясь, я с кулаками наготове ворвался внутрь и тут же остановился. В помещении никого не было. Я стоял в огромной, залитой электрическим светом комнате, причем первое, что бросилось мне в глаза, — рубильник на стене. Повсюду валялись перевернутые столы, сломанные стулья и клочки шелковой ткани. Здесь произошла жуткая драка. Сердце мое ушло в пятки, когда я обнаружил две пустые клетки. На полу виднелись пятна крови, белые ворсинки собачьей шерсти и большие клочья темной шерсти, которые могли принадлежать только горилле.

Я осмотрел клетки. Несколько прутьев бамбуковой клетки были перегрызены пополам. Запор второй стальной клетки был взломан изнутри. Я понял, что тут произошло. Майк клыками проложил себе путь к свободе, а горилла сломала засов стальной клетки, чтобы добраться до моего пса. Но куда же они подевались? Может быть, китайцы со своей гориллой преследуют Майка по темным улицам или горилла прикончила пса, и китайцы унесли его, чтобы избавиться от трупа?

Я ощутил слабость, тошноту и беспомощность. Ведь Майк — мой единственный друг. Затем уже третий раз за сегодняшний день меня стал обволакивать багровый туман. В комнате оставался один несломанный стол. Поблизости не оказалось ни одного человека, об которого можно было бы почесать руки, поэтому оставалось лишь что-нибудь сломать.

Но тут открылась дверь, и в нее просунул голову белый толстяк с сигарой во рту. Он уставился на меня и спросил:

— Что это был за шум? А вы кто такой? И где Ли Юн?

— Я бы сам хотел знать, где он, — прорычал я. — А ты кто такой?

— Меня зовут Уэллс, хотя это не ваше дело, — ответил он, входя в комнату. Его брюхо выпирало из клетчатого пиджака, вихляющая походка завела меня до предела.

— Какой бардак! — воскликнул он, стряхнув пепел с сигары таким развязным жестом, что я был готов его убить. Вот такие житейские мелочи порой провоцируют убийство.

— Куда, черт возьми, подевался Ли Юн? Публика начинает нервничать, — сказал толстяк.

— Публика? — переспросил я. Мне показалось, что я расслышал гул голосов в фасадной части здания.

— Ну да, — ответил он, — публика пришла посмотреть поединок гориллы Ли Юна с бойцовым бульдогом.

— Что-о? — выпалил я.

— Да, — сказал он. — Вы разве об этом не знали? Уже пора начинать. Я — партнер Ли Юна, финансирую это шоу. Я стоял у входа, продавал билеты и пять минут назад услышал непонятный шум. Но я был занят сбором входной платы и не мог отойти и выяснить, в чем дело. Так что же тут произошло, а? Где китайцы и животные? А?

Я горько рассмеялся:

— Теперь все ясно. Майк понадобился Ли Юну для этих гнусных поединков. Он приметил возможность разжиться полсотней баксов и заодно устроить представление. Он надул Трепача, и…

— Идите и разыщите Ли Юна, — перебил меня Уэллс, откусывая кончик сигары. — Публика уже с ума сходит, а это сплошь портовые головорезы. Поторопитесь, и я дам вам полдоллара….

И тут я обезумел. Все накопившееся во мне горе и ярость вырвались наружу как расплавленная лава из вулкана. Я издал дикий вопль и взялся за дело.

— Помогите! — завопил Уэллс. — Он спятил!

Уэллс схватился за рукоятку револьвера, но вытащить его не успел, потому что я наградил его таким ударом, что он полетел башкой прямо в стену и затылком приложился к ручке рубильника с такой силой, что та вылетела из контактов, и здание мгновенно погрузилось в темноту. Я на ощупь добрался до двери, распахнул ее и бросился по узкому коридору, пока головой не налетел на другую дверь. Я распахнул ее и вошел в зал.

Я ничего не видел, но чувствовал присутствие множества людей. Слышался гул голосов, выражавших недовольство на хинди, китайском и малайском языках, а также громкая английская и немецкая брань. Кто-то недовольно крикнул:

— Зачем погасили свет? Включите освещение! Как мы увидим бой без света?

Раздался еще чей-то возглас:

— Они запустили зверей в клетку! Я их слышу!

* * *

Тут все зрители стали громко ругаться и требовать, чтобы включили свет. Я продолжал на ощупь продвигаться вперед, пока не наткнулся на железные прутья. Тогда я сообразил, где нахожусь. Коридор, по которому я бежал, служил проходом или тоннелем, ведущим в большую клетку, где и проходили бои. Я просунул руку сквозь прутья, пошарил вокруг и нащупал ключ, торчавший из двери клетки. Я издал радостный крик, которому позавидовала бы даже горилла, повернул ключ, распахнул дверь и вырвался наружу. Эти скоты любят смотреть на драку, да? Ну что ж, постараюсь их не разочаровать. Когда двое мужчин по собственной воле дерутся за деньги — это одно. Но когда безобидных животных заставляют грызть друг друга для развлечения всяких мерзавцев — это совсем другое дело.

Я выскочил из клетки и вне себя от бешенства стал размахивать кулаками. Кто-то ойкнул и тут же рухнул, а еще кто-то завопил:

— Эй, кто меня ударил?

Тут уж все стали толкаться, пихаться, орать и лупить друг друга наугад, не соображая, что происходит. А я раздавал удары направо и налево, и после каждого удара кто-то валился на пол. Внезапно вдребезги разлетелось окно, и внутрь проник слабый луч света. Я подошел поближе к освещенному пространству, и тут раздался отчаянный вопль:

— Спасайся! Спасайся! Горилла вырвалась!

После этого начался какой-то кошмар. Все бросились врассыпную, сбивая друг друга с ног, дико вопя и матерясь. В гуще этой свалки стоял я и угощал плюхами всех, кого мог достать.

— Вам хочется драки, да? — вопил я. — Ну, тогда получите на дорожку!

Толпа зрителей как стадо быков врезалась в дверь, разнесла ее в щепки и вихрем вылетела на улицу — во всяком случае те, кто еще был в состоянии летать. Многих в этой свалке искалечили, но, честно говоря, большинство пострадало от моих кулаков. Этим гадам, видите ли, захотелось посмотреть, как прольется кровь — чужая, а не их собственная, — и ради этого нужно было принести в жертву Майка, моего единственного друга на Востоке. Я готов был всех поубивать!

Толпа с дикими криками припустила вниз по улице, я выскочил следом, но споткнулся о невинного прохожего, сбитого удиравшими зрителями. Когда я поднялся на ноги, негодяи были уже далеко, хотя шум панического бегства еще не затих.

Огонь моей ярости поутих, оставив один пепел. Я чувствовал себя старым, больным и смертельно уставшим. Нагнувшись, чтобы помочь человеку подняться, я увидел, что это капитан английского судна, стоявшего под разгрузкой в порту.

— Скажите, — спросил он, делая глубокий вдох, чтобы успокоить дыхание, — вы не Стив Костиган?

— Да, это я, — признался я без энтузиазма.

— Замечательно! — воскликнул он. — Вас-то я и искал! Мне сказали, что это ваша собака.

Я вздохнул:

— Ага. Белый бульдог. Откликался на кличку Майк. Где вы нашли его тело?

— Тело? — удивился англичанин. — Тело! Эта зверюга полчаса гоняла четверых китайцев с гориллой по всему порту, а потом загнала их на такелаж моего судна. Заберите его оттуда. Мне эти шутки ни к чему!

— Старина Майк! — обрадовался я, подпрыгнув от счастья. — По-прежнему самый боевой пес в южных морях! Показывай дорогу, друг. Мне не терпится сказать пару ласковых этим бедным жертвам. Против гориллы я ничего не имею, но за полсотни баксов, которые сперли у нас с Майком, китайцы ответят!

ГЕНЕРАЛ СТАЛЬНОЙ КУЛАК (перевод с англ. С. Соколина)

Когда я вышел на ринг боксерского клуба «Дворец удовольствий», настроение у меня было неважное. Пришлось срочно приехать в Гонконг из Тайнаня, даже Майка я оставил на «Морячке», которая должна была прийти в порт не раньше чем через две недели.

Но Сопи Джексон — тот парень, которого я разыскивал, — исчез бесследно. Его не видели уже несколько недель, и никто не знал, что с ним стряслось. Тем временем деньги у меня закончились, и я согласился на поединок со здоровенным боксером-китайцем по прозвищу Желтый Тайфун.

Он был любимцем спортивной публики, и «Дворец» в тот вечер был до отказа забит зрителями — белыми и китайцами, — причем некоторые принадлежали к высшим слоям общества. Пока я ждал в своем углу удара гонга, мое внимание привлек один китаец. Европейская одежда сидела на нем безукоризненно, и казалось, что он проявляет живейший интерес к происходящему. Но, в общем-то, публика меня не интересовала, я хотел лишь одного — закончить бой как можно скорее.

Желтый Тайфун весил триста фунтов и был на голову выше меня, но большая часть его веса размещалась вокруг пояса, а руки и плечи не выдавали в нем обладателя мощного удара. И потом, неважно каких размеров китаец — просто он не боец.

В тот вечер у меня не было настроения демонстрировать эффектный бокс. Я попросту подошел к противнику вплотную, дал ему поработать руками, пока не заметил брешь в защите, и затем ударил правой. Он грохнулся с такой силой, что помост закачался. На этом поединок закончился.

Не обращая внимания на крики разочарованной публики, я прошел в раздевалку, накинул на себя шмотки и, достав из кармана брюк письмо, в сотый раз прочитал адрес.

Оно было адресовано мистеру Сопи Джексону, бар «Америкэн», Тайнань, и отправлено адвокатской конторой из Сан-Франциско. Покинув борт «Морячки», Сопи встал за стойку в баре «Америкэн», а когда наше судно снова зашло в Тайнань, оказалось, что он уже месяц как ушел оттуда, и владелец заведения показал мне пришедшее на имя Джексона письмо. Хозяин сказал, что Сопи отправился в Гонконг, но адреса его не знал, поэтому я и отправился на поиски. Мне казалось, что в письме содержится что-то очень важное. А вдруг кто-то оставил Сопи состояние?!

Оказалось, что в Гонконге, как и во всем Китае, происходят беспорядки. В горах собрались тысячи бандитов, называвших себя революционерами. Кругом говорили только о Юн Че, генерале Ван Шане и генерале Фэне, который, по слухам, был белым. Пошли слухи, что Юн и Фэн объединились против Вана и теперь ожидали серьезного столкновения. Иностранцы срочно покидали страну. Белому моряку, не имевшему в Гонконге ни друзей, ни знакомых, ничего не стоило потеряться из виду. Я еще подумал, что эти желтые дьяволы могли убить Сопи как раз, когда он мог разбогатеть.

Я засунул письмо в карман и вышел на освещенную фонарями улицу, размышляя, где бы еще поискать Сопи. И тут рядом со мной возник незнакомец — тот самый щеголеватый китаец в европейском костюме, что во время матча сидел в первом ряду.

— Ведь вы — моряк Костиган, правда? — спросил он на безупречном английском.

— Да, — ответил я, немного подумав.

— Я видел, как вы сегодня дрались с Желтым Тайфуном, — сказал он. — Удар, который вы ему нанесли, мог бы свалить быка. Вы всегда так бьете?

— А почему бы и нет? — ответил я.

Он внимательно оглядел меня и кивнул, словно согласился с самим собой по неизвестно какому поводу.

— Давайте зайдем сюда и чего-нибудь выпьем, — предложил он, и я последовал за ним в забегаловку.

Там сидели одни китайцы. Они взглянули на меня, точно снулые рыбы, и вновь принялись за чай и рисовое вино в крохотных чашках, похожих на яичную скорлупу.

Мандарин, или как он там у них называется, провел меня в комнату, дверь которой была задрапирована бархатными портьерами, а стены — шелковыми обоями с драконами. Мы сели за эбеновый столик, и слуга-китаец принес фарфоровый кувшин и чашки.

Мандарин стал разливать напиток. Когда он наполнял мою чашку, за дверью поднялся чертовский шум. Я обернулся, но из-за портьер ничего не было видно. Потом шум внезапно стих. Эти китайцы вечно ссорятся из-за всяких пустяков.

Тут мандарин предложил тост:

— Давайте выпьем за вашу замечательную победу!

— А, — сказал я, — пустяки. Мне и нужно-то было всего разок ударить.

Я выпил и удивился:

— Этот напиток какой-то странный на вкус. Что это такое?

— Каолян, — ответил китаец. — Выпейте еще. Он снова налил и, подавая мне чашку, чуть не перевернул ее, задев рукавом. Я выпил, и он спросил:

— Что случилось с вашими ушами?

— Вам следовало бы знать, раз уж вы такой любитель бокса, — ответил я.

— Сегодня я впервые в жизни увидел боксерский поединок, — признался он.

— Никогда б не подумал, судя по тому, как заинтересованно вы наблюдали за поединком, — удивился я. — А такие уши на профессиональном языке боксеров называют лопухами или цветной капустой. У меня как раз такие и есть, и еще нос кривой, оттого что я тормозил им удары кулаков, спрятанных в перчатки. Все старые бойцы носят такие украшения, если они, конечно, не «танцоры».

— Вы часто выступаете на ринге? — заинтересовался мандарин.

— Чаще, чем могу припомнить, — ответил я и заметил, что его черные глаза загорелись какой-то тайной радостью.

Я сделал еще глоток этого китайского пойла и ощутил приступ красноречия и фиглярства.

— От Саванны до Сингапура, —запел я, — от чистых улочек Бристоля до причалов Мельбурна — повсюду пыль рингов пропитана моей кровью и кровью моих врагов. Я главный задира с «Морячки» — самого боевого из судов, бороздящих океан. Стоит мне ступить ногой на причал, как даже самые сильные парни спасаются бегством! Я…

Тут я заметил, что мой язык начал заплетаться, а голова пошла кругом. Мандарин не делал ни малейшей попытки поддержать разговор. Он просто сидел и внимательно смотрел на меня блестящими глазами, а мне казалось, что я погружаюсь в какой-то туман.

— Какого черта! — тупо рявкнул я.

Затем я начал орать, попытался подняться из-за стола, но комната вокруг меня поплыла куда-то.

— Ах ты, желтопузая крыса! Ты подсыпал наркоту в мою выпивку! Ты…

Левой рукой я схватил его за рубашку и через стол потащил на себя, занося правую для удара. Но прежде чем я успел ударить китаезу, в моем черепе что-то взорвалось, и я отключился.

* * *

Наверное, я долго пробыл в отключке. Пару раз у меня возникало ощущение, будто меня подбрасывают и толкают. Казалось, что я лежу в своей койке на «Морячке», а на море разыгрался шторм. А потом, что еду куда-то на автомобиле по разбитой и тряской дороге. У меня было такое чувство, что мне необходимо подняться и снести кому-то башку. Но, честно говоря, я просто лежал и ни черта не помнил.

Но когда я, наконец, очухался, то первым делом сообразил, что связан по рукам и ногам. Потом я заметил, что лежу на походной кровати, а надо мной навис здоровенный китаец с винтовкой. Я повернул голову и увидел, что на груде шелковых подушек сидит еще один человек, показавшийся мне знакомым.

Сперва я не узнал его, потому что теперь он был одет в расшитые на китайский манер шелковые одежды, но потом, разглядев, понял, что это мандарин. Несмотря на мешавшие путы, я принял сидячее положение и обратился к нему с плохо сдерживаемой яростью в голосе:

— Зачем ты подсыпал отраву в мою выпивку? Где я? Что ты со мной сделал, дерьмо китайское?

— Вы находитесь в лагере генерала Юн Че, — спокойно ответил он. — Я привез вас сюда на своем автомобиле, пока вы были без сознания.

— А кто ты сам такой, черт тебя подери? — рявкнул я.

— Генерал Юн Че, ваш покорный слуга, — сказал он и насмешливо поклонился.

— Черта с два ты генерал! — усмехнулся я, показав, что тоже знаком с хорошими манерами Старого Света. — У тебя хватило смелости самому приехать в Гонконг?

— Эти болваны федералисты — глупы, — бесстрастно объяснил он. — И я частенько работаю шпионом у самого себя.

— А меня ты для чего спер? — заорал я и так дернул свои веревки, что на висках вздулись вены. — Я не смогу заплатить тебе чертов выкуп.

— Вы когда-нибудь слышали о генерале Фэне? — спросил он.

— И что с того, если слышал? — У меня не было никакого желания разгадывать загадки.

— Его лагерь неподалеку, — ответил китаец. — А сам он такой же белый дьявол, как и вы. Слышали его прозвище — генерал Стальной Кулак?

— Ну? — отозвался я.

— Это человек огромной силы и необузданных страстей, — начал свой рассказ генерал Юн. — Он приобрел сторонников и последователей скорей благодаря своим бойцовским качествам, нежели интеллекту. Тот, кого он ударит своим кулаком, без чувств падает на землю. Поэтому его и прозвали генерал Стальной Кулак.

Сейчас мы с ним объединили войска, так как наш общий враг, генерал Ван Шан, где-то поблизости. Войско генерала Вана больше нашего. Кроме того, у него есть самолет, который он сам пилотирует. Мы точно не знаем, где сейчас Ван Шан, но и ему неизвестно наше местоположение. К тому же мы принимаем серьезные меры предосторожности против шпионов. Ни один человек не может прийти в наш лагерь или покинуть его без специального разрешения.

Хотя мы и союзники с генералом Стальным Кулаком, но друг друга недолюбливаем. Вдобавок он постоянно пытается подорвать мой престиж перед солдатами. Мне приходится отвечать тем же. Но я не хочу раздувать вражду между нашими армиями, главное — уронить авторитет самого генерала.

Генерал Фэн хвалится, что может одолеть любого человека в Китае голыми кулаками. Он частенько бросал вызов мне, предлагая якобы из спортивного интереса выставить против него моих самых сильных офицеров. Он прекрасно знает, что никто из моих людей против него выстоять не сможет. Его заносчивость роняет мой престиж. Вот я и отправился в Гонконг, чтобы найти боксера, способного с ним сразиться. Сначала я подумывал о Желтом Тайфуне, но после того, как вы уложили его одним ударом, я понял, что вы — тот, кто мне нужен. В Гонконге у меня много друзей. Да и подсыпать вам наркотик не составило труда. В первый раз ваше внимание отвлек шум подстроенной ссоры. Но одной дозы не хватило, и я ухитрился второй раз подсыпать зелье в вашу чашку из собственного рукава. Клянусь священным драконом, прежде чем потерять сознание, вы проглотили такую дозу наркотика, что слону хватило бы.

Но вот вы здесь. Я представлю вас Фэну перед собранием офицеров и потребую, чтобы он оправдал свое бахвальство. Он не сможет отказаться от вызова, не уронив свою честь. Ну а если вы его побьете, он потеряет лицо, а мой престиж соответственно возрастет, поскольку вы представляете меня.

— И что я буду с этого иметь?

— Если победите, я отправлю вас обратно в Гонконг с тысячей американских долларов.

— А если проиграю? — полюбопытствовал я.

— Хм. — Он улыбнулся. — Человек, которому палач срубит мечом голову, не нуждается в деньгах.

Я покрылся холодным потом и какое-то время делал вид, что размышляю.

— Вы согласны? — спросил он через минуту.

— Как будто у меня есть выбор! — воскликнул я. — Снимите с меня эти веревки и дайте чего-нибудь пожрать. На пустой желудок я ни с кем драться не собираюсь.

Генерал хлопнул в ладоши. Солдат разрезал веревки штыком, а слуга принес большое блюдо тушеной баранины, хлеб и рисовое вино. Я принялся за еду.

— В знак благодарности, — сказал генерал Юн, — позвольте преподнести вам эту безделушку. — С этими словами он достал из кармана превосходнейшие часы. — Если подарок вам понравился, — продолжил он, заметив мое восхищение, — то пусть он прибавит вам сил в схватке с генералом Стальным Кулаком.

— Не беспокойтесь, — заверил я, разглядывая золотые часы с выгравированными драконами. — Я ему так врежу — неделю будет кувыркаться.

— Замечательно! — заулыбался генерал Юн. — Если вам удастся во время поединка нанести ему смертельное увечье, это может значительно упростить дело. Однако пойдемте! Генерал Фэн попадется в собственную сеть!

* * *

Я вышел на свет божий и увидел множество палаток, снующих между ними оборванных солдат, а немного поодаль еще один лагерь, полный таких же желтопузых. Было раннее утро, и я сообразил, что мы всю ночь тряслись в автомобиле Юна, чтобы добраться сюда, в горы.

Генерал Юн направился к большой палатке в центре лагеря, и я последовал за ним. Офицеры, одетые в самые разнообразные униформы, поднялись со своих мест и почтительно поклонились, только один здоровенный белый мужчина в защитном шлеме, выцветших брюках цвета хаки и высоких ботинках остался сидеть на походном табурете. Его кулаки были размером с кувалду, на руках бугрились мощные мышцы, а лицо и жилистая шея закоптились от солнца. Судя по его виду, он так и ждал, чтобы кто-нибудь дал ему повод для драки.

— Генерал Юн… — начал было он грубым голосом, но вдруг осекся и уставился на меня. — Какого черта ты тут делаешь?

— Джоэл Баллерин! — воскликнул я, хорошенько разглядев сидящего.

Джоэла Баллерина всегда можно было найти там, где идет война. Причем в самой ее гуще. Он родился в Южной Австралии и имел врожденную слабость к дракам. Он слыл отличным боксером в Южной Африке, Австралии и южных морях. Торговец оружием и людьми, контрабандист, пират, ловец жемчуга и прочее, но по натуре драчун и задира, томимый неотступным желанием врезать своими кулачищами по чьей-нибудь башке. Сам я никогда с ним не дрался, зато видел результаты его работы. Увечья, которые он мог нанести, вызывали благоговейный ужас.

Он смотрел на меня без особой приязни, потому что у меня тоже была репутация смертоносного бойца, а все боксеры завидуют чужой славе. Поймав его взгляд, я почувствовал, что у меня волосы на спине встали дыбом.

— Вы часто хвастались, что являетесь мастером кулачного боя, — тихо начал Юн Че. — Вы неоднократно заявляли, что в моей армии нет ни единого человека, включая меня самого, которого вы не смогли бы одолеть в два счета. Рядом со мной стоит один из моих приверженцев, и я готов выставить его против вас.

— Это Стив Костиган, американский моряк, — прорычал Баллерин. — Никакой он вам не приверженец!

— Напротив! — торжественно произнес генерал Юн. — Разве вы не видите, на нем мои часы с драконами, которыми я одариваю только верных соратников?

— Что-то здесь не так! — громыхал Баллерин. — Если ты притащил сюда эту гориллу с капустными ушами, значит…

— Эй! — воскликнул я, негодуя. — Полегче с оскорблениями! Если не хватает смелости подраться, так и скажи.

— Что? Ах ты, чертов дурак! — заорал он и подпрыгнул со стула как ошпаренный. — Да я сейчас, не сходя с места, сверну тебе шею…

Генерал Юн встал между нами и, бесстрастно улыбаясь, сказал:

— Давайте вести себя достойно. Пусть поединок будет публичным. Боюсь, эта палатка не может служить ареной для столь мужественных гладиаторов. Я велю немедленно соорудить ринг.

Баллерин отвернулся и бросил:

— Ладно, устраивайте все как хотите.

Затем он повернулся ко мне и, сверля взглядом, прошипел:

— А что касается тебя, обезьяна американская, ты покинешь лагерь вперед ногами!

— От пустой болтовни синяков не бывает, — отмахнулся я. — И потом я никогда не занимался грязными делами, как ты, грязный работорговец и жемчужный вор!

Он налился кровью, словно вот-вот лопнет, яростно фыркнул и вылетел из палатки. Генерал Юн жестом пригласил меня следовать за собой, часть офицеров потянулась за нами, часть — за генералом Фэном. Похоже, между двумя армиями существовала открытая неприязнь.

— Генерал Стальной Кулак попал в свой собственный капкан! — щебетал Юн, сияя от удовольствия. — Он жаждет битвы, но полон гнева и подозрений, потому что знает: я подстроил ему этот поединок. Пусть солдаты обеих армий станут свидетелями его падения. Отзовите дозорных с холмов! Генерал Стальной Кулак! Ха-ха!

* * *

Генерал Юн отвел меня в соседнюю со своей палатку и велел кричать, если мне что-нибудь понадобится. Он сказал, что выставит охрану на тот случай, если Баллерин надумает меня убрать до поединка, но я сообразил, что стал пленником.

И вот сижу я в палатке и слышу, как к ней подошли несколько человек и окружили. Кто-то стал отдавать приказания на ломаном китайском, а потом выругался по-английски. Тут я высунул голову в дверь и крикнул:

— Сопи!

В старой армейской шинели на три размера меньше, чем нужно, и с саблей в руках на три размера больше, Джексон возглавлял отряд охранников. Увидев меня, он чуть не выронил железку:

— Стив! Что ты здесь делаешь?

— Собираюсь побить Джоэла Баллерина на радость Юну Че, — ответил я.

— Значит, вот почему сооружают ринг! Обо всем происходящем знают только высшие офицеры.

— А ты-то что тут делаешь? — перебил Сопи я.

— Да, дурака валяю… Мне надоело стоять за стойкой, и я решил стать наемником. Приехал в Гонконг, пробрался в горы и вступил в армию Юна Че. Но здесь совсем не та жизнь, на которую я рассчитывал. Ничего не имею против боевых действий, потому что в основном — это много крика, немного стрельбы и совсем мало вреда. Но маршировать по этим горам чертовски тяжело, а еда просто отвратительная. Платят нам редко, а когда получишь деньги, тратить их негде. Готов дезертировать хоть за десять центов!

— Послушай, у меня есть для тебя письмо. — Я полез в карман брюк и тут же заорал: — Меня обокрали! Его нет!

— Чего нет? — спросил Сопи.

— Письма. Я разыскивал тебя, чтобы передать письмо. Оно пришло в бар «Америкэн» в Тайнане. Письмо от юридической фирмы «Ормонд и Эшли» из Сан-Франциско.

— Ну и что же было в том письме?

— Откуда мне знать? Я его не распечатывал. Подумал, что кто-то оставил тебе кучу денег или что-нибудь в этом роде.

— Я помню, папаша говорил, что у него богатые родственники, — заволновался Сопи. — Посмотри еще раз, Стив.

— Я уже смотрел. Нету! Уверен, это Юн Че забрал письмо, пока я был в отключке. Пойду и врежу ему по челюсти.

— Постой! — заорал Сопи. — Ты добьешься, что нас обоих пристрелят! Тебе нельзя выходить из палатки, я должен тебя сторожить.

— Ладно, — согласился я. — Вряд ли в конверте были деньги. Скорей всего, тебе сообщали, куда приехать за наследством. Я запомнил адрес. Когда вернемся в Гонконг, я напишу им и сообщу, что разыскал тебя.

— Долго придется ждать, — с грустью констатировал Сопи.

— Не очень долго, — сказал я. — Вот уделаю Баллерина и сразу отправлюсь в Гонконг.

— Не отправишься, — возразил Сопи. — Во всяком случае не скоро.

— О чем это ты? — Мне стало любопытно. — Юн сказал, что отправит меня в Гонконг, если я побью Баллерина.

— Но он ведь не сказал, когда именно отправит, верно? — спросил Сопи. — Он не станет рисковать. Ты запросто начнешь болтать, и шпионы Вана быстро узнают наше местонахождение. Нет, мой дорогой, он будет держать тебя в плену до тех пор, пока мы не уйдем отсюда, а этого придется ждать месяцев шесть!

— Я должен торчать в этой норе шесть месяцев? — воскликнул я в праведном гневе. — Не буду!

— Может, тебе и не придется, — весело сказал он. — В лагере китайских повстанцев случаются самые неожиданные вещи. Я смотрю, на тебе часы Юна Че.

— Да, — признался я. — Правда, красивые? Юн Че подарил их мне.

— Ну, эти часы он не тебе первому дарит, — поведал Сопи. — Но они всегда возвращаются к Юну Че после смерти очередного владельца, — они умирают неожиданно и довольно часто. Только на моей памяти эти часы дарили четверым, и ни одного из них уже нет в живых.

— Какую чертовщину ты несешь! — воскликнул я, обильно вспотев. — Да-а, кажется, я попал в приятную компанию! А ты сам хочешь здесь остаться?

— Нет, не хочу! — ответил он с горечью. — Я и раньше не хотел, а теперь, когда меня дожидаются миллионы долларов на карманные расходы, я готов забросить эту дурацкую саблю подальше и рвануть на побережье.

— Так, — сказал я. — Я тоже не намерен торчать здесь шесть месяцев. Но мне нужна тысяча баксов. Давай-ка сделаем рывок сегодня вечером, как только я получу деньги.

— Они нас догонят прежде, чем мы успеем отойти на две мили, — мрачно изрек Сопи. — У меня хорошая лошадь, здесь таких немного, но двоих она никаким аллюром не потянет. Все остальные клячи стреножены и охраняются, чтобы никто не смог удрать и сообщить наши координаты генералу Вану. А тот собственную ногу отдаст за такую информацию. Юн Че уверен, что я не сбегу, потому что Ван хочет отрубить мне голову. Во время сражения при Каучау я украл цыплят, предназначенных для его стола.

— Так, — начал я нервно. — Провалиться мне к чертям, если я останусь…

— Тс-с! — зашептал Сопи. — Сейчас будет смена караула. Вот идет другой наряд. Сейчас я уйду и все обдумаю.

Появились солдаты с офицером-китайцем во главе, а Сопи и его люди отправились отдыхать. Я сел и стал заводить часы с драконами, пытаясь придумать что-нибудь умное, но это мне, как всегда, не удалось.

* * *

Время тянулось медленно, но наконец в середине дня пришли офицеры, и меня с эскортом повели к рингу, воздвигнутому на полпути между двумя лагерями. Вокруг уже образовалась плотная толпа военных. С одной стороны стояли приверженцы Юна Че, с другой — генерала Фэна. И те и другие были при винтовках. Ринг соорудили из четырех забитых в землю столбов и натянутых между ними веревок, а пол — из досок, приподнятых над землей на ярд или около того. Возле ринга на походном стуле восседал генерал Юн в окружении своих офицеров. Позади него высился огромный обнаженный по пояс китаец. Другие офицеры и солдаты либо стояли вокруг ринга, либо сидели на земле.

Сопи нигде не было видно, секундантов или помощников тоже. Китайцы ничего не смыслят в таких делах. Я взошел на ринг, потрогал веревки — их натянули слишком слабо — и осмотрел пол. Он был достаточно твердым, но неровным и к тому же без всякого покрытия. У них хватило соображения поставить по углам походные табуреты, так что я снял куртку и рубашку и уселся. Генерал Юн поднялся со своего места и подошел ко мне. Он мягко улыбнулся и сказал:

— Побей эту собаку, как побил Желтого Тайфуна. Если проиграешь поединок, потеряешь голову прямо на этом самом ринге.

— Я не собираюсь проигрывать, — прорычал я, сытый по горло обещаниями генерала.

Юн Че мило улыбнулся и вернулся на свое место. Тут кто-то дернул меня за штанину. Я посмотрел вниз и увидел Сопи. Его трясло от волнения.

— Ничего не говори, Стив! — прошептал он. — Только слушай. Юн Че думает, что я хочу подбодрить тебя перед боем. Так вот слушай: я все устроил! До меня дошел слух, что федеральные войска стоят лагерем в долине к югу отсюда. Они ничего о нас не знают, но я нашел человека, который поклялся, что ему можно верить. Я тайком отправил его из лагеря на своей лошади. Он приведет федералистов сюда, и они разнесут это бандитское логово. Когда начнется пальба, мы пригнемся и побежим к федералам. Мой человек уехал сразу после нашего разговора, так что они должны прибыть сюда через час или чуть больше.

— Надеюсь, что они не появятся слишком рано, — сказал я. — Ведь мне еще нужно получить с Юна Че свою тысячу баксов.

— А я пойду послежу за людьми Фэна, — прошептал Сопи.

В тот же миг толпа с другой стороны ринга расступилась, и к нам вышел генерал Фэн, он же Джоэл Баллерин, собственной персоной.

Он был обнажен до пояса, на лице блуждала злая ухмылка, короткие светлые волосы стояли ежиком. Солдаты закричали приветствия. Фэн действительно был крепким парнем и к тому же обладал скоростью и выносливостью. У него были квадратные плечи, широченная грудь колесом и мощная шея. При каждом движении под загорелой кожей проступали бугры мышц. Соперник стоял, широко расставив ноги, он был чуть-чуть выше меня ростом и весил двести фунтов против моих ста девяноста.

Мысленно возвращаясь к той схватке, я думаю, что она была самой странной из всех, в которых я участвовал. Вместо судьи был китаец, который время от времени бил в гонг, причем, судя по всему, когда ему заблагорассудится. В том, как он отсчитывал время, не наблюдалось никакой логики. Один раунд мог длиться тридцать секунд, другой минут девять-десять. Когда кто-то из нас падал, никому даже в голову не приходило считать до десяти. Задумка была такова: продолжать бой до тех пор, пока один из нас не сможет подняться с пола. О существовании перчаток, похоже, тут тоже не знали. Голые костяшки не отскакивают как перчатки, зато на них остаются раны и синяки. Одним или даже полудюжиной ударов, нанесенных голым кулаком, довольно трудно отправить в нокаут крепкого бойца. Его надо добивать методично.

Предварительных церемоний не было. Перемахнув через канаты, Баллерин прыгнул на ринг, отшвырнул табурет ногой и скомандовал:

— Бей в гонг, By Шан!

By Шан ударил, и Баллерин набросился на меня, как гибрид мустанга и китайского тайфуна.

Мы сошлись в центре. Первым же ударом он расплющил мое капустное ухо, а я с первого раза разбил ему челюсть до кости. А потом началась резня и бойня.

Наш поединок был лишен красивости. Мы грудью налетали друг на друга, и голые кулаки с хрустом били по мышцам и костям. Первый раунд еще не закончился, а мы уже топтались в собственной крови. Во втором раунде Баллерин едва не сломал мне челюсть оглушительным левым хуком, от которого я повалился на пол. Но с ударом гонга я опять полез в драку как сумасшедший. В начале третьего раунда мы с такой скоростью ринулись друг на друга, что столкнулись головами и рухнули на помост почти без чувств. У Баллерина был рассечен лоб, а у меня на темени образовалась шишка размером с яйцо. Китайцы кричали, видя, как мы корчимся на полу, но мы одновременно поднялись на ноги и пошли лупить друг друга, пока By Шан не потерял самообладания и не ударил в гонг.

* * *

В начале четвертого раунда я стал методично наносить удары в живот противника, а он тем временем молотил меня по голове. В моих ушах стоял такой звон, будто все корабли в гавани Сан-Франциско били в судовые колокола, глаза заливала кровь, и я лупил наугад. Я слышал, как тяжело дышал и хрюкал Баллерин, когда мои кулаки все глубже и глубже вонзались в его брюхо. Наконец он издал дикий вопль, схватил меня поперек туловища, швырнул на пол и, усевшись на меня верхом, начал бить головой, моей, разумеется, об пол, к великой радости своего войска.

Поскольку By Шан, казалось, решил продолжать этот бой вечно, я избрал для себя долговременную тактику. Лягнув Баллерина в затылок, я скинул его, а когда он начал подниматься, приласкал в глаз.

Это уменьшило его обзор наполовину и вовсе не улучшило настроение, что он и доказал, заревев как паровой гудок и оглушив меня жутким ударом в ухо, от которого я перемахнул на другую сторону ринга. Я врезался в плохо натянутые веревки, которые ничуть не помешали моему полету, и, продолжая движение, рухнул на колени сидевших зрителей.

Я поднялся и полез обратно под канаты, наступая при этом на ноги болельщиков. Один из них в качестве компенсации за неудобства хотел кольнуть меня штыком, но я успел врезать ему по челюсти. Потом я заметил, что мой соперник стоит у канатов и гнусно ухмыляется, показывая окровавленные кулаки. Я догадался, что он хочет нанести удар, когда я буду пролезать сквозь канаты, и сказал:

— Отойди от канатов и дай мне пролезть, крыса гальюнная!

— Это уж как сумеешь, бабуин вонючий! — нахально рассмеялся он.

Тогда я резко просунул руку под веревки и дернул его за щиколотку. Он брякнулся на спину, а я успел прыгнуть на ринг прежде, чем он сумел подняться. Баллерин в бешенстве вскочил на ноги, но тут By Шан решил ударить в гонг.

С началом пятого раунда мы вновь сошлись и дубасили друг друга до полного изнеможения. Когда наконец раздался удар гонга, мы рухнули, где стояли, и так пролежали до начала следующего раунда, жадно ловя воздух. С началом шестого раунда мы поднялись и продолжили начатое в пятом.

Мы обменялись вихрем ударов справа и слева, и вдруг он нанес удар снизу, да так быстро, что я и не заметил. Я ударился об пол затылком, чуть не заработав вмятину в черепе, но снова поднялся и попер вперед, самозабвенно нанося удары. Я гонял противника по рингу и, не заметив, как он отступил в сторону, по инерции пролетел мимо и упал на канаты.

Он успел трижды врезать мне по шее, а когда я, качаясь, развернулся, двинул мне по физиономии размашистым хуком справа. Бац! Не помню, чтоб я падал, но, видимо, все-таки упал, так как очухался я на полу, а Баллерин топтал меня башмаками. Где-то вдали By Шан бил в гонг, но мой противник не обращал на это внимания, и я почувствовал, что отчаливаю в страну грез.

Затем мой блуждающий затуманенный взгляд остановился на генерале Юне. Он мрачно улыбался мне, а полуобнаженный китаец за его спиной вытащил огромный изогнутый меч и проверил пальцем остроту клинка.

Я зарычал, это слегка успокоило мой мятущийся разум, и, несмотря на противодействие противника, я поднялся на ноги. Я врезал слева с такой силой, что чуть не оторвал Баллерину ухо, и он полетел на канаты. Отскочив от них с диким ревом, он размахнулся, но, вместо меня, попал в столб и разнес его в щепки. Я в свою очередь вонзил правый кулак ему под сердце, вложив в этот удар всю массу тела. Услышав хруст ребер, я послал вдогонку серию ударов правой и левой. Он попятился, болтаясь как судно, попавшее в тайфун. От жуткого удара правой в голову Баллерин свесился через канаты. Только я собрался нанести последний удар, как почувствовал, что меня дергают за штаны. Я услышал голос Сопи, ему удалось переорать толпу:

— Стив! Баллерин приказал солдатам держать тебя на мушке. Если ты уложишь его сейчас, то не уйдешь живым с ринга!

* * *

Я протер глаза от крови и мельком глянул через плечо. В первом ряду солдаты генерала Фэна по-прежнему опирались на винтовки, но за их спинами я заметил мерцание направленных на меня стволов.

Баллерин оттолкнулся от канатов и хотел ударить справа, но промахнулся на целый ярд. Он наверняка упал бы, но я успел его подхватить.

— Что же мне делать? — взвыл я. — Если я его не уложу, Юн Че отрубит мне голову, а если уложу. — солдаты пристрелят меня!

— Тяни время, Стив! — взмолился Сопи. — Держись, пока хватит сил. В любую минуту может что-нибудь произойти.

Я посмотрел на солнце и вспотел от отчаяния. Баллерин висел на мне, я прижимал его к себе, насколько хватило сил, а потом оттолкнул и послал вдогонку размашистый удар. Он закачался, я попытался его поймать, но мой противник упал лицом вниз. Услышав лязганье затворов, я тут же пригнулся. Но Баллерин попытался встать. Клянусь, я никогда так не желал, чтобы мой соперник поднялся. Генерал ухватился за веревки, подтянулся и все-таки принял стоячее положение, тупо озираясь вокруг. Один глаз у него был закрыт, а второй блестел как стеклянный.

Он плохо стоял на ногах, но бойцовский инстинкт заставлял его действовать, слоняться по рингу, вслепую нанося удары. Я тоже замахнулся для вида, но он каким-то чудом умудрился подставиться под мой удар.

Когда Баллерин упал спиной на канаты, Сопи жалобно завыл. Я мигом подлетел и подхватил противника, пока тот не рухнул на пол. Я и сам еле передвигал ноги, и мне стало чертовски любопытно, как долго я смогу таскать на себе этот полумертвый груз.

Поверх плеча Баллерина я увидел, что генерал Юн сгорает от нетерпения. Даже китайскому революционеру было ясно, что генерал Стальной Кулак спекся. Но я держался, потому что знал: если выпущу Баллерина, ему больше не подняться, а меня изрешетят, как мишень.

Вдруг сквозь крики толпы послышался какой-то гул. Я посмотрел поверх голов и над гребнем отдаленного холма увидел какой-то летящий объект. Это был самолет, причем никто, кроме меня, его пока не заметил. Я протанцевал вместе со своей ношей до канатов и шепотом сообщил эту новость Сопи. Он сообразил, что таращиться на самолет не следует и прошептал:

— Продолжай тянуть время! Держи его! Федералы послали самолет, чтобы вытащить нас отсюда. Порядок!

Генерал Юн что-то заподозрил. Он вскочил с места, погрозил мне кулаком и что-то крикнул, а его чертов палач ухмыльнулся и снова обнажил меч. А самолет, мгновенно увеличившись в размерах, с ревом обрушился на нас, словно ястреб. Все задрали головы и заорали. Когда самолет пролетел над рингом, я заметил, как от него отделился какой-то предмет и сверкнул на солнце. Сопи закричал:

— Берегись! На нем нарисован дракон! Это не федералы, это Ван Шан!

Я с размаху швырнул Баллерина через канаты и нырнул за ним следом. В следующее мгновение — бах! — обломки ринга полетели в разные стороны.

* * *

Бомбы падали и взрывались, поднимая на воздух палатки. Люди кричали, стреляли и бежали куда-то, наталкиваясь друг на друга. Рев проклятого самолета стоял над долиной. Мы с Сопи брели к высокому дереву, и я смутно понимал, о чем он орет:

— Мой китаец и не думал идти к федералам, крыса поганая! Он был одним из шпионов Ван Шана. Теперь ясно, зачем он вызвался помочь. Ему понадобилась моя лошадь. Эй, Стив, сюда!

Увидев, как Сопи с разбегу нырнул в автомобиль генерала Юна, я последовал за ним. Заревел мотор; и тут же в то самое место, где только что стоял автомобиль, забрызгав нас грязью, упала бомба. Не знаю, где был генерал Юн. Впрочем, я мельком видел фигуру в шелковых одеждах, бежавшую в сторону холмов. Возможно, это был он.

Мы пронеслись по лагерю словно торнадо, а позади нас разразился настоящий ад. Ну и задал Ван жару своим врагам! Сколько бомб он кинул, я не считал, но парень явно не экономил.

Я плохо помню нашу гонку на автомобиле. Сопи вцепился в руль, утопив педаль газа до самого пола, а я крепко держался за сиденье, чтобы не вылететь из чертовой машины, которую швыряло на колдобинах, словно утлую лодчонку в шторм. Вдруг мы налетели на такую кочку, что меня перекинуло на заднее сиденье.

Когда я поднялся с пола, чтобы глотнуть воздуха, в руке у меня был зажат какой-то клочок, при виде которого я радостно закричал и тут же прикусил язык, потому что мы снова наехали на кочку. Я перелез на переднее сиденье тем же способом, каким в тайфун ползал по салингам грот-мачты, и попытался сообщить Сопи о своей находке. Но он гнал авто с такой скоростью, что мои слова уносило ветром.

К закату мы выбрались из горного района и покатили по довольно приличной дороге среди полей и глинобитных хижин.

— Я нашел твое письмо, — наконец-то сообщил я. — Оно валялось на полу автомобиля. Наверное, выпало у меня из кармана, когда я был связан.

— Прочти его мне, — попросил Сопи, а я сказал:

— Подожди, только взгляну, целы ли мои часы. Я упустил тысячу баксов за победу над Баллерином, поэтому хочу убедиться, что хоть что-то получил за свои мытарства.

Я вытащил часы, которые стоили не меньше пяти сотен долларов. Они оказались целехонькими. Тогда я распечатал письмо и прочел:

«Адвокатская контора „Ормонд и Эшли“ Сан-Франциско, Калифорния, США.

Уважаемый мистер Джексон!

Настоящим уведомляем, что против Вас подан иск миссис Джей. Эй. Линч о взыскании девятимесячной платы за проживание и пансион, что составляет сумму…»

Сопи издал душераздирающий вопль и крутанул руль.

— Что ты делаешь, идиот! — завопил я, когда машину стало заносить и вертеть, как лодку в бурный прилив.

— Я возвращаюсь к Юну Че! — закричал он. — Все мои надежды рухнули! Я думал, стану наследником, но я по-прежнему нищий! У меня нет даже…

Бах! Мы съехали с дороги, врезались в дерево и перевернулись.

Смеркалось, я выполз из-под обломков и снял с шеи колесо. Я стал искать останки Сопи и нашел их сидящими в задумчивости на разбитой фаре.

— Мог бы поинтересоваться, не ушибся ли я, — упрекнул я приятеля.

— Ну и какая разница? — жалобно спросил он. — Мы разорены. Нет у меня никакого состояния!

— Во всяком случае у меня остались часы Юна Че.

Я полез в карман и дико взвыл. Видно, часы приняли на себя основной удар. У меня на ладони лежала лишь пригоршня пружинок, колесиков и другой металлической дребедени, по которой невозможно было определить, имеет все это барахло отношение к часам или нет.

А потом в сумерках можно было наблюдать, как в сторону побережья спешат две фигуры, оглашая окрестности угрозами страшной мести.

БОЙ БЕЗ ПРАВИЛ (перевод с англ. С. Соколина)

Я с самого начала невзлюбил человека, который должен был судить мой поединок с Мазилой Харпером в Шанхае. Звали его Хулихан, и так же, как и я, он был моряком и боксером. Это был огромный рыжеволосый человек-горилла с руками, похожими на покрытые шерстью окорока, и нахальной походкой, от которой меня бесило. Он вел себя так, будто был королем в порту, а этот титул всегда принадлежал мне.

Не выношу таких самодовольных болванов и очень горд тем, что не страдаю излишним самомнением. Из моих слов никто бы никогда не узнал, что я самый сильный боец с самого боевого корабля из всех плавающих судов и что меня боятся все задиры от Вальпараисо до Сингапура. Я такой скромный, что нарочно принижаю свои достоинства.

Рыжий Хулихан достал меня своими наглыми приказами. Он их выкрикивал, как из рупора. А когда выяснилось, что они с Харпером плавали на одном судне, выходки Хулихана стали просто невыносимы.

А узнал он об этом в третьем раунде, пока отсчитывал положенные десять секунд Харперу, который подбородком остановил мой чудовищный хук слева.

— Семь! Восемь! Девять! — отчеканил Хулихан, а затем прервал отсчет и полюбопытствовал: — Черт подери! Ты случайно не тот Джонни Харпер, что был боцманом на старине «Сайгоне»?

— Угу! — промычал Харпер.

— Ты что, Хулихан? — рявкнул я недовольно. — Давай считай!

— Я — судья в этом матче. — Он презрительно посмотрел на меня. — А ты занимайся своим делом. Ей-богу, Джонни, не видел тебя с тех самых пор, как удрал из тюрьмы в Калькутте.

Но Джонни наконец-то поднялся на ноги и изо всех сил старался увильнуть от моего заключительного удара, и это бы ему не удалось, если б не гонг.

Хулихан помог Харперу добраться до своего угла, и там они продолжали оживленно беседовать до начала следующего раунда. Вернее, говорил один Хулихан, Харпер не мог наслаждаться беседой, так как три его зуба торчали из моей перчатки.

Весь четвертый раунд, пока мы молотили друг друга, я слышал голос Хулихана.

— Не дрейфь, Джонни, — болтал он. — Я прослежу, чтобы все было по-честному. Давай бей левой! Этот удар правой в живот — пустяк для нас. Не обращай внимания на удар по корпусу. Он наверняка скоро устанет.

Вне себя от злости, я повернулся к нему и сказал:

— Слушай, рыжий бабуин! Ты кто: судья или секундант?

Не знаю, что он собирался ответить, потому что в этот момент Харпер воспользовался тем, что я отвлекся, и со всей силы заехал мне в ухо. Обалдев от такого вероломства, я развернулся и всадил свой кулак ему в живот по самый локоть. Мазила тут же стал приятного зеленого цвета.

— Прижмись к нему, Джонни, — подначивал Хулихан.

— Заткнись, Рыжий, — прошипел Харпер, пытаясь войти в клинч. — Ты его заводишь, и он вымещает злость на мне!

— Ничего, мы этого не боимся, — начал было наш судья, но в этот момент я огрел Харпера по уху убойным ударом справа, и он нырнул головой в пол, к явному неудовольствию Хулихана.

— Один! — завопил рефери, делая отмашку рукой, как флажком. — Два! Три! Вставай, Джонни, эта макака не умеет драться.

— Может, он и не умеет, — промямлил Джонни обалдело, оторвав голову от пола и кося глазом в мою сторону, — но если он еще раз так ударит, то скоро я буду плясать на своих похоронах. А я не люблю танцы. Можешь считать хоть до утра, Рыжий, но для меня бал окончен!

Хулихан недовольно фыркнул, схватил мою руку и поднял ее.

— Дамы и господа! — заорал он. — С большим сожалением объявляю, что эта тупоголовая горилла победила!

С гневным ревом я выдернул руку и вмазал Рыжему по хоботу, отчего он упорхнул за канаты головой вперед. Прежде чем я успел наброситься на него сверху, меня схватили десять полицейских. Массовые драки — обычное дело для «Дворца развлечений», поэтому антрепренер заранее подготовился. Пока я разбирался с этими безмозглыми болванами, Хулихан поднялся из груды обломков и тел и попытался пробраться на ринг, издавая при этом бычий рев и брызгая кровью в разные стороны. Но уйма народу налетела на него и с криками оттащила назад.

Тем временем человек сорок пятьдесят из числа друзей хозяина заведения пришли на выручку полицейским, и я как-то незаметно оказался в раздевалке, лишившись возможности выместить на туше Хулихана свой праведный гнев. Его вытащили из зала через один выход, а меня проводили через другой. Им всем здорово повезло, что я оставил своего белого бульдога Майка на «Морячке».

Я был настолько взбешен, что одевался с большим трудом, и к тому времени, когда я закончил сборы, в здании никого, кроме меня, не осталось. Скрипя зубами, я решил отправиться на поиски Рыжего Хулихана. Шанхай был слишком тесен для нас двоих.

* * *

Направляясь к двери в коридор, я вдруг услышал чьи-то шаги на улице. Внезапно задняя дверь в раздевалку с шумом распахнулась. Полагая, что это явился Рыжий, я резко обернулся и поднял кулаки, но тут же в удивлении замер.

Это был не Рыжий, а девушка. И очень хорошенькая. Но сейчас она была бледна, напугана и тяжело дышала. Она закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.

— Не дайте им схватить меня! — прошептала она.

— Кому? — спросил я.

— Этим китайским дьяволам! — выдохнула она. — Этим ужасным бандитам Ван Йи!

— Кто они такие? — поинтересовался я, сильно озадаченный.

— Тайное общество злодеев и убийц! — пояснила девушка. — Они гнались за мной по переулку. Они замучают меня до смерти!

— Ничего у них не выйдет! Я их по полу размажу. Дайте-ка, я выгляну на улицу.

Я отодвинул девушку в сторону, открыл дверь и высунул голову на улицу.

— Никого не видно.

Она прислонилась к стене, одной рукой держась за сердце. Я посмотрел на нее с состраданием. Красотка, попавшая в беду, всегда найдет отклик в моей широкой мужественной душе.

— Они, наверное, где-то прячутся, — сказала она со слезами в голосе.

— Почему они гонятся за вами? — спросил я, забыв о своем намерении раскатать Рыжего Хулихана по причалу.

— У меня есть одна вещь, которая им очень нужна, — сказала красотка. — Меня зовут Лори Хопкинс. Я выступаю с танцевальным номером в «Европейском Гранд-театре». Вы когда-нибудь слышали о Ли Яне?

— Это главарь бандитов, что навели здесь шороху пару лет назад? — спросил я. — Разумеется, слышал. Он опустошил своими рейдами все побережье. А почему он вас интересует?

— Прошлой ночью в переулке за театром я наткнулась на умирающего китайца, — сказала она. — Его пырнули ножом из-за клочка бумаги, который он прятал во рту. Китаец оказался одним из головорезов Ли Яна. Поняв, что умирает, он отдал эту бумажку мне. Я думаю, это карта местности, где Ли Ян спрятал свои сокровища.

— Черт возьми, что вы говорите?! — заволновался я, сильно заинтригованный.

— Да. И отсюда до этого места можно добраться меньше чем за день, — продолжала девушка. — Но убийцы откуда-то узнали, что карта у меня. Они называют себя бандой Ван Йи. Они были смертельными врагами Ли Яна и теперь хотят заполучить его сокровища. Поэтому они гонятся за мной. Боже, что мне делать? — зарыдала она, заламывая руки.

— Не бойтесь, — утешал я. — Я смогу защитить вас от этих желтопузых крыс.

— Я хочу уехать, — прошептала красотка сквозь слезы. — Я боюсь оставаться а Шанхае. Они убьют меня. Сама я не осмелюсь искать сокровища и отдала бы им карту в обмен на свою жизнь. Но они все равно убьют меня за то, что я знаю про сокровища. Ох, если бы у меня были деньги, чтобы сбежать отсюда! Я бы продала эту карту за пятьдесят долларов!

— Неужели продали бы? — вырвалось у меня. — Зачем? В этом тайнике, наверно, много золота, серебра, драгоценных камней и других сокровищ. Этот Ли Ян был жуткий грабитель!

— На что они мне, если я погибну, — ответила девушка, — Что же мне делать?

— Я вам скажу, что делать, — сказал я и полез в карман брюк. — Продайте эту карту мне. Я дам вам пятьдесят баксов.

— Правда дадите? — подпрыгнув и засияв глазами, воскликнула она. — Нет, по отношению к вам это будет нечестно. Это так опасно. Я лучше порву карту и…

— Подождите! — закричал я. — Не делайте этого, черт возьми. Я готов рискнуть. Меня не пугают желтопузые. Вот вам полсотни. Давайте карту.

— Боюсь, потом вы пожалеете об этом, — сказала она. — Но… вот эта карта.

Пока она пересчитывала деньги, я уставился на карту с таким чувством, будто уже держу в руках сокровища. На ней был изображен маленький зеленый остров, расположенный близ материка. Одно дерево, чуть повыше остальных, одиноко росло в стороне. От него к берегу вела стрелка и упиралась острием в точку, отмеченную крестом. На полях карты было много надписей на китайском языке и только одна строчка по-английски.

— Пятьдесят шагов к югу от высокого дерева, — сказала мисс Хопкинс. — На глубине пяти футов под слоем рыхлого песка. До острова всего несколько часов хода на моторной лодке. На карте имеются все указания на английском языке.

— Я найду его, — пообещал я, благоговейно складывая карту. — Но прежде чем начать поиски, я провожу вас домой, а то с этими бандюгами надо держать ухо востро.

Она отказалась:

— Нет, я выйду через парадную дверь и подзову такси. Завтра к вечеру я буду в полной безопасности, далеко в море. Никогда не забуду того, что вы для меня сделали.

— Если вы дадите мне адрес, куда направляетесь, то я позабочусь, чтобы вы получили свою долю сокровищ, если, конечно, я их найду.

— Об этом не беспокойтесь. Вы уже сделали для меня больше, чем можете себе представить. Прощайте! Надеюсь, вы найдете то, чего заслуживаете.

И она выбежала так поспешно, что я не сразу сообразил, что ее уже нет.

Я не стал терять времени даром. Начисто забыв о Рыжем Хулихане (человек, которого ждут миллионы, не разменивается на мысли о всякой швали), я на всех парах направился в знакомый мне туземный квартал рядом с портом. Я знал одного рыбака-китайца по имени Чин Ят, который сдавал свой моторный катер в аренду. Всю свою наличность я отдал мисс Хопкинс, а этот китаец был единственным человеком, который позволил бы воспользоваться катером в кредит.

Было уже поздно, потому что список участников боев в тот вечер был необычно длинным. Я добрался до Чин Ята уже за полночь и в свете факелов увидел, что он медленно прохаживается возле лодки с каким-то крупным белым мужчиной. Я бросился бежать, опасаясь, что он отдаст катер напрокат прежде, чем я успею до него дойти. Правда, я никак не мог понять, зачем нормальному белому человеку лодка в такой час.

Уже на подходе к причалу я крикнул:

— Эй, Чин! Я хочу взять напрокат катер… Белый верзила повернулся, и свет факела упал на его лицо. Это был Рыжий Хулихан.

— Тебе что здесь надо? — спросил он и сжал кулаки.

— Мне некогда терять с тобой время, — рявкнул я. — Я разберусь с тобой позже. Чин, мне нужен твой катер.

Китаец замотал головой и загундосил:

— Осен заль. Нисем ни магу памось.

— Как это понимать? — взревел я. — Что значит, не можешь помочь?

— А то, что катер арендован мной! — сказал Хулихан. — И я заплатил ему вперед, наличными.

— Но у меня важное дело! Мне нужен этот катер. Дело пахнет большими деньгами!

— Откуда тебе знать, как пахнут большие деньги? — фыркнул Хулихан. — Катер нужен мне, потому что на нем я поплыву за такими большими деньгами, какие тебе и не снились, обезьяна тупоголовая! Знаешь, почему я до сих пор не разрисовал твоей рожей доски этого причала? Ладно, я скажу тебе, чтобы ты не умер от умственного напряжения! Так вот, у меня нет времени, чтобы тратить его на такого бабуина, как ты. Я отправляюсь за спрятанными сокровищами! А когда поплыву назад, катер будет по самый планшир завален золотом!

Сказав это, он помахал перед моим носом клочком бумаги.

— Где ты это взял? — выдохнул я.

— Не твое дело, — ответил он. — Это… эй, а нуотпусти!

Разволновавшись, я дернулся за бумагой, и Хулихан попытался меня ударить. В ответ он получил по роже и чуть не грохнулся с причала. Рыжий чудом удержался на ногах, а затем издал дикий вопль, потому как клочок бумаги выскользнул из его руки и растворился в черной воде.

— Смотри, что ты наделал! — истерично заорал он. — Из-за тебя я потерял целое состояние! Надевай перчатки, дьявольское отродье! Сейчас я тебе вышибу…

— У тебя была такая же? — спросил я, вытащил свою карту и показал ему при свете факела. Один взгляд на бумажку привел его в чувство.

— Черт подери! — вскрикнул он. — Точно такая же! Откуда она у тебя?

— Это неважно. Дело в том, что мы оба знаем, за чем охотимся. Мы оба хотим заполучить сокровища, спрятанные Ли Яном перед тем, как его шлепнули федералисты. У меня есть карта, но нет лодки, а у тебя есть лодка, но нет карты. Поплыли!

— Ну да! А когда дело дойдет до дележки, — сказал он недовольно, — тут я все и потеряю.

— А кто говорит о какой-то там дележке? — взревел я. — Добыча достанется сильнейшему. Мне еще надо свести с тобой кой-какие счеты. Сначала найдем клад, а потом разберемся. Победитель забирает все!

— Меня это устраивает, — согласился Рыжий. — Поплыли!

Но когда мы выходили из гавани, мне в голову пришла одна мысль.

— Постой! — крикнул я. — Этот остров лежит к северу или к югу от порта?

— Глуши двигатель, и посмотрим карту, — предложил Хулихан и взял фонарь.

Я поднес карту к свету, и мы стали разглядывать надпись на английском, выведенную мелким женским почерком.

— Это «N», — сказал Рыжий и ткнул своим большим волосатым пальцем в букву на карте. — Значит, остров находится к северу от гавани.

— А мне кажется, это буква «S», — возразил я. — И, по-моему, остров лежит к югу.

— А я говорю к северу! — начал закипать Хулихан.

— К югу! — зарычал я.

— Мы пойдем на север! — заорал Хулихан, размахивая кулаками; он совсем потерял контроль над собой. — Либо пойдем на север, либо вообще никуда не пойдем!

Я хотел подняться, но задел ногой какой-то предмет на дне катера. Оказалось, это черпак. Я не из тех, кто способен упустить богатство из-за упрямства какого-то тупоголового болвана. Я размахнулся и черпаком огрел Хулихана по голове.

— Мы пойдем на юг! — повторил я свирепо, и никаких возражений не последовало.

Пробираться вдоль побережья ночью на катере — это вам не воскресная прогулка! Хулихан пришел в сознание около полудня. Он приподнялся, потер шишку над ухом и долго матерился.

— Этого я тебе не забуду, — пообещал он. — Это дело мы с тобой тоже уладим! Где мы находимся?

— Остров прямо по курсу, — ответил я. Он глянул на карту и ухмыльнулся:

— Этот остров не похож на тот, что нарисован на карте.

— Ты хочешь, чтоб невежественный китаец нарисовал карту идеально? — спросил я с вызовом. — Это именно тот остров, что нам нужен. Ищи самое высокое дерево. Оно должно быть где-то здесь.

Но дерева не было. С этой стороны острова вообще не было ничего, кроме густого кустарника, растущего из болотистой почвы. Тогда мы подошли к острову с другой стороны, и я сказал:

— Вот оно. Китаец сделал еще одну ошибку — нарисовал дерево совсем не там, где надо. Вон песчаный пляж и высокая пальма.

* * *

Хулихан вмиг забыл о всех своих сомнениях. Ему так же, как и мне, не терпелось побыстрей добраться до берега. Мы причалили в узкой бухточке и, навьюченные кирками и лопатами, побрели по вязкому песку в сторону деревьев. Сердце мое бешено стучало, предчувствуя, что очень скоро я стану миллионером.

Высокая пальма росла намного ближе к воде, чем значилось на карте. Отсчитав пятьдесят шагов к югу, мы оказались по пояс в воде!

— Похоже, мы столкнулись с техническими проблемами, — подытожил я, но Хулихан осклабился и, сложив здоровенные ручищи на груди, сказал:

— Эти проблемы меня не волнуют. Сейчас я думаю о другом. Мы на острове, сокровища тоже здесь, лежат под слоем воды и песка, остается только откопать их. Но мы еще не определили, кому они достанутся.

— Хорошо, — сказал я, снимая рубашку. — Сейчас определим.

Хулихан тоже сбросил одежду и принял боксерскую стойку. Лучи утреннего солнца отражались от покрытой рыжей шерстью широченной груди, на руках и плечах Рыжего бугрились мускулы.

Он бросился на меня как разъяренный бык, и я встретил его, работая обеими руками.

Говорили, что никому не удавалось одолеть Хулихана ни на ринге, ни вне его. Все двести фунтов его веса составляли крепкие мышцы, а двигался он с кошачьей быстротой. Вернее, мог двигаться, поскольку такой возможности ему не представилось.

Мы стояли по щиколотку в песке, и прыгать ну никак не получалось. Это напоминало танцы на горячем пюре. Солнце поднялось высоко и нещадно палило нас адским пламенем, выжимая последние силы, как воду из губки. И еще этот проклятый песок! Это похуже, чем гири, привязанные к ногам. Не было никаких передвижений или маневров — одни удары, удары и еще раз удары. Нос к носу, голова к голове. Только кулаки снуют взад-вперед как механические кувалды.

Не знаю, как долго мы дрались. Наверно, несколько часов, потому что солнце взбиралось все выше и выше и секло нас раскаленными лучами. В глазах плавал кроваво-красный туман. Я ничего не слышал, кроме отрывистого дыхания Рыжего, шуршания проклятого песка под ногами и хруста ударов.

Смешно говорить о жаре, стоявшей во время поединка между Джеффризом[21] и Шарки на Кони-Айленде, или о жарище на ринге в Толедо! Да оба этих местечка — просто ледяные хижины эскимосов по сравнению с нашим островком! Мое тело так затекло и онемело, что я почти не ощущал ударов Хулихана. Я плюнул на защиту, и мой противник сделал то же самое. Мы в открытую наносили друг другу размашистые удары, вкладывая в них последние силы.

Один глаз у меня заплыл, бровь над ним была рассечена, и веко безжизненно повисло, словно занавеска. С половины лица была содрана кожа, а капустное ухо от ударов превратилось в багрово-синюшное месиво. Из носа, ушей и губ сочилась кровь. Пот градом катился по груди и стекал по ногам; я уже давно стоял в грязной жиже. Мы оба были перемазаны потом и кровью. Я отчетливо слышал отчаянные удары собственного сердца, казалось, оно вот-вот выскочит из груди наружу. Мышцы ног, еще не одеревеневшие окончательно, напоминали тлеющие и дрожащие от напряжения канаты. Каждый раз, вытаскивая ногу из раскаленного липкого песка, я думал, что суставы не выдержат и разрушатся.

Хулихан отбивался, пятясь словно раненый бык; дыхание отрывистыми всхлипами прорывалось сквозь разбитые зубы, кровь текла по подбородку. Его живот трепетал как парус на ветру, а ребра от моих ударов по корпусу походили на хорошо отбитое мясо.

Шаг за шагом соперник отступал под моим натиском.

Я не заметил, как мы очутились в тени той самой большой пальмы. Солнце уже не жгло мне спину. Казалось, будто холодной водой окатили. Хулихан тоже немного оживился. Я заметил, что он напрягся и поднял голову, но все равно он уже спекся. Мои удары выбили из него самоуверенность. Ноги меня больше не слушались, идти в атаку я уже не мог, поэтому я просто упал на него и в падении нанес сильный прямой правой в челюсть, вложив в этот удар все свои силы до последней капли.

Удар попал в цель, но упали мы вместе. Немного полежав, я пошарил вокруг себя и, ухватившись за ствол дерева, поднялся на ноги. Держась за пальму одной рукой, другой я протер глаза от пота и крови и начал отсчет. Я был в полуобморочном состоянии, поэтому три или четыре раза сбивался со счета и начинал сначала. Наконец я совсем отключился, но продолжал стоять на ногах, а когда пришел в себя, сообразил, что продолжаю считать и дошел уже до тридцати или сорока. Хулихан лежал без движения.

Я хотел сказать: «Черт возьми! Все бабки мои!» Но сумел только разинуть рот как издыхающая рыбина. Я сделал один неверный шаг в сторону груды лопат, но ноги мои подкосились, и я головой рухнул в песок. Так и лежал точно трупик.

Меня разбудило тарахтенье двигателя, доносившееся сквозь шум прибоя. Затем, через несколько минут, я услышал шуршание шагов по песку, человеческие голоса и смех. Потом кто-то громко выругался.

Я тряхнул головой, чтобы избавиться от красных кругов перед глазами, и поморгал. У пальмы стояли четверо с кирками и лопатами в руках и таращились на меня. Я узнал их: Кривляка Харриган, Дубина Шиммерлинг, Джо Донован и Том Сторли — банда самых грязных крыс из всех, что когда-либо засоряли порты.

— Черт возьми! — воскликнул Харриган со своей обычной нагловатой ухмылкой. — Кто бы мог подумать! Костиган и Хулихан! Каким ветром этих горилл занесло именно на этот остров?

Я попытался подняться, но ноги не слушались, и я снова шлепнулся в песок. Где-то рядом со мной застонал, а потом выругался Хулихан. Харриган нагнулся и подобрал листок бумаги — это была моя карта.

Он показал ее остальным, и они громко расхохотались; это меня неприятно удивило. Голова все еще не работала после ударов Хулихана и палящего солнца, так что я с трудом соображал, что происходит.

— Положи карту на место, а не то я встану и порву тебя на части! — прошамкал я сквозь разбитые губы.

— Ах, так это твоя карта, — поинтересовался Кривляка, ехидно улыбаясь.

— Я приобрел ее у мисс Лоры Хопкинс, — сказал я, по-прежнему плохо соображая. — Она принадлежит мне, и все бабки тоже. Лучше отдай, а то раскатаю как коврик.

— Лора Хопкинс! — гоготнул он. — Это Суэцкая Киска! Самая ловкая аферистка и воровка из всех, кто обчищает карманы нашему брату. Она разыграла тот же номер с этим безмозглым быком Хулиханом. Сам видел, как она подцепила его на выходе из боксерского клуба.

— Что ты хочешь этим сказать? — сурово спросил я, стараясь принять сидячее положение. Встать мне по-прежнему не удавалось, а Хулихану тем паче. — Она продала такую же карту Хулихану? Значит, свою карту он получил от нее?

— Эх ты, придурок! — ухмыльнулся Харриган. — Ты что же, совсем ни черта не соображаешь? Эти карты — липа! Не знаю, что вы делаете здесь, но если бы вы плыли по карте, то ушли бы на много миль к северу от порта, а не к югу.

— Значит, сокровищ Ли Яна не существует? — простонал я.

— Отчего ж не существуют, — сказал он. — Скажу больше, они спрятаны на этом самом острове. А вот — настоящая карта. — Он помахал листом пергамента, исписанным иероглифами вдоль и поперек. — Здесь они и лежат, эти сокровища. Ли Ян их не сам прятал, клад закопал для него один контрабандист. А Ли Яна убили прежде, чем он успел приехать за своим богатством. Карта хранилась у старого мошенника по имени Яо Шан. Суэцкая Киска выкупила у него карту за сто баксов, что выудила у вас с Хулиханом. Этот Яо Шан, должно быть, свихнулся, раз продал карту. Хотя черт их разберет, этих китайцев.

— А как же банда Ван Йи? — спросил я оторопело.

— Чушь собачья! — хмыкнул Харриган. — Уловка, чтобы сделать историю более убедительной. Но если тебе от этого станет легче, могу сказать, что Суэцкой Киске в конце концов пришлось расстаться с картой. Я много дней следил за ней, зная, что она что-то затевает, только не знал, что именно. Когда она получила карту от Яо Шана, я треснул ей по башке и забрал карту. И вот я здесь!

— Сокровища точно так же принадлежат нам, как и тебе, — запротестовал я.

— Ха-ха-ха! — заржал Кривляка Харриган. — Попробуй-ка возьми их! Вперед, ребята, за работу. Эти два болвана так отделали друг друга, что нам нечего их опасаться.

И вот я лежал и молча страдал, пока эти разбойники готовились умыкнуть добычу у нас из-под носа. Харриган не обращал никакого внимания на большую пальму. Внимательно изучив карту, он нашел торчавший из гущи кустов здоровенный камень, отсчитал от него десять шагов на запад и приказал:

— Копайте здесь.

Его приятели принялись за работу с таким рвением, какого я от них совсем не ожидал; песок так и летел во все стороны. Довольно скоро кирка Дубины Шиммерлинга лязгнула обо что-то твердое.

— Смотрите! — завопил Том Сторли. — Лакированный сундук, окованный железом!

Бандюги закричали от радости, а Хулихан жалобно застонал. Он только что пришел в себя и сообразил, что происходит.

— Надули! — зарыдал он. — Провели! Обманули! Подставили! А теперь еще всякое ворье грабит нас прямо на глазах!

Преодолевая боль, я кое-как поплелся по песку и уставился в вырытую яму. Мое сердце замерло, когда я увидел кованую крышку сундука. Багровая волна ярости прокатилась по моему телу, унося слабость и боль.

Харриган повернулся ко мне и завякал:

— Видишь, что ты потерял, дубина стоеросовая? Видишь сундук? Я не знаю, что там внутри, но оно наверняка стоит миллионы! «Ценнее золота» — так сказал Яо Шан. И теперь все это наше! Пока ты и твой дружок-горилла будете до конца жизни тянуть лямку да слизывать пыль с ринга, мы будем купаться в роскоши!

— Сначала ты искупаешься в своем дерьме! — заревел я и бросился на них как тайфун.

Харриган замахнулся киркой, но не успел опустить ее мне на голову, потому что я левым хуком размазал ему нос по щекам, а заодно вышиб все передние зубы. В этот момент Дубина Шиммерлинг поломал черенок лопаты о мою голову, а Том Сторли подбежал ближе и вцепился в мои штаны. Последняя глупость с его стороны! Он тут же осознал это и, перед тем как потерять сознание, крикнул Доновану, чтобы тот бежал за ружьем.

Донован намек понял, бросился к катеру, схватил винтовку и вприпрыжку побежал назад. Он побоялся стрелять с дальнего расстояния, так как Шиммерлинг, Сторли и я сплелись в такой тесный клубок, что ему бы не удалось угробить меня, не задев их. Но в это время я выпутался из безжизненных объятий Сторли и приласкал Шиммерлинга по подбородку таким апперкотом, от которого он вперед башкой нырнул в яму и воткнулся в крышку сундука.

Донован издал воинственный крик и быстренько приложил к плечу приклад. Но Хулихан на четвереньках подполз к Джо сзади и дернул его за ноги в тот самый момент, когда он нажимал на курок. Дробь прошла над моей головой, задев волосы, а Донован рухнул сверху на Рыжего, который тут же одарил мерзавца таким ударом правой, что чуть башку не оторвал.

Потом Хулихан подполз к краю ямы и посмотрел вниз.

— Оно твое, — выдавил он. — Ты побил меня. У меня сердце разрывается, как подумаю, сколько бабок я потерял.

— Ой, заткнись, — недовольно проворчал я, ухватил Шиммерлинга за ногу и вытащил из ямы. — Помоги лучше достать сундук. Что бы в нем ни было, половина — твоя.

Хулихан разинул рот от удивления.

— И ты станешь делиться? — тихо спросил он.

— Он, может быть, и станет, а я — нет! — раздался вдруг твердый женский голос.

Мы с Хулиханом разом повернулись и увидели перед собой мисс Лору Хопкинс. Она здорово изменилась. Теперь на ней была мужская рубашка, брюки цвета хаки и высокие башмаки. Выражение лица стало более суровым, чем при нашей первой встрече. Вдобавок из-под ее защитного шлема виднелась повязка, а в руке она держала направленный на нас револьвер. Теперь она выглядела как настоящая Суэцкая Киска.

Она ухмыльнулась, взглянув на Кривляку Харригана и его приспешников, которые начали подавать первые признаки жизни.

— Этот дурак думал, что прикончил меня, да? Ха! Меня не так легко убить! — заявила она. — Украл мою карту, крыса! А как вы попали сюда, гориллы безмозглые? На картах, которые я вам продала, нарисован остров, до которого отсюда полдня добираться.

— Это была моя ошибка, — сказал я и, хромая, с несчастным видом подошел поближе к ней. — Я тебе поверил. Думал, ты попала в беду.

— Тем хуже для тебя, дурака, — усмехнулась Киска. — Мне позарез была нужна сотня баксов, чтобы выкупить карту у Яо Шана. Мне показалось, что кинуть вас с Хулиханом — неплохая идея. Теперь беритесь за работу! Надо вытащить сундук из ямы и отнести в мою лодку. А ты — болван, если веришь каждому… Эй!

Я так быстро выбил револьвер из ее руки, что она не успела нажать на курок. Покувыркавшись в воздухе, пушка шлепнулась в воду.

— Ты думаешь, что одна такая умная, а все остальные — болваны, — хмыкнул я. — Давай-ка вытащим наш сундук, Рыжий!

Суэцкая Киска стояла рядом и ошалело глядела на нас.

— Но это мой сундук! — завопила она. — Я заплатила Яо Шану сто долларов за…

— Это была наша сотня, — перебил я. — Знаешь, ты мне надоела.

Мы с Рыжим наклонились и, ухватив сундук, с трудом вытянули из ямы. Суэцкая Киска носилась по всему пляжу и бесновалась.

— Ах вы грязные и подлые обманщики, крысы! — выла она. — Мне следовало знать, что мужикам нельзя верить. Грабители! Бандиты! Нет, это уж слишком!

— Да заткнись ты! — сказал я устало. — Отсыпем и тебе немного. Рыжий, дай-ка мне вон тот камень. Замок насквозь прогнил.

Я взял камень и ударил по замку пару раз, тот разлетелся на куски. Харриган и его банда очухались и теперь с кислыми рожами наблюдали за нами. Суэцкая Киска кружила поблизости. Рыжий рывком открыл крышку сундука. Секунду-другую стояла гнетущая тишина, а потом Киска издала дикий вопль и схватилась за голову. Харриган и его команда тоже разразились скорбным воем.

Сундук был до краев полон не серебром, не платиной и не драгоценными камнями, а пулеметными патронами!

— Патроны! — констатировал Хулихан с туповатой простотой. — Неудивительно, что Яо Шан хотел избавиться от этой карты! «Ценнее золота», сказал старик. Конечно, для главаря бандитов боеприпасы действительно ценнее золота. Стив, мне плохо!

Плохо было и Харригану, и всей его команде. А Суэцкая Киска рыдала так, будто села на шило.

— Стив, — спросил Рыжий, пока мы ковыляли к катеру, сопровождаемые рыданиями и причитаниями оставшихся позади нас мошенников. — Ты решил поделиться со мной сокровищами, потому что я не дал Доновану снести тебе башку?

— Я что, похож на дешевку? — возмутился я. — Я с самого начала собирался все поделить.

— Тогда какого же черта, — заорал он, посинев лицом, — ты разуделал меня до полусмерти, если все равно собирался делиться, а? Зачем мы тогда вообще дрались?

— Возможно, ты дрался за сокровища, — устало сказал я и поднес кулак к его лицу. — Лично я хотел доказать тебе, кто из нас сильнее.

— В таком случае ты меня не убедил! — завопил он и тоже стал размахивать кулаками. — Меня уделали солнце и чертов песок, а не ты. Мы решим этот спор сегодня же вечером на ринге.

— Во «Дворце развлечений», — добавил я и, запрыгивая в катер, крикнул: — Поплыли! Я весь чешусь от желания доказать всем, что ты такой же никудышный боец, как и рефери!

МОРЯК КОСТИГАН И СВАМИ[22] (перевод с англ. А. Юрчука)

Не-ет, все-таки надо принять специальный закон, чтобы держать в узде проклятых газетчиков. Вечно они все перевирают. Взять, к примеру, случай, который репортеришка назвал «Возмутительным происшествием в Батавии[23]». Уму непостижимо, откуда такая предвзятость у голландской газетенки, заметку из которой прочел мне один «тупоголовый»[24] с нашей шхуны. Вот она, слово в слово:

«Вчера свами Дитта Бакш пал жертвой беспричинного свирепого нападения. На него поднял руку некий Стивен Костиган, американский матрос со шхуны „Морячка“ — той самой, что ухитрилась, к несчастью для законопослушных граждан, пережить тайфун, недавно опустошивший Сингапур. Сей матрос, известный многим как отчаянный задира, очевидно, за что-то невзлюбил свами. Вломившись в „Замок Снов“, он разбил о голову почтенного брамина магический хрустальный шар, нанес ему сокрушительный удар в нос, пнул пониже спины и перекинул его через высокую лакированную ширму.

Затем он причинил серьезные телесные повреждения семерым местным полицейским, пытавшимся арестовать его (по слухам, все они обязательно поправятся), и сбежал на свою шхуну, снедаемый жгучей ненавистью ко всему городу. Хочется спросить, как долго наглым хулиганам-янки будет позволено шляться по нашим улицам и нападать на ни в чем не повинных граждан?»

Там еще много чего было, но и без того ложь торчит из статейки, что твое шило из мешка. Во-первых, я не янки. Во-вторых, не было «свирепого нападения», как выразился репортер, тем более «беспричинного». У меня была веская причина воздать проклятому факиру по заслугам.

Случилось так, что мы со Стариком поругались, как никогда раньше. Все началось с того, что четверым тупоголовым, которых мы наняли в Мельбурне, вздумалось усомниться в моем праве называться вожаком кубрика. Вообще-то я снисходителен к салагам, но эти закоренелые уголовники попытались отделать меня кофель-нагелем[25] и ганшпугом,[26] поэтому нам пришлось вести судно при значительной нехватке матросов, пока мои недруги валялись на койках и сотрясали воздух стонами и тяжкими вздохами. Меня просто тошнит, когда взрослые парни так раскисают из-за нескольких треснувших ребер, сломанных рук и вывихнутых челюстей, вот я и высказал это вслух. Но Старик здорово осерчал и обвинил меня в том, что я их отправил на койки нарочно, и теперь-де «Морячка» не успеет прибыть в порт по расписанию.

Несправедливые упреки всегда портили мне настроение, но в этот раз все прошло бы гладко, не окажись помощник капитана круглым дураком — чем еще объяснить, что он вздумал песочить меня, едва мы вошли в гавань Батавии? Я не любитель трепать языком, поэтому так двинул ему в челюсть, что он чуть не пропахал всю палубу носом. Ну, а справа как раз проходил — Муши Хансен с большой бадьей горячей смолы, и помощника угораздило врезаться в него. Тут вся команда заголосила от отчаяния, потому что этим утром мы на совесть отдраили палубу пемзой и до блеска начистили всю медь. Приняв брюхом удар головы помощника, Муши слетел с копыт, бадья выскочила у него из лап и залила палубу от леера до леера. При виде смоляной лужи на своей драгоценной палубе Старик завопил и выдрал клок из бороды.

— Гляньте-ка на палубу! — прорычал он. — Стив Костиган, сидеть тебе в кутузке! Ты ведь это нарочно!

От таких слов мой праведный гнев выплеснулся наружу.

— Черта с два! — рявкнул я. — И вообще, не собираюсь я чистить это дерьмо, потому что и без того сыт по горло вашими придирками, скоблением палубы и прыжками через шкоты[27] меня хватит!

— Что?! Решил драпануть с судна?! — завопил он. — Да я тебя…

— Я сойду на причал, едва мы пришвартуемся, чтобы не видеть больше ни вас, ни эту лохань, — огрызнулся я. — Можете уведомить фараонов, и посмотрим, хватит ли их в Батавии, чтобы скрутить меня.

— Ты мне здесь больше не нужен! — кипятился шкипер. — Ненавижу твою физиономию! Но и тебе не видать другого корабля, я об этом позабочусь!

— Ой, до чего же страшно! Да я и на суше заработаю себе на хлеб.

Я так разозлился, что стиснул кулаки и пошел на Старика, и он в тот же миг со злобным смешком укрылся в своей каюте. Пока он осыпал меня оскорблениями через иллюминатор, я маленько остыл, кликнул своего белого бульдога Майка и сошел на пристань.

На берегу я вдруг вспомнил о деньгах и сунул руку в карман, но нашарил лишь свой верный талисман — монету в полдоллара с головами на обеих сторонах. Я ее отобрал у одного матроса, которого поймал на нечестной игре в орлянку.

— Ну, и как нам теперь быть? — обратился я к Майку, но вместо ответа бульдог уселся и принялся гонять задней лапой блох. Это, конечно, подняло ему настроение, но мне не принесло особой пользы.

— Куда податься? — пробормотал я, не забыв по привычке чертыхнуться, а голос у меня громкий.

— Эй, друг, — произнес кто-то за моей спиной.

Я обернулся и увидел доброжелательно взирающего на меня толстяка с черными усиками, в тюрбане и халате с широкими рукавами.

— Невольно услышал ваши размышления, — промурлыкал он. — Я свами Дитта Бакш, искушенный в оккультных науках. Если позволите, я вам помогу.

— Годится! — согласился я и пообещал отплатить ему за услугу, как только найду работу.

— Гм-мм, — промычал индус. — Я не имел в виду обычную плату, любезный. Идемте в мой «Замок Снов», там я вызову духов и покажу верный путь, которому вы должны следовать.

— Ну что ж, — пробормотал я, немного смутившись. — Почему бы и нет? Пошли, Майк.

Меня разочаровало то, что он называл своим «Замком». Мне всегда казалось, что замок — это громадная хоромина с башнями и разгуливающими туда-сюда стражами в жестяных кольчугах. Но передо мной стояла обычная для цветного квартала хибара, на ней красовалась единственная вывеска: «Свами Дитта Бакш, посвященный из Индии. Он Зрит, Ведает, Прорицает!»

Индус провел меня в комнату, увешанную бархатными гобеленами и разделенную большой лакированной ширмой, за которой, по его словам, прятались и вещали духи. Из мебели, кроме ширмы, был эбеновый стол и несколько стульев вокруг; на столе я увидел хрустальный шар. Дитта Бакш велел оставить Майка снаружи, дескать, душа пса привязана к этому свету и может не поладить с духами умерших. Но я воспротивился, ответив, что Майк скорее не поладит с тем, кто вздумает его прогнать.

— Валяйте, кличьте своих духов, — сказал я. — Им ничего не грозит, пока они не тронут Майка, но если вздумают шутки с ним шутить, он мигом превратит ихние штаны в лохмотья.

Свами помахал руками над хрустальным шаром и изрек:

— Ага! Я вижу человека с расплющенными ушами и белого бульдога! Позвольте сосредоточиться. Да, я его узнаю! Это моряк Стив Костиган! Вижу боксеров, дерущихся на ринге! Вижу деньги — много денег. Мне все ясно. Вы должны отправиться в Сингапур и открыть боксерский клуб!

— То есть стать антрепренером? — недоверчиво переспросил я.

— Вот именно, — промурлыкал он. — Это все показывает хрустальный шар.

— Ну что ж, если должен… — пробормотал я.

— Замечательно! — воскликнул он. — Пожалуйте один доллар.

— Черт побери, нет у меня ни гроша.

Индус то ли опечалился, то ли обозлился — во всяком случае, улыбка на миг исчезла, а рука дернулась к бедру, будто свами хотел выхватить пушку. Но он тут же снова заулыбался и сказал:

— Ничего, это можно уладить. Обещайте за совет духов отдать мне половину выручки от первых состязаний в клубе. Согласны?

— Согласен. Но, кстати, как попасть в Сингапур?

— А это уж не моя забота, — ответил он, и мы с Майком вышли на улицу.

Едва мы очутились у пристани, как меня окликнул какой-то тип. Он подбежал и оказался моим старым знакомым.

— Я открываю тут боксерский клуб, — похвастал Джо Барлоу. — Как насчет поединка-другого?

— Мне нужно в Сингапур, — проворчал я. — Так велел хрустальный шар. Джо, одолжи на билет, а?

— Еще чего! — Он фыркнул. — Нужны монеты — дерись!

Он ушел, а я грустно покачал головой. Если б не духи, можно было бы подраться в клубе Джо Барлоу. И тут из-за бочек донесся знакомый шум, и мне в голову пришла счастливая мысль.

Обогнув бочки, я подошел к компании матросов — они, позабыв обо всем на свете, резались в орлянку.

— Ставлю полдоллара, — объявил я и выложил свою монету-талисман.

Должно быть, духи не оставили меня своей заботой, поскольку через полчаса я обобрал всю толпу до единого цента. Я уж было собрался уйти, но тут один здоровяк поднял оставленную кем-то по рассеянности монету и с изумлением и гневом на тупой роже уставился на меня.

— Эй, погоди-ка! — взревел громила. — Это же твоя монета! Ты с ней игру начинал!

— Ну и что с того? — осведомился я, сгребая свой выигрыш. — Ведь я выиграл, верно? Какая теперь разница?

— Я тебе покажу, какая! — заорал он, целя мне в челюсть…

В общем, после короткой, но яростной стычки я оставил здоровяка и трех его приятелей в нокауте, и пока уцелевшие игроки отливали их водой, мы с Майком поспешили к пароходу, уходящему, как мне было известно, этим вечером на Сингапур.

Мы путешествовали первым классом, и на пристань Сингапура я сошел при деньгах. Но, учредив клуб и подготовив первый турнир, я обнаружил, что почти разорился. Работенка оказалась потруднее, чем я рассчитывал. Пришлось помотаться по всему Сингапуру и переговорить с доброй тысячей моряков, прежде чем я подобрал участников состязаний, всего три пары: для первого поединка — Малыш Джексон против Джоя Гэгнона, оба в легком весе; полутяжи Билл Гаррисон и Джим Брент для полуфинала и, наконец, гвоздем программы — тяжеловесы Громила Брок и Туз Кинан. Все эти боксеры были морскими волками под стать мне и привыкли обходиться без всяких там антрепренеров и менеджеров.

Я нанял за пять долларов субъекта по фамилии Хопкинс на роль рефери и зазывалы и потратил большую часть оставшихся денег на изготовление и расклейку афиш. Обойдя все прибрежные салуны, я оповестил завсегдатаев о намеченных боях и дал нескольким мальчуганам по четвертаку на нос, чтобы носились по улицам на велосипедах и вопили во всю глотку: «Большой турнир! Кулачные бои на ринге вновь открытого „Дворца Удовольствий“! Вас ждет боксерский клуб моряка Стива Костигана!»

Старый «Дворец Удовольствий» никак нельзя было назвать шикарным заведением. Но эту прогнившую развалюху у самой воды в цветном квартале я заполучил задешево и подлатал как сумел. А до этого она много лет простояла с заколоченными дверями.

В тот вечер я чертовски нервничал, потому что все непредвиденные траты оставили мне паршивый доллар в кармане и тягостную мысль в голове: хватит ли выручки за билеты, чтобы расплатиться с боксерами?

Но толпа вопреки ожиданиям собралась нешуточная, хотя многие возмущались насчет дороговизны (доллар за место возле ринга и полдоллара — на галерее). Когда все собрались и билетер отдал мне выручку, я насчитал ровно сто двадцать пять монет. Финалистам я собирался выплатить по двадцать пять, полуфиналистам по пятнадцать, а открывающим турнир ребятам — по десять. Чистой прибыли ожидалось двадцать пять монет, если не брать в расчет организационных расходов.

Я побывал в раздевалках и заплатил парням авансом, что, как выяснилось впоследствии, было роковой ошибкой. Но не хотелось держать при себе все деньги в таком поганом вертепе, как мой «Дворец Удовольствий».

Ночь выдалась душная, солнце утонуло в багровой дымке на горизонте. Толпа потела и вопила, а со мной обращалась так, будто я шут гороховый, а не антрепренер боксерского клуба. Особенно лезли вон из кожи «лимончики»,[28] которых набралось предостаточно и с которыми я всегда был не в ладах.

Вскоре на ринге появились легковесы и дрались три раунда, как дикие кошки. В начале четвертого раунда Гэгнон подловил Джексона на хук левой, и этот хук пришелся по меньшей мере футом ниже, чем следовало. Джексон скукожился на брезенте, а придурок рефери начал считать…

— Ты что делаешь? — заорал я, прыгнув на ринг. — Неужто не видишь, что парень схлопотал ниже пояса?

— По новым правилам это неважно, — ответил рефери. — Девять! Вали с ринга, я — судья!

— А балаган мой, — прорычал я в ответ. — Мне плевать, что там за новые правила в Америке, но в клубе Стива Костигана такое жульничество не пройдет!

— Тогда я свалю! — рявкнул он. — И заберу пятерку!

— Катись к черту! — огрызнулся я, и публика изумленно взвыла. Не более десятой ее части увидело тот подлый удар. — Мотай с ринга, и поживее. Я сам буду судить.

— А не слабо прогнать меня? — осведомился он, принимая боевую стойку. Я, недолго думая, угостил его левой в челюсть, он пролетел сквозь канаты, приземлился на задницу среди зрителей и больше никому не причинял беспокойства.

Подобрав с брезента стонущего Малыша Джексона, я поднял его бессильную руку в знак победы, а затем отнес его в раздевалку, где им занялись срочно вызванные коновалы.

Толпа волновалась, свистом и улюлюканьем выражала недовольство, поэтому я бросился в раздевалку Билла Гаррисона, чтобы поторопить его. К моему удивлению, у него оказался Джим Брент, и оба недружелюбно уставились на меня.

— В чем дело? Вы уже должны быть на ринге.

— Мы бастуем, — пояснил Гаррисон, и Брент подтвердил кивком.

— Это еще почему?! — заорал я. — Разве я не заплатил авансом?

— Этого недостаточно, — беспокойно заерзал Гаррисон. — Добавь, иначе не выйдем.

Толпа в зале зверела с каждой минутой. В отчаянии я едва не предложил этим гадам всю мою прибыль, все двадцать пять монет, но вовремя вспомнил, что половину должен отдать индусу.

— Мне просто нечего добавить, — посетовал я. — Братки, да вы что, в самом деле! Нельзя же просто взять и уйти и оставить меня на растерзание толпе.

— Неужто нельзя? — ухмыльнулся Брент. — А ну, посмотрим!

— А я говорю, вы не уйдете! — Рассвирепев, я метнулся к двери, повернул в замке ключ и сунул его в карман. — Вы будете драться на моем ринге, — процедил я. — За пятнадцать монет на нос, как договаривались.

Тут они яростно набросились на меня, и любому за дверью раздевалки слышен был шум сражения: хруст кулаков, крики боли и гнева, гулкий стук черепов о пол.

— Ну так что, будете драться? — растирая кровь под носом, спросил я вскоре двух измочаленных пентюхов, которых только что колотил головами об пол.

— Эй, Костиган! — послышался за дверью голос моего помощника. — Толпа угрожает разнести притон, если сейчас же кто-нибудь не выйдет!

— Будете драться? — повторил я, хватая обоих за шкирки.

— Погоди, — прохрипели они. — Будем драться… У обоих подгибались ноги. Поддерживая бедолаг за плечи, я провел их по коридору на ринг. При виде разукрашенных боксерских физиономий публика взревела от изумления. Когда я объявил имена и вес противников, зрители вскочили с мест и освистали нас скопом.

Джонни ударил в гонг, гладиаторы, пошатываясь, побрели навстречу друг другу, и Гаррисон в отчаянии прошептал, что еле стоит на ногах — какой уж тут бокс!

— Тогда притворяйтесь, — кровожадно посоветовал я, — или мой первый урок покажется вам пикником по сравнению со вторым.

Гаррисон с воплем бросился через ринг, широко размахнулся и нанес зубодробительный удар правой. Вместо глаз у Брента остались щелки, поэтому он даже не углядел летящего кулака. Крепко получив по челюсти, он зарылся носом в брезент. Гаррисон повалился на него, и я присудил нокаут обоим.

Публика снова поднялась на ноги и разразилась львиным ревом. Я сроду не видел любителей бокса в таком дурном настроении. В зале было жарко, и в этом, похоже, все винили меня. Толпа так вопила, что я едва не оглох. Снаружи мог обрушиться весь город, и мы бы этого не заметили.

Пришлось мне с помощью Джонни оттащить бесчувственных полутяжей в раздевалку, после чего я приказал Джонни поскорее выставить на ринг Брока и Кинана.

Мое очередное появление в зале встретило такой бурный прием, что готов поспорить: его услышали в Австралии. Я хотел вежливо улыбнуться, но сумел изобразить только жуткую ухмылку. Я потел, как негр, Гаррисон подбил мне глаз, Брент расквасил нос, и в довершение всего публика своими издевками довела меня до бешенства.

— А сейчас… — Я с удовлетворением заметил, что зрителям меня не переорать — между прочим, это не под силу даже противотуманной сирене. — …поединок из десяти раундов, в котором сойдутся Громила Брок из голландского города Амстердама и Туз Кинан из Сан-Франциско. Эти ребята шутить не любят…

— А то мы не знаем! — перебила обезумевшая толпа, стряхивая пот с глаз и потрясая кулаками. — Давай ближе к делу, обормот! Мы тоже шутить не любим!

Испепеляя взором ближайшие ряды зрителей, я заметил некоего субчика, шумевшего за десятерых. Он был в «закопченных» очках, с длинной рыжей бородой и в надвинутой на глаза матросской шапочке. Мне стало не по себе от его устремленного на меня через темные очки горящего взгляда. Может, это нанятый моими конкурентами стрелок? Я решил при малейшем подозрительном движении расколоть ему череп и только потом задавать вопросы.

Кто-то просунул руку между канатами и дернул меня за брючину. Я увидел побледневшего Джонни.

— Стив, — прошептал он. — Теперь нам крышка. Брок смылся!

— Что? — Я непроизвольно дернулся, потом наклонился, сгреб его за ворот и протащил меж канатами на ринг. И процедил: — Развлеки этих паразитов. Спой им что-нибудь или спляши, а я сейчас вернусь.

Бегом устремляясь по проходу, я расслышал жалкий лепет Джонни:

— Господа, не угодно ли послушать «Мордой об стойку бара»?

— Не-ет! — хором заорала толпа, в которой я уже приметил знакомую персону. То был англичанин Бристол Рейни, бывалый боксер.

Я ухватил его за плечо, наклонился и прошипел на ухо:

— Брок удрал из клуба. Не хочешь взгреть Туза Кинана за двадцать пять монет?

— За такие деньги я готов взгреть самого Демпси, — живо отозвался он и поспешил за мной. В раздевалке я быстро объяснил ситуацию Кинану.

— Извини, но это не моя вина, — потея как лошадь, сказал я боксеру. — Но если ты откажешься драться с Рейни, я тебя размажу по стенам этой раздевалки.

— Я с ним подерусь, — заверил меня Кинан. — Но только он мне не нравится.

— Плевать! — бросил я, торопясь вернуться в зал, где неблагодарная толпа забавлялась швырянием пустых пивных бутылок в беднягу Джонни.

Мой громовой рев положил этому конец.

— Хватит! Того, кто бросит еще одну посудину, я своими ногами втопчу в пол! — Как ни странно, публика утихомирилась, и я добавил: — Господа, к сожалению, Брок смазал пятки. Я заменяю его Бристолем Рейни и…

Я вынужден был замолчать, потому что от рева едва не обрушилась крыша. Ничто на свете не огорчает публику сильнее, чем замена бойца.

— Гони назад наши деньги! — орали зрители.

— Ладно! — отозвался я, на миг теряя терпение. — Я верну ваши проклятые монеты, но только желающий забрать их пускай подойдет ко мне!

Все еще вне себя, я спрыгнул с ринга, и ко мне нетвердой походкой подошел здоровенный матрос.

— Хочешь забрать свои деньги? — осведомился я.

— Ага! — рявкнул он. — Я выложил за этот вшивый балаган целый доллар!

— Ну хорошо, — проскрежетал я. — Забирай!

Сунув в протянутую лапу мой последний доллар, я изо всей мочи саданул ему по скуле. Он перелетел через первый ряд стульев и успокоился среди обломков второго, задрав к потолку матросские сапоги.

— Кто еще хочет забрать деньги? — воинственно прогремел я, приплясывая от возбуждения. Во «Дворце Удовольствий» воцарилась зловещая тишина, но никто не подошел ко мне, а через минуту в проходе появились боксеры.

Воспоминания о том поединке останутся со мной до последнего дня. Иногда он мне снится, и я просыпаюсь среди ночи с воплем о помощи. То был кошмар наяву. В первом раунде Рейни схлопотал в брюхо и после этого уже не открывался. Он был подл, хитер и труслив. Кинан желал драться по-мужски, но Рейни сводил на нет все его благородные порывы. Один клинч следовал за другим, я замучился разнимать. Попробуйте-ка оторвать друг от дружки пару двухсотфунтовых громил. Только растащил, глядишь, они снова в обнимку… И так целых семь раундов, а жарища — вот-вот мозги расплавятся!

Лампы над рингом опаляли нас адовым пламенем, и все это время я сознавал, что подвергаюсь этой пытке задаром. Рейни кусался, лез пальцами в глаза противнику и в клинче падал на колени. Когда мне надоели эти фокусы и я пригрозил его вышвырнуть, он заржали сказал: «Валяй, я ведь уже получил свои деньжата!»

Короче говоря, все кончилось в седьмом раунде. На протяжении всего боя болельщики Рейни осыпали меня оскорблениями, им не нравилось, что я заставлял их любимца драться честно. В толпе их поддержали многие англичане. Но вот боксеры вышли из своих углов. Кинан размахнулся — тщетно, Рейни мигом вошел в клинч. Я, пошатываясь, приблизился, чтобы разнять, и — бац! — пивная бутылка разбивается о мой череп. Я растянулся между боксерами, секунду повисев на их сомкнутых руках, затем Рейни ухмыльнулся и злобно опустил каблук мне на подъем стопы. Я мигом очнулся и вышел из себя, забыв при этом о публике, индусе и всем прочем, кроме ухмыляющейся физиономии Рейни.

Размахнувшись от самого бедра, я впечатал Рейни по челюсти. Никогда еще мне не доводилось видеть столь восхитительного полета: кувыркаясь в воздухе, этот лимончик перелетел через канаты и уже без чувств шмякнулся на колени своим подлипалам. Толпа с ревом вздыбилась, и человек сорок с пеной у рта полезли на ринг.

Джонни взвыл и устремился к ближайшему выходу. Кинан каким-то чудом перевалился через канаты, и его поглотила свора очумелых лимончиков. Я тремя ударами уложил троих, остальные волной прокатились по мне. Их было так много, что я не мог работать кулаками. С охапкой нападающих я обрушился на пол, чтобы кусаться, царапаться, увечить. Кто-то вцепился в мою глотку, другой прижался ко мне так тесно, что я отчетливо расслышал треск его сломанных ребер; пока он орал от боли, мои зубы застряли в чужом ухе; все это время по мне градом молотили сапоги. Послышался треск рвущейся материи и кожи, затем пронзительный визг, и я понял, что в схватку вступил Майк. Неожиданно в гущу дерущихся с грозным боевым кличем прыгнул некто устрашающий, он размахивал стулом, будто цепом. Это был рыжебородый незнакомец в темных очках!

Благодаря его стулу и зубам Майка нажим толпы ослабел, и я поднялся, раздавая тумаки направо и налево и каждым ударом повергая по меньшей мере одного зрителя. Зал превратился в бедлам, кругом метались и корчились люди, в щепки разлетались стулья и скамьи, стену вспучило наружу. Кто-то выломал столбик ринга, помост с треском накренился. Потом этим столбиком рыжебородого шарахнули по башке, вынудив покачнуться и уронить очки.

Я уложил парня со столбиком зверским хуком левой, и тут вдруг раздался страшный грохот.

Постройка закачалась, будто в нее угодил мощный снаряд. Я ясно увидел, как покосилась и застыла крыша; вскоре она взмыла в ночь, и мы, оглушенные ревом ветра и грохотом рушащихся стен, изумленно уставились в красно-черное небо. Кто-то крикнул: «Тайфун!» — и все окончательно обезумели.

Смутно припоминаю, что меня опять сбили с ног и едва не затоптали, когда я пытался добраться до рыжебородого спасителя. Я дотянулся до него и схватил за рыжую бороду. Она осталась у меня в руке — то был Старик. Я снова вцепился — на этот раз в настоящую бороду, — но порыв ураганного ветра буквально разнес в щепы «Дворец Удовольствий» и подхватил помост ринга. Берег был рядом, но я почти не помню нашего полета. Помню только, как меня едва не растерзали ураган и потоки воды, как швыряло туда-сюда помост, точно бутылочную пробку. Я держался за бороду Старика, Майк — за мой ворот, и кто-то еще виселна канатах ринга, что плыл в бурных волнах пролива, бывшего некогда улицей.

Мимо, кружась, проплывали дома и обломки построек, за них цеплялись китайцы. Ураган и вода превратили ту ночь в настоящий ад.

— Держись! — крикнул я Старику. — Нас выбросит на холм!

— А! — отвечал Старик, задирая голову, чтобы извергнуть из глотки добрый галлон морской воды.

— Где «Морячка»? — крикнул я, перекрывая гул ветра.

— С ней все в порядке! — ответил кэп. — Я заранее узнал о тайфуне. Шхуна в море, с командой на борту. Я отправился следом за тобой в Сингапур, потому что знал: парню вроде тебя не справиться в одиночку. Но не хотелось, чтобы ты меня узнал, если добьешься успеха.

— Свами Дитта Бакш посоветовал открыть здесь боксерский клуб! — выкрикнул я.

— Знаю! — отозвался Старик. — Свами — гнусный обманщик, он никакой не индус, а белый мошенник по имени Ормонд. Его брат — боксер, и Ормонд выпроводил тебя из порта, чтобы его чертова братца нанял Джо Барлоу. Послушай, если выберемся отсюда живыми, ты вернешься на шхуну?

— С одним условием! — ответил я. — Ты меня отвезешь на Батавию, и я отдам должок свами Дитта Бакшу, или Ормонду, или как там его…

Несколько дней спустя я вошел в «Замок Снов» и устремил на индуса загадочный взор. Вначале он немного удивился, затем просиял:

— Ага! Ты пришел отдать мне половину выручки?

ПО ПРАВИЛАМ АКУЛЫ (перевод с англ. А. Юрчука)

Самый злачный из портов Южных морей — Баррикуда. На этом острове одна гавань и один городок, вобравший в себя все мыслимые пороки, а уж городов и пороков я повидал немало. Население — белые, аборигены и подонки всех мастей. И хватит расспросов — слишком много чего можно порассказать.

Если интересуетесь, побывайте там сами, но тому, кто обладает чувствительной натурой, либо питает любовь к роду людскому в целом, лучше воздержаться от посещения Баррикуды.

Отчетливо помню, сколь неприятно было протрезветь и обнаружить себя на мели в этом вертепе. Поверьте, я вовсе не пьяница. Пусть я немного склонен к пороку, но мне необходимо блюсти форму, чтобы удерживать титул чемпиона «Морячки» среди горилл, называющих себя моими товарищами по плаванию. Нет, верно, кто-то «зарядил» мой ром. Я пропустил пару стаканчиков в казино «У Хуана», еще пару в «Прибежище моряка», потом три или четыре в «Американском баре» и еще несколько в безымянных кабачках поменьше, после чего, к своему искреннему изумлению, забыл обо всем на свете.

Очнулся я в отдельном кабинете «Американского бара», где меня приводила в чувство, поливая водой, незнакомая девица.

— Мне ужасно неловко, — пробормотал я. — В жизни не видел такой прекрасной девушки, и приходится у нее на глазах выходить из состояния алкогольного опьянения.

Она одарила меня печальной и сочувственной улыбкой, нежно похлопала по руке и в ответ на мои неуклюжие попытки поймать ее пальцы выскользнула из комнаты, оставив меня под чарами алых губ, нежных бледных щечек и огромных грустных глаз. Эти глаза преследовали меня, когда я отправился на поиски своего корабля.

Вот так новость: «Морячка» отчалила прошлой ночью и, по словам портовых рабочих, проклятия не дождавшегося меня Старика могли превратить в лед кровь пылкого квартерона. Старый черт все же исполнил угрозу когда-нибудь уйти в море и предоставить мне отсыпаться на берегу. Прежде мне не верилось, что он на такое способен. Я преподнес докерам пару-тройку непристойностей в адрес Старика, затмивших его вчерашние проклятия, затем дал по челюсти согласившемуся со мной стивидору[29] и вернулся в «Американский бар».

По странной причуде судьбы буфетчики и воришки не тронули мелочь в моих карманах, поэтому я заказал выпивку и попытался навести справки о посещающих эту гавань судах. Бармен упомянул о стоящем на якоре британском пароходе, — скоро он возьмет курс на Таити и прибудет туда раньше «Морячки». Перспектива наняться на судно лимончиков меня не увлекала, но я был согласен плыть с самим дьяволом, лишь бы убраться с Баррикуды.

Узнав, что хотел, я поинтересовался насчет девушки, испытывая при этом жгучий стыд за свой утренний позор. Удалось лишь узнать, что она француженка, зовут ее Диана и по вечерам она танцует в «Американском баре». Вспомнились ее грустные глаза и тонкие белые руки, и у меня защемило сердце. Приятели говорят, что я готов влюбиться в первую встречную красотку, но им просто завидно.

Не найдя девушку, я забрел в казино Хуана и затеял спор со здоровенным голландцем с парусника. Не помню конкретной причины ссоры — кажется, речь шла о Лиге Наций. Короче, мы погорячились, я заехал ему левой в челюсть, и он зарылся носом в плевательницу. Тут какой-то подлый сын Вельзевула огрел меня по черепу дубинкой, и я отправился считать звезды.

Очнулся я на задворках казино, где оказался по милости вышибал Хуана, и гляньте — меня снова поливает водой маленькая француженка!

— Кажется, это становится привычкой, — произнес я, садясь.

— Месье, похоже, вы неразлучны с неприятностями, — отозвалась она. — Вам не следует общаться с плохими людьми.

— Но все шло прекрасно, пока меня не огрели дубиной, — возразил я. — Идемте в «Американский бар» — это вроде бы самое безопасное место в городе. Мне нужно с вами поговорить.

Расположившись в кабинете означенного бара, я отдал последние несколько центов на помои, которые там называют пивом, и сказал:

— Во-первых, объясните, чем занимается красавица вроде вас в этом гнусном вертепе.

— Сама не знаю, месье, — печально и покорно ответила она. — Я здесь оказалась в поисках работы. Я танцую, потому что ничего другого не умею. Но я не знала, что меня здесь ждет, а теперь не могу выбраться с острова.

— Я заработаю на билеты нам обоим… — начал было я, но она отрицательно покачала головой.

— Нет-нет, месье, дело не в деньгах. Их-то я могу заработать. Вы не понимаете.

— Конечно, не понимаю, — сознался я. — Не понимаю, почему такая фея застревает в подобном притоне, имея возможность заработать и уплыть…

— Нет, вы ошибаетесь, — перебила она, нервно и испуганно оглядываясь. — Я здесь пленница… пожалуйста, никому не говорите о том, что я вам расскажу. Я бы ни с кем не поделилась, но вы, месье, не такой мужчина, как другие. Вы кажетесь храбрым и добрым. Вот почему я лью на вас воду, когда вам плохо.

— Я тоже надеюсь, что не похож на здешних бродяг, — с достоинством произнес я. — Сестренка, рассказывай как на духу. Мне можно доверять.

— Я сюда приплыла несколько месяцев назад, — взволнованно переплетая бледные пальцы, продолжала девушка. — А теперь мне не позволяют уехать. О, будь моя воля, я бы давным-давно сбежала с этого острова. Вы слыхали о месье Акуле Муркене?

— Конечно, — сказал я. — Слышал о нем много, но, увы, ничего хорошего. Он вроде бы заправляет на этом острове. По слухам, он контрабандист, работорговец и продавец оружия. Я знаю, что он замешан в темных делах, и, честно говоря, считаю его…

— Тш-шш, месье, пожалуйста, молчите! — Диана побледнела и с дрожью приложила ладонь к моим губам. — Он убьет вас на месте, если услышит эти слова. Ужасный человек!

— Эге! — осенило тут меня. — Часом, не он ли удерживает тебя на этом захолустном острове?

Она кивнула, и ее глаза увлажнились. При виде слез я невольно стиснул кулаки, мечтая сокрушить чью-нибудь мужественную челюсть.

— Когда я здесь очутилась, он принялся за мной ухаживать, но не понравился мне и получил отказ. Тогда он поклялся, что я останусь здесь, пока не соглашусь выйти за него замуж. Я пыталась сбежать, но его люди постоянно следят за мной, преследуют…

Сюда часто заходят суда, но большинство капитанов слишком боятся месье Акулу и не хотят взять меня с собой, а иные даже не позволяют мне приблизиться. Ах, мсье, — всхлипнула она, — пожалуйста, помогите мне!

— Бога ради, не плачь, — сказал я. — Рад буду помочь тебе, но успею ли я что-нибудь сделать до того, как меня прикончат? Ведь я один против целого острова! Допустим, я способен раскидать целую шайку в кулачном бою, но идти на ножи и револьверы… Тут мои шансы невелики.

— Месье Акула страшно дерется на кулаках… — продолжала она.

— Ага, знаю, он был боксером, — кивнул я. — Но что с того?

— Он очень гордится своими победами, — пояснила она. — Построил себе ринг на окраине города, и когда с кем-нибудь спорит, заставляет этого человека драться. Месье Акула часто повторяет, что удерживает свое имущество только кулаками, и если появится парень, способный его одолеть, — пожалуйста, пускай забирает все. Ведь вы — знаменитый кулачный боец Костиган, правда, мсье?

— Правда. — Я невольно выпятил грудь и напряг бицепсы. — Стив Костиган с «Морячки», я уже представился.

Ее глаза вспыхнули, и мое сердце снова дрогнуло. Ей-богу, я втюрился в эту юбчонку по уши!

— Ах, если бы вы уладили с Акулой это дело! — воскликнула она, ломая руки. — Если бы вы подрались с ним и разок нокаутировали, он бы меня отпустил! С вами!

— Со мной, — эхом отозвался я, будто наткнувшись челюстью на удар правой.

— Месье, мы отправимся, куда захотите! — разошлась она не на шутку, протягивая ко мне руки.

— А ну погоди! — воскликнул я, обуреваемый вихрем мыслей. В те дни я нередко влюблялся в девчонок, зато они крайне редко влюблялись в меня, а тут вдруг такой персик сам бросается на шею! — Давай поговорим начистоту, — предложил я. — Значит, если я отделаю этого типа, Акулу, ты выйдешь за меня?

— О, месье! — Она обняла меня руками за шею. — Ваша победа над этим гнусным шутом сделает меня самой счастливой девушкой на свете!

Что еще могли означать эти слова, как не обещание выйти за меня замуж?

— Договорились, малютка! Укладывай вещички в чемодан и считай, что с Акулой уже покончено!

Девушка вскочила и пролетела в танце по кабинету.

— Как вы добры ко мне, месье! Я бегу за вещами, потом буду ждать вас на пристани.

— Не беспокойся, если я немного задержусь, — предупредил я, вспоминая «послужной список» Акулы Муркена. — И не удивляйся, если не сразу узнаешь меня, — чуть подумав, добавил я.

Простившись с девушкой, я зашагал по грязной улице, упиваясь сумбурными мечтами о любви, медовом месяце и здоровенных головорезах, которых ради этого придется нокаутировать. На удалении от дианиных чар мозги мои чуток остыли, и я решил, что Акула блефует насчет согласия отдать Диану любому, кто сможет ее взять.

Я знал, что он гордится своими кулачищами, но не мог поверить, что такой отпетый мошенник позволит столь шикарной мадемуазели ускользнуть из его лап только потому, что кто-то ухитрится садануть ему по челюсти. Впрочем, тропики черт-те что делают с белыми людьми; возможно, он и впрямь верит в то, что говорит. Остается лишь выяснить, чего на деле стоят его обещания. Я не сомневался, что увезти Диану тайком невозможно. Не зря ведь она предупредила, что за ней постоянно следят.

Разнюхав, что Акула ошивается в гостинице Тая Йонга, я направил туда стопы. В это время дня стояла свирепая жара, я ее проклинал и запоздало думал о том, что не мешало бы выбрать более подходящий час для поединка с таким мордоворотом, как Акула Муркен. Я не ел с вечера, да и спирт еще не выветрился; вдобавок с похмелья меня мучила сильнейшая головная боль. И все же я не сомневался в том, что способен уложить любого костолома на Баррикуде, и решил взять Акулу за жабры в его логове.

Поднявшись по шатким ступеням гостиницы, я отмахнулся от пытавшегося выяснить цель моего визита китайчонка и плечом проложил путь в комнату с вывеской: «Муркен и K°. Морские перевозки и экспорт». Итак, я предстал пред очами знаменитого Акулы Муркена, которого узнал в ту же секунду. Он сидел за грубым подобием стола и, завидев меня, выхватил из ящика огромный револьвер. В комнате торчало еще несколько обладателей устрашающей наружности, но я не сводил глаз с потного, измученного жарой Муркена. Это был верзила с густыми черными бровями и глазами рассерженного тигра.

— Ты всегда вламываешься в частную компанию без стука? — раздраженно осведомился он, возвращая револьвер на прежнее место. — Когда-нибудь тебя подстрелят. Чего надо?

— Я Стив Костиган, матрос с торгового судна «Морячка», — представился я, решив применить дипломатию. — Пришел поговорить с тобой о девушке, которой ты в последнее время не даешь проходу. Я имею в виду мисс Диану.

— Что?! — заревел он, и свиные глазки налились кровью. — Какая наглость! В моей же конторе обвинять меня в…

— Сам ты наглец, да еще пират и торговец черномазыми! — огрызнулся я, вмиг потеряв терпение. — Может, ты и хозяйничаешь на этом острове, но меня не купил. А ну, не суй лапу в ящик, если не хочешь получить в морду! С каких это пор шайка торговцев оружием и контрабандистов опия называет себя «компанией»? А? Короче, перехожу к делу и задаю вежливый вопрос: ты отвечаешь за свои слова, или кишка тонка?

— Что за слова? — пророкотал он с убийственным блеском в сощуренных глазах.

— Ты обещал отдать тому, кто тебя взгреет, любое твое имущество. Мне нужна малютка француженка, и честь требует отнять ее у тебя на боксерском поединке. Ну что, продырявишь меня из пушки, как последний слюнтяй, или готов лишний разок убедить шайку, что не бросаешь слов на ветер?

Муркен убрал клешню с револьвера и сжал на столе огромные узловатые кулачищи. По его свирепой физиономии расплылась людоедская ухмылка.

— С удовольствием сражусь с безмозглым маньяком, который возомнил, что способен свалить Акулу Муркена с копыт. Превратить в котлету ближнего своего — что может быть приятнее? Эх, если бы кулачные бои давали столько же прибыли, сколько контра… честная торговля, я бы ничем другим не промышлял.

— Значит, ты держишь слово?! — воскликнул я, подумав, что ослышался.

— Еще бы, жалкое ты отродье! — проревел он, расшибая стол ударом правой. — Глянь на мои кулаки! Я поселился на этом архипелаге еще в те времена, когда белые предпочитали держаться от него подальше, и сколотил внушительное состояние вот этими руками! Я беру, что хочу и могу удержать, и признаю это право за другими. Если когда-нибудь не сумею отстоять в кулачном бою свое имущество, можешь списать меня в утиль! Да, я подтверждаю свое обещание и готов встретиться с тобой на ринге. Я тебя отучу совать нос в мои дела, ирландская горилла!

Я оказался прав: эта безжалостная скотина, отдубасившая на своем веку уйму крепышей, была одержима боксом. В предвкушении драки и победы Муркен забыл обо всем на свете, включая женщин.

— Мы сразимся прямо сейчас, на моем ринге, — бушевал он. — Когда я с тобой разделаюсь, ты сгодишься на корм акулам. Я тебя до смерти изобью! Знай, что еще никто и нигде не отдубасил меня!

— А меня где только не дубасили, — ухмыльнулся я. — Но справедливости ради замечу, что в нокауте не побывал ни разу, а спортивные писаки считают меня одним из сильнейших бойцов ринга. Для меня главное — честный бокс.

— Будет тебе честный бокс, — пообещал он с гадкой усмешкой. — А заодно и первый нокаут. Если каким-то чудом победишь меня, никто тебе не помешает забрать французскую юбку. Но если я тебя отделаю, а это обязательно случится, — то, скорее всего, брошу акулам!

В моей голове долго звучал этот посул, пока я шагал за Акулой Муркеном и его бандой по петляющим улочкам с залежами пыли и отбросов, с голыми детишками-аборигенами. Место, где должен был состояться поединок, находилось сразу за чертой города. Ринг был грунтовый, как в добрые старые времена, когда дрались без перчаток. То есть в грунт были загнаны колья, а между ними натянуты канаты; брезент, разумеется, отсутствовал. Меня это не слишком обрадовало, поскольку такая «подстилка» затрудняет работу ног. Но я промолчал. На ринг падали тени огромных баобабов, но жара все равно была способна расплавить медную обезьяну. Почему-то мне казалось, что бой будет недолгим, кто бы его ни выиграл.

Прослышав о поединке, собралась внушительная толпа — ну и зрелище, скажу я вам! Полукровки всех оттенков кожи, аборигены в набедренных повязках, бродяги в грязных лохмотьях и с нечесаными бородами, богатые купцы в белых костюмах и тропических шлемах, бармены, карточные игроки и матросы — короче говоря, случалось мне драться в сомнительных сборищах, но они в подметки не годились этой шайке!

— Эй, кто-нибудь, займитесь Костиганом! — заорал Муркен, и вынырнувший из толпы шулер с бегающими глазками предложил мне свои услуги. Не очень-то мне понравился этот субъект, но худший на свете секундант лучше никакого, а лучший всегда чем-то плох.

Мы с Муркеном обнажились до трусов и ботинок, после чего нам одели перчатки, и мы пролезли между канатами на ринг. Рефери — тощий и голодный с виду кочегар с британского парохода — вызвал нас в центр ринга, и мы осмотрели друг у друга перчатки. Меня слегка удивило, что Муркен не припрятал в своей ни подковы, ни наковальни.

Мы обменялись рукопожатием, причем он едва не раздавил мне кисть.

— Надеюсь, твои земные дела в порядке, — пророкотал он, уставясь на меня сверху вниз горящими свиными глазками.

Я лишь осклабился, выдернул руку и пошел в свой угол. Должен признать, что обнаженный Муркен выглядел довольно внушительно. Росту в нем было добрых шесть футов два дюйма, а весу не меньше двухсот пятнадцати фунтов — сравните с моими шестью футами и ста девяноста фунтами. Такой бочкообразной груди я не видел ни у одного белого, а плечи Муркена казались базальтовыми глыбами. Могучие руки, плечи и ноги были густо покрыты волосом, густые черные брови хмурились над устрашающими глазами — короче, самый звероподобный боксер из всех, кого мне довелось повидать. Тем не менее я приободрился, заметив на его пузе складку жира. Он тренируется нечасто, а значит, разгульный образ жизни обязательно возьмет свое. Но я не знал, что он редко пускается в загулы и обладает поистине сверхчеловеческой стойкостью и жизненной энергией. Я не ждал легкой победы, но верил, что он сломается через несколько раундов.

— Ты с ним полегче, — посоветовал мой секундант, откусив от плитки жевательного табака. — Советую напасть на него и…

— Намять бока, — перебил я.

— Не-ет, — протянул мой веселый помощник. — Завалиться после первого удара в челюсть. Тогда, может, он тебя не убьет.

— Замечательный совет боксеру от так называемого секунданта, — с негодованием ответил я. — Да я тебя уложу за пару центов…

В эту минуту прозвучал гонг. Я быстро повернулся, но не успел выйти из своего угла, как в меня врезалось что-то вроде боевого слона. Я даже представить себе не мог, что жлоб вроде Муркена может двигаться с такой быстротой. Получив левой в скулу, я увидел семь тысяч звезд. Размахнувшись, Акула добавил сокрушительный удар правой, едва не угодив мне по челюсти. Не успел я прийти в себя, как Муркен отправил меня «сушиться» на канаты очередным левым в голову, но я, успев осерчать, оттолкнулся от них и погрузил левую по запястье ему в брюхо. Он крякнул — видать, не ждал отпора.

Акула снова насел на меня, размахивая обоими кулаками, и я пропустил жуткий хук в подбородок. Потом он рассек мне скулу скользящим правой, а я левой от души влепил ему под сердце. Некоторые болельщики кричали мне «боксируй!», но разве может боксировать человек, не искушенный в этой благородной науке? Я грубый и безыскусный «молотила» и никогда не исправлюсь.

Бац! Он с ходу запечатал мой глаз хлестким ударом, и пока я над этим раздумывал, Акула зверски вломил мне под сердце правой. Мои колени подогнулись, и пара мощных ударов справа и слева уложила меня носом в травку. Я слышал, как миль примерно в тысяче от ринга считает судья, а лица зевак за канатами двоились. Но тут я вспомнил о Диане и поднялся на колени. Акула Муркен стоял надо мной и злобно лыбился. Я потряс головой, туман слегка рассеялся. Я был оглушен, но не лишился сил.

— Девять! — сказал судья, и в ту же секунду я вскочил и влепил Муркену правой по губам.

Он не успел закрыться, его голова дернулась, будто крепилась к плечам на петлях, и кровь брызнула на меня и на рефери. Акула взревел, отвел правую и… достань она цели, я получил бы билет в один конец до Земли Обетованной. Прикрываясь обеими руками, я присел, выпрямился и саданул снизу левой. Апперкот пришелся в цель, Акула заревел, будто его резали, и оторвал меня от земли хлестким ударом правой по корпусу. В отчаянии я вошел в клинч, и пока мои каблуки опускались на его стопы, он пытался выковырять мне глазные яблоки.

Судья разнял нас, но я успел достать Муркена прямым левой. Он загнал меня в угол, и мы обменивались тумаками, пока белый свет не стал красным. Наши руки двигались медленно и тяжело, точь-в-точь поршни тормозящего паровоза. Ни один из нас не услышал гонга; судье пришлось снова разнять нас и развести по углам. Я плюхнулся на табурет и откинулся на канаты, очень слабо воспринимая происходящее. Пока весельчак-секундант равнодушно обрабатывал меня, я сосредоточился на мыслях о красавице Диане, моей будущей супруге, и благодаря этой оздоровительной процедуре встал по удару гонга довольно свежим, без пелены на мозгах.

Во всяком случае, я был свежее Муркена. Мне досталось крепче, но ведь я вышел на ринг в лучшей форме. Он больше меня привык к жаре, но ему мешал излишек жира. Я вообще недоумевал, как он ухитряется выдерживать убийственный темп. Бог знает, когда Акула в последний раз встречался с хорошим боксером, но все же он задал мне перцу.

Второй раунд он начал шустро и сразу схлопотал в правый глаз. Он взвыл и угостил меня левым хуком в подбородок и правым — в живот. Я ринулся на Акулу, чтобы свалить его отчаянной атакой на корпус. Я все поставил на карту, осыпал его таким вихрем размашистых ударов, что толпа едва не обезумела. При этом я изо всех сил старался не обращать внимания на его отпор. Под градом моих тумаков он заревел раненым львом и отбросил меня сильнейшим правым свингом в висок. Я снова «поплыл», но рефлексы старого «молотилы» удержали меня на ногах.

Широко открывшись, я ринулся в атаку и ошеломил Муркена мощным ударом правой. Второй удар я закатал ему в глаз, а он едва не отшиб мне нос ответным левой. Затем он проломил мою защиту хлестким апперкотом под сердце, отчего у меня напрочь заперло дыхание.

Я бессильно уронил руки, и он влепил мне по подбородку хук левой. Мои подошвы взлетели выше головы, а затылок шмякнулося о грунт с такой силой, что в легкие вновь устремился воздух. Я вскочил, не дожидаясь отсчета, и явно слабеющий Акула погнал меня по рингу. Но мне пришлось хуже, чем ему.

Кровь заливала глаза, я еле двигал руками и смутно догадывался, что отголоски далекого грома на самом деле — хлопки кулаков по моей голове и корпусу. Я опять уронил руки и повис на канатах, раскачиваясь от его ударов. Дальнейшее помню плохо, но ему пришлось потратить чуть ли не минуту, чтобы сбить меня наземь — настолько он вымотался.

Судья произнес надо мной «девять» одновременно с ударом гонга. А может, и нет — я не помню. Помню только, что очухался в углу, когда мой секундант размахнулся, чтобы бросить на ринг полотенце. Я перехватил его руку.

— Не смей, — пробормотал я. — Вылей лучше на меня ведро воды.

Он заворчал, но повиновался, и я посмотрел на Муркена, которого массировали и обмахивали секунданты. Муркен являл собой печальное зрелище: глаз заплыл, щека глубоко рассечена, пот ручьями бежит по волосатой груди, мешаясь с кровью, а грудь судорожно вздымается. Он уставился на меня так, будто не верил своим глазам, но тут прозвучал гонг.

— А ну, помоги встать, такой-эдакий! — рявкнул я секунданту, и он неохотно повиновался, сказав при этом:

— Ты самый крутой тип из всех, кого я видел, но это тебя не спасет.

У меня очень ослабли ноги, и, сказать по правде, я вообще чувствовал себя неважно, когда, пошатываясь, брел навстречу Муркену. Но моя способность приходить в себя всегда изумляла любителей бокса, а уверенность в том, что Муркену едва ли лучше, добавила мне сил. Когда мы сошлись посреди ринга, мне подумалось, что награда вполне оправдывает перенесенный кошмар. Затащить под венец такую кралю, как француженка Диана? Да за это жизни не жалко!

На этот раз Муркен не спешил. Он неторопливо «опробовал» меня левой, прежде чем выбросить правую. Когда это случилось, я опустился на колени и судья начал отсчет. Я поднял глаза на Муркена. Его руки повисли как плети, голова склонилась на огромную грудь, а брюхо колыхалось от судорожных вздохов. Ужасная жара и недостаток тренировок навалились на моего противника тяжелым бременем, и я понял, что одолею его, если еще чуть-чуть продержусь. Передо мной маячило лицо Дианы, милые печальные глаза умоляли выстоять и победить.

Воспрянув духом, я успел подняться за долю секунды до того, как судья засчитал нокаут. Увидев меня на ногах, Муркен ужасно расстроился. Выругавшись, он враскачку побрел ко мне. Но я знал, что он начисто выдохся в предыдущем раунде и, хотя все еще опасен, у меня есть неплохие шансы.

Этот раунд прошел в относительно медленном темпе. Мы часто входили в клинч и обменивались вялыми ударами, накапливая силы для следующего раунда. Вот для чего нужны тренировки — в затяжных клинчах я успел обрести прежние силы, а Муркен, которому недоставало подобного навыка, еще сильнее раскис. За полминуты до конца раунда я пошел в атаку, заставил Акулу пошатнуться от хорошего хука, а перед самым гонгом провел очередной хук правой в челюсть.

Уходя в свой угол, я оглянулся на Муркена. У него дрожали ноги, и я понял, что конец не за горами — если только Акула не убьет меня раньше.

Отдыхая на табурете, я заметил, как мой секундант, метнув в меня колючий взгляд, выслушал шепчущего ему на ухо коллегу из угла Муркена. Мой помощник кивнул и сунул мне под нос флягу.

— Выпей, поможет.

Я ощутил знакомый аромат отравы, которую подливают в питье завлекаемым обманом на судно матросам. Говорят, наркотики не пахнут, но иногда это не соответствует действительности.

— Проклятый такой-эдакий! — проревел я, срываясь с табурета. — Опоить меня вздумал? — И от удара правой в челюсть он перелетел через канаты.

— Нарушение правил! — завопил какой-то умник из публики. — Костиган только что уложил своего секунданта. Я свидетель!

— Тоже мне свидетель! — рявкнул я, перегнувшись через канаты и на волосок не достав его мощным зубодробительным. — С чего ты взял, что взгреть собственного секунданта — нарушение?

В эту минуту прозвучал гонг, и у меня не осталось времени ни на кого, кроме Муркена.

Эта горилла бросилась в атаку! Муркен понимал, что скисает, и сочетание невероятной бойцовской ярости с поразительной энергией увлекло его в бой, чтобы убить или погибнуть. Переставляя непослушные ноги, он пересек грунтовый ринг с удивительной быстротой. Он размахивал руками неуклюже, как дубинами, но силы в них еще хватало, чтобы нокаутировать быка.

Следующие несколько секунд я провел будто посреди смерча. Акула осыпал меня градом ударов, но быстро выдохся. Сквозь красный туман я увидел окровавленную, покрытую синяками физиономию с широко открытой в мечтах о глотке воздуха пастью и одним незаплывшим глазом, и этот глаз прожигал меня яростью.

Я глубоко вздохнул, и в голове сразу прояснилось. Большинству настоящих «молотил», к которым я принадлежу, сила удара не изменяет даже в рауше, а если меня оглушить, я становлюсь опасным как никогда. Двигаясь подобно роботу, Муркен ударил в пустоту левой и правой, а я ответил левой под сердце и правой в челюсть. Ноги Акулы подломились, а когда я добавил правой по челюсти, он «поплыл» и медленно опустился на колени. Судья начал отсчет, но Акуле удалось кое-как подняться. Свесив на грудь голову, он стоял на широко расставленных дрожащих ногах. Мне ужасно не хотелось продолжать, но бой следовало закончить без пощады. Я выдал прямой в подбородок, и Муркен снова рухнул — на этот раз надолго.

Я потащился в свой угол, размышляя о том, как подфартило древнеримским гладиаторам — ведь им не пришлось драться с Акулой Муркеном. Если и есть на свете парень, довольный исходом нашего поединка, то этого парня зовут Стив Костиган!

Один мой глаз был плотно закрыт, другой глядел через узенькую щелку; ребра болели, будто по ним прошлась кувалда, голову украшали огромные шишки, а скулы были рассечены. В общем, я истекал кровью, точно забитый боров, и чувствовал себя примерно так же. Пальцы, когда я пытался ими шевельнуть, показались мне деревяшками. Рефери — вроде бы приличный парень — подошел ко мне и помог одеться.

— Проводи меня на пристань и скажи гориллам Муркена, что я выиграл бой, — попросил я. — Они, наверное, слыхали, что Акула дерется со мной за девушку, но никогда не поверят, если я скажу, что победил. Акула уже оклемался?

— Его все еще отливают водой, — ответил рефери-кочегар. — Может, нам лучше уйти, пока он не очнулся? Он еще способен на неприятности.

Я в душе согласился с ним. Мы протиснулись через молчаливую толпу, все еще переживающую падение своего кумира, и поспешили к пристани.

Когда мы покинули тенистую поляну, у меня закружилась голова от жары, хотя день клонился к вечеру, а солнце — к закату. Я спросил у кочегара, найдется ли для меня местечко на британском пароходе, уходящем на Таити, и он сказал, что наверняка удастся что-нибудь придумать.

Тут мы как раз вышли к причалу и первое, что я увидел, — терпеливо ожидавшую меня на скамье Диану. Возле нее топтались зловещие на вид субчики, в которых я мигом узнал присных Акулы. Когда я приблизился, девушка вскочила на ноги и испуганно вскрикнула при виде моей физиономии.

— О-о, Стив! — едва не заплакала она. — Тебя побили!

— Ничуть не бывало, — возразил я, галантным и покровительственным движением привлекая девушку к себе. — Эй, лимончик, расскажи-ка ей о поединке!

— Костиган здорово отделал Муркена, мисс, — подтвердил кочегар. — И сгореть мне на этом месте, если я видал на своем веку поединок не хуже этого.

— Слыхали, портовые бабуины? — прорычал я взявшим нас в кольцо головорезам. — Все вы знаете, что Муркен собирался отдать Диану любому, кто его отдубасит.

— Ага, — согласились они. — Муркен велел не чинить тебе помех, если случится так, что ты его осилишь.

— Ей-богу, я в нем ошибся: у этого типа характер настоящего мужчины. Диана, видишь вон тот корабль? Через час он поднимет якорь и уйдет в Америку. И мы на нем.

— Эй, а мне казалось, что ты хотел сесть на наш пароход, чтобы перехватить «Морячку».

— «Морячка» может катиться к чертям, — сказал я, — потому что с этой минуты я намерен жить на суше.

Прощай, море! Капитан поженит нас с Дианой, и я остепенюсь.

— Как хочешь, — вздохнул кочегар. — Печальный финал для парня, отделавшего Бэта Слэйда и Акулу Муркена.

— Диана, поцелуй меня перед тем, как мы отправимся в путь, — попросил я.

— Я поцелую вас один раз, месье, — промолвила она робко. — Поцелую, потому что вы такой сильный и храбрый. — И она коснулась нежными губами моих губ, с избытком возместив доставшиеся на мою долю тумаки.

— Послушай, малютка, — заговорил я, когда голова перестала кружиться. — Ты ведешь себя как-то странно…

— Костиган! — Я узнал бы этот бычий рев где угодно. Ко мне шагал по пристани Акула Муркен в сопровождении своих прихлебателей. Акула выглядел не лучше меня, но вышагивал так, будто ничего не случилось. Ну и выдержка у этого парня!

— Муркен, не приближайся ко мне, — предупредил я. — Ты здесь уже ни при чем. Я победил честно, поэтому забираю Диану с собой. Если надеешься остановить меня, мозги вышибу!

— У меня нет пушки, — невозмутимо проговорил он, — и я не собираюсь с тобою спорить. Но посуди сам, Костиган: мне понравилась эта крошка, и я тоже понравлюсь ей со временем. По-моему, она уже не против, но не признается из упрямства. Я ее не обижу, просто женюсь. Уступи ее, а? Я заплачу, сколько попросишь…

— Ах ты такой-сякой! — прорычал я. — Все-таки я в тебе ошибся, ты не джентльмен, а грязный мошенник! Да я готов за пару центов еще раз тебя проучить…

— Диана, — произнес вдруг Муркен жалким, умоляющим тоном. — Неужели ты меня ни капельки не любишь?

— Тебя! — презрительно фыркнула девушка, вздернув свой премилый носик. — Разве не ты держал меня на этом острове и шагу не давал ступить? Полюбить этот человекоподобный окорок?! Еще чего!

— Вот что, Костиган, — вмешался в нашу беседу кочегар. — Неподалеку отсюда живет священник. Почему бы ему не поженить вас с Дианой до того, как подниметесь на борт? Тогда вы начнете свое путешествие молодоженами. Я слыхал, девушки не любят, когда роль священника играет капитан.

— Хорошая мысль! — согласился я. — Диана, ты слышишь? Идем сейчас же к священнику и…

Она опустила голову и залилась румянцем, и тут откуда-то появился стройный юноша, которого я прежде не видел. Подошел к Диане и положил ей руку на плечи. Я уже было собрался бросить его в залив, но она вдруг прижалась к нему и умоляюще посмотрела на меня.

— М-месье, — заикаясь пробормотала она. — Пожалуйста, не сердитесь на меня! Это… это мой муж Арман.

— Что?! — Я едва не рухнул с пристани.

— Вы должны нас простить! — робко настаивала она. — Я давно люблю Армана, с тех пор, как здесь очутилась, а он любит меня. Мой Арман храбр, как лев, он подрался бы ради меня с Акулой, но я ему не позволяла — он не противник этому верзиле! Акула всегда следил за мной и, поймав возле меня Армана, прогонял его пинками! Ну а я…

— Эх, знал бы я, что ты втрескалась в этого моллюска, — ошеломленно пробормотал Акула, — я бы его…

— Я поняла, что мне нужен сильный и храбрый человек, способный побить этого дикаря, — продолжала Диана как ни в чем не бывало. — Я узнала вашу репутацию, месье Костигане, и подумала, что вы заступитесь за несчастную девушку…

— Так, значит, ты притворялась и ухаживала за мной только ради того, чтобы я за тебя дрался? — с горечью пробормотал я. — И пообещала выйти за меня…

— Месье, — мягко произнесла она. — Я боялась, что иначе вы откажетесь драться и я не достанусь Арману! Я была просто в отчаянии, месье. Вы же джентльмен, вы понимаете, что слабой девушке простительны любые уловки. Я сожалею, что обидела вас, но что же мне оставалось? Пока вы выколачивали пыль из этой огромной скотины, мы с Арманом ускользнули к священнику и поженились. А потом Арман ждал вон за теми ящиками, победите ли вы, и отпустит ли нас Акула.

— Очень мило, — вздохнул я. — Но ты нарушила данное мне обещание…

— Месье, я глубоко раскаиваюсь! Вы были так добры к нам! Но я не обещала выйти за вас, я просто сказала, что буду самой счастливой девушкой на свете. Так и случилось, месье!

Печаль ушла из ее глаз, в них плясали звезды, и мне стало легче.

— Ну, тогда игра стоила свеч, — заключил я. — Я сам виноват — не разглядел подвох. Маленькие персики вроде тебя не влюбляются в мужланов вроде меня. Полезайте-ка оба в лодку, я сяду за весла и отвезу вас на судно.

— Месье, — протянул мне руку Арман. — Если позволите, я хотел бы пожать вам руку. Вы храбрец! Ну а ты… — он щелкнул пальцами в сторону завороженно глазеющего на нас Акулы, — тьфу! Невежда и дикарь! Ты прогонял меня пинками? Ха, когда-нибудь я вернусь и встречусь с тобой на дуэли!

— Садитесь в лодку, — повторил я. — Эй, лимончик, забей мне местечко для матроса первого класса. Я плыву с тобой, но сначала доставлю этих ребят на другое судно.

— Отлично! — обрадовался кочегар. — Я всегда говорил, что моряку не жить без моря!

— Но я составлю тебе компанию только до Таити, не дальше! Там есть одна девушка, она меня сроду не подводила.

— Девушка? Как ее зовут? — спросил он.

— «Морячка», — ответил я, помогая Диане сойти в лодку.

Я спустился за ними следом, и когда они уселись, приготовился оттолкнуть лохань, как вдруг Акула Муркен, казалось, стряхнул с себя чары, и смысл происходящего коснулся смешливой стороны его натуры. У него было грубейшее чувство юмора на свете.

— Ха-ха-ха! — заржал он, хлопая себя по ляжкам. — Подумать только, Костиган дерется со мной, чтобы завоевать невесту, а когда приходит за добычей, выясняется, что она готова удрать с жалким лягушатником! Ха-ха! А теперь Костиган нанялся в лакеи к счастливой парочке! Гляньте, как этот просоленный ветрами южных морей чурбан обслуживает девчонку и ее мужа! Ха, ха, ха!

Он подошел к краю причала и нагнулся над водой, лупя себя по ляжкам и хохоча во всю глотку. Теперь уже ржала вся шайка, и слышно ее было миль за десять.

Пристань в этом месте была низка, и до нависшей над водой головы Муркена можно было запросто дотянуться.

— Ах ты такой-этакий! — сказал я, сжимая весло. — Поглядим, как ты теперь посмеешься!

Расколотое о череп Акулы Муркена весло пришлось бросить. Ну да не беда, назовем его моим прощальным подарком острову Баррикуда.

РАЗБИТЫЕ КУЛАКИ (перевод с англ. А. Юрчука)

Не пристало моряку иметь дело с проклятущими аэропланами. Я понял это через несколько часов после того, как Джонни Планкетт уговорил меня составить ему компанию в беспосадочном перелете из Кито[30] в Вальпараисо. Я бы не согласился, если бы, оказавшись на мели в Кито, не понадеялся перехватить мою шхуну «Морячку» в Вальпараисо. Я был единственным пассажиром аэроплана, не считая белого бульдога Майка.

Машина Джонни оказалась допотопной развалиной, он, верно, купил ее на распродаже хлама. Она была склеена, стянута проволокой и залатана в сотне мест, шумела громче борющегося с тайфуном кардифского танкера и вдобавок хлопала крыльями, воображая себя сарычем. При всем при этом первые часы мы летели с хорошей скоростью, как вдруг случилась беда.

Я как раз высунул голову, чтобы глянуть вниз и увидеть под нами городок с океаном по одну сторону и джунглями — по другую.

— Джонни, что это за порт? — прокричал я.

— Пуэрто-Гренада, — крикнул он в ответ. — Но мы здесь не сядем.

Трресь! — раздалось вдруг, и самолет, клюнув носом, завалился на крыло.

— Виноват, садимся здесь! — вмиг передумал Джонни.

Я не летчик, а потому не знаю, отчего сорвался с креплений чертов ящик. Парашютов у нас не было, поэтому пришлось снижаться, и, скажу я вам, это был кошмар наяву! Однажды в Китайском море задрипанная джонка угодила в тайфун вместе с пьяным малайцем, бесноватым китайцем и вашим покорным слугой, но то были просто цветочки по сравнению с посадкой аэроплана Джонни!

Проклятая машина возомнила себя сразу и необъезженным мустангом, и тонущим лайнером, дополнив все их трюки судорожными рывками и вращением, от которых у меня так закружилась голова и заболел живот, что мысли о неминуемой гибели перестали внушать ужас. Джонни все же ухитрился посадить аэроплан — не преувеличу, сказав, что для нас обоих это было приятным сюрпризом. Вначале я видел несущуюся на нас землю, затем прямо по курсу возникла постройка вроде большого загона с суматошно мечущимися людьми, и вдруг — тррах!

За несколько секунд все кругом превратилось в щепки и помятый металл, потом я вылез из обломков, ожидая увидеть в своей руке арфу. Но, к моему искреннему изумлению, я не умер, а еще поразительней было то, что руки и все остальное действовали ничуть не хуже прежнего.

Почти оглохший от свиста воздуха, я все же расслышал крики множества людей. Поведя вокруг диким взором, я пришел к выводу, что мы сподобились рухнуть прямо в середину большого, огороженного жердями корраля. За изгородью возбужденно подпрыгивали и вопили смуглокожие парни в сомбреро. Я помахал им рукой, давая понять, что со мной все в порядке, и повернулся к Джонни.

Услышав громкие жалобные стоны и увидев торчащие из-под обломков аэроплана ноги, я вцепился в них и вытащил его на свет Божий. Он был в сознании, но многочисленные ссадины здорово кровоточили. Поставив друга на ноги, я осведомился, сильно ли ему досталось. Джонни открыл было рот, чтобы ответить, и вдруг крикнул: «Стив, берегись!» В тот же миг я получил мощнейший удар в зад и птицей перелетел через груду того, что совсем недавно было аэропланом. «Помогите, помогите!» — вопил Джонни.

Выдернув сопелку из грязи, я стряхнул с глаз пыль и звезды, и сердито огляделся. Мой взгляд упал на мчавшегося сломя голову Джонни, он опережал на три корпуса самого огромного и свирепого на вид быка из всех, кого я видел. Мы попали в загон для крупного рогатого скота!

Джонни бегал не слабо, но бык нагонял, а зрители выли как волки. Гулко топоча, Джонни обогнул разбитый аэроплан, но рядом со мной споткнулся и зарылся носом в землю.

Я предпочитаю действовать не колеблясь. Под ногами лежал трехфутовый гаечный ключ Стилтона из набора инструментов Джонни. Я схватил его и, едва бычья голова опустилась, чтобы поддеть меня на рога, саданул изо всех сил. Ключ согнулся у меня в руках, зато бык рухнул, будто сраженный кувалдой, — что, по сути, и случилось. Чудище успело только вздрогнуть — я расколол ему череп.

— Спасибо, Стив!

Задыхаясь, Джонни кое-как поднялся и вытер с лица пыль и грязь. Его слова утонули в оглушительном реве по ту сторону ограды. Полагая, что даже пеонам по нраву настоящие богатыри, я повернулся, чтобы ответить на аплодисменты улыбками и поклонами. Но представьте мое изумление, когда я увидел море смуглых лиц, искаженных гримасой ярости, а над ними — лес угрожающе вскинутых грязных кулаков.

— Что за черт? — осведомился я у вселенной в целом, и Джонни смущенно предположил, что эти люди, кажется, чем-то сильно расстроены.

В эту минуту высокий стройный мужчина с усами и в мундире с золотым шитьем ворвался в ворота и подбежал ко мне.

— Свинья! — заревел он. — Собака-гринго! Убийство невинной скотины! — И не успел я понять, в чем дело, как он отвесил мне хлесткую пощечину, другой рукой выхватывая из ножен саблю. Но он так и не успел воспользоваться своей железкой. Пощечин я никому не прощаю, даже щеголям в золотых аксельбантах. Я познакомил его с моим хуком левой, после чего он ткнулся носом в грязь, а сабельные ножны встали торчком, словно хвост осерчавшего скунса.

Толпа заголосила, затем устремилась в загон с дубинками, мачете и револьверами, — не иначе, вообразила себя волчьей стаей, а меня безобидным ягненком. Я укладывал этих придурков рядами, как косарь — траву, их вопли были музыкой для моих ушей. Вскоре я, к своему стыду, обнаружил, что Джонни нашел убежище под обломками аэроплана. Его излишняя осторожность настолько обидела меня, что я удвоил усилия, и урон, нанесенный мною пылким аборигенам, выглядел поистине жутко.

Но в разгар бойни, когда люди падаликак кегли, офицер с золотыми аксельбантами выдернул нос из грязи и кинулся вон из загона, увлеченно дуя в свисток. Тут же в ворота хлынул взвод солдат с отнюдь не игрушечными ружьями. При виде этой теплой компании гражданские отпрянули от меня — те, кто способен был отпрянуть. По приказу офицера солдаты в желтых мундирах образовали шеренгу и дружно взяли меня на мушку.

— Берегись, Стив! — завопил Джонни из-под развалин крылатой машины. — Они хотят тебя расстрелять!

— Ни с места! — рявкнул офицер на хорошем английском. — Ни с места, американская свинья! А теперь, пес, что ты нам скажешь перед залпом?

— Скажу, чтобы целились как следует! — заревел я, не остыв еще после яростной схватки. — Если промахнетесь, я усею этот бычий загон желтобрюхими трупами!

— Целься! — крикнул офицер по-испански, и я напряг мышцы ног, чтобы прыгнуть на солдат, но тут кто-то скомандовал: «Отставить!»

Все мы обернулись и увидели въезжающего в корраль на лошади толстого коротышку. Он щеголял большущими усами, шляпу со страусиными перьями носил набекрень, а мундир едва не трещал под тяжестью золотых шнуров, позументов и эполет. Все пеоны сняли шляпы и низко поклонились, а офицер отдал честь.

— Генерал Сальвадор, что здесь происходит? — осведомился толстяк, а потом завопил, будто его резали: — Каррамба! Кто убил быка? Что за злосчастный сын греха прикончил моего любимца?

— Это сделал проклятый гринго, дон Рафаэль, — наябедничал офицер и заорал мне: — Смирно, свинья, когда на тебя смотрит высшее должностное лицо в государстве! Перед тобой дон Рафаэль Фернандес Пизарро, диктатор республики Пуэрто-Гренада!

— И что с того? — хмыкнул я.

Дон Рафаэль застыл как громом пораженный.

— Бык! — сказал он. — Мы выписали этого быка из Мексики. Каррамба, черт побери, кого-то за это повесят!

— Это сделали они, — осуждающе наставил палец на меня и на Джонни генерал Сальвадор. — Намеренно разбили в коррале свой проклятый аэроплан, пытались задавить нашего прекрасного быка дьявольской машиной! Потом этот верзила хладнокровно взял инструмент гринго и убил беззащитное животное ударом по голове. И за что? Всего лишь за то, что бык собрался выпустить кишки его жалкому спутнику!

Дон Рафаэль покрутил усы и поскрипел зубами.

— Так-с, — прошипел он гремучей змеей. — Теперь бой быков не состоится. Разбойники! Убийцы! Захватчики мирной деревни! Подобное оскорбление можно смыть только кровью!

Тут Джонни выполз из-под аэроплана и сказал на испанском, в изучении которого преуспел гораздо больше меня:

— Послушайте, господа, это просто недоразумение. Мы не замышляли ничего плохого. Я — Джон Уиффертон Планкет, известный авиатор, а это Стив Костиган, матрос, увлекающийся боксом. Мы летели на Лиму и…

— Молчать! — проревел дон Рафаэль. — Вы нарушили законы Пуэрто-Гренады. Генерал Сальвадор, разве нет параграфа, который запрещает аэропланам падать на мирные селения?

— Говоря по правде, ваша светлость… — начал было Сальвадор, но дон Рафаэль отмахнулся.

— Хватит! Я собственноручно впишу этот закон в конституцию Пуэрто-Гренады. И доведу до сведения правительства Соединенных Штатов! И потребую возместить ущерб до последнего сантима! Мы никому не позволим топтать себя сапогами! Ты, авиатор, будешь моим пленным до тех пор, пока твое правительство не выплатит компенсацию в одну тысячу песо!

— О боги! — тоскливо простонал Джонни. — Похоже, я застряну здесь надолго.

— Что касается тебя, чудовищная горилла, — кровожадно продолжал дон Рафаэль, грозя мне пухлым кулаком, — твой грех непростителен. Знаешь, что ты наделал, душегуб? Убил быка, предназначенного для фиесты в мою честь! Вся Пуэрто-Гренада уже много недель живет предвкушением боя быков. Мы выписали из Мексики прекрасное животное и пригласили за огромные деньги великого тореро Диего по прозвищу Лев. А теперь праздник испорчен! Какую кару заслуживает скотина, совершившая столь ужасное преступление?

Он едва не пролил слезу, а генерал Сальвадор опять дал команду целиться, но тут дон Рафаэль поднял руку и лицо его просветлело. Он подкрутил усы, и по жирной смуглой роже скользнула улыбка.

— Нет! Меня посетило вдохновение! — промолвил он, озирая богатую россыпь стонущих и бесчувственных пеонов. — Оно пришло ко мне сейчас, когда я посмотрел на этих бедняг, напоровшихся на кулаки разбойника-американо. У нас все же будет коррида. А поскольку сеньор Костиган отнял у нас быка, именно он займет его место!

— Вы хотите сказать, что Диего убьет его шпагой? — с надеждой осведомился генерал Сальвадор.

— Нет-нет, — ответил диктатор. — Вы что, не знаете, что Диего прекрасный боксер? Да, на его родине, в Парагвае, он чемпион. Диего бывал и в Соединенных Штатах Америки, побеждал на ринге лучших из лучших, прежде чем снова вернулся к любимому занятию юности. А теперь молчите, все решено! На плазе мы оборудуем ринг, и поединок боксеров увенчает собою празднество, организованное мно… вернее, благодарными гражданами Пуэрто-Гренады в мою честь — в честь дона Рафаэля Фернандеса Пизарро, потомка величайшего конкистадора.

С этими словами он повернулся и выехал из корраля, раздувшись от гордости и самомнения.

Хмуро покосившись на нас, Сальвадор растер кровь под носом и рявкнул на солдат. Нас вытолкали прикладами из загона и повели по улице; босоногая толпа не отставала, осыпая «злодеев-гринго» проклятиями.

В захолустном городке Пуэрто-Гренада царила ужасная духота, но народу на улицах хватало, большей частью это были неотесанные пеоны в широкополых шляпах, вооруженные револьверами и ножами. Город пестрел флагами, цветами и прочими украшениями, на плазе играл оркестр, народ плясал, бузил и поглощал спиртное.

Плаза находилась неподалеку от гавани, но вблизи причала стоял на якоре один-единственный пароход. Нас привели в патио — открытый двор дома, выходящего окнами на плазу; Сальвадор приказал нам сесть и не шевелиться без приказа.

— Требую обеда! — воинственно молвил я. — Если мне предстоит бой, я должен быть накормлен. Не будет жратвы, не будет и представления, это я вам твердо обещаю! Лучше пристрелите меня, чем голодом морить.

— Вас накормят, — нахмурился Сальвадор. — Но не пытайтесь бежать. Мои люди получили приказ стрелять вам в спину при попытке к бегству.

— Эх ты, обезьяна позолоченная! Только и смелости, что в спину стрелять, — отбрил я, и он принялся угрюмо жевать усы, а Джонни сказал:

— Ради Бога, Стив, заткнись! Неужели хочешь, чтобы нас поставили к стенке?

— Я пойду пригляжу за строительством ринга, — пробурчал Сальвадор и, звеня шпорами, широко зашагал прочь, оставив нас под надзором четырех солдат самого дебильного вида. Вскоре толстая индианка принесла нам большое блюдо с мексиканскими тако[31] и тушеными бобами, и мы набросились на них, поскольку оба не ели с раннего утра. Пища была недурна, но так щедро сдобрена красным перцем, что едва не сожгла нам желудки.

Мы еще расправлялись с едой, когда по брусчатке площади загрохотали подкованные каблуки, и в патио вошел высокий худощавый белый. Наши охранники не пытались его остановить, хоть и вытаращились с подозрением и неприязнью.

— Привет! — ожил Джонни. — Ну и рады же мы вас видеть! Я уж было решил, что в этом вшивом городишке нет ни одного белого. Вы американский консул?

— Консул? — переспросил незнакомец. — В республике Пуэрто-Гренада нет консула. Она еще не признана нациями, и вряд ли это случится, пока в ней хозяйничает жирная свинья Пизарро. Нет, я капитан Старк, владелец парохода, что стоит в заливе. Дернула же меня нелегкая привезти быка этому прохвосту!

— А не опасно ли говорить такие вещи? — нервно спросил Джонни, поглядывая на четырех солдат, которые сейчас ничем не отличались от деревянных индейцев.[32]

— Эти вчерашние пеоны по-английски ни бум-бум, — успокоил Старк, усаживаясь за наш стол и обмахиваясь фуражкой. — Я слыхал, вы, ребята, попали в серьезную переделку. Плохо дело. Пизарро вам не простит своего быка.

— Да кто он такой? — рассердился я. — Откуда он, вообще, взялся?

— Просто жирный мошенник, — ответил Старк. — Поднял восстание и отхватил себе клочок земли. Теперь называет себя диктатором. Что ж, он и впрямь большая шишка в Пуэрто-Гренаде и на примыкающих к ней сорока милях джунглей.

Меня он сцапал, когда я доставил быка. Требует, чтобы я продал ему мой пароход за смехотворную цену. Решил, видите ли, сделать из него канонерку! Когда я отказался, он приковал меня к этой забытой Богом помойке.

— Каким образом? — поинтересовался я.

— Упрятал в кутузку всю мою команду, — проворчал Старк. — Обвинил в нарушении общественного покоя, а закон, между прочим, состряпал тут же. Я не могу поднять якорь, пока он не выпустит ребят, а он не собирается отпустить команду, пока я не уступлю судно этак за четверть стоимости.

Тут мы услышали звяканье шпор и бряканье сабли о мостовую, и в патио вошел дон Рафаэль. Следом появился генерал Сальвадор.

— А, капитан Старк, — с усмешкой молвил дон Рафаэль. — Ну и как вам наш новый бычок?

— Думаю, он способен забодать любого в этой паршивой дыре, если дадите ему шанс, — проворчал Старк.

Дон Рафаэль чуточку нахмурился, затем усмехнулся и сказал:

— В этом я с вами согласен! Мне тоже сдается, что он уложит Диего.

— Позвольте усомниться, — возразил Сальвадор, почесывая нос. — Диего разорвет эту шавку на части.

— Ставлю десять тысяч песо на гринго! — воскликнул дон Рафаэль.

— Идет! — согласился Сальвадор, угостив меня убийственным взглядом.

— Погодите минутку, — вмешался я. — Разве здесь найдутся перчатки?

— У Диего найдутся, — ответил дон Рафаэль. — Он всегда возит с собой лишнюю пару. Итак, Сальвадор, вернемся к празднику. Пускай глашатаи повсюду объявят: мне угодно, чтобы весь народ Пуэрто-Гренады — солдаты и гражданское население — присутствовал на первом в республике состязании боксеров.

Когда они ушли, Старк возбужденно произнес:

— Нет, ребята, вы слыхали? Тут соберутся все солдаты. Тюрьма останется без охраны! На борту у меня есть динамит, в разгар матча я взорву кутузку, вызволю команду и ударюсь в бега!

— Жалко, что мы не сможем драпануть с вами, — посетовал Джонни. — Наверно, эти проклятые сторожа не слезут с наших шей.

— Я сообщу о вас ближайшему американскому консулу, — пообещал Старк, затем пожал нам руки и ушел в весьма приподнятом настроении.

Медленно тянулись часы. Мы слышали, как на плазе сколачивают ринг. Я без устали пил воду, тщась утолить жажду, вызванную густо наперченным обедом. Через пару часов Сальвадор вернулся со взводом солдат и вывел нас со двора. Посреди плазы стоял помост, а вокруг него, похоже, собрался весь город. Зажиточные горожане расселись на стульях вокруг ринга, а кто победнее — стояли и сидели на брусчатке. На заднем плане я заметил капитана Старка, он ответил на мой взгляд многозначительной улыбкой.

Дон Рафаэль расположился в золоченом резном кресле на платформе с балдахином, его окружала щеголяющая кружевами и аксельбантами челядь со своими женами. Диктатор ухмылялся, как мордастый кот.

Я влез на ринг, грубо сколоченный из неструганных досок и даже не прикрытый брезентом, толпа замахала кулаками и огласила небеса криками «Янь-ки!» или чем-то вроде этого. Джонни побледнел и высказался в том смысле, что мы, очевидно, здесь не слишком популярны. Затем на ринг вышел Диего, и публика разразилась приветственным ревом.

Он был примерно моего веса, коренаст, мускулист, смуглокож, низколоб и мрачен.

— Черт побери, а ведь я его видел! — сказал я. — Он выступал в Калифорнии меньше года назад. Тогда его звали Диего Зорилла, Тореадор.

— Какая у него техника? — озабоченно спросил Джонни.

— Хлесткий удар правой способен опрокинуть линейный корабль. Он нокаутировал в Штатах нескольких второразрядных боксеров, потом нарвался на старину Спайка Маккоя и послужил ему грушей. После этого Диего вроде бы оставил бокс и вернулся к рогатому скоту.

— На вид он в хорошей форме, — заметил Джонни. — Не рискуй, Стив. Дон Рафаэль ставит на тебя, он огорчится, если проиграешь.

— А уж я-то как огорчусь! — хмыкнул я. — Не дрейфь. Я не позволю себя уложить какому-то забойщику коров.

Диего был в боевом облачении, я за неимением оного сбросил рубаху и позволил зашнуровать на своих руках старые заскорузлые перчатки, которые почему-то возил с собой Диего. Ему прислуживала целая свора секундантов, а судьей выступил полковник, не смыслящий в боксе ни уха ни рыла.

Когда все было готово, дон Рафаэль встал и произнес торжественную речь, публика пожонглировала шляпами, тепло приветствуя Диего, затем оглушительными воплями выразила презрение «убийце-янки». Но дон Рафаэль во всеуслышание объявил, что ставит на меня десять тысяч песо, после чего толпа неохотно похлопала и мне.

Вскоре какой-то парень за неимением гонга ударил в невзрачный колокол, и началось!

Я помнил бои Диего, я предугадал каждый его удар, и, конечно, он оправдал мои ожидания. Вылетев из своего угла, он слабо обозначил финт левой и вложил все силы в размашистый удар правой. При других обстоятельствах я бы шагнул ему навстречу, снес башку хуком — ведь я не привык тянуть резину и всегда стараюсь побыстрее закончить бой. Но я побоялся, что толпе не понравится, если я убаюкаю Диего первым же ударом, — не ровен час, по мне откроют стрельбу. Публика была та, что жаждет крови, и побольше, — лишь бы кровь была чужая.

Поэтому я начал с того, что расквасил и так уже сплющенный нос Диего прямым левой. Кровь потекла струйкой, а после — ручьем, потому что при выходе из клинча я разбил ему губы хуком справа.

Диего оказался крепким парнем. Он бросился на меня, всхрапывая и вкладывая все, что имел за душой, в убойный удар правой. Он размахивал руками, как ветряк крыльями, месил воздух и зверел с каждой минутой. Но ему удалось лишь пробить несколько дыр в атмосфере. Не заблуждайтесь: я отнюдь не кудесник бокса и презираю подобные метафоры. Я «молотила» с железной челюстью и каменными кулаками, и этим горжусь. Чтобы справиться с Диего, незачем было творить чудеса. Я просто шатал Тореадора градом прямых ударов, так что его мощные свинги проходили мимо цели, либо теснил его в ближнем бою, барабаня по корпусу или по башке, в зависимости от настроения. Когда он норовил прижаться ко мне, я отшвыривал его удачно нацеленным хуком в голову.

Повторяю, я приберегал свой коронный для нокаута, но мои прямые в корпус уже утомили его, вдобавок перед самым гонгом он напоролся на хук правой под сердце и прилег на доски.

Публика выразила свое неудовольствие шумом и градом пустых пивных бутылок, но восседающий на своем помосте под балдахином дон Рафаэль довольно ухмылялся, покручивал усы и торжествующе поглядывал на мрачнеющего с каждой секундой Сальвадора. Топая в свой угол, я увидел, как Сальвадор наклонился и прошептал что-то хмырю в широкой потрепанной шляпе, тот кивнул в ответ и вскоре исчез в толпе. Я успел разглядеть только его поношенное сомбреро.

— Ты молодчина, Стив! — похвалил Джонни, стряхивая с меня пот ударами влажного полотенца и посматривая в противоположный угол, где нахохлился обескураженный Диего с мокрыми волосами.

Над тореро по прозвищу Лев хлопотали секунданты с примочками.

— Постарайся уложить его в этом раунде, — продолжал Джонни. — Все-таки у него правая как пушка, не стоит рисковать… Эй, что они там мудрят с его перчаткой? — С этими словами он в три скачка пересек ринг и вклинился в окружавшую Диего стайку.

Я присосался к бутыли, — проклятый перец, когда ж ты перестанешь меня мучить? Вода успела нагреться от солнца, поэтому я ее выплюнул и смачно выругался. Твердо решив покончить с Диего в этом раунде и вволю напиться, я вдруг услышал чей-то голос:

— Хотите освежиться, сеньор?

Опустив глаза, я увидел парня в большой потрепанной шляпе, он протягивал мне кувшин с холодным, аппетитным на вид напитком.

— Пальмовое вино, — пояснил он. — За мой счет. Ей-богу, очень холодное!

— Вино? — подозрительно переспросил я. — На ринге мне нельзя ни капли спиртного.

— Да что вы, сеньор, разве ж это спиртное? — уговаривал он. — Не крепче лимонада.

— Ладно, давай сюда! — согласился я и ополовинил кувшин единым духом. Пойло и впрямь оказалось хоть куда, правда, со странным привкусом. Я прямо-таки ощутил, как живительная прохлада растеклась по всему телу, и велел парню поставить кувшин в тень помоста.

Он с готовностью исполнил просьбу и затерялся в толпе, а я откинулся на своем табурете, ощущая себя в полной гармонии с окружающим миром, и решил, что позволю Диего продержаться еще раунд. Тут как раз вернулся Джонни и сообщил:

— Они пытались зарядить его перчатку железякой, но я не дал. Как самочувствие, Стив?

— Отлично! — весело отозвался я, и в ту же секунду ударил гонг.

Покинув свой угол, я направился к Диего и вдруг ощутил нечто странное. Будто во мне что-то размешивали поварешкой. Казалось, я даже слышу бульканье варева. С первых же шагов я заподозрил неладное. Не знаю, с чем это можно сравнить… Может, с сочетанием землетрясения, взрыва динамитного завода и удара оглоблей по кумполу?

Все вокруг заходило ходуном, а шум толпы почти растаял где-то вдали. Я смутно помню несущегося с отчаянным блеском в глазах Диего. Он махал руками на манер ветряной мельницы, я уклонился от летящего ко мне кулака… Но уклонился не в ту сторону!

Бац! На секунду я уставился на собственный позвоночник. Затем взмыл в воздух и удивился — когда это Джонни успел починить аэроплан? Хрясь! Лежа на досках, я услышал, как взвыл, перекрывая гомон толпы, Джонни.

Рефери считал быстро, как только мог. Я слишком плохо соображал, чтобы уследить за испанскими цифрами, а потому решил не залеживаться. Поднялся и обнаружил, к своему ужасу, что на меня устремились два Диего. Я продырявил кулаком одного, но другой попал мне в голову, и я упал спиной на канаты. Отброшенный назад, я в отчаянии развел руки и схватился с обоими противниками. Мы плясали по рингу втроем под крики осатаневшей толпы, пока нас не развела в стороны пара судей. Выплюнув большой сгусток крови, я в отчаянии потряс головой и угостил убойным левым хуком одного из маячивших передо мной Диего. Но я снова ошибся противником. Страшный кулак боксера Тореадора мелькнул в воздухе, и я растянулся на пыльных досках.

Но я встал. Это мне всегда удавалось. Подниматься с пола — мой коронный прием. Диего дрался как безумный, орудовал правой, будто мясник топором, с сообразным ущербом для моей физиономии. Я мазал, как слепой. Но всякий раз поднимался с досчатого настила и вскоре, в очередной попытке отбиться от Диего, услышал гонг.

Очнулся я на стуле в своем углу, где надо мной лихорадочно хлопотали Джонни и его брат-близнец.

— Что с тобой случилось? — проорали секунданты.

— Против меня выставили двух тореро, — ответил я и икнул. — Я могу отделать любого парня в Южной… ик! — Южной Америке, но двое — это нечестно!

— Ты пьян! — взвизгнул Джонни. — Только этого нам не хватало. Когда ты успел налакаться?

— Я не лакал ничего, кроме лимонада, — пробормотал я.

— Ты что, спятил?! Да от тебя несет, как от винокурни!

— Посмотри сам, — предложил я. — Кувшин там, под рингом.

Он нырнул вниз и простонал:

— Тупица! Знаешь, что это такое? «Гренадская молния», ее секрет знают только местные виноделы. Слона уложит! Мы пропали! Я брошу полотенце!

— Не вздумай!

— Но ты спас меня от быка, и я не допущу, чтобы тебя прикончили!

Толпа сходила с ума, и вдруг кто-то потянул меня за брючину. Это был дон Рафаэль с посиневшим лицом. Он трясся и скалился, как разъяренный котяра. Могу добавить, что мое зрение раздвоило и его.

— Вижу, ты вздумал проиграть! — завопил он. — Хочешь выставить благородного дона Рафаэля Фернандеса Пизарро на посмешище? Видишь вон тех ребят? — Он указал на стоящую неподалеку шеренгу солдат с ружьями у ног. — Если ляжешь, — прошипел диктатор, — они тебя поставят к стенке!

— К какой стенке? — ошалело осведомился я.

— Вон к той! — прорычал он и показал пальцем.

— Мне эта стенка не нравится, на нее солнце падает. Неужели нельзя расстрелять меня в тени?

— Р-рр, скотина-янки! — Он отвернулся и тяжело зашагал к своему креслу, подле которого сидел Сальвадор, ухмыляясь, как набивший брюхо канарейками кот.

— Что же делать? — простонал бледный, как устрица, Джонни.

— Подай мне кувшин, — пробормотал я.

— Но ты и без того уже пьян в стельку!

— Подай кувшин! — проревел я. — Сейчас будет гонг! — И, выхватив кувшин из неуступчивой руки, я опустошил его и запустил в генерала Сальвадора. Тот взвизгнул и опрокинулся назад вместе со стулом.

— Помоги встать, — пьяно прогудел я, и Джонни, рыдая в голос, помог.

Ударил гонг, я покачнулся на нестойких ногах и увидел скачущего ко мне по рингу Диего с убийственным пламенем во взоре.

Я неуклюже побрел навстречу и едва мы сошлись, обрушил на него удар правой. Не промазал! Будто молотом по наковальне! Диего рухнул как подрубленный, затылком расщепил доску настила.

Наступила мертвая тишина, потом толпа взорвалась криками, генерал Сальвадор позеленел, будто проглотил свою табачную жвачку, а дон Рафаэль запрыгал на месте и восторженно замахал шляпой с плюмажем. Рефери не отсчитывал секунды — даже тупому полковнику было ясно, что сегодня Диего уже не боец. Секунданты подняли поверженного фаворита, и в наступившей тишине Джонни бросился мне на шею, заливаясь слезами радости и облегчения. Затем дон Рафаэль влез на ринг, оттолкнул Джонни, положил руку мне на плечо и уставился на толпу, выпятив брюхо и подняв шляпу, точно знамя.

— Граждане! — воскликнул он. — Я, дон Рафаэль Фернандес Пизарро, потомок прославленного конкистадора и диктатор республики Пуэрто-Гренада, отомщен! Я разбираюсь в боксерах, поэтому поставил деньги на сеньора Костигана, и он победил! Но это лишь первый из многих поединков. Мы предложим всем боксерам Южной Америки сразиться с нашим чемпионом. Синьор Костиган задолжал нам быка. Он расплатится за него на ринге!

Толпа покидала вверх шляпы и покричала, а после я возразил:

— Эй, погодите-ка минутку! Вы говорите, что мне придется сражаться на этом ринге, чтобы расплатиться за быка?

— Именно так, — усмехнулся он. — Я, дон Рафаэль, великодушен. Тридцати или сорока поединков будет достаточно, конечно, если ты победишь на всех.

— Что?! — пьяно заревел я. — Сорок боев за быка? Ах ты дешевый…

Бабах!! Неожиданно плаза содрогнулась, ринг покосился, мужчины и женщины повалились друг на друга. Не успело эхо взрыва замереть вдали, как до меня донеслись голоса болтающих на добром старом английском парней, и звуки эти были волшебной музыкой. Из-за угла появилась шайка здоровенных моряков в форменках. Они орали, хохотали и сметали всех, кто становился у них на пути.

— Это Старк и его головорезы! — вскричал Джонни. — Ему удалось задуманное!

— Что происходит? — пискнул дон Рафаэль.

— А вот что! — Я закатал ему в сопелку сокрушительный удар правой. Аксельбанты и перья мелькнули над рингом и исчезли за канатами.

— Скорее, Джонни! — крикнул я. — Уходим со Старком!

Мы нырнули с ринга в толпу, как лягушки в пруд, а солдаты, ошеломленные взрывом каталажки и падением своего диктатора, не успели подстрелить нас до того, как мы исчезли среди публики.

Плаза находилась между тюрьмой и пристанью. Но ребята Старка прокатились по толпе, как тайфун по пальмовой роще. Само собой, мы с Джонни были в первых рядах. Вскоре площадь осталась позади, усеянная десятками бесчувственных тел, — не надо было этим дуракам становиться на нашем пути.

Коварная «гренадская молния» все еще бродила у меня в крови, и я почти не запомнил обстоятельства побега. Кажется, была беготня, тумаки и падение вниз головой с причала, а потом меня вроде бы вытащили из воды и сунули в лодку. Очухался я на палубе парохода и услышал, как Старк скомандовал: «Живо поднять пары, такие-разэтакие, пока эти недоумки не вспомнили, что у них есть лодки!»

Снова все закружилось, я перегнулся через леер и провалился в темноту. Когда пришел в себя, мы полным ходом шли в открытое море, а люди на берегу приплясывали и потрясали кулаками. Старк хлопнул меня по спине и гаркнул: «Отличная работа, Костиган, и отличный бой! Будьте моими гостями, ребята. На этом пароходе вам не придется отрабатывать дорогу!»

— Везде бы так, — с глубоким вздохом облегчения заметил Джонни. — Но знаешь, Стив, я упорно не возьму в толк, как это ты сумел убаюкать тореро сразу после второй порции отравы.

— Все очень просто, — ответил я. — От того, что я выпил вначале, у меня в глазах двоилось. Я дрался с двумя Тореадорами и всякий раз целил не в того. А потом еще хлебнул «молнии», и передо мной запрыгали три Диего. Остался сущий пустяк — приземлить того, что в середине.

ВЕЛИКОДУШИЕ НАСТОЯЩЕГО МУЖЧИНЫ (перевод с англ. А. Юрчука)

В прекрасном настроении войдя в «Американский бар», я прошелся колесом между столиков, к изумлению посетителей и моего белого бульдога Майка. Нет, я вовсе не был пьян. Дело в том, что «Морячка» несколько часов назад бросила швартовы на причал Порт-Артура и я был чертовски рад увольнению на берег. Но, пожалуй, я уже не был столь проворен, как в былые времена, когда после боя проходился колесом по рингу, показывая публике, сколь мало на мне отразились пятнадцать раундов свирепого мордобоя.

В общем, я «напоролся на риф», а попросту говоря, врезался прямо в стол, и тот опрокинулся вместе с типом, который куксился, уронив голову на сложенные руки. Стряхнув с нас обоих обломки, я изумленно уставился на гневную физиономию капитана «Морячки».

Не успел я открыть рот, как Старик, чей характер за последнюю неделю вконец испортился, заревел от ярости и вскочил на ноги, расшвыривая стол и стулья.

— Ах ты пьяный балбес! — загремел он. — Неужели порядочному человеку уже нельзя спокойно посидеть и поразмышлять? Ну, почему от тебя нигде нет покоя, ирландский бабуин! И чем тебе не понравился мой стол, а, безмозглый твердолобый дебил?!

Вообще-то, я не корю Старика за вспыльчивость, но в этот раз его манеры подействовали мне на нервы. У меня характер тоже не мед, и я не привык сносить чьи бы то ни было оскорбления. Я вспыхнул как порох.

— Придержи язык, старый морской козел! — загрохотал я. — Ты не смеешь оскорблять меня, хотя я и плаваю под твоим началом черт знает сколько лет! Прибереги проклятия для салаг, которых заманиваешь на шхуну в портах. Я свободный американский гражданин, и ни один старый пират-работорговец не будет угрожать мне плетью! На борту я уже столько лет выполняю твои приказы, что тебе давно пора было вычислить мой сухопутный маршрут. Я сыт по горло и тобой, и паршивой посудиной, которую ты называешь «Морячкой».

— Ладно! — заорал он. — Надоела «Морячка»? Радуйся! Ты ходил на ней в последний раз. Ее новыми владельцами будут не мягкосердечные глупцы вроде меня, они ни в жисть не наймут эдакую твердолобую гориллу.

— Ха! — буркнул я и очумело уставился на него. — Какие-такие новые владельцы?

— Самые обыкновенные! — отозвался Старик, и я вдруг заметил, как он постарел и осунулся. — Я теперь до самой смерти не увижу «Морячку», но буду радоваться этому всякий раз, когда вспомню команду обезьян под стать тебе.

— Но я не понимаю…

— А когда и что ты вообще понимал? — перебил он, дернув себя за бороду. — Я задолжал компании кучу денег. У хозяев моя расписка. Я даже проценты выплатить не могу. Будь у меня несколько недель, выкрутился бы… Но если завтра утром не принесу тысячу долларов, они не продлят аренду. А у меня в кармане нет даже проклятого полпенни! Ты ведь знаешь, как нам не повезло с последним рейсом. И теперь я теряю «Морячку». Завтра, если не наскребу тысячу монет, хозяева арестуют судно. А ведь это не просто лоханка, это моя жизнь, моя душа.

Я бы предпочел потерять ногу, руку или глаз. Биение парусов моей шхуны — сладчайшая музыка, а скрип ее снастей для меня все равно что болтовня старых друзей. Отдать ее — все равно, что вырвать у себя сердце. Но что до этого тебе, толстокожее ирландское отродье? Высоких чувств в тебе не больше, чем в этом бульдоге. У меня, старика, отнимают корабль, и остаток жизни я обречен сохнуть на мели. Что, небось радуешься? Убирайся прочь, оставь меня в покое!

Что ж, я повернулся и ушел без единого слова. Пожалуй, не преувеличу, если скажу: его речь ошеломила меня. Я знал, что Старик по уши в долгах, а последние рейсы принесли одни убытки, но не подозревал, насколько плохи его дела, иначе был бы с ним поласковей. Даже в голове не укладывалось, что у него могут отобрать «Морячку». Я весь покрылся холодным потом. Почуяв, что со мной неладно, Майк прижался ко мне и лизнул руку.

На улице я принялся ломать голову, где бы достать денег, и вспомнил единственный известный мне способ — кулачные бои. Я даже вскрикнул — столь внезапно осенила меня счастливая идея. Первая часть замысла касалась Ловчилы Строццы, сильнейшего боксера-средневеса, находящегося в тот день в Порт-Артуре по программе своего кругосветного турне. Как раз передо мной большая афиша гласила, что Строцца и Бенни Гольдстейн будут драться десять раундов до окончательной победы на ринге «Прибрежная арена Джима Барлоу».

Я прибавил шагу, намечая дальнейший план действий, как вдруг заметил впереди широкоплечего молодца среднего роста — самого Ловчилу Строццу! Какая удача! Он проходил мимо дешевой забегаловки, одного из тех подвальных притонов, куда ведет с улицы длинная лестница. Содержал эту забегаловку мой знакомый китаец. Я поравнялся со Строццей.

— Привет, Ловчила! — поздоровался я. — Рад видеть тебя снова!

Он угостил меня цепким, презрительным взглядом. Этот смуглый красавчик в бесстрашии и жестокости на ринге не уступал пантере.

— Ах, да, — произнес он. — Старина Моряк! Как же, помню. Три года назад на Западном побережье мы с тобой дрались на открытии турнира. С тех пор ты не слишком прославился.

— Ага, — согласился я. — Но зато ты пошел в гору — не узнать того салагу со сверхъестественным талантом ускользать и уворачиваться. Говорят, сейчас чемпион-средневес норовит ускользнуть от тебя.

— Не ускользнет, — ухмыльнулся Ловчила. — Сейчас я езжу по всему миру и дерусь только для того, чтобы доказать поклонникам: в среднем весе я лучший. Вот, вернувшись в Америку, я заставлю глиняного чемпиона встретиться со мной, и тогда пояс будет моим. Ну, а тебе что нужно? Доллар? Я не подаю вшивающимся возле ринга пьянчугам и бродягам.

— Я не прошу подачку, — проворчал я, сдерживаясь, но уже видя перед собой пляшущие красные искры. — Я прошу выпить со мной и обсудить одно дельце.

— Ладно, только поживее, — согласился он. — Через час я должен быть на «Арене», а если опоздаю хоть на минуту, мой паршивый менеджер решит, что меня похитили, и закатит истерику.

Я первым спустился по лестнице в притон, кивнул его хозяину, старому китайцу Ят-Яо, и тот провел нас в отдельный кабинет — грязный, замшелый, очень смахивающий на погреб. Китаец поставил выпивку на шаткий стол и ушел, затворив за собой дверь.

— Ну, так чего ты хочешь? — бросил Строцца. — Сроду не видал дыры поганей, чем эта.

— Сейчас поясню. Ловчила, нынешний бой тебе не больно-то нужен. Ты дерешься сегодня только потому, что твой менеджер углядел шанс срубить легких деньжат. Но ты сам знаешь, что в этом городе бокс непопулярен. Что для тебя обещанные Джимом Барлоу полторы тысячи долларов? Жалкие крохи. По мне, так ты стоишь никак не меньше сотни тысяч. Бенни Гольдстейн — твой спарринг-партнер, об этом во всем городе только я знаю. Будет не бой, а дешевый спектакль, публика останется в дураках.

— Тебе-то что? — бросил Ловчила. — Ведь болельщики придут поглазеть на меня. Разве я не стою денег за билеты?

— Возможно, — поддакнул я. — Но суть не в этом. Полторы тысячи, которые тебе не нужны, мне бы очень пригодились. Я не собираюсь просить их взаймы, но напомню, что три года назад, когда Ловчила был салагой без имени и открывал турниры во Фриско, он пришел ко мне и попросил, чтобы я включил его в полуфинал. Я согласился, и тебе прекрасно известно, что именно тот бой вывел тебя на нужную дорогу. О нем тогда написали все ведущие спортивные репортеры Фриско. Вообще-то я не из тех, кто всегда требует услугу за услугу, но сегодня ты можешь здорово меня выручить.

Будь добр, не появляйся сегодня на «Арене». Предоставь это мне. Мой капитан — старик, и у него хотят отнять шхуну. Это разобьет ему сердце. Полторы тысячи для тебя мелочь…

Ловчила сидел с ухмылкой на смуглом смазливом лице, и я знал, что напрасно сотрясаю воздух. Вспышки ярости молниями пронизали мой разум, и пришлось вцепиться в край стола, чтобы не дать рукам волю.

— Значит, ты предлагаешь, чтобы я упустил полторы тысячи монет, — посмеивался он, — ради какого-то жалкого старого хрыча? Я тебе что, благотворительный фонд? Допустим, полторы тысячи и впрямь для меня мелочь, но это не значит, что я выложу их первому встречному бродяге. Любой скажет, что Ловчиле Строцце своя рубашка ближе к телу. А теперь убирайся.

Дрожа от ярости, я вскочил на ноги.

— Итальянская крыса! — проревел я. — Ты всегда думал только о себе! Твоя подлая оболочка скрывает змеиное сердце. Слава Богу, что среди боксеров мало таких ублюдков. Три года назад ты умолял дать тебе шанс, а теперь отказываешь в пустячной сумме, которую тратишь на сигареты. Но знай, грязная трюмная крыса, что тебе не видать этих полутора тысяч зеленых!

Он завопил от злости и вскочил с налитыми кровью глазами, а я вломил ему в челюсть, вложив в удар все свое мясо и десяток тонн багровой ярости. Строцца разбил стол в щепки и остался лежать среди них. Я позвал Ят-Яо, и он появился с невозмутимым выражением на пергаментной физиономии.

Подняв Строццу, я перетащил его через отворенную для меня китайцем дверь в крошечную, смахивающую на темницу, каморку.

— Через минуту-другую оклемается, — сказал я старому китаезе. — Но все же запри его на пару часов, а когда будешь выпускать, держи при себе несколько вышибал — он будет сильно не в духе.

Старый Ят-Яо кивнул и осклабился, а мы с Майком поспешили к «Прибрежной Арене», куда так и стекалась толпа. Я подошел к будке билетера.

— Как выручка, Ред? — спросил я, и кассир усмехнулся.

— Привет, Моряк, — сказал он. — Никогда бы не подумал, что в Порт-Артуре столько поклонников бокса! Нынче здесь все собрались — американцы, англичане, французы, голландцы, япошки и уйма богатых китайцев! И то сказать, не часто любителям бокса, прозябающим на Востоке, удается поглядеть на первоклассного бойца вроде Ловчилы Строццы! Общая выручка будет под три тысячи, а то и больше. Знал бы Ловчила об этом заранее, потребовал бы процент вместо ставки.

Я похолодел, и внутри у меня все заходило ходуном. Все эти любители бокса пришли, чтобы посмотреть на Строццу. Может, их не удовлетворят мои старания. Мне не часто вспоминается, что я всего лишь заурядный трудяга ринга, но сейчас я вспомнил об этом, и во рту сразу возник привкус пыли.

— Ред, пропусти меня, а? — попросил я. — У меня ни гроша, но я хочу повидать Джима Барлоу.

— О чем разговор, Моряк? — сказал Ред. — Валяй, заходи. Жаль, что ты не дерешься сегодня на открытии, народ еще помнит, как ты полгода назад уложил здесь Черного Джона Скэнлана.

Я вошел в зал вместе с Майком и оглядел толпу — порядочное сборище для боксерского матча. У меня даже сердце защемило. Все эти люди пришли, чтобы посмотреть на знаменитого боксера — разве потрафит им моя бесхитростная манера боя?

Толпа уже волновалась, но я вдруг заметил в задних, самых дешевых рядах троих парней, при виде которых мне в голову пришла идея. Я зашагал по проходу и, к моему радостному удивлению, толпа охотно расступалась. Она еще не забыла старину Моряка. Я подошел к раздевалкам. Бенни Гольдстейн был облачен для ринга, а Строцца, естественно, не появился. Его менеджер носился, как очумелый, а Джим Барлоу метал громы и молнии. Я увлек Барлоу в боковую комнатку, которая служила ему конторой.

— Джим, — сказал я, — народ теряет терпение.

— Ага, — проворчал он. — Я знаю, но что могу сделать? Куда, по-твоему, запропастился чертов Строцца?

— Неважно. Он не придет.

— Что?! — Барлоу так и выпрыгнул из кресла. — Откуда знаешь? Я разорен! Придется вернуть публике деньги…

— Погоди, — сказал я. — Кажется, я могу тебя выручить.

— Ты? — усмехнулся Барлоу. — Эта толпа пришла взглянуть на кандидата в чемпионы, а не на бродячего «молотилу». Ты по-своему неплох, Моряк, но ты не Ловчила Строцца.

— Ладно, — рявкнул я. — Тогда иди и скажи этому хулиганью, что представление отменяется и желающие могут получить свои монеты в кассе.

Джим Барлоу запричитал, будто его вот-вот хватит удар.

— Поверь, я понимаю, что тебе очень не сладко, — вкрадчиво сказал я. — Строцца и его менеджер надеялись, что ты останешься на бобах, выплатив им гонорар в полторы тысячи долларов. Но ты оказался хитрее: снимая по три, пять и десять монет за место, собрал выручку больше четырех тысяч. Расходов почти нет, ты ведь даже не потратился на предварительное выступление. Получается, что ты наварил чистых две тысячи прибыли. Но если придется вернуть толпе деньги, ты останешься с носом. Хочешь, я тебя выручу? Толпа не увидит Строццы, зато мы ей покажем настоящий бокс, не в пример фальшивым танцулькам Ловчилы и Бенни Гольдстейна.

— А ну, карты на стол, — сказал Джим Барлоу. До нас уже доносились выкрики толпы, требующей начать, а менеджер и секунданты Строццы выбежали из помещения, чтобы подождать «кандидата в чемпионы» снаружи.

— Я заметил в толпе троих, они нам пригодятся, — продолжал я. — Это Французик Ладо, Питер Ногая и Билл Брэнд. Зови их сюда.

Барлоу послал за ними мальчишку, и вскоре они вошли один за другим в контору. Ладо и Ногая были смуглы и здорово смахивали на бандитов. Брэнд — блондин с грубоватыми чертами лица. Вся троица была выварена в ста боксерских щелоках, меня она угостила неприязненными взглядами.

— Расклад такой, — начал я. — Вначале мы предлагаем публике выбор: если она желает вернуть деньги, то мы, само собой, ставим на этом точку. Но я полагаю, зрители согласятся на мое предложение, и тогда я буду драться с этими тремя уголовниками по очереди. Если уложу всех троих, то получу тысячу долларов, а они — шиш. Если хоть один взгреет меня, то поделит эту тысячу с двумя другими. Ну как?

Они только облизнулись, потому как все трое были матросы и сейчас, по своему обыкновению, сушились на мели.

— Но, поскольку Строццы с нами нет, мы должны показать толпе нечто из ряда вон выходящее, — добавил я. — Ладо — боксер и мастер саватэ, он может работать руками и ногами. Пит — специалист в джиу-джитсу, если хочет, пусть выступает без перчаток. Брэнд — чистый боксер и будет драться со мной в этом качестве. Я проведу все три поединка в перчатках по правилам бокса.

— А вдруг тебя уложит первый из них? — спросил Барлоу. — Толпа сочтет себя обманутой.

— Меня еще никто не укладывал, — проворчал я. — Но если даже это случится, окати меня водой, и я встану на ноги. Не беспокойся, я ублажу толпу за ее деньги.

— Хорошо, — сказал Барлоу. — Вы согласны?

— Согласны, — ответили хором трое громил.

Итак, мы облачились в доспехи для ринга и поднялись на помост, где Барлоу поднял руки, прося у публики внимания. Толпа притихла, и Джим начал:

— Господа, я имею кое-что сказать вам, и прошу не орать, пока не закончу. Во-первых, с прискорбием сообщаю, что Ловчила Строцца до сих пор не найден, и у нас есть основания полагать, что сегодня он здесь не появится.

Его слова потерялись в яростном реве поклонников бокса. Вскочив на ноги, они вопили: «Нас обманули! Гони назад наши деньги!»

Барлоу махал руками, пока толпа не успокоилась, а потом сказал:

— Господа, дайте мне договорить, и если все-таки захотите вернуть деньги, то сможете получить их в кассе. Перед вами четверо бойцов, которых вы уже видели на этом помосте. Эти ребята — закаленные ветераны и всегда дерутся в полную силу. Вы их знаете: Ладо, Ногая, Билл Брэнд и Моряк Стив Костиган. Моряк согласен драться с остальными тремя по очереди. Каждый будет работать в своей манере, и вы увидите спор обычного бокса с утонченным французским боксом саватэ и таинственной японской борьбой джиу-джитсу. Моряк согласен продолжать бой даже в том случае, если его нокаутирует первый или второй противник. А теперь, господа, если угодно, ваши деньги ожидают вас в кассовом окошке. Ну, а хотите посмотреть бои в смешанных стилях, прошу уведомить меня.

С минуту народ колебался, потом заголосил: «Пусть дерутся, мы согласны!», и ни один человек не покинул «Арену».

Барлоу повернулся ко мне.

— Я свое дело сделал. Теперь твоя очередь. Кого выбираешь первым?

— Французика, — сказал я, и Барлоу снова обратился к толпе:

— Первым поединком вечера, — проревел он, — будет бой между Моряком Стивом Костиганом, американцем с торговой шхуны «Морячка», вес сто девяносто фунтов, и Французиком Ладо с парохода «Граф», вес сто восемьдесят фунтов. Костиган дерется строго по правилам, в стандартных перчатках. Ладо также будет в перчатках, но ему позволены удары ногами когда ему заблагорассудится и куда угодно — выше или ниже пояса. Они будут драться десять раундов. Начинаем!

Мы с Ладо с опаской сошлись. Он был тощий и жилистый, ростом на дюйм выше моих шести футов, весь из стальных пружин и китового уса. Мне знакомо было саватэ — борьба свирепых костоломов, — и я не собирался рисковать. Я начал с финта левой, но он ушел в сторону. Я мощно размахнулся той же рукой, но Ладо отскочил как кошка и — бац! Откинувшись назад, он очертил ногой широкую дугу и закатал мне прямо в челюсть. Ей-богу, мне показалось, что у меня сломана шея! Мои ноги взметнулись в воздух, и я приложился к брезенту шеей и плечами. Барлоу прыгнул вперед и начал считать, но я вскочил до того, как он сказал: «Три!»

Ладо был уже тут как тут и снова выбросил ногу, но я был начеку. Мне удалось отразить его копыто левой перчаткой, и я тут же вломил хук правой в челюсть. Ладо рухнул на брезент и не шевельнул ни единым мускулом при счете «десять». Толпа восторженно заголосила.

Ладо утащили с ринга, и Барлоу объявил:

— В следующем поединке встречаются Стив Костиган и Питер Ногая с англо-китайского судна«Монгло». Как и прежде, Костиган будет боксировать по правилам, нанося удары только выше пояса. Ногая разрешено бороться и боксировать голыми руками.

Ногая был коренастым здоровяком, этакий полукровка с примесью малайской, французской и японской кровей. Крепкий орешек, большой и гладкий, как морской котик. Его мышцы не бугрились, они перекатывались под атласной кожей, а двигался он с кошачьей грацией и проворством.

Не желая бросаться в бой очертя голову, я атаковал быстро, но осторожно, и он отступил, приседая и водя длинными сильными руками. Я прыгнул к нему, метя хуком в голову, но он шагнул в сторону, и я волчком пронесся мимо.

Он уже летел на меня, но в прыжке передумал и вскинул руку, чтобы блокировать мой мощный хук правой в челюсть. Я сразу ударил вдогонку левой, но он дернул круглой головой, и кулак скользнул мимо.

Лишь на секунду моя левая оказалась полностью вытянута, и в этот миг он схватил ее обеими руками, рванул и перебросил меня через голову. Ринг закувыркался у меня в глазах, и я приземлился на спину с грохотом, потрясшим весь зал. Я едва не «поплыл», но, увидев несущегося на меня через ринг Ногая, похожего на огромного темного кота, успел вскочить на ноги.

Я выдал финт левой, он снова поймал мою руку и превратил ее во что-то вроде рычага. В локте хрустнуло, и рука отозвалась мучительной болью, но в ту же секунду я провел мощный апперкот между руками Ногая. Кулак попал под челюсть, его голова откинулась назад, как на петлях, и он опустился на колени. При счете «девять!» он было поднялся, но хук правой в ухо уложил его опять, и он отдыхал, пока его не вынесли с ринга.

Я вернулся в свой угол. Левая жутко болела и плохо двигалась, но я промолчал. Толпа проводила меня ободряющими возгласами, и я улыбнулся; сами того не зная, они получали за свои деньги зрелище, до которого далеко чечетке и кривлянью Ловчилы Строццы и Бенни Гольдстейна.

— Послушай, — обратился ко мне назначенный Барлоу секундант (удивительно, что в зале не оказалось ни одного парня с «Морячки»), — мне показалось, или в самом деле что-то хрустнуло, когда Пит схватил тебя последний раз за руку?

— Наверно, его челюсть, — проворчал я.

— Третий и последний поединок! — проорал Джим Барлоу. — Между Моряком Костиганом и Биллом Брэндом с английского лайнера «Король Уильям», вес сто девяносто фунтов.

Брэнд был скитальцем морей и кулачным бойцом вроде меня. Между нами не было разницы — ни на дюйм, ни на фунт. Это был неотесанный жлоб, светловолосый, с грубым квадратным лицом и суровыми светлыми глазами. Он дрался не в классической английской манере — он был «молотила» с булыжником в каждой руке.

Мы быстро сошлись в центре ринга, и я врезал левой ему в голову. И тут же в моей руке вспыхнула чудовищная боль, и я на секунду ослеп, а сила покинула мои конечности. Я понял: Ногая сломал мне кость в локте, и теперь я, однорукий калека, противостою одному из опаснейших бандюг семи морей!

В тот миг, когда я ослабел от боли в сломанной руке, Брэнд прыгнул вперед и нанес мне страшный удар в голову. Я покачнулся и засеменил ногами как слепой, а он добавил левой и правой! И опять слева, справа мне по кумполу, да так, что я повалился на канаты. Толпа вскочила на ноги, вопя от изумления. Прижимаясь спиной к канатам, я отчаянно отбивался здоровой рукой, и мне удалось отогнать Брэнда на середину ринга, где он занял прочную позицию, и мы стояли голова к голове, обмениваясь размашистыми ударами. Но это не могло длиться долго — моя левая висела плетью, и я не мог ни закрыться ею, ни сфинтить. Брэнд рассек мне ухо, наполовину закрыл глаз и расквасил губы. Пошатываясь под градом ударов, я впечатал ему кулак в корпус, заставив согнуться и отступить, — тут гонг застал его месящим воздух в стремлении не подпустить меня ближе.

Когда я уселся на табурет, Майк ткнулся носом в мою правую перчатку и тихо зарычал. Почуял, что у меня неприятности.

— Почему не бьешь левой, чертов олух? — поинтересовался мой секундант, промокая губкой кровь на моей физиономии.

— Не могу, — с усилием пошевелил я разбитыми губами. — Ногая сломал.

Помощник едва не уронил губку.

— Что? Дерешься со сломанной рукой! Я бросаю полотенце! Брэнд тебя прикончит!

— Бросишь полотенце, убью! — оскалился я. — Я уложу Брэнда и одной лапой.

Когда мы поднялись на второй раунд, Билл Брэнд уже смекнул, что от моей левой мало проку, и решил быстро закончить бой. Не рискуя нарваться на мой «правый убойный» он атаковал, прикрывая левой голову и ловко блокируя локтем мои удары по корпусу. Он знай лупил меня по корпусу и голове, но я отчаянно сопротивлялся, и ему не всегда удавалось уходить от моей здоровой правой. Не прошло и десяти секунд раунда, как я заставил его покачнуться от хлесткого удара в висок, потом нырнул под его левую и содрал коротким хуком кожу с ребер.

Но я получал больше, чем два к одному. Он дубасил меня, как кузнец наковальню, швырял на канаты, и наконец посреди ринга отвесил три ужасающих хука по подбородку. Я ответил «убойным» правой под сердце, от которого он крякнул, но тут же отреагировал левой и правой по корпусу, потом левой в глаз, запечатав его окончательно. Затем его свинг справа угодил мне по сломанной руке, и от боли меня едва не стошнило. Я пошатнулся, и Брэнд, чувствуя слабину, набросился на меня, как дикий кот на воробышка. Он прогнал меня по рингу шквалом классных ударов и уложил на пол возле канатов.

Я поднялся до начала счета и отчаянным правым в голову заставил его отпрянуть, но вскоре он разбил мне нос хуком левой, рассек кожу на челюсти коротким тычком правой и едва не оторвал мое и без того багровое ухо жестким левым свингом.

Я не успел ответить правой в челюсть, и он выдал мне прямо по сопелке апперкот, заставивший меня запрокинуть голову. Затем хук правой в челюсть отбросил меня на канаты, а когда я, шатаясь, расстался с ними, то столкнулся с черным кожаным тараном и повалился на колени. Ослепший и окровавленный, я поднялся на счет «девять», но шикарные левый и правый свинги уложили меня обратно. Я смутно слышал, как толпа вопила Джиму, чтобы остановил бой. Он поинтересовался моим мнением на этот счет, но я лишь отрицательно покачал головой, брызгая во все стороны кровью, и кое-как поднялся снова. Я почти не заметил возвратившего меня на пол удара, но почувствовал, как грянулся плечами о доски, и потерял сознание. Позже мне сказали, что я лежал не шелохнувшись, и гонг прозвучал как раз в тот момент, когда Барлоу произнес: «Девять».

Очнулся я на своем табурете. Меня поддерживал секундант, а рядом стоял Барлоу.

— Стив, я останавливаю бой, — сказал он. — Ты спекся.

— Дай щепотку нюхательной соли, — задыхаясь, попросил я. — Я еще не спекся. Не останавливай бой, Джим Барлоу.

Я понюхал соль, и в голове просветлело. На виске у Брэнда я заметил кровоточащую рану — стало быть, его все-таки достал один из моих отчаянных хуков правой. Брэнд был крепок, но не настолько, чтобы легко переносить мои удары, когда они достигали цели. Эх, будь у меня целы обе руки! Неужели я выдержал всю эту пытку напрасно? Неужели я вырубил Ногая и Ладо лишь ради того, чтобы проиграть этому лимончику? И выходит, Старик все-таки потеряет «Морячку»? От этих мыслей я пришел в бешенство. Зарычав диким зверем, я вслепую смел моего секунданта и, шатаясь, поднялся с табурета. Прозвучал гонг, и Брэнд двинулся ко мне.

Я устремился к нему по прямой. Меня обуревала и едва не валила с ног знаменитая ирландская ярость. Брэнд встретил меня прямым левой; я ощутил, как согнулась его рука, когда я налетел на нее, и по запястье утопил правую в его брюхе. Он крякнул и пошатнулся. Я продолжал наседать, работая правой, как отбойным молотком. Держу пари, что публике в этом зале еще никогда не доводилось видеть такое «воскрешение». Брэнд сопротивлялся изо всех сил, но их не хватало. От его ударов я шатался, как пьяный, и на ринг брызгала кровь, но остановить меня было уже невозможно. Я наседал без малейшей передышки и бил, бил, бил! Те, кто видел этот бой, говорили, что я дрался, как загнанный в угол черт. Еще бы, ведь я сражался ради Старика и «Морячки»!

Я погнал Билла Брэнда, как волна гонит щепку. При каждом моем ударе по корпусу рука тонула по запястье, а каждый удар по голове пускал ему кровь. Теперь его физиономия была под стать моей, он тоже задыхался и шатался. Билл уже не надеялся исправить ситуацию с помощью кулаков. Он просто махал руками изо всех сил, чтобы не подпустить меня ближе.

Но я был неодолим. По сути, я дрался в обмороке, ринг плыл в красной пелене. Передо мной маячило лицо Билла Брэнда, бледное, с гримасой отчаяния и потеками крови. А мною всецело овладело желание сократить дистанцию и бить, бить, бить!

Я даже не слышал исступленных воплей толпы, но чувствовал, как слабели удары Билла. Он уже кренился, барахтался, шел ко дну. И тогда я вложил мои убывающие силы в одну серию яростных ударов и почувствовал, как он обмяк; я ощутил отдачу моего «убойного» в челюсть и увидел, как он повалился, точно куль с опилками. После этого я откинулся на канаты и старался не упасть, пока Джим Барлоу вел отсчет.

Говорят, я выбрался с ринга сам. Не знаю, как мне это удалось. Помню только, как ревела обезумевшая толпа, как меня хлопали по плечам, как жали мне руку, — короче говоря, публика осталась удовлетворена. Потом я сидел за столом в раздевалке, и мне вправляли руку, заштопывали ухо и рассаженный висок, смазывали коллодием многочисленные ссадины.

— Ай да бой! Ай да бой! — кудахтал Барлоу. — Надо же, ты победил со сломанной лапой…

— Где монеты? — кое-как пошевелил я разбитыми губами. — Где моя тысяча? А ну, гони живо.

Билл вложил пачку денег в мою руку, и я попытался пересчитать.

— Бога ради, Стив! — изумился Билл. — Я никогда не видел, чтобы тебя так волновали деньги… хоть ты и дрался за них насмерть.

— Это не мои деньги, — пробормотал я, все еще приходя в себя. — Моего приятеля. Мне пора идти, а то вдруг его хозяева решат забрать корабль сегодня ночью.

Все посмотрели на меня так, будто я наклюкался вдрызг или даже свихнулся, но помогли мне одеться, и я вышел на улицу вместе с Майком. Прохладный ночной воздух прочистил мне мозги, но все же я представлял собой жалкое зрелище: рука на перевязи, один глаз закрыт полностью, другой — наполовину, и вся физиономия облеплена пластырями.

Надеясь встретить Старика в забегаловке Теренса Мэрфи за игрой в пинокль, я направился прямо туда — и верно! Старик резался в карты с Теренсом. В заведении, кроме них, не было ни души по причине позднего часа. Мне сразу бросилось в глаза, каким тяжким грузом легли на Старика его годы.

— Да, — говорил он Теренсу, — завтра у меня отнимут милую лоханку. Теренс, я старик, хотя до сих пор этого не замечал. Я совсем на мели. Эта шхуна была для меня и женой, и дочерью…

Он огляделся, увидел меня и приуныл еще больше.

— Ага, Стив Костиган. Никак опять ввязался в позорную уличную драку? Разве я не просил оставить меня в покое? Сделай одолжение, убирайся отсюда…

Я без единого слова протянул ему пачку денег. Я не мастак говорить высокопарные речи.

— Что это? — опешил он.

— Тысяча долларов, которую вы задолжали компании, — ответил я. — Можете заплатить, и у вас не отнимут «Морячку».

— Но я не могу их взять… — пролепетал он.

— Нет, возьмешь! — рявкнул я. — Я уложил трех крутейших азиатских мордоворотов не для того, чтобы ты придерживался этикета. Бери! — И я сунул деньги ему в лапу.

Старик замер на месте, меняясь в лице как хамелеон. Первый раз в жизни я увидел его онемевшим. Наконец он промолвил:

— Стив, я… даже не знаю, что и сказать… Кажусь себе вонючим скунсом. Не могу выразить, как много это значит для меня… Ей-богу, я верну эти деньги до последнего цента. Стив, я часто бывал невежлив с тобой, но ты ведь понимаешь, это было не всерьез. Под твоей слоновьей шкурой прячутся душа и сердце настоящего мужчины…

— Ладно, чего там, — перебил я, испытывая крайнее смущение. — Не благодарите меня. Просто мне бы не хотелось увидеть, как вы потеряете «Морячку». Да и жалко старую посудину — потонет ведь, если капитаном на ней будет человек с мозгами вместо пробки.

— Не смей оскорблять меня, бабуин ты эдакий, — проворчал Старик, но глаза его снова помолодели, а на губах появилась улыбка.

ЧЕСТЬ КОРАБЛЯ (перевод с англ. А. Юрчука)

Джон Закария Граймс впервые окрысился на меня в кубрике «Морячки», в тот же день, когда мы покинули Фриско. Он был салага и нанялся на судно перед самым отплытием. Вообще-то я не обижаю салаг, если только не возникает необходимость показать им, кто «вожак» на нашей шхуне, и даже в таких случаях я скор на расправу, но милосерден, насколько это возможно. Граймс помалкивал, работал споро и не обижался на подначки бывалых матросов. Это был долговязый сухопарый горец из штата Кентукки. Не знаю, как этот горец превратился в моряка, но факт остается фактом.

Ссору начал Олаф Эриксон. Он подшучивал над Граймсом в своей дубовой скандинавской манере, но тот предпочитал не обращать внимания, и это злило Эриксона. Вскоре Олаф отпустил довольно грубую шуточку о неотесанных горцах, и тогда Граймс впервые обернулся и посмотрел на него в упор. Внешне он не дрогнул, но что-то в нем определенно изменилось. В кубрике вдруг воцарилась тишина. Улыбка слиняла с лица Олафа, он покраснел и выпучил зенки.

Граймс неторопливо поднялся и сказал: «Встань!»

Это простое словечко заключало в себе целую гамму эмоций. Олаф взревел и едва успел поднять кулаки, как Джон шагнул вперед и его длинная правая метнулась от плеча наподобие тарана. Послышался треск, будто не выдержал рангоут, и длинная желтая грива Олафа встопорщилась. Здоровенный швед пролетел по всему кубрику, брякнулся и остался лежать неподвижно.

Граймс обернулся к вытаращившим на него глаза матросам. Некоторые из них уже успели проучить Олафа, но никто даже помыслить не смел, что его можно уложить одним ударом. На узкой постной физиономии Граймса не дрогнул ни один мускул, но глаза его блестели, точно серые льдинки.

— Если кто-то надеется мной помыкать, — молвил он, — пусть выйдет, и начнем потеху! Я обойдусь без скидок и готов принять по одному за раз, либо всех вместе. Я знал, что этот корабль — не фунт изюму, еще когда вербовался. Мне ни к чему неприятности, но я пальцем не шевельну, чтобы их избежать. Если кому-то из тупоголовых не нравятся мои манеры, если он считает меня неотесанным горцем, то пускай подойдет и скажет прямо.

Тут завелся Муши Хансен. Муши обидчив, как все датчане, для него услышать слово «тупоголовый» — все равно что получить в морду. Он внушителен на вид, выше шести футов ростом; весу в нем добрых двести фунтов, и все они приходятся на долю костей и мышц. Муши проворен, как кошка, да и удар у него неплох.

— Тупоголовые? — завопил он. — Ну, держись, проклятый деревенский олух!

Он ринулся на Граймса подобно тайфуну, но после первого обмена ударами я понял, что у Муши нет ни единого шанса. Он не уступал ростом Граймсу и мускулы имел потолще, но у Граймса они были упруги, как сырая кожа, и прочны, как стальная проволока. В отличие от Муши, он не прыгал по-кошачьи вокруг противника и даже выглядел неуклюжим, но был проворнее, чем казалось. Граймс не пытался боксировать, он просто работал кулаками, как поршнями, — быстро и мощно.

Муши ударил правой Граймса в челюсть, и кровь потекла ручейком, но ей-богу, тот даже не моргнул. Его правая и левая хряснули Муши по ребрам, будто молоты по бочке, и Муши скривился от боли. Но тут же ответил серией хлестких ударов, способных уложить трех-четырех обычных парней.

Однако Джон Закария Граймс отнюдь не принадлежал к числу обычных парней, и эти плюхи смутили его не больше, чем быка — хлопки воздушных шариков. Запросто выдержав их, он перехватил инициативу и принялся методично месить голову и корпус Муши. Всякий раз, когда он бил под ребра, рука погружалась по запястье, и Муши начал сдавать.

Его удары потеряли силу, глаза остекленели, и он, шатаясь, отступил. Но я сроду не видел бойца безжалостнее Граймса. Он наседал неумолимо, наносил удары с терпением часового механизма. Он не оборонялся — защитой ему служили тараноподобные кулаки. Лицо Хансена превратилось в кровавую маску, а тело покрылось синяками. Отступив под градом ударов, он прислонился к койке. Он пока держался на ногах, но был уже не в силах поднять руки.

Но Граймс не остановился. С бесстрастным, как гранитная глыба, лицом он продолжал выколачивать перхоть из поникшего датского кумпола.

Я шагнул к нему и схватил за руку.

— Погоди! Ты что, убить его решил?

Он поднял на меня тусклые глаза. С рассаженной скулы по щеке текла алая струйка, из угла рта тоже сочилась кровь, но дышал он почти ровно.

— Разве не он начал? — спросил Граймс.

— Да, но ведь ты его проучил, верно? — возразил я. — Неужели этого мало? Оставь его.

Муши соскользнул вдоль койки и без чувств растянулся на досках. Граймс поддернул штаны, глянул на меня и сказал:

— Я о тебе много чего слышал, Стив Костиган. Тебя считают вожаком на этой шхуне, но не пытайся помыкать мною, понял?

— Никто тобой не помыкает, — с досадой повторил я. — Но я не допущу хладнокровного убийства.

— Не беспокойся, — холодно продолжал он. — Я слышал о тебе, ты обожаешь кулачные бои и дерешься ради удовольствия. Ну, а я не люблю кулачные бои, и дерусь только с проклятыми олухами, которые пытаются ущемить мои права. И если приходится кого-то взгреть, я делаю это так, что он надолго оставляет меня в покое. Я и в Кентукки часто дрался, и с тех пор, как ушел в море. Ты вожак на этом корабле? Ладно, если тебе не нравятся мои манеры, начнем потеху!

— Мне ни к чему поддерживать свою репутацию, укладывая каждого встречного салагу, — раздраженно бросил я. — Со мной уживется любой, кто не слишком возникает. Эй, ребята, поднимите-ка Муши и уложите на койку. Билл, вылей на Олафа бадью воды.

Пока мы оживляли Олафа и Муши, Граймс растянулся на своей койке и уткнулся в журнал. Крепкий орешек!

После той драки команда старалась Граймса не задирать. Олаф и Муши не таили на него зла; удар в челюсть на борту «Морячки» — дело обычное для тех, кто знаком с морскими правилами. На подобные пустяки ребята не обращают внимания.

Граймс не пытался подружиться ни с кем из команды, но и не слишком обособлялся. Он подсаживался к компаниям и прислушивался к разговорам, но редко принимал в них участие. Он был не из тех, кто любит чесать язык.

Из-за нелюдимости команда относилась к Граймсу с прохладцей, но мой белый бульдог Майк, похоже, привязался к нему, а это любому служило хорошей рекомендацией. Но мне он не нравился. Его манеры действовали мне на нервы, казалось, он постоянно ждет, что я задену его, и, похоже, ему только это и нужно. Я не тепличная орхидея, и нрав у меня крутой, но я не унижаю людей только потому, что мне это может сойти с рук. Мне необходимо поддерживать свой авторитет, и я искренне обожаю добрую потасовку, но никогда не помыкаю людьми лишь по прихоти.

Граймс не был охоч до воспоминаний, но из его обмолвок ясно было, что за его плечами множество кровавых сражений, как на кулаках, так и с оружием. На теле у него были отметины от пуль и ножевые шрамы, а разукрашенная физиономия Муши служила наглядным доказательством тому, что в кулачной драке Граймс не новичок. Горцы из Кентукки — народ грубый и жестокий, но из тех, кто проходит их школу, получаются отменные бойцы. Похоже, Граймс был не из двоечников.

В нескольких днях пути от Сингапура я снова поцапался с Граймсом. Матросы на палубе вспоминали о своих проделках, и среди нас был привычно молчаливый и хмурый кентуккиец. Я только что поведал о том, как уложил на бостонской пристани несколько грузчиков, и тут он возьми да ляпни:

— Я знавал многих приличных бойцов, и большинство из них помалкивало о своих подвигах. А ты бахвалишься пуще любого пьянчуги.

На нашу компанию опустилась тишина, потому что все знали: я не из тех, кого можно безнаказанно унизить.

— Поясни, что ты имеешь в виду! — потребовал я.

— Что, уши отсохли? — равнодушно спросил он. Чувствуя, как краснеют белки моих глаз, я начал было подниматься, машинально прикидывая расстояние до его челюсти, но тут меня схватил за руку Билл О'Брайен.

— Погоди, Стив. Иль забыл, что в первый вечер по прибытии в Сингапур ты встречаешься с Кидом Рейнольдсом?

— Ну и что с того? — возразил я. — Отпусти меня, Билл. Этот юнец торгует сопелкой с тех пор, как поднялся на борт.

— Не сейчас, — настаивал Билл. — У него башка крепче, чем кабестан.[33] Муши сломал о нее четыре пальца. Ты не должен рисковать своими поршнями перед боем с Рейнольдсом, когда я готов поставить на тебя монету. Сначала выиграй бой, а потом разбирайся с Граймсом.

— Ладно, Билл, — проворчал я. — Только ради тебя. Но поверь, мне ужас как нелегко усидеть на месте, когда меня называют треплом.

— Я не называл тебя треплом, Билл, — вмешался Граймс. — Я просто сказал, что…

— Помолчи, мне все ясно! Пока что я забуду твои слова ради этих ребят, готовых поставить на меня последнюю рубаху, но не искушай меня впредь.

Граймс пожал плечами, очевидно, его ничуть не обрадовало чудесное избавление от смертельной опасности.

— Граймс, ты чертовски несдержан в своих оценках, — предостерег Билл. — С твоей стороны глупо было усомниться в боевых качествах Стива. Во всех портах мира о его доблести ходят легенды.

— Я не усомнился в его доблести, — коротко бросил Граймс. — Я просто высказал свое мнение.

— В следующий раз держи его при себе! — гневно посоветовал я.

— Сроду не приучен следить за языком ради кого бы то ни было, — не уступил он, но Билл положил мне на предплечье руку, затем порылся в кармане и, выудив книжку боксерских рекордов, бросил ее Граймсу.

— Вот его «послужной список», — сказал он. — Прочти на досуге. И помни, что перечисленные здесь бои — это меньше четверти его побед. Сюда не вошли уличные стычки, разборки на борту и драки на пристанях. Когда парень дерется во всех портах семи морей, лишь ничтожная часть его успехов попадает в «послужной список».

Граймс взял книжку и открыл, но, поскольку лицо его было невозмутимо при любых обстоятельствах, я не мог судить о его впечатлениях. Он довольно долго изучал мой «послужной список», а в нем были имена, способные прославить любого боксера. Но, возможно, у Граймса были иные мысли на этот счет, а может, просто нелады с грамотой. Возвращая книжку Биллу, он так и не произнес ни слова.

После этого я старался его избегать, поскольку терпение мое небеспредельно. Но через день-другой я маленько остыл. Я быстро выхожу из себя, но столь же быстро мой гнев уступает место благодушию.

Мы вошли в сингапурскую гавань точно по расписанию, и когда пришвартовались, чтобы взять груз, я обнаружил, что пристань обклеена афишами. На них красовались наши с Рейнольдсом фото, а также снимок моего белого бульдога Майка. Набранное крупным шрифтом объявление гласило: «Моряк Костиган со шхуны „Морячка“ встречается с Кидом Рейнольдсом с „Короля Ричарда“ сегодня вечером на ринге „Олимпик“».

Я напыжился при виде собственной помятой физиономии, глядящей со стен складских построек, и растаял окончательно, когда у причала меня встретила радостными возгласами большая шайка моряков.

— Вчера вечером пришвартовалось корыто Рейнольдса, — сказали они. — Мы боялись, что ты опоздаешь. Макпартленд, антрепренер «Олимпика», уже распродал все места. Каждому, кто видел твой последний бой с Рейнольдсом, просто не терпится побывать и на этом.

Я встречался с Рейнольдсом, когда последний раз гостил в Сингапуре. Пятнадцать кровавых изнурительных раундов… Бр-р!

— По городу ходят разные слухи, — продолжали матросы. — Мол, игроки делают на тебя слишком большие ставки. Но мы-то знаем, что вы с Рейнольдсом ровня. Нам известна репутация «Морячки»: любой парень из ее команды дерется честно или не дерется вообще.

— Ценю ваше доверие, — сказал я. — Пока еще я не подводил своих болельщиков.

— Знаем, Стив! — дружно заорали они и один за другим покинули пристань, а я повернулся к Граймсу и ухмыльнулся, забыв о своей досаде. Потом сказал:

— Видишь, эти ребята не судят о моих боевых качествах по тому, насколько я болтлив.

Он ничего на это не сказал. Постоял, провожая взглядом толпу, затем отвернулся, и это меня задело. Не люблю, когда со мной играют в молчанку. Но Граймсу это сошло с рук.

Мы с Биллом О'Брайеном, Муши Хансеном и Свеном Ларсеном решили заглянуть в ближайший салун, и Билл предложил Граймсу развеяться вместе с нами, но тот отрицательно покачал головой и ушел с каким-то типом. Никто из нас раньше не видел этого парня, и его физиономия не вызвала у меня интереса. Мы бросили якорь в «Американском баре» и пропустили стаканчик-другой, и тут Билл говорит: «Гляньте, к нам топает Скользкий Стин».

Я повернулся и хмуро глянул на типа, навалившегося на стойку брюхом. Он щеголял золотой цепью поверх клетчатого жилета, а сигару закусил под таким углом, что она едва не встретилась с надетой набекрень шляпой. На физиономии расплылась масляная улыбка. Он протянул мне пухлую руку с алмазами на толстых пальцах.

— Привет, Стив, старина! — жизнерадостно воскликнул он. — Как делишки?

— На черта мне твоя грязная клешня? — огрызнулся я. — И сам ты нужен мне здесь, как бубонная чума.

— Ну-ну, Стив, — успокаивающе произнес он, собираясь похлопать меня по спине, но передумал (и правильно сделал, иначе бы я затолкал сигару ему в глотку). — К чему вспоминать старое? Пусть оно быльем порастет.

— Ага, — с горечью согласился я. — Давай забудем, обнимемся, и ты воткнешь мне в спину ножик. Не далее как полгода назад, ты клялся погубить мою репутацию в Сингапуре. А почему? Всего лишь потому, что я отказался «сдать» поединок ради шайки грязных игроков, которой ты помыкаешь.

— Да я уже и забыл об этом пустяке… — начал он, но я перебил:

— Прежде чем ты забудешь о каком-нибудь пустяке, у китов вырастут крылья и они чайками воспарят над волнами. Все, вали отсюда, мне не нравится твоя свинячья морда.

— Что ж, Костиган… — Он сбил пепел с сигары. — Если ты не в настроении…

— Вот именно, — проворчал я. — Не в настроении. Выметайся, да поживей.

Пожав жирными плечами, он повернулся и свалил из бара. Какой-то субъект встретил его снаружи, и они ушли вместе.

— Не нравится мне это, — заметил Муши. — Когда Скользкий Стин дружелюбен, он прячет за спиной булыжник. И, кстати, ты знаешь, с кем он ушел? С тем же парнем, которого встретил на пристани Граймс.

— Ну, в этом нет ничего странного, — сказал я. — Ведь Граймс уже плавал в этих водах.

В эту минуту ко мне подошел китайчонок и потянул за рукав. Когда я обернулся, мальчишка сунул мне в руку записку и был таков. Развернув ее, я прочел: «Любезный Стив. Одна из моих знакомых дам хотела бы встретиться с тобой. Приходи в „Лавку Дракона“, я вас познакомлю. Твой друг».

— Что читаешь? — спросил Билл.

— Да так, ерунда, — ответил я, торопливо пряча записку в карман. — Вы, ребята, развлекайтесь пока без меня. Позже встретимся.

— А тебя куда понесло? — подозрительно осведомился Билл. — Небось, решил приударить за юбкой? Гляди, Стив…

— По-твоему, я уже не в состоянии позаботиться о себе? — раздраженно произнес я. — Не лезь в мои дела. Я буду в «Олимпике» к началу боя.

— Только не вздумай опоздать, — напомнил Билл, и я быстро вышел, сопровождаемый верным бульдогом.

Любопытно, кто этот незнакомый «друг»? Но, вообще-то, записка меня не удивила. На некоторых дам моя персона издали производит неплохое впечатление.

«Лавкой Дракона» называлась прибрежная таверна, содержал ее мой знакомый, старый китаец. Там подавали грог. Когда я вошел, китаеза закивал и жестом предложил следовать за ним в кабинет. Там сидел за столом и разливал по стаканам виски Джон Граймс.

— Привет, Костиган, — сказал он. — Присаживайся. Выйди, Ли Вун, и затвори дверь.

— Не ты ли послал записку? — сурово спросил я. — Где же дама?

— Нет никакой дамы. Я просто хотел поговорить с тобой наедине, а как это сделать, если вокруг тебя всегда толпа? Но я знал, что на свидание с женщиной ты придешь.

— Разрази тебя гром, — гневно заговорил я. — Решил выставить меня на посмешище, такой-разэтакий?!

— Не обижайся, — безмятежно перебил он. — Все в порядке, никто ничего не узнает. Сядь и давай потолкуем. Это виски. Угощайся.

Я был разозлен и озадачен, но сел за стол и осушил пододвинутый Граймсом стакан. А потом приказал не тянуть время и выкладывать, зачем он меня позвал.

— Костиган, — начал Граймс, — ты давно ждешь боя с Рейнольдсом?

— Несколько месяцев, с тех пор как мы с ним договорились встретиться, — ответил я. — В прошлый раз была ничья. А в чем дело?

— На этот бой поставлена куча денег, но что будет, если… Только предположим: один из вас не появится, и антрепренеру придется заменить боксера?

— Ребята ставят на меня и на Рейнольдса, — проворчал я. — Они снимут ставки. Но я не понимаю…

— Это все, что я хотел знать, — проговорил он, вставая. Изумленный и рассерженный, я вскочил — вернее, попытался вскочить, но в ту же секунду меня будто грот-мачтой по затылку хватило, и я мгновенно провалился в забытье.

А когда очухался, обнаружил, что влажный язык Майка вылизывает мне лицо.

С трудом поднявшись на ноги, я на основании ощущений, в том числе мерзкого привкуса во рту, пришел к выводу, что Граймс попотчевал меня наркотиком. Захотелось тут же разорвать подонка на куски, но в комнате никого не было, а дверь оказалась на запоре. Ревя, как бешеный слон, я выломал ее и ввалился в таверну с кулаками наготове. Там тоже никого не было, потому что старик Ли Вун с воплями удрал через черный ход, едва я накинулся на дверь.

С минуту вокруг меня все ходило ходуном, наконец в голове прояснилось, и я огляделся, пытаясь найти хоть какой-то ключ к разгадке этой идиотской шарады. Увидев над стойкой часы, я вдруг завопил так, что Майк подскочил от испуга.

— Боже милосердный! Я же несколько часов провалялся! Мне давно пора быть на ринге!

Я вылетел из таверны на улицу, будто хотел побить рекорд в беге на длинные дистанции, и китайцы брызнули передо мной в стороны, но никого, похоже, не удивил несущийся по улице моряк с непокрытой головой, преследуемый белым бульдогом. На Востоке всех белых считают сумасшедшими. От энергичной работы легких в мозгу окончательно рассеялся туман, и вскоре, срезав угол по боковой улочке, я очутился прямо перед «Олимпиком». Из дверей заведения потоком изливалась толпа.

Схватив за грудки первого встречного, я прохрипел: «Что тут происходит?». А поскольку мы оба стояли в тени, он меня не узнал.

— Да просто сегодня должны были драться Костиган и Рейнольдс, но Костиган не появился, — с отвращением пояснил прохожий. — В последнюю минуту Макпартленд объявил, что, по его сведениям, Костиган не сможет выступить, и публика вольна забрать свои деньги или согласиться на замену. Короче, Макпартленд выставил никому не известного парня, и, ей-богу, тот ухитрился вырубить Рейнольдса. Но он не соблюдал правил, и судья отдал победу Рейнольдсу. Мы едва не линчевали этого типа. И знаешь что? Сразу после боя Рейнольдс в раздевалке потерял сознание, и сейчас над ним хлопочут костоправы. Кажись, он чем-то отравился.

— Кто с ним дрался? — мрачно спросил я.

— Парень по фамилии Граймс с корабля Костигана.

Не теряя времени, я повернулся, пересек двор и свернул на улочку, огибающую «Олимпик». На нее как раз выходили двери раздевалок. Возле самых дверей кто-то обогнал меня, нырнул в одну из них и затворил за собой.

Я узнал субъекта, который встретил Граймса на пристани. Его освещенное уличным фонарем лицо показалось мне неестественно бледным.

Но в ту же минуту я забыл о нем, потому что из другой двери показался Джон Граймс. Он был в рубашке, пиджак перекинут через плечо, кепка надвинута на глаза, а лицо, как всегда, бесстрастное.

Я заступил ему путь и схватил за плечо. Его мускулы под моими железными пальцами были что стальные тросы.

— Грязная подлая крыса! — рявкнул я. — Что ты скажешь перед тем, как я разорву тебя на куски?

Он, не моргнув глазом, высвободил плечо.

— Костиган, ты слишком разгорячен, — промолвил он. — И не способен сейчас рассуждать здраво. Давай завтра поговорим. Согласен, тебе это кажется странным, но я постараюсь объяснить…

— Ни к чему так утруждаться! — разъярился я. — Не знаю, на черта ты это затеял и замешан ли тут Скользкий Стин. Но лопни мои глаза, если тебе это сойдет с рук! Ты устроил мне подлянку, снулая рыбина, потому что невзлюбил мои манеры. А меня тошнит от твоих, и сегодня мы разберемся раз и навсегда!

Он что-то пробормотал, затем поджал губы и повел плечами.

— Здесь? — спросил он.

— Нет. Тут кругом слишком много фараонов и прохожих. Я знаю местечко на пляже, где нам никто не помешает. Будем драться без правил и до тех пор, пока один из нас не похолодеет.

— А как насчет пса? — спросил он.

— Он тебя не тронет, если я не прикажу, — проворчал я. — Идем!

У воды, где пляж заливала серебром луна и где нас окружали черные тени пальм, мы сняли рубахи. Я бросил свою на песок и приказал Майку сесть на нее. Он понял, что ему ни при каких обстоятельствах нельзя нападать на Граймса. Похоже, бульдогу это не понравилось. Похоже, ему вообще не нравилось, что мы собираемся драться. Он полюбил Граймса, хотя было бы за что.

Мы сошлись в лунном свете, для меня он был подернут красноватой пеленой ярости. Пульс молотом стучал в висках, железные мускулы напряглись, а отмеченное боевыми шрамами лицо исказилось гневом.

Одним своим обликом я мог бы устрашить любого противника, но Граймс не дрогнул. В лунном свете его лицо оставалось бесстрастным и хмурым, из боя с Рейнольдсом он вышел без единой отметины. Кстати, позже я узнал, что он не пропустил ни одного удара. Под кожей у него при малейшем движении натягивались сверхпрочные мускулы. Лишней плоти не было ни унции, и вообще, Граймс выглядел хищным, как лесной волк. Все в этом парне говорило о силе, закалке и стойкости.

— Ты решил стать вожаком кубрика на «Морячке», — процедил я. — Но для этого мало взгреть мясистых скандинавов. Для этого надо взгреть меня.

С этими словами я кинул левую ему в подбородок и, не успел он «нырнуть», добавил короткий справа в челюсть. Он рухнул на песок, и я отступил, злобно глядя на него и тяжело дыша от ярости.

— Поднимайся! — Но он вскочил на ноги, не успел я договорить.

В глазах у него появился ледяной блеск, скула, рассеченная моими железными костяшками, кровоточила. Но он нисколько не «плыл», и это меня поразило, ведь мой правый способен уложить лошадь. Скажу, не совру: такими ударами я раскалывал челюсти.

— Ты чертовски проворен, — холодно заметил он. — Врасплох меня застал. Готов повторить?

— Еще как! — взревел я и коротко ударил его левой в живот, затем ею же — снизу по челюсти.

Он пошатнулся… и взорвался ураганом мелькающих кулаков.

Мы топтались на залитой лунным светом поляне, осыпая друг друга ударами, пока свет не потускнел, трава не оросилась кровью, а пальмы и океан не заходили ходуном. Кругом не было ни души, кроме утробно рычащего на моей рубахе Майка.

Граймс не был боксером, и я не пытался драться с ним по правилам. Моя гордость — шквал стремительных ударов, и я всегда готов доказать, что выдержу любой натиск. Граймс налетел на меня тайфуном, работая руками, точно поршнями, но я встретил его нога к ноге и грудь к груди.

Впервые в жизни я столкнулся с бойцом под стать себе. Я выкладывался от души, и почти каждый мой удар попадал в цель. Кулаки, способные изувечить среднего боксера, без видимых последствий отскакивали от головы и корпуса Граймса. Его ребра были прочней стальных обручей, голова — что твой чугунный слиток, а мускулы, наверное, не поддались бы и ножу. Стоило ли удивляться, что до сих пор никто не осилил этого парня в драке без правил?

Точно кувалдами по корпусу корабля, лупили мы кулаками друг по дружке. Граймс кренился, как судно в шторм, но выпрямлялся и пуще прежнего охаживал меня кулаками-булыжниками. Бац! бац! бац! Без передышки.

Не знаю, сколь долго мы бились, но знаю, что оба были залиты кровью, а его костлявые кулаки запечатали мне один глаз, сплющили неоднократно сломанный нос и порвали шкуру в десятке мест на лице и теле. Знаю, что и я избил его почти до неузнаваемости, он дышал с надрывным свистом, а за лохмотьями губ поблескивали расшатанные зубы. Не помню, сколько раз я падал и сколько раз валился с копыт Граймс. Мы ни разу не вошли в клинч, наш бой не делился на раунды, и никто не предлагал нам бросить на ринг полотенце.

Но в моих плюхах было больше силы, хоть и он бил не слабо. Наконец, через века этой безжалостной пытки, я почувствовал, что он сдает. Мои беспощадные кувалды несколько раз воткнулись Граймсу в живот, и его голова откинулась назад на слабеющей шее. Но с ним еще не было покончено. Он никому не давал пощады и ни у кого ее не просил. Поэтому я был вынужден молотить его упорно и жестоко. Я перешел на короткие резкие удары и неумолимо гнул его к земле, пока он не растянулся в луже крови.

Мне тут же захотелось последовать его примеру. Я был еле жив и почти ничего не видел. Пальмы кружились вокруг меня в безумной пляске, а земля качалась под ногами.

— Отдохни, вонючий скунс, — выдавил я, задыхаясь и сплевывая кровь и выбитые зубы. — Ты самый лучший боец по ту сторону ринга, но все равно ты — подлая крыса.

Окликнув Майка, я поплелся в сторону гавани. Рубаху я нес в руке — меня так мутило, что надеть ее я даже не пытался. Я брел, как нализавшийся до зеленых чертиков старик. Майк скулил и оглядывался на поляну, и даже разок вцепился мне в штанину и потянул назад.

— Оставь его, Майк, — пробормотал я. — Он недостоин заботы приличного пса.

Вскоре прямо по курсу замаячил белый силуэт, кто-то окликнул меня по имени. Я остановился, чтобы стряхнуть кровь с глаз, и увидел Макпартленда, антрепренера «Олимпика».

— Эй, Стив, — сказал он. — Я повсюду тебя ищу. Один местный видел, как ты шел сюда с каким-то парнем. Он тебя узнал по бульдогу. Боже мой, приятель, что стряслось?

— Да просто я тут топтал одного скунса, — проворчал я. — Знаю, в твоих глазах я теперь дешевка, потому что не пришел на поединок, но…

— Между прочим, Костиган, — перебил он, откусывая кончик сигары, — ты очень мудро сделал, что не пришел. Я это понял, когда Рейнольдс вырубился в раздевалке. Доктор говорит, его опоили, причем такой дозой можно уложить слона. Мне показалось, что Рейнольдс не в себе, еще до того, как он поднялся на ринг.

— Наркотик? — равнодушно спросил я.

— Разумеется. Тут, конечно, Стин постарался и его грязные игроки. Все это замышлялось, чтобы вовлечь тебя в гнусный скандал. Стин уже несколько дней болтал повсюду, будто у него есть доказательства, что ты подкупил Рейнольдса. Никто ему, конечно, не верил, но если бы в драке с тобой Рейнольдс слег на ринге через два-три раунда, это многим показалось бы странным.

Но, поскольку ты не появился, а боксер, выступивший взамен, дрался не по правилам и проиграл, никто не увязал твое имя с мошенничеством. А теперь нам известна вся правда. Одному из подручных Стина показалось, будто Рейнольдс получил слишком большую дозу наркотика. Боясь, что тот отдаст концы, парень раскололся и выдал весь план. Как раз такого случая мы и дожидались, чтобы вышвырнуть Стана и его банду из Сингапура.

Знаешь, мне кажется, твоему приятелю Граймсу было известно о затее Стана. Но он даже не заикнулся об этом, когда пришел ко мне с известием, что ты заболел и не сможешь драться, и предложил себя взамен, не прося за бой ни цента, но…

— Граймс? — тупо переспросил я.

— Он самый. Сказал, что не возьмет ни гроша и… эй, ты куда?

Я резко повернулся и бросился обратно на поляну. Граймс все еще лежал там, где я его оставил. Я потащил Джона к воде, а тут подоспел и Макпартленд. Мы смыли с него кровь, Макпартленд поднес к его губам флягу со спиртным, а Майк все это время облизывал его, и я впервые увидел, как мой пес лижет не меня.

Вскоре веки Джона дрогнули и размежились, и он посмотрел на нас затуманившимися, но не потерявшими ледяного блеска глазами. Разглядев меня, они посуровели, и Граймс захотел подняться.

— Лежи смирно, — проворчал я, толкнув его назад. — Граймс, зачем ты это сделал? Я понимаю, что из лучших побуждений, но все-таки — зачем?

Он чуть помедлил и пробормотал:

— Знаешь, когда я прочел список твоих побед в книжке, что дал мне О'Брайен, я понял: ты настоящий боксер. И окончательно в этом убедился, когда увидел афиши на пристани и услышал о тебе от других парней. У меня на родине мужчина всегда стоит за свою родню, а наш корабль и команда для меня все равно что дом и семья. Я не допущу, чтобы парня с такой репутацией, как твоя, опозорили и выставили мошенником. Это ведь пятно не только на человека, но и на всю команду.

Я тебя опоил, потому что не знал другого способа удержать от поединка, а иначе ведь невозможно было вырвать жало у Стина. А потом я убедил Макпартленда выпустить меня против Рейнольдса. У меня нет репутации кулачного бойца. Я ничем не рискуя мог уложить Рейнольдса с нарушением правил.

Ну, поворчала публика, сочла себя обманутой, но ведь несколько центов на брата — невелика потеря. А твоя репутация связана с добрым именем корабля, если мы его запятнаем, грош нам цена. По крайней мере, я так считаю.

— Но откуда ты обо всем узнал? — поинтересовался Макпартленд. — И почему не рассказал мне до поединка?

— Потому что не мог рассказать, не предавая парня, который мне все это выложил, — ответил Граймс. — Когда мы пришвартовались, я встретил знакомого. В прошлом я ему оказал услугу и в благодарность он рассказал, что его хозяин, Скользкий Стин, подкупил секунданта, и тот опоит Рейнольдса. Мой приятель советовал мне поставить все деньги на тебя, Костиган, — ты должен был выиграть нокаутом в первых раундах. Стин и его шайка ничего другого не ждали. Это означало бы конец твоей репутации честного боксера и большой навар для них.

Макпартленд потянул меня за рукав.

— Стив, знаешь, почему я тебя искал? — проговорил он. — Док считает, через день-другой Рейнольдс сможет драться. Что скажешь? Стина мы вышвырнули, и теперь бой будет честным.

— Само собой, — рассеянно согласился я. — Конечно, я буду драться. Но послушай, Граймс, почему ты не рассказал об этом перед тем, как я тебя взгрел?

— Ага, а ты бы подумал,что я испугался твоих кулаков.

— Я просто призовой осел, — пробормотал я. — Ты меня выручаешь, а я тебя калечу. Если хочешь врезать мне в сопелку, я не шевельну и пальцем.

— К черту! — сказал он, затем рассмеялся, и я увидел это впервые. — Я бы не поменял наш бой ни на какие деньги! Впервые в жизни я встретил противника моей категории и получил удовольствие от драки. Мне это так понравилось, что я всерьез подумываю о карьере боксера. Когда-нибудь и ты увидишь мое имя на афишах у пристани.

— Знаешь, такие парни, как ты, рождаются не для того, чтобы украшать стены складов или драить палубы. Худо-бедно я разбираюсь в людях, и уж поверь: когда-нибудь я увижу твое имя на чем-нибудь посолиднее портовых афишек.

И я не ошибся. Не столь уж много лет прошло, но если хотите увидеть надпись с именем Джон Закария Граймс, загляните в одну из контор крупнейшего пароходного агентства Сан-Франциско. Оно сверкает золотом на матовом стекле, а под ним стоит короткое, но емкое словечко: «Президент».

След Гунна

ТИГРЫ МОРЕЙ

ТИГРЫ МОРЕЙ (Перевод с англ. Н. Дружининой)

1

— Морские тигры! У них сердца волков и тела из закаленной стали! Пожиратели ворон, смысл существования которых в том, чтобы убивать либо быть убитыми! Этим великанам ласкает слух звон мечей, он для них звучит нежнее самых сладких любовных песен!

Усталые глаза короля Геринта затуманила печаль.

— Ну и что в этом нового? Вот уже многие годы такие же люди то и дело нападают на моих подданных, точно обезумевшие от голода волки.

— А разве мы с тобой не читали в римских книгах, как Цезарь стравливал волков с волками? — отозвался менестрель Донал. — Если ты помнишь, именно благодаря этому римлянам удалось покорить наших предков. А ведь наши прадеды в свое время считались волками из волков.

— Зато их потомки напоминают скорее ручных овец, — со скорбью в голосе негромко произнес король. — За долгие годы мира с Римом наш народ забыл воинское искусство. А сейчас, когда Рим потерял былое величие и силу, мы боремся только за выживание и не способны даже на то, чтобы защищать своих женщин.

Донал поставил кубок и облокотился на массивный резной дубовый стол.

— Стравить волков с волками! — воскликнул он. — Ты сказал — да я и сам это знаю, — что невозможно снять войска с границ, чтобы отправить их на поиски твоей сестры принцессы Елены. Этого нельзя было бы сделать, даже если бы ты точно знал, где ее разыскивать. Значит, тебе придется нанимать людей, а эти, про которых я только что тебе говорил, своей отвагой и дикой силой, пожалуй, превосходят напавших на нас англов настолько же, насколько англы превосходят наших мягкотелых крестьян.

— Однако пойдут ли они против своих соплеменников, да еще под предводительством бритта? — задумчиво произнес король. — И будут ли они хранить мне верность?

— Они со своими соплеменниками ненавидят друг друга не меньше, чем мы ненавидим и тех, и других, — отвечал менестрель. — Кроме того, ты можешь пообещать им высокую награду за возвращение принцессы Елены.

— Расскажи-ка мне о них поподробнее, — решил король Геринт.

— Их вожак, Вулфер Головорез, такой же рыжебородый гигант, как и они все. Он по-своему умен, но викинги избрали его вожаком, конечно, из-за его непомерной отваги и ярости в бою. Своим любимым боевым топором он орудует играючи, хотя это тяжелое оружие на длинной рукояти, он с легкостью разрубает этим топором мечи, щиты, тяжелые шлемы и крепкие головы своих врагов. Когда Вулфер, с ног до головы забрызганный кровью, сверкая глазами и потрясая рыжей бородой, врубается в ряды неприятеля, мало находится смельчаков, способных встать на его пути.

Однако там, где надо шевелить мозгами, он во всем полагается на своего верного товарища. Этот его советник и правая рука умен и изворотлив, как змей. Нам он давно известен. Он не из викингов, это кельт по имени Кормак Мак Арт, его еще называют Кливин, или попросту Волк. Одно время он был вожаком ирландских пиратов, совершавших набега на Британские острова и грабивших побережье Галлии и Испании. Время от времени они нападали даже на самих викингов. Однако гражданская война разметала его людей по свету, а сам он присоединился к Вулферу. Люди Вулфера — юты, датчане. Их земли лежат южнее норвежских.

Кормак Мак Арт одновременно и хитер, и безрассудно отважен, как все кельты. Он высокий и мускулистый, его можно уподобить тигру, тогда как Вулфер напоминает, скорее, дикого быка. Кормак рубится в основном мечом, и в искусстве поединка ему поистине нет равных. Викинги фехтовать не умеют, им что мечом, что молотом орудовать, все едино. Кельт же превосходно владеет мечом и с мечом в руках даст сто очков вперед любому из них. В нашем мире древнее искусство римских фехтовальщиков почти забыто, и Кормак — редкое исключение. Рассказывают, что в битве он хладнокровен и потому очень опасен, не зря его прозвали Волком. Но иногда в пылу смертельной схватки он забывает обо всем, охваченный неистовой яростью, и тогда он становится страшнее самого Вулфера, и нет такого врага, который смог бы выстоять против бешеного кельта.

Король Геринт легким кивком дал понять, что внимательно выслушал своего менестреля.

— Ты смог бы быстро отыскать их для меня?

— Ваше Величество, это можно сделать хоть сейчас. Они сейчас ремонтируют свой драккар в небольшом заливе на западном побережье. Места там довольно безлюдные, и викингов это вполне устраивает — они хотят как следует подготовиться к выступлению против англов. У Вулфера только один корабль, но он стоит многих — он быстроходен и увертлив, а его люди дерутся столь отчаянно и дружно, что англы, юты и саксы боятся Вулфера больше, чем кого бы то ни было другого. Вулфер любит сражаться, а если к тому же награда будет достаточно высокой, он сделает для вас все, что будет в его силах.

— Обещай ему все, что он захочет, — негромко произнес Геринт. — Похитили не просто принцессу, похитили мою любимую маленькую сестренку.

Тонкие черты его красивого лица одновременно выразили нежность и боль.

— Положитесь на меня, Ваше Величество, я все сделаю как надо, — ответил Донал, наполняя свой кубок. — Я знаю, где найти викингов, и смогу договориться с ними. Но вам, Ваше Величество, придется самому — именно самому — дать Кормаку ваше королевское слово в том, что вы исполните любое его требование. Эти западные кельты гораздо более недоверчивы, чем сами викинги.

Геринт кивнул. Он хорошо знал своего менестреля. Донал был малый себе на уме, он мог часами болтать о всяких пустяках, но когда дело касалось серьезных вещей, он умел держать язык за зубами. Кто-то проклинал его изворотливость, кто-то восхищался ею, а мастерство, с которым он владел арфой, открывало ему даже те двери, которые не уступили бы топору. Донал выходил невредимым из таких переделок, в которых многие отважные воины попросту погибали. Он был дружен со многими морскими вождями, о которых среди британцев ходили легенды одна другой мрачнее, однако у Геринта не возникало ни тени сомнения в своем менестреле. Король доверял ему во всем.

2

Датчанин Вулфер погладил свою рыжую бороду и задумался. Это был настоящий великан; под чешуйчатыми железными латами угадывались горы мышц. В своем рогатом шлеме Вулфер казался еще выше. Огромная рука сжимала древко большого боевого топора, и Вулфер являл собой почти точную копию древнего варвара. Однако несмотря на свой грозный вид предводитель викингов был явно растерян и сбит с толку. Так ничего и не придумав, он повернулся и задал какой-то вопрос сидевшему рядом с ним воину.

Высокий и мускулистый, этот воин был все же не так по-бычьи огромен, как Вулфер, однако в каждом его движении была видна прямо-таки тигриная легкость и гибкость, которые отличали его от вожака викингов. Был он смугл, гладко выбрит, из-под шлема, украшенного султаном из конского волоса, виднелась ровно подстриженная черная грива. На нем не было золотых украшений, столь любимых викингами, а одет он был в легкую кольчугу.

— Ну, Кормак, — обратился к нему вожак, — что ты об этом думаешь?

Кормак Мак Арт промолчал. Его холодные серые глаза, не отрываясь, вглядывались в глаза менестреля Донала. Донал был худощав и невысок ростом, голубоглазый, с непокорными светлыми волосами. По его причудливой одежде можно было сразу определить придворного шута. Он не взял с собой ни арфы, ни меча и сейчас напряженно всматривался в суровое, испещренное шрамами лицо кельта.

— Я доверяю тебе не больше, чем любому другому, — прервал, наконец, молчание Кормак, — и одного твоего честного слова мне недостаточно. Почем я знаю, может, все это простая уловка, чтобы отправить нас на поиски чего-то, чего и на свете-то нет, а может, и того хуже — прямо в лапы к врагам? Кроме того, у нас есть небольшое дельце на восточном побережье Британии…

— То, о чем я вам говорю, принесет вам куда больше, чем любая пиратская вылазка, — перебил его менестрель. — Если вы пойдете со мной, я отведу вас к человеку, чье слово весит больше моего. Но к нему мы пойдем только втроем: я, ты и Вулфер.

— Ловушка! — рявкнул рыжебородый ют. — Ну, Донал, такого я от тебя…

Кормак медленно покачал головой, продолжая смотреть прямо в глаза менестреля.

— Нет, Вулфер, если бы это была ловушка, Донал тоже оказался бы обманутым, а в это я не могу поверить.

— Если ты действительно так считаешь, — сказал Донал, — то почему не можешь поверить моему честному слову во всем остальном?

— Это совсем другое дело, — спокойно ответил пират. — Пока что только мы с Вулфером рискуем нашими шкурами, а вот потом, если мы тебе поверим, рисковать придется всей команде. Поэтому я просто обязан все сам проверить. Я не думаю, что ты лжешь, но ведь и тебя могли обмануть.

— Тогда пошли скорее. Я отведу вас к тому, кто сможет рассеять все ваши сомнения.

Кормак поднялся с большого камня, на котором сидел, и поправил шлем. Вулфер проворчал что-то себе под нос, недоверчиво качая головой, и отдал приказ викингам, сидевшим неподалеку вокруг небольшого костра. Одни из них жарили над костром оленину, другие играли в кости, остальные осматривали вытащенную на берег ладью. Вокруг шумел густой лес, сплошной стеной окружавший поляну на берегу залива. Эта поляна, казалось, самой природой была предназначена для пиратской стоянки.

— Корабль уже почти готов, — пробурчал Вулфер, глядя на драккар. — Завтра утром мы могли бы уже выйти в море и заняться нашими делами…

— Не ворчи, Вулфер, — успокаивающе отозвался кельт. — Если тому человеку, о котором говорит Донал, не удастся нас убедить, мы вернемся и завтра уплывем отсюда, чтобы заняться нашими делами.

— Если только вернемся.

— Ты слишком подозрителен. Донал с самого начала знал, что мы расположились здесь на ремонт. Если бы он хотел нас выдать, он давно мог привести сюда королевскую конницу или британских лучников.

Я думаю, что Донал, как и прежде, ведет честную игру. Пока что я не склонен доверять тому, кто стоит за ним.

Они уже покинули поляну и теперь шли густым лесом. Склон становился все круче, а лес редел. Вскоре они вышли к высоким скалам, возле которых лишь кое-где росли небольшие группы деревьев, да местами высились огромные старые дубы. Скалы громоздились так причудливо, что казалось, будто этими огромными камнями когда-то играли титаны. Местность выглядела совсем дикой и суровой. Путники обогнули одну из скал и увидели под кряжистым дубом высокого человека, закутанного в пурпурный плащ. Рядом никого больше не было, и Донал быстрыми шагами направился к незнакомцу, знаком пригласив своих спутников следовать за собой. Лицо Кормака оставалось непроницаемым, а Вулфер что-то проворчал в бороду и, перехватив поудобнее свой верный боевой топор, огляделся по сторонам, готовый в любой миг дать отпор любому противнику. Все трое остановились рядом с незнакомцем, и Донал снял украшенную перьями шляпу. Незнакомец откинул от лица плащ, и у невозмутимого кельта вырвалось изумленное восклицание:

— Боги! Да это же сам король Геринт!

Однако ни он сам, ни Вулфер не спешили пасть на колени либо обнажить головы. Эти дикие морские разбойники не признавали над собой ни королевской, ни чьей-либо другой власти. Сейчас в их поведении не было ни излишней дерзости, ни подобострастия. Вулфер во все глаза глядел на человека, чья государственная мудрость и бесспорная доблесть завоевали добрую славу. Викинги с уважением относились к этому монарху, которому удавалось годами сдерживать напор саксов, стремившихся к Западному морю.

Перед ютом стоял высокий стройный сероглазый человек с тонкими аристократическими чертами лица. Кроме черных волос, ничто не указывало на примесь римской крови в его жилах, однако весь его облик наводил на мысль о древней, насчитывавшей много веков цивилизации, поверженной в прах нахлынувшими варварами. Он как бы олицетворял собою то, что осталось от могущественной некогда Римской империи, захлебнувшейся в крови, в которой топили ее орды завоевателей. Кормак, как и все кельты, не питавший теплых чувств к своим уэльсским сородичам, невольно проникся сочувствием к доблестному королю, и даже Вулфер, встретив проницательный взгляд короля бриттов, испытал что-то вроде благоговения. Подданных короля Геринта со всех сторон припирали к стенке, заставляя думать только о спасении собственной жизни, однако этот народ не собирался складывать оружие и отчаянно дрался с врагами, спасая остатки своей древней культуры. Временами эта отчаянная борьба казалась безнадежной. Боги Рима пали под ножами готов и вандалов, варвары хозяйничали во дворцах цезарей, о которых уже мало кто помнил. И лишь эти кельты, сплоченные Геринтом на отдаленном острове, хранили верность традициям древней Империи.

— Вот те воины, о которых я говорил вам, Ваше Величество, — почтительно произнес Донал. Геринт кивнул и поблагодарил его, сохраняя истинно королевское достоинство.

— Они хотят из ваших уст услышать подтверждение тому, что я им уже рассказал, — с той же почтительностью сказал менестрель.

— Друзья мои, — негромко заговорил король, — я пришел сюда, чтобы просить вас о помощи. Мою сестру принцессу Елену, которой нет еще и двадцати весен, похитили. Я не знаю, как это случилось, и кто это сделал. Однажды утром она направилась на верховую прогулку в лес в сопровождении своей горничной и пажа, и с тех пор ее никто больше не видел. Это случилось тогда, когда на наших границах царило абсолютное спокойствие, что вообще бывает крайне редко. Когда мы бросились искать принцессу, то нашли только изуродованное до неузнаваемости тело пажа в маленьком болотце в лесной глуши. Поодаль в лесу мирно паслись их оседланные лошади, однако принцесса Елена и ее горничная бесследно исчезли. Мы перевернули вверх дном все королевство от границ до морского берега, но никаких следов так и не нашли. Наши люди, посланные с тайной миссией к англам и саксам, тоже вернулись ни с чем, и наконец мы решили, что принцессу похитила одна из пиратских шаек, случайно высадившаяся на нашем побережье. Они, видимо, не задерживались на берегу и вскоре опять ушли в море.

Что касается поисков на море, то здесь мы совершенно беспомощны. У нас нет кораблей — остатки британского флота погибли в сражении с саксами за Корнуол. Но даже если бы у нас и сохранился флот, нам некого было бы снарядить в дорогу, хотя речь идет о жизни принцессы Елены. Сейчас нам дорог каждый человек: с востока нам угрожают англы, на юге — воронье Цедрика. Мое отчаяние заставило меня обратиться за помощью к вам. Вы уже поняли, что я не могу даже приблизительно сказать, где искать мою сестру. Я не могу сказать, как вызволить ее, если вы ее найдете. Я могу только просить вас: ради Бога, найдите принцессу, спасите ее и привезите ко мне, а я уплачу любую цену, которую вы за это назначите.

Вулфер выразительно взглянул на Кормака. Этот взгляд означал, что предложение короля следует обдумать, и кое-кто должен этим немедленно заняться.

— Прежде чем мы отправимся на поиски, нужно бы условиться о цене.

— Так вы согласны?! — воскликнул король, и его лицо осветилось надеждой.

— Не торопитесь, — остудил его пыл Кормак. — Сперва давайте договоримся об условиях. Вы просите нас о нелегком деле; мы должны найти девушку, о которой известно лишь то, что она кем-то похищена. Что, если мы избороздим все океаны и вернемся с пустыми руками?

— Я заплачу вашу цену в любом случае, — порывисто сказал Геринт. — Золота у меня достаточно. Если бы только я мог обменять его на воинов! Однако меня предостерегает пример Вортигерна.

— Если наши поиски окажутся успешными, и мы привезем принцессу живой или мертвой, вы заплатите нам сотню фунтов чистым золотом и еще добавите по десять фунтов за каждого из тех, кто погибнет в этом деле. Если мы не сможем найти принцессу, вы все же заплатите нам по десять фунтов за каждого убитого, но сверх этого мы ничего не потребуем. Мы не саксы, чтобы трястись над каждой монеткой. Кроме того, вы должны нам позволить отремонтировать корабль в одном из ваших заливов, доставить нам все, что потребуется для ремонта, и пополнить наши припасы. Согласны ли вы, Ваше Величество, на такие условия?

— Согласен, и вот вам моя рука! — король протянул руку, и Кормак почувствовал нервное пожатие длинных аристократических пальцев Геринта.

— Когда вы выйдете в море?

— Как только вернемся к нашему драккару.

— Я отправлюсь с вами, — неожиданно сказал Донал, — и еще один человек очень хотел бы участвовать в поисках принцессы.

Он коротко свистнул и чуть было не лишился головы: пронзительный свист очень уж напоминал сигнал к атаке, и пираты схватились за оружие. Однако Кормак и Вулфер тут же успокоились, когда увидели, что из лесу вышел один-единственный человек.

— Это Марк, сын благородного бритта, — представил юношу Донал, — жених принцессы Елены. Если вы не возражаете, он тоже присоединится к нам.

Юноша был высок и отлично сложен, на нем красовались доспехи и шлем легионера, на поясе висел длинный тяжелый меч. Черные волосы и оливково-смутлая кожа красноречиво свидетельствовали, что в жилах их обладателя течет горячая южная кровь, и что его род едва ли не древнее королевского. Взгляд больших серых глаз был печален, на юном лице легко читалось беспокойство и волнение.

— Я умоляю вас позволить мне отправиться с вами, — Марк обращался к Вулферу. — Боевое искусство мне знакомо, а сидеть дома, не зная ничего о судьбе моей возлюбленной невесты, и ждать вестей от вас для меня было бы хуже смерти.

— Что ж, — пророкотал Вулфер, — отправляйся с нами, если хочешь. Похоже, что в этом походе твой меч не будет лишним. Король Геринт, неужели у вас нет никаких догадок о том, кто похитил вашу сестру?

— Никаких. В лесу мы нашли единственный маленький след возможных похитителей. Вот это.

Король достал что-то из складок одежды и протянул вожаку викингов. Вулфер внимательно вгляделся в маленький отполированный наконечник стрелы, казавшийся совсем крохотным на его огромной ладони, затем передал наконечник Кормаку. Кормак поднес его к глазам. Лицо кельта осталось непроницаемым, лишь глаза на мгновение вспыхнули. То, что он сказал, прозвучало для всех неожиданно:

— Пожалуй, с сегодняшнего дня я отпускаю бороду.

3

Свежий морской ветер раздувал паруса драккара, а ритмичный плеск множества весел служил аккомпанементом старой матросской песне, которую дружно пели гребцы. Кормак Мак Арт стоял на корме, полностью облаченный в доспехи, и султан из конского волоса, украшавший его шлем, развевался на ветру. Рядом с ним, опираясь на топор, стоял Вулфер и время от времени подавал громкие команды рулевому.

— Кормак, — неожиданно спросил викинг, — а кто сейчас правит Британией?

— А как ты думаешь, кто правит Аидом, когда Плутону приходится отлучиться? — ответил кельт вопросом на вопрос.

— Я же не прошу тебя пересказывать мне римские мифы, которые ты знаешь, — обиделся Вулфер.

— Рим хозяйничал в Британии, как Плутон в Аиде, — уже серьезно ответил Кормак. — Теперь, когда Рим пал, британские вожди и короли готовы глотки друг другу перегрызть за корону. Восемьдесят лет назад, когда Аларик со своими готами разграбил столицу Империи, легионы были выведены из Британии. Британии нужен был король, и тогда Вортигерн провозгласил себя королем. Он сам впустил в свой дом волков — нанял ютов Хенгиста и Хорса с их дружинами, чтобы обороняться от пиктов, ты это и сам знаешь. Следом за ютами пришли англы и саксы и потопили остров в крови. Вортигерн был свергнут. Теперь Британия разделена на три кельтских королевства. Пираты держат в страхе восточное побережье и медленно, но верно продвигаются к западу. Южным королевством Дамнонией и прилегающими к ней землями Сейр Одан управляет Ютер Пендрагон. В срединном королевстве от границы с Дамнонией до Камбрианских гор властвует Геринт. К северу от его владений лежит страна, которую бритты называют Стратклайдом, — в ней правит король Карт. Жители Стратклайда — самые дикие из всех бриттов, ибо римлянам так и не удалось завоевать их племена. То же самое можно сказать и о западных областях Дамнонии, и о западных горах во владениях Геринта, да и многие варварские племена не испытали римского владычества и сейчас не подчиняются ни одному из трех королей. На острове вольготно чувствуют себя грабители и бандиты, а между тремя королями тянутся бесконечные дрязги благодаря воинственному характеру Ютера и свирепому нраву Карта. Если бы не Геринт, безумный Ютер и необузданный Карт давно бы уже вцепились друг другу в глотки.

Сообща они действуют очень редко, и хватает их ненадолго. А кроме того, на острове гнездятся еще юты, англы и саксы, которые постоянно на ножах друг с другом и с кельтами, а и те, и другие, и третьи все время подтягивают подкрепления с континента, и их сородичи приплывают на остров в своих длинных низких кораблях.

— Вот об этом я знаю, — заявил ют. — Я и сам немало этих кораблей отправил прямиком в Мидгард. Наступит день, когда вся Британия станет нашей.

— Да, эта земля стоит той крови, которая за нее льется, — согласился кельт. — А что ты думаешь о тех двоих, что плывут сейчас с нами?

— С Доналом мы давно знакомы. Когда он касается струн своей арфы, у меня в груди сжимается сердце, и я будто снова становлюсь безусым юнцом. А если надо, то он возьмет в руки меч, мы знаем, что он неплохо владеет оружием. Ну а римлянин, — так Вулфер назвал Марка, — что ж, он похож на опытного воина, хотя и очень молод.

— Его предки три сотни лет командовали легионами в Британии, а еще раньше сражались под орлами Цезаря в Галлии и Италии. Только благодаря хорошо усвоенной римской стратегии британским рыцарям до сих пор удается сдерживать саксов. Однако, Вулфер, что же ты ничего не скажешь мне о моей бороде? — Кельт провел ладонью по жесткой щетине на подбородке.

— Никогда я не видел тебя таким заросшим, — пророкотал ют. — Разве что бывали такие многодневные сражения, когда у тебя просто не было времени вовремя поскоблить щеки.

— Еще несколько дней, и мои шрамы окончательно спрячутся, — усмехнулся Кормак. — Тебе ничего не припомнилось, когда я приказал взять курс на дальриадийскую Ару?

— А что мне должно было припомниться? Я решил, что ты просто собираешься порасспрашивать о пропавшей принцессе тамошних диких скоттов.

— С чего же ты решил, будто я думаю, что они могут что-то знать?

Вулфер пожал плечами:

— Ты всегда знаешь, что делаешь, я это давно понял.

Кормак достал из сумки кремниевый наконечник стрелы. — Только у одного из племен на этих островах могут быть такие стрелы, — сказал он. — Это каледонские пикты, которые владели здешними землями задолго до кельтов. Они пользовались такими кремневыми наконечниками в каменном веке и сражаются ими сейчас. Я своими глазами видел такие стрелы, когда служил в дружине короля Дальриадии Гола. Вскоре после того, как из Британии были выведены легионы, пикты, точно голодные волки, набросились на южное побережье. Однако юты, англы и саксы отбросили их назад, на окраину обитаемых земель, и с тех пор прошло столько времени, что король Гарт и его подданные, которые граничат с пиктами, просто забыли об их существовании.

— Значит, ты думаешь, что это пикты похитили принцессу? Но как…

— Вот об этом нам и предстоит узнать, и именно поэтому мы направляемся в Ару. Скотты с пиктами вот уже добрую сотню лет живут бок о бок. Почти все это время они враждовали друг с другом, однако сейчас между ними заключено перемирие, и скотты должны знать, что творится в Империи Мрака. Так иногда называют королевство пиктов, а оно и в самом деле темное, мрачное и жутковатое. Понять эту древнюю расу нам, пожалуй, не под силу.

— Так нам надо поймать какого-нибудь скотта и поговорить с ним по душам!

Кормак покачал головой:

— Нет, ни в коем случае. Я сойду на берег и потолкаюсь среди них. Не забывай, что они мои соплеменники.

— Эти твои соплеменники повесят тебя на первом же попавшемся суку, если только узнают, — проворчал Вулфер. — Любить тебя им не за что. Ты, правда, в ранней юности верой и правдой служил королю Голу, но с тех пор ты уже столько раз совершал набеги на побережье Дальриадии, и не только с твоими ирландскими разбойниками, но уже и со мной…

— Потому-то я и отпускаю бороду, старое морское чудовище, — рассмеялся кельт.

4

На изрезанное шхерами западное побережье Каледонии опустилась ночь. Вдалеке на востоке темнели под звездным небом громады гор; на берег набегали волны и тотчас же бежали прочь, чтобы докатиться до других заливов и незнакомых берегов. «Ворон» стоял на якоре в северной части укромной затоки, притаившись под крутым берегом. Кормак уверенной рукой провел драккар через рифы под покровом темноты. Кормак Мак Арт хоть и родился в Ирландии, но все без исключения острова Западного моря служили ареной его приключений с тех пор, как он впервые взял в руки меч, поэтому он знал эти места как свои пять пальцев и подвел бы судно к берегу даже с закрытыми глазами.

— Ну вот, — сказал он, — а теперь я иду на берег. Но только один.

— Позволь мне пойти с тобой! — пылко воскликнул Марк, однако кельт только покачал головой.

— Своей речью и внешностью ты сразу выдашь нас обоих. Тебе, Донал, тоже нельзя пойти со мной, хотя я и знаю, что звуками твоей арфы наслаждались короли скоттов. Кроме меня, ты один знаком с этим побережьем, и значит, только ты сможешь вывести наш драккар из затоки, если я не вернусь.

Кельт был неузнаваем — короткая густая борода изменила черты лица, под ней исчезли шрамы. Он снял свой шлем с украшением из конского волоса и стащил с себя замечательную легкую кольчугу. Вместо этого он надел простой круглый шлем и облачился в грубые дальриадийские латы. На «Вороне» можно было найти доспехи любых народов.

— Ну что, старый волк, — Кормак с усмешкой повернулся к Вулферу, — молчишь, но я же вижу, как горят у тебя глаза. Ты тоже хочешь отправиться со мной? Да уж, дальриадийцы, несомненно, встретили бы тебя с почетом! Еще бы! Ты же их давний добрый друг. Кто, как не ты, так ловко жег их деревни и без счета топил их лодки?

Вулфер беззлобно выругался.

— И в самом деле, скотты так нежно нас любят, что, только завидев мою рыжую бороду, наверняка повесят нас обоих без долгих разговоров. И все же, не будь я вожаком на этой посудине, нипочем не отпустил бы тебя на такое опасное дело одного. Ты ведь у нас такой бестолковый!

Кормак от души рассмеялся.

— Жди меня до рассвета, но не дольше, — сказал он напоследок.

Скользнув по борту драккара, кельт с головой ушел под воду, вынырнул и, несмотря на тяжелые доспехи, тянувшие его ко дну, быстро поплыл к берегу. Он какое-то время плыл вдоль скал, высматривая удобное место для того, чтобы выбраться на берег. Наконец, он нашел такое местечко. Правда, не всякий горный козел решился бы взбираться на скалы в этом месте, однако у Кормака не было ни времени, ни желания искать дорогу полегче. Призвав на помощь всю свою сноровку и опыт, он выбрался из воды и вскарабкался на вершину скалы. Вглядевшись в темноту, он направился по камням туда, где скалы становились более пологими. Вскоре он уже шагал на юг, туда, где горели вдалеке тусклые огоньки костров дальриадийского города Ары.

Заслышав сзади осторожные шаги, он мгновенно повернулся, выхватив из ножен меч, готовый встретить врага лицом к лицу. Перед ним возник силуэт великана.

— Грат! Какого дьявола…

— Вулфер боялся, как бы с тобой чего не случилось, и послал меня следом.

Кормак взорвался. Он долго на разные лады клял и Грата, и Вулфера. Грат невозмутимо выслушивал брань, и Кормак прекрасно знал, что спорить с ним бесполезно. Огромного роста ют был беззаветно предан Вулферу и слепо выполнял любые его приказы. Он был немного не в себе с тех пор, как в одной из схваток его ранили в голову. Однако он был отчаянно смел, и на него всегда можно было положиться, а его опыт лишь немногим уступал опыту самого Кормака.

— Ладно уж, делать нечего, идем дальше, — сказал великану Кормак, отведя душу. — Однако запомни: в деревню со мной ты не пойдешь. Спрячешься где-нибудь, понял?

Грат кивнул и последовал за кельтом. Кормак быстро пошел вперед, Грат не отставал и двигался почти неслышно, что было удивительно для такого гиганта.

Кормак надеялся на то, что благополучно выполнит задуманное и к рассвету вернется на драккар, однако шел осторожно, внимательно вслушиваясь в ночную тишину, готовый к неожиданной встрече с целым отрядом воинов, которые могли выйти из Ары или, наоборот, возвращаться по домам. Но пока все было спокойно, им с Гратом сопутствовала удача, и вот уже Ара была перед ними на расстоянии полета стрелы.

— Укройся здесь под деревьями, — прошептал Кормак великану, — и что бы ни случилось, не вздумай и близко подходить к городской стене. Если услышишь, что началась свалка, дожидайся утра, а если я не вернусь за час до рассвета, беги к Вулферу. Ты все понял?

Грат, как обычно, кивнул и исчез за деревьями, а Кормак направился к стене.

Ара стояла на берегу небольшого сильно вдававшегося в сушу залива. На берегу Кормак увидел несколько грубых дальриадийских лодок. Такие лодки служили скоттам для вылазок против бриттов и саксов, а также для поездок в Ульстер за припасами. Ара была скорее военным лагерем, чем мирным поселением, настоящая Дальриадия начиналась довольно далеко отсюда.

Впечатление Ара производила достаточно убогое — несколько сотен жалких хижин, окруженные невысокой стеной из грубо обтесанных камней. Однако Кормаку был хорошо известен неукротимый нрав здешних жителей. Каледонские кельты, конечно, не славились ни богатствами, ни хорошим оружием, однако это с лихвой восполняла их звериная свирепость. Сотня лет, проведенная в постоянных стычках с пиктами, бриттами и саксами, не слишком способствовала развитию культуры, и жителей Ары можно было считать настоящими дикарями, однако им удалось сохранить боевой пыл своих предков. То же самое можно было сказать и обо всех каледонских кельтах. Многие их поколения десятилетие за десятилетием теряли достижения своих ирландских соплеменников в науках и искусствах, однако унаследовали от прадедов первобытную ярость в битвах.

Их предки пришли в Каледонию из Улада, откуда их вытеснили более сильные южные ирландские племена. Кормак по своей крови принадлежал к тем завоевателям: он родился в Коннахте и теперь не испытывал никаких теплых чувств по отношению к каледонским кельтам, как, впрочем, и к своим сородичам в северной Ирландии. Вместе с тем, он жил среди них достаточно долго, чтобы сохранить уважение к их бойцовским качествам.

Кельт бесшумно подошел к воротам и окликнул стражей, не дожидаясь, пока они заметят его первыми. Часовые спокойно сидели возле костра в полной уверенности, что вокруг все тихо — типично кельтская беспечность. Чей-то хриплый голос приказал Кормаку стоять на месте. Зажегся факел, и в его неверном свете Кормак увидел над воротами суровые, заросшие кудлатыми волосами лица и пристально вглядывавшиеся в него холодные серые и голубые глаза.

— Кто ты такой? — спросил один из воинов.

— Парта Мак Отна из Улада. Хочу поступить на службу к вашему вожаку Ихейду Мак Эйлайбу.

— Ты промок насквозь.

— Было бы странно, если бы я умудрился выйти сухим из воды, — отвечал Кормак. — Прошлым утром я и еще несколько человек вышли на лодке из Улада.

В море мы встретились с саксами, и похоже, только мне одному удалось избежать их стрел и не пойти на дно. Я доплыл до берега, вцепившись в обломок мачты.

— А саксы куда подевались?

— Я видел, как их парус исчез на юге. Должно быть, хотели столкнуться с бриттами.

— Как же случилось, что береговая стража не заметила тебя, когда ты выбрался на сушу?

— Я вышел на берег почти в миле отсюда к югу, увидал огоньки за деревьями и пошел сюда. Мне приходилось бывать здесь раньше, и я знал, что это Ара, — сюда-то мы и собирались.

— Похоже, что он не врет, — проворчал один из дальриадийцев. — Впустите его.

Ворота распахнулись, и спустя мгновение Кормак оказался в стане своих заклятых врагов. Возле хижин горели костры, у ворот собралась толпа зевак, прислушивавшихся к разговору между стражниками и незнакомцем. При взгляде на этих людей можно было судить и обо всем населении этой дикой суровой земли. Среди любопытных было довольно много женщин мощного телосложения, но порядком растрепанных. Чумазые полуголые ребятишки со спутанными грязными волосами во все глаза смотрели на Кормака. Он обратил внимание на то, что у каждого в этой толпе имелось какое-то оружие, даже едва научившиеся ходить несмышленыши тискали в ручонках камни или палки. Такой готовности к схватке требовала от этих людей их полная опасностей жизнь. Кормак отлично знал, что в случае опасности даже самые маленькие дети будут драться, как дикие котята. Он и сам когда-то был таким же. Ничего удивительного, что римлянам так и не удалось покорить этот народ.

С тех пор, как Кормак дрался бок о бок с этими свирепыми воинами, прошло пятнадцать лет. Он не боялся быть узнанным кем-нибудь из прежних товарищей. Благодаря своей густой короткой бороде не боялся он и того, что в нем узнают соратника Вулфера.

Один из стражников велел кельту следовать за ним и повел его к самой большой хижине. Кормак не сомневался в том, что это и есть резиденция вождя и его приближенных. В Каледонии никогда особенно не заботились о роскоши. Дворец короля Гола оказался обыкновенной избой, разве что чуть более просторной, чем остальные. Кормак усмехнулся себе поднос, сравнив это поселение с великолепными городами, в которых ему приходилось бывать. Однако главное в городе все же не башни и стены, а люди, которые в нем живут, — подумалось ему.

Его ввели в просторную комнату. Здесь несколько десятков воинов сидели вокруг огромного грубо сколоченного стола, большинство из них то и дело прикладывались к кожаным бурдюкам. Во главе стола восседал сам вождь, которого Кормак знал издавна, а возле его ног валялся полупьяный менестрель. Кормак невольно сравнил это всклокоченное существо с бессмысленной улыбкой на испитом лице с подтянутым изящным Доналом. Да, ничего не скажешь, нравы кельтского двора были просты, даже, пожалуй, слишком.

— О, сын Эйлайба, — почтительно произнес сопровождавший Кормака часовой, — к нам из Ирландии прибыл воин, который хочет поступить к тебе на службу.

— Кто твой вождь? — прохрипел Ихейд, и тут Кормак понял, что дальриадиец совершенно пьян.

— Сейчас я свободный воин, — отвечал Волк. — Но раньше я служил в дружине Донна Руат Мак Фина, короля Улада.

— Садись и пей с нами, — приказал король и подкрепил свое приглашение неверным взмахом волосатой руки. — Потом поговорим.

На Кормака больше никто не обращал внимания. Двое скоттов подвинулись, чтобы он смог сесть за стол, кто-то подал ему кубок, до краев наполненный излюбленным напитком кельтов — обжигающим ирландским самогоном. Быстрым взглядом Кормак окинул пирушку дальриадийских воинов и обратил внимание на двоих, сидевших почти напротив него. Одного из них он хорошо знал — это был Сигрел, норвежский изгой, нашедший убежище здесь, среди злейших врагов своего народа. Кровь бросилась Кормаку в голову, когда его взгляд встретился со злобным взглядом северянина, устремленным прямо на него. Однако взглянув на соседа Сигрела, кельт забыл обо всем.

Это был невысокий кряжистый воин, смуглолицый, гораздо более смуглый, чем сам Кормак. Мрачный взгляд черных глаз на неподвижном лице был сродни взгляду змеи. Коротко подрезанные черные волосы перехватывал тонкий серебряный обруч. Всю его одежду составляла набедренная повязка да широкий кожаный пояс, на котором висел короткий зазубренный меч. Пикт! Кормак едва удержался от радостного восклицания, его сердце затрепетало в предчувствии удачи. Однако он решил не торопиться и для начала попытался заговорить с королем Ихейдом, повторив свою придуманную историю в надежде, что тот упомянет в разговоре принцессу Елену, если только знает что-нибудь о ней. Однако вождь дальриадийских воинов был чересчур пьян для того, чтобы вести какие-то разговоры. Он орал варварские песни, отбивая такт рукояткой меча по столу и совершенно не прислушиваясь к дикому аккомпанементу арфы пьяного менестреля. Замолкал Ихейд лишь для того, чтобы влить в себя очередную немалую порцию отвратительного на вкус пойла, которым потчевали за этим столом. Пьяны были все, кроме Кормака и Сигрела, внимательно наблюдавшего за новым гостем.

Пока Кормак пытался придумать, как бы завязать разговор с пиктом, менестрель закончил одну из своих диких песен, в которой Ихейда Мак Эйлайба называл Альбийским волком, величайшим из воинов.

Пикт, пошатнувшись, вскочил на ноги и ударил пустым кубком по столу. Он был мертвецки пьян — пикты пьют обычно слабое вересковое пиво и непривычны к крепким кельтским напиткам. Ирландский самогон быстро валит их с ног. Вот и этот пикт еле языком ворочал, его неподвижное лицо как-то обмякло, и только глаза сверкали двумя черными углями.

— Это правда, Ихейд Мак Эйлайб — великий воин, — выкрикнул пикт на каком-то чудовищном наречии, отдаленно напоминавшем язык кельтов, — но даже он не самый великий из воинов Каледонии. Никто не может сравниться в величии с королем Брогаром Темным, который восседает на древнем троне пиктов! А следующий за ним — Грулк! Да, это я, Рубака Грулк! В моем доме в Гротто на полу лежит ковер из скальпов бриттов, англов и саксов, да и скоттов тоже!

Кормак с досадой передернул плечами. Пьяная болтовня этого хвастуна могла задеть кого-нибудь из менее пьяных скоттов, того и гляди, вспыхнет драка, и от пикта останется мокрое место. Тогда от него уже ничего не узнаешь. Однако пикт продолжал, и его следующие слова заставили Кормака прислушаться с удвоенным вниманием.

— Кто из всей Каледонии, как не Грулк, похитил у южных бриттов прекраснейшую в мире девушку?! — выкрикнул он, дико вращая пьяными глазами. — Нас было пятеро в лодке, когда буря отнесла нас на юг, к землям Геринта. Мы высадились на берег в поисках пресной воды и в глухом лесу повстречались с тремя бриттами — юношей и двумя хорошенькими девицами. Парень полез было в драку, но я, Грулк, повис у него на плечах, повалил на землю и снес ему голову своим верным мечом. А девиц мы погрузили в лодку и поплыли с ними на север, и добрались до Каледонии и доставили их прямо в Гротто!

— Пустое хвастовство! — наудачу перебил пикта Кормак. — В Гротто сейчас нет таких женщин, о которых ты говоришь, — добавил он в надежде услышать что-нибудь еще полезное.

Пикт зарычал, словно раненый зверь, и схватился за рукоять меча.

— Когда старый Гонар, наш верховный жрец, увидел ту, что была одета получше и назвалась Атлантой, он воскликнул, что эта девушка предназначена судьбою в жертву богу Луны, ибо носит на груди знак, о котором ведает лишь он, Гонар. И тогда он отправил эту девушку вместе с ее подругой, имя которой Марсия, на Остров Алтаря в Шетляндах. Специально для этого скотты дали ему лодку, и он отправил девушек под охраной пятнадцати лучших воинов. Атланта — дочь знатного бритта. Бог Голка будет рад такой жертве.

— И когда же они отправились в Шетлянды? — ухмыльнувшись, спросил Кормак, не обращая внимания на то, что пикт все еще держится за рукоять меча.

— Вот уже три недели тому назад. Но еще не наступила ночь Лунной Жертвы. Однако ты сказал, что я лгу…

— Выпей и забудь об этом, — пророкотал один из воинов и подал пикту полный до краев кубок. Пикт схватил кубок обеими руками и окунул в хмельную жидкость чуть ли не пол-лица. Он пил огромными глотками, и струйки вина стекали по его обнаженной груди. Кормак поднялся из-за стола. Он узнал все, что ему было нужно, и теперь надеялся, что скотты слишком пьяны и никто не заметит его ухода. Вот через стену будет не так легко перебраться. Однако едва он успел об этом подумать, как увидел, что поднялся не он один. Изгнанный с родины викинг Сигрел обходил стол, направляясь к Кормаку.

— Что же ты, Парта, так быстро утолил жажду? Внезапным движением он едва не скинул шлем с головы кельта. Кормак оттолкнул его руку, но Сигрел уже победно кричал:

— Ихейд! Мужи Каледонии! Среди нас лжец и преступник!

Пьяные воины ошарашенно таращились на него.

— Это Кормак Кливин! — Выкрикнул Сигрел, хватаясь за меч. — Кормак Мак Арт из шайки викинга Вулфера!

Кормак взвился, словно раненый тигр. В неровном свете факелов блеснула сталь, и голова Сигрела покатилась под ноги не успевшим опомниться скоттам. Одним прыжком пират подскочил к двери и отворил ее ногой, когда скотты, протрезвев, сорвались с мест и с яростными криками схватились за оружие.

В одно мгновение вся деревня была на ногах. Жители, видевшие, как Кормак выскочил из дворца с обагренным кровью мечом, без долгих рассуждений пустились за ним в погоню. Пьяные дружинники, выкатившиеся, наконец, из дворца, ревели от бешенства и выкрикивали настоящее имя гостя, крики сливались в один сплошной рев. Теперь за Кормаком гналась, казалось, вся Ара от мала до велика.

Кормак летел, не чуя под собой ног, тенью скользил между хижинами и, наконец, добрался до городской стены. В этом месте стена неохранялась, стражники стояли только у ворот. Легко перемахнув через низкую стену, кельт помчался к лесу. Быстрый взгляд через плечо показал ему, что преследователи не потеряли его из виду. Воины перебирались через стену с оружием в руках.

Еще немного, только бы добраться до первых деревьев! Он бежал, пригнувшись, каждое мгновение ожидая, что в спину вонзится стрела. Однако на его счастье дальриадийцы были неважными лучниками, и ему удалось невредимым добраться до кромки леса.

Основная масса его преследователей отстала от него ярдов на сто, но один из каледонцев умудрился вырваться вперед, и теперь Кормак слышал за спиной его тяжелый топот. Кельт резко повернулся, чтобы расправиться со своим единственным врагом, однако из-под его ноги неожиданно вывернулся камень, и кельт упал на одно колено. Он успел выставить вперед свой меч, чтобы отразить удар, но в то же мгновение из-за дерева выпрыгнул рыжий великан, выбил тяжелый меч из руки скотта, и в следующий миг безжизненное тело дальриадийца навалилось на Кормака.

Кельт отбросил тело скотта и вскочил на ноги. Погоня приближалась, и Грат со звериным рычанием повернулся лицом к противнику, однако Кормак схватил его за руку и увлек за собой в лесную чащу. В следующее мгновение они оба, лавируя между деревьями, уже неслись туда, откуда недавно пришли в Ару.

Позади трещали ветки под ногами дружинников, и слышалась яростная брань. Не одна сотня каледонских воинов принимала участие в этой безумной погоне за двумя заклятыми своими врагами. Лес становился все гуще, и Кормаку с Гратом приходилось теперь бежать медленнее, время от времени замирая в тени деревьев или бросаясь ничком за кусты, чтобы пропустить преследователей вперед. Им удалось оторваться от погони на достаточно большое расстояние, когда до слуха Кормака донесся отдаленный собачий лай.

— Проклятье! — пробормотал кельт. — Мы ушли далеко от них и могли бы теперь выйти к скалам и быстро добраться до корабля. Но если они пустили по нашим следам собак, то мы приведем их дьявольское племя прямехонько к Вулферу. Их здесь столько, что они в два счета разделаются с нашим драккаром и со всей нашей командой. Если мы поплывем, то нам, может быть, удастся сбить их со следа.

Кормак резко повернул на запад, почти под прямым углом к тому направлению, в котором они бежали, и они с Грантом ускорили бег и почти тут же оказались на небольшой поляне лицом к лицу с тремя дальриадийцами, осыпавшими их проклятиями. Не так уж сильно они оторвались от преследователей, как показалось поначалу Кормаку, и кельт, ругая себя последними словами, успел подумать, что драка наделает немало шума, который, конечно же, привлечет всех остальных скоттов.

Один из скоттов бросился на Кормака, двое навалились на Грата. Мощный удар кулака кельта пришелся прямо в небольшой крепкий щит, и меч дальриадийца опустился на его шлем, рассек металл и коснулся волос. Но прежде чем скотт успел нанести следующий удар, Кормак одним резким движением перерубил своему противнику левую ногу и вторым быстрым ударом меча снес голову с плеч падающего воина.

Тем временем Грат, обладавший силой дикого медведя, пробил щит каледонийца, словно тот был бумажным, и рассек надвое голову врага. Кормак повернулся, чтобы помочь Грату, как раз в тот момент, когда второй напавший на юта воин с отчаянием затравленного зверя набросился на великана. Кельту показалось, что меч скотта до половины вошел в широкую грудь товарища. Однако Грат схватил врага за горло, оттолкнул и нанес ему страшный удар своим мечом, почти пополам разрубив тело несчастного скотта и сломав лезвие.

— Ты тяжело ранен, Грат? — Кормак попытался стащить с великана доспехи, чтобы остановить кровь, однако тот отбросил руку кельта.

— Пустяки, царапина, — пренебрежительно отозвался он. — Гораздо хуже, что я лишился меча. Бежим!

Кормак недоверчиво покачал головой, однако повернулся и побежал в прежнем направлении. Оглянувшись, он удостоверился, что Грант следует за ним без особых усилий, и прибавил шагу, заслышав приближающийся лай. Через несколько мгновений кельт и ют снова были в густых зарослях. Вскоре они услышали плеск волн и выскочили на скалистый берег, с которого к воде склонялись деревья. Дыхание Грата сделалось тяжелым и прерывистым. К северу виднелись очертания мыса, за которым стоял «Ворон», между заливом Ары и этим мысом вдоль берега мили на три тянулись скалы. До «Ворона» оставалось примерно столько же.

— Придется плыть отсюда, — сплюнув, проворчал Кормак. — Чтобы добраться до Вулфера, нам придется обогнуть тот мыс, другого пути нет. Скалы там слишком крутые, мы не сможем через них перебраться. Может, это и к лучшему: собаки потеряют здесь наш след. Что с тобой, во имя богов?!

Грат покачнулся и рухнул вниз лицом, его раскинутые руки оказались в воде. Кормак мгновенно оказался рядом с ним и перевернул великана на спину, однако в глазах юта уже не было жизни. Свирепый оскал на его лице сменился маской вечного покоя. Кормак рванул кольчугу, пытаясь услышать биение сердца, — сердце остановилось. Когда кельт отнял руку от груди друга, она была вся в крови, и он изумленно присвистнул. Как мог человек с такой ужасной раной возле самого сердца пробежать добрых полмили? Кормак горестно покачал головой. Собачий лай, прозвучавший где-то неподалеку, заставил его поспешить. Проклиная скоттов, он стянул с себя кольчугу, шлем, сбросил башмаки, потуже затянул пояс с висевшим на нем мечом и бросился в воду.

Залив окутывала предрассветная мгла. Вулфер расхаживал по палубе своего драккара, беспокойно посматривая на воду. Но вот он услышал негромкий звук, примешавшийся к размеренному плеску волн, бьющихся о берег или о борт корабля. Негромко окликнув товарищей, он перегнулся через борт. Рядом с ним в темноту всматривались Марк и Донал. Из воды показался темный силуэт человека, которого можно было принять за призрак. Наконец окровавленный полуобнаженный Кормак Мак Арт выбрался из воды и перевалился через борт на палубу.

— Скорее на весла, волки, и в море. Сейчас здесь будет несколько сот дальриадийцев. Ведите судно на Шетлянды — сестру Геринта пикты отправили туда.

— А где Грат? — спросил Вулфер, и Кормак опустил голову.

— Забей в мачту бронзовый гвоздь. Теперь Геринт должен нам десять фунтов.

Печаль, мелькнувшая в его глазах, смягчила холодную жесткость этих слов.

5

Марк места себе не находил, метался по палубе драккара. Ветер наполнял паруса, гребцы дружно работали длинными веслами, и судно резво бежало по волнам, однако беспокойному бритту казалось, что они не двигаются с места.

— Почему пикт называл ее Атлантой? — воскликнул он, обращаясь к Кормаку. — Имя ее служанки и в самом деле Марсия, но где доказательства того, что вторая девушка — именно принцесса Елена?

— Какие тебе еще нужны доказательства? — отозвался кельт. — Неужели ты думаешь, что принцесса настолько глупа, чтобы признаться похитителям, кто она такая? Если бы пикты узнали, что в лапы к ним попала сестра Геринта, они потребовали бы выкуп в половину королевства.

— Этот пикт говорил о Лунной Жертве. Что это такое?

Вулфер и Кормак обменялись взглядами, затем Кормак взглянул на Марка, открыл было рот, но промолчал.

— Скажи, — посоветовал кельту Донал. — Лучше, если он будет знать.

— Пикты чтят странных и страшных богов, — произнес, наконец, Кормак, — и те, кто бороздит моря, кое-что знают об их обычаях, правда, Вулфер?

— Верно, — подтвердил викинг. — Немало наших друзей погибло на их алтарях.

— Один из этих богов — бог Луны Голка. В ночь Лунной жертвы ему приносят в жертву девушку знатного рода. Его мрачный черный алтарь стоит на пустынном острове в Шетляндах, его окружают каменные колонны вроде тех, что ты видел, наверное, в Стоунхендже. Вот на этом алтаре в полнолуние и совершается обряд жертвоприношения.

Марк вздрогнул и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.

— О боги Рима! Неужели такое возможно?

— Рим пал, его боги мертвы и нам уже не помогут, — мрачно отозвался Вулфер и поднял свой острый боевой топор. — Нам поможет оружие. Как только мои волки попадут в этот каменный крут, Голка получит такую жертву, о которой ему и не мечталось никогда!

— Парус справа по борту! — раздалось с наблюдательной площадки. Вулфер быстро повернулся направо, а в следующий момент все, кто был на палубе, увидели странный длинный и низкий корабль.

— Драккар, — пробурчал Кормак. — Летит нам наперерез под полными парусами.

В холодных голубых глазах рыжебородого юта полыхнула ярость. Зычным голосом он отдал несколько быстрых команд своим людям.

— Клянусь костями Тора, этот наглец получит свое! — воскликнул он.

Марк схватил юта за плечо:

— Ты предлагаешь драться с каждым пиратом, что повстречается нам на пути? — яростно крикнул юный бритт. — Ты согласился искать принцессу Елену и не имеешь права рисковать, особенно теперь, когда мы идем по четкому следу. Ты что же, готов все бросить на полпути в угоду своей любви к кровавым побоищам?

В глазах Вулфера сверкнуло бешенство.

— Это ты посмел указывать мне на моем корабле? — прорычал он. — Даже ради Геринта со всем его золотом я не покажу корму первому попавшемуся забияке. Он хочет драки, и он ее получит.

— Вулфер, Марк абсолютно прав, — вмешался Кормак. — Однако, клянусь кровью богов, уйти мы уже не успеем, придется драться. Они плывут прямо на нас, и уже отсюда видно, что на палубе готовятся к схватке.

— Все равно не ушли бы, — буркнул ют, но по выражению на его лице было ясно, что его это вполне устраивает. — Я узнал эту посудину. Это «Огненная женщина» моего смертельного врага Родда Торвальда. Она не уступает в скорости «Ворону» и мчалась бы за нами неотступно до самых Шетлянд, так что нас ждет переделка.

— Значит, надо быстро приготовиться к драке, — сказал Кормак. — На удачный таран у нас шансов мало, давай пойдем на абордаж.

— Я родился в морском бою, а драккары топил задолго до того, как узнал о твоем существовании, — огрызнулся Вулфер. — Я знаю, что надо делать. А тебе, парень, — повернулся он к Марку, — приходилось бывать в таких стычках?

— Нет, но если я испугаюсь, можешь повесить меня на носу твоего драккара, — со злостью ответил бритт.

Вулфер отвернулся, скрывая довольную ухмылку.

В те далекие времена не было принято маневрировать, да и корабли викингов гораздо позже стали поворотливыми. Длинные низкие драккары мчались навстречу друг другу, и их команды, толпившиеся на палубах, осыпали друг друга проклятиями.

Марк огляделся по сторонам. Вокруг него были оскаленные, с горящими ненавистью глазами лица ютов. Тогда он взглянул вперед, туда, где на палубе вражеского корабля стояла стена светлоглазых светловолосых викингов. Многие из них угрожающе били мечами по щитам, скаля зубы. Молодой бритт невольно поежился, но не от страха, а от того, что ему стало не по себе, как стало бы не по себе любому человеку, встретившему стаю голодных волков.

Когда корабли сблизились на достаточное расстояние, в обе стороны градом полетели стрелы. В стрельбе из лука люди Вулфера имели явное преимущество, они были прославленными лучниками в северных морях. Их противники так же, как и саксы, плохо владели искусством стрельбы из лука, и стрелы не причинили никакого вреда команде «Ворона». На драккаре неприятеля Марк насчитал уже четверых упавших. Было похоже, что в числе погибших оказался рулевой: корабль неожиданно повернул и стал описывать широкую дугу вокруг «Ворона». Марк увидел, как к рулю бросился высокий светловолосый викинг, и понял, что это сам капитан Родд Торвальд. Ему удалось вернуть корабль на прежний курс. Еще несколько мгновений, и драккары с треском ударились борт о борт.

Над водой разнесся многоголосый рев викингов, и вскоре морские волны обагрились кровью. Все смешалось. С обеих сторон полетели абордажные крюки, намертво сцепляя корабли. Каждый стремился оказаться на палубе врага и занять выгодную позицию. Марк сцепился с каким-то желтоглазым великаном, и, пытаясь оторвать его от борта, увидел через плечо противника Родда Торвальда, бросившего руль и устремившегося к борту. Марку удалось, извернувшись, перерезать своим длинным мечом горло викинга, и он уже занес ногу на борт, как Родд подскочил к нему и занес свой меч. От неминуемой гибели Марка спас внезапно появившийся перед ним щит — это менестрель Донал успел спасти юноше жизнь.

Неподалеку на палубе Вулфер широким движением смертоносного топора расчистил себе путь, и в следующее мгновение он уже стоял на палубе «Огненной женщины». Следом за ним на палубу чужого корабля спрыгнули Кормак, Торфин, Эдрик и Снорри. Бедняга Снорри погиб, едва его ноги успели коснуться чужой палубы, секундой позже топор викинга раскроил голову Эдрика. Однако оборона викингов была сломлена, и люди Вулфера волной хлынули на палубу вражеского драккара.

На скользкой от крови палубе в смертельной схватке сшиблись вожаки. Топор Вулфера смахнул наконечник копья Родда Торвальда, однако Вулфер не успел нанести второй удар. Торвальд выхватил меч из чьей-то мертвой руки и ткнул им в грудь Вулфера. Кольчуга Вулфера в одно мгновение окрасилась кровью, однако он с безумным ревом двумя руками поднял над головой свой топор И со всей силой опустил его на плечо Торвальда. Топор как нож в масло прошел сквозь железный панцирь, и Родд Торвальд упал к ногам рыжебородого юта, разрубленный почти надвое.

Среди людей Вулфера раздались победные крики. Однако викинги дрались отчаянно: они знали, что побежденным пощады не будет. Марк оказался в самой гуще, бок о бок с ним дрался Донал. Марк безумствовал — мысль о том, что они тратят на этих пиратов драгоценное время, тогда как принцесса Елена где-то ждет спасения, приводила его в неистовство. Эти проклятые пираты отвлекли Вулфера, и пока они дерутся, Елена может погибнуть. От этой мысли глаза юноши заволокла красная пелена. Огромный викинг выбил щит из его руки, но Марк, казалось, даже не заметил этого.

— О боги! — вздохнул, взглянув на него, Кормак. — Никогда не слышал, чтобы римляне становились берсеркерами, но…

Рука Марка двигалась мерно, словно часть неумолимого механизма, а глаза неотрывно смотрели на медальон, висевший на бычьей шее одного из пиратов. Чей-то меч угодил в его шлем, однако юноша даже не заметил этого. Медальон словно загипнотизировал его и заставил с новыми силами обрушиться на врага. Этот медальон на золотой цепочке был выкован из золота, а на его крышке красовался рубин, похожий на лист аканта. С леденящим душу криком Марк обрушился на пирата, посмевшего завладеть этой драгоценной реликвией. Он даже не успел понять, что стальное лезвие его меча пронзило насквозь тело противника.

Упав на колени, Марк сорвал медальон с безжизненного тела и поднес его к губам. Тут же, словно опомнившись, он тряхнул умирающего викинга за плечо.

— Говори правду! — выкрикнул он на языке англов, который должен был понимать викинг. — Перед лицом смерти скажи правду: откуда у тебя этот медальон?!

Глаза пирата уже закатывались, но последним усилием воли он проговорил:

— Одна из тех девушек… на… лодке у пиктов…

— Что вы с ними сделали?! — Марк изо всех сил встряхнул обмякшее тело.

К ним подскочил Кормак и тоже бросился на колени рядом с Марком, мгновение спустя к ним присоединился Донал, и все они склонились над умирающим пиратом.

— Мы продали их… — прошептал тот, — Торлейфу, сыну Хорди за… — Глаза пирата закатились, и его голова стукнулась о доски палубы. Марк в отчаянии взглянул на Донала.

— Ты видишь, Донал, — воскликнул он, потрясая медальоном. — Ты видишь? Это медальон Елены, я сам ей его подарил! Они с Марсией были на этом корабле! А теперь… Кто такой Торлейф, сын Хорди?

— Успокойся, — произнес Кормак. — Это пират из северян, угнездившийся на Гебридах. Не теряй надежды. Если Елена попала к викингам, то она сейчас в большей безопасности, чем была бы, останься она в лапах дикарей из Хьятленда.

— Но теперь нам нельзя терять времени! Боги послали нам эту весть, и если мы опоздаем, то можем опять потерять след!

Палуба и нос драккара были свободны, хоть и залиты кровью, но на корме еще кипела схватка. В морских битвах того времени не было принято щадить противника, и юты добивали викингов. Никому из побежденных и в голову не приходило молить о пощаде, они дрались до последнего дыхания.

Кормак обошел тела убитых и умирающих и с трудом прорубился к Вулферу. Тот, забыв обо всем на свете, орудовал своим смертоносным боевым топором. Кормак с огромным трудом оттащил Вулфера в сторону.

— Угомонись, старый волк! — выкрикнул он. — Мы победили, Родд Торвальд мертв. Стоит ли тупить об этих дурней добрую сталь?

— Я не сойду с этой палубы, пока кто-то из них жив! — рявкнул разгоряченный битвой ют. Кормак рассмеялся.

— Остынь! Этот бой не последний. Прежде чем мы их перебьем, они отправят к праотцам еще двух-трех наших, а сейчас нам нужен каждый. Только что умирающий болван сказал, что принцесса в поместье Торлейфа, сына Хорди, на Гебридах.

Вулфер широко ухмыльнулся. В списке его врагов числились почти все вожаки викингов.

— Это правда? Эй, волки! Бросайте этих крыс! Пусть себе тонут или плывут, куда хотят. Мы идем на Торлейфа, сына Хорди!

Ругаясь во весь голос, он вновь окунулся в водоворот сражения и по одному вытолкал своих людей с «Огненной женщины». Оставшиеся в живых и истекающие кровью пираты Торвальда недоуменно смотрели вслед победителям; вся палуба была сплошь покрыта трупами и сломанным оружием.

— Эй вы, жалкие крысы! — выкрикнул на прощание Вулфер. Гребцы на «Вороне» уже взялись за весла. — Оставляю вам ваше корыто и падаль впридачу! Делайте, что хотите, и благодарите Тора за то, что я вас пощадил!

Побежденные молчали, хмуро глядя на победителей, затем один из викингов, рослый угрюмый воин, выкрикнул в ответ, потрясая окровавленным топором:

— Придет день, и ты, Головорез, проклянешь Тора за то, что оставил в живых Хальфгара по прозвищу Волчий Клык!

Несколько позже Вулферу пришлось вспомнить это имя, но сейчас он хохотал и издевался над викингами, оставшимися на борту вражеского драккара. Кормак пытался его успокоить.

— Не стоит оскорблять побежденных, — говорил он. — И, кроме того, ты ранен, тебя надо бы перевязать. Дай-ка, я займусь твоей раной.

Марк молчал и не сводил глаз с медальона. После битвы он чувствовал безмерную усталость, однако его одолевали тревожные мысли. Он пытался постичь собственную душу: ведь нескольких мгновений оказалось достаточно, чтобы он лишился трезвости и рассудительности, унаследованных его родом три сотни лет назад от римских офицеров. Все подмяла под себя первобытная кельтская ярость, та самая, которая остановила когда-то великого Цезаря. В этой схватке он стал одним из окружавших его дикарей. Юноша чувствовал, что он, как и весь остальной, римский некогда, мир, возвращается в лоно, породившее быт его предков. И не тех, что жили три столетия назад, а куда более древних, общих с Головорезом Вулфером.

6

— Отсюда уже рукой подать до Калджорна, где Торлейф, сын Хорди, выстроил свою усадьбу, — сказал Кормак и посмотрел на мачту, в которой торчали шестнадцать бронзовых гвоздей.

Северяне постепенно заселяли Гебридские и Оркадские острова, устраивались и на Шетляндах. Однако их стоянки еще не выглядели настоящими поселениями, а были обыкновенными пиратскими лагерями.

— У Торлейфа четыре корабля и сотни три воинов, — продолжал Кормак. — А у нас только «Ворон» и неполная сотня. Поэтому мы не сможем взяться за дело так, как любит Вулфер: сойти на берег и сжечь все, что горит. Да и не удастся так просто вырвать у Торлейфа такую добычу, как принцесса Елена. Надо будет действовать хитростью.

— Вот что пришло мне в голову: стоянка Торлейфа на восточной стороне острова Калджорн, а островок этот совсем небольшой. Мы подойдем к нему ночью и с запада, там полно отвесных скал, за которыми можно будет до поры спрятать драккар. Люди Торлейфа обычно там не шляются. Я сойду на берег и попытаюсь отыскать принцессу.

Вулфер рассмеялся.

— Здесь тебе придется потруднее, чем со скоттами. У тебя на носу написано, что ты кельт, не успеешь и шагу ступить, как они вырежут ремни из твоей шкуры.

— Вот увидишь, я заползу к ним, как змея, и они понятия об этом иметь не будут, — отозвался Кормак. — Твои северяне считают себя большими хитрецами, поэтому их будет не трудно обвести вокруг пальца.

— Я пойду с тобой, — сказал Марк. — На этот раз я не собираюсь отсиживаться в стороне.

— А мне, значит, останется грызть когти на западном побережье, — проворчал Вулфер.

— Погодите-ка, — вмешался Донал. — Мне кажется, Кормак, что мой план будет получше твоего.

— Тот план или этот, не все ли равно? — сказал Вулфер. — Надо застать Торлейфа врасплох и напасть на него.

— Если бы ты дал себе труд задуматься, ты бы такого не сказал, — ядовито ответил ему Кормак. Он один мог себе позволить разговаривать с вожаком таким тоном. — Собаки Торлейфа почуют нас издали и поднимут такой лай, что мертвеца разбудят, а не то что дружинников. Что ты хотел предложить, Донал?

— Собака может залаять и на змею, — произнес арфист. — Однако если она залает на раба из бриттов, то никто из викингов не обратит на это внимания. На Калджорне наверняка не меньше рабов, чем самих пиратов, так что бритт, одетый в лохмотья, не вызовет никаких подозрений. Я мог бы пробраться в их лагерь под видом раба и попытаться разузнать все, что нам нужно, чтобы вызволить принцессу Елену.

— Рабы сразу заметят чужака, — сказал Кормак. — Как ты можешь быть уверен, что они не выдадут тебя? Вовсе не все пленники попали к Торлейфу из земли Геринта, а даже если бы это было так — не все подданные относятся к Геринту одинаково. Он был бы не королем, а святым, если бы пользовался всеобщей любовью.

— Я и не говорю о всеобщей любви к Геринту, — ответил Донал. — Но наверняка все пленники Торлейфа ненавидят варваров, обративших их в рабство. Так что никто меня не выдаст, хотя они, конечно, и поймут сразу, что я чужак. Но они наверняка поймут и то, что я не желаю добра их хозяину.

Кормак, Вулфер и Марк переглянулись. Марк открыл было рот, но не нашел, что сказать. Кормак, коротко рассмеявшись, похлопал Донала по плечу.

— Так и быть, арфист, — сказал он. — Мы высадим тебя на западной окраине острова и будем ждать твоего возвращения.

— Но если окажется, что собаки Торлейфа спят по ночам… Вулфер потряс своим огромным топором. — Тогда уж будем действовать по-моему.

Холодный и колючий ветер с моря пронизывал Кормака и тех, кто вместе с ним всматривался в темноту, до самых костей. Пятьдесят гребцов на «Вороне» дремали, не выпуская из рук весел, готовые в любой момент к отплытию в случае опасности. Кормак с Вулфером и десятком людей дожидались возвращения Донала.

— Он может не вернуться сегодня, — с горечью сказал Марк, кутаясь в шерстяной плащ.

— Из трех дней, о которых мы с Доналом условились, остался еще один, — отозвался Кормак. — Не горячись. Нетерпение никогда не сослужит доброй службы.

— Да уж, — буркнул Вулфер, обтирая топор полой куртки.

— Это очень плохо, что ее захватил именно Торлейф, — неожиданно высказал Марк то, что его мучило. — Два года назад на нас напал его брат Ролл. Наша конница преградила путь викингам, когда они возвращались с добычей. Мы тогда перебили их всех.

Кормак взглянул на римлянина.

— Да, я слыхал об этом, — произнес он. — Они с Торлейфом были близнецами, хотя и непохожими друг на друга. Ролл был коренаст и светловолос, а Торлейф очень высокого роста, и волосы у него такие же темные, как у меня.

— Торлейф отправил своего племянника Рольфа, сына Ролла, чтобы выкупить тело и похоронить его по их языческим обрядам, — продолжал Марк, — однако было уже поздно. Мы сбросили трупы в реку, как только закончилась схватка.

Вулфер удивленно покачал головой.

— Значит, их тела обглодали угри? Что ж, если бы Ролла убил я, то поступил бы так же. И Торлейфа ждет та же участь, если только боги будут милостивы ко мне.

— Ты сказал мы, — переспросил Кормак. — Это что же, люди Геринта?

— Я и мои люди! — воскликнул Марк. — А как еще следовало поступить с этими бандитами, которые грабили и резали наших людей, как скот?!

— Ну, что сделано, то сделано, — сказал Кормак. — Но Елена поступила мудро, назвавшись другим именем.

Вулфер усмехнулся.

— Да уж! — сказал он. — Если бы Торлейф узнал, кто она на самом деле, то лучшее, на что она могла бы надеяться, это то, что он отдал бы ее на забаву сразу всем своим воинам.

— Тсс! — Кормак приложил палец к губам. — Сюда кто-то идет.

Ночь выдалась безлунная, с моря дул пронизывающий ветер. Вулфер и Марк увидели чью-то тень уже в пятидесяти ярдах. Человек направлялся в их сторону, ветер пытался свалить его с ног.

Негромко лязгнули мечи, которые Марк и Кормак выхватили из ножен.

— Это я, — услышали они голос Донала. — Впрочем, если вы сомневаетесь, то я останусь здесь, а вы подойдите и убедитесь.

— Не валяй дурака, Донал, — с нескрываемой радостью ответил Кормак. — Иди сюда скорее! Какие новости ты нам принес?

— Новостей достаточно, — сказал менестрель, подойдя к пиратам. — Только давайте я расскажу все на «Вороне» в теплом трюме.

На нем был плащ с капюшоном и грубые серые штаны, босые ноги до самых колен облепила грязь.

— Постой! — озабоченно проговорил Кормак. — Погони за тобой нет?

— Как будто нет, — ответил Донал, тяжело дыша. Его рубаха была мокрой от пота, несмотря на ледяной ветер. Пройти через весь остров под покровом безлунной ночи оказалось делом нелегким, хотя менестреля не обременяли ни доспехи, ни оружие.

— Тогда подождем здесь часок-другой, — сказал Вулфер. — Мы потеряем гораздо больше времени, если попытаемся отчалить до рассвета.

— Ты прав, — согласился Кормак, протягивая Доналу бурдюк бриттского пива. — И время потеряем, да и кого-нибудь из людей можем больше не увидеть — свалится за борт в темноте на таком ветру, и поминай, как звали. Так что выкладывай свои новости, менестрель. Донал утолил жажду и заговорил.

— Атланта и в самом деле находится в лагере Торлейфа. Ее охраняют две женщины и два вооруженных викинга. На ночь ее спальню запирают снаружи. Торлейф уверен, что получит за нее большой выкуп.

— Так значит, они знают, кто она такая? — воскликнул Вулфер.

— Нет, — покачал головой Донал. — Атланта сказала ему, что она дочь Артура, конюшего короля Ютера. Так что в ближайшее время послы Торлейфа отправятся на юг, в Дамнонию для переговоров.

— А когда они вернутся, выяснив, что она солгала, — горячо воскликнул Марк, — Торлейф подвергнет ее служанку, а может быть, и саму Елену страшным пыткам, чтобы узнать правду! Мы должны спасти ее!

— Раз ее запирают в спальне, мы не сможем напасть на них ночью, — хмуро отозвался Кормак. — Все, на что мы способны, — это огонь, а тогда девушка наверняка сгорит вместе с теми, кто сторожит ее.

— Торлейф не будет пытать служанку Атланты, — сказал Донал. — Сын Ролла Рольф, племянник Торлейфа, увез девушку из лагеря на корабле, на котором викинги обычно добираются до континента. Они отплыли прошлой ночью, так что все вокруг только диву дались. Рольф у Торлейфа вместо сына, так что никто не посмел перечить, раз парню захотелось развлечься со служанкой.

Донал держал в левой руке бурдюк с пивом, словно арфу, сам этого не замечая. Он уже успел вспомнить, что он королевский менестрель, и рассказывал, словно хотел потешить пиратов сказкой.

— Мы можем захватить Рольфа в плен! — сказал Марк. — Предложим его дядюшке обменять его на Елену, жизнь на жизнь. От такого выкупа Торлейф не сможет отказаться, будь она хоть дочерью Геринта!

— Ничего не выйдет! — почти весело ответил Донал. — Елена вовсе не пленница Торлейфа.

— Что ты говоришь?! — потрясенно воскликнул Марк.

Кормак взял Донала за подбородок и пристально всмотрелся в его лицо. — В плену у Торлейфа Марсия, одетая в платье своей госпожи и украшенная ее драгоценностями, — проговорил он. — Я правильно угадал, менестрель?

— Да, — ответил Донал. — Я бы и сам сейчас рассказал. — Он погладил подбородок.

— В следующий раз не увлекайся так, а то суть твоего рассказа может ускользнуть, — сказал Кормак. — Но вообще-то ты молодец. Я горжусь тем, что дружен с тобой.

— Этого-то я и боялся! — упавшим голосом проговорил Марк. — Конечно, Рольф узнал Елену — ведь он видел ее тогда, два года назад. Но почему он увез ее, а не выдал дяде?

Кормак пожал плечами. На востоке небо начинало светлеть.

— Давайте-ка возвращаться на корабль, — сказал он. — Когда доберемся до «Ворона», будет уже достаточно светло, чтобы отчалить. Не будем терять времени.

На лице Марка было написано отчаяние.

— Блеск золота способен ослепить кого угодно, Марк, — обратился к бритту Донал. — Рольф прекрасно понимает, что его дядя не согласится принять выкуп за сестру Геринта. Парень, видно, решил сам получить состояние и отделиться от дяди.

Позади них послышался глухой звук удара. Кормак выхватил меч.

— Вулфер! — окликнул он. — Вулфер! Огромный ют шел за ними, на ходу вытирая окровавленный топор.

— Один мерзавец все же шел за Доналом от самого лагеря, — удовлетворенно сказал он. — Было бы досадно навестить Торлейфа и не дать работы моему топору.

7

Четверо гребцов на корме и двое рядом с Кормаком на носу размеренно взмахивали веслами, и «Ворон» плавно скользил вдоль лесистого берега.

— Мы что, входим в эту реку? — крикнул Вулфер от рулевого весла.

Весной, когда в верховьях реки таяли снега, течение здесь было, наверное, бурным. Но сейчас река несла свои воды так сонно и лениво, что камыши возле берегов, казалось, даже не шевелились. Ничто не указывало на то, что здесь прошел корабль, однако если Рольф владел определенным мастерством, то он мог провести свой легкий ял так, что он не задел камышовые заросли.

— Нет, не будем рисковать… — начал было Кормак, но тут его острые глаза увидели в небольшом водовороте клочок белой ткани. — Да, клянусь дьяволом! — воскликнул он. — Они, должно быть, останавливались здесь прошлой ночью. Войдем, только осторожнее. Только бы не сесть на мель!

Гребцы с правого борта налегли на весла, разворачивая драккар. По команде Вулфера люди перебежали с носа на корму, и «Ворон» вошел в устье. Теперь гребцы на корме бросили весла и перебрались на нос. Однако, несмотря на этот маневр, корабль царапнул килем дно.

Когда опасность сесть на мель миновала, Кормак, перегнувшись через борт, веслом достал из водоворота вещь, которая привлекла его внимание. Это был полотняный поясок, не очень умело расшитый узором из цветов. Пиктские женщины такого не носили. Однако этот поясок был слишком прост для жены какого-нибудь вожака. Те, кто был побогаче, позволяли себе носить пояса из кожи, а этот поясок вполне мог принадлежать служанке Елены.

«Ворон» прошел опасный поворот, и Кормак скомандовал:

— Гребите к берегу! Мы их нашли!

Одномачтовый скандинавский ял был вытащен так далеко на берег, как только его можно было вытащить в одиночку. С подветренного борта было устроено ложе, рядом остывшая кучка углей.

Рольф со своей пленницей был здесь. Причина, заставившая их покинуть судно, бросалась в глаза: у противоположного борта лежало тело пикта, пронзенное широким мечом викинга. Из леса до слуха Кормака донесся лязг оружия и отчаянный крик.

— Вперед! — воскликнул кельт. — Десять человек пусть останутся на корабле, остальные со мной, иначе весь наш риск может не оправдаться!

Звуки битвы внезапно стихли. Еще один крик разнесся над лесом и оборвался: видимо, раненому не хватало дыхания. Кормак и следом за ним викинги бежали, подгоняемые яростью, по следу. Кормак отбросил всякую осторожность — только бы не опоздать! Увидев двух мертвых пиктов, он на мгновение остановился как вкопанный.

Берег был болотистым, под ногами хлюпала болотная жижа. Видимо, Рольф с девушкой, отразив нападение, бросились бежать в надежде добраться до твердой земли и где-нибудь укрыться. Ярдах в ста от реки им действительно удалось найти убежище.

В крутом известняковом откосе на высоте шести футов над землей постоянные ветры выдули широкую выемку. В этом углублении стоял залитый кровью светловолосый викинг и с яростью загнанного зверя смотрел вниз. Откос окружали десятка три пиктов. Их предводитель — вождь или жрец — потрясал жезлом, на который был насажен череп с хрусталем в глазницах.

Выемка в известняке была неглубокой. Викинг мог стоять во весь рост только у самого ее края. За его спиной пряталась девушка, лицо которой удивительно напоминало лицо короля Геринта. В окровавленной руке она крепко сжимала кинжал.

Белый известняк был забрызган кровью, у подножия откоса лежало несколько раненых или убитых пиктов. Рольф, а это был он, унаследовал от отца широкие плечи и был отличным бойцом.

Его тело защищала только легкая кольчуга, щит остался на корабле, когда внезапно напали пикты. Половина пиктов была вооружена луками. Когда их товарищи отступили от смертоносного меча викинга, лучники дружно выстрелили.

Легкие стрелы пиктов не могли пробить кольчугу, но руки и ноги Рольфа не были защищены, а одна из стрел впилась в его правую щеку. Рольф обломал ее древко, оставив в щеке зазубренный наконечник.

Пикты продолжали осыпать юношу стрелами, еще немного — и он истечет кровью из многочисленных ран.

Все это Кормак увидел в одно мгновение. Он со своими людьми был уже не более чем в двадцати шагах от места схватки. Однако ни викинг, ни пикты еще не увидели их. Рольф с решимостью безумца бросился с откоса вниз на своих врагов.

Ему навстречу шагнул пикт с длинным копьем и тут же нашел свою смерть — он упал, перерубленный надвое яростным ударом меча юного викинга. Однако остальные тут же налетели на Рольфа, точно пчелы на медведя, один из них подло ударил викинга ножом в спину.

Одним прыжком Кормак оказался рядом с пиктом и снес его голову с плеч, пираты бросились на пиктов. Кормак взглянул на Елену — к беззащитной девушке подбирались три пикта. Кельт мощным ударом меча перерубил одному из них хребет. Второй удар рассек панцирь второго пикта и разрубил его тело от плеча почти до пояса. Третий пикт обернулся и с кошачьим проворством метнул копье прямо в лицо Кормака.

Кельт увернулся, и копье просвистело возле его левого уха. Кормак не успел поднять меч — пикт замертво свалился ему под ноги с кинжалом между ребрами. Елена едва удержалась на краю выемки — с такой силой она ударила ненавистного пикта.

Кормак опустил меч и оглянулся. Схватка закончилась. Уцелевшие пикты бежали в лес. Вулфер свирепо оглядывал поле битвы, но на этот раз на его топоре не было ни единого пятнышка крови. Он стоял у руля на «Вороне», потому и добежал до места схватки, когда она уже была закончена.

— Спускайся, девочка, — обратился Кормак к принцессе и протянул руку, чтобы помочь ей. — Мы выполняем повеление твоего брата. Теперь мы доставим тебя прямо к нему и получим золото, которое он нам пообещал за твое спасение.

На миг Елена заколебалась, потом подала ему окровавленную руку и легко спрыгнула на землю.

— Елена! — воскликнул Марк. В руке у него был жезл вожака пиктов, которого он убил своими руками. — Любимая, ты ранена?

Девушка, не обращая никакого внимания на жениха, порывисто шагнула туда, где двое ютов оттаскивали от Рольфа тела убитых пиктов. — Похоже, северянин жив, — сказал один из них.

— Это нетрудно исправить, — Вулфер поднял над головой топор.

— Нет! — отчаянно вскрикнула Елена. Она бросилась на землю и прижалась к залитой кровью кольчуге Рольфа, потом повернулась к своим спасителям с искаженным от ярости лицом.

— Это Рольф меня спас! — выкрикнула она. — Он знал, что может сделать со мной его дядя, если только узнает, кто я такая. Рольф хотел отвезти меня к брату, и не за деньги, а во имя нашей любви. Пикты обещали сохранить ему жизнь, если он вернет меня для их Лунной Жертвы. Вы видите, что он им на это ответил! — Девушка кивнула на убитых пиктов.

— Она сама не знает, что говорит! — вырвалось у Марка. — От того, что ей пришлось пережить, у нее помутился рассудок.

— Принцесса! — обратился к ней Донал. Меч в его руке выглядел нелепо. — Принцесса, Рольф прекрасно понимал, что пикты не пощадят его, даже если он выполнит их требование. Он спасал себя, а не тебя.

— Чем они клялись, девочка? — спросил Вулфер. Топор он все еще держал в руках. — Должно быть, могилами своих матерей? Это их любимая клятва.

— Их жрец поклялся Голкой, богом Луны, — ответила она. — Он поклялся, что луна остановит кровь в его жилах, если он не отпустит Рольфа живым и невредимым.

Вулфер взглянул на Кормака, приподняв бровь. Кельт кивнул.

— Такую клятву пикты должны были сдержать, — произнес он. — Рольф, конечно, это знал не хуже нас. Поднимись, принцесса. Он молод и полон сил, а его раны не столь глубоки, чтобы отнять у него жизнь. Но его нужно побыстрее перевязать.

Девушка благодарно взглянула на Кормака и поднялась.

— Значит, я должен оставить этого храбреца, моего кровного врага, в живых? Так, что ли, кельт? — спросил Вулфер.

— Да, — твердо ответил Кормак, глядя ему в глаза. Ют вздохнул.

— Бьорн, ты лучше всех знаком с искусством врачевания. Сделай все возможное, чтобы спасти этого молодца.

— А что делать с ним потом? — растерянно произнес Марк. Он обвел взглядом своих товарищей, избегая смотреть на бледное лицо Елены. — Отнесем его к его кораблю и оставим там?

— Рольф отправится с нами, — сказала Елена. — Вулфер хмыкнул. Девушка вспыхнула и опустила глаза, затем решительно вскинула голову и продолжила: — Мы с ним так решили. Если мой брат благословит нас, я выйду замуж за Рольфа. А если Геринту будет угодно по-другому распорядиться его судьбой, я все равно останусь с ним.

— Ну, это нас уже не касается, — сказал Кормак. — Главное — вернуть тебя брату.

— Принцесса, ты сошла с ума! — воскликнул Марк. — А как же обещание, которое ты дала мне?

— Тебе его дал мой брат! — ответила Елена. — Мы с Рольфом любим друг друга с тех пор, как встретились два года назад!

— Два года назад, после того, как его отец залил кровью нашу землю! А своих сыновей, когда они вырастут, ты отправишь на юг, чтобы они продолжили то, что начал их дед?

— Время кровопролитий когда-нибудь должно закончиться, — просто сказала девушка. Она опять покраснела, но это была краска гнева, а не стыда. — Если я могу приблизить этот день, выйдя замуж за человека, который любит меня, который рисковал жизнью ради моего спасения, — пусть будет так, Марк. Пусть будет так!

Марк еще не успел убрать в ножны меч, на котором уже засыхала кровь жреца пиктов. Словно в беспамятстве, он занес меч над Еленой. Донал хотел схватить бритта, но наткнулся на руку Кормака.

На голову Марка опустился топор Вулфера. Бритт выронил меч, его тело обмякло, однако упал он не сразу, а только когда ют освободил топор.

Елена, оцепенев от ужаса, смотрела на Вулфера. Он оторвал полосу от плаща Марка и вытер свое страшное оружие, затем спокойно произнес:

— За тебя, девочка, мы должны получить сотню фунтов золотом. Разве я мог позволить кому бы то ни было лишить нас обещанной награды?

Кормак взглянул на тело Марка и произнес:

— Его время прошло. Может быть, он и сам успел это понять. Однако мы отвезем тело его воинам и скажем им, что он погиб, как герой, окруженный бешеными пиктами.

Елена опустилась на колени и разрыдалась. Она бессознательно гладила руку Рольфа. Донал вздохнул и убрал в ножны свой меч.

— Хо! — воскликнул Кормак, оглядев молчавших пиратов. — Пора нам, братцы, возвращаться на корабль. Не станем же мы здесь дожидаться, пока Торлейф обнаружит, что его провели!

КРАЙ, ГДЕ ЗАХОДИТ СОЛНЦЕ (Перевод с англ. Н. Дружининой)

— Дружнее! — крикнул Кормак Мак Арт, стоя возле рулевого весла на носу корабля, но штормовой ветер отнес его команду в сторону, и тридцать пар викингов, сидевших на веслах, не услышали ее.

На правых шканцах капитан Вульфер Головорез налегал на весло всей тяжестью своего массивного тела. Вспышки молний отражались от его блестящего шлема, от огромного ютского лука, который Вулфер не снял даже сейчас; рыжая борода капитана развевалась на ветру.

— Дружнее! — опять скомандовал Кормак, но ветер вновь оборвал его крик и унес в штормовое море. Кормаку приходилось удерживать тяжелое сосновое весло футов девятнадцати длиной — оно выворачивалось из его рук, будто живое.

Викинги хотели потрепать поселения саксов именно в это время, когда те не ждали никаких нападений, и потому сейчас им пришлось вести рискованную игру с непогодой. Шторм пришел с северо-востока и обрушился на корабль, швыряя его вверх и вниз по волнам, как скорлупку.

Это был настоящий шторм. Драккар летел по морю, послушный воле свирепого ветра, однако даже грозная сила стихии не могла так просто сокрушить это крепкое судно, управляемое сильной и мужественной командой. Пираты знали: они должны выбраться из этого шторма, чтобы благополучно вернуться в Англию и там приняться за привычный разбой и грабежи с удвоенной яростью.

А пока ветер и волны пытались отправить судно прямо в преисподнюю. На пиратов повеяло грозное дыхание неотвратимой гибели, им уже стало казаться, что перед кораблем разверзлись врата ада.

— Дружнее! — опять выкрикнул Кормак, приподнимаясь. Кельту становилось все труднее управляться с носовым веслом — оно было длиннее и тяжелее всех остальных весел и сейчас с силой вырывалось из уключины. Красно-зеленые вспышки молний на добрую сотню футов освещали разбушевавшееся море вокруг корабля. Нос драккара задрался на высокой волне; корму едва не захлестнуло очередным ревущим валом.

Юты были опытными, закаленными в битвах викингами — все они сотни раз встречались лицом к лицу со смертью среди дикой пляски мечей и топоров. Кормак считал, что нет на свете силы, способной сломить дух его боевых товарищей, однако сейчас он ясно видел, что многие из них уже вверили свою жизнь судьбе; ими овладела апатия; они сидели на скамьях, бесстрастно поднимая и опуская весла, и в глазах у них застыло покорное ожиданиегибели.

И все же, пока эти крепкие и мужественные люди продолжали работать веслами, оставалась надежда на спасение — ведь обычно в спокойную погоду пираты вели свой драккар по морю быстрее, чем человек бежал по ровной дороге… Сейчас судно медленно двигалось к краю штормового круга.

Весло капитана Вулфера было длиной около десяти футов, его вырезали из сердцевины могучего дуба, и сейчас, чтобы справиться с ним, юту пришлось перегнуться через борт. Кормак видел перекошенное лицо друга с открытым ртом: Головорез изрыгал яростные проклятия морским демонам, алчущим гибели корабля и всей команды; он был ужасен в неестественном красно-зеленом свете молний с растрепанной рыжей бородой.

— Друж…

Кормак оборвал команду и на миг замер на месте. Его названный брат, его самый верный, самый близкий друг, не раз стоявший с ним спиной к спине в кровавых схватках, Вулфер вдруг перелетел через борт драккара. Тяжелое дубовое весло не сломалось в могучих руках, но лопнул тугой узел, державший его в уключине.

Продолжая сжимать оторванный румпель, с выражением несказанного изумления на лице ют нырнул головой в волну. Кормак в ужасе дрогнул: он знал, что этот огромный бесстрашный человек, рожденный на морском берегу и ставший пиратом чуть ли не в двенадцатилетнем возрасте, плавать умел не лучше, чем летать.

Викинги вскрикнули в один голос. Кормак, не раздумывая более, кинулся к борту, бросив свое весло. Так же, как Вулфер, как другие пираты, он был в кольчуге и латах, готовый к любой неожиданности, только не к той, что случилась. Викинги всегда ждали схватки, тем более сейчас, когда слепая ярость шторма могла столкнуть их драккар с другим кораблем. Друзей в морях у них не было, поэтому такая встреча означала неминуемую битву.

Теперь же меч Кормака, стальной тяжелый шлем и отличная римская кольчуга сослужили ему недобрую службу: они тянули его вниз, в пучину, они сковывали его, словно цепями. Кельт погрузился в воду.

Он старался не выпускать из виду тонущего Вулфера. В руках ют все еще сжимал дубовое рулевое весло, однако оно не могло удержать на поверхности его огромное тяжелое тело.

Три мощных гребка — и Кормак оказался рядом с Вулфером. Он схватил друга за край железного нагрудника. Течение под ними было таким же сильным, как поток воды, что заставляет вертеться мельничное колесо.

Яркая вспышка осветила бушующие волны, а в следующее мгновение сплошная тьма окутала обоих пиратов. Голова у Кормака закружилась; он вдохнул последний раз и захлебнулся соленой холодной водой. Потом все погрузилось в небытие — всякие чувства и мысли исчезли.

…Возвращение к жизни произошло почти мгновенно. Кормак открыл глаза и некоторое время лежал не двигаясь. Под ним — он хорошо это чувствовал — был холодный каменный пол; из проемов между колоннами и из окон сверху струился пурпурно-зеленый свет.

Кормак поднялся. Одновременно рядом с ним встал и Вулфер — его башмаки, подбитые железом, клацнули по каменной плите пола. Молча друзья повернулись спиной к спине, на расстоянии длины меча друг от друга, и начали оглядывать зал, в котором оказались. При этом ют снял с пояса свое излюбленное оружие — боевую секиру, а Кормак обнажил меч.

— Куда это мы попали? — проворчал Вулфер.

Над ними возвышался купол диаметром в добрых триста футов, покрытый золотом (если только глаза не обманывал жуткий сверхъестественный свет). Его поддерживали шестнадцать огромных колонн, выстроенных попарно. Сами колонны были из желтого с красноватыми прожилками мрамора, с дорическими остроконечными желобками, а их основания и капители украшали узоры из серебра.

Купол поднимался лишь над одной частью огромного здания неправильной формы. Вторая его часть представляла собой нечто вроде внутреннего двора с колоннадой. Все это великолепие было окутано совершенной тишиной.

Кормак вновь оглядел пол, выложенный скромными черными и белыми шестиугольниками, которые скреплялись между собой золотыми полосами. На фоне их желтые мраморные колонны с красными прожилками выглядели очень нарядно и величественно, хотя странный свет придавал всей картине чрезвычайную загадочность.

Под сводами этого огромного строения царил дух древности.

— Что это за место? — крикнул Вулфер, и зычный голос его отозвался гулким эхом, загудев под куполом среди колонн.

И в этот момент у входа в зал появились люди. Их было около ста — мужчины, женщины, дети и старики. Одетые в грязное тряпье, они робко жались друг к другу и были до того малорослы и смуглы, что в первый миг Кормак решил, будто встретил в этих древних стенах стаю обезьян.

Как бы то ни было, вся эта толпа медленно приближалась к пиратам.

Левой рукой Кормак выхватил из-за спины небольшой легкий щит и на всякий случай приготовился защищаться, хотя ни один из пришельцев не был вооружен.

— Не подходите! — громовым голосом крикнул Вулфер. В обеих руках он сжимал древко своей секиры — поистине грозного оружия. Нижний край лезвия заканчивался острым крючком, с помощью которого можно было сбросить всадника с седла или молниеносным движением лишить врага спасительного щита. Но сейчас, перед безоружной толпой маленьких смуглых человечков, огромный Вулфер со своей секирой выглядел столь же нелепо, сколь выглядело бы вооруженное до зубов войско перед стадом овец.

Толпа обступила викингов. Человечки переговаривались между собой, указывали пальцами на незнакомцев; звучание их голосов напоминало жужжание множества пчел. Самые высокие из них едва ли доходили Кормаку до подмышек. Они теснились вокруг пиратов, разглядывая их одежду и доспехи, но избегали смотреть им в глаза.

Вулфер выкрикнул замысловатое проклятие и топнул ногой, отгоняя самых любопытных, которые пытались дотронуться до ножен с кинжалом. Вскрикнув от ужаса, маленький человечек — а может быть, это была женщина — отпрянул назад. Внезапно назад подалась и вся толпа.

В задней стене бесшумно отворилась дверь — просто сдвинулась одна из узорных плит, ранее ничем не выделявшаяся среди других. В образовавшемся проходе появился темноволосый человек нормального роста, в пурпурном плаще, с золотым ожерельем на шее.

Он поднял руку и заговорил на незнакомом Вулферу и Кормаку языке. Толпа почтительно замерла, припав к каменному полу.

Спустя несколько мгновений маленькие человечки бесшумно поднялись и быстро вышли, оставив в зале лишь с десяток своих собратьев, которые тут же застыли у стен в ожидании дальнейших распоряжений.

— Мир вам, чужестранцы, — произнес незнакомец на чудовищно искаженном, но все же узнаваемом кельтском наречии. — Мое имя Креон, я король этого проклятого богами острова. А вот…

В дверном проеме за спиной короля появилась молодая женщина в белых, расшитых золотом одеждах. Чертами бледного лица и черными волосами она походила на Креона, но то, что придавало его облику благородство, в ней обернулось подлинной красотой.

— … вот моя дочь Антея, — закончил фразу Креон и слегка улыбнулся, заметив, с каким изумлением и восторгом уставились на девушку пираты.

— Что это за место? — слово в слово повторил Кормак вопрос Вулфера, с трудом отрывая взор от Антеи.

— Это место… — начала отвечать девушка. Ее голос напоминал нежный мелодичный звон колокольчика, а кельтским языком она владела, безусловно, намного лучше своего отца, — …все, что осталось на земле от славной и могучей Атлантиды.

— Вы говорите по-кельтски, — обвиняющим тоном произнес Вулфер. Он немного опустил секиру и перехватил древко — теперь он держал оружие одной рукой.

Кормак насторожился: он прекрасно знал, что ют в любое мгновение может перерубить пополам Креона вместе с дочерью, кроме того, он знал, что его друг особенно опасен как раз в такие моменты, как теперь, когда он в замешательстве.

— Да, говорим, — ответила Антея на искаженном германском наречии. Даже Кормак не сразу понял, что она хотела сказать. — Еще мы знакомы с речью саксов, однако, боюсь, недостаточно хорошо.

— Девушка улыбнулась, увидев, как вытянулись лица гостей.

Из дальней части зала, возле главных дверей, послышался шорох. Вулфер развернулся как пружина. Он уже занес над головой секиру для удара, способного раскроить надвое слона. Однако тревога была напрасной: под своды зала скользнули несколько слуг с подносами, на которых лежали плоды и орехи.

Рыжебородый ют разочарованно опустил секиру, потом, подумав, засунул ее за пояс. Кормак ухмыльнулся и тоже вложил наконец меч в ножны. Хорошо было бы, конечно, высушить ножны, обтереть и смазать жиром лезвие… Ну да ладно, потом, не сейчас.

— Значит, вы атланты? — спросил он. Креон грустно улыбнулся.

— Они атланты, — показал он на маленьких темнокожих слуг. — Мы с дочерью — потомки последних афинян, завоевавших этот остров до того, как Атлантида скрылась под водой.

Он скрестил руки на груди и обвел взглядом стоявших вдоль стен слуг.

— Они преуспели в науках и искусствах — в живописи, скульптуре и прочих вещах, что отличают человека от животного. Но скоро должен наступить конец — и для атлантов, и для нас, ставших их хозяевами.

— Где мы? — как во сне, спросил Вулфер и направился к колоннам. Он двигался быстро и грациозно, несмотря на свой огромный рост и могучее сложение.

Маленькая женщина протянула Вулферу спелые груши, и он заплясал вокруг нее какой-то немыслимый танец. Он и пальцем не дотронулся до нее, однако она в ужасе бросила поднос и спрятала лицо в ладонях.

Кормак, повинуясь инстинкту, подошел к Вулферу, готовый отразить неожиданное нападение. Они с Вулфером до сей поры оставались живы именно благодаря тому, что всегда сражались вместе, а не поодиночке. Сотни раз они спасали друг друга от неминуемой гибели, разрубая древко копья, нацеленного в спину товарища, или отбивая занесенный над головой его смертоносный меч. Сейчас им вроде бы никто не угрожал, и все же Кормак смутно чувствовал присутствие какой-то недоброй силы.

Викинги вышли из храмового зала во двор. Двор этот когда-то был вымощен мраморными плитами, но теперь меж ними буйно росла трава, и даже могучие деревья тянули к небу свои толстые ветви.

Напротив храма стояло прямоугольное двухэтажное здание, обшитое оловянными пластинами, а может быть, потускневшим от времени серебром. Часть двора между этими строениями была тщательно вычищена от растительности. Из здания в храм цепочкой тянулись смуглые слуги с подносами в руках. Под пристальными взглядами Кормака и Вулфера все они вздрагивали.

Вот рядом с пиратами появилась Антея, одарив Кормака улыбкой, смысл которой остался для него неясен. Только сейчас он заметил, что белое одеяние девушки было закреплено на левом плече заколкой с огромным сверкающим рубином. Похожий камень украшал и плащ ее отца, и Кормак подумал, что только эти рубины сохранили свой истинный цвет во всем неестественном освещении этого загадочного места.

Он поднял голову и вскрикнул, заслонив глаза ладонью. Вместо солнца высоко в небе, над храмом, висел большой шар, заливавший все вокруг багряно-зеленым мерцающим светом. Кормака охватила дрожь, и он опустил голову. До тех пор пока он не увидел этот шар, он не мог до конца представить себе, что каким-то непостижимым образом оказался вырванным из привычной реальности. Где бы ни находилась эта загадочная Атлантида, мир ее был для Кормака чужим и незнакомым.

— Как мы сюда попали, милая девушка? — почти вкрадчиво спросил Вулфер. Однако любой, кто знал юта так же хорошо, как Кормак, сразу понял бы, что ярость юта вот-вот перехлестнет через край.

— Иногда в тот огромный пузырь, где мы все находимся, затягивает кого-нибудь из внешнего мира, — ответила Антея. Она говорила спокойно, но по легкому подергиванию ее век Кормак понял, что она угадала, в каком расположении духа находится рыжебородый пират. — К нам попадает прибитый к берегу лес, морские птицы, а иногда люди. Это, правда, не так уж часто случалось за последние тысячелетия, в течение которых большая часть острова остается на дне.

— На моей памяти и на памяти моей дочери, — сказал Креон, выходя к ним из-за двух расположенных рядом колонн, — сюда попадали христианские монахи из Ирландии и пираты, называвшие себя саксами и ютами. А теперь здесь оказались вы.

Он печально наклонил голову.

Где-то неподалеку раздался крик животного. Что обозначал этот крик — боль или торжество победы, — понять было трудно, но стало ясно, что за пределами двора есть что-то еще.

— Как же нам в таком случае выбраться отсюда? — спросил Кормак. Он задал этот вопрос тихим подавленным голосом, ибо в его душу закрался ужас. — Как нам вернуться в тот мир, из которого мы попали сюда?

И было уже неважно, что в том единственном родном и привычном мире бушевал шторм, грозивший погубить пиратов в любую минуту.

— За десять тысячелетий никому не удалось покинуть Атлантиду, — ответил Креон. — Этого не смог сделать никто из моих предков, этого не смог сделать никто из потерпевших кораблекрушение — никто. Мы здесь как в ловушке.

— Но здесь у нас не самый плохой мир из всех существующих, — добавила его дочь, посмотрев на Кормака манящим взглядом. Однако его сейчас не интересовали женщины, даже если они обладали такой привлекательностью, как Антея. Он оглянулся и внимательно осмотрел ближайшую колонну.

Колонны снаружи храма выглядели весьма величественно, хотя и уступали в размерах тем восьми парам колонн, на которых держался купол. Человек не смог бы обхватить такую громаду руками.

Колонны эти были сложены из огромных каменных цилиндров. Видимо, сначала их устанавливали друг на друга, а потом уже отделывали и полировали. Но даже если в Атлантиде всегда было так тихо, как сейчас, время не могло не разрушать камень.

Креон говорил о десяти тысячелетиях. Что ж, за это время едва заметные стыки каменных цилиндров, в которые, должно быть, прежде не вошло бы и лезвие ножа, выкрошились по краям, так что теперь, обладая достаточной ловкостью, можно было вскарабкаться вверх, находя опору для рук и ног. Именно это и решил попробовать Кормак — подняться по колонне так же, как он поднимался по отвесным скалам, когда требовалось застать врасплох береговую стражу. Он никогда не откладывал на потом то, что мог сделать сейчас. Посему, не теряя времени, обхватил древний камень руками и подтянулся. Он услышал, как Вулфер внизу спросил:

— А эти остальные, где они? На ваших монахов мне плевать, однако если где-то здесь есть саксы, я не прочь подраться с ними.

— Последний монах умер год тому назад, — отозвалась Антея. — Его звали Цеарбал. Это был больной старик, он так и не поправился с тех пор, как в страшный шторм попал сюда.

Она говорила негромко, к тому же башмаки Кормака скрежетали о камень, однако он расслышал ее слова. Кельт не рисковал понапрасну и не спешил, внимательно выбирая, куда поставить носок башмака или за какую выемку в камне уцепиться пальцами.

Оказалось, что храм стоял посреди густых джунглей. Кое-где среди зелени виднелись сверкающие металлические крыши, но больше было одиноких полуразрушенных стен — остатков каких-то древних строений.

— Саксы, как и вы, предпочитали действовать, — сказал Креон. — Я надеюсь, что вы не последуете их примеру, чтобы не повторить их ужасную судьбу. Дело в том, что мы находимся на острове, который окружен как бы поясом из воды, можно даже сказать — глубоким и широким рвом. До катастрофы остров соединялся с двумя кольцевыми островами и с большой землей целой системой мостов, однако все их разрушило землетрясение, когда затонул континент.

Рядом с колонной, на которую вскарабкался Кормак, росло старое фиговое дерево футов сорок высотой. Наверное, давным-давно какая-то птица уронила зернышко, склевав мякоть плода, и из этого зернышка вытянулись семь толстых стволов, корнями уходивших глубоко в землю, под колонны. Хотя фиговые деревья не очень-то крепки, один из зеленых стволов вполне мог выдержать вес человеческого тела. Туда-то Кормак и перебрался осторожно.

— Когда континент затонул, уцелели только кольцевые острова и храм, — произнесла Антея. — Все, что осталось от Атлантиды, находится здесь, и отсюда нет выхода. Но Аслиф и его саксы не поверили этому и погибли, пытаясь преодолеть непреодолимую преграду.

В полумиле от храма Кормак увидел широкую полосу воды. Из воды выпрыгнула рыба. Ни в ее форме, ни в блестящей чешуе не было ничего необычного, однако даже на таком расстоянии кельт заметил, что рыба эта огромна — десять, а то и двенадцать футов в длину.

Берега казались неестественно ровными — вода образовала вокруг острова правильный круг, опоясав остров кольцом. По другую сторону воды была видна такая же заросшая густым лесом земля, как и на центральном острове, но там почти не было видно развалин. По всей видимости, все здания были разрушены землетрясением.

Дальний край кольцевого острова расплывался в багряно-зеленой дымке, будто свет искусственного солнца рассеивался по стене. Пока препятствия не выглядели непреодолимыми, хотя, конечно, на таком расстоянии невозможно было разглядеть что-либо определенно.

Они с Вулфером построят плот или даже настоящую лодку, если только у греков найдутся для этого более подходящие инструменты, чем меч Кормака и боевая секира юта. С помощью весел или шеста они доберутся до кольцевого острова, потом быстро пройдут через лес и окажутся возле границы. Так или иначе, они найдут способ выбраться отсюда, хотя бы на их пути оказалась сплошная стальная стена.

— Саксы построили плот, — сказал Креон, словно в ответ на мысли Кормака. — Мы предупреждали их, что в воде они встретятся с чудовищами, но они не стали нас слушать. Аслиф смеялся и говорил, что им не страшны ни люди, ни дьяволы, пока они способны держать в руках оружие.

— А этот Аслиф, — спросил Вулфер, — он был ростом с меня или немножко пониже? Если это тот, про кого я думаю, то у него должны быть светлые волосы, а оружие его — разукрашенное серебром копье с наконечником, широким, как лопата.

— Да, ты верно его описал, — ответила за отца Антея. — Когда он и его люди появились здесь, он назвал себя Аслиф Проклятье Горма. Он был твоим другом?

— Нет, — скрипнув зубами, произнес Вулфер. — Зато Горм был сыном моей сестры. Вот уж не думал я, что встречу здесь его заклятого врага!

— Не встретишь, — сказал Креон. — Как я уже говорил, Аслиф и его люди построили плот и стали добычей чудовищ, обитающих в воде.

Кормак увидел, как из воды одновременно выпрыгнули три гигантские рыбины, на миг образовав в воздухе серебристую стену. Какие еще существа могли населять этот огромный ров? Ширина водной полосы составляла примерно полмили, несколько миль в длину вокруг острова… Если этот ров так глубок, как кажется, то там можно встретиться с чем-нибудь необычайным и неожиданным.

— Вы считаете меня дурнем или младенцем, которому можно рассказывать сказки? — свирепо спросил Вулфер. — Что же это за чудовище такое, способное погубить команду дюжих викингов?

— Оно выплыло из-под плота! — звонко выкрикнула Антея. Ее ноздри трепетали от гнева — их с отцом едва ли не обвиняли во лжи.

— Оно откусывает руки и ноги тем, кто пытается спастись! Оно покрыто твердым, как железо, панцирем!

Там, где Кормак только что видел выпрыгнувших из воды рыб, над водой вдруг поднялась огромная тень, футов пятьдесят высотой. Голова на длинной толстой шее напоминала крокодилью; туловище было огромным, цилиндрической формы; вместо ног — широкие мощные ласты; в открытой пасти виднелись крупные острые зубы. Чудовище двигалось с неожиданной для его размеров скоростью. Шкура его, как успел рассмотреть Кормак, была черной и блестящей.

В более поздние времена люди назвали бы это существо кронозавром. Кормаку это слово, конечно, не было знакомо, и он подумал, что видит самого морского дьявола.

Кронозавр стремительно погрузился под воду, при этом почти не потревожив ее гладкой поверхности. На воде не осталось никаких следов чудовища, зато на берегу кольцевого острова Кормаку почудилось какое-то движение.

Но этот берег был слишком далеко, и кельт не смог разглядеть ничего толком. Может быть, там, в зарослях, дикая коза лакомилась сочными листьями, может быть, просто ветер пошевелил ветви деревьев.

Однако Кормак был твердо уверен, что за полосой темной воды на том острове есть люди. Он стал осторожно спускаться вниз.

Осмотр этой чужой земли не рассеял тумана тайны, а, скорее, добавил вопросов, на которые нужно было получить ответ. Одно Кормак Мак Арт знал твердо: во что бы то ни стало надо выбраться отсюда, вернуться в знакомые, чистые, соленые моря своего истинного мира. Он не мог точно сказать, что именно ему здесь пришлось не по душе, — наверное, все, но багряно-зеленый свет точно вызывал у него отвращение.

— Кто все это создал, наконец? — свирепо спросил Вулфер. — Кто превратил это место в ловушку для мореплавателей, попавших в шторм?

Ют нервно стиснул пальцами древко своей верной секиры, хотел было выдернуть ее из-за пояса, но что-то его удержало.

Кормак хорошо знал своего друга: еще немного, и Вулфер выхватит секиру и начнет размахивать ею, давая выход охватившему его бешенству. А враги… Пусть пока их здесь не видно. Если Вулферу понадобятся враги, он их найдет. А если его бешенство перехлестнет через край, он начнет крушить все подряд.

— Атлантиду подняли со дна моря могущественные чародеи с помощью великой магии, — сказал Креон. — Эта земля изначально не отличалась устойчивостью. Атланты использовали свои магические возможности против нас, афинских завоевателей, когда наш флот высадился на их земле. Нам удалось преодолеть их защитные силы, и тут началось великое землетрясение, погубившее Атлантиду. Остатков колдовского могущества хватило только на то, чтобы спасти этот остров да еще ближайший из кольцевых островов.

Кормак спустился вниз и встал на каменную плиту рядом с греками и Вулфером. Темнокожие слуги выглядывали из храма, но не решались подойти ближе к хозяевам.

— На том берегу есть люди! — радостно воскликнул кельт, хлопнув товарища по плечу. Он хотел как можно скорее отвлечь Вулфера от мрачных мыслей, понимая, что если тот даст волю скопившейся ярости, то ничего хорошего из этого не выйдет. — Там люди! Похоже, и мужчины, и женщины.

И он сурово посмотрел на Креона:

— Я не ошибся? На кольцевом острове есть люди?

— Да, конечно, — не задумываясь, ответил Креон. — Их там много, возможно, больше сотни. Это атланты, но они выше и стройнее своих здешних сородичей, — он повел рукой в сторону слуг, ожидавших приказаний поодаль. — Правда, они там совершенно одичали. Живут подобно животным…

Кормак дружески обнял Вулфера за плечи и встряхнул. Теперь он мог не тревожиться — ют, видимо, успокоился. Если в кровавые времена падения Рима его инстинктивное стремление убивать было кстати, то сейчас оно могло сослужить им плохую службу.

— К счастью, нас с ними разделяет вода, — взволнованно добавила Антея. — Иначе они давно расправились бы с нами. И своего правителя они, наверное, убили. Мерзкие звери.

Кормак взглянул на девушку.

— Но если атланты были такими могущественными чародеями и владели тайным знанием… — задумчиво сказал он. — Как вы смогли довести их до подобного состояния?

При последних словах в его голосе послышались металлические нотки.

На губах Антеи мелькнула улыбка — тонкая, как лезвие кинжала.

— Мы были еще более могущественными. И хотя во мне самой не течет ни капли крови атлантов, величайшими магами Атлантиды были женщины, и одна из них во время катастрофы спаслась в этом храме.

Вулфер встряхнулся, как медведь, вылезший из берлоги. Его глаза блестели, однако во взгляде уже не было прежнего бешенства, напугавшего Кормака.

— Я голоден, — проворчал ют. — И не надо предлагать мне никаких лакомств и прочей чепухи вроде той, что мы уже пробовали здесь. Я хочу мяса.

Креон улыбнулся:

— Конечно. Как только вы появились, я велел слугам зажарить козочку. Сейчас мы пойдем во дворец.

Антея рассмеялась и дотронулась хрупкими маленькими пальчиками до плеча Кормака.

— А если одной козочки окажется мало, мы зажарим еще и будем кормить вас до тех пор, пока вы не насытитесь.

Ее смех звучал в мрачных джунглях будто легкий звон серебряных колокольчиков.

Дворцом оказалось здание напротив храма. Антея шла впереди, держа Кормака за руку. Она без умолку говорила о былом величии Атлантиды, о том далеком времени, когда этот остров был королевской резиденцией и именно отсюда властители управляли континентом. Прекрасный цветущий город, выстроенный на большой земле за кольцевым островом, теперь покоился на дне океана.

На полпути от храма ко дворцу кельт оглянулся через плечо. С этого места храм казался еще величественнее, чем вблизи. Фронтон украшали четыре золотые статуи, установленные на четырех массивных колоннах. Статуи доходили до середины купола, и, несмотря на их огромные размеры, казалось, что они парят в воздухе.

Кормак вспомнил, что Креон и Антея появились откуда-то снизу. Вероятно, под храмом находились какие-то подземные покои. Он подумал, что хорошо было бы разузнать об этих подземельях побольше.

Когда они приблизились ко дворцу, стало видно, что время не пощадило и его. Серебряные пластины с палец толщиной, покрывавшие каменные стены, кое-где отвалились, а серебро остальных покорежилось и потемнело, хотя все же отражало свет искусственного солнца.

— Эта штуковина что, никогда не заходит? — грубо спросил Кормак, вдруг почувствовав прилив ярости, от которого он только что пытался избавить своего друга.

— Она будет гореть до тех пор, пока существует этот мир, — отозвалась Антея. — Величайшие чародеи Атлантиды сотворили этот остров; они хотели найти здесь вечное убежище на тот случай, если бы весь континент завоевали враги. — Она горько улыбнулась. — Они не думали, что нам так легко удастся проникнуть в их святилище и занять их место. Но, с другой стороны, и мы — то есть мои предки — тоже не ожидали, что останемся здесь навечно в ловушке. — Девушка взглянула на кельта и шагнула к нему ближе, словно желая рассеять его мрачность. — Во дворце у нас есть светильники. На время нашего обеда мы завесим окна. А потом нам вообще не понадобится никакого света, если только ты его не пожелаешь.

При других обстоятельствах Вулфер непременно разворчался бы из-за того, что козочку приготовили плохо, и был бы прав — мясо им подали жесткое, полусырое. Но пиратский драккар боролся с непогодой почти двое суток, и за это время у викингов не было никакой возможности сносно поесть. Время от времени удавалось перехватить разве что просоленный черный морской сухарь да запить его глотком эля вперемешку с брызгами бушевавших морских волн.

Поэтому сейчас ют даже внимания не обратил на то, как отвратительно приготовлено мясо. Схватив с блюда большой кусок козлятины, он жадно впился в него крепкими зубами. Слуги принесли вино в кувшинах, и, хотя оно оказалось кислым, Вулфер залпом осушил предложенный ему большой кубок. Во время трапезы он не снимал доспехов, а свою секиру приставил к высокому столику за спиной, поцарапав крючком ее красивый узор из слоновой кости. Креон и Антея, казалось, не заметили этого.

Все четверо сидели на массивных бронзовых табуретах, покрытых пурпурной шерстяной тканью. Кормак огляделся. Внезапно его поразила такая мысль: древняя Атлантида достигла вершин цивилизации, а теперь, спустя тысячелетия после катастрофы, то, что от нее осталось, пришло в упадок и могущественные некогда атланты превратились в обыкновенных дикарей. Разве не то же самое случилось и в его мире, где после падения Рима появились люди дикого и необузданного нрава, подобные ему самому, Кормаку Мак Арту?

Он даже рассмеялся. Не он придумал и создал этот мир. Если человечество время от времени должно возвращаться к первобытному состоянию, что ж, пусть так оно и будет. Тем хуже для людей. Но он, Кормак, силен, ловок и бесстрашен и вовсе не собирается приближать свой последний день и час.

Креон и его дочь с удивлением посмотрели на гостя. Его смех показался им странным. Вулфер остался невозмутим. Он показал смуглому слуге на пустой кубок, и тот вновь наполнил его вином. Ют подцепил острием кинжала второй кусок жесткого мяса.

— Я думаю о том, как мы будем выбираться отсюда, — солгал Кормак, глядя на греков.

— Обязательно будем, — пробормотал Вулфер между двумя глотками вина, сбросив с кинжала мясо в свою тарелку. — Но сначала нам надо хоть немного поесть.

Стены зала, в котором они сидели, были покрыты медью и украшены гравюрами с изображением атлантов, мирно работающих в садах и полях, убирающих урожай. В тяжелых бронзовых светильниках, стоявших вдоль стен, горело масло; колеблющийся свет подчеркивал красоту древнего убранства зала. На потолке можно было различить остатки старинной росписи — и ее время не пощадило.

Кормак протянул руку к своему широкому кубку из горного хрусталя, богато украшенному серебром. Антея, опередив слугу, сама взяла кувшин и налила Кормаку неразбавленного вина. Оно показалось кельту гораздо крепче, чем те вина, которые ему приходилось пить до сих пор. Наверное, это был очень древний напиток.

— Ну, теперь ты хоть немножко доволен? — кокетливо спросила Антея, не обращая внимания на то, что рядом сидит ее отец. На время обеда она сняла покрывало и осталась в белой прозрачной тунике, сквозь которую можно было видеть ее отлично сложенное тело с маленькой, но крепкой грудью и крутыми бедрами.

Рубиновая брошь, закреплявшая тунику на плече, словно светилась изнутри. Оправа камня была сделана в виде змеи, кусающей собственный хвост. Глядя на этот огромный рубин, Кормак раздумывал, какими магическими силами могут владеть Креон и его дочь.

Антея, казалось, была разочарована тем, что Кормак так пристально разглядывает ее брошь и не уделяет внимания ей самой.

— Так тебя интересуют только мои украшения? — капризно спросила она, отодвигаясь от Кормака. — А я думала, что ты мужчина!

В этот момент Вулфер швырнул под стол кости и опустошил свой кубок. Пол в зале был выложен такими же мраморными шестиугольниками, как и в храме, только здесь он был не черно-белым, а желтым с красноватыми прожилками. Каменщики расположили мраморные плиты так искусно, что только металлические соединения по краям нарушали узор.

Креон не смог сдержать улыбки над поведением юта. Сам он ел только фрукты. Если он и заметил, какие призывные взгляды бросала на Кормака его дочь, то ничем не выразил своего неудовольствия. Вообще греки как будто решили исполнять любые прихоти своих неожиданных гостей.

Кормак взглянул на Антею; она улыбнулась ему.

Ее волосы перехватывала золотистая лента, из-под которой черные локоны струились по спине до пояса.

По телу Кормака разлилось приятное тепло.

Он чувствовал себя сытым и отдохнувшим, здесь его не тревожил омерзительный свет искусственного багряно-зеленого солнца. Антея ему нравилась, а впрочем, она могла бы понравиться и монаху, принесшему обет безбрачия и чистоты. Кельт поднялся из-за стола и тут почувствовал, что старое вино ударило ему в голову. Он никогда не напивался до отупения и теперь сразу решил, что ему на сегодня достаточно.

Антея тоже выскользнула из-за стола и взяла в руки один из факелов. Ее улыбка показалась Кормаку очаровательной.

— Пойдем со мной, — нараспев произнесла она. — Я покажу тебе кое-что из древней магии, тебе это должно быть интересно.

Вулфер стукнул по столу пустым кубком, над которым тут же склонился слуга с кувшином. Ют свирепо взглянул на него, и маленький атлант в ужасе отшатнулся.

— Будь умницей, моя девочка, — сказал Креон. — А я пока постараюсь занять нашего второго гостя, чтобы он не скучал.

Кормак вышел вслед за девушкой, и они оказались в другом зале, отделанном слоновой костью и редкими породами дерева. Многое здесь за долгие века рассыпалось в прах, и теперь видны были камни кладки и какие-то металлические части.

Пройдя еще ярдов двадцать по коридору, Антея остановилась и жестом пригласила Кормака войти в комнату. Деревянная дверь была обита кожей, головки медных гвоздей образовывали на ней замысловатый узор. Кельт легко мог бы проломить эту дверь ударом кулака.

Антея вставила факел в гнездо подставки, изображавшей голову дракона с разинутой пастью. Кормак огляделся. Обстановка комнаты состояла из тяжелой бронзовой скамьи и множества кованых металлических сундуков разного размера, расставленных вдоль стен. Через распахнутую дверь во внутренние покои виднелась большая кровать овальной формы.

Кормак шагнул к девушке; она скользнула в его объятия и, схватив его правую руку, прижала ее к своей груди. В следующий миг она отскочила к противоположной стене.

— Сними эти противные доспехи, — сказала она, открывая один из кованых ящиков — узкий и высокий.

— Мои доспехи пока нам не мешают, — отозвался Кормак и опять шагнул к ней. Она рассмеялась звонким серебристым смехом, сунула руку в ящик и дотронулась до какого-то сложного устройства, лежавшего внутри. От ее прикосновения из ящика заструились лучи голубого света, тонкие, как нити пряжи, вытянутые из мотка.

— Ты видишь? — воскликнула Антея. — Это и есть та древняя магия, о которой я тебе говорила. Прикоснись вот тут, и это наполнит тебя доброй силой.

Тонкие лучи медленно, словно ощупывая пространство перед собой, потянулись к Кормаку.

— Убери это, — сказал кельт, угрюмо глядя на Антею. Он мгновенно протрезвел и прижался спиной к стене. Он и не думал, что может испытывать такой страх.

Над узкой верхней стенкой ящика появились серебряные рожки, из которых, как шелковые нити паутины, тянулись голубые лучи. Пальцы Антеи скользили по металлической пластине за рожками; она, не отводя взгляда от Кормака, будто перебирала невидимые струны. Светящийся голубым светом шар, поначалу показавшийся кельту похожим на моток тонких голубых нитей, на глазах вырастал, но лучи остановились на полпути от Кормака.

— Глупый, это не причинит тебе вреда, — рассмеялась девушка. — Посмотри на меня.

Раздался звук от удара металла о камень. Бронзовая скамья сама по себе перевернулась.

— Вулфер? — крикнул Кормак, бессознательно потянувшись правой рукой к рукоятке меча. Чувство собственного достоинства помешало ему обнажить оружие и тем самым показать, что он чем-то напутан.

Антея, продолжая держать руку за серебряными рожками, шагнула в середину светящегося облака, образованного мерцающими лучами; по ее фигуре разлилось сияние, словно водопад по стеклянной статуэтке. Драгоценный камень на ее плече засверкал вдвое ярче прежнего.

Обнаженная кожа и одежда девушки засветились, словно покрытые тончайшим слоем переливающегося красного стекла, только ее рука и ноги от колен до сандалий оставались за пределами сияющего облака.

— Теперь ты видишь? — спросила Антея. — Это безопасно.

И она протянула руку к Кормаку. Ее голос звучал странно, будто из-под воды. К кельту опять потянулись тонкие голубые лучи.

— Хватит! — крикнул Кормак, выхватив меч из ножен. — Останови их, а не то…

Внезапно дверь с грохотом распахнулась, и на пороге комнаты возник мускулистый, высокий, смуглый человек атлетического сложения. Его голову охватывала узкая повязка; из одежды на нем не было ничего, кроме коротких штанов с бахромой и ожерелья из медных бляшек. В руках дикарь сжимал древко каменного топора, мощным ударом которого он только что вышиб старую дверь.

Кормак, не раздумывая, ударил воина сбоку мечом в грудь. Тот даже не успел увидеть кельта, как рухнул к его ногам с раной в сердце. Последний крик так и не вырвался из горла дикаря — изо рта и ноздрей хлынула кровь, он изогнулся и замер на полу.

В коридоре Кормак увидел еще десяток, а то и дюжину полуобнаженных смуглых воинов. Он выдернул меч из тела первой жертвы и занес его над головой.

Светящееся облако тем временем полностью скрыло Антею; очертания ее тела теперь лишь смутно угадывались в голубом сиянии. Падая, дикарь задел край облака своим топором, и топор будто увяз в чем-то мягком, а потом стал медленно сползать вниз.

Привычным движением левой руки Кормак попытался выхватить из-за спины свой легкий небольшой щит, но это движение оказалось напрасным — щит остался возле стола в том зале, где они с Вулфером обедали.

Копье ударило Кормака в грудь. Отличная стальная кольчуга особого плетения выдержала удар, но кельт при этом едва удержался на ногах. Нападавшие дикари, очевидно, принадлежали к той же расе атлантов, что и слуги во дворце и в храме, однако они были выше ростом и хорошо сложены. Во всяком случае, ничто в их облике не наводило на мысли о вырождении.

Кормак отпрыгнул назад как раз в тот момент, когда перед самыми его глазами блеснуло лезвие бронзового меча. Мягкая бронза, конечно, не могла сравниться с римским кавалерийским стальным оружием, добытым в битве в Бильбао. Меч Кормака словно щепку перерубил бронзовое лезвие и с размаху опустился на голову дикаря. Повязка на голове смуглокожего воина обагрилась кровью, и он упал вперед, не сгибая колен, как падает каменная статуя.

Перед Кормаком снова вырос воин с копьем, но на этот раз кельт был готов сразиться с ним. Краем глаза он увидел древко копья из кизилового дерева, толщиной с запястье, и решил, что рубить его мечом бесполезно — сталь застрянет в тяжелой древесине. Изловчившись, кельт ухватился за древко левой рукой и мощным рывком бросил копейщика прямо на острие своего меча. Вскрикнув, дикарь упал замертво.

Кормак выхватил из-за пояса кинжал и оказался лицом к лицу с двумя могучими воинами. Однако оба атланта все же были ниже Кормака ростом и к тому же полуобнажены. Кельт вонзил свой испанский кинжал, лезвие которого возле рукоятки было шириной в пять пальцев, под ребра первому из нападавших и, пользуясь телом жертвы, как щитом, опустил меч на обнаженное плечо второго. Из страшной раны фонтаном забила кровь, и оба дикаря свалились под ноги Кормака.

Тут в его грудь врезался тяжелый бронзовый молот. Из глаз кельта посыпались искры от резкой боли в ребрах. Широкоплечий атлант вложил в удар молота, который он держал обеими руками, всю силу своего огромного тела, и на миг дыхание Кормака перехватило. Но сам дикарь не рассчитал силу удара и качнулся вперед, не удержавшись на ногах. Это погубило его — в следующее мгновение из его горла торчал смертоносный кинжал. Обмякшее тело кельт отбросил к стене коридора.

Уцелевшие атланты бросились бежать, некоторые из них побросали оружие, наверное, чтобы быстрее удрать. Кормак кинулся вслед за ними, забыв про Антею. Она так и продолжала стоять внутри сияющего голубого облака. Рядом с облаком валялся на полу каменный топор; копье, подобно ему увязшее в голубом сиянии, сползало вниз.

Кормак еще не оправился от удара молотом в грудь, и при каждом шаге его тело пронзала острая боль. Лезвие его меча, задевая каменные стены коридора, выбивало из камня красные искорки. Боль так ослабляла Кормака, что он, сам того не замечая, держался слишком близко к стенам. На бегу он выкрикивал проклятия и только усилием воли не останавливался и не терял сознание.

Если бы осколок сломанного ребра проткнул ему легкое, он уже сплевывал бы кровавую пену. Этого пока не случилось. Сейчас Кормака беспокоило нечто гораздо более важное, нежели собственная боль. Боль была ничто по сравнению с сознанием, что где-то там, в зале, Вулфер, и что он может оказаться в опасности, и что есть еще враги, с которыми предстоит расправиться.

Слуг нигде не было видно. Убегавшие дикари скрылись в обеденном зале, и Кормак последовал за ними.

В обеденном зале царил хаос. Еще светили два уцелевших светильника, но в основном зал освещали не они, а такое же облако из тонких сияющих голубых лучей, какое Кормак уже видел в комнате Антеи.

Креон стоял в этом светящемся облаке, отделенный сиянием от всего окружающего. Правда, вместо того чтобы управлять лучами с помощью металлической панели, он просто водил руками. Тонкие мерцающие нити тянулись туда, куда указывал им Креон. Словно шелковые шнурки, они захлестывались на шеях двух дикарей, которые в конвульсиях извивались на полу.

Дикари окружали мерцающее облако, пытаясь проколоть его копьями или прорубить. Среди них было много женщин. В толпе выделялся старый воин с изрезанным морщинами лицом, державший в руках жезл. В колеблющемся свете, исходившем от голубого облака, жезл казался металлическим. На голове у вождя — а это, несомненно, был вождь — вместо повязки красовалось нечто вроде чалмы, сплетенной из золотой и серебряной проволоки.

Из пола в центре зала был вынут один из мраморных шестиугольников, под ним открывался черный проход куда-то вниз. Когда Кормак вбежал в зал, он успел увидеть, как и этом проходе исчезли связанные ноги Вулфера.

Меч кельта врезался в толпу дикарей, как коса в пшеничное поле. Для колебаний времени не было: главным преимуществом Кормака могла стать лишь внезапность. Римский меч вычерчивал в воздухе широкие дуги. Когда кто-то из атлантов, пригнувшись, пытался подойти к кельту, Кормак левой рукой беспощадно всаживал в тело врага кинжал.

Он прекрасно знал, что острие меча — испытанное и верное орудие убийства. Лезвием рубить удобнее, но такие удары не всегда бывают смертельны. Однако сейчас ему не приходилось раздумывать о том, каким именно способом расправляться с врагами.

Правильно нанесенный удар оставляет человеку возможность прожить не больше минуты — пока в сердце еще остается кровь. Однако в течение этой минуты смертельно раненная жертва еще многое может успеть.

Налетев на толпу дикарей подобно вихрю, Кормак посеял среди них ужас; некоторые просто оцепенели. Почти не глядя, кельт нанес страшную рану воину, что бросился на него с топором. Меч не дошел до сердца, и рана, скорее всего, была не опасна, но от неожиданности дикарь как подкошенный свалился на каменный пол и, скорчившись, застыл. Топор выпал из ослабевшей руки, с грохотом отлетел в сторону; голова атланта запрокинулась, и он зажмурил глаза.

Вождь с жезлом громко что-то выкрикнул, и уцелевшие дикари метнулись к зияющему входу в подземелье. Нападение Кормака оказалось столь внезапным и ошеломляющим, что никто из них не сумел оказать кельту серьезного сопротивления. Воины (а многие из них были женщинами) инстинктивно выбрасывали передсобой оружие, пытаясь защититься, но в мерцающем свете голубого облака они, пожалуй, даже не успели понять, что перед ними один-единственный враг.

Кормаком владела ярость и жажда убийства; ему было все равно, отступают его враги или стоят на месте. Он ударил в спину одного из бегущих и налетел на вождя. Тот поднял ему навстречу свой жезл.

С кончика жезла заструились тонкие голубые лучи, точь-в-точь такие, как из магических приспособлений греков. Лучи коснулись правой руки Кормака, его движение замедлилось, а в следующий миг меч и вовсе застыл в воздухе.

— Чтоб твои потроха свиньи съели! — в бешенстве выкрикнул Кормак, устремляясь к вождю с кинжалом.

Вождь отпрянул назад. С кончика жезла слетел еще пучок голубых лучей, и они коснулись левого запястья кельта. Их прикосновение оказалось леденящим.

За спиной вождя последний из его уцелевших воинов исчез в черном отверстии. Дикарь подвинул каменный шестиугольник на его прежнее место, камень глухо стукнул о камень, и вход в подземелье закрылся.

Несколько раненых воинов лежали на полу, некоторые громко стонали. Тех двоих, чьи шеи были перехвачены голубыми лучами, Креон продолжал удерживать в прежнем положении. Лицо грека было очень странным — как будто его распяли.

Кормак опять шагнул к вождю. Им владело такое чувство, словно его меч и левая рука придавлены каменной скалой. Концом своего жезла вождь направил одинокий луч на правое запястье Кормака, потом кулаком ударил кельта в грудь.

В зал вбежала Антея и выхватила меч у одного из раненых. За ней толпой следовали слуги.

— Отец! — воскликнула она. Черты ее лица изменились, она словно постарела с тех пор, как Кормак видел ее в последний раз в ее покоях.

Вождь атлантов отступил, и голубые лучи отпустили Кормака. Старик перевел конец жезла на подземный ход. Жезл пробил камень и полетел вниз, вслед за бежавшими дикарями. Тогда вождь шагнул навстречу Кормаку. Освобожденный меч тут же пронзил его насквозь, однако кельт успел с изумлением понять, что римская сталь прошла сквозь тело мертвеца.

Свет, окружавший Креона, с тихим звоном сжался в маленький шарик и исчез. Грек, пошатываясь, шагнул к дочери.

— Они прошли через подземный ход, — выдохнул он. — Прошли, миновав Стража. У них есть жезл власти.

Креон выглядел дряхлым стариком. Глядя на него, Кормак вспомнил лицо вождя атлантов — оно словно стояло перед его глазами.

Тряхнув головой, кельт выдернул оружие из тела атланта, потом сорвал его пояс. Он не спешил. Надо было хотя бы отдышаться и дать мышцам минутный покой, прежде чем действовать дальше. Матерчатым расшитым поясом вождя дикарей Кормак вытер лезвие меча и кинжал.

Стены зала и даже потолок были забрызганы кровью. Большинство раненых уже не подавали признаков жизни. На полу крови почти не было, и Кормак понял почему. За тысячелетия каменный пол покрылся невидимыми глазу трещинами, и кровь просочилась в камень на целый дюйм.

— Жезл власти? — переспросила Антея. — Теперь, когда прошло столько времени? Но это немыслимо, невозможно!

— Невозможно, но это так. Истощение ужасно, — отозвался Креон. — Взгляни, вот у него был в руках жезл. — Он коснулся кисти руки вождя носком сандалии, и она отломилась, как сухая ветка. Все тело атланта было высохшим, будто по меньшей мере год лежало под солнцем в самой жаркой пустыне.

— Где Вулфер? — спросил Кормак.

Его грудь тяжело вздымалась и опускалась, однако с каждым вздохом дыхание становилось ровнее, и он уже не хватал воздух открытым ртом с жадностью утопающего. Если к нему еще и не вернулись потраченные силы, то, по крайней мере, он уже почти не чувствовал той боли в ребрах, которая мешала ему преследовать атлантов в коридоре. Его тело еще должно было послужить ему. Конечно, он еще не был в идеальном состоянии, но ведь и вся его жизнь складывалась отнюдь не идеально, а уж то, что происходило сейчас, было и вовсе далеко от какого-либо идеала и спокойствия.

Греки разом взглянули на него.

— Атланты забрали с собой твоего друга, — сказал Креон. — Дикари с кольца, напавшие на нас из тоннеля, проложенного подо рвом. Не могу даже представить себе, что им понадобилось от него. Они не могли знать, что кроме нас с Антеей здесь есть еще кто-то.

Он посмотрел на свою дочь.

— Я захватил двоих. Ты?..

Антея сокрушенно покачала головой:

— Нет, нет. А из этих нам никто не может пригодиться?

Она оглядела лежавших на полудикарей. Застывшие глаза одной из женщин, вытянутая и неподвижно замершая нога атланта, пытавшегося убежать от смертоносного меча Кормака, скорчившиеся неподвижные тела остальных…

— Нет, конечно, — ответила она себе самой. — Вижу, что нет.

— Куда они забрали его? — прорычал Кормак так, что слова, казалось, запрыгали от стены к стене.

— Откуда… — начала было Антея и — замерла. Язык не повиновался ей. Она невероятно состарилась. Такова была цена, которую они с отцом платили за владение древней магией. Так, могущество, заключавшееся в жезле власти, погубило того, кто им пользовался, это Кормак видел собственными глазами.

— Мне кажется, что они утащили его туда, где живут сами, — на кольцевой остров, — сказал Креон. — Если только они доберутся туда и не достанутся Стражу… Правда, у них есть магический жезл… Я не поверил бы, что возможно пройти мимо Стража, если бы не видел их здесь сам.

Креон, пошатываясь, прислонился спиной к металлическому ящику, из которого еще недавно исходило голубое сияние. Кормак вздрогнул, но греку попросту нужно было на что-то опереться, чтобы не упасть в изнеможении на пол. Вместо бодрого и полного сил человека, встречавшего гостей в храме, сейчас перед Кормаком стоял древний старец. Вытерев кинжал, Кормак убрал его в ножны; затем он убрал в ножны и меч и шагнул к каменной плите, закрывавшей вход в тоннель. Сквозь щели вокруг неплотно прилегавшей плиты пробивался свет — он был слишком слабым, чтобы подумать, будто он исходит от светильников.

— Тебе нельзя идти туда! — воскликнула Антея. — Страж!..

— Если только дикари не убили его, — слабым голосом перебил ее Креон. Антея повернулась к отцу.

— С одним только жезлом? — ядовито спросила она. — Вздор, отец. Мы с тобой вместе пытались справиться со Стражем еще тогда, когда он был гораздо меньше!

Кормак потрогал каменную плиту, обдумывая, как бы подцепить ее и сдвинуть с места.

— Тебе нельзя туда идти, — с неожиданной злобой сказал Креон. — Ты пропадешь. Скорее всего станешь добычей Стража.

Кормак оглянулся. Те двое атлантов, которых Креон удерживал магическими лучами, неподвижно лежали на полу. Слуги связывали их ноги и запястья крепкими шелковыми веревками. Такими же веревками были связаны ноги Вулфера, мелькнувшие перед Кормаком, когда он вбежал в зал…

Кельт выпрямился и мельком подумал, что его мышцы уже в полном порядке. Резким движением ноги он поднял один из бронзовых табуретов и сорвал покрывавшую его ткань. Креон отшатнулся; слуги с возгласами ужаса разбежались по сторонам. Антея прикрыла ладонью левой руки рубиновую брошь. Ее лицо оставалось непроницаемым.

Кормак поднял табурет над головой, будто тяжелый цеп, и ощутил его приятную тяжесть. В следующий миг он с силой бросил его на металлический сундук, из которого Креон извлекал голубые сияющие лучи.

Кельт не хотел сам прикасаться к этому дьявольскому устройству.

Бронзовый кованый сундук и бронзовый табурет мгновенно со звоном расплавились. Металл засветился, но не голубым, а жарким, изжелта-оранженым светом, как раскаленный уголь в пышащей жаром печи. Брызги расплавленной бронзы разлетелись во все стороны, распространяя по залу запах какой-то горящей мерзости.

Слуги с воплями толпой выбежали из зала. Застонал на полу раненый дикарь. Греки стояли молча, потрясенные происшедшим.

— Так вы собирались нас использовать так же, как использовали этих несчастных? — прорычал в бешенстве кельт, показав на связанных дикарей. — Заморозить, связать, а что потом, хотел бы я знать?

Он сплюнул. Плевок попал на ногу Креона.

— Убирайтесь отсюда, пока я не поступил с вами так же, как с этой вашей колдовской штуковиной!

С бледными, как полотно, лицами греки молча выскользнули из зала. На плаще Креона дымились края дыры, прожженной каплей расплавленного металла.

Кормак наклонился и ухватился пальцами за края каменной плиты, закрывавшей вход в подземелье. Железная отделка его ножен царапнула пол.

Лук Вулфера и колчан со стрелами стояли в углу, но секира исчезла вместе с ютом. Кормак никогда не позволял себе надеяться, так же как не пускал в свое сердце страх, но теперь…

Если Вулфер во что-то и верил в жизни, так не в богов, а в эту свою секиру, которая помогала ему справиться с любым врагом, встретившимся на его пути. Так что пока ют и его секира оставались вместе, они были непобедимы.

Кормак поднатужился и с резким криком выпрямился. Каменная плита весила вдвое больше человека, и держать ее можно было только за края — никаких специальных ручек на ней, конечно, не имелось. Дикая первобытная сила кельта вступила в борьбу с земным притяжением и тяжестью камня. Человек победил в этой борьбе, рывком подняв плиту над отверстием.

Выпрямляясь, Кормак повернулся с плитой в руках и отбросил ее туда, где еще светилась лужа расплавленного металла — все, что осталось от того, что было магическим устройством, которое давало Креону силу и могущество. Из-под камня вырвалось несколько искр.

Кормак схватил свой щит, поднял меч и опустил ноги в темноту подземного хода.

Подземный ход оказался высотой в добрых восемь футов и был вымощен каменными плитами. Дикари, как запомнилось Кормаку, не отличались гигантским ростом, хотя и были гораздо выше своего повелителя, который прислуживал грекам. Сначала он подивился, как им удалось сдвинуть каменную плиту входа, потом вспомнил о магическом жезле. Расплата за могущество была слишком высока, но и могущество магии он видел сам.

В начале тоннель представлял собой просторную трубу, засоренную илом и нанесенными штормовыми волнами камнями. В толстом слое ила отчетливо были видны следы бежавших дикарей, в одном месте из стены торчала медная кирка. Кто-то когда-то пытался выломать из стены камень и обломал ручку кирки.

Кормак, выставив перед собой обнаженный меч, направился вперед, туда, где тоннель расширялся.

Свет, увиденный им сквозь щели, исходил от слоя странной плесени, покрывавшей пол и каменные колонны просторного помещения, в которое выводил тоннель. Свод, поддерживаемый колоннами, поднимался на сорок, пятьдесят, шестьдесят футов над скользким полом и был покрыт металлом.

Местами металлическое покрытие было покорежено, некоторые колонны полуразрушены — все здесь указывало на давнюю катастрофу. Где-то вдалеке слышались звуки, напоминавшие вздохи могучих легких.

Без сомнения, это сооружение служило до гибели Атлантиды судостроительной верфью. Скаты, заросшие плесенью, тянулись от каналов к стенкам для причаливания судов. Наклонные поверхности предназначались для подъема кораблей из воды. Какой же должен был быть в Атлантиде флот, если люди выстроили такую верфь? Этого не мог себе представить даже такой моряк, как Кормак Мак Арт, побывавший на краю земли и повидавший на своем веку немало городов и стран.

Однако он не заметил и следа кораблей. Если в момент землетрясения здесь и находились какие-нибудь суда, то тысячелетия закончили разрушительную работу. Плесень покрывала скаты ровным толстым слоем, и уже невозможно было определить, где тут в далеком прошлом стояли корабли. Каналы были глубиной футов в двадцать — в расчете на суда гораздо больших размеров, чем те, которые были известны Кормаку и бороздили моря и океаны в его родном мире. Вода давно ушла из них; наверное, это случилось тогда, когда магические силы выдернули сей мирок из нормального времени и пространства. Кормак не мог найти объяснения тому, что здесь существуют вода и воздух, но коль уж светило искусственное багрово-зеленое солнце… К тому же сейчас кельту было не до раздумий о всех здешних странностях. Прежде всего предстояло найти и освободить Вулфера. Потом они выберутся отсюда. Все остальное не имело значения.

Следы дикарей на плесени он видел отлично, так что идти по ним не составляло труда. Здесь атланты спустились в канал, пересекли его и дальше бежали вдоль причала. На дне канала в беспорядке валялось оружие, вокруг была вытоптана широкая площадка, напоминавшая поле битвы. Вдруг Кормак увидел кисть человеческой руки.

Она лежала на слое плесени. Кости запястья были раздроблены.

В слабом рассеянном свете кельт ориентировался с трудом; еще сложнее оказалось определить расстояние — сколько он прошел и сколько, может быть, придется еще пройти. Кормак шагнул вперед, и тут ему почудилось какое-то движение с правой стороны. Он быстро прикрылся щитом, но ничего не заметил, кроме широкой вертикальной трещины в ближайшей колонне. Именно там он видел что-то движущееся.

В сотне футов от выхода из тоннеля лежала половина женского тела без торса — только ноги и ягодицы. Голову он увидел футах в двадцати дальше. Черты лица выдавали преклонный возраст: оба глаза заволокла молочная пелена катаракт. При первом же взгляде на останки кельт понял: некое существо растерзало уже мертвое тело.

Кормак продвигался вперед, стараясь не скользить по плесени. Эхо его шагов гулко отдавалось среди колонн. Внезапно к звукам, похожим на вдохи и выдохи, примешался другой, напоминавший трель. Вслед за этим послышалось что-то вроде глухого урчания.

По мере продвижения вперед Кормак пытался найти хоть какой-нибудь след существа, растерзавшего тело дикарки. Без сомнения, именно его Креон и Антея называли Стражем, однако они никак не описали его. Других следов, кроме человеческих, Кормак здесь не видел. Может быть, таинственный Страж крылат?

Кельт взглянул наверх и увидел отраженный в потолке рисунок огромных следов, которые он не мог увидеть под ногами. Каждый след был в целый ярд длиной; все они хорошо отпечатались на блестящей плесени, были ровны и одинаковы и выстраивались в отчетливую линию, каждый на расстоянии пяти ярдов от другого. Теперь Кормак мог определить точнее: дикарей, возвращавшихся через тоннель на остров, преследовало многоногое существо футов пятнадцати в ширину.

На камне перед кельтом лежала человеческая нога, тела поблизости видно не было. Мышцы были иссохшими и дряблыми, старческими, как у того вождя, с которым Кормак сражался в зале дворца. Видимо, атланты пытались остановить того, кто их преследовал, с помощью магического жезла, и они страшно расплачивались за это.

Идя дальше вдоль следов, Кормак наткнулся на части другого тела, до того растерзанные, что невозможно было понять, принадлежало оно человеку или животному. Сила великой магии жезла делала всех его обладателей одинаковыми перед лицом смерти.

Чем ближе Кормак подходил к выходу из этого подземного царства, тем больше он видел вокруг следов давней катастрофы, погубившей Атлантиду. Все чаще на его пути попадались колонны, вывернутые из своих оснований и державшиеся вертикально только благодаря давлению свода сверху. Металлическое покрытие свода повсюду было повреждено; местами виднелись трещины шириной в целый фут.

Неподалеку уже мерцал багрово-зеленый свет. Широкий грязный скат, по которому можно было выбраться наверх, был завален камнями, и от его конца до отверстия в высоком своде оставалось еще футов тридцать.

Теперь повсюду Кормаку стали попадаться кости крупных животных. Наполовину заросший илом, валялся слоновий череп с бивнем — он показался Кормаку гораздо длиннее бивней живых слонов, которых ему доводилось встречать на земле.

Багрово-зеленые блики освещали свод и справа от Кормака, довольно далеко от того места, где он находился. Можно было предположить, что наружу ведет не один этот выход, но, сколько их всего, Кормак не мог сейчас узнать.

Он начал подниматься по наклонному скату наверх, пробираясь через грязь и камни, но еще не представляя себе, как он преодолеет тридцать футов от края ската до зияющего отверстия наверху. Может, удастся что-нибудь придумать…

Откуда-то из темноты послышались шлепающие звуки. Эхо сбивало Кормака с толку, не позволяя определить направление, откуда они доносились. Кормак припал на левое колено, прижав к себе щит и выставив вперед меч, готовый отразить нападение с любой стороны.

Извиваясь, изгибая спину как огромная приливная волна, по скату прямо на него надвигалась гигантских размеров сороконожка.

Кельт вскрикнул и, продолжая прижимать щит к груди, сплеча ударил мечом, сам не зная куда. С таким же успехом он мог попробовать остановить оползень.

Отвратительная тварь шевелила одним усом, на месте второго торчал уродливый обрубок. Огромные челюсти шлепали друг о друга, открывая ужасную пасть. Два жала по обе стороны пасти, выделявшие ядовитую слюну, тянулись к груди Кормака.

Голову чудовища защищал панцирь, подобный каменной броне. Меч Кормака лишь слегка оцарапал его. На поверхности панциря виднелись и другие царапины, некоторые из них казались свежими. Тварь не обратила никакого внимания на выпад человека и продолжала тянуть к нему ядовитые жала.

Еще шаг гигантских лап, и оба жала ударили Кормака в грудь. Кольчуга не треснула и не разорвалась, но от безумной боли в поврежденных ребрах у Кормака потемнело в глазах. Он еще нашел в себе силы для второго удара мечом, но он, как и первый, не причинил чудовищу никакого вреда.

С обеих сторон бронированной головы сороконожки гроздьями сидели по шесть круглых выпуклых глаз. Третьим выпадом Кормак поранил три глаза слева, но тварь, казалось, даже не заметила раны. Кормак отступил назад по скату.

Круглое червеобразное тело чудовища в диаметре было около шести футов. Оно переваливалось на огромных неуклюжих лапах, на суставах которых росли волоски, напоминавшие тигриные когти. Каждая лапа заканчивалась огромной острой клешней, похожей на щипцы кузнеца. Тварь поднялась, опираясь на хвост, и три передние пары лап угрожающе зашевелились в воздухе, готовые схватить жертву.

Кормак упал на спину и с криком оттолкнул щитом клешни, коснувшиеся его кольчуги. Чудовище наклонило вперед голову, снова направив оба жала в грудь человека. В огромной пасти кельт разглядел две острые хитиновые пластины снизу и сверху. Без сомнения, они служили исполину вместо зубов.

Следующий удар Кормак нацелил прямо в раскрытую пасть, и челюсти тут же крепко сжали стальное лезвие острыми краями пластин. Кельт попытался протолкнуть меч глубже, однако из этого ничего не вышло. Сороконожка подняла голову, и Кормак, оторвавшись от земли, повис на рукоятке меча на высоте тридцати футов.

В следующий миг чудовище разжало челюсти. Кормак, перелетев через бронированную голову, скользнул по спине гада, покрытой панцирем, и упал в грязь. Шлем соскользнул с его головы и откатился в сторону, но меч он продолжал крепко сжимать в руке и по-прежнему прикрывал грудь щитом, чему сам немало удивился.

Пока отвратительная тварь, извиваясь, поворачивалась к нему, кельт успел вскочить на ноги и почти не гладя ударил ее мечом в бок, хотя и понимал, что удар будет напрасным — пробить каменный панцирь было совершенно невозможно. Гордость Кормака, его великолепный римский меч оказался бесполезен против мерзкого чудища. Кормак был теперь твердо уверен только в том, что сороконожке ничего не стоит сожрать его, перемолов кости острыми пластинами. Это было так же верно, как то, что в настоящем мире каждое утро поднимается и каждый вечер заходит солнце.

Тварь повернулась, и перед человеком опять оказалась покрытая панцирем голова с ужасной пастью. Кельт выпрямился.

— Кормак! — прозвучал рядом знакомый голос.

Меч Кормака вновь скользнул по голове твари, повредив еще один глаз. И тут могучие руки подхватили кельта под мышки и рывком подняли вверх.

Голова чудовища молниеносно поднялась следом. Из обоих жал брызгала ядовитая слюна. Уцелевший ус, который был длиннее, чем все тело Кормака, качнулся вперед.

Кормак махнул мечом из стороны в сторону, стараясь не причинить вреда тому, кто крепко держал его в воздухе. Лезвие меча, описав широкую дугу, перерубило качавшийся ус пополам.

Тварь словно подпрыгнула, молниеносно вытянувшись вверх. Кормак вскрикнул и подтянул колени к груди. Радом с его башмаками клацнули друг о друга страшные челюсти. Он ткнул мечом вниз, но уже не задел своего врага: Кормака и того, кто его держал, быстро поднимали на веревке наверх.

Чудовище опустилось на все лапы, медленно развернулось, потом двинулось по скату вниз, в том направлении, откуда появилось. Может быть, тварь решила, что рано или поздно человек все равно станет ее жертвой и потому сейчас не стоит тратить на него силы? А может быть, она просто потеряла Кормака из виду, ослепленная ярким светом, что струился сверху.

Все то время, пока кельта поднимали наверх, он видел под собой длинное, покрытое панцирем тело на мощных лапах и слышал тяжелое ритмичное шлепанье лап по грязи.

Но вот голова и плечи Кормака поднялись над краями отверстия, и он взглянул на кольцевой остров.

Неподалеку в воде плескалась огромная рыба; берег покрывала буйная растительность, хотя ужасный свет, заливавший все вокруг, делал картину весьма непривлекательной. Однако после Стража, убравшегося обратно в свой тоннель…

Двое смуглокожих ребятишек во все глаза смотрели на Кормака. Все взрослые тянули веревку, спасая Кормака и Вулфера.

Наконец друг отпустил Кормака, и кельт облегченно ступил на твердую землю. Его колени еще дрожали от перенесенного напряжения, и по ребрам разливалась ноющая боль.

Ют широко улыбался, уперев руки в бока.

— Я так и знал, что ты придешь, — пророкотал он. — Между прочим, я собирался идти и встречать тебя. Эти люди, которые спасли меня от того греческого колдуна…

Вулфер жестом показал в сторону десятка дикарей, толпившихся рядом. Они потирали руки, натертые грубой веревкой до саднящих ссадин. Одна из них — совсем юная девушка — была одета в украшенный затейливым узором жилет, а с ее пояса свешивался жезл власти. Она подошла к юту и встала рядом с ним.

— …они считали, что я напрасно иду туда, но я подумал, что это все же лучше, чем оставить тебя там наедине с многоногим приятелем.

Кормак глубоко вздохнул и вложил свой меч в ножны.

— И ты, и они были одинаково правы, — пробурчал он.

— Мое имя Лоугра, — сказала девушка с жезлом власти. — Мой брат умер, и теперь я королева Атлантиды.

В ее голосе прозвучала почти детская важность. Она оглядела свои владения — лесные заросли — и своих подданных — ребятишек и горстку взрослых. Голос ее дрогнул, когда она добавила:

— Мы все должны умереть, сейчас или очень скоро. Канин и остальные не позволили бы мне взять жезл, пока мы бежали. А сейчас это мое право.

Она опять взглянула на своих подданных. Большинство из них были много старше ее. Некоторым старикам было, должно быть, за семьдесят, однако ничто в их облике не указывало на то неестественное одряхление, которым награждал жезл власти своих владельцев.

— Это мое право! — воскликнула Лоугра.

Остальные атланты, стоявшие поодаль, продолжали разглядывать свои руки. У них был вид уцелевших бойцов разбитой армии, впрочем, они таковыми и являлись. Кельт без труда понял, что большая часть атлантов погибла в этот день во дворце, а многие стали жертвой жуткого Стража подземелья.

Кормак оглядел дикарей. Теперь, когда они оказались его спасителями, а вовсе не противниками в кровавой схватке, он был немало удивлен их обликом — например, высокими лбами, что придавали атлантам чрезвычайно благородный вид, и тем мастерством, с которым была сшита их одежда и изготовлено снаряжение.

Один из атлантов держал в руке замечательное копье с длинным древком; его длина была футов семь. Для тяжести на древко до середины были набиты металлические полосы. Наконечник копья показался Кормаку слишком широким. Вулфер проследил за его взглядом.

— Да, это копье Аслифа, — ответил ют на молчаливый вопрос друга. — Должно быть, нам с ним предстоит встретиться в Валгале, не раньше. Честью для Горма было пасть от руки такого врага.

Кормак удивленно взглянул на своего названого брата.

— Аслиф Сакс появился у нас незадолго до того, как родились Хотин и Балла, — объяснила Лоугра, кивнув на двух детей. Ребятишкам было года по два, не больше. Хотя, подумал Кормак, в таком месте, где не бывает смены дня и ночи и времен года, возраст, наверное, трудно определить на глаз.

— Он и его люди с боем ушли от колдунов, которые собирались вытянуть из них жизнь, как они поступали со всеми своими пленниками. Саксы построили плот, но водяные чудовища потопили его и сожрали всех, кроме самого Аслифа. Мы залечили его раны, и потом он повел нас против колдунов.

— Ты говоришь об этом выродке Креоне, который обвел меня вокруг пальца и заставил оцепенеть с помощью своего голубого света? — спросил Вулфер. — Он вовсе не потомок древних колдунов. Он и его дочь и есть эти древние колдуны и чародеи. Они выпивают кровь каждого, кого только им удается изловить, чтобы самим сохранить молодость.

Пальцы юта непроизвольно сжали древко секиры.

— Не кровь, а жизнь, — поправила юта Лоугра. — Хотя это почти одно и то же. Аслиф вел нас подземным ходом. Он дрался со Стражем, пока остальные шли во дворец.

— Отличная работа, — произнес Вулфер, поглаживая древко секиры. — Мне-то не пришлось увидеть многоногого, пока я не спустился за тобой. Удерживать его хоть какое-то время одним только копьем — это, право, достойно мужчины.

— Посейдон отвернулся от нас, — горестно вздохнула Лоугра. — Он послал нам чудовищ — Креона и Антею с их черной магией. Если бы они не были чародеями, мы давно положили бы конец их власти.

Да уж, поистине эти двое — чудовища, мелькнуло в голове Кормака. Внезапно он понял, что не только магия греков стала причиной катастрофы. Мгновение назад глаза уцелевших атлантов ничего не выражали — в них застыла пустота, но сейчас он заметил, что их лица и взгляд изменились. В них появилось выражение отчаянной злости.

— У меня нет друзей по ту сторону, — угрюмо произнес Кормак. На всякий случай он отставил правую ногу назад, как бы случайно принимая оборонительную позицию.

От Вулфера не ускользнуло движение друга, и он, шагнув к кельту, обнял его за плечи.

— Эти люди тащили меня через подземные переходы связанным, — произнес ют. — Иначе я перебил бы их всех до одного, прежде чем они успели бы объяснить мне все как есть, а потом многоногий сожрал бы меня точно так же, как Аслифа, это уж точно.

— Такова была воля Посейдона, — сказала Лоугра. — Ты всего лишь его орудие.

— Бедняга Аслиф, — мрачно продолжал Вулфер, глядя куда-то вдаль. — Он был настоящим гигантом. Ему удалось на какое-то время задержать многоногую тварь, даже после того, как он остался без своего копья.

Кормак расправил затекшую под тяжестью доспехов спину и плечи, ощутив в мышцах рук привычную силу. Где-то в зарослях раздался трубный звук, и кельт вспомнил слоновий череп, который видел внизу.

— Здешние жители говорят, что отсюда нет выхода, — каким-то бесцветным голосом сказал Вулфер. — Так что греки не солгали. Они говорят, что мы можем остаться с ними на этом острове…

— Здесь больше не рождаются дети, — тихо и печально проговорила Лоугра. — Последние, кто родился здесь, это Хотин и Балла, а до них тоже долго никто не рождался — половину моей жизни. Посейдон отвернулся от нас.

Вдалеке опять протрубил слон. Кормак взглянул на королеву атлантов, но думал он о хитросплетении нитей в той сети, которую набросила на него судьба.

Кольцо воды было широко и глубоко, оно могло заключать в себе целый мир. Существа, населявшие его, могли существовать в воде с тех пор, как образовался этот загадочный мир со входом, но без выхода. Перебраться через водное пространство и при этом остаться в живых оказалось невыполнимой задачей. Аслиф погубил саксов, которых повел за собой на плоту.

Другое дело подземные пещеры. Твари в панцирях могли подолгу обходиться без еды. Однажды Кормак нашел за подкладкой своего шлема паука, обитавшего там не меньше трех лет. Подкладка намокла от пота во время очередной жаркой битвы, и под ней пауку невозможно было найти никакой добычи, однако он, затаившись, продолжал жить.

Креон и Антея говорили о Страже так, будто чудовищная многоножка была одного возраста с ними, но из их слов можно было понять, что эта тварь одна. С одним чудовищем можно справиться, хотя по собственному опыту Кормак знал, что оружие здесь не поможет. Надо что-то придумать.

Греки, как плохие хозяева, выбрали самых лучших, полных жизненных сил атлантов себе в жертву, и за многие тысячелетия атланты на главном острове превратились в жалкое подобие людей. Вынужденные каким-то образом поддерживать свое существование, Креон с дочерью обратили свое могущество на то, чтобы находить для себя жертвы за пределами того мира, в котором они оказались заключены навечно. Ирландцы, саксы… А теперь и предводители пиратов.

Какое-то время Кормак стоял, глубоко задумавшись, совершенно неподвижно, всем своим видом напоминая бронзовую статую. Внимательно поглядев на кельта, Вулфер сказал:

— Что до меня, то я хочу немного — всего-навсего выбраться отсюда.

— Я хотел этого с самого начала, — прошептал Кормак. — И мое желание осталось неизменным. Но сначала мы должны разделаться с теми, кто затащил нас сюда. Разве не так, дружище?

Он взглянул на Вулфера и улыбнулся. Ужасным было выражение его лица в этот миг.

Ют пожал плечами и улыбнулся в ответ.

— Почему бы и нет, если ты так уж этого хочешь? Мне приходилось убивать людей и за меньшие провинности. — Он дико расхохотался, и в его глазах появилось то же хищное выражение, что и в глазах кельта. — Я убивал только для того, чтобы попробовать, остер ли мой новый меч!

Оба пирата рассмеялись и ударили друг друга по рукам ладонь в ладонь. Где-то опять протрубил слон.

— Но это безумие! — неожиданно гневно выкрикнула Лоугра, смотревшая на приготовления пиратов.

Ее слова напомнили Кормаку выражение лица Креона, когда грек понял, что кельт собирается последовать за атлантами в подземный ход. Конечно, Креону было досадно, что полный сил здоровый воин достанется не ему, а подземному чудовищу.

Вулфер примеривался к копью Аслифа. Копья не были привычным для юта оружием, но сейчас выбирать не приходилось. Да и гигантскую многоножку нельзя было назвать обычным противником.

— Человек может умереть только один раз, — назидательно ответил он. — Да и потом, Одину по душе храбрые.

— Но мы ничем не сможем вам помочь! — горячо воскликнула Лоугра. — А если вы останетесь здесь, с нами, то заклятие колдунов, может быть, не коснется вас, и тогда… Тогда у нас снова будут рождаться дети…

— Нам вовсе не нужна ваша помощь, — сурово оборвал ее Кормак. Ему было наплевать на откровенный призыв, прозвучавший в словах Лоугры. Первая женщина, которую он увидел в этом мире, едва не погубила его. Теперь он вовсе не был уверен, что Лоугра менее опасна, чем Антея. А кроме того, перед ним стояла совсем другая задача.

Кельт опустился на колени и проверил крепость узлов на бычьих жилах, которыми веревочная лестница была привязана к трем большим старым деревьям.

Аслиф соорудил эту лестницу в расчете на свой вес и на вес атлантов, спускавшихся за ним в подземелье, но Кормак решил, что лишняя предосторожность не помешает, и со всей силой затянул узлы сам.

— Как ты думаешь, ведь об этом нашем приключении можно сложить неплохую сагу, верно? — с усмешкой подошел к нему Вулфер. — О том, как мы с тобой полезли в логово дракона и победили его?

Ют критически оглядел свою секиру, проверил ногтем остроту лезвия. Перед этим он, наверное, целый час точил его камнем, хотя с тех пор, как месяц назад они одержали победу в битве в Оркнее, оно едва ли успело сильно затупиться. Голубые лучи Креона застали юта врасплох, он просто не успел пустить в дело свое любимое оружие.

— Правда, это не настоящий дракон, — продолжал он, — да и сложить о нас сагу будет некому. А жаль, славная бы вышла история.

— Если повезет, нам не придется драться с этой тварью, — отозвался Кормак. — Сходим туда и вернемся обратно, вот и все.

Он еще раз оглядел лестницу и все их снаряжение, потом взглянул на ухмыляющегося юта.

— Все готово. Как ты?

— Не придется драться? — разочарованно переспросил Вулфер. — Ну, впрочем, как скажешь. Тебе виднее.

Кормак сбросил лестницу вниз. Бамбуковые перекладины весело застучали. Бамбук, конечно, не очень надежный материал, но веревки крепкие, должны выдержать, даже если какая-то ступенька и сломается. Так подумал Кормак и начал спускаться вниз.

Башмаки Кормака коснулись беспорядочно наваленных камней. Здесь, в подземелье, по-прежнему раздавались шорохи, напоминающие глубокие вздохи. Кельт нахмурился: они могли заглушить иной звук — звук приближения врага, и тогда друзья окажутся в опасной близости от Стража…

Кормак спрыгнул с лестницы; следом за ним, ворча что-то себе под нос, спрыгнул и Вулфер. Ют легко управлялся со своей секирой в любой кровавой схватке, но тут ему пришлось карабкаться по веревочной лестнице, а этим искусством Вулфер владел не слишком-то хорошо.

— Ну, что теперь будем делать? — спросил он, оглядываясь. — Ты не собирался драться, но у многоногого могут оказаться на этот счет совсем другие планы.

— Сюда, — сказал Кормак, направляясь вниз по скату. — Нам надо обрушить одну из тех колонн, что подпирают свод там, подальше от входа.

— А в этом случае мы не останемся здесь навсегда? — с сомнением пробормотал Вулфер. — Впрочем, делай, как знаешь.

Гулкое эхо их шагов вызывало у кельта мысли о чудовищной твари. Но пока гигантской сороконожки поблизости не было. Что ж, у нее достаточно обширные владения. Может быть, им удастся сделать то, что задумано, и вернуться наверх прежде, чем тварь окажется рядом. А может быть, чудовище и вовсе не учует пиратов — ведь оба его уса отсечены. И может, откуда ни возьмись появится друид, взмахнет золотым волшебным жезлом и вернет их с Вулфером в тот мир, где они родились?..

— А чем тебе не нравится эта? — спросил Вулфер, когда они проходили мимо одной из колонн. Во время землетрясения она сильно накренилась, и вдоль нее сверху донизу шла глубокая трещина. Было бы нетрудно закончить разрушение, начатое природой, хотя вряд ли это привело бы к чему-то дельному.

— А почему ты не рассказал атлантам, что ты задумал? Зачем тебе понадобилась такая таинственность?

— Все равно они ничем не помогли бы нам, — ответил кельт, однако на самом деле он просто привык держать свои замыслы в глубокой тайне, никому не доверяя. — Они даже могли попытаться нам помешать. В конце концов, у нас с ними разные намерения.

Следующая колонна стояла довольно далеко, ярдах в пятидесяти — по крайней мере, так казалось Кормаку.

— Вот эта нам подойдет, — сказал он и вставил острый металлический стержень между двумя рядами каменной кладки.

Дикари делали свои инструменты из тех металлов, которые можно было найти в разрушенных строениях, — из бронзы, олова и меди. У них не имелось ни железа, ни стали, но этот стержень был выкован из крепкой тяжелой бронзы. Кормак собирался использовать его как рычаг.

Вулфер поглядел на колонну и вставил наконечник копья Аслифа под бронзовый стержень. После этого он изо всей силы налег на древко.

Камень медленно, со скрежетом начал выворачиваться с места и в конце концов выпал из кладки. Кормак подхватил рычаг и, вставив его между камнями нижнего рада кладки, навалился на него со всей силой молодого тигра, так, что бронза погнулась.

Вулфер с рычанием пришел на подмогу кельту. Камень сдвинулся и рухнул к подножию колонны…

…Колонны были сложены без известкового раствора, к тому же их изрядно покорежило землетрясение, в результате которого затонула Атлантида. Все, что нужно было сделать пиратам, — это выломать камни одного ряда кладки, а остальное довершит за них тяжесть свода…

Неприятной встречи избежать не удалось. Спустя несколько мгновений кельт расслышал странные чавкающие звуки… Из темноты на Кормака и Вулфера надвигалась гигантская многоногая тварь, размеренно ступая всеми неуклюжими лапами по слабо светившейся плесени.

— Заканчивай работу! — прокричал другу Кормак. Сам он бросил рычаг, выхватил из ножен меч и прикрылся щитом. Все это он проделал почти машинально, ни на миг не задумываясь. — Я задержу его!

— Нет! — взревел Вулфер, выхватывая копье из трещины, куда он только успел его вставить.

— Тупоголовый ют! Единственная для нас возможность спастись — это обрушить свод! — крикнул Кормак, шагнув навстречу чудовищу.

Тварь остановилась и приподняла голову и переднюю часть тела. Кельт пригнулся, и ядовитые жала не задели его, мелькнув над головой.

Кормак оказался в настоящем лесу из огромных омерзительных волосатых лап с клешнями. К тому же лапы были покрыты роговыми пластинами. По одной из них он ударил мечом, и неожиданно для него самого этот удар пробил толстую шкуру, покрывавшую сустав.

Из раны полилась не кровь, а какая-то бесцветная жидкость; лапа дернулась.

Изогнувшись, сороконожка повернулась, и с обоих жал брызнула ядовитая слюна. Челюсти безостановочно открывались и закрывались — во время нападения все инстинкты твари были направлены на пережевывание добычи.

Кормак упал, откатился в сторону и снова быстро вскочил на ноги. Голова чудовища покачивалась, но поврежденные глаза и усы не давали ему возможности быстро обнаружить жертву, так что несколько мгновений Кормаку ничто не угрожало.

Из колонны один за другим выпало несколько камней. Вулфер работал одновременно и копьем, и рычагом. Он набросился на колонну с таким остервенением, будто перед ним был отряд врагов. Если он и видел схватку Кормака с многоногой тварью, то ничем этого не показывал.

Кормак тяжело дышал. Сороконожка обнаружила его и опять развернулась, пошевеливая остатками усов. Кельт опять шагнул ей навстречу и едва не упал, поскользнувшись на скользкой плесени.

Ядовитые жала ударили в щит слева. Щит выдержал удар, но Кормак отлетел назад и ударился о камень. Левая рука, которой он держал щит, почти онемела.

Сороконожка надвинулась на человека. Челюсти клацнули, словно камень о камень. Кормак извернулся, думая о том, как бы не подставить под удар острых жал обнаженные ноги.

В этот момент Вулфер схватил его за плечо и резко оттащил в сторону. Удар мощной бронированной головы пришелся прямо по колонне.

Колонна рассыпалась на куски, любой из которых мог наповал убить человека, в какие бы прочные доспехи он не был одет. Лапы сороконожки продолжали по инерции двигаться вперед; на спину, покрытую панцирем, падали камни.

Кормак отполз подальше от падающей колонны, а заодно и от чудовища. Щит звенел, как гонг, при каждом прикосновении к полу подземелья, но даже Кормак с его острым слухом не слышал этих звуков из-за грохота падающих камней.

Остатки древней Атлантиды начали разрушаться. Обшитый металлом свод прогнулся и треснул; сверху сначала небольшой струйкой, а потом все более сильным и обширным потоком полилась вода. Пиратам повезло: в этом месте над подземельем был уже ров с водой, а не пласты твердой земли.

Теперь оставалось только благополучно выбраться на поверхность.

Вулфер перегнулся пополам, прижав к груди огромный камень. Это была часть капители колонны. Сначала, взглянув на друга, Кормак ничего не понял, но в следующий момент ему стало ясно, что произошло: камень ударил юта в грудь так, что у него замерло дыхание.

Кельт поднял Вулфера одной рукой, не вспомнив о своем щите и не вложив меч в ножны.

— Пошли, ленивая скотина! — крикнул он. — Как ты думаешь, я выберусь отсюда, если ты не потащишь меня на себе?

Вместе с потоком воды в подземелье летели комья грязи и водоросли. Вода покрыла слой плесени на полу, и слабое свечение исчезло.

Вулфер, все еще согнувшись и прерывисто дыша, едва переставлял ноги. Он потерял копье Аслифа. Левой рукой он обхватил Кормака за пояс. Кельт шел вперед, волоча друга за собой. Но здоровяк Вулфер понемногу приходил в себя. Он по-прежнему сжимал секиру в правой руке. Он всегда был готов схватиться с врагом.

* * *

Вода доходила друзьям уже до колен, идти становилось все труднее. Шум водопада заглушал все остальные звуки.

Но вот наконец забрезжило пятно яркого багрово-зеленого света. Веревочная лестница покачивалась от движения воздуха, идущего от потока воды.

Вулфер убрал руку с пояса Кормака и повернулся назад, занеся над головой секиру. Уловив движение друга, кельт повернулся вслед за ним. Это была давняя привычка, приобретенная за долгие годы во многих кровавых битвах.

Поднимая лапами фонтаны брызг, огромная сороконожка надвигалась прямо на них.

Со страшным криком Кормак ударил чудовище щитом в морду. Тварь, как и в прошлый раз, подняла голову и переднюю часть туловища. Видимо, ее крохотный мозг был способен только таким образом реагировать на прямое нападение, сколько бы подобное ни повторялось. Вулфер изо всей силы опустил вперед секиру и мощным ударом перерубил одну из огромных лап с правой стороны туловища.

Сороконожка наклонилась над кельтом, не обращая никакого внимания на острие меча, упиравшееся в пластину панциря между туловищем и головой. Меч не принес твари никакого вреда — ее защищал хитиновый покров.

Лапа с клешней толкнула Кормака в грудь, и он упал спиной в воду, едва успев прикрыться щитом. Но вот одно из ядовитых жал пробило щит и скользнуло по запястью кельта. Он закричал, продолжая барахтаться в холодной воде и пытаясь подняться.

Вулфер ударил тварь секирой, отступил на шаг и ударил еще раз. Каждый раз испытанное боевое оружие отсекало одну из лап чудовища. Ют занес секиру над головой для четвертого удара, но в этот миг тварь резко попятилась назад.

Левой рукой Вулфер помог Кормаку встать на ноги. В правой он сжимал секиру, не сводя глаз с отступившей сороконожки. Омерзительная тварь свернулась кольцом вокруг груды камней. В багрово-зеленом свете ее длинное туловище казалось коричневым.

— С тобой все в порядке? — спросил Вулфер. Двигаясь спиной к спине, друзья началиподниматься по скату туда, где висела веревочная лестница. Сороконожка в любой момент могла опять накинуться на них.

— Да, — ответил Кормак, потирая левую руку. Ядовитое жало только скользнуло по его запястью, не поранив, но в том месте, где оно коснулось кожи, кельт чувствовал слабое жжение.

Наконец они достигли цели, однако Кормак был уверен, что как только один из них начнет подниматься по лестнице, чудовище нападет на второго.

— Поднимайся первым, — сказал он Вулферу тоном, не допускавшим возражений. — Я пойду следом за тобой.

— Так я тебя и послушался! — ответил ют. — Ты первым спускался, тебе первому и подниматься. Давай пошевеливайся.

Вода продолжала прибывать и уже плескалась в начале ската. Тварь снова развернулась и направилась к людям. Пираты отскочили в разные стороны; каждый встал так, чтобы не мешать другому своим оружием.

Вулфер занес над головой секиру. Кормак выставил вперед правую ногу, приготовившись налечь на меч всем весом своего тела. Он вовсе не надеялся, что мечом удастся пробить мощный панцирь чудовища, и догадывался, что даже смертельно раненная сороконожка проживет еще столько, что успеет сожрать их обоих. Однако его правилом было драться до конца, каков бы он ни представлялся…

Вдруг вниз по лестнице соскользнула хрупкая фигурка и метнулась между Вулфером и Кормаком навстречу гнусному чудовищу. Это была Лоугра, державшая в правой руке жезл власти. Ее слабо освещало голубое сияние лучей, слетавших с жезла. Сороконожка остановилась и замерла на месте. Девушка на глазах старилась, так быстро, как в воде тает соль.

Кормак шагнул к ней, но Вулфер схватил его за руку.

— Пусти! — рванулся кельт.

Вулфер потянул его к лестнице.

— Идем! Ей теперь уже не поможешь.

Вулфер был прав. Лоугра уже не была той юной девушкой, которая только что спрыгнула с лестницы. Магические силы на глазах друзей превратили ее в дряхлую старуху. Чудовище, оставаясь на месте, отчаянно перебирало лапами. Даже огромной силы магического жезла было недостаточно, чтобы заставить тварь замереть.

Кормак вложил меч в ножны и взялся за лестницу. Перекладины были расположены на расстоянии полутора футов одна от другой, и Кормак перешагивал сразу через две. Они трещали под его ногами, но не ломались. Дыша тяжело, как загнанный конь, Вулфер поднимался следом за другом.

Когда пираты выбрались на поверхность, никого из атлантов не было рядом со входом в подземелье. Вода в водном кольце стремительно убывала — уходила вниз, в подземелье.

— Теперь, пожалуй, мы сможем перейти этот ров по дну, — сказал кельт. — Едва ли они ждут нас. Я говорю про Креона и Антею.

Кормак не мог себе представить, что будет с Атлантидой, когда вся вода уйдет под землю. Он понимал только, что у них с Вулфером есть еще немного времени, и этого времени вполне хватит, чтобы расправиться с коварными греками.

Из отверстия, ведущего в подземелье, поднялась отвратительная голова сороконожки. Огромные челюсти, не останавливаясь ни на миг, перемалывали останки последней королевы атлантов.

Меч Кормака рассек сустав одной из лап чудовища. Вулфер поднял секиру и опустил ее на покрытую панцирем голову, словно молот.

На землей поднялась часть туловища твари. Кормаку удалось перерубить еще одну лапу с клешней. Секира Вулфера пробила панцирь, поднялась и опустилась опять.

Сороконожка скользнула назад и скрылась в отверстии.

— А теперь пойдем и разделаемся с греками, — сказал Вулфер, вытирая лоб. — Пусть бы их оказалось и больше двух.

Не теряя понапрасну времени, Кормак и Вулфер направились по дну рва к главному острову. Дно было покрыто толстым слоем ила, так что друзья шли по колено в скользкой вязкой массе. Кельт отчаянно ругался и высоко поднимал меч.

Неподалеку в иле билась огромная рыба, длиною ярдов в пять. При таких размерах она могла бы запросто проглотить человека. Ее чешуя блестела в ярком свете искусственного солнца. Без воды ей оставалось жить совсем недолго. Любителей падали ждал недурной пир.

Переход по илистому дну оказался изнурительным и занял гораздо больше времени, чем рассчитывал Кормак.

Оставалось только надеяться, что Креон и Антея не ждут их возвращения и не успеют подготовиться.

А впрочем, кельту было уже все равно. Он чувствовал в себе такую ярость, что мог бы сразиться с кем угодно голыми руками и без доспехов.

— Проклятый жезл там, где ему самое место. Теперь он не сможет убивать людей так, как убивал до сих пор, — неожиданно с горечью произнес он. — Она не должна была этого делать!

— Кто знает, почему человек поступает так или иначе? — задумчиво отозвался ют.

Башмаки Вулфера хлюпали по жидкой грязи. Кормак быстро прошел еще ярдов двадцать и остановился, чтобы перевести дух перед следующим рывком.

Центральный остров был окружен мраморным парапетом, поднимавшимся на полтора фута над уровнем воды, когда она еще заполняла ров. Едва ли после столь тяжелого перехода друзья смогли бы вскарабкаться по гладкой мраморной поверхности. Справа, в сотне ярдов от пиратов, виднелась полуразрушенная мраморная площадка, от которой вниз шла широкая лестница. Кельт изменил направление и двинулся туда. За площадкой на берегу он увидел сверкающие серебром стены здания. Видимо, это и был дворец.

Неподалеку, наполовину зарывшись в грязь, лежало существо со множеством щупальцев. Оно было покрыто панцирем. Поначалу Кормак подумал, что оно сдохло, но потом заметил большой выпуклый глаз, глядевший в их с Вулфером сторону. Однако пираты были на таком расстоянии от странного существа, что оно никак не смогло бы дотянуться до них щупальцами.

Вулфер хмыкнул, кивнув в сторону удивительного создания:

— Лучше уж тащиться по колено в грязи, чем плыть рядом с этакой тварью.

Вдали, из-за закругленной стены, показалась чешуйчатая голова, которая покачивалась на длинной мощной шее футах в десяти от поверхности. Два блестящих глаза уставились на Вулфера и Кормака долгим взором, словно чудовище размышляло, подходящая ли это для него добыча.

Наверное, пираты в качестве трапезы все-таки устроили кронозавра, потому что он испустил злобный крик и двинулся по направлению к ним.

— Радом с таким уродом плавать тоже невесело, — пробормотал ют. — Впрочем, с ним, должно быть, и ходить-то опасно.

— Бежим! — крикнул Кормак.

До мраморной площадки оставалось еще ярдов сто — там они должны были оказаться вне досягаемости кронозавра. Он был пока достаточно далеко, но продвигался по илу очень быстро. Конечно, теперь, без воды, он не проживет долго, но пока что он был жив, голоден и, судя по всему, очень свиреп.

Может быть, если бы они остановились и замерли на месте, чудовище не тронуло бы их? Раздумывать об этом времени не оставалось. Было ясно, что кронозавр предназначил их обоих себе на обед.

Слой ила высотой до колен замедлял движения. Ничего героического не будет и том, что они утонут в этой грязи или их сожрет невиданная тварь…

— Если мы добежим… до лестницы… — задыхаясь, выговорил ют, — ты один… сможешь его… задержать?

— Смогу! — крикнул в ответ Кормак.

Все его тело словно горело огнем. Горели ноги, руки, жар разливался по груди, и красная пелена застилала глаза. Кельт не понимал, что задумал Вулфер, но размышлять об этом не стал. Главное — побыстрее добраться до мраморной площадки. Он вовсе не собирался заканчивать жизнь в желудке чудовища, хотя надеяться оставалось только на чудо.

Башмаки Кормака застучали по мраморным ступеням. Он перепрыгивал через две ступеньки сразу. Две, еще две. Теперь, по крайней мере, под ногами была не грязь, а твердая опора.

Кормак остановился и обернулся. Мимо него проскочил наверх Вулфер, оставляя на ступеньках грязные следы. Голова кронозавра метнулась к людям, из раскрытой пасти высунулся длинный раздвоенный язык. Меч Кормака, описав в воздухе широкую дугу, отсек часть языка чудовища. Брызнула кровь.

Кронозавр отклонил голову назад; его вытянутые челюсти сомкнулись. Грудь чудовища поднималась и опускалась, из ноздрей вырывался струями пар. Ноздри прикрывались своеобразными клапанами, которые открывались во время выдоха и закрывались после вдоха.

Кормак перешагнул еще через две ступеньки, потом еще. Чудовище не отставало. Его спину покрывала черная с зеленью чешуя — ее пластины переливались в свете искусственного солнца.

Кончиком меча Кормак ударил по приоткрытой пасти и рассек десны кронозавра. Конечно, эта рана вовсе не была опасной, да и вообще Кормак не представлял, как нужно ранить это чудовище, чтобы нанести ему хоть какой-то вред.

Боль опять заставила тварь с рычанием откинуть голову назад. Конечно, кельт понимал, что справиться с кронозавром ему не под силу, однако точными ударами меча можно было хотя бы ненадолго задержать его. В отличие от исполинской сороконожки, он, по-видимому, был способен испытывать боль и неприятные ощущения останавливали его.

Кормак повернулся и взбежал по лестнице наверх, думая о том, как бы не оступиться, — если только он поскользнется и полетит вниз, все будет кончено. Но вот он добрался до площадки. Над ней поднимался полуразрушенный купол; большая часть колонн уцелела. За ними можно было укрываться от выпадов чудовища.

Кронозавр выгнул мощную шею и скользнул вперед, помогая себе передними ластами. Огромное туловище распростерлось на ступенях, разрушая древний мрамор. Отвратительная голова металась туда-сюда, лишь каким-то чудом еще не сбив человека с ног.

Решив не ждать нападения, Кормак ударил мечом в горло кронозавра. Однако шея чудовища была точно покрыта железом. Меч вошел в нее на длину ладони, а кровь едва проступила. Нечего было и думать о том, чтобы перерубить артерии.

Кронозавр в ярости мотнул головой, и в следующий миг его челюсти сжали одну из колонн. Кормак увидел зубы чудовищных размеров, невероятно широкие у основания и чрезвычайно острые. Эти зубы были предназначены для того, чтобы сокрушать панцири других тварей, вроде той, что неподвижно лежала в иле на дне рва, когда пираты вышли из подземелья.

Зубы кронозавра крошили мрамор, как мягкий известняк. Колонны были сложены из отдельных цилиндров, скрепленных между собой свинцовыми скобами. Видимо, под зубами чудовища оказалась такая скоба — он отдернул голову и двинулся дальше. На суше он передвигался довольно неуклюже, ворочая ластами. Кормак занес было меч над головой, но удар огромного ласта отбросил его футов на двадцать.

Шея кронозавра вытянулась, и голова его оказалась у самой груди Кормака. Кельт успел подумать, что на этот раз его не спасет кольчуга, которой он так гордился. Ведь он только что видел, как эти зубы крушили мрамор…

В этот миг стрела пригвоздила раздвоенный язык чудовища к нёбу.

Кронозавр зарычал и поднял голову навстречу новому врагу. На дорожке, выложенной мраморными плитами и ведущей во дворец, стоял Вулфер, сжимая в руках свой лук.

Пока Кормак поднимался на ноги, ют выпустил еще одну стрелу в раскрытую пасть чудовища.

Снова зарычав, разъяренное чудовище вползло на мраморную площадку, сметая на своем пути оставшиеся колонны. Посуху оно передвигалось с трудом, но от этого не становилось менее опасным.

Сердце Кормака замерло, когда эта тварь двинулась мимо него. Лезвие меча вошло в шкуру кронозавpa чуть ли не на локоть, однако рана эта, видимо, была для исполина не страшнее пустячной царапины.

Вулфер держался с таким невозмутимым видом, будто командовал сейчас целой армией. Следующая его стрела впилась в правое нижнее веко чудовища, а сразу вслед за ней ют послал стрелу прямо в немигающий глаз.

Кронозавр повернул голову направо. Его примитивный мозг не мог иначе отреагировать на потерю зрения с одной стороны.

Вулфер использовал каждый миг. Стрелы вонзались в шкуру одна за другой, но не причиняли кронозавру никакого вреда.

Кормаку пришлось упереться в бок чудовища ногой, чтобы вытащить меч. Он напряг все силы, даже те, о наличии которых в себе не ведал сам, — казалось, меч застрял в скале. Наконец ему удалось освободить свое оружие. И тогда проклятая тварь вновь повернулась мордой к нему. Кельт бросился на мраморные плиты площадки и перекатился под огромным туловищем. Теперь он стал невидимым для полуослепшего чудовища. Мощный ласт хлопнул по мрамору как раз в том месте, где только что стоял Кормак.

Кронозавр попытался уйти назад. Стрелы Вулфера были для него как осиные укусы для человека: если бы их было слишком много, они, пожалуй, могли оказаться смертельными.

Ют перестал стрелять. Чудовище сползло вниз и двинулось по дну рва, поднимая фонтаны грязных брызг.

— Отличная работа… — начал Кормак. Вулфер поднял лук и изо всей силы натянул тетиву. За полетом стрелы почти невозможно было проследить. Она вонзилась в шею кронозавра, у самого основания головы. Словно не заметив этого, чудовище продолжало шлепать через ров по слою ила и грязи.

Вулфер опустил лук. Эта стрела была последней в его колчане.

— Он уходит, — произнес Кормак, потирая правое запястье.

— Верно, — отозвался ют. — И теперь мы знаем, что он не вернется.

Пожав плечами, Кормак сорвал несколько листьев с ближайшего куста и обтер ими лезвие своего меча.

— Пойдем искать греков, — сказал он.

Когда пираты подошли к задней стене дворца, земля под их ногами содрогалась. Со стены сорвалась тяжелая серебряная пластина и со звоном упала на мраморную дорожку.

Вулфер ухмыльнулся.

— Думаю, они понимают, что мы пришли вернуть им долг, — произнес он.

— Так оно и есть, — отозвался Кормак. Двери были распахнуты настежь — никто не закрыл их после того, как ют выбежал из дворца со своим луком и колчаном, спеша на помощь другу, так что теперь пираты беспрепятственно вошли внутрь. Оба они держали наготове оружие, оба напружинились, приготовившись к смертельной схватке.

Однако по дороге в обеденный зал друзья никого не встретили. В самом зале они обнаружили почти прежнюю картину. Тела убитых дикарей исчезли, однако брызги крови и сломанная мебель напоминали о том, что произошло здесь совсем недавно.

За второй дверью, ведущей из зала, стояли двое слуг, негромко переговариваясь между собой. Когда за их спинами, как из-под земли, выросли пираты, атланты отчаянно закричали и попытались убежать. Кормак стремительно бросился наперерез и поймал маленькую женщину за плечи.

Вулфер наклонился к пленнице:

— Где твои хозяева?

Маленькая смуглая женщина опустилась на пол, закрыла лицо руками и тоненько жалобно заскулила.

— Погоди-ка, дружище, — сказал Кормак. — Они же не понимают нашего языка.

Он поднял служанку на ноги. Весила она не больше ребенка. Может быть, она и была ребенком. Все эти атланты выглядели сморщенными маленькими старичками.

— Креон? — спросил он, пытаясь придать своему голосу мягкость. — Антея? Скажи, девочка, где они.

Должна же она, в конце концов, знать имена своих хозяев.

— Где Креон и Антея?

Пленница продолжала скулить. Неожиданно из-за двери выглянул второй слуга и быстро закивал. Указательным и средним пальцами вытянутой руки он показывал себе за спину.

Кормак оставил женщину, и они с Вулфером вместе протиснулись в дверь. Маленький атлант семенил впереди, с ужасом поглядывая на пиратов через плечо. Он выбежал из дворца и показал на храм.

— Отлично. Вперед! — рявкнул ют. Кормак не отставал от него, сжимая в руке меч.

Слуга показал внутрь храма и остановился. Кормак обернулся, чтобы посмотреть, нет ли погони, и увидел в дверях дворца еще нескольких слуг, боязливо жавшихся друг к другу.

Земля содрогалась. Некоторые из каменных плит, которыми было вымощено пространство между храмом и дворцом, находили друг на друга, между другими на глазах увеличивались трещины.

Кормак вбежал в храм первым. В огромном зале под куполом не было никого, хотя здесь могли поместиться тысячи людей.

Дальняя дверь — из нее появились греки, когда Кормак и Вулфер пришли в себя после падения из своего мира в этот, чужой — была и сейчас открыта.

— Туда, — решительно сказал Кормак. Гул, которым сопровождались подземные толчки, заглушил его голос, однако Вулфер и сам уже увидел открытую дверь.

Вниз от нее вела винтовая лестница. Ее ступени поблескивали серебром. Лестница ходила ходуном под ногами пиратов, узкие ступени двигались, как живые.

По стенам, словно мириады крошечных копий искусственного солнца, прыгали дрожащие красно-зеленые огоньки.

Если бы не знакомое голубоватое сияние возле дальней стены, Кормак не увидел бы Креона и Антею в огромном зале. Они стояли рядом с уцелевшим магическим ящиком; над ним поднимался голубоватый свет.

Из стены выламывались и с грохотом падали на пол огромные камни, из-под которых в зал текла вода. Антея пыталась остановить разрушение, направляя на стену колдовские лучи.

Однако остановить катастрофу магическое устройство греков уже не могло. Сила магии заключалась в поглощаемой голубым сиянием человеческой жизни, а вода не была живой. До тех пор пока колдовские лучи питались чужой жизнью, они могли пресекать любое противодействие, но сейчас у них не было силы, способной сдержать напор воды…

В жалком создании, стоявшем позади металлического ящика, почти невозможно было узнать Креона. Антея стала похожа на муху, из которой паук высосал кровь. Она повернулась к двери и попыталась поднять руку, но не смогла.

Кормак вспомнил девушку по имени Лоугра, погибшую в пасти отвратительного чудовища. Он не улыбнулся, однако и печали в его сердце не было.

Голубое сияние внезапно исчезло. Стена рухнула и погребла под собой Креона, Антею и магический ящик.

Вулфер потянул Кормака за плечо, и пираты быстро поднялись обратно в храм.

Землетрясение продолжалось. Вот рухнула и разлетелась на мелкие куски одна из огромных колонн. Оставаться в храме — значило неминуемо погибнуть, посему друзья поспешили к выходу.

Пол под куполом вздыбился; тяжелые шестиугольные плиты поднялись и опять упали; колонны трещали. Вниз посыпались обломки купола.

Наружные колонны раскачивались из стороны в сторону; наконец каменные цилиндры, из которых они состояли, развалились и рухнули на обломки храма.

Кормак с обнаженным мечом в руке в какой-то момент оказался на краю мраморной плиты, вздыбившейся на десять футов над плитой возле входа в храм. Он не удержался на ногах и покатился куда-то вниз. Однако со следующим подземным толчком ему удалось вскочить на ноги.

Тяжелые мраморные колонны и купол, разрушаясь, проваливались куда-то вниз, в подвалы. Оттуда вырывались клубы пара. Смешиваясь с тучами пыли, они окутывали разрушенный храм так, что на его месте уже ничего нельзя было разглядеть.

— Вулфер! — изо всех сил крикнул Кормак. Звук его голоса потонул в страшном грохоте землетрясения. Искусственное солнце померкло, его скрывали теперь пар и пыль. Багрово-зеленый свет сменился бледно-шафрановым, напоминающим цвет остывающих в очаге углей.

— Вулфер!

Огромная рука юта схватила руку Кормака. Оба держали оружие наготове, хотя в этом теперь не было никакой нужды. Биться было не с кем, но пираты считали, что наступил их последний час, а настоящему мужчине подобает умирать с оружием в руках.

Секира, меч и верный друг — что еще нужно, когда наступает конец света?

Искусственное солнце давало теперь не больше света, чем луна в утреннем ясном небе. Отовсюду слышался страшный гул — мир рушился.

Рядом с друзьями опять вздыбилась поверхность вымощенного двора. Огромная сосна, в сотню футов высотой, закачалась и, вывернувшись из земли с корнями, рухнула в нескольких ярдах от людей. Бежать было некуда.

Внезапно небо треснуло, как скорлупа огромного яйца, и сквозь трещину, рассеивая непроглядную тьму, засияло настоящее солнце, умытое туманами земных северных морей. Огромный водяной вал захлестнул то, что некогда было великой Атлантидой; земля ушла из-под ног пиратов.

В последний миг Кормак успел вложить меч в ножны.

— Сюда! — крикнул он, увлекая за собой Вулфера к дереву, едва не раздавившему их несколько мгновений назад. Теперь в свете настоящего солнца можно было разглядеть что-то рядом.

Пираты ухватились за ветви огромного дерева. Кормак подумал, что надо бы привязать себя к дереву хотя бы поясами, однако времени на это не оставалось. К тому же трудно было угадать, каким образом поток воды перевернет дерево вместе с ними.

Огромная соленая волна накрыла их с головой и вынесла куда-то из мира, который должен был исчезнуть несколько тысячелетий назад.

Дерево вздрогнуло, стремительно закрутилось в воде и полетело куда-то. Кормак изо всех сил держался за крепкие ветви. Земля исчезла в глубинах настоящего моря. Огромная волна, видимо, ушла дальше. Теперь сосна спокойно покачивалась на воде. Кормак перебрался наверх и огляделся в поисках Вулфера. Из воды высунулась рука, ухватилась за ветку в десяти футах от кельта.

Кормак вскочил на ноги, балансируя на стволе дерева, как он часто делал, стоя на носу корабля. Однако прежде чем он успел прийти на помощь другу, из воды показалась вторая рука, а за ней голова, мокрая рыжая борода и мощные плечи Вулфера. Ют сплюнул, глубоко вдохнул и взгромоздился на дерево верхом, как на коня.

— А я уж подумал, что ты решил меня бросить, — сказал Кормак.

Вулфер вытащил из-за пояса секиру и вонзил ее глубоко в ствол дерева. Теперь за ее древко можно было держаться.

— Что ты хочешь этим сказать? — проворчал он. — Ты, наверное, забыл, что капитан-то я!

Краем глаза Кормак уловил какое-то движение в воде неподалеку. Скорее всего, это была рыба. Но могло быть и так, что это вынырнул из воды уцелевший кронозавр. Кормак невольно рассмеялся. Выйти живыми из такого приключения и оказаться-таки сожранными отвратительным чудовищем!

— Не вижу ничего смешного, — прорычал Вулфер. — Ты, конечно, не догадался прихватить ничего съестного?

— Я не… — начал было Кормак, но, недоговорив, вскочил на ноги. Вулфер на всякий случай схватил друга за ногу.

— Я действительно не прихватил с собой ничего съестного, — произнес Кормак, — но я думаю, что съестное найдется у них. Гляди-ка, это же наш корабль! Эти лодыри отдыхают! Смотри, весла опущены в воду, парусов нет. Вот что делает с людьми перемена погоды!

Он поднял меч и замахал им над головой:

— Эй! Эй вы, бездельники! Эй! Поднялся и Вулфер:

— Эй, на корабле! Гакон, ленивая скотина! Быстро на весла!

Корабль стоял в четверти мили от сосны, на которой плыли друзья. Однако кто-то услышал призыв своего капитана. Весла дружно ударили по воде.

Кормак и Вулфер опять уселись на ствол, ожидая встречи с викингами. Еще несколько мгновений назад они и мечтать не могли о такой удаче.

— Спасибо тебе, что ты бросился за мной в воду, — сказал Вульфер, не глядя на друга.

Кормак усмехнулся.

— За сокровища целого мира не позволил бы тебе утонуть.

Он вспомнил маленькую Лоугру, вздохнул и стал ждать приближения корабля.

КЛИНКИ ДЛЯ ФРАНЦИИ

ВОИТЕЛЬНИЦА (Перевод с англ. А. Курич)

1

— Агнес! Рыжее отродье дьявола, где ты? — это был крик отца — по-другому он ко мне и не обращался.

Я откинула с лица мокрые от пота волосы и взвалила на плечо связку хвороста. Отдыхать мне случалось редко.

Отец раздвинул кусты и вышел на поляну — высокий, худой, злой. Лицо его было темным от загара, приобретенного во время многочисленных военных кампаний, и покрыто шрамами, полученными на службе у алчных герцогов. Увидев меня, он нахмурился — пожалуй, если б на его лице появилось другое выражение, я бы его и не узнала.

— Где ты прохлаждаешься? — заревел он.

— Ты же сам послал меня в лес за хворостом, — ответила я угрюмо.

— Разве я послал тебя на целый день? — рявкнул он, пытаясь отвесить мне подзатыльник, от которого я увернулась с ловкостью, приобретенной большим опытом. — Ты что, забыла, что сегодня твоя свадьба?

При этих словах пальцы мои бессильно разжались, и бечевка выскользнула из рук, вся связка хвороста рассыпалась по земле. Мне показалось, что даже солнце как-то потускнело, а птицы запели печальнее.

— Я забыла, — прошептала я пересохшими внезапно губами.

— Давай, собирай свои ветки и ступай домой, — сердито произнес отец. — Солнце уже садится. Неблагодарная дрянь, проклятая негодница, твой отец должен тащить свои старые кости через весь лес, чтобы привести тебя к мужу.

— К мужу! — пробормотала я. — Это к Франкусу?! Черт побери!

— Ах ты дрянь, ты смеешь поминать черта? — заревел отец. — Проучить тебя снова? Ты смеешь пренебрегать человеком, которого я для тебя выбрал? Франкус — самый прекрасный юноша во всей Нормандии!

— Он жирная свинья, — прошептала я. — Чавкающая, вечно жующая, тупорылая свинья!

— Замолчи! — вскрикнул отец. — Он будет мне поддержкой в старости. Я больше не могу ходить за плугом. Старые раны дают себя знать. Муж твоей сестры Изабель — собака, он мне не помощник. А Франкус не такой. Он тебя укротит. Он тебе потакать не будет, как я. Он-то уж тебя пообломает, моя красавица.

Услышав это, я почувствовала, что кровь в моих жилах закипела и кровавая пелена заволокла взор. Так всегда случалось при разговорах о том, что меня пора усмирить. Я швырнула на землю ветки, которые до этого машинально собирала и увязывала, и вся моя ярость вылилась в крик:

— Пусть он сгниет в аду, и ты вместе с ним! Я не выйду за него замуж. Бей меня, хоть убей! Используй, как хочешь, но я никогда не лягу с Франкусом в одну постель!

Глаза отца загорелись таким гневом, что я бы дрогнула, если б не охватившее меня бешенство. В его взгляде отражалось пламя ярости, насилия, то, что жило в отце, когда он грабил, убивал и насиловал, будучи воином Вольного Отряда. Он бросился на меня и попытался ударить кулаком в голову. Я увернулась, он ударил левой, но снова мимо. Так он колотил воздух, пока со звериным криком не поймал меня за волосы и не намотал их на руку, дернув назад мою голову и чуть не сломав шею. Затем он ударил меня правым кулаком в подбородок, и свет померк перед моими глазами.

Должно быть, я пробыла сколько-то времени без сознания — достаточно долго, чтобы он успел перетащить меня из леса в деревню. Не в первый раз я приходила в себя после побоев, но сейчас меня тошнило, голова кружилась, и все тело болело от ссадин и синяков, полученных, пока отец волок меня по земле. Я лежала в нашей жалкой лачуге. Когда я с трудом приподнялась и села, то обнаружила, что вместо простого шерстяного платья на мне свадебный наряд. Клянусь святым Дионисием, почувствовать его на себе было отвратительнее скользкого прикосновения змеи, меня охватила дрожь, я хотела сорвать его с себя, но снова подступили тошнота и головокружение, и я со стоном повалилась на пол. И опять на меня навалилась тьма, еще чернее, чем прежний обморок, и я увидела себя в ловушке, из которой нет выхода. Сила вытекала из меня; я бы расплакалась, если б могла. Но я никогда не умела плакать, и теперь была слишком слаба, чтобы проклинать отца. Я просто лежала, тупо уставившись на изгрызенные крысами бревна нашей лачуги.

Затем я почувствовала, что кто-то вошел в комнату. Откуда-то издалека послышались разговоры и смех, словно где-то собиралась толпа. Это Изабель пришла ко мне, неся в руках своего младшего ребенка. Изабель смотрела на меня сверху вниз. Я подумала о том, как она ссутулилась, как искривились от тяжкой работы ее пальцы и что лицо ее покрылось морщинами от постоянной усталости и боли. Праздничная одежда подчеркивала все то, чего я раньше не замечала, видя ее в обычном крестьянском платье.

— Все готово к свадьбе, Агнес, — произнесла она робким, как всегда, голосом.

Я молчала. Она усадила ребенка на пол и встала на колени рядом со мной, глядя мне в лицо со странной печалью.

— Ты молода, сильна и свежа, Агнес, — сказала она так, словно говорила больше сама с собой, чем со мной. — Почти прекрасна в этом свадебном наряде. Разве ты не счастлива?

Я устало закрыла глаза.

— Ты должна смеяться и веселиться, — вздохнула она; вздох походил больше на стон. — Это бывает только раз в жизни девушки. Ты не любишь Франкуса. Но и я не люблю Гийома. Жизнь женщины трудна. Твое стройное гибкое тело согнется и усохнет, как мое, от вынашивания детей, пальцы скрючатся, а сознание исказится и затуманится от непосильного труда, усталости и вечно стоящего перед глазами лица, которое ты ненавидишь…

Я открыла глаза и удивленно посмотрела на нее.

— Я лишь на несколько лет старше тебя, Агнес, — прошептала она. — Ты хочешь стать такой, как я?

— Что девушка может сделать? — беспомощно произнесла я.

Внезапно в ее глазах вспыхнул отблеск пламени, которое я так часто видела в глазах отца.

— Только одно! — прошептала она. — Только одно может сделать женщина, чтобы освободиться. Не цепляйся за жизнь, чтобы стать как наша мать, как твоя сестра, не живи, чтобы быть такой, как я. Уходи, пока ты сильна и красива. Держи! — она быстро наклонилась, что-то вложила в мою руку и, схватив ребенка, ушла. Я неподвижно уставилась на кинжал с тонким лезвием, лежащий у меня на ладони.

Глядя вверх на грязные балки лачуги, я поняла, что предлагает мне Изабель. Мои пальцы сжимали тонкую рукоятку кинжала, и новые необычные мысли проникли в мой разум. Прикосновение рукояти вызывало трепет в жилах и странное чувство узнавания, словно в глубине души поднимались смутные воспоминания, которые невозможно объяснить, а можно только почувствовать. Прежде я никогда не держала в руках никакого оружия, кроме топора для колки дров и кухонного ножа. Это тонкое смертоносное лезвие, блестевшее на ладони, казалось старым другом, вернувшимся после долгой разлуки.

За дверью голоса стали громче, зашаркали ноги, и я быстро сунула кинжал за корсаж. Дверь распахнулась, и несколько чужих лиц злобно уставились на меня. Я увидела мать, огрубевшую и бесцветную — рабочее животное, лишенное всех чувств, и за ее плечом — сестру. На лице Изабель мелькнуло разочарование и тоска, когда она увидела, что я жива. Она отвернулась.

Остальные ввалились в лачугу и стянули меня со скамьи, смеясь и что-то выкрикивая. Принимали ли они мою неохоту идти за девичью застенчивость или знали о моей ненависти к Франкусу — так или иначе, это их не останавливало. Железная рука отца обхватила мое запястье, а лапа жирной крикливой тетки взялась за другую руку, и они потащили меня из дома в круг орущих, хохочущих крестьян, уже порядком пьяных. Толпа сыпала грубыми шутками и грязными замечаниями. Я извивалась, как дикое животное, ослепнув и обезумев от ярости, и моим захватчикам приходилось прикладывать все силы, чтобы вести меня. Отец проклинал меня вполголоса и выворачивал мне руку так, что чуть не сломал ее, но все, чего он добился, — это брошенное сквозь зубы проклятие и пожелание ада его душе.

Навстречу нам вышел священник — сморщенный, хлопающий глазами дурень, которого я ненавидела так же, как их всех. Франкус подошел ко мне. На нем была новая кожаная куртка и бриджи, а вокруг жирной шеи висела гирлянда из цветов. Он самодовольно ухмылялся, вызывая во мне дрожь отвращения. Он стоял, скалясь, как безмозглая мартышка, с мстительным победоносным видом и плотоядным выражением поросячьих глазок.

При виде его я внезапно прекратила вырываться, словно пораженная столбняком, и мои мучители ослабили хватку и отошли. Так я мгновение стояла перед ним лицом к лицу, молча с ненавистью уставившись на него, согнувшись, словно желая припасть к земле.

— Поцелуй ее, парень! — раздался чей-то пьяный крик, и тогда, будто развернувшаяся тугая пружина, я выхватила кинжал из корсажа и ударила Франкуса. Удар был молниеносен, и эти тупоголовые болваны не могли ни предугадать его, ни предотвратить. Кинжал вонзился в жирное сердце ничего не подозревавшего Франкуса, а я, завизжав от дикого веселья, увидела глупое растерянное выражение на его лице, сменившееся выражением боли, вытащила кинжал из его груди. Он упал, захлебываясь кровью, как зарезанная свинья. Кровь струилась сквозь его прижатые к груди пальцы, и к ним липли лепестки от свадебной гирлянды. То, что случилось, долго рассказывать, а на самом деле все произошло в одну секунду. Я прыгнула, ударила кинжалом и убежала — все в один миг. Отец, бывший солдат, сообразительнее и подвижнее остальных, вскрикнул и хотел схватить меня, но поймал пустой воздух. Я пролетела сквозь оторопевшую толпу и помчалась в лес. Когда я добежала до деревьев, отец схватил лук и выстрелил. Я отпрыгнула в сторону, и стрела вонзилась в дерево.

— Пьяный дурак! — дико расхохоталась я. — Ты уже выжил из ума, если мог промахнуться в такую цель!

— Вернись, дрянь! — заорал он свирепо.

— Только в ад и вместе с тобой, — ответила я, — пусть дьявол угостится твоим черным сердцем! — Это были мои последние слова отцу. Я повернулась и помчалась в лес.

Куда я бежала, я не знаю. Позади я слышала крики неуклюже преследовавших меня крестьян, затем лишь возгласы, отдаленные и неясные, которые скоро затихли. У большинства моих храбрых поселян не хватало духу заходить в глубину леса в сумерках. Я бежала, пока не перехватило дыхание и не подогнулись колени. Я упала плашмя на мягкую, покрытую листьями землю и пролежала в полузабытьи до восхода луны. Луна посеребрила ветки в вышине, и тени деревьев стали вырисовываться еще ярче. Я слышала вокруг себя шорох и движение, говорившие о присутствии зверей, а возможно, и чего-нибудь похуже — оборотней, гоблинов и вампиров, насколько я знала. Однако страха не было. Прежде я не раз спала в лесу, когда ночь заставала меня далеко от деревни с грузом хвороста или когда отец, напившись, выгонял меня из лачуги.

Я поднялась и пошла через освещенный луной лес, следя за направлением, чтобы как можно дальше отойти от деревни. В предрассветной тьме меня свалила усталость, я упала на траву и погрузилась в глубокий сон, не заботясь о том, не нападет ли на меня зверь или призрак, прежде чем придет рассвет.

Но день я встретила целой и невредимой, чувствуя страшный голод. Я села и поначалу не могла понять, где я, однако порванное свадебное платье и кинжал на поясе, запачканный кровью, вернули меня к действительности. Я захохотала, вспомнив лицо умирающего Франкуса, меня охватил неукротимый восторг свободы, захотелось петь и кружиться в танце, как сумасшедшей. Но я отерла кинжал о листья и пошла куда глаза гладят — навстречу солнцу.

Вскоре я вышла на лесную дорогу и обрадовалась, потому что свадебные туфли из шодди почти развалились. Я привыкла ходить босиком, но даже мои ноги не могли вытерпеть шиповник и лесные коряги.

Солнце еще не поднялось высоко, когда, дойдя до поворота дороги, на самом деле бывшей не чем иным, как лесной тропой, я услышала стук копыт. Инстинкт подсказывал спрятаться в кусты, но что-то остановило меня. Я искала признаки страха в душе и не находила. Так я стояла на середине тропы, неподвижно, с кинжалом в руке, когда из-за поворота выехал всадник и натянул поводья, изумленно выругавшись.

Он уставился на меня, а я, молча, в упор смотрела на него. Он был красив — но о такой красоте говорят «порочная» — среднего роста и стройный. Он ехал на прекрасном коне со сбруей из красной кожи и блестящего металла; одет он был в шелковые рейтузы и вельветовый камзол, слегка потертый; позади него развевался алый плащ, а на шляпе торчало перо. На нем не было перевязи, только меч на поясе в потертых кожаных ножнах.

— Клянусь святым Дионисием! — воскликнул он. — Что за лесная фея или богиня зари передо мной?

— Кто ты такой, чтобы спрашивать? — ответила я, не чувствуя ни страха, ни смущения.

— Что ж, я Этьен Вильер из Аквитании, — произнес он и тут же прикусил губу и завертел головой, словно рассердившись на себя за то, что так проговорился. Затем, окинув меня взглядом с кончиков ног до макушки и обратно, он рассмеялся.

— Из какой безумной сказки ты сюда явилась? — спросил он. — Рыжеволосая девушка в рваном свадебном платье с кинжалом в руке посреди леса на рассвете! Это более чем романтично! Иди сюда, хорошая моя, расскажи мне, что это за шутка.

— Нет никакой шутки, — мрачно ответила я.

— Но кто ты? — настаивал он.

— Мое имя Агнес де Шатильон, — произнесла я. Он снова захохотал, прихлопывая себя по бедрам.

— Переодетая благородная леди, — смеялся он. — Святой Иоанн, история становится все пикантнее! Из какой тенистой обители, из какого охраняемого великанами замка вы сбежали в этом крестьянском уборе, моя леди? — и он отвесил поклон, взмахнув шляпой.

— Я имею столько же прав на это имя, сколько и все те, кто носит высокие пышные титулы, — сказала я сердито. — Мой отец — внебрачный сын крестьянки и герцога де Шатильона. Отец всегда носил имя, которое унаследовали и его дочери. Если оно тебе не нравится, ступай своей дорогой. Я не просила тебя останавливаться и высмеивать меня.

— Нет, я не высмеиваю, — запротестовал он, жадно оглядывая мою фигуру с головы до ног. — Клянусь святым Триньяном, благородное имя подходит тебе больше, чем многим высокородным леди, которые жеманятся и томно вздыхают под его бременем. Зевс и Аполлон, ты высокая и гибкая прелестница — нормандский персик, честное слово! Я буду твоим другом. Расскажи, почему ты одна в лесу в такой час в рваном свадебном одеянии и дырявых туфлях.

Он ловко спрыгнул со своего рослого коня, держа передо мной в руке шляпу. Теперь он не улыбался, его темные глаза не насмехались, но мне показалось, что в их глубине промелькнул какой-то странный огонек. Слова Вильера внезапно открыли мне, как я одинока и беспомощна, и что мне не к кому обратиться. Возможно, поэтому я так легко открылась первому дружелюбно настроенному незнакомцу; кроме того, Этьен Вильер умел так располагать к себе женщин, что они доверяли ему.

— Прошлой ночью я сбежала из деревни Ла Фер, — сказала я. — Меня хотели выдать замуж за человека, которого я ненавидела.

— И ты провела ночь одна в лесу?

— Что здесь такого?

Он покачал головой, словно не мог поверить в это.

— Но что ты будешь делать теперь? — спросил он. — У тебя есть друзья поблизости?

— У меня нет друзей, — ответила я. — Я буду идти вперед, пока не умру от голода или что-нибудь другое не обрушится на меня.

Некоторое время он размышлял, теребя чисто выбритый подбородок большим и указательным пальцами. Трижды он поднимал голову и окидывал меня взглядом, и один раз я заметила, как тень пробежала по его чертам, на секунду так изменив его лицо, что, казалось, передо мной был другой человек. Наконец он произнес:

— Ты слишком красивая девушка, чтобы погибнуть в лесу или попасть в руки разбойников. Если хочешь, я возьму тебя с собой в Шартр, где ты сможешь получить работу служанки и зарабатывать этим на жизнь. Ты умеешь работать?

— Ни один мужчина в Ла Фер не умеет делать больше, чем я, — ответила я.

— Клянусь святым Иоанном, я тебе верю, — сказал он, восхищенно кивнув головой. — В тебе есть что-то почти языческое — в высоком росте и гибкости. Поехали, ты будешь мне доверять?

— Я не хочу доставить тебе неприятности, — сказала я. — Люди из Ла Фер преследуют меня.

— Чепуха! — презрительно фыркнул он. — Слышал ли кто-нибудь о том, чтобы крестьянин отошел от деревни дальше, чем на одну лигу? Ты в безопасности.

— Только не от отца, — мрачно произнесла я. — Он не простой крестьянин, а солдат. Он будет идти за мной до конца, пока не найдет и не убьет.

— В таком случае, — предложил Этьен, — мы должны найти способ одурачить его. Ха! Сдается мне, меньше мили назад я проезжал мимо юноши, чья одежда подойдет тебе. Жди здесь. Мы сделаем из тебя мальчика! — с этими словами он повернул коня и умчался прочь.

Я смотрела ему вслед и раздумывала, увижу ли его снова, не смеется ли он надо мной. Я ждала, а стук копыт затих вдалеке. Над лесом воцарилась тишина. Вновь я ощутила приступы жестокого голода. Некоторое время спустя, показавшееся мне бесконечным, послышался стук копыт, и Этьен Вильер галопом подлетел ко мне, весело хохоча и размахивая связкой одежды.

— Ты убил его? — спросила я.

— Нет, я отпустил его на все четыре стороны, правда, голого, как Адама. Теперь иди вон в ту рощицу и быстро переоденься. Нам надо спешить, до Шартра много лиг. Брось мне свое платье, я брошу его на берегу реки, что течет неподалеку отсюда. Возможно, твою одежду найдут и подумают, что ты утонула, Он вернулся быстрее, чем я закончила одеваться в мой новый непривычный наряд, и мы переговаривались через кусты.

— Твой почтенный отец будет искать девушку, — смеялся он, — а не мальчика. Когда он спросит крестьян, не видели ли они высокую рыжеволосую девушку, крестьяне будут только непонимающе качать головой. Ха-ха-ха! Хорошая шутка над старым негодяем!

Я вышла из-за кустов, Вильер внимательно осмотрел меня. Я чувствовала себя непривычно в рубашке, штанах и шляпе, но в то же время я ощутила свободу, которой никогда не испытывала в юбке.

— Зевс! — пробормотал Вильер. — Переодевание тебе почти не помогло. Только безнадежно тупой, слепой деревенский олух не сообразит, что ты не мужчина. Послушай, давай я отрежу кинжалом вот эти рыжие локоны. Может быть, это поможет.

Но, отхватив мою гриву по плечи, снова покачал головой.

— Даже так ты женщина с головы до ног, — сказал он. — Что ж, может быть, случайный встречный, быстро проезжающий мимо, ничего и не заметит. Будем надеяться на это.

— Почему ты так беспокоишься обо мне? — поинтересовалась я, так как не привыкла к доброму отношению.

— Почему, бог мой? — удивился он. — Разве любой человек, о котором стоило бы говорить, смог бы оставить юную девушку скитаться и голодать в лесу? В моем кошельке меди больше, чем серебра, и камзол потерт, но Этьен Вильер ставит свою честь так же высоко, как любой рыцарь или барон, и не позволит издеваться над беззащитными, пока в его кошельке есть хоть монета, а в ножнах — меч.

Услышав эти слова, я почувствовала необычайное смущение и замешательство, так как была неграмотна и необучена, и не знала слов, чтобы выразить благодарность. Я что-то неуклюже забормотала, а он улыбнулся и мягко велел замолчать, объяснив, что не нуждается в благодарности и что добро само по себе награда для того, кто его совершает.

Он вскочил на коня и подал мне руку. Я села позади него, и мы понеслись потропе. Я держалась за его пояс и наполовину завернулась в его развевающийся на ветру плащ. Я почувствовала уверенность, что любой прохожий, мимо которого мы пролетим, в самом деле подумает, что скачут мужчина и юноша, а не мужчина и девушка.

Мой голод усиливался, но я не жаловалась, так как мне это было привычно. Мы ехали на юго-восток, и казалось, что чем дальше, тем очевиднее становилось беспокойство Этьена. Он говорил мало и старался держаться менее людной дороги, постоянно сворачивая на верховые тропы или тропинки дровосеков, петлявшие между деревьями. Мы встретили лишь несколько человек: два-три крестьянина с топором на плече или связкой хвороста, которые глазели на нас и стягивали с головы потертые шапки.

Был уже полдень, когда мы остановились у таверны — лесной гостиницы, малолюдной, стоящей на отшибе, с обшарпанными выцветшими стенами. Этьен назвал ее «Пальцы мошенника». Навстречу нам вышел хозяин, вытирая руки о грязный фартук и глупо кивая головой. Был он сутулый, неуклюжий, с косыми злыми глазками.

— Мы желаем поесть и переночевать, — громко объявил Этьен. — Я Жерар де Бретан из Монтобана, а это мой младший брат. Мы были в Кане и теперь едем в Тур. Позаботьтесь о коне и принесите жареного каплуна, хозяин.

Хозяин закивал, что-то забормотал, взяв поводья скакуна, и подозрительно долго задержал на мне взгляд, когда Этьен спускал меня с седла, так как у меня от долгой скачки онемели руки и ноги. Я не была уверена в том, что одежда не выдала меня.

Войдя в таверну, мы увидели только одного человека за столом, он потягивал вино из кожаного бурдюка. Это был толстяк со свисающим жирным брюхом. Он посмотрел на нас и открыл было рот, чтобы что-то произнести, но Этьен многозначительно взглянул на него, и мне показалось, что они молча обменялись понимающими взглядами. Толстяк, не промолвив ничего, вновь принялся за вино, а мы с Этьеном сели за столик, куда неряшливо одетая служанка принесла заказанного каплуна, горох, хлеб, канский рубец в огромном блюде и два кувшина вина.

Я жадно набросилась на еду, помогая себе кинжалом; Этьен же ел мало, вертя куски в руках и то и дело переводя взгляд с толстяка, который теперь, казалось, спал, сидя ко мне спиной, на грязные ромбовидные окна и даже на задымленные балки под крышей. Пил он много, вновь и вновь наполняя кувшин, и под конец трапезы спросил, почему я не притронулась к своему кувшину.

— Я была слишком занята едой, чтобы пить, — ответила я и неуверенно поднесла вино к губам — прежде я никогда его не пробовала. Все спиртное, оказывавшееся каким-либо образом в нашей жалкой лачуге, выпивал отец. Я опустошила разом весь кувшин, как это делал отец, закашлялась и задохнулась, но вино пришлось мне по вкусу. Этьен удивленно прошептал:

— Клянусь святым Михаилом, ни разу в жизни не видел, чтобы женщина выпила вот так целый кувшин вина! Ты опьянеешь, девушка.

— Ты забыл, что с этого дня я не девушка, — так же тихо напомнила я. — Ну что, поехали дальше? — Он покачал головой:

— Мы останемся здесь до утра. Ты, наверное, устала и нуждаешься в отдыхе.

— Мое тело онемело, так как я не привыкла к верховой езде, но я не устала.

— Тем не менее, — произнес он нетерпеливо, тронув меня за руку, — мы остаемся здесь до завтра. Я думаю, так будет безопаснее.

— Как хочешь, — согласилась я. — Я полностью в твоих руках и хочу во всем тебе повиноваться.

— Вот и хорошо, — сказал он, — ничто так не красит девушку, как готовность к послушанию. — Он подозвал хозяина, который уже вернулся из конюшни и топтался теперь около стола. — Хозяин, мой брат устал. Проводи его в комнату, где можно поспать. Мы приехали издалека.

— Да, ваша честь! — хозяин закивал и забормотал что-то, потирая руки. Манера Этьена держаться производила на простой народ впечатление значительности, как будто он был по меньшей мере графом. Но об этом позже.

Хозяин, шаркая ногами, провел нас через примыкающую к бару комнату с низким потолком, которая вела в другую комнату, более просторную. Она была под самой крышей, скудно обставленная, но мне показалась изысканнее всех комнат, что я видела когда-нибудь раньше. В комнате была только одна дверь — почему-то инстинктивно я начала обращать внимание на такие детали — выходящая на лестницу, и только одно окно, слишком узкое даже для меня. Изнутри на двери не было засова. Этьен нахмурился и бросил подозрительный взгляд на хозяина, но тот, казалось, этого не заметил и, потирая руки, расписывал прекрасные достоинства каморки, в которую привел нас.

— Поспи, брат, — сказал Этьен, чтобы слышал хозяин. Уходя, он шепнул мне на ухо: — Я не доверяю ему, уедем отсюда сразу, как стемнеет. Отдохни пока. Я приду за тобой.

То ли от вина, то ли действительно от усталости, я уснула в ту же секунду, как только легла, не раздеваясь, на соломенный тюфяк.

2

Меня разбудил тихий звук открывающейся двери. Я открыла глаза и увидела лишь тьму и пару звездочек в крошечном окне. Все было тихо, но в темноте кто-то двигался. Я услышала скрип половицы, и мне показалось, что я уловила звук сдерживаемого дыхания.

— Это ты, Этьен? — прошептала я. Ответа не последовало, я спросила чуть громче: — Этьен! Это ты, Этьен Вильер?

Мне снова показалось, что я слышу тихое сопение, затем опять скрипнула половица, и дверь тихо открылась и закрылась. Я поняла, что снова одна в комнате. Я вскочила и схватила кинжал. Это был не Этьен, обещавший прийти за мной ночью. Я хотела знать, кто пытался подкрасться ко мне в темноте.

Проскользнув к двери, я открыла ее и вгляделась в темноту нижней комнаты, но ничего нельзя было увидеть, словно я смотрела в колодец, однако было слышно, как кто-то пробирается внизу, а затем хлопнула входная дверь. Взяв кинжал в зубы, я съехала по перилам лестницы так легко и бесшумно, что сама удивилась. Когда мои ноги коснулись пола, я схватила кинжал и замерла в темноте. Входная дверь качалась открытая, и в проеме на секунду мелькнула чья-то тень. Я узнала сутулую большеголовую фигуру хозяина гостиницы. Он дышал так шумно, что не мог услышать моего приближения. Хозяин неуклюже, но быстро побежал на задний двор гостиницы и исчез в конюшне. Я напрягла все свое зрение и разглядела, что он вышел с конем под уздцы. Но он не сел на него, а повел в лес, стараясь не шуметь. Спустя некоторое время я услышала стук копыт вдалеке. Очевидно, отойдя на безопасное расстояние, он вскочил в седло и понесся к какой-то неведомой цели.

Все, что я могла подумать, — это то, что хозяин каким-то образом узнал меня и теперь поскакал, чтобы сообщить обо мне отцу. Я приоткрыла дверь в бар: там никого не было, кроме спящей на полу служанки. Свеча горела на столе, и мошки кружились вокруг нее. Откуда-то издалека доносился неясный звук голосов.

Я выскользнула из таверны и крадучись обошла ее кругом. Тишина окутывала черный лес, лишь изредка вскрикивала ночная птица и перебирал копытами конь в стойле.

В маленькой комнате на другой стороне таверны мерцал свет свечи. Эта комната была отделена от общей гостиной коротким коридором. Проходя мимо окна, я застыла на месте, потому что услышала свое имя. Я приникла к стене, без смущения подслушивая. Это был быстрый, внятный, хотя и приглушенный шепот Этьена:

— …Она сказала, Агнес де Шатильон. Какая разница, как назвала себя крестьянка? Разве она не красотка?

— Я видел в Париже и более хорошеньких и в Шартре тоже, — громко ответил другой голос. Я была уверена, что принадлежал он толстяку, которого мы видели в таверне.

— Хорошенькая! — презрительно воскликнул Этьен. — Девушка более чем хорошенькая. В ней есть что-то дикое и необузданное, что-то свежее, полнокровное, говорю тебе. Любой поизносившийся знатный господин дорого заплатит тебе за нее; она вернет молодость самому пресытившемуся развратнику. Послушай ты, Тибальт, я не предлагал бы тебе такую цену, если бы для меня не было так рискованно ехать с ней в Шартр. К тому же эта собака, хозяин, подозревает меня.

— Если он действительно узнал в тебе человека, за чьей головой охотится герцог д'Аленсон… — проговорил Тибальт.

— Тихо, дурак! — зашипел Этьен. — Это еще одна причина, по которой мне надо избавиться от девчонки. Случайно я назвал ей свое настоящее имя. Но клянусь всеми святыми, Тибальт, встреча с ней потревожила бы покой и праведника! Я сворачивал по дороге и выехал прямо на нее: высокую, стоящую на фоне зеленого леса, в рваном свадебном платье, с горящими синими глазами и с солнечными лучами, вспыхивающими в рыжих волосах и на запачканном кровью кинжале! На секунду я даже усомнился, что она человек, и на меня накатил страх, почти ужас.

— Деревенская девчонка на лесной дороге испугала Этьена Вильера, распутника из распутников, — фыркнул Тибальт и шумно глотнул из кувшина.

— Ты не понимаешь, — не унимался Этьен. — В ней было что-то роковое, как в героине какой-нибудь трагедии, что-то ужасное. Она чиста, но в ней есть нечто странное и темное, чего я не могу ни объяснить, ни понять.

— Хватит, хватит, — зевнул Тибальт. — Ты плетешь целый роман вокруг нормандской шлюшки. Перейдем к делу.

— Я как раз подошел к главному, — резко произнес Этьен. — Я собирался привезти ее в Шартр и продать знакомому владельцу борделя. Но вовремя осознал свою глупость. Мне бы пришлось слишком близко проезжать от владений герцога Аленсонского, если бы он узнал, что я поблизости…

— Знаю, — проворчал Тибальт. — Он дорого заплатил бы за сведения, касающиеся твоего местонахождения. Открыто он не смеет арестовать тебя; ему удобнее убить тебя кинжалом из-за угла или выстрелом в спину. Он заткнул бы тебе рот тайно и тихо, если б мог.

— Да, — произнес Этьен, содрогнувшись. — Я — дурак, что так далеко заехал на восток. К утру меня уже здесь не будет. Но ты можешь отвезти девушку в Шартр без всякой опасности, можешь даже в Париж, неважно куда. Дай мне цену, которую я прошу, и она твоя.

— Это слишком дорого, — запротестовал Тибальт. — Полагаю, она дерется, как дикая кошка?

— Это твоя забота, — грубо ответил Этьен. — Ты укротил достаточно девиц, так что должен справиться и с этой. Хотя предупреждаю тебя, в этой девушке пламя. Но это твое дело. Ты говорил, твои компаньоны сейчас в деревне неподалеку. Пусть помогут тебе. Если не сумеешь получить за нее кругленькую сумму в Шартре, Орлеане или Париже, то ты еще глупее, чем я.

— Ладно, ладно, — проворчал Тибальт. — Я попытаюсь, в конце концов это то, чем должен заниматься деловой человек.

Я услышала звон монет, падающих на стол, и он показался мне похоронным звоном по моей жизни.

И в самом деле, это были мои похороны, потому что, узнав, стоя под окном гостиницы, что меня ждет, девушка, которой я была, умерла, а вместо нее родилась женщина, такая, как я теперь. Вся моя слабость исчезла, и холодная ярость сделала меня твердой, как сталь, и податливой, как огонь.

— Выпьем, чтобы скрепить сделку, — сказал Этьен. — И я должен ехать. Когда пойдешь за девчонкой…

Я рывком распахнула дверь. Рука Этьена с чашей замерла у самых губ. Тибальт выпучил на меня глаза. Улыбка исчезла с лица Этьена, он побледнел, прочтя смертный приговор в моем взгляде.

— Агнес! — воскликнул он, поднимаясь. Я шагнула через порог, и мой кинжал пронзил сердце Тибальта, прежде чем он успел встать. Предсмертное хрипение искривило его толстые губы, он свалился со скамьи, захлебываясь кровью.

— Агнес! — снова крикнул Этьен, протянув вперед руки, словно пытаясь меня отстранить. — Подожди, девушка…

— Ты паршивая собака, — закричала я, впадая в бешенство. — Ты свинья, свинья, свинья! — Только моя безумная ярость спасла его от смерти.

Прежде чем я ударила его, он успел повернуться так, что кинжал содрал только кожу с его ребер. Трижды я ударила его, молча и неотвратимо, но он как-то уклонялся от удара в сердце, хотя и рука, и плечо его были в крови. Он отчаянно схватил меня за запястье, пытаясь сломать мне руку. Сцепившись, мы упали на стол. Этьен перегнул меня через край стола, стараясь побороть, но чтобы схватить меня за горло, ему пришлось убрать руку с моего запястья. Тогда я вырвалась из ослабевшей хватки и вонзила кинжал в грудь Этьена, Лезвие скользнуло по железной пряжке и прорезало рваную рану через грудь; хлынула кровь, раздался стон. Этьен отпустил меня, я вывернулась из-под него и нанесла ему удар кулаком. Голова Этьена резко дернулась назад, кровь из ноздрей брызнула. Я прыгнула на него и пальцами надавила ему на глаза, но он оттолкнул меня с такой силой, что я пролетела через всю комнату и, ударившись о стену, повалилась на пол.

Я чувствовала головокружение, но вскочила, схватив отломанную ножку стола. Одной рукой Этьен отирал кровь с глаз, а другой искал меч. Он снова не рассчитал скорость моей атаки, и ножка стола с силой обрушилась на его голову, содрав кожу с черепа. Кровь хлынула ему на лицо, он закрылся руками, а я продолжала осыпать его ударами. Он, полусогнутый, ослепший, пятился назад, пока не свалился на обломки стола.

— Боже, девушка, — простонал он, — ты убьешь меня?

— С легким сердцем! — расхохоталась я так, как никогда прежде не смеялась, и ударила его повыше уха, снова отбросив его на сломанный стол, с которого он с усилием пытался встать.

Стон сквозь слезы слетел с искаженных губ Этьена:

— Во имя бога, девушка, — молил он, слепо протягивая ко мне руки, — будь милосердна! Остановись во имя святых! Я не готов умереть!

Он старался встать на колени. Кровь, хлеставшая из разбитой головы, обагрила его одежду.

— Остановись, Агнес, — бормотал он. — Пощади меня, во имя бога!

Я колебалась, мрачно глядя на него, затем бросила в сторону свою дубинку.

— Живи, — сказала я с презрением. — Ты слишком ничтожен, чтобы пачкать о тебя руки. Убирайся!

Он попытался встать, но не смог.

— Мне не подняться, — простонал он. — Комната плывет, и в глазах темно. О Агнес, ты подарила мне горький поцелуй! Бог милосерден, но я умираю в грехе. Я смеялся над смертью, а теперь, когда она рядом, я боюсь. Ах, господи, мне страшно! Не оставляй меня, Агнес! Не дай мне умереть как собаке!

— С какой стати? — зло спросила я. — Я тебе доверяла, считала, что ты благороднее обычных людей, слушая твои лживые слова о рыцарстве и чести. Тьфу! Ты продал бы меня в рабство, которое отвратительнее, чем турецкий гарем.

— Знаю, — простонал он. — Моя душа чернее ночи, что надвигается на меня. Позови хозяина, пусть он приведет священника.

— Он уехал по своим делам, — ответила я. — Он прокрался через заднюю дверь и поскакал в сторону леса.

— Он поехал, чтобы выдать меня герцогу Аленсонскому, — прошептал Этьен. — Он все-таки узнал меня. Я действительно пропал.

Я догадалась, что это произошло из-за того, что в темноте я позвала Этьена по имени, — так хозяину стало известно настоящее имя моего фальшивого друга. Следовательно, если герцог арестует Этьена, это случится из-за моего непредумышленного предательства. Как большинство деревенских людей, я испытывала к знати только страх и недоверие.

— Я увезу тебя отсюда, — сказала я. — По моей воле даже собака не попадет в руки закона.

Я поспешила из таверны к конюшне. Неряхи-служанки уже не было: возможно, она тоже побежала в лес, если не была слишком пьяна, чтобы заметить что-нибудь. Я оседлала коня Этьена. Конь прядал ушами, грыз поводья и лягался, но я подвела его к двери. Войдя к Этьену, я увидела, что он действительно представляет собой страшное зрелище: весь в синяках и кровоподтеках, в рваном камзоле и рубашке, залитой кровью.

— Я привела твоего коня, — сказала я. — Потерпи, я тебя донесу.

— Ты не сможешь этого сделать, — запротестовал он, но я, не дослушав, взвалила его на плечи и понесла к коню. В самом деле, я передвигалась с трудом, потому что тело его совершенно обмякло, как мертвое. С огромными усилиями я положила его поперек седла и привязала.

Некоторое время я колебалась, не зная, куда отправиться. Наверное, он почувствовал мою нерешимость и проговорил:

— Скачи по дороге на запад, в Сен-Жиро. Там есть таверна в миле от города — «Красный вепрь». Хозяин таверны — мой друг.

За ночь, пока мы скакали на запад, я говорила мало. Мы никого не встретили на дороге, огороженной черными стенами леса и освещенной лишь бледными звездами. Мои руки стали липкими от крови Этьена, так как из-за скачки его многочисленные раны снова начали кровоточить, а сам он начал бредить, несвязно бормотать о временах и людях, неизвестных мне. Вскоре он стал перечислять имена, которые я слышала, — лордов, леди, солдат, разбойников и пиратов. Он, захлебываясь, шептал о темных делах, подлых преступлениях и странных геройских подвигах. Временами он пел отрывки из военных, застольных песен и непристойных баллад, любовную лирику, тараторил на незнакомых мне языках. С той ночи я проехала немало дорог, но эта скачка в лесу Сен-Жиро была незабываемой.

Когда я подъехала к таверне, о которой говорил Этьен, сквозь ветки деревьев забрезжил рассвет. Судя по строению, это была она, и я крикнула хозяина. На порог деревенский мальчик вышел в ночной сорочке, зевая и кулаками протирая заспанные глаза. Увидев огромного коня и всадника, залитого кровью, он оторопел от страха и удивления и шмыгнул за дверь. Через минуту наверху осторожно приоткрылось окно, из которого высунулся ночной колпак и дуло мощной аркебузы.

— Езжай своей дорогой, — сказал колпак, — мы не имеем дел с бандитами и убийцами.

— Здесь нет бандитов, — сердито ответила я, чувствуя усталость и нетерпение. — Это человек, на которого напали и чуть не убили. Если ты хозяин «Красного вепря», то это твой друг — Этьен Вильер из Аквитании.

— Этьен! — воскликнул хозяин. — Я сейчас спущусь. Почему ты не сказал, что это Этьен?

Окно захлопнулось, и послышались звуки бегущих по ступеням ног. Я спрыгнула с коня, подхватила падающее тело Этьена и положила его на землю. Хозяин и слуги бежали к нам с факелами.

Этьен лежал как мертвый. Лицо его было мертвенно-бледным там, где не было запачкано кровью, однако сердце билось нормально, и он был в полусознании.

— Кто это сделал, господи? — с ужасом спросил хозяин.

— Я, — коротко ответила я. Хозяин, бледный в свете факелов, перевел на меня взгляд.

— Боже милосердный! Юноша, который… Защити нас, святой Дионисий! Это женщина!

— Хватит болтать! — рассердилась я. — Отнеси его наверх и устрой в лучшей комнате.

— Н-н-но… — замямлил хозяин, все еще ошарашенный.

Я топнула ногой и обругала его, как всегда делаю в подобных случаях.

— Смерть дьявола и Иуды Искариота! — воскликнула я. — Ты позволишь своему другу умереть, пока глазеешь и пялишься на меня! Несите его! — я положила руку на кинжал на поясе, и слуги поспешно повиновались, косясь на меня так, словно я дочь самого дьявола.

— Этьен всегда здесь желанный гость, — пробормотал хозяин, — но дьяволица в штанах…

— Свои штаны ты дольше проносишь, если будешь меньше говорить и больше работать, — заверила я его, выхватив широкодульный пистолет из-за пояса одного из слуг, который был так напуган, что забыл о своем оружии. — Делай, как я говорю, и сегодня больше не будет убийств. Быстро!

Воистину события этой ночи закалили меня. Я еще не совсем переродилась во взрослую женщину, но была к этому близка.

Они отнесли Этьена в комнату, которую Дюкас (так звали хозяина) называл лучшей в таверне, и, по правде говоря, она была гораздо удобнее, чем любая комната в «Пальцах мошенника». Она была наверху, выходила на входную лестницу и имела подходящего размера окна, хотя в ней и не было второй двери.

Дюкас уверял, что из него такой же врач, как из любого в округе, но мы раздели и принялись лечить Этьена. В самом деле, более неумелого ухода за человеком я еще не видела, не говоря уже о том, что Этьен был тяжело ранен. Но когда мы смыли с него кровь и грязь, то обнаружили, что ни одна из ран не задевала жизненно важных органов, череп тоже был цел, хотя кожа на голове повреждена в нескольких местах. Правая рука была сломана, другая — почернела от синяков. На сломанную кость мы наложили жгут. Я помогала Дюкасу во всем, так как несчастные случаи и раны были обычным делом в Ла Фер.

Когда мы перевязали раны и уложили Этьена в чистую постель, он настолько пришел в себя, что смог выпить вина и поинтересовался, где он. Узнав, что это «Красный вепрь», он прошептал:

— Не оставляй меня, Агнес. Дюкас — редкий человек, но мне нужна женская мягкая рука.

— Избави меня святой Дионисий от такой мягкой руки, как у этой бешеной кошки, — чуть слышно пробормотал Дюкас.

— Я останусь, пока ты не встанешь на ноги, Этьен, — сказала я, он, видимо, обрадовался, услышав это, и спокойно уснул.

Я попросила комнату и для себя. Дюкас послал мальчишку позаботиться о коне, а меня провел в комнату, примыкающую к комнате Этьена, но не связанную с ней дверями. Когда я улеглась в постель, уже всходило солнце. Я не только раньше не лежала на перине, но даже ее ни разу не видела. Я проспала много часов.

Проснувшись, пошла к Этьену и нашла его в полном сознании и спокойным. Тогда люди были поистине железными и, если их раны не были изначально смертельными и по легкомыслию и невежеству лекарей не начинали гноиться, быстро поправлялись. У Дюкаса не было ни одного тошнотворного и глупого средства, превозносимого докторами, он собирал целебные травы в глубине леса. Он сказал, что научился этому искусству у сарацинского народа хакимов во время путешествия в юности. Дюкас оказался человеком со многими неожиданными достоинствами.

Мы вместе ухаживали за Этьеном, и он быстро поправлялся. Этьен подолгу разговаривал с Дюкасом, но большую часть времени он просто лежал и молча смотрел на меня.

Дюкас иногда беседовал и со мной, но, кажется, побаивался меня. Когда я спросила, сколько должна ему, он ответил, что нисколько и что еда и ночлег будут бесплатными для меня, пока Этьену нравится мое присутствие. Однако Дюкас очень боялся, что я проболтаюсь кому-нибудь из жителей городка о том, что Этьен Вильер здесь. Слуги, по его мнению, были абсолютно надежны. Я ничего не спрашивала у Дюкаса о причине ненависти герцога д'Аленсона к Этьену, но Дюкас как-то сказал:

— У герцога особые счеты с Этьеном. Когда Этьен был в свите этого благородного господина, то оказался недостаточно мудр и не исполнил одно очень деликатное поручение герцога. Д'Аленсон честолюбив; говорят, его может удовлетворить лишь должность не меньше, чем констебль Франции. Он сейчас в большой милости у короля, и блеск его положения может померкнуть, если станет известно, какими письмами однажды обменялись герцог и Карл Германский, который теперь известен народам как император Священной Римской империи.

Этьен один знал всю подноготную этой государственной измены. Поэтому д'Аленсон жаждет его смерти, однако не решается напасть открыто. Он хочет ударить тихо и тайно, из-за утла — это будет кинжал, яд или засада. Пока Этьен в пределах досягаемости герцога, единственное спасение для него — секретность.

— Полагаю, есть и другие такие же, как негодяй Тибальт? — спросила я.

— Разумеется, — сказал Дюкас, — конечно, среди банды висельников есть те, кто клюнет на наживу, но у них есть правило чести — не предавать своего. А Этьен в прошлые времена был одним из них — вором, похитителем женщин, грабителем и убийцей.

Я покачала головой, размышляя над странностью людей: Дюкас, честный человек — друг бандита Этьена и хорошо знает о его преступлениях. Возможно, многие из честных людей втайне восхищаются разбойниками, видя в них тех, кем хотели бы быть, если б хватило смелости.

Итак, пока я выполняла все пожелания Дюкаса. Время тянулось медленно. Я редко выходила из таверны, только ночью, чтобы побродить по лесу, не опасаясь встретить людей из деревни или из города. Во мне зарождалось беспокойство и чувство, что я жду чего-то, сама не знаю чего, и что мне надо что-то сделать — не знаю что. Так прошла неделя, а потом появился Жискар де Клиссон.

3

Однажды утром я вошла в таверну после утренней прогулки по лесу и увидела сидящего за столом незнакомца, увлеченно обгладывающего кость. Он, заметив меня, на секунду прекратил жевать. Он был высок, мощного телосложения. Его худое лицо пересекал шрам, серые глаза были холодны как сталь. Он в самом деле выглядел стальным человеком в своей кирасе, в набедренных и ножных латах. Его палаш лежал на коленях, а шлем — рядом на скамье.

— Клянусь богом, — произнес он. — Хотел бы я знать: ты мужчина или женщина?

— А ты как думаешь? — спросила я, опершись руками о стол, глядя на него сверху вниз.

— Только дурак мог задать подобный вопрос, — сказал он, покачав головой. — Ты женщина с головы до ног, однако мужской наряд тебе странно подходит. И пистолет на поясе тоже. Ты напоминаешь мне одну женщину, которую я знал. Она ходила в походы и сражалась, как мужчина, и умерла от пули на поле боя. Ты светлая, она была темная, но в тебе есть что-то похожее на нее в линии подбородка, в осанке — нет, не могу объяснить, в чем. Садись, поговорим. Я Жискар де Клиссон. Ты слышала обо мне?

— Много раз, — ответила я, усаживаясь. — В моей родной деревне ходит много рассказов о тебе. Ты возглавляешь наемные войска и Свободных Компаньонов.

— Когда у мужчин достаточно мужества, чтобы стоило их возглавить, — сказал он, отпив из кувшина и протянув его мне.

— Эй, клянусь кишками и кровью Иуды, ты пьешь, как мужчина! Возможно, женщины вынуждены становиться мужчинами, ибо, клянусь святым Триньяном, мужчины становятся женщинами в наши дни. Я не завербовал ни одного новобранца для своей кампании в этой провинции, где в не столь далекие времена мужчины дрались за честь последовать за капитаном наемников. Смерть сатаны! Когда император собирает своих проклятых ландскнехтов, чтобы выгнать из Милана де Лотрека, и король так нуждается в солдатах — не говоря уже о богатой добыче в Италии, — каждый дееспособный француз обязан отправиться в поход на юг, клянусь богом! Эх, за былую силу духа истинных мужчин!

Глядя на этого покрытого шрамами ветерана, слушая его, я почувствовала, что сердце мое застучало быстрее и наполнилось странными желаниями, мне показалось, что я слышу, как всегда слышала в мечтах, отдаленный гром барабанов.

— Я еду с тобой! — воскликнула я. — Я устала быть женщиной. Я стану участником твоей кампании!

Он расхохотался, словно над самой смешной шуткой на свете.

— Клянусь святым Дионисием, девушка, у тебя подходящий характер, но нужно иметь больше, чем пару брюк, чтобы стать мужчиной.

— Если та женщина, о которой ты говорил, могла воевать, то смогу и я! — воскликнула я.

— Нет, — он покачал головой. — Черная Марго из Авиньона была одна на миллион. Забудь свои фантазии, девушка. Надень юбку и снова стань примерной женщиной. Тогда… что ж, в твоем истинном обличье я был бы рад взять тебя с собой!

Выкрикнув проклятие, от которого он вздрогнул, я вскочила, оттолкнув скамью так, что она с грохотом упала. Я стояла перед ним, сжимая кулаки, дыша яростью, которая всегда молниеносно загоралась во мне.

— Всегда мужчины на первом месте! — проговорила я сквозь зубы. — А женщина должна знать свое место: пусть доит коров, прядет, шьет, печет пироги и носит детей, пусть не выходит за порог и не приказывает своему господину и хозяину! Да?! Плевала я на всех вас! Нет на свете такого мужчины, который встретился бы со мной с оружием в руках и остался жив, и прежде чем я умру, я докажу это. Женщины! Рабыни! Стонущие, раболепствующие крепостные, пресмыкающиеся под ударами, мстящие за себя самоубийством — как толкала меня сделать моя сестра. Ха! Ты отказываешь мне в месте среди мужчин? Клянусь богом, я буду жить так, как мне нравится, и умру так, как пожелает бог, но если я не подхожу в товарищи мужчине, то, по крайней мере, я не стану и его любовницей! Так что отправляйся к черту, Жискар де Клиссон, и пусть дьявол разорвет твое сердце!

Я развернулась и гордо ушла, а он смотрел мне вслед, разинув рот. Поднявшись к Этьену, я застала его в кровати, почти поправившимся, правда, бледным и слабым, с перевязанной рукой, которая еще не зажила.

— Как дела? — спросила я.

— Неплохо, — ответил Этьен и, пристально посмотрев, спросил: — Агнес, почему ты оставила мне жизнь, когда могла ее забрать?

— Из-за женщины внутри меня, — угрюмо ответила я, — которая не выносит, когда беспомощный несчастный молит о пощаде.

— Я заслужил смерть от твоей руки, — прошептал Этьен, — больше, чем Тибальт. Почему ты ухаживала и заботилась обо мне?

— Я не хотела, чтобы ты попал в руки герцога по моей вине, — сказала я, — потому что это я непреднамеренно выдала тебя. Теперь, когда ты спросил меня об этом, я тоже хочу задать тебе один вопрос: зачем тебе быть таким отъявленным негодяем?

— Только бог знает, — ответил он, закрыв глаза. — Сколько себя помню, я всегда был таким. Память возвращает меня в трущобы Пуатье, где в детстве я питался корками и обманывал ради нескольких пенни, и там я получил первые уроки жизни. Я был солдатом, контрабандистом, сводником, головорезом, вором — всегда последним негодяем. Святой Дионисий, некоторые из моих дел слишком грязны, чтобы сказать о них. И однако в глубине моего существа всегда был спрятан истинный Этьен Вильер, не запятнанный этой мерзостью, и этот Этьен страдает от раскаяния и страха. Поэтому я молил о жизни, когда мне следовало принять смерть, и поэтому, лежа здесь, рассказываю тебе правду, вместо того, дабы плести сети, чтобы соблазнить тебя. Если б я мог быть целиком чист или целиком порочен!

В эту минуту раздались грубые голоса и шаги по лестнице. Я подбежала к двери, чтобы закрыть ее на засов, так как услышала имя Этьена, но он поднял руку, останавливая меня, прислушался и с облегчением откинулся на подушку.

— Нет, я узнал голоса. Войдите, друзья! — позвал он. В комнату ввалилась развязная, разухабистая группа под предводительством толстопузого негодяя в громадных ботинках. Его команда состояла из четверых оборванных бродяг, в шрамах, с обрезанными ушами и с перебитыми носами. Они злобно посмотрели на меня, затем на Этьена.

— Итак, Этьен Вильер, — сказал толстяк, — мы нашли тебя! От нас спрятаться не так легко, как от герцога д'Аленсона, да, собака?

— Что за тон, Тристан Пеллини? — спросил Этьен, неподдельно удивившись. — Вы пришли поприветствовать раненого товарища или…

— Мы пришли свершить справедливое возмездие над крысой! — прогремел Пеллини. Он повернулся к своей команде и стал тыкать толстым пальцем в каждого: — Видишь, Этьен Вильер? Жак Борте, Гастон Волк, Жан Корноухий, Конрад Немец и я, пятый, — мы хорошие люди и когда-то, в самом деле, твои товарищи, но сейчас пришли, чтобы свершить суд над тобой — грязным убийцей!

— Ты спятил! — воскликнул Этьен, стараясь подняться на локте. — Кого я убил, что ты так разъярился? Когда я был одним из вас, разве не разделял я всегда наравне с вами тяготы и опасности воровства и не делил ли честно добычу?

— Сейчас мы говорим не о добыче! — прогремел Тристан. — Мы говорим о нашем товарище Тибальте Базасе, грязно убитом тобой в таверне «Пальцы мошенника»!

Этьен замер, открыв рот, ошарашенно поглядев на меня, затем снова закрыл рот. Я шагнула вперед.

— Дураки! — воскликнула я. — Он не убивал эту жирную свинью Тибальта. Его убила я.

— Святой Дионисий! — засмеялся Тристан. — Это девчонка в штанах, о которой говорила служанка! Ты убила Тибальта? Ха! Хорошенькая ложь, но неубедительная для тех, кто знал Тибальта. Служанка слышала, что дерутся, и убежала в испуге в лес. Когда она решилась вернуться, Тибальт лежал мертвый, а Этьен и эта ведьма ускакали вместе. Нет, все слишком ясно. Этьен убил Тибальта, безусловно, из-за этой самой шлюхи. Отлично, когда мы избавимся от него, то позаботимся и о его потаскухе, да, парни?

Те согласно кивнули на грязное предложение негодяя.

— Агнес, — проговорил Этьен, — сходи и позови Дюкаса.

— Черта с два, — сказал Тристан. — Дюкас и все слуги в конюшне, чистят коня Жискара де Клиссона. Мы закончим свое дело до того, как они вернутся. Привяжем этого предателя вон к той скамье. Прежде чем перережу ему горло, я с радостью опробую свой нож на других частях его тела.

Он презрительно оттолкнул меня и шагнул к постели Этьена. Этьен попытался встать, и Тристан ударил его кулаком, и тот снова повалился на подушку. В эту секунду кровь моя закипела. Прыжок — и меч Этьена был в моей руке. Когда я ощутила в ладони рукоять меча, сила и необычная уверенность, словно огонь, наполнили мои вены.

Со свирепым криком я подлетела к Тристану, и он отступил, запнувшись о свой меч. Коротким ударом в толстую шею я заставила его замолчать. Он упал, фонтанируя кровью, голова его повисла на куске кожи. Остальные бандиты завопили, как стая борзых, и уставились на меня с ужасом и ненавистью. Вспомнив о пистолете, я выхватила его и, не целясь, выстрелила в лицо Жака, превратив его голову в красное месиво. В пистолетном дыму трое оставшихся бросились на меня, изрыгая проклятия.

Есть вещи, для которых мы рождены и в которых талант превыше опыта. Я, никогда прежде не державшая меч, почувствовала, что он словно ожил в моих руках, управляемый неведомым инстинктом. Я обнаружила в себе быстроту глаз, рук и ног, которая не могла сравниться с неуклюжестью этих болванов. Они только мычали и слепо рубили воздух, теряя силы и скорость, словно дрались не мечами, а дровоколами, я же наносила удары молча и со смертоносной точностью.

Я мало что помню из той схватки: все смешалось для меня в багровом тумане, на фоне которого выделяются лишь несколько деталей. Мой мозг работал слишком стремительно, чтобы действия зафиксировались в памяти, и я теперь точно не помню, с какими прыжками, наклонами, отходами в сторону я парировала атаки мечей. Знаю только, что размозжила голову Конрада Немца, как дыню, и его мозги повисли на лезвии меча. Помню, что тот, кого звали Гастон Волк, слишком доверился своей кольчуге под лохмотьями, мой удар пронзил ржавое железо, и он рухнул на пол с вывалившимися кишками. В красном тумане один Жан надвигался на меня, и я коснулась мечом его правого запястья, отрубив руку, державшую меч, хлынул багровый фонтан крови. Жан глупо уставился на хлещущий кровью обрубок, а я пронзила его грудь с такой яростью, что упала вместе с ним на пол.

Не помню, как я встала и вытащила меч из трупа. Перешагивая через тела, волоча меч, я проковыляла к окну и прислонилась к подоконнику. Смертельная усталость навалилась на меня вместе с жестокой рвотой. Из раны в плече струилась кровь, моя рубашка превратилась в лохмотья. Комната плыла перед глазами, запах свежей крови вызывал отвращение. Как сквозь дымку, я увидела белое лицо Этьена.

Затем послышался топот ног по лестнице, и вбежали Жискар де Клиссон с мечом в руке и Дюкас. Они уставились на открывшееся им зрелище как в столбняке, де Клиссон с отвращением выругался.

— Что я вам говорил? — чуть не задохнулся Дюкас. — Дьявол в штанах? Святой Дионисий, вот это бойня!

— Твоя работа, девушка? — странно тихо спросил Жискар. Я откинула назад мокрые волосы и, качаясь, выпрямилась.

— Да. Это был долг, который я должна была оплатить.

— Боже мой! — прошептал Жискар, обводя взглядом комнату. — В тебе есть что-то темное и странное, при всей твоей чистоте!

— Да, Темная Агнес! — сказал Этьен, приподнявшись на локте. — Звезда тьмы светила при ее рождении, звезда тьмы и непокоя. Куда бы она ни пошла, везде будет литься кровь и будут умирать мужчины. Я понял это, когда увидел ее стоящей на фоне восхода, который высветил кровь на ее кинжале.

— Я заплатила свой долг, — сказала я. — Если я и подвергла риску твою жизнь, то оплатила долг кровью, — и, бросив меч к его ногам, я повернулась к двери.

Жискар, наблюдавший все это с глупым от изумления лицом, покачал головой и, как в трансе, шагнул ко мне.

— Когти дьявола! — сказал он. — То, что произошло, в корне изменило мое мнение! Ты вторая Черная Марго из Авиньона. Настоящая женщина меча стоит двух десятков мужчин. Ты все еще хочешь поехать со мной?

— Как товарищ по оружию, — ответила я. — Я никому не буду любовницей.

— Никому, кроме смерти, — сказал Жискар, посмотрев на трупы.

4

Неделю спустя после битвы в комнате Этьена Жискар де Клиссон и я выехали из таверны «Красный вепрь» и отправились по дороге на восток. Я сидела на горячем боевом скакуне, одетая как подобает товарищу де Клиссона — в вельветовый камзол, шелковые бриджи и длинные испанские сапоги. Под камзолом мое тело защищала простая стальная кольчуга, а на голове возвышался блестящий шлем. Из-за пояса торчали пистолеты, меч висел на богато вышитой перевязи. Поверх всего этого развевался плащ из багряного шелка. Все это купил для меня Жискар, начинавший ругаться, когда я протестовала против его расточительности.

— Можешь заплатить мне из той добычи, что мы возьмем в Италии, — сказал он. — Но товарищ Жискара де Клиссона должен ехать нарядно одетым!

Иногда я сомневалась в том, что Жискар принимает меня как мужчину в той полной мере, как мне хотелось. Возможно, тайно он еще лелеял свою первоначальную мысль. Но это не имело значения.

Прошедшая неделя была очень насыщенной. По несколько часов каждый день Жискар учил меня искусству владения мечом. Сам он считался лучшим мастером меча во Франции, и он клялся, что не встречал еще ученика способнее, чем я. Я училась тонкостям битвы мечом так, словно была рождена для этого, и быстрота моих глаз и рук часто срывала изумленное восклицание с губ Жискара. Кроме того, он учил меня стрелять в цель из пистолета и показал много искусных и невероятных трюков в битве один на один. Ни один новичок никогда не имел более знающего учителя, и ни один учитель никогда не имел более устремленного ученика. Я горела желанием постигнуть все, что касалось этого мастерства. Казалось, я заново родилась для этого нового мира, предназначенного мне с самого рождения. Прошлая жизнь превратилась в сон, который скоро забудется.

Итак, однажды ранним утром, еще до восхода, мы с Жискаром вскочили на коней во дворе «Красного вепря», и Дюкас пожелал нам попутного ветра. Мы уже повернули со двора, когда раздался голос, звавший меня по имени, и я увидела белое лицо в окне наверху.

— Агнес! — крикнул Этьен. — Ты уезжаешь, даже не попрощавшись со мной?

— Для чего такие церемонии между нами? — спросила я. — Ни ты, ни я ничего не должны друг другу. И нет, насколько я знаю, между нами дружбы. Ты уже достаточно здоров, чтобы самому заботиться о себе, и не нуждаешься больше в моей помощи.

Не сказав больше ни слова, я отпустила поводья, и мы с Жискаром поскакали по лесной дороге, подгоняемые ветром. Он посмотрел на меня сбоку и пожал плечами.

— Странная ты женщина, Темная Агнес, — сказал он. — Ты, кажется, двигаешься по жизни, как парка, — всегда одинаковая, неумолимая, отмеченная роковой печатью. Я думаю, мужчины, которые находятся рядом с тобой, не проживут долго.

Я не ответила, и так мы молча ехали сквозь зеленый лес. Солнце встало, залив золотом ветви, качающиеся на ветру. Впереди через дорогу пронесся олень, птицы защебетали песню радости жизни.

Мы ехали по той дороге, по которой я везла Этьена после битвы в «Пальцах мошенника», но в поддень свернули на другую, пошире, спускающуюся на юг. Не успели мы свернуть, как Жискар произнес:

— Покой там, где нет человека. И что теперь?

Какой-то деревенский парень, спавший поддеревом, вздрогнул, проснувшись, и уставился на нас, затем отпрыгнул в сторону и нырнул в дубовую чащу, что окружала дорогу. Я только мельком успела его рассмотреть: на нем была рубаха дровосека с капюшоном, он производил впечатление отъявленного негодяя.

— Наше воинственное появление напугало этого деревенщину, — рассмеялся Жискар. Но мной овладела странная тревога, заставлявшая меня беспокойно вглядываться в лесную чащу вокруг.

— В этом лесу нет бандитов, — пробормотала я. — У него не было причины убегать от нас. Мне это не нравится. Слушай!

Откуда-то из-за деревьев донесся высокий, пронзительный, переливающийся свист. Через несколько секунд ему ответил другой, очень отдаленный. Я напрягла слух и, кажется, уловила третий свист, еще дальше.

— Мне это не нравится, — повторила я.

— Птица подзывает своего дружка, — отмахнулся Жискар.

— Я родилась и выросла в лесу, — нетерпеливо произнесла я. — Это не птица. Это люди в лесу подают друг другу сигналы. Мне кажется, это связано с негодяем, убежавшим от нас.

— У тебя инстинкт старого солдата, — рассмеялся Жискар, сняв шлем со вспотевшей головы и повесив его на луку седла, — Подозрительность, настороженность — это хорошо. Но они бесполезны в этом лесу, Агнес. У меня нет здесь врагов. Напротив, я здесь хорошо известен и всем друг. И поскольку рядом нет грабителей, нам нечего опасаться.

— Говорю тебе, — не соглашалась я, — у меня непреодолимое предчувствие, что не все в порядке. Почему парень убежал от нас и потом свистел кому-то, скрытому в глубине леса? Давай свернем с дороги на тропинку.

К этому времени мы проехали некоторое расстояние от места, где услышали первый свист, и выехали к открытому месту вокруг мелкой речки. Здесь дорога как бы расширялась, хотя по-прежнему ее окружали густой кустарник и деревья. С левой стороны кусты были гуще и ближе к дороге. Справа рос редкий кустарник, окаймляющий речушку, на противоположной стороне которой берег упирался в голые скалы. Пространство между дорогой и речушкой, заросшее низким кустарником, составляло около сотни шагов.

— Агнес, девочка, — сказал Жискар, — говорю тебе, мы в такой же безопасности, как…

Бах! Грохочущий залп раздался из кустов слева, покрыв дорогу клубами дыма. Мой конь пронзительно заржал и шарахнулся в сторону. Жискар выбросил вперед руки и повалился в седле, а его конь упал под ним. Все это я видела лишь короткий миг, так как мой конь понесся стрелой направо, продирая кусты. Ветка выбила меня из седла, и я, оглушенная, рухнула на землю.

Лежа там, не видя дороги из-за густой травы, я услышала громкие грубые голоса выходящих из засады на дорогу мужчин.

— Мертв, как Иуда Искариот! — рявкнул один. — Куда поскакала девчонка?

— Ее раненый конь помчался туда, через речку, с пустым седлом, — ответил другой. — Она упала где-то в кустах.

— Если бы только взять ее живой, — произнес третий. — Она доставила бы редкое развлечение. Но герцог сказал, лучше не рисковать. А, здесь капитан де Валенса!

По дороге простучали копыта, всадник закричал:

— Я слышал залп,где девушка?

— Лежит мертвая где-то в кустах, — ответили ему. — А вот мужчина.

Через секунду раздался крик капитана:

— Тысяча чертей! Идиоты! Растяпы! Собаки! Это не Этьен Вильер! Вы убили Жискара де Клиссона!

Поднялся шум, посыпались проклятия, обвинения и оправдания, заглушаемые голосом того, кого называли де Валенсой.

— Говорю вам, я узнал бы де Клиссона и в аду, это он, несмотря на то, что вместо головы у него кровавое месиво. О, идиоты!

— Мы только повиновались приказам, — ревел другой голос. — Когда вы услышали сигнал, то послали нас в засаду и приказали стрелять, кто бы ни проехал по дороге. Откуда мы знали, кого должны были убить? Вы не называли его имя, наше дело было только стрелять в того, на кого вы укажете. Почему вы не остались с нами, чтобы посмотреть, как выполняется приказ?

— Потому что я на службе у герцога, дурак! — закричал де Валенса. — Меня слишком хорошо знают. Я не могу рисковать, чтобы меня увидели и узнали, если дело провалится.

Затем они набросились на кого-то другого. Послышался звук удара и крик боли.

— Собака! — вопил де Валенса. — Разве не ты дал сигнал, что Этьен Вильер едет этой дорогой?

— Я не виноват! — завыл парень — крестьянин, судя по выговору. — Я не знал его. Хозяин «Пальцев мошенника» приказал мне следить за мужчиной, скачущим вместе с рыжей девушкой в мужском платье, и, когда я увидел ее верхом на коне рядом с солдатом, я подумал, что это, должно быть, и есть Этьен Вильер… ах… простите!

Раздался выстрел, пронзительный крик и звук упавшего тела.

— Нас повесят, если герцог узнает об этом, — сказал капитан. — Жискар пользовался большой благосклонностью виконта де Лотрека, правителя Милана. Д'Аленсон повесит нас, чтобы умилостивить виконта. Мы должны позаботиться о своих шеях. Спрячем тела в реке — ничего лучшего нам не придумать. Ступайте в лес и ищите труп девчонки. Если она еще жива, мы должны закрыть ей рот навеки.

Услышав это, я начала потихоньку отползать назад, к реке. Оглянувшись, я увидела, что противоположный берег низкий и плоский, заросший кустарником и окруженный скалами, о которых я упоминала, и среди них виднелось что-то похожее на вход в ущелье. Казалось, ущелье показывает путь к отступлению. Я подползла почти к самой воде, вскочила и подбежала к журчащей по каменистому дну реке. В этом месте она была не выше колен. Бандиты рассеялись в виде полумесяца, шаря по кустам. Я слышала их позади себя и вдали от меня, с другой стороны. Внезапно один завопил, словно гончая, увидевшая дичь:

— Вон она идет! Стой, черт возьми! — Щелкнул фитильный замок, пуля просвистела мимо моего уха, но я продолжала бежать дальше. Они догоняли, грохоча и вопя, продираясь сквозь кусты позади меня — десяток мужчин в шлемах, кирасах, с мечами в руках. Тот, что кричал, увидел меня, когда я уже вошла в воду. Опасаясь удара сзади, я повернулась к нему на середине реки. Он шел ко мне, поднимая брызги, огромный, усатый, вооруженный мечом.

Мы схватились с ним, рубя друг друга, стоя по колено в воде. Вода сковывала ноги. Его меч опустился на мой шлем, и искры посыпались у меня из глаз. Я видела, что остальные окружают меня, и бросила все силы на отчаянную атаку. Мой меч стремительно прошел между зубов врага и пробил его череп насквозь по краю шлема.

Он упал, окрасив реку в багровый цвет. Я выдернула меч из тела, и тут пуля ударила меня в бедро. Я закачалась, но не упала и быстро выпрыгнула из воды на берег. Враги неуклюже бежали по воде, выкрикивали угрозы и размахивали мечами. Некоторые стреляли из пистолетов, но цель была слишком подвижна. Я достигла скалы, волоча раненую ногу. Сапог был полон крови, вся нога онемела.

Я бросилась сквозь кусты к входу в ущелье — и холодное отчаяние внезапно сжало мне сердце. Я была в ловушке. Это оказалось не ущелье, а просто широкая, в несколько ярдов, расщелина в скале, которая сужалась до щели. Она образовывала острый треугольник, стены которого были слишком высоки и гладки, чтобы взбираться по ним даже со здоровыми ногами.

Бандиты поняли, что мне не ускользнуть, и подходили с победными криками. Я бросилась за кусты у расщелины, выхватила пистолет и прострелила голову ближайшему из них. Тогда остальные приникли к земле, чтобы укрыться. Те, что были на другой стороне реки, рассеялись по кустам у берега.

Я перезарядила пистолет и старалась не высовываться, а они переговаривались и стреляли наугад. Но пули свистели высоко над моей головой или расплющивались о скалу. Один из них выполз на открытое пространство, и я подстрелила его, остальные кровожадно завопили и усилили огонь. От другой стороны реки было слишком большое расстояние, чтобы метко стрелять, а остальные плохо прицеливались, так как не смели высунуться из укрытия.

Наконец один закричал:

— Почему бы одному из вас, идиоты, не спуститься вдоль реки и не поискать место, где можно залезть на скалу и добраться до девчонки сверху?

— Потому что невозможно выйти из укрытия, — ответил де Валенса. — Она стреляет как сам дьявол.

Подождите! Скоро стемнеет, и в темноте она не сможет целиться. Ей не сбежать. В сумерках мы поймаем ее и закончим это дело. Сучка ранена, я знаю. Подождем!

Я выстрелила в сторону, откуда доносился голос де Валенсы, и по взорвавшейся ругани поняла, что мой свинец был близок к цели.

Затем потянулось ожидание, во время которого изредка раздавались выстрелы из-за деревьев. Раненая нога ныла, мухи вились надо мной. Солнце садилось, начало смеркаться. Меня мучил голод, но вскоре жестокая жажда вытеснила все мысли о еде. Вид и журчание реки сводили с ума. Пуля в бедре причиняла невыносимые страдания, я ухитрилась вырезать ее кинжалом и остановила кровотечение, придавив рану смятыми листьями.

Я не видела выхода; казалось, здесь мне суждено умереть вместе с мечтами о блеске, славе и удивительных приключениях. Бой барабанов, за которыми я хотела идти, стих, превратившись в похоронный звон, пророчащий смерть и забвение.

Но я не нашла в душе ни страха, ни сожаления, ни печали. Лучше умереть здесь, чем жить и стареть, как женщины, которых я знала. Я подумала о Жискаре де Клиссоне, лежащем рядом со своим мертвым конем головой в луже крови, и пожалела о том, что смерть настигла его таким образом — не так, как он желал, не на поле битвы со знаменем короля, развевающимся над ним, среди грохота боевых горнов.

Часы тянулись медленно. Один раз мне почудился стук копыт скачущего галопом коня, но звук быстро стих. Я шевелила онемевшей ногой и проклинала комаров. Я хотела, чтобы враги поскорее напали на меня, пока еще достаточно светло для стрельбы.

Они переговаривались в сгущающихся сумерках. Внезапно я услышала голос сверху и резко обернулась, подняв пистолет. Я подумала, что они все-таки залезли на скалу.

— Агнес! — тихо окликнул голос. — Не стреляй! Это я, Этьен! — Кусты раздвинулись, и из-за края скалы появилось бледное лицо.

— Назад, дурень! — воскликнула я. — Тебя подстрелят, как птенца!

— С их стороны меня не видно, — уверенно произнес он. — Говори тише, девочка. Смотри, я спускаю веревку. Она с узлами. Сможешь подняться по ней? Я не смогу тебя вытянуть одной рукой.

— Да! — шепнула я. — Спускай быстрее и хорошо укрепи конец. Я слышу, как они идут по реке.

Веревка змеей скользнула ко мне вниз. Обхватив ее согнутыми коленями, я поднималась на руках. Это было тяжело, так как нижний конец болтался как маятник, в разные стороны. Я не могла помочь себе ногами, потому что раненое бедро полностью онемело, да и мои испанские сапоги не были предназначены для лазанья по канату.

Я взобралась на вершину скалы в тот момент, когда на берегу заскрипел песок под сапогами и почти рядом послышалось звяканье стали.

Этьен быстро смотал веревку и, сделав мне знак рукой, повел через кустарник. Говорил он быстрым беспокойным полушепотом:

— Я услышал выстрелы, когда ехал по дороге. Привязав коня в лесу, я прокрался вперед посмотреть, что происходит. Я увидел мертвого Жискара и по крикам этих вояк понял, что ты в беде. Я знаю это место с давних времен. Я снова вернулся к коню и скакал вдоль реки, пока не нашел место, где можно проехать верхом по скалам через ущелье. Веревку я сделал из плаща, разорвав его и связав куски при помощи пояса и сбруи. Слушай!

Позади раздались бешеный рев и проклятия.

— Д'Аленсон в самом деле жаждет заполучить мою голову, — прошептал Этьен. — Я слышал разговор этих ребят, пока крался рядом. Все дороги на несколько лиг от владений Аленсона патрулируются такими же бандитами, так как эта собака — хозяин гостиницы — доложил герцогу, что я в этой части королевства.

Теперь тебя тоже будут преследовать. Я знаю Рено де Валенсу, капитана этой банды. Пока он жив, ты не будешь в безопасности, так как ему нужно уничтожить все свидетельства того, что это его головорезы убили Жискара де Клиссона. Вот мой конь. Нам нельзя терять времени.

— Но почему ты поехал за мной? — спросила я. Он повернулся ко мне — бледная тень вместо лица в сумерках.

— Ты была не права, когда сказала, что между нами нет никаких долгов, — сказал он. — Я обязан тебе жизнью. Это из-за меня ты дралась и убила Тристана Пеллини и его воров. Почему ты ненавидишь меня? Ты вполне отомщена. Ты приняла Жискара де Клиссона как товарища. Разреши мне поехать на войну вместе с тобой.

— Как товарищу, не больше, — сказала я. — Запомни, я больше не женщина.

— Как брат по оружию, — согласился он. Я протянула руку, он — свою, наши пальцы сомкнулись.

— Опять мы поедем на одном коне, — засмеялся он и запел веселую песенку старинных времен. — Едем скорее, пока те собаки не нашли сюда дорогу. Д'Аленсон перекрыл дороги в Шартр, Париж и Орлеан, но нам принадлежит мир! Я думаю, нас ждут славные дела, приключения, войны и добыча! Вперед, в Италию! Да здравствуют храбрые искатели приключений!

КЛИНКИ ДЛЯ ФРАНЦИИ (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

1

— Эй, парень, на что тебе меч? О, клянусь святым Дени, да это женщина! Женщина в шлеме и с мечом!

И разбойничьего вида верзила с черными усами и бородой резко остановился, изумленно глядя на меня.

Нисколько не смутившись, я спокойно встретила его взгляд. Да, женщина, но ведь здесь безлюдное место — темный лес, унылая просека и никакого жилья поблизости. Но я не носила охотничьего костюма, камзола и испанских сапог — мне совершенно ни к чему попусту красоваться и пускать кому-либо пыль в глаза. Мои рыжие локоны украшал самый простой шлем, а на боку висел самый простой меч.

Я внимательно пригляделась к черноусому незнакомцу, с которым волею судьбы встретилась в лесу, и он мне даже немного понравился. Вид у него был довольно неплохой — лицо украшали глубокие шрамы, глаза смотрели настороженно и недоверчиво; шлем поблескивал золотой отделкой, так же как и доспехи, видневшиеся из-под плаща. Плащ, кстати, сам по себе был замечатель ным — из благородного кипрского бархата, с золотым шитьем. По всей видимости, обладатель роскошного плаща остановился здесь, чтобы вздремнуть под раскидистым деревом. Неподалеку стоял его конь, привязанный к толстой ветке и покрытый богатой попоной из красной кожи с золотыми шнурами. При виде этого прекрасного животного я печально вздохнула, потому что самой мне с рассвета пришлось брести пешком и ноги в длинных сапогах уже ныли и горели.

— Женщина! — все так же изумленно повторил черноусый. — А одета как мужчина! Послушай, девочка, сними-ка этот потрепанный плащ, у меня есть для тебя кое-что получше! Черт возьми, да ведь ты хорошенькая, стройная — просто прелесть! Давай снимай свои лохмотья!

— Прочь с дороги, собака! — резко осадила я его. — Я тебе не дешевая потаскушка для твоих забав!

— А кто тогда? — спросил он, глядя на меня влюбленными глазами. Попросту говоря, он просто пожирал ими меня.

— Агнес де ля Фер, — ответила я. — Если ты здесь не чужеземец, то должен знать обо мне.

Он покачал головой, продолжая мысленно меня раздевать.

— Нет, я только что приехал сюда, а вообще-то я родом из Шалона. Но это неважно. Важно, что ты мне нравишься. Подойди-ка поближе ко мне, Агнес, и поцелуй меня.

— Болван! — во мне уже начала закипать ярость. — Неужели во Франции мне нужно перебить половину мужчин, чтобы научить остальных приличным манерам? Знаешь, я ношу эту одежду только как форму и инструмент моего ремесла, а не для того, чтобы привлекать внимание мужчин. Я пью, сражаюсь и живу, как мужчина…

— Но любить будешь, как женщина! — нетерпеливо воскликнул он и тут же прыгнул ко мне, как дикий зверь, пытаясь заключить меня в свои объятия, но тут же отскочил назад, получив хороший удар по губам. Тоненькая струйка крови потекла из рассеченной губы, красиво окрашивая его черную бороду.

— Мерзавка! — взревел он. — Да я тебя сейчас изуродую!

Он вновь протянул ко мне огромные ручищи, но в то же мгновение я выхватила свой меч, и он вдруг словно протрезвел, увидев, что я не шучу. Отпрянув назад, он тоже выхватил меч из-под плаща и замахнулся на меня.

Наши клинки встретились; раздался оглушительный звон, разбудивший эхо в тихом сонном лесу. С первого же удара я едва не убила своего противника, и его спасло лишь то, что ему частично удалось парировать мой удар. Острием меча я попала ему в челюсть, и кровь обильно полилась на латный воротник. Он завыл, как бешеная собака, но рана все же несколько остудила его пыл, и он, кажется, понял, что столкнулся отнюдь не с детской задачей.

Мой противник владел мечом не так уж плохо, но для меня не имели значения его успехи в фехтовании, — ведь я училась у лучшего во Франции мастера этого дела! Чернобородый был силен и опытен более не в честном бою, а в ином: он ловко использовал различные хитроумные и довольно подлые трюки, красноречиво свидетельствующие о том, что он нечестный человек. Скорее всего, он был наемником, убийцей, которому платили за его работу, и он продавал свой меч всякому, кто мог отсыпать ему за это достаточно денег.

Но я не была ребенком в этой игре, и с моей реакцией не мог тягаться ни один мужчина. Потерпев неудачу во всех своих уловках и увертках, чернобородый попытался одолеть меня простой и грубой силой, начав обрушивать на меня страшные удары. Но и из этого у него ничего не вышло, потому что хотя я и женщина, но обладаю упругой гибкостью пантеры, и мне удалось уклониться от всех его выпадов. Придя в неописуемую ярость, он рубился все сильнее, но наконец силы его начали иссякать, дыхание становилось все более прерывистым и затрудненным, и пена, полившаяся изо рта, смешалась с кровью на его бороде.

И тут, когда его сила и ярость начали угасать, я принялась безжалостно и неумолимо атаковать его. Несколько точных ударов — и острие моего меча вонзилось, пройдя сквозь бороду, в горло над верхним краем латного воротника. Коротко вскрикнув, он тут же рухнул на землю к моим ногам.

Я вытерла меч и принялась размышлять о своих дальнейших действиях, решив для начала опустошить его кошелек. Открыв его, я разочарованно вздохнула, увидев там лишь несколько серебряных монет — а ведь я была совсем без денег и сильный голод уже давно мучил меня. Но, как бы то ни было, содержимого кошелька вполне хватало на ужин в какой-нибудь дешевой таверне. Затем я оглядела свой плащ. Он был совсем старым и рваным, как заметил чернобородый, и я взяла его бархатный, с роскошным золотым шитьем, приводившим меня в умиление. Когда я снимала с него плащ, оттуда выпала черная шелковая маска, и сначала я не хотела поднимать ее, но затем, поразмыслив, все же подняла и сунула себе за пояс. Потом я накрыла тело своим старым плащом, оттащила его в кусты, чтобы на него не наткнулся случайный прохожий, и, вскочив на коня, помчалась дальше в том же направлении, в котором шла до этого, испытывая радость оттого, что теперь смогу дать отдых усталым ногам.

Я мчалась сквозь сгущающиеся сумерки, размышляя о событиях, что выпали на мою долю с тех пор, как я, никому не известная девушка из провинции, заколола кинжалом человека, за которого мой отец заставлял меня выйти замуж. После этого я убежала из дому и стала воином, вольным странником и разбойником.

Опасности и смерть ходили за мной по пятам. Жискар де Клиссон — тот, кто научил меня искусству владения мечом, тот, кто плечом к плечу со мной принимал участие в войнах в Италии, — был подло застрелен в спину, из кустов, головорезами, нанятыми герцогом д'Аланконом. Они приняли его за моего друга Этьена Вильера. Этьену многое было известно об интригах против короля Франсиса, которые плел герцог, и за эти знания мой друг мог поплатиться жизнью. Теперь и меня тоже преследовал Рено де Валенс, главарь этих наемников, потому что он считал меня опасным свидетелем — ведь, кроме него, только я одна знала правду о смерти де Клиссона.

Де Валенс не сомневался: если всплывет наружу то, что он и его головорезы убили Жискара де Клиссона, знаменитого боевого генерала, их повесит герцог д'Аланкон — хотя бы для того, чтобы успокоить друзей де Клиссона. Тело генерала они бросили в реку, и после этого де Валенс начал охотиться за мной, имея на то личные мотивы — точно так же по личным мотивам охотился за Этьеном герцог д'Аланкон.

Нам с Этьеном удалось бежать; мы петляли и прятались, как дикие звери от гончих собак, стремясь добраться до Италии, но наши преследователи, прочесывая всю страну, загнали нас в этот глухой край. Сейчас я мчалась на встречу с Этьеном. Он уже добрался до берега и там пытался найти одного пирата по имени Роджер Хауксли. Этот англичанин совершал набеги на побережье.

Ищейки следовали за нами по пятам; спрятаться от них было уже негде, поэтому мы надеялись на помощь пирата. Я должна была встретиться со своим другом в полночь, в одном условленном месте у дороги, ведущей к берегу.

Сумерки сгущались, а я продолжала скакать. В душе моей не осталось ни малейшего сожаления о том, что променяла свою жизнь, полную нудной однообразной работы в деревне Ля Фер, на жизнь, полную опасностей и приключений. Непостижимый рок уготовил мне эту жизнь, и я оказалась приспособленной к ней, как любой мужчина — пить, ругаться, играть в азартные игры и драться. С пистолетом, кинжалом или мечом в руках я вновь и вновь доказывала свою доблесть и отвагу и не боялась ни одного мужчины на свете. Лучше короткая, дикая, но яркая жизнь, чем тоскливая работа по дому в качестве служанки у мужчины, которого я ненавидела.

Наконец я подъехала к маленькой таверне у лесной дороги. Я осторожно заглянула внутрь, но в просторной комнате не увидела никого, кроме мальчика — разносчика вина — и молодой служанки. Я оставила коня на попечение слуги из конюшни и решительно шагнула в таверну.

Мальчишка-разносчик изумленно взглянул на меня, но притащил большой кувшин вина, а девушка уставилась на меня так, что глаза ее готовы были вылезти из орбит. Но я давно привыкла к таким взглядам и спокойно велела ей принести еды, а затем уселась на скамью, не снимая шлема, — он напоминал мне, что нужно быть постоянно начеку и в полном вооружении.

Я принялась за еду и вскоре услышала, как в задней части таверны дверь открылась, а затем тихонько закрылась; до моих ушей донесся приглушенный гул голосов. Я еще не знала, что бы это могло значить, но постаралась побыстрее закончить трапезу, притворяясь, что не обращаю никакого внимания на хозяина таверны — молчаливого смуглолицего человека в кожаном переднике, который вышел откуда-то из внутренней комнаты и пристально посмотрел на меня, а затем повернулся и вновь исчез в недрах своего заведения.

Вскоре после его ухода в таверну через боковую дверь вошел другой человек — маленький, плотного телосложения, с резкими чертами темного лица, закутанный в черный шелковый плащ. Я чувствовала на себе его взгляд, но даже не поглядела в его сторону, а лишь украдкой вытянула немного меч из ножен. Он быстро подошел ко мне и прошипел:

— Ля Балафр!

Поскольку он явно обращался ко мне, я обернулась, продолжая сжимать рукоять меча, и он отпрянул, дыша со свистом сквозь зубы. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга, а затем он воскликнул:

— Святой Дени! Женщина! Ля Балафр — это женщина! Они не сказали мне… Я не знал…

— И что? — грозно вопросила я, все еще не понимая причин его замешательства.

— Да нет, неважно, — пробормотал он наконец. — Вы не первая женщина, которая носит бриджи и меч. Неважно, какой палец нажимает на курок, главное, чтобы пуля достигла цели. Ваш хозяин велел мне найти этот плащ — именно благодаря золотому шитью я и узнал вас. А теперь идемте, а то уже поздно. Вас ждут в потайной комнате.

Теперь я поняла, что этот человек принял меня за того наемника, которого я убила; несомненно, чернобородый головорез ехал к месту назначенной встречи. Я не знала, что и сказать. Если бы я стала отрицать, что я — Ля Балафр, то вряд ли его друзья позволили бы мне уйти с миром, не выяснив, каким образом ко мне попал этот плащ. Я не видела никакого другого выхода, кроме как сбить с ног темнолицего человечка и броситься наутек. Но после следующих его слов все резко изменилось.

— Наденьте свою маску и плотно закутайтесь в плащ, — сказал он. — Никто не знает вас, кроме меня, а я знаю вас только потому, что мне описали ваш плащ. С вашей стороны было непростительно глупо сидеть здесь, в таверне, открыто, когда любой мог вас увидеть. Наша задача такова: мы должны скрывать наши личности, не только сегодня вечером, а всегда. Меня зовут Жан, и больше я ничего не скажу вам о себе. Остальных вы не будете знать, так же как и они вас.

После этих слов мною овладело неудержимое желание последовать за ним — результат свойственного мне безрассудства и чисто женского любопытства. Не говоря ни слова, я поднялась, надела маску, позаимствованную у настоящего Ля Балафра, закуталась в плащ так, что никто не смог бы определить, что я женщина, и двинулась вслед за человеком, назвавшимся Жаном.

Он провел меня через дверь в конце комнаты, которую затем тщательно запер на засов, и, вытащив черную маску, похожую на мою, надел ее. Затем, взяв со стола свечу, Жан повел меня по узкому коридору, выложенному деревянными панелями. Наконец он остановился и, задув свечу, осторожно постучал в стену. С той стороны раздался шорох; деревянная панель отодвинулась, и я увидела полоску тусклого света, упавшую в коридор. Жестом приказав мне следовать за ним, Жан проскользнул в образовавшееся отверстие, а за ним вошла я, закрыв за собой панель.

Я оказалась в маленькой комнате без окон и дверей, хотя, очевидно, там должны были быть какие-нибудь вентиляционные окошки. Накрытый капюшоном потайной фонарь тускло освещал комнату, и в его призрачном свете я увидела девять фигур, сидевших вдоль стен на скамьях. Все они закутались в темные плащи, надвинули по самые брови шляпы с перьями или черные шлемы, а лица закрыли такими же, как и у меня, черными масками. Через прорези в масках были видны только их горящие глаза. Никто из них не двигался и не разговаривал. Всем видом своим они напоминали приговоренных к смертной казни.

Жан молча указал мне мое место на скамье, а затем бесшумно пересек комнату и отодвинул другую панель. Тотчас появилась еще одна фигура, в маске и плаще, как и остальные, но все же кое-чем на них не похожая. Этот человек вошел решительным шагом — он явно привык командовать, и, даже не видя его лица, я почувствовала в его облике что-то знакомое.

Он прошел в центр комнаты, и Жан сделал движение в сторону остальных, как бы говоря, что все в сборе и готовы начать. Вновь прибывший кивнул и обвел нас взглядом.

— Вы получили свои инструкции перед тем, как прийти сюда. Все вы знаете, что должны лишь следовать за мной и подчиняться моим приказам. Не задавать никаких вопросов; вам хорошо заплатят, и это единственное, что вас касается. Разговаривать как можно меньше. Вы не знаете меня, а я не знаю вас. Чем меньше каждый знает о других, тем лучше для всех. Как только наше задание будет выполнено, мы рассеиваемся в разные стороны. Все понятно?

Все сидевшие на скамьях молча кивнули в знак согласия. Я еще плотнее закуталась в плащ, пристально вглядываясь в стоявшего посреди комнаты человека. Я уже слышала его голос при обстоятельствах, которые вряд ли когда-нибудь забуду, — это был тот самый голос, что отдавал команды убийцам Жискара де Клиссона, когда я лежала раненая в расселине скалы и отстреливалась от них. Главаря злодеев звали Рено де Валенс — именно тот, кто разыскивал меня, желая отнять мою жизнь.

Когда его стальные глаза, горевшие из-под маски, обвели нас пристальным взором, я невольно сжалась и нащупала под плащом рукоять меча. Но мои опасения были напрасны — де Валенс все равно не смог бы узнать меня в этом облачении, будь он хоть самим Сатаной.

По знаку Жана мои враги поднялись и направились к панели, через которую вошел де Валенс. Молча мы прошли гуськом вслед за ним в открытое отверстие — цепь молчаливых черных призраков. Оставшийся последним Жан погасил светильник и последовал за нами. Какое-то время мы шли в полной темноте, затем перед нами открылась дверь, и широкие плечи главаря на мгновение мелькнули в дверном проеме на фоне звезд. Мы вышли в маленький внутренний дворик позади таверны, где двенадцать коней непрерывно били копытами о землю и грызли удила. Моего среди них не было, хотя я и велела слуге следить за ним. Очевидно, у каждого в этой таверне был свой приказ.

Не произнося ни слова, мы сели на коней и тронулись за Валенсом через двор на дорогу, которая вела в лес. Мы ехали в полной тишине, если не считать цокота копыт по твердой земле да легкого поскрипывания кожаных подпруг. Мы двигались на запад, к берегу; лес наконец стал редеть, а дорога раздвоилась и исчезла в густом кустарнике. Дальше мы уже ехали не цепочкой, а беспорядочной массой, и я подумала, что судьба послала мне удачу. Я не знала, куда мы направляемся, но меня это не очень и заботило, — должно быть, это было очередное задание герцога д'Аланкона, поскольку злодеями командовал де Валенс, его правая рука. Но я хорошо знала одно — пока жив де Валенс, ни моя жизнь, ни жизнь Этьена не стоили и ломаного гроша.

Было совсем темно; луна еще не взошла, а звезды скрывались за толщей густых облаков. Дорога так больше и не появилась, и нам приходилось продираться через колючие заросли кустарников. В ветвях деревьев завывал ветер, под шум которого я потихоньку все ближе и ближе подбиралась к де Валенсу, сжимая под плащом кинжал.

Теперь я уже ехала рядом с ним и слышала, как он тихо говорил Жану, наклонившемуся к нему со своего седла: «Он был дурак, что насмехался над ней, когда она могла сделать его выше короля Франции. Если Роджер Хауксли…»

Приподнявшись в стременах, я ударила кинжалом между его лопаток с такой силой, на которую только была способна. Из его груди вырвался хрип, и де Валенс, вывалившись из седла, рухнул на землю. В то же мгновение я развернула своего коня и рванула прочь.

Дико заржав, скакун помчался напролом сквозь непроходимые заросли, оставив позади нас черные силуэты, и мы исчезли в темном лесу прежде, чем злодеи успели сообразить, в чем дело, и выхватить свои мечи.

Позади себя я слышала вопли и проклятия, звон стали и голос Жана, пронзительно бранившегося, а также голос де Валенса, который, задыхаясь, отдавал команды. Он не умер! Я начала проклинать судьбу. Очевидно, он носил под плащом пластинчатую кольчугу, такую же, как у меня, и мой кинжал даже не ранил его — лишь страшная сила удара сбросила его с коня. Зная врага достаточно хорошо, я не сомневалась, что он быстро нападет на мой след, если только друroe, более важное и срочное дело не остановит его. Хотя трудно было себе представить, что у него могло быть дело более важное, чем поймать меня; к тому же Жан наверняка уже сказал ему, что мнимый Ля Балафр — на самом деле рыжеволосая девица, и де Валенс понял, что это и есть его заклятый враг Агнес де Шатильон.

Поэтому я продолжала пришпоривать коня, который мчался бешеным галопом во тьме через кустарники, и в любой момент ожидала услышать за спиной топот копыт. Я скакала на юг, к дороге, где мы должны были встретиться с Этьеном Вильером, и вылетела на нее раньше, чем рассчитывала. Дорога извивалась к западу на берег, и злодеи все это время двигались параллельно ей.

Примерно через милю я увидела на обочине каменный крест — там была развилка. Одна часть дороги шла на запад, а другая — на юго-запад. Именно в этом месте мы и должны были встретиться с Этьеном Вильером. До полуночи было еще несколько часов, и я ничего не имела против, чтобы провести их под открытым небом, ожидая друга, если только де Валенс не явится раньше. Подъехав к кресту, я нашла себе неподалеку убежище среди частых деревьев, и принялась ждать Этьена.

Ночь была тихая и спокойная, и я не слышала никаких звуков преследования; я надеялась, что если наемники и помчались за мной, то сразу потеряли меня в темноте, что было вполне возможно.

Я привязала коня к дереву и едва устроилась поудобнее на траве, как вдруг услышала топот копыт. Я вскочила на ноги, но тут же с облегчением вздохнула — конь был один, и приближался он с юго-запада. С мечом в руке я затаилась за деревом, а топот становился все громче и громче, пока наконец луна, прорвавшаяся сквозь толщу облаков, не осветила всадника, который галопом мчался по белой дороге в развевающемся на ветру плаще. И тут я узнала стройную фигуру и украшенную пером шляпу Этьена Вильера.

2

Он подлетел к кресту и огляделся, по привычке вспух сказав самому себе: «Слишком рано; ну что ж, я подожду ее здесь».

— Тебе не придется долго ждать, — молвила я, выходя из-за дерева.

Он резко обернулся в седле, держа в руке пистолет, а затем рассмеялся и спрыгнул на землю.

— Клянусь святым Дени, Агнес! — воскликнул он. — Я никогда не удивлюсь, встретив тебя где угодно и в какое угодно время! Что, у тебя конь? И великолепный новый плащ! Дьявол, да тебе явно где-то привалила удача — интересно, это игра в кости или меч?

— Меч, — коротко ответила я.

— Но почему ты приехала сюда так рано? — спросил он. — Есть причина?

— Здесь недалеко рыскает Рено де Валенс, — сказала я и увидела, как он поднял пистолет, вглядываясь в темноту. Я быстро рассказала ему, что произошло, и Этьен покачал головой.

— Дьявол его побери, — пробормотал он. — Рено трудно убить. Но послушай, я хочу рассказать тебе одну странную историю. Здесь неплохое место, чтобы смотреть и слушать, и смерть не сможет подобраться к нам из-за угла или потайного хода. А потом мы решим, что делать дальше, потому что на Роджера Хауксли рассчитывать больше нельзя.

Итак, слушай: прошлой ночью, едва взошла луна, я подошел к небольшой бухте, где, как я знал, должна была стоять на якоре посудина англичанина. Мы, бродяги, умеем узнавать секреты — ты прекрасно это знаешь, Агнес. Берег там кругом неровный, со скалами и фьордами, а сама бухта окружена деревьями, которые растут на склонах вплоть до самой кромки берега. Я пробрался между ними и увидел его корабль «Надежный друг», стоявший на якоре, с мертвецки пьяной командой на борту. Эти пираты — полные идиоты. Я видел, как они валялись на палубе и их помятые каски рядом с ними, и я проклял тех, кто должен был охранять их, — такие же пьяные, они спали крепким сном. Я стал размышлять, окликнуть ли мне их или подплыть к кораблю, и вдруг услышал приглушенный всплеск весел и увидел три большие лодки, плывущие прямо к покоящемуся в безмолвии кораблю. В лодках сидели люди, и при свете луны я увидел, как заблестела сталь в их руках. Не видимые спящими пиратами, они начали подниматься на борт, и я не знал, что мне делать — то ли закричать, то ли затаиться, — ведь это мог быть сам Роджер, возвращавшийся со своими людьми из очередного рейда.

При свете луны я разглядел их — то были, несомненно, англичане, одетые в костюмы простых матросов. Внезапно один из пьяных на палубе зашевелился во сне, приподнялся, а затем резко вскочил и пронзительно закричал, предупреждая товарищей об опасности. Из кают, хватая оружие, немедленно выскочили люди Роджера Хауксли и он сам, но на них уже навалились таинственные пришельцы, рубя полусонных пиратов мечами. Это скорее напоминало бойню, чем сражение. Пираты, так и не успевшие до конца протрезветь, были безжалостно перерезаны почти до последнего человека. Я видел, как их тела сбрасывали за борт. Некоторые сами прыгнули в воду и поплыли к берегу, но таких было совсем немного. Затем победители подняли якорь, и несколько человек прыгнули обратно в лодки, потащив за собой на буксире «Надежного друга». Из своего укрытия я видел, как корабль расправил паруса и вышел в открытое море, а через несколько мгновений за ним последовал другой корабль. Я больше ничего не знаю об оставшихся в живых пиратах, потому что они, выбравшись на берег, тотчас бросились в лес и исчезли. Я знаю одно — Роджер Хауксли больше не хозяин корабля, и я не знаю, жив он или нет, но в любом случае мы должны найти кого-нибудь другого, кто мог бы отвезти нас в Италию.

Но вот тут-то и загадка — некоторые из англичан, которые захватили «Надежного друга», были простыми грубыми матросами. А другие нет! Я понимаю английский и узнаю благородную речь! Вымазанные дегтем штаны не скроют высокого происхождения их владельца от зоркого взгляда. Агнес, теми матросами командовали аристократы, изменившие свой облик!

— Зачем? — не поняла я.

— Ну как зачем? Все очень просто! Они подплыли к мысу, где бросили якорь, и послали людей в лодках за добычей. Удача была на их стороне — ведь будь Хауксли и его люди трезвы и бдительны, они немедленно заметили бы приближение лодок и перевернули бы их. Поэтому аристократы оделись простыми матросами, намереваясь уничтожить морских разбойников быстро, молча и тайно. Почему они это сделали, я точно не знаю, но Хауксли одинаково ненавидели и французы, и англичане.

— Этьен, слушай! — воскликнула я. С востока раздался топот копыт. Облака вновь закрыли луну, и стало темно, как в царстве мертвых.

— Де Валенс! — прошептала я. — Он едет сюда — и совершенно один! Дай мне пистолет, на этот раз он не ускользнет!

— Надо убедиться, что он действительно один, — шепнул в ответ Этьен, вручая мне пистолет.

— Абсолютно один, — твердо сказала я. — Если только сам дьявол не скачет вместе с ним.

Летящая тень смутно замаячила во мраке ночи, и в это мгновение свет луны прорезал узкую полоску в облаках и выхватил из темноты всадника и коня. И тогда я выстрелила.

Огромный конь мгновенно рухнул на землю. Тишину ночи прорезал крик отчаяния, который эхом подхватил Этьен. Он увидел — так же, как и я — в момент вспышки выстрела женщину, сжимавшую поводья летящего коня.

Мы побежали вперед и увидели ее стройную фигуру. Она встала на колени, беспомощно подняв руки и всхлипывая от страха.

— Вы ранены? — тяжело дыша, спросил Этьен. — О Боже, Агнес, ты убила женщину!

— Я убила только ее коня, — ответила я. — Он вскинул голову как раз в тот момент, когда я выстрелила. Сейчас я осмотрю ее.

Наклонившись над ней, я подняла ее лицо, бледный овал которого смутно видела в темноте. Ее кожа была удивительно мягкой и нежной, так же как и ткань ее одежды.

— Ты ранена, девочка? — спросила я. Но, услышав мой голос, она вдруг вскрикнула и обвила руками мои колени.

— О, вы тоже женщина! Пощадите меня! Будьте милосердны, не убивайте меня! Пожалуйста…

— Перестань хныкать, девочка! — нетерпеливо приказала я. — Здесь никто не собирается тебя убивать. Ты не переломала кости, когда падала?

— Нет, я только ушиблась и испугалась. Но… о, моя бедная лошадь!

— Прошу прощения, — пробормотала я. — Я не люблю убивать животных. Я метила в вас.

— Но зачем вам убивать меня? — вновь запричитала она. — Я вас даже не знаю…

— Меня зовут Агнес де Шатильон, — представилась я, — некоторые называют меня Темной Агнес де ля Фер. А ты кто?

Я подняла ее на ноги и отступила на шаг. В это мгновение сквозь облака прорвался лунный свет, и дорога заискрилась серебристым сиянием. Я с изумлением смотрела на богатую одежду нашей пленницы; красота ее нежного прекрасного лица, обрамленного ореолом шелковистых волос, казалась какой-то нереальной; темные глаза сверкали в лунном свете, словно черный жемчуг. И вдруг Этьен как-то странно вскрикнул.

— Моя госпожа! — Он сорвал с себя шляпу и рухнул перед ней на колени. — Становись на колени, Агнес, скорее! Это же Франсуаза де Фуа!

— Чего ради честная женщина будет становиться на колени перед королевской куртизанкой? — сурово вопросила я, сунув руки за пояс и широко расставив ноги. Этьен лишился дара речи, а девушка вздрогнула, услышав мои слова, сказанные с деревенской прямотой.

— О, прошу вас, встаньте! — робко сказала она Этьену.

Тот поднялся, по-прежнему держа шляпу в руках.

— Но это было в высшей степени безрассудно, моя госпожа! — пылко произнес он. — Ехать одной, ночью…

— О! — внезапно вскрикнула она, схватившись за виски. — Ведь сейчас они, может быть, убивают его! О, сударь, если вы мужчина, прошу вас, помогите мне!

Она схватила Этьена за руки и умоляюще сжала их.

— Послушайте, — взмолилась она, хотя Этьен и так слушал только ее. — Я приехала сюда сегодня ночью одна, как вы видели, чтобы попытаться исправить зло и спасти жизнь человека. Вы знаете меня как Франсуазу де Фуа, любовницу короля…

— Я видел вас при дворе, где не всегда был посторонним, — сказал Этьен, и мне показалось, что эти слова он произносил с трудом. — Я знаю вас как самую красивую женщину во Франции.

— Благодарю вас, мой друг, — сквозь слезы улыбнулась она, все еще продолжая крепко сжимать его руки. — Но мир видит мало из того, что происходит за дворцовыми дверями. Люди говорят, что я вожу короля за нос, но — да поможет мне Бог — клянусь, что я всего лишь пешка в игре, которой не понимаю. Я рабыня более сильной воли, чем воля Франсиса.

— Луиза Савойская, — прошептал Этьен.

— Да, она через меня управляет своим сыном, а через него — всей Францией. Именно она сделала меня тем, кто я сейчас есть. А ведь я могла бы быть не любовницей короля, а честной женой какого-нибудь честного человека. Послушайте, мой друг, послушайте и поверьте мне! Сегодня ночью один человек мчится к берегу — и к своей смерти! И письмо, которое завлекло его туда, было написано мною! О, как я отвратительна — ведь он любит меня! Но я сама себе не госпожа, я рабыня Луизы Савойской. Я выполняю все, что она мне велит делать. Она распоряжается мною по своему усмотрению, и я не в силах ей сопротивляться. Этот человек был в Аланконе, когда получил письмо, в котором я просила его встретиться со мной в одной таверне на берегу. Он поехал бы туда только ради меня, потому что ему хорошо известно о своих могущественных врагах. Но мне он доверяет — о, Боже, смилуйся надо мной!

Она истерически всхлипнула, а я смотрела на нее в изумлении, потому что за всю свою жизнь ни разу не видела плачущих людей.

— Это козни Луизы, — продолжала она. — Когда-то она любила этого человека, но он отверг ее, и она поклялась ему отомстить. Она уже лишила его титула и почестей, теперь она хочет лишить его жизни. В той таверне его должны встретить, но не я, а наемные убийцы. Они убьют его слуг и возьмут в плен его самого, чтобы отдать в руки пирата Роджера Хауксли, который хорошо заплатил, чтобы избавиться от него навсегда.

— Зачем же было так все усложнять? — недоверчиво спросила я. — Если хочешь избавиться от человека, то чего уж проще — нож в спину, и все дела!

— Луиза на это не осмелится, — покачала головой Франсуаза. — Этот человек силен и могуществен…

— Во Франции есть только один человек, которого Луиза может так сильно ненавидеть, — сказал Этьен, пристально гладя ей в глаза. Она опустила голову, затем подняла ее и встретилась взглядом с моим другом.

— Да, — всего лишь вымолвила она.

— Для Франции это будет ударом, — пробормотал Этьен, — если ему не повезет. Но, моя госпожа, Роджер Хауксли не придет туда, чтобы забрать его…

И он рассказал ей о том, что видел на берегу.

— Тогда наемники сами его убьют, — с горечью произнесла она. — Они ни за что не дадут ему уйти. Ими командует Жан, правая рука Луизы…

— И Рено де Валенс, — добавил Этьен. — Теперь я все понял — ты была как раз в этой шайке, Агнес. Интересно, знает ли д'Аланкон о заговоре?

— Нет, — ответила Франсуаза. — Но Луиза намеревается извести его, поэтому использует его самого доверенного человека — Рено де Валенса. О, Боже, мы теряем время! Прошу вас, помогите ему! Поедемте вместе со мной к таверне «Ястреб»! Может быть, мы еще успеем его спасти, если опередим наших врагов. Я убежала из дворца и скакала всю ночь во весь опор, так, пожалуйста, помогите мне сейчас!

— Франсуазе де Фуа никогда не придется просить дважды Этьена Вильера, — каким-то напряженным, неестественным голосом произнес Этьен, стоя в полосе призрачного лунного света со шляпой в руках. Возможно, это была всего лишь игра луны, но мне показалось странным выражение его лица — почему-то вдруг смягчились его резкие черты, ставшие таковыми за время дикой жизни бродяги, и он выглядел совсем другим человеком — благородным и утонченным.

— И вы, мадемуазель! — Придворная красотка повернулась ко мне, протягивая руки. — Вы не должны преклонять предо мной колени — вот, смотрите, это я стою на коленях перед вами!

И она тут же грохнулась на колени в придорожную пыль. Я поморщилась, увидев, как на ее глазах вновь заблестели слезы.

— Вставайте, девушка, — неуклюже буркнула я, вдруг чего-то застыдившись. — Не надо стоять предо мной на коленях. Я помогу всем, чем смогу. Мне ничего не известно о дворцовых интригах, и то, что вы сказали, мне не совсем понятно, но что мы сможем сделать — мы сделаем!

Всхлипнув, она поднялась и, обвив своими нежными руками мою шею, поцеловала меня в губы, что привело меня в совершенное замешательство. Я вдруг поняла, что меня поцеловали впервые.

— Пошли, — грубовато сказала я. — Мы теряем время.

Этьен поднял Франсуазу и усадил ее в свое седло, усевшись сзади, а я взгромоздилась на своего огромного черного коня.

— У тебя есть какой-нибудь план? — спросил меня Этьен.

— Никакого. Мы будем действовать по обстоятельствам. Сейчас нам надо как можно быстрее мчаться в таверну «Ястреб». Если Рено потерял время, разыскивая меня — а я в этом не сомневаюсь, — то он и его наемники еще не успели добраться до таверны. Если они все же уже близко к ней — что ж, у нас всего два меча, но они стоят многих!

Я принялась перезаряжать пистолет, взятый у Этьена, а этобыло нелегкой задачей — в темноте, да еще на полном скаку. Поэтому что за беседа происходила между Этьеном и Франсуазой, я не знаю, но их неразборчивое воркование время от времени доносилось до моих ушей, причем в его голосе звучала незнакомая мне нежность, что было очень странным для такого бродяги, как Этьен Вильер.

Наконец мы подъехали к таверне «Ястреб», силуэт которой неясно вырисовывался на фоне темного неба. Таверна почти полностью была погружена во мрак, если не считать тусклого фонаря, освещавшего общую комнату. Над таверной стояла гробовая тишина, а в воздухе чувствовался запах свежепролитой крови…

На дороге перед таверной лежал человек в ливрее лакея; его белое удивленное лицо невидящими глазами смотрело на звезды, а костюм его был залит кровью. Возле двери распростерлась фигура в черном плаще, радом валялись обрывки пропитанной кровью черной маски. Его лицо вряд ли узнал бы даже близкий друг — оно напоминало кровавое месиво.

Внутри, у самых дверей, лежал другой слуга, из пробитого черепа которого все еще вытекал мозг, а сам он продолжал сжимать сломанный меч. Общая комната представляла собой нагромождение сломанных скамеек и изрубленных столов, обильно залитых кровью. Третий слуга, скрючившись, лежал в углу; на его пропитанном кровью костюме было не меньше дюжины колотых ран от меча. Над помещением висела неестественная звенящая тишина.

Франсуаза, закрыв лицо руками и глухо застонав, упала на пол, охваченная ужасом от увиденного, и Этьен тут же бросился ее поднимать.

— Рено со своими головорезами уже был здесь, — сквозь зубы проговорил он. — Они взяли свою добычу и ушли. Но куда? Хозяин таверны и его слуги, должно быть, в ужасе разбежались, и, пока не наступит день, они не вернутся.

Но, внимательно оглядывая с мечом в руке все уголки, я обнаружила за перевернутой скамьей фигуру, что скрючилась и замерла в безумном страхе. Вытащив ее оттуда, я увидела, что это девушка-служанка, которая тут же рухнула предо мной на колени, моля о пощаде.

— Не бойся, все уже позади, — терпеливо сказала я ей. — Никто тебя не тронет. Ну-ка, быстро расскажи, что здесь произошло.

— Люди в масках, — всхлипнула она. — Они внезапно вошли в дверь и…

— И ты не слышала топота копыт? — спросил Этьен. — Разве…

— Разве Рено предупреждает когда-нибудь своих жертв? — резко перебила я его. — Конечно, они оставили коней где-то поблизости, а сами тихо подошли к таверне. Пойдем, девочка!

— Они набросились на господина и его слуг, — зарыдала она. — На господина, который приехал сюда раньше и молча сидел здесь за кубком вина, как будто о чем-то думал или грустил. Когда люди в масках вошли, он вскочил на ноги и крикнул, что его предали…

— Ах! — издала крик ужаса Франсуаза де Фуа, заламывая руки.

— И тогда здесь началась борьба, убийства… смерть, — продолжала рыдать девушка. — Они убили слуг господина, а его самого связали и увели…

— Это он так отделал наемника, который валяется за порогом? — спросила я.

— Нет, он убил его из пистолета. Но главный из тех, что были в масках — такой высокий человек в блестящей кольчуге под плащом, — изрубил лицо мертвого своим мечом…

— Да, — пробормотала я. — Де Валенс не оставил бы его так — он не желает, чтобы кого-нибудь из его наемников узнали.

— И этот же высокий человек, прежде чем уйти, проткнул мечом каждого из убитых слуг, чтобы убедиться, что они мертвы, — снова всхлипнула девушка. — Я спряталась за скамейкой, потому что была так испугана, что побоялась бежать, как хозяин и другие слуги.

— В каком направлении они побежали? — спросила я, хорошенько встряхнув дрожащую девушку.

— Вон туда! — указала она рукой. — По старой дороге к берегу.

— Ты слышала какие-нибудь разговоры людей в масках — куда они собирались направиться дальше?

— Нет-нет, они говорили мало, а я была так напугана…

— Дьявол тебя побери, бестолочь! — в сердцах воскликнула я. — Такая работа никогда не делается молча. Подумай как следует, вспомни хоть что-нибудь из того, что они говорили, прежде чем я перекину тебя через свое колено.

— Все, что я помню, — со страхом глядя на меня, произнесла она, — это то, что высокий мужчина сказал бедному господину, когда они его связывали. Он снял шлем и шутливо поклонился, а потом с насмешкою сказал: «Мой господин, корабль ждет вас!»

— Значит, они посадили его на корабль! — воскликнул Этьен. — А ближайшее место, где может стоять корабль, — это Пиратская Бухта! Они не могли уйти далеко от нас. Если они поехали по старой дороге — а скорее всего, так оно и есть, ведь они не знают страну так хорошо, как я, — то им придется добираться до бухты на полчаса дольше, чем нам, потому что мы поедем кратчайшим путем — я его знаю!

— Тогда скорее! — крикнула Франсуаза, в которой вновь вспыхнула надежда. Несколько мгновений спустя мы уже мчались сквозь мрак ночи к берегу. Тропинка, бравшая начало откуда-то из густых зарослей, была едва заметной, затем она перешла в горную тропу, что спускалась к морю мимо огромных валунов и поваленных деревьев.

Наконец мы примчались в бухту, окруженную каменистыми склонами, на коих росли могучие деревья. Сквозь них мы увидели мерцающие блики воды, а в ней — отражение дрожащей луны. Соскочив с коней, мы с Этьеном бросились вперед, оставив Франсуазу, и вскоре увидели открытый берег, который ярко осветила луна — как раз в этот момент она полностью вышла из-за облаков.

В тени деревьев стояла группа черных зловещих фигур, а на берегу, возле лодки, мы увидели людей, одетых в матросские костюмы. Чуть подальше в бухте стоял корабль, поблескивая позолоченной отделкой бортов, и Этьен тихо выругался.

— Это же «Надежный друг», но только с другой командой! Та уже пошла на корм рыбам, а эта — люди, захватившие корабль. Что же за дьявольская игра здесь идет?

Мы увидели человека, которого толкали вперед наемники в масках. Он был высок и хорошо сложен, и, несмотря на то что его одежда была порвана и залита кровью, а руки связаны за спиной, он выглядел победителем.

— Святой Дени, — прошептал Этьен. — Ведь это он, действительно он!

— Кто? — спросила я. — Кто этот человек, ради спасения которого мы рискуем жизнью?

— Шарль… — начал было он, но вдруг замер. — Слушай!

Мы подобрались поближе, и до нас отчетливо донесся голос Рено де Валенса:

— Нет, этого не было в условиях сделки. Я вас не знаю. Пусть на берег сойдет ваш капитан, Роджер Хауксли. Я хочу убедиться, что он знает свои инструкции.

— Капитана Хауксли нельзя беспокоить, — ответил один из моряков — высокий человек с горделивой осанкой. Его французский не был безупречен. — Вам не стоит опасаться: вот «Надежный друг», а вот и храбрецы капитана Хауксли. Вы привезли нам пленника. Мы возьмем его на борт и отплывем. Вы сделали свою часть работы, теперь мы будем делать свою.

Я разглядывала моряков с любопытством, потому что никогда раньше не видела англичан. Высокие и крепкие, все они были вооружены огромными мечами, а под их одеждой тускло поблескивали кольчуги. Они взяли за плечи человека, которого Этьен назвал Шарлем, и повели его к лодке — за этим наблюдал солидный, внушительного вида господин в красном плаще.

— Да, — сказал Рено, — там действительно «Надежный друг», мне он хорошо знаком. Но вот вас я не знаю. Позовите капитана Хауксли, или я сейчас заберу пленника обратно.

— Ну хватит! — высокомерным тоном прервал его моряк. — Я же сказал, что Хауксли не может выйти. Вы не знаете меня…

Но де Валенс, внимательно прислушиваясь к голосу англичанина, внезапно в ярости закричал:

— Нет, клянусь Богом, я думаю, что знаю вас, мой господин!

И он вдруг подскочил к моряку и сдернул с него нахлобученную по самые брови широкополую шляпу, обнаружив под ней стальной шлем, венчавший его голову, и гордое надменное лицо с резкими ястребиными чертами.

— Ах вот как! — воскликнул де Валенс. — Теперь я знаю, зачем вам нужен мой пленник! Вы собирались держать его при себе — как дубинку над головой Фрэнсиса! Вы просчитались! Я могу быть разбойником, но предателем моего короля — никогда!

И, выхватив пистолет, он выстрелил — не в английского лорда, а в пленного Шарля, однако англичанин успел ударить его по руке, и пуля пролетела мимо. В следующее мгновение на берегу началась суматоха — наемники Рено, услышав крики своего главаря, бросились на моряков; те достойно встретили их. Я увидела, как, выхватив меч, Рено замахнулся на лорда, но тот, подняв свой, парировал удар. Некоторое время они ожесточенно сражались, затем вдруг меч Рено стал красным, а англичанин упал на песок и затих.

Потом я увидела, что люди, державшие связанного Шарля, оставили его под присмотром господина в красном плаще и присоединились к сражению. Господин немедленно потащил пленника к лодке, несмотря на его отчаянное сопротивление. Затем я услышала всплеск весел и увидела три другие лодки, быстро плывущие к берегу.

Мы с Этьеном переглянулись и, выскочив из убежища, помчались по песку в сторону Шарля и господина в красном плаще.

Накал битвы уже достиг своего предела. Наемники, которых было много меньше, чем моряков, но зато они были злобные и яростные, как волки, отчаянно рубились с англичанами, заливая кровью песок.

Но когда мы вмешались в сражение, англичане вдруг набросились и на нас. Этьен выстрелил, промахнулся — его подвел обманчивый лунный свет — и в следующее мгновение уже сцепился с одним из моряков на мечах. Я не стреляла до тех пор, пока дуло моего пистолета едва ли не коснулось груди противника, так что, когда я нажала на курок, тяжелая пуля разорвала его кольчугу как бумагу и занесенный над моей головой меч в то же мгновение упал на песок.

До Шарля и его охранника оставалось несколько шагов, но когда я приблизилась к ним, то увидела там еще одного. Пока люди на берегу сражались, убивали и погибали, де Валенс ни на миг не упускал из виду свою цель. Поняв, что ему не удастся вернуть пленника, он решил безжалостно убить его.

Он принялся прокладывать себе дорогу, отчаянно рубя мечом направо и налево. Подобравшись к пленнику, он попытался ударить его мечом по незащищенной голове, но плотный господин в красном плаще парировал удар и завопил, призывая на помощь своих соратников. В суматохе битвы его никто не услышал, и он продолжал парировать удары де Валенса, но так неуклюже, что вскоре Рено легко выбил меч у него из рук. Однако прежде, чем он успел еще раз замахнуться, я одним прыжком оказалась рядом с ним, обрушив на него всю силу своего удара и метя ему в шею над латным воротником. Но удача вновь изменила мне — мои ноги скользнули по песку, и острие меча лишь царапнуло его кольчугу.

Де Валенс мгновенно обернулся и узнал меня. Он потерял свою маску, и при неверном свете луны лицо его казалось безумным, а глаза горели дьявольским пламенем.

— Клянусь Богом! — взревел он, дико расхохотавшись. — Это же рыжеволосая бестия, которую я ищу!

Крича это, он все же успел отбить мой клинок и больше уже не произносил ни слова — мы молча, ожесточенно дрались. Кровь хлестала из моего бедра, раненая рука с трудом удерживала меч, но это только разозлило меня и удесятерило мою ярость. Наконец я нанесла ему решающий удар, пробив его шлем и почувствовав, что меч коснулся головы — из-под шлема потоком хлынула кровь, заливая его лицо. Еще один такой же удар — и он зашатался, бросив быстрый взгляд в сторону и увидев, что почти все его наемники лежат мертвыми и никто не сможет ему помочь. Дико расхохотавшись, де Валенс вдруг отпрянул и метнулся прочь, пробиваясь через людей, пытавшихся его остановить. Ему это удалось, и вскоре он исчез в тени деревьев, а еще через несколько мгновений оттуда послышался топот копыт.

Я стремительно бросилась к узнику, которого, пыхтя и тяжело дыша, цепко держал человек в красном. Отшвырнув этого толстого господина в сторону, я быстро перерезала веревки, стягивающие руки Шарля, и, схватив его за руку, потащила к лесу. Не рассчитав своей силы, я так резко сдвинула его с места, что он упал и вынужден был следовать за мной едва ли не на четвереньках.

Господин в красном плаще отчаянно заверещал и пустился за нами в погоню, пытаясь вновь отобрать свою добычу, но я бесцеремонно отбросила его на несколько шагов и, поставив Шарля на ноги, снова потащила его в сторону леса. Похоже, он был немного не в себе от удара мечом плашмя по голове — я видела, что он едва мог идти. Но теперь к нам на помощь пришел Этьен; мы подхватили пленника с двух сторон под руки и поволокли его дальше.

Но господин в красном плаще не сдавался. По примеру де Валенса, он подбежал к Шарлю и ударил его мечом в спину. Но меч лишь скользнул по одежде пленника, потому что я успела ударить толстяка по руке с такой силой, что он покатился по песку, визжа, как обезумевшая свинья. Несколько англичан в испуге бросились поднимать его, увидев, что красный плащ господина окрасился бурой кровью, но я знала, что он всего лишь легко ранен, так как силу моего удара смягчила кольчуга.

Они выкрикивали какое-то имя, звучавшее как «Уолси», и бестолково вертелись вокруг него вместо того, чтобы осмотреть рану, а он, корчась на песке, яростно ругался и проклинал своих неуклюжих помощников. Между тем мы с Этьеном и спасенным нами человеком добрались наконец до леса, где возле привязанных лошадей нас ждала Франсуаза.

Бледной тенью она стояла под освещенными луной деревьями и, когда Шарль взглянул на нее, вздрогнула и протянула к нему руки.

— О Шарль! — горячо воскликнула она. — Прости меня! У меня не было выбора…

— Я доверял тебе, как никому другому, — грустно сказал он, отвернувшись в сторону.

— Мой господин герцог Бурбонский, — почтительно произнес Этьен, коснувшись его плеча. — Я имею право рассказать вам, что если против вас и было совершено зло, то этой ночью оно было исправлено. Если Франсуаза де Фуа предала вас, то она же и рисковала жизнью ради вашего спасения. Теперь я прошу вас, возьмите этих коней и скачите как можно быстрее, потому что никто не знает, что может случиться в следующий момент. Тех людей привел кардинал Уолси, а его не так-то просто одолеть.

Словно во сне, герцог Бурбонский нетвердыми шагами подошел к коню и с трудом взобрался на него, а Этьен заботливо подсадил в седло другого коня Франсуазу де Фуа. Кивнув нам на прощание, они тронули поводья и поскакали сквозь причудливые тени деревьев, перемежающиеся с серебристым лунным светом, и вскоре исчезли из виду. Я повернулась к Этьену.

— Что ж, — улыбнулась я, — несмотря на все наше рыцарство, мы вновь возвращаемся к тому, с чего начинали. Мы без денег, у нас нет никакой возможности добраться до Италии, да ты еще и отдал им наших коней! Интересно, каким будет наше следующее приключение?

— Я держал Франсуазу де Фуа в своих объятиях, — мечтательно произнес он. — И в конце концов, любое приключение — это не что иное, как разрядка для Этьена Вильера.

ПОДРУГА CМЕРТИ (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

В глубине темной аллеи впереди меня раздались звуки лязгающей стали и дикий крик человека — так кричат только в предсмертном ужасе. Из темноты метнулись три закутанные в плащи тени и в панике бросились бежать, словно за ними по пятам гналась сама смерть. Я прижалась к стене, чтобы дать им дорогу, и двое, не замечая меня, промчались мимо, судорожно хватая ртом воздух, а третий, бежавший чуть позади, наткнулся на меня.

Он завопил, как безумный, очевидно, полагая, что на него напали и сейчас будут бить; он схватил меня за руку, в отчаянии вцепившись в нее зубами будто бешеная собака. С проклятиями я вырвала свою руку и оттолкнула незнакомца в сторону с такой силой, что сама не удержалась на ногах и рухнула на колени.

Продолжая вопить, он помчался по аллее, а я быстро вскочила на ноги и тотчас увидела перед собой уже другую темную фигуру, призраком возникшую из мрака ночи. Свет мерцающего вдали факела тускло блеснул на шлеме незнакомца, и как раз в этот момент он занес над моей головой огромный меч. Я едва успела отразить его; раздался оглушительный звон стали; брызнул сноп искр, когда наши мечи встретились. В ярости я нанесла нападавшему такой сокрушительный удар, что острие, пройдя сквозь горло, вышло наружу с затылка, сбросив шлем с его головы.

Кто были эти люди — я не знала, да и не было времени на какие-то переговоры или объяснения. Темные неясные фигуры лезли теперь на меня со всех сторон, их длинные мечи со свистом кружили надо мной. Я почувствовала сильный удар по шлему, и перед глазами у меня сверкнули искры, на миг ослепившие меня, но я, не останавливаясь, продолжала отчаянно рубить направо и налево, слыша разъяренные крики и проклятия тех, до кого добирался мой клинок. И тут случилось непредвиденное — отступив на шаг, чтобы увернуться от удара, я запуталась ногой в плаще одного из убитых мной и, потеряв равновесие, рухнула прямо на распростертое тело.

Тотчас раздался радостный победный клич, и один из разбойников с поднятым мечом бросился на меня. Но прежде, чем он смог нанести мне смертельный удар и прежде, чем я смогла поднять над головой меч, чтобы отразить его, раздался торопливый звук шагов позади меня и в слабом свете возникла неясная фигура. В то же мгновение занесенный надо мной меч отлетел в сторону, выбитый из рук разбойника чьим-то сильным и точным ударом.

— Собаки! — произнес загадочный незнакомец с каким-то странным акцентом. — Неужели вы способны бить лежачего?

Тот, кто хотел убить меня, свирепо зарычал и, подхватив свой клинок, бросился на моего спасителя. Но к тому моменту я уже вскочила на ноги и принялась неистово, как демон, рубить наседавших со всех сторон врагов. Краем глаза я заметила, что мой спаситель пронзил насквозь своего противника; еще один упал, сраженный моим мечом, и наконец разбойники дрогнули, в панике бросились бежать и исчезли вскоре в глубине темной аллеи.

Я повернулась к моему незнакомому другу и увидела стройного худощавого человека, ростом ненамного выше меня. Тусклый свет факела упал на его высокие сапоги и бархатный камзол под которым сверкнула тонкая серебристая кольчуга. На плечах его был красивый малиновый плащ, а на голове — украшенная пером шляпа. На его чисто выбритом загорелом лице холодно поблескивали спокойные светлые глаза, а на щеках и лбу белели шрамы, свидетельствующие о бурной, полной приключений жизни. Он держался слегка высокомерно; каждое его движение выдавало стальную силу его мускулов и точность отличного фехтовальщика.

— Благодарю тебя, мой друг, — сказала я. — Мне повезло, что ты оказался радом в самый нужный момент.

— Дьявол! — воскликнул он. — Это все ерунда! Я сделал не больше, чем делал для любого мужчины, но — святой Андрей! — ты женщина!

Ничего не ответив, я молча почистила свой меч и вложила его в ножны, в то время как он смотрел на меня во все глаза.

— Агнес де ля Фер! — медленно произнес он наконец. — Да, а как же иначе? Я слышал о тебе, еще в Шотландии. Дай мне свою руку, девочка! Я мечтал о встрече с тобой. И знаешь, не такой уж пустяк для Темной Агнес пожать руку Джону Стюарту!

Я пожала ему руку, хотя, по правде говоря, мне никогда не приходилось слышать о Джоне Стюарте. Я ощутила стальную силу его пальцев и в то же время их гибкость и подвижность, что означало страстность натуры.

— А кто были те негодяи, что покушались на твою жизнь? — спросил он.

— У меня много врагов, — небрежно ответила я. — Но я думаю, что это были обычные головорезы, грабители и убийцы. Они гнались за какими-то тремя, а я просто попалась им на дороге, вот они и решили заодно перерезать горло мне.

— Понятно, — кивнул он. — Я видел троих в черных мантиях. Они бежали к выходу из аллеи с таким видом, будто за ними гнался сам Сатана. Это возбудило мое любопытство, и я пошел посмотреть, что творится там, впереди. Потом я услышал звон стали… Святой Андрей! Люди говорили, что твой меч подобен молнии, и теперь я сам в этом убедился! Но давай сейчас посмотрим, убежали негодяи или затаились где-нибудь в тени, чтобы затем напасть на нас сзади.

Он прошел до большой ниши в стене и, заглянув туда, повернулся ко мне.

— Похоже, они убежали, но тут рядом что-то лежит. Кажется, мертвец.

Тут я вспомнила, что слышала в самом начале всей этой стычки дикий крик, и подошла к Джону Стюарту. Мы склонились над двумя недвижимыми телами, лежавшими в слякоти в глубине аллеи. Один из мертвецов — человек небольшого роста, был одет в такую же мантию, как и те трое беглецов. В груди его зияла глубокая, явно смертельная рана.

Стюарт перевернул на спину другого убитого и в изумлении застыл.

— Этот человек мертв уже давно! — воскликнул он. — Более того, он умер не от меча или пистолета. Смотри! Видишь, как распухло и побагровело его лицо? Он был повешен! И одет он в наряд висельника… Агнес, ты знаешь, кто это?

Я отрицательно покачала головой, и Джон сказал:

— Это Костранно, итальянский маг и чародей, которого сегодня на рассвете вздернули на виселице за городской стеной! Его осудили за занятия черной магией и обвинили в том, что он отравил сына герцога Тура, а потом свалил вину на другого. Но Франсуаза де Бретань, догадываясь об истине, хитростью выманила у него признание и сообщила об этом властям.

— Я что-то слышала об этом деле, — сказала я. — Но в Шартре я всего лишь неделю.

— Это точно Костранно, — выпрямившись, произнес Стюарт. — Хотя черты его лица так искажены, что я сразу и не узнал бы его, если бы не отсутствие среднего пальца на левой руке. А вот тот, второй, — Жак Пелиньи, его ученик. Ему тоже вынесли смертный приговор, но он сбежал, и его никто не мог найти. Что ж, магия все равно не спасла беднягу от меча разбойника! Значит, последователи Костранно вытащили своего учителя из петли. Но зачем они принесли тело обратно в город?

— У Пелиньи что-то есть в руке, — сказала я, разжимая пальцы мертвеца, крепко державшие какой-то предмет. Им оказался обрывок золотой цепочки с необычным красным драгоценным камнем, сверкнувшим в темноте, как глаз хищника.

— Святой Андрей! — пробормотал Стюарт. — Это очень редкий камень!

Он внезапно схватил меня за руку.

— Стража! Нас не должны увидеть рядом с этими покойниками!

Я заметила в конце аллеи свет факела и услышала стук кованых сапог. Я резко выпрямилась, и — цепь с камнем выскользнула у меня из рук, как будто ее кто-то вырвал, и упала на грудь мертвого чародея. Не желая терять времени, чтобы поднять драгоценность, я помчалась по аллее вслед за Стюартом. Оглянувшись на бегу, я увидела неистово горевший на груди мертвеца камень, похожий на багровую звезду.

Выбежав из аллеи в узкую улочку, чуть лучше освещенную, мы торопливо двинулись по ней, пока не увидели таверну. Зайдя внутрь и усевшись чуть в стороне от остальных посетителей, что праздно болтали за уставленными кувшинами и бутылками столами, мы потребовали себе вина, и хозяин тотчас принес нам две большие кружки.

— За наше знакомство, — улыбнулся Джон Стюарт, поднимая свою кружку. — Клянусь святым Андреем, теперь я вижу тебя при свете и все больше и больше восхищаюсь тобой. Ты красивая женщина, и даже в шлеме, камзоле и сапогах тебя не перепутаешь с мужчиной. Так вот кого называют Темной Агнес! Действительно, несмотря на твои рыжие волосы и нежную кожу, в тебе есть что-то необычное, темное. Люди говорят, что ты идешь по жизни, как сама судьба — неумолимая и неизбежная, и те, кто идет рядом с тобой, долго не живут. Скажи мне, девочка, почему ты носишь мужскую одежду и следуешь дорогой мужчины?

Я покачала головой, раздумывая, стоит ли мне рассказывать о себе, но Стюарт еще раз настойчиво повторил свой вопрос, и я решила кое-что ему все-таки поведать.

— Меня зовут Агнес де Шатильон, а родилась я в деревне Ля Фер, что в Нормандии. Мой отец — незаконный сын герцога де Шатильона и простой крестьянки. Он служил наемником в заграничных походах, пока не стал слишком старым, чтобы маршировать и сражаться. Если бы я не была такая сильная и выносливая, то умерла бы еще в детстве от его побоев. Когда он решил выдать меня замуж за человека, которого я ненавидела, я убила своего жениха и убежала из деревни. Моим другом стал Этьен Вильер. Он объяснил мне, что беспомощная женщина — легкая добыча для любого мужчины. Позже я поняла, что я такая же сильная, как большинство мужчин, но гораздо более гибкая и подвижная.

Потом я познакомилась с Жискаром де Клиссоном — генералом наемников в заграничных походах, — который научил меня искусству владеть мечом. Его потом подло убили выстрелом в спину из кустов. Я действительно веду образ жизни мужчины — пью, ругаюсь, хожу в походы и сражаюсь так, что не каждый мужчина может со мной сравниться. Более того — я еще не встречала равного себе в сражении на мечах.

Стюарт еле заметно усмехнулся, услышав эти слова, а затем поднял свою кружку и, сделав большой глоток, сказал:

— Еще ни один человек ни во Франции, ни в Шотландии не сказал, что меч Джона Стюарта сделан из соломы. Если хочешь, можешь сама в этом удостовериться. Э, кто это?

Дверь таверны открылась, и порыв холодного ветра едва не задул свечу, заставив ее неистово задрожать, а людей, сидевших за столами, судорожно поежиться. В таверну вошел высокий человек. Он был закутан в широкую черную мантию, а когда поднял голову, чтобы обвести пристальным взглядом присутствующих, в таверне воцарилось глубокое молчание.

Лицо вошедшего было каким-то странным, неестественным — цветом очень темное, почти черное. Его глаза, горевшие мрачным неземным светом, казались неподвижными и застывшими. Я заметила, как несколько подвыпивших посетителей таверны быстро перекрестились, встретившись с ним взглядом, и как будто бы вмиг протрезвели, — а он между тем закрыл за собой дверь, прошел через зал, спокойно уселся в дальнем углу, где едва светило тусклое пламя свечи, и еще плотнее завернулся в свой плащ, хотя ночь была довольно душная. Потом незнакомец взял в руки кружку, которую принес ему трясущийся от страха слуга, и низко склонился над ней, так что его лица больше не было видно — его закрывали широкие поля шляпы.

Гул в таверне постепенно возобновился, но был уже не такой оживленный, как раньше.

— Кровь на той мантии, — тихо произнес Джон Стюарт. — Если этот человек не убийца, то, значит, я полный дурак! Хозяин, еще бутылку!

— Ты первый шотландец, которого я встретила, — сказала я. — Хотя раньше мне приходилось иметь дело с англичанами.

— Дьявол бы их всех побрал! — вскричал Стюарт. — Всю их подлую породу! А также тех, кто изгнал меня из Шотландии!

— Так ты изгнанник? — спросила я.

— Да! С жалкой горсткой золота в сумке. Но удача всегда благоволит к отважным. — И он выразительно положил руку на рукоять меча.

Я скосила глаза, чтобы еще раз посмотреть на загадочного незнакомца, сидевшего в дальнем углу таверны. Стюарт, заметив мой взгляд, тоже повернулся к нему. Человек, напугавший пьяных завсегдатаев, поднял руку и поманил пальцем толстого хозяина, который тотчас подошел, почтительно кланяясь и нервно теребя край кожаного фартука. Когда незнакомец заговорил, на лице хозяина таверны появились признаки крайнего замешательства.

— Он итальянец, — прошептал Стюарт. — Я всегда узнаю их тарабарщину.

Но загадочный посетитель вдруг перевел на французский, и мы отчетливо услышали его слова:

— Франсуаза де Бретань. — Он произнес это имя несколько раз. — Где находится дом Франсузы де Бретань?

Хозяин харчевни принялся жестикулировать, указывая направление, в котором следовало искать дом Франсуазы де Бретань, а Стюарт пробормотал:

— Какого дьявола этому итальянскому придурку понадобилась Франсуаза де Бретань?

— Тебя это так волнует? — усмехнулась я. — Что же удивительного в том, что мужчины хотят с ней встретиться?

— Вокруг красивых женщин всегда много сплетен, — сказал Стюарт, взяв в руки кружку. — Если о ней и говорят, что она любовница герцога Орлеанского, то это не значит, что…

Внезапно он замер с поднесенной к губам кружкой; на его лице появилось выражение крайнего изумления. Обернувшись, я увидела, что итальянец поднялся и направился к двери.

— Остановите его! — крикнул Стюарт, вскочив на ноги и вытащив меч. — Держите этого проходимца!

В это мгновение в таверну ввалилась толпа солдат в доспехах и шлемах, и итальянец проскользнул мимо них, закрыв за собой дверь. Крепко выругавшись, Стюарт рванулся вперед, но солдаты загородили ему дорогу. Вперед вышел высокий человек в сверкающих доспехах. Он встал на середине комнаты, окинул всех суровым взглядом и громко сказал:

— Агнес де ля Фер, вы арестованы за убийство Жака Пелиньи!

— Что это значит, Тристан? — в ярости крикнула я, вскочив на ноги. — Я не убивала Жака Пелиньи!

— Эта женщина видела, как вы убегали из аллеи, где был убит Жак Пелиньи, — сказал он, указав на высокую стройную девушку в бусах и перьях. Она съежилась от страха в руках свирепого вида солдата и старалась не встречаться со мной взглядом. Я прекрасно ее знала — это была одна куртизанка, с которой я недавно познакомилась, но я никак не ожидала, что она даст против меня ложные показания.

— Тогда она должна была видеть и меня тоже, — вмешался Джон Стюарт, — потому что я был вместе с Агнес. Если вы арестуете ее, то должны арестовать и меня, но, клянусь святым Андреем, мой меч скажет в этом деле свое слово!

— Мне об этом ничего не известно, — ответил Тристан. — Я получил распоряжение арестовать лишь эту женщину.

— Потому что ты осел! — воскликнул Стюарт. — Она не убивала Пелиньи. Но даже если бы убила — разве этого негодяя не приговорили к смертной казни?

— Это должен был сделать палач, а не кто попало, — возразил Тристан.

— Слушай, — продолжал горячиться Стюарт, — его убили разбойники, которые потом напали и на Агнес. Она случайно проходила в это время по аллее. Я пришел к ней на помощь, и мы убили двоих из нападавших. Неужели вы не нашли их тел? На их лицах — маски, что свидетельствует об их кровавом ремесле!

— Ничего подобного мы не находили, — ответил Тристан. — Вот эта женщина видела, как Агнес де ля Фер гналась по аллее за Пелиньи, а затем убила его. Поэтому я обязан отвести ее в тюрьму. А вас, сударь, там никто не видел, так что ваши слова можно считать ложью.

— Я прекрасно знаю, почему ты хочешь меня арестовать, Тристан, — холодно сказала я, легкой походкой приблизившись к нему. — Я отказалась стать твоей любовницей, и теперь ты мне мстишь. Глупец! Я стану любовницей только самой смерти!

— Хватит болтать! — рявкнул Тристан. — Хватайте ее!

Это были его последние слова на земле, потому что мой меч пронзил его прежде, чем он поднял руку. Солдаты тут же бросились ко мне, и я начала рубить их мечом направо и налево. Я заметила, что Джон Стюарт тоже сражается рядом со мной. В одно мгновение таверна превратилась в дом для умалишенных — топот ног, падающие столы, крики, проклятия и звон стали. Затем нам удалось прорваться к дверям. Оставив после себя груду трупов, мы выбежали на улицу. В последний момент я успела увидеть, что девушка, которую привели свидетельствовать против меня, спряталась за перевернутой скамьей. Я схватила ее за русые волосы и выволокла на улицу за собой.

— Бегом по аллее! — крикнул Джон Стюарт. — Сейчас сюда подоспеют другие стражники! Клянусь святым Андреем, Агнес, неужели ты потащишь с собой эту девку? Из-за нее мы можем застрять!

— У меня с ней личные счеты, — зловеще сказала я и резко дернула девицу за волосы, заставляя поторопиться. Мы пробежали по аллее и остановились, чтобы перевести дух.

— Посмотри, что там на улице, — велела я Стюарту, повернулась к пленнице и свирепо взглянула на нее. — Марго, — тихо сказала я, — если явный враг заслуживает удара мечом, то какой участи заслуживает тайный предатель? Четыре дня назад я вырвала тебя из лап пьяных солдат и дала тебе денег, потому что твои слезы тронули мое глупое сердце. Клянусь святым Триньяном, за это я сейчас оторву тебе голову!

— О, Агнес, — всхлипнула она, упав передо мной на колени и обнимая мои ноги. — Прости меня, будь великодушна…

— Я пощажу твою никчемную жизнь, — с презрением сказала я, начиная расстегивать свой широкий ремень. — Но сейчас я задеру твои шуршащие юбки и отхлестаю тебя ремнем так, как это не делал ни один школьный надзиратель!

— Нет, Агнес! — взмолилась она. — Сначала выслушай меня! Я не лгала! Я действительно видела тебя и шотландца! Видела, как вы выбежали из аллеи с обнаженными мечами в руках. Стражники нашли три мертвых тела; двое из них были в масках, какие бывают у грабителей. Тристан сказал, что, кто бы их ни убил, он сделал хорошую ночную работу, и спросил меня, видела ли я кого-нибудь. Я подумала, что не будет ничего страшного, если я скажу, что видела тебя и шотландца Джона Стюарта. Но когда я назвала твое имя, он улыбнулся и сказал своим людям, что давно мечтает посадить Агнес де ля Фер в тюрьму и увидеть ее беспомощной и безоружной. Затем он сказал мне, что мое свидетельство против тебя он принимает, что же касается Джона Стюарта и двух грабителей — я должна молчать о них. Он пригрозил мне смертью, если я проболтаюсь, и я не осмелилась сказать правду.

— Пес поганый, — сквозь зубы пробормотала я. — Ну что ж, теперь им придется назначить нового командира стражи.

— Но ты говорила о трех телах, — вмешался Джон Стюарт. — А их было четыре. Пелиньи, Костранно и два грабителя.

Она покачала головой:

— Я видела троих. Пелиньи лежал в глубине аллеи, полностью одетый, а другие два — возле ниши, и тот, что повыше, был обнажен.

— Как?! — вскричал Стюарт. — Клянусь небом, это итальянец! Только теперь я понял! Скорей, к дому Франсуазы де Бретань!

— Это еще зачем? — нахмурилась я.

— Когда итальянец в таверне встал, чтобы уйти, я заметил, как под его плащом мелькнул обрывок золотой цепочки с большим красным камнем — помнишь, Пелиньи сжимал его в руке? Я думаю, тот человек — друг Костранно, такой же черный маг, который теперь хочет отомстить Франсуазе де Бретань. Пошли!

Он стремительно помчался вперед, и мне ничего не оставалось делать, как броситься за ним, оставив Марго. Она тут же побежала в другую сторону, радуясь, что осталась цела.

Стюарт молча летел впереди; я следовала за ним, несколько сбитая с толку его мрачным молчанием. Улицы тоже были почему-то странно безмолвными — ничто не нарушало тишины, повисшей над городом. Я не видела ни подвыпивших гуляк, ни потасовок и ссор. Невольно я даже начала немного дрожать, хотя ночь все-таки была теплой. По дороге мы не встретили ни одной живой души, даже солдат, которые обычно все время попадаются на пути.

Ее дом, как ни странно, оказался совсем недалеко от таверны, притулившейся в самых грязных трущобах города, — дом одной из богатейших женщин Франции! Когда мы приблизились к нему, то не увидели ни единого огонька в окнах; точно так же были погружены во мрак и соседние дома. Мы остановились, прислушиваясь к ночной тишине, но так ничего и не услышали.

Наконец Джон Стюарт подошел к воротам, которые бесшумно открылись, едва он дотронулся до них.

— Вот как! — сказал он, обернувшись ко мне. — Замок сломан, и, держу пари, не больше чем полчаса назад.

— Пошли быстрее, — нетерпеливо прошептала я, — иначе может быть слишком поздно!

— Да, — пробормотал Стюарт и вошел внутрь, оставив ворота открытыми. — Идем!

В темноте я увидела, как он вытащил меч из ножен. Внутренний двор был таким же пустынным и безмолвным, что и улицы, откуда мы только что пришли, и лишь колыхавшиеся от ночного ветерка ветви деревьев отбрасывали на землю смутные тревожные тени.

— Святой Андрей! — услышала я рядом с собой приглушенный возглас Стюарта и увидела, как он склонился над чем-то или кем-то, лежащим на земле. Я подошла к нему, вглядываясь в темноту.

В это самое мгновение луна вышла из-за облаков и отчетливо осветила тело человека, который, судя по его одежде, несомненно был слугой Франсуазы де Бретань.

— Он жив? — спросила я.

— Нет, — ответил Джон Стюарт. — Его задушили — судя по вздувшемуся лицу и отметинам на шее… Правда, эти следы какие-то странные. Здесь произошло что-то необычное. У тебя есть кремень и огниво, Агнес?

Ни слова не говоря, я извлекла из-за пояса кремень и огниво и резко ударила ими друг о друга.

Мгновенная вспышка пламени выхватила из темноты перекошенное, страшное лицо. Это длилось всего лишь мгновение, но нам его было достаточно, чтобы все понять.

— Клянусь всеми святыми, — прошептал Джон. — Кажется, мы столкнулись с непостижимым и ужасным врагом. Может быть, лучше бросить все и убежать из этого города?..

— О чем ты говоришь, Джон Стюарт?

— А разве ты сама не видишь, малышка?

— Вижу, но я хочу услышать, что ты скажешь.

— Тогда слушай. Я вижу следы рук на горле этого человека, и на одной руке не хватает среднего пальца.

— Ты хочешь сказать, что это рука Костранно? — мрачно спросила я. — Но как это возможно? Мы же видели его мертвым — разве ты не помнишь следы веревки на его шее, которые были такими же отчетливыми, как следы рук на горле этого бедняги?

— А камень… — покачав головой, пробормотал Стюарт. — Святой Андрей! Все, что здесь происходит, — это черная магия! Вспомни аллею, где на тебя напали! Я слышал, что булыжники, которыми ее мостили, были взяты из древнего языческого храма, что стоял за городскими стенами. Меня мороз продирает по коже, едва я подумаю о том, что все, связанное с Костранно, — правда, но никуда от этого не деться. Может быть, такие же черные маги, как и он, нарочно притащили его тело туда, где безмолвно лежат языческие камни, — видимо, для них это очень важно. Наверное, Пелиньи произносил какие-то магические заклинания, чтобы вернуть мертвого к жизни, и вдруг в ход дела вмешались грабители. Он даже не успел спрятать камень, который для этого ритуала был явно необходим. Все кончилось, когда этот талисман выпал из твоих рук и оказался на груди мертвого Костранно.

— Святые угодники! — в ужасе произнесла я. — Значит, я сыграла свою роль в дьявольской игре! Но, если хочешь знать, камень не выпал из моих рук — его кто-то выхватил! Или что-то! Какая-то неведомая сила!

— Еще скажи, что она вышла из-под земли, — хмуро отозвался Стюарт. — Ну вот что, девочка: тебе лучше всего сейчас сесть на коня и умчаться из этого города куда подальше. Да ты и сама знаешь, что сейчас вся стража города поднята на ноги с приказом найти тебя. Нет, Агнес, тебе нельзя оставаться в Шартре.

— Я не могу скрыться бегством, иначе получится, что я признаю свою вину, — решительно сказала я. — И вообще, ты что, боишься мертвеца? Пусть даже он встал из могилы — нас же двое против его одного!

Джон Стюарт ответил не сразу, и я уже ожидала длительного спора, но вместо этого он сказал:

— Тогда у нас мало времени. Если Костранно восстал из мертвых, то он нацепил на себя одежды грабителей и помчался в дом Франсуазы де Бретань. Нам повезло, что по пути он забрел в ту самую таверну, где мы сидели, хотя вообще-то он и так должен был знать, где искать тот дом.

— Но ведь дом был совсем рядом, — прошептала я. — Меня удивило, что он находится в квартале, кишмя кишащем грабителями и убийцами, — правда, они не имеют никакого отношения к Костранно, так же как и он к ним. Но в любом случае нам надо спешить!

Мы добрались до двери, которая открылась так же легко, как и ворота. Я увидела горящую свечу и взяла ее, чтобы освещать нам дорогу. Оказалось, что мы находились в большой гостиной, обставленной так, как это принято в высших кругах. Но времени оценить все это великолепие у нас не было.

— Сюда, — махнул рукой Стюарт, и я немедленно последовала за ним.

Мы добрались до вершины лестницы и там увидели узкий коридор, тускло освещаемый мерцающим пламенем факела. Мы молча двинулись по нему, пока наконец Джон не сказал:

— Вот эта дверь!

Мы стремительно взбежали вверх по ступенькам и замерли на пороге роскошной спальни. Кровать была пуста, и покрывала валялись среди опрокинутой мебели. Я увидела разбитое зеркало — как будто неведомый убийца, не найдя своей цели, выместил на нем свою злобу, ударив с силой, яростно. И при всем при том не было никаких признаков ни Франсуазы де Бретань, ни Костранно.

— Он что, применил свою черную магию? — спросила я. — А потом растворился в воздухе и унес ее с собою? Но почему тогда мы их не заметили?

И тут вдруг из темноты рядом со мной раздался какой-то звук, настолько внезапный и громкий, что рука моя задрожала и я чуть не выронила свечу. Тем не менее я нашла в себе силы и посветила в дальний угол, где, скрючившись, лежал дрожащий от страха человек.

Джон Стюарт шагнул к нему, и бедняга тотчас отпрянул к стене, издавая какие-то странные звуки, непохожие на голос и слова нормального человека. Легкая дрожь пробежала у меня по спине. Я взглянула на Джона и увидела, что он тоже содрогнулся.

— Он уже ничего не соображает, — глухо произнес Стюарт. — Вот что — теперь я все понял! Франсуаза де Бретань поняла, что ей нужна защита, и преданные ей слуги бросились на врага, будто верные псы. Но никто не ожидал, что там будет нечто сверхъестественное. Франсуаза, скорей всего, убежала, не в силах разобраться, что за черные силы витают над ее головой. А слуги… Как мы видим, один из них лежит задушенный, а другой мало чем похож на человека. Теперь самое главное, что мы должны знать: где она?

— Джон Стюарт, — решительно произнесла я. — Я готова отомстить за Франсуазу де Бретань, и хотя, наверное, я не смогу спасти ее, по крайней мере, я отомщу ее убийцам.

— Тогда вперед! — коротко отозвался Стюарт. Он еще раз окинул взглядом комнату, затем стал выворачивать ящики комода и рыться в них.

— Думаю, что у Костранно более зловещие планы, чем просто убить ее, иначе сейчас мы бы имели дело с ее трупом, — сказал он, бросив комод и задумчиво оглядывая комнату. — Для его дьявольских ритуалов… О, что это?

Он откинул рваную занавеску и что-то отодвинул… Я увидела, как часть стены плавно отъехала и за ней появился небольшой коридорчик, который заканчивался лестницей, ведущей вниз.

— Вот как убежал наш некромант, — сказал Джон Стюарт, мрачно глядя наверх. — Похоже, что Франсуаза де Бретань не знала об этом тайном ходе. А вот Костранно очень хорошо знал все ходы-выходы этого города.

— Может быть, — рассеянно отозвалась я, оглядываясь кругом. — А может быть, ты преувеличиваешь.

Ступеньки были каменными, и, казалось, вырезаннымииз огромной скалы. Они вели вниз гораздо глубже, чем обычно в городских домах располагались винные погреба или казематы. На какое-то мгновение мне почудилось, что я спускаюсь в ад, но затем я вздохнула с облегчением, увидев свет у самого основания лестницы.

Мы замерли на ступеньках, напряженно вслушиваясь в звенящую тишину; потом увидели слабый свет, выбивавшийся из-под дверей.

Мы вглядывались в темноту, освещаемую лишь этой узкой полоской света, и меня не оставляло ощущение, что мы находимся в загробном царстве, как вдруг я поняла, что слышу звук голоса, очень тихого и приглушенного, но все же определенно человеческого.

Я поставила свечу на ступеньку, чтобы освободить руки, и, замерев, стала вслушиваться в этот голос. Я была уверена, что толща стен скрывает любые звуки, но теперь я поняла, что враги — кто бы они ни были — прекрасно слышат нас и готовятся отразить нашу атаку. Я вытащила из ножен меч и увидела, что Джон Стюарт сделал то же самое.

Я задула свечу и в полной темноте сделала еще несколько шагов вниз по ступенькам, вслед за Стюартом. Молча мы достигли основания лестницы, а затем за полуоткрытой дверью увидели усыпальницу, ярко освещенную факелами. Может быть, это была и не усыпальница, но мне так показалось, потому что вдоль стен в нишах стояли ящики, похожие на гробы. Присмотревшись, я разглядела, что надписи, вырезанные на гробах, были не христианскими, — они вообще не принадлежали к какой-либо известной мне религии. В центре склепа возвышался помост из черного мрамора, на котором, обнаженная и неподвижная, лежала Франсуаза де Бретань. А в нескольких шагах от нее на коленях стоял Костранно, пытаясь поднять с полу какой-то огромный камень. Когда мы вошли внутрь, он заметил нас и еще яростнее принялся отрывать от пола камень — наконец ему удалось сдвинуть его с места, и мы увидели под ним большую черную дыру.

Плащ Костранно валялся рядом, и теперь мы смогли рассмотреть черты его лица. Надо сказать, виселица хорошо сделала свою работу: лицо мага было распухшим, губы почернели, след от веревки глубоко врезался в шею. Он издал громкий нечленораздельный крик, увидев Джона Стюарта, который приближался к нему, а затем отпрянул к стене, выхватив из держателя факел. Продолжая верещать безумным голосом, висельник метнул факел в моего спутника.

Факел упал на каменный пол у ног Стюарта, извергнув сноп искр и клубы черного дыма. В то же мгновение Джон исчез из виду, но я услышала его яростные ругательства. Дым рассеялся так же внезапно, как и появился; я увидела Стюарта живым и невредимым. Но когда он бросился на Костранно, какая-то сила толкнула его обратно, будто он налетел на невидимую стену.

Я не стала терять времени, чтоб пытаться разгадать магию Костранно. Чародей мог схватить другой факел, и я бросилась ему наперерез. Пока Стюарт продолжал ругаться, не в силах сдвинуться с места, я дважды пронзила насквозь тело колдуна, не причинив ему, впрочем, никакого вреда.

Из горла Костранно вырвался дикий разъяренный вопль; он молниеносно выхватил меч, и только кольчуга, которую я носила под камзолом, спасла меня от его страшных ударов. Я вынуждена была отступить, а Костранно продолжал наседать на меня, нанося удар за ударом такой силы, что я едва могла их отражать.

Впервые за свою жизнь я испытала чувство страха, охватившего мою душу и почти лишившего меня возможности думать — я сражалась, применяя только силу, и даже не пыталась одолеть врага какой-нибудь хитростью. Итальянцу была нужна моя жизнь и жизнь Стюарта, а также жизнь несчастной Франсуазы де Бретань, которая явно предназначалась для жертвоприношения.

Я продолжала отчаянно биться, все еще не понимая его замысла, пока мои ноги не коснулись края дыры в полу. Чародей загонял меня именно туда, желая, чтобы меня поглотила черная бездонная пропасть. Может быть, дно у нее и было, но меня это мало утешало — не очень-то приятно найти свою смерть на дне глубокой ямы, разбившись вдребезги. Я почувствовала, что там, в жутком мраке, есть нечто ужасное, с чем мне совершенно не нужно встречаться, и тогда мой страх превратился в дикую безотчетную панику. Наверное, это и спасло меня.

В слепой ярости я обрушилась на Костранно, вложив в удары всю свою силу, и в какой-то момент мне удалось отбросить его назад. Я увернулась в сторону от дыры, а затем одним прыжком оказалась позади чародея, в то же мгновение вонзив меч глубоко в его шею — удар был таким мощным, что голова Костранно полетела с плеч на пол, и не куда-нибудь, а в ту самую черную дыру, в которую он намеревался спихнуть меня.

Оттуда раздался леденящий душу вопль, между тем как обезглавленное тело продолжало стоять на ногах, покачиваясь, у края пропасти.

Я почти лишилась рассудка от ужаса, но все же сообразила, что надо сделать — несмотря на отвращение от самой мысли, что придется дотронуться до тела Костранно. Я много раз сражалась и видела, как умирают люди; много раз мне приходилось уносить на себе с поля боя мертвых товарищей, и я никогда не испытывала страха прикосновения к окоченевшему телу. Но мысль о том, чтобы дотронуться рукой до ходячего мертвеца, была просто невыносима.

Я должна была сделать так, чтобы он не смог коснуться меня. Собрав все силы, я подбежала к нему сзади и ударила по плечам. В то же мгновение нечто подобное вспышке молнии пронзило меня и отбросило назад, но, падая, я успела заметить, как обезглавленное тело полетело в черную дыру.

В комнате воцарилась звенящая тишина; ни я, ни Стюарт не двигались. Затем вдруг лежавшая на жертвенном алтаре Франсуаза де Бретань пошевелилась и тихо застонала — сознание возвращалось к ней. Джон, свободный теперь от заклятия, бросился ко мне, чтобы помочь встать на ноги. Я вдруг испытала ужасное чувство стыда за свой женский страх перед Костранно и, оттолкнув руку Стюарта, поднялась с пола самостоятельно, хотя и пошатываясь от слабости.

— Я в полном порядке, — нетвердо произнесла я. — Не беспокойся.

Джон Стюарт улыбнулся, нежно глядя на меня.

— Все же ты в большей степени женщина, чем сама это признаешь, Агнес де ля Фер, — сказал он. — Поверь мне.

— Если ты так хочешь помочь беспомощной женщине, — раздраженно ответила я, — то позаботься о Франсуазе де Бретань. Я думаю, нам понадобится ее покровительство, чтобы беспрепятственно покинуть город, не напоровшись на стражу.

— Это точно, — согласился Джон. Он подошел к Франсуазе.

Я все еще стояла, пытаясь успокоить нервы, и со страхом смотрела на черную дыру. Наконец я сдвинулась с места и, подойдя к стене, вынула из держателя факел; затем я опустилась возле дыры на колени, пристально вглядываясь во тьму.

Все произошло так быстро, что я даже не успела что-либо сообразить. Откуда-то из глубины появилась гибкая как змея, покрытая черной шерстью рука и вцепилась в мой камзол. Она потянула меня в бездну. Вскрикнув, я изо всех сил ударила по ней факелом.

Раздался животный вопль; мерзкая рука исчезла, а факел полетел в пропасть вслед за ней, словно падающая звезда. Неожиданно я заплакала, как ребенок, и попятилась от дыры, тут же попав в мягкие дружеские объятия Джона Стюарта. Уже не испытывая никакого стыда, я прижалась к нему, дрожа всем телом.

— Все уже позади, Темная Агнес, — тихо сказал Джон. — Теперь уже нечего бояться — и нечего стыдиться. Ты прекрасно справилась с этим чудовищем, и я горжусь тобой. А если под конец ты испытала чувства, которые испытала бы всякая женщина, то ничего плохого в этом нет, — ведь ты и есть женщина. Прекрасная женщина!

Я уже не сопротивлялась, когда он помог мне встать на ноги.

— Ты не будешь возражать, — с улыбкой спросил он, — если я покину город вместе с тобой?

— Не забудь о проклятии, которое висит надо мной, Джон Стюарт. Тебя не пугает, что мужчины, идущие вместе с Темной Агнес, очень быстро находят свою могилу?

— Не пугает, — рассмеялся Джон Стюарт, — потому что есть еще одно проклятие, и оно висит над головой самого Стюарта!

Мы вместе задвинули камень, закрыв ужасную черную дыру, а затем помогли Франсуазе де Бретань подняться с жертвенного алтаря и повели ее наверх, уже не вспоминая о том ужасе, который только что пережили.

КОРОЛЕВСКАЯ СЛУЖБА (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

ПРОЛОГ

Стремительное падение Рима потрясло западный мир. Только в странах Востока гибель имперских городов вызывала всего лишь незначительное кратковременное смятение, подобное легкой ряби, что появляется вдруг на поверхности стремительно несущихся вод. Даже сами воспоминания о некогда могущественных и богатых городах стирались в сознании людей — так пески пустыни, надвигаясь, размывают человеческие следы, а заросли джунглей покрывают ветхие заброшенные башни и обвалы некогда крепких каменных стен.

То же и княжество Нагдрагор: его надменные правители собирали дань с дехкан в то время, когда светловолосые варвары с обагренными кровью руками проходили через ворота Рима. И вот прежняя слава Нагдрагора была забыта на тысячи лет. Даже в пестром венке индийских легенд, воспевающих исчезнувшие династии, не было ни малейшего намека на это великое и могущественное царство. От Нагдрагора остались лишь безымянные руины, затерянные в зеленых волнах буйных джунглей.

Эта история повествует о временах былого величия Нагдрагора — до того как он пришел в упадок и рухнул, не устояв перед натиском гуннов, татар и монголов; о людях, которые видели его блеск, подобный сверканию драгоценного камня на темной груди Индии — когда золотые, белые и пурпурные башни величественно вздымались в голубое небо, с гордостью глядя на мир через белоснежную пену простора Камбайского залива.

* * *

— Туман рассеивается!

Сильные мозолистые руки еще крепче взялись за длинные ясеневые весла; острые, привыкшие к соленым ветрам глаза зорко вглядывались сквозь дымку проясняющегося тумана. Корабль был необычным для восточных вод — длинный и узкий, низкий в середине и высокий в корме и носу, который переходил в вырезанную из дерева голову дракона. Матросы тоже отличались от здешних мореплавателей — это были высокие желтобородые воины с холодными светлыми глазами.

На корме стояла небольшая группа людей. Один из них, мрачный гигант с тяжело нависшими бровями, тихо ругался в бороду:

— Орды Галгейма знают, где мы находимся и в каком направлении идем. Вода и пища у нас кончаются — Гротгар, ты говоришь, что чувствуешь где-то рядом землю, но, клянусь Тором…

Его слова прервал внезапный шум, поднявшийся в команде. Гребцы бросили свои весла и замерли с открытыми ртами — туман уже почти рассеялся, и перед их глазами вспыхнуло изумительное сияние драгоценных камней и полированного мрамора. Внушая страх непрошеным гостям, на них смотрели грозные бастионы и башни портовой крепости.

— Клянусь кровью Локи! — воскликнул предводитель викингов. — Это же Мдигаард!

Позади него на корме раздался негромкий смех. Викинг в гневе повернулся и грозно уставился на смеющегося. Этот человек не был похож на своих товарищей — он не носил оружия и доспехов, но остальные тем не менее смотрели на него с угрюмым уважением. Во всем его облике было естественное достоинство, благородство манер и осознание своей власти. При этом он был совершенно лишен высокомерия. Высокий, такой же широкоплечий и мускулистый, как и все прочие на корабле, он отличался еще какой-то кошачьей гибкостью, которой не имелось у большинства его сильных, но неуклюжих товарищей. Как и у них, его волосы отливали золотистым цветом, а глаза сверкали холодно, словно два голубых осколка льда. И все же он казался совсем другим — как будто природа создавала его отдельно и с особой любовью. Его лицо с резкими чертами было подвижным, взгляд быстрым и проницательным, рот слегка кривился в извечной насмешке, присущей кельтам.

— Донн Отна, — сердито пробурчал атаман пиратов, — ну, а теперь над чем ты смеешься?

Тот, кого звали Донн Отна, махнул рукой и покачал головой:

— Меня немного развеселила мысль, что в этом блеске великолепия, который мы сейчас увидели, саксонец узрел город своих холодных диких богов, построенный скорее из крови и костей, чем из золота и мрамора.

Легкий бриз разогнал остатки тумана, и город засиял еще ярче. Порт, гавань и стены вырастали из исчезающей дымки с поразительной быстротой.

— Город-мечта, — пробормотал Гротгар, и его холодные глаза зажглись от восхищения. — Значит, туман был более густым, чем мы думали, раз мы так близко подошли к неизвестному порту и едва не проскочили мимо него. Смотрите, сколько кораблей стоит у его причалов! Что будем делать, Ателред?

Гигант с тяжелыми бровями усмехнулся:

— Теперь они нас уже увидели. Я думаю, что если мы сейчас рванем назад, они тотчас отправят за нами дюжину галер. К тому же у нас кончается пресная вода — необходимо пополнить ее запасы. Что ты думаешь, Донн Отна?

Кельт пожал могучими плечами:

— Кто я такой, чтобы что-нибудь думать? Я ведь вам не главарь и не вождь. Но сдается мне, что попытаться уйти сейчас обратно — значит, вызвать у них подозрения, поэтому мы должны смело идти вперед. Я вижу в гавани много кораблей. Похоже, они пришли издалека — очевидно, жители города торгуют со многими странами, а потому не осмелятся напасть на нас на виду у всех. Не все же саксонцы!

Ателред проглотил насмешку над саксонцами и дал команду рулевому, отдыхавшему на носу. Длинные весла снова вспенили воду, и галера смело устремилась вперед, к сказочному городу. Навстречу викингам из порта уже вышло несколько кораблей. Первыми стремительно шли причудливо украшенные резьбой галеры с темнокожими гребцами на бортах, и саксонцы невольно пригнулись, ожидая града стрел. Ателред, подняв руку, пытался вступить в переговоры с командирами.

Викинги удивленно и настороженно смотрели на невиданные корабли, богато украшенные орнаментами, на их тяжелые стальные носы, увенчанные шипами с серебряными шариками на концах; на ястребиные лица воинов в тюрбанах, чья одежда сверкала серебром и шелком, а оружие — золотой чеканкой и горящими на солнце драгоценными камнями; на длинные тонкие копья и кривые сабли.

С не меньшим изумлением и азиаты рассматривали бледнокожих воинов с льняными волосами, их рогатые шлемы, чешуйчатые кольчуги и изогнутые топоры с выпуклыми лезвиями.

Высокий чернобородый человек встал на носу ближайшего из кораблей и крикнул что-то Ателреду, который ответил ему на своем языке. Ни один из них не мог понять другого, и предводитель саксонцев уже начал закипать яростным нетерпением варвара. В воздухе повисла опасная напряженность. Викинги опустили весла и украдкой потянулись к топорам; на кораблях азиатов лучники начали вынимать стрелы из колчанов. И тогда Донн Отна наудачу выкрикнул приветствие по-латыни. В то же мгновение лицо командира противников прояснилось.

Он поднял руку и произнес одно слово на том же языке, что означало вполне дружеский ответ. Кельт заговорил дальше, но командир азиатов вновь повторил то же латинское слово и взмахом руки показал, что чужеземцы могут пройти в порт.

Викинги по команде своего капитана вновь взялись за весла. Корабль с головой дракона поплыл к порту в сопровождении азиатских галер с каждой стороны.

Чернобородый азиат жестом указал, где они должны остановиться, а также велел им оставаться на борту корабля. Ателред нахмурился, однако решил промолчать и пока не вмешиваться в ход событий. Он напряженно вглядывался в высоких бородатых воинов, которые заняли боевые позиции вдоль причала. Казалось, их совершенно не интересовали чужеземцы, тем не менее викинг заметил, что они значительно превосходят численностью его команду и держат наготове огромные луки.

Люди, бывшие в тот час на пристани, оживленно жестикулировали и издавали возгласы изумления при виде мрачных белокожих гигантов. Не церемонясь, лучники грубо отогнали толпу подальше от причала.

Донн Отна улыбался. В отличие от своих флегматичных спутников, он искренне восхищался яркой панорамой красок открывшегося перед ним города.

— Донн Отна, — настороженно обратился к нему Ателред. — На чьей стороне ты будешь?

— Что ты имеешь в виду?

Гигант махнул огромной рукой в сторону лучников на причале.

— Если дело дойдет до сражения, ты будешь воевать за нас или ударишь меня в спину?

Насмешливо взглянув на Ателреда, кельт равнодушно пожал плечами.

— Странные слова ты говоришь пленнику! Что значит один мой меч против всей твоей команды? К тому же у меня его отобрали.

Затем выражение его лица изменилось.

— Вот что, прикажи-ка вернуть мой меч. Если ты хочешь, чтобы я помог вам, то эти люди не должны видеть, что я ваш узник.

Его повелительный тон не на шутку раздражил Ателреда. Он промычал в бороду какие-то проклятия, но, посмотрев в холодные спокойные глаза кельта, тотчас отвел взгляд в сторону и приказал принести оружие. Через несколько мгновений на корму поднялся один из воинов, неся с собой длинный тяжелый меч в кожаных ножнах, прикрепленный к широкому, с серебряными пряжками ремню. Глаза Донна Отны сверкнули, когда он взял оружие, надел на себя и застегнул ремень. Положив ладонь на рукоять из слоновой кости, украшенную драгоценными камнями, он наполовину вытащил меч из ножен, и голубое обоюдоострое лезвие издало легкое мелодичное гудение.

— Клянусь Тором! — пробормотал Гротгар. — Твой меч поет, Донн Отна!

— Он поет, потому что почувствовал воздух родины, Гротгар, — отозвался Донн Отна. — Теперь я понял, что мы прибыли в землю индусов, потому что именно здесь много лет назад и родился мой меч, в горниле кузницы, под молотом неизвестного мне мастера. Сначала это была огромная сабля, принадлежавшая одному могущественному восточному правителю, которого впоследствии победил Александр Македонский. Затем Александр взял ее с собой в Египет, и она оставалась там, пока туда не пришли римляне. Саблю взял себе римский консул, но ему не понравилась ее изогнутая форма, и он велел оружейнику из Дамаска переделать оружие — ведь римляне пользовались только прямыми лезвиями. Затем меч вместе с Цезарем прибыл в Британию, где в большом сражении был захвачен как трофей и достался кельтам. И вот наконец я взял его у Эохайда Мак Элба, короля Эрина, которого я убил в сражении у западного побережья.

— Да, действительно королевский меч! — с неподдельным восхищением произнес Гротгар. — О, смотрите — к нам идут!

Бряцая оружием и громко восклицая, к причалу двигалось целое войско. Не меньше тысячи воинов в сверкающих доспехах, на арабских скакунах, гордых верблюдах и ревущих слонах сопровождали того, кто был, по всей видимости, верховным правителем этого города, — он величественно восседал на золотом троне на спине огромного слона. Донн Отна увидел тонкое надменное лицо, черную бороду и ястребиный нос, острые темные глаза, что сейчас пристально разглядывали чужеземцев. Внезапно кельт догадался: этот человек, даже если он действительно владыка, по крови принадлежит к совсем другой нации, чем его подданные.

Кавалькада остановилась напротив корабля с головой дракона; оглушительно зазвенели цимбалы и запели рожки, а затем пестро одетый командир индийских воинов отвесил глубокий поклон со своего седла и разразился приветственной речью, слова которой ровным счетом ничего не значили для застывших с раскрытыми ртами викингов. Человек на троне махнул ему рукой и заговорил на чистой латыни:

— Он говорит, дорогие гости, что избранный сын богов, великий раджа Констанций оказывает вам огромную честь, прибыв сюда, чтобы лично вас приветствовать.

Глаза викингов немедленно повернулись к Донну Отне, единственному человеку на борту, который мог понять этот язык. Огромные саксонцы смотрели на него с нетерпением, как большие бестолковые дети; на него же устремились и глаза азиатов. Кельт стоял со сложенными на груди руками и высоко поднятой головой, прямо глядя в глаза раджи. Хотя его одежда не сверкала роскошью и великолепием, как наряд восточного правителя, королевское достоинство в нем было не менее очевидно. Два прирожденных владыки смотрели друг на друга, безошибочно чувствуя один в другом монаршую кровь.

— Я Донн Отна, принц Британии, — произнес кельт. — А это Ателред, командир саксонцев. Мы плавали много лун и теперь желаем только одного — отдохнуть и достать еды и воды. Что это за город?

— Это Нагдрагор, один из главных городов Индии, — отвечал раджа. — Приглашаю вас сойти на берег, теперь вы мои гости. Прошло много дней с тех пор, как я впервые обратил свой взор на Восток, и теперь испытываю жажду поговорить на одном из древних языков Рима и услышать новости с Запада.

— Что он говорит? Война или мир? Где мы находимся? — градом посыпались на кельта вопросы.

— Мы действительно находимся в земле индусов, — ответил Донн Отна. — Но их владыка иной крови. Если он не грек, тогда я саксонец! Он просит нас быть его гостями на берегу; это может также означать, что мы будем его пленниками, но у нас нет выбора. Надеюсь, однако, что раджа поступите нами справедливо…

1

Донн Отна поднял резной кубок с огромным драгоценным камнем и сделал большой глоток. Снова поставив его, он скользнул взглядом по богато инкрустированному столу тикового дерева и посмотрел на раджу, который томно откинулся на мягкие подушки обитого шелком дивана. Они были в комнате одни, если не считать огромного чернокожего раба, молча стоявшего позади раджи. В руках он держал кривую саблю с широким лезвием, почти такую же длинную, как и он сам.

— Ну так что, принц, — произнес раджа, лениво поигрывая огромным сапфиром на пальце, — разве я не честно обошелся с тобой и с твоими людьми? Ведь теперь они сыты и пьяны такой едой и таким вином, кои могли им лишь присниться. Они отдыхают на мягких подушках, в то время как музыканты ублажают их слух игрой на струнных инструментах, а гибкие, как пантеры, девушки танцуют для них, как для самых дорогих гостей. Я даже не отобрал у них топоры! Но что касается тебя — ты сидишь здесь, со мной, и я до сих пор вижу недоверие в твоих глазах.

Донн Отна указал на свой меч, лежавший поодаль на полированной скамье.

— Я не выпускал бы меч Александра из рук, если бы не доверял тебе, — усмехнулся он. — А саксонцы — они как медведи во дворце. Если бы ты попытался разоружить их, то они пришли бы в дикую ярость и тут же пустили бы в ход свои кривые топоры. В моих же глазах ты видишь одно лишь удивление, клянусь богами! Когда я был несмышленым мальчишкой и ходил в походы на Эрин, я удивлялся городам Тара и Одун. Когда я повзрослел и начал совершать набеги на Римскую территорию, я думал, что Кориниум, Акве Сулис, Эббракум и Лундиниум — величайшие города на земле. Но когда я стал зрелым мужчиной, память о них мгновенно потускнела, как только я увидел сам Рим, хотя он уже и находился под оскверняющей пятой готтов и вандалов. Но теперь, когда я смотрю на увенчанные коронами шпили и золотые башни Нагдрагора, даже Рим кажется мне обычным городом.

Констанций кивнул, но глаза его погрустнели.

— Эта империя достойна того, чтобы за нее бороться, и однажды я возмечтал захватить индийскую землю от моря до моря — вспомни Рим и Византию! Да, прошло много дней с тех пор, как я впервые обратил свой взор на Восток. Тогда германские варвары уже прорывались через римские границы, и Генсерик грабил саму столицу. Слухи о странном и ужасном народе докатились до Византии, которая в то время корчилась под пятой Острогота…

— Гунны! — рыкнул Донн Отна, и в его глазах сверкнула ярость. — Они ворвались с Востока, как ветер смерти или как стая саранчи! Они гнали готтов, франков и вандалов впереди себя, и в своем жутком стремительном полете тевтонцы растоптали Рим! Затем они увидели перед собой море, и им больше некуда было лететь. Они повернули к бухте, и там у Шалона встретились два войска — клянусь богами, это была грандиозная битва! Они накатили на нас, как черная волна, и так же, как волна разбивается о камень, они разбились о стоявших стеной германцев и ряды легионов Эция. Там вороны кружили тучами, а топоры, казалось, насквозь пропитались кровью!

— Так ты был там? — воскликнул Констанций.

— Конечно! С пятью сотнями моих соотечественников! — Донн Отна скрипнул зубами и с размаху ударил кулаком по столу. — Мы поплыли с британскими легионами — они отправились на помощь Риму и никогда больше не вернулись на родную землю. На галльских и италийских равнинах покоятся их кости — кости тех людей, которые никогда не кланялись Риму, но пали за него в борьбе с диким восточным врагом. Мы бились день и ночь, и наконец гунны отступили. Клянусь богом, мой меч был красным, и кровь запеклась на нем от самого острия до рукояти, и я уже едва мог шевельнуть рукой. А из моих пяти сотен воинов в живых осталось только пятьдесят! Тогда Фотигерн призвал ютов помочь ему в борьбе против пиктов и англов, и саксонцы побежали за ним, как голодные волки. Я вернулся в Британию, и в водовороте войны, охватившей южные берега, попал в плен вот к этому самому Ателреду. Узнав мое имя и титул, он решил потребовать за меня выкуп, но тут начали происходить странные вещи…

Донн Отна замолчал и коротко рассмеялся. Раджа Констанций слушал его, не прерывая; в его задумчивых глазах светились интерес и уважение к собеседнику.

— Наш народ умеет долго и сильно ненавидеть, — продолжил рассказ кельт. — Но наши галльские соседи сотворили из мести культ, и, клянусь богом, я никогда не знал, как сильна могла быть страсть к отмщению, пока мы не увидели корабли Асгримма. У этого короля моря была старинная вражда с Ателредом и он устроил на наш корабль настоящую охоту. Кром! Он гонял нас едва ли не по всему миру! Он прилип к нашей корме подобно клещу, вцепившемуся в собачью шкуру, и нам никак не удавалось избавиться от него. Мы протащили его за собой вдоль всего галльского побережья, затем миновали Испанию, а когда повернули в Средиземноморье, он вынудил нас проскочить через Геркулесовы Столбы и нестись все дальше и дальше на юг. Мы плыли мимо мрачных берегов, полных влажных испарений, сырых от трясин и болот и темных от густых джунглей; там чернокожие дикари грозно кричали нам вслед и стреляли в нас из луков. Но наконец мы обогнули мыс и направились на восток и где-то там все-таки избавились от своих преследователей. С тех пор мы так и плывем неизвестно куда, полагаясь на судьбу. Поэтому, царь Констанций, мои новости о Западе устарели по крайней мере на год.

Раджа некоторое время молчал, продолжая задумчиво смотреть на Донна Отну. Молчаливый черный раб вновь наполнил его кубок. Констанций сделал большой глоток, вздохнул глубоко и, отведя взгляд в сторону, заговорил:

— Почти двадцать лет назад я отплыл из Византии с кипрскими торговцами, которые направлялись в Александрию. Тогда я был всего лишь неопытным юнцом, не устававшим удивляться миру, но при этом с королевской кровью в жилах. Из Александрии я окольными путями добрался до Дамаска и там присоединился к каравану, что возвращался из Персии в Шираз. Потом я искал жемчуг в Оманском заливе, где меня захватили в плен мальдивские пираты. Они продали меня на невольничьем рынке в Нагдрагоре… Потом… Впрочем, нет нужды повторять тебе, какими сложными путями я добрался до трона, на котором теперь сижу. Прежняя династия вырождалась и вот-вот должна была исчезнуть.

Нагдрагор раздирали беспрестанные войны с соседними царствами… Мой путь — это кровавый след, черный от вероломства и предательств, которые совершались по отношению ко мне и которые я совершал по отношению к другим, но, как бы то ни было, теперь я раджа Нагдрагора — хотя этот трон и шатается подо мной.

Констанций поставил локти на стол и уперся подбородком в ладони, продолжая неотрывно смотреть на белокурого гиганта, сидевшего напротив него. Донн Отна тоже не отводил взгляд.

— В тебе сразу виден принц, — сказал раджа, — хотя твоим дворцом может быть всего лишь плетенная из соломы хижина. Мы с тобой из одного и того же мира, хотя я родился на одном его конце, а ты на другом. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Мое царство расколото внутренней враждой; я стравливаю своих врагов — это приносит вред Нагдрагору, но пользу мне. Мои главные враги — Ананд Мулхар и Нимбайдур Сингх. Первый богат, труслив и жаден; он слишком осторожен, чтобы выступить против меня открыто. Второй — молод, горяч, романтичен и храбр, но его крепко держат в лапах ростовщики, выжидая, какая рыба всплывет на поверхность. Простые люди ненавидят меня, потому что они любят Нимбайдура Сингха, в жилах которого есть примесь царской крови. Высшие слои — раджпуты — не любят меня, потому что я чужеземец. Но я управляю ростовщиками и через них — всем Нагдрагором.

Констанций вновь отпил из кубка и немного помолчал. Теперь Донн Отна слушал его, не прерывая.

— Я постоянно пытаюсь столкнуть между собой Ананда Мулхара и Нимбайдура Сингха, продолжая крепко сжимать бразды своего правления. Они слишком ненавидят друг друга, чтобы объединиться в совместной борьбе против меня. — Раджа невесело усмехнулся. — Но я боюсь кинжала убийцы, который метит мне в спину. Своей охране я доверяю лишь наполовину; это вряд ли лучше, чем полная подозрительность, и гораздо более опасней. Вот почему я приехал на причал, чтобы лично приветствовать вас. Ты мог бы со своими саксонцами остаться здесь, во дворце, и сражаться за меня, если возникнет такая необходимость? Официально я не буду называть вас своей охраной. Это оскорбит моих офицеров, и против меня может мгновенно вспыхнуть заговор. Для виду я просто включу вас в состав армии, но вы останетесь во дворце, и ты, принц, по-прежнему будешь моим собеседником за кубком вина.

Донн Отна задумчиво усмехнулся и протянул руку к своему кубку.

— Я поговорю с Ателредом, — медленно произнес он. — Думаю, он согласится.

2

Когда кельт нашел Ателреда, тот сидел, развалясь на шелковых подушках, со скрещенными по-восточному ногами, и с аппетитом обгладывал жареного барашка, время от времени запивая ароматным индийским вином. Саксонец промычал невнятное приветствие, продолжая непрерывно работать челюстями, в то время как Донн Отна уселся напротив него, с усмешкой оглядывая комнату. Пиратская команда вовсю наслаждалась долгожданным отдыхом — одни лениво валялись на шелковых подушках, другие бродили взад-вперед, восхищенно разглядывая сверкающий драгоценными камнями купол над их головами, третьи выглядывали из отделанных золотом окон на внутренние сады — там цветущие деревья источали пряные экзотические ароматы, а из круглых, выложенных мрамором фонтанов били в небо сверкающие серебряные струи. Суровые викинги удивлялись и восхищались всему как дети, при этом оставаясь подозрительными как волки — они ни на миг не расставались со своими изогнутыми, с выпуклыми лезвиями топорами.

— Ну, что еще, Донн Отна? — пробормотал Ателред, не переставая жевать и чавкать.

— А что у тебя? — вместо ответа спросил кельт.

— А вот что! — Саксонец взмахнул полуобглоданной костью. — Здесь такая добыча, что от зависти лопнул бы сам Генгист, да и Сердик с ним в придачу! Давай сделаем так: ночью мы тихонько встанем и устроим во дворце пожар; затем, когда начнется суматоха, похватаем все добро, какое только сможем унести, и прорвемся к нашему кораблю — его никто не охраняет в порту. И все — хо! — плывем к западным морям! Когда наши увидят, что мы везем, нас будет сопровождать целая сотня кораблей с головами дракона. Мы разграбим Нагдрагор, как Генсерик разграбил Рим, и проложим себе путь домой нашими топорами!

— Если бы при этом твоих морских волков выгнали из Британии, я бы согласился, — мрачно усмехнулся Донн Отна. — Но твой план безумен даже для тупоголового саксонца. Если тебе и удастся поджечь дворец и унести все золото, которое в нем находится, ты не сможешь пройти и половины пути до своего корабля. Полторы сотни пиратов с топорами не пробьются через пять тысяч воинов с луками и копьями? Выкинь все это из головы.

— Ах вот как! — разъярился Ателред. — Клянусь Тором, кажется, мы с тобой поменялись местами — на корабле ты был нашим пленником, а теперь, похоже, мы стали твоими! Ты — мой враг, и я не могу быть уверен, что ты ведешь себя честно по отношению к нам. Откуда я знаю, о чем вы там болтаете с раджой наедине? Может быть, вы собираетесь перерезать нам глотки!

— Ты не знаешь, о чем мы говорим, и тебе остается только поверить мне на слово, — спокойно отозвался принц. — Я не испытываю никакого расположения ни к тебе, ни к твоему народу, хотя и считаю вас храбрыми воинами. Но сейчас мы должны действовать сообща, для нашего же блага. Без меня у вас не будет переводчика, без вас у меня не будет вооруженной поддержки. Констанций предложил нам службу в его дворцовой охране. Я доверяю ему не больше, чем ты доверяешь мне; он обманет нас в любой момент, когда ему это будет выгодно. Но до этого момента нам выгодно согласиться с его предложением. Если я разбираюсь в людях, то скупость не является одним из его пороков. Мы здесь неплохо поживем, пользуясь его щедротами. Сейчас он нуждается в наших мечах, потом эта необходимость может отпасть, и мы вернемся на наш корабль — но знай, Ателред, что с этого дня я свободен. Только свободным человеком я снова взойду на борт твоего корабля, и ты довезешь меня до британских берегов, не требуя выкупа.

— Ладно, клянусь своим мечом, — неохотно пробурчал Ателред.

Донн Отна кивнул, вполне удовлетворенный таким ответом, так как твердо знал, что этот грубый саксонец — человек слова.

— Восток полон неисчерпаемых возможностей, — сказал кельт. — Здесь храброе сердце и острый меч нужны так же, как и на Западе, но награда неизмеримо больше и приходит быстрее. И все же я сомневаюсь, что Констанций полностью мне доверяет. Теперь я должен убедить его в том, что мы действительно ему нужны.

3

Такая возможность представилась быстрее, чем ожидал Донн Отна.

В последующие дни викинги бродили по городу, плутая в лабиринтах его улиц и удивляясь контрастам, с которыми сталкивались на каждом шагу: здешняя знать купалась в богатстве и роскоши, а низы пребывали в беспросветной нищете и жалком убожестве. Столь же противоречив был и тот, кто правил Нагдрагором.

Вновь Донн Отна сидел в украшенной золотом комнате и пил вино с раджой Констанцием; вновь им прислуживал молчаливый чернокожий раб. Но в этот раз британский принц с удивлением смотрел на раджу. Тот пил необычно много и сейчас был уже изрядно пьян; глаза его казались пустыми и бессмысленными.

— Ты и помощь мне, и защита, Донн Отна, — с умилением произнес раджа, слегка икая. — Я одному тебе могу по-настоящему доверять, потому что чувствую в тебе силу и прямоту северных народов. Ты принес с собой мощь северных ветров, чистый соленый привкус северных морей. Я не прошу тебя навсегда оставаться в моей охране. Знаешь, Донн Отна, править государством — тяжелое и неблагодарное занятие. Если бы мне пришлось жить сначала, я выбрал бы ту жизнь, которой жил когда-то, — жизнь длинноногого загорелого юноши, что нырял в Оманский залив в поисках жемчуга и потом швырял его горстями черноглазым арабским девушкам. Но трон — это мое проклятие и моя судьба. Я раджа не потому, что мудр или глуп, а потому, что в моих жилах течет монаршая кровь. Я подчиняюсь судьбе; я просто не могу ее избежать. Тебе тоже предстоит сидеть на троне и проклинать корону, которая сдавливает твою голову… Давай еще выпьем!

Но Донн Отна отодвинул предложенный ему кубок.

— Я уже достаточно выпил, а ты даже чересчур много, — с грубоватой прямотой сказал он. — Клянусь богом, я чувствую себя так, как будто накурился гашиша. И хочу тебе сказать вот что — ты несомненно и мудр, и глуп одновременно. Как такой человек может быть владыкой? — Констанций рассмеялся:

— Такой вопрос другому стоил бы головы! Я могу сказать тебе, почему я раджа: потому что я умею льстить людям и видеть правду сквозь их лесть; потому что я знаю слабости сильных людей; потому что я знаю, как использовать деньги; потому что я не испытываю ни сомнений, ни колебаний и использую любые способы, честные и бесчестные, чтобы достичь своей цели; потому что я родился на Западе, но поднялся к вершинам власти на Востоке, и хитрость обоих миров присутствует во мне; потому что, хотя ум мой несовершенен, порою он достигает высот истинной гениальности, недоступной просто мудрому человеку. И потому что — а без этого все мои таланты были бы бесполезны — я имею безграничную власть над женщинами. Они словно мягкий воск в моих руках. Стоит мне только взглянуть какой-нибудь из них в глаза да покрепче прижать ее к себе, как она становится моей рабыней на всю жизнь.

Донн Отна недоверчиво пожал плечами и немного отхлебнул из кубка.

— Восток притягивает меня своим странным очарованием, — сказал он, — Хотя я все же предпочел бы править племенами каких-нибудь простодушных кимров. Клянусь богом, жить в таком хитросплетении интриг, как ты, — это не по мне!

Констанций засмеялся и, слегка пошатываясь, поднялся на ноги. Слегка кивнув кельту, он отправился спать, сопровождаемый немым чернокожим рабом. Донн Отна тоже поднялся и ушел в соседнюю комнату.

Отпустив своего раба, кельт подошел к плотно закрытому окну, выходившему на внутренний двор, и глубоко вдохнул пьянящие восточные ароматы, что проникали в комнату сквозь щели ставен. Древнее очарование Индии коснулось его век своими навевающими сон перстами, и в тайных глубинах души Донна Отны шевельнулись смутные отголоски памяти веков. Несмотря на все различия, кельт чувствовал отдаленную родственную связь с этими смуглыми раджпутами. Они были той же крови, что и он, если верить древним легендам, повествующим о тех далеких днях, когда арийцы были одним великим племенем. Затем предки Нимбайдура Сингха, отделившись от этого племени, начали свой великий поход на Восток, а предки Донна Отны — на Запад…

Легкий, едва различимый шорох оторвал его от этих раздумий и вернул в настоящее. Донн Отна быстро пересек комнату и через щель в шелковой занавеске заглянул в соседние покои, отделанные золотом. Крадучись, туда вошла девушка-танцовщица — совсем юное создание, тонкое и гибкое; легкое шелковое платье подчеркивало ее волнующую прелесть и красоту. Кельт удивился, как ей удалось пройти мимо недремлющих стражей с саблями, которые стояли снаружи у дверей.

Не оглядываясь, девушка быстрыми бесшумными шагами приблизилась к немому чернокожему рабу. Тот замер, угрожающе уставившись на нее. Она протянула к нему руки в умоляющем жесте и что-то торопливо произнесла шепотом. Донн Отна не смог разобрать ее слов — хотя уже достаточно хорошо освоил язык этой страны, — но он увидел, как чернокожий раб решительно затряс бритой головой и поднял свою огромную кривую саблю.

И вдруг девушка бросилась на него, как кобра. Откуда-то из складок платья она выхватила кинжал и стремительным движением вонзила его прямо в сердце раба. Он закачался, словно огромный черный идол; сабля выпала из рук, и он рухнул на пол, корчась в судорогах и пытаясь издать хоть какой-нибудь звук, чтобы предупредить хозяина. Затем кровь хлынула из его открытого рта, и огромный раб, в последний раз дернувшись, затих навсегда.

Бесшумно и молниеносно девушка метнулась к двери, но Донн Отна одним прыжком оказался рядом с ней. На мгновение она замерла, а затем бросилась на кельта, подобно разъяренной фурии. Восточные танцы развивают силу и гибкость, и, когда годы спустя западные завоеватели вновь побывали на Востоке, они узнали, что юные танцовщицы порой не уступают в схватке опытному воину. Эта девушка так отчаянно покушалась на жизнь Донна Отны, что ему пришлось немного побороться, прежде чем схватить ее и разоружить.

Он огляделся по сторонам, решая, что делать дальше, но в это мгновение дверь королевской спальни открылась, и оттуда вышел Констанций, удивленно глядя на кельта и его пленницу сонными и все еще затуманенными вином глазами. Затем он вздохнул, сообразив наконец, что произошло.

— Еще одна женщина-убийца? — спокойно спросил он, как будто речь шла о чем-то совершенно обыденном. — Ставлю свой трон против твоего меча, Донн Отна, что ее подослал Ананд Мулхар. Нимбайдур Сингх слишком прямолинеен для таких уловок… О, бедняга! — пробормотал он, тронул носком туфли тело своего верного раба и равнодушно отвернулся.

— Что делать с этой ведьмой? — спросил Донн Отна. — Она слишком молода для виселицы, но если ты отпустишь ее…

Констанций покачал головой:

— Ни то и ни другое. Дай-ка мне ее! — С облегчением Донн Отна передал радже девушку. Наконец он освободился от этого маленького дьявола, что извивался в его руках и очень больно царапался. При первом же прикосновении рук Констанция пленница внезапно затихла — лишь легкая дрожь пробежала по ее телу. Раджа сел на диван, поставив девушку на колени перед собой. Она вдруг всхлипнула и тихонько захныкала. Раджа положил руку ей на голову, заставляя смотреть ему прямо в глаза.

— Ты очень молода и очень глупа, — мягко сказал он. — Ты пришла сюда убить меня, потому что тебя послал злодей, которому ты служишь. Посмотри мне в глаза — я твой настоящий хозяин. Я не причиню тебе зла; ты останешься со мной и будешь любить меня.

Пока он говорил, его рука гладила девушку по голове.

— Да, хозяин, — еле слышно прошептала она, как завороженная; ее глаза больше не пытались избежать взгляда Констанция. Теперь они были широко раскрыты и наполнены каким-то странным новым светом — девушка откликнулась на ласку раджи. Констанций улыбнулся, и эта улыбка вдруг сделала его лицо необыкновенно привлекательным. Сейчас Донн Отна мог бы поклясться, что прежде не видел человека, столь же красивого.

— Скажи мне, кто ты, и кто тебя послал, — мягко произнес раджа.

К великому удивлению Донна Отны, она покорно склонила голову.

— Меня зовут Ятала. Ананд Мулхар послал меня сюда. Он устроил все так, чтобы я танцевала во дворце. Прошла уже целая луна, как я здесь. Сегодня ночью я должна была убить тебя. Я подошла к стражникам — они позволили мне приблизиться, увидев, что я маленькая и без оружия, — и бросила им в глаза порошок, который вызывает глубокий сон. Затем я взяла у одного из них кинжал и вошла сюда — а остальное ты знаешь, хозяин.

Она уткнулась лицом ему в колени, и раджа взглянул на Донна Отну с небрежной улыбкой.

— Ну, что ты теперь думаешь о моей власти над женщинами, Донн Отна? — спросил он.

— Да тыпросто дьявол, — пробормотал кельт, изумленно глядя на раджу. — Я, наверное, не смог бы и под пыткой вырвать у этой девицы признание — а тебе она сделала его добровольно!

В коридоре вдруг послышался звук осторожных шагов. Глаза девушки мгновенно наполнились внезапным ужасом.

— Берегись, хозяин! — воскликнула она. — Это Тамур-душитель, слуга Ананда Мулхара! Он пришел проверить, как я исполнила…

Донн Отна рванулся к двери. В то же мгновение она открылась, и на пороге возникла ужасная, поражающая своими размерами фигура. Тамур был выше и шире, чем кельт; его почти обнаженное тело прикрывала лишь набедренная повязка, под смуглой кожей вздымались и перекатывались могучие мускулы. Его ноги, подобные дубовым стволам, были гибкими и упругими, как у тигра. Его невероятно широкие плечи и толстую короткую шею украшала круглая, будто шар, голова с обезьяньими чертами лица — низким скошенным лбом, хищно раздутыми ноздрями и злобно искривленным ртом. Все говорило о том, что Тамур был прирожденным убийцей. На поясе у него висело орудие его ремесла — тонкий, но прочный шелковый шнур, а в правой руке он держал длинную кривую саблю.

Окинув быстрым взглядом это чудовище, Донн Отна выхватил меч, бросившись в атаку со всей яростью кельта. Но и Тамур не медлил. Оба клинка столкнулись одновременно, издав ужасающий скрежет стали. Кривая сабля, не выдержав силы удара, раскололась, но, прежде чем Донн Отна успел поднять меч еще раз, Тамур-душитель отбросил в сторону обломок оружия и, словно змея, стремительно бросился на своего белокожего врага, мертвой хваткой вцепившись ему в горло.

Британский принц тоже отбросил меч, бесполезный в таком тесном пространстве, и попытался разжать хватку Тамура. Через мгновение он уже понял, что имеет дело с искусным, опытным и жестоким противником. Гладкое обнаженное тело индийца, подобное огромной скользкой змее, трудно было обхватить и сжать, но Донну Огне приходилось бороться с римскими атлетами, и он многому научился у них. Он отразил сильный удар коленом и ответил резким выпадом локтем, затем ему удалось разжать хватку стальных пальцев Тамура и броситься в атаку самому. Тонкий налет цивилизованности, появившийся у кельта после долгого общения с римлянами, теперь исчез без следа. Он вновь стал варваром, таким же диким, как готты и саксонцы. Рыча, словно зверь, он дрался со своим врагом в золотой комнате раджи Нагдрагора.

Через плечо Тамура Донн Отна увидел, как Констанций поднял меч и начал приближаться к ним. Синие глаза кельта грозно блеснули. В ярости он крикнул радже, чтобы тот убирался прочь. Он должен был сам одолеть врага.

Тесно сцепившись, гиганты боролись, кружа по комнате и наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Изловчившись, Тамур выдернул руку из тисков кельта и схватил его за лицо, пытаясь большим пальцем выдавить ему глаз. Донн Отна, резко отклонившись, внезапно ударил головой в мощную грудь великана и тут же вцепился ему в горло. Тамур на миг отшатнулся, затем схватил руку Донна Отны и, наверное, переломил бы ее, как тонкую ветвь, если бы кельт вновь не ударил его головой — на сей раз в лицо. Кровь брызнула из носа душителя, и Донн Отна, воспользовавшись мгновением, нанес ему еще один сокрушительный удар. Индиец рухнул на пол, увлекая противника за собой. Кельт навалился на Тамура, пытаясь прижать его к полу, но тому удалось высвободиться и снова железной хваткой вцепиться в шею британца.

Огромными усилиями Донн Отна разжал хватку врага, но тут Тамур со всей своей звериной мощью принялся давить ему коленом на живот. От боли кельт невольно ослабил усилия, и индиец молниеносным движением вытащил свою шелковую веревку. Донн Отна попытался подняться, но от ужасной боли у него закружилась голова. Тут же Тамур-душитель набросил ему на шею удавку.

Донн Отна услышал пронзительный крик девушки и почувствовал, как скользкий прохладный шнурок змейкой обвил его шею. Задыхаясь, он в дикой ярости нанес врагу страшный удар кулаком, попав ему прямо в лицо. Удар оказался подобен удару молота по наковальне, и Тамур рухнул на пол как подкошенный. Мощным усилием Донн Отна разорвал веревку и снова бросился на душителя, который с трудом поднимался на ноги.

Британец начал изо всех сил молотить его своими огромными тяжелыми кулаками, тренированными за годы борьбы с римскими бойцами. К такой атаке Тамур был не готов. Прикрывая разбитое лицо левой рукой, правой он размахнулся и ударил Донна Отну по голове, но не кулаком, а открытой ладонью. Кельт пошатнулся; искры посыпались у него из глаз; на мгновение он ослеп, однако тут же нанес душителю резкий яростный удар в живот. Великан рухнул на колени, корчась и задыхаясь. Из последних сил он схватил противника за ноги и дернул, отчего Донн Отна упал навзничь, и вновь враги сцепились и покатились по полу. Но кельт уже чувствовал, что Тамур слабеет, и, удвоив ярость атаки, как тигр, обезумевший от запаха крови, он придавил его к полу и сжал его горло мертвой хваткой. Железные пальцы британца погружались все глубже и глубже в шею врага, пока он не почувствовал, что жизнь покинула огромное тело душителя.

Тогда Донн Отна поднялся и, вытерев пот и кровь с лица, мрачно улыбнулся ошеломленному радже, который стоял недвижимо, все еще продолжая сжимать в руках меч Александра.

— Ну что ж, Констанций, — сказал Донн Отна, — как видишь, я достоин твоего доверия.

СЛЕД ГУННА (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

ПРОЛОГ

Тишина и покой царили на огромном военном корабле, что лениво покачивался на неторопливо бегущих водах бесконечного моря. Ярко блестела на солнце латунная и золоченая отделка палубы и бортов, бесполезные паруса слегка шелестели, обвиснув на мачтах. На высокой корме сидели трое; они потягивали доброе старое вино и вели неспешную беседу.

Саксонец Ателстейн был настоящим гигантом — его рост от сандалий из бычьей кожи до макушки с копной всклокоченных льняных волос составлял шесть с половиной футов. Вьющаяся борода отливала золотом, как и браслеты, которые он носил на запястьях. Могучий торс обтягивала чешуйчатая кольчуга, на поясе висел широкий двуручный меч в потертых ножнах — Ателстейн не расставался с ним ни днем, ни ночью.

Высокого худощавого воина звали дон Родриго дель Кортес. Глубокие темные глаза его почти всегда были мрачны; смуглое лицо украшали небольшие тонкие усики. Манеры дона Родриго отличались изяществом и холодным достоинством. Он носил простые доспехи, а единственным его оружием был длинный узкий меч — предшественник шпаги.

Терлог Даб О'Брайен — крепкий черноволосый воин — не был так высок, как его спутники, хотя и его рост достигал шести футов. На смуглом, гладко выбритом лице кельта светились неистовым блеском яркие синие глаза, подобные быстрым огонькам на темной глади озерных вод. В каждом его движении ясно ощущались железная мощь и кошачья гибкость. Видимо, он обладал гораздо лучшими, чем его товарищи, боевыми качествами, ибо ему была присуща необыкновенная стремительность, которой недоставало саксонцу, и огромная сила, которой не было у испанца.

Одеяние Терлога состояло из черной кольчуги, перехваченной зеленым поясом — на нем висел длинный кинжал. Неподалеку в оружейном отсеке хранилось остальное его снаряжение — простой шлем без забрала, круглый щит с острым шипом посредине и боевой топор с рукояткой на длинном древке. Топор составлял предмет особой гордости хозяина — тонкое острое лезвие и удобная дубовая рукоятка свидетельствовали о том, что это оружие мастера. Он был легче, чем большинство топоров той эпохи, а короткие острые шипы вверху и внизу лезвия добавляли ему поистине смертоносную силу.

— Дон Родриго, — обратился к испанцу Ателстейн, сделав большой глоток вина, — что вы можете сказать о тех азиатах, к которым мы плывем? Клянусь Тором, мне приходилось биться со всеми воинами западного мира, но этих я никогда не видел. Многие мои товарищи бывали в Милигаарде, а вот мне не довелось.

— Сарацины — храбрые и жестокие воины, добрый сэр, — отвечал дон Родриго. — Они дерутся копьями и кривыми саблями. И они ненавидят нашего господа Иисуса Христа, потому что верят в своего Магомета.

— Как я себе представляю, — продолжал Ателстейн, — те земли, куда мы направляемся, лежат вдоль пролива, отделяющего Европу от Африки. Нечестивые сарацины владеют и африканской землей, и значительной частью Испании. А дальше по одну сторону Средиземного моря лежат Италия и Греция, а по другую — восточная часть Африки и Святая земля, которую оскверняют арабские шакалы. Дальше находится Константинополь, или Милигаард, как называют его викинги. А еще дальше что?

Дон Родриго повертел в руках свой кубок.

— Иран, или Персия, и дикая земля, где рыскают полчища тюрков и татар. За ними — Индия и Китай. Там обитают злые духи, драконы и…

Терлог внезапно прервал его коротким смешком.

— Там нет драконов, дон Родриго, хотя разных других опасностей для путешественника предостаточно — как от хищных зверей, так и от людей.

Спутники с любопытством взглянули на него — не так уж часто кельтский изгнанник открывал рот, чтобы рассказать о своих долгих странствиях и приключениях. Но теперь, по-видимому, у него появилось для этого настроение.

— Я был лет на семь моложе, — начал он свой рассказ, — когда однажды поплыл из Эрина в поход. Клянусь своим топором, это был очень долгий поход, потому что прошло больше трех лет, прежде чем я снова ступил на ирландскую землю. Можете себе представить, тогда у меня был свой собственный корабль и своя команда.

— Я помню, — отозвался Ателстейн, — мои викинги совершали набеги на западное побережье Англии. Немало они там кораблей захватили! Но все же, как насчет тех восточных земель, куда мы плывем?

— Если сойти на берег на самом юго-восточном берегу Балтийского моря, — ответил Терлог О'Брайен, — и двинуться дальше на юг и восток, то придешь к большому внутреннему морю, которое называется Каспийским. Между обоими морями лежит необжитая земля со множеством лесов, рек и диких холмистых равнин, поросших густой высокой травой, — пустынная, серая земля…

1

Над унылой однообразной степью в сером свинцовом небе летели болотные цапли. Повсюду, насколько можно было охватить взглядом, простиралось море чахлой, тускло-коричневой травы, по которой гнал волны резкий порывистый ветер. Однообразие пейзажа нарушали редкие деревья, низкорослые и высохшие, да сверкавшая вдали река, подобно змее извивавшаяся в траве. Над ее берегами, что поросли густым камышом, с печальными унылыми криками кружили болотные птицы.

Терлог О'Брайен окинул взглядом эту пустынную землю, и его душу наполнила какая-то непонятная тоска. Он уже собирался повернуть коня и поскакать куда глаза глядят, как вдруг заметил возле реки четыре возникшие из камышовых зарослей фигуры всадников, помчавшихся по направлению к нему. Один из всадников ехал впереди, на некотором расстоянии от остальных.

Терлог натянул поводья своего чалого жеребца и быстро поскакал к перелеску. Приглядевшись повнимательнее, он понял, что всадники не собирались нападать на него, — трое увлеченно преследовали четвертого, который скакал впереди. Затаившись, кельт стал наблюдать за дальнейшим развитием событий.

Они быстро приближались, и вскоре Терлог увидел, что его предположения оказались правильными. Тот, что ехал впереди, опустив голову, раскачивался в седле; одна рука свисала вдоль туловища; сломанный меч он зажал в зубах. Он был молод и высок, светлые волосы развевались на ветру. Он мчался быстро, но преследователи скакали еще быстрее, и расстояние между ними неумолимо сокращалось. Они были ниже ростом, чем тот за кем они охотились, и ехали на небольших, но очень проворных лошадях. Когда преследователи приблизились к убежищу Терлога, он увидел их смуглые лица, сверкающие серебряные кольчуги и украшенные перьями тюрбаны, легкие круглые щиты и кривые восточные сабли.

Кельт размышлял совсем недолго. Азиаты не видели его, поэтому ему самому ничего не угрожало; но на его глазах трое вооруженных людей гнались за раненым воином, который по происхождению был явно ближе к Терлогу, чем трое преследователей. Скорее всего, это были турки. Так решил кельт, хотя, по его представлению, их земли должны лежать далеко к югу отсюда. Непроизвольная ярость заклокотала в его душе — слишком сильной была извечная смертельная вражда между арийцами и тюрками, настолько сильной, что заставляла отдаленных потомков диких древних воинов и сейчас вцепляться в горло друг другу.

Светловолосый юноша теперь поравнялся со скудными зарослями деревьев, где укрывался кельт. Один из его преследователей был уже совсем близко от него. Кривая сабля сверкнула в смуглой руке, и к небесам вознесся гортанный победный клич, — но через мгновение он сменился возгласом изумления, когда неожиданная тень метнулась из-за деревьев наперерез турку.

Словно пушечное ядро, огромный чалый жеребец налетел на низкорослого коня азиата, не успевшего отскочить в сторону. Ударив сбоку, он повалил его на землю и обрушил тяжелые копыта на голову выпавшего из седла седока.

Терлог натянул поводья, поворачивая жеребца в сторону остальных турок, завывших, как волки, от изумления и ярости, но тут же бросившихся на него в атаку с обеих сторон. Тот, который был ближе, уже занес свою кривую саблю над головой Терлога, но кельт выставил вперед щит и ударил почти одновременно. Острое лезвие топора прошло сквозь тюрбан азиата, раскроив ему череп. Не успел он вывалиться из седла, как Терлог уже отразил щитом удар другой занесенной над ним сабли. Светловолосый юноша, обернувшись, увидел схватку и немедленно повернул коня, чтобы прийти на помощь своему спасителю, но сражение закончилось еще до того, как он приблизился.

Последний оставшийся в живых турок попытался атаковать Терлога слева, рыча и воя, как безумный, и надеясь, что враг не сможет достать его своим окровавленным топором прежде, чем развернет коня или переложит оружие в левую руку. Он замахнулся кривой саблей, и — в этот момент светловолосый юноша увидел такой трюк, о каком прежде никогда даже не слышал. Терлог привстал на стременах, наклонился влево и отразил удар сабли топором, а затем резко выбросил вперед руку со щитом, подобно тому как кулачные бойцы разят противника прямым ударом кулака. Злорадно ухмылявшийся азиат взвыл от ужаса и смертельной боли, когда острый шип, что находился в самой середине щита, пронзил насквозь его яремную вену. Кровь потоком хлынула из шеи, и турок с диким ревом повалился на землю. Вырвав в агонии клок своей окровавленной бороды, через мгновение он скорчился и затих.

Терлог повернулся, взглянул на юношу, остановившего своего коня рядом с его чалым жеребцом. Раненый воин заговорил с кельтом на языке, который тот мог понять:

— Благодарю тебя, брат, кто бы ты ни был. Эти псы собирались доставить мою голову Хогар-хану, и, если бы не ты, скорее всего, им бы это удалось. Их было четверо, когда они набросились на меня в камышах, но одного мне удалось убить. Оставшиеся трое озверели и хотели разорвать меня на куски, но всего лишь перебили мне руку и сломали меч, так что я вынужден был спасаться бегством. Скажи мне свое имя — ведь мы действительно можем оказаться братьями.

— Меня зовут Терлог Даб, что означает Черный Терлог, — ответил кельт. — Я из рода О'Брайенов, из земли Эрин. Но сейчас я изгнанник. Я покинул родину и странствую по свету уже много лун.

— А меня зовут Сомакельд, — сказал юноша. — Мой народ — тургославы, что обитают в степях. Вон на той линии горизонта стоят сейчас временные жилища моих сородичей. Поедем со мной, тебя там радушно примут.

— Дай я сначала посмотрю твою руку, — сказал Терлог, а юный славянин засмеялся, уверяя, что это всего лишь царапина.

Кельт, опытный и искусный в деле врачевания ран, вправил сломанную кость и крепко перевязал глубокую рану от сабельного удара корой и паутиной. Сомакельд не издал ни единого звука и даже не поморщился от боли, а когда Терлог закончил, спокойно поблагодарил его. Затем они вместе поскакали в славянский лагерь.

— Где ты научился понимать мой язык? — спросил Сомакельд.

— Я повидал много разных племен, живущих в лесах, — ответил Терлог. — Они родственны степным народам, и язык почти такой же. Но скажи мне, Сомакельд, откуда здесь взялись эти турки, которых мы убили? Я видел татар — временами они совершали набеги на лесные племена, — но империя турок, как я думал, лежит далеко к югу.

— Да, это так, — кивнул Сомакельд. — Но этих псов изгнали их же сородичи.

И Сомакельд стал рассказывать их историю. Слушая его, Терлог понял, что этот юноша куда более умен и проницателен, чем молчаливые мрачные жители лесов, с которыми кельту приходилось встречаться в своих последних путешествиях. Несмотря на молодость, юный славянин уже успел побывать во многих далеких землях — он рассказывал и о южных песках, где ходил с караванами в Бухару, и о далеком Аральском море, и о великих реках Волге и Днепре. Его народ не оставался подолгу на одном месте, но и он сам, благодаря своей любви к путешествиям, объездил немало стран.

Те турки были более дикими и более кровожадными родичами сельджуков, набеги которых один за другим разрушали арабские халифаты. Их племя находилось в состоянии бесконечных пограничных войн, как с персами, так и с другими турецкими кланами. Они бросили свои пастбища, издавна принадлежавшие их предкам, и двинулись кочевать далеко вперед, вторгаясь в чужие земли.

Они пришли в степи, где столкнулись с враждебным им народом, — с теми арийскими племенами, которые продвинулись дальше остальных на восток. И вот теперь турки, которые продвинулись дальше всех на запад, постоянно воевали со своими соседями.

С той и другой стороны попеременно совершались обычные военные действия — стычки, грабежи и набеги за женщинами и конями. Кочевники-татары, тоже появлявшиеся в степях, принимали то одну, то другую сторону, в зависимости от того, какие у них в данный момент были настроения и прихоти. Но впоследствии вражда между турками и арийцами перешла в новое русло. Новый хан появился среди турок, что владели пастбищами за рекой. Это был жестокий и коварный Хогар-хан, пришедший к власти посредством убийства предыдущего повелителя. Его честолюбие не знало границ, и одних пастбищ ему уже было мало, — он грезил о великой империи, которая простиралась бы до самого Каспийского моря. Он не был безумным, заметил Сомакельд, ибо старики рассказывали немало историй о подобных — возникавших едва ли не за одну ночь — империях. Великое множество их было известно темному, загадочному Востоку.

Но у Хогар-хана было одно препятствие на пути к цели, и именно его надо было устранить в первую очередь, — тургославы, издавна населяющие степи. Его первым и главным шагом должно было стать их уничтожение.

Турки, вдохновленные своим воинственным правителем, уже разбили наголову татарские племена, кочевавшие неподалеку, убив многих, а прочих взяв в плен и заставив подчиняться воле Хогар-хана. Теперь мусульмане собирали силы, готовясь к большому походу против своих арийских врагов, и тургославы тоже начали объединяться — день и ночь славянские всадники ездили по степям, созывая своих сородичей на борьбу со страшным врагом. «Мы разбросаны друг от друга порой довольно далеко, — пояснил Сомакельд, — и не строим городов, поэтому отражать нападения большой армии врагов мы можем, лишь объединившись».

Разведчики докладывали о том, что турки уже засылают за реку свои передовые отрады, и вот сегодня, возвращаясь домой из одного отдаленного славянского лагеря, Сомакельд столкнулся с четырьмя турками, подстерегавшими его в камышовых зарослях. «Мое племя не слишком большое, — продолжал рассказ юный тургослав, — но оно всегда побеждало своих врагов. Когда-то оно насчитывало много тысяч человек, но постоянные войны обескровили его, а отдельные ветви племени ушли дальше на запад, чтобы забыть о своей жизни на пастбищах и стать обычными земледельцами». Последние слова Сомакельд произнес с нескрываемым презрением.

— А теперь ты, брат мой, — воскликнул он вдруг, — расскажи мне, как получилось, что ты отправился странствовать в одиночку? Уверен, что ты был правителем на своей родине.

Терлог мрачно усмехнулся:

— Да, когда-то я был правителем острова, который находится далеко к западу отсюда и называется Эрин. Мой король был старым и мудрым, его звали Брайан Бору. Но он пал в сражении с рыжебородыми морскими разбойниками, называемыми ютами, хотя его народ и выиграл эту битву. Затем последовало время интриг и распрей. Месть одной женщины и ревность ее родственника стали причиной того, что меня изгнали из моего клана и я был обречен на голодную смерть в безлюдной пустоши. Но, хотя я больше и не принадлежал к своему клану, мое сердце все еще было полно гнева и ненависти к ютам, которые разоряли мою землю веками, и тогда я привлек к себе таких же изгнанников, как и я сам, и нам удалось отбить у ютов галеру.

И Терлог живописал юному славянину свои странствия, приключения и опасности, с коими он столкнулся за это время.

Корабль, ранее носящий название «Ворон», он переименовал в «Ненависть Крома», в честь древнего языческого бога. Кельты захватили этот корабль сложным путем обмана и ожесточенной борьбы, и командой его стала грязная пена морей — отбросы общества, не ценившие ни свои, ни чужие жизни. К Терлогу со всех сторон стекались разного рода бродяги, воры и убийцы, единственной добродетелью которых была бесшабашная удаль отчаявшихся людей.

Ирландские изгнанники, шотландские преступники, беглые саксонские рабы, валлийские пираты, британские висельники — именно они сидели на веслах и руле «Ненависти Крома», сражались и грабили, повинуясь приказам своего командира. Среди них попадались люди с отрезанными ушами и рваными ноздрями, с клеймом на лице или плече, с рубцами от оков на руках и ногах. Они жили без любви и надежды и сражались, как изголодавшиеся по крови дьяволы.

Единственным законом для них стало слово Терлога О'Брайена, и закон этот был железным и непреложным. Между командиром и его подчиненными не было никаких теплых чувств; они рычали на него, как волки, а он проклинал их за дикость. Но они боялись и уважали его за жестокость и храбрость, а он признавал их неукротимую ярость. Он не делал никаких попыток навязать им свою волю теми способами, какими это делают командиры и правители, действующие в согласии с остальным миром. Он лишь требовал от своих людей, чтобы они шли за ним и сражались, как демоны, если он приказывал. Он также никогда не повторял приказ дважды. В тех поистине адских условиях в кельте проснулась необузданная свирепость тигра, и из всей его кровавой команды он был самым ужасным и жестоким.

Когда он отдавал приказ, ему немедленно подчинялись, или столь же немедленно он пускал в ход оружие. Поэтому наказание за неповиновение или медлительность было всегда одинаковым — топор командира молниеносно обрушивался на голову смутьяна, и мозги его разлетались во все стороны. Люди, которые следовали за Терлогом О'Брайеном в прежние дни, немало изумились бы, увидев его сейчас стоящим на залитой кровью палубе «Ненависти Крома», с дико горящими глазами и окровавленным топором, рычащим приказы своей разношерстной команде голосом, что звучал, как дикий вопль разъяренной пантеры.

Он был пиратом, который охотился на пиратов, и только когда команде требовалось пополнить запасы еды и денег, командир приказывал сойти на берег, дабы грабить цветущие берега Англии, Уэльса или Франции. Доходящая до безумия ненависть к викингам, сжигавшая его душу, заставляла О'Брайена вновь и вновь совершать жестокие набеги на их крепости, при этом часто проникая в глубь материка. Когда зимние штормы господствовали в западных морях, Терлог и его головорезы налетали на врагов на суше яростнее самого свирепого урагана, оставляя за собой кровавый и выжженный след.

Тяжелую службу предложил кельт людям, которые пришли к нему, сбежав от своих оков и цепей. Он обещал им только полную опасностей и лишений жизнь, бесконечную войну и кровавую смерть, но все же он дал им возможность отомстить миру за свою исковерканную жизнь и насладиться свободой вершить над этим миром собственный суд — и люди пошли за ним.

Пока суровые норвежцы, затащив свои корабли на берег, пережидали зиму, потягивая эль и слушая песни скальдов, Терлог и его разбойники рыскали повсюду, нападали на охрану кораблей, безжалостно уничтожая ее, а от кораблей оставляя тлеющие угольки. Затем та же участь постигала и самих викингов, спящих безмятежным сном после обильной выпивки — в живых не оставляли никого.

Это был один из дней суровой зимы. В Балтийском море бушевал яростный шторм, с неба валил мокрый снег, засыпавший уже всю палубу и гребцов. Корабль нещадно заливали волны, врывавшиеся на палубу через низкие борта. Пираты были мокрыми с головы до ног, их бороды стали белыми от снега и льда. Даже они, равнодушные к любым трудностям и лишениям, жившие как волки, были на грани полного отчаяния. Терлог О'Брайен, стоя на носу корабля, одной рукой опирался о выступ с головой дракона, а другой вытирал лицо, которое залеплял мокрый снег. Кольчуга Терлога обледенела, в лед превратилась и кровь, запекшаяся на его башмаках, льдом зловеще поблескивал его топор. Но он не обращал на все это никакого внимания — когда-то его, новорожденного, бросили в сугроб, чтобы удостовериться в его праве на жизнь. Он был крепче и неприхотливее, чем волк. А теперь его сердце жгла такая испепеляющая ненависть, что никакой внешний холод не мог остудить ее.

В этом набеге они продвинулись достаточно далеко, оставив после себя на побережье Ютландии и берегах, окружающих пролив Скагеррак, тлеющие руины, обагренные кровью. И все же Терлог не был вполне доволен. Он велел отправиться в Балтийское море и теперь считал, что находится в заливе, который называется Финским.

Внезапно он увидел возникшую из пелены снега и тумана тень и яростно вскрикнул. Корабль викингов! Несомненно, они отправились за Терлогом и его разбойниками, узнав о резне, учиненной над их соседями. Они не хотели, чтобы их так же застигли врасплох ночью, во сне, как тех, чьи головы теперь украшали изгороди.

Терлог, пристально вглядываясь в колеблющуюся тень, выкрикнул приказ рулевому: повернуть в сторону вражеского корабля. Но тут его помощник, угрюмый одноглазый шотландец, внезапно осмелился возразить своему командиру.

— Нас гонит ветер; если мы попробуем развернуться хотя бы наполовину, волны переломят корабль надвое. Это же настоящее безумие — мчаться по такому бушующему морю на корабле, который…

— Дьявол позаботится, чтобы корабль не переломился! — резко оборвал его Терлог. — Делай, как я сказал, исчадие ада! Викинги сейчас пропадут в тумане — я уже почти их не вижу…

В это мгновение огромная ледяная волна швырнула длинный приземистый корабль, как щепку. Шотландец был прав — только безумец мог отправиться в плавание по бушующему зимнему морю. Но в недрах души кельта и в самом деле таилось безумие, порой прорывавшееся наружу.

Внезапно прямо перед ними из тумана вынырнул нос корабля викингов, похожий на клюв хищной птицы. Пираты с «Ненависти Крома» увидели рогатые шлемы и свирепые бледные лица норвежцев, которые дико орали и бряцали оружием.

— Идти прямо на них и взять их на абордаж! — крикнул Терлог, и в это мгновение град стрел, вылетевших из тумана, обрушился на его разбойников. «Ненависть Крома» рванула вперед, как пришпоренная лошадь, но тут же самый сильный человек в команде — гигант-саксонец с клеймом беглого раба на лице — рухнул на палубу со стрелой в сердце, и корабль остался без управления — никто не сумел подхватить руль. Терлог в ярости завопил, и тогда к рулю снова бросились несколько человек, но мощный натиск разбушевавшихся волн уже начал разворачивать судно, а затем и неистово швырять во все стороны. Половину команды смыло с борта в воду, и наконец корабль викингов протаранил галеру.

Железный птичий нос врезался в середину корабля Терлога под углом, прорубив огромную дыру до самого носа и переломав с одной стороны все весла; затем судно викингов встало боком вплотную к «Ненависти Крома», палубу которого через несколько мгновений заполнила дикая разъяренная толпа рычащих людей, что с неистовой жестокостью принялись рубить направо и налево оставшихся в живых разбойников Терлога.

Люди погибали один за другим; топоры раскалывали их черепа, а мечи, прорубая кольчуги, вонзались в тело. Помощник-шотландец увидел командира, который размахивал топором и рубился, словно алчущий крови демон, и закричал ему:

— Воды уже по колено! «Ненависть Крома» может затонуть в любой момент!

— Если мы и утонем, то только с ними вместе! — крикнул в ответ Терлог, дико сверкая глазами. Теперь он и в самом деле обезумел, и на губах его закипела пена. — Цепляйся за их борт крюками! Мы потащим этих поганых псов за собой в ад! Мы будем их убивать, пока погружаемся на дно!

Он первым бросил крюк, зацепившись им за борт корабля с птичьим носом. Викинги поняли его намерения и попытались отцепиться, но было уже слишком поздно. В их борт одновременно полетело еще несколько крюков, и оба корабля оказались сцепленными вместе — ни тот, ни другой не могли уже самостоятельно отойти. Теперь они целиком были во власти ветра и волн, которые яростно швыряли их из стороны в сторону, в то время как люди на палубе тесно сцепились друг с другом в последней отчаянной схватке. Безостановочно рубя топором, уже почти вслепую в этом кромешном кровавом аду, Терлог едва смог различить, как сквозь дикий шум и грохот прорвался страшный треск — оба корабля налетели на подводные рифы. Но безумный кельт и его оставшиеся в живых разбойники, в которых вселилось такое же безумие, ни на миг не прекращали рубиться своими кровавыми топорами, а искореженные корабли тем временем уже стремительно погружались в темную бушующую пучину.

2

— И из всех только ты один остался в живых? — затаив дыхание, спросил Сомакельд.

— Да, — мрачно подтвердил Терлог. — И даже сам не знаю почему. В какое-то мгновение битвы меня вдруг окутала кромешная тьма, а потом я очнулся уже в хижине, окруженный какими-то людьми. Очевидно, волны выбросили меня на берег, когда все погибли. Но я не один оказался на берегу — море выбросило и многих других, и наших, и норвежцев, но жизнь теплилась лишь во мне. Остальные умерли от ран, утонули или замерзли. Люди, которые нашли меня, сказали, что я тоже почти замерз, — но мой топор и щит были крепко зажаты в моих руках! Так крепко, что они не смогли отнять их, и я продолжал сжимать их железной хваткой, пока не пришел в сознание.

Я узнал, что эти люди — финны, очень дружелюбный народ; они хорошо заботились обо мне и довольно быстро меня вылечили. Благодаря им я встал на ноги и, может быть, остался бы с ними на некоторое время, но их земля была слишком холодной, покрытой толстым слоем снега и льда, и, когда я узнал, что в южных странах уже начинается ранняя весна, я ушел от них. Они дали мне коня, и я отправился на юг через дремучие леса, полные волков, медведей и еще каких-то ужасных зверей, с которыми мне, к счастью, не пришлось столкнуться, — я видел лишь их следы.

В этих лесах я столкнулся с какими-то дикими племенами; от одних я убегал, а у других ненадолго останавливался. Некоторые из этих народов являлись потомками Рюрика, и тогда я не упускал возможности еще раз отомстить норвежцам. Так я путешествовал много лун, сначала на коне финнов, затем на скакунах, которых я украл или купил, и под конец вот на этом сером жеребце — мне дал его один вождь иноверцев. Когда я покинул хижины финнов, там была поздняя зима. Теперь снова приближается зима, а я все еще далеко от южных земель, куда влечет меня мое сердце.

— Поедем со мной! Ты поживешь у нас, о, мой брат! — с искренним дружелюбием воскликнул Сомакельд. — Мы храбрый народ и любим отважных воинов. Ты можешь быть нашим вождем! А знаешь, какие девушки у тургославов? Останься с нами!

Терлог задумчиво пожал плечами:

— Хорошо, я поеду с тобой, Сомакельд, потому что мой конь устал, а я голоден. Я останусь с вами на какое-то время, потому что чувствую в воздухе запах войны, — видишь, вороны уже слетаются сюда со всех сторон! Я не уйду от вас, когда в этом поле скрестятся клинки, я буду сражаться за вас.

Когда Терлог и Сомакельд подъехали к лагерю тургославов, ночь уже опустилась на землю. Кельту приходилось видеть лагеря татар, и славянский мало чем отличался от них. Такие же высокие неуклюжие повозки — рядом с ними, сложенные в аккуратные кучки, лежали конские седла; те же кольца вокруг костров, где женщины готовили пищу и наполняли роги молоком и медом. И арийцы, и тюрки развивались во многом одинаково. Терлог понял, что сейчас он видит уже уходящую стадию жизни арийцев — они постепенно расставались с кочевой жизнью и переходили к оседлой, начиная заниматься земледелием; или сливались и поглощались татарскими кочевниками.

Кельт увидел все признаки этого смешения среди арийских и монгольских степных народов. У многих тургославов были широкие скулы и черные волосы, свидетельствующие о наличии в них тюркской крови; попадались и чистокровные татары, хотя все же основная масса соплеменников Сомакельда имела арийскую внешность — высокий рост, крепкое сложение, светлые глаза и льняные волосы. Следы смешения с гагарами, пожалуй, заметнее всего были среди казаков.

Лошади арийских кочевников отличались ростом и мощью, а их мечи были длинными, прямыми и обоюдоострыми. Кроме того, их вооружение состояло из тяжелых топоров, пик и кинжалов, а также луков, более легких и менее действенных, чем луки их турецких противников.

Доспехи они носили довольно примитивные — железные пластины, прикрепленные к рубахам из грубой кожи, железные шлемы, круглые деревянные, обтянутые кожей и обитые железом щиты. Поверх одежды они надевали плащи из овечьих шкур. Мужчины были выносливыми, храбрыми в бою и добродушными в дружеском застолье, а женщин отличали приветливость, мягкость и красота.

К ним навстречу помчались часовые, что разъезжали по степи, но Сомакельд крикнул им несколько слов, и они тотчас повернули обратно. На небе уже появилась луна, когда Терлог и его новый товарищ рысью поднялись на склон, с которого открывался вид на славянский лагерь. Окинув острым взглядом равнины, кельт увидел темные, похожие на тени фигуры, приближавшиеся со всех сторон к лагерю.

— Мой народ собирается вместе, чтобы дать бой туркам, — пояснил Сомакельд, и Терлог кивнул, вглядываясь в темную колышущуюся массу. Его глаза вспыхнули в темноте, когда смутная память предков шевельнулась где-то в глубинах его души. Да, славянские кланы собирались, как когда-то арийские — в далекие смутные времена, — и среди них предки самого Терлога приезжали в эти же степи, трясясь в неуклюжих громыхающих повозках или крепко держась за гривы полудиких коней.

Терлог и Сомакельд спустились со склона и приблизились к кострам, откуда тотчас раздались возгласы приветствия. Терлог сразу определил вождя племени — его звали, как сказал Сомакельд, Грогар Скел. Он был уже стар, но в его льняного цвета бороде все еще не было седых волос, и, когда он поднялся, чтобы приветствовать вновь прибывших, кельт увидел, что вождь обладал могучим телосложением и годы не затуманили орлиного взора его острых глаз, не ослабили его железных мускулов.

— Твое лицо незнакомо мне, — произнес Грогар Скел глубоким спокойным голосом. — Ты не славянин, не турок и не татарин. Но, кто бы ты ни был, слезай с коня и дай ему отдохнуть. Поешь и выпей с нами сегодня ночью.

— Это очень храбрый и опытный воин, атаман, — поспешно заговорил Сомакельд. — Богатырь, герой! Он пришел помочь нам в борьбе против турок! Клянусь честью моего племени, нынче он отправил троих турецких псов выть у ворот ада!

Старейшина наклонил голову с густой, как у льва, гривой волос.

— Наши жизни принадлежат тебе, богатырь! — Соскочив с коня, Терлог заметил у костра воина средних лет, по-татарски приземистого и плечистого. У него был вид полководца, а под накидкой из овечьей шкуры поблескивала серебряная кольчуга. Его темное широкоскулое лицо было неподвижным, но маленькие, похожие на бусинки глаза загорелись, когда он взглянул на великолепного чалого жеребца кельта. Рядом с ним сидел стройный красивый юноша, по-видимому, его сын.

Терлог убедился, что о коне его хорошо заботятся, и присел возле костра. Сомакельд, гордый своим новым знакомством и тем, что ему разрешено сидеть вместе с бывалыми воинами, поведал о своей встрече с кельтом, а затем пересказал историю о его странствиях и приключениях. Все слушали его с нескрываемым интересом, а к костру между тем все продолжали подходить люди, которые смотрели на кельта с любопытством и удивлением, выслушивая пересказанные шепотом рассказы о его подвигах.

— Ты выглядишь орлом, и взгляд твой орлиный, богатырь, — сказал Грогар Скел. — Для меня немного значит, что ты был когда-то правителем в своей земле, но я хорошо знаю, что ты прирожденный правитель людей. Да, тургославам нужны люди с острыми мечами и сильной волей. Хогар-хан надвигается на нас, и кто знает, как могут повернуться события? Турки — опытные воины, но они разлетелись, как птицы, гонимые ветром, от крыльев воинов Чага хана. — И он кивнул в сторону татарина, который не спеша потягивал сброженное кобылье молоко — кумыс.

— Да, — отозвался татарин. Его голос был подобен лязгу меча, вынимаемого из ножен. — Они были как волки среди овец — клянусь Эрликом, они все безумны!

— Они действительно безумны — в бою они быстрые и беспощадные, подобно огню, пожирающему степную траву, — кивнул Грогар Скел. — Иногда мне кажется, что они исполнены каких-то злых чар. Хогар-хан заявляет, что ему свыше передана власть, которой некогда, в далекие времена, обладал царь с обагренными кровью руками — Аттила, правитель гуннов. Более того — Хогар-хан носит на поясе его меч, напитанный кровью убитых царей.

Терлог удивленно покачал головой. Глаза-бусинки Чага-хана обратились к нему.

— Я видел этот меч, — сказал он, вновь подняв свою кружку с кумысом. — В его руке горело пламя, которым он кормил змей. Клянусь Эрликом, старуха смерть несется впереди его коня, и черный ветер, исходящий из нее, сжигает все вокруг. Когда он скачет, то кажется, что скачет целая орда, и никто не может встать у него на пути. Он выстелил за собой кровавый след из искромсанных тел моих воинов.

В воздухе повисло молчание. Ночной ветерок шелестел высокой травой, вдали слышались громыхание повозок и перекличка часовых. Грогар Скел задумчиво теребил густую косматую бороду.

— Они быстро собираются — к рассвету все кланы тургославов уже прибудут сюда, — наконец произнес вождь. — Надо будет определить, кто поведет за собой остальных. Но на душе моей камнем лежат сомнения. Те, с кем мы будем сражаться, — больше чем обычные смертные люди.

Все глаза невольно обратились в сторону Терлога. Неразвитые примитивные народы часто охотно верят самым нелепым россказням, не сомневаясь, что все вокруг просто пропитано сверхъестественными силами. Теперь они думали, что Терлог не случайно оказался здесь — его принесли в славянский лагерь таинственные силы, невидимые глазу, чтобы он помог тургославам одолеть врага. Но кельт, неожиданно зевнув, заявил:

— Я буду спать.

Шагнув под полог сделанного из овечьих шкур шатра Грогара, кельт вновь ощутил в себе отголоски неясной памяти предков. Он вслушивался в ночные звуки лагеря кочевников, и все казалось ему удивительно знакомым — и потрескивание поленьев в костре, и запахи еды из котлов, и запахи потной кожи и конских тел, и пение кочевников и их раскатистый смех. Эти славяне словно пришли из глубокой древности, из самых истоков арийской расы — они были ее корнем и основанием. Они крепко цеплялись за ту первоначальную основу, которую предки Терлога оставили уже много веков назад. Народ Сомакельда был чист и силен своей примитивной жизнью и принципами.

Терлог уже начал погружаться в сон, и последние его мысли были о том, что хотя между ним и его народом пролегло полмира, кровь этих кочевников была его кровью и после веков странствования в различных землях он наконец вернулся домой. Затем он погрузился в глубокий сон с видениями, в которых он узрел себя диким, светлоглазым, закутанным в звериные шкуры, едущим через бесконечные леса и равнины в грубой шаткой повозке. Еще он видел себя на спине полуобъезженного коня, в окружении таких же, как он сам, светлоглазых, закутанных в звериные шкуры сородичей. Они с грозным рычанием размахивали мечами, разя врагов на безымянных полях сражений в далеких забытых странах. Терлог боролся и с человеком, и с диким зверем, и с разбушевавшимся штормом; он попирал ногами древние, изжившие себя цивилизации, выражая волю юного, поднимающегося мира, и олицетворяя собой обновляющую силу варварства.

3

Грогар окинул взглядом лагерь, где шла подготовка к предстоящему сражению, — женщины чинили упряжь и одежду, мужчины точили мечи.

— Вот весь мой народ, — медленно произнес он, повернувшись к Терлогу. — Я могу выставить на войну только семьсот воинов, сильных и храбрых, не слишком юных и не слишком старых, чтобы сражаться. С нами поедут еще три сотни татар — они будут биться на нашей стороне, пока летят стрелы, но мы не можем заставить их остаться, когда в ход пойдут мечи. А у Хогар-хана добрая тысяча воинов и пятьсот татарских союзников.

— А что говорит Чага-хан? — спросил Терлог. Грогар покачал головой:

— Татары подобны волкам, окружающим кольцом двух дерущихся быков, чтобы с жадностью наброситься и сожрать упавшего. Чага-хан однажды посылал к нам людей — просить о помощи, но вступил в сражение раньше, чем мы подоспели. В той битве он был разбит, и ему пришлось отступить на восток. Мы ничем не смогли ему помочь, и он не считает себя чем то нам обязанным. Он просто хочет посмотреть, чем все кончится. Те татары, которые сейчас за нас, и те, которых Хогар-хан подавил, заставив служить себе, принадлежат к маленьким кочевым племенам. Племя Чага-хана — самое могущественное из них в этой части степей. Несмотря на то что он потерпел поражение в битве с турками, Чага-хан и сейчас может выставить не меньше тысячи всадников.

— Но, дьявол его побери! — взревелТерлог. — Неужели ты не можешь объяснить ему, что, если он сейчас объединит свои силы с твоими, вы наголову разобьете этих турецких псов?

Старый славянский вождь пожал плечами:

— Мало толку спорить с татарами. Хогар-хан вселил в него страх, и он боится идти против него. В любом случае, я не уверен, что он искренне хочет помочь нам. Сейчас он просто выжидает. Если мы победим, Чага-хан вернет себе свои старые пастбища. Если победят турки, он может отступить дальше на восток, где в пустынях живет его народ, а может и соединиться с Хогар-ханом. Он считает, что турку суждено стать великим завоевателем, как его предшественник Аттила, и для него будет честью вступить под знамена завоевателя.

— Тогда почему ты сам не присоединишься к Хогар-хану? — спросил Терлог, пристально глядя в лицо старому вождю. Могучая рука, державшая древко копья, судорожно сжалась и побелела, глаза Грогара сверкнули гневом.

— Мы, люди с белой кожей, были хозяевами степей с незапамятных времен. Потом сюда начали вторгаться дикие орды завоевателей, но, когда нас было много, мы прогоняли темнокожих дикарей обратно в их восточные пустыни. Теперь мы слабый и малочисленный народ, но все же ответим им так же, как отвечали наши предки: собачья смерть вам, поганые псы! — Глаза Грогара горели неукротимой яростью; гордо вскинув голову, он посмотрел в сторону реки, за которой его враги тоже сейчас готовились к битве. — Господь наш Иисус Христос поставил нас выше всех остальных рас, и если я буду пресмыкаться перед этими мусульманскими шакалами, прося их о мире, то пусть лучше дьявол вырвет сердце у меня из груди! Терлог мрачно усмехнулся:

— Ты сделан из железа, старик! Но ты не принимаешь во внимание одну вещь: даже если мы победим, твое племя все равно понесет потери и ослабнет и Чага-хан не замедлит воспользоваться этим. Он нанесет тебе удар в спину и уничтожит всех тех, кто остался в живых после битвы с турками.

Грогар нахмурился и задумчиво погладил бороду.

— Ты прав… Но что же нам делать? Кельт пожал плечами:

— Как ты собираешься сражаться с турками?

— Как обычно, — вздохнул старый атаман. — Как мы сражались всегда. Мы сядем на коней и галопом помчимся по степям, пока не встретим их орду. Там мы прокричим наш боевой клич, бросимся на них и будем рубить, колоть и резать, пока они не побегут.

— И они, конечно, не вытащат свои луки и не будут выбивать вас стрелами из седел? — насмешливо спросил Терлог. — Они спокойно будут дожидаться, когда вы перерубите их всех до последнего?

— Конечно, будет целый шквал стрел, — согласился Грогар. — Но эти турки не такие, как татары, — они любят биться мечами. Сначала они выпустят тучи стрел, а затем вытащат свои кривые сабли. Воины Чага-хана успешно наступали, пока продолжался обмен стрелами с обеих сторон, но, когда турки бросились на них с саблями, они не смогли отразить их атаку. Мусульмане покрепче их и лучше вооружены.

— Хорошо, — задумчиво произнес Терлог. — Вы тоже покрепче, чем турки, и у вас будет то же преимущество, что у них было над татарами. Но тургославы должны как можно быстрее перейти к сражению на мечах — тогда вы можете надеяться на победу.

ОСТРОВ СМЕРТИ

МЕЧИ КРАСНОГО БРАТСТВА (Перевод с англ. Н. Дружининой)

1

Из густых кустов на пустую поляну осторожно выскользнул человек. Ни один звук при его появлении не потревожил рыжих белок, однако стайка чутких птиц, которых вспугнуло едва уловимое движение, вспорхнула над кустами в лучах солнца. Человек нахмурился и быстро оглянулся, опасаясь, что птичий щебет может выдать его. Затем, точно приняв нелегкое решение, он бесшумно двинулся через поляну. Высокий и мускулистый, он шел по траве с легкостью и грацией пантеры.

Кроме набедренной повязки, на нем не было никакой одежды, его руки и ноги покрывали бесчисленные ссадины и царапины, кое-где на них запеклась грязь. Левая рука была перевязана побуревшей от крови тряпкой. Лицо, на которое падали черные спутанные волосы, искажала гримаса, в глазах горел мрачный огонь, как у раненого зверя. Слегка прихрамывая, он быстро и осторожно шел по чуть заметной тропе через поляну.

Из чащи леса, оставшейся за его спиной, донесся протяжный крик, похожий на волчий вой. Человек на мгновение остановился и оглянулся. Он знал, что это не волки.

В его глазах, налитых кровью, мелькнула ярость. Он прибавил шагу, быстро перешел поляну и оказался в сплошной зелени деревьев и кустов. Его внимание привлекло большое бревно у края зарослей, всей своей тяжестью вдавившееся в покрытую густой травой землю.

Он опять обернулся и взглянул на поляну. Неопытный глаз, конечно, не смог бы различить, что здесь только что прошел человек. Однако глазу наметанному не надо даже всматриваться в траву, чтобы сразу заметить его следы. Он прекрасно знал, что для его преследователей это не составит никакого труда. Ярость в его взгляде удвоилась, еще мгновение — и он зарычал бы, как загнанный в ловушку зверь, готовый перегрызть горло охотнику. Выхватив из-за пояса топор и охотничий нож, он решительно шагнул вперед.

Теперь он двигался быстро, с нарочитой небрежностью, умышленно приминая ногами траву. Дойдя до конца бревна, он легко вскочил на него и быстро пробежал по нему назад. На бревне почти не было коры, и на сей раз он не оставлял никаких следов. Достигнув чащи, он бесшумно скользнул в нее, не задев ни одного листика, и замер под деревьями.

Шли мгновения. Несколько белок взметнулись вверх по стволам. На восточном краю поляны показались трое смуглокожих, в набедренных повязках и мокасинах. Их тела и лица были разрисованы отвратительными узорами.

Прежде чем двинуться через поляну, они внимательно посмотрели вперед, затем вышли из кустов и направились по тропе. Несмотря на то что все они были опытными охотниками, преследовать белого человека оказалось нелегко. Первый из них остановился и показал на примятую траву перед собой. Все трое на мгновение замерли, вглядываясь в дремучий лес за поляной, однако их жертва ничем не выдала своего присутствия. Преследователи не заподозрили, что белый беглец находится в двух шагах от них. Они быстро двинулись вперед по его отчетливым следам, решив, что он утратил осторожность либо совсем обессилел.

Как только охотники прошли мимо, белый человек выскользнул на тропу позади них и метнул нож в спину последнему. Это произошло так неожиданно и стремительно, что у индейца не было никаких шансов спастись. Нож вонзился в самое сердце, прежде чем тот успел что-либо понять. Остальные двое молниеносно повернулись, однако, несмотря на свойственную дикарям быстроту, белый человек опередил их. В его правой руке взметнулся топор, и последовал сокрушительный удар. Второй индеец упал на траву с разрубленной головой.

Остававшийся в живых набросился на белого, не медля ни мгновения. Белый человек выдернул топор из убитого им индейца и, пинком швырнув тело под ноги нападавшему, набросился на него с яростью раненого тигра. Индеец споткнулся о труп и не успел отразить удар. Инстинктивным движением он поднял над головой копье, нацелив его в живот врага. Однако белый оказался проворнее, да и оружие было у него в двух руках. Ударом топора он отбросил в сторону копье, и в следующий миг нож торчал из разрисованной груди индейца.

С губ смертельно раненного дикаря сорвался ужасающий предсмертный крик. Это не был крик боли или страха, это был яростный крик гибнущего дикого зверя. Издалека с востока ему отозвался целый хор голосов. Белый человек вздрогнул всем телом и яростно скрипнул зубами. Из-под повязки на руке текла тоненькая струйка крови.

Прорычав пересохшими губами какое-то проклятие, он повернулся и побежал на запад. Теперь он бежал, не разбирая дороги, со всей скоростью, на которую были способны его длинные ноги. Еще какое-то время лес за его спиной молчал, потом тишину нарушил рев голосов оттуда, где произошла короткая схватка.

Его преследователи обнаружили тела своих товарищей. Беглецу становилось тяжело дышать, а кровавый след, который он теперь оставлял за собой, смог бы отчетливо увидеть даже малый ребенок.

Конечно, было непростительной глупостью считать, что за ним гнались только те трое. Теперь он знал, что по пятам за ним мчится стая волков в человеческом обличье и что они ни за что не оставят кровавого следа.

В лесу опять наступила тишина, и это означало, что погоня близка.

Он почувствовал на лице дуновение западного ветра, влажного и солоноватого, — и едва удержался от удивленного возгласа. Если он сейчас рядом с морем, значит, охота за ним продолжалась намного дольше, чем ему представлялось. И значит, близок ее конец. Даже его поистине волчья жизнеспособность, казалось, была на исходе после этой изнурительной погони. Ноги дрожали от слабости, а ту ногу, на которую он хромал, при каждом шаге будто прокалывали ножом. Он отчаянно пытался следовать инстинкту самосохранения, который жил в нем с детских лет, а сейчас держал в напряжении каждый его нерв, каждый мускул, заставлял находить всевозможные уловки и хитрости, чтобы уцелеть. Теперь он думал, что ему удастся добежать до залива и, возможно, дорого отдать свою жизнь.

Он уже не запутывал следов, зная, что всякие надежды обмануть преследователей тщетны. Он лишь бежал изо всех оставшихся сил, и кровь все громче стучала в ушах, и каждый вдох давался все труднее. Крики, которые он слышал позади, могли свести с ума. Он понимал, что погоня близка. Совсем скоро они доберутся до него. Они, должно быть, похожи на стаю разъяренных голодных волков.

Внезапно он выбежал из густых зарослей и оказался у подножия холма. Заросшая тропа извивалась по скалистым уступам между острыми валунами. Перед его глазами клубился красноватый туман, однако с отчаянной решимостью он начал карабкаться вверх по крутому склону, начинавшемуся возле самой кромки леса. Тропа вела на широкую площадку почти у вершины холма. Этот уступ подошел бы как нельзя лучше для смертной схватки. Зажав нож в зубах, он карабкался вверх по тропе, время от времени становясь на четвереньки. Однако добраться до уступа он не успел — из леса показались дикари. Их было не меньше четырех десятков.

Когда они достигли подножия холма, их воинственные крики слились в подобие какого-то дьявольского крещендо. В беглеца тучей полетели стрелы и копья. Он упорно продолжал карабкаться наверх; копье вонзилось в его икру. Не останавливаясь, он выдернул копье и отбросил его, однако на голой скале он оставался прекрасной мишенью для преследователей. Но вот, наконец, беглец добрался до верхней площадки, подтянулся и в следующий миг уже лежал на ней, зажав в одной руке топор, а в другой — нож.

Он прижался к камням и смотрел вниз на дикарей, на ветру развевались его темные волосы, взгляд был полон ярости и жгучей ненависти. Его могучая грудь тяжело поднималась и опускалась, его подташнивало, и он стиснул зубы.

Дикари приближались, перепрыгивая с камня на камень у подножия холма; некоторые сменили луки на боевые топоры. Смуглокожий вождь, опередив своих воинов, ближе всех подобрался к беглецу. На его голове красовался убор из орлиных перьев. Он на мгновение замер на тропе, доставая стрелу из колчана, голова его как-то неестественно запрокинулась.

Однако стрела так и осталась в колчане. Индеец застыл, подобно каменному истукану, жажда крови в его глазах сменилась внезапным изумлением. Он с криком отшатнулся, широко раскинув руки, как бы останавливая этим жестом натиск своих воинов. Белый человек, прижавшийся к камням на уступе, понимал язык индейцев, однако сейчас он находился слишком высоко и не расслышал как следует, что же прокричал вождь в уборе из орлиных перьев.

Индейцы все разом замолчали и уставились вверх, но не на площадку, где лежал белый, а на сам холм. Потом все они, как один, закинули луки за спины, развернулись к лесу и через несколько мгновений исчезли в густых зарослях.

Белый человек удивленно смотрел с вершины холма на их внезапное отступление. Он твердо знал, что они не вернутся и что не хитрость заставила их уйти. Теперь они направляются в свой поселок, за сотню миль отсюда к востоку.

Но что заставило отряд краснокожих воинов отступиться от жертвы, которую они преследовали так долго с упрямой яростью голодных волков? Между ними кровавый счет: он находился в плену у индейцев, а сегодня ему удалось бежать, и в результате этого побега погиб великий вождь племени. Поэтому они и преследовали его так неустанно, поэтому и гнались за ним через широкие реки и неприступные горы, через непроходимые леса по владениям враждебных племен. И вдруг теперь, когда его положение показалось безвыходным даже ему самому, они отступились. Он потряс головой, как бы отгоняя наваждение, чтобы убедиться, что это не сон.

Он осторожно поднялся; после изнурительного бега по густому лесу еще кружилась голова. Не верилось, что погони больше не будет. Руки и ноги словно одеревенели, сильно ныли раны. Он провел широкой ладонью по усталым глазам, сплюнул и выругался и, наконец, осмотрелся по сторонам. Внизу, прямо перед ним, до самого горизонта простирался дикий лес, а на западе поднималась голубоватая дымка, и он понял, что там океан. Ветер взметнул спутанные волосы, и движение солоноватого воздуха как будто вернуло его к жизни. Расправив широкие плечи, он глубоко вдохнул, но, неуклюже повернувшись, застонал от боли в раненой ноге и внимательно осмотрел уступ, на котором оказался. Над уступом скала поднималась вверх еще футов на тридцать. Вбитые в скалу узкие скобы образовывали подобие лестницы, а в нескольких шагах от него была расселина, достаточно широкая, чтобы в ней мог поместиться человек.

Он дохромал до расселины, заглянул в нее и неопределенно хмыкнул. Солнце над западной кромкой леса стояло еще довольно высоко; оно осветило расселину, и там оказалось что-то вроде прохода в скале. В глубине этого прохода виднелась арка, а под этой аркой можно было разглядеть тяжелую, окованную железом дверь!

Он прищурился, не доверяя собственным глазам. Земли эти абсолютно дикие. На тысячи миль вокруг нет ничего, кроме нескольких поселений рыбаков, уровень жизни которых еще более жалок, чем у их собратьев, обитающих в лесах. Он готов был поклясться, что является первым и единственным белым человеком на этой земле. Однако сейчас перед ним оказалась таинственная дверь — бесспорное немое свидетельство того, что и сюда добралась когда-то европейская цивилизация.

Это было необъяснимо и немедленно разожгло его любопытство. Забыв обо всем только что пережитом, он зажал топор в одной руке, нож в другой и осторожно вошел в расселину. Каково же было его изумление, когда слабый луч заходящего солнца, попавший сюда, осветил тяжелые кованые сундуки вдоль стен! Он склонился над одним из них, однако открыть крышку оказалось не таким уж легким делом. Он поднял было топор, чтобы сшибить древний замок, но внезапно словно что-то остановило его. Опустив топор, он, хромая, направился к арке с железной дверью. Против всех ожиданий, дверь легко открылась.

Он молниеносно выставил вперед топор и нож, готовый защищаться, и замер. Перед ним открылось довольно большое помещение, куда уже не проникал солнечный свет. В середине огромного эбонитового стола что-то поблескивало, а вокруг, будто безмолвные тени, сидели люди, сильно напугавшие его в первый момент.

Никто из них не сдвинулся с места; никто не повернул головы в его сторону.

— Вы что тут, все перепились? — грубо спросил он.

Ответа не последовало. Но он был не из тех, кого легко сбить с толку, хотя ему и стало не по себе.

— Однако вы могли бы и мне плеснуть стаканчик вашего вина, — ухмыльнулся он. — Клянусь дьяволом, не очень-то приветливо вы встречаете земляков. Уж не собираетесь ли вы… — Он оборвал себя на полуслове. Ответом ему была тишина, он стоял в тишине и вглядывался в эти фантастические фигуры, сидевшие вокруг большого эбонитового стола.

— Они вовсе не пьяны, — пробормотал он. — И вообще они ничего не пьют. Что за дьявольщина?

Он шагнул через порог, и внезапно невидимые пальцы мертвой хваткой вцепились в его горло.

2

А на побережье, в нескольких милях от таинственной пещеры, где сидели за эбонитовым столом неподвижные фигуры, тени сгущались над запутанными и переплетенными людскими жизнями…

Франсуаза д'Частильон лениво пошевелила носком изящной туфельки морскую раковину, невольно сравнив ее нежно-розовый край с первыми лучами утренней зари, которая встает над туманными берегами. Хотя рассвет уже наступил, солнце еще не успело подняться высоко и окончательно разогнать серебристо-серый туман над водой.

Франсуаза вскинула свою тщательно причесанную головку и взглянула на привычный, неизменно наводящий тоску, чуждый до отвращения пейзаж. Под ее ногами был темно-желтый песок, на него мягко набегали волны, чтобы отхлынуть и затеряться в бесконечном морском просторе, простиравшемся на запад до самого горизонта. Она стояла на южном берегу залива, к югу поднималась невысокая горная гряда. Она знала, что с этих гор не увидеть ничего, кроме бесконечной водной глади на западе и на севере.

Повернувшись, девушка отсутствующим взглядом окинула крепость, в которой прожила последний год. На фоне ярко-голубого неба гордо развевался алый с золотом флаг — флаг ее дома. Она разглядела людей, что работали в садах и полях, теснившихся возле форта, который, казалось, пытается отшатнуться от мрачной стены леса, поднимавшегося защитным валом на востоке и покрывавшего необозримые пространства на севере и юге. Дальше, на востоке, за лесом высился горный хребет, отделявший побережье от остального континента.

Франсуазу пугал этот угрюмый дикий лес, и ее страх подогревали все жители крохотного поселения. В непроходимой чаще пряталась смерть, ужасная и неотвратимая, медленная и мучительная, неумолимая, таившаяся до поры до времени.

Она вздохнула и с полным безразличием подошла ближе к воде. Один за другим тянулись бесцветные, похожие друг на друга дни. Огромный мир с его большими городами, королевскими дворами, вечными развлечениями был так далеко, что казался ей уже никогда не существовавшим сном. Опять и опять она тщетно пыталась понять причины, побудившие французского графа бежать со своими вассалами на этот дикий берег и сменить замок своих предков на жалкое бревенчатое жилище.

Ее взгляд смягчился, когда она услышала шлепанье босых ножек по влажному песку. К ней бежала голышом маленькая девчушка, вся забрызганная крупными каплями воды; мокрые волосы соломенного цвета облепили ее головку. Глаза девочки были широко раскрыты от волнения.

— О, моя госпожа! — кричала девочка. — Моя госпожа!

Она так запыхалась, что больше не могла вымолвить ни слова, только отчаянно жестикулировала. Франсуаза, улыбнувшись, обняла ее. Одинокая Франсуаза всю теплоту своего нежного сердца вложила в несчастную маленькую беспризорницу, которую подобрала во французском порту, откуда началось это бесконечное путешествие.

— Что ты хочешь сказать, Тина? Отдышись, дитя.

— Там корабль! — воскликнула девочка, указывая на юг. — Я купалась по ту сторону гор, в заводи, и видела корабль! Корабль там, на юге!

Она тянула Франсуазу за руку; на ее худеньком тельце еще блестели капли воды. Сердце Франсуазы забилось быстрее при мысли о незнакомых гостях. До сих пор сюда не заходили корабли.

Тина побежала вперед по желтому песку. Они быстро взобрались на невысокий холм, и Тина на мгновение замерла — белая фигурка на фоне голубого неба. Мокрые волосы трогательно обрамляли ее личико. Она вытянула руку:

— Смотрите, госпожа!

Но Франсуаза уже и сама увидела белый парус, наполненный ветром, в нескольких милях от форта. Корабль направлялся к берегу. И сердце трепетало. Даже маленькое событие в ее нынешней тусклой жизни казалось значительным.

Однако теперь ее охватило недоброе предчувствие. Она смутно почувствовала, что этот корабль появился здесь неспроста. Ближайший порт — Панама — за тысячи миль к югу отсюда. Что же могло привести корабль к пустынному заливу д'Частильона?

Тина прижалась к своей госпоже — ей, казалось, передалось смятение, охватившее Франсуазу, и девочка нахмурилась.

— Кто это может быть, госпожа? — запинаясь, спросила она. На щеки Тины возвращался румянец. — Может быть, это человек, которого боится граф?

Теперь нахмурилась Франсуаза.

— Как ты можешь говорить такое, малышка? С чего ты взяла, что мой дядя кого-то боится?

— А как же может быть иначе? — наивно ответила Тина. — Разве он стал бы укрываться здесь, в такой глуши? Посмотрите только, госпожа, как быстро он идет!

— Надо пойти предупредить дядю, — пробормотала Франсуаза. — Одевайся, Тина. Быстрее!

Девочка вприпрыжку спустилась вниз, к заводи, в которой купалась, когда заметила судно, и натянула чулки, туфельки и платье, оставленные ею на песке.

Она ловко вскарабкалась наверх, время от времени потешно взмахивая руками. Франсуаза, с замиранием сердца следившая за парусом, взяла ее за руку, и они быстро направились к крепости.

Спустя несколько мгновений после того, как они вошли в ворота бревенчатой крепостной стены, резкие звуки рога всполошили людей, работавших в садах, и рыбаков, которые еще только отпирали свои сараи, чтобы стащить лодки в воду.

Все, кто только оказался в этот миг за пределами форта, оставили свои дела и бросились в крепость, на ходу испуганно оглядываясь в сторону темневшего на востоке дикого леса. Никто не взглянул на море.

Люди вбегали в ворота и тут же забрасывали вопросами часовых на сторожевой вышке:

— Что случилось? Зачем нас звали? Нам угрожают индейцы?

Вместо ответа молчаливый солдат указал рукой на юг. Он уже отчетливо видел парус. Люди карабкались к нему на вышку и вглядывались в море.

Из маленькой смотровой башенки на крыше крепости наблюдал за огибающим южный мыс кораблем граф Генри д'Частильон. Это был худощавый смуглолицый человек средних лет с угрюмым выражением на лице, одетый в короткие штаны и камзол из черного шелка; единственным украшением служили драгоценные камни на рукоятке его меча, на плечи был наброшен плащ винного цвета. Граф нервно подкрутил тонкие черные усы и мрачно взглянул на своего управляющего — человека с лицом, изборожденным морщинами, одетого в атлас и стальные доспехи.

— Что вы об этом думаете, Гайо?

— Мне приходилось прежде видеть этот корабль, — ответил управляющий. — Но я думаю… смотрите!

Нестройный многоголосый хор повторил его возглас; корабль обогнул мыс и теперь скользил уже по заливу. И всем стал ясно виден флаг, взвившийся на мачте, — черный флаг с белым черепом и скрещенными костями.

— Проклятый пират! — воскликнул Гайо. — Да, я знаю, чье это судно! Это «Боевой Ястреб» Гарстона. Что ему понадобилось на этом берегу?

— Во всяком случае, нам это не сулит ничего хорошего, — отозвался граф.

Тяжелые ворота закрыли, и капитан гарнизона быстро отдавал распоряжения, отправляя солдат на боевые посты к бойницам. Он старался сосредоточить основные силы возле западной стены, той, где были ворота.

Около ста человек разделяли с графом Генри изгнание. Среди них были солдаты и вассалы. Гарнизон крепости составляли четыре десятка опытных наемников, одетых в форму и великолепно владеющих мечом и аркебузой. Остальные жители форта — крестьяне и ремесленники — носили жесткие кожаные рубахи, а все их оружие составляли охотничьи луки и копья да топоры дровосеков. Загорелые, рослые и плечистые, они занимали указанные позиции, хмуро глядя на приближавшееся к берегу судно. Медные части такелажа блестели в солнечных лучах, и уже были слышны выкрики матросов.

Граф, покинув смотровую башню, надел шлем и кирасу и вышел к стене. В дверях простых хижин, построенных вокруг крепости, стояли женщины, пытаясь унять детей. Франсуаза и Тина нетерпеливо смотрели в одно из верхних окон крепости, и Франсуаза чувствовала, как вздрагивают плечики девочки под ее рукой.

— Они собираются бросить якорь напротив лодочного сарая, — пробормотала Франсуаза. — Да-да! Вот они бросили якорь в сотне ярдов от берега. Не дрожи так, малышка! Они не смогут войти в форт. А может быть, им нужны только пресная вода и мясо.

— Они плывут к берегу в длинных лодках! — воскликнула девочка. — О, госпожа, мне страшно! Как сверкают на солнце их пики и сабли! Они съедят нас?

Несмотря на всю свою тревогу, Франсуаза расхохоталась.

— Конечно же, нет! Кто мог сказать тебе такое?

— Жак Пирьо рассказывал мне, что англичане едят женщин.

— Он дразнил тебя, крошка. Англичане жестоки, но они ничем не хуже тех французов, которые называют себя буканьерами. Пирьо был одним из них.

— Он был злой, — почти прошептала девочка. — Хорошо, что индейцы отрубили ему голову.

— Тихо, дитя. Смотри, они высадились на берег, и один из них идет к форту. Это, должно быть, Гарстон.

— Эй, в форте! — раздался зычный возглас. — Я пришел с миром!

Над крепостной стеной появилась голова графа. Он оглядел пирата. Гарстон стоял на таком расстоянии, чтобы его было хорошо слышно. Он был высок и крепко сложен, его светлые волосы развевались на ветру.

— Говори! — ответил граф Генри. — Хотя мне не о чем разговаривать с людьми твоей породы!

Гарстон усмехнулся одними губами.

— Вот уж никогда бы не подумал, что встречу тебя на этом пустынном берегу, д'Частильон, — проговорил он. — Клянусь дьяволом, я немало повидал на этом свете до тех пор, пока не увидел, как твой алый флаг развевается там, где я ожидал найти пустое место. Ты, конечно, нашел его?

— Что нашел? — переспросил граф.

— Не пытайся притворяться со мной! — Буйный нрав пирата немедленно дал знать о себе. — Я знаю, почему ты оказался здесь; меня привели сюда те же самые причины. Где твой корабль?

— Это не твое дело!

— У тебя не осталось корабля, — заключил пират. — Я видел в этой стене обломки мачт твоего галеона. Твой корабль потерпел крушение! Иначе ты давно ушел бы отсюда со своей добычей.

— Будь ты проклят, но я не понимаю, о чем ты толкуешь! — отозвался граф. — Разве я пират или грабитель, чтобы говорить о какой-то добыче? А если бы и так, что за добыча могла оказаться на этом пустом берегу?

— Та, которую ты искал, — невозмутимо ответил пират. — И та самая, за которой пришел я. Отдай награбленное, и я отправлюсь дальше своим путем и оставлю тебя в покое.

— Ты, должно быть, сошел с ума, — проворчал Генри. — Я нашел здесь прекрасное уединение и наслаждался им, пока дьявол не вынес из моря тебя, желтоволосая собака. Убирайся! Мне не о чем разговаривать с тобой, а пустая болтовня мне изрядно надоела.

— Я не уйду, пока не разнесу твою лачугу дотла! — прорычал разъяренный пират. — В последний раз предлагаю — отдай добычу в обмен на ваши паршивые жизни! Я зарублю тебя, а сотня моих молодцов запросто перережет глотки твоим людям.

Вместо ответа граф быстро дал знак взмахом руки, и немедленно раздался пушечный выстрел. С головы Гарстона слетел клок светлых волос. Пират издал мстительный возглас и помчался на берег, туда, где ждали его остальные. Ядра падали в песок за его спиной. Головорезы дружным ревом встретили своего предводителя и бросились к крепости.

— Будь проклят, собака! — воскликнул граф, наградив тумаком ближнего стрелка. — Что ты мешкаешь? Всем приготовиться! Они подходят!

Гарстон командовал нападением. Пираты рассыпались вдоль западной стены форта и начали стрелять. Тяжелые пули застревали в дереве, а защитники форта вели методичную ответную стрельбу. Женщины разогнали детей по домам и теперь с трепетом ожидали, как боги распорядятся исходом этой схватки.

* * *

Пираты рассыпались по берегу и подходили к форту, используя для укрытия уцелевшие жалкие кусты, — растительность вокруг форта давно была вырублена, чтобы избежать внезапного нападения индейцев.

На песке уже остались лежать несколько тел. Однако пираты двигались быстро, стремительно перебегали с места на место, и было трудно поразить их из неуклюжих орудий тяжелыми ядрами. Сами они вели почти непрерывный огонь по защитникам форта. И все же стало ясно, что преимущество на стороне французов, и врагам не удастся захватить форт.

Но возле лодочного сарая пираты отчаянно работали топорами. Увидев, какая участь постигла его лодки, построенные с огромным трудом из отличного дерева, граф грубо выругался.

— Проклятие, они сколачивают щит! — прорычал он. — Вперед, пока они его не закончили, мы справимся с ними!

— Нам не победить их в рукопашном бою, — отозвался Гайо. — Мы должны оставаться в форте.

— Замечательно ты рассуждаешь! — взревел Генри. — Если только нам удастся удержать их снаружи, то все будет в порядке!

Тем временем десятка три пиратов подбежали к осаждающим. Они принесли огромный щит, сколоченный из разбитых лодок и из разобранного лодочного сарая. Они ухитрились установить этот щит на неуклюжие колеса от бычьей повозки, и теперь катили его перед собой, так что из-под него виднелись только их ноги.

— Стреляйте же, черт вас возьми! — закричал Генри. — Их надо остановить, пока они не подобрались к воротам!

Но пули увязали в плотном дереве, стрелы лишь выбивали легкие фонтанчики щепок. Яростный дружный крик огласил берег. Пираты были уже близко, их пули представляли серьезную угрозу для защитников форта. Вот уже один из солдат упал с простреленной головой.

— Стреляйте по ногам! — отчаянно выкрикнул Генри. — Сорок человек с пиками и топорами со мной! Остальные останутся защищать стены!

Несколько пуль попали в цель, остальные только взметнули песок перед щитом. Пираты были уже под самыми стенами, и раздались первые удары в ворота. Тяжелые окованные железом ворота задрожали. Сверху на пиратов сыпался настоящий град пуль и стрел, но морские дикари, казалось, ничего не замечали, ослепленные возможностью скорой победы. Под прикрытием огромного неуклюжего щита они продолжали штурм.

Граф выхватил меч и, призывно взмахнув им, бросился к воротам. За ним сгрудились его верные вассалы с пиками наперевес. Оставалось только отпереть ворота и преградить пиратам путь своими телами.

Однако в этот миг с корабля донесся звук рога. На носу появился отчаянно жестикулировавший матрос.

Гарстон, услышав звук рога, бросил таран и обернулся. По его лицу катился пот.

— Погодите! — прокричал он своим товарищам. — Остановитесь! Слушайте!

В наступившей внезапно тишине опять прозвучал рог, и стал слышен голос, кричавший что-то неясное.

Однако Гарстон все прекрасно понял и твердым голосом отдал команду. Пираты бросили таран, и огромный щит отвалился от ворот.

— Посмотрите! — закричала Тина, глядя в окно. — Они бегут на берег! Они бросили щит! Смотрите, они садятся в лодки и плывут к кораблю! Моя госпожа, мы победили?

— Боюсь, что нет, — растерянно пробормотала Франсуаза. — Посмотри-ка. Смотрите! — крикнула она, раздвинув шторы и показывая рукой на море.

Защитники форта услышали ее возглас, и все как один повернули головы туда, куда показывала девушка.

В изумлении все увидели второй корабль. Он огибал южный мыс, и на его мачте развевался французский флаг.

Пираты добрались до своего судна и быстро подняли якорь. Прежде чем новый корабль дошел до середины залива, «Боевой Ястреб» уже скрылся за северным мысом.

3

— Все за мной, быстро! — приказал граф, отпирая ворота. — Этот щит надо разобрать, прежде чем они подойдут!

— Но это же французский корабль! — возразил Гайо.

— Делайте, что я приказываю! — зарычал Генри. — Кто вам сказал, что все мои недруги иностранцы? Вперед, собаки, и быстро разберите щит!

За ворота выбежали десятка три людей. Они уже чувствовали некую опасность, исходящую от незнакомого корабля, и в их действиях были паника и спешка. Те, кто оставался в крепости, слышали, как трещит дерево под их топорами. Вскоре все вернулись в форт. Как раз в это время французское судно бросило якорь именно там, где только что стоял «Боевой Ястреб».

— Зачем граф запирает ворота? — спросила Тина. — Или он думает, что на этом корабле может оказаться человек, которого он боится?

— Что ты такое говоришь, Тина? — Франсуаза попыталась придать своему голосу достаточно строгости. Граф никогда не рассказывал ей ничего о своем добровольном изгнании. Не могла она и сказать, что он склонен бежать от своих врагов, хотя их было множество. Однако странная уверенность Тины тревожила Франсуазу.

А девочка, казалось, и не слышала ее замечания.

— Люди вернулись в форт, — сказала она. — Ворота опять заперли, и они снова занимают свои места на стене. Если этот корабль охотится за Гарстоном, почему они не стали его преследовать? Смотрите, они плывут сюда. Я вижу в лодке человека в темном плаще.

Лодка ткнулась носом в песок, и этот человек выскочил на берег. За ним — еще трое. Он был высок и строен, в черной шелковой одежде и блестящих доспехах.

— Остановитесь! — закричал граф. — Я буду разговаривать только с вашим предводителем, пусть он подойдет один!

Высокий повернулся к своим спутникам и что-то сказал. Они остановились и закутались в широкие плащи. Матросы в лодке бросили весла и внимательно смотрели на крепостную стену.

Вожак подошел ближе к воротам и примирительным тоном произнес:

— Ну что вы, между двумя порядочными людьми не место подозрениям. — Он говорил на чистом французском языке.

Граф, однако, с недоверием всматривался в незнакомца. Тот был смуглым, с тонкими хищными чертами лица и черными тонкими усиками. Вокруг шеи и на манжетах его одежду украшали кружева.

— Я знаю вас, — медленно произнес Генри. — Вы Гийом Вильер.

Незнакомец поклонился.

— Ну и для меня не составило труда узнать алый флаг д'Частильонов.

— Похоже, что на этом берегу решили встретиться все негодяи испанских морей, — проворчал Генри. — Что вам угодно?

— Однако, сударь, — усмехнулся Вильер, — вы не очень-то учтивы со своими гостями, оказавшими вам услугу. Разве эта английская собака, Гарстон, не пытался только что в щепки разнести ваши ворота? И разве он не сбежал, едва завидев в заливе мой корабль?

— Да, так и есть, — брюзгливо отозвался Генри. — Но я не вижу особенной разницы между пиратами.

Вильер весело рассмеялся и самодовольно подкрутил усы.

— Вы ошибаетесь, сударь. Я вовсе не пират. Губернатор Тортуги наделил меня полномочиями в борьбе против испанцев. Гарстон же — обыкновенный морской разбойник, он не служит ни одному из королей. Я всего-навсего прошу вашего позволения оставить свой корабль на якоре в вашем заливе, чтобы мои люди могли добыть мяса и пресной воды в ваших лесах. Сам я тем временем с удовольствием выпью с вами стакан-другой доброго вина.

— Ладно, — недовольно буркнул Генри. — Но запомните, Вильер: ни один человек из вашей команды не должен входить в ворота. Если только кто-то подойдет к стенам ближе, чем на сотню шагов, он тут же получит пулю в лоб. Кроме того, не позволяйте своим людям разорять мои сады или как-то причинять ущерб моему скоту в загонах. Вы можете заколоть на мясо трех бычков, но не более того.

— Я обещаю, что мои люди не позволят себе ничего лишнего, — заверил его Вильер. — Значит, вы позволяете им сойти на берег?

Генри кивнул. Вильер отвесил учтивейший поклон, может быть, слишком учтивый на этом диком берегу, и, повернувшись, направился к поджидавшим его товарищам такой изящной походкой, будто шел не по песку, а скользил по паркету в Версале, где, по слухам, он провел немало времени.

— Не впускайте никого за ограду, — приказал Генри Гайо. — То, что он своим появлением напугал Гарстона и прогнал его от наших ворот, еще ничего не значит. Его люди запросто перережут всем нам глотки. Мало ли проходимцев прикрываются королевской службой!

Гайо кивнул. Считалось, что буканьеры охотятся только за испанцами, однако у Вильера была скандальная репутация.

Никому и без того не пришло бы в голову выходить из форта, пока буканьеры высаживались на беper. Их было около сотни — загорелых, плечистых, с шарфами, обвязанными вокруг головы, и золотыми серьгами в ушах. Они быстро разбили на берегу лагерь, и Вильер выставил сторожевые посты; торжественно привели и закололи бычков, великодушно пожалованных графом, развели костры. С корабля доставили бочонок вина, который тут же и распечатали.

Остальные бочонки, а их было немало, наполнили свежей водой из ключа, что был неподалеку от форта, и буканьеры один за другим потянулись к лесу. Увидев это, Генри прокричал Вильеру:

— Не позволяйте своим людям углубляться в лес! Если вам мало мяса, возьмите из загонов еще одного бычка. В лесу ваши люди могут погибнуть от рук индейцев. Нам пришлось выдержать их нападение вскоре после того, как мы здесь высадились, и с тех пор шестеро отличных парней погибли в лесу. Сейчас, правда, мы живем с ними в мире, но этот мир держится на волоске.

Вильер бросил быстрый взгляд в сторону леса, поклонился графу со словами: «Благодарю вас за предупреждение, сударь!» Затем совсем другим голосом, громко и властно прокричал вдогонку ушедшим к лесу матросам приказ вернуться. Этот приказ прозвучал совсем иначе, чем церемонная благодарность, адресованная графу.

Если бы Вильер мог увидеть хоть что-нибудь в густой чаще леса, его изумила бы наружность человека, скрывавшегося за деревьями и внимательно наблюдавшего за тем, что происходило на берегу. Это был полуобнаженный индейский воин, с пером ястреба над левым ухом, однако его тело не было разрисовано.

На залив опускался вечер, с моря поднялась серая дымка, окутавшая небо. Солнце плавно уходило за горизонт, окрашивая гребни темных волн своими последними лучами в красный цвет. Над заливом появился туман, наполз на берег, скрыл темную стену леса, окутал форт. В тумане костры на берегу казались пятнами загадочного света, звуки тоже почти пропали, поэтому нестройное пение буканьеров теперь слышалось словно бы издалека. Они доставили с корабля старую парусину и устроили навесы возле костров, где жарилось мясо и рекой лилось вино.

Тяжелые ворота крепко заперли на засов, солдаты по-прежнему топтались вдоль крепостной стены с пиками наперевес, на их стальных шлемах осели капли вечерней росы. Все они сумрачно поглядывали на костры буканьеров, а еще чаще в сторону леса.

Жизнь в форте, казалось, замерла. Кое-где в маленьких окошках хижин виднелся слабый свет, окна крепости были хорошо освещены. Тишину нарушали только размеренные шаги солдат да отдаленное пение буканьеров.

Это пение доносилось и в большой зал, где Генри за бокалом вина принимал непрошеного гостя.

— Ваши люди, я смотрю, веселятся, — проворчал граф.

— Они просто рады снова почувствовать под ногами твердую землю, — ответил Вильер. — Наш нынешний долгий поход был весьма изнурителен. — Галантным жестом он поднял бокал, глядя при этом на молчаливую девушку, сидевшую справа от хозяина, слегка поклонился и церемонно выпил.

Вдоль стен стояли почти незаметные наблюдатели — солдаты с пиками и в шлемах, слуги в сильно поношенной атласной одежде. Дом графа на диком берегу являл собою слабое отражение того двора, который был у него во Франции.

Впрочем, само поместье (граф настаивал, чтобы все называли его именно так) действительно казалось чудом для этого дикого берега. Несколько месяцев сто человек днем и ночью работали на постройке графского дома. На его бревенчатых стенах висели тяжелые шелковые гобелены, богато расшитые золотом.

Отполированные и покрашенные корабельные балки поддерживали высокий потолок, пол был устлан дорогими коврами. Широкая лестница, ведущая из зала в верхние покои, также была устлана ковром, а ее перилами служили тяжелые корабельные ограждения.

Огонь в большом камине рассеивал ночную сырость. На огромном столе красного дерева стоял большой серебряный канделябр, и в колеблющемся свете нескольких свечей на лестнице плясали причудливые тени. Граф Генри сидел во главе стола, рядом с ним сидели его племянница, гость, Гайо и капитан стражников.

— Так вы преследуете Гарстона? — спросил Генри. — Это вы загнали его сюда?

— Да, я преследовал Гарстона от самого мыса Горн, — усмехнулся Вильер. — Однако он не бежал от меня сюда. Здесь он искал что-то, кое-что такое, что и мне хотелось бы отыскать.

— Что может заинтересовать пирата на этой пустынной земле? — пробормотал Генри.

— То же самое, что может заинтересовать французского графа, — парировал Вильер.

— Испорченность нравов при дворе может надоесть и стать невыносимой для порядочного человека.

— Однако несколько поколений порядочных д'Частильонов переносили ее вполне благополучно, — неожиданно резко произнес Вильер. — Сударь, удовлетворите мое любопытство. Мне не понять, почему вы продали свои земли, погрузили на корабль всю обстановку вашего замка и скрылись за горизонтом, так что никто ничего не знал о вас? Почему вы поселились именно здесь, когда ваш меч и ваше славное имя могли предоставить вам возможность жить в любой цивилизованной стране?

Генри поиграл золотой цепочкой на шее.

— Что касается причин, побудивших меня покинуть Францию, то это касается только меня, — сказал он. — Осесть здесь меня заставила воля слепого случая. Все мои люди высадились на берег и выгрузили большую часть обстановки, о которой вы говорили. Мы собирались построить здесь временное пристанище. Однако внезапно надвинувшийся с запада шторм сорвал мой корабль с якоря и разбил его о скалы северного мыса, так что мы оказались лишены возможности выбраться отсюда.

— Вы хотите сказать, что если бы такая возможность у вас была, вы вернулись бы во Францию?

— Не во Францию. Может быть, в Китай или в Индию…

— Вам, должно быть, скучновато здесь, сударыня, — неожиданно обратился Вильер к Франсуазе.

Девушке было очень любопытно взглянуть на новое лицо и, может быть, услышать что-нибудь интересное, потому она и спустилась в этот вечер в зал. Однако теперь ей очень хотелось оказаться в своей спальне вместе с Тиной. Взгляды, которые время от времени бросал на нее Вильер, были весьма красноречивы. Он искусно поддерживал беседу, его манеры были безупречны, однако Франсуаза понимала, что это лишь маска, скрывающая грубый и жестокий нрав.

— Здесь неслишком много развлечений, — тихо ответила она.

— Если бы у вас был корабль, — повернулся Вильер к хозяину, — вы покинули бы это свое поселение?

— Возможно, — отозвался граф.

— Корабль у меня есть. Если мы договоримся…

— Договоримся? — Генри с изумлением взглянул на гостя.

— Поделим все поровну, — решительно сказал Вильер, положив на стол руку с растопыренными пальцами. В этом жесте было что-то, напоминающее движение большого паука. Пальцы напряженно замерли, а в глазах буканьера зажегся какой-то новый огонь.

— Что поделим? — изумленно переспросил Генри. — Мое золото затонуло вместе с кораблем, и его не вынесло на берег в отличие от деревянных обломков.

— Я не говорю о вашем золоте! — Вильер нетерпеливо взмахнул рукой. — Давайте постараемся быть честными друг с другом, сударь. Зачем вы лжете, ссылаясь на случай, который будто бы заставил вас высадиться именно в этом месте, за тысячи миль от цивилизованных берегов?

— Мне нет нужды лгать и притворяться перед вами, — сухо ответил граф. — Мой корабль вел человек по имени Жак Пирьо, в прошлом буканьер. Он выбрал этот дикий берег и горячо убеждал меня высадиться здесь, уверяя, что у него есть для этого причины, которые он откроет мне позже. Однако он уже никогда не откроет мне этих причин: в первый же день он исчез в лесах, и некоторое время спустя мои охотники нашли его обезглавленное тело. Было ясно, что его убили индейцы.

Несколько мгновений Вильер недоверчиво смотрел на графа.

— Простите меня, — сказал он наконец. — Я верю вам, сударь. Я должен кое в чем вам признаться. Когда я бросил якорь в вашем заливе, у меня были вполне определенные планы. Я предполагал, что вы уже овладели сокровищами, и собирался приступом взять ваш форт и перерезать всем глотки. Однако некоторые обстоятельства заставили меня изменить мои первоначальные намерения… — Тут он так взглянул на Франсуазу, что краска бросилась ей в лицо, и девушка гневно вскинула голову.

— У меня есть корабль, на котором я могу увезти вас отсюда, — продолжал буканьер. — Но сперва вы должны помочь мне найти сокровища.

— Ради святой Денизы, какие сокровища?! — сердито воскликнул граф. — Вы сейчас несете вздор ничуть не хуже этой собаки Гарстона!

— Вы когда-нибудь слышали о Джовании да Верразано?

— О том итальянце, что занимался каперством на благо Франции и вел каравеллу с сокровищами Монтесумы, которые Кортес отправил в Испанию?

— Да, верно. Это было в 1523 году. Испанцы объявили, что в 1527 году он был повешен, но это ложь. Именно в том году он уплыл за горизонт, и никто не знал, что с ним стало потом. Однако он бежал не от испанцев.

Так вот, послушайте! На той каравелле, которую он вел в 1523 году, находилось величайшее из сокровищ, когда-либо найденных на земле, — бриллианты Монтесумы! В мире ходили легенды о золоте ацтеков, но Кортес хранил их в строжайшей тайне, потому что боялся, как бы его люди, ослепленные видом сокровищ, не взбунтовались. Их погрузили на корабль под видом золотого песка, и когда Верразано захватил каравеллу, они оказались у него в руках.

Как и Кортес, Верразано держал все в тайне даже от тех своих командиров, которым доверял. Он не хотел делить сокровища ни с кем. Он спрятал их в своей каюте, их блеск ослепил его, он почти помешался, как и всякий, кому приходилось видеть эти сокровища. Тайна, однако, вскоре стала известна — возможно, что его помощники что-то пронюхали. Но Верразано был уже одержим страхом, что остальные разбойники нападут на него и завладеют его достоянием. Сокровища стали для него дороже собственной жизни. В поисках надежного укрытия он отправился на запад, обогнул мыс Горн и навсегда сгинул почти сто лет назад.

Однако ходят упорные слухи о том, что один человек из его команды вернулся и был захвачен испанцами. Но прежде, чем его повесили, он успел кое-что рассказать и собственной кровью на обрывке пергамента, который ему как-то удалось раздобыть, нарисовал карту. А рассказал он вот что: да Верразано плыл все дальше на север и наконец, оставив позади Мексику, добрался до берега, куда до той поры не ступала нога христианина.

Он бросил якорь в неизвестном заливе и высадился на берег, забрав с собой сокровища. С ним были одиннадцать человек, которым он доверял больше, чем остальным. Согласно его приказанию, корабль направился дальше на север, чтобы через неделю вернуться за своим капитаном и его товарищами.

Такой приказ он отдал, потому что боялся, как бы кто-то из оставшихся на корабле не стал шпионить за ним и не обнаружил тайник, который он надеялся найти для своих сокровищ на этом диком берегу. Корабль вернулся, как и было условлено, однако ни да Верразано, ни остальных на берегу не оказалось. Только грубо сколоченное жилье говорило об их присутствии на этом берегу.

Эта убогая хижина была почти совсем разрушена, и вокруг виднелись следы босых ног, однако ничто не указывало на какую бы то ни было борьбу. Никаких знаков, никаких следов сокровищ не удалось отыскать.

В поисках капитана буканьеры вошли в лес, но там на них напали дикари, и им пришлось бежать на корабль. Отчаявшись, они подняли якорь, и корабль направился прочь от незнакомого берега, однако потерпел крушение у берегов Дариены, и спастись удалось только одному человеку.

Я рассказал вам историю сокровищ да Верразано, которые почти целый век считались бесследно пропавшими. Я своими глазами видел карту, которую нарисовал тот матрос перед казнью. Со мной были Гарстон и Пирьо. Это случилось в Гаване, в одной убогой лачуге, где мы тогда скрывались. Кто-то вдруг потушил свечу, и в темноте раздался чей-то стон, а когда мы вновь зажгли свет, то увидели несчастного старика, владельца этой карты, мертвым. В горле у него был кинжал. На крик вдоль улицы уже спешили стражники с пиками. Нам пришлось бежать, и бежали мы порознь.

Многие годы мы с Гарстоном не упускали друг друга из виду. Каждый из нас думал, что другой завладел картой. Мы оба ошибались. Но вот недавно до меня дошел слух, что Гарстон направляется в Тихий океан, и я отправился вслед за ним. Вы видели, чем это закончилось.

Я не успел внимательно рассмотреть карту, когда она лежала на столе того несчастного старика. Однако, судя по тому, как ведет себя Гарстон, он уверен, что это тот самый залив, в котором вставал на якорь корабль да Верразано. Я думаю, что да Верразано с товарищами надежно спрятал сокровища где-то в лесу, а на обратном пути на них напали дикари и всех перебили. Но индейцы не овладели сокровищами. Ни Кабрильо, ни Дрейк, ни кто-либо другой, кто оказывался на этом берегу, не видел золота и драгоценностей в руках индейцев.

Я предлагаю вам с этих пор действовать сообща. Гарстон бежал — испугался, что вместе с вами мы легко перебьем всю его команду, но он непременно вернется. Если мы с вами объединимся, то нам останется только посмеяться над ним. Мы спокойно можем уйти из форта, оставив здесь достаточно людей, чтобы они смогли отразить любое нападение.

Я уверен, что сокровища где-то рядом. Мы найдем их и отправимся куда-нибудь в Германию или в Италию, где я смогу надежно укрыть свою долю драгоценностей. Мне до смерти надоела моя бродячая жизнь. Я хочу вернуться в Европу и жить как истинный дворянин — в довольстве, иметь слуг, замок и жену из дворянского рода.

— Ну и что? — настороженно отозвался граф.

— Выдайте за меня замуж свою племянницу, — неожиданно потребовал буканьер.

Франсуаза вскрикнула от возмущения и вскочила со стула. Поднялся и Генри. Он был вне себя от ярости. Вильер не шелохнулся. Его пальцы на столе были похожи на когти хищника, а взгляд стал угрожающим.

— Как вы смеете?! — воскликнул Генри.

— Вы забываете, что вы давно потеряли свое положение, граф Генри, — ответил Вильер. — Мы не в Версале, сударь. На этом диком берегу знатность измеряется количеством людей и оружия. И в этом я превосхожу вас. Замок д'Частильонов давно в чужих руках, а состояние на дне океана. Вам останется умирать здесь, если я не возьму вас на свой корабль.

Но если наши дома породнятся, вам не придется пожалеть об этом. Вы увидите, что с новым именем и новым состоянием Гийом Вильер будет достоин найти свое место среди самых знатных аристократов и не посрамит чести самого д'Частильона.

— Вы с ума сошли! — гневно выкрикнул граф. — Вы… что случилось?

Послышались чьи-то быстрые шаги, и в зал вбежала Тина. Она робко сделала что-то вроде реверанса и бросилась к Франсуазе. Девочка запыхалась, ее туфельки были мокрыми, а растрепанные мокрые волосы прилипали к щекам.

— Тина! Где ты была, детка? Я думала, что ты в своей спальне!

— Я и была там, — еле переводя дыхание, ответила Тина. — Но я потеряла коралловое ожерелье, которое вы мне подарили… — Она показала его, это была обычная безделушка, однако девочка дорожила ею больше, чем всем остальным своим имуществом, — ведь это был первый подарок Франсуазы. — Я боялась, что, если скажу вам, вы меня не отпустите. Жена одного солдата помогла мне выйти и впустила обратно. Я нашла его там, где купалась сегодня утром. Если я виновата, то, пожалуйста, накажите меня.

— Тина! — с упреком сказала Франсуаза, прижимая к себе девочку. — Я вовсе не собираюсь тебя наказывать. Но, конечно, ты не должна была выходить за ворота. Пойдем скорее, тебе нужно немедленно переодеться…

— Да, госпожа, — пробормотала Тина, — но разрешите мне сперва рассказать вам про черного человека…

— Что? — вырвался крик у графа Генри. Он схватился обеими руками за стол с такой силой, что уронил на пол свой кубок. Если бы его поразило громом, он, наверное, все же не изменился в лице до такой степени. Лицо графа побагровело, и глаза вылезли на лоб.

— Что ты сказала? — выдохнул он. — Что ты сказала, девчонка?

— Про черного человека, мой господин, — запинаясь от испуга, ответила девочка. Все остальные с изумлением смотрели на графа. — Когда я спуталась к той заводи, чтобы достать мое ожерелье, я увидела его. Я испугалась и спряталась за песчаным холмом. Он был в лодке, а потом втащил лодку на песок там, за южным мысом, и пошел к лесу. Он настоящий великан, он огромный, очень высокий, этот черный человек…

* * *

Граф Генри покачнулся, будто ему нанесли смертельный удар. Он схватился за горло, в ярости порвал золотую цепочку, и в этот момент у него было лицо безумца. Одним прыжком он оказался рядом с Франсуазой и вырвал закричавшую от ужаса девочку из рук племянницы.

— Ты лжешь! — выдохнул он. — Ты лжешь, ты хочешь, чтобы я мучился! Скажи сейчас же, что ты лжешь, пока я не спустил шкуру с твоей спины!

— Дядя! — воскликнула Франсуаза, пытаясь освободить Тину. — Вы сошли с ума?! Что с вами?!

С диким рычанием граф отшвырнул от себя Франсуазу прямо в руки Гайо. Тот схватил девушку с таким злобным выражением лица, какого трудно было ожидать даже от него.

— Я не лгу, мой господин, — всхлипнула Тина.

— А я говорю, что ты лжешь! — прорычал Генри. — Жак!

Флегматичный слуга грубо схватил дрожащую девочку и одним движением сорвал с нее одежду, потом перебросил ее худенькие ручки через свое могучее плечо и поднял ее над полом.

— Дядя! — в отчаянии закричала Франсуаза, забившись в руках Гайо. — Вы с ума сошли! Вы не смеете!.. Вы не смеете!..

Ее крик бессильно оборвался, когда Генри выхватил кнут с украшенной драгоценными камнями ручкой и яростно ударил хрупкое беззащитное тельце. На плечах Тины заалел рубец.

Девочка пронзительно закричала, и от ее крика Франсуаза едва не потеряла сознание. Весь мир, как ей показалось, сошел с ума. Сплошным кошмаром выглядели бесстрастные лица слуг, на которых не отражалось ни жалости, ни сочувствия. Частью этого кошмара было ухмыляющееся лицо Вильера. Не осталось ничего реального, кроме белых плечиков Тины, покрытых ярко-алыми рубцами, и отчаянных криков девочки.

Граф с безумными глазами продолжал избивать ее, рыча:

— Ты лжешь! Признайся, что ты лжешь, не то я спущу с тебя шкуру! Он не может преследовать меня здесь…

— Господин! — сквозь слезы кричала девочка, висевшая на спине слуги. — Я видела его! Я не лгу! Пожалуйста! Пожалуйста!

— Дядя, вы дурак! Вы дурак! — вне себя от отчаяния воскликнула Франсуаза. — Неужели вы не видите, что она говорит правду? Вы животное! Животное! Животное!

Внезапно к графу как будто вернулся здравый смысл. Опустив кнут, он шагнул назад и всей своей тяжестью навалился на край стола. Его трясло как в лихорадке. По его лицу, казавшемуся сейчас маской Страха, стекали струйки пота, волосы прилипли ко лбу. Жак отпустил Тину, и она безвольно осела на пол, продолжая всхлипывать. Франсуаза вырвалась из рук Гайо, не замечая, что по лицу текут слезы. Подбежав к девочке, она опустилась на колени и нежно ее обняла. Потом повернулась к дяде, хотела излить на него весь свой гнев, однако тот даже не взглянул в ее сторону. Франсуаза не поверила своим ушам, когда услышала его слова:

— Я принимаю ваше предложение, Вильер. Ради Бога, давайте найдем ваши сокровища и уберемся подальше от этого проклятого берега.

После этих слов гнев Франсуазы будто притупился. Воцарилось молчание. Она взяла плачущую девочку на руки и осторожно понесла ее наверх. Оглянувшись на лестнице, она увидела, графа, который, сгорбившись, сидел за столом и жадно глотал вино из кубка, держа его обеими руками. Его руки дрожали. Вильер возвышался над ним, как мрачная хищная птица. Он хотя и был несколько озадачен новым поворотом событий, мгновенно оценил свое преимущество перед графом. Он что-то решительно говорил низким голосом, а Генри молча кивал, со всем соглашаясь, и казалось, он даже не вслушивается в то, что ему говорят. Гайо стоял в стороне, почти скрытый тенью, и двумя пальцами теребил подбородок, а слуги, стоявшие вдоль стен, молча переглядывались, недоумевая, что же случилось с их господином.

В своей спальне Франсуаза положила на кровать девочку, которая была в полубессознательном состоянии, и стала промывать и смазывать обезболивающей мазью страшные рубцы на ее спинке. Тина только слегка постанывала, но не сопротивлялась заботливым движениям рук своей госпожи. Франсуазе казалось, что мир обрушился. Она была подавлена и совершенно сбита с толку, ее била нервная дрожь от ужасной сцены, которую она только что наблюдала внизу. В ее душе царили страх и мгновенно возникшая ненависть к дяде. Она никогда не любила его; он был слишком груб и чересчур жаден.

Однако до сих пор она считала его справедливым и смелым, а сейчас содрогнулась от отвращения, вспомнив выражение его лица. В глазах графа она увидела невероятный страх, вызвавший приступ бешенства, и этот страх заставил его жестоко обойтись с единственным существом, которое было дорого девушке; тот же страх заставил его продать свою племянницу безродному бродяге. Что же за всем этим скрывается?

Девочка забормотала, как в бреду:

— Я в самом деле не лгала, госпожа! Я видела его — черного человека, закутанного в черный плащ. У меня кровь застыла в жилах, когда я его увидела. Почему граф выпорол меня за это?

— Тише, тише, Тина, — успокоила ее Франсуаза. — Лежи спокойно, малышка.

За ее спиной открылась дверь, и девушка стремительно обернулась, выхватив кинжал с богато отделанной рукояткой. В дверях стоял граф Генри, и у нее по спине пробежали мурашки. Он выглядел внезапно постаревшим; лицо было серым, черты искажены, а его взгляд заставил Франсуазу вздрогнуть. Она никогда не испытывала к нему теплых родственных чувств, а теперь ей казалось, что их разделяет пропасть. Ей казалось, что на пороге ее комнаты стоит не родной дядя, а совсем чужой человек, и от него исходит опасность. Она подняла кинжал.

— Если только вы еще дотронетесь до нее, — почти прошептала девушка пересохшими губами, — я всажу этот клинок вам в грудь.

Он будто бы и не слышал этой угрозы.

— Я выставил усиленную охрану вокруг поместья, — произнес он. — Завтра Вильер приведет в форт своих людей. Он не отчалит, пока не найдет сокровищ. А как только он их найдет, мы уедем отсюда.

— И вы продадите меня ему? — вырвалось у Франсуазы. — Ради Бога…

Она осеклась. Взгляд графа, устремленный на нее, ясно говорил, что он думает только о себе. Девушка сжалась, увидев, что страх может довести его до любой жестокости.

— Ты поступишь так, как я тебе прикажу, — сказал он наконец, и человеческих чувств в его голосе было не больше, чем в звоне стальных клинков. Он повернулся и вышел. От ужаса Франсуазу охватила слабость, и она в изнеможении упала на постель рядом с Тиной.

4

Франсуаза не знала, сколько времени пролежала в беспамятстве. Очнулась она от того, что Тина обняла ее и всхлипывала над самым ее ухом. Она тоже обняла девочку и села на постели, глядя невидящими глазами на горевшую свечу. В крепости было тихо. Умолкли и песни буканьеров на берегу. Девушка задумалась о том, что случилось.

Было ясно, что рассказ о таинственном черном человеке довел графа Генри до бешенства и что он надеялся избежать встречи с этим человеком, покинув свое поселение вместе с Вильером. Было ясно и то, что он готов принести ее в жертву за возможность такого избавления.

Франсуазе казалось, что ее окутала тьма, и она не видела в этой тьме ни малейшего просвета. Все слуги были тупыми или бессердечными грубиянами, их жены тоже грубы и апатичны. Никто из них и не подумает ей помочь, она абсолютно беспомощна.

Тина подняла свое залитое слезами личико, будто бы прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу. Девочка словно читала сокровенные мысли Франсуазы, и это было так же сверхъестественно, как и то, что она сознавала всю неумолимость Судьбы, и то, что у них нет никакой надежды.

— Моя госпожа, мы должны бежать! — горячо зашептала она. — Вы не достанетесь Вильеру. Давайте убежим далеко в лес. Мы будем идти до тех пор, пока силы не покинут нас, а тогда мы ляжем и умрем вместе.

В душе Франсуазы словно родилась некая сила, которую отчаяние придает слабым. Да, только так можно избавиться от зловещего мрака, который сгустился над ней с того самого дня, когда они покинули Францию.

— Да, малышка, мы убежим.

Она поднялась и стала искать плащ, но ее отвлек от этого занятия возглас Тины. Девочка стояла, прижав палец к губам, и ее широко раскрытые глаза были наполнены ужасом.

— Что случилось, Тина? — прошептала Франсуаза, внезапно охваченная испугом.

— Там кто-то есть, в зале, — шепотом ответила Тина, судорожно протянув руку к двери. — Он стоял у нашей двери, а потом спустился в зал.

— Твой слух острее моего, — пробормотала Франсуаза. — Но тут нет ничего удивительного. Наверное, это граф или Гайо.

Она направилась было к двери, но Тина обхватила ее руками за шею, и она услышала, как бьется сердце девочки.

— Не открывайте дверь, госпожа! Я боюсь! Рядом с нами какое-то зло!

Потрясенная Франсуаза потянулась к металлическому кружку на двери, прикрывавшему дверной глазок.

— Он возвращается! — девочка задрожала. — Я слышу его шаги.

Франсуаза тоже услышала крадущиеся шаги и с ужасом поняла, что эти шаги не принадлежат никому из тех людей, которых она знала. Это не мог быть Вильер, на этом человеке не было башмаков. Но кто же тогда? Наверху нет никого, кроме них с Тиной, графа и Гайо.

Быстрым движением она потушила свечу, чтобы свет не пробивался в дверной глазок, и сдвинула металлический кружок на двери. Приникнув к глазку, она скорее почувствовала, чем увидела темную тень, скользнувшую мимо ее двери, но ничего не смогла определить, кроме того, что тень принадлежала человеку. Ее охватил необъяснимый ужас.

Человек дошел до лестничной площадки и на мгновение стал виден в зыбком красноватом свете, который шел снизу, — кто-то чудовищный, черный стал спускаться по лестнице. Она прижалась к двери и долго вслушивалась в надежде услышать окрик стражи, которая схватит незнакомца. Однако форт молчал; не было слышно ничего, кроме порывов ветра.

Влажными от пережитого волнения руками Франсуаза снова зажгла свечу. Она не могла понять, что привело ее в такой ужас от этой черной фигуры в красном свете камина. Но девушка твердо знала, что видела нечто зловещее, лежащее за пределами ее понимания, до того ужасное, что оно отвлекло ее от собственных переживаний. Она была подавлена.

Свеча зажглась и осветила бледное личико Тины.

— Это был черный человек! — прошептала Тина. — Я знаю! У меня кровь застыла в жилах точно так же, как тогда, когда я увидела его на берегу! Мы пойдем и скажем графу?

Франсуаза покачала головой. Она вовсе не хотела, чтобы повторилась отвратительная сцена, которая последовала за тем, как девочка в первый раз сказала о черном незнакомце. Во всяком случае она не пойдет в темный зал. Она знала, что территория форта охраняется, что стражники стоят вокруг поместья. Ей было непонятно, как этот человек мог попасть в форт. Это казалось ей сверхъестественным. Кроме того, сейчас у нее появилась непонятная уверенность, что этого человека, кто бы он ни был, уже нет в форте, что он исчез так же таинственно, как и появился.

— Нам нельзя идти в лес, — дрожащим голоском сказала Тина. — Где-то там прячется он…

Франсуаза не стала переспрашивать девочку, почему она так уверена, что черный человек должен быть в лесу; этот лес мог служить естественным убежищем для любого зла в образе человека или дьявола. Она знала, что Тина права. Теперь им нельзя покидать форт. Решимость, с которой она была готова идти на верную смерть, теперь поколебалась от мысли об этих лесах, под сенью которых скрывается кошмарное черное создание. Она беспомощно села на кровать и закрыла лицо руками.

Тина в конце концов заснула беспокойным сном. Девочка время от времени всхлипывала и поминутно вертелась, пытаясь устроиться так, чтобы не чувствовать жгучей боли во всем теле. Под утро стало душно. Где-то вдалеке над морем прогремел гром. Франсуаза погасила сгоревшую почти до основания свечу и подошла к окну, из которого были видны и океан, и лес.

Туман рассеялся, но от горизонта на море надвигались темные тучи. Там сверкали молнии, и оттуда доносились раскаты грома. Неожиданно из мрачных лесов, будто в ответ этим раскатам, донесся какой-то грохот. Девушка вздрогнула и прислушалась, глядя на темневший лес. Теперь она отчетливо слышала ритмичные удары барабана, но они не были похожи на барабанный бой индейцев.

— Барабан! — воскликнула Тина, во сне судорожно сжимая и разжимая пальцы. Она заметалась на кровати. — Это черный человек бьет в черный барабан в черных лесах! Спасите нас!

Франсуаза поежилась. Далеко на востоке над горизонтом появилась белая полоска — предвестница рассвета. Однако с запада быстро надвигалась огромная грозовая туча. Девушка удивленно смотрела на нее — в это время года здесь почти никогда не бывало штормов, и ей раньше не приходилось видеть такие тучи.

Эта туча будто заливала весь мир своей чернотой, в глубине которой сверкали молнии. Она клубилась над морем, и где-то в ее глубине рождался ветер. От раскатов грома, казалось, дрожал воздух. С громом перекликалось завывание ветра. Чернильно-черное небо тут и там разрезали вспышки молний; далеко в море ветер гнал перед собой белые пенистые гребни волн. Франсуаза уже слышала отдаленный рев ветра, но ветер еще не достигал берега. Жаркий воздух над берегом будто сгустился, было очень душно. Где-то внизу хлопнули ставни, женский голос что-то тревожно крикнул. Однако в поместье все было по-прежнему спокойно.

Барабанный бой не прекращался, и по ее спине пробежали мурашки. Ничего не разглядев в чернеющей стене леса, она отчетливо представила черного человека, сидящего под черными ветвями и ритмично бьющего в барабан, зажатый между коленями. Но зачем?

Она тряхнула головой, отгоняя наваждение, и взглянула на море как раз в тот момент, когда сверкнула молния. В ее ярком свете девушка увидела мачты корабля Вильера, навесы на берегу, песчаные холмы южного мыса и скалы северного. Рев ветра становился все громче, и теперь поместье проснулось. На лестнице послышались шаги, и раздался голос Вильера, в котором слышалась тревога.

Хлопнула дверь, и ему что-то ответил граф Генри, перекрикивая рев ветра.

— Почему вы не предупредили меня, что с запада может прийти шторм? — прокричал буканьер. — Если якоря не выдержат, судно отнесет прямо на скалы!

— В это время года еще не бывало, чтобы шторм пришел с запада! — ответил граф, выбежав из спальни в ночной рубашке; он был очень бледен, волосы стояли дыбом. — Это работа…

Раскат грома заглушил его слова, он метнулся к лестнице, ведущей в смотровую башню. Буканьер, извергая проклятия, последовал за ним.

Напуганная и оглушенная Франсуаза приникла к окну. Ветер заглушил почти все остальные звуки, но по-прежнему из леса доносился безумный барабанный бой, как знак некоего триумфа. Ветер теперь ревел над берегом, по морю неслись огромные валы с пенистыми гребнями, и вот уже будто сам дьявол вырвался на свободу на этом берегу. На землю обрушились потоки дождя.

От порывов ветра содрогались бревенчатые стены. Волны, накатываясь на песок, смыли остатки потухших костров. В свете молнии сквозь пелену дождя Франсуаза увидела, как порванные в клочья навесы буканьеров унесло в море, увидела самих буканьеров, пытавшихся добраться до форта, — ветер и ливень заставляли их двигаться едва ли не ползком.

Следующая вспышка осветила корабль Вильера, сорвавшийся с якорей. Его несло на острые скалы, которые, казалось, хищно ждали жертву.

5

Шторм, обрушивший на землю всю свою ярость и бушевавший в течение многих часов, наконец-то стал затихать, и вот уже в ясном голубом небе, будто вымытом прошедшим ливнем, засияло солнце. Англичанин наклонился над ручейком, который бежал к морю, извиваясь между деревьями и кустами.

В отличие от большинства своих соотечественников этот человек умывался шумно, плескаясь и ворча, словно бизон. Внезапно он поднял голову. С мокрых волос вода ручейками стекала по загорелым плечам. Одним быстрым движением он вскочил на ноги, глядя вперед, и обнажил меч.

По песку к нему приближался человек примерно одного с ним роста с обнаженной саблей в руке. По выражению лица было нетрудно угадать его намерения.

Узнав его, пират побледнел.

— Дьявол! — изумленно воскликнул он. — Это ты!

С проклятиями на устах он поднял меч над головой. С деревьев вспорхнули птицы, испуганные звоном стали. Лезвия скрестились, посыпались искры, взметнулся песок под тяжелыми башмаками. Но вот лязг металла оборвался, послышался скрежет — один из клинков оказался перерублен, и один из соперников, глотая воздух, упал на колени и повалился на песок, выронив оружие. Последним усилием он достал что-то из своего пояса и попытался поднести руку к губам, но она уже не послушалась и бессильно упала вдоль тела.

Победивший наклонился над врагом и, разжав костенеющие пальцы, взял то, что они пытались удержать.

* * *

Вильер и д'Частильон стояли на берегу, глядя на перекладины рангоутов, обломки мачт и других деревянных частей корабля, которые людям удалось собрать. Шторм жестоко разбил о низкие скалы корабль Вильера: то, что удалось выловить, годилось разве что на спички. Неподалеку от них стояла Франсуаза, обнимая Тину за плечи одной рукой. Девушка была бледна и казалась безразличной ко всем неожиданностям, которые еще уготованы ей неумолимой Судьбой. Без всякого интереса слушала она разговор графа и Вильера. Ей было все равно, ее подавляло сознание того, что она оказалась простой пешкой в игре и от нее решительно ничего не зависело.

Вильер злобно ругался, а Генри выглядел ошеломленным.

— В это время года не бывает штормов, — бормотал он. — Это не случайно. Этот шторм пришел из непостижимой бездны, чтобы разбить корабль, на котором я собирался спастись. Спастись? Нет, теперь мы все как крысы в ловушке.

— Не возьму в толк, о чем вы говорите, — проворчал Вильер. — От вас не добиться ничего с того момента, как эта растрепанная девчонка вывела вас из себя своим дурацким рассказом о черном человеке, который появился из моря. Но что касается меня, то я вовсе не намерен провести всю жизнь на этом проклятом берегу. Десять моих людей погибли вместе с кораблем, но со мной еще сотня. У вас почти столько же. В вашем форте найдутся инструменты, а в лесу полно деревьев. Уж что-нибудь вроде судна мы построим, а потом отобьем какой-нибудь испанский корабль.

— Это займет не один месяц, — нерешительно ответил Генри.

— А вы можете предложить другой выход? Мы с вами здесь, и кроме нас самих, не от кого ждать спасения. Я очень надеюсь, что этот шторм разбил вдребезги и судно Гарстона! А пока мы строим корабль, мы будем искать сокровища да Верразано.

— Нам едва ли удастся построить корабль, — с сомнением отозвался Генри.

— Вы боитесь индейцев? У нас достаточно людей, чтобы драться с ними.

— Нет, я говорю не о краснокожих. Я говорю о черном человеке.

Вильер сердито взглянул на него.

— Вы перестанете говорить загадками? Кто такой этот ваш трижды проклятый черный человек?

— И в самом деле трижды проклятый, — задумчиво ответил Генри, глядя вдаль. — Я боялся его и потому бежал из Франции, надеясь, что мои следы потеряются в западном океане. Но он и здесь нашел меня, несмотря ни на что.

— Ну что ж, если он действительно здесь, он наверняка прячется в лесу, — уверенно сказал Вильер. — Мы прочешем лес и найдем его.

Генри горько рассмеялся.

— С таким же успехом можно голыми руками в сплошной темноте задушить кобру.

Вильер недоверчиво взглянул на него, явно сомневаясь в нормальности графа.

— Кто он? Объясните же наконец!

— Сам дьявол, рожденный на дьявольском берегу, на Берегу Рабов…

— Вижу парус! — раздался крик с северного мыса.

Вильер повернулся туда и прокричал:

— Ты знаешь, чей это парус?

— Да! — раздалось в ответ. — Это «Боевой Ястреб»!

— Гарстон! — прорычал Вильер. — Его, должно быть, сам черт охраняет! Как ему только удалось уцелеть в этом шторме? — Его голос загремел над берегом. — Немедленно в форт, собаки!

Прежде чем изрядно покореженный «Боевой Ястреб» обогнул мыс, берег опустел. Из-за крепостной стены торчали головы в шлемах и другие, повязанные цветными шарфами. Когда к берегу подошла лодка и Гарстон в одиночку направился к форту, Вильер оскалил зубы в довольной ухмылке.

— Эй, в форте! — В утренней тишине голос англичанина был слышен очень отчетливо. — Я прошу о переговорах! Когда я в последний раз поднял флаг перемирия, меня обстреляли! Я хотел бы, чтобы вы мне пообещали, что этого больше не произойдет!

— Ладно, я обещаю тебе это! — с сардонической усмешкой отозвался Вильер.

— Плевал я на твои обещания, французская собака! Мне нужно слово д'Частильона.

К графу, казалось, вернулось достоинство. С некоторой важностью в голосе он ответил:

— Добро пожаловать, но своих людей держите подальше. Мы не будем стрелять.

— Этого мне довольно. — отозвался Гарстон. — В чем бы другом ни был грешен д'Частильон, его слову можно доверять.

Он подошел к самым воротам и остановился, засмеявшись над выражением лица Вильера. Тот бросил на англичанина полный ненависти взгляд.

— Ну что, Гийом, — насмешливо сказал Гарстон, — у тебя стало кораблем меньше, с тех пор как я видел тебя в последний раз! Впрочем, вы, французы, никогда не были моряками.

— Как тебе удалось спасти корабль, бристольский подонок? — прорычал буканьер.

— В нескольких миля к северу отсюда есть бухточка, защищенная от штормов высокими горами, — ответил Гарстон. — В ней-то мы и отсиделись, правда, якоря протащили нас немного, но все же удержали.

Вильер хмуро взглянул на графа Генри, тот промолчал. Он ничего не знал об этой бухте. Он предпочитал не исследовать окрестности форта из-за страха перед индейцами.

— Я хотел бы поторговаться с вами, — просто сказал Гарстон.

— Мы с тобой уже достаточно торговались, побереги лучше свои мечи, — проворчал Вильер.

— Я так не думаю, — тонко улыбнулся Гарстон. — Ты приложил руку к убийству моего первого помощника Ричардсона и ограбил его. Вплоть до сегодняшнего утра я был уверен, что д'Частильон завладел сокровищами да Верразано. Но сейчас я понимаю, что если бы они были у кого-то из вас, тебе не понадобилось бы преследовать меня и убивать моего помощника, чтобы добыть карту.

— Карту! — воскликнул Вильер, вытягиваясь в струнку.

— Не притворяйся! — Гарстон засмеялся, но в его глазах полыхнула ярость. — Я знаю, что она у тебя. Индейцы не носят башмаков.

— Но… — нерешительно начал Генри и осекся под взглядом Вильера.

— Что ты хочешь предложить? — спросил Вильер.

— Позвольте мне войти в форт, — отозвался пират. — Мы можем поговорить там.

— Но твои люди останутся на своих местах, — предупредил его Вильер.

— Да, разумеется. Однако не думай, что вы возьмете меня в плен, — мрачно улыбнулся Гарстон. — Пусть д'Частильон даст слово, что я выйду из форта живым и невредимым ровно через час, независимо от того, договоримся мы или нет.

— Я обещаю это, — ответил граф.

— Вот и отлично. Откройте ворота.

Ворота открылись и закрылись за Гарстоном, и все трое вошли в поместье. С той и с другой стороны крепостной стены люди настороженно смотрели друг на друга. Франсуаза и Тина стояли на лестничной площадке, однако их никто не заметил. Граф Генри, Гайо, Вильер и Гарстон расселись вокруг широкого стола. Кроме них, в зале никого не было.

Гарстон осушил кубок и поставил его на стол. Доверительное выражение его лица не вязалось с колючим взглядом больших глаз. Он заговорил сразу о деле.

— Мы все хотим заполучить сокровища да Верразано, спрятанные где-то поблизости, — сказал он. — И у каждого из нас есть что-то, в чем нуждаются остальные. У д'Частильона есть люди, есть припасы и крепость, в которой мы можем укрываться от дикарей. У тебя, Вильер, моя карта. У меня корабль.

— Если у тебя все эти годы была карта, — перебил его Вильер, — почему ты не воспользовался ею раньше?

— У меня ее не было. Того несчастного старика в темноте убил Пирьо, он и завладел картой. Но у него не было ни корабля, ни команды, и прошло больше года, прежде чем он нашел их. Однако когда он отправился на поиски, на его пути встали индейцы. Люди взбунтовались и заставили его плыть обратно. Один из них выкрал карту и позже продал ее мне.

— Так вот почему Пирьо знал этот залив, — пробормотал граф.

— Эта собака привела вас сюда? Как же я раньше не догадался?! Где он?

— Его убили индейцы как раз тогда, когда он отправился на поиски сокровищ.

* * *

— Вот это здорово! — вырвалось у Гарстона. — Ну что ж, я не знаю, каким образом тебе удалось пронюхать, что карта у моего помощника, — обратился он к Вильеру. — Я доверял ему, и мои люди доверяли ему даже больше, чем мне самому, вот я и отдал ему карту. Однако этим утром он оторвался от всех и заблудился, а потом мы нашли его мертвым неподалеку от берега. Карта пропала. Сперва в убийстве обвинили меня, но рядом обнаружили следы, и остолопы увидели, что следы моих башмаков с ними не совпадают. Ни у одного человека из моей команды не оказалось башмаков, которые могли оставить такие отпечатки. Индейцы не носят башмаков. Значит, это был француз.

Теперь у вас есть карта, но вы еще не нашли сокровища. Если бы они были у вас, вы не позволили бы мне войти в форт. Вы здесь заперты. Вам не выйти на поиски сокровищ, а кроме того, у вас не осталось корабля, чтобы вывезти их отсюда.

Вот что я предлагаю, Вильер. Отдай мне карту, а граф пусть даст мне мяса и прочих припасов, а то у моей команды скоро начнется цинга после долгих скитаний. Когда я вернусь, я возьму с собой вас троих и мадемуазель Франсуазу с ее девочкой и доставлю вас в какой-нибудь порт в Атлантике, где вы сможете нанять корабль и добраться до Франции. Чтобы закрепить сделку, я обещаю поделиться сокровищами с каждым из вас.

Буканьер задумчиво подкручивал усы. Он знал, что Гарстон не из тех, кто выполняет какие-либо обещания. Соглашаться на предложение Гарстона он не собирался, но это означало войну, а Вильер не был готов к вооруженным действиям. Но завладеть «Боевым Ястребом» ему хотелось, пожалуй, не меньше, чем найти сокровища Монтесумы.

— А что мешает нам оставить тебя заложником и потребовать у твоих людей корабль в обмен на тебя? — спросил он.

Гарстон презрительно усмехнулся.

— Ты считаешь меня круглым дураком? Моим людям отдан приказ поднять якорь и отплыть при первом же намеке на какие бы то ни было угрозы, если я останусь на берегу. Кроме того, граф Генри дал слово…

— Мое слово — непустой звук, — нахмурившись, сказал граф. — Не спешите с угрозами, Вильер.

Буканьер не ответил, он был целиком поглощен мыслью о захвате корабля Гарстона и лихорадочно соображал, как бы продолжить переговоры, не давая Гарстону понять, что карты у него нет. Он строил догадки относительно того, кто завладел этой проклятой картой.

— Позволь моим людям отплыть вместе со мной на твоем корабле, — произнес он. — Я не могу бросить на произвол судьбы моих верных…

Гарстон фыркнул.

— Ты бы уж лучше попросил мою саблю, чтобы перерезать мне глотку! Не можешь бросить на произвол судьбы — ба! Да ты продашь дьяволу душу родного брата, если только это будет пахнуть деньгами. Нет уж, твоим людям не удастся захватить мой корабль.

— Дай нам хотя бы сутки на размышление, — попытался Вильер выиграть время.

Гарстон ударил по столу своим тяжелым кулаком, так что вино в бокалах заплескалось.

— Нет, клянусь дьяволом! Отвечайте сейчас! Вильера захлестнула волна черной ярости, он вскочил.

— Английская собака! Я отвечу тебе — я выпущу из тебя кишки!

Он сбросил плащ и схватился за рукоять меча. Гарстон с ревом оттолкнул свой стул, с грохотом упавший на пол. Граф Генри метнулся ему наперерез и встал между противниками, раскинув руки в стороны.

— Господа, прекратите! Вильер, я дал ему слово…

— К дьяволу ваше слово! — прорычал Вильер.

— Посторонитесь, сударь, не мешайте! — воскликнул пират. — Я освобождаю вас от вашего слова до тех пор, пока не разделаюсь с этой собакой!

— Неплохо сказано, Гарстон! — раздался низкий, властный, несколько удивленный голос. Все как по команде повернулись и замерли. На площадке лестницы тихо ахнула Франсуаза.

Из-за портьер, закрывавших дверь в спальню, появился человек и без тени сомнения решительно шагнул к столу. В мгновение ока он оказался здесь главным, и все внимание было теперь направлено на него.

Незнакомец оказался выше всех присутствующих и чрезвычайно мощного телосложения, однако, несмотря на это, он двигался мягко, как пантера, в своих высоких сапогах с раструбами.

На нем были облегающие белые шелковые штаны, под распахнутым широкополым голубым кафтаном виднелись белая шелковая рубашка и алый пояс. Кафтан украшали серебряные продолговатые пуговицы и золотая отделка на манжетах и карманах, завершал картину атласный воротник. На голове у незнакомца была темно-фиолетовая шляпа с широкими полями, на поясе висела тяжелая сабля.

— Вулми! — воскликнул Гарстон, в то время как остальные перевели дыхание.

— А кто же еще? — Великана явно забавляло всеобщее изумление.

— Как вы сюда попали? — наконец выдавил из себя Гайо.

— Я перебрался через стену с восточной стороны, пока вы, как остолопы спорили возле ворот, — ответил Вулми. Он говорил с заметным ирландским акцентом, однако без ошибок. — Все, кто был в форте, вытягивая шеи, смотрели на запад, так что я без помех вошел в дом, когда Гарстона впустили в ворота. С тех пор я находился в этой спальне и слышал все, о чем вы говорили.

— Я считал, что ты утонул, — медленно проговорил Вильер. — Три года назад твой разбитый корабль видели у берегов Амичели, и ты больше не появлялся на Большой земле.

— Однако, как видишь, я жив, — ответил Вулми. С лестничной площадки на него во все глаза смотрела Тина, от волнения дергая за руку Франсуазу.

— Вулми! Это Черный Вулми, госпожа! Смотрите! Смотрите! — шептала она.

Франсуаза смотрела. Перед ней была живая легенда. Кто из моряков не слыхал песен и баллад, увековечивших дикие деяния Черного Вулми, грозы испанцев? Его нельзя было не принимать в расчет. С того момента, как он появился из-за портьеры, стало ясно, что главное действующее лицо здесь теперь он.

Граф оправился от неожиданности и обратился к Вулми:

— Что вам угодно? Вы прибыли морем?

— Я пришел из лесов, — ответил ему ирландец. — Я слышал, вы тут спорили о какой-то карте…

— Это тебя не касается! — перебил его Гарстон.

— Не об этой ли? — с плутовской ухмылкой Вулми достал из кармана клочок пергамента, испещренный неясными линиями.

Гарстон, побледнев, рванулся к нему.

— Моя карта! — воскликнул он. — Откуда она у тебя?

— Я забрал ее у Ричардсона, когда разделался с ним, — весело отозвался Вулми.

— Собака! — Гарстон повернулся к Вильеру. — У тебя никогда не было карты! Ты лгал…

— Я никогда и не говорил, что она у меня, — спокойно ответил Вильер. — Ты сам это решил. Не валяй дурака. Вулми здесь один. Если бы он был с людьми, они давно бы перерезали наши глотки. Мы возьмем у него карту…

— Вам не удастся даже прикоснуться к ней, — рассмеялся Вулми.

Гарстон и Вильер, одновременно выругавшись, двинулись к нему. Шагнув назад, он смял пергамент и бросил его в камин. Гарстон кинулся на него, но тут же был сбит с ног ударом огромного кулака. Вильер выхватил меч, но не успел поднять его, как тяжелая сабля Вулми выбила оружие из руки.

Вильер отлетел к столу. Тем временем Гарстон поднялся на ноги, из его рассеченного уха текла кровь. Облокотившись на стол, Вулми приставил саблю к груди графа Генри.

— Не надо звать солдат, дорогой граф, — мягко сказал ирландец. — И ты, собака, тоже ни звука! — Это относилось к Гайо, который и не думал пошевелиться или что-то крикнуть. — Карта превратилась в золу, и нечего проливать из-за нее кровь. Садитесь-ка все.

Гарстон, поколебавшись, пожал плечами и нехотя уселся на стул. Остальные последовали его примеру. Вулми остался стоять, возвышаясь над столом. Глаза обоих его врагов горели бешенством.

— Вы здесь пытались сторговаться, — сказал Вулми. — Я тоже хочу поторговаться с вами.

— И что же ты хочешь продать? — с издевкой спросил Вильер.

— Сокровища Монтесумы!

— Что?! — Все четверо вскочили, подавшись к нему.

— Сидеть! — рявкнул Вулми, положив на стол саблю. Им пришлосьподчиниться. Все лица были белыми, как полотно. Вулми усмехнулся, глядя на них.

— Да, вы не ослышались. Я нашел их до того, как у меня оказалась эта карта. Потому я ее и сжег — мне она ни к чему. И теперь никто не сможет найти их, покуда я не покажу дорогу к ним.

Все смотрели на него с немой ненавистью. Вильер первым нарушил молчание:

— Ты лжешь. Одну ложь мы от тебя уже выслушали. Ты сказал, что пришел из лесов, хотя всем известно, что в этих диких местах обитают одни дикари.

— Я провел три года среди этих самых дикарей, — последовал ответ. — Когда буря разбила мой корабль неподалеку от Рио Гранде, мне удалось добраться до берега, и я направился вглубь, к лесу, опасаясь встречи с испанцами. Так я попал в кочующее племя индейцев. Они двигались на восток, спасаясь от более могущественного племени, и я не нашел для себя ничего лучше, как отправиться с ними. Так я и сделал и разделял их странствия в течение долгого времени, а покинул их всего месяц назад.

К этому времени мы зашли далеко на запад, я решил, что смогу добраться до берега Тихого океана, и пошел один. Однако милях в ста к востоку меня взяли в плен дикие краснокожие и сожгли бы живьем, если бы мне не удалось бежать, убив их вождя и еще троих или четверых дикарей в одну прекрасную ночь.

Они гнались за мной почти до этого берега, но в конце концов мне удалось уйти. И клянусь дьяволом, то место, где они отказались от преследования, оказалось хранилищем сокровищ да Верразано! Я нашел все: сундуки с одеждой и оружием — там-то я и подобрал себе саблю и одежду, — груды золота и серебра, и, наконец, сокровища Монтесумы! Они сверкают, как застывшие звезды, эти камни! А да Верразано и его одиннадцать буканьеров сидят за эбонитовым столом так же, как сидели сотню лет назад!

— Что?!

— Да! Все они умерли посреди своих сокровищ! Их тела высохли, как мумии, но разложение их не коснулось. Они так и сидят со стаканами в руках, и надо думать, просидели так почти целый век!

— Невероятно! — пробормотал Гарстон, однако Вильер перебил его:

— Это ничего не значит. Речь идет о том самом сокровище, которое мы хотим найти. Продолжай, Вулми.

Прежде чем говорить дальше, Вулми сел за стол и наполнил кубок.

— Несколько дней я отлеживался и отдыхал, делал силки для диких кроликов, залечивал раны. Однажды я увидел дымок на западе, но подумал, что на берегу есть индейское поселение. Однако когда мои преследователи отказались от погони, я понял, что индейцы избегают места, где спрятаны сокровища. Если они и наблюдали за мной, то делали это абсолютно незаметно.

Нынче ночью я отправился на берег, рассчитывая выйти в нескольких милях севернее от того места, над которым поднимался дым. Когда разразился шторм, я был недалеко от берега. Я укрылся от непогоды под большой скалой, а когда шторм утих, забрался на дерево, чтобы выяснить, далеко ли индейцы. Тут-то я и увидел твой корабль на якоре, Гарстон, и твоих людей на берегу. Я направлялся к вашему лагерю, когда встретил Ричардсона. Между нами была старая вражда, и я убил его. Никогда я не узнал бы, что у него есть карта, но он пытался съесть ее, прежде чем умер.

Конечно, я узнал эту карту и уже прикидывал, какую пользу она может мне принести, но подошел ты со своими собаками, и вы обнаружили тело. Пока вы спорили о том, кто убийца, я лежал совсем рядом в чаще леса. Тогда я и понял, что еще не время обнаружить себя.

Он рассмеялся, а лицо Гарстона перекосилось от ярости.

— Ну вот, пока я так лежал и слушал, я понял из ваших слов, что в нескольких милях к югу на берегу находятся д'Частильон с Вильером. Я услышал, как ты сказал, что убийца, должно быть, Вильер, что он забрал карту и что ты собираешься поговорить с ним и найти возможность убить его и вернуть эту карту…

— Скотина! — выкрикнул Вильер. Гарстон недобро усмехнулся:

— А ты думал, что я детей крестить собираюсь с такой собакой, как ты? Продолжай, Вулми.

Ирландец кивнул. Было ясно, что он старается подлить масла в огонь вражды между этими двумя.

— Да это, пожалуй, и все. Я пошел прямо через лес и добрался до форта быстрее, чем вы на своем корабле. У меня сокровища, у Гарстона корабль, у графа Генри припасы. Клянусь дьяволом, Вильер, я не знаю, на что ты нам, но учтем и тебя, чтобы не было никаких раздоров. То, что я хочу предложить, весьма просто.

Сокровища мы поделим на четверых. Мы с Гарстоном заберем каждый свою долю и уйдем отсюда на «Боевом Ястребе». Вы с д'Частильоном возьмете себе то, что вам причитается, и останетесь полноправными владельцами этих диких мест либо построите свой корабль — как вам будет угодно.

Граф Генри при этих словах побледнел, Вильер чертыхнулся, а Гарстон довольно ухмыльнулся.

— Неужели ты настолько глуп, что выйдешь в море с Гарстоном на «Боевом Ястребе»? — спросил Вильер. — Он же наверняка перережет тебе глотку, едва успеет берег исчезнуть из виду.

— Ну да, это как в загадке про овцу, волка и капусту, — засмеялся Вулми. — Как перевезти их через реку в целости и сохранности?

— Уж это твое кельтское чувство юмора! — проворчал Вильер.

— Я не останусь здесь! — крикнул граф Генри. — С сокровищами или без них, мне надо убраться отсюда!

Вулми взглянул на него и на миг задумался.

— Ну что ж, — произнес он. — Тогда пусть Гарстон плывет с Вильером и забирает вас с домочадцами, позволив вам взять с собой необходимую прислугу. Я останусь здесь, в форте, у меня будут ваши люди и люди Вильера, с их помощью я смогу построить небольшой корабль и добраться до испанских вод. Теперь побледнел Вильер.

— Значит, я должен выбрать между возможностью остаться здесь либо оставить здесь свою команду и в одиночку подняться на борт «Боевого Ястреба», чтобы этот дьявол перерезал не твою, а мою глотку?

Вулми от души рассмеялся, и его смех отозвался эхом под сводами большого зала.

— Да и я о том же, Гийом! — воскликнул он, нимало не смущенный тем, что Вильер весь сжался в кресле под его взглядом, и только глаза поблескивали из-под густых бровей.

— И я о том же! Решай, остаешься ли ты здесь, а мы с Диком отплывем, или отправляйся с Диком сам, а со мной оставь своих людей.

— Я уж лучше возьму с собой Вильера, — рассудительно отозвался Гарстон. — Ты поднимешь против меня моих людей, и мои дни будут сочтены, я не успею даже обогнуть Горн.

Вильер вытер рукавом вспотевший лоб.

— Ни я, ни граф, ни его племянница не доберутся до берегов Франции, если мы отправимся с этим чудовищем, — сказал он. — Сейчас все зависит от меня. Этот зал окружен моими людьми. Мне ничто не мешает разом покончить с вами обоими.

— Верно, тебе ничто не мешает, — спокойно отозвался Вулми. — Только ты забыл о том, что люди Гарстона могут захватить твой корабль. Ты забыл и о том, что без меня ты никогда не доберешься до сокровищ, и о том, что ты не жилец на этом свете, стоит мне только добраться до твоей команды.

Все это Вулми произнес с усмешкой, но даже Франсуаза поняла, что он отвечает за свои слова. На коленях у него лежала обнаженная сабля, и Вильер в случае необходимости не успел бы выхватить свой меч из-под стола.

— Ты задал по крайней мере двоим из нас нелегкую задачу, Вулми, — ругнувшись, произнес наконец Гарстон. — Меня устраивает то, что предлагает Вулми. Что вы скажете на это, сударь?

— Я должен покинуть этот берег! — почти в беспамятстве прошептал Генри. — Я должен исчезнуть отсюда. И как можно быстрее, и как можно дальше!

Гарстон удивленно передернул плечами и повернулся к Вильеру с любезнейшей из улыбок:

— А что скажешь ты, Гийом?

— Разве у меня есть выбор? — хмуро отозвался Вильер. — Если ты позволишь мне взять с собой троих офицеров и четыре десятка солдат, то считай, что мы договорились.

— Троих офицеров и еще полсотни человек!

— Отлично!

— Тогда по рукам!

Однако они не пожали руки в знак согласия. Оба капитана глядели друг на друга через стол как голодные волки. Граф дрожащей рукой теребил усы, погруженный в собственные невеселые мысли. Вулми, отхлебывая вино, обводил присутствующих смеющимся взглядом, на его губах блуждала ухмылка, напоминавшая оскал сытого тигра. Франсуаза, казалось, кожей почувствовала, какая жажда наживы владела каждым из этих людей, исключая, разве что, графа Генри. Она поняла, что никто из капитанов, этих морских волков, не собирается сдерживать своих обещаний. Генри, опять же, не шел в счет. Всем остальным было важно лишь завладеть кораблем и сокровищами. Что последует дальше? Гнетущая атмосфера взаимной ненависти, повисшая в зале, совершенно подавляла Франсуазу. Было ясно, что каждый из этих вольных волков собирается завладеть и сокровищами, и кораблем, по меньшей мере — трое из собравшихся, не считая графа. Но что же дальше? Ирландец внушал Франсуазе не больше доверия, чем Вильер и Гарстон, если не меньше. Его могучим плечам и всему его крепкому телу было, казалось, тесно даже в этом огромном зале. В нем чувствовалась какая-то первобытная сила, которой не обладал ни в один из его собеседников.

— Укажи нам путь к сокровищам! — потребовал Вильер.

— Не все сразу, — отозвался Вулми. — Надо сперва закрепить наши обязательства, чтобы ни у кого из нас на было перед другими преимуществ. Давайте сделаем так: люди Гарстона сойдут на берег, на корабле останется не больше дюжины народу. Они смогут расположиться на берегу. Люди Вильера покинут форт и тоже встанут лагерем на берегу. Обе команды прекрасно смогут следить друг за другом, и уж во всяком случае никто не помешает нам доставить на берег сокровища. Те, кто останется на борту «Боевого Ястреба», смогут быстро вывести корабль из залива. Люди останутся в форте, однако ворота форта не будут заперты, да, граф?

Граф Генри передернул плечами:

— В этот лес я не войду за все золото Мексики!

— Никто вас и не заставляет, граф. Мы заберем по пятьдесят человек из каждой команды и отплывем!

Франсуаза видела, как обменялись ненавидящими взглядами Вильер и Гарстон, но оба эти взгляда беспомощно погасли. Ей был отчетливо ясен пробел в рассуждениях Вулми, и она только удивлялась тому, что никто не возражает этому дикарю. Как только ему удалось пробраться через лес? Умами этих людей владели сокровища, и они заранее ненавидели друг друга и были готовы расправиться друг с другом, не моргнув глазом. Франсуаза поежилась, взглянув на дядю, — этот могучий, широкоплечий воин сидел за столом, пригубливая вино, в полном согласии с той судьбой, которую ему назначили.

Ей было ясно, что близка кровавая развязка. Вильер с радостью покончил бы с Гарстоном, а англичанин, в свою очередь, давно уже мысленно приговорил к смерти Вильера и, наверное, не прочь был бы избавиться от графа, да и от нее тоже. Если только победа останется за Вильером, тогда и они с дядей уцелеют. Но, глядя на нервно теребившего усы буканьера, Франсуаза не могла решить, что лучше — умереть или стать его женой.

— Как далеко отсюда находятся сокровища? — спросил Гарстон.

— Если мы выйдем не позже чем через час, то вернемся до полуночи, — ответил Вулми.

Он залпом осушил свой кубок, поднялся, поправил пояс и взглянул на графа Генри.

— Д'Частильон, вы, должно быть, сошли с ума. Зачем вам понадобилось убивать индейского охотника?

— Что вы имеете в виду? — недоумевая, переспросил граф.

— Вы хотите сказать — вы не знаете о том, что прошлой ночью вашими людьми в лесу убит индеец?

— Никто из моих людей не мог оказаться в лесу прошлой ночью, — заявил граф.

— Но кто-то все-таки оказался, — хмуро произнес Вулми, шаря в кармане. — Я своими глазами видел его голову, прибитую к дереву на краю леса. На нем не было боевой раскраски. Никаких следов я вокруг не обнаружил, значит, его убили до того, как началась буря. На сырой земле ясно отпечатались лишь следы мокасин. Значит, индейцы тоже видели его голову. Если они живут в мире с племенем, к которому принадлежал убитый, они отправятся к нему в деревню и расскажут о его смерти.

— Может быть, они и убили его? — неуверенно проговорил граф.

— Нет, не они. Но они знают, кто это сделал, так же, как знаю я. Вот цепочка, которая была завязана узлом на его обрубленной шее. Вы, должно быть, в самом деле безумны, если так явно выдаете себя.

Он достал что-то из кармана и бросил на стол перед остолбеневшим графом. Граф Генри отшатнулся, и его рука невольно поднялась к горлу. Перед ним лежала цепочка, которую он обычно носил на шее.

Вулми обвел присутствующих вопросительным взглядом, а Вильер покрутил пальцем у виска в знак того, что у графа не все в порядке с головой. Вулми убрал саблю в ножны и надел свою шляпу с пером.

— Ладно, пошли, — буркнул он.

Капитаны допили вино и поднялись, поправляя пояса, на которых висело оружие. Вильер взял графа за руку и легонько встряхнул ее. Граф вышел вслед за остальными. Было видно, что он еще не оправился от изумления — цепочку он теребил в пальцах.

Из зала вышли не все. Франсуаза и Тина, о которых забыли, во все глаза смотрели вниз с лестничной площадки. Они увидели, как Гайо замешкался возле тяжелой двери, а когда она закрылась за остальными, поспешно подошел к камину и осторожно поворошил кочергой дымившиеся угли. Затем он опустился перед камином на колени и довольно долго что-то рассматривал, после чего поднялся и вышел из зала через другую дверь.

— Что он там нашел? — прошептала Тина.

Франсуаза молча покачала головой, потом, повинуясь охватившему ее любопытству, спустилась в пустой зал. Через мгновение она уже стояла на коленях перед камином на том самом месте, где только что стоял управляющий. И девушка увидела то, что рассматривал Гайо.

Это был обуглившийся остаток карты, которую Вулми бросил в огонь. От неосторожного прикосновения он бы неминуемо рассыпался, но пока на нем еще оставались неясные следы линий и какие-то надписи. Надписи Франсуаза не смогла прочитать, но линии складывались в смутное изображение какого-то холма или скалы, точками вокруг обозначались деревья. Вспомнив, как вел себя Гайо, девушка догадалась: ему было знакомо то, что изображено на карте. Она знала, что управляющий временами уходил в лес дальше, чем любой из жителей форта.

6

Франсуаза спустилась вниз и остановилась в нерешительности, увидев графа, сидевшего за столом. Он все еще держал в руках разорванную цепочку. В форте было до странности тихо, полуденная жара, казалось, приглушила все звуки. Так же тихо было и на берегу. Команды Вильера и Гарстона расположились лагерями в нескольких сотнях ярдов друг от друга. В заливе стоял «Боевой Ястреб». На борту осталась горстка надежных людей Гарстона, готовых при малейшем намеке на опасность сняться с якоря и отвести корабль на безопасное расстояние. Корабль был его козырной картой, лучшей гарантией, надежно защищавшей от возможного вероломства со стороны компаньонов.

Вулми предусмотрел все, чтобы не позволить ни одной из враждующих партий устроить в лесу засаду. Но Франсуазе казалось, что он никак не позаботился о том, чтобы защитить себя от возможного нападения своих спутников. И наконец, он вошел в лес во главе отряда из трех десятков людей Гарстона и Вильера. Франсуаза была уверена, что больше не увидит его живым.

Она обратилась к дяде хриплым от волнения голосом:

— Как только они доберутся до сокровищ, они убьют Вулми. Что тогда будет с нами? Попадем ли мы на корабль? Можно ли доверять Гарстону?

Граф Генри с отсутствующим видом покачал головой.

— Вильер успел раскрыть мне свои намерения. Он устроит так, чтобы всем, кто отправился за сокровищами, пришлось бы заночевать в лесу. Он со своими людьми перебьет спящих англичан и вернется на берег. Перед рассветом я отправлю своих рыбаков на лодках к «Боевому Ястребу», и они захватят корабль. Ни Гарстону, ни Вильеру это и в голову не придет. Когда Вильер вернется из леса, мы объединим своих людей и перебьем лагерь пиратов на берегу, а после этого заберем все сокровища и выйдем в море на «Боевом Ястребе».

— А что будет со мной? — спросила девушка пересохшими губами.

— Я обещал отдать тебя Вильеру, — глухо произнес граф без тени сочувствия. — За это он возьмет нас с собой.

Он поднес цепочку к глазам, и на ней заиграл солнечный луч, заглянувший в окно.

— Я, должно быть, обронил ее на берегу, — пробормотал граф. — А он нашел…

— Вы вовсе не обронили ее на берегу, — жестко произнесла Франсуаза, сама удивляясь своему злорадству. Ее душа словно окаменела. — Вы сорвали ее с шеи прошлой ночью, когда набросились на Тину. Я своими глазами видела эту цепочку на полу, когда уходила из зала.

Граф взглянул на нее, и его лицо сделалось серым от страха.

Франсуаза зло рассмеялась, угадав в его взгляде вопрос.

— Да! Тот самый черный человек был здесь! Он, должно быть, и подобрал с полу вашу цепочку. Я видела, как он пробирался через верхний коридор.

Граф откинулся на спинку кресла, и цепочка выскользнула из его пальцев.

— В поместье! — прошептал он. — Несмотря на охрану и крепкие засовы на дверях! Мне не убежать от него, и никто не сможет меня защитить! Значит, мне не померещилась та возня возле моей двери прошлой ночью! Возле моей двери! — выкрикнул он сдавленным голосом, схватившись за воротник, будто ему внезапно стало душно. — Будь он проклят!

Судорога прошла. Граф обмяк, его била дрожь.

— Я все понял, — выдохнул он. — Запоры на дверях моей спальни оказались чересчур крепкими даже для этого человека. Тогда он разбил корабль, на котором я собирался уйти отсюда, и убил того несчастного индейца, оставив на нем мою цепочку, чтобы навлечь на меня месть его сородичей. Индейцы не раз видели эту цепочку у меня на шее.

— Кто этот черный человек? — спросила Франсуаза, чувствуя, как по спине у нее бегут мурашки.

— Он из племени джу-джу на Берегу Рабов, — прошептал граф, глядя куда-то в пространство невидящими глазами.

— Я разбогател благодаря торговле живым товаром. Когда я был молод, то водил свои корабли от Берега Рабов в Вест-Индию, поставляя чернокожих на испанские плантации. Моим компаньоном стал чернокожий шаман, принадлежавший к одному из племен того далекого побережья. Он со своими воинами захватывал рабов, а я переправлял их в Индию. Я в те дни был просто чудовищем, однако он в десятки раз чудовищнее меня. Если только человек способен продать душу дьяволу — этот чернокожий именно таков. Даже сейчас я просыпаюсь в холодном поту, когда мне снятся кошмарные сны о том, что мне довелось видеть в его деревне, когда над джунглями висела красная луна, громко бил барабан, а на алтарях корчились и страшно кричали люди, которых он приносил в жертву своим страшным богам.

В конце концов я обманом продал его самого испанцам. Его заковали в цепи и отправили на галеры. Он поклялся тогда страшно отомстить мне, однако я только посмеялся над его угрозами. Тогда я не верил, что ему удастся освободиться.

Шли годы, но забыть о нем я не мог. Я стал в страхе просыпаться по ночам, все чаще вспоминая его угрозу. Я пытался убедить себя, что он давно уже мертв, что испанцы наверняка убили строптивого раба. Но вот в один ужасный день до меня дошли слухи о том, что какой-то странный чернокожий, со следами цепей на запястьях, разыскивает меня по всей Франции.

В те дни он знал меня под другим именем, однако я понимал, что рано или поздно мы встретимся. Тогда я продал все свои владения и бежал из Франции. Так мы попали сюда. Долгое время я был спокоен, считая, что избежал опасности. Но он напал на мои следы и добрался до меня даже на этом заброшенном берегу, и теперь он рыщет здесь, как ядовитая кобра.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что он разбил корабль? — сделав над собой усилие, спросила Франсуаза.

— Колдуны с Берега Рабов умеют вызывать бури! — прошептал граф. — Это было его колдовство!

Франсуаза поежилась. Она-то была уверена, что прошедшая буря — лишь причуда случая. Разве может кто бы то ни было командовать штормами? Таинственный черный человек — всего-навсего человек из плоти и крови. Однако тут она вспомнила, как бил в лесу барабан во время шторма, и ей опять стало не по себе.

Широко раскрытыми от ужаса глазами Генри смотрел куда-то вдаль сквозь стены, украшенные гобеленами.

— Я перехитрю его, — прошептал он. — Только бы дожить до рассвета, а там я доберусь до корабля, и нас с ним опять разделит океан.

* * *

— Дьявольщина!

Вулми резко остановился, и тут же замерли матросы, шедшие за ним двумя отдельными кучками. Вулми вел их по старой индейской тропе на восток, и берега уже не было видно.

— Почему ты остановился? — с подозрением спросил Гарстон.

— Впереди кто-то идет, — негромко ответил Вулми. — Он обут в сапоги. Этим следам не более часа. Никто из вас не посылал человека вперед?

Оба капитана, чертыхаясь, с возмущением отвергли это предположение, одинаково подозрительно оглядывая друг друга. Вулми покачал головой и пошел вперед, остальные за ним. Морские волки, сроднившиеся с бесконечными морскими просторами, они растерялись в таинственной зелени леса. Тропа, по которой они шли, так извивалась, что матросы уже совершенно не представляли, где они находятся.

— Странные вещи здесь происходят, — проворчал Вулми. — Если граф Генри не убивал того индейца, то кто же это сделал? И все равно индейцы будут считать, что убил он. Когда в племени этого охотника станет известно, что с ним случилось, они не успокоятся, пока не отомстят. Я только надеюсь, что мы выберемся из леса прежде, чем они встанут на тропу войны.

Тропа поворачивала на север. Вулми сошел с нее и пошел дальше между деревьями, выдерживая направление на юго-восток. Гарстон и Вильер переглянулись. Это могло нарушить их планы. Не пройдя и ста шагов после того, как свернули с тропы, они поняли, что безнадежно заблудятся здесь без проводника. Их обоих одолевали самые немыслимые подозрения, но неожиданно лес оборвался, и они увидели перед собой вытянутую мрачную скалу. Среди нагромождения валунов вилась едва заметная тропа. Она поднималась на скалу и обрывалась на ровной площадке недалеко от вершины.

— По этой тропе я бежал от индейцев, — сказал, остановившись, Вулми. — Она ведет в пещеру вон затем уступом, а в этой пещере я и нашел тела да Верразано и его людей. Сокровища тоже здесь. Но прежде чем мы поднимемся туда, вот что я вам скажу: если вздумаете меня убить, вы никогда не выберетесь на тропу. Я прекрасно знаю, что вы беспомощны в этих лесах, как младенцы. Конечно, вы знаете, что берег расположен к западу отсюда, однако к нему придется идти с грузом добычи по густому лесу, и вы доберетесь до него не за несколько часов, а за несколько суток. Не думаю, чтобы блуждать по этим лесам для белых людей было совсем безопасно, особенно теперь, когда индейцы обнаружили на том дереве голову своего соплеменника.

Лица Вильера и Гарстона вытянулись, и губы дернулись в кривых усмешках, когда Вулми так легко разбил в пух и прах их планы. Вулми невольно рассмеялся. Однако стало ясно, что теперь их головы посетила одна и та же мысль: пусть ирландец поможет им добыть сокровища и выведет их на тропу, а потом они успеют с ним расправиться.

— Нас троих будет вполне достаточно, чтобы вынести сокровища из пещеры, — сказал Вулми.

Гарстон сардонически усмехнулся.

— Ты считаешь меня идиотом? Да я нипочем не соглашусь войти в пещеру в одиночку с тобой и Вильером! Со мной отправится мой боцман. — Он кивнул загорелому хмурому великану, обнаженному до пояса, с золотыми серьгами в ушах и малиновым шарфом, повязанным вокруг головы.

— А со мной пойдет мой палач! — сварливо произнес Вильер. Он подозвал высокого морского разбойника, лицо которого было похоже на пересохший пергамент. На плече тот держал обнаженную саблю.

Вулми пожал плечами:

— Вот и хорошо. Идите за мной.

Он стал подниматься по извилистой тропе, остальные шли за ним по пятам. Но вот Вулми протиснулся в трещину за крутым уступом, и у них перехватило дыхание, когда он показал им кованые сундуки, стоявшие вдоль короткого коридора.

— Здесь баснословные богатства, — негромко сказал он. — Здесь одежда, оружие, дорогие кружева. Но настоящие сокровища хранятся за этой дверью.

Он приоткрыл дверь так, чтобы его спутники могли заглянуть внутрь.

Их взглядам открылась широкая пещера, слабо освещенная странным голубоватым светом, пробивавшимся откуда-то сквозь туманную дымку, висевшую в воздухе. Посреди пещеры стоял большой эбонитовый стол, а в резном кресле с высокой спинкой и широкими подлокотниками сидел великан, почти сказочный герой — Джиованни да Верразано. Его голова свесилась на грудь, а в руке он все еще сжимал кубок, украшенный драгоценными камнями. На нем была шляпа с пером, дорогие пуговицы расшитого золотом плаща поблескивали в призрачном голубоватом свете. На роскошном поясе висел меч с причудливо украшенной рукояткой в позолоченных ножнах.

Почти так же, склонив головы к груди, за столом сидели одиннадцать буканьеров. Таинственный голубоватый свет, как нимб, переливался над грудой драгоценностей, лежавших посреди стола. Это были сокровища Монтесумы! Эти камни стоили дороже всех драгоценных камней в мире, вместе взятых!

В призрачном свете лица пиратов казались мертвенно бледными.

— Входите и возьмите их, — предложил спутникам Вулми.

Гарстон и Вильер протиснулись за ним в пещеру, толкая друг друга от нетерпения. Те, кто сопровождал их, вошли следом. Вильер толкнул дверь, открывая ее шире, и замер при виде распростертого на полу тела, которое они сначала не заметили из-за прикрытой двери. Человек лежал, неестественно изогнувшись и запрокинув голову, на побелевшем лице застыла гримаса смертельной агонии, скрюченные пальцы тянулись к горлу.

— Гайо! — воскликнул Вильер. — Какого… — Неожиданно его голову окутал голубоватый туман, наполнявший пещеру. Вильер вздрогнул и крикнул: — Этот дым несет смерть!

В тот самый миг, когда раздался крик Вильера, Вулми всем телом навалился на своих четырех спутников, столпившихся в дверях, так что все они едва удержались на ногах. Однако ему не удалось втолкнуть их в пещеру.

При виде мертвеца они успели отшатнуться, и Вулми не добился того, чего хотел. Гарстон и Вильер наполовину перевалились через порог, упав на колени, боцман Гарстона споткнулся об их ноги, а палач прижался к стене. Вулми не смог затолкать тех, кто упал, в пещеру и запереть за ними дверь, чтобы смертоносный туман сделал свое дело. Ему пришлось молниеносно повернуться и отразить нападение палача.

Француз изо всей силы ударил перед собой огромным мечом, но Вулми успел увернуться, и тяжелое лезвие прозвенело о каменную стену, выбив сноп голубых искр. В следующее мгновение лысая голова палача покатилась по каменному полу, снесенная с плеч ударом сабли ирландца.

Это произошло в считанные секунды, но боцман Гарстона успел подняться и набросился на Вулми с обнаженной саблей. Сталь зазвенела о сталь, звон отдавался эхом в узком каменном коридоре. Обоим капитанам удалось наконец перевалиться через порог, они задыхались, и лица их были багровыми от удушья.

Кричать они не могли. Увидев это, Вулми с удвоенной яростью стал наносить удар за ударом своему противнику в надежде расправиться с ним прежде, чем они придут в себя. Боцман шаг за шагом отступал назад, истекая кровью. Однако решающего удара Вулми нанести не смог — капитаны опомнились, выхватили мечи из ножен и стали звать на помощь оставшихся внизу людей.

Опасаясь оказаться в ловушке с двух сторон, Вулми выскользнул на уступ скалы.

Люди внизу не спешили броситься на помощь своим капитанам. Они, конечно, слышали крики, но каждый боялся получить удар меча в спину. Они в нерешительности переглядывались, продолжая топтаться возле скалы. Когда Вулми выбрался на уступ, все они, как по команде, изумленно уставились на него. Не дожидаясь, пока они опомнятся, Вулми вскарабкался по неровным ступеням, выбитым в скале, к вершине и, перевалившись через нее, стал для них недосягаемым.

Капитаны вслед за Вулми вышли на уступ, за которым скрывался вход в пещеру. Люди, увидев своих предводителей целыми и невредимыми, громкими криками выразили свою радость.

— Собака! — прокричал Вильер туда, где скрылся Вулми. — Ты хотел отравить нас! Предатель!

Сверху раздался смех Вулми.

— А чего вы еще ожидали? Вы же собирались перерезать мне глотку, как только я добуду для вас сокровища. Если бы не этот болван Гайо, вы попались бы в ловушку, а вашим людям я бы сумел объяснить, как вы погибли из-за собственной неосмотрительности.

— А ты завладел бы моим кораблем и всеми сокровищами! — вскричал Гарстон.

— Конечно! Да еще и получил бы обе ваши команды! Там, на тропе, я видел следы Гайо. Не могу только понять, как болван пронюхал об этой пещере.

— Если бы мы не наткнулись на его тело, мы вошли бы в этот смертоносный туман, — нахмурясь, пробормотал Вильер. — Мне казалось, что мое горло сжали чьи-то пальцы.

— Ну и что вы теперь собираетесь делать? — осведомился их мучитель.

— Что мы собираемся делать? — спросил Вильер, обращаясь к Гарстону.

— Вам не достать сокровищ, — заверил их Вулми из своего укрытия. — Этот туман немедленно убьет вас. Он едва не задушил и меня, когда я туда вошел. Послушайте-ка, я расскажу вам одну из историй, которые рассказывают индейцы возле своих костров!

Однажды, давным-давно, с моря пришли двенадцать человек и заполнили пещеру золотом и драгоценными камнями. Однако, пока они сидели, пили и распевали песни, земля задрожала, из ее недр поднялся голубой дым и убил их. С тех пор все индейские племена обходят это место, считая, что оно находится во власти злых духов.

Когда я, спасаясь от индейцев, попал сюда, я увидел, что старые индейские сказки не лгут, и говорится в них о да Верразано. Должно быть, землетрясение раскололо каменный пол пещеры, и буканьеры задохнулись в ядовитом дыму, не успев даже понять, что произошло, в тех же самых позах, в которых сидели и пили вино. Теперь сама смерть охраняет их добычу!

Гарстон заглянул в коридор.

— Дым расползается по коридору, но на открытом воздухе он рассеивается. Будь проклят этот Вулми! Давай-ка попробуем добраться до него.

— Неужели ты думаешь, что кто-то, кроме него, способен вскарабкаться по этим ступеням? — отозвался Вильер. — С нами наши люди, пусть они обойдут скалу и, как только он покажется, стреляют. Он намеревался каким-то образом завладеть сокровищами, а раз он считает это возможным, значит, и мы сможем их заполучить. Можно попробовать привязать к веревке крюк и зацепить его за ножку стола. Тогда мы подтащим стол к выходу и сможем забрать все, что на нем лежит.

— Неплохо придумано, Гийом! — услышали они насмешливый голос Вулми. — Именно об этом я и сам подумывал. Однако как вы выберетесь отсюда обратно на тропу? Вам не дойти до берега засветло, а в ночном лесу я смогу догнать вас и перебить по одному.

— Это ведь не пустое бахвальство, — пробормотал Гарстон. — Он подкрадется неслышно, как настоящий индеец, и тогда немногим из нас удастся добраться до берега.

— Значит, мы расправимся с ним здесь. Кто-то будет стрелять снизу, а остальные вскарабкаются на скалу. Над чем это он так смеется?

— Смешно слушать, как мертвец строит планы, — прозвучал издевательский голос сверху.

— Не надо обращать на него внимания, — негромко заметил Вильер и приказал своим людям подниматься на уступ к нему и Гарстону.

Но не успели матросы ступить на тропу, как послышался звук, напоминавший жужжание целого роя злых пчел, а потом глухой стук, как будто от падения чего-то тяжелого. Один из буканьеров упал на колени, хватая ртом воздух и пытаясь выдернуть стрелу, торчавшую у него в груди. Остальные дружно закричали.

— Что случилось? — крикнул Гарстон.

— Индейцы! — прохрипел пират и рухнул вниз. Стрела пробила его шею.

— Прячьтесь, болваны! — выкрикнул Вильер. С той высоты, где находились они с Гарстоном, были хорошо видны раскрашенные тела воинов, притаившихся в кустах. Еще один из пиратов замертво упал на тропу. Остальные лихорадочно пытались спастись за валунами у подножия скалы. Из кустов летели стрелы и ударялись о камни. Гарстон и Вильер замерли на своем уступе.

— Мы в ловушке! — Гарстон был бледен, как полотно. Он не на шутку перетрусил: он мог отчаянно драться, чувствуя под ногами доски палубы, но здесь пират растерялся.

— Вулми говорил, что они боятся этой скалы, — вспомнил Вильер. — Когда стемнеет, наши люди должны подняться сюда. Индейцы не сунутся на этот уступ.

— Все верно! — засмеялся откуда-то сверху Вулми. — Они не полезут на скалу. Они попросту окружат ее и будут ждать, пока вы не подохнете от голода.

— Надо бы помириться с ним, — пробормотал Гарстон. — Если кто-то и может помочь нам выбраться из этой переделки, так только он. Еще успеем перерезать ему глотку. — И он позвал: — Вулми! Вулми, давай забудем о вражде. Ты ведь точно так же попал в ловушку, как и мы.

— Ну и что из этого? — презрительно отозвался ирландец. — Когда стемнеет, я смогу спуститься с этой стороны скалы и проберусь мимо индейцев так, что они ничего не услышат и уж тем более не увидят. Я вернусь в форт и расскажу, что вас взяли в плен дикари, — к тому времени это будет чистая правда!

Гарстон с Вильером молча переглянулись.

— Однако я не сделаю этого! — продолжал Вулми. — Вовсе не потому, что вы, собаки, так уж мне дороги. Просто не годится белому человеку бросать своих соплеменников на растерзание краснокожим дикарям, даже если речь идет о его врагах.

Ирландец высунулся из-за гребня скалы.

— Послушайте меня! Здесь их немного. Я видел их только что, когда смеялся над вами. Но я уверен, что сюда движется большой отряд, а этих отправили вперед, чтобы отрезать нам путь к берегу. Сейчас они все на западной стороне скалы. Я спущусь вниз по восточному склону и зайду к ним в тыл. Тем временем вы осторожно, ползком доберетесь по тропе до своих людей и укроетесь за камнями. Когда услышите мой свист, бегите к деревьям.

— А как быть с сокровищами?

— К дьяволу сокровища! Дай нам Бог унести отсюда ноги!

Его темноволосая голова исчезла. Вильер и Гарстон стали напряженно прислушиваться в надежде услышать что-нибудь, указывающее на то, что Вулми удалось подползти к почти отвесной восточной стороне скалы и начать спуск. Однако все было тихо. Из леса тоже не доносилось никаких звуков. Стрелы больше не ломались о камни, но все понимали, что за ними наблюдают хищные черные глаза. Гарстон, Вильер и боцман попытались осторожно спуститься вниз.

Не прошли они и половины спуска, как опять засвистели стрелы. Боцман вскрикнул и упал вниз, раскинув руки. Стрела попала ему прямо в сердце. Стрелы ударялись о камни совсем рядом с капитанами, но им удалось невредимыми добраться до подножия скалы и укрыться за валунами.

— Может быть, это штучки Вулми? — отдышавшись, спросил Вильер.

— Ну нет, сейчас мы вполне можем ему доверять, — возразил Гарстон. — Тут дело касается его принципов. В этот раз он поможет нам и выступит на нашей стороне, а не с индейцами, несмотря на то, что сам хотел нас угробить. Слушай!

Тишину нарушил леденящий душу свист. Он доносился с западной стороны; одновременно с ним из-за деревьев что-то вылетело и, стукнувшись о землю, покатилось к подножию скалы. Это была человеческая голова с раскрашенным по-боевому лицом, на котором застыла гримаса смерти.

— Это сигнал Вулми! — крикнул Гарстон, и в то же мгновение пираты выскочили из-за валунов, устремившись к лесу.

Из кустов беспорядочно полетели стрелы — индейцы не ожидали такого поворота событий. Трое матросов упали замертво, но остальным удалось добежать до деревьев, и закаленные в морских схватках матросы набросились на обнаженных раскрашенных дикарей.

Схватка была жестокой, но короткой. Дрались без всяких правил, как придется — матросы саблями отражали удары боевых топоров, били сапогами по обнаженным телам противника. Вскоре в траве остались лежать семеро индейцев. Из чащи еще слышался шум драки, но вот все стихло, и под деревьями показался Вулми в разорванном плаще, с обнаженной саблей в руке.

Вильер бросился к нему:

— Что дальше?

Он прекрасно понимал, что сейчас они победили только благодаря Вулми, нападения которого индейцы никак не ждали. Под его натиском дикари растерялись.

— Вперед!

Вильер, Гарстон и оставшиеся в живых матросы бросились за ним по пятам, чертыхаясь и прокладывая себе дорогу среди зарослей. Конечно, без Вулми они бы не один час блуждали в этом диком лесу и неизвестно, сумели бы вообще когда-нибудь добраться до берега. Вулми вел их так уверенно, будто не пробирался через густые заросли, а шел по ровной дороге, и вдруг все они оказались на тропе, бежавшей на запад.

— Дурень! — рявкнул Вулми на одного из пиратов, который порывался бежать по этой тропе. Он схватил матроса за плечо и подтолкнул обратно к товарищам. — Побереги дыхание, а то сердце выскочит из твоей груди через какую-нибудь тысчонку ярдов. До берега отсюда не одна миля, так что остынь. Бежать еще, может быть, и придется, но позже. А теперь пошли!

Он зашагал по тропе, и матросы последовали за ним, пытаясь приноровиться к его шагам.

* * *

На западе закатное солнце коснулось своими лучами гребней волн. Тина стояла возле того самого окна, из которого Франсуаза смотрела на шторм.

— Закат будто кровью окрашивает воду, — сказала девочка. — Парус как белое пятно на малиновой воде, а в лесу уже совсем темно.

— Что там делается на берегу? — сонно спросила Франсуаза. Она полулежала на кушетке с закрытыми глазами, закинув руки за голову.

— И те, и другие заняты ужином, — ответила Тина. — Они собирают деревянные обломки и разводят костры. Мне слышно, как они что-то кричат… Что это?

Волнение, прозвучавшее в голосе девочки, заставило Франсуазу сесть на кушетке. Тина вцепилась в оконную раму и побледнела.

— Послушайте! Там, далеко, будто стая волков воет!

— Волки? — Франсуаза вскочила. — Волки не охотятся стаями в это время года!

— Смотрите! — воскликнула девочка. — Из леса бегут люди!

В следующее мгновение Франсуаза была уже рядом с ней, широко раскрытыми глазами всматриваясь вдаль. Она увидела маленькие фигурки бегущих людей.

— Матросы! — потрясенно прошептала она. — Они с пустыми руками! Я вижу Вильера… Гарстона…

— Где Вулми? — спросила Тина. Франсуаза покачала головой.

— Послушайте! Слышите? — прошептала девочка, приникнув к ней.

Теперь уже все в форте слышали душераздирающий вой, поднимавшийся над окраиной леса. Этот вой будто пришпорил людей, изо всех сил бежавших к форту.

— Они нас догоняют! — прохрипел Гарстон. — Мой корабль…

— Твой корабль далеко, нам до него не добраться! — на бегу, задыхаясь, ответил Вильер. — Беги в форт! Гляди, наши люди на берегу заметили нас!

Он замахал руками, приветствуя матросов. Но никто ему не ответил: люди в обоих лагерях уже поняли, какая страшная опасность движется из леса, и, побросав все, чем были заняты, устремились к воротам форта. Гарстон, Вильер и бежавшие с ними матросы обогнули южный угол стены и вбежали в ворота, едва живые от перенесенного напряжения. Ворота со скрежетом закрылись.

Франсуаза разыскала Вильера.

— Где Черный Вулми? — спросила она. Буканьер кивнул в сторону темневшего леса. Его лицо заливал пот, грудь тяжело поднималась и опускалась.

— Они наступали нам на пятки. Вулми задержал их, чтобы мы успели спастись.

Он отошел от девушки и занял свое место на стене. Гарстон уже был там, как и закутанный до бровей в темный плащ граф Генри.

— Глядите! — воскликнул пират, указывая куда-то в темноту.

От кромки леса к форту бежал человек.

— Вулми!

Вильер хищно оскалился:

— Мы здесь в безопасности. Мы знаем, где находятся сокровища. Почему бы нам теперь не пристрелить его?

— Погоди! — Гарстон схватил его за руку. — Нам пригодится его меч. Ты только взгляни туда!

За бегущим ирландцем из леса выкатилась лавина обнаженных жутко завывающих дикарей — не одна сотня. Вслед беглецу летели их стрелы. В несколько мгновений Вулми добежал до восточной части стены, высоко подпрыгнув, ухватился за верхние бревна и перемахнул через изгородь, зажав в зубах саблю. В стену вонзились несколько десятков стрел. На Вулми не было его великолепного плаща, на разорванной белой шелковой рубашке запеклась кровь.

— Их нужно остановить! — закричал он, оказавшись на территории форта. — Если только им удастся взобраться на стену, мы пропали!

Матросы, солдаты и пираты дружно открыли огонь по дикарям.

Вулми заметил Франсуазу, к которой испуганно прижималась Тина, и обратился к ней более спокойно.

— Укройтесь в поместье, — повелительно произнес он. — Не хватало еще, чтобы вас задела шальная стрела! — Тут же, словно в подтверждение его слов, стрела упала прямо возле ног Франсуазы. Вулми выхватил мушкет и скомандовал: — Кто-то должен зажечь факелы! В темноте мы не сможем драться!

На корабле тем временем быстро подняли якорь, и вскоре «Боевой Ястреб» исчез за малиновым горизонтом.

7

На берег опустилась ночь, лишь зловещий свет факелов заливал безумное побоище. Берег заполнили обнаженные раскрашенные дикари, они откатывались от стены форта и снова шли на приступ; казалось, им нет числа. В темноте блестели их оскаленные зубы и горящие ненавистью глаза.

Здесь собралось множество индейских племен, твердо решивших освободить свои земли от белых пришельцев. Снова и снова индейцы лавиной наступали на стену форта, рассыпая впереди себя тучи стрел, погибая под пулями и тяжелыми пушечными ядрами.

Время от времени им удавалось подойти к самым воротам, и тогда слышались удары их боевых топоров по бревенчатой стене, а сквозь бойницы дикари просовывали копья. Но всякий раз атаку удавалось отбить, и индейцы отступали из-под стены, оставляя на земле убитых и умирающих. Защитники форта — пираты, матросы и люди графа Генри — сопротивлялись с бешеным упорством и со всей отвагой, на какую только были способны. Ядра наносили серьезный урон индейцам, со стены дикарей отгоняли смертоносные удары сабель и мечей.

Но индейцы вот уже в который раз шли на приступ с яростными боевыми криками и не собирались отступать.

— Это же стая бешеных собак! — прокричал Вильер, чья сабля мелькала над стеной, перерубая руки дикарей, вцеплявшиеся в ее край.

— Если только мы сможем продержаться до рассвета, они уйдут, — ответил Вулми, раскроивчереп дикаря, которому удалось подняться на стену. — Не в их привычках долго держать осаду. Погляди, они опять отступают!

Волна нападавших снова схлынула, и осажденные смогли стереть пот с усталых лиц и пересчитать потери. Индейцы отступили, как стая голодных волков, которых отогнали от добычи. В свете факелов под стеной остались только тела убитых.

— Они что, ушли? — Гарстон откинул со лба мешавшую ему прядь волос. Сабля, которую он сжимал в руке, была вся в зазубринах, по руке текла кровь.

— Да нет, они еще здесь, — кивнул Вулми в темноту, где угадывалось какое-то движение. — Они решили устроить небольшую передышку. Что ж, и нам надо этим воспользоваться. Оставьте на стене часовых и дайте людям выпить и перекусить. Уже далеко за полночь, мы дрались несколько часов кряду.

Оба капитана спустились вниз со стены и начали собирать людей. Было решено оставить часовых в середине каждой из четырех стен и небольшой отряд солдат возле ворот. Индейцам нужно было пройти по освещенному пространству, чтобы добраться до стены, и все защитники успели бы занять свои места наверху.

— А где д'Частильон? — спросил Вулми, откусив большой кусок жареного мяса.

Он стоял возле костра, разложенного посреди большого двора. Англичане и французы перемешались здесь, позабыв о давней вражде перед лицом общей опасности. Они жадно поглощали вино и еду, принесенные женщинами, а раненые охотно позволили позаботиться о себе.

— Еще час назад он дрался на стене рядом со мной, — ответил Гарстон, — и внезапно застыл на месте, уставившись в темноту, будто увидал привидение. Потом он закричал мне: «Посмотрите туда! Там этот черный дьявол! Я его вижу!» Я успел взглянуть туда, куда он показывал, и на миг мне показалось, что я увидел какую-то темную фигуру, но в следующий миг она исчезла. Граф спрыгнул со стены и скрылся в поместье; он шел, как смертельно раненный. Больше я его не видел.

— Может быть, он увидел лесного духа? — задумчиво произнес Вулми. — Индейцы говорят, что здесь обитает множество лесных духов. Однако сейчас меня больше пугают стрелы с огнем. Они смогут использовать эти стрелы в любой момент. Но что это? Будто кто-то зовет на помощь!

Едва в сражении наступило затишье, Франсуаза и Тина подошли к окну, от которого вынуждены были отойти, когда стрелы летели во все стороны. Девочка и ее госпожа смотрели на столпившихся у огня людей.

— На стене мало часовых, — сказала вдруг Тина. Франсуазу пугали тела убитых за оградой, однако она нашла в себе силы улыбнуться.

— Ты думаешь, что разбираешься в таких делах лучше мужчин? — ласково спросила она у девочки.

— На стенах надо было оставить больше народу, — настаивала Тина. — А если опять появится тот черный человек? По одному на каждой стене — это слишком мало. Черный человек может подобраться неслышно и убить часового отравленной стрелой, тот даже и крикнуть не успеет. Он движется, как тень, и его не увидеть в свете факелов. Франсуаза поежилась.

— Я боюсь, — пробормотала Тина. — Хорошо бы, если бы Вильера и Гарстона убили.

— А Вулми? — с любопытством спросила Франсуаза.

— Черный Вулми никогда не причинит вреда женщине, — серьезно ответила девочка.

— Тина, ты слишком мудра для своего возраста.

— Смотрите, госпожа! С южной стены исчез часовой! Еще миг назад я видела его, а теперь он пропал.

Из окна, возле которого они обе стояли, был хорошо виден верхний край южной стены форта, поднимавшийся над хижинами, которые выстроились почти параллельно стене. Между стеной и постройками оставалось что-то вроде коридора трех или четырех ярдов шириной. В этих хижинах жили люди графа.

— Куда мог деться часовой? — прошептала Тина.

Франсуаза взглянула на крайнюю хижину, стоявшую неподалеку от входа в само поместье. Ей показалось, что какая-то тень скользнула между хижинами и исчезла возле дверей. Кто это мог быть? Исчезнувший часовой?

Но почему он оставил свой пост и тайком проскользнул в поместье? Девушка пыталась взять себя в руки, но что-то подсказывало ей, что она увидела вовсе не часового, и ее охватил безотчетный страх.

— Тина, а где граф? — спросила она.

— Он в большом зале, госпожа. Он один сидит за столом, завернувшись в плащ, и пьет вино, а лицо у него совсем серое.

— Иди и расскажи ему о том, что мы с тобой видели. Я останусь здесь и буду смотреть в окно — а вдруг индейцы переберутся через эту стену? Ведь на ней нет часового.

Тина вышла. Франсуаза слышала легкие шаги девочки в коридоре, потом на площадке лестницы.

Внезапно в тишине раздался крик Тины. В этом крике прозвучал такой ужас, что Франсуаза на миг застыла. Она бросилась из спальни, вниз по лестнице, не успев даже осознать, что делает. Опрометью сбежав по ступеням, она остановилась как вкопанная. У нее не хватило сил, чтобы закричать. Она не почувствовала, как Тина вцепилась в нее дрожащими руками. Только замершая на месте Франсуаза и перепуганная маленькая девочка, казалось, и были реальными в том кошмаре, посреди которого они оказались.

Во дворе Гарстон покачал головой в ответ на вопрос Вильера.

— Я ничего не слышал.

— Зато я слышал, — вмешался Вулми. — Кричали где-то возле южной стены, за теми хижинами!

Обнажив саблю, он метнулся к южной стене. В свете костра ее не было видно за стенами построек. Гарстон побежал следом.

Возле входа в коридор между хижинами и стеной Вулми остановился. Узкое пространство тускло освещал факел, укрепленный в дальнем углу стены. Посреди коридора на земле лежало тело.

— Часовой!

Гарстон бросился к нему и опустился рядом на одно колено:

— Дьявольщина! Его горло перерезали от уха до уха!

Вулми окинул коридор быстрым взглядом, но поблизости не было никого. Он выглянул в бойницу, но в освещенном факелами пространстве вокруг крепостной стены тоже никого не увидел.

— Кто мог это сделать?

— Вильер! — Гарстон вскочил на ноги, сверкнув глазами. — Он подослал своих собак, чтобы они по одному перебили моих людей подлыми ударами из-за спины! Он хочет моей погибели!

— Погоди, Дик! — Вулми схватил его за руку, глядя на стрелу, торчавшую из шеи мертвеца. — Не может быть, чтобы Вильер…

Но Гарстон уже не слышал его. Он вырвался и побежал обратно к костру. Вулми бросился вдогонку. Вильер стоял у огня с кувшином эля в руках. Его изумлению не было предела, когда кувшин вылетел у него из рук, и эль залил его нагрудник, а перед ним оказалось перекошенное от ярости лицо англичанина.

— Собака! — прорычал Гарстон. — Ты начал у меня за спиной подло убивать моих людей, когда они сражаются за твою никчемную жизнь так же, как и за мою?!

Возле костра все замерли в удивлении.

— Что ты несешь?! — рявкнул Вильер.

— Ты подсылаешь своих людей, чтобы они перебили моих на постах!

— Ты лжешь! — Однако этим Вильер только подлил масла в огонь.

Гарстон с яростным криком взмахнул саблей и опустил ее на голову француза. Вильер успел подставить под удар левую руку, защищенную доспехами, и выхватил меч из ножен. От удара стали о сталь посыпались искры.

Капитаны дрались так, будто оба сошли с ума, в свете костра сверкало их оружие. Все остальные, оцепенев, молча наблюдали за поединком, но когда англичанин и француз, отбросив клинки, обхватили друг друга и покатились по земле, раздался дружный рев множества глоток, и через несколько мгновений во дворе форта закипела схватка пиратов с буканьерами. Пираты, остававшиеся на стенах наблюдать за индейцами, присоединились к дерущимся. Солдаты возле ворот забыли о неприятеле и уставились на происходящее в форте.

Все произошло так быстро, что Вулми не успел добежать до обезумевших капитанов, — вокруг закипела драка. Но, пренебрегая опасностью, он добрался до зачинщиков и оттащил Вильера от Гарстона с такой силой, что последний едва не упал.

— Проклятые безумцы, вы хотите нас всех погубить?

Гарстон так и кипел от ярости, на лице Вильера было явное замешательство. Один из буканьеров подбежал к Вулми сзади и занес над ним меч. Ирландец быстро повернулся и перехватил его руку.

— Поглядите, чего вы добились! — прокричал он, указывая мечом на одну из стен.

Что-то в его голосе заставило дерущихся остановиться. Люди застыли там, где стояли, с поднятыми мечами, и все повернулись туда, куда показывал Вулми. Пираты и буканьеры увидели, как один из солдат на стене зашатался, широко раскрыв рот и, не в силах кричать, упал со стены вниз со стрелой между лопатками.

Раздался леденящий душу многоголосый боевой клич индейцев, и тут же послышались удары топоров в ворота. Стрелы с огнем перелетали через стену или вонзались в нее, над фортом поплыли струйки дыма. Внезапно из-за хижин возле южной стены стали появляться темные силуэты людей.

— Индейцы в форте! — закричал Вулми.

Тут многих охватила паника, кое-кто метнулся к стене, но в следующее мгновение большинство защитников форта уже встречали индейцев с оружием в руках. Разрисованные дикари продолжали появляться из-за построек, стоящих вдоль южной стены, их боевые топоры скрестились с саблями матросов и пиратов. Позади Вильера как будто из-под земли выскочил индеец и раскроил ему голову ударом топора. Вулми командовал французами, защищавшими от индейцев двор, а Гарстон и большинство его людей поднялись на стену и сбрасывали с нее дикарей. Индейцы, напавшие на форт в то время, когда его защитники были увлечены дракой, теперь появлялись со всех сторон. Солдаты графа Генри сгрудились возле ворот, пытаясь сдержать бешеный напор дикарей.

Индейцев во дворе становилось все больше, и они продолжали перебираться через незащищенную южную стену и заполнять двор. Им удалось сбросить с северной и западной стен Гарстона и его людей, и теперь разрисованные дикари обрушились на защитников форта со всех сторон. В несколько мгновений двор превратился в кровавую бойню: отчаянно защищавшиеся небольшие группы бледнолицых продолжали яростно отбиваться от бесчисленных врагов.

Дикари врывались в хижины, под их топорами погибали женщины и дети, и над фортом стоял сплошной крик. Солдаты графа, заслышав крики своих жен и детей, оставили ворота, и через несколько секунд ворота упали под напором индейцев. Многие хижины горели.

— Прорывайтесь в поместье! — воскликнул Вулми, и десяток людей, слышавших его крик, вслед за ним попытались проложить себе дорогу к поместью. Среди них был и Гарстон, он не уставал работать саблей.

— Нам не удержать поместье, — крикнул он.

— Почему? — У Вулми не нашлось даже одного мгновения, чтобы взглянуть вперед, он отчаянно отбивался от окружавших его индейцев.

— Потому что… а-а-а! — С ножом в спине Гарстон смог все же повернуться и снес с плеч голову дикаря, потом закачался и упал на колени, изо рта у него пошла кровь.

— Поместье горит! — прохрипел он, прежде чем упасть в пыль.

Теперь Вулми оглянулся. Те, кто пробивался следом за ним, были мертвы. Возле его ног один из индейцев испустил последний вздох. Во дворе кипело сражение, но Вулми непостижимым образом на несколько мгновений остался один посреди этой кровавой битвы. Ему достаточно было сделать несколько шагов к стене, и никто не стал бы преследовать его, он мог бы исчезнуть в ночи. Но внезапно Вулми вспомнил о Франсуазе и ее маленькой подружке. Они где-то там, в поместье, из окон которого клубами валит дым. Не раздумывая больше, он бросился в дом.

Навстречу ему из двери выскочил один из индейских вождей в головном уборе из перьев, взмахнув боевым топором. Однако мощным ударом сабли Вулми отразил удар топора, а в следующее мгновение раскроил индейцу голову. Спустя миг он был уже внутри дома. Дверь он запер на засов, и теперь индейцы пытались взломать ее топорами.

По большому залу плыли струйки дыма, и поначалу Вулми ничего не мог разглядеть. Где-то судорожно всхлипывала женщина. Он прошел несколько шагов и замер. В зале было почти темно. Сквозь дым он разглядел перевернутый серебряный канделябр. Огонь в камине слабо освещал помещение, пол в некоторых местах лизали языки пламени, дымились балки потолка. В неясном свете Вулми увидел человеческое тело, висевшее на одной из перекладин. Черты лица были искажены жуткой гримасой, однако Вулми узнал графа Генри д'Частильона.

Тут же он увидел у подножия лестницы Франсуазу и Тину, судорожно обхвативших друг друга. И еще сквозь дым в жутковатом красном свете стала видна огромная фигура чернокожего человека. Казалось, сам дьявол оказался здесь. В его глазах на перекошенном ненавистью лице отражалось пламя. Он был так ужасен, что даже у видавшего виды Вулми по спине пробежали мурашки, а заметив в руке черного человека бамбуковую трубку, он словно почувствовал дуновение смерти.

Чернокожий медленно поднес трубку к губам, и Вулми осознал, что не успеет поразить убийцу саблей. Его взгляд упал на тяжелую серебряную скамью, украшенную затейливым узором, одну из тех, что составляли когда-то великолепную пышную обстановку замка д'Частильонов. Она стояла рядом с ирландцем. Вулми молниеносно подхватил ее и поднял над головой.

— Проваливайся в преисподнюю! — проревел он и изо всей силы швырнул тяжелую скамью туда, где стоял чернокожий.

Скамья перевернулась в воздухе, и сотня фунтов серебра обрушилась на широкую грудь черного человека; ломая ребра, скамья сбила его с ног, и он упал спиной прямо в огромный камин. Раздался его жуткий, нечеловеческий крик. Облицовка камина треснула, из широкой трубы вниз на чернокожего посыпались камни, погребая его под собой. С потолка упала одна из горевших балок, огонь охватил почти весь зал.

Вулми метнулся к лестнице, которую уже лизали языки пламени, одной рукой подхватил Тину, другой встряхнул оцепеневшую от ужаса Франсуазу. Сквозь треск и завывание огня были слышны удары индейских топоров в дверь.

Ирландец огляделся и, увидев в другом конце зала дверь, потащил к ней Франсуазу и Тину. Едва они оказались в соседней комнате, как позади раздался страшный грохот — в зале рухнул потолок. Сквозь клубы дыма Вулми разглядел открытую дверь на улицу.

— Черный человек через эту дверь проник в дом, — всхлипнула Франсуаза. — Я видела его… но я не знала…

Вулми выглянул наружу. Этот выход из поместья находился совсем рядом с хижинами возле южной стены форта. Перед ирландцем оказался дикарь с поднятым топором, его глаза казались красными от того, что в них отражался огонь. Вулми увернулся от удара, заслонив своим телом Тину, и молниеносным движением распорол саблей живот индейца.

Не выпуская девочку, он схватил за руку Франсуазу и бросился к южной стене.

Проход между стеной и хижинами был полон дыма, но беглецов заметили. Сквозь дым к ним метнулись несколько дикарей, размахивая топорами. Вулми нырнул в дым, одним прыжком оказался возле стены, подхватил Франсуазу и легко перекинул ее через верх. Затем он подсадил на стену Тину, девочка спрыгнула и исчезла за стеной. Рядом с его плечом в бревно вонзился брошенный топор. Вулми не стал медлить, подтянулся на руках и ловко перескочил через стену вслед за Тиной и Франсуазой.

Рассвет окрасил море в бледно-розовый цвет. Вдали у самого горизонта белело пятнышко паруса.

Казалось, что он висит в туманном небе. На заросшем кустарником мысу Черный Вулми хлопотал над костром, сложенным из свежих веток, укрывая его от ветра старым разорванным плащом. Когда костер удалось разжечь, дым от него стал подниматься прямо вверх. Рядом сидела Франсуаза, обняв Тину за плечи.

— Вы думаете, что они заметят дым и поймут, что мы здесь? — спросила она.

— Конечно, они увидят дым, — заверил девушку Вулми. — Они всю ночь околачивались возле этого берега, высматривая уцелевших. Они здорово перепугались. Там их едва ли больше десятка, и ни один не способен вести корабль, они не смогут даже добраться до Горна, не говоря уж о том, чтобы обогнуть его. Они отлично поймут мой сигнал; этому парни из Братства выучились у индейцев. Они знают, что я могу управлять кораблем, и будут только рады взять нас на борт. Им ничего не останется, как предоставить мне командовать, — я ведь единственный из капитанов остался в живых.

— А если дым заметят индейцы? — Она поежилась, взглянув туда, где в нескольких милях к северу поднимались в небо клубы черного дыма.

— Вряд ли. Когда я спрятал вас в лесу, я вернулся к форту и видел, как они выкатывали из погребов бочки с вином. Многие были уже пьяны. Сейчас они наверняка отсыпаются вповалку. Будь у меня хотя бы сотня людей, нам ничего не стоило бы их сейчас перебить. Однако смотрите! «Боевой Ястреб» идет к берегу. Они увидели наш знак.

Он отошел от костра и накинул плащ на плечи Франсуазы. Девушка взглянула на него с восхищением. Он был спокоен и весел, и по нему никак нельзя было сказать, что совсем недавно он участвовал в смертельной схватке, едва не погиб в огне, а после этого еще бежал с ними по ночному дикому лесу.

Франсуаза ни капельки не боялась его; рядом с ним она чувствовала себя так спокойно и уверенно, как никогда еще не бывало с ней на этом берегу. Она понимала, что у этого человека есть свой собственный кодекс чести, который он никогда не нарушит.

— А что это был за чернокожий? — вдруг спросил Вулми.

Она вздрогнула:

— Этого человека граф когда-то давно продал в рабство на галеры. Ему каким-то образом удалось бежать и найти нас. Дядя считал его колдуном.

— Очень может быть, — пробормотал Вулми. — На Берегу Рабов мне доводилось видеть удивительные вещи. Ну да черт с ним. Нам, кроме него, есть о чем подумать. Что вы станете делать, когда вернетесь во Францию?

Девушка беспомощно покачала головой:

— Не знаю. У меня нет ни денег, ни друзей. Наверное, было бы лучше, если бы мое сердце пронзила одна из тех ужасных стрел.

— Не говорите так, госпожа! — горячо воскликнула Тина. — Я буду работать за нас обеих!

Вулми достал откуда-то из-за пояса небольшой кожаный мешочек.

— Мне не достались сокровища Монтесумы, — сказал он, — но в сундуке, где я взял одежду, мне попались вот эти побрякушки. — Он высыпал на ладонь пригоршню переливавшихся рубинов. — Здесь целое состояние.

Он ссыпал камни обратно в мешочек и протянул его Франсуазе.

— Я не могу принять это… — начала она.

— Вы обязательно их возьмете! Не для того я спасал вас от индейцев, чтобы вы померли с голоду во Франции.

— А как же вы?

Вулми улыбнулся и кивнул на приближавшийся «Боевой Ястреб».

— Все, что мне нужно, — это корабль и команда. Корабль у меня появится с той минуты, когда я ступлю на его палубу, а команду я наберу, когда мы окажемся в Дариене. Может быть, я захвачу какую-нибудь галеру и освобожу рабов, они будут мне верно служить. А может, нападу на какую-нибудь испанскую плантацию на берегу. Вы не представляете, сколько честных французов и британцев томятся в рабстве у проклятых донов и мечтают о чудесном спасении, которое могло бы привести их на службу к кому-то из капитанов Братства. Как только мы выберемся отсюда, и вы с девочкой окажетесь на честном французском корабле, я покажу испанцам, что Черный Вулми еще жив! И никаких благодарностей не надо. Что для меня горстка камней, когда меня ждет весь мир!

МЕСТЬ ЧЕРНОГО ВУЛМИ (Перевод с англ. Н. Дружининой)

1

Черный Вулми, пошатываясь, вышел из каюты на палубу «Какаду» с трубкой в одной руке и большой флягой — в другой. Шляпы на нем не было, распахнутая рубашка открывала широкую волосатую грудь. Запрокинув голову, он осушил флягу и со вздохом сожаления отбросил ее в сторону, затем внимательно оглядел палубу. На ней от носа до кормы вповалку лежали матросы. Над кораблем стоял запах не хуже, чем в пивоварне. Повсюду между телами спящих перекатывались пустые пивные бочонки. Вулми был единственным, кто еще держался на ногах. Вся команда от юнги до боцмана отсыпалась после ночной попойки, включая и рулевого.

Впрочем, штурвал надежно закрепили, а море казалось на редкость спокойным, ветер не менялся, и особой нужды в рулевом не было. Далеко на востоке виднелась тонкая голубоватая полоска земли. До полудня было далеко, и солнце в ясном небе еще не пекло, а только ласково пригревало.

Вулми еще раз сочувственно оглядел свою команду и лениво повернулся в сторону горизонта. То, что он увидел, заставило его протереть глаза. Вопреки ожиданиям, океан не был пустынным. Всего в какой-нибудь сотне ярдов от «Какаду», держа курс прямо на него, шел корабль — высокий, с квадратными парусами.

Его белый корпус ослепительно блестел на солнце, на мачте развевался английский флаг. Вдоль борта стояли готовые к бою матросы с абордажными крючьями в руках, а возле корабельных пушек канониры держали зажженные фитили.

— Все к бою! — в замешательстве выкрикнул Вулми. Ответом ему был дружный храп. Никто из спавших не шелохнулся.

— Очнитесь, паршивые псы! — прорычал капитан пьяной команде. — Просыпайтесь, черт вас возьми! На нас идет королевский корабль!

До него донеслись отрывистые команды с борта стремительно приближавшегося фрегата.

— Тысяча чертей!

Отчаянно ругаясь на ходу, он бросился к пушке и развернул ее дулом к фрегату. Все плыло у него перед глазами, но прицелиться все же удалось.

— Сдавайся, проклятый пират! — На носу английского корабля стоял капитан с обнаженным мечом в руке.

— Убирайся к дьяволу! — рявкнул Вулми, высыпав дымившиеся угольки из своей трубки в запальный канал пушки.

Прогремел выстрел, из дула поднялось белое облачко, и двойной заряд мушкетных пуль как косой выкосил нескольких матросов на палубе фрегата.

Ответный выстрел прогрохотал, как гром, и на палубу «Какаду» обрушился настоящий железный дождь, сразу окрасив ее в красный цвет. Затрещали паруса, лопнули канаты, полетели в разные стороны деревянные обломки, палубу залила кровь.

Огромное железное ядро размером с человеческую голову расплющило пушку. Вулми отбросило к борту, и он упал, с треском ударившись головой о доски палубы.

Этот удар оказался слишком сильным даже для крепкой головы ирландца, он потерял сознание и уже не слышал победных возгласов и топота победителей по окровавленной палубе, как, впрочем, и вся его команда, пьяный сон которой сменился черным сном смерти.

Капитан фрегата «Доблестный» Его Королевского Величества Джон Уэнтард не спеша потягивал вино. Он был высок, строен, с узким бледным лицом, бесцветными глазами и выдающихся размеров носом. Одет он был весьма скромно по сравнению со своими офицерами, которые в почтительном молчании сидели за столом из красного дерева в капитанской каюте.

— Приведите пленника, — приказал он коротко, и в его холодных глазах блеснуло нечто вроде самодовольства.

Четверо загорелых матросов ввели Черного Вулми со связанными руками. Его ноги были скованы цепью, достаточно длинной, для того чтобы он мог идти сам. На густых черных волосах запеклась кровь, изодранная в клочья рубашка едва прикрывала загорелое мускулистое тело. Сквозь низкое окно он увидел в последний раз мачты тонущего «Какаду». Команде фрегата на этот раз не досталось богатой добычи. Во взглядах победителей, перед которыми стоял теперь Вулми, не было и тени сострадания, однако его это обстоятельство нимало не смущало. Он спокойно и прямо смотрел на офицеров, и на его лице отражалось лишь язвительное недоумение. Уэнтарду это не понравилось. Он предпочитал, чтобы пленники корчились перед ним от страха, тогда он чувствовал себя олицетворением Правосудия и карал виновных со всей беспощадностью, на какую был способен.

— Так ты и есть тот самый знаменитый среди пиратов Черный Вулми?

— Я Вулми, — коротко ответил пленник.

— А я-то думал, что ты, как и все подобные негодяи, будешь врать про то, что состоишь на службе у губернатора Тортуги. Так вот, эта служба у французов ничего не значит для Его Величества. Ты…

— Заткнись, пучеглазый! — презрительно перебил Вулми. — Я ни у кого не состою на службе. Я не то, что твои проклятые головорезы, которые именуют себя буканьерами. Я пират, и английские суда я грабил точно так же, как испанские, и проклинаю тебя, носатая цапля!

Офицеры остолбенели от такой наглости, а лицо Уэнтарда перекосила гримаса ярости.

— А ты знаешь, что я могу повесить тебя без долгих разговоров? — спросил он.

— Знаю, — спокойно отозвался пират. — Это будет уже не первый раз, когда ты попытаешься меня повесить, Джон Уэнтард.

— Что? — Англичанин изумленно уставился на Вулми.

В голубых глазах Вулми вспыхнули искорки смеха, а когда он заговорил, то в его речи ясно слышался ирландский акцент.

— Капитан, это было давно на берегу Галуэя. Ты был тогда совсем молодым офицером, можно сказать, мальчишкой, но уже и тогда жалость и сострадание были тебе неведомы. В ту пору занимались изгнанием людей из родных мест с участием солдат, а ирландцы были настолько безумны, что посмели сопротивляться, — несчастные, оборванные, полуголодные крестьяне с палками и камнями отбивались от вооруженных до зубов английских солдат и моряков. Когда резня закончилась и совершились положенные казни, ты поймал в лесу перепутанного десятилетнего мальчишку, который даже не понимал, что происходит вокруг. И ты велел своим собакам повесить того мальчишку рядом с остальными. Ты сказал тогда: «Он ирландец, а маленькие змееныши вырастают и становятся большими змеями». Тем мальчишкой был я. Я искал этой встречи, английская собака!

Вулми по-прежнему улыбался, однако на его скулах заиграли желваки, а мышцы скованных рук угрожающе напряглись. Уэнтард невольно отступил на шаг назад — такой дикой ненавистью горел взгляд пирата.

— Как же тебе удалось спастись? — спросил Уэнтард ледяным голосом.

Вулми усмехнулся.

— Крестьяне, уцелевшие в той резне, прятались в лесу. Это были не цивилизованные и культурные англичане, а всего лишь бедные дикие ирландцы. Как только вы убрались, они обрезали все веревки, и оказалось, что во мне теплится жизнь. Мы, кельты, чрезвычайно живучи, и вы уже давно успели в этом убедиться.

— Ну, на этот раз ты очень легко попал к нам в руки, — заметил Уэнтард.

Вулми по-волчьи оскалился, глядя на капитана ненавидящими глазами.

— Разве кому-нибудь могло прийти в голову, что в этих западных морях нам встретится королевский корабль? Мы уже много недель не видали ни одного паруса, если не считать суденышка, которое повстречалось нам вчера. Оно шло с грузом вина из Панамы в Вальпараисо. В это время года не бывает богатой добычи. Моим парням захотелось промочить горло, а кто я такой, чтобы чинить им в этом препятствия? Испанцы далеко, и мы считали, что мы чуть ли не одни на весь океан. Я хорошо вздремнул у себя в каюте, а когда вышел на палубу, чтобы выкурить трубочку, увидел ваш корабль у самого носа.

— Ты убил семерых моих людей, — глухо произнес Уэнтард.

— А ты перебил всех моих, — отозвался Вулми. — Бедняги, они очнутся в преисподней и никогда не узнают, как они туда попали.

Он опять усмехнулся, на этот раз с горечью, и сжал кулаки. Кровь стучала у него в висках, и сердце его переполняла ярость. Он отчетливо сознавал, что ему ничего не стоит одним внезапным движением вырваться из рук тех, кто его держал, и, несмотря на оковы, разбить голову Уэнтарда ударом двух мощных кулаков. То, что он сам неминуемо погиб бы в следующий миг, ровным счетом ничего не значило. Он не испытывал ни страха, ни сожалений — только дикую ненависть и невыразимое презрение к этим скотам англичанам, столпившимся вокруг. Он рассмеялся им в лицо, наслаждаясь сознанием того, что им не понять этого смеха. Они думают, будто сковали тигра цепями? Плохо же они знают, с кем имеют дело.

Вулми глубоко вдохнул полной грудью и опять напряг мышцы. Уэнтард снова заговорил:

— В моей власти повесить тебя сейчас же. Да тебя в любом случае ждет виселица, неважно, повешу ли я тебя на рее, или это сделают королевские власти в первом же порту. Однако я знаю, что даже мерзавцы вроде тебя дорожат жизнью. Я подарю тебе еще несколько месяцев жизни, доставлю тебя в конце концов на Ямайку и отдам на суд губернатора. Я могу это сделать при одном условии.

— Что за условие? — Вулми не расслаблял напряженных мышц.

— Ты расскажешь мне, где можно найти Ван Равена.

Вулми, который уже совсем было решил осуществить задуманное, мгновенно изменил свой план. Он выпрямился и ухмыльнулся.

— Почему именно его, Уэнтард? — спокойно спросил он. — Почему не Траникоса, или Вильера, или Мак-Вэя, почему не других, которые гораздо больше досаждают английским торговцам, чем Ван Равен? Уж не из-за тех ли сокровищ, которые он отобрал у испанцев? Конечно, король не прочь прибрать к рукам такую добычу, а капитана, который найдет Ван Равена и захватит сокровища, ждет хорошая награда. Так вот почему ты решился обогнуть Горн, Джон Уэнтард?

— У нас сейчас мир с Испанией, — язвительно отозвался Уэнтард. — А что касается целей, которые преследует морской офицер Его Величества, то это не твое дело.

Вулми рассмеялся, в его глазах плясали искорки.

— Однажды я потопил королевский крейсер из Эспаньолы. К дьяволу тебя с твоей болтовней о «Его Величестве»! Ваш английский король значит для меня не больше, чем гнилое бревно. Ван Равен? Он вольная птица. Кто его знает, где он теперь? Но если тебя интересуют сокровища, я могу показать тебе кое-что, по сравнению с чем добыча голландца все равно что торфяная лужа перед Карибским морем!

С бесцветных глаз Уэнтарда, казалось, упала пелена, они заблестели, офицеры жадно подались вперед. Вулми усмехнулся. Ему было отлично известно, сколь легковерны моряки в отличие от пиратов и грабителей. Любой моряк, если только он не был разбойником, свято верил в то, что буканьерам известны тайны сказочных кладов. Та добыча, которую захватили у испанцев люди Красного Братства, была, конечно, сама по себе немалой, но легенды о ней в тысячи раз преувеличивали размеры сокровищ, а кроме того, байки делали из любой хвастливой морской крысы обладателя несметных богатств.

Напустив на себя вполне безразличный вид, Вулми спокойно заговорил:

— В десяти днях пути отсюда у берегов Эквадора есть безымянный заливчик. Четыре года назад я и английский пират Дик Гарстон бросили там якоря и отправились на поиски клада древних драгоценностей, которые называют Клыками Дьявола. Один индеец клялся, что нашел их в разрушенном замке в диких необитаемых джунглях и что до этого замка можно добраться за день. Сам он не смог ими завладеть, потому что боялся навлечь на себя гнев древних богов. Однако он был готов показать нам дорогу.

Обе наши команды высадились на берег, потому что ни один из нас не доверял другому. Короче говоря, мы нашли развалины древнего города и там за старым разрушенным алтарем обнаружили эти камни: рубины, бриллианты, изумруды, сапфиры — огромные, с куриное яйцо, и все переливаются, прямо разноцветными огнями горят на древней разрушенной каменной плите.

От взгляда Вулми не ускользнули алчные огоньки, мелькнувшие в глазах Уэнтарда. Капитан побелевшими от напряжения пальцами вцепился в стакан с вином.

— Одного вида этих камней было достаточно, чтобы кого угодно свести с ума, — продолжал ирландец. — Мы расположились там на ночлег и, слово за слово, затеяли дележ найденных сокровищ, хотя их было достаточно, чтобы всем обеспечить безбедную жизнь. Дело дошло до потасовки, и когда мы вовсю тузили друг друга, прибежал один из матросов со страшным известием — в заливе появились испанцы, захватили наши корабли и выслали по нашим следам пять сотен человек. Клянусь дьяволом, не успел он все сказать, как появились эти самые пятьсот человек. Один из моих людей успел надежно укрыть сокровища в древнем замке, и наши с Гарстоном команды разошлись в разные стороны. Мы не смогли забрать драгоценности, надо было спасать свои шкуры. Мне повезло — я сохранил почти всю свою команду, и тем, кто оставался на корабле, удалось отбиться от испанцев, так что мы убрались восвояси.

Гарстону повезло меньше моего: у него осталась лишь горстка людей, и хотя он тоже вернул свой корабль, испанцы еще долго преследовали их, а в конце концов он погиб где-то среди дикарей в Калифорнии.

Испанцы и за мной гнались до самого Горна, и с тех пор у меня не было возможности вернуться за добычей до последнего времени. Сейчас я направлялся как раз туда, но вы захватили меня. Сокровища все еще там. Если ты пообещаешь мне жизнь, я покажу тебе дорогу.

— Это невозможно, — нервно ответил Уэнтард. — Все, что я могу обещать, — выдать тебя губернатору Ямайки.

— Ну что ж, — вздохнул Вулми. — Может быть, губернатор окажется сговорчивее тебя. Да и далековато еще до Ямайки.

Вместо ответа Уэнтард разложил на широком столе карту.

— Где этот залив?

Вулми показал место на карте, и все пристально смотрели на его руки. До головы Уэнтарда ему было теперь не добраться, однако у ирландца созрел уже совсем другой план, и в этот план входило остаться в живых.

— Отлично. Уведите его.

Вулми вышел из каюты в сопровождении своих стражей, а Уэнтард обратился к офицерам:

— Офицер флота Его Королевского Величества не может связать себя обещанием, данным разбойнику. Как только сокровища окажутся на борту «Доблестного», джентльмены, обещаю вам сбросить его за борт.

Спустя десять дней судно бросило якорь в том безымянном заливе, который показал Вулми.

2

Пустынный берег выглядел именно так, как и должен был выглядеть берег необитаемого острова. Залив действительно оказался небольшим углублением в береговой линии. За узкой полоской белого песка начинались густые джунгли. С ветки на ветку беззаботно перелетали яркие птицы, над джунглями царила первобытная тишина. В глубь джунглей уходила заросшая буйной зеленью широкая тропа.

Над водой еще не рассеялся предрассветный туман, когда на эту тропу вышел отряд из семнадцати человек под предводительством Джона Уэнтарда. Он никому бы не доверил командовать поиском сокровищ. За ним шли пятнадцать солдат, вооруженных кортиками и мушкетами. Семнадцатым человеком был Черный Вулми. Ноги ирландца волей-неволей пришлось освободить от цепей, наручников тоже не было, но его запястья накрепко связали спереди веревкой. Конец этой веревки держал в одной руке загорелый матрос, в другой он сжимал обнаженную саблю, готовый броситься на пирата при любой его попытке к бегству.

— Пятнадцать человек слишком много, — пытался Вулми убедить Уэнтарда, прежде чем они отправились в путь. — В тропиках люди легко помрачаются в рассудке, а при виде Клыков Дьявола любой человек может сойти с ума, даже если это королевский солдат. Чем больше людей увидит сокровища, тем больше вероятность мятежа, и тогда ты не сможешь даже добраться до Горна. Тебе нужно взять с собой трех-четырех человек. Кого ты боишься? Ты же говорил, что у Англии с Испанией мир, и уж во всяком случае испанцев поблизости никак не может быть.

— Я и не думал об испанцах, — сухо ответил Уэнтард. — Просто я должен предупредить любую твою попытку сбежать.

— И что же, для того чтобы меня охранять, тебе нужно пятнадцать человек? — расхохотался Вулми.

— У меня нет другого выхода, — мрачно ответил Уэнтард. — Ты один стоишь двоих или даже троих нормальных людей, Вулми, и мечтаешь о свободе. Мои люди будут держать наготове оружие и пристрелят тебя как бешеную собаку, если ты только вздумаешь освободиться. Кроме того, наверняка есть опасность встретиться с дикарями.

Пират презрительно усмехнулся.

— Если ты хочешь встретиться с настоящими дикарями, тебе нужно перейти через Кордильеры. По ту сторону гор обитают индейцы, которые запросто могут снять твою голову с плеч и высушить ее до размеров твоего кулака. Но на эту сторону гор они никогда не переходят. Что касается того народа, который выстроил древний замок, то все они давно вымерли. Конечно, если тебе так хочется, бери с собой хоть целую свиту, однако нужды в этом нет. Один сильный человек вполне сможет унести все сокровища.

— Один сильный человек! — пробормотал Уэнтард и жадно облизал губы, переваривая мысль о том сказочном богатстве, которое вскоре окажется в его руках. Перед его глазами уже вставали картины посвящения в рыцарство, смутно подумалось ему и об адмиральском чине… — А что это за тропа? — подозрительно спросил он. — Откуда она здесь, если этот берег необитаем?

— Эту старую дорогу, должно быть, строил тот же народ, которому принадлежал древний город. В некоторых местах еще видны камни, которыми она была вымощена. Мы с Гарстоном прошли по ней первыми за много веков. Ты сейчас сам увидишь ее и поймешь, что с тех пор здесь никого не было. Ты своими глазами увидишь молодую поросль там, где мы расчищали себе путь топорами.

Уэнтард был вынужден согласиться. И вот, не дожидаясь рассвета, небольшой отряд отправился в глубь джунглей. Шли быстро, легко преодолевая милю за милей. Корабль, оставленный в заливе, почти сразу скрылся из виду. Утренняя прохлада сменилась зноем, вокруг в джунглях молча перелетали с места на место птицы с ярким оперением да без умолку трещали обезьяны. Около полудня сделали короткую остановку, чтобы подкрепиться и напиться воды. Все солдаты были выносливыми и закаленными, привычными к долгим переходам, и Уэнтард торопил их. Перед его мысленным взором блестели драгоценности, о которых рассказал Вулми.

Тропа оказалась не слишком извилистой. Несмотря на то что вся она заросла буйной зеленью, было ясно, что когда-то здесь проходила широкая дорога. Кое-где действительно виднелись камни. К середине дня дорога стала нырять между пологими, заросшими лесом холмами.

Ни Уэнтард, ни кто бы то ни было из его людей не заметили крадущихся в стороне теней. Об их присутствии знал один Вулми, но он лишь молча улыбался. Пират очень осторожно шевелил руками, пытаясь ослабить веревки на запястьях, однако делал это так, что его страж ничего не подозревал. Вулми занимался своими веревками всю дорогу, и теперь чувствовал, что они изрядно ослабли.

Солнце уже клонилось к западу, когда пират остановился. Дорога в этом месте сворачивала почти под прямым углом и исчезала в ущелье.

— В этом ущелье и стоит тот старый замок, где спрятаны драгоценности.

— Наконец-то! — скрипучим от волнения голосом сказал Уэнтард, обмахиваясь шляпой, как веером.

По его лицу стекали капли пота, воротник его малиновой, расшитой золотом рубашки потемнел. Его воображение живо рисовало груду драгоценных камней, так ярко описанных Вулми. Жадность лишает осторожности, и Уэнтарду не приходило в голову усомниться в том, что рассказал ему Вулми. Он видел в ирландце только неотесанного мужлана, который хочет выторговать для себя несколько лишних месяцев жизни. Джентльмен, состоявший на службе у Его Величества, не привык раздумывать о характерах пиратов. Мораль Уэнтарда была достаточно проста: твердая рука и неукоснительное выполнение приказов. Он никогда не пытался понять человека, стоявшего вне закона.

Отряд вошел в ущелье, и дорога повела людей между заросшими лесом скалами. Уэнтард продолжал обмахиваться шляпой и нетерпеливо кусал губы, всматриваясь вперед в надежде увидеть развалины, о которых рассказывал пленник. Его лицо стало бледнее обычного, хотя лица солдат раскраснелись от нестерпимого зноя. Вулми, казалось, вовсе не чувствовал ни жары, ни усталости: он уверенно шел вперед мягкой походкой пантеры. Он внимательно смотрел по сторонам, и от его взгляда не укрылась ветка, качнувшаяся наверху, хотя не было никакого ветра.

По обе стороны от ущелья футов пятидесяти в ширину высились скалы около сорока футов высотой, покрытые густым лесом. Большей частью эти скалы поднимались вверх почти отвесно, но местами попадались достаточно пологие спуски. И вот в сотне ярдов перед собой люди увидели две скалы, стоявшие по бокам ущелья так симметрично, что вряд ли можно было назвать это исключительно делом природы.

Возле одной из пологих скал Вулми остановился. Остановились и все остальные, вопросительно глядя на него.

— Почему ты остановился? — нетерпеливо спросил Уэнтард. Его нога наткнулась в густой траве на какой-то предмет, который он поддал носком сапога. Предмет, откатившись недалеко, остановился и оказался оскаленным человеческим черепом. Уэнтард огляделся и увидел, что повсюду в траве белеют черепа и кости.

— Это здесь передрались ваши пиратские собаки? — резко спросил он. — Чего ты ждешь? К чему ты прислушиваешься?

Вулми ничем не выдал своего напряжения и улыбнулся как можно беззаботнее.

— Впереди ворота, — сказал он. — Эти скалы по обеим сторонам обозначают вход в город. Дорога в город шла по этому ущелью в те времена, когда здесь жили люди. Вход в город — единственный, вокруг него со всех сторон неприступные отвесные скалы. — Он недобро усмехнулся. — Похоже на дорогу к дьяволу, Джон Уэнтард: вниз попасть легко, а вот обратно наверх выбраться потруднее.

— О чем ты бормочешь? — рявкнул Уэнтард, свирепо нахлобучив на голову шляпу. — Вы, ирландцы, болтуны и остолопы! Веди нас…

В этот миг из джунглей со стороны входа в ущелье послышался резкий звук, похожий на звон натянутой струны. Вниз по ущелью что-то пролетело, один из солдат вскрикнул и уронил на землю мушкет, схватившись за горло, — в его шее торчала длинная стрела, покачиваясь, словно голова змеи. Солдат упал и замер в густой траве.

— Индейцы! — воскликнул Уэнтард и в гневе повернулся к пленнику. — Собака! Ты говорил, что здесь нет дикарей!

Вулми желчно рассмеялся.

— Это, по-твоему, дикари? Эти трусливые шакалы прячутся в джунглях и боятся высунуть носы. Неужели ты не видишь, как они движутся там между деревьями? Лучше дай-ка им отпор, а то они еще осмелеют!

Уэнтард огрызнулся, однако он знал, что огнестрельным оружием можно здорово напугать аборигенов. Теперь и он заметил коричневые тела, движущиеся в зарослях наверху. Он отдал приказ, и загрохотали выстрелы из четырнадцати мушкетов, засвистели пули. С деревьев упало несколько веток. Не успел рассеяться дым от выстрелов, как Вулми сбросил веревку с рук, нанес своему стражу сокрушительный удар в челюсть и, выхватив у него саблю, как кошка вскарабкался по пологому склону. Солдаты с разряженными мушкетами в руках беспомощно смотрели ему вслед. Раздался одинокий выстрел — это опомнился Уэнтард, но было уже поздно. Сверху раздался издевательский смех Вулми.

— Болваны! Вы стоите на пороге у дьявола!

— Собака! — вне себя от ярости выкрикнул Уэнтард, но егоалчность все еще оставалась сильнее здравого смысла. — Мы найдем сокровища и без твоей помощи!

— Ты не можешь найти то, чего не существует, — ответил пират, невидимый из своего укрытия. — Там никогда не было никаких драгоценностей. Этой ложью я заманил тебя в ловушку. Нога Дика Гарстона никогда не ступала сюда. Я, правда, побывал здесь, и индейцы перебили всю мою команду, а свидетельство этому — черепа у тебя под ногами.

— Подлый лжец! — больше Уэнтард ничего не мог придумать. — Собака! Ты уверял меня, что здесь нет индейцев!

— Я сказал тебе, что охотники за скальпами не переходят через горы, — рассудительно ответил Вулми. — Так оно и есть. Я сказал тебе, что народ, построивший этот город, вымер. И это тоже правда. Я только не сказал тебе, что здесь неподалеку обитает племя краснокожих чертей. Они никогда не выходят на берег, но очень не любят, когда белые люди входят в джунгли. Я так думаю, что именно они истребили обитателей этого города. Так или иначе, дикари перебили всех моих людей, а мне удалось спастись только благодаря тому, что я жил когда-то с краснокожими в Северной Америке и немного выучился их языку. Ты попал в ловушку, из которой тебе не выбраться, Уэнтард!

— Поднимитесь по этой скале и схватите его! — отдал приказ Уэнтард, и шестеро солдат, закинув мушкеты за спины, начали с трудом карабкаться по склону, куда только что у них на глазах с необычайной легкостью забрался пират.

— Лучше поубавь спеси да подумай, как вам спасти свои шкуры, — посоветовал откуда-то сверху Вулми. — Здесь поблизости не одна сотня этих краснокожих дьяволов, а у тебя нет дрессированных собак, чтобы драться с ними.

— И ты выдашь дикарям белых людей? — воскликнул Уэнтард.

* * *

— Вообще-то это против моих правил, — отозвался ирландец, — но ты не оставил мне другого выхода. Мне жаль твоих людей. Потому я и уговаривал тебя не брать в поход много народу. В этих джунглях достаточно индейцев, чтобы сожрать с потрохами всю твою команду. А что до тебя, грязная собака, так знай, что настал час расплаты за все, что ты творил в Ирландии, и тебя я не считаю белым человеком. Я рисковал вместе с тобой. Та стрела могла впиться и в мою шею.

Голос Вулми внезапно оборвался. Едва успел Уэнтард подивиться тому, что на скале над ними нет индейцев, как там зашумела листва, затрещали ветви, потом раздался дикий предсмертный вопль, и вниз, в ущелье свалилось обнаженное смуглое тело. Тело индейца в одной набедренной повязке распростерлось на траве. Воин был широкоплечий и мускулистый, его лицо показалось Уэнтарду совсем диким. На шее индейца зияла широкая рана.

Наверху опять зашуршало. Уэнтард решил, что это убегает по стене ущелья ирландец, преследуемый соплеменниками убитого индейца, которые, должно быть, подкрались к нему, пока он выкрикивал свои издевательства.

Но вот наверху все снова затихло, зато из джунглей со стороны входа в ущелье раздались леденящие душу крики, и в ущелье посыпались стрелы, — это индейцы издали увидели окровавленное тело. Упал замертво еще один из солдат, трое были ранены, и Уэнтард окликнул людей, которые продолжали карабкаться вверх по склону. Отдав людям приказ следовать за ним, он побежал к развалинам ворот древнего города. Идти дальше он побоялся, хотя и понимал, что в ущелье уже полно дикарей. Там, откуда он с людьми только что выбрался, спасения быть не могло.

Он остановился возле груды разрушенных камней. Было похоже, что когда-то эти камни являли собой стены здания. Уэнтард укрылся за руинами, приказав людям залечь за камнями и держать наготове мушкеты. Одному из солдат он велел наблюдать за ущельем, остальным — внимательно следить за скалами, поднимавшимися по обеим сторонам дороги. Его сердце сжалось от страха. Солнце уже заходило, и тени от деревьев становились с каждой минутой длиннее. Разве смогут белые люди в темноте ночных джунглей разглядеть смуглокожих дикарей среди деревьев? Разве сможет пуля в темноте найти свою цель? Несмотря на жару, Уэнтард поежился.

Стрелы по-прежнему пели в воздухе, однако до них не долетали или ударялись рядом о камни. Но вскоре стрелять стали со стен, и теперь уже бесполезно было укрываться за камнями. Все чаще вскрикивали солдаты. Небольшой отряд Уэнтарда таял у него на глазах. Оставшиеся в живых продолжали стрелять из мушкетов по невидимым индейцам, и огонь мушкетов сдерживал дикарей. Чья-то пуля даже вслепую нашла свою жертву, Уэнтард понял это по предсмертному крику, раздавшемуся наверху.

Может быть, гибель еще одного соплеменника заставила разъяренных индейцев выйти из джунглей. Может быть, они, как и белые, не могли драться вслепую и хотели покончить с пришельцами до наступления ночи. А может, дикари устыдились того, что прячутся в джунглях от горстки солдат.

Так или иначе, индейцы вышли из джунглей. Это не были жалкие дикари, нет, — на англичан наступали смуглые мускулистые воины, сознававшие свою силу, каждый из которых мог быть достойным противником любому тренированному англичанину. Ущелье заполнилось индейцами, со скал тоже спускались индейцы. Их были сотни против маленькой горстки оставшихся в живых английских солдат. Англичане, не дожидаясь приказа, поднялись из-за камней, встречая смерть лицом к лицу. Уже не оставалось времени перезаряжать мушкеты — волна индейцев захлестнула маленький отряд.

Бесполезные мушкеты отбросили в стороны, в ход пошли кортики, но что можно было сделать против лавины разъяренных индейских воинов с боевыми топорами в руках? Очень скоро все было закончено.

Уэнтард не видел, как погиб последний из его людей. Его самого окружили дикари, но у него еще оставался один заряженный пистолет, и он разрядил его прямо в разрисованное лицо индейца, на голове которого колыхались перья. Лицо это превратилось в сплошное кровавое месиво. Второго индейца он ударил по голове рукояткой пистолета и метнулся прочь от смуглокожих воинов. Перед ним вырос индеец с топором в руке, однако меч Уэнтарда оказался проворнее. Наступившая почти внезапно темнота спасла англичанина. Он отошел дальше за разрушенные стены, и индейцы уже не могли его разглядеть.

Он шел как слепой. За остатками ворот ущелье будто бы стало шире, Уэнтарда теперь окружали стены, в которых с трудом можно было различить окна и двери. Он шел, ежесекундно ожидая удара в спину. Его сердце билось так громко, в висках так стучала кровь, что ему казалось, будто он слышит за спиной топот босых ног.

На нем не было ни шляпы, ни плаща, окровавленная рубашка висела клочьями, однако каким-то чудом он умудрился выбраться из этого побоища без единой царапины. Внезапно перед ним выросла обвитая лианами стена, в которой виднелся дверной проем. Он вбежал туда и, оглянувшись, упал на колени в полном изнеможении. Немного успокоившись, вытер пот, стекавший со лба на глаза, и первым делом перезарядил пистолеты, потом вгляделся в темноту. Вокруг стояла тишина, ущелье внезапно опустело, и оттуда больше не слышалось победных криков дикарей. Почему-то они не стали преследовать его, когда он оказался за воротами.

Внезапно Уэнтард испугался, что на него могут напасть сзади. Он вскочил на ноги, держа в руках заряженные пистолеты и лихорадочно озираясь по сторонам.

Он оказался в помещении, стены которого, казалось, готовы рухнуть в любой миг. Крыши не было, а между каменными плитами пола пробивалась трава. Над головой Уэнтард увидел звездное небо, а чуть в стороне — край высокой скалы. Сквозь вторую дверь в противоположной стене виднелась такая же полуразрушенная комната.

Над развалинами было тихо, и так же тихо было в ущелье. Изо всех сил напрягая глаза, он вглядывался в ущелье за воротами — никого. Почему дикари не стали преследовать его? Побоялись пистолетов? Однако мушкеты солдат их не испугали. Или они ушли по каким-то неведомым ему причинам? А может быть, в этих развалинах прячутся беспощадные индейские воины? Если так, то чего же они ждут?

Он решительно подошел к противоположной стене и заглянул в соседнюю комнату. Из нее не было выхода наружу, все двери вели в такие же разрушенные помещения без крыш, с потрескавшимися каменными полами и осыпающимися стенами. Он прошел через три или четыре комнаты, его шаги глухо отдавались эхом в тишине. Решив дальше не ходить — лабиринт показался ему бесконечным, — он вернулся в первую комнату, из которой обозревалось ущелье. По-прежнему до него не доносилось ни единого звука, но в ущелье было так темно, что даже если бы теперь его окружила толпа дикарей, он никого бы не увидел.

Наконец Уэнтард не выдержал. Ступая со всей осторожностью, на какую только был способен, он подошел к воротам, за которыми стояла тьма, как в бездонном колодце. Он выглянул из-за скалы, служившей когда-то левой опорой для ворот, и попытался различить хоть что-нибудь перед собой, но не мог увидел ничего, кроме звезд высоко в небе. Тогда он сделал еще один осторожный шаг и скорее почувствовал, чем разглядел чью-то внезапно выросшую в темноте тень. Он вскинул руку и выстрелил наугад. Вспышка на мгновение осветила раскрашенное лицо индейца, а за ним англичанин заметил плотную стену индейских воинов, надвигавшихся на него.

С криком затравленного зверя он метнулся обратно за скалу-колонну, упал и замер, ожидая удара копьем. Но никто не бросился за ним. Еще не веря этому, он поднялся на ноги, сжимая пистоли в дрожащих руках. Его ждали там, за воротами, но теперь он твердо знал, что они не войдут в эти ворота даже для того, чтобы убить смертельного врага. Это было невероятно, необъяснимо, но это было именно так.

Спотыкаясь, он снова дошел до каменных развалин и снова вошел в дверь, за которой начиналась анфилада разрушенных комнат. Слабый свет звезд едва рассеивал черноту ночи, и на стенах появились неясные тени. Как большинство англичан его поколения, Джон Уэнтард был склонен верить в привидения, и сейчас он чувствовал, что если где-то на свете обитают духи, призраки давно потерянного и забытого народа, то именно в этих мрачных развалинах.

Он взглянул вверх, туда, где над развалинами виднелся край высокой скалы, с которого причудливо свисали ветви деревьев, и подумал, что, когда взойдет луна, с этой скалы сюда полетят стрелы. Где-то далеко раздался птичий крик, и опять наступила тишина.

До его слуха доносился слабый шелест листьев. Если наверху, на скалах, и были люди, то они ничем не выдавали своего присутствия. Уэнтарда начали мучить голод и жажда; его захлестывала ярость, и в то же время страх грозил перейти в настоящую панику.

Он сел возле двери, прислонившись к стене, не выпуская из рук пистолей, и положил на колени обнаженный меч. Сейчас же поднялась луна — посеребрив ветви деревьев, выкатилась из-за них и осветила скалы. Лунный свет залил и развалины, однако никакие стрелы со скалы не посыпались, а за воротами по-прежнему не было слышно ни звука. Уэнтард осторожно выглянул наружу и осмотрелся.

Скалы в ущелье за воротами образовали подобие каменной чаши. Уэнтарду показалось, что они стоят абсолютно ровным кругом. Почти всю эту каменную чашу заполняли развалины, в которых он сейчас прятался. С одной стороны они примыкали к скалам. Время и растительность почти уничтожили это весьма оригинальное архитектурное сооружение, напоминавшее лабиринт из множества комнат без крыши, двери которого выходили на широкую площадь между постройкой и противоположной скалистой стеной «чаши». Площадь заросла такой же точно растительностью, какая пробивалась между каменными плитами пола в некоторых комнатах.

Уэнтард понял, что надежды на спасение у него нет никакой. Скалы вокруг «чаши» были совсем не такими, как по краям ущелья. Эти скалы поднимались над стенами лабиринта отвесными громадами, казалось даже, что они склоняются внутрь «чаши». По ним не стелились лианы. Может быть, эти скалы и не были очень высокими, но они оставались так же недосягаемы, как если бы их высота составляла тысячу футов. Он оказался здесь, как крыса в ловушке.

Единственная дорога отсюда назад шла через ущелье, где его в мрачном молчании ждали непреклонные краснокожие воины. Он вспомнил издевательский смех Вулми и его слова: «…как дорога к дьяволу: легко по ней спуститься, но подняться будет потруднее!» Ему доставила болезненное удовольствие мысль о том, что, должно быть, индейцы схватили проклятого ирландца и предали его медленной мучительной смерти.

Все же, несмотря на жажду и страх, он заснул. Ему снились какие-то древние замки, звуки барабанного боя; странные фигуры в мантиях из перьев попугаев медленно проходили сквозь дым жертвенных костров. В конце концов ему приснилось, что из внутренней двери той комнаты, где он укрывался, появилась неясная тень и что кто-то молча смотрит на него холодными нечеловеческими глазами.

От этого сновидения он проснулся со сдавленным криком, обливаясь холодным потом, судорожно схватив пистоли. Стряхнув остатки сна, он встал посреди комнаты и попытался собраться с мыслями. Он не мог решить, в самом ли деле видел в дверном проеме таинственную жуткую тень, или это видение — только часть его кошмарного сна. Кривобокая красноватая луна висела над скалами с западной стороны, а в этой части «чаши» теперь было темно, хотя какой-то призрачный свет слабо освещал развалины. Уэнтард решительно шагнул в тот проем, возле которого ему померещилась тень, держа перед собой пистоли. Зыбкий свет все же откуда-то просачивался в пустую комнату. Растительность в щелях между каменными плитами была кое-где примята, но он вспомнил, что сам проходил через эту комнату.

Проклиная свое разыгравшееся воображение, он вернулся к выходу. Уэнтард убеждал себя, что выбрал именно это место, чтобы его не застало врасплох нападение из ущелья. Но заставить себя забраться в глубь этих древних развалин он не мог.

Скрестив ноги, он уселся возле двери и прислонился к стене, положив пистоли рядом с собой на пол, а обнаженный меч на колени. Его глаза горели, губы пересохли от мучительной жажды. Вид тяжелых капель росы на пробившейся сквозь щели траве едва не свел его с ума, однако он побоялся утолить жажду этой росой, решив, что она может оказаться ядовитой. Потуже затянув пояс, он сказал себе, что не заснет больше. Но усталость взяла свое, и он заснул, несмотря ни на что.

3

Разбудил его чей-то ужасный крик совсем рядом. Не успев проснуться, Уэнтард вскочил на ноги, дико озираясь. Луна уже зашла, в комнате теперь было темно, как в Египте, и он едва разглядел выход. Снаружи послышались звуки борьбы, потом словно упало тяжелое тело, и наступила тишина.

Крик был определенно человеческий. Уэнтард попытался ощупью найти пистоли, но нашел только меч и поспешил к выходу. Его нервы натянулись до предела. Абсолютная темнота, окутавшая развалины, наводила на мысли о мрачных водах Стикса. В слабом свете звезд он не заметил тела, распростертого на траве, пока не споткнулся о него. Но и тогда он не смог разглядеть его как следует, только смутно увидел очертания человека, лежавшего на земле перед входом в лабиринт.

Наверху на скалах слабый ветерок пошевелил листья на деревьях, и Уэнтард услышал их тихий шелест. Где-то рядом, невидимые, его подстерегают индейцы. Но все вокруг опять погрузилось в невероятную тишину.

Уэнтард опустился на колени возле тела, распростертого перед ним, и изо всех сил напряг глаза, затем негромко хмыкнул. Убитый не был индейцем, он был чернокожим — шоколадного цвета великан, в одной набедренной повязке и головном уборе из перьев попугая. Рядом с ним валялся смертоносный боевой топор, на груди Уэнтард разглядел глубокую страшную рану и вторую, поменьше, — чуть ниже плеча, в которой торчал клинок. Удар был, видимо, очень сильным, лезвие пробило тело насквозь и вышло из спины.

Уэнтард невольно выругался сквозь зубы. Появление чернокожего было вполне объяснимо. Негритянские рабы, бежавшие от испанцев, часто скрывались в джунглях и жили с их обитателями. Этот чернокожий, очевидно, не разделял суеверий индейцев, из-за которых те не могли войти в каменную «чашу»; он в одиночку отправился в лабиринт, чтобы найти и убить белого врага. Но вместо этого негр сам нашел здесь свою смерть. Было ясно, что смертельный удар нанесен необыкновенно сильным человеком. Страшное подозрение закралось в душу Уэнтарда, хотя неведомый убийца чернокожего спас его от верной смерти во сне. Все это выглядело так, словно в судьбу англичанина вмешалось какое-то загадочное существо, тем самым как бы заявив, что судьба Уэнтарда в его руках. При этой мысли Уэнтард поежился.

Тут он осознал, что при себе у него только меч, и вспомнил, как выбежал из комнаты полусонный, оставив пистолеты на полу, потому что не смог сразу нашарить их в кромешной тьме. Он поспешил обратно в каменную комнату и принялся ощупывать пол, сперва спокойно, а потом с внезапным ужасом: оружия на полу не было.

Когда Уэнтард понял это, его охватила паника. Не помня себя, он снова выскочил наружу. Его прошиб холодный пот, он весь дрожал, как в лихорадке, и лишь огромным усилием воли удержался от истерического крика.

Наконец ему удалось взять себя в руки. Значит, дело не только в его больном воображении, и кто-то действительно видел его спящим в мрачной каменной комнате. Кто-то или что-то, кроме него, побывало в этой комнате, что-то, завладевшее его пистолями, пока он рассматривал убитого негра, или даже — страшно подумать! — пока он спал. Все же ему хотелось надеяться, что последнее исключено. Но почему тогда ему оставили меч? Или это индейцы затеяли с ним какую-то непонятную ему чудовищную игру? Может быть, именно их взгляды, полные ненависти, он чувствовал на себе в ночной темноте? Нет, едва ли. У индейцев, пожалуй, не было причин убивать своего чернокожего собрата.

Силы Уэнтарда были на исходе. Он почти обезумел от голода и жажды и содрогался при мысли о том, что ему предстоит провести знойный день в огромном каменном колодце без капли воды. Когда думать об этом стало совсем нестерпимо, он сжал рукоятку меча и направился к выходу, решив, что лучше скорая смерть от рук разъяренных индейцев, чем долгое и мучительное умирание от жажды среди этих развалин. Пусть уж лучше живые дикари из плоти и крови зарубят его своими томагавками, чем сведут с ума и погубят бесплотные призраки в каменном лабиринте! Но слепая инстинктивная жажда жизни отбросила его от ворот, и он вернулся к входу в каменную комнату, где провел ночь. Он не нашел-таки в себе сил, чтобы выйти навстречу верной смерти.

Как во сне, он подтащил тело чернокожего к воротам и выбросил в ущелье. В конце концов, ему придется провести здесь еще какое-то время, а труп начнет разлагаться на жаре и станет смердеть.

Справившись с этим делом, он опустился на траву, не дойдя до развалин, и опять почувствовал всем своим существом, что из каменных руин на него устремлен чей-то нечеловеческий взгляд, что там, в лабиринте, его ждут…

Так он встретил рассвет. Когда рассвело, в воротах появился краснокожий воин и выпустил стрелу в неподвижно сидевшего на траве англичанина. Стрела упала в траву возле ног Уэнтарда. Он очнулся, вскочил и добежал до входа в лабиринт. Индеец исчез, будто устыдившись, что промахнулся.

Утренний свет разогнал ночные тени, и мысли о призраках отступили. Усилившаяся жажда заглушила все страхи: Уэнтард уже не мог думать ни о чем, кроме глотка воды. Он решился тщательно осмотреть развалины и выяснить, кто или что скрывается в дальних уголках каменного лабиринта. При свете дня это казалось ему вполне осуществимым.

Он подошел к внутренней двери и замер на пороге. За дверью стоял свежевыдолбленный сосуд из тыквы, наполненный водой; рядом горкой лежали фрукты, а во второй тыкве дымилось жареное мясо. Англичанин шагнул в комнату и огляделся. Комната была пуста.

При виде воды и пищи он забыл обо всем, кроме того, что зверски голоден и измучен жаждой. Схватив бутыль с водой, он припал к ней губами и начал жадно пить, захлебываясь и проливая воду себе на грудь. Вода оказалась холодной, и он пил с наслаждением, какого раньше не испытывал даже от самых изысканных вин. Мясо было еще горячим, и он, обжигаясь, впился в него зубами. Зажаренное на костре без соли и приправ, оно показалось изголодавшемуся Уэнтарду пищей богов. Он не успел задуматься об этом чудесном происшествии, и ему даже в голову не пришло, что пища может быть отравленной. Таинственный обитатель этих развалин, спасший ему жизнь этой ночью, опять позаботился о нем. Значит, кто-то хотел, чтобы Уэнтард жил.

Насытившись, он улегся на полу и заснул. Теперь он был уверен в том, что индейцы не войдут в лабиринт, и его охватило безразличие к смерти. Тот или то неизвестное, что находилось где-то рядом, уже давно могло отнять у него жизнь, но пока оно не причинило ему вреда, если не считать исчезновения пистолей. Уэнтард передумал отправляться на поиски хозяина развалин, решив, что это может рассердить его.

Ему стало почти все равно, какая судьба его ждет здесь. Он завел своих людей в ловушку, и все они погибли у него на глазах; сам он оказался в положении крысы, загнанной в мышеловку; фантастические сокровища, о которых он мечтал, никогда не существовали. Он заснул, смирившись со всем заранее.

Когда Уэнтард проснулся, солнце уже стояло высоко. Он сел, будто его подбросила невидимая пружина. Прямо перед ним стоял Черный Вулми.

— Проклятие! — Уэнтард вскочил, хватаясь за меч. — Собака! Значит, индейцы не поймали тебя на скалах!

— Краснокожие? — усмехнулся Вулми. — Они не стали преследовать меня за воротами. Они не поднимаются на скалы вокруг этих развалин. Они караулят снаружи, в джунглях, однако я могу выйти отсюда в любой момент. Твой завтрак — да и свой тоже — я приготовил у них под носом, а они ничего не заметили.

— Мой завтрак! — воскликнул Уэнтард. — Ты хочешь сказать, что это ты принес сюда еду и воду?

— А кто же еще?

— Но почему ты это сделал?! — Уэнтарда изумило то, что сказал Вулми.

Вулми беззвучно рассмеялся. Его глаза вспыхнули.

— Сначала я думал, что мне доставит огромное удовольствие увидеть, как ты сдохнешь со стрелой в груди. Когда ты улизнул от них и оказался здесь, я подумал, что это еще лучше. Они не уйдут отсюда, и ты не сможешь выбраться и умрешь на моих глазах медленной голодной смертью. Когда они перебили всех моих людей в этом ущелье, я, как и ты, укрылся здесь среди развалин, и индейцы перестали преследовать меня. Но мне удалось выбраться в первую же ночь, а ты не найдешь выхода, и я увижу твою смерть. Я могу выйти отсюда и войти, когда захочу, и ты никогда не увидишь и не услышишь, как я это делаю.

— Но я не понимаю…

— Конечно, ты не понимаешь, — отозвался Вулми с презрительной усмешкой. — Я решил, что мне мало будет видеть, как ты мучаешься от голода. Я должен убить тебя своими руками и увидеть, как закатятся твои глаза! — Голос ирландца зазвенел от ненависти, кулаки сжались так, что костяшки пальцев побелели. — Но я не хочу убивать врага, ослабевшего от голода до полусмерти. Поэтому я вернулся по скалам в джунгли, раздобыл фруктов и воды, камнем сшиб с дерева обезьяну и зажарил ее. Все это я принес сюда и положил возле двери, пока ты сидел снаружи. Ты, конечно, ничего не заметил и не услышал ни звука. Все англичане тугоухи.

— Значит, это ты взял мои пистоли! — растерянно пробормотал Уэнтард, уставившись на рукоятки, торчавшие из-за испанского пояса Вулми.

— Ну конечно! Я взял их, когда ты спал. У индейцев в Северной Америке я научился ходить неслышно. Мне совсем не хотелось, чтобы ты пристрелил меня, когда я вернусь, чтобы заплатить тебе свой долг. Когда я поднял их с пола, я услышал шаги снаружи и увидел, что к двери направляется чернокожий. Я не мог позволить ему лишить меня удовольствия расправиться с тобой, пришлось проткнуть его саблей. Его крик разбудил тебя, и ты выскочил наружу, но я проскользнул мимо тебя в темноте и вышел в другую дверь. Я не хотел встречаться с тобой иначе, чем при свете дня, и при условии, что ты будешь в силах драться.

— Значит, это ты смотрел на меня из той двери, и твою тень я видел перед заходом луны, — потрясение выговорил Уэнтард.

— Нет, не я! — искренне воскликнул Вулми. — Я пришел сюда, чтобы забрать твои пистоли, когда луны уже не было. После этого я вернулся на скалы, а сюда пришел во второй раз перед рассветом, когда принес тебе еду. Однако довольно болтовни! — Вулми взмахнул саблей. — Мне не дает покоя память о береге Галуэя, о тех несчастных повешенных и о веревке, сдавившей мою шею! Я заманил тебя в ловушку, и теперь я убью тебя!

Лицо Уэнтарда перекосила гримаса ненависти и ярости, он скрипнул зубами.

— Собака! — выкрикнул он и бросился на ирландца. Зазвенела сталь, и Вулми отбросил противника к стене.

Как большинство офицеров британского флота, Уэнтард искусно владел своим длинным прямым мечом. Он был почти так же высок ростом, как пират, хотя и не отличался таким же могучим сложением. Однако он надеялся, что опыт поможет ему одолеть ирландца. Его надежды оказались напрасными, это стало ясно с первых же мгновений. Вулми двигался стремительно, как раненая пантера, его движения были точны и легки, и с оружием он обращался ничуть не хуже Уэнтарда. Он действовал саблей так яростно, что не давал противнику опомниться и перейти от защиты к нападению.

Уэнтард едва успевал отражать удары пирата и вскоре, обессилев, потерял самообладание. Ненависть Вулми будто парализовала англичанина, рука перестала слушаться, и его меч со звоном отлетел в угол. Побледнев, Уэнтард отступил к стене, с ужасом глядя на ирландца.

— Подбери меч! — опустив саблю, проговорил Вулми, но Уэнтард будто не слышал этого. Тогда пират отбросил и свою саблю. — Ты даже не способен драться? Ну что ж, я убью тебя и голыми руками.

И Вулми наотмашь дважды ударил англичанина по лицу. Тот вскрикнул и протянул руки к шее пирата, но Вулми опередил его и ударил под вздох. Уэнтард упал на колени, по его лицу текла кровь. Вулми стоял над ним со сжатыми кулаками.

— Поднимайся! — с ненавистью процедил он сквозь зубы. — Поднимайся, палач беззащитных крестьян и вешатель детей!

Уэнтард, казалось, не слышал этого. Он что-то достал из-под рубашки и с горечью вглядывался в то, что держал в руке.

— Поднимайся, пока я не начал бить тебя ногами… Вулми оборвал свою угрозу. По лицу Уэнтарда вместе с кровью текли слезы. Он всхлипнул.

— Что за дьявольщина! — Вулми выхватил то, что держал в руке англичанин, и что заставило Джона Уэнтарда разрыдаться. Это был миниатюрный портрет, написанный рукой мастера. Удар Вулми немного повредил его, однако ирландец разглядел улыбающееся нежное лицо красивой молодой женщины с маленькой девочкой.

— Черт побери! — Вулми перевел взгляд с портрета на человека, скорчившегося на полу. — Это твои жена и дочь?

Уэнтард закрыл лицо руками и кивнул, не в силах произнести ни слова. Он слишком много перенес за прошедшую ночь и этот день. То, что порвался портрет, который он всегда носил возле сердца, было последней каплей и окончательно сломило его волю.

Вулми сдвинул брови.

— Я не знал, что у тебя есть жена и ребенок, — произнес он с неожиданной теплотой в голосе.

— Дочке всего пять лет, — выдохнул Уэнтард. — Я почти год не видел их. Господи, что теперь с ними будет? Мое жалованье было невелико, я никогда не мог ничего отложить на черный день. Это ради них я разыскивал Ван Равена и его сокровища. Я надеялся на добычу, которая помогла бы мне обеспечить их на тот случай, если со мной что-то случится. Убей меня! — внезапно крикнул он с отчаянием. — Убей меня, и пусть с этим будет покончено, потому что воспоминание о них лишило меня мужества, и я позорно расплакался перед тобой и готов на коленях вымаливать у тебя пощаду!

В глазах ирландца мелькнуло смятение, и внезапно он вложил портрет в руку Уэнтарда.

— Не стану я пачкать руки о такое ничтожество, как ты! — проговорил он и, повернувшись, вышел во внутреннюю дверь.

Уэнтард тупо посмотрел ему вслед, потом, по-прежнему стоя на коленях, стал разглаживать надорванный портрет, негромко поскуливая, как раненое животное, которое зализывает свои раны. В тропиках с людьми происходят невероятные вещи, и Уэнтард был в эти мгновения словно помешанный.

Он не поднял головы и тогда, когда вновь послышались мягкие шаги Вулми. Пират вернулся, изменив своему обыкновению появляться неслышно, и до боли сжал рукой плечо англичанина. Бессмысленными глазами Уэнтард поглядел на своего врага.

— Проклятая собака! — выкрикнул Вулми, но в его взгляде уже не было прежней безумной ненависти. — Я должен был раскроить тебе череп. Долгие годы я мечтал об этом, особенно когда напивался, и если ты до сих пор жив, так это потому, что я круглый дурак. Будь ты проклят, я не должен ничего тебе объяснять! Что мне за дело до твоей жены и дочки? Но я глуп, как все ирландцы, я мягкосердечный сентиментальный дурак. Я не хочу обрекать на голодную смерть беспомощную женщину и ее ребенка. Вставай, и хватит сопли распускать!

Уэнтард продолжал смотреть на него, ничего не понимая.

— Ты… ты вернулся, чтобы помочь мне?

— Я мог бы заколоть тебя, как овцу, или оставить здесь подыхать от голода! — рявкнул пират, убрав саблю в ножны. — Поднимайся и подбери свой меч, он еще может тебе пригодиться. Кто бы мог подумать, что такому мерзавцу достанется в жены ангел! Черт тебя побери, тебя бы следовало пристрелить, как бешеную собаку! Знай, что я доверяю тебе не больше, чем старым сказкам. Твои пистоли останутся при мне. Если только ты попытаешься исподтишка убить меня, я разобью твою башку рукояткой сабли.

Ошеломленный Уэнтард бережно убрал портрет за пазуху и, двигаясь словно во сне, поднял меч и вложил его в ножны. К нему будто вернулось сознание, и он пытался взять себя в руки.

— Что мы теперь должны сделать? — спросил он.

— Заткнись! — прорычал ирландец. — Я спасу тебя ради твоей жены и девчурки, но разговаривать с тобой я не обязан! — Он помолчал, потом все же продолжил: — Мы выйдем отсюда тем же путем, которым я приходил и уходил. Четыре года назад я пришел сюда с сотней людей. Я слыхал об этом разрушенном городе и думал, что здесь могут оказаться сокровища. От берега мы шли по старой дороге, и краснокожие не показывались. Они ждали, когда мы окажемся в ущелье, и тогда напали на нас. Их было впятеро больше нашего. Они стреляли со скал, потом отрезали нам дорогу назад и всех перебили. Мне одному удалось спастись. Я прорвался вперед и добежал до этого каменного мешка. Они не преследовали меня, а остались там, за воротами, ждать, когда я выйду. Однако я нашел другую дорогу — в комнате возле самой скалы обрушился кусок стены, и я увидел ступени, вырубленные в скале. Они привели меня к потайному ходу, и я выбрался наверх. Выход был завален камнем. Не думаю, что индейцы знают этот ход, — они никогда не появляются на тех скалах, что окружают колодец. И из ущелья сюда они тоже не заходят. Чего-то здесь они боятся — духов, должно быть.

Эти скалы с другой стороны спускаются в джунгли и покрыты густым лесом. В тот раз индейцы выставили свои караулы у подножия скал, но ночью я без труда прошел мимо них, добрался до берега и наш корабль, на котором оставалась горстка людей, ушел отсюда. Когда ты велел привести меня, я собирался тебя убить, и мне бы при этом не помешали наручники, но ты завел разговор о сокровищах, и я подумал, что тебя можно заманить в ловушку. Я хорошо помнил это место, и в моем рассказе правда перемешалась с ложью. Клыки Дьявола существуют на самом деле, и спрятаны они где-то на этом берегу, но вовсе не здесь. Здесь нет ничего.

На этот раз индейцы так же, как тогда, окружили скалы. Я-то могу пробраться мимо них, а вот тебе вряд ли удастся это так же легко. Вы, англичане, в лесу похожи на бизонов. Мы войдем в лес, когда стемнеет, и попытаемся пройти мимо них до того, как поднимется луна. А теперь пойдем, я покажу тебе ступени.

Уэнтард последовал за ирландцем через анфиладу полуразрушенных комнат, со стен которых тут и там свисали лианы, и вскоре Вулми остановился возле двери, вырубленной в стене, которая примыкала к скале. Возле этой стены лежала груда каменных обломков. Англичанин увидел вырубленные в скале узкие ступени, уводившие в темную шахту.

— Я хотел завалить ход камнями, — сказал Вулми. — Это когда я думал, что ты должен подохнуть от голода. Я понимал, что ты можешь забрести сюда и увидеть ступени. Но индейцам этот ход неизвестен, я уже говорил тебе, что они не заходят сюда — ни в лабиринт, ни на скалы. Однако они знают, что отсюда можно как-то выбраться, потому и выставляют караульных у подножия скал.

Другое дело чернокожий, которого я убил Год назад здесь потерпел крушение корабль с черными рабами, и негры, которые спаслись тогда, бежали в джунгли.

С тех пор они живут где-то неподалеку. Этот негр не побоялся войти в ворота. Если с краснокожими есть негры, они могут попытаться найти тебя нынешней ночью. Будем надеяться, что этот был единственным, иначе они пошли бы все вместе.

— А почему бы нам не подняться на скалу прямо сейчас? Разве мы не можем укрыться в лесу? — спросил Уэнтард.

— Нет, краснокожие могут заметить нас снизу. Тогда они поймут, что ночью мы собираемся бежать, и удвоят свои караулы. Немного позже я один выберусь наверх и добуду еще какой-нибудь еды. Меня они не увидят.

Они вернулись в комнату, где спал Уэнтард. Вулми мрачно молчал, и Уэнтард не пытался заговорить с ним. Так молча они сидели долго. Примерно за час до заката Вулми поднялся, выругался сквозь зубы и отправился наверх. Там, в лесу, ему опять удалось камнем сбить с дерева обезьяну. Он освежевал ее, набрал в роднике воды в бутыль, выдолбленную из тыквы, и принес мясо и воду обратно в развалины. Однако на этот раз за ним наблюдали. Его исключительное чутье изменило ему, и он не заметил в лесной чаще чернокожего, злобно глядевшего на него из-за деревьев.

Позже, когда они с Уэнтардом развели огонь и жарили мясо, он поднял голову и прислушался.

— Что ты услышал? — спросил Уэнтард.

— Барабан, — коротко ответил ирландец.

— Я тоже слышу его, — сказал Уэнтард через несколько мгновений. — Но что тут удивительного?

— Это не индейцы, — отозвался Вулми. — Этот барабан больше похож на африканский.

Уэнтард кивнул; ему приходилось бывать на Черном Берегу, и он слышал там ночную перекличку барабанов. Африканские барабаны звучали совсем не так, как индейские.

* * *

Наступил вечер. Темнота медленно сгущалась. Барабан замолк. Среди низких холмов у подножия окружавших лабиринт скал под деревьями ярко горел костер, освещая смуглые и черные лица.

Сидевший на корточках индеец, чья одежда и манеры выдавали в нем вождя, повернул непроницаемое лицо к черному великану, стоявшему перед ним. Этот чернокожий был огромного роста и могучего сложения, он резко выделялся и среди индейцев, сидевших вокруг костра, и среди других чернокожих, стоявших за его спиной. Его плечи покрывала шкура леопарда, на сильных руках были медные браслеты. На жестких курчавых черных волосах лежал головной убор из перьев попугая. В левой руке чернокожий держал деревянный щит, обтянутый бычьей кожей, а в правой — тяжелое копье с огромным железным наконечником размером с ладонь.

— Я пришел к тебе сразу, когда услышал барабан, — гортанно сказал негр на ломаном испанском языке, который служил для переговоров дикарям всех рас. — Я знал, что это Н'Онга зовет меня. Н'Онга ушел из нашего лагеря, чтобы привести Аджумбу, который задержался в твоем племени. Барабан Н'Онги рассказал мне, что в залив пришел бледнолицый и что Аджумба мертв. Я спешил. Теперь ты говоришь, что не смеешь входить в Старый Город.

— Я сказал тебе, что там обитает дьявол, — упрямо ответил индеец. — Он выбрал себе в жертву бледнолицего. Он рассердится, если ты отнимешь его жертву. Идти в его владения — значит умереть.

Чернокожий вождь потряс своим огромным копьем.

— Я долго пробыл в рабстве у испанцев и знаю, что нет дьявола, кроме бледнолицых! Я не боюсь твоего дьявола. На моей родине я убил одного из них таким же копьем. С тех пор, как бледнолицый вошел в Старый Город, прошли день и ночь. Почему дьявол не сожрал его и того, второго, который на скалах?

— Дьявол сейчас не голоден, — отозвался индеец. — Он редко ест. Когда он проголодается, он сожрет их. Я с моими людьми не войду в его логово. Ты здесь чужой. Ты этого не понимаешь.

— Бигомба был королем у себя на родине, и он не боится ничего: ни человека, ни духов, — ответил чернокожий гигант. — Ты сказал мне, что Аджумба вошел ночью в Старый Город и умер. Я видел его тело. Его убил не дьявол. Его убил один из бледнолицых. Если Аджумба смог войти в Старый Город, и дьявол не тронул его, значит, туда могу войти и я со своими людьми. Я знаю, как большой бледнолицый человек выходит на скалы. В скале есть ход. Н'Онга видел, как он вышел оттуда, а потом вернулся обратно. Я оставил там своих людей. Если эти бледнолицые опять выйдут, мои воины убьют их. Если они не выйдут больше, мы войдем в этот ход, когда взойдет луна. Твои люди стерегут ущелье, там бледнолицым не пройти. Мы поймаем их, как крыс, в этих развалинах.

4

— Осторожнее, — сквозь зубы процедил Вулми. — В этом ходе темно, как в преисподней.

Уже стемнело, и они с Уэнтардом пробирались по вырубленным в скале ступенькам. Англичанин взглянул вниз и ничего не увидел. Они двигались ощупью, и вскоре Вулми остановился и что-то пробормотал. Уэнтард ткнулся в его спину и почувствовал, как напряжены мышцы пирата. Он понял, что Вулми отодвигает камень, закрывавший выход. Наверху появилось отверстие, и на фоне звездного неба Уэнтард увидел очертания головы и могучих плеч ирландца.

Вулми начал выбираться наружу, но не успел он полностью выйти из узкого хода, как перед ним выросла черная тень, и возле его груди блеснул наконечник копья. Молниеносно выхватив саблю, пират отвел смертоносное оружие, но при этом его ноги едва не соскользнули с каменных ступеней. Левой рукой он достал из-за пояса пистоль и выстрелил, почти не целясь. Чернокожий вскрикнул и упал на Вулми, раскинув руки. Этого оказалось достаточно, чтобы ноги пирата потеряли опору. Он упал на Уэнтарда, и оба полетели вниз. Когда они оказались на каменных плитах пола, то, взглянув наверх, увидели по краям выхода несколько темных пятен — это воины пытались разглядеть хоть что-нибудь в кромешной тьме.

— По-моему, ты говорил, что индейцы никогда… — начал Уэнтард.

— Это не индейцы! — рявкнул Вулми, поднимаясь на ноги. — Это негры. Чернокожие! Те самые, которые спаслись с корабля, полного рабов. Тот барабанный бой, который мы слышали, был их сигналом. Осторожно!

На ступеньках зазвенели стрелы, пущенные сверху. Пират и англичанин отскочили в сторону, и Вулми привалил к отверстию хода тяжелую каменную плиту.

— Сейчас они спустятся сюда, — тяжело дыша, сказал он. — Надо как следует завалить этот ход. Хотя нет, погоди. Если они решили войти сюда, они могут пройти и через ущелье или спуститься по скалам на веревках. В этот каменный мешок легко попасть отовсюду, выбраться гораздо труднее. Нет, мы оставим ход открытым. Тогда мы сможем попытаться перебить их по одному.

Он отвалил плиту от отверстия.

— А если они придут и через этот ход, и через ущелье?

— Скорее всего, они именно так и поступят. Но может быть, те, кто пойдет по ступеням, окажутся здесь раньше, и тогда мы сможем с ними справиться. Их, должно быть, не больше дюжины. Они ни за что не смогут уговорить индейцев войти сюда.

Он быстро и уверенно перезарядил в темноте пистолет, из которого стрелял. На это ушел весь порох, остававшийся в пороховнице, и они с Уэнтардом замерли возле входа в шахту в напряженном ожидании. Однако время шло, а сверху до них не доносилось ни звука. Воображение Уэнтарда уже рисовало картины нападения чернокожих со стороны ворот. Он поделился своей тревогой с Вулми, но тот покачал головой:

— Я услышал бы их; никто из двуногих не сможет подобраться к нам из ущелья так тихо, чтобы я не услышал этого.

Развалины залил серебристый свет луны. Вулми негромко выругался.

— Сегодня нам не удастся выйти отсюда. Может, они только и ждали, когда взойдет луна, чтобы добраться до нас. Иди туда, где ты спал, и наблюдай за ущельем. Если только увидишь, что они подходят, дай мне знать. А я возьму на себя этот ход.

Пока Уэнтард шел по развалинам, по его спине бежали мурашки. В лунном свете развалины лабиринта казались мрачнее преисподней, по стенам ползли причудливые тени лиан. Он дошел до той комнаты, где спал утром и где еще мерцали угли костра, на котором жарилось мясо обезьяны. Он шагнул к двери, выходившей наружу, но тут какой-то шорох заставил его повернуться. У него вырвался крик ужаса.

Из темного угла что-то выползало; в свете луны он отчетливо увидел большую клиновидную голову и изогнутую шею. В одно короткое мгновение передним раскрылась тайна этих развалин; он понял, чьи глаза смотрели на него, когда он спал, чья тень скользнула прочь, когда он проснулся; он понял, почему индейцы не заходят в разрушенный лабиринт и не взбираются на скалы, окружающие его. Теперь он лицом к лицу встретился с дьяволом, обитавшем в этом каменном мешке. Это была огромная анаконда!

В этот миг Джон Уэнтард испытал такой страх, все его тело сковал такой непомерный ужас, какой человек способен испытать разве что в ночных кошмарах. Он не мог пошевелиться, и после первого и единственного крика его язык словно прилип к гортани. Только когда отвратительная голова двинулась к нему, он стряхнул с себя оцепенение, но было уже поздно.

Он отчаянно метнулся в сторону, но спустя мгновение огромное тело чудовища обвилось вокруг человека плотными кольцами. Эти смертоносные объятия были холодны, как витки стального троса. Тщетно пытаясь освободиться, Уэнтард опять закричал. Он слышал, как стучали на каменных плитах башмаки Вулми. Вбежав в комнату, пират разрядил в змею оба пистолета одновременно, и было слышно, как пули вошли в скользкое гигантское тело. Змея содрогнулась, и кольца, сжимавшие тело человека, разжались. Уэнтард остался лежать на каменном полу, а змея со свистящим шипением бросилась на Вулми. В лунном свете было хорошо видно ее смертоносное раздвоенное жало.

Вулми молниеносно отпрыгнул далеко в сторону, и этому прыжку мог бы позавидовать здоровый голодный леопард. Блеснуло лезвие его сабли и опустилось на могучую шею чудища. Брызнула кровь, по телу змеи прошли судороги, она то свивалась в кольца, то выпрямлялась, а сильный хвост выбил из стены несколько камней. Вулми ловко увернулся, а Уэнтард, едва успев подняться на ноги, был отброшенв угол случайным ударом змеиного хвоста. Вулми снова взмахнул саблей, но змея, продолжая шипеть, скользнула во внутреннюю дверь, и в соседней комнате зашуршала трава, пробивавшаяся сквозь щели между каменными плитами.

Вулми бросился вслед за чудовищем. Змею надо было добить, чтобы она не вернулась к ним. Он бежал за ней по комнатам, в которых прежде не бывал, и в конце концов оказался в комнате, стены которой почти сплошь укрывали лианы. В одной из стен Вулми увидел черное пятно прохода, где скрылась змея. Уэнтард, все еще охваченный ужасом, тоже увидел проход, из которого доносился шорох. Теперь оба они разглядели очертания арки, наполовину скрытой густыми лианами. Луна слабо осветила каменные ступени, уходившие в темноту.

— Я не знал этого хода, — пробормотал Вулми. — Когда я нашел ту лестницу, я не стал искать больше ничего. Смотри, там блестит чешуя этого змея. Он здесь часто бывает. Ход, пожалуй, ведет через скалы прямо в джунгли. В этом каменном колодце нет никакой поживы даже для змея, ему приходится добывать пищу в джунглях. Если бы он выползал через ущелье, то мы давно увидели бы на траве его следы. Если только из этих развалин нет еще какого-нибудь выхода, надо попытаться выбраться наружу отсюда.

— Ты хочешь сказать, что мы войдем за чудовищем в эту черную дыру? — с дрожью в голосе переспросил Уэнтард.

— А почему бы нет? Мы догоним и убьем его. Ну а если наткнемся на гнездо таких тварей, значит, такова наша судьба. Не дожидаться же, пока чернокожие перережут нам глотки! Но в темноте идти нельзя.

Они поспешно вернулись в ту комнату, где жарили вечером мясо. Вулми раздул угли, нашел подходящую палку, обмотал один ее конец обрывком своей рубашки и поджег. Получилось какое-то подобие факела, светившего неровно и тускло. Тогда они опять дошли до той комнаты, где змея уползла в черный проход. Уэнтард не отступал от Вулми ни на шаг, и в каждой лиане, свисавшей со стен, ему мерещилась змея.

В тусклом свете факела они увидели на ступенях кровавые следы. Осторожно ирландец и Уэнтард вошли в темный проход. Впереди шел Вулми, высоко подняв факел и сжимая в правой руке саблю. Бесполезные пистоли он выбросил. Они поднялись по ступеням, которых оказалось не больше десятка, и попали в тоннель футов пятнадцати в ширину и около десяти в высоту. Чешуя, блестевшая на полу, служила доказательством того, что чудовище давно здесь обитало. Люди осторожно двигались вперед, различая перед собой кровавый след змеи.

Тоннель сохранился лучше, чем развалины лабиринта, и Уэнтард невольно подумал с уважением о древнем народе, некогда обитавшем здесь среди скал.

Между тем в залитую лунным светом комнату, из которой они вошли в тоннель, бесшумной тенью скользнул чернокожий великан. Наконечник его огромного копья поблескивал в темноте. Следом за ним вошли еще четыре чернокожих воина.

— Они в этом проходе, — показал один из них на арку, наполовину скрытую лианами. — Я видел там свет факела, но не решился преследовать их в одиночку и побежал к тебе, Бигомба.

— Но что это были за крики и выстрелы? — спросил другой воин.

— Наверное, они встретили демона и убили его, — ответил Бигомба. — А потом они ушли в этот ход. Наверное, ход идет сквозь скалу. Пусть один из вас соберет здесь всех остальных, которые ищут бледнолицых собак в развалинах, и все вместе идите за мной. Возьмите факелы. Я и вы трое сейчас же пойдем по их следам. В темноте Бигомба видит все, как лев.

Уэнтард тревожно посматривал на факел в руке Вулми и с ужасом думал, что когда факел погаснет, им придется идти в кромешной тьме. Его страх не проходил, и каждый миг ему казалось, что он видит впереди чудовищно огромное тело отвратительной твари. Вулми внезапно остановился, но не потому, что увидел чудовище. Влево от большого тоннеля отходил другой коридор.

— Куда мы теперь пойдем?

Вулми опустил факел и осветил каменный пол.

— Следы уходят влево, — сказал он. — Идем туда.

— Подожди! — Уэнтард схватил его за руку. — Смотри! Там впереди свет!

Вулми отвел руку с факелом за спину, чтобы как следует рассмотреть, что там впереди. И действительно, откуда-то в тоннель проникал лунный свет. Прервав погоню за раненым чудовищем, они бросились вперед и оказались в просторной квадратной комнате. Уэнтард застонал от разочарования — лунный свет проникал в комнату через разрушенный потолок, а выхода в джунгли здесь не было.

Во всех стенах этой комнаты темнели арки, одну из них закрывала тяжелая потемневшая и изъеденная ржавчиной дверь. Возле правой стены стоял каменный идол выше человеческого роста, и трудно было понять, то ли у идола лицо с человеческими чертами, то ли морда какого-то неведомого зверя. Перед ним возвышался каменный алтарь. На его груди что-то блестело.

— Что за дьявольщина! — Вулми шагнул вперед и снял с каменного истукана большое ожерелье, составленное из золотых пластин, украшенных драгоценными камнями. — А я-то думал, что врал, когда рассказывал тебе о драгоценностях. Оказывается, сам того не ведая, я говорил правду! Это, правда, не Клыки Дьявола, но в Европе оно будет стоить целого состояния.

— Что ты делаешь? — изумленно спросил Уэнтард, глядя на то, как ирландец положил ожерелье на алтарь и достал из ножен саблю. Вместо ответа Вулми перерубил украшение пополам и одну половину протянул Уэнтарду.

— Если мы выберемся отсюда живыми и невредимыми, это пригодится твоей жене и дочурке, — сказал пират.

— Ты… — выговорил ошеломленный Уэнтард, — ты ненавидишь меня и все-таки спасаешь мою жизнь и отдаешь мне это…

— Заткнись! — рявкнул Вулми. — Я отдаю это не тебе, а твоей жене и ее малышке. И не трудись меня благодарить! Я ненавижу тебя так…

Он не договорил, взглянув назад в коридор, по которому они пришли сюда. В следующий миг он затоптал факел и бросился на пол за алтарем, увлекая за собой Уэнтарда.

— В тоннеле люди! — прошептал он. — Я слышу их шаги! Дай Бог, чтобы они не успели заметить наш факел, он был совсем тусклым.

Он замолчал и стал вглядываться в темноту. Лунный свет не проникал в тоннель. Смутно виднелось то место, где от большого коридора отходил другой тоннель. Из тьмы коридора вынырнули четыре тени и остановились возле развилки. Черный великан молча указал копьем на второй тоннель. Две тени отделились и исчезли в узком боковом проходе, а гигант и оставшийся с ним воин направились вперед.

— Чернокожие ищут нас, — тихо сказал Вулми. — Они разделились, чтобы наверняка нас найти. Замри; за ними может оказаться целый отряд. — И сам он застыл неподвижно на каменном полу за алтарем. Чернокожие приближались. Уэнтард поежился, увидев их копья с огромными наконечниками. Гигант двигался легко и неслышно. Он держал копье наготове и закрывался щитом. Уэнтард подумал, что перед таким могучим противником сам Вулми вряд ли устоит.

Чернокожие остановились на пороге комнаты, и было видно, как блестят белки их глаз. Тот, что пониже ростом, схватил великана за руку, и показал перед собой. Уэнтард похолодел, решив, что негры заметили их. Однако воин показывал на каменного истукана. Чернокожий гигант презрительно хмыкнул. Он поклонялся богам своей родины, боги и демоны других народов не вызывали у него трепета.

Однако он направился к идолу, и Уэнтард понял, что сейчас негры их обнаружат.

Вулми быстро зашептал ему в ухо:

— Мы разделаемся с ними. Ты возьмешь на себя того, что поменьше, а я справлюсь с вождем. Вперед!

Одновременно они вскочили на ноги, и от неожиданности чернокожие вскрикнули. Тот, что был ниже ростом, растерялся. Однако он казался невысоким только по сравнению со своим великаном-вождем. На самом деле он был ростом с Уэнтарда, под шоколадной его кожей перекатывались сильные мышцы. Но преимущество оказалось у Уэнтарда. Англичанин стремительно налетел на чернокожего, нанося удар за ударом своим мечом. Негр выронил щит и копье и упал на каменные плиты.

Уэнтард повернулся к сражавшимся гигантам. Они кружили по комнате, залитой серебристым светом луны, — чернокожий вождь с огромным копьем и щитом против бледнолицего с саблей в руке.

Бигомба не растерялся под внезапным натиском белого человека. Он и не думал отступать, его щит принимал на себя частые сабельные удары, а ирландец не смог увернуться от копья — Бигомбе удалось ранить Вулми в шею.

Они яростно дрались в полном молчании, и Уэнтард не смел вмешаться в этот поединок из страха навредить Вулми. Оба гиганта двигались с легкостью и грацией тигров. При всем своем могучем сложении негр никак не мог справиться с пиратом, и смертельная схватка продолжалась.

Снова и снова Вулми отражал удары копья, опять и опять его сабля врезалась в щит Бигомбы. Шкура бизона, которой был обтянут этот щит, свисала теперь клочьями, и сам щит сильно уменьшился в размерах и уже не закрывал как следует могучее тело черного вождя. Наконец ирландцу удалось ранить противника в грудь.

Бигомба заревел подобно раненому льву и бросился на пирата, нацелив копье прямо в его незащищенную грудь. Уэнтард отчаянно вскрикнул, ему показалось, что Вулми грозит неминуемая гибель. Однако пират оказался проворнее чернокожего, и удар тяжелого копья пришелся в пустоту. В следующий миг блестнуло лезвие сабли, и Бигомба тяжело рухнул на каменный пол. На его плечах уже не было головы.

* * *

Едва дыша, Вулми отступил на шаг назад. Его могучая грудь тяжело поднималась и опускалась под изодранной рубашкой, по лицу струился пот. Бигомба оказался достойным ирландца противником.

— Мы должны выбраться отсюда, прежде чем здесь появятся остальные, — сказал он, убирая свою половину снятого с идола ожерелья. — Тот узкий коридор наверняка ведет наружу, но в нем сейчас двое негров, а у нас нет факела. Давай-ка попробуем выйти через эту дверь.

Тяжелая древняя дверь была обита позеленевшими от времени медными пластинами. Под напором крепкого плеча Вулми она громко заскрипела и подалась. Сквозь приоткрывшуюся щель пират почувствовал дуновение ветра и запах речной воды. Он еще раз с силой налег плечом на дверь, и вдруг в коридоре раздались голоса. Вулми взревел подобно раненому волку. Стали отчетливо слышны шаги босых ног, и в комнату ворвались чернокожие с зажженными факелами в руках. Они слышали звуки кровавой схватки и спешили на помощь своим соплеменникам, и вот перед ними оказались их бледнолицые враги.

— Скорее открывай дверь! — воскликнул Уэнтард.

— Уже не успеем, — ответил Вулми. — Придется встретить их здесь.

Он перебежал через всю комнату и остановился возле довольно узкой арки, держа наготове саблю; Уэнтард не отставал от пирата ни на шаг. В душе англичанина поднялось какое-то суеверное чувство, и он отшвырнул в сторону свою половину ожерелья. Блеск драгоценных камней показался ему насмешкой судьбы. Он отогнал от себя воспоминание о тех, кто ждал его в милой Англии, и занял свое место рядом с Вулми.

Когда чернокожие поняли, в каком безвыходном положении оказались их жертвы, в каменном коридоре раздались ликующие возгласы. Когда же они поравнялись с боковым тоннелем, оттуда в главный проход выбежал один из воинов, отправившихся на поиски бледнолицых. За его спиной виднелось кошмарное окровавленное чудовище. Огромная змея вернулась.

Чернокожие не успели даже понять, что произошло. Радостные возгласы сменились криками ужаса, и в одно мгновение в тоннеле наступил настоящий ад. То тут то там между объятыми ужасом неграми показывалась голова огромной змеи. Она обвилась кольцами вокруг одного из черных тел и сдавила его в смертоносном объятии. Воин умер, не успев даже испустить последний вопль отчаяния. Остальных негров везде настигали удары могучего хвоста. Смертельно раненное чудовище, казалось, вознамерилось унести с собой в небытие как можно больше человеческих жизней.

Опомнившись, уцелевшие чернокожие воины бросились бежать по коридору туда, откуда они пришли, — в развалины лабиринта. В тоннеле осталось полдюжины распростертых на каменном полу безжизненных тел. Анаконда устремилась вслед бежавшим неграм, и вскоре чернокожие и чудовище скрылись в темноте.

— Господи! — Уэнтард вытер со лба испарину. — Ведь это могло случиться с нами!

— Должно быть, те двое, что вошли в тот коридор, наткнулись в темноте на лежавшего змея, — сказал Вулми. — У него не оставалось сил, чтобы ползти дальше. А может, он понимал, что умирает, и вернулся, чтобы забрать с собой в преисподнюю побольше людей. Он будет преследовать этих негров, пока не истребит их всех или сам не сдохнет. А может, им удастся с ним расправиться, когда они выберутся на открытое место. Подбери свою половину ожерелья. Я еще раз попытаюсь открыть эту дверь.

Тремя мощными толчками ему удалось сдвинуть тяжелую дверь. В комнату ворвался свежий влажный воздух. В проходе было темно, но Вулми решительно устремился вперед. Уэнтард не отставал от него. Через несколько шагов узкий коридор резко повернул влево, и они оказались в более широком тоннеле. Знакомый отвратительный запах заставил Уэнтарда вздрогнуть.

— Змей пользовался этим проходом, — уверенно сказал Вулми. — Это, должно быть, тот самый коридор, который открывался там, в тоннеле. Под скалами скрыто много неожиданного. Интересно, что бы мы нашли, если бы обошли все в этом лабиринте?

Уэнтард не ответил. После всего, что довелось ему пережить, он не остался бы здесь ни на одно лишнее мгновение, даже если бы ему посулили все сокровища мира.

— Посмотри-ка туда! — воскликнул вдруг Вулми.

— Куда можно посмотреть в этой непроглядной тьме? — проворчал Уэнтард.

— Да посмотри вперед, будь я проклят! Я вижу там свет!

— Твои глаза острее моих, — пробормотал англичанин, но слова Вулми словно добавили ему сил, и вскоре он тоже увидел впереди серое пятно.

Ему показалось, что они бесконечно долго идут по этому коридору, хотя выход был на самом деле не очень далеко от комнаты с идолом и алтарем. Наконец они просунули головы в отверстие и увидели звезды, отражавшиеся в черных речных водах.

— Да, все верно, именно здесь змей выбирался в джунгли, — повторил Вулми.

Тоннель вывел их на крутой берег, заросший джунглями. Они спустились к воде и огляделись.

— Где мы? — спросил Уэнтард. Он потерял всякое представление о сторонах света.

— Мы у подножия скал, — ответил Вулми, — а это значит, что мы оставили позади караулы, выставленные индейцами вокруг. Берег в той стороне. Пошли!

Когда два белых человека вышли из джунглей на берег залива, солнце стояло еще высоко. Вулми остановился под деревьями.

— Ну, вот мы и пришли. Смотри, в заливе по-прежнему стоит на якоре твой корабль. Все, что тебе нужно теперь сделать, — это крикнуть своим людям, чтобы за тобой выслали шлюпку, и можешь считать, что на этом твои приключения закончились.

Уэнтард был весь в синяках и кровоподтеках, одежда висела на нем жалкими лохмотьями. Сейчас в нем с трудом узнавался подтянутый капитан «Доблестного». Переменился он не только внешне. Теперь это был совсем не тот человек, который вел по джунглям своего пленника, мечтая о несметном богатстве.

— А как же ты? Я в неоплатном долгу перед тобой…

— Ты ничего мне не должен, Уэнтард. — Вулми сплюнул сквозь зубы. — Я не верю тебе.

Уэнтард опустил глаза. Вулми не мог представить, как жестоко прозвучали для англичанина его слова. Он попросту высказал то, что было у него на уме, вовсе не задумываясь, какую боль причинит Уэнтарду сказанное.

— Неужели ты думаешь, что после всего этого я смогу причинить тебе какой-нибудь вред? — воскликнул Уэнтард. — Плевать мне на то, что ты пират, я никогда не смогу…

— Сейчас ты переполнен благодарностью и добротой, — перебил его Вулми и невесело рассмеялся. — Но все может перемениться, как только ты вернешься к своим людям и вспомнишь о том, кто ты на самом деле. Джон Уэнтард, заблудившийся в джунглях, — это один человек, а капитан Уэнтард на королевском судне — совсем другой.

— Я клянусь… — с жаром начал Уэнтард и осекся, осознав всю бесполезность своих клятв.

Внезапно он почти с физической болью понял, что будет до конца дней казнить себя за то зло, которое он причинил в прошлом, хотя его жертва и простила его. Недоверие Вулми стало для него самым жестоким наказанием, какое только можно было придумать. И тогда Джон Уэнтард мысленно проклял самого себя. Ничего на свете не жаждал он в этот миг так страстно, как того, чтобы Вулми поверил ему; однако он уже знал, что этого не случится.

— Не можешь же ты остаться здесь! — слабо запротестовал он.

— Индейцы не выходят на этот берег, — ответил Вулми. — А чернокожих я не боюсь. Не беспокойся обо мне. — Он снова рассмеялся, ему показалось забавным, что кто-то может беспокоиться о нем. — Мне приходилось жить в диких лесах. Кроме того, я не единственный пират, оказавшийся в этом море. Для меня возможны самые неожиданные встречи с людьми, о которых ты даже представления не имеешь. В следующий раз ты услышишь обо мне, когда я вернусь на родину на своем корабле и со своей командой.

Решительно повернувшись, он бесшумно исчез в джунглях. Уэнтард, сжав в руке половину золотого ожерелья, беспомощно смотрел ему вслед.

ОСТРОВ СМЕРТИ (Перевод с англ. Н. Дружининой)

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

В длинном приземистом корабле, подошедшем к берегу, было что-то отталкивающее, и я мысленно похвалил себя за то, что не поторопился выйти из своего убежища ему навстречу.

Какой-то инстинкт заставил меня не спешить и сначала понаблюдать за действиями команды этого странного корабля, появившегося возле Карибских островов.

Все вокруг дышало покоем. Я лежал в траве среди зеленых кустов на гребне невысокого холма, плавно спускавшегося к берегу. Вокруг стояли высокие деревья, внизу зеленоватые волны лизали белый песок, а над моей головой синело ясное небо. Но этот зловещий черный корабль, бросивший якорь в мелкой воде, выглядел так же неестественно, как змея, которая заползла в цветущий сад.

Корабль казался каким-то неряшливым, неуклюжим, будто его построил отъявленный лентяй, и от команды этого корабля не приходилось ждать ничего хорошего. До меня доносились грубые голоса, один из матросов сплюнул через борт.

На воду спустили шлюпку, она наполнилась людьми и направилась к берегу. Те, кто остался на палубе, что-то кричали вслед шлюпке, но слов я не мог разобрать.

Затаившись в высокой траве, я пожалел, что у меня нет подзорной трубы, чтобы разглядеть из своего убежища название корабля. Лодка вскоре ткнулась носом в песок. В ней было восемь человек: семеро рослых неуклюжих гребцов и восьмой — изящный молодой человек в шляпе с пером, который не прикасался к веслам. По мере их приближения мне становилось ясно, что в лодке о чем-то спорят. Гребцы кричали что-то молодому джентльмену, а он если и отвечал, то мне этого не было слышно.

Как только лодка достигла берега, один из матросов, сидевший на носу, вскочил и набросился на юношу. Тот поднялся, на солнце блеснула сталь, и я услышал крик матроса. Юноша легко выскочил из лодки, прошел несколько шагов по мокрому песку и стремительно направился в глубь острова. Остальные семеро зашумели, потрясая оружием. Тот, кто начал ссору, с залитым кровью лицом бросился вдогонку за молодым джентльменом, выкрикивая проклятия.

Юноша в шляпе с пером быстро добежал до кромки леса и скрылся за деревьями. Остальные преследовали его, и еще какое-то время я слышал их брань, потом голоса затихли.

Я снова стал разглядывать корабль. Его паруса наполнились ветром, и я отчетливо видел матросов на палубе. Якорь подняли, над кораблем взвился Веселый Роджер. Надо сказать, что ничего другого я и не ожидал.

На четвереньках я отполз за кусты и встал на ноги. Настроение мое испортилось: когда я заметил вдали паруса, в моем сердце появилась надежда на спасение, но с корабля сошли на берег восемь головорезов и стали моими соседями на этом острове.

Озадаченный, я медленно шел по лесу. У меня не было никаких сомнений, что этих буканьеров высадили на необитаемом острове — такие дела весьма обычны для людей из Красного Братства.

Я не знал, что теперь делать. Оружия у меня не было, а эти разбойники, конечно, увидели бы во мне врага, и я действительно был непримиримым врагом для всего этого сброда. Моя гордость восставала против того, чтобы прятаться от них, но другого выхода я не видел. Я понимал, что если смогу избежать встречи с ними, то это будет настоящим везением.

Размышляя так, я углублялся в лес. Где-то вдалеке слышались крики пиратов. Неожиданно я оказался на небольшой поляне. Вокруг тянулись к небу высокие деревья, причудливо обвитые лианами, на ветвях сидели птицы с ярким оперением. К мускусному запаху тропической зелени примешивался запах крови. Передо мной на поляне лежал мертвец.

Он лежал на спине, матросскую рубашку залила кровь из глубокой раны под сердцем. Конечно, он убит одним из Красных Братьев, я не сомневался в этом. Он был босиком, однако на пальце блестело кольцо с крупным рубином, черные штаны были подвязаны дорогим шелковым поясом. Из-за пояса торчали рукоятки двух пистолей, рядом с ним валялась сабля. Что ж, по крайней мере, это оружие. Я вытащил у него из-за пояса пистоли, они оказались заряженными. Потом я подобрал саблю. Мертвецу оружие уже не понадобится, а мне оно могло очень скоро пригодиться.

Внезапно рядом раздался негромкий смех. От неожиданности я подскочил на месте. Передо мной стоял молодой джентльмен из лодки. Он оказался ниже ростом, чем я думал, стройный и гибкий. Штаны из оленьей кожи плотно облегали его длинные ноги и были заправлены в отличные высокие сапоги. Талию обхватывал широкий малиновый пояс, за которым виднелись пистоли. Под распахнутым голубым жилетом с золотыми пуговицами виднелась рубашка из тонкого полотна. Из-под шляпы с пером, надвинутой на одну бровь, выбивались золотистые волосы.

— Клянусь престолом сатаны, ты высмотрел кольцо с рубином! — воскликнул юноша.

Только теперь я разглядел лицо незнакомца — нежный овал, смеющиеся алые губы, большие серые глаза — и понял, что передо мной женщина. Одна ее рука упиралась в бок, а в другой она держала длинную шпагу с богато украшенной рукояткой, и я содрогнулся, увидев, что клинок обагрен кровью.

— Ну что же ты, отвечай! — нетерпеливо воскликнула она. — И тебе не стыдно, что тебя застигли за таким делом?

Теперь я понимаю, что мой вид не мог вызвать почтительного отношения, — я был босиком, и всю мою одежду составляли матросские штаны, выцветшие от соленой воды.

Но ее насмешливый тон привел меня в негодование.

— В конце концов, — вырвалось у меня, — если я должен ответить за ограбление трупа, то пусть кто-то другой ответит за его появление.

— Ха, это сделала я, и что с того? — Она недобро усмехнулась. — Клянусь дьяволом, если я начну вспоминать всех, кого отправила в преисподнюю, это будет долгий разговор.

Меня охватило отвращение.

— Никогда не думал, что мне придется встретить женщину, которая станет хвастаться тем, что хладнокровно убивала людей, — сказал я.

— Ты говоришь — хладнокровно! — воскликнула она. — А что же, по-твоему, я должна покорно дожидаться, когда меня зарежут, словно овцу?

— Если бы ты выбрала для себя женские занятия, тебе не пришлось бы ни убивать, ни опасаться быть убитой, — ответил я с жаром и тут же пожалел об этих своих словах, потому что начал догадываться, кто эта девушка.

— Ну-ну, праведник, — процедила она, и глаза ее угрожающе вспыхнули, — значит, ты считаешь меня бандитом! А кто ты сам такой; что ты делаешь на заброшенном острове и почему рыщешь по джунглям и грабишь мертвецов?

— Меня зовут Стефан Хармер, я помощник капитана с торгового судна из Вирджинии, оно называлось «Голубая Графиня». Неделю назад наше судно сгорело дотла, и мне одному удалось спастись. Я доплыл до этого острова, вот и все.

Девушка разглядывала меня задумчиво и немного насмешливо, словно не верила моим словам.

— А оружие я взял, потому что нет ничего страшнее, чем оказаться безоружным среди таких разбойников, — добавил я.

— Не причисляй меня к ним, — отозвалась она, потом спросила: — Ты знаешь, кто я такая?

— Ты можешь носить только одно имя, если принять во внимание твой щегольской наряд и хладнокровие.

— Так назови его!

— Элен Таврел.

— Ты угадал, — язвительно сказала она, — хотя я и не припомню, чтобы мы встречались раньше.

— Всякий, кто хоть раз бывал в Семи Морях, слышал об Элен Таврел, и насколько мне известно, она единственная женщина-пират, которая сейчас разбойничает возле Карибских островов.

— Так ты знаешь обо мне из матросских баек? И что же обо мне говорят?

— Говорят, что ты самое бесстрашное и бессердечное создание, когда-либо ступавшее на палубу корабля и променявшее женские изящные наряды на штаны, — спокойно ответил я.

Ее глаза опять сверкнули недобрым огнем, и она срезала кончиком шпаги цветок, оказавшийся у нее возле ног.

— А что еще обо мне говорят?

— Еще говорят, что, хотя твой путь залит кровью, ни один мужчина не может похвастаться тем, что ты подарила ему поцелуй.

Это, казалось, ей понравилось, и она улыбнулась.

— А вы верите этому, сэр?

— Верю, — отвечал я, — хотя могу поклясться Гадесом, что мне еще не приходилось видеть губ, столь явно предназначенных для жарких поцелуев.

Сказать правду, редкая красота девушки потрясла меня, тем более что я долгие месяцы вообще не видел женщин. Мне хотелось подойти к ней поближе, однако вид мертвеца у моих ног остановил мой порыв. Прежде чем я сказал что-нибудь еще, она повернула голову и прислушалась.

— Пойдем отсюда! — воскликнула она. — Мне кажется, что я слышу, как возвращается Гувер со своими болванами! Если на этом проклятом острове есть местечко, где можно надежно укрыться, отведи меня туда, иначе они убьют нас обоих!

Мне вовсе не хотелось обрекать ее на гибель, и я пригласил ее следовать за собой. Сквозь заросли деревьев и кустов мы направились к южной оконечности острова. Мы шли быстро и бесшумно, девушка двигалась с легкостью, которой могли бы позавидовать индейцы. Вокруг нас летали яркие бабочки, в высоких ветвях деревьев на разные голоса распевали тропические птицы. Однако с появлением пиратов у меня возникло такое чувство, будто на остров сошел призрак смерти.

Лес постепенно редел и в конце концов перешел в цепь ущелий между скалами. Мы продолжали наш путь, и меня немало удивила выносливость девушки. Она карабкалась по скалам и спускалась в расселины с ловкостью кошки и, казалось, не чувствовала усталости.

Наконец мы оказались у подножия невысокой скалы, возле которой весело журчал узкий ручеек с белыми песчаными берегами. Над водой склонялись деревья, а скалы, по которым мы только что шли, образовывали настоящий горный хребет, протянувшийся к северу.

— Нам теперь надо спуститься по этой скале, — сказал я. — Я помогу тебе…

Однако она, упрямо вскинув голову, уже направлялась вниз по крутому склону, иногда придерживаясь рукой за длинные ветви лиан. Я последовал за ней, однако меня насторожило какое-то движение в зарослях на берегу ручья. Я негромко окликнул ее, попросив быть осторожнее; она, обернувшись, потеряла равновесие, до меня донеслось ругательство, и девушка покатилась вниз. Правда, падение было недолгим и упала она на мягкий песок, но не успела вскочить на ноги, как из ближних зарослей появился рослый пират и надвинулся на нее.

Я увидел повязанную платком голову и бородатое лицо пирата, который взмахнул саблей. У Элен не оказалось ни одного мгновения, чтобы достать шпагу или пистоль — он навис над ней огромной тенью, и сабля была уже готова опуститься… Я не помню, как выхватил пистоль и выстрелил не целясь. Сабля выпала из его руки, и он беззвучно зарылся лицом в песок. Девушка избежала верной смерти: сабля, падая, сбила с ее головы шляпу.

Я быстро сбежал вниз и замер возле тела мертвого буканьера. Я убил его невольно, не успев даже подумать, но в моей душе не было и тени сожаления о содеянном. Я спас девушку от гибели и, кроме того, избавил мир хотя бы от одного из тех алчных волков, которые рыщут в наших морях в поисках добычи.

Элен отряхнулась и негромко выругалась, увидев испорченную шляпу.

— Скажи спасибо, что твоя голова осталась цела, — заметил я. — Нам надо побыстрее убраться отсюда, пока на звук выстрела не сбежались остальные.

— Отличный выстрел, — сказала она. — Ты ловко его уложил, у меня бы так не получилось.

— Мне просто повезло, — ответил я со злостью. Из всех свойств, которых я не выношу в женщинах, самое худшее — это бессердечие. — У меня не было времени целиться, в другом случае я, возможно, сохранил бы ему жизнь.

Эти мои слова озадачили девушку, и до следующей скалы мы дошли в молчании. Мы вскарабкались по камням и оказались возле небольшого водопада в том месте, где ручей сбегал вниз.

— За этим водопадом есть пещера, — сказал я, стараясь перекрыть голосом шум воды. — На днях я случайно забрел сюда и обнаружил ее. Иди за мной.

Я шагнул в воду и перешел ручей, стремительно бежавший вниз. Девушка не отставала. Теперь перед нами был вход в небольшую темную пещеру. Именно здесь я намеревался устроить свое убежище незадолго до того, как встретил Элен.

Я вошел в пещеру, и шум водопада за моей спиной стал тише. Лицо девушки белело в темноте, как диковинный цветок.

— Проклятье, — сказала она, пытаясь выжать воду из полы жилета, — вы привели меня в какое-то дьявольское место, мистер Хармер. Сперва я вывалялась в песке и перепачкала свою одежду, а теперь я насквозь промокла. Ты думаешь, что Гувер со своей бандой не найдет наших следов, когда отправится на звук выстрела?

— Конечно, они будут искать нас, — отвечал я, — но наши следы доведут их только до скалы. Добрую часть пути мы проделали по камням, на которых следов не осталось. Они не смогут решить, куда мы направились от камней. А уж этой пещеры им вовек не найти. Так или иначе, для нас здесь самое безопасное место на острове.

— Ты все еще жалеешь, что не позволил Дику Комрелу убить меня? — спросила она.

— Как бы его ни звали, он был пират с обагренными кровью руками, — сказал я. — Нет, ты слишком красива для того, чтобы умереть такой смертью, несмотря на все твои преступления.

— Твои комплименты похожи скорее на обвинение. Ты и в самом деле меня ненавидишь?

— Не тебя, а тот кровавый промысел, который ты выбрала. Если бы ты вела другую жизнь, я был бы счастлив оттого, что встретился с тобой.

— Черт возьми! — воскликнула она. — Ты очень странный. Иногда ты говоришь как какой-нибудь придворный, а иногда как проповедник. Хотела бы я знать, какие чувства ты в действительности испытываешь?

— Я одновременно и очарован, и подавлен, — ответил я ей, передо мной во мраке пещеры смутно белело ее лицо, и ее присутствие заставляло меня трепетать. — Ты весьма привлекательна, но то, что ты пират, вызывает во мне возмущение. Клянусь Богом, ты страшнее, чем Лилит, у тебя лицо очаровательной девушки и душа змеи.

Она залилась нежным серебристым смехом.

— Ну-ну, не выходи из себя. Ты спас мне жизнь, нравится это тебе или нет, и я не проткну тебя шпагой, хотя ты этого заслуживаешь. Мне очень неприятно то, что ты сейчас сказал. Тебя не удивляет, что я оказалась здесь рядом с тобой?

— Люди из Красного Братства похожи на голодных волков, которые могут рыскать везде, — отвечал я. — Странно, что никто из них до сих пор не оказывался на этом острове. Так что ничего удивительного нет в том, что они появились-таки здесь, даже если их и высадили в этом необитаемом месте.

— Высадили? Ты хочешь сказать, что Джона Гувера высадили с его собственного корабля? Ты ошибаешься, друг мой. Судно, с которого мы сошли сюда, называется «Черный Рейдер», ты наверняка наслышан о нем. Сейчас они ушли, чтобы напасть на испанских торговцев, но вернутся за нами через две недели. — Она передернула плечами: — Будь проклят тот день, когда я ступила на палубу этого корабля! Таких отъявленных мошенников и трусов мне раньше не приходилось встречать. Но у моего капитана Роджера О'Фаррела сейчас нет корабля, и мне пришлось связаться с этой свиньей Гувером! Вчера он заставил меня высадиться с ним на берег, а по дороге я высказала все, что думаю о нем и его негодяях. Им это пришлось сильно не по душе, но они не отважились драться в лодке, побоялись ее перевернуть.

Как только мы достигли берега, я ударила Гувера по лицу рапирой, убежала от них в лес и спряталась. Однако мне не повезло. Он догнал меня и стал размахивать саблей, тогда я заколола его, удачно попав под сердце. Потом появился ты, праведник, а остальное ты знаешь. Теперь они, должно быть, рыщут по всему острову.

Наверное, нужно тебе рассказать, почему Джон Гувер со своими ублюдками оказался здесь. Ты когда-нибудь слышал о сокровищах Могара?

— Нет.

— Я так и думала. Говорят, что, когда испанцы впервые оказались в этих морях, они нашли остров, на котором существовало вымирающее государство. Аборигены жили на берегу в деревянных и глиняных хижинах, но в глубине острова стоял большой каменный замок, оставшийся от какого-то исчезнувшего древнего народа, а в замке были сокрыты несметные сокровища. Испанцы уничтожили всех жителей острова, но прежде так спрятали свою добычу, что и сами не сразу смогли бы ее отыскать. Потом они ушли отсюда, оставив все богатства Могарского королевства храниться где-то в древнем замке, который они не сумели разрушить.

Этот остров лежит в стороне от морских путей, и со временем история почти забылась, ее еще иногда рассказывают мореходы. Но тем, кто верил легенде и отправлялся на поиски сокровищ, до сих пор не удалось найти замок.

Так вот, отправляясь в плавание, Джон Гувер решил во что бы то ни стало высадиться на этом острове и отыскать замок. Он говорил, что ему довелось бывать на этом острове с французским буканьером де Ромбером и что они видели замок своими глазами, точь-в-точь такой, как о нем рассказывает старая легенда.

Однако им пришлось бежать, потому что здесь их застигли королевские солдаты. Они не успели уйти далеко, на них напал королевский фрегат, и из команды де Ромбера остался в живых только один человек, который тоже высаживался с ними здесь на острове. Вот поэтому сейчас Гувер отправил своего помощника Фрэнка Маркера грабить торговое судно, которое мы видели неподалеку отсюда, а сам высадился здесь..

— Что?! Ты хочешь сказать…

— Да! На этом самом острове процветало, а потом погибло неизвестное маленькое королевство Могара, и где-то здесь в джунглях, среди деревьев и лиан стоит заброшенный замок, в котором хранятся сокровища двенадцати королей!

— Похоже на бред пьяных матросов, — не очень уверенно произнес я. — А зачем ты мне это рассказала?

— А почему бы и нет? — улыбнулась она. — Мы с тобой заодно, а я должна вернуть тебе долг чести. Может быть, нам повезет, и мы найдем сокровища, кто знает? Тот человек, который мог бы помочь Джону Гуверу, теперь мертв. Это Дик Комрел, которого ты застрелил. Но прислушайся!

Сквозь шум водопада до меня донеслись какие-то отдаленные звуки.

Я осторожно выглянул из пещеры. Вблизи ручья стояли пятеро пиратов. Самый высокий из них размахивал руками и что-то громко говорил, но что именно, я не смог расслышать из-за шума воды.

Я отпрянул от входа, хотя и понимал, что они не смогут меня увидеть. Шелковые кудри упали на мое плечо, девушка привстала на цыпочки и зашептала мне на ухо:

— Этот с квадратным лицом и бешеными глазами — капитан Гувер, темноволосый — француз Ла Коста; тот, с бородой, — Том Беллефонт, двое остальных — Билл Харбор и Майк Донлер.

Впоследствии мне еще не раз приходилось слышать эти имена, и позже я узнал, что видел едва ли не самых жестоких и свирепых людей с черными сердцами, которые когда-либо ступали на палубу корабля. Они кричали друг на друга, долго размахивали руками, а потом направились вдоль скал и скрылись из виду.

— Будь я проклята, но Гувер — редкостный негодяй! — воскликнула девушка, когда они ушли. — Теперь, когда ты застрелил Дика Комрела, ему придется в одиночку искать замок. Мерзавец! Лучше бы он оказался от меня по другую сторону Семи Морей! Роджер О'Фаррел отплатит ему за то, как он обращался со мной, клянусь тебе в этом, даже если я сама не смогу ему отомстить!

— За что отомстить? — с любопытством спросил я.

— Он смотрел на меня, как на обыкновенную женщину, а не как на товарища. Когда я пригрозила, что проткну его шпагой, он обругал меня и заявил во всеуслышание, что в один прекрасный день сделает меня покорной, как ручная овечка, а потом заставил высадиться на берег вместе с ним.

Девушка помолчала, потом внезапно сказала:

— Тысяча чертей! Долго мы будем здесь торчать? Я проголодалась.

— Подожди здесь, — ответил я. — Я выйду наружу и наберу диких фруктов, их здесь много.

— Отлично, — отозвалась она, — но мне бы хотелось чего-то посерьезнее фруктов. Клянусь Зевсом, в лодке есть хлеб, соленое и вяленое мясо, так что мы пойдем…

При упоминании о настоящей еде у меня потекли слюнки: вот уже неделю у меня не было во рту ни крошки хлеба, не говоря уже про мясо, однако я перебил ее:

— Ты в своем уме? Зачем же нам тогда эта пещера, если не для того, чтобы укрываться в ней? Ты непременно попадешь в лапы этих негодяев.

— А я говорю, что сейчас самое время пойти к лодке, — заявила она. — Ты же видел, что они были здесь впятером, остальные двое мертвы, значит, в лодке сейчас никого нет.

— Ну да, мы пойдем к лодке, и они как раз в это время вернутся на берег, — возразил я.

— Не вернутся. Они все еще ищут меня или уже пытаются отыскать замок. Говорю тебе, сейчас самый лучший момент для того, чтобы забрать еду.

— Ну, раз ты так уверена, тогда пошли. — Я сдался, и мы пустились в обратный путь.

Я внимательно смотрел по сторонам, нам никто не встретился. Вокруг стояла тишина, даже птицы умолкли. Я осмотрел свое оружие. Один из пистолетов убитого был разряжен, а порох во втором подмок, когда мы перебирались через водопад.

— А я заткнула дула своих пистолей шелком, — сказала Элен, заметив мои действия. — Вот, возьми и перезаряди их.

С этими словами она протянула мне надежно защищенную от воды роговую пороховницу с порохом и пулями. Я обсушил пистоли листьями и перезарядил их.

— Думаю, что лучше меня никто в мире не стреляет из пистолей, — не без хвастовства произнесла девушка, — но больше всего я люблю шпагу.

Она достала шпагу из ножен, и клинок со свистом разрезал воздух.

— Вы, моряки, редко оцениваете достоинства прямого клинка, — уверенно заявила она. — Погляди на себя с этой уродливой неуклюжей саблей. Я успею несколько раз проткнуть тебя, прежде чем ты поднимешь саблю для удара. Вот так!

Она сделала стремительное движение, и на землю упала прядь моих волос.

— Осторожнее обращайся с оружием, — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи. — Побереги свою отвагу и ловкость для встречи с врагами. А сабля — отличное оружие для честного человека, который не привык к вашим французским штучкам.

— Роджер О'Фаррел знает цену шпаге, — сказала она. — Сердце радуется, когда слышишь, как она поет у него в руке, и видишь, как он накалывает на нее врагов, как на вертел.

— Идем, — коротко отозвался я. Меня снова покоробила ее грубость, и вовсе не хотелось слышать ее восхваления в адрес неизвестного мне пирата О'Фаррела.

Молча мы прошли скалы и ущелья и по густому лесу добрались до холма, выходившего на берег. Спустившись по его склону, мы подошли к лодке, которую действительно никто не сторожил.

Вокруг стояла такая тишина, что в ушах звенело. Солнце клонилось к закату и висело на западе, как окровавленный диск, птицы давно умолкли, и даже ветер совсем стих и не шелестел листвой.

Мы подошли к лодке и собрали себе узелок с хлебом и мясом. Мои пальцы дрожали от напряжения и волнения, пока мы снова не оказались на холме, — я был уверен в том, что пираты вернутся к лодке до темноты, а солнце уже заходило.

Только я об этом подумал, как раздался выстрел, и пуля обожгла мою щеку. К нам бежали Майк Донлер и Билл Харбор, выкрикивая на бегу проклятия и угрозы. Они заметили нас, возвращаясь к лодке, и теперь легко настигли, прежде чем мы успели опомниться.

Донлер, дико сверкая глазами, набросился на меня, кольца на его пальцах, пряжка на поясе и лезвие сабли блестели в лучах заходящего солнца. Распахнутая рубашка открывала широкую волосатую грудь, и я разрядил пистоль почти в упор. Он пошатнулся и заревел, словно раненый бизон. Однако у него еще хватило сил на сабельный удар, несмотря на смертельную рану. Я отразил этот удар и рассек его голову до самых бровей. Он упал замертво к моим ногам.

Я обернулся. Правду сказать, я побаивался за девушку, но увидел, что ей удалось выбить оружие из руки Харбора. На моих глазах она нанесла ему такой сильный удар в сердце, что шпага вышла наружу возле плеча.

Еще мгновение он держался на ногах, судорожно пытаясь глотнуть воздух, потом изо рта у него хлынула кровь, и когда девушка выдернула клинок из его тела, он тяжело повалился вперед лицом, умерев до того, как его тело коснулось земли.

Элен с усмешкой повернулась ко мне.

— Однако, мистер Хармер, — произнесла она, — моя шпага делает свое дело аккуратнее и надежнее, чем ваш топор мясника. Не думала, что у Майка Донлера так много мозгов. — Она поморщилась, взглянув на тело пирата.

— Довольно! — грубо сказал я, пораженный ее словами и хладнокровием. — Такие дела и в самом деле присущи мясникам, а мне это не по нраву. Пойдем отсюда поскорее; если Гувер и остальные двое неподалеку, то нам несдобровать.

— Подбери хотя бы узел с едой, глупец, — желчно ответила Элен. — Неужели мы тащились в такую даль и убили двоих мерзавцев просто так?

Я не стал спорить и повиновался без разговоров, хотя аппетит мой пропал, — слишком уж не по душе мне было то, что случилось. Солнце зашло, и наступила южная темная ночь. Мы отправились обратно в нашу пещеру. Когда мы спустились с холма и море скрылось из виду, до нас донесся громкий крик — мы поняли, что это вернулся Гувер с оставшимися двумя пиратами.

— Теперь до утра нам ничто не грозит, — сказала моя спутница. — Раз они на берегу, значит, мы не рискуем внезапно наткнуться на них в лесу. А они не полезут ночью в этот дикий лес.

Мы прошли еще немного, остановились и, опустившись на траву, принялись за мясо и хлеб, запиваяих водой из чистого холодного ручья. Меня восхитили изысканные манеры девушки — она ела, как истинная аристократка.

Покончив с едой и сполоснув руки в ручье, она поправила свои золотистые кудри и сказала:

— Клянусь Зевсом, это отличная работа за один день для двух преследуемых беглецов! Из семи буканьеров, которые высадились на этот берег нынче утром, в живых остались только трое! Как ты думаешь, может, нам хватит уже бегать от них? Давай попытаем счастья и нападем на них сами! Трое против двоих — это не так уж страшно.

— Что ты говоришь? — изумленно переспросил я.

— Ничего, — быстро отозвалась она. — Будь это не Джон Гувер, а кто-нибудь другой, я могла бы что-нибудь сказать. Но Гувера нельзя назвать человеком — он злобен и жесток, как дикий зверь, и что-то в нем такое, отчего кровь застывает в жилах. На свете есть только два человека, которых я боюсь, и один из них — Джон Гувер.

— А кто же второй?

— Роджер О'Фаррел.

На этот раз она произнесла имя пирата так, словно он был святым или, по крайней мере, королем, и почему-то мне от этого стало досадно. Я промолчал.

— Если бы здесь был Роджер О'Фаррел, — продолжала она, — нам не пришлось бы ничего бояться, потому что во всех Семи Морях нет ему равных, и даже Джон Гувер ему в подметки не годится. Он величайший из всех мореплавателей и прекрасный боец. У него манеры настоящего кавалера, да он и есть кавалер.

— Да кто таков этот твой Роджер О'Фаррел? — грубо спросил я. — Он что, твой любовник?

Она так ударила меня по щеке, что у меня искры из глаз посыпались. Мы стояли друг против друга, и в свете всходившей луны было видно, что ее лицо залила краска негодования.

— Будь ты проклят! — выкрикнула она. — Да если бы О'Фаррел оказался здесь, он вынул бы сердце у тебя из груди за такие слова! Ты же сам сказал, что ни один мужчина на свете не может назвать меня своей!

— И в самом деле так говорят, — ответил я. Моя щека горела, а в голове все страшно перемешалось.

— Говорят?! А сам ты как думаешь? — с угрозой в голосе спросила она.

— Я думаю, — сказал я, как мне показалось, весьма ядовито, — что ни одна женщина не может оставаться невинной, будучи грабительницей и убийцей.

Тут же мне пришлось пожалеть о своих словах. Она побледнела, тяжело задышала, и в следующий миг острие ее шпаги коснулось моей груди как раз под сердцем.

— Мне приходилось убивать и за меньшие оскорбления, — произнесла она свистящим шепотом.

Я похолодел, но нашел в себе силы ответить:

— Если ты убьешь меня, мое мнение едва ли переменится.

Она как-то странно взглянула на меня, опустила шпагу и, бросившись на землю, разрыдалась. Меня охватило раскаяние; я стоял над ней пристыженный, и мне хотелось ее утешить, однако я боялся прикоснуться к ней и тем навлечь на себя еще больший гнев. Наконец сквозь рыдания я услышал слова:

— Это уж слишком! — Она всхлипнула. — Я знаю, что в глазах мужчин я чудовище; мои руки запятнаны кровью. Да, я грабила и убивала, играла в кости и пила вино, и мое сердце огрубело. Все, что еще заставляет меня чувствовать себя не совсем уж пропащей, так это то, что я осталась до сих пор невинной девушкой. А мужчины, оказывается, считают меня падшей. Лучше бы… лучше бы мне умереть!

Это было и моим желанием в те мгновения — такой стыд я испытал за свои слова, недостойные мужчины. Теперь я увидел, какая нежная и чистая душа скрывается под маской ее грубости и жестокости. Сказать правду, не так уж плохо я о ней думал, а слова эти произнес просто со злости.

Я опустился на колени рядом с плачущей девушкой и, поднимая ее, попытался вытереть ее слезы.

— Убери от меня руки! — воскликнула она, отшатнувшись. — Мне нечего с тобой делать, раз ты считаешь меня падшей женщиной.

— Я вовсе не думаю так! — горячо уверил ее я. — Я смиренно прошу у тебя прощения. С моей стороны было подло и недостойно говорить тебе такие слова. Я ни на миг не усомнился в том, что ты честная девушка, а сказал это просто оттого, что разозлился.

Казалось, она немного успокоилась.

— Роджер О'Фаррел вдвое старше тебя, — сказала она, всхлипнув в последний раз. — Он спас меня с тонущего корабля, когда я была еще ребенком, и вырастил меня как родную дочь. И если я выбрала морскую разбойничью жизнь, так в этом он не виноват, он воспитывал меня, как настоящую леди. Просто любовь к приключениям у меня в крови, и хотя судьба распорядилась так, что я родилась женщиной, я живу мужской жизнью.

Если я груба, холодна и бессердечна, так чего еще можно ожидать от девушки, которая каждый день видит кровавые жестокие драки, чьи детские воспоминания — это воспоминания о тонущих кораблях, жестоких схватках и предсмертных криках? Благодаря капитану Роджеру О'Фаррелу моими постоянными спутниками были грабители и убийцы.

Говорят, что он жесток, и может быть, это правда. Однако со мной он всегда был добр и нежен. Кроме того, в его жилах течет дворянская кровь, и он благороден, как лев!

Я ничего ей не ответил, хотя внезапно вспомнил о буканьере, происходившем из знатной ирландской семьи. Больше всего меня обрадовало то обстоятельство, что он относился к ней по-отечески, а не иначе.

Неожиданно я вспомнил давно забытую сцену — лодку, полную людей, которых мы взяли на борт неподалеку от Тортуги, и слова одной из женщин: «Мы должны благодарить Элен Таврел, спаси ее Господь! Это она заставила Хилтона дать нам в лодку воду и пищу, хотя он мог сжечь нас заживо вместе с кораблем. Может быть, она и пират, но сердце у нее доброе».

— Я умоляю тебя забыть о моих словах, — попросил я. — А теперь давай все-таки доберемся до нашего убежища, завтра оно может нам понадобиться.

Я помог ей подняться и подал шпагу. Она молча последовала за мной, и в полном молчании мы добрались до нашей скалы. У ее подножия мы ненадолго остановились.

Сказать по правде, ночью джунгли были фантастически прекрасны. К небу поднимались темные скалы, слышался шелест листвы, и деревья отбрасывали причудливые тени. Вода в ручье казалась посеребренной лунным светом, а по небольшому озерцу, в которое он впадал, пролегла лунная дорожка. Сама же луна в темном небе была похожа на круглый щит из белого золота.

— Отравляйся спать в пещеру, — сказал я ей, — а я устрою себе постель в этих кустах.

— А тебе здесь ничто не угрожает? — спросила она.

— Нет; никто не появится здесь до утра, а хищных зверей на этом острове я пока не встречал.

Молча она перешла через водопад и исчезла в пещере. Я устроился на мягкой траве среди кустов и почти мгновенно заснул. Последним моим воспоминанием было воспоминание о ее густых золотистых локонах и огромных серых глазах.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Кто-то тряс меня за плечо. Я потянулся, потом внезапно проснулся и сел, озираясь в поисках сабли или пистоли.

— Смею сказать, сэр, что спите вы крепко. Джон Гувер запросто мог бы подойти к вам и вынуть сердце из груди, и вы бы этого даже не почувствовали.

Начинало рассветать, а рядом со мной стояла Элен Таврел.

— Я хотел проснуться пораньше, — ответил я, зевая, — но, наверное, очень устал после вчерашнего. У тебя, должно быть, и тело, и нервы из стали.

Ее лицо дышало свежестью, будто она вышла из уютной спальни. Сказать по правде, немногие женщины способны пережить такие приключения, после этого провести ночь на голом песке в пещере и притом наутро остаться привлекательными.

— Давай завтракать, — предложила она. — Правда, выбор блюд у нас с тобой невелик, но мне помнится, ты что-то говорил о фруктах?

Позже, уже за едой, она вдруг сказала:

— Мое сердце кровью обливается при мысли о том, что Джон Гувер может найти сокровища Могара. Мне приходилось ходить в плавание с Роджером О'Фаррелом, с Хилтоном, Хансеном и даже с ле Баном, но Гувер — первый капитан, посмевший оскорбить меня.

— Он не найдет сокровищ, — отозвался я, — просто потому, что их здесь нет.

— Ты обошел весь остров?

— Да, я только не пытался пройти в глубь непроходимых восточных болот.

Ее глаза загорелись.

— Подумай сам: если бы сокровища было легко найти, до них давно бы кто-нибудь добрался. Уверяю тебя, они спрятаны именно где-то среди этих болот! Послушай-ка меня. Солнце еще не взошло, и Джон Гувер со своими дружками наверняка пьянствовали всю ночь и еще не скоро проснутся после этого. Мне хорошо известны их привычки, и они даже ради сокровищ не станут их менять! Давай-ка отправимся к этим болотам и попробуем найти сокровища.

— Зачем лишний раз испытывать Провидение? — возразил я. — К чему нам убежище, если мы не собираемся в нем отсиживаться? Нам повезло, что нас до сих пор не нашел Гувер, но если мы уйдем отсюда и отправимся через лес, мы наверняка не избежим встречи с ним.

— Если мы будем сидеть здесь, как крысы, он в конце концов нас обнаружит. Я не сомневаюсь, что мы сможем осмотреть болото и вернуться сюда до того, как он очнется, а даже если и нет — он не умеет тихо пробираться по лесу, его слышно издалека, словно бизона. Мы не встретимся с ним, а если и увидим его, всегда успеем скрыться в лесу. — Она вздохнула. — Если бы здесь оказался Роджер О'Фаррел…

— Ну, раз уж ты вспомнила Роджера О'Фаррела, — теперь вздохнул я, — мне придется согласиться с любым самым безрассудным твоим планом. Тогда не будем мешкать.

— Вот здорово! — воскликнула она, по-детски захлопав в ладоши. — Мы непременно найдем эти сокровища! Я так и вижу перед собой блеск всех этих бриллиантов, и рубинов, и сапфиров, и изумрудов!

Когда мы по скалам вышли в широкое ущелье и по нему добрались до густого леса, простиравшегося на восток, заря еще только занималась. Таким образом, за два дня мы прошли почти через весь остров — пираты высадились на западном берегу, а болото лежало на востоке.

Какое-то время мы шли молча, потом я спросил:

— А как выглядит О'Фаррел?

— Он отлично сложен и выглядит, как король. — Она окинула меня критическим взглядом. — Он выше тебя, но не такой могучий. Его плечи будут, пожалуй, пошире твоих, а вот грудь не такая широкая. Лицо у него решительное, и он всегда гладко выбрит. Волосы у него такие же черные, как у тебя, хотя он уже не молод. И еще у него прекрасные серые глаза, как стальные. У тебя тоже серые глаза, но ты смуглый, а у него белая кожа. Впрочем, если тебя побрить и хорошо одеть, то ты будешь выглядеть неплохо, даже рядом с капитаном О'Фаррелом. Сколько тебе лет?

— Двадцать семь.

— А я думала, ты старше. Мне двадцать.

— Ты выглядишь моложе, — ответил я.

— У меня богатый жизненный опыт, — заявила она. — А теперь, сэр, нам лучше замолчать, на тот случай, если где-нибудь в этом лесу обитают разбойники.

Чем дальше мы продвигались на восток, тем гуще становился лес. В одном месте через нашу тропу переползла змея, и девушка, вздрогнув, на миг замерла. Отважная, как тигрица в обращении с мужчинами, она оказалась просто женщиной в отношении всяких тварей.

Наконец мы вышли к болоту. Теперь остановился я.

— Отсюда начинаются болота, которые тянутся на восток до самого моря. Видишь, впереди стеной стоят деревья, покрытые мхом и обвитые лианами? Ты еще не хочешь отказаться от своей безумной затеи?

Вместо ответа она взглянула на меня презрительно. Об этом путешествии через болото я не люблю вспоминать. Мне пришлось прорубать саблей дорогу сквозь бамбук и толстые лианы, и чем дальше мы шли, тем глубже наши ноги вязли в чавкающей жидкой грязи. Потом лес поредел, бамбук пропал, и перед нами оказались только заросли камыша выше нашего роста, среди которых темнели окна болотной жижи. Мы продолжали двигаться вперед, время от времени проваливаясь по пояс в болотную воду. Элен отчаянно ругалась, понимая, что останется от ее изысканного наряда, а я старался беречь силы. Дважды мы проваливались так глубоко, что нам с огромным трудом удавалось выбраться на твердую землю. Я сказал — на твердую землю? Нет, под ногами у нас была все та же омерзительная хлюпающая жижа.

Но, несмотря ни на что, мы медленно продвигались вперед, радуясь каждой мало-мальски твердой кочке. Один раз Элен наступила на змею и вскрикнула так, как, должно быть, кричат потерянные души; болото кишело змеями, и она не могла видеть их без содрогания.

Мне казалось, что этому болоту не будет конца, когда за камышами и кочками мы увидели деревья на твердой земле. Элен, вскрикнув от радости, устремилась вперед и тут же провалилась в болото едва ли не с головой. Я нашел под водой ее руки и с трудом вытащил ее из мерзкой жижи в самом жалком виде. При этом сам я оказался по пояс в воде. Но наконец наши усилия были вознаграждены.

Нас окружали высокие деревья, обвитые лианами, под ними росла шелковистая трава. Я был весьма удивлен, потому что за время своего пребывания на острове успел обойти вокруг болота и не обнаружил ничего подобного. Очевидно, мы попали на островок, окруженный болотами.

Элен была взволнована, но, прежде чем продолжить путь, она попыталась привести в порядок свою одежду и вытерла грязь с лица. Перепачканные до самых бровей, мы являли собой весьма смехотворную пару.

Самым худшим было то, что в пистоли Элен попала вода, да и мои тоже превратились в бесполезные игрушки. В стволы и затворы забилась грязь. На то, чтобы вычистить, как следует просушить и снова их зарядить, нужно было немало времени. Впрочем, я не имел ничего против того, чтобы проделать все это, но Элен возразила, сказав, что среди болота нам уж точно никто не угрожает и что она не может так долго ждать. Ей не терпелось осмотреть островок, на который мы попали, и обнаружить древний замок.

Я не стал спорить, и мы отправились дальше под сенью высоких деревьев, густые ветви которых не пропускали солнечный свет. Среди этих деревьев было так сумрачно, что, казалось, вот-вот откуда-нибудь перед нами появятся лесные духи. Птиц мы не слышали, и бабочки здесь не порхали, а вот несколько змей нам повстречались.

Вскоре перед нами возникли остатки древней каменной кладки. Из земли торчали заросшие травой плиты, кое-где виднелась черепица. Мы прошли еще немного и вышли на широкое открытое пространство, которое когда-то вполне могло быть настоящей улицей. Мы шли по этой древней улице в мертвой тишине и в конце концов увидели перед собой стены странной постройки.

Не говоря ни слова, мы подошли ближе. Сомнений не было: это древний замок, построенный из огромных каменных плит. Внутрь вели широкие ступени, и мы поднялись по ним, сжимая рукояти своего оружия. С трех сторон нас окружали стены без окон и дверей; возле четвертой стены высились тяжелые квадратные колонны. Узкая лестница, начинавшаяся в центре этого огромного зала, вела к чему-то вроде алтаря. На нем не было никакого идола; если когда-нибудь на алтаре и стояло изображение древнего бога, его наверняка уничтожили испанцы. Гладкие стены, на потолке и на колоннах никаких орнаментов — все вокруг дышало суровой простотой.

Что за люди здесь обитали и какому богу они поклонялись, для кого выстроили эту мрачную святыню? Я поглядел на алтарь, возвышавшийся перед нами. Он стоял на большой каменной платформе, встроенной в пол. Из середины этой платформы к потолку поднималась колонна, и алтарь был как бы частью этой колонны.

Мы поднялись по лестнице. Мне было совсем не по себе, да и Элен как-то притихла и взяла меня за руку. Гнетущая тишина заставляла думать, что по углам этого мрачного зала притаились чудовища из какого-то другого мира, готовые напасть на нас. В огромном каменном замке мы оба чувствовали себя маленькими и беспомощными.

Тишину нарушал только звук шагов Элен по каменным ступенькам. Я пытался представить себе, какие ритуалы могли здесь происходить, какому божеству поклонялись люди, некогда населявшие остров. Когда мы поднялись к алтарю и наклонились, разглядывая его, я заметил темные пятна на его поверхности. Девушка невольно охнула. Но настоящий ужас ждал нас впереди.

Мой взгляд скользнул по колонне, высившейся за алтарем, и обратился к потолку. Потолок, как оказалось, был выложен из невероятно длинных одинаковых каменных плит, и только над самым алтарем каменная плита совсем не походила на остальные — огромная, желтоватая с красными прожилками, она, наверное, весила не одну тонну, и я так и не смог понять, какая сила удерживает ее на месте.

В конце концов я решил, что ее так или иначе держит колонна, поднимавшаяся к потолку футов на пятнадцать. Каменная платформа, на которой стояла колонна, была футов десять высотой.

— Вот мы и нашли замок, — прошептала Элен, — где же сокровища?

— Будем искать, — отозвался я. — Только сначала давай приведем в порядок наши пистоли: кто знает, куда мы попали и что нас здесь может ждать?

Мы направились вниз по лестнице, и вдруг Элен остановилась.

— Ты слышишь? Кто-то идет!

— Я ничего не слышал. Тебе мерещится.

Но она продолжала уверять меня, что слышала шаги, и постаралась как можно скорее спуститься. Я все же оказался у подножия лестницы на миг раньше ее и оглянулся через плечо, чтобы что-то сказать. Ее глаза были широко раскрыты, а рука лежала на рукоятке шпаги. Я повернулся туда, куда она смотрела, и увидел между колоннами троих пиратов, перепачканных грязью с ног до головы, с оружием в руках.

Как в страшном сне передо мной оказались горящие злобой глаза Джона Гувера, борода огромного Беллефонта, ядовитая ухмылка Ла Косты. Они бросились на нас.

Я не знаю, как им удалось сохранить порох сухим, переправляясь через болота, но не успел я выхватить саблю из ножен — раздался выстрел Ла Косты, и пуля пробила мне правую руку, задев кость. Сабля выскользнула из моих пальцев, но я успел наклониться и подхватить ее левой рукой. Это было весьма удачно — надо мной, как дикий слон, навис Беллефонт.

Взревев, он поднял саблю над головой, и меня охватило такое бешенство, какое, наверное, охватывает загнанного в угол раненого льва. Наши клинки встретились, и от моего удара гигант отлетел к противоположной стене зала, упав при этом на колени. Но вместо того чтобы раскроить ему голову, моя сабля лишь скользнула по его волосам. В тот же миг Ла Коста перезарядил свой мушкет, прогремел выстрел и я упал, обливаясь кровью.

Я смутно видел как защищалась Элен, а те подробности, которые ускользнули от меня, она впоследствии рассказала мне сама.

Она стремительно бросилась на Гувера, и тому пришлось скорее защищаться, чем нападать. Не то чтобы он был неумелым бойцом, но его тяжелая сабля во многом уступала проворной шпаге девушки, а кроме того, он не обладал ее быстротой и ловкостью.

Поначалу он вовсе не собирался ее убивать, и потому старался только отражать ее молниеносные выпады, отступая при этом, чтобы дать Ла Косте возможность подкрасться к девушке сзади, обезоружить ее и связать ей руки за спиной. Однако прежде чем французу удалась эта хитрость, Элен нанесла удар в открытую грудь Гувера. В тот миг Джон Гувер должен был умереть, но удача, видно, отвернулась от нас. Элен поскользнулась, и шпага лишь оцарапала его ребра. Не успела она как следует встать на ноги, как Гувер с яростным криком выбил шпагу из ее руки и обхватил девушку своими огромными лапищами.

Элен отчаянно отбивалась, плевала ему в лицо, кусалась и царапалась, пытаясь дотянуться до шпаги, а он издевательски хохотал. В его руках она казалась беспомощным ребенком. Он связал девушку, подтащил ее к колонне и крепко привязал. Элен выкрикивала такие проклятия, от которых кровь стыла в жилах.

Увидев, что я пытаюсь подняться, он велел Ла Косте связать и меня, на что француз ответил ему, что у меня все равно перебиты обе руки. Тогда Гувер приказал связать мне ноги, что тот и исполнил, после чего меня привязали рядом с девушкой. Мне до сих пор непонятно, почему француз так ошибся. Может быть, это произошло потому, что я истекал кровью и не мог пошевелить руками, тогда он и решил, что моя левая рука тоже перебита.

— Итак, моя прекрасная леди, — издевательски произнес Джон Гувер, — мы вернулись к тому, с чего начинали. Не знаю, где вы повстречали этого молокососа, но думаю, что его ждет весьма печальная участь. Сейчас у нас есть одно неотложное дельце, а после мы облегчим его страдания.

Я прекрасно понял, что он хотел этим сказать. Конечно, меня ожидала неминуемая смерть. Дыхание Элен участилось.

— Ублюдок! — выкрикнула она. — Ты не посмеешь убить его!

Гувер рассмеялся и повернулся к Беллефонту, который в этот миг поднимался с каменного пола.

— Ну что, Беллефонт, твоя голова достаточно пуста, чтобы заняться делом?

Гигант хмыкнул:

— Пусть меня зажарят в Гадесе, если когда-нибудь моей голове так доставалось…

— Принеси инструменты, — приказал Гувер, и Беллефонт с неожиданным для него проворством выскочил из зала и вскоре вернулся с кирками и большим тяжелым молотом.

— Я разнесу этот чертов замок на мелкие кусочки, но добуду то, за чем мы пришли, — рявкнул Гувер. — Это же самое я и говорил тебе, когда ты спросила, зачем я погрузил в лодку кувалду, моя маленькая Элен. Комрел сдох, не успев толком рассказать нам, как добраться до замка, однако из некоторых его оговорок я понял, что замок где-то на восточной стороне острова. Когда мы нынче утром вышли к болоту, я понял, что мы почти нашли то, что искали. Так оно и вышло, а заодно мы нашли и тебя.

— Мы теряем время, — пробубнил Беллефонт. — Давайте уж что-то делать.

— Все это пустая трата времени, — мрачно сказал Ла Коста. — Гувер, я еще раз говорю тебе, что эта дурацкая затея плохо кончится. Здесь обитель демонов; нет, сам дьявол простирает свои черные крылья над этим замком. Здесь нечего делать христианам! А что до сокровищ, то говорят, что жрецы древнего народа схоронили их в море, и я верю этому.

— Скоро увидим, — отозвался Гувер. — Эти стены и столбы кажутся мощными, но настойчивость и сила способны сокрушить любой камень. За дело!

Теперь страшно даже вспомнить об этом, а в тот момент я почему-то подумал, что больно уж странным светом освещен огромный зал. Снаружи перед замком не росло никаких деревьев, но те, что росли в нескольких ярдах от древних стен, отбрасывали такую густую тень, что солнечный свет никак не мог проникнуть внутрь. Между тем непонятно откуда исходил призрачный свет. В углах зала клубился серый туман, и движения людей в этом тумане наводили на мысли о привидениях, а их голоса звучали как-то глухо, почти потусторонне.

— Ищите потайные двери или что-нибудь этакое, — повелительно произнес Гувер, простукивая кувалдой стены.

Пираты повиновались, при этом было видно, что Ла Коста делает все неохотно.

— Не выйдет из этой затеи ничего хорошего, Гувер, — послышался его голос из дальнего угла. — Нельзя тревожить языческих богов в языческих храмах. — Богу это не угодно!

В следующий миг мы все вздрогнули от его отчаянного крика. Он выскочил из угла; его рука была, как мне показалось, обмотана чем-то черным. Выскочив на середину зала, он голыми руками стал лихорадочно отрывать от себя змею, успевшую его ужалить.

— О небо! — кричал он, переводя безумный взгляд с Беллефонта на Гувера. — Боже праведный, я горю, я умираю! Святые угодники, помогите мне!

Казалось, даже туповатый Беллефонт был потрясен этим ужасным зрелищем, лишь Гувер остался невозмутимым. Он поднял пистоль и протянул французу.

— Ты обречен, — бесстрастно сказал он, — яд теперь растекается по твоим венам, как дьявольский огонь, но ты можешь прожить еще несколько часов. Лучше будет, если ты сам прекратишь свои мучения.

Ла Коста взял пистоль двумя пальцами, как тонкую хворостинку. Еще миг он колебался, выбирая между двумя смертями. Потом, видимо не в силах вынести жжения в теле, приставил дуло к виску и нажал на курок. Последнего мученического его взгляда мне не забыть до Судного дня, пусть простятся его земные прегрешения, ибо если кто-либо и проходил через муки чистилища перед смертью, так это был несчастный Ла Коста.

— Клянусь Богом, — воскликнул, подняв бровь, Беллефонт, — тут какая-то дьявольщина!

— Ерунда! — спокойно отозвался Гувер. — Сюда просто заползла болотная змея, а этот болван не заметил ее в темноте и сунул руку туда, где она свернулась. Пусть это тебя не смущает, продолжим наше дело, только смотри внимательно: может, здесь есть еще змеи.

— Прошу вас, сперва перевяжите раны мистера Хармера, — внезапно попросила Элен, и по тому, как дрожал ее голос, я догадался, что она потрясена случившимся. — Он может умереть от потери крови.

— Пусть подыхает, — безучастно ответил ей Гувер. — Это избавит меня от необходимости тратить на него пулю.

Мои раны между тем продолжали кровоточить, но сознание прояснилось, и хотя раненая рука сильно болела, я уже не походил на умирающего. Когда пираты отошли от нас, я принялся левой рукой развязывать путы на ногах. Правда, драться я бы, наверное, не смог, но решил, что стоит освободиться, а там уж что-нибудь придумаю. Узлы плохо поддавались моим негнущимся пальцам, но я упорно продолжал начатое. Тем временем Гувер со своим помощником осматривали углы и простукивали стены.

— Клянусь дьяволом, вся штука наверняка в этом алтаре, — сказал Гувер, прекратив свое занятие. — Дайка кирку, и поглядим на него как следует.

Они поднялись по лестнице, будто по трапу корабля, и в призрачном свете были похожи на мертвецов. Холод подступил к моему сердцу, и мне показалось, что я слышу взмахи крыльев смерти. Меня охватил необъяснимый ужас, и взгляд мой невольно поднялся к огромной каменной плите, находившейся прямо над алтарем. Думаю, что Элен чувствовала то же самое. Я слышал ее тяжелое частое дыхание.

Буканьеры поднялись на каменную платформу, и опять раздался голос Гувера, гулкое эхо разнесло его по огромному залу:

— Ну а теперь, Беллефонт, берись за кирку и разнеси этот алтарь.

Огромный могучий Беллефонт повиновался. Алтарь казался такой же частью каменной платформы, как и колонна, возвышавшаяся над ним до самого потолка. Беллефонт поднял мощную кувалду, и звук от удара тяжелого молота о гладкую каменную поверхность многократно усилили древние высокие стены. Я видел, как вздулись стальные мышцы его могучих рук и плеч, он снова и снова поднимал молот и с силой опускал его на каменный алтарь. Гувер чертыхнулся, а Беллефонт, казалось, выбился из сил и проворчал, что ему ничего не сделать с проклятым камнем, но под тяжелым свирепым взглядом Гувера он опять поднял молот. Мгновение он стоял так, широко расставив ноги, держа над головой кувалду, а затем, вложив в удар всю свою силу, опустил ее на алтарь. Раздался треск, и поверхность каменного алтаря разлетелась на мелкие куски, посыпавшиеся во все стороны.

— Пусто, клянусь дьяволом! — воскликнул Джон Гувер, ударив кулаком в ладонь. — Я этого и ожидал! Как только они додумались до такого, ведь в нем не было ни единой щели? Наклонись-ка сюда да высеки огонь, а то здесь темно, как в Гадесе.

Они склонились над разбитым алтарем, на мгновение вспыхнул огонек, затем оба выпрямились.

— Я ничего не увидел, — проворчал Беллефонт, пряча огниво, — а ты?

— Ничего, кроме одного большого красного камня, — мрачно ответил Гувер. — Но, может быть, под ним есть еще один тайник.

Он опять нагнулся и пошарил рукой внутри алтаря.

— Дьявольщина! Этот проклятый камень, похоже, крепко сидит там, будто его что-то держит… вот… еще немного… он поддается…

Его слова заглушил громкий скрип железных рычагов; казалось, что звук идет снаружи, и все мы невольно взглянули наверх. Оба буканьера испустили вопль ужаса, воздев руки к небу, и огромный камень в центре крыши рухнул вниз. Колонна, алтарь и лестница превратились в груду красных развалин.

Оглушенные невероятным грохотом, Элен и я, не отрываясь, с ужасом смотрели на груду каменных обломков посреди зала. Из-под них ручьем текла кровь. По прошествии довольно долгого времени я наконец опомнился, освободился от веревок и отвязал девушку. Мы вышли из этого замка смерти, и мне показалось, что нет на свете ничего слаще свежего воздуха и дневного света, хотя пахло болотной гнилью, а солнечный свет почти не пробивался сквозь густую листву. Внезапно меня охватила слабость; я упал и провалился в черноту.

ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

Что-то капнуло мне на лоб, и я открыл глаза.

— Стив, о Стив, ты жив? — нежно спросил кто-то; в голосе девушки слышались слезы.

— Кажется, да, — ответил я, пытаясь сесть, однако маленькая рука заботливо уложила меня обратно.

— Стив, — опять сказала Элен, и я ощутил странное волнение оттого, что она назвала меня по имени, — я перевязала тебя, как только было возможно, лоскутом от моей рубашки. Нам надо выбираться отсюда, из этого мрачного места, и идти в лучшую часть острова. Ты сможешь идти, как ты думаешь?

— Я попробую, — ответил я, хотя при воспоминании о болоте мое сердце сжалось.

— Я нашла дорогу, — сказала она. — Когда я отправилась на поиски чистой воды, я дошла до маленького ручейка, а рядом с ним оказалась замечательная дорога, вымощенная каменными плитами. Она покрыта грязью всего на каких-нибудь несколько дюймов, и вся заросла, но мы вполне сможем идти по ней.

Она помогла мне подняться на ноги, и с ее поддержкой я сделал первые не очень уверенные шаги. Так мы и шли по древней дороге, и я не раз успел подивиться загадочному народу, населявшему некогда этот остров, строившему так прочно и долговечно и так ревниво хранившему свои тайны.

Наше возвращение показалось мне бесконечным, мы долго шли через джунгли, но наконец за деревьями блеснуло море. Вскоре, изнеможенные, мы опустились на песок рядом со шлюпкой. Элен ни за что не согласилась отдохнуть, пока как следует не перевязала мои раны, обнаружив в лодке чистые повязки и мазь. Узким острым кинжалом она достала пулю из раны в моей руке, и хотя мне казалось, что я умираю от боли, она вправила поврежденную кость и туго перевязала руку. Я был немало удивлен ее лекарским искусством, но она сказала, что с самого детства упражнялась в перевязывании ран и вправлении сломанных костей — Роджер О'Фаррел всегда сам заботился о раненых; в юности он получил некоторое медицинское образование и охотно передавал ей все свои знания.

Она довольно долго сетовала, что нет подходящих условий, для того чтобы как следует вылечить мою руку, но я перестал ее слышать, упав на спину и потеряв сознание, — большая потеря крови не прошла даром. Очнулся я только ранним утром следующего дня. Пока я лежал без чувств, Элен соорудила мне подстилку из мягких листьев и заботливо укрыла меня своим плащом, который, конечно, потерял былое великолепие, а когда я пришел в себя, она уселась рядом на песок и, глядя на меня огромными серыми глазами, серьезно спросила:

— Стив, ты будешь жить? В ответ я слабо усмехнулся.

— Хорошего же ты мнения обо мне, если думаешь, что меня так легко убить. Как ты сама себя чувствуешь, Элен?

— Устала… немного. — Она улыбнулась. — Но это быстро пройдет. Мне не раз приходилось видеть, как умирали люди, но никогда я не видела ничего подобного тому, что произошло в замке. Их предсмертные крики будут слышаться мне до самой смерти. Как ты думаешь, отчего они погибли?

— Сейчас все это кажется довольно загадочным, — ответил я, — но мне помнится, что вокруг замка в развалинах я видел много покореженных металлических стержней. Судя по тому, как соединялась каменная платформа с лестницей, можно предположить, что вся эта конструкция, как и сам алтарь, оказалась полой внутри, и колонна тоже. Внутрь была встроена какая-то сложная система рычагов, соединенная с той огромной плитой в крыше. Я думаю, что камень в алтаре как-то соединялся с одним из рычагов, и когда его сдвинули с места, все рычаги пришли в движение и обрушили плиту с потолка.

Она поежилась.

— Пожалуй, ты прав. А сокровища…

— Их никогда не было. А если и были, древние жрецы, наверное, в самом деле утопили их в море, чтобы они не достались испанцам. При этом они, скорее всего, надеялись, что немало испанцев погибнет в поисках сокровищ. На самом деле меня не покидает ощущение, что в этом замке обитают какие-то темные силы.

— Вот и еще одна мечта развеялась как дым, — вздохнула девушка. — Да-да, я мечтала найти рубины и сапфиры величиной с мой кулак!

Она задумчиво глядела вдаль, туда, где волны начали розоветь под первыми солнечными лучами. Вдруг она вскочила.

— Я вижу парус!

— Это возвращается «Черный Рейдер»! — воскликнул я.

— Вовсе нет! Даже отсюда я вижу, что это королевский корабль! Он идет сюда.

— Наверное, за пресной водой, — предположил я. Элен напряженно хрустнула сплетенными пальцами.

— Теперь моя жизнь будет зависеть от тебя. Если ты скажешь им, что я Элен Таврел, меня вздернут на рее до того, как начнется отлив!

— Элен, — сказал я как можно ласковее, взяв ее за руку и усадив рядом с собой. — Я изменил свое мнение о тебе с тех самых пор, как впервые тебя увидел. Я по-прежнему считаю, что женщинам нечего делать в Красном Братстве, однако я понял, что так уж сложилась твоя судьба, ты в этом не виновата. Я не знаю женщины более доброй, отважной и самоотверженной, чем ты. Для команды этого корабля ты будешь Элен Хармер, моей сестрой, которая путешествовала вместе со мной.

— Два человека на свете вселяли в меня страх, — тихо сказала она, опустив глаза. — Джон Гувер, потому что он был негодяем, и Роджер О'Фаррел, потому что он такой замечательный и к тому же знатный. Уважение мне внушал только один человек — О'Фаррел. Теперь я встретила второго человека, которого есть за что уважать. Ты смелый и честный, Стив, и…

— И что?

— Ничего. — Она слегка смутилась.

— Элен, — сказал я, привлекая ее к себе, — мы с тобой вместе пережили слишком много, чтобы что-нибудь смогло теперь разлучить нас. Твоя необыкновенная красота пленила меня с того мгновения, когда я увидел тебя; потом я понял, что под маской твоей жестокости скрывается золотое сердце. У каждой души есть вторая половина, мой маленький друг, а я восхищаюсь тобой, и восхищение переполняет мое сердце. Мне неважно, что было с тобой прежде, и я всего-навсего простой моряк, да вдобавок потерявший свой корабль, но позволь мне сказать матросам этого судна, когда они высадятся на берег, что ты не сестра мне, а невеста…

Она стремительно повернулась ко мне, и в ее глазах заплясали прежние лукавые огоньки.

— О-ля-ля, сэр, вы делаете мне предложение? Это очень мило с вашей стороны, но…

— Элен, не смейся надо мной!

— Я вовсе не думаю смеяться, Стив, — сказала она уже другим тоном. — Но я еще никогда не думала о замужестве. Сэр, я еще слишком молода для того, чтобы выходить замуж, а кроме того, я до сих пор не повидала на свете всего, что мне хотелось бы повидать. И запомните, что я все-таки Элен Таврел.

— Это ничего не значит; стань моей женой, и я уведу тебя в другую жизнь.

— Не надо так спешить, — возразила она, что-то рисуя пальцем на песке. — Дай мне время подумать о твоем предложении. Кроме того, я ни шагу не сделаю без согласия Роджера О'Фаррела. В конце концов, Стив, я всего-навсего молодая девушка, и я действительно еще никогда не задумывалась ни о замужестве, ни о любви. — Она улыбнулась. — Ох уж эти мужчины, нет от них покоя бедной девушке!

— Элен! — почти жалобно воскликнул я. — Неужели тебе нет до меня совсем никакого дела?

— Нет, это не так. — Она взглянула мне в глаза. — Ты нравишься мне, как не нравился еще ни один мужчина, даже Роджер О'Фаррел. Но я должна привыкнуть к этому и убедиться, что это истинная любовь.

С этими словами она рассмеялась, а я от волнения чертыхнулся.

— Фи, как ты позволяешь себе разговаривать в присутствии любимой девушки, — поддразнила она меня. — Послушай, Стив, мы должны разыскать Роджера О'Фаррела, где бы он ни был сейчас, потому что я у него вместо дочери, и если ты ему понравишься, то кто знает?.. Но ты не должен больше говорить о нашей женитьбе до той поры, пока я не повзрослею и не побываю еще во многих приключениях. А пока мы останемся такими же друзьями, какими стали здесь.

— Но друг должен позволить мне один честный поцелуй, — отважился сказать я, взглянув туда, где величаво шел корабль.

Она опять рассмеялась и приникла губами к моим губам.

ИСПАНСКОЕ ЗОЛОТО

ИСПАНСКОЕ ЗОЛОТО (Перевод с англ. Н. Барковой)

1

Майк Костиган пристально рассматривал нечто, лежавшее на его ладони.

— Говоришь, нашел это на Восточном Пике? Именно там?

— Около, — ответил нищий мальчишка, тощий бродяжка с копной взъерошенных волос, из-под которых иногда мелькал странный взгляд маленьких глаз.

— Около, — повторил Майк неопределенно, сведя брови на переносице. — Пик большой. Ты имеешь в виду северную сторону холма, на которой что-то взрывали?

— Да. — Глаза мальчишки коротко блеснули. — То самое место. Это у Лемме, да.

Майк положил вещицу обратно в протянутую шершавую ладонь со словами:

— Похоже на испанскую монету восемнадцатого века. Смотри, чтобы кто-нибудь не отобрал ее у тебя.

Он проследил за бродяжкой, который, ссутулясь и неуклюже ступая, уходил вниз по улице. Беспризорный ребенок, грязный и худой, которого в городе так и звали Скинни — доходяга и который считался умственно отсталым, — несчастный, выброшенный на обочину осколок нефтяного бума, пронесшегося когда-то над городком.

— Странно, если он нашел испанскую монету на Восточном Пике, — размышлял Майк, — я не видел ничего подобного, кроме как в музее частных коллекций. Наверное, какой-нибудь рабочий нефтепровода потерял, а мальчишка, болтаясь, как обычно, по окрестностям, случайно наткнулся на нее и подобрал.

Немного погодя Костигана окликнул приятель, и он мгновенно забыл и о всяких мальчишках, и об их монетах.

— Эй, Майк! Знаете, кто собирается в «Бороду»? Уверен, что и вы направляетесь туда!

— Нет, я просто вышел прогуляться, — ответил Майк.

— Ненавижу навязываться, но если вы никуда не собираетесь…

— Такое прекрасное утро, я с удовольствием прокатился бы куда-нибудь.

Вскоре их машина с грохотом неслась по дороге, идущей из Затерянной Долины на запад. Приятель Майка с любопытством взглянул на него:

— Как это вы решились провести отпуск в родном городишке? Вас же обычно носит по всему свету, тем более, что денег у вас с избытком.

Майк улыбнулся. Это был высокий молодой человек. Сутуловатый, но могучего телосложения, с массивными плечами и длинными мускулистыми руками. С открытым, слегка капризным лицом ирландца и живыми серыми глазами под гривой черных, почти смоляных волос. Выглядел он очень молодо, слегка за двадцать.

— Действительно, смешно сказать, но только теперь выяснилось, как много у меня здесь друзей. И потом, знаете, сюжет моей новой книги, которая сейчас разошлась по всей стране, да и всех моих ранее напечатанных рассказов, я искал и находил на нефтяных промыслах.

— Да, но нефтяной бум, когда-то имевший место в Затерянной Долине, вроде пошел на спад. А вы не слишком молоды для писателя?

— Что вы, мне уже за тридцать. Хотя согласен, — для писателя это возраст юности.

— И что вдохновляет вас сейчас?

— С тех пор как вернулся, пока ничего. — Майк улыбнулся. — Но вы знаете, после любого бума всегда что-нибудь да остается. По краям подобного водоворота всегда болтаются какие-то щепки, обломки, и я надеюсь отыскать среди всего этого необычную, нестандартную личность и потом использовать, как типаж, как характер.

— Тогда остановите свой взор на Восточном Пике и взгляните мельком на двух геологов, которые там работают.

— Геологи? На Восточном Пике?

— Так они себя называют, но только, что бы они ни говорили, это одна лишь видимость. Люди Гальфа давно просверлили все горы вокруг и все-таки не обнаружили той нефти, ради которой стоило бы механизировать работы. А те парни не похожи на настоящих геологов или топографов. Может быть, они посланы сюда какой-нибудь Южно-американской компанией, я не знаю, но выгладят они как испанцы; черноволосые, темнолицые мужчины с усами. Я слышал, они прилетели на самолете и сели на том поле, что севернее Восточного Пика, единственном поле, не обработанном в этом году.

— Не слишком-то много народу живет около этого холма, — никого на пару миль в округе. Остановившись там, они получили возможность делать все, что угодно, без каких бы то ни было свидетелей. Удивительно только, где и как они берут пропитание, не знаете? Вы поможете мне их отыскать?

Восточный Пик маячил прямо перед ними милях в десяти на северо-запад от городка Затерянная Долина. Огромный холм, круто возносящийся над окружающей его равниной, казался очень высоким, эту иллюзию поддерживала общая безжизненность ландшафта. Несколькими милями дальше возвышался его двойник. Эти скалы-близнецы были известны окружающим как Пики Кэйдока и различались только тем, что одну из них называли Восточным, а другую Западным Пиком.

Они входили в состав общественных земель Центрального Западного Техаса и образовались самым типичным образом, как результат многовековой эрозии. Тысячи лет дождей и ветров вымыли и выдули широкие выходы на поверхность мягкой глины, сократив площадь плодородной земли равнины до размеров, не превышающих нескольких сотен футов. Эти холмы оставались и еще долго останутся в неприкосновенности из-за каменистых осыпей, сплошь покрывающих холмы сверху донизу и служащих непреодолимым препятствием для всех праздношатающихся.

Восточный Пик, совершенно типичный для холмов такого рода, был все же довольно крутым и поднимался над окружающей равниной как обрывистая скала, снизу доверху покрытая огромными качающимися валунами, время от времени срывающимися с высоты. Торчащие здесь и там крутые утесы футов двадцати придавали холму вид подвыпившего гуляки, и это впечатление усиливала большая роща растущих на его вершине дубов.

Дорога к «Бороде» возле Восточного Пика, окруженного пастбищами и полями, поворачивала к северу, проходя примерно в миле от его восточного плеча, и обрывалась.

Двое приятелей только что повернули на север, и спутник Костигана, обернувшись, заметил, что какой-то автомобиль догоняет их с намерением обогнать, подавая сигналы, чтобы привлечь внимание.

— Эти парни движутся к «Бороде», Майк. Сейчас машины сблизятся, а дорога узка, и мы можем угодить в кювет. Благодарю покорно!

Но обгон свершился благополучно, вторая машина умчалась. Майк начал осматриваться, чтобы отыскать на дороге место пошире для разворота в обратную сторону. Онмедленно вел машину и в конечном итоге сделал разворот в том месте, где дорога ближе всего подходила к холму. И тотчас услышал, что его кто-то зовет. Майк выключил мотор и оглянулся на окрик. Человек приближался не спеша, и Костиган по описанию узнал в нем одного из мнимых геологов. Мужчина был высок, довольно сухощав, темноволос и весьма мускулист.

Майк усмехнулся. «Ну прямо Непреклонный Рудольф, или я Голландец, — сказал он про себя, сидя в ожидании приближающегося человека. — Если бы я писал мелодраму в стиле „Блестящих девяностых“, то не подобрал бы типажа более злодейского. Высокий, тощий, черные усы, — какая гордая красота! Какая мощь, наконец! А на самом деле он, вероятно, учитель в воскресной школе родного городка и простодушный активист движения бойскаутов. Уж слишком выгладит головорезом, чтобы оказаться им на самом деле».

Человек перелез через проволочную изгородь и подошел к автомобилю:

— Вы любить делать деньги, а? — спросил он отрывисто, и Майк несколько удивился явственному акценту, настолько точно соответствующему всему облику мужчины, что кажущемуся даже чуть нарочитым, как специальный сценический эффект.

Парень несколько раз повторил свой вопрос, прежде чем Майк сумел восстановить свое душевное равновесие, на потерю которого все-таки имелись некоторые причины. Он механически заметил, что человек одет в форменную одежду геологов: армейская шляпа, защитного цвета брюки и бутсы. Но вещи казались снятыми с чужого плеча, и незнакомец явно чувствовал себя непривычно в подобном одеянии.

Майк переводил внимательный взор с одежды человека на его лицо, и обратно. Все теории насчет воскресной школы унеслись прочь. Поражали немигающие глаза мужчины, поразительно яркие при смуглом цвете лица. Неприятная особенность взгляда незнакомца вызвала невольный холодок в позвоночнике Майка. При этом глаза «геолога» оставались неизменчиво холодны и абсолютно безжизненны и более походили на змеиные, чем на человеческие.

— Да, конечно, я хотел бы иметь деньги, — машинально ответил Костиган.

— Буэно. Вы ехать в эта Затерянная Долина и покупать бакалея, — я дать вам список. Потом вы возвращаться сюда, я вас встречать, брать пища и платить вам десять долларов.

— Ладно. — По своему обыкновению Майк был одет довольно просто, как всегда, когда не был занят «сбором материалов» или когда не происходило ничего интересного возле него и его рычащего автомобиля, самого соблазнительного среди автомобилей сельской молодежи. По внешнему виду его можно было принять за того, кем он хотел сейчас казаться: молодым дебоширом, работающим на нефтепромыслах.

— Как насчет того, чтобы выдать мне на покупку, — спросил Майк, поддерживая предложенную обстоятельствами игру.

— Каррамба! Я давать вам деньги? Нет, нет, мой друг! Вы купить жратву сам и представить мне счет. Я платить вам цену плюс десять долларов.

— Хорошо, — Майк кивнул и спохватился, что для пущего реализма он не должен был соглашаться так легко, — я вернусь как можно скорее.

— Смотри, сделай. — Незнакомец покровительственно улыбнулся, отчего щеки Майка окрасились гневным румянцем, а с губ сорвался приличный случаю ответ, который, впрочем, затерялся в реве мотора.

— Конечно, может быть, он обыкновенный, не очень состоятельный горожанин, ну, скажем, просто не представился счастливый случай или сам не сумел сделать карьеру, — размышлял Майк, возвращаясь в город, — но если я хоть что-нибудь понимаю в людях, то этот парень в душе преступник, потенциальный убийца. Во-первых, акцент звучит слишком фальшиво, это факт. Эти парни не мексиканцы, хотя… Ей-Богу, я теперь догадываюсь, как Скинни нашел монету, — фамильная реликвия одного из них, наверное. Я куплю ее у Скинни и отдам обратно парню. Он, конечно, грубая скотина, но с интересным характером. Любопытно, что он делает на холме? Вот уж поистине глаза, как у гремучей змеи, чтоб мне никогда не видеть этой погремушки!

И его живое воображение тотчас начало выстраивать сюжеты, один фантастичнее другого, о зловещем появлении латинос, да еще в пустынной местности, ну и так далее. Он знал одно — какой угодно, тем более подобный, случай в ходе изложения может сам по себе приобрести характер более странный и жестокий, чем любая история, написанная Майком Костиганом до сих пор.

2

Добравшись до Затерянной Долины, Майк отправился в бакалейную лавку и купил провизию по списку, заплатив за нее из собственного кармана. Выйдя из дверей, он заметил Скинни и подозвал его:

— Скинни, монета еще у тебя? — Угрюмый кивок. — Я дам тебе десять долларов за нее, вдвое больше, чем она стоит.

— Став Лири покупал ее, я забыл, — ответил ребенок.

— Лири купил? На Лири было бы больше похоже, если бы он ее у тебя просто отобрал. Сколько же он заплатил?

— Пять долларов, потому что банковский кассир сказал — эта вещь ценная, — бормотал Скинни. — Я считаю, пять долларов вовсе не дешево для Лири, ведь он картежник и бутлегер.

— Когда ты ее нашел? — вроде бы равнодушно спросил Майк.

— Пару недель назад.

— Так давно?

— Угу.

Майк присвистнул. Судя по тому, что он слышал, испанцы были на холме всего несколько дней. Поэтому он расстался со своей идеей — возвратить людям на холме украденную, как Костиган подумал, у них монету. Но высокая стоимость раритета заставила его поразмышлять над другим: присутствием испанцев на холме, где была найдена старинная испанская монета. Все же он решил, что это простое совпадение.

Возможно, другой человек просто никогда и не задумался бы по такому пустяковому поводу, однако Майк находил свою писательскую интуицию отточенной столь блестяще, что был уверен, — она никогда не позволит ему искать связь там, где ее нет, и причину там, где все только дело случая; жизнь, как известно, и так полна шаблонных фрагментов, которые никогда не начинаются и редко заканчиваются.

Он попрощался со Скинни и зашел в магазин купить банку холодного лимонада, чтобы утолить жажду.

В это время прибыл автобус, совершающий рейсы из Форт Ворт в Эль Пасо и Санта Фе, и из него вышла единственная пассажирка: юная женщина, стройная, изящно одетая. Она вошла в магазин, и в душе Майка сразу запечатлелись белое личико, пухлые розовые губы, большие, полные жизни, темные, почти черные глаза и шелковистые, мягко вьющиеся волосы. Глаза их встретились, и он ощутил такое, совершенно непривычное, волнение, что его сердце начало давать заметные перебои.

Он никогда не являлся поклонником женских чар и до сего момента был очень далек от чего-то подобного: жизнь его протекала большей частью в тяжелой, грубой, экстремально напряженной атмосфере нефтяных промыслов и суете городов, возникавших на волне бума. А его дороги были дорогами сильного одинокого мужчины. Но что-то неуловимое в изяществе одинокой девушки привлекло его внимание, как магнит притягивает железо.

Он ощутил неясное, даже приятное, тепло где-то в груди и почувствовал огромное желание увидеть еще хотя бы раз девушку, так внезапно пробудившую в нем незнакомое чувство.

— Это Затерянная Долина, не так ли? — спросила незнакомка у управляющего магазином. — И есть ли в окрестностях города холм под названием Кабала Дьявола?

— Не знаю о таком, — ответил управляющий.

— Она имеет в виду Восточный Пик, — вступил в разговор Майк. — Испанцы дали ему старинное индейское название Холм Дьявольского Коня.

— Когда-то я такое название слышал, ведь я живу здесь почти всю жизнь, — сказал управляющий.

— Теперь никто холм так не называет, — ответил Майк, — он больше известен, как Восточный Кэйдок, с тех пор как американцы обосновались в этой местности. Но на старых картах он действительно называется Кабала Дьявола, и я думаю, вы видели его, когда подъезжали к городу.

— К северо-западу от города? — воскликнула она. — Да, я видела и надеялась, что это он.

Когда она повернулась и устремила свой взгляд на Майка, он заметил темные тени под глазами незнакомки — трогательное свидетельство общего, как ему показалось, тяжелого утомления, и физического, и морального. Она выглядела такой слабой и беззащитной, что в нем зашевелился инстинктивный протест.

Он ощутил смешное желание взять ее на руки и успокоить, как испуганного ребенка.

— Я должна отправиться туда немедленно, — вдруг сказала она. — Как это можно сделать?

Майк внутренне возликовал — лучшего шанса быть полезным этой странной девушке… и вдруг настроение его упало: несомненно, эта девушка, сама похожая на испанку, была невестой или женой одного из геологов, работавших на холме. Тем не менее он торопливо заявил:

— Я сам туда направляюсь и был бы рад отвезти вас и привезти обратно, если пожелаете. — Ее лицо прояснилось:

— О, это прекрасно. Я заплачу вам, сколько скажете.

Майк почему-то слегка обиделся на ее последние слова, но, прежде чем он успел что-либо сказать, девушка повернулась к управляющему с вопросом, не сможет ли она оставить в его магазине вещи до своего возвращения. Во всяком случае, рассудил про себя Майк, провожая ее к машине, девушка вернется в город вместе с ним.

Девушка вся трепетала, словно в очень сильном волнении, но во время всего совместного путешествия едва ли произнесла пару слов, что отчасти разочаровало Майка. Он ехал осторожно, даже медленно, искоса наблюдая за ней, наслаждаясь ее красотой и пытаясь понять подоплеку очевидного смятения незнакомки. Он решил, что предвкушение встречи с любимым достаточно уважительная причина для волнения, — слишком много переживаний на пути к нему. В конце концов, он на этом и остановился, вынужденный довольствоваться тем, что имеет возможность просто находиться рядом с ней.

Эта девушка оказалась именно такой, какую он всегда мечтал и не надеялся встретить. Он представился, но она на это никак не отреагировала, напряженно наблюдая за приближающимся холмом, и чем ближе они подъезжали к нему, тем больше нарастало ее возбуждение.

— Мы подъедем к холму как можно ближе, — сказал Майк, останавливаясь в том месте, где он должен был передать продукты, — мы можем остаток пути пройти пешком, хотя это тяжеловато.

Она немедленно вышла из машины и направилась к изгороди, разгораживающей поля, затем остановилась, ее глаза расширились, лицо побледнело и она, обернувшись, посмотрела на Майка с такой ненавистью, что он опешил.

— Скотина! Предатель! — прошептала она. У Майка от изумления отвисла челюсть, он, занятый пакетом с провизией, оглянулся, не понимая причины столь бурного проявления чувств, — человек, которого он называл про себя Рудольфом, стоял перед ним со злобной улыбкой, скрестив руки.

— Ах, сеньор, мы с вами торговались дольше, чем вы ездили, — он говорил с такими шипящими модуляциями, что это могло показаться дурным предзнаменованием. — Особенно приятно, что вы вернулись с сеньоритой.

Девушка медленно повернулась к нему и подняла руку, как бы защищаясь:

— Гомес! Не трогайте меня!

И Майк понял, что она смертельно напутана. Он слишком пристально наблюдал за неожиданным поворотом событий, чтобы обратить внимание на внезапно исчезнувший акцент «геолога» и такую же грамотную речь, как у него самого.

Гомес, продолжая все так же улыбаться, подходил бесшумной, странно извилистой походкой, чем напомнил Майку большого питона, скользящего навстречу своей жертве. Его длинные, тонкие пальцы жестко сомкнулись на тонкой девичьей руке, и она жалобно вскрикнула, покоряясь грубой силе.

Майк очнулся, сделал широкий шаг вперед, железной хваткой вцепился в запястье испанца и не слишком вежливо отшвырнул руку оскорбителя прочь:

— Не знаю, что это может означать, но, мне кажется, вы забыли, что перед вами леди.

— Что-о-о! — удлиненное слово тоже было похоже на шипение змеи, — разве это ваше дело, а?

— Эта девушка моя пассажирка, и мне не нравится ваше поведение, так что идите своей дорогой!

Какое-то мгновение они стояли лицом к лицу: темное лицо Гомеса перекосила злоба, глаза Майка медленно разгорались бешенством. Вдруг правая рука латинос метнулась к поясу, и в тот же миг кулак Майка врезался в его челюсть. Прямой удар оказался так силен, что опрокинул Гомеса на спину. Майк ударил ногой по руке с ножом, который Гомес успел вытащить, и, отступив, настороженно следил за поверженным, готовым к следующей атаке. Испанец, однако, не собирался продолжать сражение, он, пошатываясь, поднялся, пытаясь справиться с головокружением, вытер кровь, выступившую в уголках рта, и размашисто зашагал прочь, бросив перед этим совершенно убийственный взгляд на соперника и что-то пробормотав себе под нос.

Майк повернулся к девушке и неуверенно спросил:

— Вас обратно в город, мисс?

— Да, пожалуйста. — Голос ее был слабым и безразличным. Встреча с Гомесом, казалось, повергла ее в шок; прежнее возбуждение пропало. Она вернулась в машину, тихо опустилась на сиденье и во время пути не произнесла ни слова.

Майк следил за дорогой, а мысли его вертелись вокруг случившегося; он чувствовал, что перед ним, с одной стороны, начало следующей книги, а с другой — какая-то таинственная драма.

Вдруг он почувствовал легкое прикосновение к своей руке и, обернувшись, встретил взгляд больших черных глаз, полных слез:

— Я сначала составила неверное суждение о вас, простите те грубости, что я наговорила. Я подумала…

Она еще не закончила, когда он прервал ее:

— Все нормально, мисс, я, я… — Вдруг обнаружилось, что он, никогда и ни при каких обстоятельствах не лезший в карман за словом, стал таким неуклюжим, что растерял их все. Отчаянным усилием он вернул себе былое красноречие:

— Я не хочу показаться назойливым, ведь даже не знаю вашего имени, но мне кажется, что вы в беде, и, если позволите… Я помогу вам, чем могу…

Каким бы бесполезным и дерзким ни казалось ему собственное предложение, он старался справиться с новыми эмоциями, вторгшимися в его жизнь.

Девушка нервно сплетала и расплетала пальцы, и было видно, что она почти готова обратиться за помощью к любому, кто покажется ей добрым человеком, даже к иностранцу.

— О нет, — прошептала она. — Благодарю вас, но я не могу, не могу.

Майк, естественно, не настаивал, чувствуя, что он и так едва не переступил границы дозволенного.

Остаток пути они ехали молча, до самого магазина в Затерянной Долине. Там, выйдя из машины, девушка спросила, сколько стоят его услуги. Майк ответил, что он не оказывал никаких услуг, рывком выжал сцепление и мотор грубо взревел. Майк и сам не мог объяснить, почему не взял с нее денег. Принимая во внимание роль, которую он сам добровольно принял, его нынешнее поведение казалось совершенно неуместным.

Вернувшись в меблированные комнаты, в которых он остановился, Майк провел вечер в одиноких размышлениях, прервав их только для того, чтобы спуститься поужинать, а возвратившись обратно, снова принялся обдумывать сегодняшние события.

Он собрал все происшествия воедино: сначала Скинни нашел старинную монету, потом появились псевдогеологи на проклятом холме, затем приехала девушка… Кульминацией было нападение на нее Гомеса. Нет, он не мог связать эти события и вообще не понимал, связаны ли они друг с другом. Нетерпеливо пожав плечами, Костиган наконец отказался от затеи разобраться в этом каскаде загадок и решил, что его будущее произведение само расставит все по местам и свяжет случайную находку Скинни с людьми, выдающими себя за латинос.

«Во всяком случае, — подумал он, — человек, который теперь владеет монетой, картежник и бутлегер, наипоследнейший человек в мире, которого должна была заинтересовать антикварная монета».

Кроме того, Майк сомневался, что Скинни сможет рассказать, где нашел монету: смутная память больного ребенка не удерживала событий даже одного дня.

Майк лег, выключил свет и вскоре уснул.

3

Вдруг Костиган проснулся, сел на кровати и, бессознательно напрягая в темноте глаза, настороженно прислушался. Он не мог сообразить, что его разбудило. Может быть, ему приснилось, что где-то испуганно закричала женщина? Этот короткий, внезапно оборвавшийся, пронзительный крик! Он собирался лечь обратно, когда до его ушей донеслись неясные звуки какой-то возни: шарканье ног, шепот проклятий. Похоже, доносились они из комнаты напротив. Майк поднялся — это следовало проверить: по его сведениям, комната напротив пустовала.

Он пересек холл, на мгновение задержался у закрытой двери и прислушался. Сомнений не было: в этой темной комнате происходило что-то подозрительное. Наиболее правдоподобной казалась мысль, что в комнату проник грабитель, поскольку и поздний час — почти полночь, — и окружающая мрачная обстановка располагали к таким подозрениям.

Разумеется, проснись на его месте какой-то другой, более разумный пансионер, услышав, как хозяйка взывает о помощи, он прежде всего постарался бы выяснить, что происходит и насколько это опасно. Но Майк Костиган никогда не мог похвастаться благоразумием!

Поэтому он потрогал дверь и обнаружил, что она заперта. Тогда он всем телом налег на створку, и хлипкий замок немедленно сдался. Майк буквально влетел в комнату.

Из единственного окна струился лунный свет, создавая на полу причудливые узоры, но Майку показалось, что тень у окна слишком уж густа. В этот момент сгусток разделился на две фигуры, одна из которых бесшумно бросилась к нему с явной угрозой.

Майк увидел отблеск стали, развернулся, инстинктивно выбросив вперед левую руку, и ловким движением отбил брошенный нож, летевший в предплечье. И все же он почувствовал, как лезвие вспарывает рукав. Заметив боковым зрением, что атакующее его привидение находится уже на полпути к нему, он вслепую нанес удар правой, но поскольку нож появился опять, то следом еще хорошо двинул левой.

Грабитель, пролетев через всю комнату, с грохотом приземлился возле окна. Лунный свет залил его лицо, и Майк мельком увидел грубые черты, редкую бороду и толстые губы, искривленные болью и ненавистью. Майк подхватил стул для новой атаки, но парень вскочил и исчез в проеме окна, перебросив свое тело через подоконник с ловкостью обезьяны. Майк бросился к окну и успел увидеть, как грабитель соскочил с приставленной к стене дома лестнице и исчез в темноте. Эту лестницу вчера возле дома напротив оставил плотник, который там что-то чинил.

Он включил свет и застыл от изумления, — на полу лежала девушка, которую он вчера подвозил к Восточному Пику. Она скорчилась возле окна, одной рукой опираясь в пол, а другую прижимая к груди. Не сознавая, что делает, Майк бросился рядом с ней на колени и прижал к себе худенькое тело; и в этот миг он понял, что в его жизнь вошла любовь.

— Больно, девочка? — хрипло спросил он и содрогнулся, увидев, что ее ночная сорочка вся разрезана на полосы. Она учащенно и тяжело дышала, но на лице показалось выражение огромного облегчения, и все же она оставалась совершенно обессиленной не только физически, но и морально.

Майк бережно поднял ее на руки и уложил на постель. Он всегда отличался импульсивностью, а сейчас был так потрясен и расстроен, что встал у кровати на колени, обнял девушку и прижал к себе:

— Я даже не знаю вашего имени, а вы ничего не знаете обо мне, — прошептал он, — но мне все равно, сейчас я понял одно — я вас люблю и намерен заботиться о вас и помогать вам всем, чем могу, нравится вам это или нет.

Он смотрел на нее, сам пугаясь слов, что произносил, но из черных, печальных глаз девушки постепенно уходил страх, а тонкая рука робко легла на плечо Майка.

Но в это время из холла донеслись тяжелые шаги и возбужденные голоса — это хозяйка с целой свитой явилась выяснить причину шума.

Девушка испуганно забилась под одеяло и торопливо зашептала:

— Не говорите о том, что здесь произошло! — Майк мгновенно отступил от постели и осторожно выглянул за дверь.

— Какого черта? — удивилась хозяйка. — Что вы здесь делаете в такой поздний час?

От смущения девушка похорошела еще больше:

— Действительно, очень плохо, что я всех перебудила, но огромный черный кот вскочил в окно сквозь рваную занавеску и ужасно напугал меня. Мистер Костиган услышал мой визг, вошел и прогнал его.

Хозяйка нахмурилась:

— Ну, не знаю, может, занавеска и была порвана по чьей-то небрежности…

Девушка ответила ей простодушно-изумленным взглядом.

Хозяйка продолжала шарить глазами по комнате. Наконец ее взгляд остановился на порванной занавеске, неоспоримо подтверждающей правдивость представленного объяснения, а Майк подумал, что если расследование продолжится, то будет обнаружена и лестница, приставленная к окну. Тогда подозрения хозяйки возрастут еще больше.

Но лестница замечена не была, и чтобы ни думали вошедшие о присутствии Майка в этой комнате, вслух ничего сказано не было. Даже об усилиях, необходимых для того, чтобы выгнать какого-то слишком активного кота и вызвавших такой шум и разгром.

Выходя вместе со всеми из комнаты, хозяйка пробормотала:

— Кот! Ха! Какой нахальный кот! — Костиган, естественно, шел последним и чуть задержался, спросив шепотом:

— Вам больше ничего не грозит?

— Нет, — ответила она так же шепотом, — я оставлю свет, и он не осмелится явиться сегодня ночью.

Майк быстро вернулся и отбросил лестницу от окна. Та с шумом упала.

— На всякий случай, если я вам понадоблюсь, моя дверь напротив.

— Спасибо. — Слабая улыбка осветила ее утомленное лицо. — Теперь, пожалуйста, идите. Я все объясню вам утром. Обещаю!

4

На следующее утро Майк встал рано, невыспавшийся и злой. Дверь напротив была закрыта, и он, не поддавшись искушению постучать, спустился вниз. Около столовой его встретила хозяйка с довольно кислой миной на лице.

— Какие-нибудь еще недоразумения с котами? — не без сарказма справилась она.

— Нет, — спокойно ответил Майк. — Я слышал, как он лазал по деревьям и орал от ярости, что расстроились его планы, но человек всегда берет верх над животными, и остаток ночи прошел спокойно.

Хозяйка фыркнула; легкомысленное поведение Майка не вызывало ее благосклонности.

— Во всяком случае, — резко произнесла она, — должна заметить, что для молодой женщины она слишком привередлива. Явилась вчера поздно вечером, сняла комнату и с тех пор ни разу не вышла. Я двадцать лет кормлю самых разных людей от Талсы до Бодера, но меня первый раз попросили подать еду в номер. Я только что приготовила завтрак, чтобы отнести ей наверх, но если она не доплатит, я больше этого делать не буду!

— Как ее имя? — спросил Майк, не в силах удержаться.

— А, не знаю. Я не спрашиваю имен у людей, которые платят так много, а она, когда оплачивала неделю, не представилась. Сдается мне, она скрывается от кого-то, потому как просила никому не говорить, что остановилась здесь. Надеюсь, я не приютила преступницу, которую разыскивает полиция.

Майк вошел в столовую и в полной мере отдал должное завтраку, стоявшему перед ним, вопреки тому факту, что у него было полно неразрешенных проблем, и главная из них — девушка. Сначала, после экскурсии на холм, он подозревал любовную историю, отвергнутого поклонника или ревнивого мужа, но после ночного нападения дело приняло зловещий оборот.

После завтрака Майк вышел в садик и первой, кого он увидел, оказалась девушка, сидевшая на траве. Белое легкое платье еще больше подчеркивало ее юность и хрупкую прелесть. Щеки девушки слегка порозовели в свете восходящего солнца. Он поразился тому, как грациозно она сидела, и как хороша была при этом. Когда Майк подошел, она встрепенулась и жестом пригласила сесть рядом.

— Во-первых, — сказала она, — я должна поблагодарить вас за вчерашнее и за сегодняшнюю ночь. И в том, и в другом случае вы спасли мне жизнь.

— Видите ли, — начал он, но она прервала его:

— Нет, правда. Эти люди хотели убить меня и попытаются снова сделать это. Вот почему я и решилась рассказать вам все, как обещала этой ночью. Только после этого вы тоже окажетесь в опасности!

Майк сделал нетерпеливый жест:

— Видите ли, я, конечно, прошлой ночью был не в себе, говоря, что люблю вас, но я так чувствовал тогда и то же чувствую и сейчас…

Подняв руку, она опять остановила его. Ее губы не улыбались, глаза были непроницаемы.

— Нет, подождите, пока не выслушаете меня. Признание мужчины в любви — высокая честь для любой женщины, но я не могу сейчас об этом думать. Слушайте же!

Мое имя Мерилин ла Велон, моя родня — испанцы с обоих берегов океана, но большинство из них осели в Соединенных Штатах. Сама я родилась на Миссисипи.

Когда в 1882 году Мексика освободилась от испанского ярма, генерал Рикардо Марес, который в то время был в Санта Фе, заторопился на юг, стремясь поддержать роялистскую партию. Он вез с собой трофеи пушной и торговой экспедиций, а также часть своего собственного состояния, такую большую, что для нее потребовался не один мул.

Он был вынужден идти в стороне от своего маршрута, избегая встреч с мятежными солдатами, но где-то в центре Западного Техаса генерал исчез вместе со всей командой. Согласно историческим документам, ни о ком из них больше никогда не слышали, хотя мулов с клеймом Мареса видели потом у местных индейцев. Многое известно не только из документов, но и из фамильных преданий, потому что Рикардо Марес принадлежал к семейству моей матери.

Около года назад один мой друг познакомился в Оклахоме, а это старинные индейские территории, с вождем Кайоваса, очень пожилым человеком, а тот почему-то очень привязался к нему и показал много реликвий, принадлежавших племени, и среди них карту с еле различимыми красными линиями, сделанную на куске кожи, выделанной в Кордове. Кожа была такой же, какую раньше использовали для шитья обуви испанских солдат. Линии были тусклыми и надписи почти неразборчивыми, но мой друг сумел прочитать имя: Генерал Рикардо Марес.

Это очень заинтересовало моего друга, поскольку он знал историю нашей семьи, поэтому он убедил старого вождя продать ему карту, а позже передал ее мне. С помощью увеличительного стекла я сумела разобрать, что на ней изображен холм и, насколько я смогла различить надпись, он назывался Кабала Дьявола. Потом я заглянула в старую карту Техаса и обнаружила, что этот холм находится в графстве Кэйлоран в десяти милях к северо-западу от старого поселка, который теперь стал городом Затерянная Долина.

Старый вождь рассказал моему другу историю карты. Оказывается, он взял ее в бою с команчами, а те, в свою очередь, нашли карту на теле испанского офицера, который был убит со всеми своими людьми на холме Дьявольского Коня. Старик думал, что это какой-то амулет белых, и в этом качестве карта высоко ценилась индейцами. Ведь люди, до них владевшие ею, прославились высоким мужеством и бесстрашием. Позднее, из обрывочных замечаний вождя, стала понятна и дальнейшая судьба карты.

Сейчас вы видите здесь лишь фрагмент кальки, снятой с той карты. Генерал Марес, окруженный дикарями и понимающий, что обречен на гибель, спрятал золото и сделал чертеж тайника, заклиная всех святых, чтобы карта попала в чистые руки. Он погиб и с ним все его войско, а карта свыше ста лет хранилась краснокожими.

Мне кажется, что найти золото будет не очень сложно. И, конечно, я имею на него больше прав, чем кто-либо другой, поскольку генерал Марес умер, не оставив сына, а я и моя сестра — его единственные потомки. Но я и понятия не имею, как справиться с трудностями, которые в связи с находкой возникнут потом. Видите ли, я не уверена, что удастся справиться с работами на холме, так как кожа почти истлела, линии совершенно поблекли и, единственное, что сохранилось четко, — это очертания самого холма, его название и имя хозяина карты. То есть точное место тайника установить невозможно: на какой стороне холма, на вершине или у подножия. Все пометки, которые могли бы помочь, видны очень неотчетливо. Я думаю, мой единственный шанс — отправиться к этому холму и обыскивать его сверху донизу, пока сокровища не будут найдены. В теперешних обстоятельствах подобный труд представляется мне почти невыполнимым и по объему, и по тяжести. Да и решимости приступить к работам мне не хватает. Пока я вынашивала всякие планы на этот счет, на сцене вдруг появились два моих врага. Это Гомес, которого вы видели вчера, и Эл Калебра, который попытался убить меня сегодня ночью.

Гомес — испанец, хотя большую часть жизни прожил в Мексике и Соединенных Штатах. Одно время он был индейским агентом в Соноре и там-то и наткнулся на историю о сокровищах Мареса. Эл Калебра, который слишком зверь, чтобы называться человеком, — потомок предателя мексиканца, принимавшего участие в бойне возле Кабалы Дьявола. И хотя он в свое время всячески уклонялся от какого бы то ни было образования, но тут сообразил, что карта может являться путеводной нитью к золоту, которое, как он знал, перевозилось на мулах и которого не нашли после сражения. Он пытался заинтересовать сокровищами индейцев, но в те времена никто из них деньгами не интересовался, и воин, которому эта карта принадлежала, заниматься поисками отказался. Элу многое было известно из рассказов, которые в его семье передавались из поколения в поколение, но он не знал, где произошло сражение.

Гомес же к моменту встречи с Калеброй слышал только, что экспедиция Мареса пропала где-то в Техасе, но теперь, убедившись, что именно индейцы, а не восставшие мексиканцы уничтожили генерала Мареса и его людей, готов был начать систематические поиски.

Он скопировал карту и ждал только удобного случая.

Майк Костиган восхищенно слушал; это была самая захватывающая история, которую он когда-либо слышал, читал или писал.

— Подумать только! Искать и, в конце концов, найти карту, которая около ста лет хранилась у индейцев, почти забывших о ней! Да ни один более или менее сведущий в истории и традициях индейцев человек никогда не взялся бы за такое дело.

— Гомес — крупный антрополог, знает индейские языки и обычаи, он много ездил по резервациям, а также беседовал с индейцами, живущими в городах, отыскивая следы карты от команчей до Кайовы, и в конце концов нашел старого вождя, который видел ее последним.

Он нашел и расспросил моего друга, выяснив, что тот подарил карту мне, и потом обратился ко мне, претендуя на карту, но, зная свои права, я отказалась отдать ее.

Тогда они с Калеброй начали угрожать мне, а в том маленьком городке, на Миссисипи, где я воспитывала свою младшую сестру, у меня не было друзей, к которым можно было обратиться за помощью. Наконец я решила приступить к поискам, а они стали следить за мной.

Они следовали за мной по пятам, покушались на мою жизнь, несколько раз обыскивали мою комнату, но я всегда держала карту при себе. Наконец, они заманили меня в пустующий дом на окраине города, обыскали и отобрали карту. Они добились своей цели, а я была так беспомощна в их руках, что не надеялась выбраться живой, но отчаяние придало мне неожиданные силы: пока Гомес рассматривал карту, я вырвалась из лап Эла Калебры, выхватила у Гомеса карту и выскочила из окна второго этажа. Я сильно расшиблась, но все же справилась с головокружением, прежде чем они сбежали по лестнице, и скрылась в кустарнике. Все, что я вам сейчас рассказала о поисках карты, разболтал мне Гомес, пока я была их пленницей.

Зная, что они и в дальнейшем будут угрожать мне, я отправила сестру к нашей тетушке в Вирджинию, надеясь избавить ее от преследований, а сама отправилась в Техас. Я думала, что опередила Гомеса, ведь после нападения на меня в городе их больше не видели. Поскольку карта ничего нового мне уже дать не могла, я оставила ее на хранение, но они, видимо, считают, что она все еще со мной.

Вчера, когда я увидела встречающего вас Гомеса, я… я подумала, — она слегка запнулась, — что вы один из его сообщников, и испугалась. А теперь считаю, что могу вам довериться, хотя и не встречала вас никогда прежде.

Можно было все рассказать вам еще вчера, но я боялась. Вы должны понять меня; я так много плохого узнала о людях за последние несколько месяцев, что теперь готова подозревать едва ли не каждого.

Вчера вечером я пришла в гостиницу очень поздно, сняла комнату, но была совершенно растеряна, потому что и уезжать не хотела, и оставаться боялась. Ведь я думала, что опередила Гомеса, а он приехал первым; наверное, он все-таки успел прочесть название холма, прежде чем я вырвала у него карту.

Я сильно перепугалась, когда Эл Калебра ночью залез ко мне в комнату, чтобы заставить отдать карту, и, если бы она у меня была, я, конечно, отдала бы ее, но, как уже говорила, карта сейчас в сейфе банка Натчезе.

Он не поверил моим словам, вытащил длинный нож, а когда я вскрикнула, закрыл мне рот своей лапой. Мне удалось схватить его за запястье, но он разрезал мою ночную сорочку в лоскуты и собирался убить меня, но тут подоспели вы.

— Лучше бы мне знать все, — буркнул Майк, нахмурив лоб, кельтская ярость медленно разгоралась в нем. — Ну, он так легко не отделается!

— Вы появились как раз вовремя. А еще они опасаются, что я обращусь в правительство Соединенных Штатов и избавлюсь наконец от них.

— Почему же вы этого не делаете? Мне кажется, что, обратившись к юристам, вы и быстрее, и надежнее решили бы ваши проблемы!

— Я боюсь. На эти деньги претендует мексиканское правительство, и если о них узнают, то просто отберут, как собственность государства.

— Кто вам это сказал?

— Гомес.

Майк размышлял:

— Если богатство так велико, как предполагается, то произойти может все что угодно, и вполне допустимо, что правительство Мексики запросто сумеет конфисковать имущество своих верноподданных за неисполнение устаревших испанских законов.

— Кроме того, есть еще и владельцы земли, — добавила Мерилин.

— Сейчас землей владеет корпорация, для которой миллион долларов значит меньше, чем для меня какая-то сотня. На мой взгляд, деньги и права на них полностью ваши.

Вдруг она тронула его за рукав.

— Вы, может, думаете, что я очень жадная? — спросила она с легкой дрожью в голосе. — Просто я очень нуждаюсь в деньгах и не могу позволить себе связаться с долговременными тяжбами. У моей сестры туберкулез, и малышка может умереть, если я не вывезу ее в Аризону или Нью-Мехико, где сухой климат. Она совсем еще ребенок…

Ее голос прервался, из глаз полились слезы.

— Да вы и сами еще ребенок, — мягко сказал Майк, — вы — бедный ребенок, а вам досталось столько, что сломило бы и десяток мужчин.

— Моя семья старинного кастильского рода, — ответила она, вытирая слезы и возобновляя свое повествование. — Старики говорят, что у Велонов железная натура.

— А что вы собирались делать, если бы добрались вчера до холма? — спросил Майк, пораженный внезапной мыслью.

— Не знаю, — беспомощно ответила она, — последние несколько недель моя голова в каком-то тумане. Моим единственным стремлением было желание добраться до холма и при этом избежать встречи с Гомесом.

— А каким образом вы собирались найти золото и забрать его, не имея никаких инструментов? — мягко пожурил ее Майк. — Нет, вы определенно нуждаетесь в человеке, который мог бы присматривать за вами, и я собираюсь этим заняться.

Она подскочила, как ужаленная:

— Нет, нет! Зачем вам подвергаться такой опасности, я ведь просто описала положение дел, а для собственных нужд у меня достаточно денег.

— Пожалуйста, выслушайте меня, я не хотел вас обидеть; я люблю вас, здесь уж ничего не поделаешь, и хочу вам помочь. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда, но, оказывается, подобное случается. Сожалею, что ночью, видимо, напугал вас своими словами, но не позволяйте ложной гордости становиться на вашем пути. Поверьте, я не хулиган, не дебошир и ни в коем случае не отношусь к тому сорту мужчин, которых стоит опасаться молоденьким девушкам.

Она задумчиво опустила глаза, а потом тихо заговорила:

— Должна сказать, что вы не показались мне грубым ни в речах, ни в манерах, и я уверена в ваших добрых намерениях, но все же не могу принять ваше предложение, хотя и очень благодарна за заботу. И… и, пожалуйста, не возвращайтесь больше к этой теме, — тут она опустила взгляд и застенчиво договорила: — По крайней мере… по крайней мере, до тех пор, пока не закончатся эти ужасы.

Она ничего больше не сказала, но сердце Майка подпрыгнуло; ему показалось, что Мерилин тоже… Нет, он не был уверен. Просто она устала от перенесенных оскорблений и рада любой защите, кто бы ее ни предложил:

— Пожалуй, я сегодня загляну на Пик.

— Нет, нет. — Мерилин воскликнула так испуганно, что он остановился. — Нет, они убьют вас!

— Я тоже думаю, что опрометчиво рисковать в открытую, но у меня есть идея: существует старая дорога, она подходит к Пику с запада, ею давно уже не пользуются. Я подъеду к холму на машине мили за две, а дальше незаметно пройду вдоль высохшего ручья, оттуда поднимусь на Пик и проведу свою собственную маленькую разведку — посмотрю, с какой стороны холма находятся эти негодяи.

— Но ведь на поиски тайника уйдет несколько дней, а за это время они обязательно обнаружат вас, — запротестовала Мерилин.

— Я же сказал, у меня идея, — повторил он. — Думается, мне известно немного больше, чем вашим знакомцам. Это, конечно, странно звучит, но источник моей уверенности — пока тайна.

— Тогда я пойду с вами!

— Вы? Зачем, детка? — Он опять разволновался и расстроено спросил: — Вы все еще не доверяете мне, Мерилин?

Она вспыхнула ярким румянцем:

— Дело не в доверии, ведь, рассказав о кладе, я полностью в ваших руках. Но, если уж мне не удается отговорить вас от риска, значит, я должна разделить его с вами. Ну, неужели вы не понимаете, я все должна видеть своими глазами, до самого конца.

— Я не обману вашего доверия, — хрипло сказал Костиган. Тронутый ее беспомощностью и смелостью, он вынужден был слегка прочистить горло. — Уверен, что вам не следует идти на холм, но, если таково ваше желание, я ничего не могу поделать, чтобы помешать ему осуществиться.

5

— Есть у вас пистолет? — спросила вдруг девушка.

Они двигались, скрытые деревьями, по руслу высохшего ручья, о котором недавно упоминал Майк.

Машина была оставлена в двух милях отсюда, там, где старая дорога заканчивалась на одном из пастбищ, окружавших холм.

— Нет, — ответил Майк, поскольку, отправляясь на Пик, он позаботился совсем о других вещах. — Может быть, я и взял бы один, но у меня его нет. И, честно говоря, я никогда так далеко в схватках не захожу, но зато не ленюсь работать кулаками.

Девушка слегка улыбнулась, и на шутника пристально взглянуло дуло револьвера:

— Я приобрела его сразу, как вырвалась из плена.

— Спрячьте, — засмеялся Майк, — из этой штуки я никогда не попаду даже в стену дома, а кулаки мои более опасны. Просто смертельно опасны!

Мерилин заткнула оружие за пояс. Ловко сидевший на ней костюм для верховой езды, придавал ее облику что-то мальчишеское и тем не менее еще больше подчеркивал врожденное изящество испанки.

«Истинная дочь Кастилии», — думал Майк, наблюдая, как она с трудом, но мужественно пробирается вдоль ручья, устремившись навстречу такой опасности, что заставила бы спасовать немало мужчин. В Мерилин чувствовалась неукротимая сила духа, позволявшая предположить, что сейчас она в состоянии задержать и Гомеса, и его сообщников, отбросив условности и издержки воспитания в тепличных условиях.

Майк, разумеется, уделял ей гораздо больше внимания, чем происходящему вокруг. Вот и получилось, что, пока им нужно было наклоняться, уклоняться, обходить, перепрыгивать, они начисто забыли об осторожности и наткнулись совершенно неожиданно на странную сцену.

На насыпи, полого спускавшейся к руслу ручья, у сильно смахивающего на змеевик сооружения из металла и меди, под которым горел костер, колдовали трое мужчин. Прежде чем Майк с девушкой пришли в себя от изумления, ружье в руках одного из них поднялось:

— Руки вверх!

Ничего не оставалось делать, как повиноваться, хотя Майк просто кипел, стыдясь той легкости, с какой он, так гордившийся собой, вдруг превратился в пленника. Он оглядел мужчин; ошметки городских низов, грязная накипь, сопровождающая любой бум.

Старший из мужчин, картежник и мот Лири, великан с огромными руками и бочкообразной грудной клеткой, был очень характерной личностью для Техасских нефтяных промыслов, довольно широко известной своим безудержным нравом и всегдашней готовностью к свалке. Двое остальных оказались его сообщниками: Меркен, омерзительного вида подлец и тощий задира, и Эдварде, человек с безвольным подбородком, выдающим предательскую натуру подонка.

— Визитеры, а? — насмешливо загремел Лири. — Нажми на них, Эдварде. Да не трогай даму, только Костигана.

Глаза Майка вспыхнули яростью, но он подчинился, позволив связать себе руки за спиной. Потом его усадили спиной к дереву, росшему на насыпи. Мерилин с побелевшим лицом примостилась позади Костигана.

— Теперь вы, может быть, объясните, в чем дело? — Майк едва не рычал. — Я, знаете ли, хоть и не очень состоятельный человек, но вашим перегонным кубом не интересуюсь, да и леди тоже.

— Дело в том, — сказал, присаживаясь на валун, Лири, — что мы собираемся поиметь хорошие деньги. Ну! Ваш друг Гомес! Мы следим за латинос уже несколько дней, с тех пор как они появились на холме. Нас все мучил вопрос, что это геологи копают да копают в камнях, вместо того чтобы изучать породы и все такое. Ну, мы пришли сюда, и встреча сначала была очень официальной, а потом я взял, да и выставил ту золотую монету, что так удачно купил у Скинни. Я говорю, не это ли ищете? Ну! Они поначалу взбесились, а потом выложили карты на стол. Да, вы ж знаете, — они явились за кладом. Миллион долларов золотом! Ну! Пытались выудить у меня, где я нашел монету, да Скинни почти ничего не помнит, твердит только, что на северной стороне Восточного Пика. Полудурок чертов! Ну!

Пока договорились с Гомесом и его партнером, что они будут искать сегодня ночью, а мы — выкапывать и грузить в самолет, потом все поделим… По крайней мере, они так задумали… А мы, может, думаем иначе. Ну! Решено встретиться сегодня к ночи. Он широко ухмыльнулся, Майк окинул его холодным взглядом, и в это время девушка бесформенным кулем упала на землю.

— Лири, ради Бога, отпусти девушку, Гомес убьет ее!

— И не сомневаюсь, прибьет. Он вроде говорил об этом.

— Я дам тебе десять тысяч, вышлю, как только вернусь к себе, если ты позволишь ей уйти отсюда до появленияГомеса! — в отчаянии предложил Майк.

— Что такое десять тысяч для человека, собирающегося сделать хорошую партию на миллион? Ну? — презрительно фыркнул Лири. — Не дергайся из-за юбки. Я могу взять ее с собой.

— Ты, трусливая свинья! — На скулах Майка вздулись желваки. — Если у тебя есть хоть капля смелости, развяжи меня и давай биться один на один. Победителю достается все!

— Я бы с удовольствием поиграл с тобой, Костиган, но, ты же знаешь, сначала бизнес, потом удовольствия. Мы, может быть, потом к этому вернемся, если Гомес вас сам не прикончит. Ну!

Майк впал в уныние. День кончался, солнце клонилось к западу. Лири и Эдварде ссорились по пустякам над игральными картами, сидя в тени насыпи. Меркен, карауля пленников, не спускал ружья с колен, а взгляды, которые он время от времени бросал на девушку, были так выразительны, что у Майка от бешенства закипала кровь.

Майк выждал момент, когда Меркен слегка отвлекся, и прошептал Мерилин:

— Улучите момент, вытащите свою пушку и уложите Меркена.

Он ничего не сказал, когда в ответ она прошептала сквозь слезы:

— Я… я его где-то потеряла…

— Эй, чего это вы там шепчетесь? — Меркен опять был начеку.

— Мы дискутируем о погоде, — Майк всегда был вежлив, — что вы думаете о наших шансах на дождь, мистер Грязнуля?

Меркен криво усмехнулся:

— Я думаю, что если завтра пойдет дождь, то ты об этом не узнаешь, Красавчик, — слегка запнувшись, парировал он.

Костиган отчаянно искал выход. Как действуют литературные герои в подобных ситуациях? Обычно у них есть друзья, которые появляются как раз вовремя, — здесь на это рассчитывать не приходилось. Еще идея! Конец веревки, свисающей со скалы! Он огляделся, подходящей скалы не было. И тут он воспрянул духом; дальше, где за насыпью скала выступала крутой стеной, в грунте была выемка, нечто вроде небольшой пещеры, почти незаметной. Она очень могла пригодиться в потасовке, если б только не веревка, связывающая руки.

— Только не нервничать! — предостерег он Меркена. — Мне нужно поменять положение — это дерево слишком неудобно, и я не собираюсь пролежать всю ночь под ним.

Девушке он шепотом велел оставаться на месте, отвлекая внимание Меркена. Затем прошелся по насыпи, присел в одном месте, в другом, все очень естественно, до тех пор пока не почувствовал под пальцами подходящий камень.

Время тянулось бесконечно, под бдительным оком Меркена он не решался делать резких движений, и работа по перетиранию веревки шла очень медленно. Слабое покачивание запястьями в моменты, когда внимание сторожа было занято девушкой, — вот и все, что мог себе позволить Майк.

От необходимости контролировать себя, Меркена и общую ситуацию испарина выступила на лбу Костигана. Его нервы были натянуты до предела, запястья разодраны в кровь, но веревка все еще держалась. Солнце, скрытое деревьями, уже склонялось к горизонту, скоро явится Гомес, а это грозило смертью и Майку, и девушке. Он стал более неосторожен в движениях, борясь с искушением разорвать веревку одним напряжением мышц, лицо одеревенело от усилий не выдать эмоции. Взгляд на девушку, которую постепенно покидало мужество, привел его в чувство, и наконец настал момент, когда Майк напрягся и дернул. Запястья были свободны. Он немножко посидел, разминая онемевшие руки.

Меркен, весь вечер сидевший, словно сфинкс, вдруг поднялся и потянулся, держа ружье одной рукой за ствол.

В то же мгновение Майк прыгнул, метнувшись в воздухе, как камень, пущенный из катапульты. Потерявший бдительность, Меркен заорал что-то нечленораздельное, замахнулся ружьем, но было уже поздно — Майк подскочил к нему и с такой силой врезал правой по косматой голове, что тело подонка, описав дугу, рухнуло на камни. Ружье отлетело за ручей.

Взглянув поверх головы Лири, с ревом карабкающегося к нему, на девушку, уже вскочившую на ноги, он крикнул:

— Бегите! Возвращайтесь в город! — И добавил, почувствовав, что она колеблется: — Идите, говорю вам! Если вы останетесь — мы погибнем оба. — Тогда она повернулась и побежала. Эдварде направился к отлетевшему ружью, но Лири, глаза которого горели азартом драки, остановил его.

— Стой где стоишь! — заорал он и прыгнул навстречу Майку, подобно огромной обезьяне.

Костиган никогда не избегал драк, и с той поры, как возмужал, ни разу не был повержен. Все его сто восемьдесят пять фунтов, казалось, состояли из стали и китового уса. Майк считался неплохим боксером, благо за его спиной были годы практики с самыми крепкими бойцами нефтяных промыслов, но он всегда знал, что если кто-нибудь в Затерянной Долине и способен победить его, так это именно Лири, чьи подвиги стали почти легендой среди населения разработок. И вот настал момент истины. Майк почувствовал дрожь боевого азарта, кулаки сжались, пока он поджидал гиганта, несшегося к нему, как разъяренный бык.

Лири был на дюйм выше и на двадцать фунтов тяжелее Майка, но двигался со скоростью боксера легкого веса. В одно мгновение он оказался возле Майка, запустив правую свингом в приподнятый подбородок противника — обычный упреждающий прием. Костиган уклонился, но, как только хук Лири просвистел возле виска, прошелся своей правой по его корпусу и завершил апперкотом левой, который чуть не снес челюсть гиганта. Лири пошатнулся.

Но тут же ответил свингом, рука его при этом походила на качающуюся балку. Майк сначала уклонился, а потом обрушил серию коротких ударов на голову великана. С Лири было довольно легко, — он действовал всегда в одном и том же стиле, полагаясь на свое умение держать удар и дышать через раз. Задача состояла в том, чтобы избежать сокрушительного хука бутлегера и в то же время чредой мощных ударов как можно больше измотать его.

Следующий свинг скользнул по локтю Майка, и он выбросил правую прямым ударом в небритую рычащую пасть с такой силой, что голова Лири дернулась, а из уголков рта начала сочиться кровь. Но бутлегер лез неустрашимо, голова опущена, плечи согнуты. Он свинговал свирепо и опасно. Майк отбивался, но не отступал, пропуская сильные удары поверх плеч или над головой, а сам в это время опять и опять короткими злобными тычками обрабатывал покрасневшую физиономию Лири.

Но все же свингующая левая Лири окончательно разрушила его оборону, и тогда Майк, обхватив противника за талию, отбросил великана обратно к дереву. Лири был ошеломлен и чувствовал тошноту, но с ревом, перешедшим в тигриный рык, продолжал довольно энергично развивать успех.

Тогда Костиган нанес короткий прямой левой и тут же, как только голова Лири пошла назад, провел правой хук слева по корпусу. Его кулак, двинувшись от бедра, с ужасающей силой врезал бутлегеру под сердце. Рот Лири распахнулся, руки повисли, и он зашатался. Такой же удар ранее осадил Меркена.

Майк стоял перед Лири, как леопард, обрабатывая с двух рук перекошенную челюсть противника: левой, правой, опять левой. Потом в ход пошло колено, и Лири с грохотом полетел вниз.

Костиган остановился, поджидая, когда противник поднимется, хоть и казалось невероятным, что кто-то способен встать после столь грубой обработки.

Но Лири не был обыкновенным человеком; хитрый и коварный в свалках, он вдруг вихрем подлетел к Майку и крепко пнул его по ногам снизу вверх. Горильи руки схватили Майка, бутлегер терял голову от злобы. А Костиган, ловко вывернувшись, освободился от хватки. Затем отпрыгнул, но не успел еще приземлиться, как противник неуклюже качнулся и смачно приложился к скуле Майка. Боксер легкого веса зашатался, искры полетели из его глаз, а следующий свинг попал в висок Майка, и он рухнул как подкошенный. Все закружилось перед его глазами. Все же Костиган инстинктивно увернулся от удара Лири, нацеленного в лицо, схватил противника за штанину и подтянулся, не считаясь с градом крепких тычков, осыпавших его голову и плечи. Он получил сильный удар в грудь, но сумел захватом связать руки Лири, подбородком ткнул в левое вражеское плечо и все это время старался справиться с головокружением.

Лири с проклятиями вырвал руку и жестко врезал Майку в глаз. А молодой человек вернул комплимент коленом в солнечное сплетение, что вызвало у жертвы очередной поток проклятий.

Потом с силой, равную которой трудно встретить, великан поднял Майка, окончательно освободив корпус от захвата, и бросил оземь. Только мягкая почва спасла кости ирландца, но все же Майк мгновение лежал ошеломленный падением, а Лири, торопясь закрепить успех, поскользнулся и шлепнулся плашмя, проехав брюхом по осыпавшимся камням.

Пока Лири карабкался обратно наверх, Майк поднялся, кое-как собрался и попытался, как какой-нибудь ущербный боксер, применить клинч. Лири неуклюже, плечом ударил его в лицо, Майк отшатнулся и упал бы, но натолкнулся спиной на дерево. Лири продолжал свинговать обеими руками.

На первое время Майк ушел в глухую оборону. Он нырял и уклонялся так быстро, как еще был способен, и блокировал свинги локтями, чувствуя, что руки медленно немеют под тяжелыми ударами Лири. Разгром, казалось, близок, но Майк был боксером того типа, что не прекращает бой, покуда держится на ноrax. Чтобы победить, его надо было свалить. Такой боксер, как Майк, стоил дюжины других.

Вот и теперь былая ярость вдруг охватила его, помогая восстановить силы. Отказавшись от обороны, все вложив в последнюю попытку, он выпрямился и, сквозь шквал свингов, двинул мощным правым хуком, усадив Лири на пятки, и, как тот ни уклонялся, прошелся левой по плечу. Наконец, Майк нанес удар всем корпусом и отскочил, а Лири свалился, как подрубленный, и сильно ударился головой о корни дерева.

Теперь они оба поднимались на ощупь, ошеломленные и крепко ослабевшие. Лири выглядел ужасно: один глаз совершенно заплыл, другой казался щелью среди кровоподтеков, губы превратились в кровавое месиво, лицо избито и изранено, на голове кровоточила глубокая рана, полученная при падении.

Кроме того, несмотря на его сверхчеловеческие силы, начал сказываться беспорядочный образ жизни, — его прерывистое дыхание со свистом вырывалось из груди. Майк был свежее, поскольку вел более правильный образ жизни, и тем не менее колени его подгибались, а дерево стремительно кружилось перед ним.

Обоим стало ясно, что битва близилась к завершению. Они ощущали крайний упадок сил. Лири, чей единственный видящий глаз гибельно засветился, со всей свирепостью ринулся вперед, а Майк, оставшись на месте, встретил великана свингом правой, вложив в него каждую унцию угасающих сил и все их впечатав в подбородок Лири. И едва костяшки его пальцев коснулись челюсти Лири, как тот рухнул, сраженный силой последнего удара.

Майк стоял, качаясь. Сражение закончилось. И только тут он вспомнил об Эдварде. Оглядевшись, он увидел, что последний подонок, разинув рот, скрючился на противоположном берегу сухого русла с ружьем в руках. Увидев, что Майк смотрит на него, он бросил ружье и кинулся бежать.

6

Майк засмеялся и трясущейся рукой провел по лбу. Он не понял причины столь неожиданной ретирады, но был очень доволен тем, что не надо больше ни с кем драться, даже если это всего лишь Эдварде. Вдруг полное изнеможение накрыло его, как половодье, он осел, потом повалился, почти лишившись чувств.

Когда он немного очухался, солнце уже село, и тени крались по дну ручья. Он с трудом поднялся и увидел ружье, брошенное Эдварде. Подняв его, он понял причину столь поспешного бегства — замок ружья был разбит Меркеном при падении, и теперь оно годилось разве что в качестве дубины. Очевидно, это было единственное оружие в лагере самогонщиков.

Все события заняли не более нескольких минут, ведь солнце уже садилось, когда Майк вырвался на свободу. Он взглянул на свою жертву — Лири все еще лежал там, где свалился; он получил слишком сильные побои, чтобы собраться с силами за короткое время. Майк подумал, что бутлегер умер, но, слава Богу, тот зашевелился, и Костиган с облегчением отбросил подобные мысли; люди иногда отключаются на часок, получив нокаут на ринге или в другой какой свалке.

Меркен, судя по всему, постепенно приходил в сознание, но все еще валялся и был не в себе.

Майк подумал, не связать ли парочку, но решил, что нет смысла, поскольку Эдварде вернется и все равно освободит их. И необходимо было поспешить в город, где испанцы могли отыскать девушку. — Потом его осенило: Гомес собирался быть здесь к ночи и, предположительно, самогонщики должны были стать его компаньонами на холме. Если верить Лири, двое латинос собирались встретиться с ним. Майк решил, что сейчас наступило время провести собственное расследование. Он поднял кирку, валявшуюся неподалеку, вскинул ее на плечо и отправился на холм.

Он шел осторожно, крадучись мимо деревьев, в темноте похожих на леших, но было еще кое-что потяжелее всяких там переживаний, ведь из лап Лири он вырвался не без ущерба для себя: одежда висела клочьями, рука едва действовала, глаза почти заплыли, кожа на лице и руках, казалось, отсутствовала, торс был сплошь в синяках. Смертельно уставший молодой человек подошел к подножию Дьявольского Коня с первым проблеском звезды. Было бы правильнее растянуться где-нибудь для хорошего отдыха, но он упрямо двигался дальше.

«Какая жалость, — думал он, — что Эдварде — единственный свидетель столь жестокого и так блестяще закончившегося боя».

Вдруг где-то впереди себя он услышал приглушенную речь, которая, хоть ее и было неясно слышно, все же не походила на английскую. Он скользнул за дерево и затаился. Вскоре показались двое: один высокий и тощий, а другой — низкорослый, массивный, похожий на гориллу.

Когда они проходили мимо убежища Майка, кулаки его непроизвольно сжались так, что кровь отхлынула от суставов, и смертельная ненависть овладела ирландцем. Все самые древние, самые затаенные инстинкты поднимались в нем и приказывали убить этих двоих быстрыми, жестокими ударами орудия, которое Костиган держал на плече.

Потом, когда мужчины прошли совсем близко от него и удалились, не ведая того, что едва-едва избежали смерти, Майк, трясущийся от злобы, вынужден был прислониться к дереву, чтобы взять себя в руки. Так сильны были его любовь и ненависть.

Никогда прежде он не испытывал желания убить человека. Какую бы враждебность он ни питал к противнику, он всегда вполне удовлетворялся ударом кулака по морде. Однако при взгляде на этих людей, что преследовали и избивали девушку, единственную, которую он любил, вернулись воспоминания о жалобном рассказе Мерилин, и, вместе с обретенной любовью, он познал и ненависть. Дикий гнев на мгновение обжег его. Он пошел своей дорогой, изрядно потрясенный пережитым, и не так уже, как прежде, уверенный в своей железной выдержке.

В ранних сумерках, проложив путь среди чахлых малорослых деревьев, он вскарабкался на отвесно вырастающий утес Восточного Пика. У него была определенная цель, и вскоре он оказался перед ней — на северной стороне холма. Склон здесь поднимался невероятно круто, но ближе к вершине так же круто падал вниз, образовывая провал между склоном и довольно высоким утесом.

Кроме того, недавний взрыв поблизости вызвал небольшой оползень, и часть передней стенки утеса сползла вниз, образовав некое подобие подошвы. На этой-то подошве Скинни, этот «чудак», и нашел свою золотую монету, если верить его неопределенному описанию.

Майк остановился, — подъем отнял у него слишком много сил. Выше, там, где над ним поднимался утес, было зловеще тихо и мрачно. Перед ним лежало довольно широкое пространство, похожее на небольшое плато, пустошь, на которой ничего не росло.

Здесь, свыше ста лет назад, измотанные солдаты генерала Рикардо Мареса обрели свою последнюю обитель. Майк, с его живым воображением, как наяву, увидел то короткое и жестокое сражение: испанцев, сбившихся в кучу поблизости от подошвы утеса, с неуклюжими кремневыми ружьями и с гораздо более смертоносными саблями, пиками и кинжалами. Их высокого бесстрастного командира, нашедшего, даже в тот тяжелый час, силы вырыть тайник и спрятать золото, нарисовать карту с обозначением места тайника на коже сапога кинжалом, который он обмакивал, несомненно, в свою кровь.

Майк мысленно видел эту страшную сцену: грохот мушкетов, резкие взвизги сабель, сталкивающихся с томагавками, пение стрел. Потом последняя глава — неотразимые бешеные атаки пронзительно воющих краснокожих дьяволов с перьями на головах.

Он мысленно живописал кровавую сцену, как жестокую драму далекого прошлого: дикие наездники, несущиеся прочь на запад, — черная гравюра на ярком пламени заката, — их перевязи отвратительно украшены скальпами. А позади остались проигравшие — обнаженные, окровавленные, изувеченные.

Майк слегка передернул плечами. Страшный день!

Жуткий день, он до сих пор бросает свою мрачную тень на век нынешний кровавым отблеском золота, побуждая людей совершать преступления, и потомки надменных кастильцев, которые владели этим золотом, борются за него с сыновьями тех самых дикарей.

«Очень может быть, и даже слишком может быть, что потомки первопоселенцев, изгнавшие и индейцев, и испанцев из страны, ставшей приютом для золота, знай об этом, тоже бы ввязались в драку», — думал Майк с чисто нордическим добродушием.

Он посмотрел на утес, сумрачный и зловещий в свете звезд; здесь Скинни нашел свою монету, и здесь же, по рассказам, первые поселенцы находили разбросанные кости скелетов, распавшихся в процессе гниения.

Майк не сомневался, что эти останки отмечали место последней стоянки экспедиции Маркеса. Знание этих двух фактов и привело его к утесу. В сумерках он неотчетливо видел очертания двух огромных скал, примыкавших друг к другу. Он поднял кирку, содрогнувшись от острой боли в мышцах, тихонько качнул ее наугад, и она ударилась там, где скалы соприкасались. Посыпались осколки камней, обнажился небольшой проем. Это был неожиданный подарок, ведь к нему он мог вскарабкаться без особых усилий. Все складывалось слишком просто, слишком легко чтобы быть правдой, и после стольких сражений, интриг и трудов казалось даже неприличным; случайный удар киркой, и открытие совершено. Он вскарабкался, у ног его на глине лежала кирка.

После всего происшедшего легко решить, что всеми поисками Мерилин управляла целая цепь случайностей. Майк был поражен, что случай может быть так слеп, как кажется в этом деле. Наверное, так проявилась забота тех высших сил, что опекают безумцев и беспомощных детей.

Держа в руке зажженную спичку, он обследовал бывший тайник. Показалась крошечная пещерка, обрамленная фрагментами гнилого дерева, — остатками сундука, в котором, несомненно, хранилось золото. Очевидно, испанцы вырыли в глине достаточно глубокий туннель, уложили туда сундук с золотом и завалили входное отверстие большими камнями, замазав их глиной, смешанной с почвой, чтобы замаскировать это место и придать ему первоначальный вид.

Шло время, сундук совсем сгнил, спрятанные монеты валялись небрежной грудой, готовой выпасть наружу в любой момент, как только тайник будет вскрыт. Оползень стащил вниз огромную часть почвы с лицевой стороны утеса и вместе с ней большую часть камней, оставив только те два, между которыми была щель, в этой-то щели и нашел Скинни монету, когда здесь спал после дневных шатаний.

Луна уже взошла, и в ее свете Майк выбирал из тайника монеты, блестевшие просто фантастически. Сохранившаяся часть туннеля оказалась неглубока, и Костиган вскоре понял, что подобрал все сокровище Мареса. Величина его сильно преувеличилась по мере пересказов, и конечно, монет там было не на миллион, но все же на первый взгляд набралось на несколько тысяч долларов.

Большое счастье для девушки в стесненных обстоятельствах. Майк уныло размышлял, что найденный тайник, наверное, проложит пропасть между ним и Мерилин. Она никогда не говорила, даже не намекала, что отвечает ему взаимностью, и, следовательно, у парня не было ни малейшего повода думать, что прекрасная испанка разделяет его чувства. Майк решил, что неверно истолковал смятение девушки, вызванное его участием и заботой, и уж, конечно, он не собирался напрашиваться на благодарность.

По крайней мере, Майк испытывал известное удовлетворение, найдя для нее сокровища. Пусть это даже приведет к разлуке с любимой. Правда, совесть не давала забыть, что он отправил Мерилин в город одну, но он убеждал себя, что так сложились обстоятельства. Он не успел бы перехватить ее по дороге и отправиться вместе с ней на поиски, как Мерилин того хотела. Теперь же, если его долгое отсутствие вызовет беспокойство девушки, то найденное золото послужит ему оправданием.

Рассуждая столь пессимистично, он опять повернулся к золоту, к которому начинал уже чувствовать некоторое отвращение. Он понимал, что все сразу ему не утащить, и решил до отказа набить карманы, сделать еще нечто вроде мешка из куртки, а остальное перепрятать поблизости и вернуться за ним позже. Конечно, это потребует времени, но другого выхода Майк не видел. Состояние, в котором он сейчас находился, не позволяло сделать большего.

Да и вообще, надо скорее покончить с этим. С тех пор как он обнаружил тайник, какие только ужасы не мерещились ему. Он внимательно всматривался в рощицу деревьев у края плато, не шевелится ли там что. Тени от окружающих камней, колеблющиеся в лунном свете, тоже давали богатую пищу воображению, а шепот ночного ветерка предупреждал, что кто-то подкрадывается.

Он стоял на коленях перед слабо поблескивающей грудой золота и трудился так усердно, что на какое-то время забыл об осторожности. И вдруг мир вокруг него с грохотом обрушился, и он провалился в черную пустоту, в один миг растеряв все, даже самые радужные, надежды.

7

Майк медленно возвращался к действительности, первым ощущением стала пульсирующая боль в голове и онемевшие руки. Он силился припомнить, что произошло: сражение с Лири, найденный тайник… А что же потом? Решив, что оцепенение — это результат того, что веревка Эдварде слишком туго стягивала руки и все это шуточки нарушенного кровообращения, он начал разминать руки и ноги, но неловко повалился набок.

Пытаясь опять сесть, он внимательно огляделся вокруг, — луна поднялась уже высоко, и ее сияние ярко освещало всю площадку. Перед ним сидели четверо: Гомес, худое лицо его расплывалось в зловещей улыбке, Эл Калебра, поблескивающий свиными глазками, Лири и Эдварде. Прикрыв телом мешок с деньгами, Майк надеялся, что его скинут в пропасть вместе с ним.

— А! Опять визитер, — сказал Гомес.

Лири, обезображенное лицо которого теперь еще меньше напоминало человеческое, посмотрел на Майка.

— Ты здорово воткнул мне, Костиган, — сказал он без всякой злобы. — Второй раз за всю мою жизнь я отключился, а тот бой был с тяжеловесом. А вообще, тебе повезло, ведь когда я еще хорошо видел, я закинул в карман нож. А какова драчка, а?!

— Да, — согласился Майк, уже не чувствуя к Лири ненависти и зная, что сейчас опаснее всех Гомес, который немедленно вмешался в разговор.

— Благодарю вас, сеньор Костиган, что вы нашли для нас золото. Мы тоже считали, что оно лежит на этом утесе, но решили посмотреть еще где-нибудь. Сегодня вечером мы собирались перерыть здесь все с помощью вот этих людей, а потом подумали, что слишком глубоко копаем. Кстати, сеньор Лири, почему это вас не было в назначенном месте и вы появились только сейчас?

— Мы отнесли Меркена в город, Костиган сломал ему два ребра. Эй, слышь, Костиган, я встретил одного парнишку, очень тобой интересовался. Мое имя Лири, и я никому не справочное бюро. Ну!

— Та-а-к, — присвистнув, начал латинос, но Лири заткнул его.

— Ну уж нет, черт побери, я признаю тебя только здесь, и все!

Атмосфера сразу опасно накалилась, Гомес улыбнулся и осторожно ее разрядил:

— Буэно! Пусть теперь наш друг, который так прекрасно найти нам золото, остаться здесь навсегда, а мы брать монеты и идти. Но что нам сделать с Майком?

— Подвесь на каком-нибудь дереве, — предложил Лири.

— И получить Федеральную Службу на хвосте? Глупо, сеньор. Но ведь может произойти несчастный случай, скажем, при падении, если вы его уроните перед нашим уходом.

— Это пригодилось бы и для тебя, — невнятно буркнул Лири. — Но береженого…

— Вот именно. Мы будем в Южной Америке раньше, чем найти тело. Самолет моих друзей поднять только двоих.

— Нам с Эдварде это и лучше, — грубо ответил Лири. — Мы тоже быстро уберемся. Но, послушай, нам не с руки убирать Костигана. Ну?!

— Хватит! Тем более если здесь меньше золота, чем думать, мы не нуждаться ваша помощь нести его в самолет.

— Согласен. Поделим здесь.

Майк почувствовал, что дело быстро движется к развязке. Тонкая улыбка Гомеса застыла, почти заледенела на его темном лице. Лири набычился, этакий пригнувшийся монстр: заплывшие глазки посверкивают, огромные кулаки конвульсивно сжаты. Взгляд Эдварде заметался из стороны в сторону, и только Эл Калебра, сидевший в одиночестве, оставался спокоен.

— Нет, сеньор, — Гомес задыхался, и голосом, чуть выше шепота, членораздельно произнес: — Нет, я не думаю, что мы будем делить деньги на всех.

На мгновение повисла напряженная тишина, затем Лири со злобным рычанием подпрыгнул, как разъяренный тигр, и растопыренные пальцы его походили на когти. Рука Гомеса мгновенно поднялась, сверкнув металлом автоматического пистолета, и в темноте раздался щелчок. Лири приостановился, пьяно покачнулся, потом медленно сложился и, раскинув руки, неуклюже улегся возле ног своего убийцы.

Эдварде что-то пискнул, заметался и попробовал спастись бегством вниз по склону, но Эл Калебра швырнул свое обезьяноподобное тело следом. Эдварде оглянулся и пронзительно завизжал. Уже возле деревьев он вдруг споткнулся, и в тот же миг Калебра настиг его. Что произошло там, в тени ветвей, Майк не увидел, но блеснула сталь, и визг Эдварде оборвался на запредельной ноте.

Эл Калебра поднялся на плато, вытирая лезвие кинжала о грязный рукав.

— Теперь, — с сардонической улыбкой сказал Гомес, стоявший в ожидании Калебры, — остается только взять золото — и в Южную Америку! Дурак Лири думал, что загнал меня в угол, я же знаю, он хотел забрать все найденное, а не забрал бы, так и молчать согласился бы только при условии дележа. — Гомес уже не думал об акценте, а Майк, вспомнив про нож в кармане Лири, понял, что испанец скорее всего прав.

— Дурак! Я только хотел получить еще и девушку, а потом смыться. Приди он на полчаса позже, то мог бы спокойно проваливать, ведь нас здесь уже бы не было, но глупец пришел вовремя и умер. А теперь и вы не будете мешать нам больше. Я сейчас закончу то, что Эл Калебра не довел до конца, когда подобрался к вам по камням и свалил с ног, пока вы были поглощены сокровищами.

Майк похолодел, но справился с собой, не моргнув глазом, встретил насмешливый взгляд Гомеса. Медленно, с изысканной жестокостью пистолет испанца поднялся и нацелился Майку в лицо. Костиган смотрел в черное дуло, от которого до его, Майка, смерти был всего один щелчок. Единственное, пусть небольшое, удовлетворение ему доставляла мысль, что убийца никогда не увидит слабости Майка Костигана. В нем опять кипел недавний гнев, подстегиваемый еще и яростью бессилия сильного мужчины, умирающего без единого шанса поквитаться.

Глаза Гомеса прищурились, палец на курке напрягся.

— Руки вверх! — как удар хлыста, раздалась команда.

Гомес вздрогнул и поднял взгляд, курок дернулся, и Майк почувствовал, как пуля опалила его щеку. Пронзительный крик слился с эхом выстрела, и второй пистолет сказал свое слово.

— Номбре де Диас! — открыв рот от изумления и заикаясь, проговорил Гомес. — Не стреляйте!

— Ты скотина! Ты дьявол! Ты убил его! — Лежавший Майк неловко вывернул голову, — позади него стояла Мерилин. В ее широко открытых глазах стояли ужас и отвращение, лицо было бледное, но пистолет в руке не дрожал.

— Ты убил его, — повторила она гневно, — и я убью тебя!

Следующая пуля прошла мимо испанца, целиться Мерилин все же не умела, но Гомес закричал, увидев свою смерть в темных глазах. Эд Калебра стоял, задрав руки вверх, явно ошарашенный подобным сюрпризом.

— Мерилин, — обрел наконец голос Майк, — я не убит.

Девушка вздрогнула, взглянула вниз и тут же бросилась перед ним на колени, пытаясь поднять его голову, целуя и всхлипывая одновременно, со всей страстью кастильской натуры, совершенно позабыв обо всем остальном.

— Разрежьте веревки! Скорее, девочка! — торопил он Мерилин, полузадушенный объятиями, и она начала пальцами рвать узлы.

В этот момент Гомес и Эл Калебра, с отчаянием загнанных в угол крыс, подскочили, подхватили мешок с монетами и ударились в головокружительный бег, волоча мешок между собой. Рванувшись из веревок, Майк неистово выругался, но Мерилин удержала его.

— Нет, нет, пусть бегут, — просила она, — не хочу никогда больше видеть это золото! И так уже все промокло от крови! О, Майк, — причитала она, — я нашла свой пистолет, потом пошла обратно, а там уже никого не было, и я потеряла ручей и появилась только сейчас.

Закончив свой бессвязный отчет, она зарыдала, как убитый горем ребенок, вся ее буйная свирепость мгновенно улетучилась. Что за девушка! Истинная дочь древней Кастилии, в гневе она могла запугать даже банду головорезов, а потом опять стать хрупкой и нежной, и трогательно краснеть, как школьница. Майк не мог понять, как ей удалось проскользнуть мимо латинос незамеченной, видимо, они слишком увлеклись разговором со своей жертвой. Вдруг рев самолета, который садился на невозделанное поле к северу от подошвы холма, разорвал тишину. А вскоре самолет взмыл «свечкой», чиркнув по звездам в южном направлении.

«Гомес, несмотря ни на что, выиграл, — подумал Майк. — Повезет ли ему и дальше?»

Вдруг позади них раздались проклятия и еще какие-то булькающие звуки. Они повернулись, — Лири изо всех сил пытался подняться на ноги. Грудь его была фактически разорвана на куски, но в руках он держал ружье. Поднимая его к небу, бутлегер морщился от боли. Самолет все еще жужжал над ними, и ружье в руках умирающего грохнуло раз, другой… Самолет изменил направление, мотор заглох, раздался тягостный вой, потом тяжелый удар. Это на другой стороне холма рухнул пронесшийся, как пылающая комета, самолет.

А Лири, шатаясь, смеялся страшным, каким-то квакающим смехом, и кровь толчками вылетала из его рта. А затем, опрокинувшись, он умер, прежде чем упал на землю.

Мерилин дрожащей рукой отерла лоб и вдруг упала без сознания Майку на руки; драма окончилась, но слишком дорого обошлась.

Майк бережно отнес ее подальше от жуткого места и осторожно уложил на случайный клочок мягкой травы. Вскоре девушка пришла в себя и внимательно на него поглядела.

— Я как-нибудь достану золото, Мери, девочка, — сказал Майк тихо. — Я заберу его из разбившегося самолета и…

Она содрогнулась:

— Ох, не говорите об этом!

— Мери, малышка, может быть, я совсем дурак, но мне начинает казаться, что вы меня действительно любите.

Костиган прочел ответ в темных глазах, привлек девушку к себе, и шепот Мерилин донесся до него, как дуновение ветерка:

— Я люблю вас, Майк!

НОЖ, ПУЛЯ И ПЕТЛЯ (Перевод с англ. Н. Барковой)

Стивен Элиссон, известный также как Сонора Кид, одиноко торчал у стойки бара «Золотой песок», когда туда влетел Джонни Элкинс. Он мельком взглянул на бармена и, тронув Элиссона за локоть, невнятно пробормотал сквозь зубы:

— Стив, они добиваются тебя!

Тот и виду не подал, что расслышал. Кид был очень молод, среднего роста, стройный, но сильный, как пума. Кожа его лица потемнела, видно, солнце и ветры немало потрудились над этим. Сонора выглядел совершенно так же, как и множество других ковбоев, участвующих в ежегодных скачках в Чизхольме. Если бы не глаза. Внимательные серые глаза, временами поблескивающие холодом стали из-под широких полей шляпы.

Две пушки, с рукоятями под слоновую кость, в потертых кобурах висели на бедрах явно не просто для вида.

Кид осушил стакан и спросил:

— Кто добивается?

Стрельнув глазами на дверь, Элкинс тревожно прошептал страшное имя:

— Гризли-Простак! Город кишит охотниками за бизонами и они как на шиле! Эти парни не трепачи, и я носом чую, за кем они охотятся на этот раз. За тобой!

Кид подбросил монетку, проследил, как она покатилась зигзагами по стойке бара, сгреб сдачу и повернулся на выход. Кривоногий коротышка Элкинс поспешил следом, стараясь подстроиться к широкому шагу приятеля. Они вышли из салуна и протопали несколько ярдов, прежде чем заговорили снова.

— Ей-богу, Кид, — пыхтел Элкинс, — ты меня бесишь! Я тебе говорю, кто-то в здешнем коровнике подначивает этих шкуродеров на всякую чертовщину!

— Кто?

— Откуда я знаю? Ну, хотя б Майк Конноди. Помнишь, как ты увел у него парней, которых он укрывал, когда мы ошивались здесь в прошлом году. Ведь он тоже когда-то охотился на бизонов. Его ребята держатся с ним заодно, так что, если тебя посадят в лужу, он и пальцем не пошевелит.

— Его никто и не просит шевелить пальцами! — обозлился Элиссон, и глаза его блеснули. — Я не нуждаюсь в каких-то скотоводах, чтоб разогнать банду охотников!

— Да чего ждать! — убеждал Элкинс. — Ребята ж вчера отправились.

— Ну, ты ж знаешь, — ответил Элиссон. — Мы пригнали в город стадо, самое большое в этом году, и продали скот Блейну — новому перекупщику. А он еще не полностью рассчитался: у него не хватило наличных, но дал достаточно, чтобы расплатиться с гуртовщиками, да еще я кое-что послал в Абилену. Полный расчет будет сегодня. Вчера я отправил ребят вниз по тропе, а то ведь продуют все деньжата с этими охотниками! Вот я и прогнал их на юг от греха подальше. А сам получу остальные деньги и догоню ковбоев в Арканзасе.

— Старик Донноли иногда так напивается в дороге, прям до невозможности. Почему бы Блейну не послать ему чек или еще как-нибудь?

— Старик Донноли не доверяет банкам. А знаешь, он держит все деньги в огромном сейфе на ранчо и всегда требует, чтобы с ним расплачивались большими купюрами.

— Мало того, что ребята рвут жилы, гоняя скот с низу Рио-Гранде до Канзаса, — проворчал Джонни, — так еще каждый сосунок должен рисковать своей шкурой, перевозя кучу налички. Черт, Стив, по двадцать долларов за голову — это ж какая куча пачек! Мула задавить можно! Да любой грабитель за такое продырявит шкуру кому хошь и не задумается!

— Я должен сейчас же встретиться с Блейном, — резко прервал его Кид. — И с деньгами или без, но я не выметусь отсюда, пока Гризли не откроет карты. Он не будет хвастаться, что выставил меня из города!

Элиссон повернул в сторону правления, некрашеного строения, заодно служившего и офисом, и жильем для деловых людей города.

Когда Кид вошел, Блейн разулыбался, он явно был рад встрече. Перекупщик скота был крупным мужчиной, холеным, упитанным и хорошо одетым. Выглядел он, как самый типичный представитель племени перекупщиков, одного из многих племен авантюристов, проносившихся железными осколками с Запада через Канзасские равнины, где, как от волшебного прикосновения этого железа, в одну ночь возникали новые города, открывались новые каутауны — торжища крупного рогатого скота.

До того как из западных районов протянули сюда железную дорогу, с чего и начался бум скототорговли, Блейн был картежным шулером на рудниках Невады. Сейчас он не носил оружия в открытую, но поговаривали, что во времена его картежной карьеры ему не было равных в искусстве владения пушкой.

Умный, честолюбивый, образованный, этот человек являлся центральной фигурой в новоиспеченном городке, быстро разрастающемся в надежде не только успешно конкурировать, но впоследствии и затмить такие старинные каутауны, как Абилена, Ньютон и Вичита.

— Я думал, вы будете позже, Элиссон, — улыбнулся Блейн. — Ну вот, они здесь, пришли сегодня утром!

Он дотянулся до огромного сейфа и выложил на стол объемистую пачку денег.

— Пересчитайте! — Кид тряхнул головой:

— Вы дали слово.

Он вытащил из кармана черный кожаный мешок, затолкал туда деньги и туго перевязал веревкой, стараясь сделать пакет менее громоздким.

— Вы собираетесь везти с собой эти деньги? — поинтересовался Блейн.

— Прямиком на ранчо Томагавк, — осклабился Кид. — Старик Донноли распорядился, чтоб только так.

— Вы сильно рискуете, — сказал Блейн. — Почему вы не хотите, чтобы я выписал чек на Первый Национальный Банк Канзас-Сити?

— Старик не хочет иметь дела ни с какими банками. Предпочитает иметь наличные всегда под рукой.

— Что ж, это его и ваше дело, — ответил перекупщик. — Документы о продаже мы оформим в другой раз, но, думаю, вы не откажетесь подписать квитанцию: у меня останется доказательство, что я заплатил вам оговоренную сумму в должном виде.

Кид подписал квитанцию, а Блейн, закинув бумагу в пасть сейфа, заметил:

— Я так понял, что ваши гуртовщики отбыли вчера?

— Ага, так.

— Значит, вы намерены ехать в одиночку со всеми этими деньгами? — удивился Блейн.

— Ага! Думаю, все будет в порядке! Поверьте, на тропе в прерии, с деньгами или без, все же спокойнее, чем здесь, в городе.

Кид, естественно, умолчал, что его будет сопровождать Джонни Элкинс, помощник хозяина Томагавка. Джонни появился в Канзасе в прошлом году и теперь, утомленный северными просторами, двигался на юг со своим старым приятелем.

— Но, пожалуй, я ненадолго оставлю пакет у вас. Мне еще надо уладить одно дельце, а потом загляну к вам: поздно вечером или завтра утром.

Как только Элиссон вразвалочку вышел из офиса Блейна и его шпоры небрежно зазвякали в уличной пыли, к нему бочком приблизилась какая-то облаченная в неописуемые лохмотья личность и едва слышно произнесла:

— Гризли-Простак с ребятами хотят знать, хватит ли у тебя характера заглянуть в Буффало Хамп?

— Вернись и скажи им: я там буду, — так же тихо ответил Кид.

Личность тут же растворилась в сумерках, а Кид заторопился в отель, а потом в платную конюшню. Вскоре он опять появился на улице, но уже верхом на крепком мустанге.

Каутаун еще не спал, ночная жизнь была в полном разгаре. Жестяно бренчали пианино в дансингах, каблуки отбивали остервенелую дробь на дощатых настилах, двери салунов неистово хлопали. Шумное веселье кутил сопровождалось визгливым женским хохотом, а иногда и выстрелами; гуртовщики выплескивали накопившуюся в тяжелой работе нервную энергию.

Ничто не сдерживало, не смягчало, не облагораживало эти сцены. Все было дико, безвкусно и примитивно, как безвкусны и примитивны были голые стены домов, неряшливо разбросанных под звездами прерии.

Майк Конноди с ребятами шествовали от дансинга к дансингу, свирепо оглядывая каждый салун. Они поддерживали порядок в заведении с помощью револьверов и не испытывали никаких симпатий к тощим, бронзоволицым объездчикам, которых, зло подшучивая, называли «чизхольмами».

Среди объездчиков и в самом деле было немало темных личностей. Тяжелая жизнь воспитывала жестких людей. На первых порах погонщикам скота не раз приходилось в поисках спокойного рынка сбыта прокладывать свой путь через земли, кишащие индейцами и белыми бандитами. В Канзасе они рассчитывали найти отдых, безопасность и самые простые удовольствия.

Но вскоре каутауны переполнились шулерами, авантюристами, профессиональными убийцами и прочими паразитами, масса которых всегда двигалась вслед за любым бумом; золотым ли, серебряным, нефтяным или бизоньим. И наивных ковбоев на перегонах в прерии ждали опасности гораздо меньшие, чем в городе, возникшем на волне бума.

Но парни они оказались крепкие и, подвесив револьверы низко на бедра, научились в любой миг быть готовыми к каким угодно разборкам: с индейцами или белыми преступниками на тропах перегона, с шулерами или полицейскими в городах. Истребители же, прежде обретавшиеся в среде шулеров и полицейских, заняли свое место среди гуртовщиков.

К племени истребителей принадлежал и Стив Элиссон, поэтому старик Донноли назначил его боссом на перегоне своего стада.

Кид привязал коня к столбу возле Буффало Хамп и широким шагом направился к пятну золотистого света у входа. Его встретил звон стекла, пьяное веселье и орущие песню голоса:

Июль месяц, помню, стоял на дворе.

Шел поезд на Денвилл по звездной поре.

Сейф полный два парня тихонько открыли…

И золота нету в казенной норе!

Кид приостановился у дверей, правая рука его тихо скользнула к револьверу, но тут он услышал шипение:

— Стив, ты чего, спятил?

Пальцы Джонни стиснули руку Элиссона, и он понял, что малый нервничает. Лицо объездчика бледным пятном расплывалось в тусклом свете.

— Не ходи туда. Стив! — убежденно прошептал Джонни.

— А кто там? — тихо спросил Кид.

— Самые отпетые! Гризли-Простак клялся и божился, что вырвет твое сердце и съест его сырым! Я говорил тебе, Стив, они знают, что это ты убил Билла Гелта. Охотники с тебя скальп снимут!

— Что ж, пусть снимут, если кишка не тонка!

— Но ты ж знаешь их манеру, если войдешь и сцепишься с Простаком, они стрельнут тебе в спину. Вырубят свет, и пойди разберись, кто это сделал!

— Знаю! — Никто лучше Кипа не знал штучки каутаунских головорезов. — В прошлом месяце несколько хвастунов так же свалили Джо Орда, старшего гуртовщика Триппла. Наверное, они же и ограбили, потому что при парне не нашли денег, полученных за скот. Но то были картежники, а не охотники.

— А какая разница?

— Никакой, если дело дойдет до пули, — ухмыльнулся Кид. — Слушай, Джонни! — сказал Элиссон и перешел на шепот.

Элкинс напряженно слушал, согласно кивая головой, и, когда Кид зашагал к освещенной двери, кривоногий ковбой покатился следом.

Едва фигура Кида показалась в дверях, шум в зале мгновенно затих. Поющие, точнее, ревущие парни тотчас прекратили свои жалобы на Джесси Джеймс и, словно огромные медведи, развернулись в сторону входа.

Кид окинул взглядом весь салун, забитый охотниками и снующими между ними официантами. Кроме них да бармена, в салуне находился еще один человек — начальник полиции Майк Конноди, широкоплечий мужчина с большим неподвижным лицом и тяжелым револьвером на бедре.

Охотники — все как один здоровенные бородатые мужики. Глаза сверкают в свете ламп, одна рука всегда около огромного мясницкого ножа, притороченного к поясу. Многие в штанах из оленьейкожи и индейских мокасинах. У них темные, как у индейцев, лица и длинные волосы. Живя невероятно примитивной жизнью, охотники были жестоки и свирепы, как краснокожие, но намного опаснее.

В центре зала угрожающе возвышался косматый громила, больше похожий на медведя, чем на человека — Гризли-Простак. Он хохотал во все горло, но когда повернулся в сторону вошедшего, глаза его сверкнули, а руки потянулись к оружию.

— Что ты здесь делаешь, Элиссон? — его голос, казалось, заполнил все помещение и даже керосиновая лампа замигала.

— Слышал, ты мечтал со мной встретиться, — спокойно ответил Кид, ни на миг не отводя взгляда от зверской морды Простака.

Гризли-Простак взревел почище буйвола, замотал головой и схватил оружие. Большинство охотников обычно носили револьверы и ножи, но тот длинный мясницкий нож с широким лезвием, который Гризли неизменно подвешивал к ремню слева, выглядел просто чудовищно.

— Ты убил Билла Гелта! — заорал он, и толпа его друзей угрожающе загудела.

— Ага! — согласился Кид.

Лицо Гризли потемнело, вены набухли. Он выкинул вперед обутую в мокасин ногу, словно пытаясь ударить, и завопил:

— Ага?! Ты убил его до смерти!..

— Я застрелил его за дело, — огрызнулся Кид, и его серые глаза вдруг заледенели. — В прошлом году, когда клеймили стадо у хозяина Томагавка, он крепко повздорил с одним ослом, пригнавшим на ранчо гурт. Парни взяли с собой одного из помощников хозяина и отошли за сотню шагов на обрыв, и Билл разделал того осла, как отбивную. Когда в этом году мы гнали скот, я встретил его в Канаде и навсегда погасил… Но у него все-таки был шанс…

— Врешь! — рявкнул Гризли. — Ты выстрелил ему в спину! Гуртовщик, которому ты хвастался, все рассказал. Ты убил его и бросил валяться, как собаку!

— Собаку я не бросил бы валяться! — ухмыльнулся Кид. — Когда я отъезжал, Гелт стал уже падалью для стервятников и не было особой надобности прикрывать его. Но я не стрелял в спину!

— Ты не выйдешь отсюда! — взвыл Гризли, размахивая огромными кулачищами.

Кид бросил беглый взгляд в зал и увидел потемневшие от ярости лица и напряженные позы. Это было нечто большее, чем застарелая вражда между охотниками и ковбоями. Майк Конноди молча стоял поодаль…

— Ну, что ж вы не начинаете! — поинтересовался Кид, слегка пригнувшись и положив руки на обе кобуры.

— А мы не убийцы, как ты, — презрительно хмыкнул Гризли. — Конноди должен увидеть честную игру. Ты ж вооружен. Или тебе не хватит пороху на драку с нами?

— Честную? Гризли, выбирай оружие сам. Я не боюсь встретиться с тобой.

— Хорошо! — рыкнул охотник, сбросив портупею к ногам Майка Конноди. — Ах да, ты ж не носишь ножей. Джо! Дай ему один!

Бармен нырнул под стойку, где у него был целый арсенал смертоносного оружия, заложенного в разное время безденежными посетителями, и выложил несколько ножей. Кид вытащил оба револьвера, отдал их Джонни Элкинсу, который, как бы случайно, отступил к дверям. После короткого осмотра Элиссон выбрал нож с тяжелой рукояткой и узким, сравнительно коротким лезвием, безошибочно определив испанскую работу.

Остальные расположились вдоль стен, очистив место для драки. Кид не испытывал никаких иллюзий по поводу того, что сейчас произойдет. Он знал о своей репутации отличного стрелка, и понимал, что ему подстроили ловушку: петлю затягивали так, чтобы в первую очередь избавиться от столь опасных в его руках револьверов. А вот если нож Гризли потерпит неудачу, то не миновать Элиссону пули в спину. Кид немного потоптался по опилкам, словно проверяя опору для ног, чуть-чуть передвинулся и… оказался возле раскрытого окна. Наконец он повернулся и изготовился.

Гризли рывком выхватил свой нож и был готов рвануться в атаку, как медведь, с которым его обычно и сравнивали. При всей своей массивности охотник был ловок, как кошка, и ногами орудовал не хуже, чем руками. А противостоял ему сильно уступавший по комплекции ковбой в ботинках на высоких каблуках, совершенно непригодных для быстрого передвижения по полу, засыпанному опилками. Да и нож в руке Стива казался игрушечным по сравнению с клинком противника. Но охотники не учли или просто не знали, что Кид был родом из местности, где буквально толпами бродили мексиканцы, великолепно орудовавшие ножами.

Кид, стоявший лицом к лицу со своими оскорбленными, орущими врагами, знал, что если дело дойдет до рукопашной — он погиб. Гризли держал нож в левой руке, поскольку правое плечо его было когда-то задето ковбойской пулей. Вдруг он подпрыгнул, как огромный зверь, взмахнул ножом, целясь прямо в сердце врага, и, зарычав, бросился на противника. Рука Кида ушла назад и вдруг резко вылетела вперед Испанский клинок сверкнул пучком голубого света и вошел в грудь Гризли — рукоятка дрожала под самым его сердцем. Гигант запнулся и зашатался, изумленно разинув рот. Кровь хлынула потоком… И он рухнул, головой вперед.

Тело Гризли еще не успело коснуться пола, а левая рука Кида, спрятанная до того под рубашкой, вынырнула с небольшим двуствольным крупнокалиберным пистолетом. Не глядя, Санора дважды выстрелил в сторону лампы; свалился охотник, успевший поднять шестизарядный револьвер, со звоном разлетелась лампа, поливая толпу горящим керосином. В наступившей темноте охотники и вовсе сорвались с цепи: началась дикая стрельба, треск мебели смешался с воплями и проклятьями, раздался зычный голос Майка Конноди, требовавшего зажечь свет.

Едва зал погрузился во тьму, Кид развернулся и кинулся в окно. Он, как кошка, приземлился на ноги и помчался к столбу, у которого был привязан его конь. Вдруг перед ковбоем возникла чья-то тень, он инстинктивно вскинул пистолет, но тут же признал Элкинса:

— Джонни! Мои револьверы? — Две гладкие, хорошо знакомые рукоятки ткнулись Киду в руки.

— А я сразу пошел в обход посмотреть, что делается вокруг, а то мало ли что. — Джонни даже слюной брызгал от возбуждения. — Ты пригвоздил его, Стив? Да! Ух, ей-богу!

— Берись за дело — топчи свою тропу, Джонни! Стряхни городскую пыль и жди меня у ручья, на развилке в трех милях к югу. Я буду там, как только заберу деньги у Блейна. Ну! Катись!

* * *

Несколько минут спустя, перебросив поводья через голову коня, он скользнул к освещенному окну и увидел работающего за письменным столом Ричарда Дж. Блейна. Услышав свист ковбоя, тот оглянулся, раскрыл рот и побагровел. Кид толкнул приоткрытую створку окна и прыгнул в комнату.

— У меня нет времени обходить дом вокруг, — извинился он. — Как только вы отдадите деньги, я немедленно дам тягу из города.

Чем-то изрядно сконфуженный, покрасневший Блейн поспешно скомкал лист бумаги, на котором только что писал, и попытался запихнуть его в карман, потом повернулся к сейфу, стоявшему открытым за его спиной. В глубине разверстой пасти сейфа Элиссон увидел свой черный кожаный мешок. Блейн вдруг обернулся:

— Какие-нибудь неприятности?

— У меня — никаких. Если только у тех придурков — охотников за бизонами.

— О! — Казалось, перекупщик понемногу приходит в себя. Во всяком случае лицо его постепенно приобретало нормальный цвет. — Вы меня здорово напугали, Кид. Мне померещилось, что сам дьявол явился за мной! Так что с теми охотниками?

— Их возмутило, что я убил клеймовщика Гелта. Не пойму, как они это раскопали — ведь я никому в городе не рассказывал о Билле, кроме вас и Джонни Элкинса. Наверное, кто-то из моих приятелей раззвонил. Не то чтобы меня это рассердило, но просто я не имею привычки трепаться повсюду о койотах — я в них стреляю, если надо. А эти кретины решили поквитаться со мной. — И в нескольких словах Кид рассказал о происшествии в Буффало Хамп. — Теперь, думаю, парни постараются меня линчевать, и при этом будут еще клясться, что я — убийца!

— Ну, это врядли, — улыбнулся Блейн. — Может, отдохнете здесь до утра?

— Не могу, я сейчас же отправляюсь.

— Ну, хоть выпьем на дорожку, — настаивал Блейн.

— У меня совсем нет времени. — Кид прислушался, нет ли погони. Могло случиться так, что обезумевшие от ярости охотники уже напали на след, а Кид знал, что Майк Конноди не стал бы защищать его от толпы.

— Ну, несколько минут ничего не изменят. Подождите, сейчас я принесу выпивку.

Местные правила вежливости в подобном случае отказа не допускали. Блейн вышел в приемную, и Кид слышал, как он что-то ищет. Кид стоял посреди комнаты нервный, настороженный и по привычке внимательно огладывал все вокруг. Вдруг он заметил на полу смятый комок бумаги, очевидно, часть письма, поспешно скомканного и отброшенного Блейном. Он не обратил бы на листок никакого внимания, если бы среди каракулей не увидел случайно свое имя.

Он наклонился, поднял бумагу и, разгладив ее, прочел. Оказалось, что это послание к Биллу Донноли.

«Ваш старший гуртовщик Элиссон убит сегодня в баре во время потасовки. Я рассчитался с ним за скот и получил квитанцию с его собственной подписью. Однако денег при нем не нашли, это может засвидетельствовать начальник полиции Конноди. Ваш человек сильно проигрался и, вероятно, воспользовался вашими деньгами. Это, конечно, тяжело, но…»

Дверь открылась и появился Блейн с бутылкой виски и двумя стаканами. Увидев свое письмо в руках Кида, он мертвенно побледнел и выронил ношу.

Бутылка и стаканы разлетелись вдребезги. Рука Блейна только метнулась к поясу, а в правой Кида уже блеснул «тексан». Двойным эхом прозвучали выстрелы, но сорок пятый грохнул первым. За спиной Элиссона звякнуло окно, а Блейн рухнул на пол и остался лежать в растекающейся красной луже. Кид схватил свой черный мешок, засунул его под рубашку и выскочил в окно. Потом взлетел на коня и понесся к развилке. За его спиной к привычным звукам ночного города прибавился и все нарастал зловещий рев: бушевали охотники. Надо признаться, что Элиссон, как, впрочем, и каждый, даже самый последний, человек в Канзасе, не задумываясь, повесил бы такое чудовище, каким сейчас выглядел сам в результате столь неудачного стечения обстоятельств. Кид стиснул зубы — нож, пуля, петля — всего хватало этой ночью.

Джонни Элкинс ждал его в условленном месте, и ковбои сразу же отправились в свой обратный путь — на тысячу миль по Южной тропе.

— Ну? — Джонни прямо корчился от любопытства.

Элиссон коротко рассказал обо всем, что произошло.

— Теперь я все понял. Блейн делал капитал на грабеже, получая и скот, и деньги. Понимаешь, он думал, что я в городе один, и нарочно задержал расчет за стадо. Потом напустил на меня охотников. И у Блейна оставалась квитанция, доказывающая, что деньги мне переданы. Если бы меня убили, а денег при мне не оказалось… Он даже постарался задержать меня, наверное, надеялся, что подоспеют охотники.

— Но он же не мог заранее знать, что ты оставишь баксы в его сейфе, — деловито заметил Джонни.

— Ну, если б не оставил, то Конноди забрал бы деньги, стоило охотникам меня прикончить. Он человек Блейна. Должно быть, так же обстояло дело и с Джо Ордом.

— А все считали Блейна таким большим хозяином, — протянул Джонни.

— Ага. И вспомни, сколько крупных гуртов пропало даром. Я думаю, что, вообще-то, он мог и впрямь стать большим хозяином. Однако большой или маленький — сорок пятому все равно.

И это суждение заключало в себе всю философию «истребителя».

ЗНАК ОГНЯ

ЗНАК ОГНЯ (перевод с англ. В. Правосудова)

Глава первая: НОЧНЫЕ КЛИНКИ

Из темного дверного проема, мимо которого Гордон только что прошел, послышался легкий шорох, затем — едва уловимый звук шагов босых ног по уличной мостовой. Мгновенно собравшись, Гордон с кошачьей ловкостью развернулся на месте, готовый встретить опасность. И она пришла… Из того самого дверного проема на него бросился высокий темный человек. Даже в полутьме узкого переулка Гордон успел разглядеть длинное бородатое лицо нападавшего, его дикие глаза и — блеск стального клинка в руке, клинка, от которого Гордону пришлось уворачиваться, используя всю свою немалую ловкость и проворство. Острие кинжала полоснуло по его рубашке, и в этот момент американец, воспользовавшись тем, что нападавший на миг потерял равновесие, перехватил руку незнакомца, дернул ее на себя, а второй рукой изо всех сил обрушил на голову бедняги рукоять своего тяжелого пистолета. Нападавший, не издав ни звука, рухнул на землю.

Гордон неподвижно стоял над ним, напряженно прислушиваясь к окружающей темноте. За углом, в верхнем конце переулка, послышались шаги нескольких пар обутых в сандалии ног и звон стали. Глянув на пистолет, сжатый в руке, Гордон поколебался, но все же решил не принимать бой, а ретироваться с места происшествия.

«Да, не зря мне говорили, — подумал он, — что улицы ночного Кабула когда-нибудь станут могилой Френсиса Хавьера Гордона».

Стремительным шагом, порой переходя на бег, Гордон спустился по переулку к более широкой улице, прошел по ней несколько кварталов, стараясь держаться подальше от зияющих беспросветной чернотой провалов дверей и подворотен, и через несколько минут уже стучал — негромко, условным стуком-паролем — в одну из дверей, над притолокой которой горела масляная лампа.

Дверь распахнулась почти мгновенно. Молнией скользнув внутрь, Гордон выдохнул:

— Запри! Быстро!

Высокий бородатый афридий, открывший Гордону дверь, не говоря ни слова, мгновенно захлопнул дверь и запер ее на широкий тяжелый засов. Затем он обернулся и, нервно поглаживая бороду, изучающе воззрился на вошедшего друга.

— Рубашка-то распорота, Аль-Борак, — буркнул он.

— Кто-то хотел убить меня, — ответил Гордон и, чувствуя, что этой информации явно недостаточно, пояснил: — Один набросился на меня сзади в темном углу, другие кинулись в погоню.

Глаза афридия засверкали, его рука непроизвольно потянулась к внушительной трехфутовой сабле, висевшей в ножнах на его поясе.

— Тогда мы сейчас выйдем и в честном бою перережем этих собак, сагиб!

Гордон покачал головой, и пыл его друга-адъютанта сразу же поумерился. Сам Гордон не выделялся ни ростом, ни габаритами, но в целом его облик внушал уважение и почтение. Широкие плечи, мощная грудная клетка, толстые канаты мышц на шее намекали на недюжинную, почти первобытную силу. И в то же время опытный наблюдатель даже по походке определил бы в Гордоне человека, умеющего двигаться с кошачьей грацией и ловкостью и с умопомрачительной быстротой.

— Аллах с ними, — махнул рукой Гордон. — Это враги Бабер-хана. Они как-то прознали, что я сегодня был у эмира и пытался убедить его простить мятежного Бабер-хана.

— Ну и что сказал на это эмир?

— Что — «что»? Он прочно уверовал в необходимость уничтожения вождя непокорного племени. Противники Бабер-хана все время подогревают эмира, настраивая его на решительные меры, да и сам Бабер-хан не подарочек — редкий упрямец. Наотрез отказался прибыть в Кабул и отвести от себя подозрения в подстрекательстве к мятежу. Ну, эмир и заявил, что через неделю он выступит на Кхор, сровняет этот городишко с землей и на копье привезет в Кабул голову Бабер-хана, если тот не прибудет в столицу добровольно и не сдастся на его милость. Враги Бабер-хана не хотят, чтобы он сделал это. Они прекрасно понимают, что все выстроенные ими обвинения разрушатся, как карточный домик, если Бабер-хан будет вести защиту с моей помощью. Тогда им самим несдобровать. Вот они и пытаются вывести меня из игры, только ударить в открытую не осмеливаются. А мне, видимо, придется срочно ехать к Бабер-хану и пытаться уговорить его сдаться на милость эмира.

— Бесполезно, — тоном пророка изрек афридий. — Вождь Кхора никогда не пойдет на это.

— Вполне возможно. Но я все же попытаюсь. Как-никак, мы с Бабер-ханом старые друзья. Вот что: буди Ахмад-шаха и седлай лошадей, а я пока соберу все необходимое. Мы уезжаем в Кхор. Прямо сейчас.

Афридий не стал комментировать опасность ночной поездки в горы, ничего не возразил он и по поводу позднего часа для начала путешествия. Так уж повелось, что люди, работавшие, путешествовавшие с Аль-Бораком, считавшие себя его друзьями, были готовы вскочить в седло в любое время дня и ночи.

— А сикх? — поинтересовался афридий, уже уходя в глубь дома.

— Он остается во дворце. Эмир доверяет Лалу Сингху больше, чем своей личной страже, и хочет на время оставить его при себе — как телохранителя. Он очень нервничает с тех пор, как султан Турции пал от руки этого фанатика Хастена. Что ж, а теперь — за дело, Яр Али-хан. Враги Бабер-хана наверняка следят за нашим домом, но вряд ли они подозревают о существовании черного хода из него, там, за конюшней. Там-то мы и проскочим незамеченными.

Афридий прошел в одну из комнат и потряс за плечо человека, спавшего там на ворохе ковров.

— Эй ты, шайтанов сын, вставай! Мы уезжаем, — сказал он и пояснил: — На запад.

Спавший проснулся и, зевая, сел. Звали этого человека Ахмад-шах, родом он был из племени юзуф.

— И куда именно? — поинтересовался Ахмад-шах.

— В эту дыру — Кхор, где мятежный шакал Бабер-хан без колебаний вырежет сердце каждому из нас, — мрачно пошутил Яр Али-хан.

Ахмад-шах, широко улыбаясь, встал и потянулся.

— Не любишь ты Бабер-хана, вождя кхоров из племени гильзаи. Но не забывай, он ведь друг Аль-Борака!

Яр Али-хан буркнул что-то нечленораздельное и направился через внутренний дворик к конюшням. Действительно, о существовании потайного выхода, спрятанного в узком простенке между домами, не знал никто, кроме самых близких Гордону людей. Соглядатаи, дежурившие у дома американца в ту ночь, сосредоточили свое внимание на других дверях и окнах. Поэтому маленький отряд сумел незаметно прокрасться по переулку и, быстро миновав несколько улиц, столь же незаметно покинуть квартал. С той минуты, когда Гордон постучал в дверь своего дома, прошло не более получаса, и вот уже цокот копыт за городской стеной возвестил о том, что три всадника выехали из Кабула и держат путь на запад.

А тем временем в своем дворце эмир Афганистана на себе испытывал справедливость утверждений о том, как тяжело приходится голове, которая носит корону.

Он вынырнул в приемную из внутренних покоев с весьма озабоченным лицом и рассеянно кивнул на по-военному четкое приветствие высокого, широкоплечего сикха, щелкнувшего каблуками и замершего в ожидании приказаний в первой приемной личных покоев правителя. Эмир жестом показал стражнику, что хочет остаться один, и скрылся в анфиладе комнат, закрыв за собой двери. Лал Сингх лишь безмолвно проводил его взглядом, продолжая стоять неподвижно, положив ладонь на обтянутую акульей кожей рукоять длинной сабли.

В голове его крутились догадки и предположения о теме и результатах встречи его друга Аль-Борака с эмиром. После нескольких часов разговора наедине с правителем Аль-Борак покинул дворец с поспешностью, в которой угадывались досада и раздражение.

Об этой же встрече размышлял в это время и сам эмир. Он вошел в комнату, освещенную несколькими позолоченными светильниками, из окна которой открывался вид на спящий ночной город. Сегодняшний конфликт был первым за многие годы знакомства эмира с Гордоном. Этот американец действовал при дворе правителя Афганистана как неофициальный советник, консультант, посланник и представитель специальных служб. На эмира со всех сторон давили правители могучих держав Запада, которые использовали его горное королевство всего лишь как орудие для достижения своих целей. Гордон, имея огромные связи, влияние, опыт и, главное, обладавший огромной государственной мудростью, не раз на деле доказывал эмиру, что на него можно положиться в самых серьезных и деликатных делах.

Хмурясь от тревожных мыслей, эмир отвернулся от окна и направился к скрытой тяжелыми шторами нише, в которой стоял его рабочий стол. Одна из штор чуть колыхалась, и поначалу эмир, заметив это, лишь рассеянно подумал, что на город подул ветер с гор. Он бросил взгляд на окна и похолодел: легкие занавески у самого окна висели неподвижно, спадая ровными складками от потолка к полу. И при этом тяжелая парчовая штора в глубине комнаты совершенно определенно шевелилась, пусть и не очень заметно…

Правитель был сильным человеком и не раз доказывал подданным свою храбрость и мужество. Вот и сейчас, не растерявшись, он стал действовать пусть не по велению расчета и разума, но зато повинуясь инстинкту — стремительно и решительно. Одним прыжком он подскочил к шторам и резким движением отдернул парчовые полотнища… В темноте ниши в тот же миг сверкнуло лезвие кинжала, зажатого в едва видимой руке. Удар клинка был нацелен прямо в грудь эмира. Криками призывая стражу на помощь, правитель повалился на пол, крепко вцепившись руками в нападавшего, увлекая его за собой. Неизвестный изо всех сил пытался вырваться и вертелся, как пойманный голыми руками дикий зверь. Глаза его горели яростным огнем и одновременно — удивлением и злостью. Еще бы — его оружие, пропоров золоченый халат эмира, уткнулось в нательную кольчугу, уже не раз спасавшую жизнь ее обладателю в перипетиях внешне тихой, но богатой на подобные «сюрпризы» дворцовой жизни.

В коридоре послышался топот сапог охраны, и эмир понял, что его спасение теперь кроется в том, чтобы выиграть время — какие-то несколько секунд. Одной рукой он схватил противника за горло, другой перехватил предплечье руки, сжимавшей кинжал. Но напряженные мышцы нападавшего были, казалось, из стальных канатов. Невзирая на сопротивление эмира, он сумел нанести ему несколько неглубоких ран — в руку, плечо и бедро. Эмир почувствовал, что силы покидают его, вот-вот уже противник сломит его сопротивление, подомнет его под себя, высвободит руку с кинжалом… Вот уже кинжал взмыл в воздух, чтобы с размаху пронзить горло правителя — как вдруг комнату пересекло нечто, в свете ламп показавшееся похожим на ярко-синюю молнию, и… нападавший рухнул на свою несостоявшуюся жертву. Череп его был расколот надвое от макушки до нижней челюсти.

— Ваше Величество! О, мой господин! — Сикх был бледен, как смерть. — Вы живы? Что?.. Вы ранены!

Пинком отбросив труп нападавшего, сикх приподнял эмира, жадно вдыхавшего воздух пересохшим ртом. Лицо его было залито кровью — своей и противника. С помощью сикха эмир доплелся до дивана, где и лег без сил, а его спаситель тотчас стал рвать шелковое покрывало, чтобы перевязать раны правителя.

— Смотри! — прохрипел эмир, указывая пальцем на пол. — Кинжал! Кинжал!

Сикх посмотрел в ту сторону, куда указывал правитель. Рядом с телом нападавшего в луже крови лежало странное и необычное оружие. От одной рукоятки отходило три — именно три! — клинка. Лал Сингх вздрогнул и негромко выругался.

— Кинжал с тремя лезвиями! — почти простонал эмир, закатывая в ужасе глаза. — Таким же оружием были зарезаны турецкий султан, персидский шах и низам Хайдарабада!

— Ритуальное оружие секты Избранных, — пробормотал Лал Сингх, с тревогой осматривающий диковинное оружие — символ чудовищного культа, последователи которого за предшествующий год сумели нанести несколько ударов, каждый из которых оказался роковым для правителя или монарха Востока.

Во дворце поднялся переполох. По залам и коридорам беспорядочно забегали придворные и слуги; все кричали и суетились, но никто не мог понять, что происходит.

— Закрой двери! — распорядился эмир. — Не впускай никого, кроме дворецкого.

— Но вам нужен лекарь, Ваше Величество! — осмелился возразить сикх. — Ваши раны сами по себе не смертельны, но клинки этого кинжала наверняка отравлены!

— Да, да… Пошли кого-нибудь за врачом. О Аллах! Избранные приговорили меня к смерти!

Эмир был сильным человеком, но случившееся, казалось, сломило его волю к сопротивлению.

— Кто может вечно противостоять кинжалу наемного убийцы, который наносит удар в спину?! Никому не дано одолеть змею, оказавшуюся у него под босыми ногами. Никто не сможет уберечься от яда в чаше с вином… — бормотал правитель. — Лал Сингх, быстро отправляйся к Аль-Бораку и скажи, что он мне срочно нужен, — приказал эмир. — Пусть немедленно скачет во дворец! Если и есть во всем Афганистане человек, способный защитить меня от этих дьяволов, так это он, и только он!

Отдав честь, Лал Сингх покинул покои правителя. Он шел по коридору, печально покачивая головой: впервые он увидел страх на лице и в глазах эмира, которому до того, казалось, было неведомо это чувство.

У эмира были очень веские причины не только бояться, но и откровенно паниковать: неведомый страшный культ возродился на Востоке в последние годы. Кем были его последователи, каковы были их цели, этого не знал никто. По слухам, они называли себя Избранными, а их эмблемой был кинжал с тремя клинками. Вот, пожалуй, и все, что было известно об этой секте. Ее посланники появлялись словно из ниоткуда, неожиданно и внезапно наносили удар и либо исчезали, либо погибали в поединке, никогда не едаваясь живыми. Некоторые считали этих людей обыкновенными религиозными фанатиками. Другие полагали, что их деятельность имеет под собой политическую подоплеку. Лал Сингх знал, что даже Гордон не располагал сколько-нибудь достоверной информацией об этой таинственной секте. Но в то же время сикх был уверен, что американец сможет защитить эмира даже от этих разящих из темноты дьяволов.

* * *

Через три дня после стремительного отъезда из Кабула Гордон сидел по-турецки на каменистой тропе, которая, петляя, шла по крутому склону горного хребта, нависшего над городком, именуемым Кхором.

— Пойми, я — последнее препятствие, преграждающее смерти путь к тебе, — вновь повторил он слова предупреждения, обращаясь к своему собеседнику.

Тот, сидя напротив американца, машинально поглаживал медно-красную бороду. Он был широкоплеч и силен. Его роскошно украшенная оружейная перевязь щетинилась рукоятками кинжалов. Звали этого человека Бабер-хан; он был вождем дикого и непокорного племени гильзаи, абсолютным, единоличным властителем Кхора и повелителем-командиром трех сотен отчаянно храбрых воинов.

Но в его тоне не было и намека на высокомерие.

— Аллах с тобой! — отмахнулся Бабер-хан от назойливо повторяющего свои предупреждения американца. — Разве может человек встать на пути чьей-либо судьбы, тем более если она уготовила другому неминуемую смерть?

— Я всего лишь предлагаю тебе возможность договориться с эмиром, заключить с ним мир.

Бабер-хан с фатализмом, столь свойственным его народу, покачал головой и ответил:

— У меня при дворе слишком много врагов и недоброжелателей. Приди я в Кабул, и кого будет слушать эмир: меня или их лживые речи? Он меня просто-напросто посадит на кол или бросит в клетку к голодным барсам. Нет, никуда я не пойду, Аль-Борак.

— Тогда собери свое племя и уходи из этих мест. Найди для своего народа иное пристанище. Ты лучше меня знаешь, что в горах есть места, где даже эмир не станет преследовать тебя.

Бабер-хан бросил взгляд вниз, туда, где у подножия хребта не очень грозно, но гордо возвышались башни и стены Кхора, выстроенные из камней, скрепленных глиной. Глаза вождя сверкнули черным пламенем, ноздри его затрепетали. Словно горный орел, он ревниво осматривал с вершины свои владения.

— Нет! Видит Аллах, нет и нет! Мой народ живет в Кхоре со времен Пророка, и мой клан правит этим народом с тех давних дней. Нет, пусть эмир правит в Кабуле, но этот город, эта долина, эти хребты принадлежат мне и моему племени!

— Дождешься, что эмир будет властвовать и здесь, в столь горячо любимом тобой Кхоре, — буркнул из-за спины Гордона Яр Али-хан, стоявший там бок о бок с Ахмад-шахом.

Бабер-хан перевел взгляд на восток, куда уходила, скрываясь между неприступными кручами, караванная тропа на Кабул. По обе стороны от тропы на высоких скалах тут и там виднелись яркие пятна — одежды стоящих на страже метких стрелков Кхора, вооруженных тяжелыми дальнобойными винтовками. По тревоге воины накрылись бы походными бурнусами и стали бы совершенно невидимыми с тропы.

— Пусть эмир приходит, если ему так этого хочется, — мрачно сказал Бабер-хан. — Нашу долину мы сумеем удержать.

— Он придет с пятью тысячами воинов, с артиллерией, — напомнил вождю Гордон. — Он войдет в долину, перебьет твоих воинов, снесет Кхор с лица земли, а твою голову привезет в Кабул на копье — в назидание другим непокорным.

— На все воля Аллаха, — с непоколебимым фатализмом пожал плечами Бабер-хан, не утруждая себя поиском дальнейших аргументов в этом споре.

Как это частенько с ним бывало в прошлом и куда реже в последнее время, Гордон ощутил приступ гнева, вызванный столкновением с этой непробиваемой стеной восточного мировосприятия. Ему, человеку Запада, претила сама мысль о том, что можно так инертно, так безвольно плыть по течению жизни. Вот и сейчас дело, похоже, зашло в тупик именно из-за нежелания Бабер-хана прислушаться к доводам активного, действующего, ищущего решения и выхода разума. Скрипя зубами, американец молча глядел на запад, где пылающий огненный шар на фоне глубокого, индигово-синего небосвода медленно опускался к зубчатому, неровному горизонту.

Бабер-хан, приняв молчание Гордона за признание им своего поражения, решил перейти к другой теме и неожиданно сказал:

— Сагиб, у меня есть нечто такое, что, я думаю, заинтересует тебя. Признаться, я и сам сгораю от нетерпения показать тебе это. Видишь вон тот полуразрушенный домик за городской стеной? Там лежит мертвец. Таких людей я не видел никогда. Не только я, но и ни один человек из моего племени не встречался с такими людьми… Хотя, сказать по правде, я далеко не уверен в том, что это труп обычного человека. Слишком уж зловещ и странен его облик даже сейчас, после смерти, и мне кажется…

Резкий сухой звук винтовочного выстрела прокатился по долине, заставив всех четверых собеседников вскочить на ноги и посмотреть в ту сторону, где он прозвучал.

Порыв ветра донес до них и сердитые крики. Затем на гребне хребта появился человек, быстро и ловко перепрыгивавший с камня на камень. Потрясающий над головой винтовкой, он здорово смахивал на какого-то спятившего горного черта. Рваная, развевающаяся по ветру плащ-накидка делала это сходство еще более убедительным.

— Э-гей, Бабер-хан! — завопил он во всю глотку. — Там на перевале какой-то сикх на чуть живой от долгой скачки лошади. Он говорит, что ему нужно срочно увидеться с сагибом Аль-Бораком!

— Сикх? — удивился и забеспокоился Гордон. — Пусть его впустят. Быстрее!

Бабер-хан прокричал условную команду, эхом прокатившуюся по всей долине, и часовой вновь скрылся за гребнем горы. Вскоре на тропе показался всадник. Лошадь его, казалось, могла рухнуть замертво в любой момент. Голова скакуна поникла, хлопья пены повисли на морде, пот, казалось, насквозь пропитал его шкуру.

— Лал Сингх! — воскликнул Гордон.

— Видит Кришна, он самый, сагиб, — усмехнулся сикх, слезая с седла. — Да, не зря тебя прозвали Аль-Бораком — Стремительным! Наверное, я покинул Кабул спустя какой-то час после тебя, но, как я ни торопился, как ни погонял самых свежих лошадей, которых мне предоставляли в каждой деревне, повинуясь печати эмира, я так и не смог нагнать тебя по дороге.

— Должно быть, весьма срочные новости вынудили тебя так торопиться. Я прав, Лал Сингх?

— Так оно и есть, сагиб. Новости более чем срочные и важные, — заверил Гордона сикх. — Эмир приказал мне догнать тебя и упросить вернуться в Кабул. Сагиб, на эмира совершено покушение. Кинжал с тремя клинками!

Гордон напрягся всем телом, как пантера, почуявшая опасность.

— Расскажи подробно! — скомандовал он. Коротко, сжато, но предельно точно Лал Сингх изложил ему все, что знал сам о нападении на правителя.

— В твоей резиденции в Кабуле мне сообщили, что ты ускакал в Кхор, — сказал Лал Сингх. — Я вернулся во дворец, и эмир приказал мне следовать за тобой.

Он здорово ослаб от ран, но не они приближают его к смерти, а парализовавший его волю ужас.

— Он что-нибудь говорил о планировавшемся походе на Кхор? — спросил Гордон.

— Нет, сагиб. Но я полагаю, что он не покинет стен дворца до твоего возвращения, и уж по крайней мере до того, как зарубцуются его раны. Разумеется, если он и в самом деле не умрет от яда, которым были смазаны лезвия кинжала.

— Похоже, судьба дала тебе отсрочку, — сказал Гордон Бабер-хану. — Воспользуйся ею, обдумай все хорошенько. А ты, Лал Сингх, ступай в Кхор, поешь и ложись спать. На рассвете мы уезжаем обратно в Кабул.

Впятером они стали спускаться по тропе, ведущей к воротам Кхора. Ахмад-шах вел в поводу усталую лошадь. Чуть приотстав, Бабер-хан пристально поглядел на Гордона и спросил:

— Ну и что ты об этом скажешь, Аль-Борак?

— Ничего, просто кто-то — в Константинополе, в Москве или Берлине — дергает за какие-то невидимые нити. Идет обычная политическая игра…

— Думаешь, все так серьезно? А я полагал, что эти Избранные — просто кучка оголтелых фанатиков-безумцев.

— Боюсь, что это не кучка, — вздохнул Гордон, — а, скорее всего, весьма многочисленное тайное общество, исповедующее идеалы анархизма. Тем не менее все убитые этими ребятами правители были либо верными сторонниками, либо яростными врагами Британской империи. Так что я полагаю, что за их спинами стоят какие-то европейские силы… Да, кстати, ты, кажется, хотел что-то показать мне.

— Да-да, чуть не забыл, — хлопнул себя по лбу Бабер-хан. — Мертвеца в развалившейся хижине. Дело было так: мои разведчики, совершая дальний обход долины, наткнулись на этого парня у подножия скалы, с которой он упал или был сброшен. Я распорядился принести его в город, но по дороге он умер. Перед смертью он что-то говорил, но никто из нас не знает этого языка. Честно говоря, у меня нет даже предположений по поводу того, как называется этот язык. В общем, мои люди испугались, что этот покойник призовет проклятие на наш город, и мы решили положить тело где-нибудь за стенами. Люди поговаривают, что этот мертвец — колдун, а то и какой-нибудь демон, и, откровенно говоря, я почти готов согласиться с ними. Ты и сам знаешь, что в хорошем дневном переходе отсюда на юг, за стеной диких, совершенно непроходимых и необитаемых гор, лежит таинственная страна, которую мы называем Гулистан.

— Гулистан! — словно эхо повторил Гордон зловещее название. — По-турецки или по-татарски это означает — Страна Роз. Но в переводе с арабского это — Страна Упырей.

— Точно, Страна Вампиров и Упырей! Страшная территория, занятая черными хребтами и бездонными пропастями ущелий, страна, которую мудрый человек обходит стороной. Выглядят эти места необитаемыми, на самом же деле там живут… живут люди или демоны. Порой где-то на дальнем пастбище или на узкой тропе пропадают наши женщины и дети. Мы знаем, что это работа тех, кто живет там, в горах Гулистана. Мы пытались выследить их, шли по их следам, видели какие-то нечеткие силуэты в ночи, но каждый раз погоня упиралась в отвесные скальные стены, по которым — или сквозь которые — дано пройти только демонам. Иногда мы слышим голос джиннов, воющих в скалах. Даже дальних отголосков этого звука достаточно, чтобы ледяная лапа страха крепко сжала сердце самого храброго воина.

За этим разговором они подошли к полуразрушенной хижине, и Бабер-хан, откатив подпирающий двери камень, открыл вход в маленькое помещение. Внутри взглядам пяти вошедших предстало распростертое на земляном полу мертвое тело.

По пропорциям, одежде, цвету кожи и чертам лица мертвеца нельзя было отнести ни к одному из многочисленных народов Афганистана. Невысокого роста, широкий в кости, почти квадратный человек с плоским круглым лицом, темно-медной кожей и узкими раскосыми глазами, он, несомненно, был родом из степей и пустынь Гоби. На его затылке и плечах запеклась кровь, неестественная поза свидетельствовала о том, что кроме пробитого черепа были сломаны и другие кости.

— Ну что, чем тебе не колдун или шаман? — с наигранной беззаботностью спросил Бабер-хан.

— В общем-то, он всего-навсего монгол — ответил Гордон. — И, уверяю тебя, сотни тысяч ему подобных людей живут в той стране, откуда он родом. Обвинять его в том, что он вампир, пещерный гном или демон, я не вижу никакой необходимости. Колдунов среди монголов не больше, чем в любом другом народе… Меня куда больше волнует другое: какого черта он здесь делал и как его сюда занесло? Вот в чем загадка!

Наклонившись над трупом, Гордон присмотрелся к нему повнимательнее, а затем прищурился и резким движением распахнул на груди халат. Под верхней одеждой на теле мертвеца была надета тонкая рубашка, посмотрев на которую через плечо Гордона Яр Али-хан изумленно охнул. На груди, на левой стороне рубашки, алая, как только что пролитая кровь, была вышита эмблема — кулак, сжимающий рукоять кинжала… с тремя лезвиями.

— Три клинка! — прошептал Бабер-хан и отшатнулся от этого символа, знаменующего собой скорую и неминуемую смерть многих правителей Востока.

Все присутствующие выжидательно смотрели на Гордона, который продолжал молча разглядывать вышитую на рубахе монгола эмблему и пытался, опираясь на слабые ассоциации, вызвать в памяти те немногие сведения, что когда-то попались ему в связи с древним мрачным культом, использовавшим в давние времена тот же самый символ.

— Бабер-хан, твои люди могут отвести меня к тому месту, где они нашли этого человека? — спросил он наконец.

— Да, сагиб. Но учти — это нехорошее место. Оно находится в Ущелье Призраков, почти на границе Гулистана…

— Хорошо, я понял… Так, Лал Сингх и все остальные — отправляйтесь в город и ложитесь спать. Мы выезжаем на рассвете.

— В Кабул, сагиб?

— Нет. В Гулистан.

— Значит, ты полагаешь, что…

— Я ничего не полагаю — пока. И пока я отправляюсь в эту поездку в поисках знаний и ответов на вопросы.

Глава вторая: ЧЕPHAЯ СТРАНА

Проводник, скакавший целый день впереди Гордона и его спутников, остановился только тогда, когда вечерние сумерки стали скрадывать очертания дальних гор. Местность, где, казалось, не было ни единого пятачка ровной, горизонтальной земли, прорезал глубокий каньон, по обе стороны которого громоздились неприступные кучи и гигантские скалы. Разного цвета горные породы — серые, коричневые, буро-красноватые — сменяли друг друга слоями, как бы иллюстрируя смену геологических эпох. Над ущельем не было видно ничего, кроме первозданного хаоса переломанных, торчащих в разные стороны самыми причудливыми формами черных скал.

— Там начинается Гулистан, — сказал гильзаи — проводник, и его черноглазые, с крючковатыми носами соплеменники почти инстинктивно щелкнули затворами винтовок и проверили, легко ли вынимаются из ножен кинжалы и сабли.

— Там, за этим ущельем, — продолжал проводник, — за Ущельем Призраков начинается страна ужаса и смерти. Мы дальше не пойдем, сагиб. Мы никогда туда не ходим.

Гордон кивнул, но взгляд его при этом был устремлен на вьющуюся по дну ущелья, уходящую в его глубь тропу. Она была продолжением чуть заметной древней дороги, по которой отряд только что проехал немало миль, но выглядела так, словно по ней достаточно часто и совсем недавно ходили.

Проводник, угадав мысли американца, поспешил сказать:

— Да, этой тропой пользуются… По ней приходят и уходят демоны, живущие в черных горах. Но никто из людей, отважившихся проследовать по ней, не возвращался обратно.

Яр Али-хан хитро прищурился и, всячески скрывая суеверный страх, давивший на него не менее сильно, чем на гильзаи, демонстративно иронично поинтересовался:

— Демоны, говоришь? Интересно, с каких это пор демонам понадобились тропинки, чтобы передвигаться по земле?

— Когда демоны принимают облик людей, они, наверное, и ходить вынуждены как люди, — буркнул себе в бороду Ахмад-шах.

Лицо Лала Сингха оставалось во время разговора абсолютно непроницаемым. В мифах его народа кишмя кишели тысячерукие и тысяченогие демоны, но он не позволял себе смеяться над суевериями других народов.

— Демоны летают на крыльях, как летучие мыши, — со знанием дела заявил Яр Али-хан.

Проводник не стал ввязываться в спор с афридием, а, обращаясь к Гордону, сказал:

— Вон там, где тропа делает первый поворот, у подножия гряды, по гребню которой она идет, мы и нашли того, кого ты назвал монголом. Наверное, его собратья-демоны повздорили с ним и сбросили его вниз с обрыва.

— Скорее всего, он сорвался, упал и скатился с тропы вниз по склону, — уточнил Гордон. — Монголы — дети ровной, как стол, пустыни. Они совершенно не знают, как вести себя в горах, а ноги их кривы и слабы из-за того, что всю жизнь они проводят в седле. Нет ничего удивительного в том, что такой человек с непривычки не удержался на узкой тропе.

— Если, конечно, все-таки считать его человеком, — многозначительно заметил гильзаи. — Я-то все равно думаю, что он… О Аллах!

Все присутствующие, включая и самого Гордона, вздрогнули при звуках, донесшихся со стороны черных гор. Гильзаи, да и спутники американца, побледнели и покрепче сжали в руках оружие, поглядывая по сторонам, словно стая загоняемых волков. А по горам, по скалам, хребтам и отрогам катился, отражаясь тысячекратным эхом, низкий, отдающийся вибрацией во всем теле, чуть хрипящий рев.

— Это голос джинна! — прокричал проводник, машинально натягивая поводья так, что бедная лошадь всхрапнула и попятилась. — Сагиб, ради всемилостивейшего Аллаха будьте благоразумны! Возвращайтесь с нами в Кхор!

— Нет, я пойду вперед. А ты забирай своих людей и отправляйся назад, в свой город, как мы и договаривались.

— Бабер-хан будет скорбеть по тебе, сагиб! — с упреком в голосе сказал через плечо гильзаи, уже развернувший своего скакуна, безжалостно вонзая шпоры ему в ребра. — Он ведь любит тебя как брата. В Кхоре будет траур по тебе и твоим друзьям!

Последние фразы уже едва донеслись до тех, кому были адресованы, — так стремительно уносили, стуча копытами по камням, низкорослые горные лошадки своих седоков — бесстрашных гильзаи, храбрых воинов Кхора, подданных Бабер-хана.

— Бегите! Бегите, жалкие трусы! Сыновья плаксивых женщин, боящихся мышей и пауков! — завопил им вслед Яр Али-хан, не упускавший случая оживить давнее межплеменное соперничество и подчеркнуть собственное превосходство.

— Мы найдем ваших демонов и, связав их хвостами, притащим вам в Кхор на потеху! — напоследок пообещал он гильзаи, но,убедившись, что те явно покинули зону слышимости, замолчал и нахмурил брови.

* * *

Подъехав к самому устью каньона, к тому месту, где тропа начинала уходить в его глубину, Гордон и его спутники стали всматриваться и вслушиваться, особенно в том направлении, откуда донесся тот леденящий душу вой.

Ахмад-шах нервно ерзал в седле, а Яр Али-хан, почесывая бороду и хитро поглядывая на Гордона, напоминал хорошо выдрессированное и послушное привидение, вооруженное острой, как бритва, трехфутовой саблей. Первым Аль-Борак обратился к Лалу Сингху:

— Тебе доводилось слышать что-либо подобное?

— Да, сагиб. В горах, где живут люди, поклоняющиеся дьяволу.

Гордон без дальнейших обсуждений чуть тряхнул поводьями, направляя лошадь вперед медленным шагом. Ему тоже доводилось слышать этот хриплый вой десятифутовых бронзовых труб, которыми пользуются для связи и в обрядах живущие на неприступных кручах горной Монголии бритоголовые жрецы Эрлика.

Яр Али-хан недовольно фыркнул, считая себя обойденным судьбой. Еще бы: он не слышал раньше этих труб, и к тому же сагиб не стал даже спрашивать его мнение по этому поводу. Яр Али-хан вообще предельно ревниво, как любимая борзая из своры, следил за всеми проявлениями внимания Гордона. Пришпорив лошадь, он обогнал Лала Сингха, чтобы оказаться рядом с другом-хозяином, когда тропа сузится настолько, что ехать придется колонной по одному. Радостно оскалившись и показав язык сикху, который давно привык к этим, почти детским, проявлениям тщеславия и обиды, афридий обратился к человеку, внимание которого так много для него значило:

— Раз уж нас занесло в эту глухомань, населенную демонами, куда нас завели коварные воины Кхора, которые непременно вернутся за нами ночью, чтобы перерезать нам глотки, хотел бы я знать: какого черта нам здесь нужно и что именно ты намерен делать в самое ближайшее время?!

Эта тирада больше всего напоминала недовольное ворчание старой собаки, осмелившейся зарычать на хозяина по вполне уважительной причине: когда тот чересчур ласково потрепал по холке другого пса. Гордон наклонил голову и закашлялся, чтобы скрыть улыбку.

— Скоро остановимся на ночлег, прямо в каньоне, — сказал он, отвечая на последний вопрос афридия. — Лошади устали, да и вообще нет смысла продолжать путь в темноте, рискуя свернуть себе шею. А завтра с рассветом осмотримся здесь, выясним, что тут к чему. Я уверен, что тот монгол был одним из так называемых Избранных. Двигался он наверняка пешком. Будь он верхом, он ни за что не упал бы, разве что вместе с сорвавшейся лошадью. Гильзаи лошадь не нашли, а наткнулись только на мертвого человека. Если же он шел пешком — значит, шел не издалека. Где-то рядом должен быть или лагерь, или какое-то их стойбище. Ни один монгол по доброй воле не пройдет и ста футов, предпочтя проехать это расстояние верхом, это точно.

Чем больше я над всем этим размышляю, тем больше мне кажется, что у Избранных есть какая-то база в этих местах, скорее всего там, за хребтом, к которому ведет это ущелье. Место для тайного опорного пункта, сами понимаете, лучше не придумаешь. Горы в этих краях заселены, прямо скажем, неплотно.

Кхор — ближайшее отсюда поселение, а до него, как мы могли сами убедиться, целый день быстрой скачки. Кочевые племена стараются держаться подальше отсюда, побаиваясь воинов Бабер-хана, а сами они слишком суеверны, чтобы соваться в глубь ущелья. Избранные, прячась где-то там, в горах, могут годами приходить оттуда и уходить обратно никем не замеченными. Много веков назад дорога, по которой мы сегодня проехали, была частью большого караванного пути. Она и по сей день вполне сносно сохранилась. А то, что она проходит в стороне от обжитых мест, — так для тайного общества это еще и лучше. Двигаясь по ней от самых границ Запретной страны, человек может оказаться в одном дневном переходе от Кабула практически без риска быть замеченным. Я даже припоминаю, что видел эту дорогу на древних пергаментных картах.

Если говорить честно, то я не совсем четко представляю себе, чем мы завтра будем заниматься. Скорее всего, в основном слушать, смотреть и ждать дальнейшего развития событий. Действовать будем по обстановке. Наша судьба, наши жизни — всецело в руках Аллаха, — закончил Гордон без всякой иронии в голосе.

— И не говори, сагиб. О Аллах! Он все видит, на все его воля, — закивал Яр Али-хан, выразительно проводя по горлу ребром ладони.

Двигаясь в глубь каньона, путники выяснили, что тропа уводит их в узкое ущелье, примыкающее к каньону с юга. Южная стена каньона поднималась выше северной и была гораздо круче. Порой она поднималась практически отвесным черным обрывом скальных монолитов, разорванных тут и там узкими разломами ущелий. Проехав по тропе до первого поворота в ущелье, Гордон убедился в том, что дальше следует целая вереница крутых изгибов, а также подъемов и спусков. Узкая теснина извивалась, словно змеиный след, и в этот поздний час почти ночная темнота уже заполнила ее у самого дна.

— Вот наша завтрашняя дорога, — сказал Гордон молча кивнувшим ему спутникам.

Все вместе они вернулись в основной каньон, где еще можно было кое-что разглядеть в последнем свете уходящего дня. В сумерках окружающая тишина ощущалась еще более полной, и цокот подков, казалось, раздирает окружающий мир на части, оглушая горы и ущелья.

В нескольких сотнях футов к западу от ущелья, в которое уходила тропа, в стене каньона зиял другой провал — еще более узкий, с неровным, покрытым острыми камнями дном, без каких бы то ни было следов тропинки. Этот разлом сужался так быстро, что Гордон склонялся к мысли о том, что он заканчивается тупиком, причем совсем недалеко от устья.

Примерно на полпути между этими двумя ущельями, ближе к северной стене каньона, из-под скалы бил слабый ключ, вода которого стекала в небольшое озерцо, образовавшееся под действием течения в скальном грунте по соседству, в полукруглой нише стены, тут и там росли пучки жесткой травы. Здесь-то путники и стреножили на ночь усталых лошадей, отпустив их пастись. Они разбили лагерь у самой воды и поели холодных консервов, не рискуя разжигать костер, чтобы не выдать себя нежеланным соглядатаям. Впрочем, все четверо отдавали себе отчет в том, что невидимые стражи уже вполне могли заметить их продвижение по дну заповедного каньона. В горах такое всегда возможно. Помня об этом, друзья все же не унывали. Палатки были оставлены в Кхоре, но расстеленные на земле одеяла, в которые можно укутаться, когда похолодает, вполне устраивали в походном ночлеге не избалованного комфортом Гордона и его спутников.

Позиция, выбранная американцем, выглядела во всех отношениях удачной. Помимо воды и замкнутого пространства, где могли пастись лошади, она была хороша тем, что с севера напасть на маленький отряд не представлялось возможным из-за нависавшего над лагерем обрыва. К лошадям подойти можно было, только миновав сам лагерь. Оставалось оградить себя от непрошеных визитеров с юга, востока и запада.

Гордон разделил свой отряд на две смены. Первыми дежурить выпало Лалу Сингху, которому надлежало наблюдать за западным и юго-западным секторами, включая устье узкого разлома, и Ахмад-шаху, которому достался восток и юго-восток с устьем широкого ущелья, откуда было наиболее логично ждать опасности. Выбор пал на Ахмад-шаха не из-за его силы или ловкости (скорее всего, Лал Сингх превзошел бы его в любом виде единоборства, с оружием или без), а по причине того, что его органы чувств были чуть тоньше и чувствительнее, чем у сикха. Слух, зрение и обоняние дикого сына природы всегда будут превосходить аналогичные чувства цивилизованного человека, как бы долго и напряженно тот их ни тренировал и ни культивировал.

Любой противник — одиночка или целый отряд, — двигающийся с какой бы то ни было стороны, неминуемо вышел бы на одного из этих часовых, в чьей надежности Гордон имел возможность неоднократно убедиться в прошлом. Позже ночью он и Яр Али-хан должны были сменить друзей и дежурить до утра, дав тем отдохнуть.

Темнело в каньоне быстро. Темнота почти осязаемыми волнами поднималась по стенам, извивающимися щупальцами выползала из уже почерневших устьев боковых ущелий. Холодные, безучастные ко всему звезды высыпали на небе. Над непрошеными гостями повис черный бархатный купол небосвода, поддерживаемый остриями вершин окрестных хребтов. Засыпая, Гордон думал о том, свидетелями каких титанических событий были эти горы с тех пор, как они поднялись здесь из огненного чрева Земли, и какие неведомые создания бродили по их склонам задолго до того, как здесь появились люди.

* * *

Первобытные инстинкты, дремлющие в обычном, среднем человеке, вновь обостряются до предела, если этот человек ведет жизнь, полную смертельных опасностей и неожиданных поворотов…

Гордон проснулся в тот же миг, как только Яр Али-хан прикоснулся к его плечу, и, еще до того, как афридий успел произнести хоть слово, Аль-Борак уже понял, что над ним и его спутниками нависла смертельная угроза.

Мгновенно встав на одно колено и выхватив из кобуры пистолет, Гордон едва слышно прошептал:

— Что случилось?

Яр Али-хан присел рядом с ним; мощным обломком скалы казались в темноте широченные плечи афридия, глаза его горели, словно глаза дикой кошки. Тишину ночного каньона нарушали лишь звуки, исходившие от пасущихся лошадей, мерно переступавших от одного кустика жесткой травы к другому.

— Плохо дело, сагиб, — одними губами произнес афридий. — Опасность! Совсем рядом! Сагиб, Ахмад-шах убит!

— Что?!

— Он лежит там, на своем посту у входа в ущелье, его горло перерезано от уха до уха. Я спал, и мне приснилось, что к нам подкрадывается смертельная опасность. От ужаса я проснулся. Понимая, что больше не усну, я прокрался к тому месту, где дежурил Ахмад-шах, чтобы сменить его. Подхожу — а он лежит на земле в луже крови. Видимо, он погиб мгновенно и беззвучно. Я никого не видел, ни звука не доносилось из темного, как преисподняя, ущелья.

Тогда я поспешил к южному посту, туда, где должен был дежурить Лал Сингх. Сагиб, там никого нет! Честное слово, Аллах свидетель моим словам. Ахмад-шах убит, а Лал Сингх пропал! Демоны гор зарезали одного из них и похитили другого, причем так, что мы ничего не услышали. Мы, которые спим более чутко, чем дикие звери! Из того ущелья, где дежурил Лал Сингх, тоже не доносилось ни единого звука. Я ничего не видел, ничего не слышал, но я чувствую запах смерти. Смерть ходит где-то рядом, подкрадывается к нам, охотится за нами. Она, смерть, похожа на чудовище с горящими угольями вместо глаз, кровь стекает с ее когтистых лап. Чудовище свирепо, кровожадно и голодно… Сагиб, ну скажи, какие смертные могли бы разделаться с такими воинами, как Лал Сингх и Ахмад-шах, без единого звука?! Нет, этот каньон — это действительно место, где живут демоны и джинны!

Гордон ничего не ответил; выслушав Яр Али-хана, он лишь напряженно всматривался, вслушивался, даже внюхивался в темноту, одновременно осознавая случившееся и привыкая к мысли о том, что двух его самых близких друзей теперь с ним нет. Усомниться в словах Яр Али-хана ему и в голову не приходило — афридию он доверял как собственным глазам и ушам. То, что афридий ушел на пост, не разбудив его, тоже не удивило Гордона. Яр Али-хан был из тех, кто под покровом ночи, без оружия, проникал сквозь все кольца охраны полковых лагерей и похищал у спящих английских солдат их винтовки прямо из палаток, не разбудив при этом ни одного человека. Но то, что Ахмад-шах погиб, а Лал Сингх попал в плен без единого звука, — это казалось невероятным и действительно попахивало какой-то чертовщиной.

— Сагиб, с дьяволами сражаться бесполезно. Садимся на лошадей и уносим отсюда ноги…

— Тихо!.. Слышишь?

Где-то неподалеку послышался звук шагов босой ноги по каменистой земле. Гордон встал, напряженно вглядываясь в темноту. Наконец ему удалось разглядеть несколько теней, едва различимых на черном фоне. Отделившись от скал, тени скользнули вперед… Гордон вынул из-за пояса одолженный в Кхоре палаш и убрал в кобуру пистолет. Лал Сингх был в плену у этих неизвестных и мог оказаться на линии огня. Яр Али-хан тоже приготовился к бою, сжав в руке длинную хайберскую саблю. Больше всего он напоминал сейчас готового к последней схватке волка, беззаветно следующего за своим вожаком. По его личному мнению, простому смертному не было смысла ввязываться в бой с чертями и демонами, но если такова была воля Аль-Борака — он был готов сразиться хоть с самим шайтаном.

Чуть видная шеренга теней стала вытягиваться, обходя лагерь с флангов. Гордон и Яр Али-хан отошли на несколько шагов назад, чтобы прикрыться со спины каменной стеной каньона и не попасть в окружение.

Атака началась резко, стремительно и, как ни готовились к ней Гордон и Яр Али-хан, все равно неожиданно. Американец видел в темноте не хуже кошки; афридий же и вовсе ориентировался ночью так, как это дано только тому, кто был рожден, вскормлен и воспитан как воин в горах с их черными, словно смола, ночами. Несмотря на это, обоим друзьям поначалу пришлось ориентироваться в основном на слух — по звуку стремительно приближающихся шагов. Лишь в последние мгновения перед столкновением они успели разглядеть какие-то детали силуэтов нападавших и блеск вороненого оружия в их руках. Завязался бой, в котором удары наносились по велению чутья и инстинкта, лишь в какой-то мере опиравшихся на зрение и слух.

Видимо, нападавшие и сами не очень хорошо видели, где находятся их предполагаемые жертвы. Во всяком случае, первого из них Гордон убил, нанеся из темноты совершенно неожиданный для противника удар палашом. Воодушевленный тем, что нападавшие оказались-таки людьми из плоти и крови, а не бессмертными демонами, Яр Али-хан словно взорвался в приступе боевой ярости. Словно башня возвышался афридий над невысокими, плотно сложенными, почти квадратными противниками. Его длинные руки и длинный клинок его сабли, превосходящий длину оружия противника, позволяли Яр Али-хану держать врагов вне зоны поражения и при этом самому наносить опасные удары. Стоя бок о бок, спинами к скале, обороняющиеся были защищены от опасного нападения с тыла и с флангов. Сталь со звоном ударялась о сталь, высекая голубые искры, которые на краткий миг выхватывали из темноты дикие, заросшие бородами лица. Началась тяжелая, абсолютно не романтическая работа — как на бойне, где остро отточенное лезвие впивается в плоть и кость и живые существа превращаются в мертвецов под хрипы, стоны и бульканье крови, фонтаном бьющей из рассеченной яремной вены… Несколько долгих и одновременно стремительно летящих секунд этот клубок тел крутился и извивался у подножия скалы. Все развивалось слишком быстро, отчаянно и при слишком плохой видимости, чтобы можно было говорить о каком-либо продуманном плане действий. Преимущество же оказалось на стороне обороняющихся: видели и ориентировались в темноте они не хуже нападавших, чисто физически каждый из них превосходил по силе, ловкости и боевому опыту любого из противников, а кроме того, они знали, что, нанося удар, они поражают лишь неприятеля. Численное превосходство нападавших сыграло с ними злую шутку: в темноте, в пылу боя было немудрено шальным ударом зацепить кого-нибудь из своих. Действуя скученно, в узком секторе, атакующие были вынуждены смирять свой порыв и следить за тем, чтобы не нанести удар по своим же товарищам.

Уворачиваясь от очередного удара, Гордон ткнул палашом в нападавшего и вдруг осознал, что уже третий его выпад оказывается безрезультатным. Палаш время от времени натыкался на непреодолимое препятствие. Кольчуги, понял американец. Эти люди были одеты в кольчужные рубахи! Бессильные против пули или тяжелого холодного оружия типа двуручного меча или боевого топора, они были вполне эффективной защитой в ближнем бою с противником, вооруженным кинжалом или саблей. Учитывая это, Гордон стал стремиться наносить удары по не защищенным сталью частям тела противников. Он целился в голову, шею, руки и ноги. Результат не заставил себя ждать. Противники стали падать и, раненные, отползать либо, убитые, оставались лежать на месте.

Атака прекратилась так же неожиданно, как и началась. Действуя одновременно, по какому-то условному сигналу, нападающие вдруг отступили и стремительно скрылись в поглотившей их темноте. Однако темнота уже не была такой кромешной — восточная сторона скал вспыхнула серебристым пламенем, знаменующим собой восход луны.

Издав боевой клич, похожий на волчий вой, Яр Али-хан бросился в погоню. Задержавшись на миг, он нанес удар по лежащему на земле человеку, лишь затем догадавшись, что тот к тому времени был уже мертв. Этого мгновения Гордону хватило на что, чтобы догнать афридия и схватить его за руку. Американцу пришлось приложить немало усилий, чтобы удержать друга, бешено рвущегося вперед, словно заарканенный бык.

— Стой! Остановись же ты, идиот! Хочешь попасть в западню? Пусть уходят!

Вняв голосу разума, афридий поумерил свой пыл, и уже вдвоем с Гордоном они осторожно, оглядываясь и прислушиваясь, направились к устью восточного ущелья, куда скрылись отступившие. У входа в ущелье преследователи остановились, вглядываясь в кромешную темноту теснины. Где-то впереди слышался звук срывающихся из-под ног и скатывающихся по склону камешков. Боевой дух никак не выветривался из головы Яр Али-хана.

— Сагиб, эти трусливые псы бегут не останавливаясь, утекают без оглядки! — прохрипел он. — Может быть, рванем за ними? Научим их уму-разуму?

Гордон покачал головой, своей уверенностью заставляя друга смирить свой порыв. Соваться в темноте, в узкое незнакомое ущелье, где засады и ловушки могли подстерегать их на каждом шагу, было чистой воды безрассудством, безумием. Им пришлось вернуться в лагерь и успокоить перепуганных звуками боя и растревоженных запахом свежей крови лошадей.

— Как только луна поднимется из-за гор и осветит дно каньона, они перестреляют нас из глубины ущелья, — мрачно пророчествовал Яр Али-хан.

— Остается рассчитывать на удачу, — в тон ему столь же мрачным голосом отшутился Гордон. — Авось повезет, и они окажутся плохими стрелками.

Вынув из кармана походный фонарик, Гордон осмотрел четырех мертвецов, оставленных на поле боя нападавшими. Узкий луч света переходил с одного бородатого лица на другое, и Яр Али-хан, заглядывая Гордону через плечо, чертыхался:

— Поклоняющиеся дьяволу! Аллах свидетель — это слуги шайтана! Племя езидов. Дети Мелек-Тауса!

— Немудрено, что они сумели подкрасться к нам в темноте так незаметно, — проворчал Гордон, которому было хорошо известно, какими тайными силами и навыками обладают последователи этого древнего зловещего культа, поклоняющиеся Бронзовому Павлину, обитающему, согласно легенде, на горе Проклятого Лалеша.

Яр Али-хан начертил в воздухе знак, который, по вере его племени, должен был уберечь его от гнева чертей, непременно кружащих сейчас у места, где погибли их почитатели.

— Пошли отсюда, сагиб. Негоже тебе копаться в этой падали. Да и неудивительно, что они бесшумно подкрадываются в темноте, а затем разят или похищают людей. Это дети ночи, из нее они приходят, в нее же уходят, и их черная стихия-мать дает им дьявольское коварство и силу.

— Вот только как их сюда занесло? — негромко спросил Гордон, разумеется не ожидая от Яр Али-хана конкретного ответа. — Их родина — Сирия, предгорья горы Лалеш. Это последний бастион их религии, гонимой в равной степени мусульманами и христианами… Монгол из Гоби и дьяволиты из Сирии — странное совпадение, не правда ли? А может быть, все-таки здесь есть какая-то связь?

Он потянулся к грязному засаленному халату ближайшего мертвеца и тут же выслушал лавину возражений, обрушенных на него Яр Али-ханом.

— Эта плоть проклята! — завопил афридий, который и сам-то сейчас больше всего напоминал истеричное, но грозное привидение: с окровавленной саблей в руке и кровью, стекающей на бороду из разбитой губы. — Не подобает такому почтенному сагибу осквернять себя прикосновением к этой падали. И вообще, не стоит к ней прикасаться. Но уж если это необходимо, то пусть это сделаю я, а не…

— Да заткнись ты! — оборвал его Гордон. — Смотри-ка: я так и думал! Ну и дела…

Луч фонарика вырвал из темноты кусок льняной ткани: на убитом была надета тонкая нательная рубаха, и на этой ткани, словно алое пятно свежепролитой крови, красовалась вышитая шелком эмблема — да, рука, сжимающая кинжал с тремя клинками.

— О Аллах! — застонал Али-хан.

Призвав этим возгласом Аллаха себе в помощь, он презрел свои страхи и суеверия и поспешно расстегнул халаты остальных трех трупов. На нательном белье каждого обнаружилась та же эмблема — тот же алый кулак сжимал все то же диковинное оружие с тремя клинками.

— Сагиб, а монголы — мусульмане? — спросил вдруг афридий.

— Да, многие из них поклоняются пророку Магомету. Но тот человек, труп которого мы видели у Бабер-хана, не исповедовал ислам. Ты обратил внимание на его зубы? Клыки у него сточены до треугольной формы, чтобы быть похожими на клыки хищного зверя. Так делают почитатели Эрлика, Желтого бога смерти, в основном, конечно, жрецы. Кстати, пожирание человечины входит составной частью во многие их ритуалы.

— Убийца турецкого султана был курдом, — пробормотал Яр Али-хан. — Некоторые из них тоже поклоняются дьяволу. — Втайне, конечно. Они называют его Мелек-Таусом. Но персидского шаха убил араб, а в вице-короля выстрелил мусульманин из делийской общины. Что общего может быть у правоверных мусульман с монголами и поклоняющимися дьяволу езидами?

— Вот именно это мы с тобой и должны выяснить, — ответил Гордон, выключая фонарик.

Лунный свет все сильнее заливал каньон, все отчетливее обретали форму скалы, камни и обрыв стены. Друзьям пришлось спрятать лошадей в густой тени нависшей скалы и самим спрятаться за валунами, чтобы не попасть на мушку противнику.

Время тянулось нестерпимо долго; из ущелья не доносилось ни звука. Нервы Яр Али-хана были напряжены до предела. Не выдержав, он вскочил на ноги, проворно взобрался на ближайший высокий камень и встал в полный рост в лунном свете — отличная мишень для любого стрелка на другой стороне каньона. Но выстрела так и не последовало.

— Что будем делать теперь? — спросил Гордона афридий.

Американец показал пальцем на темные пятнышки, тут и там видневшиеся в серебристом свете на каменистой земле.

— Они оставили за собой след, по которому и ребенку не составило бы труда их выследить.

Не говоря ни слова, Яр Али-хан убрал саблю в ножны и извлек из седельного вьюка винтовку. Гордон вооружился подобным же образом, а кроме того, прицепил к поясу моток прочной веревки с острым железным крюком на одном конце. В своих путешествиях по горным краям ему не раз и не два доводилось убедиться в чрезвычайной полезности этого простого и не занимающего много места снаряжения. Луна поднялась совсем высоко, высветив даже узкую серебристую дорожку по дну бокового ущелья. Яр Али-хану и Гордону было вполне достаточно такого освещения.

Они шли по дну ущелья, пробираясь меж камней, держа в руках винтовки. Разумеется, оба отдавали себе отчет в том, что являются легкими мишенями для любого стрелка, притаившегося в засаде где-нибудь впереди по ходу ущелья или чуть выше на склоне. При всем этом оба смельчака были готовы рискнуть, использовать тот шанс, что может подарить судьба или военная удача, а именно — промах первого выстрела противника, после которого можно будет упасть, перекатиться по земле и спрятаться в тени ближайшего камня. А там — будь что будет… Но выстрела все не было и не было, как не было видно и оторвавшихся от преследователей беглецов, хорошо знавших местность и не боявшихся засады. Капли крови — ориентир для догоняющих — частым пунктиром отмечали путь отряда езидов, несомненно уходивших от погони с несколькими серьезно раненными товарищами.

Гордон вспомнил об Ахмад-шахе, оставшемся лежать под открытым небом; ни земля, ни даже плащ-палатка пока что не покрыли его тело. Но времени на заботу о мертвом не было ни секунды.

Ахмад-шаху уже не помочь, а вот Лал Сингх оказался в плену у людей, которым неведомы пощада и жалость. Тело Ахмад-шаха можно будет предать земле потом, а сейчас главная задача — выцарапать Лала Сингха из лап езидов, прежде чем они убьют его, если, конечно, они уже этого не сделали.

Взведя курки винтовок, американец и афридий уходили все дальше вверх по ущелью. Они вышли в погоню пешком, ибо и нападавшие, похоже, тоже были пешими, если, конечно, их лошади не были оставлены где-нибудь в глубине ущелья. Впрочем, это казалось маловероятным: пока что дно ущелья было настолько неровным и каменистым, что всадник здесь абсолютно лишился бы своего преимущества в скорости и маневренности и, наоборот, стал бы легкой добычей для пешего воина.

Каждую секунду Гордон и Яр Али-хан ждали засады, но все было по-прежнему тихо, и, ориентируясь по цепочке капель крови, они уверенно шли вперед. Кровавый пунктир стал более редким, но тем не менее позволял достаточно уверенно держать след, не тратя времени на дополнительные поиски.

Гордон прибавил шагу, рассчитывая вскоре догнать езидов, которые, как теперь стало ясно, просто-напросто убегали с поля боя. Езиды поначалу намного опередили преследователей, но нельзя было не учитывать, что среди них был раненый, а то и несколько раненых, а кроме того, они тащили за собой или на себе пленного, который, разумеется, не был заинтересован в том, чтобы облегчить их бегство. Прикинув все это в уме, Гордон предположил, что они с Яр Али-ханом должны были вот-вот нагнать отступающих. Он верил, что сикх все еще жив, потому что мертвого тела ему не попадалось, а если бы езиды убили пленного, то прятать труп у них не было никакой необходимости.

Ущелье плавно извивалось, становясь то уже, то шире, то поднимаясь вверх, то снова глубоко проваливаясь в толщу горы. Затем оно сделало резкий поворот и неожиданно кончилось, открывшись устьем в другой каньон, всего в несколько сот футов шириной, шедший с востока на запад. Цепочка кровавых капель пересекала этот каньон перпендикулярно его стенам, подходила вплотную к южному обрыву, а там исчезала.

Яр Али-хан буркнул:

— Похоже, эти трусливые псы гильзаи были кое в чем правы: тропа упирается в стену, которую может преодолеть только птица или… сам знаешь кто.

Гордон ошарашенно смотрел на скальную стену. От тропы, которая вела их по первому каньону, не осталось и следа. Но то, что езиды пришли по этому ущелью, именно отсюда, — в этом он был абсолютно уверен. Сюда же эти дьяволопоклонники и ушли. И вот теперь та цепочка капель крови, по которой Гордону удалось их выследить, обрывалась у отвесной стены, словно тот, кто был ранен, вдруг взял да и растворился в воздухе.

Гордон внимательно обшарил взглядом гладкую скалу, уходившую ввысь на сотни футов. Прямо над ним на высоте примерно пятнадцати футов виднелся небольшой карниз — почти горизонтальный выступ футов десяти-пятнадцати в длину и каких-то нескольких футов в ширину. На первый взгляд этот кусок скалы не давал никакого ключа к разгадке. Но, присмотревшись повнимательнее, Гордон увидел на стене обрыва — примерно на половине высоты до карниза — темное пятнышко: каплю крови.

Решив неуклонно идти по этому следу, американец отцепил от пояса веревку, раскрутил ее над головой и резким движением бросил вверх тот конец, на котором был закреплен крюк. Зацепившись за край карниза, крюк намертво впился в камень. Подергав веревку, чтобы проверить, насколько надежно она будет держать, Гордон ловко полез по ней вверх — быстрее и сноровистей, чем обычный человек влез бы по веревочной лестнице. В жизни Гордону довелось немало попутешествовать по морю, и он никогда не упускал возможности попрактиковаться в лазании по канатам и мачтам в любую качку при любой погоде и любом ветре.

Поднимаясь мимо пятна на стене, он удостоверился в том, что это действительно кровь. Раненый человек, поднимаемый на веревках или карабкающийся по веревочной лестнице, оставил бы именно такой след, прикоснувшись к стене.

Яр Али-хан, оставшись внизу, не сводил глаз с карниза, куда был направлен ствол его винтовки, и, медленно переступая с ноги на ногу, старался занять наиболее выгодную для прицеливания позицию. Одновременно он не переставал критиковать безрассудный поступок друга и одновременно — взывать к его благоразумию. Мрачное воображение афридия уже населило карниз затаившимися и не видимыми снизу головорезами, но, когда Гордон все же забрался на выступ, обнаружилось, что там никого нет.

Первое, что бросилось в глаза американцу, когда он перевалился через кромку карниза, — это мощное железное кольцо, накрепко вделанное в каменную стену в таком месте, где оно никоим образом не могло быть замечено снизу. Кольцо было натерто до блеска — судя по всему, им часто пользовались, скорее всего привязывая к нему веревочные петли. У самого края карниза Гордон обнаружил целую лужицу крови — видимо, раненый отдыхал здесь после утомительного отступления и подъема.

Много кровавых пятен устилало карниз, пересекая его по диагонали и подходя к самой стене, которая в этом месте была сильно изъедена ветрами и непогодой и покрыта целым веером трещин. В одном месте Гордон с интересом обнаружил отпечаток окровавленной ладони на вертикальном участке стены. Не обращая внимания на доносившиеся снизу причитания и комментарии Яр Али-хана, он молча разглядывал этот отпечаток, а затем, повинуясь какому-то интуитивному порыву, приложил к нему свою руку и основательно надавил на камень… Произошло то, что он уже смутно предчувствовал: часть стены, поддавшись его давлению, мягко отодвинулась куда-то внутрь скалы и чуть-чуть в сторону, открыв вход в узкий туннель, слабо освещаемый луной с другого конца.

Осторожно, словно подкрадывающаяся к добыче пантера, Гордон шагнул внутрь туннеля. Снизу тотчас же донесся удивленный возглас Яр Али-хана. С той точки, где находился афридий, ему показалось, что Аль-Борак просто-напросто растворился в толще скалы. На миг высунув из туннеля голову и плечи, Гордон жестом призвал своего пораженного спутника к молчанию, а затем вновь вернулся к осмотру туннеля.

Туннель не был очень длинным — лунный свет проникал в него с обеих сторон. С дальнего конца коридор, пробитый в толще скалы, переходил в узкую природную трещину, из которой была видна полоска неба над головой. Сама трещина уходила прямо примерно на сотню футов, а потом резко сворачивала вправо, не давая ни малейшей возможности увидеть то, что могло скрываться за поворотом.

Дверь, через которую Гордон попал в туннель, представляла собой плоский кусок камня неправильной формы, закрепленный на массивных, хорошо смазанных металлических петлях. Он был идеально точно подогнан под отверстие, а его неправильные контуры вполне надежно маскировали грани под трещины в скале, образовавшиеся естественным путем под действием эрозии.

Рядом с дверью на небольшом уступе стены туннеля лежала аккуратно сложенная лестница из сыромятной кожи. Вернувшись с нею на карниз, Гордон смотал свою веревку, а затем прикрепил петли лестницы к кольцу в стене и спустил ее вниз. Яр Али-хан, сгорая от стремления вновь оказаться рядом с другом, мгновенно влез по ней на карниз.

Афридию оставалось только восхищенно выругаться, когда он увидел наконец ключ к тайне исчезающей у обрыва тропы. Неожиданно тревожная мысль закралась в его голову.

— А почему эта дверь не заперта изнутри, сагиб? — озабоченно спросил он.

— Я полагаю, что этим лазом пользуются достаточно часто, проходя через него как в одну, так и в другую сторону. Те, кто подходит к двери снаружи, как подошли мы, могут возвращаться в спешке. У них просто может не быть времени на то, чтобы докричаться до тех, кто находится на другой стороне, чтобы им открыли дверь. В таком хорошо спрятанном месте важнее всего скрытно воспользоваться им, не поднимая лишнего шума и не задерживаясь ни на секунду. Шансы того, что дверь будет обнаружена, как видишь, практически ничтожны. Даже забравшись на карниз, я едва ли догадался бы о ее существовании, если бы не отпечаток ладони. Да и то, нажми я на нее чуть слабее, и она не открыла бы мне своей тайны.

Яр Али-хан сгорал от нетерпения, желая немедленно ринуться вперед по узкому проходу в скале, но Гордон остановил его. Американец пока не видел и не слышал ничего, свидетельствующего о наличии часового, но интуиция подсказывала ему, что люди, так основательно продумавшие маскировку входа на свою территорию, вряд ли оставили бы туннель без охраны, как бы мала ни была вероятность того, что потайная дверь будет обнаружена.

Гордон скрутил лестницу и положил ее на место, а затем закрыл за собой дверь, отсекая лунный свет, падавший со стороны каньона. Ближний конец туннеля погрузился во мрак. Американец шепотом приказал своему напарнику затаиться и ждать. Афридию ничего не оставалось делать, как, тихо ругаясь себе под нос, выполнить распоряжение Аль-Борака, который умел настоять на своем. В данном случае Гордон был уверен, что от одного разведчика в этом узком коридоре будет никак не меньше пользы, чем от двоих. Итак, Яр Али-хан занял позицию за выступом в стене туннеля и взял винтовку наперевес, а Гордон скользнул вперед — сначала по туннелю, а затем по дну узкой трещины в гигантской скале.

Как бы ни был узок и глубок этот разлом, какая-то часть лунного света все же проникала к его дну, отражаясь от каменных стен. Гордону, с его кошачьим зрением, вполне хватало этого освещения.

Не успел он добраться до угла, как звук шагов предупредил его о приближении к повороту какого-то человека. Гордон едва успел прильнуть к стене, распластавшись вдоль нее и чуть присев, чтобы не быть замеченным сразу, как из-за угла появился часовой. Стражник шел ленивой походкой человека, выполняющего рутинную, привычную работу, уверенного в ее формальности и в неприступности доверенного ему поста. Как все монголы, он был крепко сложен и кривоног, на его квадратном, медного цвета лице зловеще сверкали глаза и выделялась темная полоска похожего на старый тонкий шрам рта. В общем, такой «красавец» немногим отличался от демонов, какими их описывают легенды горных племен. Он шел, переваливаясь на кривых кавалерийских ногах, держа в руках тяжеленное ружье.

Он как раз поравнялся с притаившимся Гордоном, когда какой-то неосознанный инстинкт подал ему сигнал опасности. Круто повернувшись, он оскалился в гримасе ненависти и резким движением дернул вверх опущенный до того ствол оружия. Но едва лишь часовой стал разворачиваться, Гордон уже бросился ему навстречу, словно резко отпущенная стальная пружина, и, прежде чем ствол ружья поднялся на нужную высоту, палаш американца уже успел взмыть в воздух и обрушиться вниз. Монгол рухнул на пол, как заколотый бык; череп его был рассечен мощным ударом от макушки до челюсти.

Гордон замер на месте, напряженно прислушиваясь. Судя по ничем не нарушаемой тишине, никто не услышал шума короткой схватки. Подождав еще немного, американец условным свистом позвал Яр Али-хана, который не замедлил примчаться бесшумными прыжками — возбужденный, готовый в любую секунду вступить в бой.

Увидев мертвого монгола, он сплюнул и сказал:

— Так, еще один почитатель Эрлика. И только тот, кому они поклоняются, знает, сколько еще этих уродов шляется по этим катакомбам. Надо перетащить его туда, где я прятался.

— Согласен, — кивнул Гордон, — труп лучше убрать с дороги. Кто знает, может быть, кто-нибудь и слышал, что здесь произошло. В любом случае лучше подстраховаться.

Впрочем, в глубине души Гордон почему-то был уверен, что часовой на этом посту, существующем лишь для проформы, будет всего один. Так и оказалось. По крайней мере, они с афридием беспрепятственно прошли за поворот, затем свернули, двигаясь по трещине, еще несколько раз и оказались на сравнительно открытом месте. Эта территория представляла собой хаотическое нагромождение камней и скал самых разных форм и размеров. Словно речная дельта, ущелье, по которому они пришли, разделилось здесь на полдюжины рукавов, обтекавших утесы, валуны и скальные нагромождения, напоминавшие острова в этой сухой каменной реке. Гигантские обелиски и башни возвышались тут и там над общим уровнем скал словно джинны-часовые, замершие в почетном карауле под звездным небом.

Пробираясь между этими молчаливыми часовыми, Гордон и Яр Али-хан вышли на сравнительно ровную, открытую площадку шириной не меньше трехсот футов, упирающуюся в отвесную стену очередного скального массива. Тропа, по которой они прошли и на которой множество ног выбило в камне желобки, петляя и вгрызаясь в камень ступенями, взбиралась на самый верх гигантского каменного монолита. Что скрывалось там, на его плоской вершине, снизу не было видно.

— Ну и что будем делать дальше, сагиб?

В лунном свете афридий походил на подземного гоблина, не успевшего вернуться в родную пещеру к рассвету и теперь ожидающего каждую секунду равносильного смерти превращения в камень. Из оцепенения его вывел голос Гордона.

— Я думаю, что мы уже почти у цели, — сказал американец. — Слышишь?

И над горами вновь, как и накануне, только теперь гораздо ближе, прокатился чудовищный рев гигантской трубы, который в племени гильзаи считали голосом джинна.

— Неужели нас заметили? — удивился Яр Али-хан, сжимая ствол винтовки.

— На все воля Аллаха. Но пока мы живы и свободны, нужно действовать. Идти прямо по тропе и подниматься по этой лестнице, не зная, что находится на вершине горы, слишком рискованно. Поэтому я предлагаю забраться на одну из высоких скал, из тех, что мы сейчас миновали. Посмотрим оттуда и разберемся, что делать дальше.

Выбор пал на искрошенную, изрезанную эрозией вершину ближайшей скальной гряды, по которой мог бы забраться даже ребенок — разумеется, рожденный и живущий в горах. Гордон и Яр Али-хан поднимались по склону легко и быстро — почти как по лестнице, держась противоположной по отношению к таинственному монолиту стороны. Оказавшись на вершине, они залегли за двумя каменными выступами и стали смотреть вниз, туда, где в первых лучах рассвета начал вырисовываться верхний край интересующей их горы.

— О Аллах! — непроизвольно вырвалось у Яр Али-хана, когда он осознал, что открылось его глазам.

С этой удачной позиции они увидели, что каменный монолит действительно представляет собой огромное скальное образование, вертикально поднимающее свои стены над уровнем окружающего его ровного пространства. Чем-то этот каменный остров напомнил Гордону пейзажи его родного Юго-Запада Америки. Отвесные стены скалы поднимались в высоту на четыреста-пятьсот футов и казались абсолютно неприступными, если не считать уже виденной Гордоном и его спутником вгрызшейся в камень лестницы-тропы. С востока, севера и запада этот огромный монолит с плоской верхней гранью был отделен от окружавших его хребтов плоскодонным каньоном шириной от трехсот ярдов до полумили. С юга плато примыкало к гигантской горе, чей заостренный пик был самой высокой точкой обозримой местности.

Впрочем, всем этим геолого-географическим деталям двое наблюдателей уделили лишь ничтожную часть своего внимания, механически восприняв, проанализировав виденное и отложив его в памяти. Другое явление, иного, не природного происхождения, полностью приковало их к себе.

Ничего подобного Гордон не ожидал здесь увидеть. Нет, разумеется, он предполагал обнаружить в этих местах какое-то секретное место встречи таинственных убийц. Например, полевой лагерь — несколько больших шатров и дюжину-другую маленьких палаток, вполне вероятно — пещерное поселение, наконец, самое большее — деревушку из глинобитных хижин и загонов для лошадей. Но то, что открылось его глазам, превосходило все самые смелые предположения: на ровном, как стол, плато возвышался город! Да, целый город чьи купола, шпили и башни сверкали сейчас в лучах восходящего солнца, словно какой-то великий колдун по мановению руки перенес его сюда, в это пустынное безлюдное место из далекой волшебной страны.

— Город джиннов! — выпалил Яр Али-хан, вновь возвращаясь к едва подавленным в душе представлениям об истинной природе противника. — Да защитит меня Аллах от злой воли трижды проклятого шайтана!

Пальцы афридия сплелись в охранительном жесте, которым его племя пользовалось еще задолго до того, как пророк Магомет дал Востоку новую веру.

В плане плато походило на неправильной формы овал — мили полторы в длину, с юга на север, и чуть меньше мили в ширину, с востока на запад. Город находился на южной оконечности, прижимаясь к возвышающейся за ним горе. Над ровными черепичными крышами жилого квартала, над невысокими, но пышными деревьями во дворах доминировало огромное строение — что-то вроде замка-дворца, главный купол которого, покрытый золотом, сейчас отливал пурпурным пламенем, освещенный лучами восходящего солнца.

— Колдовские чары и черная магия! — убежденно произнес Яр Али-хан, выглядевший изрядно подавленным этим зрелищем.

Гордон ничего не ответил, но и его кельтская кровь мгновенно отреагировала на появление такого видения. Город, против ожидания, не контрастировал с мрачной и зловещей панорамой окружающих его гор и каньонов. Наоборот, казалось, что он, несмотря на обилие зелени, впитал в себя все самое мрачное и грозное из образа окрестной пустыни. Даже блеск дворцового купола представлялся каким-то зловещим предостерегающим пламенем. Черные скалы, древние, как мир, были подходящим фоном для этой декорации. В общем, это был город демонической тайны, поднявшийся посреди пустыни одной лишь недоброй, дьявольской волей и одушевленный столь же недоброй, несущей зло и смерть жизнью.

— Наверное, это и есть тайная цитадель Избранных, — сказал Гордон. — Я, признаться, предполагал, что в наше время их штаб-квартира рано или поздно будет обнаружена где-нибудь в трущобном квартале крупного города, например Дели или Бомбея. Но обустроить свою базу здесь — это адская работа, которая будет стократно вознаграждена. Место самое что ни на есть выгодное. Отсюда можно наносить удары по всем столицам Западной Азии и одновременно иметь сравнительно недалеко абсолютно засекреченную базу — место для отдыха, подготовки и тренировок. Ну кому придет в голову искать целый город здесь — в местах, считающихся необитаемыми уже много столетий?

— Оттого, что мы его нашли, нам не легче, — буркнул Яр Али-хан. — Недумаю, что мы с тобой, действуя вдвоем, сумеем справиться с целым городом, неважно, кем он заселен — демонами или людьми.

Гордон молча обозревал раскинувшееся перед ним плато. Оправившись от шока, он пришел к выводу, что сам по себе город вовсе не так велик, как это показалось при первом взгляде. Планировка его была достаточно компактной, несмотря на то что никакие стены не ограничивали его роста вширь. Либо у его жителей еще не дошли руки до строительства крепости, либо они совершенно обоснованно считали, что город и так находится под защитой созданных самой природой стен, башен и бастионов неприступной цитадели. Дома, в основном двух — и трехэтажные, стояли в окружении густых садов, что изрядно удивило наблюдателей: по крайней мере, с их точки зрения, плато казалось единым каменным монолитом без какого бы то ни было источника воды.

После долгих раздумий Гордон принял решение и обратился к Яр Али-хану, давая ему подробные инструкции и распоряжения:

— Али, отправляйся немедленно назад, в наш лагерь в каньоне, который гильзаи называют Ущельем Призраков. Садись на лошадь и скачи в Кхор. Расскажи Бабер-хану все, что здесь видел, все, что с нами произошло, и передай ему, что мне нужны все его воины. Проведешь гильзаи той же дорогой через ущелье и потайную дверь. Затем вы рассредоточитесь в этих скалах и будете ждать от меня сигнала либо… либо известия о том, что я мертв. Тут у нас есть шанс убить одним выстрелом двух зайцев. Если Бабер-хан поможет нам выжечь каленым железом это змеиное гнездо, эмир простит его…

— Да пошел он к шайтану, этот Бабер-хан! Меня больше всего волнует, что будет с тобой!

— Я сам собираюсь пойти к шайтану в гости, — усмехнулся Гордон и пояснил: — Пойду, прогуляюсь по этому славному городку, зайду кое к кому в гости…

— О Аллах! — закатил глаза Яр Али-хан, на языке которого вертелись замечания по поводу помутившегося разума его верного друга Аль-Борака.

— Это нужно, Али, — сказал Гордон. — Не забывай про Лала Сингха, которого езиды увели с собой. Его могут убить раньше, чем гильзаи вернутся. Я попытаюсь вытащить его до того, как начнется штурм города. Если ты отправишься в путь сейчас же, то вскоре после заката уже будешь в Кхоре. Если сумеешь уговорить Бабер-хана не медлить, то вместе с его людьми вернешься сюда к рассвету, ну, может быть, чуть позже. Если я к тому времени буду жив и свободен, то встречу вас здесь. Если нет — решайте с Бабер-ханом, что делать дальше. В любом случае, сейчас самое главное — привести гильзаи сюда.

У Яр Али-хана немедленно нашлись возражения:

— Бабер-хан не испытывает ко мне никаких теплых чувств. Если я приду к нему один и начну рассказывать про город джиннов, он просто плюнет мне в бороду. Ну, а дальше — сам понимаешь, я буду вынужден убить его, а его псы набросятся на меня всей стаей, и конец мой будет ужасен…

— Ничего он такого не сделает, и ты прекрасно об этом знаешь. Ладно, Али, сейчас не до шуток. Скорее в дорогу!

— Но Бабер-хан не пойдет в эти дьявольские края, не поведет сюда своих людей, тем более — с моих-то слов. Вот если бы его позвал ты…

— Бабер-хан пойдет в ад, если узнает от моего верного друга, что я послал его за ним.

— Его трусливые шакалы не пойдут сюда. В отличие от меня, храброго сына племени афридиев, эти гильзаи боятся демонов и всякой прочей нечисти.

— Они сюда примчатся во весь опор, если ты втолкуешь им, что здесь их ждет встреча в бою не с демонами, а с трусливыми и скрытными похитителями женщин, детей и скота, наносящими удары в темноте, со спины, — в общем, с людьми, населяющими Гулистан.

— А наши лошади? Эти черти наверняка давно уже увели их куда-нибудь, в свои пещерные конюшни.

— Не думаю. Никто не уходил из города по тому пути, которым пришли мы. Никто не проходил по нему и вслед за нами. В конце концов, даже если лошади и исчезли, ты вполне доберешься до Кхора и пешком. Это просто займет больше времени.

Дернув себя за бороду, Яр Али-хан наконец набрался духу и выдал главное возражение, из-за которого он не хотел покидать Гордона.

— Эти сукины дети там, в городе, сдерут с тебя шкуру живьем!

— Нет, тут я все продумал. Придется, правда, нагромождать ложь на ложь, но нам это дело привычное, и не такие легенды выдумывали, правда, Али? Я представлюсь беглецом, скрывающимся от гнева переменчивого в своих симпатиях эмира, — этакий изгой в поисках убежища. Весь Восток полнится сказками и выдумками обо мне. Думаю, что здесь вполне могут клюнуть на эту удочку и окажут мне помощь.

Яр Али-хан прекратил спор, поняв всю бесполезность любых возражений. Бормоча себе что-то в бороду, афридий полез вниз по склону. Некоторое время его тюрбан еще мелькал среди камней, а затем скрылся в лабиринте каменной дельты, нырнув в один из рукавов, ведущих к разлому с тайным туннелем в дальнем его конце.

Дождавшись, когда афридий скроется из виду и отойдет на безопасное расстояние, Гордон тоже спустился с остроконечной вершины, откуда ему впервые удалось увидеть тайный город, и направился по тропе, ведущей к лестнице, поднимающейся на плато.

Глава третья: ЛЮДИ ИСЛАМА

Гордон ожидал выстрела в любую минуту, хотя, разглядывая кромку плато снизу, он не видел ни единого стражника. Время шло, он все дальше шел по тропе, отмеченной тут и там каплями крови, пересек дно каньона и стал подниматься по круто взбирающейся вверх лестнице, но ни одного человека по-прежнему не было видно. Тропа извивалась по склону бесконечной лентой, то поднимаясь гладкой наклонной поверхностью, то превращаясь в цепочку ровных, аккуратных ступенек, заботливо огороженная со стороны обрыва невысоким каменным барьером. У Гордона было достаточно времени, чтобы восхититься инженерной мыслью и рабочим мастерством тех, кто проложил этот путь от подножия скалы к плато. Разумеется, ни одно современное племя, живущее в афганских горах, не смогло бы построить эту лестницу, да и не стало бы браться за такую адскую работу. Да и сами ступени, стесанные стены и барьерчики вовсе не выглядели новыми, построенными недавно. Наоборот, они казались древними, рожденными едва ли не одновременно с самой скалой, в которой были вырезаны.

На последних тридцати футах пути ступеньки вновь сменились гладкой, круто поднимающейся вверх дорожкой, глубоко врезанной в толщу камня. До сих пор никто не окликнул Гордона, не остановил его, и американец беспрепятственно поднялся на плато, оказавшись на небольшой открытой площадке, обозначенной пунктирной линией из больших, в рост человека, камней. За одним из этих валунов, склонившись над какой-то замысловатой игрой, сидели семь человек, резко вскочивших и уставившихся дикими взглядами на неожиданно появившегося передними Гордона. Все семеро были курдами — худощавыми, но жилистыми и сильными, с тонкими талиями, перепоясанными патронташами, с винтовками в загорелых руках.

Разумеется, стволы винтовок тотчас же были направлены на незваного гостя; Гордон не сделал ни единого резкого движения, не показал ни малейшего удивления или беспокойства, а медленно, демонстративно лениво поставил приклад своей винтовки на землю и изучающе уставился на курдов.

Эти головорезы выглядели растерянными, как загнанные в угол, но еще не прижатые к стенке крысы. Их дальнейшие действия были абсолютно непредсказуемы и потому — вдвойне опасны. Жизнь Гордона висела на волоске: одно нервное движение сведенного судорогой пальца, лежащего на спусковом крючке, — и все, смерть! Но на данный момент стражники продолжали лишь молча рассматривать его, медленно выходя из транса, в который вогнало их появление чужака на их посту.

— Аль-Борак! — произнес самый высокий из курдов, в голосе которого смешались страх, подозрительность и злоба. — Что ты здесь делаешь? Что тебе нужно?

Прежде чем ответить, Гордон, не торопясь, обвел взглядом горизонт, словно любуясь пейзажем, — единственный спокойный, стоящий в расслабленной позе человек против семи напряженных, почти окаменевших часовых.

— Мне нужен ваш хозяин, — ответил он наконец. Похоже, его слова ничуть не успокоили курдов.

Они начали о чем-то шептаться между собой, ни на миг не сводя с него взглядов и не отводя в сторону стволы винтовок.

Неожиданно самый высокий из курдов громко рявкнул на других, заставив их замолчать.

— Да что вы сцепились, как стая ворон! Дело-то яснее ясного. Мы заигрались и прозевали появление этого типа. Мы здесь для чего стоим? Правильно: чтобы никто не мог незамеченным даже подойти к лестнице, не говоря уже о том, чтобы беспрепятственно подняться по ней. Мы, скажем честно, нарушили все приказы и правила, и вот результат. Что нам за это будет, догадываетесь? Так что выход тут один — шлепнуть его, труп сбросить с обрыва, и дело с концом.

— Ну-ну. — Гордон выразительно пожал плечами. — Давай, приступай. Шлепни меня, а когда твой хозяин спросит: «Где же Аль-Борак, который должен доставить мне важные вести?» — ответь ему: «Увы, повелитель, вы не сказали нам ничего по поводу вашего гостя, вот мы его и шлепнули, как ты выразился, чтобы продемонстрировать свою верность и бдительность».

Иронический тон голоса американца явно задел стражников, но попал в цель. Курды беспокойно переглянулись.

— Да никто и не узнает! — воскликнул один из них. — Всадим в него пулю — и дело с концом!

— Нет, выстрел услышат в городе, начнутся расспросы.

— Так перережем ему глотку! — кровожадно предложил самый младший из них, но его предложение было встречено таким убийственным холодом в глазах его товарищей, что парень смущенно замолчал и поспешил отойти на пару шагов назад.

— Вот-вот, именно так, перережьте мне горло! — рассмеялся Гордон. — Только назначьте сразу того, кто, по вашему мнению, должен остаться в живых, чтобы поведать всю эту историю вашему правителю.

Эти слова не были пустым бахвальством, и большая часть стражников знала об этом. Грозное выражение лиц не могло полностью скрыть охватившую их растерянность. Они очень хотели убить непрошеного гостя, но не осмеливались воспользоваться винтовками, чтобы не поднимать лишнего шума. А напасть на него с холодным оружием означало заплатить чудовищно дорогую цену за достижение цели — стражники либо знали это по личному опыту, по легендам и рассказам об Аль-Бораке, либо почувствовали это по его тону и манере держать себя под прицелом семи стволов. По крайней мере, Гордону-то ничто не мешало воспользоваться ни его винтовкой, ни пистолетом, который, как они знали, он всегда носил при себе спрятанным где-то на теле.

Не понимал этого, похоже, лишь один из курдов — все тот же мальчишка.

— Ножи сделают свое дело тихо, — изображая на лице суровость, заявил он, за что тотчас же получил сильный тычок прикладом винтовки в живот.

Не ожидавший такой реакции со стороны своих товарищей парень покатился по земле, подтянув колени к животу, и зашелся в жалобных причитаниях. За это он был вознагражден еще одним пинком и окриком другого собрата:

— Заткнись, сукин сын! Щенок, ты что — хочешь, чтобы мы с одними ножами пошли против стволов Аль-Борака?!

Сорвав зло на своем же товарище и частично выпустив накопившийся пар, курды несколько успокоились. Один из них неуверенно спросил Гордона:

— А тебя что — ждут во дворце?

— Да неужели я сунулся бы сюда, если бы меня не пригласили?! Станет ли ягненок без приглашения совать голову в волчье логово?

— Хорош ягненок, нечего сказать! — криво усмехнулись курды. — Это ты-то ягненок? Скажи уж лучше, что серый волк с окровавленными клыками ищет встречи с охотником — так будет точнее.

— Если на моих клыках и есть кровь — так это кровь тех безумцев, которые не слушались мудрых приказаний своих хозяев, — заявил Гордон. — Вот, например, вчера ночью в Ущелье Призраков…

— Аллах! Так это на тебя напали эти болваны езиды! Они тебя не признали. Сказали, что убили в каньоне какого-то англичанина и его слуг.

Видимо, из-за того, что езиды соврали своим собратьям в отношении исхода боя, часовые и были беспечны, как обычно. Никто — ни они, ни стражник у туннеля — не ожидал появления в запретном каньоне чужака. Не верили в вероятность погони, скорее всего, и сами езиды, тем более в то, что «англичанин» сумеет найти потайной туннель.

— И что — ни один из вас не был среди тех, кто расплатился за свое невежество, напав на меня в Ущелье Призраков этой ночью?

— А мы что — ранены? Хромаем? Истекаем кровью? Валимся с ног от слабости и усталости? Нет, видит Аллах, нам повезло, что мы не воевали с Аль-Бораком.

— Так не повторяйте же роковую ошибку тех безумцев, одни из которых уже мертвы, а со спин тех, кто еще жив, в скором времени будут нарезаны кожаные ремни… Ну так что — отведете вы меня к своему правителю или плюнете ему в бороду, осмелившись нарушить его приказ?

— Аллах все видит! — воскликнул высокий курд. — Мы никаких приказов не получали. Нет, Аль-Борак, твое сердце полно лжи и обмана, как сердце змеи. Там, где ты появляешься, льется кровь, обнажаются мечи и погибают люди. Но если ты солгал на этот раз — тебе не удастся уйти от возмездия, и я с радостью стану свидетелем твоей смерти. Если же ты говоришь правду — тогда у нашего правителя не будет к нам никаких претензий. Отдай нам винтовку и клинок, и мы отведем тебя во дворец.

Гордон молча отдал стражникам оружие, отметив про себя, что они не решились потребовать у него выдать им пистолет, который он носил в кобуре под левой рукой.

Тем временем высокий курд, являвшийся, несомненно, старшим среди часовых, поднял с земли винтовку, которую, падая, уронил молодой парень. Тот все еще лежал на земле, жалобно постанывая, но был быстро приведен в вертикальное положение основательным пинком командира. Сунув парню винтовку в руки, он грозным голосом приказал ему стеречь лестницу так, словно от этого зависела вся его жизнь. Подкрепив устное распоряжение еще одним пинком и увесистой затрещиной, командир повернулся к остальным стражникам и стал гортанным голосом отдавать короткие приказы.

Гордон знал, что, как только кольцо часовых сомкнётся вокруг него, их руки потянутся к кинжалам, чтобы вонзить клинки ему в спину. Но в то же время американец чувствовал, что семена страха и неуверенности уже посеяны им в их примитивном разуме, и был уверен, что они теперь не осмелятся его убить. Шагая в центре строя конвоиров, он вышел из-за прикрывавших лестницу камней и направился к городу по широкой дороге, которая некогда была вымощена каменными плитами, неплохо сохранившимися до наших дней.

— Езиды вернулись в город незадолго до рассвета? — словно невзначай спросил Гордон, прикинув, насколько оторвались от него преследователи.

— Да, — последовал краткий ответ.

— Конечно, быстро идти они не могли, — произнес Гордон, словно обращаясь к самому себе. — Среди них были раненые, некоторые — наверняка тяжело. Да и тот сикх, которого они взяли в плен, должно быть, изо всех сил упирался. Им наверняка пришлось связать его по рукам и ногам и нести на себе.

Один из конвоиров повернул голову и начал говорить:

— Ну, этот сикх…

Резкий окрик: «Молчать!» — оборвал его фразу. Командир подозрительно поглядел на Гордона и грозно объявил своим подчиненным:

— Кто еще хоть слово скажет — голову оторву! На вопросы Аль-Борака не отвечать. Вопросов ему не задавать. Если он будет оскорблять нас, провоцировать или смеяться — молчать! Вы даже не представляете себе, что это за хитрая змея. Если мы начнем с ним говорить, он нам заморочит голову и заколдует нас так, что ему удастся смыться раньше, чем мы доведем его до Шализара.

Итак, этот таинственный город назывался Шализар. Гордон смутно припомнил, что ему встречалось это название в какой-то книге по истории Средневековья.

— Почему же вы мне не верите? — изобразил он искреннее удивление. — Разве я не пришел к вам открыто, не угрожая оружием?

— Как же! Видел я, как ты пришел безоружным к туркам Битлиса, но, когда ты опустил поднятые в знак приветствия руки, улицы Битлиса залила кровь, а головы битлисских правителей оказались приторочены к седлам твоих всадников. Нет, Аль-Борак, я тебя знаю с давних времен — с тех пор, как ты вел свою банду изгоев через холмы Курдистана. Я сражался вместе с тобой против турок, затем в политике что-то переменилось, и оказалось, что я воюю с турками против тебя. Я знаю, что не могу состязаться с тобой в силе, ловкости, меткости и сметливости. В таком случае мне лучше держать язык за зубами, что я и сделаю. И не пытайся заманить меня в ловушку хитрыми речами, потому что я буду молчать. Мое дело — отвести тебя к правителю Шализара, и пусть он сам разбирается с тобой. А как — не мое дело. Я нем и безучастен, как лошадь, которой нет дела до того, кто сидит в седле на ее спине — король или неприкасаемый. И отвечаю я только за то, чтобы ты предстал перед моим повелителем. А до этого не собираюсь с тобой говорить, и если кто-нибудь из моих людей захочет пообщаться с тобой, я разобью его тупую башку прикладом своей винтовки.

— Слушай, а ведь я тебя помню, — сказал Гордон. — Точно-точно… Ты — Юсуф ибн Сулейман, и ты был неплохим воином.

Худое, морщинистое лицо курда посветлело при этих словах, он захотел что-то сказать… но взял себя в руки, сорвал злобу, прикрикнув на одного из своих подчиненных, который не выказал ему ни единого намека на обиду или недовольство, и зашагал впереди конвоя, гордо подняв голову.

Гордон тоже не плелся, а шел бодро и довольно быстро, заставляя своих конвоиров приноравливаться к его шагу. И вообще он выглядел скорее как человек, шествующий в окружении почетного эскорта, а не как конвоируемый пленник. Это настроение мало-помалу передалось и курдам, так что, когда процессия подошла к городу, они подровняли строй, винтовки переложили на плечо и даже держали почтительный интервал между Аль-Бораком и своей маленькой колонной.

Приближаясь к городу, Гордон внимательно разглядывал все, что попадалось ему на глаза. Так ему удалось разгадать секрет садов и парков. Плодородная почва — несомненно, принесенная откуда-то из других мест — была помещена в многочисленные углубления и понижения рельефа плато. Орошались посадки при помощи развитой системы каналов, узких и глубоких, что обеспечивало минимальные потери на испарение. Источником воды служил, по всей видимости, какой-то неиссякаемый ключ или полноводный колодец, вокруг которого, вероятно, и строился город. Плато, окруженное со всех сторон высокими хребтами, видимо, обладало особым микроклиматом, более мягким, чем в других уголках этого сурового края, и привычная к жестким условиям растительность здесь росла и расцветала в полную силу.

Сады располагались в основном в восточной и западной частях города. На подходе к Шализару слева от дороги был большой фруктовый сад, справа — сад поменьше. Невысокие каменные заборы отделяли их от дороги. Гордон не мог предвидеть, какую кровавую роль предстоит сыграть и фруктовому саду. Большой сад заканчивался, не доходя нескольких десятков ярдов до границы городского квартала. Маленький, наоборот, упирался ветвями последних деревьев в крайний трехэтажный каменный дом. Еще немного — и конвой вошел в город: ровные ряды домов с плоскими крышами выстроились вдоль широкой мощеной улицы, за каждым из них виднелись кроны садовых деревьев.

Город не был окружен стеной, а стены между домами и садами, невысокие и тонкие, явно не предназначались для обороны. Плато само по себе было неприступной природной крепостью. Гора, нависающая над дальней оконечностью города, оказалась расположена гораздо дальше, чем поначалу показалось Гордону. Оказывается, плато вовсе не примыкало к крутому склону, а было отделено от него едва ли не полумилей равнины, пересеченной множеством трещин, ущелий, разломов и провалов. Однако плато было связано горой, как громадная полка, выдвинутая из массивного склона.

Люди, работавшие в садах или находившиеся на улице, останавливались и с любопытством разглядывали конвоируемого стражниками белого человека. Среди местных обитателей Гордон заметил еще нескольких курдов, а также множество персов и езидов. Были здесь и арабы, и монголы, друзы и турки, индусы и даже несколько египтян. Но ни одного афганца! По всей видимости, многонациональное население этого странного города предпочитало не иметь дела с теми, кто от рождения так или иначе связан с этими местами, ощущает себя частью этой страны.

Любопытство местных жителей не простиралось дальше пристальных взглядов; вопросов не задавал никто. Наконец улица вышла на довольно широкую площадь, огражденную с противоположной стороны высокой стеной, над которой на фоне неба четко вырисовывался позолоченный купол дворца.

У массивных, обитых бронзой и покрытых замысловатой чеканкой ворот не было стражи. Лишь одетый в черное слуга громко поприветствовал подошедших и, изрядно поднатужившись, распахнул одну из створок ворот. Гордон вместе со своим молчаливым эскортом оказался в большом дворцовом дворе, вымощенном разноцветной керамической плиткой. В центре двора бил в небо, бурлил и плескался большой фонтан — настоящее чудо в этих местах. Вокруг фонтана летали и сидели на его ограждении десятки изящных голубей. С востока и запада двор окружали внутренние стены, за которыми виднелись густые кроны деревьев — видимо, там находились дворцовые сады и парки. Чуть в стороне Гордон заметил изящную башню, поднимающуюся в высоту почти до уровня центрального купола, ярко отражавшего свет уже высоко поднявшегося солнца.

Курды промаршировали прямо через двор и у самого портика дворца были остановлены караулом из тридцати арабов, облаченных в роскошные парадные доспехи и наряды. Пышные плюмажи свисали с их посеребренных шлемов, позолоченные кирасы сверкали на солнце, мрачно и внушительно выглядели щиты из кожи носорога, с которыми резко контрастировали красиво инкрустированные золотом и драгоценными камнями сабли. Больший контрасте этим парадным облачением средневекового образца представляли современные винтовки, которые арабы сжимали в руках, и кожаные патронташи, перетягивавшие тонкие талии стражников.

Похожий лицом на коршуна капитан арабской стражи коротко переговорил с Юсуфом ибн Сулейманом, и вскоре дюжина арабов сменила курдский эскорт, обступив Гордона плотным кольцом. По команде капитана, которого солдаты называли Махмудом ибн Ахмедом, конвой поднялся по мраморной лестнице и вошел в широко распахнутые двери, обитые тонкой листовой бронзой. Курды следовали позади процессии. Сдавшие дворцовой страже винтовки, они выглядели далеко не счастливыми.

Конвоиры провели Гордона по просторным, слабо освещенным залам, с высоких куполообразных потолков которых свисали на цепях масляные светильники, оставлявшие в полумраке боковые простенки и задрапированные портьерами таинственные ниши между колоннами. То и дело Гордон замечал, как колышутся портьеры и ковры, время от времени за ними слышались чьи-то легкие шаги, один раз он успел заметить задергивавшую штору чью-то тонкую, может быть, женскую, руку. Проведя большую часть жизни на Востоке, американец уже свыкся с атмосферой таинственности, витавшей во дворцах здешних правителей. Но здесь даже по сравнению с самыми недоступными дворцами таинственность, секретность и скрытность не просто витали, а висели в воздухе, царили в нем.

В какой-то момент произошла смена караула. Одни арабы уступили место другим — тем, которым было позволено нести службу во внутренних покоях дворца. Лишь капитан остался руководить конвоированием чужестранца. Здесь, в глубине дворца, под конвоем оказались и курды, которые явно были не рады, что ввязались в это дело. Таинственная неуловимая опасность притаилась в этих слабо освещенных великолепных покоях. Гордону вполне могло показаться, будто он идет по дворцу Ниневии или древней Персии, если бы не современное оружие его эскорта.

Наконец процессия вошла в широкий коридор, ведущий к красивым резным двустворчатым дверям. У этих дверей несла караул другая стража — разодетые еще более торжественно персы, сжимающие в руках древние копья вместо современного огнестрельного оружия.

Эти диковинные часовые стояли как истуканы и даже не пошевелились, когда арабы вместе со своим пленником — или гостем — проследовали мимо них в полукруглый тронный зал. Ковры с вытканными на них драконами покрывали стены этого помещения, скрывая за собой, возможно, имеющиеся окна и двери, за исключением парадного входа. Сводчатый потолок был обит черным деревом и богато украшен золотистым орнаментом. Позолоченные светильники на позолоченных же цепях свисали с него, ярко освещая зал. Напротив входа у противоположной стены располагался мраморный пьедестал — три широкие ступени вели к верхней площадке, на которой был установлен большой стул с подлокотниками и высокой спинкой — некое подобие королевского трона. Бархатные подушки были брошены на его сиденье, и на этих подушках восседал невысокий человек в расшитом жемчугом халате и парчовых туфлях с загнутыми вверх носками. На его розовом тюрбане ярко сверкала крупная золотая брошь, усыпанная бриллиантами. Брошь была выполнена в виде человеческого кулака, сжимающего рукоять кинжала с тремя клинками. Лицо человека в тюрбане было довольно правильной овальной формы, кожа — цвета старой слоновой кости, борода — негустая, острым клинышком, глаза — большие, темные и мечтательные. По национальности этот человек был персом.

С каждой стороны трона стояло по великану-суданцу. Эти чернокожие воины напоминали выточенные из базальта статуи каких-то древних богов. Оба были обнажены, если не считать плетеных сандалий и шелковых набедренных повязок, у обоих в руках было по длинной алебарде с широким посеребренным лезвием.

— Кто это? — лениво спросил по-арабски человек на троне, жестом обрывая торжественные церемониальные приветствия капитана.

— Аль-Борак! — объявил Махмуд ибн Ахмед торжественным голосом, не без оснований полагая, что это имя, произнесенное у трона правителя, стало бы настоящей сенсацией в любом дворце к востоку от Стамбула.

Темные глаза перса быстро забегали, их взгляд наполнился интересом и подозрительностью. Наблюдая за своим повелителем, Юсуф ибн Сулейман болезненно следил за выражением его лица и от волнения сжал кулаки до повеления костяшек.

— И как он оказался в Шализаре без приглашения? — последовал вопрос правителя.

— Эти курдские шакалы, которым была доверена охрана лестницы, утверждают, что он подошел к ним и заверил их в том, что за ним был послан гонец шейха Аль-Джебаля, пригласивший его в славный Шализар.

Гордон даже вздрогнул, услышав названный капитаном стражи титул. Все разрозненные подозрения теперь выстроились в единую схему. Да, это выглядело фантастично, даже невероятно, но все это оказалось чистейшей правдой. Глаза американца цепко впились взглядом в овал лица под розовым тюрбаном.

Американец молчал, выжидая, что скажет в ответ шейх. Теперь все было поставлено на карту — на то, какой увидится ситуация правителю Шализара. Одно неверное слово со стороны нежданного гостя или просто всплеск дурного настроения шейха — и на Гордона тотчас же набросилась бы вся стража. Тонкий знаток Востока, Гордон делал ставку на два козыря: во-первых, ни один местный вельможа не стал бы казнить Аль-Борака, не попытавшись предварительно выудить из него цель его визита, а заодно и кое-какую другую важную информацию. А во-вторых, ни один правитель Востока не может искренне похвастаться абсолютным доверием к своим подданным и, в свою очередь, их стопроцентной преданностью, а значит — очень и очень нуждается в дополнительных источниках информации.

Человек на троне некоторое время молча рассматривал американца, а затем заговорил, обращаясь, однако, не к нему, а к старшему из караульных курдов.

— Закон Шализара гласит, — важно и поучительно произнес он, — что Стражи Ступеней не должны позволить никому, повторяю — никому подняться по Ступеням, пока он ясно и четко не произнесет пароль и не сделает руками знак принадлежности к нашему братству. Если же это чужеземец, который не знает пароля или знака, то страже надлежит вызвать Стража Ворот, чтобы уже он поговорил с незнакомцем и решил, допускать ли его к Ступеням или нет. Сообщения о появлении Аль-Борака в дворцовую стражу не поступало. Страж Ворот вызван не был. Назвал ли Аль-Борак пароль, сделал ли он знак, подойдя к подножию Ступеней?

Юсуф ибн Сулейман — побледневший и вспотевший одновременно — явно колебался между опасной правдой и еще более опасной, но соблазнительной ложью, дающей слабый, но манящий шанс на спасение. Бросив косой взгляд на Гордона, он хрипло заговорил:

— Часовой в ущелье не подал нам сигнала. Аль-Борак… он появился на верхней Ступени совершенно неожиданно для нас, хотя мы стояли на самом краю обрыва и бдительно следили за подступами к лестнице, зорко всматриваясь в каньон и Ступени, как охотящиеся орлы… Вот… Он это… он ведь известный колдун… и, видимо, умеет становиться невидимым, когда ему это нужно. Мы решили, что он говорит правду, утверждая, что ты послал за ним. Ведь если бы это было не так — то ему бы не был известен путь через потайной туннель…

Человек на троне со скучающим видом смотрел в потолок, давая понять, что лепет курда его мало интересует. Капитан дворцовой стражи, почувствовав, что Юсуф ибн Сулейман впал в немилость, подскочил к нему и с размаху ударил кулаком по зубам.

— Жалкий пес! Молчи, пока Его Величество не прикажет тебе говорить!

Юсуф покачнулся от удара, облизнул разбитые в кровь губы, с ненавистью посмотрел в глаза арабу, но промолчал и не попытался ответить ему ни словом, ни оружием.

Лениво, но требовательно перс взмахнул рукой.

— Уведите курдов, — бросил он страже. — В темницу их — до выяснения. Я подумаю, что с ними сделать. Даже если я кого-то жду, чужестранец не должен застать Стражей Ступеней врасплох. Будь они бдительны, даже Аль-Бораку не удалось бы подняться на плато незамеченным. Никакой он не колдун, а просто хитер, как лиса. Капитан, отправьте к Ступеням другой караул. Можете идти — все. Я поговорю с Аль-Бораком один на один.

Махмуд ибн Ахмед отдал честь, произнес несколько коротких команд, и через секунду его подчиненные в сверкающих доспехах уже покинули тронный зал, энергично вытолкав за двери сбившихся в плотную толпу, дрожащих от страха курдов. Проходя мимо Гордона, каждый из арестованных наградил его взглядом, полным бессильной ненависти.

Последним, закрывая за собой бронзовые двери, покинул зал Махмуд ибн Ахмед. Проводив его взглядом, перс вздохнул и обратился к Гордону по-английски:

— Можешь говорить начистоту. Рабы не понимают твоего языка.

Прежде чем ответить, Гордон небрежным движением передвинул один из невысоких диванчиков, стоявших вдоль стен, поближе к пьедесталу трона и сел на него, положив ноги на обитую бархатом специальную подушечку.

Да, престиж и уважение, которыми он пользовался при дворах Востока, были заработаны отнюдь не смиренным или униженно-просительным поведением. Там, где другие ходили на цыпочках, прижимая к груди шляпу и ощущая сердце в пятках, он вламывался в сапогах, открывая двери пинком и тяжелой рукой отшвыривая тех, кто стоял у него на дороге. И, как ни странно это на первый взгляд, он — Аль-Борак — оставался в живых там, где погибали другие. Разумеется, такое дерзкое поведение вовсе не было блефом. В любую секунду Аль-Борак был готов подтвердить свое право вести себя так, как он считает нужным. И подтвердить его он мог как умным, веским словом, так и свинцом или сталью. Люди, общавшиеся с ним, знали и рассказывали другим, что не было между Каиром и Пекином другого человека, чей ствол или клинок был бы столь же точен и опасен.

Если перс и был удивлен тем, что его полугость-полупленник развалился перед ним на диване, не спросив разрешения, то скрыл он свои эмоции весьма искусно. С первых же слов шейха стало ясно, что он немало общался с европейцами и сумел перенять от них прямоту и краткость в переходе от ничего не значащих приветственных слов к делу. Без каких бы то ни было предисловий он заявил:

— Я не посылал за тобой.

— Естественно, — усмехнулся Гордон. — Но должен же я был хоть что-то наплести этим болванам, чтобы не убивать их всех.

— Что тебе здесь нужно?

— Что может быть нужно человеку, добровольно приходящему в гнездо изгоев и отверженных?

— Он может прийти как шпион, — многозначительно заметил шейх.

Гордон в ответ рассмеялся:

— Интересно — чей же?

— Как ты узнал дорогу сюда?

Гордон решил спрятаться за чисто восточной уклончивой образностью ответа:

— Я шел туда, куда летели коршуны. Они всегда приводят меня к цели.

— Это ты точно подметил, — мрачно кивнул ему перс. — Уж кто-кто, а ты-то их немало подкармливал в течение жизни. Что с монголом, который дежурил в туннеле?

— Он мертв. Что ж поделать — не хотел он прислушаться к голосу разума.

— Нет, это коршуны следуют за тобой, а не ты за ними, — заметил шейх. — Почему ты не послал мне известие о том, что собираешься прийти сюда?

— А как, через кого ты прикажешь мне передать эту весть? Этой ночью, когда я разбил лагерь в Ущелье Призраков, чтобы мои лошади отдохнули перед последним переходом к Шализару, банда твоих идиотов, не попытавшись выяснить, кто я и зачем пришел в эти места, напала на моих людей, один из которых был убит, а второй — взят в плен. Еще один мой спутник, перепугавшись до смерти, бросил меня и бежал. Я пришел сюда один, как только взошла луна.

— Это были езиды, дежурившие на дальних подступах к нашему городу. Этому отряду полагалось охранять Ущелье Призраков. Естественно, они и знать не знали, что ты идешь ко мне, не знали даже, что это именно ты. Они вернулись в город на рассвете — почти все раненные, один — тяжело: он при смерти. Судя по их докладу, в ущелье они напали на какого-то европейца и его слуг, убив всех. Разумеется, они побоялись признаться, что бежали с поля боя, оставив тебя в живых. Ну, за свою ложь они еще понесут положенное наказание. Но ты так и не сказал мне, зачем пришел сюда.

— Я ищу убежища. А еще — я принес тебе новости. Человек, которого ты послал убить эмира Афганистана, ранил его, а сам был изрублен на куски стражниками-узбеками.

Перс только пожал плечами:

— Разве это новости? Мы узнали обо всем этом еще до полудня следующего за попыткой покушения дня. Известно нам и то, что эмир остался жив благодаря стараниям английского врача, сумевшего быстро и правильно промыть раны, оставленные отравленным кинжалом.

Гордон уже начал склоняться к мысли о тайных — магических — каналах связи, но вдруг вспомнил стаю голубей у фонтана в шализарском дворце. Все встало на свои места и получило вполне естественное объяснение: почтовые голуби и тайные агенты в Кабуле, снаряжающие их в обратный полет с привязанными к лапкам сообщениями.

— Мы всегда надежно хранили свои тайны, — сказал перс. — Если ты узнал о Шализаре, узнал дорогу к нему — значит, тебе рассказал об этом кто-то из нашего братства. Кто тебя прислал — не Багила?

Лишь на долю секунды замешкался Гордон с ответом, прикрыв эту паузу деловитым отряхиванием брюк от пыли, но за эти мгновения он успел распознать заготовленную для него ловушку и избежать ее. Он понятия не имел о том, кто такой Багила, и решил, что это имя было заброшено персом в качестве наживки, прикрывающей острый крючок.

— Человека по имени Багила я не знаю, — ответил американец. — Да и вообще я не был знаком ни с кем из твоих людей, никто мне не выдавал ваших секретов, никто не посвящал меня в ваши тайны. Да и зачем? Я не нуждаюсь в агентах, предателях и информаторах, я все узнаю сам. И пришел я сюда лишь потому, что мне потребовалось надежное убежище. В Кабуле я впал в немилость, и англичане расстреляют меня на месте, если я окажусь в их руках.

Одной из самых достоверных легенд среди тех, что витали вокруг Гордона, была его так называемая вражда с британцами. Это объясняло его неофициальный статус, отказ носить какую бы то ни было форму, и предоставляло ему право действовать невзирая на все нормы и правила этикета. Не испытывая и не изображая никакого почтения к зажравшимся, самодовольным, набивающим свой карман за счет казны и ограбления местных племен колониальным чиновникам, как гражданским, так и военным, он в ответ был вознагражден их лютой ненавистью за то, что нередко его деятельность сводила на нет все их усилия по обделыванию тех или иных грязных делишек. Поэтому легенда о враждебности Гордона к англичанам родилась и вполне искренне подпитывалась теми, кто по своей недалекости полагал, что представляет здесь, в Азии, Британскую империю. Но те, кто на самом деле правил колониями Англии в Индостане, ее союзниками и противниками в других частях Востока, предпочитали делать это, не афишируя своего влияния. И эти люди знали, что представляет собой Аль-Борак и каковы его истинные цели и убеждения. Не всегда сильные мира сего одобряли методы действия Гордона, но тем не менее не отказывали ему в своей дружбе и уважении, пользуясь время от времени его помощью в решении самых щекотливых вопросов.

Правитель Шализара не был посвящен в такие тонкости. О Гордоне он знал достаточно — достаточно для того, чтобы списать его видимую «ненависть» к англичанам на вполне естественное к ним отношение уроженца Нового Света. Зная Аль-Борака по легендам и рассказам, порой откровенно лживым, порой весьма правдоподобным, перс составил свое представление о нем как об еще одном авантюристе, не подчиняющемся ничьей короне и никаким законам, а значит, и не находящемся под чьей-либо официальной защитой. Вот почему его не удивило, что в конце концов этот белый впал в немилость у сильных мира сего и оказался вынужден искать себе убежище.

Неожиданно шейх произнес несколько слов на древнеперсидском языке. Угадав намерение шейха, Гордон сделал вид, что не знает этого языка, в очередной раз убедившись в том, что хваленая восточная хитрость порой бывает по-детски наивна.

Шейх обратился к одному из чернокожих рабов. Тот почтительно кивнул головой и, сняв с перевязи серебряный молоток, ударил им в позолоченный гонг, скрытый в стенных портьерах. Не успело затихнуть прокатившееся по залу эхо, как бронзовые двери чуть приоткрылись — ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель боком проскочил худенький невысокий человечек в простых по покрою, но сшитых из хорошего шелка одеждах. Перс по национальности, как и его правитель, он подошел к трону и низко поклонился. Шейх обратился к нему по имени, назвав Мусой, и спросил на языке, знание (или незнание) которого Гордоном он только что проверил:

— Ты знаешь этого человека?

— Да, Ваше Величество. Это…

— Не произноси его имени! Он не понимает нас, но, услышав свое имя, он догадается, что мы обсуждаем его персону. Скажи мне, Муса: наши разведчики докладывали о нем?

— О да, Ваше Величество. Последнее сообщение из Кабула касалось и его. В ночь покушения на эмира афганского этот человек беседовал с ним один на один. Примерно за час до покушения. Покинув дворец, он уехал из города. Где-то через полчаса его, в сопровождении еще троих всадников, видели на дороге, ведущей к городу Кхору, вотчине мятежного Бабер-хана. Вдогонку ему из Кабула была послана кавалерия, но преследователи либо прекратили погоню, либо были перебиты стражей Кхора. Точно это пока не известно.

— Похоже, что он не врет, утверждая, что пришелся не ко двору в Кабуле и был вынужден срочно бежать из столицы, — пробормотал шейх.

Развалившись на диване, Гордон всем своим видом изображал, что не понимает, о чем говорят персы. Про себя же он отметил, что, во-первых, система разведки Избранных оказалась куда более развитой, глубоко внедренной и эффективной, чем он предполагал, и, во-вторых, целый ряд обстоятельств и цепь совпадений удачно сложились в его пользу. Для этих людей было вполне понятно и объяснимо его исчезновение из Кабула, якобы по причине изменения в отношении к американцу правителя страны. То, что при этом он подался в стан мятежников, только подтверждало эту версию, как и факт «погони» королевской кавалерии.

— Можешь идти, — произнес шейх. Муса еще раз поклонился и безмолвно покинул зал. Правитель еще немного помолчал, а затем, изображая, что, хорошенько подумав, он принял-таки решение, заявил:

— Я склонен поверить в то, что ты говоришь правду. Ты бежал из Кабула, бежал в Кхор, где вряд ли приняли бы кого-либо из верных эмиру людей. Твоя вражда с интриганами давно всем известна… Что ж, такие люди нам нужны. Но — предупреждаю сразу: я не могу посвятить тебя в члены нашего братства, пока почтенный Багила не увидит и не проверит тебя. Сейчас его в Шализаре нет, но завтра к утру он вернется. А пока что я все же хотел бы выяснить, как, где и когда ты узнал о нашем братстве и нашем городе.

Гордон пожал плечами:

— Разве у гор есть от меня секреты? Я слышу, как спешат мне их поведать крылья ветра, играющего в ветвях цветущего тамариска и жестких колючках саксаула. Ведомы мне и тайны воя волков и рыка барса. Но, само собой, не сторонюсь я и тайн, что раскрываются и выбалтываются у костров и очагов, которые освещают и согревают людей, ночующих в переполненных караван-сараях…

— Раз так, то тебе известны и наши цели, наши намерения?

— Я знаю, как вы себя называете. А еще мне известно, что некогда существовал где-то в горах другой город, которым правили эмиры, называвшие себя шейхами Аль-Джебаля, что означает: древний народ гор. Их подданных называли ассасинами, то есть убийцами. Эти люди курили коноплю, гашиш, употребляли опий, а их жестокие убийства наводили страх на всю Западную Азию.

— Да! — сверкнув глазами, воодушевлено воскликнул перс. — Сам Саладин их боялся. Крестоносцы — даже крестоносцы! — боялись их. При одной мысли об асасинах вздрагивали от ужаса эмиры Дамаска, халифы Багдада, султаны Египта. Все они, и даже сельджуки, платили дань шейхам Аль-Джебаля. Шейхи не выводили в поход больших армий. Они сражались ядом, огнем и магическим трехклинковым кинжалом, разящим из темноты. Их гонцы в черных плащах с алой подкладкой, словно посланники самой смерти, проникали повсюду и наносили неотразимые удары. Погибали один за другим монархи, правившие в Каире и Иерусалиме, Самарканде и Бухаре. Великий шейх Аль-Джебаля — Хасан ибн Сабах — воздвиг на горе Арамут в Персии огромный город-замок с потайными, скрытыми от посторонних глаз садами. В этих садах его подданным дозволялось вкусить райских наслаждений. В этих садах для них танцевали стройные, как феи,девушки, легкий ветерок кружил над землей лепестки цветов, а в воздухе витал чарующий запах гашиша.

— Ну да, — понимающе усмехнулся Гордон, — несчастного подданного шейха «накачивали» наркотиками, а затем волокли в сад, где он представлял себя в том самом раю, что обещал ему Пророк. Потом его снова обкуривали до беспамятства, вытаскивали во дворец и сообщали, что единственный способ вновь обрести райское блаженство — это беспрекословно и фанатично верно служить шейху. Ни один король не мог похвастаться такой беззаветной верностью своих подданных. И так продолжалось до тех пор, пока в тысяча двести пятьдесят шестом году монголы под командованием Кулагу-хана не сровняли с землей эти дьявольские замки, избавив цивилизацию Востока от опасности полного уничтожения.

— Как видишь, опасность не исчезла, — с гордостью заявил шейх. — Я прямой потомок Хасана ибн Сабаха. С юности я грезил величием своего древнего рода. Потом пришли деньги — деньги западных держав, плативших мне за минералы и руды, найденные в моих горах и извлеченные из недр. Так мечта стала явью: Отман ибн Азиз стал шейхом Аль-Джебаля.

Хасан ибн Сабах был верным последователем Исмаила, учившего, что все люди и все их поступки подвластны всевидящему Аллаху. Вера исмаилитов прочна, как камень, и глубока, как море. Она заставляет отбросить, преодолеть, забыть религиозные и национальные отличия, объединяя людей из самых разных сект и народов. Это единственная сила, которая рано или поздно сумеет объединить Азию. Народ моих родных гор не забыл учение Исмаила, как не забыл он и сады-курильни. Именно там я нашел своих первых последователей. Вскоре к нам примкнули жители гор Курдистана, где я основал свою первую твердыню. Среди тех, кто пришел ко мне, были персы, езиды, курды, друзы, арабы, турки — изгои, отверженные, те, кто потерял всякую надежду, всякую веру и был готов проклясть даже Магомета ради обретения рая здесь, на земле. Но наша вера никого не проклинает, никого не отбрасывает. Она объединяет. Мои посланники путешествовали по всей Азии и привозили с собой тех, кто был готов следовать за мной. Я тщательно отбирал своих подданных. Наши отряды росли медленно, ибо каждого кандидата я подолгу проверял на крепость его веры и верность мне лично. Ни религия, ни национальность не имеют для меня никакого значения. Среди моих последователей есть мусульмане — сунниты, шииты и представители всех других течений религии Магомета, есть индуисты, есть те, кто поклоняется Мелеку-Таусу, есть и монголы из пустыни Гоби, почитающие Эрлика.

Четыре года назад я привел своих последователей сюда, в этот город, лежавший в руинах. Даже местным жителям ничего не было о нем известно: страшные легенды заставляли горцев держаться подальше от этих мест. Много столетий назад этот город был крепостью ассасинов, разрушенной превосходящими силами проникших сюда монголов. Его дома были разрушены, каналы засыпаны мусором и камнями, пышные сады сменились зарослями непроходимых колючих кустов. Три года напряженной работы потребовалось на то, чтобы восстановить здесь все, привести город в порядок. Огромные деньги — почти все свое состояние — я истратил на эту работу. Чего стоила только скрытная доставка сюда нужных материалов и инструментов! Мы привозили все через Персию по древней караванной дороге, которой перестали пользоваться, когда мир стал торговать другими товарами и возить их по другим маршрутам. Затем наш груз переносили через хребет и спускали на плато с западной стороны — там, где оно соединялось со склоном. Впоследствии я уничтожил этот перешеек. Но в итоге, затратив уйму денег, сил и времени, я все же обрел свой Шализар, которому суждено стать столь же грозным и могучим, каким он был во времена древних шейхов. Смотри!

Встав с трона, шейх жестом пригласил Гордона проследовать за ним.

Чернокожие великаны надежно прикрывали Отмана ибн Азиза, направившегося к скрытой за шторами нише. Один из рабов распахнул парчовые занавеси, и взорам шейха и Гордона открылся небольшой балкончик, выходивший во внутренний двор дворца. Двор представлял собой зеленый сад, окруженный пятнадцатифутовой стеной, почти полностью скрытой густыми кустами. Над сплошным ковром разнообразных деревьев, кустарников и цветов плыл диковинный пьянящий аромат, серебристыми колокольчиками журчали струйки фонтанов… Гордон заметил в саду стройных, грациозных девушек, чьи тела были лишь частично прикрыты — либо почти прозрачным шелком, либо небольшими кусочками расшитого драгоценными камнями бархата. Среди женщин американец заметил персиянок, уроженок Аравии, Египта и Индостана. Неожиданно ему стал понятен смысл необъяснимых исчезновений некоторых известных своей красотой девушек из знатных индийских семей. В последние годы число таких исчезновений выросло слишком значительно, чтобы быть списанным на традиционные похищения местными царьками.

Под деревьями на шелковых покрывалах лежали мужчины — явно вкусившие гашиша или какого-нибудь другого дурмана. Откуда-то доносилась приятная негромкая музыка, соответствовавшая общему настроению мира и покоя, царившему в саду. Гордону нетрудно было почувствовать, что для восточного человека, вкусившего гашиша, это место превращалось в рай, обещанный Пророком.

— Я скопировал, а затем и усовершенствовал сады Хасана ибн Сабаха, — сказал шейх, задергивая занавеси балкона, предусмотрительно защищенного ими от взглядов из сада.

Вернувшись на трон, он доверительно добавил:

— Я показал тебе их потому, что не хочу, чтобы ты «вкушал райские наслаждения», как другие. Я не столь глуп, чтобы рассчитывать на то, что тебя удастся так легко одурачить. Да это и не нужно. Никому — ни тебе, ни нам — не будет хуже от того, что ты это узнал. Если Багила не согласится принять тебя, твое знание умрет вместе с тобой. Если же ты останешься с нами, то ты все равно скоро узнаешь это и еще многое другое — то, что положено знать человеку, который займет важное место в выстраиваемой мною империи. Я стану могущественным, как мои великие предки. Три года я строил этот город, еще дольше я шел к нему, зато теперь… Теперь я начал наносить удары. В течение последнего года мои ассасины отправились в путь в разные столицы, неся смерть на клинках своих отравленных кинжалов. Все происходит так, как тогда, много столетий назад. Для них нет иного закона, кроме моей воли. Они неподкупны, неустрашимы и непобедимы, ибо алчут скорее смерти, чем жизни в предательстве. Смерти же они не боятся, ибо уже при жизни вкусили того блаженства, что их ждет на том свете.

— И какова же твоя главная цель?

— Разве ты до сих пор не понял? — почти прошептал шейх, сверкая горящими фанатическим огнем глазами.

— Ну, в общем-то мне все понятно. Другое дело — услышать это от тебя.

— Так слушай же и внимай! Я хочу и я буду править Азией! Отсюда, из моей тайной твердыни, я буду вершить судьбы мира. Короли на тронах? Они будут лишь марионетками, танцующими на нитях, которые дергаю я. Те, кто осмелится не повиноваться мне, умрут — внезапно и мучительно. Вскоре непокорных не останется. Власть будет принадлежать мне! Мне одному! Власть! О Аллах, что может быть слаще и величественнее?!

Гордон не стал отвечать на этот чисто риторический вопрос своего собеседника. Про себя он обдумывал странное соотношение стремления шейха к единоличной власти и его почтительные реверансы в адрес некоего Багилы, который должен был решить судьбу пленника. Это заставляло предположить, что правление шейха в Шализаре вовсе не было таким единоличным, как он стремился представить новичку. Гордон терялся в догадках по поводу того, кто скрывался под именем Багилы. Само по себе это слово обозначало пантеру и, скорее всего, было псевдонимом или прозвищем, как и данное Гордону уроженцами Востока имя Аль-Борак.

— А где мой сикх? — неожиданно спросил американец, глядя в глаза правителю. — Твои езиды увели или унесли его с собой, убив другого моего спутника — Ахмад-шаха.

Перс явно переусердствовал, изображая на лице удивление и непонимание.

— Понятия не имею, о ком ты говоришь, — сказал он. — Никакого пленного езиды не приводили.

Гордон понял, что шейх лжет, но не менее ясно ему было и то, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут, по крайней мере сейчас. Точные причины, по которым Отман ибн Азиз отрицает, что ему известна судьба Лала Сингха, были скрыты от Гордона, но настаивать на объяснении после формального, но недвусмысленного отказа было бы непростительно неучтиво, да и откровенно опасно.

Шейх сделал знак стражнику, и тот вновь ударил в гонг. В зал опять тотчас же вошел Муса и замер, низко склонившись перед троном.

— Муса проводит тебя в комнату, куда тебе принесут еду и вино, — сказал правитель. — Разумеется, ты мой гость, а не пленник. Стража не будет приставлена к тебе, как не будет заперта и твоя комната. И все же я должен попросить тебя не выходить из нее, пока я не пришлю за тобой слугу. Мои люди очень подозрительно относятся к иностранцам, и пока ты официально не посвящен в члены нашего братства, сам понимаешь…

Что должен был понимать Гордон, шейх уточнять не стал.

Глава четвертая: ШЕПЧУЩИЕ КЛИНКИ

Бесстрастный и молчаливый Муса вывел Гордона из тронного зала, провел между двумя шеренгами сверкающих доспехами охранников и жестом пригласил американца следовать за ним по узкому извилистому коридору, уходившему в глубь дворца. Вскоре коридор привел их к черной двери, за которой скрывалась комната с куполообразным потолком, покрытым тонкой резьбой. Окон и других дверей в этой комнате не было; свет и воздух проходили в нее через небольшие отверстия по окружности купола. Тяжелые бархатные портьеры скрывали стены помещения, толстые дорогие ковры устилали пол. Впрочем, из мебели в комнате присутствовал лишь один низкий, обитый бархатом диван.

Муса поклонился и вышел из комнаты, оставив Гордона одного. Проводив взглядом закрывшего за собой дверь слугу, американец сел на диван и задумался. Подумать ему было о чем. За всю его жизнь, полную опасностей и приключений, ему еще не доводилось оказываться в столь странной ситуации. Так, например, совершенно неуместными казались его армейские сапоги и брюки цвета хаки в этом таинственном городе, где само время словно вернулось едва ли не на тысячелетие назад. И в то же время Гордону казалось, что все окружающее ему знакомо — или было знакомо когда-то. Но когда?.. Видимо, очень, очень давно… Он вдруг живо представил себе самого себя — черноглазого, черноволосого воина из далеких западных стран, облаченного в кольчугу крестоносца, пробирающегося по таинственным, полным опасностей замкам и подземельям города ассасинов.

Гордон нетерпеливо оборвал себя. Он и без того склонялся к вере в перевоплощения души и не нуждался в дополнительных доказательствах. Скорее наоборот, здесь, в Шализаре, правитель которого словно нарочно стремился воссоздать атмосферу многовековой давности, Гордон интуитивно чувствовал присутствие какой-то могучей, скрытой, но абсолютно не мистической, а напротив — совершенно реальной силы.

Что это была за сила? Разумеется, чья-то могучая политическая воля. Воля одной из великих держав, сцепившихся в смертельной (пока еще скрытой, закулисной) схватке за власть, влияние и владение Индией, страной-ключом ко всей Азии.

За этим орденом фанатиков-наркоманов стояло нечто большее, чем воля его основателя — персидского мечтателя. Чего стоило одно лишь воссоздание этого древнего города! Гордон очень сомневался в том, что на это мероприятие были потрачены деньги лишь из личного состояния Отмана. Вряд ли на это дело хватило бы любого, даже самого огромного частного состояния, даже принадлежащего наследнику персидских шейхов. Нет, за постройкой Шализара явно скрывались иные — почти безграничные средства, которые может предоставить лишь один источник — казна большого, богатого государства.

Впрочем, долго размышлять над тайными пружинами финансирования этого змеиного гнезда Гордон не стал. Сейчас его не столько волновали политические аспекты существования Шализара, и даже не собственное — весьма неопределенное — положение, сколько судьба Лала Сингха. Забыв о судьбах мира и народов, почти забыв о себе, американец нервно ходил из угла в угол комнаты, словно тигр по клетке, и ломал голову над тем, где и в каком состоянии мог находиться в данный момент его верный сикх. То, что Отман отказался признавать присутствие пленника в Шализаре, давало пищу для самых мрачных предположений.

Услышав за дверью приближающиеся шаги, Гордон заставил себя сесть на диван и даже лениво-небрежно развалиться на нем. В комнату вошел Муса, за которым следовал высокий чернокожий раб с золотым подносом, уставленным разными блюдами, и с чеканным золоченым кувшином вина. Муса поспешил закрыть за собой дверь, однако от внимательных глаз Гордона не ускользнул блик на полированной стали шлема, мелькнувшего за портьерой на противоположной стороне коридора, по всей видимости прикрывавшей спрятанную за ней потайную нишу. Итак, Отман солгал, сказав, что к американцу не будет приставлена стража. Гордон тотчас же почувствовал себя свободным отданного им обязательства не покидать выделенного ему помещения.

— Вино из Шираза, сагиб. И угощение. — Муса сделал приглашающий к трапезе жест. — А кроме того, сейчас к вам пришлют нежную и ласковую девушку — чтобы сагибу не было скучно у нас в гостях.

Гордон хотел было отказаться, но понял, что женщину к нему все равно пришлют — хотя бы для того, чтобы присматривать за ним, и, решив не осложнять себе жизнь, а также не раздражать попусту своих «гостеприимных» хозяев, одобрительно кивнул.

Муса жестом приказал рабу поставить поднос на пол, сам попробовал каждое блюдо, отпил вина и, поклонившись, покинул комнату, пинком подгоняя чуть замешкавшегося негра. Гордон, внимательный и напряженный, словно волк, пробравшийся на деревенский скотный двор, отметил про себя, что вино перс попробовал в последнюю очередь, а на выходе из комнаты его слегка покачивало. Когда дверь за слугами закрылась, Гордон поднес к лицу кувшин и принюхался. Нужно было обладать очень тонким и тренированным обонянием, чтобы распознать в букете терпкого вина едва уловимый, но знакомый посторонний аромат. Нет, это был запах не яда, а одного из бесчисленных восточных дурманящих веществ, вызывающих у человека кратковременный, но глубокий, беспробудный сон. Вот почему перс и поспешил покинуть комнату, отпив из кувшина. Он стремился скрыться за дверью раньше, чем снотворное его одолеет. Гордон даже предположил, что шейх, быть может, все же решил попробовать перетащить его, сонного, в «райский» сад.

Многолетний опыт пребывания при самых разных восточных дворах подсказал американцу, что в этом случае вряд ли кто-то стал бы возиться с подкладыванием яда или дурмана в еду — это занимает больше времени и сил, а кроме того — легче обнаруживается.

Вот почему, еще раз осмотревшись, он отдал должное принесенным угощениям, чтобы подкрепить силы.

Не успел Гордон закончить трапезу, как дверь его комнаты вновь приоткрылась — ровно настолько, чтобы позволить проскользнуть в помещение стройной девичьей фигурке. Девушка, одетая в расшитый золотыми нитями парчовый нагрудник, имитирующий парадные воинские доспехи, украшенную драгоценными камнями набедренную повязку и тонкие, из почти прозрачного, струящегося шелка, шаровары, казалось, шагнула в сегодняшний день со средневековых миниатюр, рассказывающих о гареме Гаруна аль Рашида. В следующую секунду Гордон, словно стальная пружина, вскочил на ноги — он узнал эту девушку еще до того, как она сняла с лица полупрозрачную декоративную чадру, сделанную из легкого тюля.

— Азиза! Как ты здесь оказалась?

Девушка подбежала к нему, совсем по-детски вцепилась руками в его плечи И заговорила быстро-быстро, стараясь сдержать наворачивающиеся на глаза слезы.

— Сагиб, меня похитили, схватили, когда я пошла вечером погулять в саду нашего дома в Дели. Меня увезли в караване, выдававшем себя за перегонщиков табунов и торговцев лошадьми. Сначала в Пешавар, а потом — через все хребты и плоскогорья Хайбера — сюда, в этот город дьявола. Со мной везли еще шестерых девушек, похищенных в разных городах Индии. Причем все эти караваны рабов проходят под самым носом у англичан. Там, где дороги проходят мимо британских постов, там, где встречаются армейские патрули, девушек заставляют сидеть в черной, скрывающей лицо и фигуру парандже. Никто не осмеливается закричать и позвать на помощь, потому что нож одного из похитителей всегда находится в нескольких дюймах от твоего сердца или горла. За хребтами Хайбера уже никому нет дела до плача и стонов похищенных женщин, а на территории колониальной Индии нас выдают за жен, сестер и дочерей этих «торговцев лошадьми». В Пешаваре, куда сходятся все караванные пути и где налажен серьезный пограничный контроль, у похитителей есть свой человек из британской колониальной администрации. Сам он индус, но под его прикрытием каждый год десятки похищенных индийских девушек переправляются в Афганистан…

Гордон сдержал в себе готовые сорваться с губ проклятия и ругательства. Впрочем, мысли его от этого не стали более смиренными и менее кровожадными. То, как хорошо была налажена работа этого канала работорговли — практически под самым носом у англичан, да что там — чуть ли не за спиной самого Гордона, лишний раз подтверждало, насколько развита и глубоко внедрена была в Индии сеть агентуры исмаилитов.

— Тебе знакомо имя продавшегося похитителям чиновника? — мрачно спросил он девушку.

— Да, сагиб. Его зовут Дитта Рам.

— Черт побери! Да я же знаю эту скотину! — не сдержал чувств Гордон.

По-своему его даже обрадовало это известие. Он давно искал возможности вывести на чистую воду этого хитрого и осторожного взяточника, на которого Гордон имел зуб. Впрочем, разбирательство и наказание чиновника-оборотня из Пешавара пока что откладывалось на весьма неопределенное время.

Азиза продолжала торопливо рассказывать:

— Я здесь уже почти месяц и едва не умерла от ужаса, страха и позора. Мне довелось видеть, как непокорных женщин здесь убивают, замучивают пытками до смерти. Меня определили в «феи» в этих фальшивых райских садах. Когда я увидела тебя под конвоем стражников Махмуда ибн Ахмеда, у меня чуть сердце не остановилось. Мне удалось подсмотреть из-за портьер. Пока я сидела, убитая горем, в нашей комнате, туда вошел евнух-слуга и сказал, что хозяин приказал послать к чужестранцу девушку поумнее, которая смогла бы разговорить сагиба и выведать у него какие-нибудь секреты. Я сразу же вызвалась, сказав, что не боюсь белых мужчин, а кроме того — хорошо понимаю по-английски. Он засомневался, и, чтобы убедить его, мне пришлось сказать неправду: я соврала, что у меня с тобой старые счеты, что ты якобы убил моего брата.

На миг девушка запнулась, словно мысленно прося у богов прощения за столь кощунственную ложь: на самом деле ее брат был одним из лучших друзей Гордона во всей Индии.

— Азиза, скажи, известно ли тебе что-нибудь о Лале Сингхе, сикхе, которого исмаилиты захватили в плен этой ночью?

— Да, сагиб, — кивнула девушка. — Они притащили его в город, чтобы попытаться сделать из него такого же убийцу, опьяненного наркотиками. До сих пор среди исмаилитов не было ни одного сикха, и правители очень заинтересовались таким пленником. Ведь у Лала Сингха, как я поняла, в Пенджабе большие связи. Но твой друг оказался, быть может на свою беду, человеком огромного мужества. Как только его ввели во дворец и развязали спутывавшие его веревки, он отчаянно набросился на стражу и голыми руками убил младшего брата Махмуда ибн Ахмеда. Теперь капитан арабской стражи требует казнить сикха, и, боюсь, его влияние на Отмана перевесит политические цели правителя, тем более что, судя по всему, сломить волю Лала Сингха будет не просто.

— Так вот почему шейх соврал мне, — понимающе кивнул Гордон.

— Да, сагиб. Сейчас Лал Сингх находится в темнице, в подвалах дворца. Завтра, если ничего не изменится, его выдадут Махмуду для пыток и казни.

Ни один мускул не дрогнул на лице американца, лишь по глазам можно было догадаться о бушевавших в нем чувствах.

— Сегодня ночью ты проводишь меня к комнате, где спит Махмуд ибн Ахмед, — сухо сказал Гордон, обратив в слова сжигавшие его чувства.

— Нет-нет, сагиб! Ни в коем случае! — стала убеждать его Азиза. — Он спит в казарме, в окружении своих воинов, признанных мастеров меча Аравии. Их слишком много даже для такого сильного человека, как ты. Лучше я отведу тебя туда, где находится Лал Сингх.

— А как насчет стражи в коридоре?

— Охрана ничего не заметит! Из этой комнаты есть потайной ход в подвал. Стражники ни за что не войдут сюда, пока я не выйду из комнаты, и никому не позволят зайти.

Отодвинув одну из портьер на противоположной от двери стене, Азиза нажала на один из фрагментов витиеватого резного орнамента. Часть стены сдвинулась внутрь, а затем распахнулась на петлях, открыв за собой узкую каменную лестницу, уводящую вниз, в кромешную темноту.

— Хозяева всегда недооценивают своих слуг, считая, что тем неведомы их секреты, — улыбнулась Азиза. — Пойдем.

Протянув руку, девушка извлекла из-за дверного косяка с внутренней стороны потайной двери тонкую свечу и спички. Подняв огонек над головой, она стала первой спускаться по лестнице. Гордон последовал за нею. Когда, по его расчетам, они оказались уже ниже уровня первого этажа, лестница сменилась горизонтальным туннелем.

— Сейчас мы под одним из внешних садов, — сказала Азиза. — Когда я оказалась в Шализаре, то сразу же стала обдумывать возможность побега. Мне повезло познакомиться с одним из слуг, который давно готовился бежать отсюда. Поверив мне, он согласился взять меня с собой. Он-то и показал мне этот туннель. Здесь мы прятали впрок еду и оружие. Но, к несчастью, моего друга выследила и схватила дворцовая стража. Он умер под пытками, но не выдал меня. Вот меч, который он спрятал на случай побега.

Азиза вынула из-под нижней ступеньки короткий прямой меч, который Гордон с удовлетворением взвесил в руке. Это оружие будет весьма нелишним здесь, в дворцовых покоях и подземельях.

Через минуту они подошли к тяжелой, обитой железом двери. Приложив палец к губам, Азиза показала Гордону узкую щелочку, через которую можно было разглядеть то, что находилось по другую сторону от двери. Гордон увидел, что за дверью туннель выходит в достаточно широкий коридор. С одной стороны коридор упирался в тупик с единственной маленькой дверью — затейливо украшенной резьбой и запертой на нешуточные засовы. Вдоль противоположной стены шел ряд камер с решетчатыми дверьми. Сам коридор, не очень длинный, был освещен свисавшими с потолка бронзовыми масляными лампами.

Перед дверью одной из камер стоял внушительного роста араб в доспехах и шлеме дворцовой стражи. Крючконосый, чернобородый, с палашом наголо, он представлял собой живое воплощение значительности, обеспеченной оружием, силой и осознанием собственной власти.

Рука Азизы легла на плечо Гордона.

— Лал Сингх находится в камере, около которой стоит стражник, — прошептала девушка. — Хорошо бы убить араба без стрельбы, чтобы не поднимать лишнего шума. Огнестрельного оружия у него нет, а в своем мастерстве владения клинком он полностью уверен. Из гордости он не станет звать на помощь, пока не поймет, что побежден. Звона стали наверху, в караульном помещении, не услышат.

Гордон прикинул сбалансированность клинка, доставшегося ему от беглеца-неудачника. Это было легкое, изящное индийское оружие. Впрочем, его легкость не мешала ему быть прочным и отточенным до остроты бритвы. Рубить таким клинком было одно удовольствие, колоть же труднее, но возможно. По длине он был практически равен палашу часового.

Сосредоточившись и настроившись на поединок, Гордон открыл дверь и шагнул в тюремный коридор.

За решеткой, за спиной стражника, он успел заметить удивленно-недоверчивое лицо Лала Сингха. На скрип ржавых петель араб резко развернулся, мгновенно оценил ситуацию и почти радостно, как опытный боец в предвкушении кровавого поединка, по тигриному стремительно бросился в атаку.

С не меньшей гордостью американец бросился ему навстречу. Руки Лала Сингха до побеления костяшек пальцев сжали прутья решетки. С другой стороны коридора, затаившись за дверью, Азиза тоже наблюдала за тем, как разворачивается бой двух мастеров фехтования, бой, от которого кровь закипела бы в жилах даже у самого равнодушного наблюдателя.

Единственными звуками, раздававшимися в подземном коридоре, были шуршание подошв по каменному полу, надсадное дыхание соперников и звон стали. Сверкающие в золотистом свете ламп клинки, словно молнии, рассекали воздух. Они походили на живые существа, на языки двух гигантских, разящих все на своем пути змей. Казалось, что оружие приросло к рукам бойцов — так естественно и ловко, словно частью своего тела, владели они им. Для Азизы бой был абсолютно непонятной фантасмагорией, лишь заставлявшей кровь стыть в ее жилах. Лал Сингх же, выросший с мечом в руке, напряженно следил за каждым движением, за каждым выпадом, ударом и уходом противников, понимая, что в этом бою сошлись настоящие мастера клинка. Впрочем, понимать — еще не значит оставаться спокойным, и Лал Сингх, подобно Азизе, следил за поединком с величайшим напряжением.

На мгновение раньше араба он почувствовал едва уловимое изменение в балансе сил. А в следующий миг и сам стражник, осознав неизбежность поражения, уже набрал воздуха в легкие, чтобы отчаянным криком позвать на помощь и обеспечить тем самым отмщение за свою неминуемую гибель. Однако Гордон не дал противнику этого последнего шанса. Его меч засвистел в воздухе еще стремительнее и в какой-то момент словно играючи, едва-едва, самым острием коснулся шеи стражника. Араб повалился на пол, голова его повисла на надрубленной шее. Кровь хлынула из огромной зияющей раны. Часовой умер, не успев издать предупредительного крика.

Мгновение Гордон постоял над ним, переводя дыхание. Впрочем, сильно усталым он не выглядел, ни единой царапины не прибавилось на его теле после этого поединка. Лишь несколько мелких капелек пота над бровями выдавали пережитое напряжение.

Нагнувшись, он снял с пояса часового связку ключей. Звук лязгающего замка, казалось, вывел Лала Сингха из транса.

— Сагиб! Это безумие! Безумие приходить сюда, в это змеиное гнездо, ради меня! — воскликнул сикх. — Нет, но кто бы мог подумать, что какой-то араб умеет так великолепно владеть мечом?! Сагиб, это мне напомнило те дни, когда мы с тобой мерялись силами и мастерством в фехтовании с лучшими мечами Турции.

— Ладно, сейчас нам не до воспоминаний, — усмехнулся Гордон, распахивая решетку. — Вылезай.

Сикх шагнул в коридор. Без тюрбана, голый по пояс, весь грязный, он тем не менее выглядел по-прежнему внушительно и совершенно не казался сломленным тем, что с ним произошло.

Гордон напряженно обдумывал, как поступить дальше.

— До темноты нечего и пытаться выбраться из города, — сказал он. — Нужно ждать. Азиза, когда должны сменить часового?

— Смена происходит каждые четыре часа. Этот стражник заступил на дежурство совсем недавно — за несколько минут до нашего появления здесь.

— Отлично! Итак, у нас есть почти четыре часа.

Глянув на наручные часы, Гордон удивился, обнаружив, что находится в Шализаре дольше, чем ему это казалось.

— Через четыре часа начнет смеркаться. Как только стемнеет, мы попытаемся выбраться отсюда. Пока мы все не подготовим, ты, Лал Сингх, останешься в потайном переходе, на лестнице у двери, ведущей в мою комнату.

— Но когда придут менять часового, сразу же обнаружат, что я сбежал из камеры. Наверное, лучше оставить меня за решеткой, чтобы не давать страже точного направления поисков, — предложил сикх. — А когда все будет готово, ты придешь за мной или пришлешь девушку.

— Нет, на такой риск я пойти не могу. Ситуация может сложиться так, что я не смогу вернуться за тобой вовремя. Ничего, у нас, считай, четыре часа. А когда твое исчезновение обнаружат, общий переполох может даже сыграть нам на руку. А сейчас надо бы спрятать труп куда-нибудь.

Оглянувшись, Гордон задержал взгляд на красивой двери с тяжелыми засовами в дальнем конце коридора. Поймав этот взгляд, Азиза в ужасе воскликнула:

— Нет, только не туда, сагиб! Только не открывай эту дверь! Она ведет в ад!

— В каком смысле? Подожди, объясни толком, что находится за этой дверью.

— Я точно не знаю. Тела тех, кого в Шализаре казнят, сбрасывают с обрыва плато, и их пожирают шакалы и грифы. Сюда же, за эту дверь, вытаскивают тех, кто подвергся пыткам, но еще не умер. Что там с ними происходит, я не знаю, но кричат и стонут они отчаяннее, чем при самых жестоких пытках. Можешь мне поверить — я сама слышала крики этих несчастных. Говорят, что за этой дверью живет джинн, который отказывается питаться мертвечиной и пожирает людей лишь живыми.

— Может быть, оно так и есть, — скептически заметил Лал Сингх, — но несколько часов назад я видел, как кто-то из рабов открыл эту дверь и выставил за нее большую корзину с чем-то. С чем именно — я не разглядел, но явно это не было телом мужчины или женщины, тем более — живым.

— Наверное, это был ребенок! — в ужасе задрожала Азиза.

Тут Гордона осенило: отложив выяснение природы кошмарного обитателя пространства за дальней дверью, он потащил тело убитого стражника в камеру Лала Сингха. Тот, сообразив, в чем дело, помог другу, а затем, по его указанию, снял с араба одежду, надел ее на себя, а убитого обрядил в лохмотья, остававшиеся на нем после пленения. Труп был усажен у стены в дальнем углу камеры, его голова склонялась на грудь так, что при беглом взгляде не была заметна чудовищная рана на горле араба. Хотя покойник и был намного ниже ростом, чем сикх, в сидячем положении это не было заметно. Лал Сингх надел на себя ту одежду араба, что более или менее подошла ему по длине. Остальное, включая доспехи и шлем, он забрал с собой, чтобы спрятать в туннеле. Заперев потайную дверь изнутри, Гордон отдал ключи сикху.

— На полу тюремного коридора осталось много крови, — сказал американец. — Тут уж ничего не поделаешь. Будем надеяться, что, приняв мертвеца за тебя, стражники сначала бросятся искать самого пропавшего часового. Это даст нам еще какой-то выигрыш во времени. Четкого плана, как выбраться из города, я пока не придумал, все будет зависеть от того, как сложатся обстоятельства. Если я пойму, что побег отсюда невозможен, мне останется только убить шейха, а там… на все воля Аллаха.

Если получится так, что я не смогу выбраться отсюда, а вам двоим это удастся, попытайтесь пробраться назад по ущелью, туннелю и каньону — навстречу гиальзаи. Я послал за ними Яр Али-хана. Если он нашел наших лошадей, то к ночи он уже доберется до Кхора. А следовательно, гильзаи будут по эту сторону туннеля завтра утром.

Поднявшись по лестнице, ведущей из подземелья к комнате Гордона, друзья остановились.

— Лал Сингх, ты останешься здесь, — распорядился Гордон. — Жди, пока я за тобой не приду. Оставь себе оба клинка. Я не могу показаться Отману с трофейным или краденым оружием. Возьми фонарик, и вот — держи.

С этими словами он почти насильно всунул в руку сикха свой пистолет.

— И без возражений! — строго сказал американец. — Все это скорее понадобится тебе, чем мне. Я тут в некотором роде почетный гость-пленник. И запомни: если со мной что-нибудь случится, бери девушку с собой и попытайся бежать под покровом темноты. Если же в течение ближайших четырех часов ни я, ни Азиза за тобой не придем, уходи один.

— Как прикажешь, Аль-Борак. Прости меня, я навеки покрыл себя позором, оказавшись в плену без боя. Но езиды крались по ущелью тихо, как кошки. Они там каждый бугорок знают, и им удалось подобраться ко мне в темноте на расстояние броска камня. Я помню страшный удар по голове, а затем, очнувшись, с ужасом понял, что лежу с кляпом во рту и связан по рукам и ногам. Также, по их словам, они сначала оглушили Ахмад-шаха, но потом перерезали ему горло, потому что исмаилиты не хотят иметь ничего общего с местными горцами. Им даже запрещено брать пуштунов в плен. Видимо, они опасаются, что рано или поздно местные жители разболтают секреты своим родственникам и тайна Шализара будет раскрыта. В общем, сагиб, я объяснил причину своего пленения: эти езиды ловки, как кошки, и коварны, как кобры. Но все это никак не снимает с меня ответственности и не смывает моего позора.

С этими словами сикх сел на верхнюю ступеньку лестницы, подобрал под себя ноги и приготовился к долгому ожиданию со спокойствием и невозмутимостью, свойственными его народу. Когда Гордон и Азиза вошли в комнату и закрыли за собой дверь, девушка тщательно задернула прикрывавшую ее портьеру. Затем американец сказал ей:

— Теперь ты иди. Не стоит возбуждать подозрения слишком долгим отсутствием. Постарайся вернуться ко мне ближе к вечеру, в сумерках. Сдается мне, что меня будут удерживать в этой комнате, пока не вернется некий Багила. Когда придешь, скажи стражнику у двери, что тебя послал шейх. Наверняка мне еще предстоит встретиться с ним, и я замолвлю словечко о столь понравившейся мне девушке. Да, кстати, мне принесли вино со снотворным. Скажи им, что видела, как я пил его, а затем крепко уснул. Похоже, я догадываюсь, зачем мне его подсунули.

— Я сделаю все, как вы скажете, сагиб, и постараюсь в сумерках сюда вернуться.

Девушка дрожала от страха и восторга, но держала себя в руках. Сочувствие и печаль отразились во взгляде Гордона, которым он проводил скрывшуюся за дверью стройную фигурку. Дочь богатого торговца из Дели, Азиза, конечно, была не приучена к такому обращению, какое ее встретило в Шализаре. Тем не менее держалась она мужественно и с достоинством.

Гордон взял кувшин, прополоскал вином рот — так, чтобы терпкий запах разносился бы его дыханием, вылил часть вина в угол за портьеру, а часть пролил на пол у дивана, словно случайно уронив кувшин. Повалившись на диван, американец глубоко и ровно задышал, изображая крепкий сон.

Не прошло и нескольких минут, как дверь вновь приоткрылась, и в комнату вошла девушка. То, что это была девушка, Гордон определил, не открывая глаз, — по легким шагам и аромату духов, ударившему ему в ноздри. И именно эти же признаки определенно дали ему понять, что это была не Азиза. Судя по всему, шейх не слишком-то доверял женщинам и предпочитал на всякий случай продублировать сведения, полученные от одной из них, посылая на проверку другую. Гордон не думал, что ее подослали убить его: для этого за глаза хватило бы яда в кувшине, поэтому он предпочел не рисковать и не подсматривать за ней сквозь прищуренные, но не плотно закрытые веки.

Судя по частому, прерывистому дыханию девушки, она сама дрожала от страха. Ее ноздри едва не коснулись его губ. Наконец раздался вздох облегчения — это незнакомка учуяла запах вина со снотворным, исходивший от Гордона. Мягкие проворные руки ловко обыскали его, явно стремясь нащупать спрятанное оружие. Ощутив ее пальцы под левой рукой, там, где под курткой висела на портупее потайная кобура, Гордон порадовался, что предусмотрительно отдал пистолет Лалу Сингху. Ведь, разыгрывая усыпленного снотворным, он был бы вынужден позволить девушке забрать у него оружие.

Так же тихо, как вошла, незнакомая девушка покинула комнату. Чуть скрипнув, закрылась за ней дверь. Гордон продолжал лежать неподвижно, решив воспользоваться тем, что предоставила в его распоряжение сложившаяся ситуация. И раз уж в течение ближайших трех — трех с половиной часов предпринять что-либо было нельзя, то оставалось хотя бы выспаться и набраться сил. Долгие годы напряженной, изматывающей жизни приучили Гордона использовать любую возможность поесть и поспать, что никогда не бывает лишним. Другому человеку едва ли удалось бы даже вздремнуть в таком нервном состоянии, но Гордон уже давно привык играть со смертью в игру, ставкой в которой была его собственная жизнь. Вот и сейчас весь его маскарад висел на волоске, его судьба, как и судьба его друзей, зависела от весьма сомнительной возможности бежать с плато под покровом ночи, никакого конкретного плана бегства из города и спуска с обрыва у него не было — и тем не менее он уснул. Уснул так крепко и спокойно, словно остановился на ночлег в доме верного друга в тишине и безопасности своей родной страны.

Глава пятая: МАСКА СОРВАНА

Как и большинство людей, ведущих своего рода «волчий» образ жизни, Гордон мог уснуть, когда это было нужно, в любой обстановке и в любое время. При этом будильник его внутренних, подсознательных часов тоже никогда его не подводил. Впрочем, на этот раз он Гордону не понадобился — американцу пришлось проснуться несколько раньше предварительно намеченного им времени. Стоило дверям лишь чуть скрипнуть, как Гордон мгновенно вскочил с дивана, готовый ко всему. На этот раз его покой потревожил вошедший Муса, как всегда вежливо и учтиво поприветствовавший его.

— Шейх Аль-Джебаля желает видеть вас, сагиб, — объявил слуга. — Господин Багила вернулся в Шализар.

Итак, некто таинственный, по прозвищу Пантера, вернулся в город раньше, чем ожидал шейх. Не зная, чего именно ему ждать от этой встречи, Гордон внутренне готовился ко всему. Выходя вслед за Мусой из комнаты, он обратил внимание на то, что портьера на противоположной от двери стене по-прежнему чуть топорщилась — стражник все еще находился там, на своем посту.

Муса повел американца не в тот зал, где его впервые принимал шейх, а — по длинному, извилистому коридору — к незнакомой раззолоченной двери, вход в которую преграждал воинственно выглядевший рослый часовой-араб. По знаку Мусы стражник распахнул дверь и позволил персу и его спутнику пройти в скрытое за ней помещение. Шагнув за порог, Гордон от неожиданности замер на месте.

Он оказался в довольно просторном зале без окон, но с несколькими дверями. Прямо напротив той, через которую вошел американец, на бархатном диване раскинулся шейх Аль-Джебаля. За его спиной, по обыкновению, замерли два чернокожих суданца с серебристыми алебардами, а кроме того, вокруг дивана плотным полукольцом столпилась дюжина вооруженных людей самых разных национальностей: курды, друзы, арабы и даже один представитель племени орадж — весь покрытый шрамами громила, знакомый Гордону под именем Урук-хан, возглавлявший некогда жестокую банду убийц и грабителей.

Но всех этих людей, включая и грозного Урук-хана, Гордон едва удостоил краткого взгляда. Все его внимание оказалось приковано к еще одному присутствующему в зале. Этот человек, шагнув вперед, оказался между американцем и диваном шейха. Судя по кривым ногам, ему пришлось немалую часть жизни провести в седле, что, однако, не лишало его фигуру внушительности и даже некоторой эффектности. Высокий, худощавый, этот человек был даже по-своему, как-то зловеще красив. Одна его рука ласково поглаживала рукоять большого автоматического пистолета, свисавшего с пояса, другая механически подкручивала длинный черный ус. Гордон понял, что проиграл свою партию, ибо этот долговязый усатый кавалерист был не кем иным, как Иваном Конашевским, казаком, слишком хорошо знавшим Аль-Борака, чтобы можно было обвести его вокруг пальца, как это удалось сделать с шейхом, наплетя ему всяких небылиц.

— Вот этот человек, — сказал Отман. — И он хочет вступить в наше братство.

Человек по имени Багила презрительно улыбнулся:

— Он притворяется, шейх. Он актер, умело играющий выбранную роль. Нет, убей меня, я не поверю, чтобы Аль-Борак оказался предателем. Не тот он человек. А здесь он мог оказаться только в одном качестве — как шпион, засланный англичанами.

От взглядов, нацеленных на Гордона, немедленно повеяло холодом и ненавистью. Да, этим людям достаточно было одного слова Багилы, чтобы поверить ему и составить мнение о том, что он говорит.

Гордон вдруг от души рассмеялся, чем явно привел в замешательство всех присутствующих. Не понял причину этой веселости и Иван Конашевский. Он достаточно хорошо знал американца, чтобы отделить ложь от истины в его словах и даже абсолютно точно определить истинную цель его появления в тайном городе, но даже он не знал его настолько хорошо, чтобы понять этот смех и новый, мрачный блеск, появившийся в глазах Аль-Борака.

В смехе Гордона не было ни самоиронии, ни цинизма, вызванного признанием своего поражения. Нет, под непроницаемой личиной Аль-Борака скрывалась душа дикого, яростного воина. Долгие годы жизни разведчика приучили его к справедливости древней мудрости: вступать в бой только тогда когда не осталось никаких средств избежать его. Но теперь игра была проиграна, и уже ничто не сдерживало рвущегося в бой воина! Маски были сброшены. Продумав все, что было возможно, Гордон не смог-таки перехитрить судьбу и учесть все-все вероятные и невероятные встречи в этом таинственном городе. Отступать теперь было некуда. Ему оставалось только одно — принять этот бой, последний бой в жизни. И в этом бою у Гордона было одно преимущество — ему уже нечего было терять, он мог не задумываться о последствиях этой стычки, мог не строить стратегических планов. Для него все должно было решиться в ближайшие мгновения — в этом самом бою. И смех, так удививший его противников, вырвался из каких-то первобытных, диких уголков души цивилизованного американца. Даже вспыхнувший в его глазах зловещий огонь не насторожил противника — все были слишком удивлены этой вспышкой необъяснимого веселья.

Шейх развел руками и снисходительно произнес:

— В таких делах я всецело полагаюсь на тебя, Багила. Ты знаешь этого человека, я — практически нет.

Можешь делать с ним, что считаешь нужным. Не бойся, он не вооружен.

Получив заверения в беспомощности слывшего весьма опасным противника, шализарцы заметно оживились. Урук-хан потянул из ножен трехфутовый хайберский меч. Остальные тоже взялись за оружие. Самых разных клинков в зале было предостаточно, но, судя по всему, огнестрельное оружие было только у казака.

— Невооружен? — усмехаясь, переспросил шейха Иван и перешел на русский язык, понятный из всех присутствующих лишь Гордону. — Что ж, так оно для всех спокойнее… Нет, Гордон, не думал я, что ты окажешься таким болваном. Соваться сюда — тебе, кого каждая собака знает, — это просто безумие. Неужели ты не мог предположить, что в таком месте наверняка найдется кто-нибудь, кто знает тебя какоблупленного? Естественно, я не имею в виду этих дикарей, включая и так называемого шейха…

— Согласен, ты оказался в этой партии неожиданно вынырнувшим из колоды джокером, — признал Гордон. — Я и вообразить не мог, что таинственный Багила — это и есть ты. Тут я и вляпался, понадеявшись на удачу. Да, все сошлось так, как я и предполагал: я имею в виду то, что за всем этим маскарадом стоит какая-то европейская держава. По-моему, твои хозяева тоже мечтают об установлении своей азиатской империи, ведь так? Вот они и послали тебя сюда, чтобы установить связи и объединить силы с этим фанатиком Отманом. Он прельстился возможностью осуществить свою давнюю мечту, а потому стал послушным орудием в твоих руках. На ваши деньги был построен этот город, вооружены европейским оружием эти бандиты. Но на что вы рассчитываете, чего хотите достичь, опираясь на банду наркоманов-фанатиков? Заменить всех верных Британии азиатских правителей послушными марионетками? Под страхом смерти заставить враждебных вам султанов и пашей подписать и соблюдать мирные договоры?

— Частично — да, — спокойно кивнул Конашевский. — Это одно из направлений строительства нашей империи в Азии. Не стану утруждать себя и беспокоить тебя напоминаниями о том, что в новой империи тебе нашлось бы достойное место. Я знаю, что это бесполезно. Твое упрямство и верность в отстаивании интересов Англии известны не меньше, чем твое воинское мастерство. Ты из кожи вон лезешь, чтобы сохранить и укрепить британское правление в Индии, хотя, признаться, я не понимаю причин этой настойчивости. Ты ведь американец, ты даже не англичанин по происхождению твоего рода. Еще до того, как уплыть через Атлантику в Новый Свет, твои предки веками воевали с англичанами…

Гордон чуть заметно улыбнулся:

— Мне нет дела до англичан. Но Индия — этой стране под британским правлением будет куда лучше, чем под властью тех, кто использует в своей борьбе таких людей, как ты и Отман. Да, кстати, а кому в данный момент ты подчиняешься? Царским агентам или кому-то другому?

— Уверяю тебя, что не пройдет и нескольких минут, как эти и все другие вопросы перестанут интересовать тебя, — усмехнулся Конашевский, обнажив в кривой ухмылке желтые зубы.

Отман и его приближенные забеспокоились, явно не желая присутствовать при разговоре, ведущемся на непонятном им языке. Уловив их недовольство, казак перешел на арабский:

— Интересно будет понаблюдать за твоими последними минутами — или, быть может, долгими предсмертными часами. Говорят, что ты терпелив и вынослив, как краснокожие индейцы. Любопытно будет проверить справедливость этих утверждений… Связать его!

С этими словами Иван стал вынимать из кобуры пистолет, так как понимал, что Гордон вряд ли добровольно позволит связать себя. Но, даже понимая, что его противник опасен и без оружия, казак не мог предположить, насколько стремительными, взрывоопасными могут быть движения американца. В общем, Конашевский еще не успел поднять выхваченный из кобуры пистолет на нужную высоту, как Гордон уже бросился на него и молниеносным ударом в челюсть нокаутировал казака. Кровь брызнула из разбитой губы, Иван повалился на пол, пистолет выпал из его разжавшейся руки.

Только Урук-хан, по собственному опыту знавший, насколько грозным может быть в бою Аль-Борак, заранее подготовился к атаке и первым подбежал к нему. Его атака не позволила Гордону поднять упавшее оружие Ивана, заставив американца присесть и развернуться на месте, уворачиваясь от занесенного трехфутового клинка. Метнувшись к нападающему, Гордон перехватил запястье его руки, сжимавшей оружие, останавливая в воздухе рубящий удар. Одновременно, пользуясь мгновенным замешательством противника, не ожидавшего такого отпора, он сумел выхватить из-за пояса Урук-хана кинжал и практически тем же движением всадить этот клинок ему под ребра почти по рукоятку. Урук-хан застонал и стал заваливаться на пол, оставив в руках Гордона свой меч.

Все это произошло в одно мгновение, в каком-то взрыве скорости, соединившейся с силой, и заняло лишь краткую долю секунды! Конашевский был выведен из боя, а Урук-хан и вовсе отправлен на тот свет — причем раньше, чем кто-либо успел понять, что происходит. Когда же остальные приближенные шейха вступили в схватку, их встретил клинок длиною почти в ярд, сжатый в руке одного из самых известных мастеров фехтовального дела к северу от Хайбера.

Вместе с первым же разворотом в сторону нападавших Гордон сразил слишком увлекшегося собственной яростью курда, боковым ударом перерубив ему яремную вену. Затем пришла очередь одного из арабов, повалившегося на пол со вспоротым животом. Бросившийся в ноги Гордону с кинжалом в руках друз с воем откатился назад, зажимая ладонью культю правой руки, с которой меч Гордона одним взмахом снес кисть и часть запястья.

Американец даже не стал прижиматься к стене, чтобы прикрыть спину. Наоборот, с яростным боевым кличем он сам перешел в атаку и вонзился в гущу нападавших на него противников. Он оказался в центре бешеного водоворота рубящих, колющих, сверкающих, словно молнии, клинков, которые тем не менее никак не могли поразить свою единственную цель. Цель эта беспрестанно перемещалась по залу, меняя позицию ежесекундно. Взгляды нападавших едва успевали за маневрами Гордона, чего нельзя было сказать об их клинках. Даже численное превосходство исмаилитов сыграло с ними злую шутку. В пылу боя они уже нанесли несколько ран друг другу и теперь были вынуждены действовать осторожнее, частенько откровенно рассекая мечами и саблями воздух, даже не рассчитывая попасть в цель. Разумеется, сильное психологическое, деморализующее воздействие на нападавших оказал и сам бешеный шквал смертоносных ударов со стороны того, кого еще минуту назад они считали беззащитной, обреченной жертвой.

В ближнем бою в помещении длинный прямой клинок, похожий на большой нож, был эффективнее, чем сабли и ятаганы нападавших. Да и вообще, в руках человека, умеющего обращаться с хайберским мечом, он становится едва ли не самым эффективным холодным оружием в мире. А Гордон как раз и посвятил немало дней своей жизни тренировкам с клинком этого типа, бессчетное количество раз отрабатывая пробивающий любую защиту разящий удар сверху — тот, что рассекает человеческий череп от макушки до шеи, — или, например, укол в живот, с одновременным движением снизу вверх, отчего внутренности из вспоротого брюха жертвы вылетали наружу.

Это была настоящая бойня. Ни одного лишнего или ошибочного движения не позволил себе Аль-Борак, знавший, что карой за малейшую ошибку будет мгновенная смерть. Ни на миг он не испугался и не усомнился в себе. Словно тайфун, он проносился сквозь стену тел и клинков, оставляя за собой залитую кровью просеку.

В пылу сражения чувство времени притупляется. Казалось, прошла целая вечность, на самом же деле едва ли минуту спустя нападавшие как-то разом отпрянули, отступив под напором одинокого воина. Аль-Борак резко развернулся на месте, чтобы избежать удара в спину, и одновременно вычислил взглядом спрятавшегося в дальнем конце зала шейха, которого прикрывали своими телами и алебардами могучие суданцы. Мускулы Гордона напряглись, готовясь к решающему броску, но неожиданно раздавшийся резкий крик заставил американца мгновенно обернуться.

В зал, распахнув двери из коридора, вбежала группа стражников-арабов, направивших стволы винтовок на американца. Его противники немедленно бросились врассыпную, чтобы не оказаться на линии огня. Гордон, видя, как поднимаются винтовки, успел напомнить себе, что терять ему больше нечего, и прикинул шансы добраться-таки до шейха. Выходило так, что где-то на полпути к Отману его неминуемо поразит с полдюжины пуль, но при определенной доле везения у него еще может хватить остатка инерции и силы, чтобы вонзить меч в горло или сердце этого опасного безумца. Померяться силами с самой смертью — это могло бы напугать слабого духом человека, но не таким был Фрэнсис Гордон, для которого вся жизнь была азартной игрой.

А затем — впрочем, можно было бы сказать, в тот же миг, так быстро все произошло, — еще до того, как Гордон метнулся к шейху, а арабы нажали на спусковые крючки, дверь с правой стороны зала распахнулась, и шквал свинца обрушился на шеренгу стрелков. Это был Лал Сингх! С первой же вспышкой в руке сикха, сжимавшей пистолет, Гордон изменил свои планы самым коренным образом: теперь он отложил последний поединок со смертью до лучших (или худших?) времен и сосредоточился на том, как выжить в этой почти безнадежной ситуации. Решение оказалось неожиданным даже для него самого: вместо отступления Гордон бросился в сторону смешавшегося строя арабской стражи.

Выстрелы Лала Сингха, унесшие жизни троих арабов и заставившие закричать еще двоих, тяжело раненных, изрядно деморализовали стражников. Кто-то начал стрелять в сикха, кто-то — в приближающегося Гордона. Разумеется, и те и другие промахнулись, как всегда бывает с людьми, чье внимание оказывается раздвоенным. В стремительном прыжке Гордон ворвался в строй арабов, успел несколько раз взмахнуть мечом и, проникнув сквозь смешавшиеся шеренги, как горячий гвоздь сквозь масло, выскочил в коридор, откуда метнулся в дверь, ведущую в комнату, из которой стрелял его друг. Лал Сингх, увидев, что Аль-Борак ушел из-под огня, проворно захлопнул дверь зала со своей стороны и с удовлетворением услышал, как град пуль обрушился на окованные бронзовыми листами толстые створки.

Перекрикиваясь, друзья бросились по анфиладе комнат навстречу друг другу. На беду сикха, он слишком увлекся и не заметил, как из-за одной из портьер взметнулась в воздух сжатая сильной рукой дубинка, которая в следующий миг обрушилась ему на голову. Предупреждающий возглас Гордона прозвучал слишком поздно. Сикх повалился на каменные плиты пола, одна из которых неожиданно резко ушла вниз, и образовавшаяся яма-ловушка проглотила бесчувственное тело Лала Сингха.

Громогласно проклиная все на свете, Гордон подбежал к портьере, но рубящий удар его меча пришелся по камню. Тот, кто прятался в засаде на выходе из зала, успел скрыться в какой-нибудь потайной нише, искать вход в которую у Гордона не было времени.

Сикх исчез в провале в полу — живой или мертвый, неизвестно, — и помочь ему сейчас Гордон был не в силах. Плита-ловушка вновь встала на свое место, закрыв путь в подземелье, а в коридор уже ввалились стражники, открывшие яростную пальбу. Эхо выстрелов, многократно отразившись от стен коридора, пошло гулять по дворцовым покоям.

Винтовочные приклады гулко забарабанили по запертой сикхом двери. Гордон запер дверь, ведущую в коридор, и, двигаясь вдоль стен, чтобы избежать ловушек на прямых линиях между дверьми, обогнул комнату. Здесь, распахнув еще одну обитую бронзой дверь, Гордон метнулся в узкий коридор, шедший перпендикулярно основной анфиладе залов. В дальнем конце коридора виднелось окно с позолоченной ажурной решеткой. Навстречу Гордону бросился какой-то курд с винтовкой наперевес. Стражник успел выстрелить, не целясь, лишь один раз. Передергивая затвор вторично, он уже был сметен налетевшим, как ураган, Гордоном. Американец, взбешенный предательским нападением на сикха и разгоряченный боем, ударил мечом наотмашь. Голова курда соскочила с плеч и покатилась по полу, а обезглавленное тело отлетело к стене, заливая все вокруг себя фонтаном бьющей из рассеченных вен и артерий крови.

Подбежав к окну, Гордон вскарабкался на подоконник и, упершись в один из прутьев решетки плечом, руками и ногой надавил на другой. Мощь стальных мышц, помноженная на первобытную ярость, дала результаты: прутья, чуть согнувшись, с хрустом вырвались из креплений в оконном проеме. Протиснувшись в образовавшуюся щель, Гордон оказался на балконе-галерее, укрытом от солнца и от взглядов снаружи тонкими кружевными занавесями. За спиной американца послышались шаги и крики. Прогремели выстрелы, первые пули ударились в оконный переплет и просвистели рядом с беглецом. У Гордона оставался лишь один путь — вперед. Он прыгнул, на лету взмахом клинка пропоров тюль занавеса, и, сгруппировавшись, приземлился в дворцовом саду.

Сад был пуст, если не считать полудюжины с визгом разбежавшихся в разные стороны женщин. Петляя между деревьями, чтобы не попасть под пули преследователей, Гордон побежал к дальней стене, ограждающей сад. Бросив взгляд через плечо, он успел заметить множество злобных бородатых лиц на балконе и блестящие на солнце винтовочные стволы, нацеленные ему в спину. Пули свистели рядом с ним, попадали в стволы и ветви деревьев, шелестели в зеленой листве… Чей-то злобный боевой клич предупредил беглеца о новой опасности.

По стене наперерез ему бежал человек, размахивая зажатым в руке ятаганом.

Этот стражник — крепко сложенный, даже толстоватый курд — совершенно точно рассчитал место, где преследуемый должен был подбежать к стене. На свою беду, сам он оказался на этом месте на секунду позже, чем Гордон. Стена была невысока — примерно в человеческий рост, — и Гордон легко, почти не теряя скорости, взобрался на нее — как раз вовремя, чтобы, успев восстановить равновесие, поднырнуть под свистнувший в воздухе ятаган. Мгновение спустя острие хайберского меча вонзилось в жирный живот нападавшего.

Курд издал предсмертный стон, захрипел, как издыхающий бык, и, выпустив ятаган, последним усилием вцепился обеими руками в плечи своего убийцы. Затем, заваливаясь на бок, тяжелый курд увлек за собой и Гордона. Тот успел заметить, что стена сада почти нависала над неглубоким обрывом узкого сухого оврага. Гордону хватило сил и времени лишь на то, чтобы как можно дольше удерживаться ногами на парапете стены. Это дало ему возможность, пролетев вдоль стены и обрыва полтора десятка футов вместе со своей жертвой, оказаться наверху в момент приземления. Тело толстяка смягчило удар, но даже при этом у Гордона перехватило дух, и он на время потерял способность ориентироваться в пространстве и что-либо делать. Из ступора его вывел сухой звук винтовочного выстрела. «Мимо», — успел подумать Гордон, услышав, как пуля ударилась о камень где-то за его спиной. «Следующий точно не промахнется», — вынужден был признать он, поднимая голову. Действительно, прямо с гребня стены на него жадно нацелилось дуло винтовочного ствола…

Глава шестая: ПРИЗРАК КОШМАРНОГО ЛАБИРИНТА

Гордон встал на ноги, понимая, что, безоружный, он ничем не сможет защитить себя от неминуемой пули в грудь или в голову. Словно завороженный, глядел он в крохотный черный кружок ствольного среза. Чуть дальше, за дулом, слегка размытое, виднелось оскалившееся в злобной ухмылке лицо стрелка.

Затем, к удивлению Гордона, чья-то рука увела ствол в сторону, и в тот же миг над гребнем стены показалось множество голов в разноцветных тюрбанах. Человек, остановивший стрелка, рассмеялся, что-то сказал ему и махнул рукой в ту сторону, куда уходил овраг. Обидевшийся было на него стрелок подумал — и лицо его исказила жестокая улыбка. Гордон с удивлением разглядывал ряд бородатых лиц. Преследователи смотрели на него сверху, удовлетворенно и злорадно ухмылялись, как будто они подстроили беглецу зловещую ловушку. Затем, когда другие продолжали злобно смеяться, другие стали выкрикивать ответы на вопросы, задаваемые кем-то невидимым.

Гордон терялся в догадках: еще несколько секунд назад он не ждал от этих людей ничего, кроме шквала свинца, — и вдруг они явно отказывают себе в удовольствии пристрелить его!

Неожиданно над стеной показалось еще одно лицо — залитое кровью, с расквашенными губами. Конашевский был изрядно бледен, но усы его все так же браво торчали в стороны, а ухмылка на его тонких губах была не менее зловещей, чем в тот миг, когда он приказывал связать Гордона.

— Из огня да в полымя, как у нас говорят, — расхохотался казак. — По правде говоря, у меня в отношении тебя были несколько другие планы. Я имею в виду детали. Но если уж ты так настаиваешь, я готов примириться с тем вариантом, который ты для себя выбрал сам. Не уверен, что ты об этом не пожалеешь. А теперь я предоставляю тебе полную свободу размышлять и даже действовать. Ты мне теперь неинтересен, времени на тебя я терять не хочу. Не собираюсь также заниматься благотворительностью, милостиво жалуя тебя пулей в голову. Это было бы для тебя слишком легкой смертью. Прощай, покойничек!

Скомандовав что-то своим подчиненным, Иван исчез из виду. Вслед за ним со стены убрались и другие головы преследователей. Гордон остался один, если не считать мертвого курда, лежавшего у его ног.

Оглядевшись вокруг себя, Гордон недовольно нахмурился. Он знал, что южная оконечность плато была превращена в сеть узких извилистых оврагов, ущелий и трещин. Сейчас он находился в той ее части, что вплотную примыкала ко дворцу, — в прямом, как шрам от сабли, овраге шириной футов тридцать. Этот овраг выходил из лабиринта и утыкался в подножие южной стены дворца и забора дворцового сада, с которого Гордон и упал вниз. Этот обрыв был абсолютно гладким и строго вертикальным — чересчур ровным и неприступным, чтобы быть творением одних лишь природных сил.

Столь же гладкими и отвесными были и стены этого тупика, упиравшегося в подножие дворца. Кроме того, по гребню этих стен и вдоль стены была закреплена стальная полоса с короткими, но остро отточенными, направленными вниз треугольными лезвиями. Падая сверху вниз Гордон счастливо миновал их, но любой, кто попытался бы вскарабкаться по обрыву на стену, встретил бы на пути непреодолимое препятствие в виде этих зубьев. Итак, там, где овраг был не слишком глубок, выбраться из него не давали стальные клинки. Там же, где их не было, стены оврага уходили вверх на двадцать футов и выше. Гордон оказался в ловушке, в тюрьме — частично природной, частично созданной человеческими руками.

В противоположной от дворца стороне овраг изгибался и распадался на множество узких расщелин, сетью уходивших до маячившего над горизонтом горного склона. Ничто не перекрывало Гордону путь в лабиринт, но он достаточно хорошо знал своих противников, чтобы понимать, что они, затратив столько сил и времени на укрепление одной стороны ловушки, вряд ли оставили бы неприкрытым выход по ее другую сторону. Тем не менее, как натура деятельная, Гордон не допускал и мысли о том, чтобы сдаться на милость судьбы и покорно дожидаться того, что она ему уготовила. Да, исмаилиты, видимо, были уверены в том, что Аль-Борак заперт ими надежно. Но точно так же в этом бывали уверены и многие другие люди, которые тем не менее рано или поздно обнаруживали свою ошибку.

Выдернув меч из тела курда, Гордон обтер клинок от крови и пошел по дну оврага прочь от стены.

Через сотню ярдов он подошел к месту, где овраг разделялся на узкие рукава, вошел в один из них наугад и тотчас же оказался в гуще этого кошмарного лабиринта. Овраги, каналы и трещины в толще скал хоть и шли преимущественно с юга на север, но пересекались, изгибались, сливались друг с другом и расходились веером так, что ни о какой системе или каком-либо порядке не могло быть и речи. Одни проходы заканчивались тупиками, и Гордону приходилось возвращаться из них на исходную точку, другие неожиданно выходили в более широкие или, наоборот, узкие разломы, в которых неподготовленный человек вскоре затерялся бы и сбился с дороги. Кроме того, дно этого лабиринта вовсе не было ровным и гладким, и Гордону приходилось перелезать и перепрыгивать с камня на камень, чтобы продвигаться по этому хаосу узких проходов и трещин.

В какой-то момент, спрыгнув с очередного валуна, Гордон почувствовал, как у него под ногой что-то хрустнуло. Посмотрев вниз, он с ужасом обнаружил у своих сапог человеческий скелет с переломанными во многих местах костями. Головы у этого скелета не было. Отделенный от позвоночника и проломленный череп валялся поодаль. Никакой ураган, камнепад или другое природное явление не смогли бы изувечить человеческое тело именно таким образом. Гордон внимательно и напряженно осмотрел все вокруг, осторожно заглядывая за каждый выступ камня и присматриваясь к затемненным нишам у подножия стен. Нигде, ни на одном песчаном участке, он не заметил ни единого следа, который мог бы навести его на мысль о размерах и внешнем виде какого-либо гигантского хищника. Лишь поодаль ему попался один-единственный полустертый след. Этот след не походил на лапу тигра, леопарда или медведя. Больше всего отпечаток походил на след, оставленный огромной, босой, неправильной формы, но — человеческой ступней. Кроме того, останки человека не походили на то, что остается после нападения плотоядного зверя. Ни на одной кости не было видно следов зубов. Все они были не перекушены или перегрызены, а именно переломаны, как мог бы сломать их невероятной силы человек.

С величайшей осторожностью Гордон двинулся дальше и вскоре обнаружил на остром каменном выступе маленький клочок грубой серой шерсти, а затем, ориентируясь по омерзительному, незнакомому запаху, он вышел на нишу в стене, где, судя по обилию экскрементов и шерсти на камнях, имел обыкновение спать этот таинственный зверь… или человек, или же — демон.

Чтобы не сбиться с курса и держаться по возможности точно южного направления, Гордон влез на одну из скал, которая, похоже, была выше многих окружавших ее камней. С вершины американец огляделся. Первоначальные предположения не обманули его: лишь с севера, там, где маячил купол шализарского дворца, горизонт был более или менее далек и ровен. Со всех остальных сторон путь к горному хребту преграждали казавшиеся непроходимыми нагромождения скал и камней.

Впрочем, удалось Гордону рассмотреть и кое-что новое. По крайней мере, яснее стала природа этого странного лабиринта. Когда-то часть плато, лежащая между городом и хребтом, стала постепенно, фрагмент за фрагментом, раскалываться и опускаться на дно впадины. За миллионы лет эти гигантские осколки раздробились под действием ветров и перепадов температур и образовали этот лабиринт трещин и расщелин. Теперь Гордону стало ясно, что он выбрал неправильный путь: не было никакого смысла пытаться штурмовать лежащие впереди завалы из гигантских обломков скал. Куда более реальной выглядела попытка выйти по одному из ущелий, лежащих к юго-западу от города и максимально близко подходящих к подножию хребта. Прикинув расстояние, Гордон понял, что быстрее он попадет туда, вернувшись к городской стене и вновь начав путь на юг по другому ущелью, а не пробираясь по множеству скальных гряд, отделявших его от искомого места.

Еще раз все осмотрев, он спустился со скалы и пошел обратно, по своим же следам. Солнце начинало клониться к горизонту, когда он наконец вышел к устью ущелья, которое, по его расчетам, должно было вывести к подножию хребта. Бросив взгляд в сторону города, он вдруг заметил, что с телом, остававшимся у подножия стены, произошли какие-то изменения. Почувствовав недоброе, Гордон решил вернуться в тупик оврага у городской стены. Во-первых, тело, лежавшее на дне оврага, явно не было столь же мощным, как у погибшего курда. Во-вторых — лежало оно не в том положении, в котором его оставил Гордон. В-третьих, одежда на нем была другой… В общем, спустя секунду Гордон уже бежал со всех ног к лежавшему неподвижно человеку. Труп курда исчез, а на его месте лежал Лал Сингх!

На правой стороне его головы была огромная, распухшая ссадина, но сикх остался жив. Более того, когда Гордон приподнял его голову, он заморгал и пришел в сознание. Поднеся руку к ране на голове, он непонимающим взглядом посмотрел на американца.

— Что случилось, сагиб? Что с нами? Мы погибли и теперь попали в ад?

— В ад, говоришь? А что, может быть, ты и прав. Но, что мы не умерли, это я тебе заявляю со всей ответственностью. Пока что мы живы, пока… Ты помнишь, как ты здесь оказался?

Сикх покачал головой, изумленно глядя вокруг:

— Понятия не имею. А где мы?

— В овраге, за внешней стеной дворца. Ты не помнишь, как тебя сюда сбросили?

— Нет, сагиб. Последнее, что я помню, — это бой во дворце. Потом… потом — ничего. Я ждал тебя, как было приказано, но тут прибежала Азиза и сказала, что тебя узнал кто-то из твоих давних врагов. Она провела меня в комнату, смежную с залом, где ты ввязался в бой. Я воспользовался твоим пистолетом, и, насколько я помню, небесполезно. Выбежав тебе навстречу, я бросился в коридор, вбежал в соседнюю комнату… и больше ничего не помню. Что-то случилось, но что — не помню. Ничего не помню.

— Кто-то из обитателей дворца, спрягавшись за занавесями, огрел тебя по голове изрядной дубинкой, — буркнул Гордон. — Наверняка он заметил, как ты входил в ту комнату, но, побоявшись напасть в открытую, нанес удар со спины, из какой-то потайной ниши. По-моему, в этом дворце полным-полно таких местечек. А потом, оглушив тебя, он как-то привел в действие скрытую в полу ловушку. Этого добра там, наверное, тоже навалом. С того момента я ничего о тебе не знал. Я стал отступать, выбрался в дворцовый сад, перемахнул через стену и свалился сюда, подмяв под себя убитого мною курда. Наверное, пока я обследовал окрестные катакомбы, они подняли на веревках его тело, а тебя сбросили сюда… Хотя нет. Подожди-ка: вряд ли тебя сбросили со стены. Ты бы тогда и костей не собрал. Спуститься по лестницам и поднять тело курда стражники, конечно, могли, но едва ли они стали бы утруждать себя тем, чтобы бережно опускать тебя вниз. А раз так — то напрашивается следующий вывод: тебя вытащили сюда из дворца через какую-то дверь или люк, которые находятся, скорее всего, где-то здесь, неподалеку.

Несколько минут внимательного осмотра скалы у подножия стены подтвердили правоту предположения Гордона. Небольшая дверь была пригнана так плотно, что совершенно не бросалась в глаза при беглом взгляде. Снаружи дверь была сделана из того же камня, что и сама скала, и ни на миллиметр не сдвинулась, когда Гордон вместе с Лалом Сингхом изо всех сил навалились на нее.

Собрав воедино все скудные, отрывочные знания о планировке шализарского дворца, Гордон пришел к пугающей догадке. Настолько пугающей, что сикха он решил до поры до времени не посвящать в свои предположения. По всему выходило так, что они оказались по другую сторону той богато украшенной двери в подземной тюрьме, о которой Азиза сказала, что это дверь в ад. Дверь в ад! Дверь в преисподнюю! Похоже. Лал Сингх не так уж и ошибался, высказав предположение, что они в аду, — особенно если учесть уже виденные Гордоном человеческие кости. Итак, легенда о джинне, пожирающем людей, обретала подтверждение в реальности. Хотя, если подходить к этому делу со скрупулезной точностью, то те несчастные, чьи останки видел Гордон, не были в буквальном смысле этого слова сожраны. Но это все детали. А в том, что в этих каменных лабиринтах обитает какое-то сильное, враждебно настроенное к людям существо, Гордон больше не сомневался. Вспомнив о тяжелых засовах, толстых досках и металлической обивке той двери, он решил и не пытаться выломать ее. Для осуществления этой затеи потребовался бы хороший таран и пара взводов солдат, да к тому же — немалое время. Ни того, ни другого, ни третьего у двух друзей не было.

— Стена, конечно, высокая, — сказал сикх, потирая больную голову. — Но дальше она уходит еще выше. Я вот что думаю: если ты заберешься ко мне на плечи и подпрыгнешь…

— То изрежу руки о те зубья.

— Тьфу ты! Я и не заметил, — виновато сказал Лал Сингх и, как бы извиняясь и объясняя свою оплошность, показал на свою раненую голову. — Так что же нам теперь делать?

— Перейдем эти овраги и посмотрим, что за ними, — пожал плечами Гордон. — Что с Азизой, случайно не знаешь?

— Она бежала впереди меня до той самой комнаты, из которой я стрелял. Наверное, она пропустила меня вперед и вошла следом за мной. Но когда она исчезла и что с ней стало — я не знаю.

— Тот парень, который огрел тебя по голове дубиной, вполне мог сцапать и ее, спрятав где-нибудь в укромном месте, откуда не слышны ее крики. Черт побери, эти ублюдки будут пытать ее, а потом убьют!.. Ладно, хватит об этом. Пора выбираться отсюда. Пошли, Лал Сингх.

Таинственные синеватые сумерки окутали скалы, когда американец и сикх вошли в каменный лабиринт. Поплутав по узким коридорам, они наконец вышли в достаточно широкое ущелье, которое, как надеялся Гордон, было тем самым, что он видел с вершины скалы. Некоторое время друзья шли по дну этого ущелья, уводившего их прямо на юг, но неожиданно оно вдруг раздвоилось, превратившись в два почти одинаковых по ширине рукава. Скорее всего, подумал Гордон, оба этих рукава, обогнув вытянутую скалу, сходятся вновь в единое русло где-то впереди. Он поделился своими мыслями с Лалом Сингхом, на что тот сказал:

— Но есть вероятность, что один из рукавов ведет в тупик. Давай так: я беру на себя левое ущелье, а ты правое. Пройдем вперед, а там будет ясно, нужно ли возвращаться обратно, и если нужно, то кому из нас.

Гордон не успел ничего возразить ему — так быстро Лал Сингх исчез в левом ответвлении ущелья, пропав из виду практически мгновенно. Гордон хотел было окликнуть его, но что-то удержало его от крика. По правую руку от него в стене виднелась еще более узкая щель — уже почти утонувший в сумерках колодец теней. И там, в беспроглядной серо-синей мгле, что-то шевельнулось… Шевельнулось и стало приближаться к выходу из этой темной щели. Напрягшись и затаив дыхание, Гордон, с трудом веря своим глазам, наблюдал, как к нему приближается чудовищный человекоподобный силуэт.

Он был как обретший реальность дух края кошмаров, как зловещее воплощение персонажа мрачной легенды, обретшее плоть и кровь.

Это создание оказалось огромной обезьяной — ростом с крупную гориллу. В отличие от тропических обезьян, тело этой твари покрывала довольно густая белесо-серая шерсть. Руки и ноги, ступни и кисти этого создания больше походили на человеческие, чем конечности других обезьян. С первого взгляда было ясно, что этот великан не древесное животное, а уроженец равнин или скальных хребтов, расположенных не в тропических широтах. Физиономия этого примата в общих чертах была как у гориллы, но переносица у него была выражена сильнее, челюсти меньше напоминали звериную пасть, хотя подбородка, Как и у других обезьян, не наблюдалось. При этом все черты сходства с человеком словно специально служили для того, чтобы подчеркнуть устрашающий облик чудовища, а разум, светившийся в его глазах, пылал только злом и жестокой ненавистью.

Гордон понял, что за тварь предстала перед ним. В существование этого редчайшего монстра он не верил — до этой вот секунды. Чудовище называлось снежным человеком, или белой обезьяной пустынь. Местом его естественного обитания были степи, пустыни и предгорья Внутренней Монголии. До Гордона доходили слухи и легенды об этом существе, слухи и легенды, спускавшиеся с отрогов затерянного плато Гоби, еще не исследованного и не изученного белым человеком. Представители племен, живших там, клялись, что верят в существование огромной человекообразной обезьяны, обитающей там с незапамятных времен и прекрасно приспособленной к суровой жизни в холоде и бесплодье высокогорных зим. Но до сих пор Гордон не встречал ни одного человека, который мог бы убедительно доказать или хоть как-то подтвердить факт встречи с одним из этих чудовищ.

На сей раз абсолютно неопровержимое доказательство стояло передним собственной персоной. Как кочевникам, служившим Отману, удалось привезти сюда из Монголии этого монстра, Гордон мог только гадать, но в том, что это и есть тот таинственный джинн, что обитал в скалах к югу от Шализара, сомнений у него не было.

Все эти мысли пронеслись в голове американца с быстротой молнии, в тот краткий миг, когда человек и обезьяна в напряжении стояли друг против друга, рассматривая и оценивая один другого. Затем в каменных стенах ущелья загрохотало эхо, повторяющее глубокий низкий рык обезьяны, бросившейся на чужака, молотящей воздух огромными кулаками и обнажившей в боевой гримасе чудовищные клыки.

Гордон не стал звать своего друга. Лал Сингх был безоружен и вряд ли смог бы помочь ему. Не попытался он и убегать. Встав поудобнее, он выставил вперед меч и приготовился отразить нападение, противопоставив разум, ловкость и сталь природной хитрости, скорости и невероятной силе противника.

Обычно обезьяне доставались беспомощные, истерзанные жертвы, прошедшие ад пыток, которые известны только редким мастерам этого дела даже здесь, на жестоком Востоке. Недочеловеческий разум, отличавший эту обезьяну от других представителей животного царства, находил удовлетворение в созерцании предсмертных мук несчастных людей и в причинении им последней, как можно более мучительной боли. Человек, что стоял сейчас перед чудовищем, был для него всего лишь еще одной мягкотелой тварью, которую предстояло сладострастно разодрать на куски, вывернуть наизнанку, переломать ей все кости. А то, что эта тварь стоит на ногах прямо и держит перед собой какую-то блестящую штуку — так это дела не меняет.

Гордон понимал, что единственный шанс уцелеть — это избежать хватки чудовищных лап, или рук, которые могли раздавить его в одну секунду. Внешне громоздкое, чудовище оказалось очень ловким и быстрым — оно стремительно подбежало к Гордону и завершило атаку молниеносным броском, словно выпущенное из пушки ядро. Гордон стоял неподвижно, когда обезьяна направилась к нему, не изменил он своего положения и в момент броска. Когда же, казалось, когтистые лапы готовы были сомкнуться на его теле, он мгновенно, со скоростью отпущенной с держателя катапульты, увернулся с линии атаки.

Когтеподобные ногти обезьяны зацепили лишь его рубашку в тот самый миг, когда Гордон прыгнул в сторону. И в том же самом прыжке он резко взмахнул клинком и нанес рубящий удар. Чудовищный рев огласил скалы и ущелья: рука — или лапа — обезьяны, отрубленная мечом по локоть, покатилась по земле. Несмотря на боль, несмотря на бьющую фонтаном кровь, зверь ни на мгновение не прервал свою атаку, и на этот раз его бросок был настолько молниеносным, что человеческие мышцы и суставы оказались не в силах полностью и абсолютно своевременно среагировать на него.

Гордону удалось увернуться от когтей и растопыренной пятерни оставшейся целой лапы монстра, но удар массивного плеча вывел его из равновесия и отшвырнул к скале. Но, падая, приминаемый дикой тяжестью, Гордон из последних сил всадил меч в брюхо обезьяны и даже успел резко дернуть клинок вверх, полагая, что наносит свой последний предсмертный удар.

Человек и зверь вместе ударились о каменную стену, и здоровая рука обезьяны тотчас же обвилась удушающей хваткой вокруг тела Гордона. Чудовищный рев оглушил его, когда прямо перед его лицом распахнулась огромная пасть… Но в этот момент резкая судорога пробежала по гигантскому телу обезьяны, рев, вырывавшийся из ее глотки, сменился хрипом и бульканьем. Хватка зверя ослабла, и Гордон, поспешив отскочить подальше, увидел, как огромная обезьяна начала молотить в воздухе всеми конечностями, дергаясь в предсмертных конвульсиях. Стальной клинок не только вспорол монстру брюхо, рассек кишечник с желудком, но и, будучи правильно направлен, проник снизу в грудную клетку и, по всей видимости, вонзился в сердце этого человекоподобного зверя, или звероподобного человека.

Все мышцы Гордона мелко дрожали, как после долгого боя или многочасовой тренировки на выносливость. Стальные мускулы его грудной клетки сохранили ему жизнь: ведь за те мгновения, что он испытывал на себе хватку огромной обезьяны, более слабый человек был бы задушен или раздавлен, как скорлупа ореха. Но даже для него, при всей его силе, такая схватка оказалась страшно выматывающей. Рубашка и нательное белье Гордона были изодраны в клочья, огромные когти оставили глубокие кровоточащие борозды на его спине. Он был грязен и залит кровью — своей и поверженного противника.

— Аль-Борак! Аль-Борак! — донесся до американца голос Лала Сингха.

Через мгновение из левого рукава ущелья выскочил встревоженный сикх, сжимавший в каждом кулаке по увесистому булыжнику.

— Сагиб, ты ранен? Ты весь в крови! Где раны?

— В брюхе этой твари, — усмехнулся Гордон, не любивший бурных проявлений эмоций. — И кровь на мне не моя, а обезьянья.

Лал Сингх с облегчением вздохнули, широко раскрыв от удивления глаза, уставился на поверженное чудовище.

— Вот это удар! — восхищенно цокнул он языком. — Да ты его вспорол так, что из него все кишки вывалились, и при этом зацепил острием сердце! Пожалуй, на свете не наберется и десяти человек (из тех, кто сейчас жив, разумеется), кто мог бы повторить такой удар. Слушай, сагиб, а ведь это и есть тот самый джинн, про которого говорила девушка во дворце! Обезьяна… Так это же та тварь, которую монголы называют снежным человеком!

— Точно. А я, если честно, никогда не верил в рассказы об этих огромных обезьянах. В свое время в отдаленные районы Гоби было послано несколько научных экспедиций, но тамошние обитатели — и люди, и звери — всячески стараются избежать контактов с белыми людьми.

— Слушай, а ведь здесь могут быть и другие такие твари, — озабоченно предположил Лал Сингх, внимательно вглядываясь во все трещины и щели между скалами. — Скоро стемнеет, сагиб. Не хотел бы я встретиться с этаким чудовищем в темноте, даже стоя бок о бок с тобой.

— Не думаю, что в этом лабиринте есть собратья этой твари, — возразил Гордон. — И дело даже не в том, что они вообще очень редки. Просто этот дикий рев наверняка был слышен во всех закоулках ущелий и оврагов. Будь здесь еще хоть одна обезьяна, она непременно пришла бы на помощь сородичу или, по крайней мере, откликнулась бы на этот рев.

— Да, слышал я этот рев. — Лала Сингха аж передернуло. — В первый момент кровь застыла у меня в жилах. Я решил, что это и есть тот самый джинн, о котором твердили суеверные мусульмане. А уж найти тебя живым я и вовсе не надеялся.

— Однако прибежал мне на помощь, — улыбнулся Гордон.

Затем, сплюнув и облизнув пересохшие губы, американец сказал:

— Ладно, пошли дальше. Мы хоть и избавили окрестности от этого чудовища, но сами можем помереть от голода и жажды, если не сумеем выбраться отсюда.

Темнота все плотнее окутывала окружающие скалы, между которыми шли на юг двое друзей. Два рукава ущелья действительно вскоре соединились, как и предполагал Гордон. Все чаще стали попадаться на глаза ниши и расселины, приспособленные огромной обезьяной под логова. Гордон чертыхался себе под нос, Лал Сингх тоже негромко обращался к каким-то высшим силам, когда под ногами у них оказывались останки очередной жертвы кровожадного зверя. Видимо, обезьяна предпочитала для своих увеселений именно это ущелье. По большей части скелеты были женскими, и при виде очередных останков безжалостная ярость застилала разум Гордона. Все дикое, жестокое, свирепое, что было в его душе, но обычно находилось под железным прессом воли и разума, хлынуло в его сердце. Американец с ужасом представил себе, какие нечеловеческие страдания пришлось пережить этим несчастным, и в глубине души решил положить хоть всю свою жизнь на то, чтобы разорить змеиное гнездо Шализара, предав смерти правящих в нем дьяволов в человеческом облике. Не в его натуре были торжественные клятвы и обещания. О своем решении он не стал говорить даже Лалу Сингху, но от этого его решимость разрушить эту крысиную нору не стала меньше. Теперь эту решимость подпитывало желание отомстить за обиду, нанесенную правителями запретного города лично ему, Гордону. Фрэнсис Гордон вдруг со всей отчетливостью осознал, что не сможет заставить себя покинуть это плато, пока своими глазами не увидит трупы Ивана Конашевского и шейха Аль-Джебаля.

Наконец прямо над головами путников замаячили крутые склоны хребта, ограничивавшего с юга гигантский лабиринт. Ущелье, по которому они шли, сузилось до тонкой трещины в скале — практически туннеля, уходящего в каменную толщу. В голосе Лала Сингха послышались ноты отчаяния:

— Сагиб, из этой тюрьмы нет выхода. По отвесным обрывам нам на хребет не взобраться, а эта пещера…

— Тихо ты! Подожди, — внезапно заволновавшись, перебил друга Гордон.

Заволноваться было от чего. Американец и сикх остановились в нескольких шагах от устья пещеры-туннеля. Кромешная тьма окружала их. И вот в этой темноте, где-то далеко впереди, мелькнул слабый-слабый, едва уловимый огонек — какая-то сине-голубая искорка. Но, в отличие от искры, этот огонек не двигался, не исчезал из виду и даже не трепетал на ветру. Он горел — ровно и четко, пронзая черноту слабым, но постоянным, тонким, как игла, лучиком.

— Вперед! — воодушевленно прошептал Гордон и, отпустив руку сикха, стал стремительно уходить в темноту, направляясь к этому огоньку, рискуя при этом провалиться в какую-нибудь яму или впотьмах нарваться на кого-либо из опасных обитателей подземелья. Лал Сингх еще не успел осознать значения синего огонька, но Гордон уже понял, что это светит звезда — звезда, которую они видят сквозь какое-то отверстие в каменной стене скальной гряды, преграждавшей им путь к свободе.

Вскоре пещера закончилась тупиком, но тупик этот не был глухим. Примерно на высоте десяти футов над полом в торцовой стене пещеры зияла дыра, сквозь которую была видна звезда и кусочек черного ночного неба. Не говоря ни слова, сикх подставил Гордону спину. Тот вскарабкался ему на плечи, и, когда Лал Сингх встал, американец оказался на уровне дыры в скале. Это отверстие, глубиной в четыре-пять футов, по ширине как раз подходило для того, чтобы в него мог протиснуться человек. Огромная обезьяна вполне могла бы дотянуться до этого окна, но ее широченные плечи ни за что не пролезли бы в узкое отверстие. Гордон был уверен в том, что в Шализаре никто не знал об этом выходе из кольца гор, опоясывающих чашу с плато в середине.

Протиснувшись сквозь самую широкую часть отверстия, Гордон увидел по другую сторону скальной гряды западный склон хребта. Склон довольно полого уходил вниз футов на триста и был утыкан и усеян торчащими в разные стороны осколками скал, валунами и россыпями мелких камней. Плато с этого склона видно не было — торчащие вертикально вверх, словно зубья огромной пилы или гребень дракона, скалы перекрывали обзор.

Осмотревшись, Гордон вновь полез в дыру и спрыгнул с карниза, приземлившись рядом со сгоравшим от нетерпения сикхом.

— Ну что, сагиб? Выход есть? — спросил он.

— Для тебя — да. Слушай меня внимательно, Лал Сингх: сейчас ты вылезешь на ту сторону хребта и пойдешь вдоль него, чтобы встретить на подходе к каньону ЯрАли-хана и гильзаи. Я очень рассчитываю на то, что Али-хан все же добрался до Кхора. Если это так, то к туннелю гильзаи подойдут завтра на рассвете. По моим подсчетам, в Шализаре не меньше полутысячи человек, способных держать оружие. Три сотни воинов Бабер-хана не смогут взять город открытым штурмом. Может быть, им и удалось бы захватить часовых на лестнице врасплох, может быть, они сумеют и захватить ступени с боем, пробиться к верхней кромке лестницы, но пересекать ровное, как стол плато под огнем пяти-шести сотен стрелков, которыми командует Конашевский, — это просто самоубийство.

Так вот, тебе нужно перехватить Бабер-хана до того, как его солдаты окажутся у плато. Я думаю, ты должен успеть. Тебе придется обогнуть Шализар, идя по внешнему склону окружающих его гор. Гильзаи пойдут в котловину через единственный известный Али-хану путь — через туннель. Скорее всего, двигаясь по склону, ты пересечешься с гильзаи где-то в районе каньона, где на нас напали езиды. Прогулка тебе предстоит не из легких — скалы, оползни, обрывы. Трудно будет и спуститься по отвесной стене каньона. Но у тебя будет на это вся ночь… или всего одна ночь.

— А ты, сагиб?

— Сейчас я как раз перехожу к этому. Итак, если ты доберешься до Ущелья Призраков раньше гильзаи, спрячься и жди их. Если они опередят тебя, постарайся догнать их во что бы то ни стало. Проходя через туннель, они потеряют много времени. Когда найдешь Бабер-хана, передай ему мой план действий. Пусть он отправит человек пятьдесят на отвлекающий штурм лестницы. Если им удастся застать стражу врасплох и захватить плацдарм на верхней площадке, за валунами, — прекрасно. Если нет — пусть поднимутся на окрестные скалы и, засев там, ведут огонь по всему, что будет шевелиться на плато. Основная цель этих действий состоит в том, чтобы отвлечь как можно больше шализарцев, заставить их поверить в то, что начинается штурм города со стороны лестницы. Если исмаилиты перейдут в контратаку, пусть гильзаи отступят глубже в лабиринт скал, увлекая атакующих за собой. Чем меньше шализарцев останется на плато — тем лучше.

Тем временем ты вместе с Али-ханом поведешь остальных гильзаи сюда — тем же путем, каким ты доберешься до каньона. Постарайтесь как можно быстрее пробраться через это окошко, а затем идите по этому лабиринту к южной стене дворца — туда, где мы с тобой встретились у потайной двери в тюрьму.

— А ты что собираешься делать?

— Я? Собираюсь открыть вам эту дверь во дворец. Изнутри.

— С ума сошел, что ли? В город тебе не пробраться. А если и заберешься, то тебя схватят и живьем сдерут с тебя кожу. Да и потом — ну как ты собираешься попасть во дворец?

— Через дверь.

— Но как? Ее ведь и тараном не выбьешь!

— А я и не собираюсь ее выбивать. Мне ее откроют. Откроют добровольно, не зная, правда, о том, что я еще жив. Понимаешь, та чудовищная обезьяна не ест несчастных, которых выносят ей через эту дверь. Обезьяны не хищники, и эта не исключение. Людей она убивает из чисто человеческих соображений — из чувства садистского удовлетворения при причинении страданий другим. А питается эта тварь овощами, кореньями или еще какой-нибудь подобной дребеденью… Расти в этих каменных джунглях ничего не может. Значит, обезьяну кормят, вынося ей еду из дворца. Помнишь, ты видел, как кто-то из слуг выносил за дверь какую-то большую корзину? Наверняка это и был корм для обезьяны. Сдается мне, что кормят они ее регулярно и достаточно часто. Истощенным это чудовище, во всяком случае, не выглядело.

Я рассчитываю, что и сегодня поздно ночью дверь откроют. А уж в открытую дверь я сумею войти. Если учесть, что это мне очень нужно. Не забывай, что где-то во дворце они держат Азизу. Один Аллах знает, какие мучения ей грозят. Так что давай поторапливайся. Мне нужно не упустить момент, когда приоткроется кормушка, тебе важно не пропустить гильзаи. Когда вернешься сюда с ними, оставь большую часть солдат в лабиринте, возьми с собой троих-четверых и осторожно проберись к стене. Постучи в дверь прикладом — и я открою ее вам. В любом случае дверь откроется, жив я буду к тому времени или нет. Если надо, я вернусь с того света и открою ее вам. А уж ворвавшись во дворец, мы устроим кровавую баню Отману и его шакалам.

Сикх поднял руку и открыл рот, собираясь что-то возразить, но, поняв бесполезность каких-либо попыток переубедить Гордона, согласно кивнул головой.

Гордон сел на корточки, и сикх вскарабкался ему на плечи. Затем американец встал во весь рост, не помогая себе руками. Разогнуть ноги, держа на плечах рослого человека, и не опираться при этом на что-либо — такой трюк недоступен большинству людей, если не считать, конечно, акробатов.

Подтянувшись и забравшись в трещину с окошком, сикх повернул голову и спросил через плечо:

— А что, если сегодня обезьяну не собираются кормить? Тогда дверь останется запертой.

— Тогда я отрежу обезьяне голову и переброшу ее через стену. Никуда не денутся — прибегут, как миленькие, чтобы выяснить, почему я еще жив и как мне удалось справиться с их хваленым джинном. Может быть, они потащат меня во дворец, чтобы пытками покарать за дерзкое убийство этого гоблина. Ничего, дайте мне только пробраться во дворец, а уж там, даже в цепях, я сумею обмануть шализарцев и добиться своего — отпереть эту дверь. Да, кстати, держи. — И Гордон протянул Лалу Сингху свой меч. — Может сгодиться.

— А ты? Что, если тебе действительно придется отрезать голову обезьяне?

— Найду острый осколок камня, на худой конец отгрызу зубами! Ладно, дружище, за дело!

— Да хранят тебя боги, — пробормотал Лал Сингх и скрылся в черной дыре.

До Гордона донеслось шуршание, говорящее о том, что сикх пробирается сквозь узкий лаз, затем в отверстии вновь показалось ночное небо, и послышался стук мелких камешков, скатывавшихся под ногами сикха по склону горы.

Глава седьмая: СМЕРТЬ, КРАДУЩАЯСЯ ПО ДВОРЦУ

Выбравшись из пещеры-ущелья и оказавшись в сравнительно хорошо освещенном звездами и луной лабиринте, Гордон перешел на бег, чтобы не опоздать к моменту открытия двери. Огни Шализара подсвечивали северную часть небосвода, чуть слышно доносились до уха американца мелодии, наигрываемые на местной цитре. Женский голос затянул печальную, даже жалобную песню. Гордон зловеще усмехнулся. История ничему не научила Восток. Вот точно так же, отгородившись от мира стенами и рвами, предавались блаженству властители Ниневии, Вавилона, Сузы… Спрятавшись за хребтами и ущельями, перекрыв все подходы к своим дворцам, выставив надежную стражу, они ощущали себя повелителями мира, не обращая внимания на обреченных ими на мучительную смерть пленников и узников их подвальных тюрем. Но именно они, те, кого уже считали живыми мертвецами, оказывались орудием в руках мстящего жестоким тиранам рока.

На ровной площадке перед самой дверью было пусто — ни еды, ни каких-либо свидетельств того, что дверь недавно открывалась. Как часто кормили кошмарную зверюгу и собирались ли ее кормить этой ночью, Гордон не знал. Однако чутье подсказывало ему, что с момента последней кормежки, которую наблюдал прошлой ночью Лал Сингх, прошло достаточно времени. Скорее всего, чудовище кормили по ночам, и даже не все обитатели Шализара точно знали, чем именно, как не догадывались они и об истинной природе этого живого воплощения мифа о джинне.

Гордону оставалось ждать и надеяться на верность своих расчетов, но в большей степени — на удачу. Мысль об Азизе и ее несчастной судьбе заставила его вздрогнуть и наполнила его душу злобой и нетерпением. Но, переборов эмоции, он заставил себя встать у стены, распластавшись вдоль дверного косяка, и приготовился ждать. Еще в юности, общаясь с индейцами и живя в их стойбищах, он научился у краснокожих терпению, которое превосходит даже искусство ожидания, столь развитое на Востоке. Целый час он простоял у стены практически неподвижно — едва ли кто-либо другой мог больше походить на дышащую, но в остальном — неподвижную статую.

Наконец терпение Гордона было вознаграждено: послышался звон цепей, лязг засовов, и дверь, вздрогнув, чуть-чуть приоткрылась.

Кто-то несколько секунд выжидательно вглядывался в темноту, чтобы убедиться, что грозного косматого стража ущелий не было поблизости. Затем дверь полностью открылась. Звякнули последние цепочки, скрипнули петли, и за порог вышел таджик с большой корзиной, полной овощей, орехов и фруктов. Призывно посвистев в темноту, он наклонился, чтобы выложить продукты из корзины, — и в этот миг Гордон обрушил ему на затылок молотоподобный удар кулака. Таджик беззвучно ткнулся лицом в корзину, и на его шее стало расплываться большое багровое пятно — раздробленные шейные позвонки вонзились в артерии.

Да, удар был нанесен со спины, без предупреждения, но в душе Гордона не осталось ни жалости, ни рыцарского кодекса чести по отношению к кому-либо из шализарских бандитов. Заглянув в тюремный коридор, Гордон не увидел в нем стражника — видимо, камеры были пусты и не нуждались в охране. Американец поспешил спрятать тело таджика в ближайших камнях на дне оврага, а сам вернулся к двери, вооружившись кинжалом убитого.

Войдя в коридор, Гордон закрыл за собой дверь и задумался, стоило ли запирать ее. С одной стороны, он мог и не вернуться сюда в нужное время, но с другой — кто-нибудь обязательно появится в этом подземелье до утра, и тогда, если обнаружится, что дверь не заперта, во дворце поднимут тревогу, а дверь в любом случае запрут. Осторожно, чтобы не производить лишнего шума, Гордон вернул засовы в их пазы, набросил предохранительные цепи и направился к потайной двери, через которую можно было пройти к секретной лестнице, ведущей в центральные дворцовые покои. План его был ясен и прост, хотя и не легок для исполнения: найти Азизу и, если она еще жива, спрятаться вместе с нею в подземном переходе. Когда же Лал Сингх приведет гильзаи к стенам дворца, он откроет им дверь и поведет их в бой против обитателей города, этих убийц и бандитов. Исход боя ведом только Аллаху, но Гордон надеялся на то, что справедливость все же восторжествует, а кроме того, он возлагал большие надежды на не отравленный гашишем разум воинов Бабер-хана, их праведный гнев и их умение обращаться с клинком и винтовкой.

Если же спрятаться в потайном ходе ему не удастся, Гордон собирался забаррикадироваться в тюремном коридоре и держаться в нем — опять-таки до подхода отряда Бабер-хана. В любом случае планы Гордона строились на уверенности в том, что гильзаи придут к стенам Шализара на рассвете. Разумеется, ой понимал, что этому противостояло множество препятствий: взять хотя бы вероятность того, что Яр Али-хан не добрался до Кхора. Но Гордон не был бы самим собой, если бы не играл с судьбой в азартные игры. Вот и сейчас он поставил свою жизнь и во многом успех дела на то, что афридий сумел-таки выполнить задание.

Потайная дверь находилась в дальнем от него конце коридора, напротив другой, незадрапированной двери. Гордон не успел дойти до своей цели, когда вторая дверь распахнулась и на пороге появился один из стражников-арабов. Выругавшись сквозь зубы, часовой потянулся к кобуре, висевшей у него на поясе.

Одновременно рука Гордона взлетела в воздух, занесенная для броска кинжала. Араб замер, бледнея на глазах. У него не было иллюзий относительно исхода этой неожиданной встречи. Да, его ладонь сжимала рукоять револьвера, но он прекрасно понимал, что раньше, чем он успеет выхватить оружие и навести его на противника, кинжал, брошенный Аль-Бораком, вонзится ему в горло или сердце. Меткость и сила этого белого воина слишком хорошо были известны в афганских горах и даже в этом заповедном городе. К тому же Гордон за последние сутки успел продемонстрировать правдивость и точность ходивших о нем легенд и рассказов. В общем, араб решил не играть со смертью: разжав пальцы, он медленно отвел ладонь от рукоятки револьвера и плавно поднял обе руки, признавая этим жестом, что готов сдаться на милость противника.

Стремительным броском Гордон подскочил к стражнику, выхватил у него из кобуры револьвер и резко ткнул стволом в лицо арабу.

— Где Азиза, девушка из Дели?

— В камере. — Стражник глазами показал направление. — Там, за дверью, через которую я вошел, есть еще один коридор с камерами.

— Еще охрана там есть?

— Нет, клянусь Аллахом, я один. В этом отсеке никого нет, и мы несем дежурство по одному. Сюда я заглянул просто на всякий случай — что-то задерживается таджик, который…

— Все, хватит болтать! — оборвал его Гордон. — Кругом! И — марш вперед, во второй коридор. Смотри мне — без шуток!

— Аллах меня сохрани! — взмолился стражник. Он осторожно открыл дверь и медленно, словно ступая босой ногой по битому стеклу, перешагнул порог. Гордон последовал за ним в коридор, резко сворачивавший влево. За поворотом по обеим сторонам коридора Гордон увидел два ряда зарешеченных камер, на первый взгляд пустых.

— Она в последней камере с правой стороны, — тихо, не оглядываясь, произнес араб.

Гордон ткнул его стволом в спину, и они прошли по коридору. Остановившись у последней решетки, араб мелко затрясся: камера оказалась пустой. На противоположной стороне этой камеры находилась вторая решетка, дверь в которую была открыта.

— Ты соврал, — мрачно сказал Гордон, сильно втыкая ствол револьвера стражнику под ребра. — За ложь только одно наказание — смерть. И я убью тебя!

— Аллах свидетель! Я не врал! — затараторил бледный, как смерть, стражник. — Она была здесь, я помню. Я правду говорю…

— Ее увели. Совсем недавно, — раздался в подземелье третий голос, прозвучавший совершенно неожиданно для Гордона.

Американец резко развернулся на месте, повернув и араба так, чтобы тот оказался между ним и незамеченным свидетелем их разговора. Ствол револьвера выглянул из-за плеча стражника.

Из-за соседней решетки на Гордона уставились бородатые лица. Тонкие загорелые руки узников крепко сжали железные прутья. Черные, полные ненависти глаза впились в чужака пронзительным взглядом.

Гордон шагнул вперед, по-прежнему толкая перед собой стражника.

— Вы же — верные слуги шейха, — усмехнулся он, увидев за решеткой уже знакомых ему курдов — Стражей Ступеней. — С чего это вы вдруг оказались за решеткой?

Юсуф ибн Сулейман плюнул сквозь прутья, стараясь попасть в Гордона.

— Из-за тебя, белокожая собака! Это ты застал нас врасплох на вершине лестницы, и именно из-за тебя шейх приговорил нас к смерти — еще до того, как стало известно, что ты шпион. Шейх сказал, что мы либо слепые, либо идиоты, либо плохие солдаты, если позволили тебе незаметно подняться по Ступеням, и завтра на рассвете мы умрем под ножами палачей Махмуда ибн Ахмеда, да проклянет Аллах его и тебя заодно с ним!

— Итак, завтра на рассвете вы навеки окажетесь в райских садах, не так ли? Вы же верно служили шейху Аль-Джебаля. Так на что же вы жалуетесь?

— Пусть гиены сгложут кости шейха Аль-Джебаля! — послышался полный гнева ответ. — Чтоб тебя и шейха бесы сковали в аду одной цепью!

Гордон отметил про себя, что Отман не мог похвастаться беззаветной преданностью подданных в отличие от его великого предшественника, слуги которого с радостью и ликованием убивали себя, лишь бы прославить имя своего господина.

Вынув из-за пояса араба связку ключей, Гордон, задумчиво глядя на них, подбросил ключи на ладони, словно взвешивая их — не только в буквальном, но и в более общем смысле этого слова. Курды впились в ключи взглядом грешника, которому после смерти вдруг намекнули на возможность избежать ада или, по крайней мере, оттянуть на некоторое время попадание в огненную геенну.

Гордон неожиданно торжественным голосом обратился к старшине курдов:

— Юсуф ибн Сулейман, ты запятнал себя множеством преступлений и неправедных дел. Но среди твоих грехов нет одного из самых страшных — клятвопреступления. Шейх предал тебя, вышвырнув тебя и твоих людей со службы и приговорив вас к смерти. Ты теперь не его слуга и свободен от всех обязательств перед ним, ты и твои собратья-курды. Отман сам освободил вас от необходимости быть верными присяге.

Юсуф смотрел на американца, как волк на человека, — с ненавистью, страхом, но и с интересом.

— Отправь я шейха на тот свет, — прохрипел он вдруг, — и можно умирать спокойно. Многие мои грехи будут прощены Аллахом, соверши я это благое дело.

Все курды напряженно смотрели на Гордона, чувствуя, что их судьба зависит от того, что тот сейчас скажет.

Убрав ключи за спину, чтобы не подвергать слишком болезненному искушению беспомощных узников, американец спросил:

— Готовы ли вы — каждый из вас — поклясться мне честью своего рода и обещать верой и правдой служить мне до окончания нашего общего дела или до той минуты, когда смерть освободит нас от всех клятв? Отман дал вам все, что мог и хотел, — собачью смерть. Я же предлагаю вам право умереть с честью, в бою, как и подобает воину.

Огонь надежды засверкал в глазах Юсуфа, вены на его руках напряглись и запульсировали.

— Поверь нам. Я клянусь тебе! — вот и все, что сказал курд, но эти слова стоили многих длинных речей.

— Клянемся! — хором повторили его соплеменники. — Аль-Борак, мы клянемся тебе нашей честью и честью наших предков — честью всех шести родов.

Гордон быстро вставил ключ в замочную скважину и открыл дверь. Он прекрасно знал этих людей: дикие, грубые, жестокие, склонные к предательству, если расценивать их поступки по западным стандартам, — они все же верно следовали своему особому, почти первобытному кодексу чести. И, как ни странно, этот свод неписаных правил горцев Западной Азии не так уж сильно отличался от кодекса чести предков Гордона, живших когда-то в шотландских горах. Может быть, поэтому он довольно легко понимал этих людей, ориентируясь порой не по логике, а по подсказке чутья и интуиции.

Вырвавшись из клетки, курды первым делом набросились на араба, в семь глоток заорав:

— Убить его! Это один из псов Махмуда ибн Ахмеда!

Гордон силой отбил араба у курдов, безжалостно раздавая оплеухи направо и налево. Одного из нападавших, особенно ретивого, он отправил в нокдаун, основательно врезав ему в солнечное сплетение, постаравшись, однако, чтобы удар не причинил тому тяжелых повреждений.

— Прекратить! — рявкнул Аль-Борак. — Люди вы или волки?

Подгоняя араба толчками в спину, Гордон заставил того вернуться в дальний тюремный коридор. Курды, верные клятве, последовали за ним, не задавая никаких вопросов и не проявляя никакого недовольства. Во втором коридоре Гордон приказал стражнику раздеться, что тот сделал, дрожа мелкой дрожью: это распоряжение он воспринял как знак неминуемой казни, причем скорее всего — предваряемой пыткой.

— Поменяйся с ним одеждой, — приказал Гордон Юсуфу ибн Сулейману.

Гордый, воинственный курд поспешил исполнить команду. Затем по приказу американца остальные курды связали араба, затолкали ему в рот плотный кляп и запихнули беднягу в темноту подземного хода за открытую Гордоном потайную дверь.

Юсуф облачился в халат стражника, его шелковые шаровары и водрузил на голову шлем с плюмажем. Благодаря семитским чертам лица курд вполне мог сойти за араба, если наблюдатель не стал бы пристально к нему приглядываться.

— Тебе, Юсуф ибн Сулейман, я доверяю особо ответственное и важное дело, — сухо сказал Гордон. — Оно достойно настоящего воина, храброго мужчины. Через некоторое время — может быть, сегодня на рассвете, может быть, к вечеру следующего дня или даже спустя еще ночь — в дверь, которая ведет в логово джинна, постучат пришедшие с той стороны люди. Это будут воины-гильзаи, ведомые Лалом Сингхом и Яр Али-ханом. Тебе предстоит дождаться их, спрятавшись в этом потайном тупике, и открыть им дверь во дворец. У тебя остается ятаган стражника. Когда другой араб придет сменить часового, убей его и спрячь труп в туннеле. Может быть, тебе придется повторить это еще раз, прежде чем дежурный сообразит, что сменившийся с поста часовой погиб, а не загулял где-нибудь в райских садах. У тебя будет преимущество внезапности: тебя ведь и не отличишь от араба, пока ты не нанесешь первый удар.

Судя по тому, как заблестели глаза Юсуфа, можно было быть уверенным в том, что по крайней мере эту часть плана курд исполнит не за страх, а за совесть.

— Может быть, убивать никого и не придется, — поспешил уточнить задание Гордон. — Сам никуда не высовывайся. Увидев, что пленники убежали, новый часовой, вполне вероятно, и не сунется во второй коридор. Если он позовет подмогу, спрячься в туннель и не геройствуй. Главное — дождаться гильзаи и открыть им дверь. Может быть, сюда вообще никто не заглянет, и я вернусь раньше, чем сменится стража. Пять человек пойдут со мной: мне нужно найти и освободить Азизу. Если это окажется возможным, я вернусь сюда с нею, мы забаррикадируем двери и будем оборонять коридор от солдат Отмана опять же до тех пор, пока не подойдет Бабер-хан. Но даже если я не вернусь — слушай меня внимательно, — я приказываю, прошу, заклинаю тебя оставаться здесь, прячась или обороняясь изо всех сил, чтобы открыть дверь в нужный момент.

— Твои гильзаи убьют меня на месте, едва я успею приоткрыть им дверь, — скорее в шутку, чем всерьез пожаловался Юсуф ибн Сулейман.

— Прежде чем открыть, окликни Лала Сингха и скажи ему: «Аль-Борак просил, чтобы ты вспомнил волков из Джагаи». По этому паролю он поймет, что тебе можно довериться. А теперь — к моему делу! Итак, куда увели девушку?

— Вскоре после того, как араб пошел в обход поста, какие-то люди открыли дверь с той стороны ее камеры и увели ее. Они сказали, что сам шейх хочет ее допросить. Скорее всего, допрос состоится в том зале, где он в первый раз принимал тебя. Но, Аль-Борак, шестеро не смогут пробиться сквозь строй из двух десятков персидских стражников, несущих караул у тронного зала!

— Вы знаете, где находится вход в райские сады? — спросил Гордон.

— Конечно! — уверенно закивали головами курды. Судя по всему, у Отмена было немного секретов от подданных — в отличие от его великого предка, даже самые верные приближенные которого не знали точного местоположения этих садов.

— Тогда пошли туда. Ведите меня! — скомандовал Гордон.

Он спокойно повернулся спиной к своим недавним врагам, ставшим вдруг его союзниками. Ничего удивительного он не находил и в том, что всецело доверил свою жизнь одному слову этих диких, свирепых людей, родившихся, выросших, формировавшихся и живших в мире, где предательство, убийство, обман и хитрость являются непременными атрибутами и условиями существования. Ничто не мешало Юсуфу ибн Сулейману дождаться, пока Гордон уйдет, а затем броситься к шейху, чтобы ценой смерти Гордона продемонстрировать свою верность Отману и купить себе жизнь. Ничто не мешало ему и рассказать Ивану Конашевскому о планах американца, и устроить в подземельях дворца засаду на Лала Сингха и отряд Бабер-хана. Ничто — кроме врожденной чести первобытного воина, знающего, что ему доверился другой человек, человек чести.

Гордон вместе со своим небольшим отрядом поднялся по узкой лестнице. Комната, выделенная ему после появления в Шализаре, была пуста. На верхней ступеньке лестницы он обнаружил два клинка — палаш и саблю, оставленные там Лалом Сингхом, бросившимся с пистолетом в руке спасать друга, узнанного и приговоренного к смерти Иваном Конашевским. Это оружие Гордон отдал своим спутникам, как и взятый у мертвого таджика кинжал. Себе американец оставил револьвер стражника-араба.

Коридор за дверью комнаты был пуст. Курды бесшумно скользнули в темноту. Сейчас, с наступлением ночи дворец шейха Аль-Джебаля стал еще более таинственным и странным. Лампы, свисавшие с потолка, горели через одну и вполсилы, легкий ночной ветерок шевелил шторы на окнах и портьеры вдоль стен. Ступая по толстым коврам, устилавшим полы, Гордон даже в сапогах производил не больше шума, чем его босые спутники.

Дорогу они действительно знали хорошо. Оказавшись в роскошных покоях, эти бедно одетые, с горящими глазами люди походили на компанию полуночных воришек, забравшихся в богатый дом. Они шли тем маршрутом, где встретить кого-нибудь в это время суток было менее вероятно. Пройдя незамеченными через какую-то потайную, умело замаскированную дверь, они оказались в небольшом тамбуре, второй выход из которого — позолоченную резную дверь — охраняли два великана-суданца с алебардами наперевес. Гордон даже присвистнул: по его мнению, главная слабость царства Отмана, большая ошибка шейха заключалась в том, что вход в так называемый рай не был достаточно хорошо спрятан от посторонних глаз. Тайна потеряла свою величественность.

Суданцы, впрочем, вполне отдавали себе отчет в том, что ввалившаяся к ним компания — вовсе не уполномоченные посетители сада наслаждений. Позвать на помощь или поднять тревогу грозные стражи не могли — все суданцы при дворе Отмана были немы. Гордон не хотел стрелять — в тишине выстрел бы разнесся на полдворца. Но применять огнестрельное оружие ему и не потребовалось. Жаждущие вкусить сладость мести курды налетели на чернокожих часовых. Двое кинулись на них с оружием, остальные повисли на суданцах и повалили их. Через несколько мгновений оба стражника уже бились в конвульсиях, получив каждый множество как легких, так и смертельных ран. Эта грязная работа была необходимой, неотъемлемой частью общего плана Гордона, а жалость… Жалость к суданцам ли или к кому-либо еще в этом страшном городе — это чувство американец уже успел задавить в себе целиком и полностью.

— Оставайся здесь и сторожи вход, — приказал Гордон одному из курдов, проскальзывая в сад вместе с остальными.

Безлюдный ночью, сад утопал в таинственном свете луны и звезд, в темноте о чем-то шуршали листья деревьев, журчали струйки фонтанов. Одуряюще сильно — сладко и пряно — пахли цветы. Разгоряченные первой кровью, вооруженные алебардами убитых суданцев, курды смело, даже излишне дерзко шли по саду, который еще недавно они считали если не раем (как того хотелось бы их правителю), то, по крайней мере, наиболее близким его подобием на земле. Похоже, только сейчас они по-настоящему осознали, что идут в бой, ведомые Аль-Бораком, о котором все были наслышаны. И живая, реальная сила и слава этого американца помогали им вырваться из страха перед таинственными сказками и кошмарными легендами этого царства крови и смерти.

Гордон прямиком направился к балкону, о существовании которого он уже знал — иначе ему ни за что было бы его не найти, так искусно балкон был замаскирован ветвями деревьев, лозой дикого винограда и задрапирован тюлевыми занавесями. Подсаженный курдами, Гордон нащупал окно, из которого шейх показывал ему сад и острием кинжала открыл его. В следующую секунду он уже взобрался на подоконник и спрыгнул на пол по другую его сторону, произведя при этом не больше шума, чем пантера, проделавшая такой же маневр.

Из-за отгораживающих решетку балкона штор до него доносились рыдания девушки, плакавшей от боли и страха, и голос Отмана.

Заглянув в щелочку между шторами, Гордон увидел шейха, развалившегося на троне, за спиной которого уже не маячили чернокожие стражники. Оба суданца находились посередине зала и были заняты мрачными приготовлениями: они доводили до бритвенной остроты лезвия своих кинжалов. Рядом, в небольших пылающих горящими угольями жаровнях, разогревались докрасна щипцы и крючья. Азиза, нагая, лежала между стражниками на полу, ноги и руки ее были крепко привязаны к вкрученным в пол металлическим штырям. Больше в комнате никого не было, а бронзовые двери были закрыты и заперты на засовы изнутри.

— Итак, я жду ответа на вопрос: как сикху удалось сбежать из камеры? — грозно спросил Отман.

— Нет! Не скажу! — сквозь слезы воскликнула девушка и, не в силах от страха скрыть истинную причину своего упрямого молчания, прокричала: — Если я скажу, это может повредить Аль-Бораку!

— Эх ты, глупышка… — с притворной жалостью вздохнул Отман, — отстала от новостей, сидя в подземелье. Так вот, зря ты упрямишься: твой Аль-Борак…

— Здесь! — громко произнес Гордон, выходя из балконной ниши.

Шейх подскочил на троне, обернулся и, подвернув ногу, скатился по ступенькам пьедестала. Суданцы развернулись навстречу непрошеному гостю и схватились за ножи. Гордон выстрелил от бедра, и один из стражников, получив пулю в грудь, рухнул на пол. Второй же бросился к лежащей на полу Азизе и занес над ней схваченную с табурета алебарду, явно намереваясь убить девушку до того, как погибнуть самому. Удар кинжала в горло не дал осуществиться первой части его плана — великан-негр повалился на пол, напрасно пытаясь зажать руками зияющую рану на шее. За дверями зала забегали и закричали слуги. Послышались сильные удары в двери.

Шейх вскочил на ноги, глядя на Гордона выпученными, почти безумными глазами. Он явно не хотел поверить в реальность появления перед ним этого залитого кровью, в изодранной одежде белого человека с дымящимся револьвером в руке.

— Нет, это не ты… не ты… это призрак, привидение, — забормотал шейх, словно желая убедить самого себя в правоте этих слов. — Ты — порождение гашиша… Нет! Кровь! Кровь на полу — она настоящая! Ты же мертв, мне сказали, что ты мертв. Тебя бросили на съедение обезьяне. Но ты… ты вернулся, ты воскрес из мертвых, чтобы убить меня! Нет, ты — призрак или же — демон! Сам дьявол! На помощь! На помощь! Стража, ко мне! Взять его! Дьявол Аль-Борак вернулся, чтобы погубить меня!

С визгом, как обезумевший, Отман бросился к дверям. Гордон дождался, пока пальцы шейха коснулись засовов, а затем — хладнокровно и без сожаления — нажал на курок. Пуля прошила тело шейха насквозь. Развернувшись, он стал сползать по двери, в ужасе глядя на Гордона и не переставая жалобно взывать о помощи. Этот крик Гордон оборвал второй пулей, раздробившей череп правителя Шализара и разбрызгавшей по бронзовой двери его окровавленные мозги.

Глава восьмая: ЗАГНАННЫЕ ВОЛКИ

Гордон холодным взглядом оглядел свою жертву, желая удостовериться в том, что шейх действительно мертв. За дверью творилось что-то невообразимое, к тому же из сада Аль-Борака нетерпеливо окликали курды, желавшие узнать, все ли с ним в порядке, и жаждавшие поучаствовать в столь желанном деле. Прикрикнув на них и призвав к терпению, Гордон освободил девушку, перерезав веревки, и, схватив с дивана шелковое покрывало, наскоро укрыл ее тело. Азиза жалобно всхлипывала, обхватив его шею руками. Ее близкое к истерике состояние было вызвано самыми противоречивыми чувствами — от еще не прошедшего страха до благодарности и облегчения.

— Сагиб, я знала, что ты придешь сюда и спасешь меня! — причитала Азиза. — Я верила, что ты не позволишь им пытать меня! Мне говорили, что ты погиб, но я верила, я знала, что они не смогут тебя убить!

Взяв девушку на руки, Гордон поднес ее к окну и передал курдам, опустившим ее на землю. Она вскрикнула, увидев их бородатые, заляпанные кровью и грязью лица, но одно строгое слово Гордона успокоило ее.

Сам Гордон, спрыгнув с балкона в сад, был встречен вопросом своих спутников:

— Что теперь делать, Аль-Борак? Куда идти? Курды еще более рьяно рвались в бой, почуяв кровь и став свидетелями чужой схватки. Их воодушевлению немало способствовало и восхищение Гордоном. Такие лидеры, такие командиры, как Аль-Борак, умели выводить свои армии из самых безнадежных окружений, вытаскивать их из-под носа у самой смерти, а затем одерживали с ними самые славные и самые невероятные победы.

— Теперь назад, в туннель, где остался Юсуф.

Все вместе они помчались через сад, уже не стремясь соблюдать тишину. Гордон нес девушку на плече — легко, словно ребенка. Они не пробежали и сорока футов, как за их спинами во дворце раздались громовые удары чем-то тяжелым о металлические листы. Это слуги и стражники выбивали каменными скамейками двери тронного зала. Одновременно навстречу бегущим выскочил из кустов оставленный у входа в сад курд. Парень зажимал ладонью порез на правом предплечье и ругался на чем свет стоит:

— Там у дверей два отделения арабских псов, — задыхаясь, выпалил он. — Кто-то услышал, как мы схватились с суданцами, и побежал в казармы шакалов Махмуда ибн Ахмеда. Я успел ткнуть одного из них мечом в брюхо и захлопнуть дверь. Но выбить ее — займет у них не более нескольких минут.

В подтверждение его слов тяжелые удары стали доноситься и со стороны входа в райский сад.

— Азиза, есть из этого сада выход, который ведет не во дворец? — спросил Гордон.

— Там, сагиб, — сказала Азиза и, соскользнув с его плеча, бросилась бежать к северной стене, едва не скрывшись из виду до того, как мужчины последовали за нею. На беду, они отчетливо слышали, как трещат под ударами сыновей аравийских пустынь позолоченные двери. При каждом ударе Азиза болезненно вздрагивала, словно он наносился непосредственно по ее слабому, хрупкому телу. Подбежав к стене, она, не раздумывая, стала рвать руками прочные лианы и колючие побеги кустарника, которые, как оказалось, скрывали потайную дверь.

В револьвере Гордона оставалось еще два патрона. Один он израсходовал на то, чтобы выстрелом сбить старый висячий замок. Беглецы ворвались во второй, меньший по размерам сад, освещенный масляными лампами на столбах, как раз в тот момент, когда позолоченные «врата в рай» рухнули под ударами тарана и в райский сад хлынула толпа стражников и вооруженных придворных.

В центре сада, в который только что ворвались беглецы, высилась подобная минарету башня, которую Гордон заметил еще тогда, когда впервые попал во дворец.

— В башню! — скомандовал он, запирая дверь в сад на кинжальное лезвие, рассчитывая таким образом выиграть несколько секунд, которые потребуются преследователям, чтобы сломать его. — Нужно проникнуть туда и запереться внутри!

— Шейх часто удалялся в этот минарет, чтобы наблюдать в телескоп за небом или окрестными горами, — сообщил Гордону один из курдов. — Он никого туда не пускал, кроме Багилы, но говорят, что там хранится часть дворцового арсенала — винтовки и патроны. На нижнем этаже постоянно находятся пять арабов-стражников. Пост этот — один из самых спокойных, поэтому по ночам они наверняка спят.

Поворачивать назад было поздно. Преследователи уже добежали до стены, и, судя по грохоту, доносившемуся со всех сторон, оставались считанные минуты до того, как во все ворота сада при башне хлынут десятки преследователей. По приказу Гордона его люди бросились со всех ног к башне. Дверь у ее основания распахнулась, и на пороге появились пятеро заспанных арабов, явно недовольных поднявшимся шумом, о причинах которого им, разумеется, не было известно абсолютно ничего. Стражники лениво зевали, оглядываясь вокруг, и вдруг заметили приближающуюся к ним группу людей со сверкающими в свете ламп глазами и блестящими клинками в руках. Сон еще не выветрился из голов стражников, поэтому они среагировали на нападение ровно на секунду позже, чем следовало.

Одного из арабов Гордон застрелил в упор, второму раскроил череп рукоятью револьвера — в тот самый миг, когда он пронзил палашом сердце одного из курдов. Оставшихся трех защитников башни нападающие смели в одно мгновение, дав выход древней племенной вражде, помноженной на ярость боя. В общем, через мгновение все пятеро часовых лежали у подножия башни в лужах крови.

Воинственные крики за стеной сада слились в радостный шквал, когда дверь, запертая на кинжал, не выдержала наконец напора и рухнула под градом ударов. В дверном проеме мгновенно показались разъяренные лица дюжины подчиненных Махмуда ибн Ахмеда. Они так жаждали догнать ускользающую добычу, что в пылу погони на мгновение задержали друг друга в тесном проходе. Воспользовавшись этим замешательством, Гордон схватил винтовку, выпавшую из рук одного из охранявших башню арабов, и разрядил весь магазин в плотную массу человеческих тел, забившую узкую дверь. На расстоянии менее ста метров такая стрельба была для него не более чем детским упражнением на меткость. Еще мгновение назад дверной проем представлял собой сплошную стену из рвущихся вперед тел и оскаленных лиц; сейчас он превратился в груду брызжущих кровью тел — мертвых и живых, но более всего желающих убраться со столь опасного и хорошо простреливаемого места.

Курды восторженно заорали и бросились в башню…. преследуемые по пятам группой друзов, выломавших одни из ворот сада и скрытно подобравшихся вплотную к беглецам. На нижнем этаже башни завязалась кровавая драка, в которой Гордон принял самое активное участие, изо всех сил орудуя прикладом винтовки. Несколько секунд такого яростного сопротивления сломили натиск нападавших: друзы отступили, оставив у порога башни трех мертвых соплеменников и одного тяжело раненного, пытавшегося отползти подальше, цепляясь за землю одной рукой, оставлявшего за собой густой кровавый след.

Гордон захлопнул за собой бронзовую дверь и загнал в пазы тяжелые засовы, способные выдержать даже слоновью атаку.

— Наверх, быстро! — скомандовал он замешкавшимся курдам. — Хватайте оружие!

Они бросились вверх по лестнице — все, кроме одного, остановившегося на полпути и сползшего по ступенькам от слабости из-за большой потери крови. Гордон втащил его наверх и уложил на пол приказав Азизе перевязать рану, оставленную на груди бедняги саблей одного из друзов. Лишь затем американец оглядел помещение, в котором ему предстояло держать оборону.

Он с товарищами находился в верхней комнате башни. В ней не было обычных окон, но зато в стенах имелось немало смотровых окошек самого разного размера и расположенных под самыми разными углами. При этом все они были оборудованы закрывающимися ставнями из толстого листового железа. Направленные вниз, эти отдушины весьма смахивали на крепостные бойницы. Курды весело зацокали языками при виде шкафов с новенькими винтовками и стеллажей, полных магазинов и патронных пачек. Да, Отман неплохо подготовил свою башню — как для научных наблюдений, так и, на всякий случай, для обороны.

Несмотря на все синяки, ссадины и раны, которые достались в большей или меньшей степени всем спутникам Гордона, курды быстро заняли позиции у бойниц и, вооружившись винтовками со стеллажей, открыли огонь по толпе, собравшейся у дверей башни. Среди нападавших не было видно самого Махмуда ибн Ахмеда, но добрая сотня подчиненных ему арабов уже проникла в сад, как и целая толпа слуг, придворных и солдат других национальностей. Все они бегали по саду, сталкиваясь друг с другом, натыкаясь на деревья и столбы с фонарями, крича на разные голоса и пытаясь разглядеть, что же происходит в башне, за закрытыми ставнями ее бойниц. Повсюду сверкали полные злости глаза, мелькали в воздухе стальные клинки, раздавались явно не прицельные выстрелы. Кусты и тонкие деревца безжалостно ломались и вытаптывались. Вдруг откуда-то в сад притащили большое бревно, которое было пущено в ход в качестве тарана.

Гордона немало удивило, насколько грамотно и толково было в общих чертах организовано преследование беглецов и их окружение. Теперь и осада начиналась по всем правилам, явно под чьим-то опытным руководством. Удивление его исчезло в тот момент, когда он услышал в общем гаме голос Ивана Конашевского, властно отдающий приказы и распоряжения. Видимо, казак одним из первых узнал о смерти шейха и взял командование шализарской братией на себя. Его опыт и чутье командира, соединенные с удачным блокированием беглецов арабской стражей Махмуда ибн Ахмеда, предопределили развитие ситуации.

Впрочем, даже загнанные в угол мятежники вовсе не были беспомощными жертвами. Возбужденно перекрикиваясь, курды палили из-под полуприкрытых козырьков бойниц, нанося нападавшим существенный урон. Даже тот, который был ранен, после того как Азиза наскоро перевязала ему рану, пододвинул с ее помощью один из диванов к бойнице и, сев поудобнее, тоже открыл огонь по своим бывшим союзникам. На таком расстоянии меткому стрелку промахнуться было сложно, и пули курдов безжалостно косили столпившихся в саду людей. Даже фанатики-исмаилиты не смогли долго выдержать такого свинцового дождя. Толпа рассыпалась и стала отходить от башни, каждый хотел найти себе хоть какое-то укрытие. Курды приветствовали это отступление радостными криками и выстрелами в спины отступающих.

Через короткое время сад опустел, если не считать убитых и тяжело раненных, которые не могли самостоятельно передвигаться. Зато на башню обрушился целый ураган свинца. Огонь велся с верхнего этажа дворца, из-под купола, а также с крыш всех домов, стоявших вокруг сада, за его стенами.

Пули щелкали о стены башни со звуком, похожим на тот, что издает жук, с размаху налетающий на стекло, за которым горит манящий его свет. Лишь изредка кому-то из стрелков удавалось попасть в козырек или ставень той или иной бойницы. Имея под рукой такой внушительный склад боеприпасов, удерживать башню можно было очень долго. Гораздо раньше — и уже весьма скоро — должна была остро встать проблема отсутствия воды и пищи. Раненый курд особенно страдал от жажды, но с выносливостью, которой славится его племя, терпеливо сносил мучения. Он молча лежал на диване, держа во рту свинцовую пулю, чтобы обмануть чувство жажды.

Поочередно обойдя все бойницы, Гордон внимательно осмотрел окружающую местность. Как он уже знал, дворец со всех сторон был окружен садами, лишь фасадом он выходил в огороженный высоким забором двор. Все это хозяйство было обнесено высокой стеной. Другие, более низкие стены отделяли сады друг от друга — как спицы колеса, ступицей которого был дворец, а ободом — внешняя стена. Сад, в котором стояла башня, находился к юго-западу от дворца, рядом с парадным двором. От двора и от другого сада — на западной стороне — он был отделен двумя внутренними стенами. Оба этих сада словно обтекали сад «райских наслаждений», частично скрытый между флигелями дворца. Стены этого внутреннего сада словно продолжали стены парадного двора. Таким образом, сад с башней оказывался полностью окруженным.

С севера возвышалась наружная дворцовая стена, из-за которой виднелись крыши шализарских домов. Ближайшее здание находилось всего в каких-то полутора сотнях футов от стены. Окна этого дома, как и других соседних зданий, были открыты. Из них высовывались вооруженные люди, палившие по башне в тщетной надежде попасть во что-либо, кроме каменных стен. Во дворце зажгли лампы и свечи, но двор и окружающие сады по-прежнему были погружены в темноту.

Лишь в осажденном саду, как и прежде, горели висячиелампы. Странным и зловещим выглядел этот сад — освещенный островок среди темноты, с башней в центре, пустой, если не считать множества трупов, и при этом окруженный массой невидимых, но явно настроенных злобно и жаждущих крови людей.

Обстрел велся со всех сторон одновременно, а курдам оставалось лишь изрыгать проклятия — в темноте они могли стрелять лишь наугад, не имея никакой возможности разглядеть цель. Неожиданно обстрел прекратился. Без приказа, словно подчинившись общему решению, перестали отвечать стрельбой и засевшие в башне. В повисшей напряженной тишине четко прозвучал голос Ивана Конашевского, спрятавшегося от огня за стеной парадного двора.

— Ну что, сдаешься, Гордон? — прокричал казак. Американец в ответ рассмеялся:

— Приди и возьми нас в плен, если ты решил, что мы готовы сдаться.

— Именно это я и собираюсь сделать. Чуть позже — на рассвете, — заверил его Иван. — Так что все, приятель: записывай себя в покойники.

— Сдается мне, что нечто подобное я уже слышал от тебя, когда ты оставил меня в логове своего джинна, — возразил Гордон. — Но я почему-то до сих пор жив, в отличие, кстати, от твоего павиана.

Гордон специально произнес эти слова на арабском, чем вызвал у нападавших целую бурю возгласов недоверия и гнева. Курды же, которые до сего момента не задали ему ни единого вопроса по поводу его почти чудесного возвращения из лабиринта джинна, переглянулись и кивнули друг другу с демонстративно невозмутимым видом, словно давая понять один другому, что победить джинна, оказавшись в его логове, мог только Аль-Борак.

— Иван, а твоим ассасинам известно, что шейх Аль-Джебаля мертв? — иронично поинтересовался Гордон.

— Они прекрасно знают, что Иван Конашевский — истинный правитель Шализара — сейчас, как и раньше, — последовал раздраженный ответ. — Я действительно не знаю, как тебе удалось одолеть обезьяну, вернуться во дворец и освободить этих жалких курдских шакалов-предателей из камеры, но одно я знаю точно и наверняка: завтра утром, спустя час после восхода солнца, ваши шкуры уже будут развешаны для просушки на стенах этой самой башни!

— Это мы-то шакалы? — недовольно переговаривались гордые горцы. — Курдские собаки? О Аллах, он сам это сказал!

Гордон улыбнулся, поняв, что Юсуф ибн Сулейман по-прежнему не обнаружен. Захвати его исмаилиты или убей — Иван не устоял бы перед искушением сообщить беглецам такую новость. Гордон рассчитывал на то, что в ближайшие часы никто не предпримет серьезный осмотр тюремных помещений, и убедился, что никто не занимался этим до сих пор. Все внимание шализарцев было сосредоточено на башне, и с их точки зрения не было никакого смысла проводить сейчас расследование и осматривать подземелья дворца. Получив косвенное подтверждение своих догадок в молчании Ивана, Гордон укрепился в уверенности, что Юсуф ибн Сулейман жив и здоров и дожидается в туннеле прихода Лала Сингха и воинов Бабер-хана.

Со стороны парадного двора послышались звуки работы топоров, пил и молотков. Что именно делали там осаждающие — из башни видно не было. Ситуацию прояснил Конашевский, прокричав:

— Слышишь? Эй ты, американская свинья, тебе ясно, что там происходит? Я думаю, тебе известно из курса древней истории, как в былые века штурмовали крепостные ворота. Так вот, мои люди сейчас срочно строят подвесной таран на колесах, прикрытый защищающим от пуль навесом и щитом. Построить такую штуку, способную защитить полсотни человек, требует некоторого времени. Но это и есть все то время, что у тебя осталось. Ты меня понял, Гордон? Как только рассветет, мы подкатим нашу тележку к башне и вышибем дверь. Остальное, как я полагаю, тебе и так ясно. Тебе конец, жалкий американский койот!

— И тебе тоже! — выпалил в ответ Гордон. — Тебе не удастся штурмовать башню, не высунувшись из укрытия. Вот только покажись мне на секунду — и я вышибу тебе мозги, русский волкодав!

Ответом казака был смех, впрочем — довольно напряженный и нервный: как-никак меткость Гордона была хорошо известна Ивану, и угрозы американца вовсе не были пустыми словами. Этот обмен любезностями явно отбил у обеих сторон охоту к дальнейшим переговорам. Исмаилиты по-прежнему вели огонь по бойницам и двери башни, не столько надеясь попасть в кого-либо из защитников, сколько явно вознамерившись задавить в зародыше любую мысль о попытке выбраться из башни. Гордон, разумеется, обдумал и эту возможность. Перестрелять фонари в саду — дело пяти минут, и если потом попробовать рискнуть прорваться к стене сада… Нет, нет и еще раз нет. Слишком много вооруженных людей держало под обстрелом дверь башни и весь сад. При такой плотности огня любая попытка прорыва была равносильна самоубийству. Итак, приходилось признать, что крепость стала ловушкой.

Гордон честно признался себе, что на сей раз он попал в западню, из которой собственными силами ему ни за что не выбраться. Если гильзаи не появятся у стен Шализара в обозримом будущем, то ему и его товарищам жить оставалось, прямо скажем, недолго. Гордон вздрогнул, представив себе Юсуфа ибн Сулеймана, напрасно ждущего день за днем в дворцовых подземельях, пока голод не заставит его подняться и сдаться врагу или же — открыть дверь и попытаться уйти с плато по каменному лабиринту. Только сейчас Гордон вспомнил, что не успел рассказать курду, по какому маршруту следует идти к спасительному пролому в стене пещеры.

Топоры и молотки без устали стучали в соседнем с садом дворе, скрытом от взгляда осажденных дворцовым флигелем. Даже если гильзаи придут на рассвете, помощь может оказаться запоздалой. Конечно, чтобы протащить в сад большую телегу-навес, исмаилитам потребуется снести и разобрать завал изрядной части стены. Делать эту работы под огнем из башни будет небезопасно, но даже если осажденным удастся затянуть окончание этой работы, в общем и целом на нее не уйдет много времени.

Курды, впрочем, не разделяли мрачных мыслей своего предводителя. С их точки зрения, все шло замечательно. Во-первых, и это самое главное, им удалось избежать позорной смерти пленников, а значит — путь в рай они себе уже расчистили. Оставалось немногое — погибнуть, как гибнут герои, как подобает погибать настоящим воинам. А для этого у них были все возможности. Они уже устроили хорошую кровавую баню противнику, у них был командир, которому они не только всецело доверяли, но и преклонялись перед ним почти как перед божеством. Была у них отличная боевая позиция, хорошее оружие и груда боеприпасов. Ну что еще может желать гордый воин с суровых гор Курдистана? Курды залихватски палили во все, что двигалось в поле их зрения, и не думали о будущем, предпочитая, чтобы оно подумало о себе самом, а заодно — и об их судьбах. Так несколько часов продолжался этот странный бой, где звукам винтовочных выстрелов вторила дробь строительных инструментов.

Раненый умер незадолго до рассвета — в тот час, когда посветлевшее небо заставило чуть побледнеть садовые светильники. Накрыв мертвого покрывалом с одного из диванов, Гордон внимательно оглядел свой маленький отряд. Трое оставшихся в живых курдов прильнули к бойницам и более всего походили сейчас на принявших человеческий облик призраков мести и смерти, спустившихся на землю в эти предрассветные сумерки. Азиза, измученная страхом и усталостью, спала на полу, подложив под голову по-детски мягкую круглую руку.

Стук молотков прекратился, и в наступившей тишине Гордон услышал скрипение больших деревянных колес. Он понял, что передвижной навес с тараном уже построен и направляется к башне, скрытый пока что углом дворца. Кое-где в сумерках можно было разглядеть людей, перебежками подбирающихся поближе к садовой стене или занимающих удобные позиции для обстрела на крышах и окнах. Противник явно готовился к штурму. Гордон с надеждой всматривался вдаль — стараясь разглядеть, что происходит на северной стороне плато, за чертой города. Среди валунов у верхней площадки гигантской лестницы не было видно ни одного человека. Видимо, новых стражников ничему не научил горький опыт Юсуфа ибн Сулеймана и его отряда. Похоже, что, не желая упускать случая поучаствовать в столь азартной погоне и осаде, Стражи Ступеней поддались азарту и покинули пост. Ни один правитель на Востоке никогда не мог добиться строгого, точного и беспрекословного выполнения подчиненными приказов командира. Никакие, даже самые жестокие, меры не могли довести армейскую дисциплину до подобающего нормальной западной армии уровня. Впрочем, вскоре Гордон увидел группу людей — дюжины полторы солдат, — спешным шагом направлявшихся к краю обрыва. Значит, Иван Конашевский приказал им срочно занять оборону на верхней площадке лестницы; о судьбе, уготованной казаком тем, кто покинул пост, можно было только догадываться.

Гордон окликнул курдов, мигом повернувших к нему свои грязные, бородатые лица. Сам он выглядел не хуже: голый по пояс, весь в запекшейся крови и пыли, в пятнах пороховой гари и со свежими шрамами на теле, ни дать ни взять — предводитель воинственного дикого племени.

— Гильзаи не пришли, — объявил он курдам. — Может быть, они совсем не придут, может быть — лишь немного задерживаются. Нам это, в общем-то, уже безразлично. Вот-вот Конашевский пошлет своих головорезов на штурм под прикрытием большого деревянного навеса. Дверь они вышибут тараном — это не займет у них и нескольких минут. А потом… потом мы успеем убить нескольких нападающих на лестнице, прежде чем умереть.

— На все воля Аллаха! — кивнули курды, явно выражая спокойную готовность принять судьбу такой, какой она им явится. — По крайней мере, умрем мы в бою и наверняка еще унесем с собой на тот свет немало душ своих противников.

Курды оскалились, как голодные волки, и перехватили затворы винтовок.

Со всех крыш и окон град пуль посыпался на башню. Осажденные наконец увидели через щели в бойницах катящуюся по двору осадную машину. Это было массивное сооружение из толстых брусьев и бревен, укрытое бронзовыми и латунными щитами, водруженное на большие колеса от воловьих упряжек. В центре переднего щита было оставлено круглое отверстие, из которого высовывался заостренный конец толстого бревна, обитый листовым железом. Не менее пятидесяти человек могли спрятаться за этим укрытием от огня и спокойно делать свое дело: придвинув навес к башне, выбивать подвешенным на цепях к раме тараном ее единственную дверь.

Подъехав к стене сада, навес остановился. В дело пошли кувалды, ломы и кирки — шализарцы сноровисто и азартно взялись за разрушение преграды.

Весь этот шум разбудил Азизу, которая протерла глаза и вдруг зарыдала и бросилась к Гордону, ища у него поддержки и утешения. Но ему нечем было успокоить девушку. Пара ободряющих фраз, ласковое поглаживание по голове — все это не могло скрыть от нее их истинного, совершенно безнадежного положения. Единственное, что реально моги собирался сделать для нее Гордон, — это встать между нею и противником во время последнего боя, выиграв для нее несколько лишних секунд жизни, и приберечь для нее последнюю спасительную пулю, чтобы избавить девушку от мучительной смерти под ножами и щипцами палачей.

Чувствуя и понимая безнадежность их положения, Азиза села на пол в центре комнаты и, обхватив голову руками, тихо заплакала. Гордон подошел к ней, обнял ее за плечи, и девушка затихла, словно спокойствие и решимость Аль-Борака передались ей.

— Стена вот-вот рухнет, — сообщил Гордону один из курдов. — Сейчас пыль развеется, и мы сможем разглядеть тех, кто начнет разбирать завал. По крайней мере, можно будет подстрелить кое-кого из них и задержать продвижение тарана к башне. А потом…

— Тихо! — оборвал его Гордон. — Слышите?! Все замерли — и те, кто в башне и те, кто готовился ее штурмовать. Азиза даже вскрикнула, услыхав в наступившей тишине грохот другой, далекой перестрелки к северу от города. В эти минуты все винтовки в Шализаре замолчали и покачнулись во вздрогнувших от неожиданности руках тех, кто держал оружие. Да, на северной оконечности плато, у самого выхода со Ступеней, шел бой.

Глава девятая: ПОЛЯ, ЗАЛИТЫЕ КРОВЬЮ

Гордон метнулся к бойнице, расположенной на северной стороне башни, и приоткрыл козырек. Изо всех сил он вглядывался в серые предрассветные сумерки, стараясь разобраться в том, что происходит на дальней оконечности плато. Небольшая группа вооруженных людей — меньше десятка человек — поспешно отступала к городу, отстреливаясь на бегу. А позади них, из-за валунов, окружающих выход с лестницы на плато, маячили в полумраке другие фигуры — в неизмеримо большем количестве.

Как бы далеко ни находились наступавшие и как бы плоха ни была видимость, Гордону все же удалось разглядеть, как первая их шеренга синхронно вскинула винтовки и выстрелила залпом. Взметнулось облако порохового дыма, чуть с запозданием донесся громовой раскат залпа, и все отступавшие попадали на землю — кто убитый, кто раненный, а кто и просто перепутанный до смерти. Затем до замершего в непонимании Шализара донесся многоголосый боевой клич.

— Бабер-хан! — воодушевленно воскликнул Гордон.

Опять небрежность Стражей Ступеней обернулась для них тяжелыми последствиями. Гильзаи успели подняться по неохраняемой лестнице как раз вовремя, чтобы перестрелять посланных на замену дезертирам часовых. Когда число поднявшихся на плато воинов перевалило за полсотни, Гордон забеспокоился. Все новые и новые шеренги гильзаи расходились по плато в обе стороны от лестницы. Вот их уже человек сто, вот — почти двести. Когда же на плато оказалось больше трехсот вооруженных кхорских солдат, Гордон был вынужден признаться себе в том, что Лал Сингх, по всей видимости, не смог передать им новый план атаки. Он живо представил себе сцену, разыгравшуюся в каньоне в тот момент, когда Бабер-хан и его всадники подошли к условленному месту и не обнаружили там Аль-Борака. Гневная вспышка эмоций со стороны Яр Али-хана и молчаливое, но весьма красноречивое согласие Бабер-хана бросили горцев на немедленный, фактически не подготовленный штурм лестницы, ведущей на плато. Пойти в бой, начать штурм, почти ничего не зная ни о противнике, ни о его крепости — если не считать уверенности в том, что противник захватил в плен или даже убил одного из лучших друзей племени! Конечно, это в характере мятежного Бабер-хана и его подданных! Благородство, граничащее с безумием, вполне вписывалось в знакомые Гордону схемы поведения диких афганских племен. О судьбе же Лала Сингха ему оставалось лишь догадываться.

В Шализаре мертвое оцепенение первых мгновений сменилось лихорадочной деятельностью. С крыш донеслись предупреждающие крики, вооруженные люди забегали по улицам. Известие о штурме города разнеслось со скоростью молнии и почти мгновенно достигло дворца и его парадного двора. Гордон знал, что Конашевский немедленно поднимется куда-нибудь под купол, чтобы лично выяснить, что происходит на подступах к городу. Через минуту над дворцом и садом действительно разнесся громкий голос казака, расторопно и толково готовящего оборону. Разрушение стены прекратилось, покинули солдаты и навес-укрытие.

Вскоре на дворцовый плац стали со всех сторон стекаться люди. Они бежали от ближайших ко дворцу домов, из садов и из-за хозяйственных построек при дворце. Нескольких бежавших курдам удалось подстрелить, но никто не обратил внимания на эти потери. Гордон на всякий случай искал глазами Ивана, хотя прекрасно понимал, что казак не настолько глуп, чтобы высунуться из дворца с той стороны, которая простреливалась из башни. Через какое-то время долговязый казак мелькнул в просвете между домами, но слишком далеко, чтобы можно было рассчитывать попасть в него или его спутников — отделение лучших арабских стражников, возглавляемое закованным в боевые доспехи Махмудом ибн Ахмедом. Вслед за командиром по улицам Шализара быстро и, что удивительно, достаточно слаженно промаршировали хорошо вооруженные, даже как-то подтянуто выглядящие исмаилиты. Шли они колоннами, представляя каждой группой то или иное племя или народ. По всей видимости, Ивану удалось вбить в головы своих головорезов хотя бы основы цивилизованного военного искусства.

Поначалу колонна шализарцев проследовала по главной улице города, ведущей к лестнице, словно намереваясь встретить нападающих в открытом бою на гладком, как стол, плато. Но, подойдя к окраине города, его защитники проворно рассыпались по обе стороны дороги и заняли оборону в садах, за земляными заборами и в крайних домах.

Афганцы все еще находились слишком далеко, чтобы разглядеть, что происходит в городе и на подступах к нему. К тому времени, как они подошли на достаточно близкое расстояние, улицы и сады уже выглядели абсолютно безлюдными. Гордону же с его наблюдательной позиции были отлично видны фигуры шализарцев, скрытно занявших оборону на крышах, чердаках и в садах у края города. Винтовки исмаилитов зловеще поблескивали в лучах восходящего солнца. Афганцы шли прямо в ловушку, но Гордон ничем не мог им помочь.

Один из курдов подошел к бойнице, посмотрел в нее, пожал плечами и стал поправлять сползшую с раны на запястье повязку. Затягивая зубами тугой узел, он спросил американца:

— Это и есть твои друзья, Аль-Борак? Они же просто глупцы! Они сами лезут в адское пекло, сами идут на заклание…

— Сам вижу, — огрызнулся Гордон, сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

— Я знаю, что будет дальше, — сказал другой курд. — Как-то раз, дежуря во дворце, я слышал, как Багила объяснял офицерам план обороны города в случае прорыва противника на плато. Видишь тот сад, у самого города, к востоку от дороги? Там засели полсотни стрелков. Среди цветущих персиковых ветвей можно разглядеть, как блестят стволы их ружей. Через дорогу от него — другой сад. Он называется египетским. Там тоже засели в засаде пятьдесят отличных стрелков. Ближайший к саду дом — крайний по улице — тоже битком набит солдатами, как и первые три дома по другой стороне улицы.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — раздраженно буркнул Гордон. — Разве я сам не вижу, как эти шакалы залегли на крышах и засели за углами домов?

— Слушай дальше, Аль-Борак, — невозмутимо продолжил курд. — Те, кто засел в садах, не будут открывать огонь, пока твои афганцы не пройдут мимо них и их первые шеренги не окажутся между домами на главной улице. Вот тогда-то будет подана команда начать стрельбу одновременно: с крыш, из окон, из подвалов и из-за заборов — по голове колонны, а из обоих садов — по флангам и тылу. Готов поспорить, что из-под такого перекрестного огня уйти не удастся почти никому.

— Если б я только мог предупредить их! — почти простонал Гордон.

Первый курд вздохнул и показал рукой в сторону дворца, откуда по-прежнему, хотя и намного реже, доносились выстрелы, вслед за которыми в стены и железные ставни башни ударялись пули.

— Багила ни за что не оставил бы нас без стражи, — заметил курд. — Человек двадцать, если не больше, по-прежнему караулят башню и выход из нее. Сунься мы отсюда — и нас перестреляют раньше, чем мы добежим до середины сада.

— Господи! Неужели мне суждено так и просидеть здесь, глядя на то, как расстреливают моих друзей, не имея возможности предупредить их об опасности?!

На могучей шее Гордона запульсировали напряженные вены, глаза американца налились кровью. Он напрягся, сжался как пружина, как пантера, готовящаяся к прыжку из башни на другой конец города. Вдруг, заметив какие-то изменения на плато, он прильнул к бойнице и воскликнул:

— Смотрите! Афганцы рассыпаются широкой цепью и подходят к городу, стараясь использовать все возможные укрытия. Нет, Бабер-хан — хитрый старый волк! Это Яр Али-хан кинулся бы сломя голову в город, система обороны которого ему неизвестна. Но Бабер-хан не позволит себе такого безрассудства.

И это было абсолютной правдой. За свою жизнь Бабер-хану довелось повоевать столько, сколько едва ли выпадает на долю среднего племенного вождя в Афганистане. Одно то, что мятежный вождь до сих пор оставался в живых, уже говорило о его полководческом таланте, интуиции и благоразумии. Вот и сейчас чутье старого вояки заставило его повнимательнее присмотреться к слишком уж безлюдным улицам и огородам Шализара. Наверное, насторожила Бабер-хана и стихнувшая стрельба на другом конце города: ведь эхо этой перестрелки звучало над котловиной в течение всего времени подъема кхорцев по гигантской лестнице. А может быть, острый взгляд Бабер-хана заметил блик солнечного луча на одном-другом винтовочном стволе засевших на крышах исмаилитов. Во всяком случае, три с лишним сотни его воинов, развернувшись широким полукольцом, замедлили наступленце и, укрываясь за камнями и в оросительных каналах, стали обстреливать окраины города.

С крыш и из окон крайних домов раздались ответные выстрелы — обманчиво редкие, но те, кто занял позиции в садах, не выдали себя ни единым движением, ни единым неосторожным выстрелом. Слабый отпор обороняющихся был явно рассчитан на то, чтобы спровоцировать нападающих на стремительное наступление.

— А это еще что? — воскликнул вдруг Гордон и громко выругался, поняв, что именно означало увиденное им.

А заметил он, как на центральную улицу повыскакивало человек сто шализарцев, резво бросившихся вперед, изображая контратаку. Курды, стоявшие рядом с Гордоном, понимающе покивали головами.

— Все рассчитано верно, — вздохнул один из них. — Немного постреляв и раззадорив твоих друзей, шализарцы начнут отступать. Но не родился еще афганский солдат, который удержался бы от искушения догнать убегающего противника. Гильзаи, увлекшись погоней, забудут об осторожности и сами прибегут в расставленную для них ловушку.

Ближайшая часть цепи афганцев находилась всего в нескольких сотнях ярдов от городских садов. Контратакующие едва вышли из-под прикрытия деревьев, как их встретил ураганный огонь гильзаи. Не меньше полутора десятков исмаилитов попадали на дорогу. Продержавшись ровно столько, чтобы дать два ответных залпа, они стали постепенно отступать к городу, отстреливаясь уже беспорядочно. Количество трупов, оставшихся на дороге и обочинах, свидетельствовало о том, что шализарцы были готовы дорого заплатить за окончательную победу.

Воодушевленный боевой клич афганцев прокатился над плато, когда шализарцы, сломав строй, стали беспорядочно отступать к городу, чтобы спрятаться за домами и заборами. Все получилось именно так, как предсказывали курды, и чего так боялся Гордон: гильзаи повыскакивали из-за укрытий и, стреляя на ходу, помчались к городу, словно пылающие злобой и яростью демоны войны.

С двух сторон выскакивали они на дорогу, и единственное, что удалось сделать Бабер-хану, — на бегу заставить их собраться в более или менее компактную группу, не растянутую в длинную пунктирную линию мелких группок и одиночных бойцов. Для этого вождю пришлось немало покричать, обрушить на своих воинов все мыслимые проклятия, а порой — и кулаки или приклад винтовки.

Самые расторопные гильзаи отставали от убегавших всего на сотню ярдов, когда те, промчавшись между садами, оказались в городском квартале. Гордон до боли сжал кулаки и челюсти. На его глазах афганцы пересекали границу садов, с каждой секундой все глубже залезая в расставленную для них ловушку.

Но здесь в отлаженном маневре исмаилитов произошел какой-то сбой. Позднее Гордон узнал, что дело было в ярком тюрбане одного из шализарцев, обладатель которого неосторожно высунул голову из-за садовой ограды, выдав Бабер-хану придуманную Иваном засаду. Вождь, от зоркого взгляда которого ничто не ускользало, заметил яркое пятно и метким выстрелом влепил пулю прямо в лоб неосторожному шализарцу. Умирая, тот судорожно нажал на курок своей винтовки. Раздался выстрел. Напряжение в боевых порядках исмаилитов было столь велико, что у многих сидевших в засаде не выдержали нервы. Вслед за первым в саду раздалось множество выстрелов, произведенных произвольно — без команды — и не прицельно. Дальше последовала цепная реакция. Сначала раздался залп из сада на восточной стороне, выдавший тех, кто прятался в засаде, а затем, не понимая, что происходит, стрелки в домах и на крышах открыли беспорядочную стрельбу по наступающим. Слишком велико было напряжение воинов Отмана, которые, как и афганцы, не обладали хорошей выдержкой. Захлопнувшаяся раньше времени ловушка произвела обратный эффект — деморализовала и запутала обороняющихся.

Два десятка афганцев упали на землю при первом же залпе, но в ту же секунду Бабер-хан среагировал на сложившуюся ситуацию единственным спасительным образом. Неожиданно обрушившийся на его воинов шквал огня остудил их слепую ярость и азарт, словно ведро ледяной воды, выплеснутое в лицо. Афганцы замерли, но, прежде чем паника охватила отряд Бабер-хан громогласно призвал к вниманию своих воинов и, мгновенно сориентировавшись, повел их в атаку — штурмовать стену, окружавшую огород и выбивать оттуда противника. Гильзаи с колыбели привыкли слепо, не спрашивая ничего и не требуя никаких объяснений, следовать за вождем. Вот и сейчас, под градом свинца, косящим их ряды, они все как один пошли вслед за Бабер-ханом.

Залп в упор из-за ограды оставил на обочине целую шеренгу неподвижных и корчащихся в конвульсиях тел, но остановить атаку гильзаи уже не смог. Переметнувшись через невысокий забор, как цунами через прибрежную дамбу, они смели засевших на краю восточного сада шализарцев. Превосходя обороняющуюся полусотню в несколько раз, действуя огнем, прикладом и клинком, воины Бабер-хана быстро очистили сад от противника, а затем открыли яростную стрельбу по саду через дорогу и по ближайшим городским домам.

Так в течение одной минуты изменился весь ход боя. Не менее сорока афганцев осталось лежать на дороге на подступах к Шализару, но, заплатив такую цену, Бабер-хан сумел вырваться из уже захлопывавшейся ловушки, грозившей смертью всему его отряду.

Теперь гильзаи были неплохо прикрыты ограждающей сад невысокой стеной и растущими в нем фруктовыми деревьями. Шквальный огонь, который вели по ним с крыш и из сада, едва ли был эффектавен. В саду были прокопаны оросительные каналы, полные воды, многие фрукты на ближайших деревьях уже созрели. Имея возможность утолить жажду и — частично — голод, гильзаи смогли бы удерживать свою позицию несколько дней, если, конечно, противник не стал бы пытаться выбить их оттуда, атакуя в лоб.

С другой стороны, отряд Бабер-хана все же попал в почти безвыходное положение: взять город, стреляя из-за укрытия, гильзаи не удалось бы, но при этом любая попытка перебраться через ограду сада обошлась бы им слишком дорого — обороняющиеся вели огонь прицельно, с близкой дистанции. Штурмовать город оказалось невозможно, как невозможно было и отступить назад, к лестнице. Выйдя на плато, они опять же оказались бы на гладкой равнине под плотным винтовочным огнем. Даже если кто-то и сумел бы добраться до края плато, за время спуска по огромной лестнице исмаилиты спокойно, словно в тире, перестреляли бы отступающих. Постоянный обстрел с крыш мало-помалу сокращал бы численность отряда, долгое лежание и ползание по траве не способствовало бы повышению боевого духа гильзаи. В итоге мощная атака с двух сторон смела бы кхорских воинов, как недавно сами они смели тех, кто сидел здесь в засаде.

В это самое время, когда люди, пришедшие сюда, чтобы спасти Аль-Борака, вступили в тяжелый, почти безнадежный бой с хитрым и безжалостным, численно превосходящим их противником, сам Аль-Борак беспомощно метался от бойницы к бойнице, запертый в дворцовой башне. Словно тигр в клетке, ходил он из угла в угол; руки его то сжимались в кулаки, то непроизвольно тянулись к винтовке или рукоятке сабли. Азиза, забившись в угол, с опаской следила за ним. Курды тоже хранили молчание.

Пули, вонзавшиеся в стены башни, бесили Гордона. Всем было ясно, что стрелки вовсе не пытаются поразить таким образом какую-либо цель, просто-напросто так они не давали осажденным забыть, что башня и прилегающее пространство находятся под прицелом. Их предупреждали, что им следует сидеть взаперти и ждать, пока Иван Конашевский расправится с их приятелями, засевшими в саду на окраине Шализара, а затем вернется и уже в свое удовольствие займется ими. Кровавая пелена повисла перед глазами Гордона. Казалось, еще чуть-чуть — и его сердце или нервы не выдержат, и он либо рухнет замертво, либо совершит какой-нибудь безрассудный поступок.

Аль-Борак даже не заметил, как один из курдов спустился вниз, на первый этаж башни, зато его возвращение вывело Гордона из напряженного, полубессознательного состояния. Еще бы — с горящими глазами, прыгая через три ступеньки, курд взлетел по лестнице и почти закричал:

— Сагиб! Сагиб, там… — Дыхание его перехватило от избытка чувств. — …Я спустился, чтобы поискать чего-нибудь попить или поесть, а там… под ковром, который я приподнял, чтобы посмотреть, нет ли под ним тайника с драгоценностями — старая солдатская привычка, сагиб, — так вот, там оказалось большое медное кольцо в полу. Я потянул за кольцо и открыл хорошо замаскированный люк, из-под которого куда-то вниз уходят ступеньки. Там темно, и я уже не стал…

Последние слова курд произнес, обращаясь уже лишь к своим товарищам и к Азизе. Сам же Гордон, выйдя из транса, громадными прыжками, словно пантера, слетел по лестнице, не забыв, однако, прихватить с собой коробку спичек из запасов, имевшихся на верхнем этаже. Распластавшись на полу, он как мог глубоко опустил в люк руку с зажженной спичкой, всматриваясь в темноту потайного туннеля. Дождавшись, пока догоревшая спичка не погасла у него в руке, он обернулся и сказал спустившимся вслед за ним курдам и девушке:

— Подземный ход ведет в сторону дворца, и, скорее всего, выход из него находится где-то в дворцовых помещениях. Знай Иван о существовании этого туннеля, он давно пустил бы в него своих людей, чтобы взять нас неожиданной атакой с тыла.

Похоже, у Отмана все же были кое-какие секреты, которые он хранил даже от Ивана, не доверяя ему целиком и полностью, особенно — в вопросах своей личной безопасности. Скорее всего, об этом подземном ходе из дворца в башню знал только сам шейх и его безъязыкие рабы-суданцы. А значит — вряд ли кто из оставшихся в живых знает о его существовании, и еще менее вероятно, что кто-то остался караулить выход с другого его конца, рассчитывая подстеречь нас там.

— Мы, кстати, тоже не знаем, в каком именно месте дворца находится второй выход из этого туннеля, — напомнил один из курдов.

— Согласен, — кивнул Гордон. — Но попытаться все же стоит. Это наш единственный шанс.

На всякий случай он поднялся вместе с курдами на верхний этаж, чтобы оценить обстановку, поглядев в щели бойниц, и не пропустить каких-нибудь неожиданных маневров оставленных Иваном часовых. Обведя глазами маленький отряд — трех курдов и хрупкую девушку, Гордон объявил свой план:

— Я рассчитываю на то, что этот подземный ход приведет нас во дворец, причем в ту его часть, что не кишит сейчас стражей и слугами шейха. Вообще сейчас во дворце не должно быть много народу, а те, кто остался, наверняка торчат в фасадных окнах, пытаясь разглядеть, что происходит на подступах к городу. Кое-кто, наверное, продолжает следить за башней, но в любом случае все они сейчас целиком поглощены тем, чем заняты. Во всяком случае, лучше рискнуть столкнуться с превосходящими силами противника во дворце, чем сидеть здесь и беспомощно ждать, когда Иван штурмом возьмет башню и изрубит нас на куски.

Если нам удастся добраться до дворца и при этом нас не перехватит на выходе оставленная Иваном засада, то мы попытаемся пробраться к туннелю, где остался Юсуф ибн Сулейман. Ждать там уже некого, но он-то об этом не знает. Итак, если мы туда доберемся, я отправлю вас, ребята, вместе с девушкой прочь из дворца, в лабиринт и дальше — за окружающий плато хребет.

В нескольких словах он обрисовал путь от тюремной стены к пролому в пещере, выходящему на дальний склон хребта.

— Но, сагиб, мы не хотим оставлять тебя здесь, — в один голос заявили курды.

Усталость и раны давали о себе знать. Лица курдов были угрюмы и измучены, грязь и пороховая гарь покрывали их толстым слоем, но они даже не пытались соскрести с кожи эту корку. Тем не менее их слова были полны искренности и убежденности.

— Вы должны подчиняться моим приказам, как поклялись, — напомнил им Гордон и, увидев, что Азиза проявляет признаки несогласия, добавил: — Это, кстати, всех касается. Далее: как добраться до Кхора, вы знаете. Тем гильзаи, кто остался на страже города, скажете тот же пароль, что я передал Юсуфу ибн Сулейману. По ущельям за стеной можете идти спокойно. Джинн мертв, хотя, говоря по правде, никакой это был не джинн, а всего-навсего здоровенная обезьяна, существо из плоти и крови. Так вот, добравшись до Кхора, постарайтесь связаться с семьей Азизы в Дели. С вами щедро рассчитаются за то, что вы вернете ее домой.

— Пусть подавятся своими деньгами! — сплюнул один из курдов. — Достаточно индусы покупали и подкупали нас на свои вонючие деньги. А кроме того — мы больше не шакалы шейха Аль-Джебаля, ворующие людей и возвращающие их за выкуп. Но сейчас нас больше волнует твоя судьба, Аль-Борак. Что ты собираешься делать, оставшись здесь один?

— После того как вы углубитесь в лабиринт и отойдете на безопасное расстояние, я попытаюсь выскользнуть из дворца незамеченным и пробьюсь к афганцам. Бабер-хан и его люди пришли сюда лишь затем, чтобы помочь мне. Теперь они погибают один за другим. Я не могу покинуть их, даже если у меня есть шанс спастись. Это дело чести.

Курды невесело, но понимающе кивнули головами. Поступить точно так же требовал и их кодекс чести. Другое дело, что не у каждого хватило бы мужества исполнить свой долг — тем большее уважение вызвало у них решение Аль-Борака.

— Я сказал вам все это на тот случай, если мы расстанемся или я погибну до того, как мы проникнем к тюремной двери. Теперь каждый из вас знает, что делать. Если что-то случится — поступайте так, как я вам сказал: забирайте Юсуфа и уходите к Кхору. А теперь — вперед!

Соорудив из подручных материалов импровизированные факелы, они спустились в подземный туннель. Он оказался на удивление хорошо отделан и даже украшен резными каменными панелями на стенах. Пол был выложен мраморными плитками, потолок — довольно высокий — выполнен в виде полукруглого свода. Туннель шел прямо, как стрела, и, когда, по расчетам Гордона, они оказались уже под центральной частью дворца, узкая крутая лестница вывела их к какой-то бронзовой двери. Даже долго и напряженно прислушиваясь, Гордон не уловил с противоположной стороны двери ни единого звука. Взяв оружие наизготовку, американец осторожно надавил на дверь, слегка приоткрыв ее. Тишина. Никто и ничто не отреагировало на легкое шуршание петель. Гордон и его спутники выбрались в пустую комнату, в которой эта бронзовая дверь представляла собой одну из декоративных панелей на стене. Прикрыв ее за собой, Гордон услышал, как где-то в стене щелкнула скрытая пружина. Замок захлопнулся, а как открывать его со стороны комнаты, не знали ни Аль-Борак, ни курды, ни Азиза. Итак, в этом направлении путь к отступлению можно было считать отрезанным.

Дверь из комнаты, прикрытая с обеих сторон шторами, выходила в один из дворцовых коридоров — похоже, абсолютно пустых. Гордон, приоткрыв эту дверь, долго прислушивался, но ни один звук не нарушал тишину дворца, если не считать треска винтовочных выстрелов где-то неподалеку. Видимо, это продолжали вести предупредительную стрельбу по уже опустевшей башне оставленные Конашевским часовые. Гордон не удержался от улыбки: как воин, разведчик, тактик и стратег он не мог не порадоваться тому, что немалое количество врагов сейчас сосредоточенно караулили «запертых в башне», в то время как те уже оказались во дворце, за их спинами.

— Азиза, ты можешь определить, где мы сейчас? — спросил Гордон.

— Да, сагиб.

— Тогда веди нас в ту комнату, где мы впервые встретились с тобой, туда, куда выходит потайная лестница из тюремного коридора. Надеюсь, никого не надо предупреждать, что идти нужно как можно тише. Нас слишком мало, и скрытность — наш верный союзник, да и единственный шанс уцелеть. Хотя, разумеется, я понимаю, что шансов быть обнаруженными у нас немного. Рабы и слуги-мужчины сейчас наверняка сидят на крыше или даже выбрались на окраину города, чтобы посмотреть, как идет бой. Те, кто умеет держать оружие, я уверен, уже проникли в боевые порядки, чтобы принять участие в перестрелке. Женщины же, слуги и «феи» из райских садов сидят сейчас в своих комнатах, дрожа от страха. Не удивлюсь, если многие из них еще и заперты на замок хозяевами и мужьями. И все же — осторожность не помешает.

Расчеты Гордона оправдались. Не встретив никого, они прошли вслед за Азизой по дворцовым помещениям и довольно скоро оказались в уже знакомой американцу комнате. Тревогу во дворце никто не поднял. Каково же было удивление и негодование Гордона и курдов, когда из-за двери, ведущей на потайную лестницу, до них донесся гул множества голосов и топот множества ног, торопливо шагающих по ступенькам.

Все это оказалось настолько неожиданным, что ни Гордон, ни курды не успели выскочить из комнаты обратно в коридор и вскинули винтовки, чтобы встретить противника огнем. Отступать было некуда, оставалось вступить в бой, по всей видимости — последний.

Дверь распахнулась, и ствол винтовки американца уперся в грудь человека, оказавшегося на пороге. На мгновение они оба замерли…

— Сагиб! — раздалось вдруг с лестницы.

— Лал Сингх! — воскликнул Гордон. Курды с изумлением воззрились на огромного сикха, который длинными могучими руками обнял и крепко прижал к себе их сагиба, их командира, их повелителя, которому они дали клятву на верность и жизнь которого были готовы защищать ценой своих жизней. Но тут, успокоив их, из-за плеча сикха показался Юсуф ибн Сулейман, изрядно смахивавший в своем арабском одеянии на заблудившегося в катакомбах горного демона. Вслед за ним в комнату один за другим ввалились, набив ее до предела, полсотни воинов с винтовками и ятаганами, на вид — дикари дикарями.

— Я подумал, что ты… погиб, — сказал Гордон чуть дрогнувшим голосом.

— И это было бы заслуженным концом для меня, — сокрушенно вздохнул Лал Сингх, — потому что я не смог выполнить твое задание. Сагиб, я должен был добраться до Ущелья Призраков раньше, чем туда подойдут гильзаи. Поначалу все шло хорошо: у подножия западного склона хребта, окружающего плато, я обнаружил старую караванную тропу, одну из тех, что некогда проходили через эти горы, соединяя Персию с Индией. Эта тропа поворачивает на север, вслед за склонами хребта, и выходит к каньону где-то в миле от того места, где находится карниз с потайной дверью, которую ты сумел обнаружить.

По дороге идти было легко, но в конце пути я решил сократить расстояние и начал спускаться по обрыву напрямик. В какой-то момент я подвернул ногу, не сумел удержаться и сорвался вниз, ударившись головой о камень. Наверное, несколько часов я пролежал без сознания. Когда же я, придя в себя, спустился в каньон, солнце уже высоко стояло над горизонтом и воины Бабер-хана давно миновали тот потайной проход в скале. Я наткнулся на оставленных ими лошадей, которых охраняли несколько подростков. Они и рассказали мне, что гильзаи едва не погубили коней бешеной скачкой всю ночь напролет. Добравшись до потайного карниза, Яр Али-хан взобрался на него при помощи твоей веревки с крюком и убил часового, не успевшего даже понять, что происходит, а не то чтобы поднять тревогу. Видимо, эти ассасины настолько уверовали в свою безопасность и в неуязвимость их тайной крепости, что даже твое неожиданное появление в городе посчитали случайностью, из-за которой не смогли повышать бдительность или усиливать охрану подступов к плато. Да и кто бы мог подумать, что вслед за тобой к Шализару придет целый отряд афганцев, жаждущих отомстить за тебя.

Мальчишки-пастухи дали мне веревку и помогли взобраться на карниз. Последовав за гильзаи, я услышал стрельбу. Сначала я подумал, что они обстреливают охрану лестницы с окрестных скал, но потом по звуку перемещавшейся перестрелки понял, что они уже поднялись на плато и штурмуют город. Пока я прислушивался, пытаясь определить, что происходит на плато, и проклиная себя за то, что не смог выполнить задание и вовремя предупредить Бабер-хана, в каньоне вдруг показались эти пятьдесят всадников, скакавших по следам гильзаи. Это воины племени вазиров, которое из-за своей малочисленности было бы обречено на истребление эмиром или другими соседями, если бы Бабер-хан не позволил им обосноваться неподалеку от Кхора. Так вазиры смогли построить свою деревню под прикрытием более сильного города, а Бабер-хан приобрел верных и благодарных ему по гроб жизни союзников. Прознав о том, что гильзаи срочно вышли в поход, вазиры поспешили вслед за союзниками — помочь в бою и, если удастся одержать победу, поучаствовать в дележе добычи. Я решил, что лучше всего будет привести их сюда, сагиб, как ты приказывал привести во дворец главные силы Бабер-хана. По крайней мере, так я смогу хоть частично, хоть с опозданием, но все же выполнить твой приказ. Мы пересели на уже успевших отдохнуть лошадей гильзаи и, двигаясь почти все время по старой дороге, довольно быстро подошли сюда. Лишь последнюю милю до пролома в стене пещеры нам пришлось пройти пешком, поднимаясь по склону. В лабиринте джинна нас никто не видел и, скорее всего, не заметил. Дверь в дворцовую тюрьму, как ты и обещал, нам открылась. Встретил нас этот курд — Юсуф ибн Сулейман, переодетый арабом, который назвал твой пароль. Вот вкратце и все, сагиб. Я здесь, перед тобой, и жду твоих приказов, как и те, кто пришел со мной.

— Все ясно, ребята, — потер руки Гордон. — Работа, достойная мужчин, здесь найдется для всех.

— Что тут творится, сагиб? — спросил Гордона предводитель вазиров, который повел своих людей за сикхом, потому что знал, что тот — друг и помощник попавшего в беду Аль-Борака. — По пути мы все время слышали стрельбу, но, естественно, ничего не видели. Курд, открывший нам дверь в подвал, знает о том, что происходит наверху, не больше, чем мы.

— Бабер-хан захватил и удерживает сад и северную окраину города, — ответил Гордон и, наскоро описав топографию поля боя, сказал: — По пути я подробнее опишу вам ход сражения и нашу задачу, а сейчас — не будем терять времени. Нужно начинать действовать.

Затем обернулся к курдам:

— Вы, ребята, делайте то, что вам было приказано. Вазиры объяснят вам, где они оставили лошадей.

Прервавшись, чтобы вождь мог дать им необходимые пояснения, американец продолжил:

— Скачите в Кхор и ждите нас там. Если сражение закончится не в нашу пользу, я требую, чтобы вы, прежде чем освободиться от связывающей вас клятвы, исполнили мой последний приказ: доставить Азизу домой или передать ее в руки родителей. Все ясно?

Курды молча кивнули. По выражению их лиц Гордон понял, что они костьми лягут, чтобы выполнить его волю. Азиза прильнула к нему, но на эмоции, слезы и даже на короткое прощание времени не было. По знаку Гордона курды подхватили девушку и бережно, но настойчиво повлекли ее за собой, в зияющую черноту потайной лестницы.

Через мгновение их силуэты уже скрылись в темноте подземелья.

* * *

— А мы теперь будем выбираться из дворца, причем так, чтобы максимально облегчить положение Бабер-хана, — объявил Гордон вазирам. — Если мы просто промчимся по центральной улице и пробьемся в сад, где гильзаи и так сидят, словно в капкане, то этим мы едва ли заметно улучшим ситуацию. Поэтому я считаю, что нам лучше всего попытаться проникнуть в сад, находящийся по другую сторону от дороги. Если мы освободим от шализарцев обочину и захватим крайние дома, к которым этот сад прилегает вплотную, то сможем блокировать с фланга любую атаку на позиции Бабер-хана и избавим его от обстрела со стороны дороги. Таким образом он получит возможность отхода или другого маневра, а там… там видно будет. А сейчас — вперед, за мной!

Гордон бросился вперед, вдоль по коридору, по которому накануне Муса вел его в зал, где его уже ждал Иван Конашевский. Пятьдесят воинов-вазиров последовали за ним. Странное зрелище представляли собой эти свирепые люди в рваных одеждах среди роскошных дворцовых интерьеров.

Они пристально и подозрительно оглядывали все вокруг, на бегу не забывая заглянуть за двери и шторы, чтобы избежать неожиданного нападения и не дать уйти живым никому из слуг или придворных, которые могли бы поднять тревогу. При этом все внимательно прислушивались к доносившейся с окраины города перестрелке — то затихавшей, то вспыхивавшей с новой силой. Гордон повел свой отряд в тот зал, откуда ему удалось бежать накануне, нокаутировав казака и, благодаря прикрытию Лала Сингха, увернувшись от пуль стражников. Все двери были открыты, портьера, перекрывавшая выход на балкон, по-прежнему валялась на полу, сорванная Гордоном во время бегства. В ажурной решетке балкона зиял незаделанный пролом. Здесь американец на секунду задержался, чтобы пояснить Лалу Сингху и вазирам некоторые детали своего плана. Дикие воины завороженно слушали каждое слово, произносимое Аль-Бораком, будто им довелось внимать голосу какого-то мифического героя, полубожества-получеловека.

— Видите, как расположены сады: к западу от городской черты они идут сплошным массивом, прерываемым лишь невысокими каменными заборами. Деревья и кусты хорошо разрослись, и если мы будем передвигаться, пригнувшись или кое-где даже ползком, то вполне вероятно, что из домов нас не заметят. Скорее всего, мы сумеем скрытно добраться до окраины египетского сада, потому что исмаилиты сейчас внимательно следят за тем, что происходит в другой стороне. Сколько их в египетском саду — я точно не знаю, но думаю, что внезапная атака с тыла опрокинет их. Кто не будет убит нами, побежит в город, подставляя себя под пули гильзаи. Нам важнее всего, чтобы сад был очищен от противника. А теперь — вперед: спрыгиваем с балкона и бежим через сад вон к той стене. С этой стороны дворец никто не охраняет.

Один за другим вазиры последовали за Аль-Бораком и Лалом Сингхом. Перемахнув через внешнюю дворцовую стену, они оказались на голой каменной равнине, подходившей к дворцу с этой стороны. Недалеко отсюда начинался овраг, в который угодил Гордон, упав со стены вместе с убитым им стражником. Завернув за угол, вазиры стремительным броском пересекли открытое пространство, отделявшее их от границы первого сада из тех, что сплошным полукольцом окружали Шализар.

Перестрелка на другом конце города стала еще более яростной. Сотни винтовок вели беглый огонь, и у Гордона аж мурашки пробежали по коже при мысли о том, какой густой свинцовый дождь поливает сейчас позиции, занятые солдатами Бабер-хана. Такой ураганный огонь не мог не принести своих кровавых результатов, несмотря на все умение афганских горцев максимально использовать любую складку местности, любой камень, любое углубление в качестве укрытия. Но этот грохот, по крайней мере, прикрывал приближение его отряда. Во-первых, в таком шуме никто не услышал бы звука шагов пятидесяти человек, со всех ног бегущих по садам, чтобы вступить в бой. А во-вторых, в азарте такой напряженной перестрелки вряд ли кто-нибудь из исмаилитов будет обращать внимание на то, что происходит в тылу, — тем более что опасаться им, по общему разумению, было некого и нечего.

Видимо, все так и получилось. Никто не заметил пробирающихся вдоль западной ограды садов вазиров. Никто не поднял тревоги, и они, осторожно пригибаясь и стараясь ступать как можно тише, постепенно приближались к своей цели — дальнему от дороги забору, отделявшему египетский сад от других пригородных садов.

Чем ближе к северной оконечности центральной улицы подходили вазиры, тем больше становилась вероятность того, что их обнаружат. Но внимание противника, на их счастье, было целиком и полностью поглощено тем, что происходило в противоположном направлении — по ту сторону дороги, за забором восточного сада и за стенами крайних городских зданий. Ни Гордон, ни его спутники, радующиеся чрезмерной увлеченности противника боем и подходившие все ближе и ближе, не знали, что события вот-вот начнут развиваться с невероятной, ураганной скоростью. Бой неумолимо приближался к кульминации.

Глава десятая: ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА

Иван Конашевский, руководивший боем с крыши третьего от края города здания, уже понял, что без мощной лобовой атаки ему не удастся выбить афганцев из сада у самых стен Шализара. Казака раздирали сомнения: продолжить обстрел противника, рассчитывая изрядно потрепать и обескровить его, было соблазнительно, но оставлять многочисленный отряд в непосредственной близости от города на ночь было рискованно. Обреченные гильзаи могли под покровом темноты предпринять решительную атаку. А кроме того, Иван не был уверен в том, что афганцам на помощь не подойдут другие отряды. Тогда ему пришлось бы действовать на два фронта, отправив немалую часть своих подчиненных оборонять лестницу, ведущую на плато. К тому же какое-то чутье подсказывало ему, что опасность может исходить и от Гордона, который хоть и был накрепко заперт в башне, все же мог каким-нибудь дьявольским маневром перехитрить оставленных на страже стрелков и устроить какую-то гадость в тылу. Конашевский, опытный, храбрый солдат, не боялся встретиться с американцем в поединке один на один, но его изрядно беспокоило то, насколько падет моральный дух его солдат, если они вдруг обнаружат, что небезызвестный им Аль-Борак в очередной раз обвел вокруг пальца их командира и подтвердил таким образом приписываемое ему магическое бессмертие. Хватит и того, что один раз он уже сбежал из дворца, при этом основательно заехав Ивану по физиономии, затем расправился с обезьяной, сумел вновь вернуться во дворец и убить шейха (о чем, признаться, Иван не сожалел). Хватит подвигов на долю этого американца. Гораздо спокойнее чувствовал бы себя Конашевский, если бы твердо знал, что Гордон ни в чем не сможет нарушить его планы. А планы эти он должен был увязывать еще и с тем, что его подчиненные, хоть и истинные фанатики-убийцы, не были настоящими солдатами, подготовленными к длительной обороне. Чтобы приободрить их и — упаси Бог — не дать им пропустить афганцев в крайние дома города, откуда тех будет выбить куда труднее, чем из сада, он уже распорядился выдать исмаилитам виски и первую порцию гашиша.

Итак, вопреки всем правилам тактики и его собственному опыту, Иван решил отказаться от долгого, многочасового обстрела противника с целью нанесения ему возможно большего урона и немедленно штурмовать вражеские позиции — пусть и ценой намного больших потерь со своей стороны. Пример гильзаи, стремительно захвативших этот сад, показывал, что невысокую изгородь и узкую полоску деревьев невозможно удержать, если противник действует быстро, внезапно и численно значительно превосходит обороняющихся.

Оставив на крышах и в окнах домов несколько десятков стрелков и приказав им вести как можно более плотный огонь, чтобы Бабер-хан не заскучал, а его солдаты не смели высунуться из-за стены, Конашевский собрал основную часть своих боеспособных воинов — человек четыреста — на сравнительно просторной площадке между третьим и четвертым зданиями вдоль главной улицы с восточной стороны, куда не залетали шальные пули отстреливающихся афганцев. Он отрядил сотню бойцов под руководством самого надежного из офицеров и приказал им обойти противника с востока, чтобы в нужный момент ударить по нему с фланга. Сам же казак повел за собой остальные три сотни обкурившихся, изрядно выпивших исмаилитов в лобовую атаку — прямо по центральной улице, в направлении юго-западного угла занятого афганцами сада, Казак понимал, что стены домов будут прикрывать его подчиненных до последних сотен футов и лишь после этого его люди попадут под огонь противника. Он отдавал себе отчет в том, что, преодолевая это открытое пространство, его отряд понесет большие потери. Тем не менее он рассчитывал, что, несмотря на все усилия стрелков-гильзаи, достаточное количество шализарцев сумеет добежать до ограды и выбить засевших за ней афганцев. А потери… человека всегда можно заменить. Жизнь в этих горах никогда не была чем-то священным, и правители здесь сорили жизнями подданных, словно мелкой разменной монетой. Иван был готов пожертвовать тремя из каждых четырех своих бойцов ради достижения полной, безоговорочной победы над вторгшимся в его владения противником.

По знаку Конашевского двенадцать монголов протрубили в гигантские бронзовые трубы сигнал к атаке. Этот страшный рев буквально оглушил Гордона и вазиров, как раз в этот момент подобравшихся к неохраняемой западной стене египетского сада. Вазиры как раз наводили винтовки на спины исмаилитов, сидевших у восточной ограды, обстреливающих занятый афганцами сад и слишком занятых этим делом, чтобы думать о чем-либо еще. На миг этот чудовищный рев парализовал вазиров, а в следующую секунду прямо за сигналом послышался многоголосый вой толпы и из промежутка между двумя крайними домами на открытое место перед входом в сад хлынул поток разъяренных, разгоряченных наркотиками и алкоголем, увешанных оружием людей.

Одновременно с этим стрелки, оставленные на крышах, произвели синхронный залп — казалось, что мир раскололся и земля провалилась туда, где в преисподней демоны и черти ведут свои бесконечные битвы.

В этот миг все зависело от одного-единственного, но мгновенно принятого и правильного решения. Права на ошибку или промедление не было. И Гордон успел оценить ситуацию, среагировать на нее и найти это единственно верное решение, как несколькими часами раньше столь же стремительным порывом Бабер-хан спас свой отряд от неминуемой гибели. Оглушенные стрельбой, ревом труб и боевым кличем исмаилитов, вазиры не смогли бы расслышать его приказ, но они прекрасно поняли намерения американца, вскинувшего винтовку и приставившего приклад к плечу. Они тотчас же последовали его примеру.

Первый залп вазиров, выведший из строя более двух десятков исмаилитов, оказался никем не замеченным в этом грохочущем аду. Погибшие ассасины ткнулись лицами в землю, так и не успев понять, что за смерть подкралась к ним с тыла. Второй залп окончательно расчистил позицию у ближней к дороге ограды египетского сада. В мгновение ока ее занял отряд Гордона. Раненые шализарцы были добиты, тела мертвых брошены под ноги или откинуты за ближайшие кусты. Стрелки на крышах и в зданиях, продолжавшие азартно палить поверх голов наступающих товарищей, так и не обратили внимания и не поняли, что произошло в египетском саду.

Вазиры еще только подбегали к своей новой позиции, когда атакующая толпа исмаилитов выскочила из-за прикрывавших ее домов и бросилась в сторону восточного сада. Атакующих встретил мощный прицельный залп — гребень стены, за которой держали оборону афганцы, вспыхнул огненными флажками, а затем покрылся сплошной полосой порохового дыма. Практически вся первая шеренга атакующих была поражена этими выстрелами, дорога оказалась усеяна трупами, по которым пронеслись, затаптывая их, остальные шеренги исмаилитов. Иван рассчитывал, что набранная инерция движения поможет его подчиненным преодолеть шок от первого разящего залпа, но даже его фанатикам-наркоманам были ведомы страх и чувство самосохранения. На миг атака приостановилась, кое-кто из шализарцев даже обернулся и стал прикидывать, не лучше ли отступить.

Но в этот момент посланная Конашевский сотня ассасинов добралась до восточной стены сада и обнаружила, что она не охраняется. Слишком сильным был лобовой штурм, отбивая который гильзаи все как один бросились к юго-западному углу садовой ограды. Именно на это и рассчитывал Иван, но он не учел, что ветви плодовых деревьев очень густые, и его людям пришлось стрелять сквозь стену ветвей и листвы в основном вслепую. Вот почему залп из сотни винтовок, хоть и раздавшийся внезапно, не был столь эффективным, как того ожидал Конашевский.

Однако этот залп заставил гильзаи вздрогнуть и оглянуться. И в тот самый момент, когда их огонь ослаб, обезумевшая толпа исмаилитов, издав душераздирающий вопль, понеслась вперед и неудержимой волной перекинулась через отделявшую ее от афганцев преграду. И тотчас же, понимая, что ждать нельзя ни секунды, отряд Гордона открыл огонь по этой несущейся в атаку толпе. Десятки шализарцев пали от пуль, посланных им в спины меткими залпами засевших в саду вазиров, но, увы, остановить атаку уже ничто не могло. Ревущая волна ассасинов схлестнулась со строем воинов Бабер-хана. Винтовки, оказавшиеся стволом к стволу с оружием противника, были разряжены в упор. Далеко не все, кто остался в живых после этих залпов, успели вновь передернуть затворы. В ход пошли приклады, взметнулись в воздух и опустились на головы первых жертв сверкающие клинки сабель, коротких прямых мечей и полумесяцев ятаганов. Началась рукопашная схватка. Люди падали друг на друга, скатывались на дорогу и падали по противоположную сторону стены, атакующие и защищающиеся смешались и с каждой секундой все больше углублялись в боевые порядки друг друга. Исмаилиты, попирая ногами своих мертвых и раненых, сплошной волной захлестнули стену сада — задние с непреодолимой силой напирали на спины передних. Словно воинственные духи или черти, спрыгивали они со стены, и на месте тех, кто погиб или же пошел дальше вперед, немедленно поднимались и спрыгивали в сад другие. Эта разогретая дурманом орда казалась бесконечной.

Вазиры из своей засады продолжали вести огонь. Никем не обстреливаемые, они спокойно целились, и их пули собрали в задних рядах и с фланга шализарцев богатый урожай смерти. Но наступавшая толпа настолько разъярилась, настолько оказалась увлечена азартом сражения, что походила на обезумевшего от ярости бойца, который столь поглощен желанием убить противника, находящегося у него перед глазами, что не ощущает, как кто-то другой раз за разом вонзает нож в его спину.

Сотня исмаилитов, зашедшая афганцам в тыл, преодолела заросли кустов и вступила в ближний бой с гильзаи. И на этом краю сада взметнулись в воздух клинки, опустились на раскалываемые черепа тяжелые приклады, сталь зазвенела о сталь. Вазиры Гордона, не в силах преодолеть в себе витавшее в воздухе помешательство, покинули свою надежную позицию в саду, чтобы, в последний раз выстрелив во врага в упор, обрушиться на него с тыла, пустив в ход приклады и ятаганы. Стрелки-шализарцы, остававшиеся на крышах, понимая, что в таком яростном круговороте они рискуют в равной мере поразить как чужих, так и своих, бросили свои позиции и помчались туда, где кипела рукопашная схватка, рассчитывая, что именно их помощь окажется решающей и вместе они сумеют переломить ход сражения в пользу защитников города.

Старая стена, опоясывавшая сад, представляла собой просто аккуратно сложенные, ничем не скрепленные стопки камней. Наступил момент, когда стена не смогла выдерживать многотонные нагрузки живой и мертвой человеческой плоти с обеих сторон. Во многих местах она обрушилась, погребая под собой тех, кто лежал у ее основания. И тогда потоки противников, которые вспенивались с каждой стороны преграды, смешались и превратились в единый, кипящий кровью и ненавистью водоворот.

Теперь на поле боя не было намека на порядок, ничей план уже не мог быть выполнен, как бы хорош он ни был. Никто не смог бы исполнить ничьи приказы, и ни у кого не было времени и возможности отдавать их. Все превратилось в одну гигантскую бойню: лицом к лицу, глаза в глаза, клинок к клинку, люди рубили, кололи друг друга, били прикладами, наносили удары кулаками и впивались друг в друга зубами. Это пропитанное кровью месиво дерущихся людей заполнило весь сад, перехлестнуло через придорожную канаву, вытекло на дорогу и гладкое пространство, отделявшее позицию афганцев от городских домов. Стрельба почти прекратилась, уступив место звону стали. Патроны в магазинах кончились практически у всех, а остановиться, чтобы перезарядить оружие, не было никакой возможности — любое промедление обрекало человека на мгновенную смерть, делая его, неподвижного, легкой мишенью для клинка или приклада. Численно силы противоборствующих сторон почти сравнялись — шализарцы понесли большие потери. Исход боя не был известен никому. Все висело на волоске, и было бы непростительно глупо хоть на миг задержаться, чтобы построить самый приблизительный прогноз: ведь именно в этот момент, именно сил одного этого бойца могло не хватить для решающего перелома. Каждый участник сражения был слишком занят тем, чтобы уберечь свою шкуру и голову, исхитрившись при этом непременно отправить на тот свет ближайшего соседа из лагеря противника. Никому не было дела до того, что происходит в нескольких шагах от него, а уж тем более — до того, как развивается сражение в целом.

Даже Гордон, чей мозг обычно, пусть и в гуще яростного боя, оставался кристально ясным и работал как часы, понятия не имел о том, как идет бой в целом и в чью сторону склоняется чаша весов. Бесчисленное множество личных кратких сражений вытеснило из его головы все мысли о стратегии, тактике, судьбах империй и тайнах горных общин.

Как опытный воин, американец не тратил понапрасну силы и не пытался перекрикивать грохот и вопли, отдавая приказы, которые все равно никто не услышит, а если и услышит — то не будет в силах исполнить. Все командирские права и привилегии сейчас не имели смысла, как и тактический талант полководца… Исход боя решался теперь перевесом одной грубой силы над другой в огромном количестве единоличных противостояний сражающихся людей. И раз уж ты оказался в этом водовороте, в этом тайфуне, раз уж некому и незачем теперь отдавать приказы, раз уж нет возможности вырваться отсюда, чтобы взглянуть на бой со стороны и оценить перспективы, нужно делать то, что остается возможным, а именно — постараться расколотить как можно больше вражеских черепов, надеясь таким образом повернуть колесо фортуны в свою сторону.

Гордон запомнил, как разрядил в последний раз винтовку, выстрелив в упор в оскаленное лицо кого-то из исмаилитов. Затем, перевернув оружие стволом к себе, он начал молотить прикладом, как дубиной. Он бил, бил и снова бил, мир вокруг него покрывался кроваво-красной пеленой, и порой Гордону казалось, что он уже не помнит себя, не помнит, зачем он здесь и что ему нужно в этом аду. В мозгу действовали только механически работающие отделы, отвечающие за реакцию, наблюдение и волевое усилие, заставляющие усталые мышцы вновь и вновь заносить оружие для удара.

Он знал, не осознавая своего знания, что Лал Сингх сражается бок о бок с ним. Так же — рядом, почти вплотную — дрался Юсуф ибн Сулейман. А за ними вели каждый свой бой все те вазиры, кто оставался в живых до сих пор. Не видя их, Гордон лишь спиной ощущал их присутствие да ловил на слух особый свист их ятаганов, рассекавших воздух.

И тут, совершенно неожиданно, как тает туман под покровом утреннего ветерка, напряжение боя стало спадать. Сплошное клубящееся месиво человеческих тел стало распадаться на отдельные группы и пары. Гордон понял, что одна из сторон начинает сдавать. Кое-кто из сражающихся даже повернулся спиной к противникам и попытался было скрыться с поля боя. Преждевременно, отметил про себя Гордон, видя, как вонзаются в спины первых ослабевших клинки тех, кто еще находил в себе силы и ярость, чтобы сражаться. Пожалуй, к удивлению даже самого Гордона и Бабер-хана, сдавать начали шализарцы, чей боевой настрой, видимо, во многом зависел от количества дурмана в голове. А дурман начал сейчас выветриваться, открывая прояснившимся глазам весьма пугающую картину боя с далеко не гарантированной победой. Без наркотика боевой пыл исмаилитов оказался слабее дикой ярости горцев, знавших, что поражение для них означает неминуемую и страшную, под пытками, смерть. А кроме того, несмотря на все старания Ивана Конашевского превратить исмаилитов в некое подобие армии, в целом они оставались просто толпой разноязыких, разноплеменных изгоев, отбросов общества, привыкших в уголовном, разбойничьем мире действовать, рассчитывая лишь на себя и не доверяя даже самому близкому другу или родному брату. Поэтому им и недоставало подсознательно-рационального единства и чувства локтя, свойственных любому воинственному племени афганских гор.

Но перелом не мог произойти сразу и бесповоротно. Если по краям поля боя сражение начинало утихать, распадаясь на отдельные стычки, то в центре превратившегося в пропитанное кровью глиняное месиво сада оно кипело с прежней силой и даже разгоралось вновь, особенно там, где, организовав круговую оборону и прижавшись спинами к деревьям, отбивали все атаки и даже переходили в контрнаступление лучшие воины Шализара.

Именно туда повел Гордон остатки своего отряда, сумев собрать вазиров в единую плотную группу, на пути которой разбегались в стороны разрозненные исмаилиты. Впереди замелькали сверкающие на солнце доспехи стражников-арабов; Юсуф ибн Сулейман издал какой-то гортанный выкрик и метнулся в ту сторону, где поверх тюрбанов колыхался в воздухе украшенный пышным плюмажем, сверкающий позолотой шлем.

Затем и сам Гордон разглядел своего заклятого личного врага. Иван Конашевский, голый по пояс, словно заведенный, лихо размахивал казачьей шашкой, удерживая на расстояний клинка полудюжину гильзаи. Три афганца лежали под его ногами сейчас, и одному Богу было известно, жизни скольких еще оборвались под взмахом этой дьявольской шашки. Бок о бок с казаком арабские стражники в железных латах и крепкие, почти квадратные монголы в плотных кожаных панцирях вели бой с воинами Бабер-хана. Вазиры, ведомые Гордоном, ураганом влетели в самую гущу этой кровавой схватки.

Только сейчас Гордон впервые увидел Яр Али-хана. Афридий, на голову возвышавшийся над окружавшей его толпой, дико оскалившись, свирепо отмахивался мечом и кинжалом от наседавших противников. Чуть поодаль вел бой и сам Бабер-хан: и залитый с ног до головы кровью, он спокойно, но зло орудовал саблей. Гордон решил пробиваться к Конашевскому.

Увидев приближающегося американца, казак захохотал, сверкая полубезумными глазами. По груди Гордона текла кровь — прикрывая одного из вазиров, он получил удар кончиком палаша шализарца, немедленно погибшего после этого от сабли Лала Сингха. Приклад винтовки Гордона потрескался и был измазан кровью и запекшимися на нем мозгами.

— Иди сюда и умри, Аль-Борак! — хохоча, проорал Иван, и Гордон приготовился броситься в атаку, раскрутив над головой оружие, порожденное западной цивилизацией и вновь низведенное в этих диких краях до дубины.

— Нет, сагиб, подожди! Держи! — крикнул Лал Сингх и ткнул в руку Гордона рукоять своей залитой кровью сабли.

Аль-Борак разогнулся, взмахнул саблей, тряхнул головой, чтобы прочистить мозги, и пошел на Конашевского так, как двинулся ему навстречу и сам Иван — взорвавшимся клубком похожих на молнии сабельных ударов. Сойдясь вплотную, американец и русский завязали бой, подобный казачьему поединку, когда удары сыплются один за другим настолько часто, что глаз наблюдателя не успевал отследить их. Казалось, время вернулось на триста лет назад, на поединок запорожских казаков в Запорожской Сечи, ниже порогов Днепра по течению…

Вокруг двух лидеров, двух командиров, сошедшихся в смертельном поединке, образовалось кольцо тяжело дышащих, истекающих собственной и перемазанных чужой кровью бойцов, позабывших о своей адской работе. С удивлением и ужасом смотрели они на бой двух сынов Запада, решавших в этом бою, как подсознательно понимали все зрители, судьбу Востока, судьбы их родных стран и их личные судьбы…

Вздох изумления и даже краткий стон пронесся над полем боя, когда Гордон, вдруг оступившись, на миг потерял контакт своей сабли с клинком шашки Ивана.

Казак победно вскрикнул, взмахнул шашкой и… ощутил острие сабли Гордона в своем сердце еще до того, как понял, что американец сумел его обмануть. Он тяжело повалился на землю, вырвав при этом саблю из рук Гордона. Смерть настигла Конашевского раньше, чем он коснулся телом каменистой земли. На губах казака застыла горькая усмешка над самим собой.

Гордон сделал шаг вперед, чтобы выдернуть саблю из мертвого тела, но тут в тишине, на время повисшей над плато Шализара, прогремел одинокий выстрел. Аль-Борак нагнулся, словно собираясь преклонить колени перед покойным, и вдруг повалился на него всем телом, заливая лицо казака и землю вокруг хлынувшей из раны на голове кровью. Он уже не слышал прокатившегося над полем боя сначала жалобного, а затем яростного воя афганцев, преисполнившихся благородной мести и готовых зубами разорвать глотки своих противников…

* * *

Придя в сознание, Гордон ощутил, что не чувствует своего тела. Он не чувствовал ни рук, ни ног и ужаснулся своей беззащитности. Казалось, его окружает одна лишь черная мгла — без звука, без света, без запахов. Затем в этой черной вате зазвучали голоса. Далекие, невнятные и тихие поначалу, они становились громче и отчетливее, по мере того как сознание прояснилось. Мало-помалу он стал различать голоса и узнавать их. Даже в полубессознательном состоянии Гордон весело отметил про себя, что громче всех голосит Яр Али-хан. Оказалось, что великан-афридий не просто кричит. Нет, он плакал, выл, заливался слезами, и причем без тени стыда за свое не достойное мужчины поведение.

— Ай-яй-яй! Ой-ей-ей! Ох-ох-ох! — голосил афридий. — Он умер! Он погиб! Его мозги вылетели, вылетели через ту страшную дыру в черепе! О, мой брат! О, величайший из воинов мира! О, король всех нас, смертных! О, великий Аль-Борак, погибший за орду этих жалких ублюдков — горцев-гильзаи! На кого ты меня покинул?! За что сложил свою голову?! Да один лишь кончик ногтя с твоего мизинца стоит больше, чем все чертово племя этих головорезов-конокрадов, спустившихся с Гималаев, пропади они все пропадом вместе со своим Бабер-ханом!

— Да заткнешься ты или нет? — ворвался в сознание Гордона другой голос. — О Аллах! Ты видишь, что он жив? Жив, тебе говорят! Шайтан тебя подери! Да как тебе не совестно оскорблять нас, гильзаи? Десятки моих воинов геройски погибли в этом бою.

Так это Бабер-хан! Гордон с некоторым усилием заставил себя воплотить ощущения в мысли, а мысли облечь в слова.

— Да чтоб все они передохли, твои гильзаи, и ты вместе с ними, и я тоже!!! — продолжал завывать Яр Али-хан. — Ай, чего бы я не отдал за то, чтобы сохранить жизнь моему Аль-Бораку!

— Заткнись, болван! — рявкнул на него кто-то, и Гордон, порывшись в памяти, узнал голос Лала Сингха. — Разнылся, как бык на бойне. А ну-ка живо, подай мне бинт… Говорю тебе в десятый раз — эта рана не смертельна. Пуля только оцарапала череп и контузила Аль-Борака, на время лишив его чувств (да покарает Аллах того ассасина, кто нажал на спусковой крючок).

— Аллах Аллахом, однако я сам расколол череп этому шайтанову отродью, — не без гордости сообщил Яр Али-хан. — Но смерть этого шакала, увы, не вернет жизнь нашему дорогому Аль-Бораку! Ах, мой сагиб! Эй ты, сикх, держи бинт. Да смотри, перевязывай аккуратнее. Эх, нет у вас, сикхов, сердца. Твой друг и брат лежит перед тобой мертвый, ну, пусть даже умирающий, а ты — хоть бы слезу уронил, что ли… Нет, ты просто насмехаешься над моим горем! Клянусь Аллахом, если бы не это горе, обессилевшее меня, я бы заставил тебя прослезиться — уже над своей собственной судьбой, бесчувственный чурбан!

К этому моменту Гордон настолько пришел в себя, что стал ощущать боль. Особенно сильно болела голова, которую сейчас бережно и ловко поддерживали и бинтовали чьи-то сильные, умелые руки, приложившие к самому больному месту что-то мокрое, приятно холодившее. Черная пелена вдруг спала с его глаз, и он увидел озабоченные лица старых верных друзей и союзников.

— Сагиб! — радостно воскликнул Лал Сингх. — Бабер-хан, смотри, он открыл глаза! Али-хан, если бы тебя не ослепили твои дурацкие слезы, ты мог бы убедиться, что горячо любимый тобой (и ничуть не меньше — всеми нами) Аль-Борак жив и пришел в сознание.

— Сагиб! Сагиб! — Радостный вой, вырвавшийся из могучей груди афридия, оглушил Гордона, усилив боль в его раскалывающейся голове.

Гордон приподнял голову и был вынужден сжать зубы и зажмурить веки, чтобы выдержать боль, пронзившую мозг. Переждав, пока приступ пройдет, он заставил себя вновь открыть глаза и оглядеться. Оказалось, что он полусидит-полулежит в углу сада, прислонившись к основанию стены. Над ним нависают ветви персикового дерева, листья которого яркими зелеными пятнами вырисовываются на фоне неба, а нежные лепестки на распустившихся цветках наполняют воздух дивным тонким ароматом. Впрочем, последнее он, видимо, уже домыслил, потому что в следующую секунду ему в нос ударил резкий запах крови, пороховой гари, пота и грязных тел. Эта вонь мгновенно оживила в памяти воспоминания обо всем, что происходило с ним за последние двое суток, начиная от отъезда из Кабула в Кхор и кончая поединком с Иваном Конашевским.

После оглушительного грохота кровопролитного сражения сейчас на плато было как-то странно и непривычно тихо. Единственным посторонним звуком, доносившимся до слуха Гордона, были стоны раненых, мучившихся от боли где-то неподалеку от него. К тому же в его голове постоянно что-то шумело и гудело — видимо, это как-то было связано с пронзающей мозг болью.

— Что произошло? — произнес он тихо, почти одними губами. — Иван… мертв?

— Мертв, как только может быть мертв человек, в сердце которого вогнали острие сабли, — радостно доложил Лал Сингх. — Да сам шайтан обманулся бы, попавшись на трюке, которым ты подловил казака. У меня тоже душа в пятки ушла, когда я увидел, как ты оступился. Потом, спустя секунду, один из мерзавцев-исмаилитов выстрелил в тебя из-за деревьев. Но к тому времени шализарцы уже выдохлись, а наши афганцы, наоборот, разъярились как львы, увидев, что ты сражен вражеской пулей. Никто не смог бы устоять против порыва, с которым они набросились на исмаилитов и стали добивать их. А эти хваленые ассасины — шакалье племя — бросились врассыпную… Я имею в виду тех, кто еще мог куда-нибудь броситься, не будучи сраженным тут же, на месте. Сейчас гильзаи вылавливают последних из них на улицах города, на самых подступах к дворцу.

Гордон повернул голову и улыбнулся Бабер-хану:

— Я боялся, что ты погибнешь в этом бою.

В ответ вождь мятежного племени гильзаи тоже расплылся в улыбке. Его борода слиплась от крови, вытекшей из пореза на шее, а правая нога вся была обмотана бинтами выше колена. Бабер-хан, видимо не в силах стоять, сидел напротив американца, опершись спиной о ствол дерева.

— Ну, положим, пулю в бедро я получил, — кивнул вождь. — Но это дело поправимое. Скоро все затянется. А вот за тебя мы здорово переволновались, решив, что ты погиб.

— Ха! Ты слышал их, сагиб? — Яр Али-хан погладил бороду и закатил глаза. — Я спрашиваю, ты слышал, что говорят эти старые трусливые бабы? Эх, жаль, жаль, что ты не слышал, как они выли и причитали над тобой, мысленно похоронив тебя раньше времени — живехонького и здоровехонького! Ну, что я говорил? Разве я не требовал от вас прекратить эти недостойные настоящих мужчин завывания? Разве не говорил я вам, что не отлита еще пуля, способная пробить череп нашего славного Аль-Борака и вышибить ему мозги?! И в конце концов, где ваши манеры, где субординация, наконец? Может быть, у сагиба есть для нас распоряжения или приказы.

Гордон сел повыше и огляделся. Увиденное заставило напрячься даже его крепкие нервы. Все обозримое пространство представляло собой сплошную кроваво-глиняную массу, густо усыпанную мертвыми телами. Трупы лежали повсюду, как опавшие листья осенью, где — собранные в небольшие кучи, а где — в несколько слоев устилая дно арыка или перепаханную ногами землю между деревьями. За обрушившейся стеной, из-под которой торчали частично погребенные ее камнями останки погибших, виднелась дорога, столь же густо усыпанная трупами как защитников Шализара, так и тех, кто штурмовал город.

— Господи! — пробормотал Гордон и на миг потерял дар речи.

Затем, встрепенувшись, он распорядился:

— Бабер-хан, пошли кого-нибудь к своим воинам… Яр Али-хан, иди и ты тоже. Скажите солдатам, чтобы они прекратили резню. Хватит смертей на сегодня. Пусть берут в плен тех, кто сложит оружие и сдастся. Их нужно будет запереть в каком-нибудь доме и приставить к ним охрану. И еще: в Шализаре много женщин, которые вовсе не по своей воле оказались наложницами и служанками этих бандитов. Я требую, чтобы с этими женщинами ничего не случилось. Передайте всем, что я лично разберусь с каждым, кто хоть пальцем прикоснется к ним. В мои планы входит вернуть пленниц в их родные города, родителям и близким.

Яр Али-хан, преисполнившийся важности от того, что именно ему доверили передать гильзаи столь важный приказ, поспешил скрыться в направлении города. На смену ему к Гордону приблизился другой человек. Это был Юсуф ибн Сулейман, сжимающий в руке сломанный трофейный палаш. Говорить ему было трудно из-за шрама, рассекшего обе губы курда, на которых пузырилась кровавая пена.

— Сагиб, — сказал Юсуф. — Мой клинок не выдержал и сломался с последним нанесенным мною ударом. Но дело уже было сделано — Махмуд ибн Ахмед лежит вон там — среди трупов его облаченных в блестящие доспехи псов. Больше ему никогда не удастся оскорбить ни великого Аль-Борака, ни гордого уроженца суровых гор Курдистана. Ну что, сдержал ли я свою клятву, сагиб? Выполнил ли я свое обещание?

— Конечно, Юсуф ибн Сулейман. Все клятвы и обещания исполнены. Но почему ты задаешь мне этот вопрос? Ничего другого я и не ждал от тебя, зная, что клятва — не просто слова, а слова чести, которой гордым курдам не занимать.

Юсуф глубоко вздохнул и сел по соседству, поджав ноги и положив на колени сломанный клинок.

Над полем боя все громче и жалобнее разносился стон — раненые просили воды. Опершись на плечо Лала Сингха, Гордон тяжело, превозмогая боль, встал.

— Бабер-хан, — сказал он, — нужно перенести раненых в дома и постараться помочь им, насколько это возможно. Женщины помогут вам. Я же… я уже могу стоять, ни на что не опираясь. Через несколько минут я смогу идти без посторонней помощи. Лал Сингх, Юсуф, отправляйтесь к ближайшему каналу и принесите в чем-нибудь воды.

Отправив друзей за водой, Гордон взялся за толстую ветку дерева и попытался сделать шаг. Это далось ему нелегко. Он все еще не мог избавиться от последствий ранения в голову. Ноги по-прежнему плохо слушались его.

— Знаешь, о чем я думал, сидя здесь с перевязанной ногой? — обратился к нему Бабер-хан. — Хороший городишко этот Шализар, правда? А защищать его куда легче, чем Кхор. Поставить стражу у обоих проходов в скалах да караул у лестницы и, на всякий случай, вдоль стен — и никакой эмир сюда не доберется. Я перевезу сюда женщин с детьми, и мы займем это плато. Оставайся с нами, Аль-Борак, стань вождем племени наравне со мной! С тобой вместе мы здесь такое королевство устроим — загляденье!

— Слушай, ты случайно не повредился умом от этой бойни? — грубо оборвал вождя Аль-Борак. — Разве ты не видишь, к чему привели подобные устремления тех, кто правил Шализаром, — шейха Отмана и его соправителя Ивана Конашевского? Они, между прочим, тоже затеяли строить тут, в этих горах, свое королевство. Тоже, по-моему, «загляденье».

— А что мне терять? Эмир все равно приговорил меня к смерти.

— Ну, теперь ты можешь не бояться его немилости. Любой, кто освободит эмира от страха перед кинжалом с тремя клинками, может смело рассчитывать на прощение, несмотря на все прошлые грехи. Правда, Бабер-хан! Голову даю на отсечение. А иначе, скажи мне, зачем бы я звал тебя на помощь сюда, в этот дьявольский город? Только ради собственных интересов? Ты неплохо знаешь меня и согласишься, что это не в моих правилах. Я был уверен, что если мы вместе раздавим это змеиное гнездо, то мне удастся вытребовать у эмира для тебя прощение.

Бабер-хан с облегчением вздохнул:

— У меня камень с души свалился от твоих слов, Аль-Борак. Мне и самому не нравилось жить изгоем и мятежником, но, как ты знаешь, я попал в паутину лжи, расставленную против меня моими недругами.

— Мы разорвали эти сети, вождь. Но цена за это заплачена огромная. Жаль, очень жаль, что полегло столько храбрых воинов.

— Если бы эмир пошел на нас войной, погибли бы все, все племя гильзаи во главе со мной, — проворчал Бабер-хан. — Те, кто погиб в этом бою, погибли так, как полагается настоящим воинам, настоящим героям. Только о такой смерти и может мечтать настоящий гильзаи. А для живых — и для семей погибших — будет богатая добыча.

— Советую тебе не слишком усердствовать в разграблении города. Разумеется, мы должны будем представить захваченное имущество офицерам эмиpa, но учти, что я сделаю все, чтобы добиться твоего назначения здешним губернатором. Так что жечь город не в твоих интересах. Править на пожарище — гиблое дело. А так — ты только представь: вместо этих ублюдков-исмаилитов, обкурившихся гашишем, в Шализаре живут достойные граждане из разных уголков королевства… Быть губернатором такого города — это лучше, чем править в ином захудалом королевстве! Эмир, конечно, захочет вознаградить меня за участие в этом деле, но мне, как ты знаешь, ничего не нужно. Единственное, о чем я попрошу эмира, — это о том, чтобы он назначил моего друга Бабер-хана губернатором Шализара. Бабер-хан — губернатор Шализара и окрестных земель. Отлично звучит, правда?

— Твое благородство, великодушие и щедрость смущают меня, — нервно подергивая бороду, признался афганский вождь. — Но спрошу все же, что ты сам собираешься делать дальше? Аль-Борак, ты, похоже, позаботился обо всех, кроме себя.

— Сейчас я собираюсь обмыть раны этих раненых чертей, что нещадно воют от боли и жажды. Постараюсь перевязать тех, кого смогу и как сумею. Вот идут Лал Сингх с Юсуфом ибн Сулейманом, а мои ноги, похоже, вновь полностью подчиняются мне.

— Аль-Борак, мои солдаты — те, кто цел и невредим, — возвращаются из города. Пусть они помогут раненым. Ты сам чуть жив от усталости и ран, ты сражался дольше всех нас — все время бок о бок с нами и целую ночь напролет до этого.

— Ничего. Я могу быть полезен, и я могу двигаться. А значит — мое место там, где я нужен. Потом я хорошенько посплю, ничего не опасаясь, под охраной твоей стражи, а завтра на рассвете — в путь.

— Куда на этот раз, Аллах тебя сохрани?! — вырвалось у Бабер-хана.

— Сначала — в Кхор, чтобы забрать Азизу. Затем, с нею, в Кабул, чтобы уладить с эмиром все дела — о твоем прощении и назначении на должность губернатора Шализара.

— А потом — ты вернешься сюда, в Шализар?

— Нет, я пришлю Лала Сингха, скорее всего — с почетным эскортом от эмира и с глашатаем, который объявит о твоем прощении и назначении. А сам я отправляюсь в Индию: у меня там образовались кое-какие дела, требующие незамедлительного решения.

— О Аллах! — взмолился Бабер-хан. — Неужели нет покоя твоей беспокойной душе?! Ты как сокол, появляющийся всюду еще до того, как туда долетит ветер. Скажи, что за дело влечет тебя в дальний путь в Индию?

— Во-первых, мне нужно отвезти Азизу в Дели, к ее родителям. Заодно повидаюсь с ее братом — это один из моих самых старых и верных друзей. Да к тому же у меня есть старые счеты с одним мерзавцем из Пешавара. Имя этого негодяя—Дитта Рам. Пора разобраться с ним — время расплаты пришло! Три года назад он убил одного близкого мне человека. Я знаю это наверняка, как знают и многие другие, но доказательств, годных для суда, мы не собрали. Один мой друг — тоже представитель британской администрации — уговорил меня не устраивать самосуд — ради его судьбы, карьеры и жизни. Три года я ждал, ждал, пока Дитта Рам совершит какую-нибудь ошибку и проявит себя как преступник. И вот он прокололся, поставив себя вне защиты закона. Теперь, сам понимаешь, пришло время сводить старые счеты.

— Аллах тебе в помощь, друг, — произнес Бабер-хан, усмехнувшись, хитро прищурился и добавил: — А еще говорят, что мы — афганцы — злопамятный, мстительный и безжалостный народ!

Вождь племени гильзаи все еще покачивал головой и ухмылялся себе в бороду, а Гордон, пошатываясь, уже направился навстречу Лалу Сингху и Юсуфу ибн Сулейману, протягивая руки к кувшинам с водой, которые те несли от канала к лежащим на пропитанной кровью земле раненым.

КРОВЬ БОГОВ

Появление Аль-Борака (перевод с англ. В. Хохловой)

Историю эту мне рассказали в Дели. Рассказчиком был родовитый выходец с севера, афридий, статный сильный человек с ястребиным взглядом, некто Хода-хан.

— Сагиб, не кажется ли вам странным, что Британия правит Индией, когда есть такие люди, как я? Сравните, например, себя со мною. Я могу убить вас голыми руками. А что бы вы делали,оказавшись в горах?

И все-таки ваша раса правит миром.

Нет, физическая сила ничего не значит в борьбе между народами. Есть еще что-то, нечто, не имеющее названия, что есть у Запада и нет у Востока.

Сплоченность? Да, но не только.

Ну вот, хотя бы взять случай с муллой Гасаном и мемсагиб Мэрион Саммерленд.

А правдивая ли это история? Несомненно, сагиб.

В горах по ту сторону границы, в нескольких милях от британской территории, в долине есть одно селение. Долина называется Кадар, и селение имеет такое же название. Это моя деревня, сагиб, и живут там самые сильные и воинственные люди из племени априди.[34]

Подчинялись ли мы какому-нибудь закону? Закону, установленному англичанами или эмиром? Нет. Мы грабили караваны, совершали набеги в Индию и похищали женщин у хинду и других племен, пока не появился Аль-Борак. Единственным законом для нас было слово муллы Гасана и вождя Кулам-хана, великого воина.

Так вот, будучи еще юношей, едва вступившим в пору возмужания, я и несколько молодых людей из нашей деревни как-то раз отправились к границе в надежде раздобыть у англичан винтовки. В набег пошли Яр Али, который считался лучшим воином племени после Кулам-хана, Абдулла Дин, Магомет Али и Яр Хайдер — самый старший из нас, впрочем, Абдулла Дин был почти одного с ним возраста. Яр Али-хан, Магомет Али и я были моложе их.

Итак, уже пробравшись на британскую территорию, мы увидели молодую мемсагиб, которая ехала верхом совсем одна. Я не знаю, что заставило ее поехать в горы без сопровождения, но ведь женщины англичан всегда отличались бесстрашием и безрассудством.

— Стойте! — воскликнул Яр Хайдер. — За нее можно взять хороший выкуп. Я видел ее в Пешаваре. Она дочь полковника сагиба Саммерленда.

Тогда мы спрятались в засаде и, когда она проезжала мимо нас, выпрыгнули из укрытия. Яр Али, Абдулла Дин и Яр Хайдер бросились на лошадь, а я схватил девушку за талию и приподнял над седлом. Магомет Али помог мне, что было совсем не лишним, так как она хотя была и не сильна, но боролась, как тигрица.

Несмотря на ее сопротивление, мы связали мемсагиб руки, заткнули рот и посадили на лошадь, привязав ноги к стременам. А затем поехали в горы.

Отъехав подальше, мы вынули кляп у нее изо рта, потому что англичанка была молодая и хорошенькая и нам не хотелось причинить ей вред.

Она спросила, куда ее везут, и Яр Хайдер, который лучше всех нас говорил по-английски, сказал, что мы похитили ее из-за выкупа. Она потребовала немедленно отпустить ее и начала угрожать нам британской армией, а мы только смеялись. Тогда она сказала, что отец ее не заплатит выкуп.

— В таком случае мы бросим на тебя жребий, — сказал Абдулла Дин со злой усмешкой.

Яр Али обругал его и приказал замолчать. Абдулла Дин был опытным воином и старше по возрасту, но Яр Али ничего не боялся.

На полпути к Кадару мы остановились на выступе скалы, в тени от каменной гряды, чтобы отдохнуть и поесть. Когда я снимал девушку с коня, она одарила меня таким взглядом, что я готов был бросить все и убежать в горы, но меня удержал стыд перед товарищами.

Мы развязали ее и дали поесть и попить. Она была такой хрупкой и беспомощной, что все ей сочувствовали. Все, кроме Адбуллы Дина. Он был сильным, но очень злым человеком и продолжал убеждать нас бросить на мемсагиб жребий. Мы отказались.

— Нет, клянусь Аллахом, — сказал Магомет Али. — Мы все участвовали в этом деле и честно разделим выкуп.

— Вы мальчишки, — усмехнулся Абдулла Дин, — а я мужчина. И я возьму то, что хочу.

Он вознамерился завладеть девушкой, но она ударила его по лицу так, что он отшатнулся.

— Трус! — сказал Яр Али-хан. — Попробуй, подними руку не на женщину, а на мужчину!

Яр Али и Абдулла Дин схватились. Яр Али убил Абдуллу Дина и сбросил его со скалы.

— Предупреждаю, — сказал Яр Али, вытирая кинжал, — никто из вас не смеет тронуть мемсагиб.

Но мы не собирались ее трогать, даже если бы он ничего и не говорил.

Девушка не пострадала, только испугалась. Она все плакала и просила, чтобы мы вернули ее домой. Нам было жаль ее, мы не могли видеть слезы девушки, но каждый думал о золоте, которое отец мемсагиб даст за нее. Наконец мы прибыли в деревню Кадар.

Люди спешили посмотреть, кого мы привезли. Увидев девушку, они завыли, как воет стая волков, когда долины покрываются снегом и звери подбираются ближе к деревне.

Но мы отогнали сельчан и никому не позволили ее оскорбить. Это не в обычаях племени априди. Может быть, сагиб, но мы жалели мемсагиб и восхищались ею. Мы были ее друзьями, хотя она не верила этому.

А потом появился Хумаил-хан, выступая, как великий воин, и грозно хмурясь; люди расступились перед ним.

Он смотрел на девушку, как тигр смотрит на молодую лань.

— Мы сделали глупость, что привезли ее сюда, — шепнул мне Магомет Али. Я и сам это знал, так как мы не могли противиться воле вождя.

— Откуда вы привезли девушку? — спросил Хумаил-хан.

— С той стороны границы, — коротко ответил Яр Али.

Вождь посмотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого.

— А где Абдулла Дин? — спросил он.

— Я убил его, — сказал Яр Али. — Я убил его вот этим ножом и сбросил со скалы.

— За что?

— Он хотел завладеть девушкой и взять ее себе. — Яр Али положил руку на рукоять ножа и посмотрел Хумаил-хану прямо в глаза. Я подумал, что вождь сейчас вытащит саблю и убьет Али, но он ничего не сделал. Он в упор рассматривал девушку, и она вся сжалась под его взглядом.

— Отведите ее в мой дом, — приказал он, но мы не двинулись с места.

— У вас есть уши? — угрожающе сказал Хумаил-хан, хватаясь за саблю.

— Да, и ножи тоже, — ответил Яр Али, и я схватился за свой кинжал. Я боялся Хумаил-хана, хотя не так уж сильно, и не собирался подставлять ему спину.

Но как только вождь и Яр Али обнажили клинки и подскочили друг к другу, мулла Гасан выступил вперед.

— Мир, мир, — приказал он, и вождь шагнул назад. Даже он боялся муллы, который мог разразиться проклятием из Корана на любого, кто его оскорбит. Но Яр Али не двинулся с места, свирепо сверкая глазами, и не сделал даже шага назад.

— Не должно быть вражды в деревне Кадар, — повелел мулла. Никто не произнес ни слова, и он продолжал: — Эта женщина не должна быть причиной спора, поэтому я отведу ее в мечеть и попытаюсь обратить в нашу веру. — И я заметил у муллы Гасана такой же взгляд, какой был у Абдуллы Дина и Хумаил-хана.

Никто из нас ничего не сказал, кроме Яра Али.

— Хорошо придумано, мулла, — сказал он насмешливо, — Да, тебе бы понравилось обращать мемсагиб. Да! Руку даю на отсечение, эта девушка принадлежит мне. И Яру Хайдеру, и Хода Хану, и Магомету Али. А мы мужчины!

Мулла заколебался. Яр Али не боялся ни человека, ни дьявола. И я был уверен, что Гасан его испугался.

Так мы стояли и смотрели друг на друга. Вождь не осмеливался завладеть девушкой, потому что он боялся муллы, а мулла не осмеливался, потому что он боялся Яра Али-хана.

Но мулла был хитер.

— Давайте отложим это дело, — сказал он. — Давайте не будем причинять никакого вреда девушке и через какое-то время решим на совете, что с ней делать.

— Нам не нужно никакого совета, чтобы это решить, — сказал Али. — С девушкой нужно хорошо обращаться, пока мы не получили за нее выкуп, а потом вернуть англичанам. И выкуп будет разделен между нами четырьмя: мною, Хода-ханом, Яром Хайдером и Магометом Али.

— Довольно, — сказал вождь раздраженно и пошел прочь.

Мы повернулись к девушке, которая сидела на лошади в течение всего этого разговора, не понимая, о чем шел спор, но по-прежнему пребывая в испуге. Тем не менее она старалась не показывать своего страха, и мы восхищались ею.

— Вы привезли меня сюда, а сейчас что вы собираетесь со мною делать? — спросила она.

— С вами будут хорошо обращаться, пока мы не получим выкуп, мемсагиб, — ответил Яр Хайдер. — Вас доставят в мой дом, и вы будете под присмотром моих жен.

— Хорошо, — сказала она утомленно. — Пожалуйста, отвезите меня туда, я очень устала.

Из нас четверых только Яр Хайдер был женат, поэтому мы оставили мемсагиб на попечение его жен, и Яр Али угрожал им жестокой расправой, если с ней будут плохо обращаться.

А потом Магомет Али повез в форт, где находился ее отец, письмо, в котором говорилось, что его дочь похищена и будет возвращена целой и невредимой за пять тысяч рупий, четыре винтовки и пять полных патронташей. В письме (его писал Яр Хайдер, он мог писать и на пушту, и на урду) также было сказано, что, если Магомет Али сразу же не вернется, девушка будет убита. Магомет смело приехал в форт и вручил послание полковнику. Его не решились схватить, опасаясь, что с девушкой что-нибудь случится, а он не отвечал англичанам ни на какие вопросы.

Полковник просто взбесился. Его британская гордость была уязвлена.

— Я не заплачу им ни одной рупии! — кричал он. — Но если Мэрион не вернется ко мне целой и невредимой, я прочешу все горы и сотру ваше племя с лица земли.

— Да, — ухмыльнулся Магомет, — так ты и знаешь, где находится мое племя и моя деревня.

Полковник разразился проклятиями, потому что ни один англичанин не знал, где находится Кадар.

— Если девушку не вернут в такое-то время, — сказал полковник, — я пошлю солдат в горы.

— А если выкуп не принесут в такое-то время, — ответил Магомет Али, — мои товарищи сбросят девушку в пропасть глубиной в тысячу футов.

Полковник был взбешен, но ничего не мог поделать. Когда Магомет Али поехал обратно, следом послали лазутчиков, чтобы его выследить, но Магомет Али был горцем — он только посмеялся над ними и легко ускакал от солдат.

В это время вождем в Кадаре являлся Хумаил-хан, но были и другие, желавшие захватить власть, — Кулам-хан, Дарза-шах и Яр Хайдер. Конечно, и еще кое-кто, но эти трое считались самыми могущественными в Кадаре после муллы и Хумаил-хана.

Среди этих троих Кулам-хан был наиболее сильным, но даже он не осмеливался открыто бороться за власть, потому что остальные двое стали бы завидовать. И в любом случае двое из троих объединились бы с Хумаил-ханом против третьего — так всегда бывает на Востоке, особенно в Афганистане.

На следующий день после того, как мы похитили девушку, Кулам-хан пришел ко мне в дом и сказал:

— Ты, Яр Али и остальные вызвали ненависть Хумаил-хана и муллы.

— Кажется, так и есть, — ответил я мрачно.

— Хумаил-хан хочет ее, и мулла тоже, — продолжал он, — им хотелось бы получить и выкуп, но девушку они желают еще больше. Хумаил-хан сидит у себя в доме и проклинает муллу, но не осмеливается взять мемсагиб, потому что боится муллы Гасана. А мулла боится мести Яра Али и англичан. И еще он боится слишком нажимать на Хумаил-хана. Поэтому он строит козни. В Кадаре замышляется большой заговор.

— Вот как, — сказал я, — для чего же замышляется заговор?

— Чтобы убить соперников, — ответил Кулам Зин, глядя мне прямо в глаза, — чтобы завладеть девушкой, чтобы захватить власть.

— Так. — Я задумчиво посмотрел на него. Некоторое время мы молчали. Потом я сказал:

— Яр Хайдер — мой друг.

— Вождю нужна правая рука, — сказал Кулам-хан.

— Говори прямо, — попросил я.

— Ну что ж. — Он оглянулся, чтобы проверить, не подслушивают ли нас. — Помоги мне, и, когда я стану вождем в Кадаре, я обещаю, что девушке не причинят вреда и никто не будет оспаривать твоего права на выкуп. Я возведу тебя высоко и в совете, и на войне. Все это я сделаю, если ты вместе с Яром Али поможешь мне.

— А Яр Хайдер?

— Если он поможет мне, я обещаю ему то же самое. И Магомету Али тоже. Только ничего не говори Яру Хайдеру, чтобы он не выдал меня Хумаил-хану.

Я ничего не ответил.

— Подумай о том, что я тебе сказал, — произнес Кулам-хан, вставая. — Я верю тебе, Хода-хан, потому что ты не любишь Хумаил-хана и, кроме того, ты не похож на предателя. Что странно для априди. Скажи все это и Яру Али.

Он пошел к выходу, а я смотрел ему вслед. Он был высокий, с гордой осанкой, и носил свою саблю, как доблестный муж. Говорили, что в его жилах течет кровь дуррани,[35] и я верил этому. Кадар мог выбрать и худшего вождя, чем Кулам-хан.

Вскоре я пошел к Яру Али и рассказал ему все, что Кулам-хан сказал мне.

— Лучше бы нам ему помочь, — сказал я, — потому что вождь завладеет девушкой. Или мулла, а может быть, Кулам-хан захватит власть без нашей помощи и сам возьмет или мемсагиб, или выкуп за нее.

— Клянусь Аллахом! — вскричал Яр Али, метнув свой нож в пол. Он всегда так делал, когда был в гневе. — Я буду охранять девушку и получу за нее выкуп, несмотря на Хумаил-хана, Кулам-хана, муллу и самого дьявола. Почему я должен помогать Кулам-хану? Почему я должен помогать всякому априди? Клянусь Аллахом! Я уже давно рвусь отсюда, но выкуп мешает мне покинуть эти проклятые горы и увидеть внешний мир. Иди к Кулам-хану и скажи, что я убью Хумаил-хана, когда сам захочу, и не раньше. А когда я это сделаю, пусть Кулам, или Дарза, или шайтан становятся вождями, черт бы их всех побрал!

Я ушел, а он сидел в своем доме мрачный и снова и снова вонзал нож в пол. Странным человеком был этот Яр Али-хан.

Я не решился передавать его слова Кулам-хану, потому что боялся: ведь если заметят наши переговоры, вождь может заподозрить недоброе.

И я ничего не сказал Яру Хайдеру, зная, что он сам хотел стать вождем и не остался бы спокойно стоять в стороне, видя, как Кулам-хан берет власть в свои руки.

Но Магомету Али я все рассказал, и он сказал мне, что поможет Кулам-хану.

— Я помогу даже Дарза-шаху скинуть Хумаил-хана.

Наступил день выкупа. Отряды англичан рыскали в горах, но они не смогли найти Кадар, и мы решили, что сагиб полковник сдался и приготовил выкуп.

Замысел был такой. Мы с Яром Али тайно придем на то место, где должны оставить выкуп, и понаблюдаем за теми, кто там будет. Потом мы вернемся в Кадар и, если все будет спокойно, вчетвером — я, Яр Али, Яр Хайдер и Магомет Али — привезем девушку на место выкупа.

— Клянусь Аллахом! — сказал Яр Али людям Кадара. — Если девушку кто-нибудь обидит, я сровняю Кадар с землей. Я буду жечь и рубить и убью каждого мужчину, каждую женщину и каждого ребенка в Кадаре!

И мы покинули деревню.

Я не знаю, почему люди из племени заккахель[36] бродили так далеко от равнин и почему они так осмелели, что вторглись в страну априди, но мы узнали об их появлении, когда со стороны гор раздался ружейный выстрел. Пуля просвистела у моего лица.

Мы прыгнули за валуны и открыли ответный огонь. Но пока продолжалась эта перестрелка, ни мы им не причинили ущерба, ни они нам; однако нападавших было около десяти человек, и они подбирались все ближе и ближе, затаиваясь, перебегая от валуна к валуну и стреляя на ходу.

Вскоре один из них неосторожно высунулся, и его тюрбан показался над камнем. После этого закка осталось уже девять.

Мы с Яром Али начали отступать, скользя от камня к камню, как и наши враги.

И вдруг, огибая большой валун, я столкнулся нос к носу с одним закка, который подбирался, чтобы ударить с тыла. У меня в руке была сабля, и я ударил его прежде, чем он смог поднять винтовку.

Тогда с диким криком другие закка бросились на нас. Когда они вышли из укрытия, Яр Али выстрелил, и враг упал. Остальные продолжали приближаться. Я видел, как Яр Али уложил еще троих ударами сабли, а потом у меня не осталось времени смотреть по сторонам, потому что пришлось биться со здоровенным закка, который оказался свирепым воином. Сперва я думал, что их только десять, но вскоре к ним присоединились и остальные.

Клянусь Аллахом, они насели на нас, как волки на тигра!

Я с трудом защищался, и наконец закка с издевкой засмеялся, поднимая саблю, чтобы нанести удар, который должен был отправить меня к Иблису. Но когда он замахнулся, высоко в горах прогремел выстрел. Закка упал.

Яр Али прислонился спиной к валуну, отчаянно отстаивая свою жизнь. Его одежда превратилась в лохмотья, а хайберский нож был красным от крови. Четыре закка лежали у его ног.

Когда они опять пошли в наступление, снова раздался выстрел и очередной закка упал вниз лицом.

Воины кружились вокруг нас, и всякий раз, когда они приближались, один из них падал на землю.

И тогда я увидел на горе странное зрелище. По крутому склону спускался какой-то человек, европеец, одетый в костюм для верховой езды и шлем, какой надевают англичане, когда ездят верхом. Он спускался быстро, не разбирая дороги, прыгая с камня на камень, как горный козел.

Закка тоже заметили его. Они немного помедлили, огляделись и вдруг — о чудо из чудес! — повернулись и побежали прочь, как будто сам дьявол гнался за ними.

Человек спустился с горы. Мы молча смотрели на него. Он был среднего роста, худой и жилистый. Волосы черные, как и глаза. Он улыбался.

Страна кинжалов (перевод с англ. В. Хохловой)

1

За дверью раздался крик, отчаянный, хриплый.

Задыхающийся голос повторял какое-то имя. Стюарт Брент, не успев налить в стакан виски, взглянул на дверь, из-за которой доносился этот вопль. Кто-то выкрикивал, задыхаясь, его имя… Кто звал его с такой неистовой настойчивостью в полночь из холла его собственной квартиры?

Брент шагнул к двери, держа в руке граненую янтарную бутылку. Повернув ручку, он вздрогнул: не оставалось сомнений, что снаружи идет борьба, — оттуда доносилось громкое шарканье ног, звуки ударов. Затем вновь послышался отчаянный голос. Брент толкнул дверь.

Богато отделанная прихожая была слабо освещена электрическими лампами, вставленными в пасти позолоченных драконов, извивавшихся по потолку. Дорогие красные ковры и бархатная обивка мебели, казалось, впитывали этот мягкий свет, усиливая эффект нереальности. Однако борьба, происходящая перед его глазами, была так же реальна, как жизнь и смерть.

На темно-красном ковре виднелись яркие пятна крови. Перед дверью на спине лежал худощавый человек, бледное лицо которого казалось в тусклом свете восковой маской. На него навалился другой человек, уперев колено ему в грудь. Одной рукой он сжимал горло своей жертвы, а другой занес окровавленный нож.

Все произошло мгновенно. Нож опустился вниз, как только Брент шагнул в холл. Когда он замер на секунду в дверях, убийца бросил на него ненавидящий взгляд. В этот момент Брент увидел что это был темнолицый иностранец, а его жертвой — белый человек. Древний инстинкт заставил его действовать не раздумывая. Он со всей силы обрушил тяжелую бутылку на смуглое лицо. Раздался треск разбитого стекла, незнакомец опрокинулся навзничь, а его нож отлетел далеко в сторону. Азиат моментально пришел в себя и со злобным рычанием вскочил на ноги; глаза его горели яростью, кровь и виски стекали по лицу.

На мгновение он пригнулся, будто хотел прыгнуть на Брента. Затем его взгляд дрогнул, в нем появилось что-то похожее на страх. Убийца резко повернулся и бросился бежать по лестнице. Брент изумленно посмотрел ему вслед. Все, что произошло, не укладывалось у него в голове. Он нарушил давно установленное для себя правило — никогда ни во что не вмешиваться, если это не касается его лично.

— Брент! — слабо позвал лежащий на полу раненый.

Брент наклонился к нему:

— Что произошло, дружище? Разрази тебя гром! Стоктон!

— Затащи меня в комнату. Быстро! — простонал тот, со страхом глядя на лестницу. — Он может вернуться… вместе с другими!

Брент нагнулся и поднял его на руки. Стоктон был не слишком тяжелым, а Брент, несмотря на худощавое сложение, обладал мускулами атлета. Во всем здании было тихо. Очевидно, никто не слышал приглушенных звуков короткой борьбы. Брент перенес раненого в комнату и осторожно положил на диван. Когда он выпрямился, руки у него были в крови.

— Закрой дверь! — попросил Стоктон. Брент подчинился. Затем, вернувшись назад, хмуро и озабоченно посмотрел на приятеля. Стоктон, светловолосый, среднего роста, с заурядными чертами лица, искаженными сейчас гримасой боли, разительно отличался от Брента, высокого брюнета, самоуверенного, обладающего мужественной красотой. Но светлые глаза Стоктона сверкали огнем, который стирал различие между ними и придавал раненому нечто такое, чем не обладал Брент… нечто такое, что властвовало над всем его существом.

— Тебе очень больно, Дик? — Брент достал новую бутылку виски. — Ты весь изранен, дружище! Я позову врача и…

— Нет! — Стоктон слабой рукой оттолкнул стакан. — Бесполезно. Я истекаю кровью и скоро умру, но я не могу оставить свое дело незаконченным. Не перебивай… только слушай.

Брент знал, что Стоктон говорит правду. Кровь сочилась из нескольких ран у него на груди. Брент смотрел с жалостью, как хрупкий светловолосый человек борется со смертью, железной волей стараясь задержать исчезающие проблески жизни и сохранить сознание и ясность ума.

— Я совершил большую ошибку сегодня вечером в погребке на набережной. Мне удалось кое-что увидеть… случайно стать свидетелем. А потом меня заподозрили. Я сбежал… и пришел сюда, потому что ты единственный человек, которого я знаю в Сан-Франциско. Но этот дьявол преследовал меня… и настиг на лестнице.

Кровь появилась на его мертвенно-бледных губах, и Стоктон закашлялся, отплевываясь. Брент беспомощно смотрел на него. Он знал, что этот человек был секретным агентом британского правительства и занимался выяснением первопричин многих зловещих событий. Он умирал так же, как и жил — на своем посту.

— Это очень важно! — прошептал англичанин. — Это может повлиять на судьбу Индии! Я не могу рассказать тебе все… я скоро умру. Но есть один человек, который должен об этом узнать. Тебе нужно найти его, Брент. Его зовут Гордон… Фрэнсис Хавьер Гордон. Он американец. Афганцы называют его Аль-Борак. Я собирался к нему… Но теперь ты должен ехать. Обещай мне!

Брент не колебался. Он успокаивающе сжал плечо умирающего, и этот жест был даже более убедителен, чем его тихий ровный голос:

— Я обещаю, старина. Но где я его найду?

— Где-нибудь в Афганистане. Поезжай сразу же. Вокруг рыщут шпионы. Если они узнают, что я говорил с тобой перед смертью, они тебя убьют еще до того, как ты доберешься до Гордона. Скажи полиции, что я пьяный иностранец, раненный неизвестными, случайно забрел в твой холл, чтобы умереть. Ты никогда прежде меня не видел, и я ничего тебе не сказал перед смертью. Поезжай в Кабул. Британские чиновники значительно облегчат твой путь. Просто говори каждому из них: «Вспомни коршунов Хорал Нула» — это твой пароль. Если Гордона нет в Кабуле, эмир даст тебе эскорт, чтобы найти его в горах. Ты обязан это сделать. Теперь мир в Индии зависит от этого человека.

— Но что я должен ему сказать? — Брент был сбит с толку.

— Скажи Гордону, — простонал умирающий, борясь за еще несколько мгновений жизни. — Скажи: у Черных Тигров новый князь… они зовут его Абд аль-Хафид, но его настоящее имя Владимир Жакрович.

— И это все? — Дело принимало все более странный оборот.

— Гордон поймет и начнет действовать. Берегись Черных Тигров. Это тайное общество азиатских убийц. Поэтому будь начеку при каждом своем шаге. Аль-Борак все поймет. Он знает, где найти Жакровича… в Руб-аль-Харами… воровском притоне…

По телу Стоктона пробежала судорога; слабая искра жизни, которая едва теплилась в его израненном теле, погасла.

Брент выпрямился и в замешательстве посмотрел на умершего друга, поражаясь внутреннему беспокойству, которое заставляло Стоктона скитаться по окраинам мира, за скудную плату играя в кошки-мышки со смертью. Игра, в которой ставкой было не золото, а что-то другое, то, чего Брент не мог понять. Его сильные уверенные пальцы могли читать карты почти так же, как кто-нибудь читает книгу; но он не мог постигнуть душу таких людей, как Ричард Стоктон, которые рисковали своей жизнью в неизвестных краях, где банкометом была Смерть. Что в том, если этот человек побеждал? Как мог он измерить свой выигрыш? Кто выдаст деньги по его фишкам? Сам Брент не требовал слишком многого от жизни; он терял без сожаления, но в случае выигрыша был ростовщиком, требующим все сполна и не отказывающимся от жизненных благ. Мрачная и опасная игра Стоктона не прельщала Стюарта Брента; он всегда считал англичанина немного сумасшедшим.

Но какие бы ни были у Брента недостатки и достоинства, он имел свой свод правил, по которому жил, и готов был умереть, чтобы его выполнить. Основой этого кодекса была верность. Стоктон никогда не спасал ему жизнь, не отказывался от девушки, которую Брент любил, не выручал его из сомнительной ситуации. Они просто дружили, когда учились в университете много лет тому назад, и с тех пор встречались случайно и редко. Стоктон не претендовал ни на что, кроме старой дружбы. Но это были узы крепкие, как якорная цепь, и англичанин знал об этом, когда в отчаянии, предчувствуя свою гибель, полз к его двери. Брент дал ему обещание и собирался выполнить его во что бы то ни стало. Ему даже в голову не приходило, что может быть иначе. Стюарт Брент был блудным сыном из почтенного калифорнийского семейства, основатель которого в 1849 году пересек огромное пространство на фургоне, запряженном волами. Он всегда платил свои карточные долги и теперь обязан заплатить за своего умершего друга. Брент повернулся и посмотрел в окно, полускрытое шелковыми портьерами. Он жил здесь в роскоши. В последнее время ему удивительно везло. Завтра вечером в клубе, где он был завсегдатаем, планировалась большая игра в покер с богатым нефтяным королем из Оклахомы, готовым спустить все до последнего цента. А в Тиа-Хуана через несколько дней начнутся бега. Брент положил глаз на стройного гнедого мерина, который бежал, как пламя при пожаре в прериях.

Снаружи хмурился туман и каплями оседал на оконном стекле. Брент видел в тумане видения, — пророческие видения, в которых жизнь разительно отличалась от той яркой цивилизации, с которой он сталкивался в своих путешествиях по странам Востока, и совсем не была похожа на ту, что вели европейцы в азиатских городах: клубы с тенистыми верандами, бесшумно двигающиеся слуги, приносящие прохладительные напитки, томные прекрасные женщины, белые одежды и тропические шлемы.

Вздрогнув, он почувствовал дикий старый Восток; этот запах был навеян ему из тумана, вместе с запахом крови, запекшейся на ноже. Восток, не спокойный, теплый и сверкающий яркими красками, а холодный, мрачный, дикий, где нет мира, где над законом смеются и жизнь висит на кончике кинжала. Такой Восток знал Стоктон и тот таинственный американец, которого зовут Аль-Борак.

Мир Брента был здесь, мир, который он обещал оставить ради непонятной донкихотской миссии. Он ничего не знал о том другом опасном мире, но когда шагнул к двери, у него не было сомнений.

2

Ветер дул через покрытые снегом вершины. Пронзительный ветер, который пронизывал насквозь, несмотря на сияющее солнце.

Стюарт Брент, дрожа от холода, прищурился, глядя на этот нестерпимо яркий шар. У него не было плаща, а рубашка превратилась в лохмотья. Бесконечно долго он пытался вскрыть кандалы у себя на запястьях. Они звякнули, и человек, ехавший перед ним, выругался и, повернувшись, с размаху ударил его по лицу. Брент покачнулся в седле; кровь показалась у него на губах.

Седло натирало — стремена были слишком коротки для его длинных ног. Он ехал верхом по высокогорной тропе в середине растянувшейся цепочки из тридцати человек — оборванных людей на изможденных, с выпирающими ребрами, лошадях. Они ехали, сгорбившись на своих высоких седлах, и, склонив головы в тюрбанах, покачивались в такт стуку лошадиных копыт. Винтовки с длинными прикладами висели на седельных луках. С одной стороны от них поднималась высокая скала, с другой — зияло глубокое ущелье. Кожа на запястьях у Брента была содрана ржавыми железными кандалами; он весь был покрыт синяками и ссадинами; из носа временами текла струйка крови. Он ослабел от голода и испытывал головокружение от огромной высоты. Впереди неясно вырисовывался хребет горной грады, которая маячила перед ними, как крепостной вал, в течение многих дней пути.

Словно в тумане Брент мысленно перебирал события нескольких недель, которые прошли с того времени, когда он внес на руках в свою квартиру умирающего Ричарда Стоктона, и до этого невероятного, но все же до боли реального момента. Полный событий отрезок времени был пропастью, разделившей два мира, которые не имели ничего общего.

Он приехал в Индию на первом же пароходе, на который смог попасть. Двери чиновников открывались перед ним, как только он шептал пароль: «Вспомни коршунов Хорал Нула!» Его путь был облегчен внушительно выглядевшими документами с большими красными печатями, секретными приказами, переданными по телефону или произнесенными шепотом на ухо высокопоставленным чиновникам. Он легко двинулся на север по каналам, о которых до сих пор не догадывался, промелькнув тенью через огромную страну, перенесенный громадной машиной и поставленный посреди сцены… незаметный, полускрытый винтик империи, власть которой распространялась на полмира.

С ним беседовали усатые важные военные с медалями на груди, когда это было необходимо, а тихие люди в штатском служили ему проводниками. Но ни один из них не спросил у Брента, зачем он ищет Аль-Борака или какое послание он ему несет. Пароля и упоминания Стоктона было достаточно. Оказалось, тот был более важной фигурой в государственном механизме, чем предполагал Брент. Приключение становилось все более фантастическим по мере развития событий, пока он нес послание умершего друга, значения которого даже не понимал, к таинственному человеку, затерявшемуся среди туманных гор. Стоило ему произнести магическое заклинание, как запертые двери широко распахивались и загадочные люди любезно кланялись, ни о чем его не спрашивая. Однако на севере все изменилось.

В Кабуле Гордона не было. Об этом Брент узнал из уст не кого-нибудь, а самого эмира — человека, носившего европейский костюм, как будто он никогда не надевал ничего, кроме европейской одежды, но с пронзительным, беспокойно бегающим взглядом правителя, который знает, что он пешка в руках сильных соперников, и нервами, истрепанными постоянной борьбой за власть. Брент чувствовал, что Гордон был скалой, о которую эмир опирался. Но ни король, ни агенты империи не могли сковать ноги или направить ястребиный полет человека, которого афганцы называли Аль-Борак — Стремительный.

Гордон исчез… Он скитался в одиночку по тем голым горам, чьи мрачные тайны давно предъявили на него права. Он мог отсутствовать месяц, он мог отсутствовать год. Он мог — эмир с неохотой допускал и такую возможность — никогда не вернуться. Горные долины были полны его кровными врагами.

Однако даже длинная рука империи не могла протянуться дальше Кабула. Эмир управлял племенами, но его власть не простиралась слишком далеко. Это была страна гор, где закон зависел от сильной руки, вооруженной длинным кинжалом. Гордон исчез на северо-западе, и Брент, несмотря на дрожь при взгляде на мрачные силуэты Гималаев, решил искать его там, не представляя себе другого пути. Он попросил у эмира и получил солдат для сопровождения, с которыми отправился в горы, стараясь следовать по тропе Гордона.

Неделю спустя после выезда из Кабула они потеряли его след. Было такое впечатление, будто Гордон растворился в воздухе. Дикие лохматые горцы угрюмо отвечали или совсем не отвечали на вопросы, свирепо глядя из-под насупленных черных бровей на нервничающих кабульских солдат. Отъехав еще дальше от Кабула, они встретили откровенную враждебность. Только однажды был получен неожиданный ответ на предположение о том, что Гордон убит. Когда они спросили, жив ли он, дикие горцы разразились хохотом.

Аль-Борак пойман врагами и убит? Разве волк может быть пойман толстозадой овцой? И снова взрыв резкого хохота, такого же грубого, как черные скалы, горевшие в жидком пламени солнца.

Брент упрямый, как его дед, много лет назад пересекавший другую пустыню, шел наугад, пытаясь взять давно остывший след и в слепой жажде риска забыв о безопасности.

Бледные от страха солдаты снова и снова твердили ему, что они далеко от Кабула и находятся в малонаселенной, мятежной и почти не исследованной области, дикие жители которой не подчиняются власти эмира и являются врагами Аль-Борака, что сами они давно бы пленили его и отвезли в Кабул, если бы не боялись гнева эмира.

Предчувствия солдат подтвердились, когда однажды прохладным туманным утром ураганный ружейный огонь обрушился на их лагерь. Большая часть их погибла при первом же залпе, грянувшем сверху из-за камней. Остальные сражались, но тщетно: лагерь был окружен горцами, которые вдруг неожиданно возникли из тумана. Брент знал, что их захватили врасплох по вине солдат, но ему не пришло в голову ни тогда, ни сейчас их проклинать. Они были как дети: как только он отворачивался, засыпали на посту. Солдаты вели неряшливый и невоенный образ жизни, с тех пор как вышли из Кабула. Они с самого начала не хотели идти, предчувствуя, чем закончится этот поход. Теперь они были мертвы, а он в плену и ехал навстречу судьбе, о которой мог только догадываться.

Четыре дня прошло с момента той резни, но ему все еще становилось дурно, когда он вспоминал об этом… Запах пороха и крови, вопли умирающих и секущие удары стали. Он содрогнулся при воспоминании о человеке, которого убил в последней схватке, разрядив револьвер прямо в бородатое лицо. Он никогда больше не будет убивать. Его затошнило, когда он вспомнил крики раненых солдат, которым победители перерезали глотки. Снова и снова Брент удивлялся, почему они его пощадили. Душевные страдания, пережитые им, были так сильны, что он хотел, чтобы его тоже убили.

Ему позволили ехать верхом и неохотно давали поесть, когда ели сами. Но еды было очень мало. Брент, никогда не знавший, что такое голод, теперь постоянно его испытывал. У него отняли плащ, и ночью он замерзал на твердой земле и ледяном ветру. Он соскучился по смерти за долгие дни езды по невероятно крупным тропам, которые поднимались все выше и выше.

Иногда ему казалось, что стоит протянуть руку — если бы его руки были свободны — и он коснется бледного холодного неба. Он был избит и измучен до такой степени, что первоначальное яростное возмущение растворилось в тупой боли, которая была вызвана скорее физическим страданием, чем сознанием несправедливости.

Брент не знал, кем были его похитители. Они не удостаивали его английской речью, но за эти дни он выучил пушту намного лучше, чем за время путешествия от Хайбера до Кабула, а потом на запад. Как многие люди, которые полагаются на свой ум, он хорошо усваивал новые языки. Однако из разговоров горцев он узнал только, что их вождя зовут Мухаммед ас-Захир и направляются они в Руб-аль-Харами.

Руб-аль-Харами! Брент впервые услышал это ничего не значащее для него слово из посиневших губ Ричарда Стоктона. Он узнал об этом городе больше, когда двинулся на север из жарких равнин Пенджаба. Это был город тайн и греха, европейцы посещали его только в качестве пленников и оставались там навсегда, потому что сбежать оттуда было невозможно. Проклятое место высоко в горах, почти мифическое, неподвластное эмиру, — город вне закона, где ветры нашептывали сказки, слишком нереальные и отвратительные, чтобы им верить даже в этой Стране Кинжалов.

Иногда сопровождавшие Брента горцы издевались над ним; их горящие глаза и мрачно улыбающиеся лица придавали зловещее значение насмешкам: «Феринги[37] едет в Руб-аль-Харами!». Стараясь не ронять достоинства своей расы, он выпрямлялся и стискивал зубы, он сам удивлялся своей выносливости, приобретенной благодаря здоровой жизни и закаленной в тяжелом путешествии.

Они перевалили через вершину горы и спустились на наклонное плато, раскинувшееся перед ними на тысячу футов. Далеко наверху виднелось ущелье — перевал, через который они должны были пересечь горную гряду и к которому с трудом поднимались. Когда они взбирались по крутому склону, впереди показался одинокий всадник.

Солнце висело над острым, как нож, гребне горы на западе — кроваво-красный шар, окрашивающий небо в цвет пламени.

Всадник вдруг появился на гребне, похожий на кентавра, — черный силуэт на фоне ослепительной завесы. Внизу все повернулись в седлах. Щелкнули курки винтовок, но никто не выстрелил. Не понадобилось даже команды Мухаммеда ас-Захира, чтобы остановить воинов. Было что-то приковывающее взгляд в этой непокорной фигуре, выделявшейся на фоне заката. Голова всадника была запрокинута, грива его коня развевалась по ветру.

Вдруг черный силуэт оторвался от алого шара и двинулся вниз, к ним навстречу, и все мелкие детали стали отчетливо видны, когда он появился на затененном отроге. Это был всадник на вороном жеребце, мчавшемся вниз по крутому склону, подобно орлу; копыта коня едва касались земли. Брент, сам хороший наездник, почувствовал, как сердце замирает от восхищения при виде скакуна.

Но он забыл о коне, как только увидел всадника. Тот не был ни высоким, ни грузным; в его плечах, в мощной груди, в мускулистых запястьях чувствовалась варварская сила. Такая же сила сквозила в резких чертах смуглого лица и проницательном взгляде черных глаз, сверкающих внутренним огнем, в которых отражалась неукротимая дикость и неугасимая жизнеспособность. Черная полоска усов не скрывала его твердо очерченного рта. Чужестранец выглядел щеголем по сравнению с оборванными горцами, но это было щегольство воина — от шелкового тюрбана до сапог с серебряными каблуками. Его яркий халат был подпоясан золотым наборным поясом, на котором висела турецкая сабля и длинный кинжал. Приклад винтовки высовывался из чехла у колена.

Тридцать пар глаз враждебно уставились на всадника, который, приблизившись к отряду, лихо осадил своего жеребца, поставив его на дыбы. Он вскинул руку в приветственном жесте, держась важно и независимо.

— Что тебе нужно? — проворчал Мухаммед ас-Захир, подняв винтовку и направив ее на чужестранца.

— Сущий пустяк, Аллах мне свидетель! — заявил незнакомец. Он говорил на пушту с акцентом, какого Брент никогда раньше не слышал. — Я Ширкух из Джебель-Джавар. Еду в Руб-аль-Харами. Хочу к вам присоединиться.

— Ты один? — требовательно спросил Мухаммед.

— Я выехал из Герата с небольшим отрядом много дней назад. Эти люди клялись, что доведут меня до Руб-аль-Харами. Прошлой ночью они пытались убить меня и ограбить. Одного из них я прикончил. Другие бежали, оставив меня без еды и проводника. Я сбился с пути и скитался в горах всю прошлую ночь и весь этот день. Только сейчас, слава Аллаху, я увидел ваш отряд.

— Откуда ты знаешь, что мы направляемся в Руб-аль-Харами? — спросил Мухаммед.

— Разве ты не Мухаммед ас-Захир, предводитель воинов? — в свою очередь спросил Ширкух.

Афганец нахмурился; он был невосприимчив к лести и все еще не избавился от подозрительности.

— Ты знаешь меня, курд?

— Кто не знает Мухаммеда ас-Захира? В прошлом году я видел тебя на базаре в Тегеране. А теперь, говорят, ты занимаешь высокое положение у Черных Тигров.

— Осторожней болтай языком, курд, — ответил Мухаммед. — За слова иногда перерезают глотку. Ты уверен, что тебя ждут в Руб-аль-Харами?

— Какой чужестранец может быть уверен, что его там ждут? — засмеялся Ширкух. — Но на моем мече кровь феринги, а за мою голову объявлена награда. Я слышал, что таких людей привечают в Руб-аль-Харами.

— Поезжай с нами, если хочешь, — сказал Мухаммед. — Я проведу тебя через перевал Надир-Хан. Но мне нет дела, что с тобой будет у городских ворот. Я не приглашал тебя в Руб-аль-Харами и не собираюсь за тебя ручаться.

— Я никого не прошу за меня ручаться, — ответил Ширкух со злостью во взгляде, коротком и дерзком, как искра, вспыхнувшая при ударе кремня. Он внимательно оглядел Брента.

— Рейд через границу? — спросил курд.

— Этот недоумок пытался перейти, — презрительно ответил Мухаммед. — И пришел прямо в ловушку, которую мы ему приготовили.

— Что вы сделаете с ним в Руб-аль-Харами? — поинтересовался вновь прибывший. Брент с мучительным интересом прислушивался к их разговору.

— По старому обычаю города его поместят на помост для рабов. Тот, кто заплатит за него самую высокую цену, будет им владеть.

Таким образом Брент узнал о судьбе, которая ему предназначалась, и весь покрылся холодным потом, когда представил, какая жизнь ожидает его в качестве раба, истязаемого каким-нибудь негодяем в тюрбане. Он поднял голову, почувствовав на себе беспощадный взгляд Ширкуха.

Курд произнес задумчиво:

— Может быть, его судьба — служить Ширкуху из Джебель-Джавар. У меня никогда не было раба, но кто знает? Мне вдруг захотелось купить этого феринги!

Брент с удивлением подумал, почему Ширкух так уверен, что его не убьют и не ограбят в отряде Мухаммеда ас-Захира? Курд совершенно не опасался этих бандитов, признаваясь откровенно, что у него есть деньги. Вероятно, он знал, кто эти люди, знал, что они слепо выполняют чьи-то приказы и полностью подчиняются тем, кто их отдает.

Очевидно, преступление не входило в их планы. Хорошая организация и безоговорочное повиновение приказам тоже свидетельствовали, что эти люди не обычные горцы. Брент пришел к выводу, что они принадлежат к тому тайному клану, о котором его предупреждал Стоктон, — Черным Тиграм. Случайно ли он оказался в плену? Вряд ли.

— В Руб-аль-Харами есть богатые люди, курд, — проворчал Мухаммед. — Но может так случиться, что никто не захочет этого феринги и странствующий бродяга, вроде тебя, сможет его купить. Кто знает?

— Только Аллах знает, — согласился Ширкух и направил свою лошадь, чтобы встать в ряд за Брентом. Он потеснил афганца, освобождая себе место, и засмеялся, когда тот его обругал.

Отряд пришел в движение. Всадник, едущий перед Брентом, замахнулся на него прикладом ружья, но Ширкух перехватил удар. Его губы улыбались, но во взгляде сквозила угроза.

— Стой! Этот неверный, может быть, через несколько дней будет моим рабом, и я не хочу, чтобы у него были переломаны кости!

Афганец заворчал, но не стал нарываться на ссору.

Отряд двинулся в путь. Спускаясь по склону, они заметили на западе белые тюрбаны, мелькавшие среди скал. Мухаммед ас-Захир с подозрением посмотрел на Ширкуха:

— Это твои друзья? Ты же сказал, что один!

— Я их не знаю, — заявилШиркух, вытаскивая винтовку из чехла. — Эти собаки стреляют в нас!

Тонкие языки пламени сверкнули вдалеке среди валунов, и пули прожужжали у них над головами.

— Горные собаки не хотят пропустить нас к источнику, — раздраженно проворчал Мухаммед ас-Захир. — Жаль, что у нас нет времени проучить их как следует. Не стреляйте! Нам их не достать — расстояние слишком большое.

Но Ширкух отделился от отряда и поскакал вниз к подножию горы. Полдесятка человек, покинув засаду на склоне, бросились прочь по гребню, низко пригибая и пришпоривая коней. Ширкух выстрелил, затем прицелился и сделал еще три выстрела один за другим.

— Ты промазал! — крикнул Мухаммед с издевкой. — Кто может попасть на таком расстоянии?

— Нет! — завопил Ширкух. — Смотри!

Один из призраков в белом рванье взмахнул руками и повалился вперед на шею своего коня. Животное продолжало свой бег по скале с вяло болтавшимся в седле всадником.

— Далеко он так не проскачет! — торжествующе воскликнул Ширкух, возвращаясь к отряду и потрясая над головой винтовкой. — У нас, курдов, глаза как у горных ястребов!

— Стрельба в пуштунского горного вора еще не делает героем, — огрызнулся Мухаммед, брезгливо отворачиваясь от хвастуна.

Но Ширкух беззлобно рассмеялся, как человек, настолько уверенный в своей славе, что его не может задеть зависть более мелкой души.

Они спустились в широкую долину, не увидев больше ни одного горца. Уже наступили сумерки, когда отряд остановился у источника. Брент так окоченел, что не мог слезть с лошади. Его грубо стащили, связали ноги и оставили сидеть, прислонившись спиной к валуну, однако слишком далеко от костра, тепло которого до него не доходило. В это время возле него не оказалось ни одного караульного.

Ширкух вскоре подошел туда, где пленник грыз скверные корки, брошенные ему, как собаке. Подойдя вразвалку, он встал перед Брентом, широко расставив ноги. В руке у него был железный котелок с вареной бараниной и несколько лепешек.

— Ешь, феринги! — приказал он грубо, но не зло. — Раб, у которого торчат ребра, не годится ни для работы, ни для битвы. Эти скупые пуштуны уморят голодом даже своих дедов. Но мы, курды, щедры так же, как и отважны!

Он протянул еду таким жестом, будто одаривал провинцией. Брент принял котелок без благодарности и стал жадно есть.

С тех пор как Ширкух присоединился к отряду, среди горцев возникла напряженность — он держался вызывающе и постоянно бахвалился. На него невозможно было не обращать внимания. Даже Мухаммед ас-Захир был отодвинут на второй план бьющей через край жизненной силой этого человека. Характер курда казался странной смесью жестокого варварства и безрассудной юности. В его бахвальстве было мальчишество; временами он поражал наивной простотой. Однако в его глазах не было ничего детского, и двигался он с тигриной гибкостью, которая, Брент знал, могла мгновенно перейти в смертельный бросок.

Засунув большие пальцы за пояс, Ширкух стоял и смотрел, как ест пленник. Свет от костра из сухих тамарисковых веток освещал половину его лица, другая была в тени, поэтому его взгляд казался более суровым. Неясный полусвет стер с лица мальчишеское беззаботное выражение, заменив его угрюмой серьезностью.

— Зачем ты пришел в горы? — резко спросил он. Брент ответил не сразу, обдумывая неожиданно пришедшую в голову идею. Он был в отчаянном положении и не видел из него никакого выхода. Оглядевшись, он убедился, что захватившие его люди находились вне пределов слышимости, а за валуном не видно ни одной смутной тени. Приняв неожиданное решение, Брент спросил:

— Ты знаешь человека по имени Аль-Борак? Удивление вдруг мелькнуло в черных глазах курда.

— Я слышал о нем, — ответил он осторожно.

— Я пришел в горы, чтобы встретиться с Аль-Бораком. Можешь ты его найти? Если передашь ему одно послание, я заплачу тебе тридцать тысяч рупий.

Ширкух нахмурился. Казалось, он разрывается между подозрительностью и жадностью.

— Я чужестранец в этих краях, — сказал он. — Как я его найду?

— Тогда помоги мне бежать, я заплачу тебе ту же сумму, — убеждал его Брент.

Ширкух погладил усы.

— Один меч против тридцати, — проворчал он. — Откуда мне знать, заплатишь ты мне или нет. Феринги все лжецы. Я вне закона, и за мою голову назначена награда. Турки собираются содрать с меня кожу, русские — застрелить, англичане — повесить. Мне некуда ехать, кроме Руб-аль-Харами. Если я помогу тебе бежать, и эта дверь передо мной захлопнется.

— Я походатайствую за тебя перед англичанами, — сказал Брент. — У Аль-Борака есть власть. Он может добиться для тебя прощения.

Брент верил в то, о чем говорил. Кроме того, он был в таком отчаянном положении, что готов был обещать что угодно.

В черных глазах Ширкуха мелькнула нерешительность. Он открыл рот, чтобы сказать что-то, но передумал и, резко повернувшись на каблуках, пошел прочь. Через секунду притаившийся за валуном лазутчик скользнул в темноту, не замеченный Брентом, который с отчаянием смотрел вслед удалявшемуся курду. Ширкух направился прямо к Мухаммеду. Тот сидел, скрестив ноги, на овечьей шкуре перед маленьким костром по другую сторону источника и грыз кусок вяленой баранины.

— Феринги предложил мне деньги за то, чтобы я кое-что передал Аль-Бораку, — заявил он. — А также уговаривал помочь ему бежать. Я послал его к шайтану, конечно. В Джебель-Джавар я слышал об Аль-Бораке, но никогда его не видел. Кто он?

— Дьявол, — проворчал Мухаммед ас-Захир. — Американец, как и тот пес. Водит дружбу с племенами у Хайберского перевала. Он советник эмира и союзник раджи, хотя был однажды объявлен вне закона. Аль-Борак никогда не осмелится приехать в Руб-аль-Харами. Однажды, три года назад, я видел его в сражении при Калати-Гилзаи, где он и его проклятые афридии[38] подавили восстание против эмира. Если бы мы его захватили, Абд аль-Хафид осыпал бы нас золотом.

— Может быть, этот феринги знает, где его найти! — воскликнул Ширкух; в его глазах зажегся огонек, который можно было принять за жадность. — Я пойду к нему, поклянусь, что передам его послание, и выманю, что он знает об Аль-Бораке.

— Мне все равно, — ответил равнодушно Мухаммед. — Если бы я хотел знать, зачем он пришел в горы, я выпытал бы это у него еще раньше. Но мне дали приказ его захватить и доставить живым в Руб-аль-Харами. Я не могу свернуть в сторону, чтобы искать Аль-Борака. Но если тебе позволят въехать в город, может быть, Абд аль-Хафид даст тебе отряд, чтобы за ним поохотиться.

— Я попытаюсь!

— Храни тебя Аллах, — сказал Мухаммед. — Аль-Борак — пес. Я сам бы дал тысячу рупий, чтобы увидеть, как его повесят на базаре.

— Ты встретишься с Аль-Бораком, если на то будет воля Аллаха, — бросил Ширкух, поворачиваясь и отходя прочь.

Очевидно, это отблеск огня заставил его глаза так ярко вспыхнуть. Мухаммед почувствовал, как мороз пробежал у него по спине, хотя не мог понять почему.

Под сапогами Ширкуха захрустел сланец, когда он зашагал прочь, и тут же из ночной темноты вынырнула смутная тень. Лазутчик приблизился к Мухаммеду и тронул его за рукав.

— Я следил за курдом и неверным, как ты приказал, — шепнул он. — Феринги обещал Ширкуху тридцать тысяч рупий за то, чтобы он нашел Аль-Борака и передал ему послание или помог бежать. Ширкух жаждет золота, но он вне закона у всех феринги, и не хочет, чтобы перед ним захлопнулась единственная дверь.

— Ладно, — проворчал Мухаммед в бороду. — Курд — пес. Хорошо, что он не может кусаться. Я проведу его через перевал. Пусть узнает, что ждет его у ворот Руб-аль-Харами.

Брент погрузился в забытье, несмотря на твердую каменистую землю и холод ночи. Чья-то рука, тряхнув за плечо, разбудила его, а настойчивый шепот предупредил восклицание. Он увидел склонившегося над ним курда. Поблизости раздавался храп караульного.

Ширкух прошептал на ухо Бренту:

— Скажи, какое послание ты хотел передать Аль-Бораку. Говори быстро, пока караульный не проснулся. Я не мог выслушать тебя раньше. Проклятый лазутчик подслушивал за этим валуном. Я рассказал Мухаммеду, что произошло между нами, и постарался это сделать до лазутчика. Нужно было развеять подозрения до того, как они пустят корни. Говори!

Брент пошел на отчаянный шаг:

— Передай ему, что Ричард Стоктон убит, но, прежде чем умереть, он сказал вот это: «У Черных Тигров новый князь. Они зовут его Абд аль-Хафид, но его настоящее имя Владимир Жакрович». Стоктон сказал, что этот человек находится в Руб-аль-Харами.

— Я понял, — тихо произнес Ширкух. — Аль-Борак узнает.

— А что будет со мной? — спросил Брент.

— Я не могу сейчас тебе помочь бежать, — прошептал Ширкух. — Их слишком много. Все караульные, кроме твоего, не спят. Они охраняют лагерь снаружи. Лошади тоже под охраной. Мой конь среди них.

— Но я не смогу заплатить тебе, пока не выберусь! — сказал Брент.

— Все в руках Аллаха! — ответил Ширкух. — Я должен вернуться, пока не заметили мое отсутствие. Вот плащ.

Брент почувствовал прилив благодарности. Курд ушел, темной тенью скользнув в ночь, ступая в сапогах так же бесшумно, как индейцы в мокасинах. Брент лег, мучительно раздумывая, правильно ли он поступил. У него не было причин доверять Ширкуху. Но если он сделал неверный шаг, ему все равно не придется увидеть, кому он причинил вред: себе, Аль-Бораку или тем, чьим интересам угрожают Черные Тигры. Он был утопающим, схватившимся за соломинку. И Брент, завернувшись в плащ, снова заснул.

…Последней в его угасающем сознании мелькнула мысль, что Ширкух ускользнет из лагеря под покровом ночи и поскачет искать Гордона…

3

Однако на следующее утро курд принес Бренту еду. Он держался равнодушно и сделал только одно резкое замечание, чтобы феринги ел как следует, потому что ему не хотелось бы покупать тощего раба. Но вполне возможно, сказал он это больше для караульного, который позевывал и потягивался поблизости. Брент подумал, что плащ был явным доказательством того, что Ширкух приходил к нему ночью. Он тоже старался не подавать виду, что между ними возникли какие-то отношения.

Когда он ел, благодарный по крайней мере за сносную еду, его обуревали сомнения и надежды. Он колебался между вынужденной верой и полным недоверием к этому человеку. Курды были лукавы и вероломны. Предложенная помощь вполне могла быть хитрым трюком, чтобы снискать расположение Мухаммеда ас-Захира. Брент все же понимал, что если бы тот захотел узнать причину его прихода в горы, то сделал бы это успешнее с помощью пыток, а не сложной хитрой игры. Кроме того, Ширкух, скорее всего, алчен, как и все курды. Брент рассчитывал именно на это. Если Ширкух передаст послание, он поможет в дальнейшем ему сбежать, чтобы получить свою награду, потому что если Брент будет рабом в Руб-аль-Харами, то не сможет заплатить ему тридцать тысяч рупий. Одна услуга делала необходимой другую — если Ширкух надеется получить выгоду от сделки. Что касается Аль-Борака, то, получив послание и узнав о бедственном положении Брента, он едва ли откажет ему в помощи. Все теперь зависит от Ширкуха.

Брент пристально посмотрел на гибкого всадника, словно выгравированного на фоне яркого восхода. В его чертах не было ничего тюркского или семитского. В иранских высокогорьях, должно быть, осталось немало племен, сохранивших в чистоте свое арийское происхождение. Ширкух, одетый в европейский костюм и без восточных усов, вполне мог затеряться, ничем не отличаясь, в толпе на Западе, если бы не яркое пламя в его беспокойных черных глазах. Они отражали неукротимую душу. И можно ли надеяться, что этот варвар будет иметь с ним дело по правилам западного мира?

Они выступили сразу после восхода солнца. Тропа вела все время вверх, выше и выше, через горные массивы, словно прорезанные ножом, по узким карнизам, крутым отрогам. Вскоре Брент почувствовал, что задыхается в разреженном воздухе. В самый полдень, когда ледяной ветер пронизывал насквозь, а солнце было сполохом расплавленного огня, они достигли перевала Надир-Хан — узкого извилистого разреза, тянувшегося на расстоянии мили между стенами мрачных гор. При входе на перевал стояла приземистая башня из камня, скрепленного глиной, занятая оборванными воинами, расположившимися, как стервятники, на ее стенах. Отряд стоял и ждал, пока Мухаммед ас-Захир, подъехав ближе, не поручился за всех, включая Ширкуха, взмахом руки. Его узнали, и винтовки на башне опустились. Мухаммед въехал на перевал, остальные двинулись следом. Брент почувствовал отчаяние, как будто за ним навсегда захлопнулась дверь тюрьмы.

Они остановились на дневной привал в затененном и защищенном от ветра ущелье. Ширкух опять принес Бренту еду, не объясняя ничего афганцам. Впрочем, они не возражали. Но когда Брент попытался поймать его взгляд, курд отвел глаза.

После того как они пересекли перевал, дорога пошла вниз по длинным пологим склонам, через постепенно понижающиеся горы, которые тянулись и тянулись от вершины хребта, словно гигантская лестница. Тропа стала более ровной и удобной для езды. Ночь застала их все еще в горах.

Когда Ширкух вечером принес, как обычно, еду, Брент попытался втянуть его в разговор под предлогом легкой болтовни, чтобы не вызвать подозрения у афганца, поставленного на эту ночь караульным. Тот сидел развалясь рядом и жевал сухую лепешку.

— Руб-аль-Харами большой город? — спросил Брент.

— Я никогда там не был, — ответил Ширкух.

— Абд аль-Хафид, кажется, его правитель, — продолжил Брент.

— Он эмир Руб-аль-Харами, — сказал курд.

— И князь Черных Тигров, — неожиданно вступил в разговор караульный. Он был не прочь поболтать и не видел причин для секретов. Ведь один из его собеседников скоро будет рабом, а другой, если его примут, будет членом клана. — Я сам Черный Тигр, — похвастался афганец. — Весь наш отряд — Черные Тигры. Мы господа в Руб аль-Харами.

— Значит, не все жители города Черные Тигры? — спросил Брент.

— Все жители воры, но не все из них Черные Тигры. В Руб-аль-Харами находится ставка клана. Князь Черных Тигров всегда был эмиром города.

— Кто приказал меня захватить? — спросил Брент. — Мухаммед ас-Захир?

— Мухаммед только выполнил приказ Абд аль-Хафида, — ответил стражник. — Это он правит городом и следит, чтобы выполнялись его обычаи. Изменить обычаи не может никто. Даже князь Черных Тигров. Руб-аль-Харами был городом воров еще до Чингисхана. Как он назывался раньше, никто не знает. Арабы назвали его Руб-аль-Харами — пристанище воров, и это название прижилось.

— Этот город вне закона?

— В нем никогда не было другого правителя, кроме князя Черных Тигров, — болтал горец. — Город никому не платит налогов… только шайтану.

— Что это значит — шайтану? — спросил Ширкух.

— Это древний обычай, — ответил караульный. — Каждый год сто мер золота отдается шайтану, чтобы город процветал. Золото закрывают в потайной пещере недалеко от города, но никто не знает, где она находится, кроме князя и совета имамов.

— Поклонение дьяволу! — фыркнул Ширкух. — Это оскорбление Аллаха!

— Это древний обычай, — возразил афганец. Ширкух отошел, как будто возмущенный услышанным. Брент, разочарованный неудачей, погрузился в молчание. Он плотно завернулся в плащ Ширкуха и заснул.

Они встали до рассвета и двинулись через горы. Вскоре перед ними открылась каменистая равнина, окруженная горными цепями, в глубине которой виднелись плоские башни Руб-аль-Харами.

Отряд не стал останавливаться на дневной привал. Когда они приблизились к городу, тропа превратилась в хорошую дорогу. Навстречу им шли или обгоняли их жители города: одни ехали верхом, другие вели за собой нагруженных мулов. Брент не раз слышал, что в Руб-аль-Харами попадали только ворованные товары. Все жители этого города были отребьем гор, и люди, которых они встречали, выглядели соответственно. Брент невольно сравнивал их с Ширкухом. Этот человек гордился своими кровавыми преступлениями и был настоящим варваром, но отличался от этих людей, как волк от паршивых шавок.

Ширкух оглядывал все, что они встречали, полунаивным, полуподозрительным взглядом. Он по-мальчишески всем интересовался, но никому не уступал дорогу, готовый вступить в драку из-за сущей безделицы. Он был воплощением юности мира — доверчивый, веселый, вспыльчивый, сильный, жестокий и самонадеянный. И Брент сознавал, что его жизнь полностью зависит от изменчивых прихотей молодого дикаря.

* * *

Высокие стены окружали Руб-аль-Харами — город, спрятавшийся в узкой каменистой долине. Батарея полевых орудий могла бы разрушить его стены десятком залпов, но армия никогда не дошла бы сюда, а тем более не дотащила бы пушки по дороге, которая шла через перевал Надир-Хан. Мрачные стены города нависали над серой необработанной землей маленькой долины. Холодный ветер с северных вершин приносил запах снега и поднимал пыль, клубами носившуюся в воздухе. Кое-где на равнине виднелись срубы колодцев, и возле каждого теснилась кучка убогих хижин. Крестьяне в лохмотьях гнули спины над бесплодными клочками земли, дававшими скудный урожай, — грязные пятна на пыльном пространстве. Низко опустившееся солнце превратило пыль в кровавый туман, когда отряд на истощенных лошадях потащился через равнину к мрачному городу.

По обеим сторонам ворот стояли квадратные сторожевые башни, тяжелые створки с железными запорами были открыты. Въезд в город охраняли около десятка головорезов с кинжалами за кушаками. Они щелкнули затворами немецких винтовок и нахально прицелились, как будто только и ждали удобного момента, чтобы пустить их в ход по живой мишени.

Отряд остановился. Начальник стражи с важным видом выступил вперед. Это был высокий человек с могучим торсом. Его выкрашенная хной борода отливала красной медью в лучах закатного солнца.

— Ваши имена и занятие! — рявкнул он.

— Мое имя ты знаешь так же хорошо, как свое собственное, — проворчал Мухаммед ас-Захир. — Я везу пленника в город по приказу Абд аль-Хафида.

— Проходи, Мухаммед ас-Захир, — разрешил начальник стражи. — А кто этот курд?

Мухаммед по-волчьи усмехнулся, как будто тайной шутке.

— Он надеется, что его примут… Ширкух из Джебель-Джавар.

Во время их разговора из ворот выехал богато одетый, мощного сложения человек на белой кобыле и остановился, незамеченный, рядом со стражниками. Великан с крашеной бородой повернулся к Ширкуху, который спешился и держал на поводу своего жеребца, беспокойно бьющего копытами по щебенке.

— Ты состоишь в клане? — требовательно спросил он. — Знаешь тайный знак?

— Я еще не принят, — ответил, повернувшись к нему, Ширкух. — Мне сказали, что я должен предстать перед советом имамов.

— Ну, если ты доберешься до него! Кто в городе может за тебя поручиться?

— Я чужестранец, — коротко ответил Ширкух.

— Мы в Руб-аль-Харами не любим чужаков, — заявил начальник стражи. — Чужестранец может войти в город тремя способами: в качестве пленника, как вон тот неверный, или если за него поручится какой-нибудь вождь, или… — Желтые зубы его оскалились в злобной усмешке, — ногами вперед, после того как его убьет один из воинов города.

Он поднял винтовку. Окружавшие их люди разразились грубым издевательским смехом. Они знали, что в борьбе между чужестранцем и жителем города допускалось любое нарушение правил. Для новичка, не имеющего покровителя в городе, единоборство с Черным Тигром означало верную смерть. Брент понял это по их злобному хохоту.

Однако Ширкух не смутился.

— Это древний обычай? — спросил он наивно, опуская руку на пояс.

— Древний, как ислам, — заверил огромный стражник, возвышаясь над ним, как гора. — Опытный воин с оружием в руках, ты должен умереть!

— Ну, тогда…

Ширкух засмеялся и нанес удар. Его движение было молниеносным, как смертельный бросок кобры. Мгновенно выхватив из-за пояса кинжал, он вонзил его под бородатым подбородком стражника.

Афганец не успел защитить себя и упал прежде, чем понял намерение Ширкуха. Струя крови хлынула через перерезанную яремную вену.

Молчание, возникшее на мгновение, взорвалось диким хохотом. Такая шутка пришлась по душе горячим горцам. Они высоко ее оценили, хохоча над комичной, с их точки зрения, ситуацией. Однако стражники злобно закричали и бросились вперед, щелкая затворами винтовок. Ширкух стремительно выхватил винтовку из седельного чехла. Мухаммед и его люди равнодушно наблюдали, чем кончится дело.

Все это их не касалось. Они повеселились над жестокой шуткой Ширкуха и точно так же готовы были посмеяться над тем, как его прикончат товарищи убитого. Однако прежде чем стражники успели нажать курки, человек на белой кобыле выехал вперед и ударил кнутом по стволам винтовок.

— Стойте! — приказал он. — Курд прав. Он убил по всем правилам. Ваш начальник опытный воин и в руках у него было оружие.

— Но его убили без предупреждения! — закричали они.

— Значит, он еще больший дурак! — последовал бессердечный ответ. — Я ручаюсь за курда. Я, Алафдаль-хан из Вазиристана.

— Да, мы знаем тебя, господин! — Стражники низко поклонились.

— Аллах любит храбрых, — засмеялся Ширкух, запрыгивая в седло.

Мухаммед ас-Захир въехал под арку ворот, и отряд с пленником посередине последовал за ним. Они двинулись по короткой узкой улице, тянувшейся между глинобитными и деревянными стенами, где нависающие над грязной дорогой балконы почти касались друг друга. Брент увидел женщин, смотревших на них через решетки. Кавалькада въехала на площадь, точно такую же, как площадь других горных городов. Вдоль нее тянулись открытые лавки, возле которых толпился народ. Площадь была заполнена красочной толпой, у которой было одно отличие — выставленное напоказ богатство. Золото и шелк, сверкавшие на босоногих головорезах, которым пристало носить лохмотья, казались безмолвными свидетелями убийства и разбоя. Это был действительно город воров.

Толпа, беззаконная и буйная, слонялась по площади; ее настроение менялось, как порывы ветра. На врытых в землю кольях висели человеческие черепа, а в железной клетке, приделанной к стене, Брент увидел скелет. Он почувствовал, как холод пробежал по телу. Его собственная судьба могла быть такой же… медленно умирать от голода в железной клетке под взглядами глумящейся толпы. Тошнотворный ужас и ненависть к этому городу охватили его.

Алафдаль-хан сразу после въезда в город направил свою белую кобылу рядом с жеребцом Ширкуха. Вазир[39] был крупным и широкоплечим человеком.

— Ты мне нравишься, курд, — сказал он. — Ты настоящий горный лев. Иди ко мне служить. Человек без хозяина в Руб-аль-Харами запросто может пропасть.

— Я думал, что в Руб-аль-Харами хозяин Абд аль-Хафид, — заметил Ширкух.

— Да, но город разделен на клики, и каждый человек следует за тем или иным вождем. Только немногие избранные составляют собственное войско Абд аль-Хафида. Остальные служат своим господам, и каждый вождь несет за них ответственность перед эмиром.

— Я сам по себе! — гордо заявил Ширкух. — Но ты поручился за меня у ворот, и я тебе обязан. Скажи, что это за дьявольский обычай, когда чужестранец должен убить человека, чтобы войти в город?

— Он был установлен в старые времена, чтобы проверить мужество чужестранца и убедиться, что каждый человек, который приходит в Руб-аль-Харами, опытный воин, — объяснил Алафдаль. — Но со временем этот обычай превратился в предлог для убийства новичков, ведь многие приходят сюда без приглашения. Ты должен был заручиться покровительством какого-нибудь вождя, прежде чем прийти сюда. Тогда ты мог бы мирно войти в город.

— Я не знаю ни одного человека из клана, — тихо произнес Ширкух. — В Джебель-Джавар нет Черных Тигров. Но мне сказали, что общество пробуждается после спячки…

Волнение на площади заставило его прервать разговор. Люди столпились вокруг отряда, замедляя его продвижение, и угрожающе ворчали при виде Брента. Они выкрикивали ругательства, швыряли в него чем попало, а какой-то шинвари[40] выбежал вперед и бросил в ненавистного белого человека камень, который слегка задел ему ухо. У Брента потекла кровь.

Ширкух с проклятием направил коня на дерзкого горца и ударил его кнутом. Глухой ропот раздался в толпе, и она угрожающе надвинулась. Ширкух вытащил свою винтовку из чехла, но Алафдаль-хан схватил его за руку.

— Нет, брат! Не стреляй. Оставь этих собак мне. Он усилил свой голос до бычьего рева, который заполнил всю площадь:

— Мир, дети мои! Это Ширкух из Джебель-Джавар. Он пришел, чтобы стать одним из нас. Я ручаюсь за него… Я, Алафдаль-хан!

Одобрительные восклицания послышались из толпы, чей дух был таким же изменчивым и свободным, как лист, сорванный ветром. Очевидно, вазир был популярен в Руб-аль-Харами. Брент понял — почему, когда увидел, как Алафдаль запустил руку в кошель, который держал за поясом. Но прежде чем вождь успокоил толпу пригоршней монет, на противоположной стороне площади показался человек, при виде которого все пришли в волнение.

Он направил своего коня в сторону Алафдаль-хана. Это был стройный, но высокий и широкоплечий гилзаи.[41] На голове у него красовался розовый тюрбан, богатый пояс перетягивал тонкую талию, кафтан блестел золотой вышивкой. За ним следовал конный отряд его сторонников.

Он остановился перед Алафдаль-ханом. Вазир выставил бороду вперед и выпучил большие глаза. Ширкух быстро заменил винтовку на саблю.

— Этот курд наехал на моего человека, — заявил гилзаи. — Ты что, натравливаешь своих людей на моих, Алафдаль-хан?

В толпе наступило напряженное молчание. Люди забыли обо всех своих нуждах и страстях из-за соперничества двух вождей. Даже Брент понял, что это была застарелая вражда, продолжение неугасающей ссоры. Гилзаи держался насмешливо и вызывающе. Алафдаль-хан казался непримиримым и злобным, но все же несколько смущенным.

— Твой человек это начал, Али-шах, — проворчал он. — Посторонись, мы везем пленника к Чертову Логову.

Брент чувствовал, что Алафдаль-хан уклонился от вопроса. Вазир был один, без своих сторонников. А тем временем со всех сторон через толпу устремились вооруженные люди. С угрожающим видом они окружили его. Алафдаль не был трусом, но в сложившейся ситуации не решался обострять отношения.

После заявления вазира, ставившего его в положение человека, который занимается делом эмира, — заявления, на которое Мухаммед ас-Захир ехидно усмехнулся, — Али-шах был в нерешительности, и напряжение спало бы само собой, если бы не один из людей гилзаи — худой оракзай[42] с безумными от гашиша глазами. Он положил винтовку на плечо человека, стоявшего перед ним, и выстрелил в Алафдаль-хана. Вазира спасло только то, что плечо, на котором был ствол винтовки, дернулось; пуля пробила только его тюрбан, не задев головы.

Прежде чем оракзай успел выстрелить снова, Ширкух, рванувшийся к нему на коне, ударил его с такой силой, что разрубил голову до зубов.

Это было все равно что бросить спичку в пороховой погреб. Площадь мгновенно превратилась в поле битвы, где приверженцы враждующих вождей прыгали друг на друга и вцеплялись в глотки со всем пылом, на какой способны люди, вступающие в борьбу за интересы своих лидеров. Мухаммед ас-Захир, который не мог пробить дорогу сквозь массу сражавшихся, поставил свой отряд плотным кольцом вокруг Брента. Ему нужно было доставить феринги к своему хозяину живым и способным говорить, а в этой свалке неверного вполне могли убить, поэтому его люди встали лицом к толпе, отражая удары и пресекая попытки отбить пленника. Они не принимали участия в стихийной свалке. Эта ссора между вождями, довольно обычная для Руб-аль-Харами, не касалась Мухаммеда.

Брент наблюдал за сражением, как зачарованный. Такой же бунт мог быть в древнем Вавилоне, Каире или Ниневии… та же подозрительность, те же страсти, то же стремление простолюдина взять верх над каким-нибудь господским приспешником. Он видел ярко одетых всадников, кони которых прыгали и вставали на дыбы в то самое время, как они секли друг друга саблями, горевшими, словно дуги огня, в свете предзакатного солнца. Он видел оборванных мошенников, колотивших друг друга палками и булыжниками. Не прозвучал ни один выстрел. Боеприпасы были слишком ценны для них, чтобы тратить их друг на друга.

Но драка была достаточно кровавой, и за короткое время площадь усеялась оглушенными и истекающими кровью людьми. Многие из них с размозженными головами падали под ударами лошадиных копыт и уже не вставали. Приспешники Али-шаха превосходили числом сторонников Алафдаль-хана, но большинство людей из толпы было на стороне вазира — это подтверждалось градом камней и обломков, которые свистели над головами его врагов. Один из таких снарядов чуть не погубил самого их предводителя. Черепок, брошенный изо всех сил в Али-шаха, пролетел мимо и врезался в бородатый подбородок Алафдаля с такой силой, что на глазах у вазира выступили слезы. Когда он пошатнулся в седле и его рука, сжимающая саблю, упала, Али-шах замахнулся ятаганом. Смерть нависла над ослепленным великаном, который ошеломленно оглядывался, чувствуя опасность. Но Ширкух, ринувшийся через толпу, оказался между ними. Он перехватил взметнувшийся ятаган на свою саблю и оттолкнул назад, поднявшись на стременах, чтобы придать силы удару. Его клинок ударил плашмя и обрушился на тюрбан Али-шаха. Вождь, окровавленный и бесчувственный, упал на землю.

Вопль благодарности раздался из толпы. Люди Али-шаха, смущенные и растерянные, отступили. Неожиданно раздался стук множества копыт. Отряд, построенный правильным порядком, въехал на площадь и, врезавшись в толпу, пронзил ее насквозь. Всадники в черных кольчугах и остроконечных шлемах безжалостно топтали людей, попавших под копыта коней. Предводителем у них был чернобородый юсуфзай[43] великолепный в своей гравированной золотом кольчуге.

— Дайте дорогу! — приказал он с твердой самонадеянностью человека, наделенного властью. — Очистить рыночную площадь именем Абд аль-Хафида, эмира Руб-аль-Харами!

— Черные Тигры! — затрепетал народ, подаваясь назад, но вопросительно гладя на Алафдаль-хана.

Мгновение казалось, что вазир бросит вызов всадникам; его борода ощетинилась, глаза расширились… но он заколебался и, пожав широкими плечами, опустил саблю.

— Подчинимся закону, дети мои, — призвал он своих сторонников и, чтобы не разочаровывать их, полез в свой объемистый кошель и бросил пригоршню золотых монет поверх их голов.

Они бросились собирать монеты, крича, радуясь и смеясь. Кто-то дерзко крикнул:

— Да здравствует Алафдаль-хан, эмир Руб-аль-Харами!

На лице Алафдаля комично отразилась смесь тщеславия и опасения. Поглаживая бороду, он искоса взглянул на юсуфзая с торжеством, но в то же время несколько смущенно.

Начальник отряда резко сказал:

— Нужно положить конец этому безобразию. Если случится еще одна драка, эмир заставит тебя держать ответ. Ему надоел этот раздор.

— Али-шах первый затеял ссору! — взревел вазир. Толпа позади него угрожающе заворчала, люди украдкой наклонялись за камнями и палками. И снова наполовину ликующее, наполовину испуганное выражение пробежало по бородатому лицу Алафдаль-хана. Юсуфзай засмеялся.

— Слишком большая популярность может стоить человеку головы, — с издевкой заметил он. Затем повернул коня и наехал на толпу, крича, чтобы все расходились.

Сборище оборванцев неохотно и недовольно подалось назад, бормоча в бороды угрозы. Брент понял, что единственное, чего им не хватает, чтобы поднять восстание, — это смелый предводитель. Люди Али-шаха, посадив своего бесчувственного вождя в седло, покинули площадь. Алафдаль смотрел им вслед с беспомощной злобой. Затем он заревел, как медведь, и поехал прочь со своими людьми. Ширкух последовал вслед за ним и, проезжая мимо Брента, бросил на него короткий взгляд, который означал, что он его не забыл.

Мухаммед ас-Захир повел свой отряд и пленника с площади, а затем по кривой улочке, иронично ворча в бороду:

— Алафдаль-хан, честолюбивый и трусливый, оказался в жалком положении. Он ненавидит Али-шаха и все же боится обострять вражду. Ему хотелось бы стать эмиром Руб-аль-Харами, но он сомневается в своих силах. Никогда вазир ничего не добьется, только и остается ему пить вино да бросать деньги толпе. Дурак! Но дерется он все же, как голодный медведь, потревоженный в берлоге.

Один из афганцев вытолкнул Брента вперед и повел к зданию с окнами, закрытыми железными решетками.

— Это Чертово Логово, феринги! — проворчал он злобно. — Никто отсюда никогда не бежал, и никто не проводил здесь больше одной ночи.

У дверей тюрьмы Мухаммед сдал своего пленника под ответственность одноглазого судозая[44] с отрядом звероподобных чернокожих, вооруженных дубинками. Они провели его через тускло освещенный коридор к камере с решетчатой дверью и втолкнули туда. Затем на пол был поставлен кувшин с тухлой водой и брошен кусок заплесневелого хлеба. Ключ повернулся в замке с холодным резким лязгом.

Последние лучи заката проникли через узкое, густо зарешеченное окошко под самым потолком.

Брент машинально поел, охваченный тяжелыми предчувствиями. Все его будущее зависело теперь от Ширкуха, а значит, балансировало на острие меча. Устало растянувшись на брошенном в углу ворохе соломы, засыпая, он подумал: «А существовал ли вообще когда-нибудь преуспевающий, прекрасно одетый человек по имени Стюарт Брент, который спал в мягкой постели, пил прекрасные напитки из запотевших стаканов, танцевал с красивыми женщинами в бело-розовых нарядах? Была ли та, другая жизнь? Если да, то все, что с ним произошло, — какой-то дурной сон». Брент открыл глаза и огляделся. Нет, это не сон. Это страшная реальность — кишащая насекомыми, гнилая солома, тухлая вода, заплесневелый хлеб и запах крови, который, казалось, впитался в его одежду после сражения на площади.

4

Брент проснулся от слепящего света факела. Когда его глаза привыкли к его колеблющемуся свету, он увидел, что факел вставлен в гнездо в стене, а перед ним стоит высокий человек в длинном шелковом халате и зеленом тюрбане, заколотом спереди золотой брошью. Тот презрительно его рассматривал. Взгляд больших серых глаз был холодным как лед.

— Вы Стюарт Брент. — Это было утверждение, а не вопрос. Человек говорил по-английски с едва заметным акцентом.

Брент не ответил. Он понял, что перед ним Абд аль-Хафид, который появился, словно облаченный в плоть персонаж из сказки. Абд аль-Хафид и Аль-Борак стали принимать в утомленном мозгу Брента образы несуществующих двойников, влекущих его к гибели. Сейчас перед ним был один из них. Возможно, и Аль-Борак окажется в конце концов таким же реальным.

Брент почти беспристрастно изучал стоявшего перед ним человека. В этом наряде он выглядел настоящим азиатом. Черная борода еще более усиливала сходство. Однако кисти его рук были слишком велики для высокородного мусульманина — мускулистые, безжалостные руки, которым, скорее, пристало сжимать рукоять меча. Сам он казался сильным и ловким, хотя и не таким по-тигриному гибким, как Ширкух.

— Мои шпионы следили за вами всю дорогу от Сан-Франциско, — сказал Абд аль-Хафид. — Они узнали, на какой пароход вы купили билет. Их доклады были переданы в Кабул, а оттуда — сюда. У меня широкая тайная сеть соглядатаев и шпионов в каждой азиатской столице, а в горах есть рация. В городе ее держать невозможно: люди не потерпят такого нарушения обычая. Руб-аль-Харами — город традиций, временами утомительных, но в основном полезных.

Я понял, что вы не поехали бы сразу в Индию, если бы Ричард Стоктон не рассказал вам что-то перед смертью. Я собирался отдать распоряжение убить вас, как только вы сойдете с корабля, но затем решил подождать и выяснить, как много вы знаете. Шпионы донесли мне, что вы направились на север, — и это указывало на то, что англичанин просил вас найти Аль-Борака, чтобы рассказать, кто я на самом деле. Стоктон был хорошей ищейкой, но только из-за неосторожности слуги ему удалось узнать эту тайну.

Он знал, что Аль-Борак — единственный человек, который может мне помешать. Здесь я спасся от англичан и скрылся от эмира. Аль-Борак может доставить мне большие неприятности, если узнает, кто я. Он не стал бы мешать настоящему Абд аль-Хафиду, фанатичному мусульманину из Самарканда, но если он узнает, кто я в действительности, то заинтересуется, зачем я здесь и что я намерен делать. Итак, я позволил вам перейти Хайберский перевал беспрепятственно. К тому времени стало очевидно, что вам сказано доставить сведения прямо Аль-Бораку. Шпионы донесли мне, что Аль-Борак исчез в горах. Мне было известно, когда вы покинули Кабул, чтобы его разыскать. Я послал Мухаммеда ас-Захира захватить вас и доставить ко мне. Вас легко было выследить… феринги бродит в горах с отрядом кабульской солдатни. Итак, вы вошли наконец в Руб-аль-Харами единственным путем, которым может войти неверный, — как пленник, предназначенный для рабского помоста.

— Вы ведь тоже неверный, — возразил Брент. — Если я расскажу вашим людям, кто вы на самом деле…

Абд аль-Хафид пожал плечами:

— Имамы знают, что я родился в России. Они знают также, что я правоверный мусульманин… что я отрекся от христианства и принял ислам. Я порвал все нити, связывавшие меня с Ферингистаном. Меня зовут Абд аль-Хафид. Я по праву ношу этот зеленый тюрбан. Я хаджи после того, как совершил паломничество в Мекку. Если вы скажете людям Руб-аль-Харами, что я христианин, они посмеются над вами. Для толпы я мусульманин, такой же, как они сами, для совета имамов я истинный обращенный.

Брент ничего не ответил. Он был в ловушке, из которой не мог выбраться.

— Вы муха, залетевшая в мою паутину, — презрительно сказал Абд аль-Хафид. — Поэтому я без опасения могу рассказать вам о моих планах. Кроме того, это хорошая практика в английском; я почти забываю европейские языки.

Черные Тигры — очень древнее общество, первоначально — телохранители Чингисхана. После его смерти они поселились в Руб-аль-Харами, который даже тогда был городом вне закона, и стали правящей кастой. Общество выросло и обзавелось последователями во всех азиатских странах, но ставка его всегда находилась в этом городе. Вскоре оно стало мусульманским кланом, который фанатично ненавидел феринги, и эмиры Руб-аль-Харами продавали мечи Черных Тигров многим правителям для ведения джихада — священной войны против неверных.

Какое-то время клан процветал, а затем наступил период упадка. Сто лет назад он был почти полностью истреблен в междоусобной борьбе, вызванной обычаем кровной мести. Эта некогда всесильная организация стала призраком, сохранившим правление только в Руб-аль-Харами. Десять лет назад я покинул свою страну, отрекся от христианства и стал мусульманином сердцем и душой. В своих скитаниях я узнал о Черных Тиграх, понял их возможности и отправился в Руб-аль-Харами. Здесь я столкнулся с тайной, завладевшей мною всецело.

Однако продолжаю по порядку. Только три года назад я удостоился быть принятым в клан. Этому предшествовали семь лет скитаний, борьбы и плетения заговоров по всей Азии. И не раз за это время мне пришлось столкнуться с Аль-Бораком. Я узнал, как опасен этот человек, и понял, что мы будем всегда врагами — слишком противоположны наши интересы и идеи. Итак, когда я скрылся в Руб-аль-Харами, я просто исчез для Аль-Борака и всех других авантюристов, которые, как он и я, бродили по обширным просторам Азии. Прежде чем прийти в город, я потратил несколько месяцев, чтобы замести свои следы. Владимир Жакрович, известный также как Акбар-шах, исчез. Даже Аль-Борак не связывал его с Абд аль-Хафидом, мусульманином из Самарканда. Я вступил в совершенно новую роль и стал другой личностью. Если Аль-Борак увидит меня, он может засомневаться, но он никогда меня не увидит, если только не станет моим пленником.

Без всяких препятствий с его стороны я стал заново строить клан, сначала как рядовой член, а затем как князь — положение, которое я занял год назад; не буду вас посвящать, с помощью каких интриг. Я преобразовал общество, расширил его до прежних размеров, внедрил своих шпионов в каждую страну.

Конечно, Аль-Борак не мог не слышать, что Черные Тигры активизировались, но для него это означало, вероятно, лишь то, что отряд каких-то фанатиков развернул лихорадочную деятельность. Вряд ли он предполагает, что Черные Тигры могут повлиять на судьбы многих стран Востока. Но он поймет истинное значение клана, если узнает, что Абд аль-Хафид — это человек, с которым он боролся во всех пределах Азии еще год назад! — Глаза Абд аль-Хафида сверкали, голос дрожал. В своем непомерном эгоизме он находил глубокое удовлетворение даже от такой малости, как разговор со своим пленником. — Вы когда-нибудь слышали про золотую пещеру шайтана — Аль-Кабир? Она находится на расстоянии дня пути верхом от города и так тщательно скрыта, что целая армия может искать ее вечно и не найдет. Но я видел ее! Это может свести человека с ума… от пола до потолка она заполнена слитками золота! Это приношения шайтану — обычай, дошедший из глубины веков. Каждый год сто килограммов золота, собираемых с жителей города, переплавляются в маленькие слитки. Имамы и эмиры носят их в пещеру.

— Вы рассказываете мне, что такое огромное сокровище находится где-то рядом с городом? — недоверчиво спросил Брент.

— Почему бы нет? Разве вы не слышали об обычаях города, нерушимых, как заветы Пророка? Только имамы знают тайну пещеры. Это знание передается от имама к имаму, от эмира к эмиру. Народ ничего не знает. Люди считают, что шайтан забирает золото в свое дьявольское жилище. Даже узнав, где находится пещера, они не притронутся к нему, взять золото, предназначенное шайтану? Вы плохо знаете азиатское мышление. Ни один мусульманин в мире не прикоснется к нему, не возьмет, даже если будет умирать с голоду.

Но я свободен от такого суеверия. Дар шайтану переносится в пещеру в течение нескольких дней. Имамы посетят пещеру снова только в следующем году, и до того, как наступит это время, я осуществлю то, что задумал. Я тайно извлеку золото, расплавлю его и перелью в другие формы. О, я знаю, как это сделать,потому что занимался этим раньше. После того как я закончу, никто не сможет узнать в нем золото шайтана.

На него я смогу прокормить и экипировать целую армию! Я смогу купить винтовки, боеприпасы, пулеметы и аэропланы, а также заплатить наемникам, которые будут летать на них. Я смогу вооружить всех головорезов в Гималаях! Горные племена составят самую мощную армию в мире… все, в чем они нуждаются, — это снаряжение. И я снабжу их всем, что необходимо. В Европе есть множество мест, где мне продадут все, что я захочу. И золото шайтана будет служить мне! — Абд аль-Хафид вспотел, глаза его безумно горели, как будто расплавленное золото попало в его вены. — Мир не смел мечтать о таком сокровище! Приношения золотом за сотни лет! И это мое!

— Имамы убьют вас! — пробормотал Брент.

— Они ни о чем не узнают в течение ближайших нескольких месяцев. Я изобрету ложь, которая объяснит мое огромное богатство. Они ничего не заподозрят, пока не откроют пещеру в следующем году, но тогда уже будет поздно. Мне не потребуются Черные Тигры. Я стану императором! Моя огромная новая армия спустится с гор на равнины Индии. Я соберу орды афганцев, персов, пушту, арабов, турок, количество и жестокость которых компенсируют недостающую дисциплину. Восстанут индийские мусульмане! Я выгоню англичан из этой страны. Я буду единолично править от Самарканда до Игольного мыса!

— Зачем вы все это мне рассказываете? — спросил Брент. — Вы не боитесь, что я выдам вас имамам?

— Вы никогда не увидите ни одного имама, — последовал злобный ответ. — Я позабочусь об этом. Однако хватит. Я позволил вам прийти живым в Руб-аль-Харами только потому, что хочу узнать, какой тайный пароль дал вам Стоктон, чтобы пользоваться услугами английских чиновников. Я знаю, что именно он помог вам с такой легкостью и скоростью проследовать в Кабул. Этот пароль мне необходим для того, чтобы послать одного из моих шпионов в самое сердце британской секретной службы. Скажите мне его.

Брент иронично засмеялся:

— Вы собираетесь убить меня. Так позвольте мне не лишать себя удовольствия хоть чем-то отплатить за ваше преступление. Я не дам еще одно оружие в ваши грязные руки.

— Вы безмозглый глупец! — воскликнул Абд аль-Хафид с неожиданным всплеском злобы, который свидетельствовал о том, что этот человек был на грани срыва и не так уверен в себе, как могло показаться с первого взгляда.

— Без сомнения, — согласился Брент спокойно. — Ну и что?

— Отлично! — Абд аль-Хафид с трудом сдерживал себя. — Я не могу прикасаться к вам сегодня ночью. Вы собственность города, согласно вековому обычаю, который даже я не могу нарушить. Но завтра вы будете проданы с помоста за самую высокую предложенную цену. Никто не захочет купить раба-феринги, разве что для удовольствия над ним поиздеваться. Вы слишком изнежены для тяжелой работы. Я куплю вас за несколько рупий, и тогда ничто не помешает мне заставить вас говорить. Вы скажете мне все, что я хочу знать, а потом я брошу ваше искромсанное тело на корм стервятникам.

Он резко повернулся и вышел из темницы. Брент слышал отзвук его шагов по каменным плитам коридора. Свет факела погас за поворотом, слабо донесся обрывок разговора. Затем дверь захлопнулась, и не было больше ничего, кроме тишины и звезд, смутно блистающих через решетку окна.

* * *

В другой части города Ширкух сидел развалясь на шелковом диване под светом бронзовых ламп, отражавшемся сверкающими бликами в дорогом вине, наполнявшем позолоченные кубки… Он сделал большой глоток и облизнул губы, отдавая должное угощению, как это полагалось по правилам вежливости, ибо ничто, казалось, его не заботило, кроме утоления жажды. Но Алафдаль-хан, сидевший на другом диване, озабоченно хмурил брови, сбитый с толку. Он был удивлен открытием, которое сделал совсем недавно. У этого юного воина с западных гор оказался острый ум и твердый характер.

— Почему ты хочешь купить этого феринги? — требовательно спросил вазир.

— Он нам необходим, — заявил Ширкух. Лицо его с одной стороны было освещено светом лампы, другая половина оставалась в тени. Мальчишеское выражение исчезло. Взгляд стал прямым и суровым. — Я куплю его завтра. Он поможет тебе стать эмиром Руб-аль-Харами.

— Но у тебя нет денег! — возразил вазир.

— Ты мне их дашь.

— Но Абд аль-Хафид сам хочет купить феринги, — настаивал на своем Алафдаль-хан. — Он послал Мухаммеда ас-Захира его захватить. Глупо торговаться с эмиром.

Прежде чем ответить, Ширкух опустошил свой кубок.

— Из того, что ты рассказал мне о городе, я узнал следующее. Черные Тигры составляют только небольшую часть жителей. У эмира непререкаемая власть, кроме тех случаев, которые определяются обычаями, корни которых затерялись в веках. Черные Тигры являются правящей кастой и чем-то вроде полиции для поддержания власти эмира. Они держат в узде буйное и беззаконное население, состоящее из преступников, которые стекаются сюда со всех концов Азии.

— Это верно, — подтвердил Алафдаль-хан.

— Но в прошлом народ не раз восставал, смещал правителя, который нарушал традиции, и заставлял Черных Тигров выбирать другого князя. Очень хорошо. Ты говорил, что Черных Тигров сейчас в городе сравнительно мало. Многие посланы в качестве шпионов и эмиссаров в другие места. Ты сказал, что сам занимаешь высокое положение в клане.

— Пустая честь, — произнес Алафдаль с горечью. — К моим предложениям в совете никогда не прислушиваются. У меня нет власти. Я могу приказывать только своим личным сторонникам. А у меня их меньше, чем у Абд аль-Хафида и Али-шаха.

— Мы должны опереться на уличную толпу, — ответил Ширкух. — Люди тебя любят. Они почти готовы восстать под твоим руководством, стоит тебе о себе заявить. Но это будет позже. Им нужен предводитель и повод для бунта. Мы предоставим им и то и другое. Но сначала нужно заполучить феринги. Его спасение в наших руках. А потом мы придумаем следующий ход в нашей игре.

Алафдаль-хан насупился, сжимая сильными пальцами тонкую ножку кубка; его обуревали противоречивые чувства: тщеславие, страх, честолюбие.

— Красиво говоришь, — сказал он уныло. — Ты, нищий авантюрист, говоришь, что сделаешь меня эмиром города! Откуда мне знать, что ты не мешок с ветром? Разве тебе под силу сделать меня князем Черных Тигров?

Ширкух поставил кубок и встал. Он мрачно посмотрел сверху вниз на удивленного вазира. Наивность и беззаботность исчезли с его лица. Он произнес единственную фразу, которая заставила Алафдаля приглушенно воскликнуть и вскочить на ноги; он качнулся, как пьяный, хватаясь за диван, и устремил расширенные от изумления глаза на смуглое неподвижное лицо.

— Ты веришь теперь, что я могу сделать тебя эмиром Руб-аль-Харами? — спросил Ширкух.

— Кто может сомневаться в этом? — ответил Алафдаль, тяжело дыша. — Разве вы не возводили королей на троны? Но, с вашей стороны, сумасшествие — прийти сюда! Одно слово толпе, и они разорвут вас на куски!

— Ты не скажешь это слово, — убежденно произнес Ширкух. — Ты не откажешься от власти в Руб-аль-Харами.

Алафдаль-хан медленно кивнул. Огонь честолюбия зажегся в его глазах.

5

Восход, проливший серый свет через решетку окна, разбудил Брента. Он задумчиво отметил про себя, что, возможно, это последний восход, который он видит как свободный человек. Он горько засмеялся над этой мыслью. Свободный? Но, в конце концов, он был все еще пленником, а не рабом, а между тем и другим было огромное различие — бушующий пролив, пересекая который мужчина или женщина должны были забыть себя навсегда.

Вскоре пришел черный раб, который принес кувшин дешевого кислого вина и еду — рисовые лепешки и сушеные финики. Королевский завтрак по сравнению со вчерашним ужином. Таджик-цирюльник побрил его и подстриг волосы. Ему позволили роскошь вымыться в тюремной ванне — деревянной бадье с холодной водой. И хотя он был рад такому случаю, однако все происходящее казалось ему отвратительным. Он чувствовал себя призовым животным, которое готовят к выставке.

Одноглазый судозай и огромный черный раб вывели его, одетого только в нижнее белье и сандалии, из тюрьмы. Лошади ожидали их у ворот, ему приказали сесть в седло. Он тронул коня и поехал по улице между двумя тюремщиками. Солнце еще не поднялось, а толпа уже собралась на площади. Продажа белого человека была событием. В воздухе висело ожидание, обостренное происшедшим накануне событием.

Посреди площади стоял помост, построенный из прочных каменных блоков, около четырех футов в высоту и тридцати в ширину. Судозай занял на нем свое место, держа в руке веревку, конец которой был обвязан вокруг шеи Брента. Позади них стоял флегматичный черный суданец с обнаженной кривой саблей на плече.

С одной стороны помоста толпа оставила свободное место. Там расположился Абд аль-Хафид верхом на коне, окруженный отрядом Черных Тигров, выглядевших причудливо в своих церемониальных кольчугах, которые, конечно, могли защитить от клинка, но пуля пробила бы их запросто. Это был еще один из удивительных обычаев города, где традиции занимали место закона: телохранители всегда надевали черные кольчуги. Ими командовал Мухаммед ас-Захир. Другой обычай предписывал присутствие Абд аль-Хафида — не разрешалось вместо себя посылать слугу для покупки раба. Даже эмир обязан был участвовать в торге.

Брент услышал одобрительные восклицания, раздавшиеся в толпе. Алафдаль-хан и Ширкух верхом направлялись к помосту. За ними следовали тридцать пять воинов, хорошо вооруженных и на отличных конях. Али-шаха с его сторонниками не было видно.

Вазир явно нервничал, но Ширкух выступал перед восхищенными взглядами толпы с важным видом, как павлин. На бледном лице Абд аль-Хафида мелькнуло раздражение, когда со всех сторон раздались приветствия. Суровый, мрачный взгляд эмира не сулил ничего хорошего вазиру и его союзникам.

Торг начался внезапно и обыденно. Судозай начал монотонно перечислять достоинства пленника, но Абд аль-Хафид грубо прервал его и предложил пятьдесят рупий.

— Сто! — немедленно выкрикнул Ширкух. Абд аль-Хафид бросил на него раздраженный и угрожающий взгляд. Ширкух нагло усмехнулся. Толпа заволновалась в предвкушении ссоры.

— Триста! — рявкнул эмир, рассчитывая наповал сразить этого непочтительного бродягу.

— Четыреста! — бросил Ширкух, пожав плечами.

— Тысяча! — запальчиво выкрикнул Абд аль-Хафид.

Ширкух рассмеялся эмиру в лицо, и толпа засмеялась вместе с ним. Абд аль-Хафид почувствовал себя в дурацком положении. Он не ожидал такого наглого противодействия и поэтому потерял терпение. Это не укрылось от пристрастных глаз толпы, ведь в таких случаях волчья стая немедленно и безжалостно судит своего вожака. Она отдала свои симпатии смеющемуся молодому незнакомцу, сидевшему в седле с легкой беззаботностью.

У Брента сердце упало в пятки, когда он услышал, что Ширкух вступил в торг. Если этот человек намеревался ему помочь, то выкуп был самым действенным способом это сделать. Но надежда снова оставила его, когда он увидел злобное лицо Абд аль-Хафида. Эмир не упустит свою добычу, и хотя русский еще не заполучил сокровища шайтана, у него, без сомнения, больше денег, чем у Ширкуха.

Заключение Брента отличалось от того, что думал Абд аль-Хафид. Эмир бросил взгляд на Алафдаль-хана, невольно поднявшегося в седле, когда разгорелся торг. Он увидел бусины пота над широкими бровями вазира и понял, что между ним и разодетым молодым чужестранцем сговор. В глазах эмира сверкнула злоба.

По своей натуре Абд аль-Хафид был скупым. Он мог бы расточать золото, как воду, на главное дело, но его раздражала необходимость платить непомерную цену для достижения малой цели. Но каждый в толпе знал, что Алафдаль-хан ссудил деньги Ширкуху и что вазир был одним из самых богатых людей города, к тому же большой транжира. Ноздри Абд аль-Хафида раздулись от ярости, когда он понял, что может оказаться побежденным безрассудной расточительностью Алафдаля, если Ширкух будет упорствовать в своем дерзком противодействии его желанию. Он еще не успел прибрать к рукам сокровища шайтана, а его личный фонд был истощен постоянными тратами на шпионскую сеть и всевозможные интриги. Абд аль-Хафид поднимал цену резким злобным голосом.

Брент наблюдал за происходящим с живым интересом. Обладая интуицией игрока, он понял, что положение эмира пошатнулось. Ширкух во всех отношениях нравился толпе. Люди смеялись над его остроумными репликами, солеными и сверкающими всей стародавней непристойностью Востока, и, прячась за скинами соседей, посмеивались втихомолку над эмиром.

Предложенная цена выросла до невообразимой величины. Абд аль-Хафид чувствовал возрастающую враждебность толпы, в то время как Ширкух крутился в седле, хлопал себя по бедрам и, звонко выкрикивая свою цену, демонстративно размахивал кожаным мешочком, издающим мелодичный звон.

Волнение толпы дошло до предела. В криках людей слышалась свирепость. Брент, взглянув вниз на волнующееся людское море, пришел в замешательство от темных, искаженных яростью лиц, сверкающих глаз и пронзительных голосов. Алафдаль-хан вспотел, но не вмешался в торг, даже когда цена поднялась выше пятидесяти тысяч рупий.

Теперь всем стало ясно, что это был не просто спор из-за предложенной цены, а упорная борьба двух воль, твердых и гибких, как закаленная сталь. Абд аль-Хафид понял, что если он сейчас уступит, его авторитету придет конец. Но, не в силах справиться с овладевшей им яростью, он сделал первую ошибку.

Поднявшись на стременах, он хлопнул в ладоши и крикнул:

— Давайте прекратим это безумие! Ни один белый раб столько не стоит! Объявляю торг закрытым! Я покупаю этого пса за шестьдесят тысяч рупий! Надсмотрщик, доставь его в мой дом.

Из толпы поднялся рев протеста. Ширкух, подъехав к помосту, прыгнул на него, бросив поводья одному из людей вазира.

— Разве это справедливо? — крикнул он. — Разве это по обычаю? Люди Руб-аль-Харами, я требую справедливости! Я предлагаю шестьдесят одну тысячу рупий и готов предложить больше, если потребуется! Когда это эмиру позволялось пользоваться своей властью, чтобы грабить и обманывать людей? Да, мы воры, но разве мы грабим друг друга? Кто такой Абд аль-Хафид, чтобы попирать обычаи города! Если они будут нарушены, что удержит вас вместе? Руб-аль-Харами существует так долго только потому, что соблюдает древние традиции. Вы хотите, чтобы Абд аль-Хафид их разрушил. Хотите?

Ему ответил шквал яростных воплей.

— Повинуйся обычаям! — крикнул Ширкух. Толпа подхватила его призыв.

— Повинуйся обычаям! — Это был грохот морских волн о скалы, рев ветра, проносившегося через ледяные перевалы. Люди выкрикивали эту фразу, вздымая лес рук и потрясая кулаками. Во все времена толпа сходила с ума из-за какого-нибудь лозунга. Завоеватели сметали империи, пророки устанавливали мировые религии благодаря нескольким словам, выкрикнутым в подходящий момент. Все на площади повторяли фразу как ритуальную формулу, покачиваясь, потрясая кулаками, с пеной на губах. Они не рассуждали. Это было море слепых человеческих эмоций, бушующих под штормовым ветром выкрикиваемых слов, которые вызывали ярость и побуждали к действию.

Абд аль-Хафид потерял голову. Он поднял саблю и ударил человека, схватившегося за его стремя с криком: «Повинуйся обычаям, эмир!» Брызнувшая кровь вызвала у людей страсть к убийству. Но толпа все же была только взбесившимся чудищем без головы.

— Очистите площадь! — приказал Абд аль-Хафид. Черные Тигры, опустив копья, двинулись вперед. Их встретил град камней. Ширкух прыгнул на край помоста и, подняв руки, крикнул, прорезая рев толпы своим пронзительным воплем:

— Долой Абд аль-Хафида! Да здравствует Алафдаль-хан, эмир Руб-аль-Харами!

— Да здравствует Алафдаль-хан! — донеслось из толпы, как удар грома.

Абд аль-Хафид поднялся на стременах:

— Дураки! Вы все сошли с ума! Я позову своих воинов и прикажу очистить площадь!

Ширкух закинул голову и завопил:

— Зови! Ты не успеешь собрать их по тавернам и притонам! Мы зальем площадь твоей кровью! Докажи свое право на власть! Ты нарушил один обычай и ответишь за это, выполняя другой! Люди Руб-аль-Харами, разве не было установлено с древних времен, что эмир должен мечом доказать свое право на титул?

— Да! — взревела в ответ толпа.

— Тогда позвольте Алафдаль-хану сразиться с Абд аль-Хафидом! — крикнул Ширкух.

— Пусть сражается! — загремела толпа. Глаза Абд аль-Хафида покраснели от ярости. Он был уверен в своей военной доблести, но этот бунт довел его до умопомешательства. Город был средоточием его власти. Здесь он до сих пор чувствовал себя в полной безопасности, как паук в центре своей паутины.

Сейчас у него было слишком мало верных людей; многие из них находились вдали, другие были в городе, но не могли ему помочь в этот момент, а маленький отряд телохранителей не сможет защитить его от толпы. Мысленно он решил устроить массовые казни, как только соберет в Руб-аль-Харами значительные силы. Он проучит Алафдаля за его дерзкие притязания.

— Создатель эмиров, да? — прорычал Абд аль-Хафид в лицо Ширкуху, спрыгнув с коня на помост. Он выхватил саблю и взмахнул над головой. — Я повешу твою голову на ворота, когда покончу с этим лупоглазым дураком!

Ширкух засмеялся и отступил назад, оттесняя надсмотрщиков и пленника подальше от края помоста. Алафдаль-хан уже взбирался туда с саблей в руке. Но не успел он выпрямиться, как Абд аль-Хафид налетел на него, как смерч. Толпа охнула, испугавшись, что эмир одолеет могучего, но медлительного вазира за счет своей вихревой скорости. Однако быстрота и погубила русского. В своей дикой ярости Абд аль-Хафид потерял здравый смысл.

Удар, который он метил Алафдалю в голову, мог бы обезглавить и быка, но он начал замах в середине броска и пролетел дальше того расстояния, с которого надо было рубить. Он согнулся, его клинок рассек воздух, когда Алафдаль уклонился, и тогда сабля вазира вонзилась ему в грудь.

Абд аль-Хафид фактически сам себя насадил на клинок Алафдаль-хана. Бросок, удар, встречный выпад — и эмир расстался со своей жизнью, как оскалившаяся крыса, — все это произошло буквально за одно мгновение, в течение которого толпа затаила дыхание.

Ширкух прыгнул вперед, как пантера, воспользовавшись моментом молчания. Алафдаль стоял, раскрыв от удивления рот, и тупо глядел на окровавленную саблю и мертвого человека у своих ног.

— Да здравствует Алафдаль-хан, эмир Руб-аль-Харами! — завопил курд, и толпа грохнула в ответ.

— На коня, дружище, быстро! — буркнул Ширкух в ухо Алафдалю, подталкивая его к краю помоста.

Толпа бушевала с жестокой радостью шайки, получившей такого главаря, какого ей хотелось. Когда вазир, все еще растерянный, сел на коня, Ширкух повернулся к ошеломленным Черным Тиграм.

— Собаки! — загремел он. — Постройтесь и сопровождайте своего нового хозяина во дворец, как положено по его титулу! Он отправляется в совет имамов!

Они неохотно двинулись вперед, опасаясь стихийной расправы. Однако в это время на площади возникла суматоха. Али-шах в сопровождении вооруженных сторонников прокладывал себе путь через толпу. Он остановился перед отрядом всадников в кольчугах. Толпа оскалила зубы, вспомнив вражду гильзаи со своим новым эмиром. И все же Али-шах был тверд как сталь. Он не отступил, а у Алафдаля при виде врага в глазах мелькнула прежняя нерешительность.

Ширкух повернулся к Али-шаху с тигриной подозрительностью, но прежде чем кто-либо что-то успел сказать, из окружения гильзаи вынырнул человек и прыгнул на помост. Это был шинвари, на которого Ширкух наехал накануне. Указав пальцем, он крикнул:

— Это обманщик, братья! Я узнал его! Я вспомнил! Он не курд.

Ширкух выстрелил в него в упор. Шинвари покачнулся и, ухватившись за ограждение на краю помоста, медленно сполз вниз. Он приподнялся на локте и снова ткнул в Ширкуха пальцем. Его голос четко прозвучал во внезапно наступившем молчании:

— Клянусь Аллахом, он не мусульманин! Это Аль-Борак!

Трепет прошел по толпе.

— Подчиняйтесь обычаям! — с издевкой крикнул Али-шах. — Вы убили своего эмира из-за безделицы. Здесь стоит человек, который попрал самый важный обычай. Аль-Борак, неверный, пробрался в наш город!

В его голосе звучала такая убежденность, что никто не усомнился в правдивости сказанного. Ошеломляющее открытие поразило всех немотой. Но только на мгновение. Напряженная тишина разорвалась лавиной криков:

— Долой неверных! Смерть Аль-Бораку! Смерть Алафдаль-хану!

Брент увидел, как толпа поднялась, словно пенящийся поток, и перелилась через край помоста. Грохот револьвера в руке Аль-Борака заглушил ее глухой рев, брызнула кровь, и в тот же момент помост усеялся мертвыми телами, о которые спотыкались ринувшиеся к Аль-Бораку люди.

Воспользовавшись свалкой, тот прыгнул к Бренту, свалил его стража ударом рукояти револьвера и, схватив ошеломленного пленника, потащил его к черному жеребцу, поводья которого были все еще в руке у одного из вазиров. Озверевшие люди толпились, как стая волков, вокруг Алафдаля и его воинов. Черные Тигры и Али-шах старались пробиться через их гущу. Алафдаль орал что-то отчаянно Аль-Бораку и бешено махал саблей, отбиваясь от наседавших врагов. Вазир обезумел. Минуту назад он был эмиром Руб-аль-Харами, и толпа приветствовала его, а теперь те же самые люди пытались выбить его из седла.

— Беги, Алафдаль! — крикнул Аль-Борак.

Он прыгнул в седло в тот момент, когда человек, державший лошадь, упал с пробитой булыжником головой. Головорез, убивший его, рванулся вперед и схватил всадника за ногу. Аль-Борак резко ударил серебряным каблуком ему в глаз, и тот, обливаясь кровью, упал на землю. Он безжалостно рубанул чью-то руку, схватившуюся за повод, и отбросил назад наседающих на него людей взмахом сабли.

— Садитесь позади меня, Брент! — приказал он, удерживая рвущегося коня рядом с помостом.

И только услышав английскую речь с родным юго-западным акцентом, Брент понял, что все это не сон и он действительно встретил человека, которого так долго искал.

Отбившись кулаками от наседающих людей, Брент прыгнул на жеребца позади седла и ухватился за заднюю луку, удерживаясь от естественного порыва схватиться за человека, сидевшего впереди.

Жеребец подобрался и устремился вперед, сбивая всех, кто попадался ему на пути. Кости трещали под его копытами. Взглянув поверх голов, Брент увидел, что Али-шах и его всадники, яростно отбиваясь от толпы мечами, стараются добраться до Алафдаль-хана. Али-шах был уже не так невозмутим, как раньше; лицо его перекосилось от ярости.

Жеребец пробивался через людское море; его всадник ударял саблей направо и налево, прокладывая себе кровавую дорогу. Брент чувствовал, как множество рук цеплялись за них, чтобы стащить с коня, видел, как безжалостные копыта размалывают падающие тела. Перед ними Алафдаль-хан вместе со своими людьми прорубал дорогу к западной стороне площади. Около десятка его сторонников были стащены с седел и разорваны на куски.

Аль-Борак вытащил винтовку из седла и выстрелил в рычащие лица. Он направил жеребца туда, где плотное кольцо людей сжималось вокруг Алафдаль-хана. Наконец оно было разорвано с внешней и внутренней стороны. Черный конь продолжал двигаться вперед в то время, как его всадник кричал:

— Давай за мной! Нужно укрыться в твоем доме, Алафдаль-хан!

Вазир ехал вплотную за ним. Он отказался бы от Аль-Борака, если бы у него был выбор. Но люди объединили их в своей слепой ярости против нарушителей обычаев. Когда они пробивались, Черные Тигры позади них в первый раз пустили в ход свои винтовки. Град пуль усеял площадь, опустошив половину вазирийских седел. Спасшиеся устремились в кривую узкую улочку.

Масса рычащих людей перекрыла им дорогу. С силой брошенный камень попал Бренту в плечо. Аль-Борак пользовался разряженной винтовкой как дубинкой. Бросившись вперед, они пробились через толпу, заполнившую улицу.

Огромный черный жеребец заржал и ринулся по улице, стуча копытами, как деревянными молотками, а его всадник бешено размахивал расколотым и залитым кровью прикладом. Но позади них конь Алафдаля споткнулся и упал. Распущенный тюрбан вазира и его сабля показались на мгновение над морем голов и поднятых рук. Его люди бросились вперед, чтобы спасти своего предводителя, но были окружены плотной толпой, которая хлынула с площади и заполнила улицу. Покалеченная лошадь, храпя и заливаясь ржанием, металась среди кричащих людей. Аль-Борак повернул своего жеребца назад к свалке, спеша на выручку Алафдалю. Их снова окружила толпа. Один из нападавших, схватив Брента за ногу, стащил с лошади. Когда они покатились в пыль, афганец подмял Брента под себя и, по-обезьяньи визжа, вытащил кривой нож. Лезвие молнией сверкнуло в солнечном свете. Брент замер, понимая, что это смерть. Но в этот момент Аль-Борак, натянув поводья, крутанул своего жеребца, наклонился с седла и ударил афганца по голове прикладом винтовки. Тот упал на Брента, придавив его своей тяжестью.

Вдруг из сводчатого дверного проема старинного дома грохнул выстрел. Жеребец громко заржал — половина его головы была снесена выстрелом. Аль-Борак упал удачно. Вскочив на ноги, как дикий кот, он швырнул разбитую винтовку в надвинувшихся на него людей, а затем отпрыгнул назад, вытаскивая саблю. Она сверкнула, как молния, и три человека упали с рассеченными головами. Но остальные обезумели от крови и, не обращая внимания на упавших, бросились на него, потрясая палками и булыжниками. Они отгеснили его в сводчатый проем. Тонкие доски вдавились внутрь под напором множества тел. Аль-Борак скрылся в доме. Толпа хлынула за ним.

Брент сбросил с себя обмякшее тело афганца и поднялся. Он взглянул на свалку, крутившуюся вокруг поверженного вождя, где Али-шах и его всадники рубили толпу мечами. Мелькнул брошенный кем-то булыжник, и Брент с пробитой головой упал в пыль.

* * *

Сознание медленно возвращалось к Стюарту Бренту. Голова у него разламывалась от боли; проведя по ней рукой, он ощутил под пальцами слипшиеся от запекшейся крови волосы. Брент с трудом приподнялся на локтях и, через силу подняв голову, осмотрелся. Он лежал на каменном полу, замусоренном гнилой соломой. Свет лился из зарешеченного окна под самым потолком. Дверь была забрана толстыми металлическими прутьями. Радом с ним лежал еще один человек. Он сел, скрестив ноги, и посмотрел на Брента в упор. Это был Алафдаль-хан. Всклокоченная борода его была запачкана кровью, бритая голова и распухшее лицо покрыты синяками и ссадинами, расплющенное ухо кровоточило. В камере лежали еще трое, один из них стонал. Все были ужасно избиты. У стонущего человека, вероятно, была сломана рука.

— Они не убили нас! — удивленно произнес Брент. Алафдаль-хан помотал головой, морщась от боли, и простонал:

— Проклят тот день, когда я доверился Аль-Бораку!

Один из лежавших в стороне людей прополз в сторону Брента.

— Я Ахмет, сагиб,[45] — сказал он, сплевывая кровь через разбитые зубы. — А там лежат Хасан и Сулейман. Али-шах и его люди отбили нас у толпы, но искалечили так, что все умерли, кроме тех, кого вы видите. Аллах спас нашего господина.

— Мы в Чертовом Логове? — спросил Брент.

— Нет, сагиб. Мы в общей тюрьме, которая стоит у западной стены.

— Почему они спасли нас от толпы?

— Чтобы предать более изощренной смерти. — Ахмет содрогнулся. — Знает ли сагиб о той казни, к которой Черные Тигры приговаривают изменников?

— Нет. — У Брента вдруг пересохли губы.

— Завтра ночью с нас сдерут кожу. Это старый языческий обычай. Руб-аль-Харами — город обычаев.

— Да, я это знаю, — мрачно сказал Брент. — А что с Аль-Бораком?

— Он исчез в каком-то доме. За ним бросилась целая толпа. Они, наверное, схватили его и убили.

6

Гордон упал в темную, устланную коврами прихожую, когда дверь сломалась под напором его твердого, как железо, плеча. Преследователи, ринувшиеся следом, застряли в узком проеме, образовав давку, быстро превратившуюся под ударами сабли Аль-Борака в груду окровавленных тел. Прежде чем живые смогли очистить проход от мертвых, он бросился в глубь дома.

Повернув за угол, Гордон пробежал через комнату, где при его появлении женщины подняли страшный визг, затем выпрыгнул через окно в узкий переулок, перемахнул низкую ограду и оказался в небольшом саду. Позади слышались крики сбитых с толку преследователей. Он пересек сад и через полуоткрытую дверь вбежал в коридор. Кругом не было ни души, только слышалась заунывная песня раба, да раздавался яростный лай собак с той стороны, где шла погоня. Гордон двинулся по коридору, стараясь не стучать серебряными каблуками. Вскоре он добрался до винтовой лестницы и бесшумно поднялся наверх, осторожно ступая по ступеням. Оказавшись на втором этаже, он увидел занавешенную шелковой портьерой дверь и услышал за ней слабый мелодичный звон. Гордон глянул из-за занавеси в полуоткрытую дверь. В богато обставленной комнате, спиной к нему, сидел осанистый седобородый человек и, вынимая монеты из кожаного мешочка, считал и бросал их в черный сундук. Он был так поглощен своим занятием, что не замечал громких криков, доносившихся снизу, а может быть, просто не обращал на них внимания, поскольку уличные схватки в Руб-аль-Харами были слишком привычны и не могли заинтересовать зажиточного купца, занятого подсчетом своего богатства.

На лестнице послышался быстрый топот. Гордон нырнул в полуоткрытую дверь и спрятался в складках занавеси. Богато одетый молодой человек с саблей в руке взбежал наверх и влетел в комнату. Откинув занавесь в сторону, он задержался на пороге, задыхаясь от спешки и волнения.

— Отец! — крикнул он. — Аль-Борак в городе! Разве ты не слышишь, что творится внизу? Его ищут по домам! Он может скрываться у нас. Люди сейчас обыскивают нижние комнаты…

— Пускай ищут, — ответил старик. — Останься здесь со мной, Абдулла. Закрой и запри дверь. Аль-Борак опасен, как тигр.

Юноша, повернувшись к двери, вместо мягкой ткани занавеси почувствовал что-то твердое. В тот же миг сильная рука обхватила его за шею, прерывая вскрик. Ощутив легкий укол ножа в спину, он оглянулся и замер от страха. Сабля выскользнула из ослабевшей руки, ударившись о порог. Старик обернулся на звук и выронил мешок с монетами.

Не ослабляя хватки, Гордон толкнул юношу в комнату.

— Не двигайся, — предупредил он старика и потащил своего дрожащего пленника в устланную коврами нишу. Прежде чем скрыться в ее глубине, он коротко сказал купцу:

— Они уже поднимаются по лестнице. Встреть их у двери и заставь уйти. Не пробуй подмигиванием или жестом выдать меня, если тебе дорога жизнь сына.

Глаза старика расширились от ужаса. Гордон хорошо знал силу родительской любви. Очень часто это чувство побеждало ненависть, вероломство и жестокость. Купец мог пренебречь своей собственной жизнью, если бы был один, но американец знал, что он не рискнет жизнью своего сына.

По ступеням застучали сандалии, и послышались грубые голоса. Спотыкаясь, старик торопливо направился к двери. Он просунул голову через занавеску и раздраженно закричал:

— Аль-Борак? Собаки! Убирайтесь отсюда! Если он в доме Нуреддина аль-Азиза, то только не здесь.

Ищите внизу! Ступайте, ищите везде! Будьте вы прокляты!

Снова послышался топот. Шаги и голоса постепенно затихли. Гордон вытолкнул Абдуллу в комнату.

— Запри дверь, — приказал американец. Нуреддин подчинился с ненавистью во взгляде и с перекошенным от страха лицом.

— Я останусь пока в этой комнате, — заявил Гордон. — Если ты обманул меня… если кто-нибудь пересечет этот порог, первый удар будет Абдулле в сердце.

— Что тебе надо? — взволнованно спросил Нуреддин.

— Дай мне ключ от двери. Нет, положи его на стол. А сейчас иди на улицу и узнай, жив ли феринги и кто-нибудь из вазиров. Потом возвратись ко мне. И держи язык за зубами, если любишь своего сына.

Купец молча покинул комнату. Американец связал Абдулле кисти рук и лодыжки узкими полосами ткани, оторванной от занавеси. Юноша, побелевший от страха, не сопротивлялся. Гордон, толкнув его на диван, перезарядил свой револьвер, затем сбросил с себя халат, превратившийся в лохмотья; белая шелковая рубашка под ним была разорвана, штаны запачканы кровью.

Вскоре вернулся Нуреддин. Он постучал и назвал себя. Гордон открыл дверь и отступил назад, держа револьвер в нескольких дюймах от уха Абдуллы. Но старик был один. Поспешно шагнув внутрь, он вздохнул с облегчением, увидев сына невредимым.

— Люди прочесывают город. Али-шах сам себя объявил князем Черных Тигров. Имамы его утвердили. Толпа разграбила дом Алафдаль-хана и убила всех вазиров, которых нашла. Но феринги жив, а также Алафдаль-хан и еще три человека. Они сидят в общей тюрьме. Этой ночью они умрут.

— Твоих людей удивило, что я у тебя?

— Нет. Никто не видел, как ты вошел.

— Хорошо. Принеси вина и еды. Имей в виду, что Абдулла все попробует, прежде чем я стану есть.

— Моим рабам покажется странным, если они увидят, что я сам несу еду.

— Иди на лестницу и прикажи им сверху. Пусть поставят еду у двери, а потом вернутся вниз.

Когда все было сделано, Гордон с удовольствием пообедал, не переставая держать револьвер у головы Абдуллы.

Время шло. Аль-Борак сидел без движения; ни один мускул не дрогнул у него на лице. Афганцы наблюдали за ним с ненавистью и страхом. Наступил вечер. После многочасового молчания Аль-Борак обратился к Нуреддину.

— Иди, достань мне халат и плащ из черного шелка, а также черный шлем, как у Черных Тигров. Еще принеси сапоги с низкими каблуками и маску, какую члены клана надевают, когда идут на свои тайные сборища.

Старик посмотрел на него косо и нахмурился:

— Одежду я могу принести из своей лавки. Но как мне раздобыть шлем и маску?

— Это твое дело. Говорят, золото может открыть любую дверь. Ступай!

Как только Нуреддин ушел, Гордон сбрил усы, используя острый кинжал вместо бритвы. Вместе с усами исчез и последний след курда Ширкуха.

Сумерки опустились на Руб-аль-Харами. Комната, казалось, наполнилась синим туманом, размывшим очертания предметов. Гордон зажег бронзовую лампу, когда Нуреддин вернулся с вещами.

— Положи все это на стол и сядь на диван, — скомандовал он. Когда купец выполнил приказание, американец связал ему запястья рук и лодыжки. Потом надел сапоги и халат, водрузил черный блестящий шлем на голову и запахнулся в черный плащ. Сунув маску за пазуху, он повернулся и спросил у Нуреддина:

— Похож я на Черного Тигра?

— Сохрани нас Аллах! Ты похож на Дхира Азраила, палача Черных Тигров, когда он идет казнить по приказу эмира.

— Хорошо. Я много слышал об этом человеке, который убивает тайно и движется в ночи, как черный джинн. Говорят, немногие видели его лицо.

— Упаси Аллах его увидеть! — воскликнул Нуреддин.

Гордон взглянул в окно. Звезды мерцали на темном небе.

— Я ухожу из твоего дома, Нуреддин, — сказал он. — Но, чтобы ты не перебудил домочадцев после моего ухода, я заткну рот тебе и Абдулле.

— Мы задохнемся, — жалобно простонал Нуреддин. — Мы умрем от голода в этой комнате.

— Ничего с вами не случится, — заверил его Гордон. — Ни один человек не задохнулся от того, что ему заткнули рот. Разве Аллах не дал тебе нос, чтобы дышать? Слуги найдут вас утром и освободят.

Ловко заткнув им рты, Гордон сказал купцу:

— Смотри, я не прикоснулся к твоему мешку с деньгами, и будь благодарен!

Закрыв за собой дверь на замок, он покинул комнату, рассчитывая, что пройдет несколько часов, прежде чем его пленники смогут выплюнуть кляпы и поднять домочадцев своими криками.

Двигаясь по слабо освещенным коридорам, как черное привидение, Гордон спустился по лестнице и вышел в прихожую. Чернокожий раб, свесив голову на широкую грудь, сидел на полу у последней ступеньки; его храп разносился по всему дому. Он не видел и не слышал, как мимо него промелькнула черная тень. Гордон осторожно снял задвижку на двери и выскользнул в сад. Широкие листья деревьев и нежные лепестки цветов недвижно застыли под светом звезд. В городе стояла тишина. Люди рано скрылись за закрытыми на запоры дверьми. Лишь бездомные бродяги слонялись по улицам, да рыскали патрули, продолжавшие искать Аль-Борака.

Гордон перелез через стену и спрыгнул в узкий переулок.

Он знал, где находилась тюрьма, так как еще в роли Ширкуха познакомился с общим планом города, и уверенно шел, держась ближе к стене, но не крадучись: его поведение должно было показать случайному наблюдателю, что у него нет причин скрываться, но он предпочитает оставаться неузнанным.

Улица казалась пустынной. Из какого-то сада слышались поющие голоса и бренчание зурны. Где-то раздавались сдавленные стоны и звуки ударов по голому телу.

Однажды Гордон услышал перед собой звон стали и быстро нырнул в темный переулок, чтобы пропустить патруль. Это были солдаты в черных кольчугах, шагавшие строем с винтовками в руках.

Воины внимательно всматривались в темноту и держались близко друг к другу; на их лицах читался страх перед добычей, за которой они охотились. Когда Черные Тигры свернули за угол, Гордон вышел из своего укрытия и поспешно двинулся дальше.

Он должен был полагаться на свою маскировку, пока не достигнет тюрьмы. Впереди недалеко от него из-за угла снова показался отряд вооруженных людей. Прятаться было поздно. Замедлив шаг, Гордон пошел размеренно и величественно. Плащ закрывал его полностью. Голова оставалась слегка опущенной, будто он пребывал в мрачной задумчивости. Он двигался, не обращая внимания на солдат, и они отпрянули, перешептываясь:

— Аллах сохрани нас! Это Дхира Азраил. Рука ангела смерти! Приказ уже отдан!

И поспешно двинулись дальше, боясь оглянуться назад.

Вскоре Гордон достиг низкой арки тюремной двери. Под ней толпилось около десятка стражников.

Стволы их винтовок поблескивали синевой в свете факела, закрепленного в нише стены. Винтовки мгновенно повернулись в сторону человека, вынырнувшего из темноты. Затем стражники заколебались, глядя расширенными от страха глазами на мрачную черную фигуру, молча остановившуюся перед ними.

— Простите! — виноватым голосом сказал начальник стражи. — Мы вас сразу не узнали в темноте… Не знали, что приказ уже отдан.

Рука черного призрака, наполовину укрытая плащом, указала на дверь. Стражники открыли створки, спотыкаясь второпях и низко кланяясь. Когда черная фигура прошла мимо них, они закрыли дверь и стали в ряд.

— Их казнят в тюрьме. Никто ничего не увидит, — шепнул один другому на ухо.

7

В камере, где сидели Брент и вазиры, время тянулось медленно. Хасан стонал от боли в сломанной руке, Сулейман проклинал монотонным голосом Али-шаха. Ахмет не прочь был поговорить, но в его разговорах не было и просвета надежды. Алафдаль-хан сидел молча, подавленный всем случившимся.

Еды им не дали, только тухлую вонючую воду, большую часть которой они использовали, чтобы обмыть раны. Брент предложил вправить и перевязать Хасану руку, но остальные не проявили к этому никакого интереса. Ведь у Хасана оставался лишь один день жизни. Зачем беспокоиться? К тому же не из чего было сделать лубки.

Брент сидел, прислонясь спиной к стене, и смотрел через зарешеченное окно на маленький клочок голубого гималайского неба. К концу дня тот поблек, затем порозовел от заката, а в наступивших сумерках стал темно-красным. Вскоре на квадрате темно-синего бархата появился рой белых звезд. Снаружи, в коридоре, который тянулся между камерами, зажгли бронзовые лампы, и он безотчетно подумал о том, из какой дали было привезено масло, питавшее горящие фитили.

В их тусклом, мерцающем свете появился человек, закутанный в плащ. Он приблизил лицо, покрытое шрамами и перекошенное издевательской улыбкой, к прутьям двери. Ахмет вскрикнул; его глаза расширились от страха.

— Ты узнал меня, собака? — спросил незнакомец. Ахмет кивнул, облизнув вдруг пересохшие губы.

— Значит, мы умрем сегодня ночью? — спросил он.

Тот качнул головой.

— Держи язык за зубами. Пока не отдан приказ, остальным не обязательно знать, кто я. Мне велено сторожить вас. Али-шах боится, что Аль-Борак попытается проникнуть в тюрьму.

— Значит, Аль-Борак жив! — воскликнул Брент, для которого все в этом разговоре, кроме последней фразы, было непонятно.

— Пока жив, — засмеялся незнакомец. — Но если он в городе, его поймают, а если сбежал, то далеко не уйдет. Перевал закрыт усиленной стражей, всадники прочешут равнину и горы. Если он придет сюда, тем лучше. Али-шах послал меня его здесь встретить. Я сделаю это лучше, чем отряд солдат.

Когда страж отправился в другой конец коридора, Брент спросил:

— Кто этот человек?

Ахмет не желал ни о чем говорить. Он пожал плечами, отошел в угол и сел там, опустив голову. Его плечи время от времени вздрагивали, как будто он видел змею или какую-то нечисть.

Брент вздохнул и растянулся на соломе. Его избитое тело болело. Он хотел есть.

Вскоре послышался стук открываемой внешней двери, донеслись неразборчивые голоса, и снова брякнули засовы. Брент лениво отметил про себя, что, должно быть, поменялась стража. Затем послышались шаги. По коридору шел какой-то человек. Вот он приблизился к решетке настолько, что его можно было рассмотреть. Брент похолодел. Подошедший был одет в черное с головы до ног. Он был плотно закутан в плащ, остроконечный шлем делал его неестественно высоким, но наиболее зловещей деталью в его облике казалась черная маска, спадающая свободными складками до груди.

По телу Брента пробежала дрожь. Почему этот закутанный в плащ человек появился здесь во мраке ночи? Остальные тоже смотрели испуганно. Даже Алафдаль вышел из своего оцепенения. Хасан прошептал:

— Это Дхира Азраил!

Удивление, смешанное со страхом, появилось в глазах Ахмета. Человек с иссеченным шрамами лицом вдруг вышел из глубины коридора и столкнулся с незнакомцем в маске как раз перед дверью камеры. Свет лампы осветил его лицо, на котором играла смутная циничная улыбка.

— Что тебе нужно? Я здесь сторожу.

Голос человека в маске прозвучал приглушенно:

— Я Дхира Азраил. Приказ отдан. Открой дверь. Тот низко поклонился и тихо произнес:

— Слушаю и повинуюсь, мой господин!

Он повернул в замке ключ, открыл тяжелуюдверь и поклонился снова, подобострастным жестом приглашая войти. Человек в маске двинулся вперед. Потрясенный Ахмет наконец пришел в себя.

— Аль-Борак! — воскликнул он. — Берегись! Это он Дхира Азраил!

Человек в маске мгновенно обернулся. Нож палача, нацеленный ему в голову, скользнул по шлему. Настоящий Дхира Азраил зарычал, как дикий зверь, но, прежде чем он успел ударить снова, Аль-Борак нанес ему сокрушительный удар кулаком по скуле. Палач свалился на пол без чувств.

Когда Гордон прыгнул в камеру, ошеломленные пленники медленно поднялись на ноги. Все были поражены, кроме Ахмета, который, зная, что человек со шрамами на лице и был Дхира Азраил, догадался, что незнакомец в маске — это Аль-Борак, и действовал соответственно. Остальные поняли, что произошло, только когда Гордон снял маску.

— Все в состоянии идти? — торопливо спросил он. — Хорошо! Нам придется проделать долгий путь. Я не смог приготовить лошадей.

Алафдаль-хан тупо посмотрел на него.

— Зачем мне идти? — пробормотал он. — Вчера я был богат и имел власть, а сейчас я голодранец. Стоит мне покинуть Руб-аль-Харами, как эмир схватит меня и отрубит голову. Я встретил вас, Аль-Борак, в несчастливый день. Вы воспользовались мной для своих интриг.

— Да, это действительно так, Алафдаль-хан, — ответил Гордон, прямо глядя ему в глаза. — Я сделал бы тебя эмиром, если бы обстоятельства не сложились против нас. Но мы ведь остались в живых. Смелый человек всегда может заново построить свою жизнь. Обещаю, если нам удастся бежать, верховный эмир простит тебя и этих людей.

— Аль-Борак не бросает слов на ветер, — убежденно сказал Ахмет. — Он пришел и освободил нас, хотя мог бежать один. Мужайтесь, господин!

Гордон разоружил палача, у которого оказалось два немецких револьвера, сабля и кривой нож. Один револьвер он вручил Бренту, другой — Алафдаль-хану. Ахмет получил саблю, Сулейман — нож, а свой кинжал Гордон отдал Хасану. Он предложил Бренту, который был почти голым, надеть одежду палача.

Короткая борьба не произвела никакого шума, и они надеялись, что стража ничего не слышала. Гордон вел свой отряд по коридору между рядами пустых камер, пока они не дошли до дверей. Снаружи не доносилось ни звука. Значит, отряд солдат, пропустив в тюрьму палача, ушел. Возможно, они решили, что охранять больше некого, возможно, понадеялись на прочную дверь. Считалось, что ее не возьмет даже артиллерия. Она была из сплошного металла и закрывалась огромным засовом, вставленным в железные скобы, намертво вбитые в каменную стену. Понадобилась вся сила Гордона, чтобы вытащить засов из скоб. Дверь тихо открылась в темноту узкого переулка, и пленники оказались на свободе.

Гордон плотно закрыл дверь. Он не знал, сколько времени у них в распоряжении. Стражники, вероятно, что-то заподозрят, если долго не увидят возвращения Дхира Азраила, но он рассчитывал, что караул не сможет преодолеть свой сверхъестественный страх перед палачом и не отправится проверять, в чем дело. Что касается самого Дхира Азраила, то он уже никогда не встанет. Аль-Борак позаботился об этом.

Тюрьма располагалась недалеко от западной стены. Они никого не встретили, торопливо пробираясь по кривому вонючему переулку, пока не достигли стены в том месте, где ряд узких ступеней вел наверх. Беглецы притаились в тени под лестницей, прислушиваясь к шагам двух часовых, которые, встречаясь на карнизе, обменивались паролем и двигались дальше. Когда шаги затихли в отдалении, маленький отряд крадучись стал подниматься по ступеням. Гордон задержался, снимая веревку с шеи верблюда, бродившего поблизости от стены. Догнав своих спутников, он сделал свободную петлю, которую можно было закрепить на поясе. Один за другим они быстро заскользили вниз. Гордон, покинув стену последним, сорвал веревку и свернул ее кольцом. Она могла еще пригодиться.

Ветер, носившийся по равнине, трепал волосы на голове у Брента. Наконец они свободны, вооружены и за пределами дьявольского города. Но впереди их ждали самые большие трудности. Не говоря ни слова, люди двинулись за Гордоном через темную равнину.

Отойдя на безопасное расстояние, он остановился, остальные столпились вокруг него.

— Все дороги, которые ведут из Руб-аль-Харами, для нас закрыты, — резко объявил Аль-Борак. — Перевал забит солдатами. Единственное направление, где мы можем надеяться на спасение, — восток.

— Большой хребет перережет нашу тропу на востоке, — тихо произнес Алафдаль-хан. — Пересечь его можно только по перевалу Надир-Хан.

— Есть другой путь, — ответил Гордон. — Это перевал, который находится далеко на севере от Надир-Хана. К нему нет ни одной дороги. Многие сотни лет им не пользовались. Но название его сохранилось — Сабельный перевал. Думаю, он где-то на востоке. Я никогда не был по другую сторону хребта, но надеюсь, что смогу провести вас через этот забытый перевал. До него много дневных переходов, путь ведет в дикие горы. Но это единственная возможность спасения. Нам нужно достать лошадей и пищу. Кто из вас знает, где за стенами города можно достать лошадей?

— Вон там, на северном краю равнины, где начинается ущелье, — сказал Ахмет. — Там в деревне, я знаю, есть лошади. Только они не верховые.

— Ничего, сгодятся. Веди нас туда.

Идти было нелегко через усеянную камнями и перерезанную лощинами равнину. Они так ослабели от побоев, что с трудом поспевали за своим предводителем. Сломанная рука причиняла Хасану режущую боль, и он едва удерживался от стонов. Прошло почти два часа мучительного путешествия, прежде чем они добрались до загона, сделанного из камней, скрепленных глиной, и услышали, как внутри топают и ржут лошади, встревоженные их приближением. Кучка домов рассыпалась в широком устье неглубокого ущелья, выделяясь светлыми пятнами на фоне темных гор.

Гордон опередил остальных. Когда крестьянин вышел из своей хижины, высматривая волков, которые, как он думал, испугали его лошадей, позади мелькнула тень и железные пальцы сомкнулись на его шее. Угроза, которую прошипели ему в ухо, заставила его замереть, хотя он и отважился издать протестующий вопль, увидев, как неизвестные люди выводят и седлают его лошадей.

— Сагиб, я бедный человек! Эти лошади не господские, они мои! Аллах мне свидетель!

— Проломи ему голову, — предложил Хасан, которого боль сделала кровожадным.

Но Гордон успокоил хозяина пригоршней золота, на которое можно было купить втрое больше лошадей, чем у него забрали. Крестьянин, ошеломленный столь щедрой наградой, прекратил свои причитания, обругал выбежавших жен и детей, заставив всех замолчать, и по приказанию Гордона принес всю еду, какая нашлась в доме, — лепешки, вяленую баранину, соль и яйца. Ничтожно мало для предстоящего тяжелого пути. Мешки с кормом для лошадей привязали позади каждого седла, а также нагрузили на запасную лошадь.

Пока седлали лошадей, Гордон при свете лампы, которую принесла под навес дрожавшая от страха женщина, вырезал лубки, разорвал рубашку для повязки и, вправив Хасану руку, привязал ее к груди раненого. С чужой помощью Хасан смог сесть на лошадь, хотя вскрикнул и позеленел от боли.

Покинув селение, они двинулись в ущелье, которое вело в горы, где не было троп. Хасан настаивал, что необходимо перерезать глотки всему семейству крестьянина, но Гордон запретил это делать.

— Да, я знаю, что, как только мы скроемся из виду, он пойдет в город и предаст нас. Но ему придется идти пешком. Мы будем уже далеко в горах, пока он доберется до городских стен.

— В Руб-аль-Харами людей натаскивают, как охотничьих собак, — сказал Ахмет. — Они могут выследить волка в голых камнях.

Восход солнца застал путников высоко в горах. Они прокладывали себе дорогу по вероломным, усеянным камнями склонам, пересекали сухие русла рек и постоянно смотрели на солнце, чтобы не потерять направление. Брент уже запутался. Ему казалось, что они заблудились в лабиринте скал, только покрытые снегом вершины Большого хребта постоянно маячили перед ними.

Всю дорогу Брент присматривался к Гордону. В его поведении ничто не напоминало курда Ширкуха. Исчезли и курдский акцент, и мальчишество, и веселое щегольство, и павлинье тщеславие в одежде, и даже широкий, вразвалочку, шаг кавалериста. Настоящий Гордон был полной противоположностью человеку, чью роль он блестяще играл. Вместо важничающего, разнаряженного, хвастливого юноши он видел зрелого мужчину с твердым взглядом, скупого на слова, в котором не замечалось и следа эгоизма или бахвальства. И ничего восточного в чертах лица. Гордон стал другим и выражением лица, и манерой держаться. Брент понял, что совершенное преображение Гордона в курда не зависело от каких-то искусственных средств: одежды или усов. Он перевоплотился в Ширкуха благодаря тому, что полностью постиг дух персонажа, которого играл. Он так изумительно изобразил человека, совершенно отличного от него по характеру и свойствам личности, что трудно было поверить, что Ширкух и Гордон — одно лицо. Только глаза его не изменились — блестящие черные глаза, отражающие варварскую жизненную силу и твердый характер.

Гордон не склонен был к разговорам и не нарушил бы молчания, если бы Брент не стал его расспрашивать.

— Я выехал из Кабула один, — начал он свой рассказ, отвечая на настойчивые вопросы Брента, — а потом прихватил по дороге полдесятка афридиев. Нет необходимости занимать ваше время рассказом, куда и зачем я направлялся. Я стал курдом после того, как основательно углубился в горы, вот почему вы потеряли мой след. Никто не знал, кроме афридиев, что Ширкух — это я. Но прежде чем я завершил свою миссию, до меня дошел слух, что какой-то феринги с эскортом из Кабула разыскивает Аль-Борака. Новость быстро разнеслась среди племен. Я вернулся, чтобы разыскать вас, и вскоре увидел, что вы попали в плен. Я не знал, кто вас захватил, но видел, что их было слишком много для сражения. Единственным выходом были переговоры. Подъехав к отряду и увидев Мухаммеда ас-Захира, я понял, кто они, и солгал, что потерялся в горах и хочу вместе с ними ехать в Руб-аль-Харами. А потом я подал сигнал своим людям — вы их видели. Это они обстреляли караван, когда мы въехали в долину, где был источник.

— Но вы застрелили одного из них.

— Я стрелял поверх голов. Они тоже намеренно мазали. Мои выстрелы — один, пауза, затем еще три подряд — являлись сигналом, услышав который они должны были вернуться на место нашей встречи у Калат-аль-Джеханджир и ждать меня там. Когда один из них упал на шею лошади — это означало, что афридий поняли приказ. У нас целый набор различных сигналов.

Я собирался оставить вас в первую же ночь, но когда вы передали мне послание Стоктона, то решил остаться. Мне сразу стало ясно, какую опасность представляет собой новый князь Черных Тигров. Воображаю себе Индию под управлением такой свиньи, как Жакрович!

Я знал, что в Руб-аль-Харами новый эмир, но, конечно, не предполагал, что это Жакрович. Меня никогда не интересовали Черные Тигры — я просто не придавал им значения. Но, узнав от вас о Жакровиче, я понял, что он охотится за золотом из пещеры шайтана. В этом не было сомнения. О да, я знал об обычае дарить каждый год золото дьяволу. Мы со Стоктоном однажды обсуждали, какая опасность будет грозить миру в Азии, если оно попадет в руки какому-нибудь белому авантюристу.

Итак, я должен был ехать в Руб-аль-Харами. Было крайне рискованно открыться вам, кто я, — слишком много людей шпионили вокруг нас. Когда мы прибыли в город, Судьба послала мне Алафдаль-хана. Истинный мусульманский эмир не был бы опасен для Индии. Настоящий житель Востока не прикоснется к золоту шайтана даже для того, чтобы спасти свою жизнь. Я задумал сделать Алафдаля эмиром и вынужден был рассказать ему правду о себе, иначе бы он не поверил, что у меня есть возможности это осуществить.

Я не собирался преднамеренно разжигать бунт на базарной площади — просто воспользовался им. Нужно было вырвать вас из рук Жакровича. И я убедил Алафдаль-хана, что вы нам необходимы в нашем заговоре. Это он дал мне денег для вашего выкупа. Затем во время торга Жакрович потерял голову и сыграл мне на руку. Все сложилось бы отлично, если бы не Али-шах и его человек, этот шинвари!

Конечно, рано или поздно кто-нибудь все равно узнал бы меня, но я надеялся свергнуть Жакровича и укрепить власть Алафдаля до того, как это произойдет. Тогда дорога для побега была бы открыта для нас обоих.

— В конце концов, Жакрович мертв — сказал Брент.

— Мы там не проиграли, — согласился Гордон. — Али-шах не станет угрозой для мира. Он не прикоснется к золоту шайтана. Внешняя организация, построенная Жакровичем, разрушится; останется только сравнительно безобидное ядро Черных Тигров, как это было до его прихода. Мы выдернем им клыки, как только безопасность Индии окажется под угрозой. Платой за все это могут стать наши жизни. Впрочем, я настолько эгоистичен, что хочу их сохранить.

8

Брент хлопал окоченевшими руками, чтобы хоть как-то согреться. Вот уже несколько дней они пробивались через горы. Истощенные лошади спотыкались и шатались даже от временами налетавших сильных порывов ветра. Всадники садились в седла, когда можно было проехать, но чаще шли рядом, ведя лошадей на поводу. По ночам они сбивались все вместе в одну кучу, люди и животные, под защитой какой-нибудь скалы. Скудный огонь разводили, только когда случайно находили топливо. Выносливость Гордона была удивительной. Он шел впереди, прокладывая дорогу, находил воду, запутывал их слишком заметные следы, заботился о лошадях, когда другие были слишком измучены тяжелым переходом. Он отдал свой плащ и халат раздетым вазирам, как будто его самого не жалил холодный ветер и не жгло палящее солнце.

Запасная лошадь сдохла; для остальных осталось совсем мало корма. Для людей еды — еще меньше. Сейчас они поднялись в более высокие пределы. Перед ними маячили сквозь дымку вершины Большого хребта. Жизнь казалась Бренту болезненным сном, в котором все было словно в тумане. Однажды, взглянув с высоты на только что пройденную обширную долину, они увидели в утренней дымке, далеко позади, движущиеся белые точки.

— Они вышли на наш след, — тихо произнес Алафдаль-хан. — У них хорошие лошади и полно еды.

С этого момента беглецы время от времени видели далеко внизу позади эти зловещие движущиеся точки, которые медленно и неуклонно сокращали большое расстояние между ними. Гордон прекратил попытки замести следы. Они направились прямо к позвоночнику хребта, который, как огромный крепостной вал, поднимался перед ними — люди, похожие на пугала, на некоем подобии лошадей, следующие за своим суровым вождем.

В полдень, когда небо сияло синевой, как холодная сталь, они пробились к очень высокому уступу и увидели впереди выемку, которая разбивала цепь снежных гор — за ней маячила остроконечная вершина.

— Сабельный перевал, — пояснил Гордон. — Гора за ним — это Калат-аль-Джеханджир. Там меня ждут мои люди. Оттуда кто-нибудь из них постоянно осматривает все вокруг в сильный полевой бинокль. Не знаю, смогут ли они увидеть дым на таком расстоянии, но я все же пошлю им сигнал, чтобы они встретили нас у перевала.

Вместе с Ахметом он взобрался по склону горы. Там они нашли достаточно зеленого топлива, чтобы устроить костер. Вскоре клубы густого черного дыма поднялись в голубизну неба. Это был старый способ передачи сигнала, который применяли индейцы в родных местах Гордона, и Брент надеялся, что горцы, у которых глаза как у ястребов, его заметят. Они спустились с уступа и потеряли перевал из виду. Затем снова стали взбираться дальше по склонам, скалам, по краям глубоких пропастей. На одном из карнизов лошадь, на которой ехал Сулейман, споткнулась, заржала и свалилась в пропасть, разбившись вместе со своим всадником на огромной глубине, в то время как остальные беспомощно смотрели на опустевшее место, где только что был человек на коне.

К перевалу заморенные лошади достигли предела своей выносливости. Беглецы забили одну из них. Куски жилистой конины, сваренные на скудном огне, почти не утолили голод. Утомленным и истощенным людям требовался отдых и сон. Брент цеплялся за одну мысль: если афридий видели сигнал, они будут ждать их у перевала со свежими лошадьми, на которых они смогут оторваться от своих преследователей.

Они пробирались по крутому ущелью, таща за собой измученных лошадей. Ночь застала их в пути, но они не остановились и к рассвету вышли из устья ущелья на широкий склон, который шел наклонно вверх к проходу через стену гор. Он был пуст. Афридиев там не было. Позади них белые точки неумолимо двигались вверх по ущелью.

— Мы сделаем последнюю остановку при входе на перевал, — сказал Гордон.

Он оглядел призрачную компанию своих спутников со странным выражением лица. Стоявшие вокруг него люди напоминали мертвецов. Они еле держались на ногах, покачиваясь от изнурения и головокружения.

— Мне очень жаль, что так случилось, — произнес он. — Простите, Брент.

— Стоктон был моим другом, — ответил Брент. Он выругался бы, если бы у него оставались силы. Сказанное им звучало так банально и мелодраматично.

— Алафдаль-хан, я очень сожалею, — обратился Гордон к вазиру. — Я чувствую себя виноватым перед тобой и твоими людьми.

Алафдаль поднял голову, как лев, встряхивающий гривой.

— Нет, Аль-Борак! Ты сделал меня эмиром. Я был обжорой и пьяницей, мечтал о власти, но был слишком робок и ленив, чтобы сделать попытку ее захватить. Ты подарил мне момент славы. Он стоит остатка моей жизни.

С трудом они поднялись к перевалу. Брент полз последние несколько ярдов, пока Гордон не помог ему встать на ноги. В устье огромного коридора, который тянулся между высокими скалами, на них налетел ледяной ветер. Взглянув назад на путь, который был ими проделан, они увидели своих преследователей. Теперь это были уже не точки. Одна группа всадников приблизилась к ним на расстояние мили, отряд побольше только что вошел в ущелье. Самые выносливые воины на лучших лошадях далеко оторвались от остальных.

Беглецы лежали за валунами. У них было три револьвера, сабля, кинжал и нож. Они видели, как всадники, подстегивая коней, обогнули выступ. Брент заметил среди них самого Али-шаха с рукой на перевязи, Мухаммеда ас-Захира и чернобородого юсуфзая, командира отряда Черных Тигров; еще несколько свирепых воинов следовали за ними по пятам. Они двигались безостановочно и, приблизившись, начали стрелять. Однако первые понесли потери.

Алафдаль-хан, зная, что он плохой стрелок, поменялся с Ахметом, отдав ему револьвер и взяв у него саблю. Ахмет прицелился, выстрелил и выбил всадника из седла. Он торжествующе вскрикнул и неосторожно приподнял над валуном голову. Ответный залп осыпал камень градом свинца, и одна пуля поразила Ахмета между глаз. Алафдаль схватил револьвер, как только Ахмет упал, и открыл огонь. Его глаза налились кровью, прицеливался он в спешке, но тем не менее попал в лошадь, которая, упав, придавила своего седока.

Заглушая треск люгера, загремел кольт Гордона. Али-шаха спасло только то, что его конь вскинул голову. Предназначавшаяся ему пуля попала в лошадь. Али-шах успел соскочить при ее падении и покатился за укрытие. Остальные повернули своих коней и последовали его примеру. Стреляя на ходу, они поднялись вверх по склону и засели в укрытии.

Брент понял, что он стреляет, только тогда, когда услышал стон. В голове мелькнула смутная мысль, что он убил еще одного человека. Алафдаль-хан разряжал свой револьвер без ощутимой пользы. Брент стрелял и мазал, чувствовал толчок от выстрела и мазал снова: его рука дрожала от слабости, глаза подводили. Но Гордон не промахнулся ни разу. Бренту казалось, что каждый раз, когда гремел кольт, кто-нибудь вскрикивал и падал. Склон был усеян телами их врагов.

Возможно, разреженный воздух высокогорья подействовал на Али-шаха, вызвав приступ яростного безумия. Во всяком случае, он не стал дожидаться остальных своих людей и с горсткой воинов пошел в атаку. Они продвигались вперед и падали под пулями Гордона, пока склон не усеялся их телами. Но оставшиеся в живых неумолимо подбирались все ближе и ближе, а затем вдруг выскочили из-за укрытия и понеслись, как порыв горного ветра.

Гордон промахнулся в Али-шаха последней пулей, убив человека позади него. И затем беглецы, как призраки, поднялись и схватились со своими преследователями.

Брент послал последнюю пулю прямо в перекошенное яростью лицо человека, который бросился на него, замахнувшись винтовкой, как дубинкой. Смерть остановила его бросок, но винтовка ударила Брента по плечу и свалила на землю. Оттуда он, не в силах встать, наблюдал короткое безумие сражения, бушевавшее вокруг него.

Он увидел Хасана, рычащего, словно раненый волк, поверженного гильзаи, который, стоя одной ногой у него на шее, пронзил его пикой.

Брент увидел, как Али-шах прострелил Алафдаль-хана, когда они столкнулись лицом к лицу, и вазир, умирая, ударил своего врага саблей по голове. Они упали вместе. Брент видел, как Гордон зарубил чернобородого юсуфзая и прыгнул к Мухаммеду ас-Захиру с ненавистью, слишком сильной, чтобы предложить своему врагу достойную смерть. Он отразил удар Мухаммеда и ударил его гардой своей сабли в лицо.

Гордон был охвачен такой яростью, что просто убить этого человека было для него недостаточно. Он жаждал предать его собачьей смерти и наносил удары гардой и рукоятью сабли, отказав в чести поразить его клинком, пока Мухаммед не упал с пробитой головой.

Шатаясь, Гордон прошел вперед и посмотрел на склон; он был единственным, кто остался на ногах. Он стоял среди мертвых покачиваясь и стирал кровь с лица. Глаза его были красны, как отблески пламени, пляшущие на черной воде. Он снова сжал окровавленную рукоять сабли, увидев всадников, взбиравшихся по склону, пьяный от кровопролития, охваченный только одной страстью — убивать и убивать до тех пор, пока сам не умрет в кровавом месиве своей последней битвы.

Неожиданно позади него раздался громкий стук копыт. Подняв клинок, он обернулся, моментально приготовившись к броску.

— Аль-Борак!

Перевал заполнился криками. Брент сквозь туман, обволакивающий его сознание, увидел всадников и услышал вопль Гордона:

— Яр Али-хан? Ты все же увидел мой сигнал! Угости их залпом!

Выстрелы винтовок наполнили перевал грохотом. Брент, с трудом приподняв голову, видел, как были сломлены Черные Тигры. Одни из них попадали с седел, другие бросились назад по ущелью. Измученные долгим преследованием, обескураженные смертью своего эмира, опасаясь ловушки, они повернули назад.

Брент очнулся от того, что наклонившийся над ним Гордон потряс его за плечо, и услышал, как он сказал высокому афридию, которого называл Яр Али-ханом, чтобы тот осмотрел остальных. Через некоторое время Яр Али-хан доложил, что все мертвы. Затем, как во сне, Брент почувствовал, что его посадили в седло, а за ним сел человек, чтобы его придерживать. Ветер трепал его волосы и гриву несущегося коня. Звон копыт эхом отражался от каменных стен, когда они галопом мчались по перевалу. Гордон скакал рядом с ним на жеребце одного из афридиев, который пересел к своему товарищу.

— Пусть гонятся за нами, если хотят! Им никогда не догнать нас на своих заморенных клячах! — крикнул он.

Погружаясь в спасительное забытье, Брент услышал его смех — громкий, раскатистый, неукротимый смех Аль-Борака.

Дочь Эрлик-Хана (перевод с англ. В. Подосокорской)

— Говорю тебе, Ормонд, пик, расположенный к западу отсюда, — именно тот, что мы ищем. Смотри, я нарисую карту. Вот здесь наш лагерь, а вот это пик, который нам нужен. — Пемброук, высокий англичанин, быстро водил по земле охотничьим ножом, поясняя карту напряженным голосом, выдававшим его крайнее волнение. — Мы уже достаточно прошли к северу, и теперь отсюда нам надо повернуть на запад…

— Тише! — резко прервал его Ормонд, приложив палец к губам. — Сотри скорее карту — сюда идет Гордон.

Пемброук быстро стер рукой тонкие линии, а затем для пущей уверенности как следует затоптал следы карты ногами. Когда в палатку вошел третий участник экспедиции, Гордон, они с Ормондом уже непринужденно болтали и смеялись.

Гордон был ростом пониже двух остальных своих товарищей, но крепостью телосложения не уступал ни мускулистому Пемброуку, ни более широкоплечему Ормонду, а кроме того, выделялся среди них своей удивительной кошачьей гибкостью. В нем чувствовалась огромная сила, но не грубая и неповоротливая, как у многих силачей, — все его движения были точно рассчитаны и казались необыкновенно легкими.

Хотя он был одет почти так же, как и двое англичан, только еще в арабской головной накидке, Гордон куда лучше соответствовал окружающей среде, чем его спутники. Он, американец, казался такой же частью этой холмистой местности, как и дикие кочевники, пасущие своих овец на склонах Гиндукуша. В его спокойном взгляде чувствовалась уверенность, в движениях не было ничего лишнего, что говорило о его тесном единении с природой.

— А мы с Пемброуком сейчас говорили об этом пике, Гордон. — Ормонд махнул рукой в сторону горы, заснеженная вершина которой возвышалась вдали на фоне чистого голубого неба за длинной цепью поросших травой холмов. — Мы гадали, есть ли у нее какое-нибудь название.

— Здесь у всего есть свое название, — отозвался Гордон. — Правда, не все из них отмечены на картах. Эта вершина называется гора Эрлик-хана. Немногим белым людям доводилось ее увидеть.

— Никогда о ней не слышал, — заметил Пемброук. — Если бы мы так не спешили найти бедного старого Рейнольдса, было бы интересно подобраться к ней поближе, правда?

— Если можно назвать интересным то, что вам при этом непременно вспорют животы, — усмехнулся Гордон. — Гора Эрлик-хана находится в стране Черных Киргизов.

— Киргизов? Тех, что поклоняются дьяволу? Это их святыня — город Иолган, о котором говорят, что там живет дьявол?

— Дьявол там не живет, — ответил Гордон. — Сейчас мы почти у самых границ их страны. Вообще эта земля ничья, и за нее воюют друг с другом киргизские и мусульманские кочевники из восточных краев. Нам повезло, что до сих пор мы ни на кого из них не наткнулись. Эти киргизы являются отделившейся ветвью от главного стебля, который сосредоточен вокруг Иссык-Куля. Хочу вам сказать, что белых людей они ненавидят больше всего на свете. Мы подошли слишком близко к их стране. Теперь нам надо отсюда повернуть на север и постараться пройти мимо них незамеченными. По моим расчетам, самое большее через неделю мы сможем добраться до территории узбекского племени, которое, как вы считаете, захватило в плен вашего друга.

— Надеюсь, что бедняга еще жив, — вздохнул Пемброук.

— Когда вы нанимали меня в Пешаваре, я сразу сказал вам о своих опасениях, что поиски могут быть напрасными, — покачал головой Гордон. — Если это племя действительно захватило вашего друга, то вряд ли он еще жив. Теперь я хочу вас еще раз предупредить, чтобы вы были не слишком разочарованы, если не найдете его.

— Мы это понимаем, дружище, — отозвался Ормонд. — И мы не знали никого, кроме тебя, кто мог бы провести нас туда живыми и невредимыми.

— Туда мы еще не дошли, — многозначительно произнес Гордон, перекладывая винтовку из левой в правую руку. — Я видел летавших птиц недалеко от лагеря и собираюсь пойти туда, чтобы попробовать подстрелить какую-нибудь из них. Может быть, я не вернусь до темноты.

— Ты собираешься пойти пешком? — спросил Пемброук.

— Да, и, если мне повезет, я принесу к ужину дичь.

И, не говоря больше ни слова, Гордон повернулся и зашагал вниз по склону. Его спутники молча смотрели ему вслед.

Казалось, он растворился из виду еще до того, как вошел в густую рощицу у подножия холма. Оба англичанина повернулись и молча посмотрели на слуг, занятых своими обязанностями по лагерю: четверых могучих патханцев и одного стройного пенджабца, который был личным слугой Гордона.

Лагерь, с его трепещущими на ветру палатками и привязанными лошадьми, казался единственным пятном человеческой жизни посреди огромной пустынной местности, окутанной ничем не нарушаемой, пугающей тишиной. На юге над горизонтом возвышалась плотная гряда холмов, на севере поднималась такая же гряда, только более прерывистая, и между обоими естественными барьерами простиралось огромное пространство ровной, с небольшими возвышенностями, местности, прерываемое лишь отдельными разрозненными горами и поросшее множеством небольших лиственных рощиц. Сейчас, в начале короткого лета, склоны холмов обильно поросли сочной густой травой, но нигде не было видно ни одного стада и охраняющих его кочевников в тюрбанах, и гигантский пик, возвышавшийся над пустынной местностью, казалось, указывал на то, что здесь и есть край земли.

— Пойдем в мою палатку!

Пемброук тотчас обернулся и увидел, что Ормонд делает ему знак рукой. Никто из них не заметил, с какой мрачной подозрительностью посмотрел на англичан пенджабец Ахмед. Они были слишком заняты своими мыслями. В палатке они сели друг против друга, склонившись над низеньким складным столиком, и Пемброук, вытащив карандаш и бумагу, принялся рисовать точно такую же карту, которую он недавно стер с земли.

— Мнимый Рейнольде сыграл свою роль, так же как и Гордон, — сказал он. — Взять его сюда было слишком рискованно, но ничего не поделаешь — он единственный человек, который мог беспрепятственно провести нас через Афганистан. Просто поразительно, как легко этот американец общается с мусульманами. Но с киргизами он так общаться не сможет, поэтому теперь он нам больше не нужен. Это действительно тот самый пик, который описал таджик, и называл он его так же, как и Гордон. Если мы используем его как ориентир, то должны обязательно найти Иолган. Мы пойдем строго на запад, затем от горы Эрлик-хана возьмем немного на север. Теперь нам не нужно сопровождение Гордона, как не нужно оно будет и при возвращении назад, потому что мы вернемся через Кашмир, где нам нечего бояться. Весь вопрос только в том, как лучше всего избавиться от него?

— Ну это просто, — махнул рукой Ормонд; из них двоих он был куда более решительным. — Мы просто подстроим так, чтобы между нами возникла ссора, после которой мы откажемся продолжать дальнейший путь в его обществе. Он заявит нам, чтобы мы убирались к черту, возьмет своего глупого пенджабца и двинется обратно в Кабул, а может быть, еще в какую-нибудь глушь. Для него тут все привычно, так что он спокойно придет туда, куда захочет.

— Прекрасно! — одобрил Пемброук. — Ведь мы не хотим вступать с ним в схватку — он дьявольски ловок и быстр, особенно когда у него в руках ружье. Недаром афганцы называют его Аль-Борак, что значит Стремительный! Когда я придумывал предлог, чтобы нам сделать остановку здесь среди бела дня, то уже все решил, как будем действовать дальше. Как видишь, я сразу узнал эту гору, так что дальше идем одни, а он пусть думает, что мы направились к узбекам. Он ни в коем случае не должен знать, что нам нужен Иолган…

— Что это? — внезапно вздрогнул Ормонд, потянувшись рукой к пистолету.

В это мгновение он словно преобразился — его глаза сузились, а ноздри раздулись, — перед Пемброуком был совсем другой человек, зловеще сверкавший злобными глазами в полумраке палатки.

— Продолжай говорить, как будто обращаешься ко мне, — еле слышно прошептал он. — Нас кто-то подслушивает снаружи.

Пемброук громким голосом произнес какую-то ничего не значащую фразу, между тем как Ормонд, бесшумно отодвинув походный стул, на котором сидел, резко выскочил из палатки и навалился на кого-то со злорадным возгласом удовлетворения. Через мгновение он снова вошел, таща за собой пенджабца Ахмеда; худощавый индиец тщетно пытался высвободиться из железной хватки англичанина.

— Эта крыса нас подслушивала! — злобно зарычал Ормонд.

— Теперь он все доложит Гордону, и сражения не избежать! — Такая перспектива, казалось, ужасно встревожила Пемброука. — Что же теперь мы будем делать? Что ты предлагаешь?

Ормонд дико рассмеялся:

— Я забрался в такую даль не для того, чтобы рисковать получить пулю в лоб и все потерять. А людей мне приходилось убивать и за меньшую провинность передо мной.

Пемброук невольно вскрикнул, когда увидел, что Ормонд вскинул холодно блеснувшее ружье. Ахмед вскрикнул тоже, но его крик тотчас потонул в грохоте выстрела.

— А теперь мы должны убить Гордона! — спокойно сказал Ормонд.

Пемброук неуверенно взглянул на него, пытаясь унять легкую дрожь в руках. Снаружи послышалось невнятное бормотание на пушту слуг, столпившихся вокруг палатки.

— А впрочем, он уже сам распорядился собой, — вдруг ухмыльнулся Ормонд, вешая на плечо все еще дымившееся ружье. Ногой, обутой в кованый сапог, он брезгливо пошевелил распростертое на полу неподвижное тело, как будто это была змея. — Он без коня, и при себе у него лишь горсть патронов. Так что американец сам невольно сыграл нам на руку.

— Что ты имеешь в виду? — тупо спросил Пемброук, все еще, видимо, не опомнившийся от происшедшего.

— Мы просто сейчас снимаемся с лагеря и исчезаем отсюда. Пусть он догоняет нас пешком, если ему захочется, но я думаю, у каждого человека есть предел возможностей, каким бы сильным и выносливым он ни был. Оставшись в этих горах без коня, еды, одеял и снаряжения, он протянет недолго, так что вряд ли кто-нибудь из белых людей когда-либо снова увидит Фрэнсиса Хавьера Гордона!

* * *

Когда Гордон, выйдя из лагеря, спускался по склону, он ни разу не оглянулся. Ему и в голову не могла прийти мысль о каком-либо вероломстве, готовившемся против него. У американца не было никаких оснований предполагать, что англичане, нанявшие его в качестве проводника, его обманывают. Гордон ни на миг не усомнился в том, что два этих человека действительно горят желанием найти своего товарища, затерявшегося где-то в не отмеченных на карте горах или равнинах.

После того как он покинул лагерь, прошло около часа. Сейчас Гордон расположился на краю поросшей травой гряды и пристально вглядывался вперед — туда, где увидел стройную антилопу, неторопливо бредущую вдоль опушки небольшой рощицы. Ветер дул от антилопы в его сторону, что было весьма благоприятно для удачной охоты, и Гордон начал осторожно подкрадываться к ней, когда легкий шорох в кустах позади него заставил американца заподозрить, что к нему самому кто-то подкрадывается.

Он успел заметить притаившуюся в густом кустарнике фигуру, когда пуля просвистела у самого его уха, и Гордон в то же мгновение выстрелил в направлении дыма и огня. Листья тревожно всколыхнулись, а затем все стало тихо. Подождав немного, Гордон приблизился к кустарнику и склонился над бездыханным телом в причудливом пестром наряде.

Американец увидел, что это был худощавый жилистый человек, совсем еще молодой, в подбитом мехом халате, меховом колпаке и в сапогах с серебряными подковами. На поясе у него висело несколько ножей, а возле руки валялась многозарядная современная винтовка. Пуля Гордона попала ему прямо в сердце.

— Туркмен, — прошептал Гордон. — Судя по всему, он был тут один. Интересно, давно ли он выслеживал меня?

Он знал, что появление здесь человека подразумевает две вещи: где-то поблизости была остальная туркменская шайка и где-то, вероятно совсем рядом, должен был быть его конь. Кочевник никогда не ходит далеко пешком, даже когда выслеживает жертву. Гордон взглянул на холм, у подножия которого стоял, и решил, что мусульманин заметил его с вершины, а затем привязал коня с той стороны холма и спустился вниз, чтобы подстеречь американца, пока тот подкрадывался к антилопе.

Гордон поднялся на холм осторожно, хотя считал, что вряд ли там есть другие туркмены, — иначе они немедленно откликнулись бы на звук выстрелов, — и почти сразу же наткнулся на коня. Это был крупный туркменский жеребец с красным кожаным седлом, с широкими серебряными стременами и тяжелой, отделанной золотом, уздечкой. У седла висела кривая восточная сабля в украшенных орнаментом ножнах.

Вскочив в седло, Гордон огляделся по сторонам и увидел в южной стороне слабую полоску дыма, едва заметную в надвигавшихся сумерках. Его черные глаза были острыми, как у ястреба, — немногие смогли бы различить столь призрачное пятно на горизонте.

— Туркмены — значит, разбойники, — пробормотал он. — Дым — значит, лагерь. Они идут по нашим следам, неотвратимые, как судьба.

Натянув поводья, Гордон пришпорил коня и помчался в свой лагерь. Охота увела его на несколько миль к востоку, но теперь он был верхом и поэтому быстро преодолел расстояние. Сумерки еще не успели сгуститься, когда американец остановился у опушки лиственной рощицы и молча стал вглядываться в пологий склон холма, на котором стоял их лагерь. Там было пусто. Не было никаких следов палаток, людей и коней.

Он внимательно осмотрел окружающие холмы и заросли деревьев, но не увидел ничего подозрительного. Тогда Гордон стал медленно подниматься по склону, держа наготове винтовку. Он увидел пятно крови на том месте, где раньше стояла палатка Пемброука, но никаких других следов нападения больше не было видно, и даже трава не была примята копытами. Очевидно, не шайка диких всадников напала на лагерь.

Теперь Гордон не сомневался, что уход из лагеря был поспешным, но организованным. Он видел все признаки того, что его компаньоны просто сложили палатки, навьючили их на спины животных и уехали. Но почему? Столь поспешное бегство могли вызвать дикие всадники, показавшиеся вдали, и испуганные англичане предпочли побыстрее скрыться. Но Ахмед — он ни за что не бросил бы своего хозяина и друга…

Пока Гордон ехал по следу, оставленному конскими копытами, его удивление возрастало — англичане отправились на запад! А ведь место их назначения, как они уверяли его, находилось к северу от этих гор, и они знали это так же хорошо, как и он. Но ошибки не было — по каким-то причинам, вскоре после того как Гордон отправился на охоту, они быстро снялись с лагеря и направились на запад, к загадочной стране, называемой гора Эрлик-хана.

Ему пришла в голову мысль, что их вынудила к тому какая-то необходимость и они оставили американцу знак, который он сразу не заметил. Повернув коня, Гордон вернулся к месту, где был разбит лагерь, и начал медленно объезжать его со всех сторон, пристально вглядываясь в землю в поисках какого-либо знака. Наконец он увидел примятую полосу травы — след от тела, которое по ней волочили.

След был не очень отчетливым — люди и кони основательно затоптали его, но взгляд Гордона был слишком острым, натренированным за долгие годы странствий и полудикой жизни. Он вспомнил о пятне крови на том месте, где стояла палатка Пемброука, и поскорее спустился с южного склона в рощицу. Через несколько мгновений Гордон уже стоял на коленях рядом с распростертым на земле человеческим телом.

Это был Ахмед, и в первый момент Гордону показалось, что тот мертв. Но затем он увидел, что, несмотря на то что ранение было, несомненно, смертельным, жизнь еще теплилась в нем. Гордон приподнял голову своего слуги и поднес к его губам фляжку с вином. Ахмед застонал, и в его помутневших глазах появились признаки понимания и узнавания.

— Кто это сделал, Ахмед? — в отчаянии спросил Гордон.

— Сагиб Ормонд, — с трудом произнес Ахмед. — Я подслушивал их разговор, стоя у палатки, потому что подозревал, что они замышляют какое-то гнусное коварство против вас. Я никогда не доверял им. Они застрелили меня и уехали, оставив вас одного умирать в холмах.

— Но почему? — еще больше, чем раньше, удивился Гордон.

— Они направляются в Иолган, — задыхаясь, прошептал Ахмед. — Сагиб Рейнольдс, которого мы искали, никогда не существовал. Это была ложь, которую они выдумали, чтобы ввести вас в заблуждение.

— Но почему в Иолган? — спросил Гордон. Но глаза Ахмеда расширились — он уже видел приближение смерти, — и через мгновение его тело дернулось и обмякло на руках американца; кровь струйкой потекла из его рта, и бедняга испустил дух.

Гордон поднялся, молча глядя на Ахмеда. Привыкший к тяготам дикой одинокой жизни, он давно уже перестал хоть как-то выражать свои эмоции. Американец просто соорудил пирамиду из камней поверх тела Ахмеда, чтобы оно не досталось волкам и шакалам. Много дорог проехал с ним этот пенджабец, который был для Гордона скорее другом, чем слугой.

Когда последний камень был водружен на вершину пирамиды, Гордон вскочил в седло и, больше не оглядываясь назад, поскакал на запад. Он был один в дикой стране, без снаряжения. Но удача подарила ему коня, а годы странствий дали ему опыт и познакомили с этой чужой страной так, как никогда не познакомился бы с ней ни один белый человек. Поэтому Гордон не сомневался, что сможет проехать по этой земле живым и невредимым, пока не доберется до ближайших границ цивилизованного мира.

Но он даже не допускал для себя такой возможности. Его понятия о долге и расплате были такими же прямолинейными и ясными, как у варваров, среди которых он жил долгие годы. Ахмед был его другом и умер, служа ему, и теперь Гордон знал одно — кровь за кровь.

В сознании Гордона эта мысль была такой же отчетливой, как чувство голода в сознании волка. Он не знал, зачем убийцы поехали в недоступный для белых людей Иолган, но это его больше и не волновало. Теперь его задачей было проводить их в ад, отомстить за пролитую кровь. Выбора у него не было.

На землю между тем опустилась ночная мгла, и в небе засияли первые звезды, но Гордон продолжал ехать вперед, не останавливаясь. Для него по-прежнему не составляло труда даже при бледном свете звезд видеть след, проложенный в высокой траве. Туркменский конь оказался замечательным и полным могучих сил. Гордон не сомневался, что вскоре сможет догнать приземистых лошадок с навьюченной на них поклажей, несмотря на то что англичане, должно быть, отъехали уже достаточно далеко.

Тем не менее прошло уже много времени, а ему еще не удалось догнать их, и Гордон решил, что англичане тоже мчатся без остановок, чтобы сделать как можено большим расстояние между ними и их преследователем. Убийцы полагали, что Гордон идет за ними пешком, и, вероятно, сейчас посмеивались, думая, что он никогда их не догонит. И все же почему они так старательно скрывали от него истинную цель своего путешествия?

Внезапная мысль заставила его помрачнеть; он помотал головой и пришпорилконя, непроизвольно нащупав рукоятку кривой туркменской сабли, висевшей у седла. Взгляд Гордона нашел белую вершину горы Эрлик-хана, безмолвно возвышавшуюся на фоне ночного неба, затем скользнул туда, где, как он знал, должен был находиться Иолган. Он уже бывал там раньше и слышал глубокие ясные звуки, издаваемые длинными бронзовыми трубами, в которые на рассвете дули бритоголовые жрецы.

Перевалило уже за полночь, когда Гордон увидел огни возле поросших ивами берегов небольшой речушки. С первого взгляда он понял, что это лагерь не тех людей, за которыми он гнался, — огней было слишком много. Это был лагерь киргизов-кочевников, рыскавших по стране между горой Эрлик-хана и неопределенными границами мусульманских племен. Киргизский лагерь расположился как раз на пути к Иолгану, и Гордон призадумался, могли ли знать об этом англичане, чтобы благополучно обойти его. Дикари-киргизы ненавидели чужеземцев, и когда Гордон в прошлый раз ехал в Иолган, ему пришлось изменить внешность и одежду, замаскировавшись под местного жителя.

Перейдя ручей в стороне от лагеря, Гордон теперь осторожно приближался к нему, укрываясь в тени раскидистых ив, пока наконец не разглядел неясные очертания часовых, сидевших на спинах коней. И тут он заметил кое-что еще — три белые европейские палатки, находившиеся внутри кольца, очерченного круглыми войлочными кибитками. Гордон выругался сквозь зубы: если Черные Киргизы убили белых людей, вторгшихся в их владения, это значило конец его кровной мести! Он подкрался еще поближе.

И тут неожиданно огромная, похожая на волка, собака со злобным лаем вылетела на него откуда-то из темноты, мгновенно разбудив обитателей лагеря, которые тотчас начали выскакивать из шатров. Конные часовые помчались на лай, на скаку выпуская град стрел.

У Гордона не было ни малейшего желания получить стрелу в спину, если бы он бросился бежать. Поэтому он выскочил из ивовых зарослей и смешался с толпой всадников, не сразу различивших его в темноте. Выхватив турецкую саблю, американец принялся рубить ею врагов направо и налево. Вокруг него загудели и завыли лезвия, но киргизы явно отставали от него в искусстве фехтования. Почувствовав, как его сабля с хрустом вошла в чью-то плоть, Гордон бросил быстрый взгляд и увидел справа от себя расколотый череп киргиза. Воспользовавшись замешательством, американец пришпорил коня и рванул напролом через беснующихся кочевников и вскоре исчез в темноте.

Знакомый голос, прозвучавший позади Гордона, заставил американца облегченно вздохнуть — по крайней мере Ормонд был жив. Гордон на скаку оглянулся и увидел в неясных отблесках пламени высокую фигуру Пемброука, застывшего с поднятым клинком в руках. То, что англичане оказались при оружии, говорило о том, что их не держали в качестве пленников, хотя он никак не мог себе объяснить подобную снисходительность со стороны кровожадных кочевников.

Они не стали слишком долго преследовать его; спрятавшись в тени густой рощицы, Гордон услышал, как киргизы, гортанно перекликаясь друг с другом, повернули назад, к своим шатрам. Больше этой ночью спать в орде никто не ложился, и вокруг лагеря начали кружить всадники с обнаженными саблями в руках. Подкрасться к предателям-англичанам теперь было бы крайне трудно, но Гордон и не торопился их убивать. Сначала он хотел узнать, зачем им понадобилось ехать в Иолган.

Продолжая крепко сжимать рукоятку кривой туркменской сабли, Гордон снова повернул на восток и поскакал по той же дороге, по которой приехал сюда. Он мчался во весь опор, чувствуя, как его конь уже выбивается из сил. И все же, пока еще не взошло солнце, он успел найти то, что сейчас ему было нужно, — еще один лагерь, стоявший примерно в милях десяти от того места, где был убит Ахмед. Догорающие огни бросали тусклые отблески на единственную палатку и фигуры людей, которые, завернувшись в плащи, лежали на земле.

Гордон не стал слишком близко подходить к ним. Когда он смог различить едва заметные на фоне ночного неба, медленно двигавшиеся ряды неясных силуэтов, он понял, что это кони, находившиеся внутри загона, а затем его глаз различил и другие силуэты — то были всадники, стерегущие ночной лагерь. Тогда Гордон отступил еще дальше назад и, укрывшись в густой рощице, слез с коня и распряг его.

Пока животное жадно щипало траву, Гордон сел на землю, скрестив ноги и прислонившись спиной к широкому стволу дерева. Положив винтовку на колени, американец закрыл глаза и принялся терпеливо ждать. В этот момент он напоминал впавшего в транс или погруженного в медитацию коренного жителя Востока, чья душа прониклась очарованием древних загадочных легенд.

Восход едва окрасил небо бледно-серыми красками, когда лагерь, неподалеку от которого находился Гордон, пришел в движение. Тлеющие костры вновь ожили, взвившись в небо яркими языками пламени, и через несколько мгновений воздух наполнился аппетитным запахом жарящейся баранины. Сухопарые жилистые люди в шапках из лисьего меха и подпоясанных кушаками кафтанах засуетились вокруг лошадей или засновали возле котлов с готовящейся пищей, пытаясь выудить оттуда немытыми руками какой-нибудь лакомый кусочек. Женщин среди них не было, так же как почти не было и никакой утвари или другой поклажи. То, что они путешествовали налегке, могло означать только одно — это разбойничья шайка.

Солнце поднялось еще совсем невысоко, когда они начали седлать коней и вешать на ремни сабли. Гордон выбрал именно этот момент, чтобы внезапно появиться перед ними, неторопливо спустившись со склона им навстречу.

Раздался общий громкий злорадный вой, и в сторону американца вскинулось несколько винтовок. Однако неожиданность и дерзость поступка белого человека привели обитателей лагеря в некоторое замешательство, и их пальцы так и застыли на спусковых затворах. Гордон не медлил, хотя его движения были столь размеренными и неторопливыми, что со стороны казалось, будто он никуда не спешит. Главарь шайки уже сидел верхом на коне, и Гордон подъехал к нему, приблизившись почти вплотную. Туркмен молча смотрел на него злобными глазами. С ястребиным носом и рыжеватой, окрашенной хной бородой, он казался похожим на самого дьявола. Внезапно лицо его перекосилось, и глаза загорелись диким пламенем — он узнал Гордона. Но его воины не сделали ни единого движения.

— Юзеф-хан, — небрежно обратился к нему американец, — неужели я все-таки нашел тебя, суннитская собака?

Юзеф-хан выпятил вперед рыжую бороду и зарычал, словно волк.

— Ты что, спятил, Аль-Борак?

— Это Аль-Борак!

В толпе разбойников поднялся возбужденный шум, позволивший Гордону выиграть время.

Они придвинулись к нему ближе — любопытство взяло верх над жаждой крови. Имя Аль-Борака было у всех на устах от Стамбула до Бутана, оно повторялось во множестве самых невероятных легенд и преданий, обрастая самыми фантастическими подробностями.

Юзеф-хан, пришедший в полное замешательство от столь неожиданной встречи, бросил зоркий взгляд на вершину холма, по которому спустился американец. Он боялся непредсказуемой хитрости этого белого человека почти так же сильно, как и ненавидел его. Подозрительность, ненависть и страх, что Аль-Борак готовит ему ловушку, делали туркменского главаря опасным и коварным, словно раненая кобра.

— Что тебе здесь надо? — злобно спросил он. — Говори быстрее, пока мои воины не содрали с тебя шкуру!

— Поквитаться кое с кем, — спокойно ответил Гордон.

Когда он еще спускался с холма, каких-либо определенных планов у него не было. Неожиданно встретив здесь своего личного врага, американец даже не удивился. Впрочем, чему удивляться — личные враги в Центральной Азии у него были повсюду.

— Да ты просто глупый осел… — начал было Юзеф-хан, презрительно усмехаясь, но, не дав ему договорить, Гордон внезапно наклонился вперед и влепил главарю увесистую пощечину, прозвучавшую словно удар хлыста. Юзеф-хан, сильно качнувшись, едва не вылетел из седла. Взвыв, как волк, он принялся шарить у себя на поясе, но замешкался, выбирая между ножом и пистолетом. Гордон легко мог пристрелить его, но это не входило в замысел американца.

— Стоять! — резко крикнул он, обернувшись к туркменам, хотя они и так еще не решились вмешаться в ход событий. — К вам у меня нет вражды. Я свожу счеты лишь с вашим главарем.

Если бы эти слова произнес кто-нибудь другой, они не возымели бы должного действия. Да другой человек просто был бы уже давно мертв. Но эти дикие головорезы знали, что с Аль-Бораком нельзя поступать так, как они поступали с любым белым человеком.

— Хватайте его! — завопил Юзеф-хан. — Он будет заживо сожжен!

Туркмены двинулись к нему, но Гордон вдруг оглушительно расхохотался.

— Моя смерть не сотрет того оскорбления, которое я нанес вашему главарю! — крикнул он. — Все кругом будут говорить, что вами командует хан, у которого на лице отметина от руки Аль-Борака. Как можно избавиться от такого позора? Юзеф-хан не думает об этом, он просто призывает своих воинов отомстить за него. Неужели он трус?

Туркмены вновь в нерешительности остановились, вопросительно поглядывая на своего главаря, у которого от ярости на губах уже выступила пена. Они знали, что такое оскорбление можно смыть лишь кровью того, кто его нанес, но только в поединке. Если бы эта волчья стая заподозрила кого-нибудь в трусости, то это было бы равносильно смертному приговору. Если бы Юзеф-хан не принял вызов Гордона, туркмены повиновались бы своему предводителю и подвергли бы американца мучительной пытке, но при этом они никогда не забыли бы о несмытом позоре, и с этого момента Юзеф-хан был бы обречен.

Юзеф-хан знал это; он знал и то, что Гордон хитростью вынуждает его вступить в поединок, но применить какую-нибудь ответную хитрость, чтобы избежать его, он уже не мог — дикая ярость лишила главаря разбойников способности размышлять. Его глаза налились кровью, и он уже не вспоминал о своих подозрениях, что за вершиной холма могут прятаться вооруженные винтовками люди Аль-Борака. Он не испытывал уже никаких чувств, кроме безумного желания вырвать зубами эти черные, полные презрительной насмешки глаза своего врага.

— Собака! — взревел Юзеф-хан, выхватывая свою кривую саблю. — Ты сдохнешь от моей руки!

В развевающемся плаще и с грозно поднятой саблей, туркмен устремился на Гордона, подобно тайфуну. Его воины тут же освободили широкое пространство, в центре которого спокойно сидел в седле американец, поджидая противника.

Конь у Юзеф-хана был великолепен, и главарь, казалось, слился с ним. К тому же он был свежим и отдохнувшим. Правда, конь Гордона тоже успел получить небольшую передышку, пока американец ожидал пробуждения лагеря. Противники закружили вокруг друг друга, делая быстрые выпады и неожиданные развороты, их клинки сверкали и звенели без малейшего перерыва. В бешеном ритме их поединка было похоже, что борются не два человека, сидящие на спинах коней, а два кентавра, сцепившиеся между собой в смертельной схватке.

— Собака! — дико вопил Юзеф-хан, отчаянно вращая саблей и выкатив налитые кровью бешено горящие глаза, как будто в него вселился дьявол. — Я вывешу твою поганую голову на шесте моего шатра, чтобы все видели… а-а-а!

Из сотни столпившихся людей едва ли дюжине удалось увидеть, как сабля Гордона молниеносно раскроила череп их главаря, но все услышали страшный хруст и пронзительный предсмертный вопль. Конь Юзеф-хана дико заржал и вскинулся на дыбы, сбросив на землю своего мертвого, залитого кровью седока.

Туркмены глухо зарычали, но ни злобы, ни радости не слышалось в этом глухом бессловесном рычании. Гордон закружился на коне, вращая саблей над головой, так что брызги крови с лезвия окропили лица и одежду зрителей.

— Юзеф-хан мертв! — крикнул Гордон. — Кто хочет смыть его позор и продолжить поединок?

Туркмены в замешательстве смотрели на него, гадая, что замышляет непобедимый Аль-Борак. Но прежде чем они оправились от потрясения, вызванного видом их мертвого главаря, Гордон сунул саблю обратно в ножны, давая понять, что инцидент исчерпан, и с улыбкой взглянул на них.

— Ну, а теперь, кто поедет со мной за богатством, какого вы и во сне не видели? — весело спросил он.

Глаза разбойников на мгновение загорелись от жадности, на смену которой тут же пришла подозрительность.

— Что еще за богатство? — раздались недоверчивые голоса. — Покажи нам его, пока мы тебя не прикончили!

Ни говоря ни слова, Гордон соскочил с коня и сунул поводья в руки ближайшему всаднику, опешившему от такой наглости, а сам решительно шагнул к аппетитно дымящемуся котлу с мясом и, наклонившись над ним, начал вылавливать куски баранины и жадно поглощать их. Он давно был голоден, и теперь ничто его так не занимало, как еда.

— Неужели я буду показывать вам звезды при дневном свете? — спросил Гордон, вынимая очередную порцию мяса. — Вы ничего не увидите, хотя звезды никуда не исчезли, — просто они будут доступны вашим глазам в свое время. Если бы это богатство было у меня с собой, разве я пришел бы к вам и предложил бы разделить его? Никто из нас не сможет захватить его без помощи другого.

— Он врет! — воскликнул вдруг туркмен, которого остальные называли Узун-бек. — Надо убить его и продолжать идти за караваном, который мы преследуем.

— А кто будет вашим главарем? — насмешливо спросил Гордон.

По рядам разбойников пронесся глухой гул и неясное бормотание; те, кто давно мысленно готовил себя на место главаря, начали с тревогой оглядываться, подозрительно всматриваясь в других возможных кандидатов. Затем все они взглянули на Гордона, безмятежно поглощающего мясо через пять минут после убийства одного из самых опасных головорезов Востока.

Однако его беззаботный вид вряд ли мог кого-нибудь из них ввести в заблуждение. Они знали, что Аль-Борак опасен, как кобра, которая может метнуться, как молния, в любой момент и в любом направлении. Они знали, что не смогут убить его так быстро, как он сначала убьет кого-нибудь из них, и никто не хотел умирать первым.

Правда, одно это их бы не остановило, но к их недоверию подмешивались любопытство и алчность, загоревшаяся в душах разбойников при упоминании о богатстве. Они смутно догадывались, что Аль-Борак не стал бы подвергать себя смертельной опасности, в одиночку приехав в стан врагов, если бы у него не было или мощного подкрепления, или твердой уверенности в том, что он им предлагает. Кроме того, их души раздирала подозрительность друг к другу, как к возможному главарю.

Узун-бек между тем, внимательно осмотрев коня Гордона, внезапно в ярости воскликнул:

— Да у него же жеребец Али-хана!

— Точно, — спокойно отозвался Гордон. — Более того, у меня еще и сабля Али-хана. Он выстрелил в меня из кустов, поэтому и лежит теперь там мертвым.

Ответа на эти слова не последовало. Стая разбойников не испытывала сейчас никаких чувств, кроме ненависти и страха, но и невольного уважения к храбрости, ловкости и непобедимости.

— И куда ты нас поведешь? — спросил наконец один из них, которого звали Орхан-шах, тем самым негласно признав подчинение Аль-Бораку. — Не забывай, что мы свободные люди и сыновья острого клинка!

— Вы сыновья шелудивых псов, — невозмутимо отозвался Гордон. — Мужчины, которые живут без жен и спят на голой земле, изгнанники, от которых отказался собственный народ, отщепенцы, у которых нет своей жизни, — нет ничего, кроме этих холодных пустынных гор! Вы следовали за этим дохлым псом туда, куда он вам велел, не задавая никаких вопросов и бездумно подчиняясь ему. А теперь вы вдруг спрашиваете меня, куда я вас поведу!

Вновь глухой гул прокатился между ними, но Гордон, казалось, уже перестал обращать внимание на разбойников, опять целиком сосредоточившись на еде. В его поведении, однако, не было ничего фальшивого, так же как развязного и самонадеянного, — в каждом движении и взгляде американца сквозила лишь твердая уверенность человека, прекрасно осознающего ситуацию. Со стороны даже могло показаться, что этот белый человек находится сейчас не в гуще своих врагов — диких и злобных головорезов, — а среди друзей, с безмолвным уважением внимавших своему товарищу.

Глаза многих между тем были прикованы к пистолету, висевшему в кобуре у него на бедре. В этих краях поговаривали, что искусство обращения с оружием у Аль-Борака поистине колдовское; обычный револьвер в его руках превращался в живой механизм уничтожения, извергавший смерть прежде, чем кто-либо успевал заметить, что рука Гордона хоть чуть-чуть шевельнулась.

— Говорят, что ты всегда держишь свое слово, — осторожно вновь подал голос Орхан. — Поклянись, что ты приведешь нас к богатству, и тогда мы подумаем.

— Я не даю никаких клятв, — ответил Гордон, поднимаясь и вытирая руки о попону. — Я сказал, и этого достаточно. Вы пойдете со мной, и многие из вас погибнут; они отправятся на корм шакалам, и вы забудете их имена. Но тем, кто останется в живых, богатство покажется золотым дождем, который Аллах прольет на их головы.

— Ладно, хватит слов! — нетерпеливо воскликнул один из разбойников. — Веди нас к этим несметным богатствам!

— А вы не побоитесь пойти за мной? — прищурился Гордон. — Ведь нам придется пройти через страну Черных Киргизов.

— Не побоимся, Аллах тому свидетель, — разом загудели они. — Мы уже находимся в стране Черных Киргизов. Мы выслеживаем здесь караван неверных, который отправим в ад еще до следующего рассвета!

— На все воля вашего Аллаха, — отозвался Гордон. — Но многие из вас наглотаются стрел и умоются своей кровью прежде, чем мы доберемся до места назначения. Но если вы не боитесь рискнуть своими жизнями ради неслыханного богатства — больше, чем сокровища индусов, — то идите со мной. Путь у нас еще далекий.

Несколько минут спустя вся шайка в боевой готовности уже двигалась в западном направлении. Гордон ехал впереди, однако по обе стороны от него ехали молчаливые всадники с хищными ястребиными лицами, вид которых показывал, что американец все-таки в большей степени пленник, чем предводитель, что, впрочем, Гордона совершенно не смущало. Он был уверен в своем предназначении, и то, что у него пока еще не было никаких идей относительно того, как выполнить свое обещание привести туркмен к сокровищам, меньше всего беспокоило американца. Он знал, что каким-либо образом все разрешится, и думал сейчас совсем о другом.

* * *

Гордон знал страну лучше, чем сами туркмены, и это помогло ему подчинить их своей воле. Он вел довольно тонкую политику: то советовался с ними, то отдавал приказания, то делал уступки, то требовал беспрекословного подчинения.

Больше всего Гордон заботился о том, чтобы отряд ехал как можно ниже уровня горизонта. Скрыть от бдительных кочевников продвижение сотни человек было делом нелегким, но они кружили далеко отсюда, и Гордон надеялся, что те киргизы, которых он видел, — единственная шайка, находившаяся между ним и Иолганом.

Американец, однако, усомнился в этом, когда они напали на следы, проложенные уже после того, как он прошлой ночью проскакал по этой местности на восток. Следы свидетельствовали о том, что здесь проехало много всадников, и Гордон велел своему отряду прибавить скорость, зная, что если их заметят киргизы, то мгновенного преследования не избежать.

После полудня они наконец увидели орду, расположившуюся вдоль поросшего ивами берега ручья. Возле лагеря паслись кони, за которыми приглядывали мальчики, а чуть дальше всадники охраняли стада овец, щипавших густую сочную траву.

Гордон оставил своих людей, за исключением шестерых, в поросшей густыми деревьями лощине за ближайшим гребнем горы и залег среди огромных валунов, которыми был покрыт склон. Американец внимательно оглядел всю долину. Лагерь был прямо под ним, прекрасно различимый во всех деталях. Гордон нахмурился — ни одной белой европейской палатки он не увидел. Англичане были в киргизском лагере прошлой ночью, но теперь бесследно исчезли. Может быть, хозяева убили их наконец, а может быть, Пемброук и Ормонд продолжили путь одни?

Туркмены, уверенные в том, что вожделенная добыча находится там, в повозках киргизов, нетерпеливо поглядывали на Гордона, ожидая от него сигнала к атаке.

— У них меньше воинов, чем у нас, — заметил Узун-бек, — и они ничего не подозревают. Слишком много времени прошло с тех пор, как чужеземцы в последний раз нападали на страну Черных Киргизов. Надо послать кого-нибудь в лощину за остальными, и тогда мы набросимся на них, как ураган, и уничтожим! Ты обещал нам добычу!

— Какую добычу? — презрительно взглянул на него Гордон. — Женщин с плоскими лицами и овец с кривыми ногами?

— Женщины у них бывают очень даже неплохие, — нахмурился туркмен. — А у овец неважно, какие ноги, — лишь бы мясо было сочным! Но не это главное — киргизы возят в своих повозках золото, чтобы продать его кашмирским купцам. Они добывают его в горе Эрлик-хана.

Гордон вспомнил, что он слышал рассказы о золотой жиле в этой горе и даже видел несколько необработанных слитков, владельцы которых клялись, что раздобыли их у Черных Киргизов. Но золото сейчас не интересовало горевшего чувством мести американца.

— Все это детские сказки, — сказал он, наполовину обращаясь к самому себе. — А богатство, к которому я вас веду, существует в действительности. Так неужели вы откажетесь от него ради выдумки? Возвращайтесь к остальным и скажите им, чтобы продолжали там сидеть тихо и не высовываться. Я пока еще немного понаблюдаю, но скоро тоже вернусь.

Их лица выразили крайнюю подозрительность, и Гордон заметил это.

— Поезжай один, Узун-бек, — сказал он, — и передай остальным мое сообщение. А мы тут останемся вместе.

Его слова немного успокоили подозрительность пятерых туркмен, и лишь один Узун-бек, искоса взглянув на американца, злобно прорычал что-то себе в бороду. Затем он повернулся и зашагал прочь, вниз по склону, а там вскочил на коня и поскакал в лощину, а Гордон и пятеро туркмен, тоже сев на коней, поехали по извилистой тропе в юго-западном направлении.

Тропинка заканчивалась в отвесных скалах, склоны которых были будто срезаны ножом, но от постороннего взора Гордона и его спутников скрывали густые заросли деревьев. Они благополучно миновали пространство, лежавшее между утесами и следующим гребнем, спускавшимся к ручью, в миле вверх по течению от киргизского лагеря.

Этот гребень был значительно выше, чем тот, который они оставили позади, и, прежде чем они достигли места, откуда начинался спуск к реке, Гордон осторожно выглянул из-за камня и еще раз осмотрел лагерь с помощью бинокля, до недавнего времени принадлежавшего Юзеф-хану.

Поведение кочевников говорило о том, что они совершенно не подозревали о присутствии врага, и Гордон направил бинокль дальше на восток, вглядываясь в перевал, за которым в лощине должны были оставаться его туркмены. К своему удивлению, он не заметил никого из них, но чуть в стороне увидел нечто другое.

В нескольких милях к востоку, там, где на высоком гребне скалы было словно вырезано небольшое углубление, Гордон увидел ряд маленьких черных точек, быстро двигавшихся через эту впадину. Они были так далеко, что даже достаточно мощный бинокль не помог американцу определить, кто это. Наверняка он знал одно — это были всадники, много всадников.

Обернувшись к своим пяти туркменам, Гордон ничего не сказал и лишь махнул рукой. Через несколько мгновений они уже стремительно мчались к ручью, скрытые от лагеря высоким перевалом. Все дороги, ведущие в Иолган, должны были пересекаться здесь, поэтому Гордон знал, что вскоре он увидит, что это за всадники и куда они направляются.

Вылетев на берег, он заметил ясно различимые в полосе мокрого песка отпечатки конских подков и один след, оставленный европейским сапогом. Значит, англичане были здесь; скорее всего, они перешли ручей вброд и направились дальше на запад, по бескрайней холмистой равнине.

Гордон вновь пришел в замешательство. Он никак не мог понять, почему все-таки дикие, злобные кочевники приняли с миром белых людей. Можно было предположить, что Ормонд — он умел убеждать — внушил дикарям, что они должны сопроводить его до Иолгана. Но, с другой стороны, — и Гордон прекрасно знал это — дикари враждовали между собой, и если одно племя и приняло бы к себе чужого, то другое никогда бы с этим не смирилось.

Гордон никогда не слышал о том, чтобы кочевники в этих местах проявляли дружелюбность к белым. Но, как бы то ни было, оставалось лишь принять факт — англичане попали в лагерь к дикарям и остались живы. Более того — они вместе уверенно и смело начали двигаться вперед.

Из этих раздумий его вывел винтовочный выстрел — звук его прогремел вдалеке, но пуля просвистела совсем рядом. Гордон нырнул в ручей, как можно дальше проплыл под водой, затем выскочил на берег и быстро взбежал на холм, закрывавший его от врага. Затаившись на вершине холма, он взглянул вниз и увидел в едва надвигавшихся сумерках отчетливую картину.

Туркмены атаковали лагерь киргизов. Сначала они взобрались на гребень холма, а затем скатились оттуда, как снежный холм, дико рыча и поражая противника внезапно и жестоко. Это была скорее бойня, чем атака. Пастухи, охранявшие стада далеко на выпасах, даже не успели предупредить своих. Они погибли, как погибли и остальные кочевники, еще пытавшиеся соорудить некое подобие защитных укреплений из повозок и палаток.

Ответом туркменской атаке был залп стрел и отдельные разрозненные выстрелы из нарезных винтовок. Несколько туркменов были сбиты с седла, но это не уменьшило ярость их нападения. Киргизам было хуже — град свинца из ружей туркмен вырвал из их рядов значительное число защитников. Туркмены напали на киргизский лагерь, как саранча. Они скатились по склону совершенно незаметно и почти так же незаметно оказались в гуще растерявшихся от неожиданности врагов. Впрочем, внешняя охрана успела дать сигнал тревоги, но он оказался бесполезным для лагеря, который не сразу очнулся от безмятежного сна.

Туркмены, конечно, не рассчитывали, что их атака пройдет совсем без жертв, — они получили ответную порцию стрел и свинца, — но у них было преимущество внезапности нападения, скорости и неожиданности атаки. Киргизов защищали заросли кустарников и деревьев, но это не спасло их от града свинца, мгновенно превратившего их лагерь в сущий ад.

Гордон пришпорил коня и помчался через долину, размахивая сверкающей на солнце саблей. Его врагов не было в лагере, и потому у него не было причин нападать на киргизов, как он собирался раньше, но от туркмен его отделяло слишком большое расстояние, чтобы они могли услышать хоть какую-нибудь его команду.

Туркмены увидели, как он приближается к ним, размахивая саблей, и неправильно истолковали его намерения. Они решили, что Гордон собирается своим личным участием завершить столь удачно начатую атаку, и уже предвкушали радость близкой и легкой победы. Среди киргизов началась паника, они стали беспорядочно палить из всех своих ружей, лишь бесполезно растратив патроны. Гордон еще не успел вмешаться в ход событий, когда туркмены радостными воплями огласили долину. Исход атаки был предрешен.

С дикими криками туркмены рубили головы киргизам, теперь даже не пытавшимся сопротивляться. В этой кровавой бойне пощады не получили ни женщины, ни дети. Те, кто мог ускользнуть, попытались прорваться к реке, но туркмены мгновенно настигали их. Берег уже был залит кровью, когда туда на взмыленном коне ворвался Гордон.

Взбешенный бессмысленной резней, он с такой яростью дернул за уздечку коня первого же попавшегося туркмена, что животное не устояло на ногах и рухнуло, сбросив своего седока. Следующего туркмена Гордон свалил на землю ударом сабли плашмя по голове; тогда остальные, еще не понимая, что происходит, прекратили добивать уцелевших киргизов и в недоумении уставились на американца. Обернувшись в сторону лагеря, откуда все еще доносились крики и стоны людей, Гордон увидел, что к берегу мчатся все новые и новые всадники, догоняющие своих жертв. Так же, как и те, кто не был на берегу, они осадили коней при виде грозно сверкавшего глазами американца и растерянно переглянулись.

— Кто отдал приказ атаковать лагерь? — резко крикнул Гордон. В своей ярости он был страшен, и несколько мгновений туркмены подавленно молчали, не решаясь ответить.

— Узун-бек, — произнесли наконец вразнобой несколько голосов, и все невольно повернулись в сторону ухмылявшегося зачинщика нападения. — Он сказал, что ты собирался выдать нас киргизам, и мы должны опередить их и напасть первыми. Мы поверили ему, потому что…

Но Гордон уже не слушал. Издав страшный крик, от которого у всех кровь застыла в жилах, он молнией метнулся к Узун-беку, и туркмен рухнул с коня с раскроенным черепом, даже не успев попытаться защититься. Остальные в ужасе попятились, не сводя глаз с окровавленной сабли Аль-Борака.

— Шакалы! Поганые псы! Безмозглые обезьяны! — в ярости выкрикивал Гордон, и туркмены съеживались от его слов, как от ударов хлыста. — Тупоголовые ослы! Разве я не велел вам оставаться в укрытии? Разве мое слово для вас ничего не значило, если вы с такой готовностью послушались поганого Узун-бека? А вы знаете, что теперь будет? Думаете, напились бесполезной крови, и это вам сойдет с рук? Да теперь против вас поднимется вся эта страна! Вас разорвут на куски и сотрут в порошок! Ради чего вы все это натворили? Где ваша добыча? Где то золото, которым будто бы набиты повозки киргизов?

— Там не было золота, — опустив голову, пробормотал один из туркмен. Гордон хрипло рассмеялся:

— Вы псы, которые роются в навозных кучах! Теперь вы все сдохнете, и я пальцем не пошевельну, чтобы вас спасти!

— Убейте его! — вдруг крикнул один из разбойников. — Мы убьем его и вернемся туда, откуда пришли. В этой проклятой стране нет никакой добычи!

Нельзя сказать, чтобы это предложение было встречено с энтузиазмом. Ружья туркмен были разряжены, и если бы хоть кто-нибудь шевельнулся, чтобы подтянуть к себе поближе сумку с патронами, его немедленно настигла бы меткая пуля Гордона. Разбойники прекрасно знали, что ружье Аль-Борака всегда заряжено, так же как и висевший у него на бедре пистолет. Никто из них не решился бы также попытаться дотянуться до американца саблей — кривая сабля Гордона в его руках казалась живой.

Он увидел их нерешительность и презрительно усмехнулся, обведя туркмен не предвещающим ничего хорошего взглядом. Аль-Борак не стал ни убеждать, ни уговаривать туркмен, как сделал бы кто-нибудь другой на его месте, иначе они непременно убили бы его. Он просто угрозами, оскорблениями и проклятиями сломал их сопротивление, и они подчинились, потому что были волчьей стаей, а он оказался самым сильным и свирепым волком из них.

— Ладно, давай расстанемся мирно, — произнес наконец туркмен, предложивший убить Гордона. — Иди своей дорогой, а мы пойдем своей.

Это была последняя слабая попытка еще как-то воспротивиться непостижимой власти Аль-Борака, но она ни к чему не привела. Гордон лишь рассмеялся своим хриплым лающим смехом.

— Ваша дорога приведет вас лишь в адское пекло, — презрительно сказал он. — Вы пролили кровь, которая будет теперь требовать отмщения. Неужели вы думаете, что те, кому удалось спастись от вас бегством, не поспешат добраться до ближайших племен, чтобы рассказать им о том, что вы натворили? И тогда все киргизы, как один, поднимутся против вас! Да еще до восхода солнца вас растопчут копыта коней тысячи киргизских всадников!

— Послушай, отведи нас на восток, — вдруг поспешно сказал один из туркмен, в страхе озираясь. — Пока они не подняли тревогу, нам надо как можно скорее убраться из этой проклятой страны!

Гордон вновь рассмеялся так, что все поежились.

— Болваны! На восток вы не сможете вернуться. Я видел в бинокль большой отряд всадников, следующий за нами оттуда по пятам. Если вы вздумаете вернуться или остаться здесь, то никто из вас не доживет до завтра. Надо ехать только вперед, но без меня вы не сможете это сделать.

Туркмен охватила самая настоящая паника, справиться с которой оказалось несколько сложнее, чем с их сопротивлением. Они ерзали в седлах своих коней, скрипя зубами и яростно ругаясь.

— Это ты заманил нас в ловушку! — истерично выли они. — Теперь мы все погибнем. Тебя сам дьявол прислал к нам!

— Молчите, тупорылые псы! — вдруг звонко крикнул Орхан-шах, один из тех пятерых, что отправились с Гордоном в разведку. — Не он заставил вас нападать на киргизов! Но зато именно он может привести нас к той добыче, о которой говорил! Он знает эту страну, а мы нет, и если мы сейчас его убьем, то мы убьем единственного человека, который может нас спасти!

Туркмены внезапно словно очнулись, их взоры обратились на Гордона, словно на какое-то божество.

— О, мудрейший из мудрых! — заголосили они. — Мы действительно псы, роющиеся в навозной куче! Спаси нас от нашей глупости! Мы целиком и полностью подчиняемся тебе! Выведи нас из этой страны смерти и покажи нам золото, о котором ты говорил!

Гордон вложил саблю в ножны и принялся отдавать команды, ничего не поясняя, и туркмены безропотно ему подчинялись. Они понимали, что Аль-Борак использует их для осуществления каких-то своих планов, но в волчьей стае приказы вожака не обсуждают.

Немедленно едой и утварью из разгромленного лагеря было нагружено столько киргизских коней, сколько удалось быстро поймать. Полдюжины туркменов погибли в схватке, еще дюжина была ранена. Мертвых оставили там, где они лежали, а наиболее тяжело раненных привязали к седлам коней. Их стоны были ужасны, но еще более ужасными были стоны киргизских женщин, спрятавшихся в зарослях кустарника. В надвигавшейся ночи они звучали, как погребальная песнь.

Гордон не стал отыскивать след англичан ни среди холмов, ни в зарослях деревьев. Его целью был Иолган, и он не сомневался, что найдет их там. Поэтому сейчас больше всего его беспокоило, как уйти от преследовавших их киргизов. Кочевники давно шли по следам туркмен, но сейчас их ярость многократно увеличилась, — остатки разгромленного лагеря, на которые они явно должны были наткнуться, несомненно привела их в дикое бешенство.

Поэтому вместо того, чтобы направиться через равнину, Гордон со своим отрядом свернул к холмам, окружавшим ее с юга, и начал петлять вдоль них, держась западного направления. Около полуночи один из раненых, привязанных к седлу, умер, а остальные впали в полубредовое состояние. Тело спрятали в узкой расщелине и, не задерживаясь, продолжили путь. Они двигались во тьме между холмами, словно призраки, и лишь цокот копыт и стоны раненых нарушали ночную тишину.

За час до рассвета они подъехали к ручью, извивавшемуся среди известняковых рифов, — широкому, но мелкому, с твердым каменным дном. Около трех миль они шли по ручью вброд, а затем выбрались на берег вновь на той же стороне.

Гордон знал, что киргизы, вынюхивавшие их след, словно волки, выйдут за его отрядом на берег и решат, что туркмены пересекли ручей, — во всяком случае, американец надеялся, что киргизы не раскроют его хитрость. Он рассчитывал, что они ринутся в горы на противоположном берегу и будут кружить там, отыскивая его след, тем самым дав ему возможность выиграть время.

Теперь Гордон направлялся на запад уже более прямой дорогой. Он знал, что киргизы не успокоятся и рано или поздно вновь нападут на его след, но при этом потеряют время, за которое он сможет оторваться от них достаточно далеко. Они будут искать его сначала не в направлении Иолгана, а в других. Поэтому Гордон, уже почти не петляя, мчался прямо в Иолган, рассчитывая настигнуть своих врагов не по дороге, а прямо там.

Восход застал обессиленный отряд в горах, и только там Гордон приказал своим людям остановиться и отдохнуть. Пока они распрягали усталых коней и доставали из сумок запасы еды, он взобрался на самый высокий утес, который только мог найти, и начал внимательно рассматривать в бинокль окрестные скалы и ущелья. Пожевав кусок вяленого мяса, американец закрыл глаза и подремал с четверть часа, а затем вновь приложил бинокль к глазам, выискивая какие-нибудь признаки погони. Так он повторял несколько раз, подобно дикому зверю, чередуя короткий сон и бодрствование.

Он дал своим людям отдохнуть столько, сколько счел нужным, а затем, когда солнце стояло уже высоко, спустился со скалы и разбудил их. Закаленные в скитаниях и походах туркмены мгновенно поднялись, за исключением одного из раненых, который умер во сне. Его тело спрятали в глубокую трещину в скале и, не мешкая, отправились дальше, правда уже более медленно, потому что кони устали куда больше, чем люди.

Весь день они пробирались по диким узким ущельям, окруженным высокими холодными скалами. Туркмены подавленно молчали, напуганные видом этой безмолвной мрачной местности, а также ощущением близости несущейся по их следам орды разъяренных, жаждущих крови киргизов. Они не задавали Гордону ни единого вопроса, покорно следуя за ним. Цепью, один за другим, они взбирались на головокружительные высоты и вновь спускались вниз, в темные бездонные ущелья.

Гордон использовал все свои знания и опыт, всю свою хитрость и интуицию, чтобы уйти от погони и в то же время как можно быстрее добраться до цели. Он не боялся столкнуться в этих диких, почти неприступных горах ни с одним местным племенем, так как знал, что они пасут свои стада на равнинах или на гораздо более низких и пологих горных склонах. Но все же он не так уж хорошо знал эту дорогу, как думали молча следовавшие за ним туркмены.

Гордон скорее инстинктивно чувствовал нужное направление, как человек, привыкший к дикой жизни, но все же несколько раз он бросил взгляд на видневшуюся вдали гору Эрлик-хана, чтобы убедиться, что они едут правильно. По мере продвижения на запад он увидел, что пейзаж начал постепенно меняться, и вот уже перед самым закатом перед ним открылся вид на широкие, поросшие соснами склоны, за которыми замаячили стены Иолгана.

Иолган располагался у подножия горы, возвышаясь над равниной, по которой, извиваясь среди зарослей камыша и ивняка, протекал прозрачный ручей. Город был надежно защищен от внешнего мира естественными укрытиями: с юга и запада его окружали высокие, почти отвесные скалы с возвышавшимся над ними пиком горы Эрлик-хана, на севере тянулась длинная горная цепь, а на востоке равнину окаймляли многочисленные неровные и труднодоступные склоны холмов. Сделав несколько поворотов, отряд Гордона вышел к Иолгану с южной стороны.

Аль-Борак увел своих людей с более высоких скал, спрятав их в одном из многочисленных ущелий, расположенном на склоне пониже. Теперь они находились не более чем в полутора милях от города. Ущелье заканчивалось тупиком и вполне могло быть ловушкой, но выбора не было — кони уже едва не падали от усталости, а людей мучила жажда. Увидев бьющий из камней источник, Гордон решил остановиться возле него.

Он нашел небольшую расщелину, ответвлявшуюся от ущелья, и разместил часть людей возле нее, а остальных — у входа в ущелье. Усевшись на землю, все принялись торопливо поедать остатки пищи или перевязывать раны. Когда Аль-Борак сказал им, что в одиночку отправляется в разведку, туркмены отрешенно взглянули на него. Глаза их не выразили ничего, кроме покорности судьбе. Фатализм вообще был свойствен туркменам, как давно заметил Гордон, но сейчас его спутники явно испытывали его в полной мере.

Не то чтобы они не доверяли ему — им уже было все равно, они чувствовали себя почти мертвыми. В своих грязных рваных одеждах, перепачканных запекшейся кровью, с пустыми запавшими глазами они и в самом деле походили на мертвецов. Завернувшись в свои лохмотья, они неподвижно лежали на земле, не произнося ни слова.

Гордон был настроен куда более оптимистично. Даже если киргизы и не прекратили их преследовать, то им потребуется еще немало времени, чтобы напасть на след туркмен. Также Аль-Борак не боялся и нападения со стороны жителей Иолгана — он знал, что они редко ходят в горы.

Гордон не ел и не спал столько же, как и его люди, но его закаленный организм был куда более выносливым, чем у них, а его дух — несравненно более сильным и мужественным. Его сознание всегда оставалось ясным, а тело сохраняло способность двигаться даже тогда, когда вокруг никто не мог уже и пальцем пошевелить.

Начинало темнеть, когда Гордон вышел из ущелья; первые звезды неярко засияли у него над головой, как крошечные серебристые льдинки. Прямо через долину он не пошел. Стараясь держаться поближе к горам, он бесшумной тенью заскользил вдоль них, вслушиваясь в малейшие шорохи и вглядываясь в сгущавшуюся тьму. Он не удивился, когда через некоторое время обнаружил пещеру с прятавшимися в ней людьми.

Она была расположена в каменистом выступе, опускавшемся почти до самой долины; вход в нее маскировали густые заросли тамариска, но, несмотря на это, зоркий взгляд Гордона различил еле заметные отблески огня, тускло мерцавшего внутри. Бесшумно прокравшись сквозь заросли, американец замер и начал вглядываться вперед. Пещера оказалась больше, чем можно было судить по крошечному входу в нее. В дальнем углу горел небольшой очаг, вокруг которого расположились три человека, жевавших пищу и разговаривавших на гортанном пушту. Гордон мгновенно узнал трех слуг англичан, с которыми они начали свое путешествие в эти края. Еще дальше в пещере он увидел лошадей и снаряжение из лагеря. Разговор был приглушенным, и Гордон не мог разобрать ни слова, так же как и определить, где находится четвертый слуга.

Он уже собирался подкрасться еще ближе, как вдруг услышал шаги. Кто-то приближался к пещере, и американец, метнувшись в тень, стал ждать, пока не увидел, как на фоне звездного неба появилась высокая фигура. Это и был тот самый четвертый слуга, несший в руках охапку дров.

Он подошел к естественной изгороди, закрывавшей вход в пещеру, оказавшись так близко от американца, что тот мог коснуться его рукой. Но Гордон не стал протягивать руку — он просто прыгнул на слугу, словно пантера на антилопу.

Дрова полетели на землю, а два человека, сцепившись, покатились вниз по низкому травянистому склону. Но это длилось всего несколько мгновений, и вот наконец железные пальцы Гордона крепко сдавили бычью шею афганца, не давая ему никакой возможности крикнуть, чтобы позвать на помощь. Борьба была короткой и бесшумной, и хотя противник превосходил Гордона ростом и телосложением,это ему не помогло — стальные мускулы и ловкость Аль-Борака взяли верх. Навалившись на азиата всем телом, Гордон продолжал душить его и ослабил хватку только тогда, когда тот перестал сопротивляться и затих.

Когда глаза слуги вновь обрели осмысленное выражение, он узнал того, кто на него напал. Решив сначала, что из темноты на него навалился неведомый злой дух, теперь он немного успокоился и начал дышать более ровно.

— Где англичане? — зловещим шепотом спросил Гордон. — Говори, собака, а не то я переломаю тебе шею!

— Они пошли к городу дьяволов, как только стемнело! — со страхом ответил слуга.

— Одни?

— Нет, их сопровождал какой-то бритоголовый. Они взяли с собой оружие.

— Что они здесь делают?

— Клянусь Аллахом, я не знаю!

— Рассказывай все, что знаешь! — потребовал Гордон. — Но только говори тихо. Если твои собаки услышат и выскочат сюда, тебе конец! Начинай с того момента, как я ушел подстрелить дичь. После этого Ормонд убил Ахмеда — это я уже знаю.

— Да, это был именно Ормонд-сагиб. И я не мог ничего сделать! Я увидел, как Ахмед крутится возле палатки другого сагиба, а потом вдруг оттуда выскочил Ормонд-сагиб и потащил его в палатку. Раздался выстрел, и мы подошли посмотреть. Ахмед лежал мертвый на земле. Затем сагибы приказали нам сложить палатки и нагрузить поклажу на лошадей. Мы все сделали и ни о чем их не спрашивали. Потом мы спешно поехали в сторону запада и уже ночью наткнулись на лагерь неверных. Я и мои братья очень испугались, но сагибы пошли вперед, они ничего не боялись. Язычники направили на нас луки со стрелами, но тогда Ормонд-сагиб поднял какую-то эмблему, которая вся так и засверкала при свете факелов. И тут вдруг язычники соскочили с коней и стали кланяться до земли.

В ту ночь мы остались в их лагере. Потом в темноте кто-то туда ворвался, началась борьба, и один язычник был убит. Ормонд-сагиб сказал, что это был туркменский шпион, и, значит, тут будет сражение. Поэтому на рассвете мы уехали из лагеря и быстро помчались на запад. Там мы встретили других неверных, Ормонд-сагиб тоже показал им талисман, и они принялись оказывать нам всяческие почести. Затем мы опять быстро помчались, так что чуть не загнали лошадей, и, даже когда наступила ночь, мы не остановились, а Ормонд-сагиб был словно безумный, поэтому еще до рассвета мы уже приехали в эту долину, и сагибы спрятали нас в эту пещеру.

Здесь мы оставались, пока какой-то неверный не прошел утром мимо пещеры, гоня овец. Тогда Ормонд-сагиб позвал его и показал ему талисман, а потом объяснил, что хочет поговорить со жрецом. Тот человек ушел, но потом вернулся вместе со жрецом, который умел говорить по-кашмирски. Он и сагибы долго разговаривали, но о чем — я не знаю. А Ормонд-сагиб убил того человека, который ходил звать жреца, а потом они со жрецом завалили его тело камнями. Потом они опять о чем-то говорили, а затем жрец ушел, а сагибы просидели в пещере целый день. Но в сумерках за ними пришел другой человек, с бритой головой, закутанный в верблюжью шкуру, и они пошли с ним к городу. Они велели нам поесть, покормить коней и запрячь их, чтобы очень быстро выехать ночью, пока не рассветет. Вот все, что я знаю, и да будет Аллах мне свидетелем.

Гордон молчал, обдумывая услышанное. Он верил, что слуга говорит правду, но его недоумение только возрастало. Пока американец размышлял над этим запутанным клубком событий и невольно разжал хватку, слуга, воспользовавшись моментом, вдруг резко дернулся, сбросив с себя тяжелую руку Гордона и одновременно выхватив из-за пазухи кинжал. С коротким злорадным выдохом он выкинул руку с кинжалом вперед, но Аль-Борак молниеносно отклонился, и лезвие лишь слегка задело его. В ярости он вцепился обеими руками в горло азиата, вложив в эту дикую хватку всю свою силу. Шейные позвонки могучего мусульманина хрустнули, как сухая ветка, и в то же мгновение Гордон уже нырнул в густую тень кустарника, услышав шум у входа в пещеру. Человек, появившийся там, тревожным приглушенным голосом что-то спросил, но Гордон не стал дожидаться дальнейшего развития событий и исчез во мраке, словно призрак.

Человек, вышедший из пещеры, повторил свой вопрос, но, не получив ответа, взволнованным голосом позвал своих товарищей. С оружием в руках они начали пробираться сквозь заросли тамариска, пока наконец один из них не наткнулся на тело своего товарища. Они наклонились над ним, испуганно бормоча.

— Точно, это проклятое место, — дрожащим голосом произнес один из них. — Акбара убили злые демоны!

— Нет, — возразил другой. — Его убили люди из этой долины. Может быть, они собираются и всех нас убить, одного за другим. — В испуге он сжал винтовку и попятился. — Они заколдовали сагибов и увели их, чтобы убить!

— Мы будем следующими, — прошептал третий. — Сагибы, должно быть, уже мертвы. Надо быстро уезжать отсюда! Лучше умереть в горах, чем ждать, как овцы, когда нам перережут горло.

Несколько минут спустя они уже мчались на восток, рассеявшись среди ночи, словно зайцы, преследуемые гончими псами.

Об этом Гордон уже не знал. Отбежав от пещеры, он направился не в ущелье, где оставались его люди, а прямо через сосны к огням города Иолгана. Туда вела узкая тропинка, извивавшаяся между деревьями и едва заметная в темноте.

Впереди уже показались массивные городские стены и ворота, стоявшие почему-то открытыми. Гордон увидел часовых, беспечно прогуливавшихся вдоль стен.

В Иолгане не опасались нападения — самые могущественные из мусульманских племен суеверно боялись даже близко подходить к городу поклонников культа дьявола. До слуха Гордона доносились обрывки праздных разговоров и шутливых споров.

Где-то здесь, в Иолгане, — американец был в этом уверен — находились люди, которых он искал. Они собирались вернуться в пещеру, и Гордон мог бы встретить их там. Но у него были свои причины, почему он хотел войти в город, и причины эти не имели ничего общего с местью двум англичанам. Спрятавшись в непроницаемой тени деревьев уже совсем близко от города, он принялся размышлять о том, как действовать дальше, и тут услышал негромкий звук копыт на дорожке позади себя. Он скользнул в глубь зарослей, но затем внезапная мысль остановила его, и он повернул обратно к дороге и стал ждать.

Наконец Гордон увидел вереницу нагруженных тюками мулов и четырех человек, охранявших их с двух сторон. У них не было факелов, они двигались как люди, хорошо знающие дорогу. Зоркие глаза Гордона хорошо различили в неясном свете звезд их очертания! Это были киргизские пастухи. Он бесшумно подкрался еще ближе и отчетливо увидел их круглые шапочки и длинные плащи, а в нос ему ударил свойственный киргизским скотоводам запах.

Когда человек, замыкавший процессию, поравнялся с Гордоном, американец железной рукой схватил его за горло, сдавив так сильно, что пастух не издал даже хрипа, бесчувственно обмякнув в руках Гордона. Остальные уже исчезли из виду, скрывшись за поворотом тропинки, а мерный топот копыт мулов и поскрипывание нагруженной на них поклажи заглушили негромкие звуки короткой борьбы.

Гордон оттащил свою жертву в сторону и быстро раздел ее, сбросив свои ботинки и надев на себя одежду киргиза, надежно закрепив на поясе пистолет и саблю, скрытые длинным плащом. Несколько минут спустя он уже шел позади колонны, опустив голову, как будто устал от дальнего перехода. Гордон знал, что пастух, чьим нарядом он воспользовался, не придет в сознание по крайней мере еще несколько часов.

Американец держался достаточно близко к каравану, чтобы ни у кого не возникло сомнений, что он свой, но в то же время чуть отставал, плетясь усталым шагом. В его планы не входило, чтобы кто-нибудь заговорил с ним, — тогда Гордона немедленно разоблачили бы. Но остальные пастухи, видимо, тоже на самом деле устали, поэтому процессия двигалась в полном молчании. Когда они проходили через ворота, их никто не окликнул. Стража не заметила подмены — даже при свете факелов, горевших над огромным арочным входом в город, Гордон выглядел совсем как киргизский пастух, в таком же, как они, длинном плаще и мерлушковой шапке, с такими же, как и у них, заостренными чертами загорелого обветренного лица.

Они двинулись по освещенной факелами улице, шумной от голосов многочисленных прохожих и торговцев, не обращавших на караванщиков никакого внимания. Здесь Гордон и отстал от каравана окончательно, затерявшись среди таких же пастухов в длинных плащах, бродивших по улицам и глазевших на город, казавшийся им непостижимо величественным.

Иолган не был похож на другие города Азии. Много лет назад говорится в легенде, его построили последователи культа дьявола, изгнанные со своей далекой родины. Они нашли прибежище в этой дикой, не отмеченной ни на каких картах стране, фактическими хозяевами которой были Черные Киргизы, являвшиеся наиболее дикой ветвью среди родственных им племен. Население Иолгана было смешанным и состояло из потомков тех самых переселенцев и киргизов.

Гордон увидел бродивших по улицам монахов — правящую касту в Иолгане — высоких бритоголовых людей с монгольскими чертами лица, чье этническое происхождение ему не было известно. Они не походили на тибетских монахов, и религия их даже отдаленно не напоминала буддизм — это действительно был чистейший культ дьявола. Архитектура их храмов, алтарей и гробниц тоже резко отличалась от любой другой культовой архитектуры, которую когда-либо видел Гордон.

Но он не тратил времени ни на размышления о природе культа дьявола, ни на бесцельное блуждание по городу, а сразу направился к огромному каменному зданию, расположенному почти у той самой горы, у подножия которой и стоял Иолган. Гордона никто не останавливал, никто не пытался заговорить с ним. Беспрепятственно дойдя до здания, он поднялся по ступеням, поражавшим своей необыкновенной — не меньше ста футов — шириной, низко опустив голову, чтобы как можно больше походить на утомленного долгим путешествием пилигрима. Большие бронзовые двери храма, никем не охраняемые, были открыты, и Гордон, скинув сандалии, вошел в огромный зал, едва освещенный тусклыми медными лампами, в которых горело растопленное масло.

По залу бесшумно сновали бритоголовые монахи, похожие на темных призраков. Они не обратили на Гордона никакого внимания, приняв его за рядового поклонника культа, пришедшего принести скромные дары к гробнице Эрлик-хана, князя седьмого круга ада.

Часть зала была скрыта от обзора огромным кожаным занавесом, расшитым золотом, который свисал до пола с самого потолка. Перед занавесом, к которому вели шесть ступенек, сидел скрестив ноги и склонив голову неподвижный, как статуя, монах, явно пребывающий в общении с неведомыми духами. Гордон остановился у ступенек, будто для того, чтобы пасть перед ними ниц, а затем, словно его охватил внезапный ужас, попятился, закрыв руками лицо. Монах продолжал сидеть неподвижно, не обратив на мнимого пастуха никакого внимания. Он уже не раз видел таких кочевников, пришедших издалека, чтобы поклониться гробнице Эрлик-хана, которые испытывали сверхъестественный ужас, приблизившись к занавесу, скрывавшему от их глаз нечто страшное. Робкие киргизы часами бродили по храму, собираясь с духом, прежде чем подойти к занавесу и совершить ритуальное поклонение, поэтому никто из находившихся в храме даже не взглянул в сторону человека в плаще, испуганно отпрянувшего от алтаря.

Убедившись, что никто за ним не наблюдает, Гордон проскользнул в темный дверной проем неподалеку от золоченого занавеса и ощупью двинулся по широкому неосвещенному коридору, пока не наткнулся на ведущую вверх лестницу. Бесшумно и быстро поднявшись по ней, он оказался в длинном коридоре, едва освещенном слабыми мерцающими бликами огней.

Гордон знал, что эти блики отбрасывают тусклые лампы из крошечных келий, расположенных вдоль коридора. В них монахи проводят долгие часы, погрузившись в размышления о таинствах своего культа или сосредоточенно изучая черные книги, о существовании которых остальной мир, находящийся за этими стенами, даже не подозревал. В конце коридора виднелась еще одна лестница. К ней и направился Гордон, стараясь, чтобы его не заметили монахи, сидевшие в кельях. Это ему удалось без особого труда, так как блики пламени масляных ламп освещали коридор так скудно, что заметить неясную тень, бесшумно проскользнувшую по коридору, вряд ли кто-нибудь смог.

Поднявшись по ступенькам до поворота, Гордон замер и прислушался. Он знал, что наверху должен быть стражник, но он также знал, что этот стражник может спать. Сделав еще несколько шагов, Гордон действительно увидел сидевшего на полу полуголого человека с кривой саблей на коленях, голова которого была низко опущена. Он еле слышно похрапывал, и у Гордона не осталось никаких сомнений, что стражник мирно спит.

Американец осторожно прокрался мимо него и вошел в верхний коридор, тускло освещенный лагунными лампами, находившимися на равном расстоянии друг от друга. По обеим сторонам коридора тянулись ряды тяжелых деревянных дверей, обитых бронзой. Гордон направился к одной из них, отличавшейся от других особым орнаментом и лепной аркой. Подойдя к двери, он замер и прислушался, а затем тихонько постучал девять раз, с паузой после каждых трех ударов.

Несколько мгновений царила напряженная тишина, а затем за дверью раздался звук шагов, смягченный толстым ковром. Дверь тихо открылась, и на пороге возникла стройная фигура женщины, удивительно прекрасной и словно бы излучавшей какие-то магнетические волны. Сияние ее глаз было поистине волшебным — оно затмевало блеск драгоценных камней, украшавших ее пояс.

Она сразу узнала Гордона, несмотря на его маскарад, и порывисто бросилась к нему, крепко обняв его своими тонкими, но сильными руками.

— Аль-Борак! Я знала, что ты придешь!

Гордон вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Кроме них двоих, там никого не было. Комната была обставлена богатыми шелковыми диванами, резными столиками и шкафчиками и задрапирована роскошными бархатными шторами, что резко контрастировало с остальными помещениями храма — мрачными и полупустыми. Окинув взглядом комнату, Гордон вновь повернулся к женщине, лицо которой выражало неподдельную радость.

— Откуда ты знала, что я приду, Ясмина? — спросил он.

— Ты никогда не бросал друга в беде, — тихо ответила она.

— А кто в беде?

— Я!

— Но ведь ты богиня!

— Я же все объяснила тебе в своем письме! — с некоторым недоумением произнесла она, пристально глядя на Гордона.

Американец так же недоуменно покачал головой:

— Я не получал никакого письма.

— Тогда почему же ты здесь? — воскликнула Ясмина, отступив от Гордона на шаг, словно проверяя, он ли перед ней.

— Это долгая история, — ответил он, еще раз окинув взглядом комнату. — Сначала расскажи мне, почему Ясмина, у ног которой лежал мир и которая от скуки отбросила его, чтобы стать богиней в чужой стране, говорит о себе как о человеке, попавшем в беду.

— Это правда, Аль-Борак. — Ясмина нервным движением откинула назад свои темные вьющиеся волосы. Ее глаза чуть затуманились грустью и усталостью, но в них мелькнуло и что-то еще, чего Гордон никогда не видел прежде, — тень страха. — Но сначала поешь с дороги. Вот еда, которая тебе сейчас нужнее, чем мне.

Она села на диван и придвинула к Гордону маленький золотой столик, на котором стояло блюдо с приправленным рисом и жареной бараниной и кувшин с кумысом. Вся посуда была из чистого золота.

Гордон молча сел рядом с ней и с нескрываемым аппетитом принялся за еду. В своем грубом одеянии кочевника он выглядел очень странно посреди роскоши и великолепия этой комнаты. Ясмина задумчиво смотрела на него, и в ее взгляде сквозила какая-то таинственность.

— Мир не лежал у моих ног, Аль-Борак, — наконец сказала она. — Но у меня было достаточно всего того, чем я пресытилась до отвращения. Знаешь, как будто хорошее вино потеряло свой вкус. Лесть стала казаться мне оскорблением, восхищение мужчин звучало для меня как пустые, заученные и лишенные всякого смысла слова. Я безумно устала от глупых лиц, вечно мельтешивших у меня перед глазами, — от их тупых бараньих взглядов и таких же бараньих мыслей. Я устала от всех, за исключением нескольких человек, таких, как ты, Аль-Борак. Вы были волками в овечьей стае. Я могла бы любить тебя, Аль-Борак, но в тебе слишком много ярости; твоя душа подобна лезвию, о которое я боюсь пораниться.

Ничего не ответив, Гордон взял золотой кувшин с кумысом и мощными глотками осушил его за один раз, отчего у любого другого человека тотчас помутилось бы в голове. Но Гордон слишком долго жил, как кочевник, и любой самый жгучий кумыс был для него привычен, как вода.

— Итак, я стала принцессой, женой кашмирского принца, — продолжала она. — И тут я узнала глубины человеческого свинства, и это знание досталось мне слишком дорогой ценой. Он был грязной скотиной, и я сбежала от него в Индию, и один англичанин защитил меня, когда головорезы моего мужа собирались отвезти меня обратно к нему. Но этот негодяй все еще предлагает огромные деньги тому, кто доставит меня к нему живой, и тогда он успокоит свое уязвленное самолюбие, замучив меня до смерти.

— Понятно, — сквозь зубы пробормотал Гордон. — До меня доходили кое-какие слухи об этом.

На его лицо набежала тень, и, хотя он даже не нахмурился, в его глазах появилось что-то зловещее.

— Этот опыт и вызвал у меня окончательное отвращение к жизни, — с горечью сказала Ясмина, — к той жизни, которую я знала. Но я вспомнила, что мой отец был жрецом в Иолгане, он покинул город ради любви к одной чужестранке. Иолган я помнила по рассказам отца, хотя я тогда была совсем маленькой, и во мне зрело огромное желание покинуть мир и прийти сюда, чтобы обрести свою душу. Все боги, которых я знала, доказали мне свою ничтожность. Теперь передо мной зажегся знак Эрлика. — Ясмина слегка раздвинула складки одежды и показала Гордону напоминающий звезду талисман, висевший у нее на груди. — Я пришла в Иолган, как ты уже знаешь, потому что именно ты и привел меня сюда, под видом киргизки с Иссык-Куля. Люди помнили моего отца и, хотя они и считали его предателем, все же приняли меня, главным образом из-за того, что есть одна старая легенда, которая рассказывает о женщине-богине со звездой на груди. Они приняли меня как воплотившуюся в дочь Эрлик-хана богиню. Когда ты ушел обратно, первое время я была всем довольна. Люди поклонялись мне с такой искренностью, которую я никогда не видела в том прежнем мире. Их странные ритуалы были необычными, но завораживающими. Сначала я воспринимала только их внешнюю сторону. Затем я начала проникать все глубже в суть их мистерий…

Ясмина замолчала, и Гордон вновь увидел в ее глазах страх. Он молчал, терпеливо дожидаясь, когда она продолжит свой рассказ. Ясмина взглянула на него и, вздохнув, опустила голову.

— Я мечтала о спокойном уединении, — наконец с трудом произнесла она, не глядя на Гордона. — Я думала, что этот город населяют мистики и философы, но оказалось, что это логово безумцев, отрицающих все, кроме дьявола. Это не мистика, это черный шаманизм, отвратительный и мерзкий, как те тундры, которые породили его. Я увидела то, что привело меня в ужас. Да, я, Ясмина, никогда не ведавшая страха, теперь по-настоящему узнала, что это такое, и научил меня ему Йогок, верховный жрец. Ты знаешь его и, прежде чем покинуть Иолган, предостерегал меня, но тогда я не обратила на твои слова особого внимания. Он ненавидит меня. Он знает, что я не богиня, но боится моей власти над людьми. Он давно убил бы меня, если бы осмелился.

Я страшно измучилась. Эрлик-хан и его дьяволы оказались такой же иллюзией, как и боги Индии или Запада. Я не нашла здесь истинного пути, который искала, и теперь испытываю лишь безумное желание вернуться в тот мир, который покинула. Аль-Борак, я хочу вернуться обратно в Дели. По ночам мне грезятся шум и запахи улиц и базаров. Я наполовину индианка, и моя индийская кровь зовет меня. Как же я была глупа! Передо мной была вся жизнь, а я отвергла ее. Неужели я слишком поздно это поняла?

— Совсем не поздно, — спокойно сказал Гордон. — Конечно, надо вернуться. Ты вернешься и все забудешь.

— Нет! — с горечью воскликнула она. — Это невозможно. Боги Иолгана должны оставаться в Иолгане навсегда. Если хоть кто-нибудь исчезнет, люди уверены, что город должен погибнуть. Йогок был бы и рад, чтобы я исчезла, но он боится гнева людей, поэтому ни за что не решится ни убить меня, ни помочь мне убежать. Я знаю только одного человека, который мог бы помочь мне, поэтому я написала тебе письмо, которое отправила с одним таджикским торговцем. Вместе с письмом я отправила и священный талисман — золотую звезду, украшенную драгоценными камнями, благодаря которой ты должен был беспрепятственно пройти через страну кочевников. Они никогда не причинят вреда человеку, у которого есть эта звезда. Он будет в безопасности — опасность угрожает ему только от жрецов города.

— Я не получил ни письма, ни талисмана, — покачал головой Гордон. — А сюда я попал, преследуя парочку негодяев, которых я вел через страну узбеков и которые по непонятным причинам убили моего слугу Ахмеда и сбежали от меня. Как бы то ни было, но теперь они в Иолгане.

— Белые люди? — изумленно спросила Ясмина. — Это невозможно! Они никогда не смогли бы пройти через земли диких кочевников…

— Есть только один ключ к разгадке этой головоломки, — прервал он ее. — Каким-то образом твое письмо попало к ним в руки, и они использовали твою звезду, чтобы пройти по этим землям. Но они не собираются спасать тебя, потому что как только они пришли в долину, то сразу же вступили в контакт с Йогоком. Тут я могу предположить только одно — они собираются похитить тебя, чтобы продать твоему бывшему мужу.

Ясмина резко выпрямилась, ее руки судорожно вцепились в край дивана, так что костяшки пальцев побелели. В глазах ее вспыхнул огонь ярости, и она чем-то напомнила кобру, готовящуюся к прыжку. Гордону же в это мгновение она показалась особенно прекрасной.

— Опять к этой свинье? Опять к этим грязным псам, увивавшимся вокруг меня? Да стоит мне только сказать хоть слово людям Иолгана, как они разорвут этих негодяев на куски!

— Тогда ты сама себя выдашь, — покачал головой Гордон. — Люди, может быть, и убьют иноземцев, может быть, даже убьют Йогока, но они узнают, что ты пыталась сбежать из Иолгана. Ведь, наверное, и сейчас с тебя не спускают глаз — ты у всех на виду.

— Да, бритоголовые шпионят за мной повсюду, за исключением этого этажа. Отсюда вниз ведет единственная лестница, которая постоянно охраняется. Но здесь я свободна.

— Лестница охраняется стражником, который все время спит, — заметил Гордон. — А ты не думаешь, что когда люди узнают, что ты хотела сбежать из Иолгана, они отнимут у тебя последнюю свободу и запрут тебя в келье до конца твоих дней? Люди ведь очень трепетно относятся к своим божествам.

Ясмина нахмурилась и несколько мгновений молча размышляла, затем взглянула на Гордона.

— И что же тогда делать? — спросила она, и в глазах ее вновь мелькнул страх.

— Не знаю. Пока не знаю, — задумчиво ответил Гордон. — Здесь недалеко в горах у меня спрятана сотня туркменских головорезов, но сейчас от них толку мало. Их слишком немного, чтобы устроить здесь хорошее сражение, и они почти уверены, что их обнаружат завтра же, если не раньше, поэтому напуганы до полусмерти. Я привел их с собой сюда, и я обязан их вывести отсюда — по крайней мере хоть часть. Сюда я пришел, чтобы убить тех двух англичан, Ормонда и Пемброука, но с этим можно подождать. Сначала надо вывести отсюда тебя, но для этого мне нужно узнать, где сейчас Йогок и англичане. Есть хоть один человек в Иолгане, которому ты можешь доверять?

— Любой человек в Иолгане отдал бы за меня жизнь, но они ни за что не отпустят меня. Нет, я не могу довериться никому из них.

— Ты сказала, что на этот этаж ведет единственная лестница?

— Да. Храм построен у горы, поэтому галереи и коридоры нижних этажей выходят прямо внутрь горы. Но это самый высокий этаж, и он оставлен исключительно для меня. Отсюда нет другого выхода, кроме той лестницы, ведущей прямо в храм, в котором кишмя кишат монахи. У меня тут ночью только одна служанка, но сейчас она спит в комнате неподалеку от этой, как всегда одурманенная гашишем.

— Это уже неплохо! — кивнул Гордон. — Вот что, возьми-ка этот пистолет. Запри дверь после того, как я уйду, и не открывай никому, кроме меня. Ты поймешь, что это я, когда услышишь, как обычно, девять ударов в дверь.

— А куда ты уходишь? — со страхом спросила она, осторожно беря оружие, которое Гордон протянул ей.

— Я должен произвести небольшую разведку, — ответил он. — Мне надо знать, что сейчас делают Йогок и другие жрецы. Если я попытаюсь вывести тебя сейчас, мы можем угодить прямо к ним в лапы.

Я не могу строить свои планы, пока не узнаю хоть что-то о планах Йогока. Если они собираются выкрасть тебя сегодня ночью — а я думаю, что это именно так, — то, может быть, неплохо позволить им это сделать, а затем напасть на них вместе с туркменами и отбить тебя у них, когда они отойдут уже достаточно далеко от города. Но так действовать будем лишь в том случае, если не будет другого выхода. Когда начнется стрельба, в тебя может попасть шальная пуля. В общем, сейчас я ухожу — будь начеку!

* * *

Усердный страж все еще похрапывал, когда Гордон проскользнул мимо него. Оказавшись в нижнем коридоре, он увидел, что теперь ни одна лампа в кельях не горит. Гордон знал, что кельи теперь пусты, а монахи спят в комнатах ниже этажом. На мгновение он остановился в раздумье, как вдруг услышал шарканье сандалий по коридору.

Шагнув в проем ближайшей кельи, Гордон подождал, пока невидимый человек поравнялся с ним, а затем тихо свистнул. Шаги замерли, и Гордон услышал неразборчивое бормотание.

— Это ты, Ятуб? — по-киргизски спросил Гордон. Он знал, что многие из низших монахов были киргизами по происхождению.

— Нет, — прозвучал в темноте ответ. — Я Оджух. А ты кто?

— Неважно, зови меня собакой Йогока, если хочешь. Я тут на страже. Белые люди уже пришли в храм?

— Да. Йогок провел их тайным путем, но люди подозревают, что они здесь. Если ты так близок к Йогоку, скажи мне — что он собирается делать?

— А ты что по этому поводу думаешь? — спросил Гордон.

В ответ прозвучал злобный смех, и Гордон почувствовал, как монах придвинулся к нему ближе.

— Йогок умен и хитер, — сказал монах. — Когда таджик, которого Ясмина попросила доставить ее письмо, показал его Йогоку, наш господин приказал ему сделать все так, как она велела. Когда человек, которого она звала, придет к ней, Йогок собирался убить их обоих, объяснив людям, что это белый человек убил богиню.

— Йогоку нет прощения, — наугад сказал Гордон.

— Скорее можно простить ядовитую змею! — вновь хрипло рассмеялся монах. — Ясмина много раз мешала ему в совершении обрядов, и он не позволит ей уйти с миром.

— Вот, значит, что он затеял! — выдохнул Гордон.

— Ты простой человек, стоишь тут на страже и ничего не знаешь. Письмо предназначалось Аль-Бораку. Но таджик оказался слишком жадным и продал его тем двум белым и рассказал им о Йогоке. Они не увезут ее в Индию — они продадут ее кашмирскому принцу, который забьет ее до смерти. Йогок сам проведет их через горы тайной дорогой. Он боится гнева людей, но его ненависть к Ясмине так велика, что он решился на это.

Гордон услышал все то, что хотел узнать, и решил немедленно действовать. Окончательно отбросив мысль о том, чтобы дать Ормонду вывести Ясмину из города, он понял, что надо попытаться сейчас же ее спасти. Когда Йогок поведет англичан потайными ходами, их вряд ли можно будет найти.

Монах тем не менее не торопился заканчивать разговор. Он заговорил вновь, и тут Гордон увидел огонь, движущийся во мраке, словно светлячок, затем услышал шлепанье босых ног и чье-то тяжелое дыхание. Американец тотчас нырнул в глубь кельи и затаился.

Это был другой монах, несущий маленькую латунную лампу, освещавшую его широкое толстогубое лицо, похожее на маску монгольского божка. Увидев монаха, стоявшего у входа в келью, он торопливо заговорил:

— Йогок и белые люди пошли к комнате Ясмины. Ее служанка, которая шпионит за ней, сказала нам, что белый дьявол Аль-Борак сейчас в Иолгане. Он разговаривал с Ясминой меньше чем полчаса назад. Служанка тотчас помчалась к Йогоку, но это было уже после того, как Аль-Борак ушел из комнаты Ясмины, а до того времени она боялась и шевельнуться. Он где-то здесь, в храме. Я иду собирать людей, чтобы искать его. Пойдем со мной…

Он взмахнул лампой, и ее пламя осветило всю келью вместе с Гордоном, прижавшимся к стене. Пока монах изумленно хлопал глазами, увидев наряд пастуха вместо привычного монашеского одеяния, Гордон молниеносным ударом в челюсть сбил его с ног. Лампа со стуком упала на пол, и американец в полной темноте сцепился с другим монахом. Тот оказался довольно сильным и крепким, но Гордону хватило нескольких мгновений, чтобы стукнуть его головой о пол. Монах затих, и Гордон оттащил его в келью, положив рядом с другим бесчувственным телом.

В следующее мгновение Гордон уже несся вверх по ступеням лестницы, которая находилась всего в нескольких шагах от кельи, в которой он прятался, и он точно знал, что за время их разговора с монахом по ней никто не поднимался и не спускался. Но монах с лампой сказал, что Йогок с англичанами уже направились в комнату Ясмины, как только вероломная служанка доложила ему об Аль-Бораке.

Выхватив саблю, он забежал за поворот, но сидевшая на прежнем месте фигура даже не шелохнулась, чтобы преградить ему путь. Однако мимолетного взгляда Гордону хватило, чтобы заметить, что в позе спящего стражника теперь было что-то неестественное, — голова его запрокинулась назад под каким-то странным углом. Сомнений не было — его убили, одним ударом свернув ему шею.

Недоумевая, почему Йогок убил одного из своих слуг, Гордон, не мешкая, помчался дальше. Дурные предчувствия сжимали его сердце, и, в несколько прыжков оказавшись у нужной двери, он рывком распахнул ее. Комната была пуста. Подушки с дивана в беспорядке валялись по полу. Ясмины нигде не было видно.

Словно статуя, Гордон застыл посреди комнаты, сжимая в руке саблю. Обведя комнату взглядом, он вдруг заметил небольшую выпуклость за одной из штор и понял, что там кто-то есть.

Гордон повернулся к двери, будто собирается уйти, а затем внезапно сделал резкий разворот и пролетел через всю комнату, как стрела. Острое лезвие его кривой сабли рассекло тяжелую бархатную штору, и оттуда со стоном вывалился окровавленный человек, который явно даже не успел сообразить, что произошло. Это был бритоголовый монах, который, рухнув на пол, попытался вытащить нож, но Гордон прижал его коленом к полу, и тот разжал пальцы и застонал.

— Где она? — рявкнул американец, вцепившись в горло монаху. — Говори, пес, где она?

Но монах лишь продолжал всхлипывать и стонать, и ни одного слова из него вырвать не удавалось. Бросив его, Гордон побежал вдоль стен, рубя и сдирая с них портьеры. Он знал, что где-то здесь должна быть потайная дверь, но все стены были гладкими, и ему не удалось обнаружить даже малейшей щели. Он яростно колотил по ним, пинал их ногами, но ни одна из стен не поддалась, несмотря на самые отчаянные попытки пробиться сквозь них. Гордон в бессильной злобе заскрипел зубами — он понял, что ему не удастся догнать Ясмину, которую похитители увели каким-то потайным ходом. Теперь ему оставалось только вырваться из города и помчаться к пещере, где он обнаружил прятавшихся слуг его врагов и куда англичане, несомненно, должны были вернуться. Ярость настолько переполняла его, что он даже не думал об осторожности.

В бешенстве Гордон сорвал с себя плащ, который теперь показался ему неуклюжим и стесняющим движения. Еще раз в отчаянии окинув взглядом комнату, он посмотрел на корчившегося на полу монаха, и ему в голову пришла новая мысль. Одежда тех монахов, которых он оставил бесчувственными этажом ниже, могла бы послужить ему маскировкой и помочь незаметно выскользнуть из храма, где уже толпы бритоголовых убийц шарят по всем углам, разыскивая белого дьявола Аль-Борака.

Гордон выбежал из комнаты и помчался к лестнице. Пробежав мимо мертвого стражника, он спустился на несколько ступенек вниз, а затем резко остановился и осторожно заглянул за поворот лестницы. В нижнем коридоре горело множество ламп, а у самой лестницы стояла толпа монахов с факелами и саблями. В руках у некоторых Гордон увидел даже ружья.

Он инстинктивно сделал шаг назад, но в это мгновение монахи закричали и подняли ружья. Позади них Гордон увидел крадущуюся вдоль стены круглолицую девушку с раскосыми глазами. Она ухватилась за веревку, свисавшую со стены, и с силой дернула за нее. В то же мгновение Гордон почувствовал, что лестница как будто вдруг поехала у него под ногами. Несколько ружей выстрелило одновременно, как раз в тот момент, когда он полетел в черную дыру, внезапно разверзшуюся под ним, и пули просвистели уже у него над головой. Последнее, что он услышал, — это яростный победный вопль монахов, но перед глазами у него была теперь только непроницаемая тьма.

* * *

Когда Гордон ушел, Ясмина закрыла за ним дверь и вновь села на диван. Она принялась с интересом разглядывать огромный пистолет, который он ей оставил, невольно восхищаясь голубоватыми отблесками огня на его полированной стали.

Затем она отложила его в сторону и, закрыв глаза, откинулась на спинку дивана. Ясмина всегда была склонна к философии и мистике, что мешало ей всерьез с доверием относиться к материальному оружию. Будучи натурой утонченной, она не придавала большого значения физическим действиям. При всем ее восхищении Гордоном, он все же был для нее всего лишь дикарем, варваром, прокладывающим себе дорогу мечом и пулей.

Она недооценила роль оружия, которое теперь лежало где-то в стороне, поэтому не смогла даже дотянуться до него, когда внезапный шум отодвигаемой портьеры заставил ее вздрогнуть и открыть глаза. Ясмина повернулась и расширенными от ужаса глазами посмотрела на портьеру, за которой, как она знала — или думала, что знала, — была пустая каменная стена, примыкавшая к горе.

Но теперь портьеру поднимала чья-то желтая, похожая на когтистую лапу, рука, за которой показалось злобное хищное лицо с раскосыми глазами и низким узким лбом. Кривой, с толстыми губами рот плотоядно приоткрылся, обнажив ряд острых, как у змеи, зубов.

Ясмину охватил такой леденящий ужас, что она не могла даже пошевелиться. Не в силах дать никакого разумного объяснения этому явлению, она лишь молча смотрела на хищно оскалившееся лицо, пока страшный незнакомец не вышел целиком из-за портьеры и не сделал ей навстречу несколько шагов, извиваясь, как рептилия. Ясмина вышла из оцепенения и только теперь увидела, что за откинутой портьерой в стене зияет черное отверстие, в котором показались еще два лица — жесткие и неподвижные, словно каменные, лица двух белых людей.

Ясмина вскочила и попыталась было дотянуться до пистолета, но он лежал слишком далеко от нее — на другом конце дивана. Она метнулась туда, но похожий на змею человек с невероятной скоростью подскочил к ней, с силой вцепившись в ее протянутую к пистолету руку. От ужаса она вскрикнула, но он тут же зажал ей рот рукой. Ему не стоило никаких усилий справиться с Ясминой, и, хотя она отчаянно сопротивлялась, он так крепко сдавил ее своими клешнями, что она застонала от боли.

— Скорее! — приказал он резким гортанным голосом. — Вяжите ее!

Двое белых вошли в комнату; один из них держал наготове пистолет. Вслед за ними в комнате появился монах, который тут же связал Ясмину, сунув ей в рот кляп.

— Иди к стражнику, что спит на ступенях лестницы, — приказал человек с раскосыми глазами. — Он не наш, его приставил народ, чтобы ее охранять. Он глухонемой, но даже они способны разговаривать жестами.

Монах низко поклонился и, открыв дверь, вышел из комнаты, сжимая в руке кинжал. У потайного хода Ясмина увидела еще одного монаха.

— Ты не знала о потайном ходе, — усмехнулся человек с раскосыми глазами. — Ты очень глупа! Гора за храмом вся изрезана туннелями, и за тобой постоянно шпионили. Девица, про которую ты думала, что она спит, обкурившись гашишем, на самом деле сегодня наблюдала за твоей встречей с Аль-Бораком. Это нисколько не меняет моих планов, не считая того, что я приказал своим монахам убить Аль-Борака. Затем мы покажем народу его тело и скажем, что ты вернулась к своему отцу в седьмой крут ада, потому что появление неверного осквернило Иолган. А между тем эти сагибы уже будут на пути в Кашмир и вскоре доставят тебя твоему мужу, моя дорогая богиня! Дочь Эрлик-хана! Ха!

— Мы теряем время, Йогок, — прервал его Ормонд. — Нам надо как можно скорее двигаться!

Жрец кивнул и сделал знак монаху, который шагнул вперед и поднял Ясмину на принесенные им носилки. За другой конец носилок взялся Пемброук. В этот момент в комнату, вытирая кровь с кривого лезвия, проскользнул первый монах. Йогок приказал ему спрятаться за портьерой — Аль-Борак может вернуться сюда раньше, чем его найдут.

Затем они двинулись через потайную дверь и оказались в темном туннеле, освещаемом лишь масляной лампой, которую держал Йогок. Жрец тотчас задвинул тяжелую каменную плиту, являвшуюся частью стены, и закрыл ее изнутри на огромный бронзовый засов. При тусклом свете лампы Ясмина увидела, что они находятся в темном коридоре, ведущем вниз до длинной узкой лестницы, вырезанной в камне.

Спустившись по лестнице, они вышли в ровный туннель, по которому двигались довольно долго, пока не уперлись в каменную стену, в центре которой был вбит рычаг. Йогок повернул его, и они вошли в пещеру, в дальней части которой виднелся краешек ночного неба.

Жрец задвинул плиту на место, и Ясмина увидела, что она ничем не отличается от остальной внутренней поверхности пещеры. Йогок задул лампу и, подойдя к наружному входу в пещеру, раздвинул маскировавшие его кусты. Они вышли наружу и оказались на берегу ручья, вдоль которого двинулись дальше, продираясь сквозь густые заросли кустарников. Справа Ясмина увидела светящиеся точки — то были огни города Иолгана, находившегося в полумиле от них. Слева тянулась горная цепь, а прямо темной массой возвышалась сосновая роща. Туда-то они и направились.

Они прошли полмили. Никто не произнес ни слова, но нервозность и напряжение чувствовались в каждом движении идущих. И англичане, и Йогок думали о каре, которой их подвергнет народ Иолгана, если обнаружит, что они похитили его богиню. Йогок боялся, пожалуй, больше всех. За ним стелился кровавый след — сначала это был пастух, который привел его к Ормонду, а затем немой стражник, назначенный народом. Аль-Борак тоже, вне всякого сомнения, будет мертв — монахи непременно выполнят приказ, отданный верховным жрецом.

— Быстрее! Быстрее! — подгонял он своих спутников сдавленным от страха голосом, озираясь среди темного леса, окружавшего их со всех сторон. В завывании ночного ветра ему мерещились крики преследователей.

— А вот и пещера, — пробормотал Ормонд. — Она чуть выше на склоне. Опустите носилки, их незачем тащить наверх. Я схожу туда один и приведу слуг и лошадей.

Он сделал несколько шагов вверх по склону и тихо позвал:

— Охай, Акбар!

Ответа не последовало. Подойдя еще ближе, Ормонд увидел, что огонь в пещере не горит, оттуда веяло лишь черным безмолвием.

— Заснули они там, что ли? — в ярости прошипел Ормонд. — Вот сейчас я им покажу! Ждите меня здесь.

Он прошел через густой кустарник и исчез в черном чреве пещеры. Через несколько мгновений до остальных донесся его голос, эхом отозвавшийся в каменных сводах пещеры. В нем звучал неподдельный страх.

* * *

Провалившись под лестницу, Гордон упал с достаточно большой высоты на холодный каменный пол. Мало кто на его месте остался бы в живых, а уж если бы и выжил, то переломал все кости. Но Аль-Борак был гибким и пружинистым, как кошка, и приземлился на все четыре конечности. Тем не менее удар был таким сильным, что на какое-то время он потерял контроль над своим телом и тяжело рухнул на бок.

Некоторое время он лежал неподвижно, приходя в себя от шока, затем с проклятиями приподнялся, проверяя и ощупывая все тело в поисках ран или переломов. К счастью, таковых не оказалось, и тогда Гордон пошарил вокруг и нашел свою саблю, упавшую от него неподалеку. Отверстия, в которое он провалился, больше не было, ловушка над ним захлопнулась. Где он находится, Гордон не знал, но тьма была, как в стигийской пещере. Он не знал также и с какой высоты упал, но догадывался, что она гораздо больше, чем ему кажется. Изучив свою темницу, Гордон понял, что она представляет собой прямоугольную келью не очень большого размера, с одной дверью, крепко запертой снаружи.

Гордон принялся ощупывать дверь, пытаясь определить, можно ли ее открыть, как вдруг услышал какие-то слабые звуки с той стороны. Он отпрянул назад, надеясь, что те, кто сбросил его сюда, вряд ли так быстро придут сюда другим путем. Скорее всего, кто-то услышал шум падения и пришел удостовериться, что в келье лежит бездыханное тело.

Дверь открылась, и Гордона на мгновение ослепил яркий свет, но он, не теряя времени, бросился на неясную фигуру, появившуюся на пороге. Когда зрение вернулось к нему, Гордон увидел лежащего на полу монаха с типичной бритой головой. В узком, освещенном лампами коридоре не было никого, кроме мертвеца.

Коридор шел наклонно вниз, и Гордон решительно двинулся вперед. Если бы коридор вел наверх, это означало бы, что он неминуемо вернулся бы к своим врагам. Каждую секунду он ожидал услышать их крики у себя за спиной. Но все же надеялся, что они не сомневаются в его гибели и поэтому не будут слишком торопиться убедиться в этом. Очевидно было и то, что монах, которого он убил, специально заранее дежурил здесь, чтобы прикончить Аль-Борака, если тот еще подавал бы какие-нибудь признаки жизни.

Коридор резко сворачивал направо, но лампы вдоль стен там уже не горели. Гордон взял одну из ламп из первой части коридора и двинулся направо, почувствовав, что уклон вниз здесь стал намного круче, так что ему даже пришлось держаться рукой за стену. Стены были из цельного камня, и Гордон понял, что он находится в туннеле внутри горы, у которой стоял храм.

Гордон не был уверен, что кто-нибудь из жителей Иолгана, за исключением монахов, знает обэтих туннелях. Ясмина, конечно, тоже ничего о них не знала. Мысль о ней заставила Гордона невольно содрогнуться. Одни небеса знают, где она сейчас, и он не сможет ей помочь, пока сам не выберется из этого крысиного подземелья.

Он дошел еще до одного поворота направо, за которым оказался более широкий и ровный туннель. Быстро, но осторожно Гордон направился по нему, держа лампу высоко над головой. Впереди он увидел, что туннель заканчивается грубой каменной стеной, в которой виднелась дверь в виде громоздкой квадратной плиты. Повернув рычаг, торчавший из него, Гордон легко открыл вход в пещеру.

Как Ясмина незадолго до него увидела звездное небо сквозь густой кустарник, закрывавший вход, так и Гордон, остановившись, взглянул на выход из пещеры, над которым слабо мерцали звезды. Он задул лампу, подождал немного, пока глаза привыкнут к темноте, а затем двинулся к выходу наружу.

Но как только он шагнул из пещеры, ему пришлось тотчас отступить назад. Кто-то продирался сквозь кустарники, тяжело дыша, и Гордон, вглядевшись, узнал хищное лицо Йогока. В следующее мгновение он уже прыгнул на жреца, повалив его на землю. Йогок коротко вскрикнул, но Гордон схватил его за горло, сдавив его своими железными пальцами.

— Где Ясмина? — грозно спросил он. Жрец лишь захрипел в ответ. Тогда Гордон ослабил хватку и повторил вопрос. Йогок явно обезумел от страха, подвергшись ночному нападению, но каким-то образом он догадался — по запаху или отсутствию его, — что он в руках у белого человека.

— Ты Аль-Борак? — с трудом выдохнул он.

— А кто же еще? Где Ясмина? — нетерпеливо рявкнул Гордон, снова сжав горло жреца, так что тот конвульсивно дернулся.

— Ее увели англичане! — задыхаясь, пробормотал Йогок.

— Где они сейчас?

— Не знаю! Я ничего не знаю! Ой! Пожалуйста, сагиб, я все расскажу!

В темноте глаза Йогока блеснули дикой злобой, и он попытался дернуться, но вновь ощутил железную хватку Гордона. Жрец мелко задрожал.

— Мы отвели ее к пещере, где прятались слуги сагибов, но они скрылись, забрав лошадей. Тогда англичане обвинили меня в вероломстве. Они сказали, что я увел их слуг и собирался их убить. Они лгут! Клянусь Эрликом, я ничего не знаю об их проклятых слугах! Англичане напали на меня, но я убежал, пока мой слуга боролся с ними.

Гордон рывком поставил его на ноги, повернул лицом к пещере и связал жрецу руки за спиной его же собственным ремнем.

— Мы идем обратно, — мрачно сказал он. — Попробуй только пискнуть, и я мигом выбью из тебя твою змеиную душу. Веди меня к пещере Ормонда самым коротким путем, который ты только знаешь.

— Не могу, эти псы убьют меня!

— Скорее я убью тебя, если ты не сделаешь то, что я тебе приказываю, — произнес Гордон таким зловещим тоном, что Йогок затрясся от страха.

Поняв, что убежать ему не удастся, жрец покорился судьбе и из двух опасностей решил выбрать наиболее отдаленную. Обреченно кивнув, он двинулся вперед. Они пересекли ручей, а затем повернули направо.

— Теперь я знаю, где я, — сказал Гордон. — А также знаю, где пещера, — она вон в том выступе горы. Если здесь есть дорога через сосны, покажи мне ее.

Йогок с готовностью поспешил в сторону сосновой рощи, ни на миг не забывая о стальной хватке Гордона и о его широкой кривой сабле. Предрассветная тьма уже начала редеть, когда они подошли к пещере, вход в которую смутно проглядывался сквозь густые заросли.

— Они ушли! — Йогок вновь задрожал от страха.

— А я и не ожидал найти их здесь, — пробормотал Гордон. — Сюда я пришел, чтобы напасть на их след. Если они подумали, что ты натравишь на них своих людей, то сейчас уносят ноги как можно дальше отсюда. Меня беспокоит лишь то, что они сделали с Ясминой.

— Послушай! — Йогок конвульсивно вздрогнул, когда низкий глухой вой прорезал воздух.

Гордон швырнул жреца на землю и связал ему вместе руки и ноги.

— Чтоб ни единого звука от тебя не было! — сурово предупредил он и стал осторожно подбираться к пещере с саблей в руке.

У входа Гордон чуть помедлил и прислушался. Через несколько мгновений он вновь услышал этот странный звук, похожий то ли на вой, то ли на стон, и понял, что он не был притворным, — такой звук мог исходить только от человека, находящегося в смертельной агонии.

Гордон на ощупь двинулся в темноту и вскоре наткнулся на что-то мягкое, что издало еще один стон. Гордон наклонился и на ощупь определил, что это человек в европейской одежде. Почувствовав, как его руки дотронулись до чего-то теплого и липкого, американец понял, что лежащий человек тяжело ранен. Пошарив у него в карманах, Гордон нашел коробок спичек и чиркнул одной из них.

На него смотрело мертвенно-бледное лицо с остекленевшими глазами.

— Пемброук! — пробормотал Гордон. Звук его голоса заставил умирающего вздрогнуть. Он с трудом приподнял голову, опираясь на локоть, и от этого усилия кровь хлынула у него изо рта.

— Ормонд! — задыхаясь, произнес он. — Ты вернулся? Будь ты проклят, я…

— Я не Ормонд, — прорычал американец. — Я Гордон. Кажется, кто-то освободил меня от необходимости убить тебя. Где Ясмина?

— Он увел ее, — едва слышно произнес англичанин. — Ормонд, эта грязная свинья! Мы увидели, что пещера пуста, и поняли, что старый шакал Йогок нас предал. Мы набросились на него, но он сумел убежать, а его проклятый монах вонзил в меня нож. Ормонд взял Ясмину и монаха и ушел. Он совершенно обезумел Он собирается перейти через горы пешком, с девушкой и монахом, которого взял проводником. А меня он оставил тут умирать, свинья, грязная свинья!

Голос Пемброука сорвался до истерического визга, его глаза расширились, дыхание участилось; затем жуткая дрожь пробежала по его телу, и он умер.

Гордон поднялся, чиркнул другой спичкой и обвел взглядом пещеру. Она была абсолютно пуста. Ормонд забрал все, не оставив раненому компаньону даже пистолета. Он отправился через горы с пленной женщиной и монахом, от которого можно ждать чего угодно, пешком и без провизии — действительно, он сошел с ума.

Вернувшись к Йогоку, Гордон развязал ему ноги, в двух словах передав рассказ Пемброука. Глаза жреца злорадно блеснули при свете звезд.

— Прекрасно! Они все сдохнут в горах! Так им и надо!

— Мы пойдем за ними, — сказал Гордон. — Ты знаешь путь, которым монах поведет Ормонда. И ты мне его покажешь.

— Нет! — отчаянно замотал головой Йогок. — Пусть они умрут!

Гордон с проклятием схватил жреца за горло и запрокинул его голову, так что глаза Йогока уставились в звездное небо.

— Будь ты проклят! — сквозь зубы прошипел Гордон, тряся его, как собака трясет крысу. — Если ты сейчас помешаешь мне, я убью тебя самым медленным способом, который знаю. Ты хочешь, чтобы я притащил тебя обратно в Иолган и рассказал народу, что ты замышлял против дочери Эрлик-хана? Они убьют меня, но с тебя они заживо сдерут кожу!

Йогок понимал, что американец этого не сделает, не потому, что боится смерти, а потому, что для него сейчас важнее всего найти Ясмину. Но горящие глаза Гордона вселили в душу жреца панический ужас: этим белым человеком движет сейчас такая нечеловеческая ярость, что он смог бы разорвать Йогока на куски голыми руками. Да, в этот момент Гордон был способен на все.

— Стой, сагиб! — выдохнул Йогок. — Не убивай меня. Я тебя поведу.

— Но только веди меня правильно! — с угрозой в голосе произнес Гордон, — Они ушли меньше чем час назад. Если мы не догоним их на рассвете, я пойму, что ты нарочно завел меня не туда, и тогда я привяжу тебя к скале, чтобы тебя заживо сожрали грифы.

* * *

В предрассветной мгле Йогок повел Гордона в горы по узкой тропе, которая вилась среди ущелий и утесов. Негаснущие огни Иолгана остались позади них, становясь все меньше и бледнее.

Они уже отошли на полмили к востоку от того ущелья, где прятались туркмены. Гордон очень хотел вывести оттуда своих людей еще до рассвета, но сейчас он не мог терять на это время. Его глаза были воспалены от недостатка сна, временами голова кружилась так, что он едва удерживался на ногах, но огонь ярости, горевший в нем сильнее, чем когда-либо, не давал ему расслабиться ни на миг. Гордон поминутно подгонял жреца, заставляя его идти все быстрее, хотя тот уже задыхался и, весь в поту, еле волочил ноги.

— Он ведь фактически тащит на себе Ясмину, — вслух размышлял Гордон. — Она наверняка упирается и борется с ним на каждом шагу. Да еще монах, которого ему, должно быть, приходится бить, чтобы заставлять вести их дальше! Судя по всему, мы должны очень скоро догнать их.

Солнце уже взошло, когда они начали подниматься вверх по высокому, почти отвесному выступу скалы. Добравшись до вершины, Гордон огляделся и вдруг услышал звук выстрела, донесшийся откуда-то издалека. Американец укрылся за большим камнем и начал пристально вглядываться в окрестные горы.

Он увидел Иолган, казавшийся издали скоплением игрушечных домиков. Посмотрев налево, он узнал ущелье, в котором укрывались его туркмены, — там мелькали крошечные черные точки, над которыми время от времени поднимались такие же крошечные белые струйки дыма.

Выстрелы звучали все чаще, и, еще до того, как он приложил к глазам бинокль, Гордон уже знал, что киргизы наконец все же выследили туркменов и сейчас между ними завязалась ожесточенная схватка. Через некоторое время из города выехал большой отряд всадников и помчался по направлению к ущелью — несомненно, киргизы послали своих гонцов в Иолган с известием, что в горах прячутся туркменские убийцы.

Йогок вскрикнул и распластался на земле, спрятавшись за выступом скалы. Гордон почувствовал, что его шапку будто сорвала с головы чья-то невидимая рука. Он пригнул голову, и в это мгновение еще одна пуля просвистела совсем близко от него, едва не задев ухо. Выждав некоторое время, американец осторожно приподнял голову и начал пристально вглядываться в выступ скалы, находившийся в сотне шагов от него. Через несколько мгновений над выступом показалась голова и часть плеча, а затем вновь раздался ружейный выстрел, и пуля отколола кусок камня, за которым прятался Гордон.

Ормонд, оказывается, был совсем рядом. Гордон думал, что его враг ушел значительно дальше. Увидев, что его настигает преследователь, англичанин остановился и, спрятавшись за выступом, открыл по Гордону огонь. Не услышав ответных выстрелов, Ормонд злорадно захохотал, и в его смехе явно чувствовались все признаки безумия.

Йогок дрожал от ужаса и все сильнее вжимался в землю, а Гордон между тем начал потихоньку подбираться к англичанину. Ормонд не знал наверняка, есть ли у его врага огнестрельное оружие или нет, и продолжал время от времени стрелять наугад, делая паузы между выстрелами и прислушиваясь.

Гордон пробирался между камнями и выступами, стараясь держаться так, чтобы еще низкое, но уже слепящее солнце было у него за спиной. Ормонд видел его, но солнце мешало ему прицелиться, и он начал в истерике палить куда попало, испытывая смертельный ужас при виде неумолимо надвигающейся на него черной на фоне яркого солнца фигуры. Такой ужас испытывает человек при виде подбирающегося к нему леопарда.

Гордон не видел Ясмину, но наконец он заметил монаха, который, воспользовавшись моментом, когда Ормонд в очередной раз перезаряжал ружье, стремительно бросился прочь, петляя со связанными за спиной руками между камнями, как кролик. Заметив это, Ормонд в бешенстве вскинул пистолет и всадил монаху пулю между лопатками; тот зашатался и с пронзительным криком полетел с огромной скалы в пропасть.

Гордон тем временем вскочил и одним прыжком преодолел значительное расстояние, оказавшись уже совсем близко от Ормонда. Щурясь от солнца, бившего ему прямо в глаза, англичанин в панике начал отступать, продолжая беспорядочную стрельбу. Наконец в его пистолете кончились патроны, и, отшвырнув его в сторону, он остановился и стал ждать Гордона, от которого его отделяло теперь всего лишь несколько шагов. Взглянув на сверкавшую на солнце саблю американца, Ормонд дико расхохотался.

— Проклятый оборотень, ты думаешь, что убьешь меня? Нет же, я все равно тебя перехитрю!

С этими словами англичанин шагнул к краю пропасти и, раскинув руки, полетел вниз, продолжая дико хохотать. Гордон подошел к краю и взглянул вниз, в наполненную жутким эхом темную бездну. Там ничего не было видно, и американец, с досадой выругавшись, разочарованно отвернулся.

Ясмину Гордон нашел за выступом скалы, лежавшую на земле со связанными за спиной руками.

Ее мягкие туфли были изодраны в клочья, а многочисленные ссадины и кровоподтеки на ее нежной коже красноречиво говорили о том, какими жестокими мерами Ормонд заставлял ее на пределе сил подниматься все выше в горы. Гордон перерезал веревки, и она тотчас горячо обняла его.

— Они сказали, что ты мертв! — воскликнула Ясмина. — Но я знала, что они лгут! Они не могут убить тебя, так же как не могут убить горы или ветер. Я видела, с тобой пришел Йогок. Он знает потайные тропы лучше, чем тот монах, которого убил Ормонд. Пойдем отсюда скорее, пока киргизы убивают туркмен! Неважно, что у нас нет никаких припасов и снаряжения. Сейчас лето, и мы, по крайней мере, не замерзнем. А если придется какое-то время поголодать, то мы это выдержим. Идем!

— Я привел туркмен с собой в Иолган ради своих собственных целей, Ясмина, — ответил Гордон. — Даже ради тебя я не могу бросить их.

Она взглянула ему в глаза и кивнула:

— Я так и думала, Аль-Борак.

Ружье Ормонда валялось неподалеку, но теперь в нем не было патронов. Гордон ногой отшвырнул его прочь и, взяв Ясмину за руку, повел ее к тому месту, где скуля и дрожа, прятался Йогок. Рывком поставив жреца на ноги, американец указал ему на ущелье, откуда раздавались выстрелы и поднимались белые струйки дыма.

— Можно ли добраться до того ущелья, не возвращаясь обратно в долину? — спросил он. — Говори, от этого зависит твоя жизнь.

— Во многих ущельях здесь есть потайные выходы, — дрожа, ответил Йогок. — В том он тоже есть. Но я не могу вести тебя по этой дороге со связанными руками.

Гордон развязал ему руки, но обмотал веревку вокруг пояса жреца, один конец которой взял в руки.

— Веди! — кратко приказал он.

Йогок повел их обратно по тропе, затем свернул и начал карабкаться по огромному выступу. Взобравшись на головокружительную высоту вслед за ним, Гордон и Ясмина оказались на широком горном хребте, окаймлявшем каньон. Какое-то время они шли вдоль него, затем Йогок нырнул в узкое отверстие пещеры, находившейся под тропой. В пещере был полумрак, и лишь скудные лучи света пробивались сюда сквозь трещины в камнях. Пол пещеры был ступенчатым, опускавшимся вниз, и, пройдя ее насквозь и выйдя наружу, они оказались в треугольной расщелине, окруженной отвесными скалами. Узкая щель, которая служила входом в пещеру, была видна только отсюда, и больше ни с какой другой точки увидеть ее было невозможно. Днем раньше Гордон видел эту расщелину в бинокль, но вход в пещеру ему обнаружить не удалось.

Как только они вышли из пещеры, звуки выстрелов стали намного громче, и эхо многократно усиливало их. Они прошли несколько шагов и повернули направо, увидев впереди себя такой же узкий просвет, в котором виднелось ущелье, где Гордон оставил своих туркмен. Он увидел их, прятавшихся за выступами и валунами и стрелявших в надвигавшихся на них с внешней стороны ущелья кочевников в меховых шапках.

Протиснувшись через этот узкий просвет, Гордон громко крикнул, и туркмены едва не застрелили его, прежде чем узнали своего вожака. Он шел им навстречу, таща за собой упиравшегося Йогока, и туркмены в немом изумлении уставились на дрожащего жреца и девушку в изодранном платье. Ясмина лишь мельком взглянула на них — они были волками, чьих клыков она не боялась, и все ее внимание целиком было сосредоточено на Гордоне.

Продолжая отстреливаться, туркмены начали все ближе подтягиваться к потайному выходу из ущелья.

— Они подкрались к нам в темноте, — хмуро сказал Орхан-хан, пытаясь перевязать кровоточащую рану на руке. — Они окружили ущелье, прежде чем наши часовые их заметили. Они перерезали горло часовым, которых мы поставили у самого входа в ущелье, и вошли в него. Они могли бы всем нам перерезать горло, пока мы спали, ведь мы не видели их, а они видят в темноте, как кошки! Но все же кто-то из наших заметил их и открыл огонь, но все равно они нас уничтожат. Что нам делать, Аль-Борак? Мы в ловушке! Мы заперты со всех сторон! На скалы нам не подняться, а выход из ущелья закрыт. Мы могли бы здесь продержаться еще какое-то время — для коней тут есть и вода, и трава, но у нас уже почти кончились запасы еды, да и патронов осталось совсем немного.

Гордон взял ятаган из рук одного из туркмен и протянул его Ясмине.

— Следи за Йогоком, — сказал он ей. — И заруби его, если он попытается убежать.

По тому, как сверкнули ее глаза, Гордон догадался, что утонченная девушка поняла наконец значение и ценность реального действия. Йогок злобно взглянул на нее, но тут же опустил глаза — теперь он боялся Ясмину не меньше, чем Гордона.

Взяв ружье и горсть патронов, Аль-Борак подобрался к огромному валуну недалеко от входа в ущелье. Он увидел там лежавших среди камней троих мертвых туркмен, неподалеку стонало еще несколько раненых. Киргизы, перескакивая от камня к камню, подбирались все ближе, но соблюдали осторожность, не желая напрасно рисковать жизнью. А со стороны города тем временем к ущелью подтягивался отряд всадников, скачущих во весь опор среди сосен.

— Надо выскочить из этой ловушки прежде, чем монахи соединятся с киргизами! — крикнул Гордон. — Кочевники плохо знают эти горы. И нельзя допустить, чтобы монахи показали им тайные ходы.

Он увидел, как монахи уже начали карабкаться по скалам, крича что-то киргизам. Гордон позвал своих людей, и, быстро отобрав лучших коней, он приказал отвезти Ясмину и жреца в пещеру. Орхану он велел лично сопровождать Ясмину, и туркмен, уже всецело доверявший своему вожаку, молча повиновался, поступив целиком в распоряжение женщины.

С ними отправились трое, и еще трое остались с Гордоном у входа в ущелье. Его присутствие вселило дух в отчаявшихся туркмен, которые с новой силой начали стрелять по подбиравшимся со всех сторон врагам.

Когда последний из сопровождавших Ясмину людей скрылся в пещере, Гордон знаком приказал остальным подтягиваться туда же. Продолжая стрелять, американец проследил за последним скрывшимся в пещере туркменом и кивнул тем троим, что были рядом с ним. Они поняли его без слов и молча, один за другим, исчезли в узком тоннеле. Гордон остался один.

Перескакивая от камня к камню и отстреливаясь, он добрался до потайного выхода. Оглянувшись в последний раз, он нырнул в полутемное чрево пещеры и через несколько мгновений оказался в треугольной расщелине, затем в пещере и, наконец, на краю огромного каньона, где его ждали остальные. Чертыхаясь про себя оттого, что не может быть в двух местах одновременно — в начале колонны, где были Ясмина и жрец, и в хвосте, где надо было поминутно оглядываться, ожидая преследования, — Гордон стал напряженно вглядываться вперед. К своему облегчению, он увидел, что Ясмина спокойно едет рядом с Йогоком, приставив нож к его горлу.

Видимо, она поклялась жрецу, что немедленно убьет его, как только киргизы высунутся из пещеры, и Йогок, вне себя от страха, визгливым голосом подгонял туркмен двигаться как можно быстрее. Гордон усмехнулся и тоже прикрикнул на плетущихся в хвосте туркмен.

Они уже прошли почти с полмили, и, когда свернули с хребта, Гордон задержался, оставшись один. Он увидел, как на пространство каньона из пещеры выскочили киргизы, и, вскинув ружье, дал по ним первый залп. Расстояние было слишком большим, и он промахнулся, что бывало с ним крайне редко: попал в лошадь вместо седока. Бедное животное взвилось на дыбы, огласив горы диким ржанием; еще несколько коней киргизов тоже вздыбились и в панике начали теснить друг друга.

Горный кряж был слишком узким, и кони вместе с всадниками один за другим начали падать в пропасть. Остальные киргизы тут же поспешили укрыться обратно в пещеру, выжидая более подходящий момент. Через некоторое время один из них осмелился выглянуть наружу, но выстрел из ружья Гордона сразу же пресек эту попытку.

Оглянувшись, Гордон увидел, что его люди уже преодолели узкий хребет вдоль каньона и поднялись по тропе на выступ. Он пришпорил коня и помчался вслед за ними. Это было очень рискованно, но у Гордона не было выбора — если бы он ехал медленнее, у киргизов было бы время высунуться из укрытия и обнаружить, что никто им больше не препятствует. Получить пулю в спину американец не хотел и гнал своего коня во весь опор, рискуя каждый миг свалиться в пропасть. Но конь его не подвел — он чувствовал себя в горах не хуже горных овец, безо всякого страха уверенно преодолевающих самые головокружительные переходы.

Большинство туркмен шли пешком, ведя коней под уздцы. Они то и дело огладывались на Гордона, стремительно приближавшегося к ним, со страхом ожидая, что он вот-вот свалится с обрыва в бездну. Но Аль-Борак, несмотря на то что глаза его закрывались от смертельной усталости и недостатка сна, быстро преодолев опасную тропу, подъехал к ним живой и невредимый, а киргизы за это время так и не успели еще выглянуть из пещеры.

Ясмина стояла неподвижно, не отрывая глаз от Гордона и судорожно сжимая кулаки. Он улыбнулся ей, и она ответила ему слабой улыбкой. Гордон окинул взглядом своих туркмен и увидел, что многие из них едва держатся на ногах от голода и усталости. Он и сам устал не меньше их, но усилием воли заставлял себя двигаться дальше, не давая ни себе, ни другим ни малейшей передышки.

Они продвигались все дальше и дальше, слыша позади себя приглушенные расстоянием крики, — киргизы наконец осмелились выйти из укрытия и пуститься в погоню за своими врагами. Но они не были столь безрассудны и отчаянны, как Гордон и его люди, и рисковать жизнью понапрасну не хотели, поэтому двигались черепашьим шагом, стараясь все же не упускать врага из виду.

Заснеженная вершина горы Эрлик-хана становилась все ближе, величественно возвышаясь над остальными горами, и Йогок, когда Гордон спросил его о дальнейшем направлении, ответил, что путь к спасению лежит именно через эту гору. Больше он из себя выдавить не мог — серый от страха, он думал лишь о том, как спасти свою жизнь. Он в равной степени боялся и Гордона с его свирепыми туркменами, и монахов с киргизами, которые если догонят их, то узнают, что жрец предал богиню.

Люди и кони едва брели, шатаясь от изнеможения и стараясь удержаться на ногах под сильными порывами ветра, едва не сносившего их в пропасть. Теперь они уже спускались вниз по извилистой тропе, прямо к подножию горы Эрлик-хана. Надвигалась вечерняя мгла, и ехать становилось все труднее, но цель уже была близка.

Гора казалась невероятно огромной, и остальные горы в сравнении с ней выглядели просто карликовыми. Преодолев последний отрезок пути, отряд Гордона остановился у массивной бронзовой двери, которую украшали вырезанные на ней непонятные надписи. Дверь была столь мощная, что спокойно могла выдержать даже натиск тяжелой артиллерии.

— Это святилище Эрлик-хана, — сказал Йогок и принялся кланяться, как мусульманин. — Толкните дверь. Не бойтесь. Клянусь жизнью, здесь нет никакой ловушки.

— Посмотрим, Йогок, насколько ты ценишь свою жизнь, — мрачно отозвался Гордон и, подъехав вплотную к двери, навалился на нее плечом, едва не вывалившись из седла.

* * *

Огромная дверь открылась внутрь так легко, что стало ясно: древние петли недавно смазывали. Горевший у входа факел освещал длинный туннель, вырубленный в камне.

— Этот туннель ведет прямо через гору, — пояснил Йогок. — К рассвету мы уже далеко оторвемся от преследователей, и если даже они найдут через гору самую короткую дорогу, то им придется идти пешком, и на это у них уйдет вся ночь и весь следующий день. Если же они решат обогнуть гору и поедут по окружающим склонам и горным тропам, то затратят еще больше времени; а ведь их кони уже устали, да и они сами тоже. Я собирался вести Ормонда тоже кружным путем, путь через гору я не хотел ему показывать. Но сейчас это единственный путь к спасению. Здесь есть еда, так что вы сможете подкрепиться. Здесь периодически работают монахи, поэтому вы сможете найти все необходимое. Вон в той келье есть лампы, чтобы освещать дорогу.

Йогок указал на маленькую комнату неподалеку от входа. Взяв несколько масляных ламп, Гордон зажег их и отдал туркменам. Он не хотел вести своих людей наугад в незнакомое место и уже собирался было произвести разведку в одиночку, чтобы изучить обстановку. Но преследователи нагоняли их, поэтому медлить было нельзя, и, взглянув на Йогока, все еще дрожавшего от страха, Гордон решил, что жрец не предполагал такого развития событий и вряд ли приготовил здесь ловушку.

Йогок объяснил, как запирать дверь изнутри, указав на огромные замки — каждый величиной с человеческую ногу. Чтобы поднять хоть один из них, потребовались усилия шестерых человек, но, зато когда замки оказались на месте, Гордон убедился, что дверь заперта надежно и сможет выдержать любую осаду.

Велев Йогоку ехать между ним и Орханом, Гордон двинулся вперед. Он все еще не доверял жрецу, несмотря на его клятвы. Слишком хорошо было известно коварство Йогока, ненависть которого к Ясмине не только не остыла, но и еще усилилась. Гордон несколько раз замечал его полные ядовитой злобы взгляды, брошенные на богиню.

Они молча двигались по огромному туннелю, и американец, при всей своей усталости, все же находил силы изумляться тому, что видел вокруг. Он никогда даже и не подозревал о существовании подобного места. Туннель был настолько широким, что по нему могли проехать в ряд не менее тридцати всадников, а потолок поднимался так высоко, что иногда его просто не было видно. Во многих местах с потолка свисали сталактиты, и свет от лампы, которую держал в руках Орхан, отражался в них тысячами переливающихся сверкающих искр.

Стены были отполированы до зеркального блеска, и Гордон поражался, сколько веков потребовалось, чтобы проделать всю эту работу. По обе стороны туннеля располагались монашеские кельи, но все они были пусты. И тут наконец американец увидел сначала следы кирки на стенах, а затем и тусклые желтые отблески.

Легенда о горе Эрлик-хана оказалась правдой. То тут, то там вдоль стен тянулись золотые прожилки, и достаточно было поковырять ножом стену, чтобы достать золота, сколько угодно.

Туркмены, чуявшие добычу, как грифы падаль, внезапно встрепенулись, и от их усталого вида не осталось и следа. Раздувая ноздри и цокая языком, они пожирали глазами стены, готовые вгрызться в них зубами.

— Так вот где монахи берут золото! — не в силах сдерживаться, воскликнул Орхан. — Аль-Борак, позволь мне потрясти старикашку за ноги, чтобы он показал мне, где они прячут то, что выудили из стен!

Но «старикашку» трясти не потребовалось. Он указал на довольно большую прямоугольную комнату, где лежали груды необычной формы предметов, оказавшихся слитками чистого золота. В других, еще больших по размеру комнатах стояли приспособления и печи, в которых золото плавили и отливали в различные изделия.

— Берите все, что хотите, — с видом полного безразличия сказал Йогок. — Даже тысяча лошадей не сможет вывезти золото, которое мы добыли, а ведь мы еще совсем неглубоко вскрыли эти залежи.

Туркмены, столпившись вокруг Гордона, вопросительно погладывали на него, алчно облизываясь и сверкая глазами.

— Только пожалейте коней, — усмехнулся Гордон. Эти слова своего предводителя они поняли как разрешение.

Теперь туркмен уже никто не смог бы убедить в том, что все здесь случившееся было для Гордона такой же неожиданностью, как и для них. Они полагали, что Аль-Борак просто-напросто выполнил свое обещание и в Иолган их привел исключительно ради золота. Они начали нагружать слитки на лошадей, пока у тех не стали от тяжести подгибаться ноги, и тогда Гордону пришлось вмешаться, чтобы спасти животных. Они набивали золотом сумки, пояса и карманы, но груды слитков даже как будто не уменьшались. Им некуда уже было складывать добычу, и они начали выть от отчаяния, увидев, сколько богатства придется здесь оставить.

— Мы сюда вернемся, — лихорадочно бормотали туркмены. — Мы вернемся с повозками и тысячами лошадей, чтобы вымести отсюда все до последней крошки, видит Аллах!

— Собаки! — разъярился наконец Гордон. — Вы уже и так отхватили себе золота столько, сколько вам и не снилось! Вы что, собираетесь теперь его глотать, пока не лопнете? Да вы просто шакалы, обезумевшие от вида падали! Вы собираетесь тут копаться, пока киргизы не обогнут гору и не перережут нас всех! Зачем вам тогда понадобится ваше золото?

У самого Гордона гораздо больший интерес вызвала комната, где в кожаных мешках хранилось зерно, и он заставил туркмен разгрузить от золота несколько лошадей и навьючить на них мешки с провиантом. Они недовольно заворчали, но все же повиновались своему вожаку. Они беспрекословно подчинились бы ему теперь, даже если бы он приказал им ехать с ним прямо в ад.

Его тело ныло от усталости, голова кружилась от голода, но он сжевал горсть сырого зерна, подкрепив тем самым свои угасающие силы. Ясмина прямо и неподвижно сидела в седле, глаза ее не были затуманены усталостью и изнеможением. Они ярко сияли в свете ламп, и у Гордона к чувству восхищения ею прибавилось глубокое уважение.

Они вновь двинулись вперед по этому сказочному, сверкающему золотыми бликами подземному дворцу; туркмены жевали ячмень и возбужденно обсуждали, какие радости жизни они смогут купить теперь за свое золото. Наконец они подъехали к бронзовой двери, являвшейся точной копией той, что была позади них, на другом конце туннеля. Она была не заперта — Йогок был уверен, что никто, кроме монахов, не подойдет даже близко к горе Эрлик-хана. Дверь мягко открылась, и они выехали наружу, навстречу бледному тревожному рассвету.

Они вышли из пещеры в небольшое ущелье, окруженное со всех сторон отвесными скалами. Впереди они увидели чистый ключ, бивший из расщелины в камне.

— Тебе дарована жизнь, Аль-Борак, — внезапно сказал Йогок. Он перестал дрожать от страха и посмотрел на Гордона впервые за это время открытым взглядом. — В трех милях отсюда есть тропа, которая приведет тебя прямо к сочным пастбищам для коней, к чистой воде для них, — тебе сейчас надо свернуть к югу, и через три дня ты приедешь в страну, которую хорошо знаешь. Она населена дикими племенами, но они никогда не осмелятся напасть на тебя. Ты можешь проехать через эту страну прежде, чем киргизы обогнут гору, а дальше они ни за что не осмелятся последовать за тобой. Их страна не отмечена на карте, но у нее все-таки есть свои границы. Теперь все зависит от вас, но мне уже можно уйти. Аль-Борак, позволь мне уйти!

— С радостью, но не сейчас, — ответил Гордон, подозрительно глядя на Йогока. — Ведь на обратном пути ты неминуемо столкнешься с киргизами, которые спросят тебя, что случилось с богиней. Интересно, что ты им скажешь?

Йогок не ответил; бросив быстрый взгляд на Гордона, он опустил голову и засопел.

Американец был вне себя от ярости. С презрением взглянув на Йогока, он обвел взглядом своих туркмен. Они шатались от усталости, но смотрели на Аль-Борака преданными глазами. Все они были простыми грубыми людьми, и Гордон знал, что они не всадят ему нож в спину из-за угла, но жрец, который вел их этими тайными тропами, по-прежнему не вызывал у него доверия. Он может ударить ножом из-за угла.

Кивнув Орхану, Гордон выехал на тропу и посмотрел в ту сторону, откуда должны были появиться преследователи.

Американец велел Орхану ехать вперед, а сам остановился в тени выступа и стал внимательно наблюдать за дорогой. Внезапно сверху на дорогу свалился камень, затем еще один, и конь Гордона, вскинувшись на дыбы, попятился, едва не угодив в пропасть. Гордон спрыгнул с коня и, укрывшись за большим валуном, смотрел, как сверху падают камни. Он понимал, что это не случайный камнепад, но чувствовал себя беспомощным. Его одолевали мучительные мысли о Ясмине; он слышал ее слабые крики и вопли туркмен, вступивших в схватку с киргизами. Он ничего не видел, и лишь звуки выстрелов говорили ему о том, что в нижнем ущелье завязалась борьба не на жизнь, а на смерть.

Гордон пришпорил коня и помчался в самое пекло. Его туркмены были подобны волкам, попавшим в капкан. Они выли от ярости и рубили своими кривыми саблями всех, кто встречался им на пути.

— Жреца надо убить! Убейте его! Он заманил нас в ловушку!

Лицо Йогока было серым; он уже не мог владеть собой и трясся от страха, но, услышав эти слова, он вытянул руки вперед, словно защищаясь.

— Нет! Все это время я вел вас быстро и самой прямой дорогой! Киргизы не могли бы за это время обогнуть гору.

— А монахи прятались в этих горах? — спросил Гордон. — Увидев нас, они могли выскочить и убивать, не глядя, кто идет. Говори, есть там монахи или нет!

— Нет! Клянусь Эрлик-ханом, три месяца в году мы добываем золото в этой горе, а все остальное время мы даже близко к ней не подходим. Я не знаю, кто это может быть!

Гордон оглянулся на тропу и в этот миг услышал голос, заставивший его невольно поежиться.

— Ты, американская собака! Сейчас посмотрим, как ты у меня попляшешь! Ты думал, что я улетел в пропасть? Я не такой дурак и нашел место, где смог вовремя приземлиться. Я видел, как ты плюнул и пошел прочь, и я смеялся над тобой. Я не хотел умирать хотя бы по той причине, что сначала должен убить тебя.

— Ормонд! — воскликнул Гордон.

— Ты думал, что я поступил опрометчиво, убив того монаха? — усмехнулся англичанин. — Нет, он рассказал мне все о тропах вокруг горы Эрлик-хана. Я давно уже брожу здесь и наконец увидел тебя и Йогока, когда вы выходили из горы. Когда я понял ваши планы, я запер на замок дверь с той стороны. Я видел, как Йогок повел вас к горе Эрлик-хана, и я постарался вас опередить. Теперь вы в ловушке. У вас один выход — уйти обратно в пещеру, но дверь заперта, и вы будете метаться там, как насекомые, которых я передавлю пальцами. Я в гораздо более выигрышном положении, чем ты, Гордон. Ты даже не видишь меня, а я тебя прекрасно вижу. И я собираюсь держать тебя здесь, пока не появятся киргизы и не раздавят вас.

— Почему ты так надеешься на киргизов? Ведь я скажу им, что ты пытался похитить богиню, и они убьют тебя. Они увезут ее обратно, так что тебе не на что надеяться.

Гордон подался назад к дверям пещеры и крикнул своим людям то, что сказал англичанин. Йогок, бледный от страха, молча смотрел на Аль-Борака. Гордон взглянул на него, и жрец затрясся всем телом.

— Отсюда есть другой выход? — свистящим шепотом спросил Гордон.

Не в силах вымолвить ни слова, Йогок лишь отчаянно замотал головой.

— Нет никакого пути, по которому могли бы пройти люди или кони.

— Что ты имеешь в виду?

Вместо ответа жрец нырнул в темноту и взял лампу, осветив ею выход из туннеля.

— Здесь была лестница, — сказал он. — Она вела к выступу в скале, на котором когда-то был устроен сторожевой пост для защиты от вторжения. Но никто никогда даже близко не подходил к Иолгану, и мы сняли сторожевые посты, не думая ни о какой опасности. Путь есть, но вряд ли он тебе поможет — с той стороны тебя ждут отвесные скалы.

— Это не твоя забота, — пробормотал Гордон, напряженно вглядываясь в ту сторону, откуда раздавался голос Ормонда.

Прошептав Орхану команду, он чуть отступил и бросил последний взгляд на Ясмину. Туркмены начали медленно отступать, и Гордон, убедившись, что последний человек скрылся в пещере, задержался у входа, глядя на приближавшихся врагов.

Они дико вопили; стрелять в них было бесполезно: патронов все равно не хватило бы. Гордон отступил в глубь пещеры, не спуская взгляда с ущелья. Его глаза еще не успели привыкнуть к темноте, но он уже знал, что его люди с ружьями наготове уходят в глубину пещеры. Он хотел последовать за ними, как вдруг увидел человека, выбежавшего из-за гребня горы и спрятавшегося за выступ скалы. Гордон вскинул ружье и стал ждать.

Пот заливал его глаза; усталость и недостаток сна валили его с ног, но Гордон знал, что он должен уничтожить врага. Тень между камнями еще раз метнулась, спрятавшись за огромным валуном, но Гордон не нажал на курок, выжидая более подходящего момента.

Над скалами царила тишина, и Гордон, не выдержав, выстрелил, целясь в камень, за которым прятался его враг. Пуля отколола кусок скалы, и в то же мгновение за камнем показалась ухмыляющаяся физиономия Ормонда. Он злобно расхохотался, но не выстрелил в ответ, и Гордон понял, что у него нет огнестрельного оружия.

Американец слышал вопли своих туркмен, но сейчас его главной задачей было вскарабкаться на уступ, чтобы занять более выгодную позицию, откуда он мог бы взять на мушку Ормонда.

Перед его глазами плыл красный туман, но все же он увидел, как Ормонд вновь высунулся из своего укрытия, держа в руках кривую саблю, которую он, должно быть, нашел в пещере. Увидев Гордона с ружьем в руках, англичанин замер и попятился, но тут внезапно нога Гордона соскользнула с крошечного выступа, и он неминуемо полетел бы в пропасть, если бы в последний момент не успел ухватиться руками за камень. Для этого ему пришлось пожертвовать ружьем, которое улетело в пропасть. Это внезапное потрясение вновь вернуло ясность его сознанию и силу его мышцам. Сделав последнее усилие, Гордон взобрался наверх выступа и увидел англичанина с занесенной над головой саблей всего в нескольких шагах от себя. Последним рывком Гордон вскочил на ноги, приготовившись к схватке.

— Значит, теперь мы поговорим на языке стали, Аль-Борак! — злобно ухмыльнулся Ормонд. — Посмотрим, так ли ты умело владеешь саблей, как о тебе говорят.

Они сражались на узкой горной тропе, опасно балансируя над пропастью; несколько раз то один, то другой замирал на ее краю, едва удерживая равновесие.

Ормонд совершенно обезумел. В его глазах горела ярость дикаря, хотя умение владеть оружием он явно получил от лучших учителей своей родной Англии. У Гордона не было учителей фехтования, сражаться на саблях он научился в диких степях и горах, в пустынях. Его научила сражаться сама жизнь, и в этом он был подобен диким кочевникам.

Вложив всю свою мощь и ненависть в удары сабли, Гордон не давал англичанину ни на дюйм продвинуться вперед, заставляя его понемногу отступать. Удары его сабли стали подобны ударам молота по наковальне.

— Свинья! — задыхаясь, выкрикнул Ормонд и, собрав последние силы, плюнул в лицо врагу.

— Это за Ахмеда! — проревел Гордон, обрушивая на голову англичанина страшный удар.

Издав последний звериный крик, Ормонд с залитым кровью лицом еще мгновение пытался удержаться на ногах, но затем качнулся и полетел в пропасть.

Гордон без сил опустился на камень, внезапно заметив, как страшно дрожат все его мышцы. Выпустив саблю из рук, он уронил голову на руки и начал уже впадать в забытье, когда вдруг крики, раздавшиеся откуда-то снизу, вернули его к реальности.

— Эй, Аль-Борак! Сейчас только что мимо нас пролетел человек с разрубленной головой! Ты его убил! А сам ты цел или ранен? Что нам делать? Мы ждем твоих приказов!

Гордон поднял голову и взглянул на солнце, которое как раз поднималось над восточными пиками, окрашивая малиновым цветом снежную вершину горы Эрлик-хана. Он отдал бы все золото монахов Иолгана за то, чтобы ему позволили сейчас лечь и поспать хотя бы час. Но его работа еще не была завершена, и он не имел права отдыхать. Поэтому, с трудом поднявшись на ноги, Аль-Борак подошел к краю пропасти и, держась за выступ, наклонился над ней.

— Садитесь на коней и скачите, собачьи дети! — с трудом выговаривая слова, крикнул он. — Скачите вперед, а я пойду вдоль гребня. Отсюда я вижу место за следующим выступом, где я смогу спуститься на тропу. Йогока возьмите с собой; он заработал свою свободу, но он получит ее не сейчас.

— Поторопись, Аль-Борак! — раздался снизу нежный голос Ясмины. — До Дели еще так далеко и столько гор еще лежит впереди!

Гордон вложил саблю в ножны и засмеялся, и эхо многократно повторило его смех. Туркмены сели на коней и выехали на тропу, затянув тут же сложенную песню в его честь, называя в ней Гордона «сыном меча», а человек, которому посвящалась эта песня, смеясь, шел по гребню горы и не щурясь смотрел на солнце.

Затерянная Долина Искандера (перевод с англ. В. Жуковой)

Слабый звук клинка, лязгнувшего о камень, разбудил Гордона. Из тусклого света звезд возник силуэт — кто-то тихо склонился над ним, и в поднятой руке блеснула сталь. Будто отпущенная пружина сработала внутри — Гордон перехватил руку с изогнутым кинжалом и в ту же секунду вскочил на ноги, сжав пальцами волосатую глотку противника. Наемный убийца едва успел вскрикнуть, как вопль его перешел в клокотание. Он судорожно глотал воздух, пытаясь отбиваться ногами, но Гордон не оставлял своей жертве никакой надежды. Наконец он схватил и поднял противника, а затем бросил его на землю. Оба дрались бесшумно, лишь глухие звуки наносимых ударов да хруст костей слышались в тишине. Как и всегда, Гордон сражался молча, с угрюмым выражением лица. Из уст противника тоже не вылетало ни звука. Его правая рука извивалась, намертво перехваченная Гордоном, а левой он тщетно пытался освободить горло, но железные пальцы все глубже и глубже входили в него, будто масса переплетенных стальных проводов. Гордон не менял положения, направляя всю свою силу в руку, душившую противника. Американец прекрасно знал, что выбора нет: или его жизнь, или жизнь того, кто подкрался к нему в ночной темноте, чтобы вонзить кинжал. Этого уголка афганских гор нет даже на картах, но все схватки здесь смертельны. Рука, пытавшаяся оторвать от горла пальцы американца, наконец расслабилась. По огромному напрягшемуся телу пробежала судорога, а потом оно обмякло.

* * *

Гордон оставил труп и перебрался ближе к скале, где было темнее. Привычным жестом он нащупал под мышкой ценный пакет, ради которого рисковал жизнью. Пакет — плоская пачка бумаг, завернутых в промасленный шелк, — лежал там, где и должен был лежать. От него зависели жизнь или смерть для тысяч и тысяч людей, населяющих землю. Гордон прислушался. Ни один звук не нарушал тишину. Над его головой вздымались черные скалы, нависали отдельные гигантские валуны,освещаемые лишь слабым светом звезд. До рассвета оставалось совсем недолго.

Но американец знал, что вокруг него среди скал движутся люди. За многие годы жизни в дикой местности его уши привыкли улавливать самые тихие звуки, будь то шорох одежды, скользнувшей по камням, или шаги, приближавшиеся украдкой. Пока никого не было видно. Гордон знал, что ни один из противников не видит и его самого, спрятавшегося до рассвета среди нагромождения валунов.

Он протянул левую руку к винтовке, а правой вытащил из-за пояса револьвер. Короткая смертельная схватка произвела не больше шума, чем если бы в спящего человека воткнули нож. Но, конечно, его преследователи ждали какого-то сигнала от подосланного убийцы.

Гордон знал этих людей и знал так же, что их предводитель идет по его следу уже несколько сотен миль и намерен не дать ему добраться до Индии с водонепроницаемым пакетом. Слава о Фрэнсисе Хавьере Гордоне распространилась от Стамбула до Южно-Китайского моря. Мусульмане прозвали его Аль-Борак, или Стремительный. Они боялись его и уважали. Однако Густав Хуньяди, ренегат и авантюрист международного масштаба, оказался не хуже его — в нем Гордон встретил равного противника. И теперь американец знал, что Хуньяди не случайно оказался так близко этой ночью в сопровождении нанятых турок-убийц. Наконец им удалось его разыскать.

Гордон тихо проскользнул мимо огромных валунов, издавая не больше шума, чем дикая кошка. Даже горец, рожденный среди этих скал, не смог бы более умело и осторожно выбирать дорогу. Гордон шел на юг: именно там лежала конечная цель.

Он не сомневался, что враги окружают его со всех сторон.

Его мягкие сандалии — такие же, как у жителей этих мест, — не создавали никакого шума, а в темной одежде горцев он сливался с чернотой ночи. Оказавшись в кромешной тьме под нависающей скалой, он внезапно почувствовал присутствие другого человека. Затем раздался шепот — европеец пытался произнести турецкие слова:

— Али? Это ты? Он мертв? Почему ты не подал сигнала?

Гордон обрушил удар туда, откуда слышался голос. Ствол пистолета попал по чьей-то голове. Человек застонал и рухнул на землю. Со всех сторон тут же раздались другие голоса, по камню зашуршали сандалии. Кто-то в панике закричал.

Забыв про осторожность, Гордон с силой отбросил в сторону скорчившееся у его ног тело, загородившее дорогу, и пустился вниз по склону. За его спиной тут же раздался хор голосов: теперь, разглядев в призрачном свете звезд, как кто-то несется по склону, сидевшие в засаде кричали все одновременно. Темноту прорезали оранжевые вспышки, но пули прошли высоко или далеко от Гордона. Летящая его фигура была видна только одно мгновение, потом ее поглотила ночь. Враги неистовствовали в отчаянной панике, как сбившиеся со следа волки: добыча снова не досталась им, словно угорь, проскользнувший сквозь пальцы.

Именно так думал Гордон, бежавший что есть мочи по плато. Он понимал, что враги тут же бросятся за ним, к тому же среди преследователей были местные горцы, которые умели идти по следу волка по голым камням, но американцу удалось выиграть какое-то время… Внезапно он увидел перед собой зияющую пропасть: земля кончилась. Его не спасла даже мгновенная реакция, обычно срабатывающая, подобно стальному капкану. Он бросился вперед, но его руки ухватились лишь за воздух, а мгновение спустя он сильно ударился головой о дно.

Когда он пришел в себя, уже рассветало. Было прохладно. Гордон сел, и у него тут же закружилась голова. Дотронувшись до огромной шишки на затылке, покрытой запекшейся кровью, американец понял, что ему крупно повезло — он не сломал себе шею. Однако потеряно драгоценное время, за которое можно было уйти далеко от этих мест — время, когда он лежал без сознания на дне пропасти среди камней и валунов.

Запустив руку под рубашку — такую же, как носили здешние жители, — он в очередной раз ощупал пакет под мышкой. Гордон знал, что пакет прочно привязан к телу, но должен был вновь убедиться в этом. Секретные бумаги являлись теперь его смертным приговором, и спасти американца могли лишь навыки и ум. Над Фрэнсисом Хавьером Гордоном смеялись, когда он предупреждал о происходящем в Центральной Азии: сам дьявол готовил тут себе жаркое — авантюрист Хуньяди мечтал создать империю зла.

Чтобы доказать свою правоту, Гордон отправился в Туркестан, замаскировавшись под странствующего афганца. Он провел много лет на Востоке, а поэтому знал, как сойти за аборигена в любой восточной стране. И на этот раз все вышло вполне убедительно, но в конце концов его узнали. Он бежал, спасая свою жизнь, и даже больше, чем жизнь. А Хуньяди, строящий планы всеобщего разрушения, уже наступал ему на пятки. Хуньяди следовал за Гордоном через степи, предгорья и, наконец, поднялся в горы, где американец тщетно надеялся от него отделаться. Этот венгр — гончая в человеческом обличье — был очень осторожен; под покровом ночи он подослал к Гордону своего самого лучшего наемного убийцу, чтобы нанести смертельный удар.

Гордон нашел винтовку и стал взбираться вверх. Под его левой рукой находились доказательства, которые заставят официальных лиц очнуться и принять меры по предотвращению зверских преступлений, планируемых Густавом Хуньяди. Это были письма к вождям и правителям Центральной Азии, подписанные самим венгром и заверенные его личной печатью. В них заключался план вовлечения Центральной Азии в религиозную войну — орды орущих фанатиков предполагалось послать на индийскую границу. Масштабы операций трудно было вообразить. Пакет просто необходимо доставить в форт Али-Масджид! Фрэнсис Хавьер Гордон поклялся, что он приложит все силы для достижения цели. Но Густав Хуньяди готов был приложить не меньше усилий, чтобы этого не случилось. При столкновении двух таких неукротимых темпераментов сотрясаются королевства, а смерть собирает кровавый урожай.

Пока Гордон взбирался вверх, галька скатывалась в пропасть, а комья земли отваливались и рассыпались под его руками и ногами. Но вскоре он оказался на узком плато, втиснутом между огромными, мрачно возвышающимися склонами. Гордон быстро огляделся по сторонам. К югу брало начало узкое ущелье с острыми скалами по обеим сторонам. Именно в этом направлении он и поспешил.

Не успел он пройти и дюжины шагов, как за спиной раздался выстрел. Пуля пролетела рядом со щекой, обдав жарким ветром. Гордон рухнул на землю за валуном, и в его сердце закралось отчаяние. Ему никогда не удастся уйти от Хуньяди. Эта гонка закончится только после того, как один из них погибнет. Становилось все светлее, и американец видел среди валунов, к северо-западу от плато, движущихся людей. Шанс скрыться под покровом ночи упущен, и теперь, казалось, пришло время его последней схватки.

Он поднял винтовку. Глупо надеяться, что тот ночной удар вслепую убил Хуньяди. Венгр живуч, как кошка. Рядом с локтем Гордона в валун попала пуля. Американец успел заметить оранжевую вспышку — там, откуда она вылетела, притаился снайпер. Гордон стал неотрывно следить за тем местом среди скал, а когда показалась часть руки с винтовкой, выстрелил. Расстояние было большим, но противника выбросило из укрытия, и он упал лицом вперед, на скалу, за которой прятался.

В Гордона снова стреляли — теперь уже со всех сторон. Вокруг сыпались пули. Наверху, на склонах, где огромные валуны стояли на самом краю, готовые сорваться вниз и сокрушить все на своем пути, враги сновали взад и вперед подобно муравьям. Они располагались неровным полукругом, стараясь занять те же позиции, что и прошлой ночью. У американца было недостаточно боеприпасов, чтобы остановить их. Он осмеливался стрелять только в том случае, когда не сомневался в успехе. Не было у него и возможности отступления: до входа в узкое ущелье не добежать, его изрешетят пули. Похоже, наступил конец пути. Гордону не раз приходилось смотреть в лицо смерти. Нельзя сказать, что он сильно ее боялся, но мысль о бумагах, которые никогда не попадут по назначению, наполняла его отчаянием.

От валуна, за которым он прятался, отскочила очередная пуля — но уже под другим углом. Гордон пригнулся пониже, пытаясь найти стрелка. Он заметил высоко на склоне белый тюрбан. Оттуда укрытие Гордона легко простреливалось.

Американец не мог сменить позицию — он находился под прицелом дюжины винтовок, но оставаться на прежнем месте тоже было сложно. Одна из летящих сверху пуль рано или поздно достигнет цели. К счастью, стрелок-турок решил перебраться на другое место. Он не знал Гордона так, как его знал Хуньяди, который, мгновенно оценив ситуацию, резко прокричал приказ, но турок уже начал движение, направляясь к другому выступу. Его одежда развевалась на ветру. Пуля Гордона настигла его на полпути. Турок издал истошный крик, пошатнулся и упал головой вниз. Его грузное тело ударилось о валун, стоящий на краю. Камень покатился вниз, увлекая за собой другие. Вокруг поднялась пыль.

Враги в панике начали покидать укрытия. Гордон заметил Хуньяди, выпрыгнувшего из засады. Он мчался по склону, пытаясь увернуться от валунов. Несмотря на турецкие одежды, Гордон сразу узнал высокую гибкую фигуру венгра. Американец выстрелил и промахнулся — так было всегда, когда он стрелял в этого человека. Второй выстрел он сделать не успел. Теперь весь склон, казалось, пришел в движение. Валуны, комья земли, мелкая галька — все с грохотом летело вниз, увлекая за собой новые и новые куски горной породы. Турки бежали вслед за Хуньяди с воплями: «Спаси, Аллах!»

Гордон тоже вскочил и помчался без оглядки к входу в ущелье. Сквозь грохот падающих камней прорывались дикие крики людей — одного за другим его врагов настигала несущаяся лавина. Гордон бросил винтовку: лишний груз был теперь совершенно некстати. В ушах стоял оглушающий рев. Наконец американец достиг ущелья, бросился внутрь и скорчился там, прижавшись спиной к стене. Снаружи продолжали падать камни, пыль застилала все вокруг. Но рядом с ущельем, в котором спрятался Гордон, было не так опасно, как на склоне горы, где оставались его враги.

* * *

Гордон с трудом выбрался из ущелья. Он стоял по колено в грязи, среди обломков камней. Один из летящих вниз осколков порезал ему лицо. Грохот лавины сменился неестественной тишиной. Миновав скалу, под которой прятался, американец взглянул назад. Окровавленные и изуродованные жертвы, пойманные каменным потоком в капкан, остались там навсегда среди толстого слоя камней, комьев земли и глины. Хуньяди и спасшихся турков нигде не было видно.

Но Гордон был фаталистом, особенно когда дело касалось этого дьявола-венгра. Он не сомневался, что Хуньяди выжил и снова выйдет на его след, как только сможет собрать своих приспешников. Вероятно, он попытается призвать аборигенов этих гор к себе на службу. Власть Хуньяди среди последователей ислама была просто фантастической.

Гордон решительно повернул назад к ущелью. Он потерял и винтовку, и мешок с припасами, остались лишь одежда да пистолет за поясом. Он понимал, что даже если удастся избежать встречи с дикими племенами, населяющими эти безжизненные горы, то он все равно рискует умереть от голода. Шанс выйти отсюда живым — один из тысячи, но Гордон с самого начала знал, что рискует. К тому же расстановка сил в пользу противника никогда не останавливала Фрэнсиса Хавьера Гордона родом из Эль-Пасо штата Техас — солдата фортуны, много лет прослужившего во всех горячих точках.

Ущелье спускалось вниз, извиваясь среди высоких каменных стен. Лавина прошла стороной, но и здесь все было завалено камнями. Внезапно Гордон остановился и выхватил пистолет.

На земле перед ним лежал человек, непохожий ни на кого из тех, с кем ему доводилось встречаться в афганских горах, да и где-либо в других местах. Молодой, высокого роста и крепкого сложения, он был одет в короткие шелковые бриджи до колен, тунику и сандалии; на широком поясе держался изогнутый меч.

Внимание привлекали волосы юноши. Голубые глаза, смотревшие на Гордона, были обычными для жителей гор, но густые золотистые волосы, схваченные куском красной ткани и ниспадающие почти до плеч, здесь не встречались. Юноша, определенно, не был афганцем. Гордон вспомнил рассказы о каком-то племени, живущем в этих горах, не относящемся ни к афганцам и ни к кому из мусульман. Неужели он наткнулся на представителя этого легендарного племени?

Прижатый к земле огромным валуном, парень тщетно пытался вытащить меч. Скорее всего он попал в эту ловушку, когда бежал в укрытие.

— Убей меня и покончи с этим, мусульманский пес! — выдавил юноша. Он говорил на пушту — языке афганцев.

— Я не причиню тебе зла, — ответил Гордон. — Я не мусульманин. Лежи спокойно. Я помогу тебе, если смогу. Я ничего не имею против тебя.

Тяжелый камень лежал на ноге юноши, накрепко прижав ее к земле.

— Нога сломана? — спросил Гордон.

— Думаю, нет. Но если ты только сдвинешь камень с места, ты раздавишь мне кость.

Гордон понял, что молодой человек прав. Углубление под камнем спасло ногу, но оказалось ловушкой — валун нельзя откатить.

— Мне придется его поднять, — пробормотал Гордон.

— У тебя это не получится, — в отчаянии ответил юноша. — Даже самому Птолемею это было бы не под силу, а ты значительно слабее его.

Гордон не стал выяснять, кто такой Птолемей, как и объяснять, что о силе человека не следует судить только по его внешнему виду. Мышцы Гордона были словно переплетенные стальные канаты, но он все-таки сомневался, что сможет поднять этот валун.

Камень был не самым большим из скатившихся вниз во время лавины, но, похоже, одним из самых увесистых, что осложняло задачу. Гордон встал, широко раздвинув ноги, так, что тело юноши оказалось под ним. Обеими руками он взялся за огромный валун, напряг мышцы и вспомнил все, что знал о поднятии тяжестей.

Его пятки вошли в слой пыли и грязи, вены на висках набухли, мускулы на руках напряглись до предела. Но главное — огромный камень поднимался вверх, не качаясь и не дрожа, а человек, лежавший на земле, наконец смог вытащить из-под него ногу и откатиться в сторону.

Гордон дал камню упасть и отступил назад, вытирая пот с лица. Молодой человек осторожно разминал ногу, покрытую ссадинами и синяками. Затем он поднял голову и протянул Гордону руку совсем не по-восточному.

— Меня зовут Бардилис. Я из Аталуса, — представился он. — Моя жизнь принадлежит тебе!

— Люди называют меня Аль-Борак, — ответил Гордон, пожимая протянутую руку.

Они были так не похожи друг на друга: высокий, стройный юноша в странном наряде, белокожий, с золотистыми волосами — и загорелый американец среднего роста, плотного телосложения, в потрепанном афганском одеянии. У Гордона были прямые черные волосы и черные глаза, как у индейца.

— Я охотился на скалах, — пояснил Бардилис. — Потом прозвучали выстрелы, и я хотел посмотреть, что происходит, но тут же услышал грохот лавины. Со всех сторон посыпались камни. — Бардилис помолчал и заметил: — Ты не из афганского племени патанов, несмотря на твое имя. Пойдем ко мне в деревню. Ты похож на усталого человека, сбившегося с пути.

— А где находится твоя деревня?

— Вон там, за ущельем и за скалами. — Бардилис показал рукой на юг, затем, взглянув через плечо Гордона, вскрикнул. Американец резко обернулся. Высоко из-за выступа каменной стены показалась голова в тюрбане. Полные ужаса глаза на темном лице со страхом смотрели вниз. Гордон с яростью выхватил пистолет, но голова исчезла, и тут же послышался голос — кто-то закричал по-турецки. Ему ответили другие, среди которых американец сразу узнал голос Хуньяди. Стая снова вышла на его след. Несомненно, они видели, как Гордон прятался в ущелье. Как только обвал прекратился, они перебрались по разрушенному склону и пошли дальше по скалам, чтобы воспользоваться преимуществом над человеком, находящимся внизу.

Но Гордон недолго стоял на месте, погрузившись в раздумья. Как только голова в тюрбане исчезла из виду, американец приказал юноше держаться рядом и бросился к ближайшему повороту в каньоне. Бардилис последовал за ним, не задавая вопросов, прихрамывая на одну ногу, но передвигаясь довольно проворно. Гордон слышал, как его преследователи что-то кричали позади него, как они прорывались сквозь низкорослые кустарники и скользили по осыпающейся гальке, как безрассудно неслись вниз со скал, забыв обо всем, кроме желания загнать дичь.

У Хуньяди имелось одно преимущество, у беглецов — другое: они могли передвигаться по ущелью несколько быстрее, чем те, кто пробирался по скалам с изрезанными краями и неровными выступами. Людям Хуньяди приходилось перелезать через огромные камни, и Гордон вскоре заметил, что их злобные выкрики за его спиной становятся все тише. Выбравшись из ущелья, они с Бардилисом поняли, что значительно опережают наемных убийц Хуньяди.

Но Гордон знал, что это только временная передышка. Он огляделся по сторонам. Узкое ущелье переходило в тропинку, идущую вдоль каменной стены с одной стороны и обрыва с другой. Обрыв спускался на триста футов в долину, окруженную со всех сторон горами. Гордон взглянул вниз и увидел петляющий среди густых зарослей ручей; за деревьями, как ему показалось, возвышались каменные дома.

Именно на них и показал Бардилис.

— Вон моя деревня! — взволнованно сообщил он. — Если нам удастся спуститься в долину, мы спасены! Эта тропинка ведет к югу, где есть спуск, но до него пять миль!

Гордон покачал головой. Тропинка шла вдоль отвесной стены, не имеющей выступов, а значит, укрыться здесь будет совершенно негде.

— Они догонят нас и убьют, как крыс, если мы отправимся этим путем.

— Но есть еще один! — воскликнул Бардилис. — Вниз по скале. Спуск лучше начать именно здесь. О нем никто не знает, но люди моего племени пользуются им в случаях крайней необходимости. В камне выбиты углубления для рук. Ты сможешь спуститься вниз по отвесной скале?

— Попытаюсь, — ответил Гордон, убирая пистолет за пояс.

План Бардилиса казался ему самоубийством, но и попытка уйти от Хуньяди по открытой тропинке, где их легко можно расстрелять из винтовок, обрекала на верную смерть. Гордон ожидал появления врагов в любую минуту.

— Я пойду первым и буду указывать тебе дорогу, — быстро заговорил Бардилис, сбрасывая сандалии.

Гордон сделал то же самое и последовал за юношей. Держась за острый край, под которым начиналась пропасть, Гордон увидел множество небольших углублений, выбитых в камне. Он начал медленно спускаться, зависая, подобно мухе на стене. Волосы вставали дыбом при мысли о том, к чему может привести одно неверное движение, но беглецам помогал небольшой уклон скалы в этом месте. За время свой службы Гордону не раз приходилось взбираться на скалы, но никогда еще так не напрягались его нервы и мышцы. Каждую секунду смерть была на расстоянии пальца, цепляющегося за новый выступ. Под ним пыхтел Бардилис, направляя и подбадривая его, пока наконец не спрыгнул на землю. Посмотрев вверх, на Гордона, которого от ровной площадки отделяли еще фунтов двадцать, юноша отчаянно закричал, и в его голосе отчетливо прозвучал страх. Американец поднял голову и увидел бородатое лицо — турок смотрел на него со скалы, победно улыбаясь, а потом начал целиться из пистолета. Затем он отложил пистолет, взял тяжелый камень и склонился над обрывом, чтобы поточнее запустить его. Цепляясь за камни одной рукой и пальцами ног, Гордон резко выхватил пистолет, выстрелил вверх и тут же плотно прижался всем телом к скале.

Турок закричал и полетел со скалы вниз головой. Камень тоже полетел с обрыва, задев плечо Гордона. Извивающееся тело пронеслось мимо и с силой ударилось о землю внизу. Гневный голос, раздавшийся сверху, принадлежал самому Хуньяди. Гордон преодолел остававшийся участок, не раздумывая о мерах предосторожности, которым следовал ранее, и они с Бардилисом бросились к спасительным деревьям.

Американец оглянулся и увидел Хуньяди, который, пристроившись на краю пропасти, целился из винтовки. Но через секунду Гордон с Бардилисом уже скрылись из виду, а Хуньяди, явно опасавшийся выстрела из зарослей деревьев, поспешно удалился вместе с четырьмя турками, оставшимися от отряда наемников.

— Ты спас мою жизнь, когда показал мне тот путь, — заявил Гордон.

Бардилис улыбнулся:

— Этот путь тебе мог показать любой житель Аталуса. Мы называем его Дорогой Орлов. Но пройти по нему может только герой. А откуда ты прибыл, брат?

— С запада, — ответил Гордон. — Из земли под названием Америка, расположенной далеко за морем.

Бардилис покачал головой.

— Никогда про нее не слышал, — признался он. — Но пойдем со мной. Теперь мои соплеменники — это и твои соплеменники.

Пока они пробирались среди деревьев, Гордон осматривал скалы, окружавшие долину со всех сторон, ожидая появления своих врагов. Он не сомневался, что ни Хуньяди, несмотря на всю его смелость, и ни один из его наемников не решится пойти тем путем, который только что преодолели они с Бардилисом, этой самой Дорогой Орлов. Но они не были скалолазами и гораздо увереннее чувствовали себя в седле, чем на горной тропе. Они попытаются найти другой способ спуститься в долину. Гордон поделился своими соображениями с Бардилисом.

— Тогда они умрут, — с мрачным видом заявил юноша. — Путь Царей в южной части долины — это второй способ попасть сюда, а его круглосуточно охраняют люди моего племени. В долину Искандера могут попасть только торговцы и купцы, но они всегда идут с навьюченными мулами. Других путей нет.

Гордон с любопытством посмотрел на нового товарища и вдруг увидел в нем знакомые черты, не в силах вспомнить, где встречал их раньше.

— А кто такие люди твоего племени? — спросил он. — Ты не афганец и совсем не похож на восточного человека.

— Мы — дети Искандера, — ответил Бардилис. — Когда много лет назад Великий Завоеватель прошел через эти горы, он построил город, который мы называем Аталусом, и оставил в нем несколько сотен своих солдат с женами. Искандер снова двинулся на запад, и через какое-то время пришло сообщение, что он погиб, а его империя распалась. Но люди Искандера в нашем поселении остались свободными. Много раз мы резали афганских псов, пытающихся нас покорить.

И тут Гордона осенило — он понял, что именно показалось ему знакомым. Искандер — Александр Великий, завоевавший эту часть Азии и оставивший после себя колонии. Профиль юноши был классическим греческим, таким, какие Гордону доводилось видеть только высеченными в мраморе, да и имена, которые произносил Бардилис, имели греческое происхождение. Он был потомком какого-то македонского солдата, последовавшего за Великим Завоевателем, когда тот пытался покорить Восток.

Чтобы проверить догадку, Гордон обратился к Бардилису на древнегреческом, одном из множества языков — современных и мертвых, — которые он успел выучить за время своей долгой карьеры. Юноша воскликнул от изумления.

— Ты разговариваешь на нашем языке! — ответил он также на древнегреческом. — За тысячу лет здесь не появлялось ни одного чужеземца, который знал бы наш язык. Мы говорим с мусульманами на их языке, но они не знают ни слова из нашего. Значит, ты тоже сын Искандера?

Гордон покачал головой, пытаясь придумать, как объяснить свое знание языка юноше, ничего не ведающему о мире за пределами этих гор.

— Мои предки были соседями людей Александра, — наконец заявил он. — Так что многие из представителей моего народа говорят на твоем языке.

Они приближались к каменным строениям, поблескивающим сквозь деревья, и Гордон понял, что «деревня» Бардилиса — это внушительных размеров город, окруженный стеной. Несомненно, город являлся работой каких-то давно умерших греческих архитекторов, и у Гордона создалось впечатление, что он внезапно оказался в прошлом и увидел наяву то, что изучал в книгах по Древней Греции.

За стенами города крестьяне возделывали землю примитивными сельскохозяйственными орудиями, пасли овец и крупный рогатый скот. Вдоль берега ручья, петляющего по долине, паслись кони. Все мужчины оказались высокими и светловолосыми, как Бардилис. Они бросили работу и побежали навстречу приближающейся паре, с враждебностью и удивлением поглядывая на черноволосого незнакомца, пока Бардилис их не успокоил.

— Впервые за много столетий в долину входит человек, который не является ни пленником, ни торговцем, — пояснил Бардилис Гордону. — Пожалуйста, не произноси ни слова, пока я не скажу тебе. Я хочу поразить своих соплеменников твоими знаниями. Они откроют рты от удивления, когда услышат, что чужеземец разговаривает на нашем родном языке!

Ворота в стене были открыты, их никто не охранял. Гордон обратил внимание, что сама стена находится в плачевном состоянии. Бардилис пояснил, что стражников у южного входа в долину достаточно, чтобы защитить город, и что враги еще ни разу не добирались до него. Юноша повел Гордона по широкой вымощенной улице. Мимо них по своим делам спешили светловолосые мужчины, женщины и дети, одетые точно в такие же туники, как у греков, живших две тысячи лет назад; их окружали точные копии сооружений, стоявших в древних Афинах.

Вскоре вокруг прибывших собралась толпа, но преисполненный важности Бардилис не сразу удовлетворил любопытство соплеменников. Он направился к огромному зданию в центре города, поднялся по широким ступеням и вошел в просторный зал, где несколько человек, одетых в более богатые одежды, чем простолюдины, сидели за маленьким столиком, играя в кости. Вслед за Гордоном и Бардилисом вошла толпа и остановилась в предвкушении какого-то важного сообщения. Вожди прекратили игру, и один из них — великан, весь вид которого свидетельствовал о привычке управлять, — спросил:

— Чего ты хочешь, Бардилис? И кто этот незнакомец?

— Друг Аталуса, Птолемей, — ответил Бардилис царю. — Он говорит на языке Искандера!

— Что за сказки? — властным голосом переспросил вождь.

— Пусть они послушают тебя, брат! — с победным видом повернулся Бардилис к Гордону.

— Я пришел с миром, — коротко сказал Гордон на древнегреческом. — Меня зовут Аль-Борак, но я не мусульманин.

По толпе прокатилась волна удивления, Птолемей почесал подбородок и нахмурился, подозрительно поглядывая на чужеземца. Царь был великолепно сложен, чисто выбрит и, как все его соплеменники, имел золотистые волосы и голубые глаза.

Он нетерпеливо слушал рассказ Бардилиса о встрече с Гордоном, а когда юноша сообщил о том, как американец поднял камень, освободив его от капкана Птолемей нахмурился и непроизвольно напряг мышцы. Казалось, он недоволен восторгом соплеменников и их одобрительными возгласами, с которыми те восприняли рассказ. Очевидно, эти потомки греческих атлетов с таким же восхищением относились к физическому совершенству, как и их древние предки, а Птолемей был тщеславен.

— Как он мог поднять такой камень? — заметил царь. — Он же небольшого роста. Его голова едва достигает моего подбородка.

— Он гораздо сильнее, чем можно судить по его внешности, царь, — ответил Бардилис. — Эти синяки и ссадины на моей ноге подтверждают, что я говорю правду. Он поднял камень, который я не смог даже сдвинуть с места, а затем спустился по Дороге Орлов, на что решится не каждый житель Аталуса. Он пришел издалека и сражался с врагами, а теперь ему нужно поесть и отдохнуть.

— Тогда дай ему еду и место для отдыха, — презрительно проворчал Птолемей, поворачиваясь спиной, чтобы снова вернуться к игре в кости. — Если он окажется мусульманским шпионом, то ты ответишь за это головой.

— Я с радостью отдам свою голову, чтобы доказать его честность, царь! — с гордостью ответил Бардилис, затем взял руку Гордона в свою и тихо добавил: — Пойдем, мой друг. Птолемей нетерпелив и строг. Не обращай на него внимания. Я отведу тебя в дом моего отца.

Когда они проходили сквозь толпу, Гордон увидел лицо, сильно отличающееся от светлых открытых лиц горожан, — худое и смуглое, с черными глазами, полными подозрительности, внимательно оглядывающими американца. Это был таджик с мешком за спиной. Заметив, что его рассматривают, таджик ухмыльнулся и резко вскинул голову. В этом жесте было что-то знакомое.

— Кто этот человек? — спросил Гордон.

— Абдулла, мусульманский шакал, один из тех, кому мы разрешаем заходить в долину с бусами, зеркалами и другими безделушками, которые нравятся нашим женщинам. Мы меняем на них руду, вино и шкуры.

Теперь Гордон вспомнил, что встречал этого изворотливого типа, обычно болтающегося в Пешаваре, и его подозревали в контрабандной торговле винтовками. Но когда американец оглянулся, смуглое лицо уже затерялось в толпе. У Гордона не было причин опасаться Абдуллу, даже если тот и вспомнил его. Таджик не мог знать про бумаги, которые нес американец. Гордон чувствовал, что граждане Аталуса с симпатией относятся к другу Бардилиса, несмотря на явную ревность тщеславного Птолемея, вызванную восхвалением силы чужеземца.

Бардилис провел Гордона по улице к большому каменному дому с портиком, украшенным колоннами, где с гордостью представил нового друга отцу, почтенному мужчине по имени Пердикка, и матери, уже немолодой, но высокой и статной женщине. Гордон увидел младшего брата Бардилиса и его сестер — цветущих красавиц. Аталусцы явно не держали своих женщин взаперти, как мусульмане. Американец испытывал странное чувство, будто вдруг оказался в семье, жившей две тысячи лет назад. Очевидно, что эти люди явно не были варварами. Несомненно, они стояли на более низком культурном уровне, чем их предки-эллины, но тем не менее оказались гораздо более цивилизованны, чем их воинственные соседи-афганцы.

Они искренне заинтересовались своим гостем, но, за исключением Бардилиса, никто больше не проявил любопытства к миру, находящемуся за пределами долины. Вскоре юноша проводил Гордона во внутренние покои и поставил перед ним еду и питье. Американец тут же осушил кубок вина и с жадностью набросился на еду, внезапно осознав, сколько дней поста предшествовали этому пиру. Пока Гордон ел, Бардилис развлекал его беседой, не упоминая о людях, преследующих американца. Он предполагал, что это афганцы с окрестных гор, чья враждебность стала уже легендарной. Гордон узнал, что никто из аталусцев никогда не уходил за пределы долины более чем на день пути. Воинственность горных племен, окружающих долину, полностью изолировала аталусцев от мира.

Когда Гордон наконец изъявил желание поспать, Бардилис оставил его одного, пообещав, что гостя никто не побеспокоит. Американца встревожило отсутствие дверей в отведенных ему покоях; здесь была только занавеска, висящая в арочном проеме. Бардилис заверил, что в Аталусе нет воров, но осторожность вошла в привычку Гордона, и его не оставляло беспокойство. Комната открывалась в коридор, который, как догадался чужеземец, вел к входной двери. Граждане Аталуса явно не считали необходимым охранять свои жилища. Но если местные жители могли спокойно спать, чувствуя себя в полной безопасности, к гостю это не относилось.

В конце концов Гордон отодвинул свое ложе — единственный предмет мебели; убедившись, что никто не следит за ним, он нашел в стене неплотно прилегающий камень и вынул его. Затем Гордон достал из-под мышки водонепроницаемый пакет, засунул его в отверстие, поставил камень на место и вернул ложе в изначальное положение.

Потом он вытянулся на ложе и стал думать, как живым добраться до цели с документами, которые так много значили для мира в Азии. Здесь он был в безопасности, но не сомневался, что Хуньяди поджидает его за пределами долины с терпением кобры, стерегущей свою добычу. Гордон не может оставаться здесь вечно. Когда-нибудь ночью ему придется уйти в горы; Хуньяди, несомненно, направит за ним все горные племена. Но Гордон верил в свою удачу и твердую руку, как раньше. Вино, которое он выпил, было крепким, к тому же он здорово устал после долгого путешествия. Размышления перешли в сон. Он спал глубоко и долго.

* * *

Гордон проснулся от шороха занавески в арочном проеме. В доме стояла ночная тишина. Американец понял, что проспал много часов.

Он сел на ложе в кромешной тьме и спросил:

— Это ты, Бардилис?

— Да, — пробормотали в ответ.

Гордон мгновенно понял, что это не его юный друг, но в ту же секунду его стукнули по голове чем то тяжелым, в глазах замелькали искры, и он отключился.

Когда Гордон пришел в себя и открыл глаза, его ослепил свет факела. Вокруг стояли трое крупных светловолосых граждан Аталуса, лица которых оказались тупыми и жестокими, в отличие от тех, что ему уже довелось здесь увидеть.

Потом он очнулся со связанными руками на каменной плите. Факел бросал неровный свет на полуразрушенные стены пустой комнаты, покрытые паутиной. Внезапно послышался звук открываемой двери, что заставило Гордона вытянуть шею. Он тут же увидел человека, чем-то похожего на стервятника. Это оказался таджик Абдулла.

Абдулла посмотрел сверху вниз на американца. Крысиные черты лица исказила злобная гримаса.

— Страшный Аль-Борак лежит передо мной! — насмехался таджик. — Дурак! Я сразу же узнал тебя во дворце Птолемея.

— Ты не должен держать на меня зла, — заметил Гордон.

— Я и не держу, мой друг, — ответил таджик. — Мне лично ты не нужен, но ты принесешь мне прибыль. Это правда, что ты никогда не делал мне зла, но я всегда боялся тебя. Как только я увидел тебя в городе — сразу собрал пожитки и ушел, не зная, что ты намерен здесь делать. У входа в долину мне повстречался Густав Хуньяди, который сильно интересуется тобой. Он спросил, не видел ли я тебя случайно в Аталусе, куда ты сбежал, украв у него документы. Я, конечно, ответил, что видел, а он попросил меня помочь пробраться в долину. Я отказался, — ведь эти аталусские дьяволы убьют меня, если я попытаюсь провести в долину Искандера незнакомца. Хуньяди отправился назад в горы с четырьмя турками и ордой потрепанных афганцев, которых он нанял, а я вернулся в долину, объяснив стражникам, что испугался патанов. Эти трое парней согласились помочь мне тебя захватить. Никто не узнает, что с тобой случилось, а Птолемей не станет из-за тебя беспокоиться, потому что рассказ о твоей силе вызвал его ревность. По древней традиции царь Аталуса должен быть самым сильным мужчиной в городе. Птолемей сам убил бы тебя со временем, но этим займусь я. Не хочу, чтобы ты гнался за мной, когда я заберу у тебя бумаги. В конце концов Хуньяди получит их — если готов заплатить!

Таджик засмеялся каким-то трескучим смехом, а затем повернулся к могучим аталанцам.

— Вы обыскали его?

— Мы ничего не нашли, — ответил один из гигантов.

— Вы не знаете, как искать! Я сам займусь этим. Абдулла умело провел рукой по телу пленника, но и его попытки не увенчались успехом. Таджик нахмурился и попытался залезть под мышки американца, но руки Гордона были плотно привязаны к телу, так что задача оказалась невыполнимой.

Абдулла с беспокойством вынул из-за пояса кривой кинжал.

— Разрежьте веревки, — приказал он. — А затем вы все трое будете держать его. Это леопард, которого опасно выпускать из клетки.

Гордон не оказывал сопротивления, когда двое аталусцев схватили его за руки, а третий обхватил ноги. Аталусцы держали Гордона крепко, но к словам Абдуллы о могучей силе чужеземца они отнеслись скептически.

Таджик снова приблизился к пленнику и уже собрался было убрать кинжал за пояс, как вдруг Гордон, подобно спущенной стальной пружине, напрягая все мышцы, рывком освободил ноги и с силой ударил Абдуллу пятками в грудь. Если бы на ногах Гордона были ботинки, то он сломал бы таджику ребра. Но на этот раз торговец просто отлетел назад, взвыв от боли, а затем стукнулся спиной об пол.

Гордон не останавливался. Рванувшись еще раз, он высвободил левую руку, приподнялся и с размаху ударил кулаком в челюсть державшего его аталусца. Кулак Гордона был подобен молоту, и аталусец рухнул, как забитый бык. Остальные бросились на американца. Гордон перекатился на пол, отгородившись плитой от нападавших. Один из них подобрался к Гордону, но тот схватил запястье аталусца, завернул ему руку за спину и перекинул его через голову. Противник ударился головой об пол с такой силой, что тут же потерял сознание.

Уцелевший стражник оказался более осторожным. Увидев, какой огромной силой обладает чужестранец и с какой поразительной ловкостью он двигается, гигант вытащил из-за пояса длинный нож и стал медленно приближаться к Гордону, выбирая момент для решающей атаки. Гордон отступил назад таким образом, чтобы от блестящего лезвия его отделяла плита. Противник стал огибать ее. Внезапно американец нагнулся и выхватил такой же нож из-за пояса лежащего на полу стражника. Но стоило ему наклониться, как аталусец зарычал, будто лев, обогнул плиту и занес руку с ножом.

Гордон согнулся еще ниже — и блестящее лезвие просвистело прямо у него над головой. Потеряв равновесие, противник свалился на пол, затем покатился вперед и наткнулся на выставленный Гордоном нож. Когда длинное лезвие вошло в тело аталусца, из его глотки вырвался приглушенный крик, и гигант потянул чужеземца за собой на пол.

Американец вырвался из слабеющих рук противника и поднялся на ноги. Его одежда была перепачкана кровью аталусца, в руке он все еще держал окровавленный нож. Абдулла, шатаясь, тоже поднялся, все время постанывая, с позеленевшим от боли лицом. Гордон зарычал и в ярости бросился на таджика. Вид ножа, с которого капала кровь, и лицо Гордона, искаженное дикой гримасой, заставили таджика действовать мгновенно. С воплем ужаса он бросился к двери, по пути выбив факел из подставки. Факел упал на пол, рассыпая искры в разные стороны, быстро потух, и комната погрузилась в темноту. Гордон врезался в стену.

Когда он наконец нащупал дверь, в комнате оставались только аталусцы — мертвые или лишившиеся чувств.

Выйдя из дома, американец оказался на узкой пустынной улочке. Звезды уже гасли на небе, а значит, близился рассвет. Похоже, дом, в котором его держали, был давно заброшен. В конце улицы Гордон узнал дом Пердикки. Значит, его унесли недалеко. Очевидно, похитители не ожидали никакого вмешательства. Гордон размышлял, участвовал ли в этом заговоре Бардилис. Американцу не хотелось думать, что юноша его предал. Но в любом случае ему придется вернуться в дом Пердикки, чтобы забрать спрятанный в стене пакет. Он двинулся вниз по улице. Теперь, когда битва была позади и кровь в венах уже не так бурлила, он чувствовал легкое головокружение и тошноту от удара, после которого лишился сознания.

Приближаясь к дому Пердикки, американец внезапно заметил бегущую к нему фигуру. Это оказался Бардилис, тут же бросившийся в объятия Гордона с криком облегчения, который просто не мог быть фальшивым.

— Брат мой! — воскликнул юноша. — Что случилось? Я только что заходил к тебе в комнату и обнаружил, что она пуста. Твое ложе испачкано кровью. Ты не ранен? О, я вижу рану у тебя на голове!

В нескольких словах Гордон объяснил, что произошло, не упоминая о спрятанных документах. Он представил все таким образом, что Бардилис посчитал Абдуллу давним врагом Гордона, жаждавшим отмщения. Теперь американец доверял юноше, но все равно необходимости открывать правду о пакете не было.

Бардилис побелел от гнева.

— Позор моему дому! — воскликнул он. — Вчера вечером этот шакал Абдулла сделал подарок моему отцу — большой кувшин с вином, — и мы все его пили, за исключением тебя: ты уже отдыхал. Теперь я знаю, что в него было добавлено снотворное, потому что мы спали, как убитые. Вчера ты стал нашим гостем, и я поставил по слуге у каждого входа в дом, но они тоже заснули, выпив вина Абдуллы. Несколько минут назад я отправился искать тебя и обнаружил, что горло одного слуги перерезано. Именно того, который дежурил у выхода на эту улицу: сюда открывается дверь из коридора, проходящего мимо отведенной тебе комнаты.

Наконец они вернулись в дом. Пока Бардилис ходил за чистой одеждой, Гордон достал пакет из тайника и снова спрятал у себя на теле. На рассвете Гордон предпочитал уже держать его при себе: скоро все должны проснуться.

Вскоре вернулся Бардилис с бриджами, сандалиями и туникой — традиционной одеждой аталусцев. Пока американец переодевался, юноша с восхищением разглядывал загорелое тело чужеземца, на котором не было ни одной складки жира — только мускулы.

Не успел Гордон переодеться, как в доме раздались громкие голоса, потом послышался приближающийся топот ног, и в арочном проеме показалась группа вооруженных мечами светловолосых воинов. Их предводитель показал на Гордона и заявил:

— Птолемей приказал немедленно доставить этого человека во дворец, в зал правосудия.

— В чем дело? — воскликнул Бардилис. — Аль-Борак — мой гость.

— Я выполняю только приказы царя, — ответил воин. — Я не спрашиваю объяснений.

Гордон положил руку на плечо Бардилиса, пытаясь его успокоить.

— Я пойду с ними. Мне интересно узнать, что хочет от меня Птолемей.

— В таком случае я тоже пойду с тобой, — заявил Бардилис, стиснув зубы. — Я не знаю, что может означать этот приказ, но ты — мой друг.

Солнце только поднималось над горизонтом, когда они шли ко дворцу, но по белой улице уже сновали люди, многие из которых пристраивались к процессии.

Поднявшись по широкой дворцовой лестнице, они вошли в огромный зал, украшенный лепными колоннами. В противоположном конце был еще один ряд широких ступеней, ведущих к возвышению, где на мраморном троне восседал царь Аталуса. Как обычно, он был мрачен. Несколько вождей расположились на каменных скамьях по обеим сторонам возвышения, а простолюдины устроились вдоль стен, оставив свободной середину зала.

На этом свободном месте перед троном скрючилась фигура, напоминающая стервятника. У ног Абдуллы, глаза которого горели от страха и ненависти, лежал труп аталусца, убитого Гордоном в заброшенном доме. Двое других незадачливых похитителей стояли рядом, покрытые синяками от ударов американца. Аталусцы явно чувствовали себя неловко.

Гордона провели к возвышению, стражники заняли места за его спиной. Без всяких церемоний Птолемей обратился к Абдулле:

— Выступай со своим обвинением.

Абдулла тут же прыгнул вперед и показал костлявым пальцем на Гордона.

— Я обвиняю этого человека в убийстве! — закричал он скрипучим голосом. — Сегодня перед рассветом он набросился на меня и на моих товарищей, пока мы спали, и зарезал того, кто сейчас лежит перед вами. Остальные с трудомспаслись.

По толпе пробежал возглас удивления. Птолемей с суровым видом обратился к Гордону:

— Что ты можешь сказать в ответ?

— Он врет, — нетерпеливо заявил американец. — Я убил вот этого, да…

Его заглушил дикий рев толпы. Люди стали угрожающе приближаться к Гордону, но их оттеснили стражники.

— Я только защищал свою жизнь, — разозленно продолжал Гордон, которому совсем не нравилось положение обвиняемого. — Этот таджикский шакал в компании с тремя сообщниками — мертвецом и двумя, стоящими рядом с ним, — прошлой ночью проскользнул в дом Пердикки, в отведенную мне комнату. Меня ударили по голове чем-то тяжелым, я потерял сознание, а затем они отнесли меня в заброшенный дом, чтобы ограбить и убить.

— Да! — в гневе закричал Бардилис. — И они перерезали горло одному из слуг моего отца.

При этих словах настроение толпы изменилось. Теперь люди стояли в нерешительности.

— Ложь! — завизжал Абдулла, предпринимая отчаянные и безрассудные шаги, на которые его толкали алчность и ненависть. — Бардилис околдован! Аль-Борак — колдун! Как еще он мог выучить ваш язык?

Толпа быстро отреагировала на эти слова — люди украдкой стали делать знаки, предохраняющие от дурного глаза. Аталусцы оказались такими же суеверными, как и их предки. Бардилис выхватил меч, вокруг него сгрудились его молодые друзья, готовые к схватке, подобно охотничьим собакам.

— Для меня неважно, кто он: колдун или человек, — заявил Бардилис. — Он — мой брат, и я не позволю никому до него дотронуться, не рискнув головой.

— Он — колдун! — продолжал кричать Абдулла, брызгая слюной. — Я давно его знаю. Будьте осторожны! Он принесет безумие и разрушение в Аталус. Он носит на теле свиток с магическими письменами, и именно в нем заключается его колдовская сила. Отдайте мне этот свиток — я унесу его подальше от Аталуса и уничтожу там, где он никому не принесет зла. Позвольте мне доказать, что я не вру. Подержите Аль-Борака, пока я его обыскиваю, и я докажу вам, что говорю правду.

— Я не позволю никому прикоснуться к Аль-Бораку! — бросил вызов Бардилис.

Тут с трона поднялся Птолемей — смуглый и мрачный, внушающий благоговейный страх. Не спеша, великан спустился по ступенькам со своего возвышения. Стражники мгновенно расступились, опасаясь встречаться с ним взглядами. Бардилис не сдвинулся с места, готовый бросить вызов даже своему царю, но Гордон отстранил юношу. Аль-Борак был не из тех, кто тихо стоит в стороне, позволяя другим защищать свою честь.

— Это правда, — спокойно сказал он, — что у меня на теле спрятан пакет с бумагами, но так же правда и то, что он не имеет никакого отношения к колдовству и что я убью любого, кто попытается отнять его у меня.

В эту секунду величавое спокойствие Птолемея будто испарилось, и он воскликнул в ярости:

— Ты посмеешь противостоять даже мне? — Голос царя звучал громоподобно, глаза горели, а огромные кулаки сжимались и разжимались. — Ты уже считаешь себя царем Аталуса? Ты, черноволосый шакал, я убью тебя голыми руками! Все назад, освободите нам место!

Разбрасывая в стороны всех попадавшихся на пути, Птолемей бросился на Гордона, словно разъяренный бык. Атака оказалась такой быстрой и неистовой, что Гордон не успел остановить натиск противника. Они столкнулись грудь в грудь, и американца, который был гораздо меньше ростом, откинуло назад; он упал на колени. Птолемей продолжал атаковать, разозленный тем, что кто-то посмел оспорить его право считаться самым сильным человеком Аталуса. Мужчины сцепились в смертельной схватке, а окружавшие их зрители кричали и подбадривали противников.

Эль Бораку нечасто доводилось встречать соперников, превосходящих его по силе, но царь Аталуса, казалось, состоял из китовых костей и железа. В то же время он мог действовать с поразительной для такого крупного человека быстротой. Ни один из противников не имел оружия. Это была рукопашная схватка, они боролись, как их предки, прародители расы. Птолемей понятия не имел о современных приемах и правилах борьбы, сражаясь, как лев или тигр, с неистовством первобытного человека. Гордону пока удавалось уворачиваться от его объятий, которые могли бы сломать позвоночник, как сухую ветку. Удары американца, обычно сокрушительные, постоянно достигали цели, но огромный царь Аталуса только шатался и содрогался под ними, подобно дереву на сильном ветру. Он крепко стоял на ногах, снова и снова атаковал, пускаясь вперед, словно тайфун, желая поскорее расправиться с чужестранцем, разорвав его на части мощными руками.

Пока Гордона спасали лишь умение перемещаться с поразительной скоростью да навыки, полученные во время боксерских тренировок, которые он уже столько раз за свою жизнь применял на практике. Обнаженный до пояса, покрытый синяками и ссадинами, он отражал атаку за атакой. Его истерзанное тело сотрясалось от ударов, но и огромная грудь Птолемея тяжело вздымалась. Лицо гиганта напоминало кусок сырого мяса, а на его теле появились следы ударов, которые уже давно убили бы кого угодно.

Издав вопль — что-то среднее между ругательством и рыданием, — Птолемей бросился всем телом на американца, пытаясь задавить его своим весом. Когда они оба рухнули на пол, царь Аталуса хотел ударить противника коленом в пах, но Гордон успел увернуться, и колено гиганта проскользнуло мимо, а сам американец ужом выскользнул из-под царя Аталуса.

Пошатываясь, они одновременно поднялись на ноги. Глаза Гордона слепил нот, смешанный с кровью, но он все равно видел возвышающуюся над ним фигуру царя, расставляющего руки. Кровь текла по груди Птолемея. Царь втянул живот, набирая воздух в легкие, и именно в живот противника Гордон направил свой коронный удар левой, вложив в него всю силу. Сжатый кулак вошел точно в солнечное сплетение. Царь выпустил воздух, издав невнятное рычание. Его руки опустились, и он зашатался, как дерево, по которому только что ударили топором. Гордон не терял ни секунды и на этот раз направил удар правой прямо в челюсть гиганта. Послышался хруст костей, Птолемей рухнул вниз лицом и больше не шевелился.

* * *

В наступившей тишине все глаза, округлившиеся от неожиданности и удивления, смотрели на распростертое тело гиганта и на окровавленного темноволосого чужестранца, стоявшего над ним. Тишину прорезал стук копыт и голос задыхающегося человека, доносившиеся с улицы все громче и громче. Лошадь встала перед ступенями дворца, и все собравшиеся повернулись к двери. В зал, шатаясь, вошел воин, кашляющий кровью.

— Это стражник из охраняющих вход в долину! — воскликнул Бардилис.

— Мусульмане! — прохрипел вновь прибывший, зажимая рукой рану на плече, из которой сквозь пальцы лилась кровь. — Триста афганцев. Они атаковали проход. Их ведут чужестранец и четверо турок с оружием, бьющим много раз подряд, без перезарядки! Они расстреляли нас с большого расстояния, когда мы только заняли боевые позиции, чтобы охранять проход. Афганцы вошли в долину…

Он покачнулся и упал, а изо рта у него пошла кровь. В плече, у самого основания шеи, зияла рана от пули.

Ужасная новость была встречена без криков ужаса. В полнейшей тишине, снова воцарившейся в зале, все глаза устремились на Гордона, который стоял, прислонившись к стене и хватая ртом воздух. У него кружилась голова.

— Ты одолел Птолемея, — заявил Бардилис. — Он мертв или лежит без чувств. Пока он беспомощен, ты — царь. Таков наш закон. Приказывай, что делать.

Гордон с трудом собрался с мыслями и воспринял ситуацию как должное — без возражений и вопросов. Если афганцы уже в долине, то нельзя терять ни секунды. Ему показалось, что он слышит отдаленный грохот выстрелов.

— Сколько человек в состоянии держать оружие? — спросил он.

— Триста пятьдесят, — сообщил один из вождей.

— Тогда пусть берут оружие и следуют за мной. Стены города обветшали. Если мы останемся внутри, а осадой будет руководить Хуньяди, мы окажемся в ловушке, как крысы. Мы должны разбить их одним ударом — только в этом случае мы сможем победить.

Кто-то принес ему кривую турецкую саблю в ножнах, прикрепленных к поясу, который Гордон тут же застегнул вокруг талии. У него продолжала кружиться голова и ныло все тело, но он все-таки сумел собраться с силами. Перспектива решающей схватки с Хуньяди заставляла кровь бурлить в жилах.

По приказу чужеземца аталусцы подняли бесчувственного Птолемея и опустили на ложе. Царь еще ни разу не пошевелился, и Гордон посчитал вполне вероятным, что он получил сотрясение мозга. Во-первых, нанесенный американцем удар просто сломал бы череп любого менее слабого противника, а во-вторых, падая, царь ударился головой о каменный пол.

Гордон вспомнил про Абдуллу и огляделся вокруг в поисках таджика, но тот уже успел испариться.

Во главе воинов Аталуса Гордон направился по улицам города к массивным воротам. Все были вооружены длинными кривыми мечами, некоторые — тяжеловесными фитильными ружьями — древним оружием, захваченным у горных племен. Американец знал, что оружие афганцев ничуть не лучше, но из-за винтовок Хуньяди и турок аталанцы могут понести большой урон.

Затем Гордон увидел орду, заполняющую долину. Правда, противники пока еще находились на значительном расстоянии и шли пешком. К счастью для аталанцев, у одного из стражников, охранявших проход в долину, была лошадь. В противном случае о нападении они узнали бы только тогда, когда афганцы уже добрались бы до стен города.

Атакующие были пьяны от возбуждения и останавливались, чтобы поджечь одиноко стоящие на пути хижины, подстрелить пасущийся скот, растоптать посадки. Ими двигало одно желание — нести разрушение. За спиной Гордона послышался гул, и, оглянувшись назад, он увидел напрягшиеся тела и горящие гневом голубые глаза. Американец понял, что руководит отрядом смельчаков, готовых сражаться до последнего.

Он повел их к длинной неровной каменной стене, пересекающей равнину. Это были остатки древнего укрепления, давно покинутого и разрушившегося за века, но оно обеспечивало хоть какую-то защиту. Когда они добрались, завоеватели все еще находились вне досягаемости огня. Афганцы ускорили шаг, перестали отвлекаться на уничтожение всего живого на своем пути и завыли как волки.

Гордон приказал своим воинам лечь за камни и подозвал к себе тех, у кого имелись фитильные ружья. Таких оказалось около тридцати.

— Не обращайте внимания на афганцев, — наставлял их американец. — Стреляйте в людей с винтовками. Тщательно цельтесь и ждите моего приказа, затем стреляйте все одновременно.

Орда, одетая в лохмотья, растягивалась по мере приближения. За полуразрушенной стеной их молча ждали суровые воины, готовые стоять не на жизнь, а на смерть. Аталусцы дрожали от нетерпения, но Гордон пока не давал сигнала. В середине приближающейся людской массы он увидел высокую худощавую фигуру Хуньяди и турок в тюрбанах. Противники невозмутимо шли вперед, уверенные, что у аталусцев нет современного оружия и что Гордон потерял свое: они видели, как тот спускался по отвесной каменной стене без винтовки. Гордон ругал последними словами Абдуллу, из-за предательства которого он лишился и пистолета.

Когда афганцы находились еще вне досягаемости фитильных ружей, Хуньяди выстрелил — и воин, стоявший рядом с Гордоном, рухнул на землю: пуля пробила ему голову. По линии защитников пробежали возгласы ярости и нетерпения, но Гордон успокоил их, приказав пониже пригнуться за камнями. Хуньяди выстрелил снова, его примеру последовали турки, но пули отскочили от камней. Афганцы приближались, подвывая от жажды крови и нетерпения. Они быстро превращались в неуправляемую толпу.

Гордон выжидал, чтобы заманить Хуньяди поближе, но внезапно с сотрясающим землю криком афганцы понеслись вперед мимо венгра. Их ножи блестели, как блики солнца на воде. Хуньяди громко заорал, не в состоянии больше видеть и целиться в своих врагов из-за спин союзников. Несмотря на его крики и приказы остановиться, они продолжали нестись вперед.

Прячущийся за камнями Гордон с ненавистью смотрел на бегущих к нему врагов, пока не увидел их глаза, горящие фанатичным огнем.

— Пли! — приказал американец.

Громоподобный звук тридцати выстрелов сотряс долину. Фитильные ружья на таком расстоянии били уже смертельно. Волна свинца накрыла надвигающихся врагов, и афганцы попадали на землю. Забыв про осторожность, аталусцы перескочили через стену и бросились на шатающихся врагов, еще не оправившихся от выстрелов. Ругаясь, как только что ругался Хуньяди, Гордон выхватил из ножен кривой меч и последовал за ними.

Теперь не оставалось времени для приказов. Аталусцы сражались с афганцами, как бились люди тысячу лет назад, в беспорядке, без какого-либо плана. Они напрягали все силы, кричали, изрыгали проклятия. Это была толпа, среди которой то и дело, подобно молниям, сверкали клинки. Афганские ножи длиной в ярд скрещивались с кривыми мечами аталусцев. Когда ножи или мечи рассекали плоть и кость, звуки напоминали те, что доносятся из сараев забойщиков скота. Умирающие тянули за собой живых, воины падали, спотыкаясь о трупы. Стороны сражались без передыху, не прося пощады и не рассчитывая на нее. Тысячелетия вражды и ненависти вылились в бойню.

За все время схватки не прозвучало ни выстрела, но вскоре Гордон заметил, что толпу пытается обойти Хуньяди со своими турками, стреляя с поразительной точностью в спины аталусцев. В рукопашной схватке крепкие аталусцы были достойными соперниками волосатым афганцам и по численности немного превосходили нападавших, но они утратили преимущество изначальной позиции. А теперь еще винтовки венгра и его ближайших приспешников вносили разлад в их и без того расстроенные ряды. Двое турок вышли из игры: в одного попал кусок свинца во время залпа из фитильных ружей, а второму вспорол живот умирающий аталусец.

Гордон пробирался сквозь массу сражающихся, уворачиваясь от клинков, пока не столкнулся лицом к лицу с одним из оставшихся в живых турок. Противник наставил на него дуло винтовки, нажал спусковой крючок, но обойма оказалась уже пустой, а в следующую секунду кривой меч Гордона проткнул соперника насквозь и вышел на целый фут из спины. Не успел американец извлечь клинок из тела противника, как последний турок выстрелил в него из пистолета, промахнулся и в негодовании отбросил пистолет в сторону. Турок бросился вперед, размахивая саблей, надеясь снести Гордону голову. Аль-Борак парировал удар зазвеневшим клинком, потом его кривой меч рассек воздух, подобно голубому лучу, и прошел сквозь череп турка до подбородка.

Наконец он увидел Хуньяди. Венгр искал что-то на поясе — Гордон понял, что у противника кончились патроны.

— Мы уже много раз стреляли друг в друга, Густав! — крикнул Гордон. — И мы оба до сих пор живы. Иди сюда, давай сразимся холодными клинками!

С диким смехом венгр вырвал из-за пояса стальной клинок, ярко сверкнувший в лучах утреннего солнца. Густав Хуньяди был высоким мужчиной, происходившим из благородной семьи мадьяров, гибким и вертким, как пума, с бегающими глазами и жестко очерченным ртом.

— Я ставлю свою жизнь против небольшого пакета документов, Аль-Борак! — засмеялся венгр, когда их клинки встретились.

Сражение, минуту назад бушевавшее вокруг, прекратилось, наступила тишина. Воины отступили назад, их груди вздымались, с мечей капала кровь. Они наблюдали за своими предводителями, решившими помериться силами.

Кривые мечи сверкали на солнце, встречались, отлетали в стороны, терлись друг о друга, подобно живым существам.

К счастью для Аль-Борака, его запястье было прочнее стали, взгляд острее и увереннее, чем у сокола, мозг работал в унисон с мышцами, и весь он являл собой грозное оружие, словно отточенный клинок. Хуньяди включил в свою игру все мастерство людей, сражающихся мечами, все навыки, которым обучают наставники в Европе и Азии, и всю хитрость дикаря, которую он усвоил в смертельных схватках на окраинах земли.

Венгр был выше Гордона, а его рука длиннее. Снова и снова его меч почти касался горла американца, один раз даже скользнул по его руке, и на ней тут же появилась алая струйка. Тишину нарушали только топот их ног, свист клинков, рассекающих воздух, и тяжелое дыхание двух мужчин. Гордону было труднее: сказывалась недавняя схватка с Птолемеем. У него уже дрожали ноги, в глазах темнело. Словно сквозь туман он увидел победную улыбку, появившуюся на тонких губах Хуньяди.

Собрав последние силы, Гордон предпринял решительный выпад, на который его толкнуло отчаяние, — словно умирающий волк неожиданно пришел в ярость. Как молния, мелькнул стальной клинок — и Хуньяди оказался на земле, пронзенный узким кривым мечом Гордона.

Венгр поднял горящие глаза на победителя, и его губы исказила жуткая улыбка.

— Слава повелительнице истинных авантюристов! — прошептал он, захлебываясь собственной кровью. — Слава госпоже Смерти!

Его голова упала на землю, и Хуньяди затих, повернув бледное лицо к небу; из его рта струилась кровь.

Афганцы стали потихоньку отступать, их дух был сломлен. Они напоминали стаю волков, потерявшую своего вожака. Словно очнувшись от сна, аталусцы с победным криком ринулись за ними. Неудачливые завоеватели нестройными рядами бросились наутек, а разъяренные аталусцы преследовали их, рассекая клинками им спины, прогоняя из своей долины.

Гордон смутно видел, что рядом с ним остался Бардилис, заляпанный кровью, но возбужденный и радостный. Юноша поддерживал старшего товарища, который, казалось, в любую минуту может рухнуть без сознания. Американец стер со лба пот, смешавшийся с кровью, а потом дотронулся до пакета у себя на теле. Из-за этого пакета уже погибло много людей, и еще многие погибли бы, включая беззащитных женщин и детей, если бы тот не был спасен.

Бардилис что-то прошептал, предупреждая Гордона. Американец поднял голову и увидел царя Аталуса, неторопливо идущего к ним от города. От ударов железных кулаков Гордона у Птолемея опухло лицо и заплыл глаз. Царь перешагивал через трупы, устилающие долину, и наконец остановился, подойдя к Гордону и его молодому другу.

Бардилис схватился за окровавленный меч, но Птолемей, заметив этот жест, улыбнулся разбитыми губами. Он держал что-то за спиной.

— Я пришел с миром, Аль-Борак, — спокойно сказал он. — Человек, способный сражаться так, как сражался ты, — не колдун, не вор и не убийца. А я не глупец, чтобы ненавидеть того, кто победил меня в честной схватке и спас мое царство, пока я лежал без чувств. Ты пожмешь мою руку?

Гордон пожал протянутую руку, испытывая самые лучшие чувства к этому великану, которого он с радостью назвал другом. Ведь его единственным недостатком было тщеславие.

— Я пришел в себя слишком поздно, чтобы участвовать в битве, — продолжал Птолемей. — Я видел только ее конец. Но если я не успел вовремя на поле брани, чтобы бить мусульманских шакалов, то, по крайней мере, избавил нашу долину от одной крысы, прятавшейся во дворце.

С такими словами он бросил что-то к ногам Гордона. Это оказалась отсеченная голова Абдуллы. Его черты навсегда застыли от ужаса, а невидящие глаза смотрели на американца.

— Ты останешься жить в Аталусе и станешь моим братом, как и братом Бардилиса? — спросил Птолемей, глядя вдаль, на проход, через который воины гнали афганцев.

— Благодарю тебя, царь, — ответил Гордон, — но я должен вернуться к своему народу, а впереди меня ждет еще долгий путь. После того как я отдохну несколько дней, я должен буду вас покинуть. Единственное, чего я прошу от граждан Аталуса, — это немного еды в дорогу. Твои люди такие же сильные и отважные, как их древние предки.

Сын Белого Волка (перевод с англ. В. Хохловой)

1

Командир турецкого аванпоста в Аль-Ашрафе был разбужен на рассвете стуком лошадиных копыт и звоном оружия. Он сел в постели и позвал ординарца, но тот не явился. Поспешно натянув на себя одежду, он вышел из грязной хижины, служившей ему штаб-квартирой.

Командир остановился в изумлении, увидев, что его отряд, верхом и в полном вооружении, выстроился недалеко от железной дороги, той самой, которую ему приказано было охранять. Равнина, где раньше располагался лагерь, опустела. Тягловые верблюды, навьюченные палатками и другим скарбом, стояли за отрядом, готовые тронуться в путь. Комендант удивленно смотрел на все это, не веря своим глазам, пока его взгляд не остановился на флаге в руках одного из солдат.

На развевающемся полотнище не было знакомого полумесяца. Побледнев, комендант повернулся в сторону подходившего к нему лейтенанта Османа и крикнул:

— Что это значит?

Офицер, высокий, крепкий как сталь и гибкий, со смуглым лицом и проницательным взглядом, подошел к нему совсем близко и тихо сказал:

— Мятеж, эфенди. Мы устали воевать для Германии. Мы устали от Джемаль-паши и других дураков из «Единения и прогресса».[46] И от вас, в частности. Мы уходим в горы, чтобы создать там свое племя.

— Безумие! — воскликнул комендант, хватаясь за револьвер, но не успел даже поднять руку. Осман выстрелил ему в голову.

Убрав револьвер в кобуру, лейтенант повернулся к отряду. Солдаты преданно смотрели на человека, добившегося своей цели прямо под самым носом у командира, который лежал теперь перед ними с размозженной головой.

— Слушайте! — приказал Осман.

В наступившей тишине все услышали глухой отзвук канонады, доносившейся с запада.

— Британские орудия! — воскликнул Осман. — Они разнесут империю на куски! Младотурки[47] проиграли. Азии нужна не новая партия, а новая раса! Тысячи воинов от сирийского побережья до персидских гор готовы пойти за новым словом, за новым пророком! Восток спит. Наш долг — его пробудить! Вы все поклялись следовать за мной в горы. Давайте же пойдем по стопам наших языческих предков, которые поклялись Белому Волку до того, как приняли веру Магомета! Близится конец исламской эпохи. Мы отречемся от веры в Аллаха как от суеверия, выдуманного припадочным погонщиком верблюдов из Мекки. Наш народ слишком долго подражал арабам. Но мы турки! Мы сожжем Коран и не будем слепо верить их лживому пророку. Мы не в Мекку пойдем, а в горы, укрепимся там на удобной позиции и захватим арабских женщин себе в жены.

— Но наши сыновья будут наполовину арабами, — запротестовал кто-то.

— Мужчина — сын своего отца, — возразил Осман. — Мы захватывали в свои гаремы женщин со всего мира, но наши сыновья всегда были турками.

Вперед! Под нами кони, в руках у нас оружие. Если мы промедлим, нас уничтожат: англичане наступают от побережья, а с юга арабы во главе с Лоуренсом.[48]

Вперед, на Аль-Авад! Меч для мужчин, плен для женщин!

Когда Осман отдавал приказания, его голос звучал, как удары кнута. Отряд в полном строевом порядке двинулся к гряде зубчатых гор, видневшихся вдали. Позади слышался отдаленный грохот британской артиллерии. Над ними развевалось полотнище с головой Белого Волка посередине — боевое знамя древнего Турана.

2

Когда фройлейн Ольга фон Брукман, немецкий секретный агент, приехала в маленькое арабское горное селение, моросил мелкий дождь и сгущались сумерки.

Вместе со своим проводником, арабом по имени Ахмед, она ехала по грязной улице, и местные жители с порогов своих хижин со страхом разглядывали всадников. Многие из них впервые в жизни видели белую женщину.

Ахмед сказал несколько слов шейху, и тот поприветствовал женщину на своем языке. Он предоставил ей лучший дом в деревне. Лошадей увели, чтобы покормить. Ахмед шепнул своей спутнице:

— Аль-Авад на стороне турков. Не бойтесь, что бы ни случилось, я буду рядом.

— Постарайтесь достать свежих лошадей, — попросила она. — Я должна выехать как можно быстрее.

— Шейх клянется, что у него нет хороших лошадей. Возможно, он лжет, но наши успеют отдохнуть до следующего утра. Даже со свежими лошадьми не имеет смысла продолжать путь ночью. Мы поедем через горы, а там можно столкнуться с бедуинами Лоуренса.

Ольга везла важные секретные документы из Багдада в Дамаск. Ахмед знал о ее миссии, но она на опыте убедилась, что ему можно доверять. Утомленная долгой дорогой, девушка сняла мокрый плащ и сапоги для верховой езды и вытянулась на грязных одеялах, которые служили постелью. Она была первой белой женщиной, пытавшейся проехать из Багдада в Дамаск.

Только протекция, оказанная доверенному секретному агенту турецким правительством, а также ловкость и усердие проводника помогли ей проделать большую часть пути без приключений.

Засыпая, Ольга думала о долгих утомительных милях, которые ей предстоит проехать, об еще больших опасностях, которые ждут впереди: она достигла мест, где арабы воевали против своих завоевателей.

Турки еще удерживали страну, но этим летом арабы стали устраивать молниеносные набеги, взрывая поезда, перекрывая пути сообщения и убивая солдат на отдаленных постах.

Лоуренс вел племена на север, и с ним был таинственный американец Аль-Борак — тот, чьим именем пугали детей.

Она вдруг проснулась и села в страхе и замешательстве, не зная, как долго спала. Дождь все еще стучал по крыше, но с его стуком слышались крики боли и ужаса, вопли женщин и отрывистый треск винтовочных выстрелов. Вскочив, Ольга зажгла свечу.

Только она успела натянуть сапоги, как дверь резко распахнулась. Ахмед, шатаясь, вбежал в дом. Смуглое лицо его было мертвенно-бледным, между пальцами, прижатыми к груди, струилась кровь.

— На деревню напали! — крикнул он задыхаясь. — Люди в турецкой форме! Это какая-то ошибка! Они должны знать, что Аль-Авад на их стороне! Я пытался сказать офицеру, что мы друзья, но он начал в меня стрелять. Нам нужно как можно быстрее уходить отсюда!

Позади него раздался выстрел, и вспышка огня прорезала темноту. Ахмед застонал и упал. Ольга в ужасе вскрикнула и с удивлением посмотрела на стоявшего перед ней человека. Высокий офицер в турецкой форме преградил ей путь. Он отличался самобытной хищной красотой и смотрел на нее так, что кровь прилила к ее щекам.

— Почему вы убили этого человека? — спросила она. — Он был верным слугой вашей страны.

— У меня нет страны, — ответил тот, шагнув к ней. Снаружи выстрелы затихли, но вопли женщин стали громче и жалобнее. — Я собираюсь создать свою, как мой предок Осман.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказала Ольга, — но если вы не дадите мне сопровождающих, которые проведут меня до ближайшего поста, я доложу вашему начальству и…

Он захохотал.

— У меня нет начальства, глупая женщина! Говорят вам, я создатель империи. В моем распоряжении сотня вооруженных человек, и вместе с ними в этих горах я положу начало новой расе! — выпалил он, сверкая глазами.

— Вы сошли с ума! — воскликнула она.

— Сошел с ума? Это вы сошли с ума, потому что не понимаете, какие у меня возможности! Эта война обескровит Европу. К тому времени, когда она закончится, все нации обессилят. И тогда настанет очередь Азии!

Если Лоуренс заставил арабов воевать на себя, то почему бы мне, турку, не создать государство из своих людей?

Тысячи турецких солдат дезертировали к англичанам. Еще больше перейдет ко мне, когда услышат, что турок воссоздает империю древнего Турана.

— Делайте что хотите, — сказала Ольга, решив, что он обезумел и потерял чувство реальности; такое часто случается во время войны, когда кажется, что мир рушится, и любая дикая идея выглядит легко выполнимой, — но, по крайней мере, не мешайте моей миссии. Если вы не дадите эскорт, мне придется ехать одной.

— Вы поедете со мной, — заявил он, глядя на нее с пылким восхищением.

Ольга была очень красива — высокая, хрупкая, гибкая, с копной непокорных золотистых волос. Она выглядела так женственно, что даже широкая арабская одежда не могла этого скрыть.

— Вы слышите эти крики? Мои люди запасаются женами, которые нарожают солдат для новой империи. Вам оказана особая честь быть первой в серале султана Османа!

До этого она полностью полагалась на Ахмеда, который взялся провести ее в целости и сохранности через пустыню, но теперь решительно выхватила пистолет из-под блузы.

— Вы не посмеете!

Прежде чем она успела прицелиться, турок вырвал оружие у нее из рук.

— Не посмею? — Он засмеялся над ее тщетными попытками освободиться. — Что я не посмею? Говорю вам, сегодня рождается новая империя! Идемте! У меня нет времени на уговоры. Утром мы должны быть на пути к Сулейманову укреплению. Восходит звезда Белого Волка!

3

Солнце совсем недавно поднялось над зубчатыми скалами на востоке, а жара уже окрасила безоблачное небо в цвет раскаленной стали. По туманной дороге, рассекавшей необъятную пустынную равнину, двигалась одинокая фигура. В жарком мареве она постепенно приняла очертания всадника на верблюде.

Это был не араб. Одежда цвета хаки, сапоги, а также винтовка, болтающаяся у колена, указывали на то, что этот человек прибыл с Запада. Однако смуглое лицо и черные глаза делали его похожим на жителя Востока. В это жаркое утро по пустынной дороге ехал Фрэнсис Хавьер Гордон Аль-Борак, которого люди в разных странах от Золотого Рога до истоков Ганга любили, боялись или ненавидели в зависимости от своих политических пристрастий.

Он провел в седле почти всю ночь, но его тело, закаленное во многих скитаниях по свету, не ощущало усталости. Проехав еще милю, Гордон увидел неясные следы, тянувшиеся от горной гряды на восток.

Кто-то шел по этой дороге… вернее, полз, потому что на горячих камнях оставались темные смазанные пятна. Через некоторое время Гордон соскочил с верблюда и склонился над человеком, который, тяжело дыша, лежал на земле. Это был молодой араб. Аба на его груди пропиталась кровью.

— Юсуф!

Гордон распахнул мокрый плащ, взглянул на голую грудь и снова прикрыл ее. Кровь струилась из голубоватой пулевой раны. Здесь он уже ничем не мог помочь. Глаза араба начали стекленеть. Американец оглядел дорогу, но нигде не увидел ни лошади, ни верблюда — только темные пятна на камнях.

— Господи, дружище, и долго ты так полз?

— Час… много часов… я не знаю, — выдохнул Юсуф. — Я потерял сознание и упал с седла. Очнулся уже на дороге, а лошади не было. Но я знал, что вы приедете с юга, поэтому полз… полз. Аллах, какие твердые эти камни!

Гордон поднес флягу к его губам. Юсуф припал к ней и стал шумно пить, потом вцепился в его рукав негнущимися пальцами.

— Аль-Борак, я умираю, но это не так важно. Дело касается мести… не за меня, йя сиди[49] а за невинных. Я приехал на побывку в свою деревню Аль-Авад. Вы знаете — я единственный из Аль-Авада воюю за арабов. Все остальные на стороне турок. Но этой ночью турки сожгли мою деревню! Они пришли вечером, люди приветствовали их… в это время я прятался в сарае.

Турки стали стрелять без предупреждения. Люди в Аль-Аваде были безоружны и беспомощны. Я убил одного солдата, потом они подстрелили меня… Мне удалось оттуда сбежать — я нашел свою лошадь и ускакал, чтобы рассказать об этом прежде, чем умру. О Аллах, этой ночью я узнал, что такое смерть!

— Ты знаешь их офицера? — спросил Гордон.

— Я его никогда раньше не видел. Турки называли своего вождя Осман-паша. На их флаге изображена голова белого волка. Я видел его в свете горящих домов. Жители деревни напрасно кричали, что они друзья… Там еще были женщина-немка и мужчина из Хаурана. Они приехали в Аль-Авад с востока. Мне кажется, они шпионы. Турки его убили, а женщину взяли в плен. Повсюду лилась кровь. Это было какое-то безумие.

— Действительно, безумие, — пробормотал Гордон.

Юсуф приподнялся на локте, вцепился в него и прошептал с отчаянной надеждой в слабеющем голосе:

— Аль-Борак, я хорошо воевал за эмира Фейсала, и за Лоуренса-эфенди, и за вас. Я сражался в Янбо и Веджхе, и у Акабы. И никогда не просил награды! А теперь прошу только справедливости и мести! Выполните мою просьбу, убейте турецких собак… которые вырезали мой народ!

— Они умрут, — ответил Гордон, не колеблясь.

Юсуф сурово улыбнулся, простонал: «Аллах акбар!»[50] — и умер.

Через час Гордон отправился на восток. Стервятники, страшные предвестники смерти, показались в небе и стали кружить над грудой камней, которую он сложил над умершим Юсуфом.

Дела на севере могли подождать. Одной из причин влияния Гордона на жителей Востока было его сходство с ними в некоторых чертах характера. Он не только понял просьбу Юсуфа, но считал, что месть необходима. И он всегда держал свое слово.

Однако Гордон был удивлен. Разгром дружественной деревни не такое уж обычное дело даже для турок, которые, конечно, не стали бы плохо обращаться со своими собственными шпионами. Если это дезертиры, то они действуют более чем странно, ведь большинство из них переходило к Фейсалу. И что означает голова волка?

Гордон знал, что некоторые фанатики из младотурков пытались вытравить все арабское из тюркской культуры, но это оказалось для них непосильной задачей. Еще он слышал, что в Стамбуле радикалы призывали турок отречься от ислама и вернуться к язычеству своих предков. Но он не верил этим россказням.

Солнце опускалось к горам, когда Гордон приехал в разрушенный Аль-Авад — селение, окруженное со всех сторон голыми холмами. Он определил его местонахождение по черным точкам, падающим с неба вниз. Они не поднимались снова, и этот зловещий признак означал, что деревня пуста, если не считать мертвых.

Когда он проезжал по пыльной улице, несколько стервятников тяжело поднялись в воздух. Горячее солнце высушило темные, свернувшиеся в пыли лужи крови.

Гордон был хорошо знаком с повадками турок, поскольку видел много подобных сцен в сражениях от Средиземного моря до Джидды. Но сейчас даже его затошнило. Тела лежали на улице — обезглавленные, выпотрошенные, разрубленные на куски… тела детей, старых женщин и мужчин. Красный туман поплыл у него перед глазами, и на мгновение ему показалось, что все вокруг плавает в крови. Убийцы ушли, но оставили за собой отчетливые следы, по которым он сможет их найти.

Он догадался и о том, чего не показали следы: турки погрузили пленных женщин на верблюдов и ушли на восток, глубже в горы. Почему они отправились именно туда, он не мог понять, но знал, куда ведет эта дорога, — мимо источника Ахмета к заброшенному Сулейманову укреплению.

Гордон без колебания двинулся в том же направлении. Проехав много миль, он снова обнаружил следы их работы — тело младенца с разбитой головой. Вероятно, похищенная женщина прятала ребенка под покрывалом, пока его не вырвали у нее из рук и не ударили головой о камни.

Местность становилась все пустыннее. Гордон не стал останавливаться на привал, а только на ходу пожевал сушеные финики. Он не тратил время и на обдумывание своего безрассудного поступка — в одиночку преследовать по кровавому следу отряд турок.

Он не имел определенного плана; его последующие действия будут зависеть от того, как сложатся обстоятельства. Но Гордон понимал, что ступил на смертельно опасный путь и обратной дороги нет. Впрочем, он был не безрассуднее своего деда, который несколько дней в одиночку преследовал отряд апачей через Гваделупу и вернулся в Пекос с висящими на поясе скальпами.

Солнце село и сгустились сумерки, когда Гордон взошел на вершину холма и взглянул на равнину — там находился источник Ахмета в окружении нескольких пальм. Справа от рощицы тянулись ряды палаток, коновязи лошадей и верблюдов, принадлежавших, по-видимому, хорошо организованному отряду. Слева стояла хижина, в которой обычно отдыхали путники. Перед ее дверью топтался часовой. Из одной палатки вышел человек с блюдом в руках и, подойдя к хижине, отдал блюдо часовому.

Гордон догадался, что в хижине находится девушка-немка, о которой говорил Юсуф. Но зачем они схватили своего собственного шпиона? Вот одна из загадок этого странного происшествия! Он увидел и флаг отряда и смог различить белое пятно, которое, вероятно, было головой волка, а также заметил около сорока арабских женщин в загоне, огороженном тюками и седлами. Они молча сидели на земле, сломленные постигшим их несчастьем.

Спрятав своего верблюда за холмом у западного склона, Гордон затаился в кустах, дожидаясь темноты. Как только стемнело, он осторожно спустился вниз и сделал большой крюк, миновав конный патруль, который медленно объезжал лагерь. Он лежал ничком, пока не проехали солдаты, потом встал и прокрался к хижине. В темноте под пальмами сверкнул огонь. Оттуда слышались крики пленных женщин.

Часовой у двери не видел человека, подкравшегося как кошка и темной тенью метнувшегося к задней стене. Подобравшись поближе, Гордон услышал голоса. Говорили по-турецки. В задней стене хижины находилось окно с зарешеченной деревянной рамой.

Посмотрев между планками решетки, Гордон увидел хрупкую девушку в дорожном костюме, стоявшую перед смуглолицым человеком в турецкой форме без знаков отличия. Турок играл рукоятью кнута; его черные глаза сверкали в свете свечи, стоявшей на походном столе.

— Интересуют ли меня сведения, которые вы везете из Багдада? — пренебрежительно спросил он. — Ни Турция, ни Германия не имеют для меня никакого значения. Но, кажется, вы забыли подумать о своем собственном положении. Вы под моим командованием и обязаны мне подчиняться. Вы моя пленница, моя рабыня! У вас было время понять, что это означает. А самый лучший учитель, я знаю, — это кнут!

Он злобно прошипел последнее слово. Девушка побледнела.

— Вы не посмеете подвергнуть меня такому унижению! — слабо прошептала она.

Гордон уже понял, что перед ним Осман-паша. Он вытащил револьвер из кобуры, висевшей под мышкой, и через щель в решетке прицелился ему в грудь. Но как только палец лег на курок, он передумал стрелять. У двери стоял часовой. И еще сотня вооруженных человек прибежит на звук выстрела. Он ухватился за решетку окна и уперся ногами в землю.

— Я должен развеять ваши иллюзии, — пробормотал Осман, двинувшись к девушке, которая отступала до тех пор, пока не уперлась спиной в стену.

Ее лицо еще больше побелело. Часто рискуя, она имела дело со многими опасными людьми, и ее не так легко было запугать. Но ей никогда не приходилось встречать такого человека, как Осман. Лицо его казалось устрашающей маской жестокости. В свирепом взгляде сквозило злорадство над мучениями более слабого человека.

Он схватил ее за волосы и притянул к себе, засмеявшись, когда она вскрикнула от боли. В тот же момент Гордон сорвал решетку с окна. Громкий звук треснувшего дерева прозвучал, как выстрел. Когда Гордон впрыгнул в окно, Осман обернулся, выхватывая револьвер.

Но американец, подняв свое оружие, уже контролировал малейшее движение Османа. Турок замер, затем дуло его револьвера дрогнуло и нацелилось в крышу. Из-за двери послышался голос часового, встревоженного шумом.

— Ответь ему, — тихо прошипел Гордон, сдерживая дыхание. — Скажи, что все в порядке, и брось оружие.

Когда револьвер упал на пол, девушка схватила его.

— Идите сюда, фройлейн!

Она стремительно перебежала к Гордону, но на мгновение оказалась на линии огня. В тот неуловимый миг, когда ее тело закрыло Османа, тот опрокинул стол. Свеча упала и погасла, а он стремительно бросился на пол. Револьвер Гордона грохнул, как только хижина погрузилась в темноту. В следующее мгновение дверь распахнулась, и в ее проеме показался часовой. Он тут же согнулся пополам, когда Гордон выстрелил снова.

Протянув руку, Гордон нашел в темноте девушку и подтолкнул ее к окну. Он поднял ее легко, как ребенка, помог перелезть, а потом сам последовал за ней. Осман где-то притаился, но у Гордона не было времени зажигать спичку и проверять, жив он или нет.

К тому времени, когда они достигли гребня горы, девушка совсем выбилась из сил. Только благодаря Гордону, который тащил ее за собой, обхватив за талию, она смогла преодолеть последние несколько ярдов по крутому склону. Внизу под ними метались и кричали люди. Осман выкрикивал приказания вперемежку с ругательствами. Его голос отчетливо был слышен с вершины холма.

— Берите их живьем! Прочешите все вокруг! Это Аль-Борак!

Немного позже он завопил с паническим страхом в голосе:

— Стойте! Вернитесь! Займите оборону и готовьтесь к атаке. С ним может быть отряд арабов!

— Он думает сначала о собственных желаниях и только потом о безопасности своих людей, — процедил сквозь зубы Гордон. — Вряд ли он добьется успеха. Пойдемте.

Подведя девушку к верблюду, он помог ей сесть в седло, затем поднялся сам. Команда, удар палки, и животное легко пошло вниз по склону.

— Я знаю, что Осман захватил вас в Аль-Аваде, — сказал Гордон. — Что он затеял?

— Он служил лейтенантом в Аль-Ашрафе, — ответила она. — Склонил подчиненных к мятежу, убил своего командира и дезертировал. Ближайшая его цель — занять Сулейманово укрепление. Он собирается создать новую империю. Я сначала думала, что он сумасшедший, но это не так. Он дьявол.

— Сулейманово укрепление. — Гордон стиснул зубы.

— А в ваши планы входит ночной рейд? — спросил он немного погодя.

— Куда угодно! Лишь бы подальше от Османа! — В ее голосе слышались истерические нотки.

— Не думаю, что наше бегство изменит его планы. Возможно, он всю ночь будет ждать нападения, но утром поймет, что я был один, и отправится к укреплению. Мне известно, что там находятся арабские войска и ждут приказа от Лоуренса, чтобы двинуться на Эгейли. Три сотни всадников на верблюдах из племени джухайна, присягнувшие Фейсалу. У них достаточно сил, чтобы уничтожить банду Османа. Посланник Лоуренса доберется до них не раньше заката и не позже полуночи. Если успеем, мы повернем их против Османа и уничтожим вместе с его бандой. Планы Лоуренса не нарушатся, если джухайна отправятся в Эгейли на день позже. Османа необходимо уничтожить. Это бешеный пес, вырвавшийся на волю.

— Его притязания звучат как бред, — прошептала она, — но, когда он говорит о них, воодушевленно сверкая глазами, легко поверить, что он может добиться успеха.

— Вы забыли, что в пустыне происходили еще более безумные вещи, — ответил он, поворачивая верблюда на восток. — Здесь все перевернулось так же, как и в Европе. Не говоря уж о том, что может натворить Осман, если датьему свободу действий. Империя турок распалась, а на руинах старых обычно возникают новые империи.

Но если мы сможем добраться до Сулейманова укрепления, прежде чем уйдут джухайна, мы его остановим. Если же их там не будет, мы окажемся в сложном положении. Это очень рискованное дело. Что вы решили?

— Я буду участвовать в этой игре до конца, — резко ответила она.

Его лицо неясно вырисовывалось в свете звезд, и она не столько увидела, сколько почувствовала, как он одобрительно улыбнулся. Верблюд шел беззвучным шагом. Они спустились по склону и на большом расстоянии обогнули турецкий лагерь. Как призраки, они скользили на верблюде по темной равнине под звездами. Волосы девушки развевались по ветру. Когда огни лагеря остались далеко позади, она сказала:

— Я вас знаю. Вы американец, которого арабы называют Аль-Борак — Стремительный. Вы прибыли из Афганистана, когда началась война, и были с королем Хусейном[51] до того, как Лоуренс приехал из Египта. А вы знаете, кто я?

— Да.

— В таком случае скажите — вы меня освободили или захватили? Я пленница?

— На какое-то время у нас общий враг, — сказал он. — Нет причин, мешающих нам участвовать в одном деле, не так ли?

— Ни одной! — согласилась она и, склонив белокурую голову ему на плечо, крепко заснула.

Взошла луна, заливая крутые склоны и песчаную равнину серебристым светом. Огромная пустыня, казалось, насмехалась над двумя всадниками на усталом верблюде, которые слепо двигались навстречу Судьбе.

4

Ольга проснулась на рассвете. Она окоченела от холода, несмотря на плащ, которым Гордон ее закутал, и очень хотела есть. Они ехали через сухое ущелье с каменистыми склонами, круто поднимавшимися с обеих сторон. Усталый верблюд стал спотыкаться. Гордон остановил его, спрыгнул на землю, не ставя его на колени, и повел на поводу.

— Мы уже совсем рядом. Укрепление где-то впереди, недалеко отсюда. Там много воды… и еды, если джухайна не выступили на север. Возьмите финики в мешке, перекусите.

Если он и чувствовал усталость, шагая рядом с верблюдом, то не показывал вида. Ольга потирала замерзшие руки и с нетерпением ждала восхода солнца.

— Источник Харит, — указал Гордон на показавшееся впереди сооружение. — Турки построили эту стену в прошлом году, когда занимали Сулейманово укрепление. Позже они оставили обе позиции.

Стена, выложенная из камней, скрепленных глиной, была в хорошем состоянии. Внутри ограды стояла полуразрушенная хижина. Тонкая струйка воды журчала на дне мелкого источника.

— Мне лучше слезть и тоже идти пешком, — сказала Ольга.

— Ваши сапоги изорвутся о камни. Уже недалеко, а потом верблюд отдохнет и получит все необходимое.

— А если джухайна там нет… — Она не закончила фразу.

Он пожал плечами.

— Может быть, верблюд успеет отдохнуть к тому времени, когда подойдет отряд Османа.

— Я уверена, что он идет форсированным маршем. — В ее голосе не было отчаяния. Она просто констатировала факт. — У него хорошие лошади и верблюды. Они будут здесь еще до полуночи. К этому времени наш верблюд не отдохнет настолько, чтобы нести нас двоих. А идти пешком по пустыне невозможно.

Гордон засмеялся. Он прекрасно понимал их положение.

— Что ж, — сказал он спокойно, — будем надеяться, что джухайна не ушли.

Если племя ушло — они пойманы в ловушку враждебной безводной пустыни, ощетинившейся винтовками хищных племен.

Через три мили долина сузилась, и поверхность ее, испещренная высохшим кустарником и валунами, стала постепенно повышаться.

Гордон вдруг заметил тонкую ленту дыма, поднимавшуюся в небо.

— Смотрите! Джухайна здесь!

Ольга вздохнула с облегчением. Только теперь она осознала, как отчаянно надеялась на подобный знак. Ей захотелось погрозить кулаком окружавшему их каменному поясу гор, как живому врагу, обозленному на ускользнувшую от него добычу.

Пройдя еще милю, они достигли вершины холма и увидели большую ограду, окружавшую несколько колодцев. У костров, на которых готовилась пища, на корточках сидели арабы. Через несколько сотен ярдов путники приблизились настолько, что их заметили. Бедуины с громким криком вскочили и бросились им навстречу. Гордон выдохнул сквозь стиснутые зубы:

— Это не джухайна. Это руалла! Союзники турков. Отступать было слишком поздно. Сто пятьдесят бедуинов приближались к ним, свирепо сверкая глазами и потрясая ружьями.

Гордон пустился на хитрость и спокойно направился им навстречу. По его виду можно было подумать, что он специально приехал сюда, чтобы ветретиться с ними, и ждет дружеского приема. Ольга пыталась сохранять спокойствие, хотя сознавала, что их жизнь висит на волоске. Предполагалось, что эти люди — союзники, однако ее печальный опыт учил не доверять жителям Востока. Вид сотни оскаленных лиц вызывал страх.

Бедуины остановились в нерешительности, не зная, что предпринять, а потом один из них вскрикнул:

— Аллах! Это же Аль-Борак!

Ольга затаила дыхание, увидев, как палец крикнувшего воина дрожит на спусковом крючке. Только свойственное их расе желание помучить свою жертву удерживало его от выстрела.

— Аль-Борак! — Крик волной всколыхнул толпу. Не обращая внимания на угрожающие вопли и нацеленные на него винтовки, Гордон заставил верблюда опуститься на колени и помог Ольге сойти на землю. Она старалась скрыть свой страх перед этими дикими людьми, столпившимися перед ними, но вся дрожала, видя, как их глаза горели жаждой крови.

Винтовка Гордона висела в чехле у седла, а револьвер был спрятан под рубашкой. Он не стал вынимать винтовку — это движение вызвало бы град пуль, — а просто помог девушке спуститься. Спокойно оглядев бедуинов, он выделил среди них высокого статного человека в одежде шейха, который стоял немного поодаль.

— У тебя плохая охрана, Миткаль ибн Али, — сказал Гордон. — Если бы я захотел напасть, твои люди уже лежали бы мертвыми.

Прежде чем шейх успел ответить, человек, который первым узнал Гордона, яростно прорвался вперед. С искаженным от ненависти лицом он злорадно сказал:

— Ты ожидал, что найдешь здесь своих друзей, Аль-Борак? Но ты пришел слишком поздно! Триста собак-джухайна отправились на север еще до рассвета. Мы видели, как они ушли, и сразу поднялись сюда. Если они знали о твоем прибытии, почему же не остались?

— Занги-хан, ты курдский пес. Я не собираюсь говорить с тобой, — ответил Гордон презрительно. — Но руалла — люди чести и бесстрашные воины.

Занги-хан оскалился, как волк, и вскинул винтовку, но вождь бедуинов схватил его за руку.

— Подожди, — сказал он. — Пусть Аль-Борак говорит. Он не бросает слов на ветер.

Возгласы одобрения послышались из толпы арабов. Гордон затронул их непомерную гордость и самолюбие. Это не спасло бы ему жизнь, но они хотели послушать его, прежде чем убить.

— Если вы будете его слушать, он обманет вас коварной речью, — неистово крикнул разозленный Занги-хан. — Убейте его сейчас, пока он не причинил вам вреда!

— Неужели Занги-хан стал шейхом руалла и отдает приказы вместо Миткаля? — с убийственной иронией спросил Гордон.

Миткаль, как Гордон и предполагал, сразу же отреагировал на его насмешку.

— Пусть Аль-Борак говорит! — твердо заявил он. — Я приказываю здесь, Занги-хан! Не забывай это.

— Я не забыл, йа сиди, — заверил его курд, но глаза его полыхнули ненавистью. — Я сказал это только ради твоей безопасности.

Миткаль ответил ему неторопливым изучающим взглядом, по которому Гордон понял, что между ними нет расположения. Молодые воины уважали Занги-хана за силу и храбрость. Миткаль был скорее лисой, чем волком, и боялся влияния курда на своих людей.

Авторитет Занги — агента турецкого правительства — равнялся бы власти Миткаля в отряде руалла, а возможно, и превосходил бы ее, если бы не то обстоятельство, что соплеменники Миткаля выполняли приказы только своего шейха. Это и подталкивало Занги-хана к использованию своих личных качеств для достижения власти. Власти, которую Миткаль боялся упустить.

— Говори, Аль-Борак, — приказал Миткаль. — Но говори быстро. Может быть, это желание всемогущего Аллаха — дать тебе еще пожить.

— Прошлой ночью сотня турецких дезертиров вырезала жителей Аль-Авада, — резко сказал Гордон.

— Баллах! Аль-Авад был на стороне турок! — раздались голоса среди бедуинов.

— Ложь! — крикнул Занги Хан. — А если и правда, это дезертиры-собаки убили людей, чтобы снискать милость Фейсала.

— Чтобы прийти к Фейсалу с руками в крови убитых детей? — резко возразил Гордон. — Они нарушили законы ислама — похитили молодых женщин, а мужчин, детей и стариков убили, как собак.

Ропот гнева поднялся среди арабов. У бедуинов был незыблемый кодекс войны — они не убивали женщин и детей. Этот неписаный закон пустыни возник еще в ту пору, когда Авраам жил в Халдее. Но Занги-хан не понимал бедуинов, потому что у его народа не было такого запрета. Курды на войне убивали женщин так же, как и мужчин.

— Что вам за дело до женщин Аль-Авада? — насмешливо выкрикнул он, не замечая возмущенных взглядов.

— Мне уже ясно, что ты за человек, — сказал Гордон с ледяным презрением. — Я это говорю для руалла.

— Это хитрость! — взвыл курд. — Ложь, чтобы обвести вас вокруг пальца!

— Это не ложь! — Ольга смело шагнула вперед. — Занги-хан, ты знаешь, что я агент германского правительства. Аль-Борак сказал правду. Осман-паша, предводитель этих предателей, прошлой ночью сжег Аль-Авад. Он убил Ахмеда ибн Шалаана, моего проводника. Осман такой же враг для нас, как и для Британии.

Она посмотрела на Миткаля, ожидая помощи, но шейх не выразил желания вмешаться в спор и стоял в стороне, как актер, наблюдающий пьесу, в которой у него не было реплик.

— Ну и что, даже если это правда? — Занги-хан несколько смешался. Он по-прежнему был опьянен ненавистью и боялся хитрости Аль-Борака. — Какое нам дело до Аль-Авада?

Гордон тотчас ухватился за его слова.

— Этот курд спрашивает, какое вам дело до разоренной деревни! Ему, конечно, никакого! А вам, бросающим свои стада и семьи без охраны? Если вы позволите банде бешеных псов рыскать по своей земле, как вы можете быть уверены в безопасности ваших жен и детей?

— Что ты предлагаешь, Аль-Борак? — требовательно спросил седобородый бедуин.

— Заманить этих турок в ловушку и уничтожить. Я научу вас, как это сделать.

Занги-хан окончательно потерял голову.

— Не слушайте его! — пронзительно крикнул он. — Через час мы выступаем на север! Турки дадут нам десять тысяч фунтов за его голову!

Жадность лишь на мгновение загорелась в глазах бедуинов при мысли о награде, обещанной за голову Аль-Борака. Однако они не двинулись с места. Миткаль по-прежнему стоял в стороне, наблюдая за происходящим, как будто все это его не касалось.

— Возьмите его голову! — крикнул Занги, почувствовав наконец враждебность бедуинов. Его охватил панический страх. Ироничный смех Гордона окончательно выбил его из колеи.

— Ты, кажется, единственный хочешь моей головы, Занги. Попробуй взять ее!

Занги бессвязно завыл, его глаза налились кровью. Он вскинул винтовку к бедру. Как только дуло поднялось, оглушающе прогремел револьвер Гордона. Он выстрелил так быстро, что никто не смог уследить за его движением. Занги-хан пошатнулся под ударом горячего свинца, повалился набок и замер.

В тот же момент сотня винтовок нацелилась в грудь Гордону. Смущенные противоречивыми чувствами, воины замерли в нерешительности на короткое мгновение, которым и воспользовался Миткаль, чтобы крикнуть:

— Стойте! Не стрелять!

Он шагнул вперед с видом человека, который наконец готов выйти на середину сцены. Однако шейх не смог скрыть удовлетворения, явственно сквозившего во взгляде его хитрых глаз.

— Здесь нет никого, кто в родстве с Занги-ханом, — небрежно произнес он, — поэтому нет причины для кровной мести. Курд был нашим гостем, но он напал на нашего пленника, которого считал безоружным.

Миткаль протянул руку к револьверу, однако Гордон не собирался его отдавать.

— Я не пленник, — сказал он. — Я мог тебя убить — твои люди даже пальцем не успели бы шевельнуть. Но я пришел сюда не сражаться с тобой, а просить помощи, чтобы отомстить моим врагам за детей и женщин. Я рискую своей жизнью ради ваших семей. А вы разве собаки, чтобы сидеть сложа руки?

Вопрос повис в воздухе без ответа, но он задел чувствительную струнку в груди кочевников, которые всегда готовы проявить отвагу, если дело касается их чести. Загоревшимися глазами они вопросительно смотрели на шейха.

Миткаль был хитрым политиком. Резня в Аль-Аваде значила для него намного меньше, чем для его молодых воинов. Он достаточно долго общался с так называемыми цивилизованными людьми и изменился к худшему, утратив свойственную бедуинам наивность. Но он всегда следовал за общественным мнением и был достаточно хитер, понимая, что необходимо возглавить движение, чтобы его контролировать. И все же он старался не ввязываться в рискованные предприятия.

— Эти турки могут оказаться сильнее нас, — возразил он.

— Я научу вас, как уничтожить их с минимальным риском, — ответил Гордон. — Но мы должны заключить соглашение, Миткаль.

— Этих турок необходимо уничтожить, — заявил Миткаль, — но между нами слишком много крови, Аль-Борак, чтобы подать друг другу руки.

Гордон засмеялся:

— Без моей помощи вы не одолеете турок, и ты это знаешь. Спроси своих молодых воинов, что они хотят!

— Позволь Аль-Бораку вести нас! — закричали молодые бедуины. По всей толпе пробежал шепот одобрения. Арабы отдавали должное репутации Гордона, слывшего среди племен хорошим стратегом.

— Ладно, — Миткаль решил плыть по течению, — давай заключим перемирие… но с условием! Веди нас против турок. Если мы победим, ты вместе с женщиной будешь свободен. Если мы проиграем, ты поплатишься головой!

Гордон кивнул, и воины закричали, ликуя. Такая сделка вполне их устраивала. Гордон понимал — это было лучшее, на что он мог рассчитывать.

— Принесите хлеб и соль! — приказал Миткаль. Огромный черный раб отправился выполнять его приказание. — Между нами будет перемирие, пока не выяснится, победили мы или нет. Ни один из нас не причинит тебе вреда, если ты не прольешь кровь руалла.

Затем он задумался. Его брови сошлись на переносице, когда он грозно произнес:

— Где человек, который должен был наблюдать с гряды?

Вперед вытолкнули дрожащего от страха юношу — выходца из маленького племени, которое подчинялось более могущественным руалла.

— О, шейх, — пробормотал он, запинаясь, — я хотел есть и отошел за огнем, чтобы приготовить еду…

— Собака! — Миткаль ударил его по лицу. — Ты достоин смерти за нарушение приказа.

— Подожди! — вступился Гордон. — А не спросить ли тебе волю Аллаха? Не оставь парень своего поста, он увидел бы, как мы едем по равнине. Твои люди убили бы нас, и вы ничего не узнали бы о турках — о том, что они ваши враги. Вы могли бы погибнуть. Отпусти его и давай возблагодарим Аллаха Всевидящего.

Такое замысловатое рассуждение вполне соответствовало представлениям арабов. Даже на Миткаля оно произвело глубокое впечатление.

— Кто знает мысли Аллаха? — согласился он. — Живи, Муса, но в следующий раз, исполняя волю Аллаха, не теряй бдительности и помни приказы. А теперь, Аль-Борак, обсудим наши планы, пока готовится еда.

5

Полдень еще не наступил, когда Гордон остановил отряд руалла у источника Харит. Разведчики, посланные на запад, доложили, что турок не видно, и арабы приступили к выполнению плана, разработанного Гордоном и принятого Миткалем. Прежде всего они собрали камни и закидали ими источник.

— Вода осталась внизу, под камнями, — объяснил Гордон Ольге. — Чтобы очистить источник, потребуется несколько часов тяжелой работы. Турки не смогут это сделать под нашим огнем. Если мы их разобьем, то очистим источник все вместе, так что путники не останутся без воды.

— Почему бы нам самим не укрыться за бруствером? — спросила она.

— Мы можем попасть в ловушку, которую сами им готовим. У нас нет шансов на победу в открытом бою. Если мы не устроим засаду, они просто сомнут нас. Но когда человек оказывается под пулями, он стремится воспользоваться ближайшим укрытием. Таким образом я надеюсь заманить их за ограду. Затем мы задержим их и с легкостью перестреляем. Без воды они долго не протянут, а мы не потеряем и десятка человек.

— Странно, вы заботитесь о жизнях этих руалла, хотя они, как-никак, ваши враги, — засмеялась она.

— Может быть, это инстинкт. Любой привыкший к свинцу человек не захочет потерять людей, которым он может помочь. Ведь сейчас руалла — мои союзники, поэтому мой долг по мере возможности их защищать. Согласен, мне лучше воевать вместе с джухайна. Посланник Фейсала, должно быть, отправился в укрепление на несколько часов раньше, чем я предполагал.

— А если турки сдадутся, что тогда?

— Я постараюсь доставить их к Лоуренсу… всех, кроме Осман-паши. — Лицо Гордона потемнело. — Если этот человек попадется мне в руки, он будет повешен.

— Как вы доставите их к Лоуренсу? Руалла не позволят.

— Не имею представления. Но давайте сначала поймаем зайца, а потом уже будем его жарить. Осман может от нас ускользнуть.

— Это будет стоить вам головы, — сказала она с содроганием.

— Ну а туркам это будет стоить десять тысяч фунтов, — засмеялся он и отправился к полуразрушенной хижине, чтобы ее осмотреть. Ольга последовала за ним.

Миткаль, руководивший засыпкой источника, коротко взглянул в их сторону, затем, отметив, сколько человек было между ними и воротами, снова стал наблюдать за работой.

— Тс-с-с, Аль-Борак! — раздался тревожный шепот, как только Гордон и Ольга повернулись к выходу из хижины. Они увидели растрепанную голову, поднявшуюся над грудой камней. Это был Муса, проникший в хижину, вероятно, через отверстие в задней стене.

— Понаблюдайте из двери и предупредите меня, если увидите, что кто-то сюда идет, — попросил Гордон Ольгу. — Этот парень хочет мне что-то сказать.

— Да, эфенди! — Юноша дрожал от волнения. — Я слышал, как шейх тайком говорил со своим черным рабом Хасаном. Когда вы ели, я увидел, что они отошли к пальмам, и пополз за ними. Я сразу заподозрил, что они что-то замышляют против вас… А вы спасли меня.

— Аль-Борак, слушайте! Миткаль задумал вас убить, независимо от того, победим мы или нет! Он обрадовался, что вы убили курда, и решил воспользоваться вашей помощью, чтобы разделаться с турками. Но он жаждет золота от других турок, которые обещали заплатить за вашу голову. Шейх все же боится открыто нарушить свое слово и закон гостеприимства. Если мы победим, Хасан убьет вас и скажет, что вы погибли от турецкой пули.

Юноша торопливо продолжил:

— Потом Миткаль скажет своим людям: «Аль-Борак был нашим гостем и пользовался нашим гостеприимством. Но сейчас он мертв, хотя и не по нашей вине, поэтому нет причин отказываться от награды. Давайте отрежем ему голову и доставим в Дамаск, ведь турки дадут нам за нее десять тысяч фунтов».

Гордон сурово улыбнулся, заметив страх в глазах Ольги. Он не удивился — это была типичная арабская логика.

— А Миткалю не пришло на ум, что Хасан может промахнуться и не успеть выстрелить снова? — спросил он.

— Миткаль все обдумал, эфенди. Если вы убьете Хасана, он обвинит вас в том, что вы нарушили соглашение и пролили кровь руалла или слуги руалла, что то же самое, и прикажет вас обезглавить.

Гордон искренне рассмеялся:

— Спасибо, Муса! Ты отплатил мне за спасение своей жизни. А теперь иди, чтобы кто-нибудь не увидел, как ты говоришь с нами.

— Что же нам делать?! — воскликнула Ольга. Губы ее побелели.

— Для вас нет никакой опасности, — успокоил ее Гордон.

Она покраснела от гнева:

— Я не думаю о своей безопасности. Неужели вы считаете меня менее благодарной, чем этот арабский юноша? Шейх задумал вас убить, разве вы не понимаете? Давайте украдем верблюдов и сбежим отсюда!

— Куда бежать? Они сразу же бросятся за нами в погоню, решив, что я их обманул. В любом случае мы не сможем спастись. Я хочу уничтожить Осман-пашу, а сейчас, как я понимаю, самый подходящий для этого случай. Давайте выйдем отсюда, пока Миткаль нас не заподозрил.

Как только источник был завален камнями, люди отступили к склонам холмов. Они спрятали верблюдов за грядой, а сами притаились за валунами и чахлыми кустами на склонах. Гордон предложил Ольге уехать назад к укреплению, обещая дать эскорт, но она отказалась и осталась с ним, заняв позицию за большим камнем с револьвером Османа. Они лежали, плотно прижавшись земле. Жар солнечных лучей быстро прожег их одежду.

Однажды, случайно повернув голову, она увидела черное лицо Хасана, наблюдавшего за ними сзади из-за кустов. Верный раб, не признававший никакого закона, кроме приказа хозяина, следил за американцем, чтобы не упустить его из виду.

Она шепнула об этом Гордону.

— Конечно, я его вижу, — ответил он. — Но Хасан не выстрелит в меня, пока не начнется сражение и пока он не будет в полной уверенности, что его никто не видит.

Ольга задрожала от ужаса. Если они проиграют сражение, разъяренные руалла разорвут Гордона на куски, если победят — его наградой будет предательская пуля в спину.

Время тянулось очень медленно. Люди замерли на склоне: ни мелькание одежды, ни приподнятая голова не выдавали засаду. Ольга почувствовала, что у нее сдают нервы. Ее сводили с ума сомнения и предчувствия.

— Мы слишком рано заняли позицию! Люди потеряют терпение. Осман доберется сюда только к полуночи. Ведь мы с вами всю ночь ехали до источника.

— Бедуины никогда не теряют терпения, когда чуют добычу, — ответил он. — Я считаю, что Осман будет здесь еще до захода солнца. Мы потратили больше времени, потому что последние несколько часов ехали на усталом верблюде. Думаю, Осман снял лагерь до рассвета и пустился во весь опор.

Ей пришла в голову еще одна вызвавшая опасения мысль.

— А что, если он вообще не придет? Что, если он изменит свои планы и отправится куда-нибудь еще? Тогда руалла решат, что вы им солгали.

— Смотрите!

Солнце, этот волшебный, ослепительно блистающий шар, опустилось совсем низко. Ольга прикрыла глаза рукой и сквозь прищуренные веки увидела караван, вырастающий из колеблющихся волн жара: ряды серых от пыли всадников и тяжело груженные тягловые верблюды, несущие на своих спинах захваченных женщин. Знамя висело в неподвижном воздухе, как тряпка, но на мгновение, когда подул странствующий порыв ветра — горячий, как дыхание погибели, — оно взметнулось, показав голову Белого Волка.

Откровенное доказательство языческого поклонения и ереси! Руалла, заволновавшись, чуть не обнаружили себя. Даже Миткаль побледнел.

— Аллах! Какое кощунство! Забывшие Бога! Гореть им в аду!

— Спокойно, — прошипел Гордон, чувствуя, как волнение охватило притаившихся бедуинов. — Ждите моего сигнала. Они должны остановиться, чтобы напоить верблюдов у источника.

Осман, похоже, вел людей без остановки весь день. Женщины сидели на верблюдах, понурив головы, лица солдат почернели от пыли, смешавшейся с потом, лошади шатались от усталости. Но скоро стало очевидно, что его целью был не источник, а Сулейманово укрепление. Когда голова колонны поравнялась с бруствером, Гордон выстрелил. Он целился в Османа, но расстояние оказалось слишком большим, и солнечные лучи ослепляли, отражаясь от камней, поэтому он промахнулся. Человек, ехавший следом за Османом, упал. По этому сигналу холмы словно ожили от вспышек выстрелов.

Колонна дрогнула — всадники бросились врассыпную. Ошеломленные солдаты открыли ответный огонь, не причинивший никакого вреда арабам: они даже не видели противника — только мелькание белой одежды среди валунов.

Возможно, дисциплина ослабела во время этого тяжелого марша, или паника охватила усталых турок: колонна распалась, и люди бросились к брустверу, не дожидаясь приказа. Они оставили бы верблюдов под огнем, но Осман, метавшийся среди солдат и размахивавший саблей, заставил их ввести животных за ограду.

— Я надеялся, что они оставят верблюдов и женщин снаружи, — проворчал Гордон. — Может быть, они выведут их, когда обнаружат, что нет воды.

Турки заняли позицию в правильном порядке, спешившись и распределившись вдоль стены. Одни, стащив женщин с верблюдов, ввели их в хижину, другие наскоро соорудили загон для животных из жердей и веревок между изгородью и задней стеной дома. Седла они свалили в воротах, тем самым завершив заграждение.

Арабы, выкрикивая насмешки, поливали их градом свинца, а несколько человек принялись скакать, кривляясь и потрясая винтовками. Но когда какой-то турок пробил одному из них голову, они сразу же прекратили свой воинственный танец и уже не подставляли себя под выстрелы.

Тем временем турки открыли ответный огонь, экономя патроны и не обнаруживая паники, так как теперь они оказались в укрытии и сражались в привычных условиях. Стена служила хорошей защитой от пуль бедуинов, которые залегли прямо перед ними, но расстояние от склона до бруствера было слишком большим, чтобы огонь арабов нанес осажденным значительный урон.

— Мы, кажется, не причиняем им вреда, — заметила Ольга.

— Жажда будет нашей козырной картой, — ответил Гордон. — Мы все сделали, чтобы их задержать. Возможно, на остаток дня у них есть вода во флягах. Но не дольше. Смотрите, они собираются идти к источнику.

Колодец находился посреди отгороженной бруствером площадки, на сравнительно открытом месте, и хорошо просматривался сверху. Ольга видела, как люди с флягами в руках направились к нему. Арабы со злорадным удовольствием открыли по ним огонь. Турки все же добрались до источника, а затем с ними произошло нечто невообразимое. Словно электрический шок поразил тех, кто был у колодца. Поднялся сумасшедший крик, перешедший в истерический визг. Люди, залегшие вдоль стены, открыли яростный огонь, остальные безумно метались, некоторые из них повалились, сраженные пулями, сыпавшимися с гряды.

— Что они делают? — Ольга встала на колени, но Гордон тут же заставил ее лечь.

Турки бежали к хижине. Если бы она посмотрела на американца, то поняла бы, что это означает, потому что его лицо вдруг помрачнело.

— Они выволакивают женщин! — воскликнула она. — Я вижу, как Осман замахнулся саблей. Что? О Боже! Они их режут!

Пронзительный визг и вызывающие отвращение надсадные выдохи убийц, наносивших удары, перекрыли звуки выстрелов. Ольга отвернулась и закрыла лицо ладонями. Осман понял, что его заманили в ловушку, и его реакция была как у бешеной собаки. Увидев, что источник завален камнями, он решил отомстить всей арабской расе — его честолюбивые планы потерпели крах.

Арабы подняли вой, доведенные до бешенства видом резни. Для них не имело значения, что эти женщины были из другого племени. Строгое соблюдение неписаных законов составляло основу их общества так же, как у первопоселенцев в Америке.

Руалла впали в неистовство, когда увидели, что женщины их расы падают под саблями турок. Яростный крик полетел к бронзовому небу, и арабы, безрассудно оставив укрытие, обрушились со склонов, вопя, как дьяволы. Ни Гордон, ни Миткаль не могли их удержать. На их крики никто не обращал внимания.

Бруствер покрылся дымом и пламенем, когда густые залпы обрушились на бегущую орду. Десятки человек упали, но остальные достигли стены и устремились через нее волной, которую не могли остановить ни свинец, ни сталь.

И Гордон был среди них. Увидев, что ему не остановить этот ураган, он бросился вместе со всеми. Миткаль бежал немного позади, проклиная своих людей. Шейх не имел ни малейшего желания участвовать в таком сражении, но был вынужден, потому что мог поплатиться своей властью: ни один человек, повернувший назад в этой атаке, никогда не смог бы командовать руалла.

Гордон был среди тех, кто первыми достиг стен. Он не стрелял, когда бежал вместе с бедуинами, чтобы не оказаться у бруствера с пустой обоймой. Он не стрелял до тех пор, пока пламя встречных выстрелов не опалило ему лицо, и только тогда разрядил винтовку, пробив кровавую брешь там, где был ряд страшных темных лиц. Прежде чем брешь закрылась, он перелетел через бруствер, и руалла последовали за ним.

Не успел он коснуться ногами земли, как был прижат к стене натиском противника; клинок, который метил в него, стукнулся о камень. Гордон нанес быстрый удар в оскаленное лицо, раздробив зубы насевшему на него турку. В следующий момент волна его людей перелилась через стену и заполнила пространство вокруг него. Он бросил свою разбитую винтовку и выхватил револьвер.

Турки были отброшены от бруствера в разные места, и теперь сражение шло по всей площадке, огороженной стеной. Пощады никто не просил и не давал. Бедуины, увидев залитую кровью хижину, превратились в сущих демонов. Оружие было у всех разряжено, кроме револьвера Гордона. Вопли перешли в рычание вперемежку с предсмертными криками.

В ход пошли кинжалы и винтовочные приклады, с силой опускаемые на головы. Бедуины понесли такой жестокий урон в своей безумной атаке, что турки теперь намного превосходили их числом и сражались с бешеным отчаянием.

Возможно, револьвер Гордона установил равновесие сил. Американец разрядил его не спеша, а на таком расстоянии он не мог промахнуться. Заметив зловещую тень где-то позади себя, он обернулся и увидел черного Хасана, следовавшего за ним и методично ударявшего направо и налево тяжелой, красной от крови саблей. Даже в неистовстве схватки Гордон не смог удержаться от смеха. Суданец дотошно выполнял приказ шейха, следуя за ним по пятам, и, пока исход битвы оставался неясным, был его защитником… готовый стать убийцей в тот момент, когда события обернутся к их славе.

— Преданный слуга! — крикнул ему с издевкой Гордон. — Заботишься обо мне? Боишься оставить этим турецким мошенникам мою голову!

Хасан, ничего не ответив, засмеялся. Вдруг кровь брызнула у него изо рта, и он повалился на колени. Сражаясь с четырьмя турками, он не заметил еще одного, который, воспользовавшись свалкой, подбежал сбоку и ударил его по голове прикладом. Гордон убил турка последней пулей. Он не испытывал недоброго чувства к Хасану. Этот человек был хорошим солдатом — он выполнял приказ.

Бруствер стал похож на мясную лавку — сражавшихся оказалось меньше, чем лежавших на земле, и все были залиты кровью. Знамя с Белым Волком, сорванное с древка, валялось под ногами мстителей.

Вытащив саблю, Гордон огляделся, высматривая Османа. Он заметил Миткаля, бегущего к загону для лошадей, и предупреждающе закричал ему, потому что увидел, как Осман, отделившись от группы сражавшихся, бросился в том же направлении. Турок первый добежал до загона и перерезал веревки. Лошади, обезумевшие от криков и запаха крови, вырвались на свободу, сбивая на бегу людей. Осман с удивительным проворством поймал развевающуюся гриву бегущего скакуна и вскочил ему на спину.

С бешеным криком Миткаль подбежал к нему и нажал на спусковой крючок револьвера, но выстрела не последовало: в пылу сражения он не обратил внимания, что оружие разряжено. Стоя на пути несущегося всадника, шейх снова и снова нажимал на курок. Только в последний момент осознав опасность, он отпрыгнул назад. И даже тогда Миткаль мог бы спастись, если бы его сандалия не зацепилась за абу мертвого бедуина.

Он споткнулся, избежав удара копыт, но не сабли Османа. Руалла взревели, увидев, как шейх упал и его кафья окрасилась кровью. Осман был уже за воротами и пронесся, как ветер… прямо вверх по склону холма, где он заметил тонкую фигуру девушки.

Ольга, которая вышла из-за валунов и с ужасом наблюдала за сражением, теперь вдруг обнаружила, что ей самой угрожает опасность. Девушка подняла револьвер и открыла огонь. Но она была плохим стрелком. Три пули пролетели мимо, четвертая убила лошадь, а затем револьвер замолк.

Гордон несся вверх по склону, как индеец на его родном Юго-Западе, а позади него бежала толпа бедуинов, потрясая разряженными винтовками.

Осман ударился при падении, когда под ним рухнула лошадь, но тут же поднялся, весь в крови. Гордон все еще был далеко. Турок кинулся к девушке и, схватив ее за волосы, бросил на колени, а затем на мгновение остановился, наслаждаясь ее отчаянием и ужасом.

Когда он поднял саблю, чтобы отсечь ей голову, сталь громко лязгнула о сталь. Его рука замерла, задрожала, и выбитая сабля покатилась по горячим камням. Осман обернулся и увидел неумолимое лицо с прищуренными от ярости глазами. Американец стоял перед обезумевшим турком, сжимая свою саблю с такой силой, что мускулы у него на руке окаменели.

— Подними оружие, бешеный пес, — процедил он сквозь зубы.

Осман мгновение колебался, затем схватил саблю и, не выпрямляясь, ударил Гордона по ногам. Гордон отпрыгнул назад и снова подпрыгнул, как только носки его сапог коснулись земли. Поворот его был похож на смертельный бросок волка. Осман так и не успел распрямиться после того, как проткнул пустоту. Клинок Гордона просвистел, рассекая воздух, и заскрежетал по костям, разрубая плоть. Голова турка слетела с плеч и упала к его ногам, а обезглавленное туловище задергалось в конвульсиях. Все еще горя ненавистью, Гордон пнул голову, и она покатилась вниз по склону.

— О! — Ольга отвернулась и спрятала лицо в ладонях. Она понимала, что Осман заслужил такую смерть. Вскоре девушка почувствовала, как рука Гордона легко легла ей на плечо. Она взглянула на него, стыдясь своей слабости.

Солнце уже коснулось западной гряды. Взбираясь по склону, к ним бежал Муса, весь залитый кровью, но сияющий.

— Мы убили всех собак, эфенди! — крикнул он, усердно тряся на бегу остановившиеся часы — единственную свою добычу. — Многие из наших живы, много раненых, но нет никого, кроме вас, кто мог бы командовать.

— Иногда проблемы разрешаются сами собой, — задумчиво произнес Гордон, — но страшной ценой. Если бы руалла не совершили этот бросок, который принес смерть Хасану и Миткалю… Впрочем, все в руках Аллаха, как говорят арабы. Сегодня погибло много людей, но по воле слепой Судьбы я остался в живых. — Гордон повернулся к Мусе — Нужно погрузить раненых на верблюдов, — приказал он, — и доставить в лагерь, где есть вода и тень. Пойдемте, — обратился он к Ольге.

Когда они спускались по склону, он сказал ей:

— Я должен остаться и проследить за размещением раненых в Сулеймановом укреплении, а затем мне нужно отправиться на побережье. Вы можете не бояться руалла. Они проводят вас до ближайшего турецкого сторожевого поста.

Она посмотрела на него с удивлением:

— Значит, я уже не пленница? Он засмеялся:

— Думаю, вы больше поможете Фейсалу, выполняя ваши первоначальные инструкции по снабжению турок ложной информацией! Я не порицаю вас за то, что вы не доверились даже мне. Позвольте выразить вам глубочайшее восхищение. Вы вели очень опасную игру. Не всякая женщина на такое способна.

— О! — Она почувствовала прилив радости от того, что он знает, кто она на самом деле. Муса навострил уши. — Вы, вероятно, достаточно приближенный советник Фейсала, если знаете, что я…

— Глория Виллоби, самый умный и отважный секретный агент на службе британского правительства, — шепнул он.

Девушка порывисто пожала ему руку и, не выпуская ее, пошла рядом с ним вниз по склону холма.

КРОВЬ БОГОВ (перевод с англ. В. Хохловой)

1

Тонкие губы Хокстона кривились в злобной усмешке. Опасные огоньки, мелькавшие в глазах англичанина, вызвали у Дирдара страшное подозрение, превратившееся в уверенность, когда он перевел взгляд на лица других европейцев. Ненасытная алчность искажала черты белых мужчин.

Араб беспокойно оглядел грязные стены, кляня себя за то, что согласился прийти в этот заброшенный дом на окраине Аль-Азема. Стакан с бренди выпал у него из руки, смуглое лицо посерело.

— Лах![52] — вскричал он. — Вы обманули меня. Вы не друзья… вы привели меня сюда, чтобы убить…

Он попытался встать, но Хокстон, крепко схватив его за рубаху на груди, заставил снова сесть на стул. Араб отшатнулся, когда белый, резко наклонившись, приблизил к нему свое хищное лицо.

— Мы не причиним тебе вреда, Дирдар, — сказал англичанин, — если ты поделишься интересующими нас сведениями. Ты слышал мой вопрос. Где Аль-Вазир?

Араб взглянул на Хокстона снизу вверх маленькими блестящими глазками и вдруг с силой рванулся всем своим жилистым телом. Уперев ноги в пол, он откинулся назад, опрокинул стул и упал вместе с ним. Оставив лоскут, оторванный от рубахи в руке у Хокстона, Дирдар вскочил на ноги и бросился в открытую дверь. Он нырнул под руку огромного датчанина Ван Брока, но, споткнувшись о подножку, подставленную Ортелли, растянулся, затем перекатился на спину, выхватил из-за пояса кривой нож и ударил итальянца. Ортелли взвыл и отпрыгнул назад; кровь хлестала у него из раненой ноги. Но когда Дирдар снова вскочил, русский, Кракович, подбежал сзади и рукоятью револьвера сильно ударил беглеца по голове.

Оглушенный араб свалился на пол, а Хокстон вышиб нож из судорожно сжатой руки и схватил Дирдара за ворот шерстяной абы.[53]

— Помоги мне поднять его, Ван Брок, — бросил он.

Дородный датчанин выполнил просьбу, и бесчувственного араба вновь водворили на стул. Его не стали связывать, но Кракович встал позади, приставив к затылку Дирдара дуло револьвера, а свободной рукой сжал плечо араба.

Хокстон наполнил стакан и поднес его к губам пленника. Дирдар машинально глотнул, взгляд его прояснился.

— Он пришел в себя, — сказал Хокстон. — Держи его хорошенько, Кракович. Заткнись, Ортелли! Завяжи ногу тряпкой и перестань ныть! Ну, Дирдар, ты в состоянии говорить?

Араб озирался, словно затравленное животное. Его худая грудь под разорванной рубахой тяжело вздымалась. По свирепому выражению лиц окружающих он понял, что пощады не будет.

— Давайте поджарим эту наглую тварь, — предложил Ортелли, накладывая себе повязку. Он злобно взглянул на араба. — Дайте мне приложить раскаленный шомпол к его свинячьей…

Дирдар вздрогнул и впился взглядом в лицо англичанина. Он знал, что Хокстон превосходит всех этих бесчестных людей не только умом, но и сокрушительной тяжестью кулаков.

Араб облизнул пересохшие губы:

— Видит Аллах, я не знаю, где Аль-Вазир!

— Лжешь, — проворчал англичанин. — Ведь ты был в отряде, сопровождавшем Аль-Вазира в пустыню. Нам известно, что ты знаешь место, где его оставили. Ну, ты собираешься говорить?

— Аль-Борак убьет меня, — пробормотал Дирдар.

— Кто это? — громко спросил Ван Брок.

— Американец, — раздраженно ответил Хокстон. — Авантюрист. Он вел караван, с которым Аль-Вазир отправился в пустыню. Дирдар, можешь не бояться Аль-Борака. Мы защитим тебя.

В уклончивом взгляде араба мелькнуло новое выражение. К страху теперь примешивалась жадность.

— Я знаю, зачем вам понадобился Аль-Вазир, — сказал он, хитро прищурившись. — Вы рассчитываете узнать о сокровищах, превосходящих ценностью все, что накоплено в Шахразаре. Хорошо, допустим, я проведу вас к Аль-Вазиру и вы защитите меня от Аль-Борака… Могу я рассчитывать на часть Крови Богов?

Хокстон нахмурился, а Ортелли выругался.

— Ничего не обещай этой собаке! Поджарь лучше ему пятки!

— Отстань, — огрызнулся Хокстон. — Эй, кто-нибудь выгляните на улицу. Посмотрите, нет ли там чего подозрительного. Я видел, как старый дьявол Селим еще до заката шатался по переулкам.

Никто из европейцев не пошевелился. Они не поверили своему главарю, а тот не повторил приказа. Хокстон повернулся к Дирдару. Глаза араба поблескивали жадностью.

— Как я узнаю, что ты правильно ведешь нас? Ведь каждый, кто был в караване, поклялся, что никогда никому не расскажет, где скрывается Аль-Вазир.

— Клятвы даются для того, чтобы их нарушать, — цинично ответил Дирдар. — Ради Крови Богов я отрекусь даже от Магомета. Предположим, вы найдете Аль-Вазира. Что дальше? Он не скажет, где сокровище.

— Известно немало способов, заставляющих человека говорить, — мрачно заверил его Хокстон. — Может быть, хочешь испробовать один из них на себе или все же скажешь, где Аль-Вазир? — Он раздраженно посмотрел на араба. — Ты получишь часть сокровища.

Хокстон, разумеется, не собирался держать свое слово.

— Машалла![54] — воскликнул араб. — Аль-Вазир живет один, но путь к нему далек и сложен. Когда я назову место, вы, эфенди[55] Хокстон, конечно же, сразу поймете, где это. Я же могу провести вас более короткой дорогой, короче на целых два дня. А день, выигранный в пустыне, часто спасает от смерти.

— Аль-Вазир живет в пещерах Аль-Хоур… А-а-ах! — Голос араба сорвался на визг. Оскалив зубы, он поднял руки в смертельном ужасе. Тотчас раздался выстрел, громкий звук которого разнесся по хижине, и Дирдар, схватившись за грудь, упал со стула. Хокстон, резко обернувшись, заметил в окне черный дымящийся ствол пистолета и мрачное бородатое лицо. Выстрелив в незнакомца, англичанин левой рукой сбил со стола подсвечник, и хижина погрузилась во мрак.

В то время как его компаньоны кричали и ругались, в поднявшейся суматохе натыкаясь друг на друга, Хокстон хладнокровно действовал. Он рванулся вперед, отшвырнув в сторону кого-то, попавшегося ему на пути, и распахнул дверь. Мелькнул силуэт мужчины, бегущего через дорогу под тень пальм на противоположной стороне. Англичанин поднял револьвер и выстрелил. Хокстон увидел, как человек пошатнулся и упал. Черная тень пальмы скрыла тело незнакомца.

Хокстон на мгновение притаился у двери, в одной руке держа наготове револьвер, а другой сдерживая рвущихся наружу людей.

— Назад, черт побери! Это старик Селим. Может быть, там, за деревьями, есть еще кто-нибудь.

Но ничего подозрительного не было видно; раздавались только стоны человека, бьющегося в агонии и катающегося по земле. Скоро и эти звуки смолкли, только шелест пальмовых листьев нарушал тишину. Хокстон осторожно вышел под свет звезд. Выстрелов не последовало. Он вернулся к товарищам, на ходу отдавая приказания:

— Ван Брок, Ортелли, ступайте и отыщите Селима. Я знаю,он ранен. Скорее всего, вы найдете его мертвым под пальмами. Если он еще жив, прикончите его. Он был слугой Аль-Вазира. Я не хочу, чтобы старик донес о наших планах Гордону.

Англичанин в сопровождении Краковича ощупью пробрался в темную хижину, высек огонь и поднес свечу к телу, распростертому на полу. Хокстон увидел серое лицо араба, остекленевшие глаза и голую грудь с зияющей круглой глубокой раной, из которой уже перестала сочиться кровь.

— Точно в сердце, — пробормотал Хокстон, сжав руку в кулак. — Селим, вероятно, видел араба с нами и следил за ним, догадываясь, что мы рано или поздно прижмем Дирдара к стенке. Старый дьявол убил его, опасаясь предательства, — но это уже неважно. Мне не нужен проводник, чтобы добраться до пещер Аль-Хоур.

В это время вошли итальянец и датчанин.

— Мы не нашли старого пса, — объявил Ван Брок. — На траве видны пятна крови. Он, наверное, тяжело ранен.

— Пусть уходит, — буркнул Хокстон. — Он уполз, чтобы где-нибудь сдохнуть. До ближайшего жилья около мили. Ему туда не дойти — старик не проживет так долго. Отправляемся! Люди и верблюды за пальмами к югу от дома. Все готово для похода, как я и планировал.

Вскоре в ночи послышались поскрипывание седел на верблюжьих горбах да звон колокольчиков. Строй молчаливых всадников, подобно темным призракам, двинулся на запад и растворился в пустыне. Оставив спать в звездном свете плоские крыши Аль-Азема, затененные пальмовыми листьями, колеблемыми легким бризом, дующим с Персидского залива.

2

Покачиваясь в седле и придерживая рукой висевший на поясе тяжелый револьвер, Гордон неторопливо ехал по пустынной дороге. Темное небо искрилось мириадами звезд, слабый свет которых едва освещал путь. Взгляд путника скользил по рядам пальм, тянувшихся по обеим сторонам дороги и томно колыхавших широкими перистыми листьями под дуновением легкого ветерка. Он знал, что ему не грозит нападение из засады: ни с кем из Аль-Азема у американца не было кровной вражды. А там впереди, совсем недалеко, виднеется дом его друга Ахмета ибн Миткаля, где Гордон жил в качестве почетного гостя. Но привычки очень живучи. В течение многих лет он имел обыкновение поступать так, как считал нужным, и если сотни людей в Аравии гордились дружбой Аль-Борака, то было и множество других, которые при одном упоминании этого имени скрежетали зубами.

Подъехав к воротам, Гордон позвал привратника. Когда створки ворот распахнулись, американец увидел крупную фигуру хозяина, спешившего навстречу.

— Аллах с вами, Аль-Борак! Я уже стал опасаться, что на вас напали. Всего в трех днях пути отсюда люди, жаждущие свести с вами счеты, а вы едете ночью один.

Гордон спрыгнул на землю и передал поводья конюху, вышедшему вслед за хозяином из большого, обнесенного стеной двора. Американец был невысок, но широк в плечах и жилист. Мощный торс угадывался под рубашкой цвета хаки, а хладнокровное выражение лица не оставляло сомнений: человек этот обладает стальными нервами, закаленными в борьбе за выживание на диких окраинах мира. Черные глаза его сверкали холодным блеском, таким же, как у любого из неукротимых сынов пустыни.

— Думаю, мои враги решили дать мне умереть в старости и покое, — ответил он.

— Что это? — Ахмет ибн Миткаль замер, чутко прислушиваясь. У него не было недостатка в собственных врагах. Через мгновение из-за угла послышались странные звуки. Они-то и заставили араба насторожиться.

Гордон, тоже услышавший эти звуки, обернулся с кошачьей стремительностью; револьвер, как по волшебству, мгновенно оказался в его руке. Он шагнул к стене… Из-за угла показался человек в разорванной, превратившейся в лохмотья одежде. Надсадно дыша, он медленно полз, и при каждом движении из его груди вырывались хриплые стоны. Он упал к ногам американца, повернув залитое кровью лицо к звездному небу.

— Селим! — тихо воскликнул Гордон.

Одним прыжком он оказался за углом и, держа револьвер наготове, огляделся, но не заметил ничего подозрительного. Только голая пустынная земля, на которой шевелились тени от покачивающихся пальмовых листьев, простиралась вокруг.

Он вернулся к лежащему на песке человеку, над которым склонился Ахмет.

— Эфенди! — простонал старик. — Аль-Борак! Гордон опустился рядом с ним на колени. Селим в отчаянии сжал его руку костлявыми пальцами.

— Халима,[56] быстро! — крикнул Гордон.

— Нет, — выдохнул Селим, — я умираю…

— Кто в тебя стрелял, Селим? — спросил Гордон. Он уже понял, что смертельная рана старика, пропитавшая кровью всю его абу, была пулевой.

— Англичанин Хокстон, — с трудом произнес Селим. — Я видел, как он… и трое негодяев с ним… обманом завлекли этого дурака Дирдара в заброшенный дом возле Мекметского источника. Я пошел за ними, потому что знал… они задумали недоброе. Дирдар собака. Он пил спиртное, как неверный. Аль-Борак! Дирдар предал Аль-Вазира! Он нарушил клятву. Я застрелил его… через окно… но опоздал. Он не сможет их провести… но он успел сказать Хокстону… о пещерах Аль-Хоур. Я видел их караван… верблюды… семь слуг-арабов. Аль-Борак! Они отправились… к пещерам… к пещерам Аль-Хоур!

— Пусть это тебя не беспокоит, Селим, — сказал Гордон, отвечая на настойчивый взгляд тускнеющих глаз преданного слуги. — Они пальцем не тронут Аль-Вазира. Обещаю тебе.

— Аль хамуд Лиллах,[57] — едва слышно прошептал старый араб.

По его телу пробежала судорога, изо рта пошла кровавая пена. Суровое, изборожденное морщинами лицо застыло, и он умер прежде, чем Гордон опустил голову старика на землю.

Американец поднялся и посмотрел сверху вниз на неподвижное тело. Ахмет подошел к нему вплотную и, прикрыв рукавом рот, шепнул:

— Аль-Вазир! Валлах![58] Я думал, все забыли об этом человеке. Прошло больше года, как он исчез.

— Европейцы не забывают… когда поблизости чуют добычу, — с насмешливой улыбкой ответил Гордон. — Люди на всем побережье ищут Кровь Богов… те чудесные отборные рубины, которые были особой гордостью Аль-Вазира. Камни исчезли вместе с ним, когда он оставил свет и удалился в пустыню, решив стать отшельником, в надежде медитациями и самоусовершенствованием открыть путь к истине.

Ахмет вздрогнул и посмотрел на запад за стволы пальм, где в смутной дали на огромное расстояние простиралась призрачная пустыня, сливаясь с дрожащим маревом звездной ночи.

— Тяжек путь к истине, — вздохнул Ахмет, который был любителем роскоши и удовольствий.

— Аль-Вазир — странный человек, — заметил Гордон, — но слуги ему преданы. Вот, например, старик Селим. Слава Богу, что Мекметский источник в миле отсюда. Селим полз… полз всю дорогу с простреленной грудью. Он знал, что Хокстон будет пытать Аль-Вазира… а может быть, и убьет. Ахмет, прикажи седлать моего верхового верблюда.

— Я поеду с вами! — вскричал Ахмет. — Сколько человек нам нужно? Вы слышали, что сказал Селим, — у Хокстона по меньшей мере одиннадцать человек.

— Мы не сможем его задержать в пути, — ответил Гордон. — Он сильно оторвался, у него отличные верблюды. Я собираюсь поехать к пещерам Аль-Хоур один!

— Но…

— Они поехали по караванной дороге, которая ведет к Рийядх. А я поеду к источнику Эмир-хана.

Ахмет побледнел.

— Источник Эмир-хана находится на земле Шалаана ибн Мансура, который ненавидит вас, как имам ненавидит шайтана!

— Может быть, у источника никого из его племени и не окажется, — возразил Гордон. — Я единственный белый человек, знающий туда дорогу. Даже если Дирдар рассказало ней Хокстону, англичанин не сможет найти оазис без проводника. Так мне удастся достичь пещеры на день раньше Хокстона. И я поеду один. Одинокому всаднику легче проскользнуть мимо стоянки бедуинов, чем целому отряду. Сражаться с Хокстоном — по крайней мере, сейчас — я не буду. Необходимо просто предупредить Аль-Вазира. Мы спрячемся с ним в пещерах, пока Хокстон не оставит эту затею и не вернется в Аль-Азем. А назад я отправлюсь по караванному пути.

Ахмет велел людям, столпившимся у ворот, седлать верблюда и готовить припасы в дорогу. Слуги бросились выполнять приказания.

— Вы, по крайней мере, переоденетесь? — спросил он.

— Нет, не стоит. В стране бедуинов мне все равно не придется чувствовать себя в безопасности, а потому переодевание бесполезно. Кочевники грабят и убивают чужеземцев, независимо от того, кто они, христиане или мусульмане.

Гордон проследил, как седлают и навьючивают его белого верблюда.

— Я поеду налегке, — сказал он. — Скорость — это все. Верблюду не потребуется вода до тех пор, пока не доберемся до источника. А оттуда переход до пещер недолог. Погрузите как можно меньше воды и провианта, лишь бы хватило до колодца.

Ни бурдюк с водой, ни мешок с провизией не оказались слишком тяжелы, когда хурджины перекинули на высокий горб верблюда. Это были припасы истинного сына пустыни. Коротко попрощавшись, Гордон уселся в седле, и под ударом бамбуковой палки животное встало на ноги. «Я-я-а-х!» — еще удар, и верблюд мерно двинулся к воротам. Слуги, широко раскрыв створки, встали по обе стороны ворот, провожая всадника удивленными взглядами. Глаза людей ярко блестели в свете факелов.

— Бисмиллах эль рахман эль раххим,[59] — смиренно сказал Ахмет, поднял руку в благословляющем жесте, когда всадник на верблюде скрылся в ночи.

— Он поехал навстречу смерти, — пробормотал стоявший рядом бородатый араб.

— Если бы это был другой человек, я бы с тобой согласился. Но поехал туда Аль-Борак. Даже Шалаан ибн Мансур, потеряв надежду справиться с Гордоном самостоятельно, готов дать табун кобылиц за его голову.

Солнце низко висело над пустыней. Золотисто-коричневое пространство каменистой земли и песка раскинулось до самого горизонта. Одинокий всадник был единственным видимым признаком жизни среди этой огромный равнины. Однако Гордон все равно был настороже. Позади остались дни и ночи тягостного пути. Сейчас он въезжал во владения рувайла, и каждый шаг увеличивал опасность. Бедуины племени рувайла, родственного, как знал Гордон, могущественному племени руалла из Аль-Хамада, слыли истинными сынами Исмаила — ястребы пустыни, считавшие любого человека не достойным жизни, если тот не был их соплеменником. Избегая встреч с воинственными бедуинами, караваны, идущие на запад, делали большой крюк, двигаясь в обход далеко на юг. Это была легкая дорога с колодцами, стоявшими на расстоянии дневного перехода друг от друга, и проходила она всего в дне пути от Аль-Хоур — катакомб, прорытых в горах, что отвесно поднимались над пустыней.

Немногие европейцы знали о существовании пещер, но Хокстону, очевидно, был известен этот старинный путь, ведущий к северу от источника Хосру на караванную дорогу. Однако Хокстон будет вынужден добираться к источнику Эмир-хана, местонахождение которого бедуины тщательно скрывали.

В этом оазисе не было постоянных жилищ. Лишь несколько пальм, питаемых маленьким ручейком, да небольшой колодец, но отряды бедуинов часто разбивали там свои шатры. Гордон надеялся, что кочевники повели стада верблюдов далеко на север, в сердце своей страны; впрочем, как настоящие хищники, рувайла бродили повсюду, нападая на караваны и отдаленные деревни.

Следы, оставляемые верблюдом Гордона, были так слабы, что их вряд ли кто-то мог заметить. Они слабой цепочкой тянулись за ним, пока американец не вышел на каменистую равнину, с одной стороны ограниченную песчаными дюнами, а с другой — грядой невысоких гор. Он взглянул на солнце и открыл флягу, висевшую у седла. Там еще оставалось немного воды, поскольку путник ограничивал себя на протяжении всего пути, как бедуин или волк. Но через несколько часов он будет у колодца Эмир-хана и пополнит свои запасы. Гордон вздрогнул при мысли о том, что может ждать его в оазисе.

Как только он об этом подумал, на ближайшей песчаной дюне что-то ярко сверкнуло на солнце. Он инстинктивно наклонил голову. Тут же раздался выстрел, и Гордон услышал глухой звук, с которым пуля вонзилась в тело верблюда. Пораженное в сердце животное свалилось замертво, вытянув шею вперед в последнем усилии. Гордон соскочил с верблюда, как только тот упал, и спрятался за тушей, глядя на гребень дюны поверх ствола своей винтовки. Резкий визг приветствовал падение верблюда. Прозвучал второй выстрел. Пуля врезалась в песок у груди Гордона. Он выстрелил в ответ. Фонтанчик песчинок поднялся в воздух совсем близко от дула, поблескивающего на вершине дюны, что вызвало залп мрачных проклятий, произнесенных сдавленным голосом. Дуло исчезло, и тотчас раздался приглушенный стук копыт. Гордон увидел белую кафью[60] ныряющую среди дюн, и догадался, что собирается сделать бедуин. Этот человек явно намеревался, обогнув позицию Гордона, пересечь тропу в нескольких сотнях ярдов к западу от него и занять возвышенность позади американца, что позволило бы бедуину стрелять поверх мертвого верблюда, — он, видимо, рассчитывал, что Гордон будет продолжать укрываться за тушей животного. Но американец приподнялся, держа на прицеле тропу — открытое место, которое араб должен был непременно пересечь, прежде чем достигнет холмов.

В четверти мили вверх по тропе находилась скала из песчаника, возвышаясь над линией горизонта. Любой, пересекающий тропу между Гордоном и этой скалой, будет виден на ее светлом фоне как на ладони. Американец переложил винтовку на окостеневшие передние ноги верблюда, сосредоточился и прицелился, надеясь, что бедуин окажется не слишком далеко от засады, когда начнет перебираться через тропу.

Одетая в белое фигура внезапно появилась между дюнами. Низко пригнувшись и нахлестывая коня, всадник стремительно пересекал открытое место. Бедуин двигался на расстоянии большем, чем рассчитывал Гордон, но нервы американца не дрогнули. В тот самый момент, когда кочевник показался на фоне скалы, Аль-Борак нажал на курок. В какой-то миг ему показалось, что он промазал, но вот всадник резко дернулся, вскинул руки, взметнулась ткань широких рукавов, и бедуин, как пьяный, повалился назад.

Перепуганный конь взвился на дыбы и сбросил седока. И вот уже вместо одной слитной фигуры — всадника на лошади — средь равнины оказались две отдельные: на земле неподвижно распростерся человек в белых одеждах, а конь в испуге помчался на юг.

Гордон, опасаясь обнаружить себя, некоторое время лежал неподвижно. Он знал, что араб мертв. Подобное падение с крупа лошади убило бы любого. Но могло статься, что преследователь не один и его люди затаились неподалеку в песках.

Солнце палило нещадно. В небе появились стервятники — черные точки, делающие большие круги и спускающиеся все ниже и ниже. Но среди дюн и холмов не было и намека на движение.

Гордон поднялся и посмотрел на мертвого верблюда. Он стиснул зубы — это конец. Опытный путешественник, он прекрасно осознавал, что смерть верблюда в данной ситуации могла означать и его собственный конец. Американец посмотрел на запад, где струились горячие волны знойного воздуха. Ему предстоял длинный, долгий путь по раскаленным пескам пустыни.

Отвязав бурдюк и переметную суму, Гордон взвалил поклажу себе на плечи. Держа винтовку наготове, он двинулся вверх по тропе мерным ритмичным шагом, позволяющим, не уставая, час за часом покрывать многие мили.

Подойдя к телу, недвижно застывшему на песке, Аль-Борак, опершись на приклад винтовки, постоял немного. Бедуин, которого он убил, оказался из племени рувайла — это было совершенно ясно. Перед американцем лежал высокий, жилистый грабитель пустыни, с хищным лицом и волчьим сердцем. Пуля попала ему в грудь. Этот человек ехал на ненавьюченной лошади, а не на верблюде, и это означало, что где-то поблизости находится отряд его соплеменников. Гордон пожал плечами и двинулся дальше по тропе, держа винтовку на сгибе руки. Кровавый счет между ним и Шалааном ибн Мансуром был открыт давно. Ну что ж, у источника Эмир-хана вражда их закончится раз и навсегда.

Размеренно шагая по тропе, он думал о человеке, которого собирался предупредить об опасности. Арабы называли его Аль-Вазиром, потому что когда-то он был султаном Омана. Однако на самом деле он был русским дворянином, скитавшимся по свету с какой-то таинственной целью, которую Гордон никак не мог уразуметь, хотя неуемная жажда приключений и его гоняла из страны в страну. Мечтательная душа славянина стремилась к чему-то большему, чем материальные блага. И положение, и богатство, и власть — все это как песок ушло сквозь пальцы у Аль-Вазира. А он глубоко погрузился в изучение древних религий и философских доктрин, ища ответ, который помог бы ему разгадать смысл человеческого существования. Аль-Вазира равно привлекали и мистицизм суфизма, и аскетические тайны индуизма, в то время как Гордона влекли к себе лишь опасность и риск.

Еще совсем недавно Аль-Вазир был правителем Омана, самым богатым и могущественным человеком на Жемчужном побережье. Год назад он внезапно оставил двор и пропал. Только несколько избранных знали, что, раздав свое огромное богатство бедным и отказавшись от власти, он, подобно древним пророкам, удалился в пустыню, надеясь в аскезе и в медитациях получить ответ на вечную загадку жизни.

Гордон возглавлял отряд, состоявший из горстки верных слуг, — среди них был и Селим, — которые знали о намерениях своего господина. Американец сопровождал Аль-Вазира в этом путешествии, ведь мечтательного философа и энергичного авантюриста связывали прочные узы дружбы.

Если бы не изменник и глупец Дирдар, никто бы не пронюхал, где находится Аль-Вазир. Гордон знал, что как только бывший правитель исчезнет, рыцари удачи всех мастей начнут разыскивать одинокого отшельника в надежде завладеть сокровищами, доставшимися этому русскому в дни его власти, — чудесной коллекцией отборных рубинов, известной под названием Кровь Богов, которая на протяжении пяти сотен лет оставляла зловещий след в истории Востока. Эти драгоценности не были розданы беднякам вместе с другими богатствами Аль-Вазира. Гордон и сам не знал, куда славянин подевал камни. Но для американца это не имело значения. Жадность не входила в число его слабостей. Аль-Вазир — его друг, и он сделает все возможное, чтобы предупредить мечтателя об опасности.

Горячее солнце катилось к горизонту. Белое пламя светила постепенно превращалось в расплавленную медь. Наконец красный диск коснулся края пустыни. На его фоне отчетливо выделялась медленно движущаяся черная маленькая фигурка. Гордон упорно шел вперед, безостановочно шагая в унылые просторы Руб-аль-Хали — великой Аравийской пустыни.

3

Четкие неподвижные силуэты показались там, где светлая полоса восхода возвестила о начале нового дня. Гордон увидел верхушки пальм, словно вырастающих из бледнеющей темноты ночи, — верную примету того, что вскоре он подойдет к источнику Эмир-хана.

Пройдя еще немного, он тихо выругался. Удача, ветреная баловница, изменила ему. Голубой дымок едва заметной лентой таял в бледнеющем небе. В оазисе находились люди.

Гордон облизнул сухие губы. Бурдюк, мотавшийся при каждом шаге за его спиной, был пуст. Расстояние, которое можно покрыть за считанные часы, следуя по пустыне на горбу не знающего усталости верблюда, ему пришлось преодолевать всю ночь напролет, хотя и пешком он двигался с такой скоростью, которая была под силу лишь немногим сынам пустыни. Даже для Гордона, несмотря на ночной холод, переход оказался крайне утомительным, хотя его железные мускулы переносили усталость с волчьей выносливостью.

Далеко на востоке виднелась голубая волнистая полоса. Это была гряда холмов, где находились пещеры Аль-Хоур. Он все же опередил Хокстона, который, вероятно, с трудом двигается по южному тракту. Однако англичанин с компаньонами нагоняет его с каждым шагом. Гордон мог пройти незамеченным мимо людей у источника и продолжить свой путь. Но идти пешком, неся за плечами пустой бурдюк? Это было бы самоубийством. Он никогда не доберется до пещер пешком и без воды. Его уже сейчас мучит дьявольская жажда.

В глазах американца полыхнуло красное пламя, его темное лицо приобрело жестокое выражение. Вода была жизнью в пустыне. Жизнью для него и Аль-Вазира. А там, в оазисе, была вода, верблюды, пища. Люди, его враги, имели и то и другое. Если они останутся жить, Гордону придется умереть. Таков закон волчьей стаи, закон пустыни. Он скинул пустые хурджины с плеч, взвел курок винтовки и пошел вперед, чтобы убить или быть убитым… не ради богатства, не ради женской любви, идеалов или грез, но ради воды… Воды в простом бурдюке из овечьей кожи.

Вади — лощина — открылась перед ним как на ладони. Своей излучиной она приближалась к оазису на расстоянии нескольких сот футов. Пользуясь малейшим прикрытием, Гордон пополз в его сторону. Когда он был в ста ярдах от источника, среди пальм показался человек на белом верблюде. В светлеющем воздухе рассвета он мгновенно обнаружил чужака. Араб вскрикнул и выстрелил. Пуля подняла облачко пыли в футе от колена американца, притаившегося на краю лощины. Гордон выстрелил в ответ. Араб заорал, выронил ружье, завалился набок и рухнул между пальм.

В тот же момент Гордон спрыгнул в лощину и осторожно двинулся вдоль нее к тому месту, где она проходила ближе всего от источника. Он заметил фигуры в белом, мечущиеся среди деревьев. Затем ожесточенно загрохотали выстрелы. Пули пели над лощиной. Люди стреляли поверх седел и тюков, нагроможденных в виде вала между стволов пальм. Оборону держали на восточном краю оазиса. На другой стороне Гордон заметил верблюдов, и если судить по их количеству, американец встретился с малочисленным отрядом кочевников.

Камень на краю лощины служил Аль-Бораку прикрытием. Американец положил ствол винтовки под выступ и стал наблюдать за движением среди пальм. Огонь усилился. Пули отскакивали от камня — зинг-зинг! Звуки выстрелов, теряя на расстоянии свою силу, были похожи на треск гремучей змеи. Когда Гордон стал стрелять, ориентируясь по дымкам над дулами, в ответ послышался визг и вой.

Глаза его потемнели — он понимал, что сражение могло затянуться надолго. А осады ему не выдержать: не было в запасе ни воды, ни времени. Караван Хокстона неумолимо двигался на запад, и каждый шаг приближал англичанина к пещерам Аль-Хоур, где Аль-Вазир, не подозревая о грозящей опасности, предавался своим мечтам.

В нескольких сотнях футов от Гордона была вода, дающая жизнь, и верблюды, которые быстро доставили бы его к месту назначения, но оскалившиеся волки пустыни стали преградой на пути к спасению. Град пуль заставил Гордона отступить, а громкие голоса обрушили на него бурю проклятий. По крикам бедуинов стало ясно, что они знают о том, что он один, пеший и, возможно, почти обезумел от жажды. Они выкрикивали насмешки и угрозы, но не обнаруживали себя. Кочевники самонадеянны, но осторожны, поскольку осмотрительность глубоко укоренилась в сознании арабов, благодаря суровой жизни в пустыне. Уверенные в победе, они не собирались рисковать.

Прошел час. Солнце взошло на востоке, и началась жара, сжигающая, ослепляющая жара южной пустыни. Уже с утра она была невыносима, а днем ничем не защищенная лощина станет сущим адом. Гордон облизнул пересохшие губы и решил поставить на карту свою жизнь и жизнь Аль-Вазира.

Сознавая, как отчаянно он рискует, американец, стреляя, приподнялся достаточно высоко над краем камня, так, что стали видны его голова и плечо. Прозвучали одновременно три выстрела. Пули прожужжали рядом с его головой, а одна чиркнула по предплечью.

Гордон громко закричал, как будто получил тяжелую рану, и поднял руки над краем вади в конвульсивном движении, притворяясь, что смертельно ранен. Он отшвырнул винтовку, и она упала в десяти футах от его укрытия на виду у арабов.

На мгновение наступила тишина, а потом жаждущие крови волки подхватили его крик. Гордон не осмеливался приподняться, чтобы выглянуть, но слышал шлепанье ног, обутых в сандалии, и хриплое дыхание людей, движимых ненавистью. Они клюнули на приманку. Почему бы и нет? Ловкий человек может притвориться раненым и упасть, но кто же умышленно откинет винтовку? Мысль о тяжелораненом американце, беспомощно лежащем на дне лощины, с беззащитным горлом, открытым для ножа, заставила бедуинов забыть об осторожности. Гордон крепко сжимал рукоять револьвера, пока противники не оказались в нескольких ярдах от него… и вдруг резко, как стальная пружина, выпрямился, держа в руке оружие.

В прыжке он снял одним выстрелом сразу трех арабов, упавших там, где они стояли; в глазах мертвецов застыло изумление. Один человек метнулся американцу под ноги, но тотчас пал на кучу трупов с простреленной головой. Другой выстрелил от бедра, не целясь. Мгновение спустя кочевник лежал на земле с пулей в паху, а вторая прошила грудь, окрасив алым белые одежды. И снова Судьба занесла над Гордоном свою руку — Судьба в виде горсти песка, попавшей в затвор револьвера. Оружие отказало в тот самый миг, когда он собрался убить последнего араба.

У бедуина не оказалось винтовки, только длинный нож. С диким криком он развернулся и бросился бежать к пальмовой роще; его одежда развевалась на ветру. Гордон погнался за ним, как голодный волк. Он не мог допустить, чтобы араб достиг деревьев, где у него могло быть припрятано ружье.

Бедуин бежал, как антилопа, но Гордон настигал его. Они достигли деревьев почти одновременно, и у араба не осталось времени выхватить винтовку, лежавшую за валом из седел и тюков. Не зная, куда бежать, он обернулся, завывая, как бешеная собака, и выхватил длинный нож. Блеснувшее лезвие распороло рубашку Гордона, однако он успел увернуться и обрушил тяжелый револьвер на голову араба. Толстая кафья спасла череп бедуина, но колени его подогнулись, и араб, вцепившись обеими руками в Гордона, упал, увлекая противника за собой. Было слышно, как на другой стороне оазиса какой-то раненый обрушивал проклятия на голову Аль-Борака, перемежая их стонами.

Двое мужчин катались по земле, терзая и раздирая друг друга, как дикие звери. Американец нанес еще один удар стволом револьвера, рассекший лицо араба от глаза до скулы, затем бросил бесполезное оружие и перехватил руку врага, сжимавшую нож. Он схватил левой рукой запястье кочевника, а другой рукой попытался дотянуться до горла. Мертвенно-бледное, перепачканное кровью лицо араба исказилось от страшного напряжения. Он знал о легендарной силе железных пальцев Аль-Борака, знал, что если они сомкнутся на его горле, то не выпустят, пока не задушат.

Он отчаянно бросался из стороны в сторону, дергаясь и вырываясь. Сила его движений заставляла обоих мужчин кататься по земле, ударяясь о пальмовые стволы, седла и тюки. Один раз Гордон сильно ударился головой о дерево, но и это не заставило его ослабить хватку, так же как и удар, который озлобленный араб нанес ему в пах. Бедуин яростно сопротивлялся, сведенный с ума пальцами, сжимавшими ему горло, и нависшим над ним смуглым безжалостным лицом. Где-то невдалеке раздался выстрел но вместо свиста пули Гордон услышал рев верблюда.

С воплем раненой пантеры араб рванулся, весь превратившись в комок напряженных мускулов, и его рука, на которую он оперся, чтобы удержать равновесие, нащупала ствол отброшенного Гордоном револьвера. Он поднял оружие, и в тот момент, когда Борак вцепился в его горло, ударил американца по голове рукояткой со всей силой своих мускулов, умноженной страхом смерти. Дрожь пробежала по телу Аль-Борака, и его голова упала на грудь. В тот же миг бедуин вырвался из рук американца, как волк из капкана, оставив в ладони Гордона свой нож.

Еще до того как американец окончательно пришел в себя, его натренированные мышцы инстинктивно среагировали. Он тряхнул головой и, сжимая нож в руке, медленно встал. Араб швырнул в него револьвер и схватил лежавшую у вала винтовку. Он вскинул ее и прицелился в голову своего врага, но, прежде чем прозвучал выстрел Гордон отпрыгнул в сторону с молниеносной быстротой, благодаря которой он заслужил свое имя, и резко метнул нож, который вонзился в грудь араба и пригвоздил его к стволу пальмы. Бедуин вскрикнул, хрипло и удивленно, но смерть оборвала крик. Все еще стоя на ногах, он повис на ноже, потом колени его подогнулись, нож тяжестью тела вырвало из дерева, и клинок упал на песок рядом с хозяином.

Ожесточенная борьба заняла всего несколько мгновений. Утирая пот, заливавший глаза, Гордон повернулся, высматривая раненого, продолжавшего стрелять из револьвера на другой стороне оазиса. Оттуда доносился рев животных вперемежку с проклятиями.

Выругавшись, Гордон схватил винтовку и бросился сквозь рощу. Раненый лежал в тени пальм и, опершись на локоть, целился, но не в Аль-Борака, а в последнего, еще живого, верблюда. Остальные лежали, истекая кровью. Замахнувшись прикладом винтовки, Гордон прыгнул на человека. Раздался выстрел: верблюд заревел и рухнул. В тот же миг удар Гордона переломил руку стрелявшего, как ветку. Дымящийся револьвер упал на песок, а бедуин повалился на спину, смеясь, как безумный.

— Теперь посмотрим, сможешь ли ты бежать отсюда, Аль-Борак! — задыхаясь, произнес он. — Сегодня ночью или завтра утром всадники Шалаана ибн Мансура вернутся к источнику! Ну что, ты будешь ждать их здесь или пойдешь пешком в пустыню, чтобы сдохнуть там, как собака? Они все равно выследят тебя, Забытый Богом! Они повесят твою кожу на пальме. Лаан'абук…[61]

С трудом приподнявшись, так, что кровавая пена разбрызгалась по его бороде, он плюнул в Гордона и засмеялся резким каркающим смехом. Затем упал на спину и умер, прежде чем его голова коснулась земли.

Гордон стоял неподвижно, как статуя, глядя на мертвого верблюда. Месть бедуина была характерна для его сурового народа. Подняв голову, Гордон долго смотрел на низкую голубую гряду, видневшуюся на горизонте. Умирающий араб радостно предсказал, что ожидает чужеземца. Аль-Бораку оставалось либо ждать в оазисе, пока не вернутся дикие всадники Шалаана ибн Мансура и одолеют его численным превосходством, либо снова отправиться в пустыню, где тоже поджидает смерть. В любом случае Хокстон продолжает непреклонно двигаться на запад, сводя на нет преимущество, которое так дорого далось американцу.

Однако никаких сомнений относительно своего следующего шага у Гордона не было. Он напился из источника и собрал кое-что из еды, которую арабы приготовили себе на завтрак. Несколько сухих лепешек и головок сыра он положил в мешок, а бурдюк наполнил водой. Он нашел свою винтовку и высыпал песок из магазина, а затем пристегнул к поясу саблю, снятую с одного из убитых. Отправляясь из Аль-Азема в пустыню, Гордон не предполагал, что ему придется сражаться. Но теперь не избежать схватки с воинами Шалаана ибн Мансура. И хотя сабля была дополнительной тяжестью, прикосновение к узкому кривому лезвию давало чувство безопасности.

Затем он повесил бурдюк и мешок с провизией на плечи, поднял винтовку и вышел из тенистой рощи в жгучий зной пустыни. Хотя Гордон не спал всю предыдущую ночь, короткий отдых у источника наполнил новой силой его выносливое тело, закаленное невероятно напряженной жизнью. Предстоял долгий, очень долгий переход к пещерам Аль-Хоур под палящим солнцем. Теперь он не надеялся достичь холмов раньше Хокстона, если не произойдет какого-нибудь чуда. И прежде, чем новый восход солнца осветит пустыню, всадники Шалаана ибн Мансура будут за его спиной. В этом случае… все, что ему остается, так это просить Фортуну подарить удачу в бою.

Солнце проделало свой медленный мучительный путь в небесной вышине, а затем скатилось вниз. Опустились сумерки, и над пустыней замерцали звезды. Под ними брел человек, упорно преодолевавший безжалостную необъятность пустынного пространства и одиночества.

4

Пещеры Аль-Хоур были высечены в стенах мрачной гряды холмов, которая возвышалась над каменистой пустыней, как гигантский позвоночник. Среди них струился только один родник, который брал начало в пещере наверху и струился тонкой серебристой нитью по крутому каменистому склону, впадая в неглубокий пруд у подножия горы. Солнце висело в небе, подобно кроваво-красному шару, когда Фрэнсис Хавьер Гордон остановился у этого бассейна и оглядел налитыми кровью глазами ряды пещер, входы в которые были похожи на разверстые рты. Он облизнул почерневшие от жары губы сухим языком. У него все еще оставалось немного воды в бурдюке за спиной. Он экономил воду на протяжении всего тягостного пути с дикой бережливостью зверя, рожденного в пустыне.

Трудно было понять, как он достиг своей цели. Холмы Аль-Хоур маячили перед ним за много миль, нереальные в колеблющемся воздухе, пока наконец не приблизились, как мираж — фантазия больного от жажды воображения. Солнце пустыни способно обмануть даже такого человека, как Гордон. Медленно, медленно холмы вырастали перед ним… А теперь он стоял у подножия самой крайней, восточной скалы, хмуро оглядывая ряды пещер.

Всадники Шалаана ибн Майсура не вынырнули из спустившейся на пустыню темноты, утром их тоже не было. Снова и снова в течение длинного жаркого дня Гордон останавливался и оглядывался, ожидая увидеть пыль, поднимаемую ногами верблюдов. Но равнина была пуста. Чудом казалось и то, что здесь не было никаких признаков пребывания Хокстона и его каравана. Может быть, они здесь были и ушли? Тогда, по крайней мере, люди напоили бы верблюдов из пруда; но по полному отсутствию следов Гордон понял, что в течение многих лун никто не ставил здесь лагерь и не поил животных. Нет, до пещер они не добрались, хотя и непонятно почему. Что-то задержало Хокстона, и Гордон достиг пещер раньше него.

Американец зашел в пруд по пояс и, наклонившись, погрузил лицо в холодную воду. Подняв голову, он встряхнул волосы, как лев гриву, и неторопливо смыл пыль с лица и рук. Затем вышел из воды и направился к горе. Гордон не видел никаких признаков жизни, но знал, что в одной из этих пещер живет человек, которого он ищет. Американец крикнул, и голос его разнесся далеко среди холмов.

— Аль-Вазир! Где ты, Аль-Вазир?

— Вазир-р-р! — вторило эхо.

Другого ответа не было. Зловещая тишина повисла в воздухе. Держа винтовку в руке, Гордон направился вверх по узкой тропке, которая шла по неровной поверхности горы. Поднявшись, он с интересом стал разглядывать пещеры. Они шли ярусом вдоль всего склона, располагаясь слишком упорядоченными рядами, чтобы оказаться случайной работой природы. Это было дело рук человеческих. Тысячи лет назад, в туманной дали доисторического времени, они служили пристанищем какому-то племени. Эти люди прорубили свои пещеры в мягкой породе горы с удивительным мастерством — они явно не были дикарями. Гордон знал, что пещеры связаны друг с другом узкими ходами и что, только следуя по этой, похожей на лестницу тропке, можно добраться до них снизу. Тропа заканчивалась длинным карнизом, на который выходили все пещеры нижнего яруса. В самой большой из них поселился Аль-Вазир.

Гордон позвал снова, но безрезультатно. Он шагнул в пещеру и остановился. Она была квадратной. В задней стене и двух боковых виднелись узкие отверстия, похожие на двери. Те, что были пробиты в боковых стенах, служили проходом в соседние пещеры, третья вела в маленькое закрытое помещение, где, как помнил Гордон, Аль-Вазир хранил консервы и другие продукты, привезенные с собой. Кроме еды, у него ничего не было — ни мебели, ни оружия.

В одном углу большой пещеры лежала груда углей и пепла, там, видимо, разводился огонь. В другом углу он увидел шкуры — постель Аль-Вазира. Рядом валялась единственная книга, которую Аль-Вазир взял с собой, — «Бхагават-Гита». Но самого отшельника не было видно.

Гордон прошел в кладовую, зажег спичку и осмотрелся. Там оставались консервы, хотя их количество значительно уменьшилось. Но банки не стояли у стены аккуратной горкой, уложенной по приказу Аль-Вазира. Они валялись, рассыпанные и разбросанные, по всему полу. Среди банок попадались и раскрытые, и пустые. Это было совсем не похоже на Аль-Вазира, который высоко ценил аккуратность и порядок даже в незначительных вещах. Веревка, которую он взял с собой, чтобы исследовать пещеры, лежала в углу, свернутая кольцом.

Совершенно сбитый с толку, Гордон вернулся в большую квадратную пещеру. Он ожидал найти Аль-Вазира сидящим в спокойной позе медитации или на карнизе, где тот мог отрешенно смотреть на пустыню во время захода солнца.

Где же он?

Совершенно ясно, что Аль-Вазир не отправился в пустыню, — ведь он мог там погибнуть. У русского не было причин покидать пещеры. Если бы он просто устал от одинокой жизни и решил вернуться к людям, то непременно бы взял с собой книгу, которая лежала на полу, — свою постоянную спутницу. Нигде не было следов крови или чего-нибудь, указывающего на насильственную смерть отшельника. Гордон не верил, что какой-то араб или бедуин стал бы досаждать «святому». В случае, если кочевники захватили и увели с собой Аль-Вазира, они взяли бы веревку и консервы. Гордон был также уверен, что, пока Хокстон не выведал у Дирдара тайну Аль-Вазира, ни один белый человек, кроме него самого, не знал о местонахождении отшельника.

Осмотр нижнего яруса пещер не дал ничего. Солнце скрылось за холмами, длинные тени которых протянулись далеко на восток через пустыню, и густая тьма заполнила пещеры. Молчание и неизвестность начали действовать Гордону на нервы. Стало казаться, что чьи-то невидимые глаза неотступно следят за ним. У людей, живущих в постоянной опасности, развиваются инстинкты и ощущения, совершенно незнакомые тем, кто пользуется защитой «цивилизации». Когда Гордон проходил через пещеры, он постоянно испытывал побуждение резко обернуться и встретить взгляд глаз, буравящих ему спину. Наконец, когда он не выдержал напряжения и, держа палец на спусковом крючке винтовки, повернулся, пытаясь уловить в сгущающемся сумраке малейшее движение, то оказалось, что темные пещеры и проходы по-прежнему пусты.

Проходя по отдаленному переходу, он вдруг услышал (и мог бы поклясться, что ему не померещилось) тихий звук, похожий на крадущийся шаг босого человека. Он приблизился к жерлу туннеля и неуверенно позвал: «Это ты, Иван?» И вздрогнул от вновь наступившей гнетущей тишины. На самом деле он не верил, что это Аль-Вазир. Гордон нащупывал дорогу в туннеле, держа винтовку перед собой, и через несколько ярдов наткнулся на стену: это был тупик, не имеющий другого выхода, кроме того проема, через который он прошел внутрь. И вокруг никого не было, если не считать его самого.

Чувствуя раздражение, он снова вернулся к выступу перед пещерами.

— Черт, неужели у меня стали сдавать нервы?

Мысль, внезапно пришедшая ему в голову, заставила содрогнуться. Гордон вспомнил о поверье бедуинов: будто в древних пещерах скрывается джинн, пожирающий любого человека, имевшего глупость остаться здесь на ночь. Эта мысль вернулась к Аль-Бораку вместе с размышлениями о мистических тайнах Востока. На рациональном Западе они часто служат предметом насмешек, но нередко оказываются страшной реальностью. Что, если сверхъестественное существо или какое-нибудь животное, живущее в пещерах, сожрало отшельника… Гордон почему-то представил огромного питона, живущего веками в холмах… Это могло объяснить странное исчезновение Аль-Вазира. Покачав головой, он выругался:

— Черт возьми! Я дурак. В Аравии ведь нет таких змей. Эти пещеры действуют мне на нервы!

И это было действительно так. В давно покинутых пещерах скрывалась какая-то тайна, которая взывала к кельтским суевериям Гордона. Какой народ обитал здесь много веков назад? Что за войны они вели? Какая сила заставила людей уйти? Какие жестокости и интрига? Какие дикие ритуалы неизвестного культа отправляли в этих стенах? Что за боги требовали жертв? Гордон пожал плечами, не желая думать о человеческих жертвоприношениях. Слишком хорошо они вписывались в общую атмосферу этих мрачных катакомб.

Злясь на себя, он вернулся в большую пещеру, которую, помнится, арабы, непонятно по какой причине, называли Нисс'рош — Орлиное Гнездо. Он решил остаться в ней на ночь, отчасти желая перебороть свои суеверные страхи, отчасти из боязни, что внизу его могут захватить врасплох люди подоспевшего Хокстона или Шалаана ибн Мансура. Еще одна загадка. Почему они до сих пор не достигли пещер, поодиночке или вместе? Пустыня — место загадок, сумрачное царство фантазии. Аль-Вазир, Хокстон, Шалаан ибн Мансур… Может быть, сказочный джинн схватил их всех и улетел, оставив Аль-Борака одного в этой необитаемой пустыне? Подобные капризы воображения проносились в его мозгу, когда он, слишком усталый, чтобы есть, готовился ко сну.

Он поставил на тропу большой камень, установив так, чтобы тот покатился при малейшем прикосновении. Грохот падающего камня непременно разбудит спящего. Гордон вытянулся на груде шкур и подумал о том, насколько тяжел оказался этот долгий путь, который вымотал даже его железное тело. Американец мгновенно заснул, не ощущая неудобств своей жесткой постели. Он совершенно расслабился и не услышал приближения босых ног существа, что подкрадывалось к нему в темноте, и проснулся, лишь когда когтистые пальцы кровожадно сомкнулись на его горле и свирепое рычание раздалось над ухом.

Рефлексы Гордона были отточены во многих сражениях, поэтому он вступил в борьбу за свою жизнь, прежде чем успел окончательно проснуться, не размышляя, кто набросился на него: огромная змея или обезьяна. Сильные пальцы противника чуть не раздавили ему горло, но американец все-таки сумел напрячь шейные мускулы и этим ослабить железную хватку. Нападение было столь ошеломляющим, схватка такой стремительной, что, когда они катались по полу, Гордон терял драгоценные секунды, стараясь просто оторвать от себя руки странного существа. Затем, когда он окончательно пришел в себя, хотя красный туман все еще застилал ему глаза, Гордон изменил тактику и ударил противника коленом в твердый мускулистый живот, подсунув большие пальцы под мизинцы рук, сдавивших ему шею. Никто не мог бы выдержать такого удара. Неизвестный подался назад, а Гордон тотчас двинул ему кулаком сбоку по голове и откатился, когда тяжелое тело, ослабев, рухнуло на пол. В пещере было темно, как в преисподней, так темно, что Гордон не видел своего противника.

Американец вскочил на ноги, на ходу вытаскивая саблю, и замер, напряженно вглядываясь в темноту.Гордон нанес удар, ориентируясь на звук. Клинок рассек воздух. Послышался невнятный крик, шарканье ног, затем быстро удаляющийся топот. Кто бы это ни был, он бежал. Гордон пустился вдогонку. Он наткнулся на стену и стал шарить по ней свободной рукой, но к тому моменту, когда ему удалось обнаружить боковой проем, звуки торопливых шагов замерли. Американец зажег спичку и огляделся, впрочем, не ожидая увидеть нечто такое, что давало бы ключ к разгадке. Так и случилось: на каменном полу никаких следов не оказалось.

Гордон не знал, что за существо напало на него. Тело его противника не было волосатым, как у обезьяны, хотя грива спутанных волос покрывала голову. Однако оно боролось не так, как это делает человек. Гордон чувствовал, как оно пускает в ход свои длинные когти и зубы. Трудно было поверить, что в человеческих мускулах может таиться подобная мощь. И звуки, которые издавало странное существо, не могли принадлежать человеку, какая бы дикая ярость ни охватила его в пылу схватки.

Подняв винтовку, Гордон вышел на карниз. По расположению звезд он определил, что время за полночь, и сел, прислонившись спиной к скале. Он не собирался спать, но, вопреки своему желанию, задремал. Однако вскоре неожиданно проснулся и мгновенно оказался на ногах. Каждый нерв его был натянут, по коже пробежали мурашки в предчувствии страшной опасности, что затаилась совсем рядом.

Но ничто не нарушало безмолвия холмов Аль-Хоур. Гордон решил, что причина его внезапного пробуждения — дурной сон, как вдруг заметил неясную тень, мелькнувшую в черном отверстии пещеры неподалеку, и вскинул винтовку. Эхо выстрела полетело от скалы к скале. Он напряженно ждал, но по-прежнему ничего не видел и не слышал.

Положив винтовку на колени, Гордон снова сел, настороженно оглядывая все вокруг. Он понимал, насколько рискованно его положение. Он был похож на человека, высаженного на необитаемом острове. До караванного пути на юге — целый день тяжелого перехода. Конечно, он мог отправиться туда… если бы Хокстон отказался от своих намерений, что было невероятно. Отряд англичанина двигается по этой дороге. А встретиться с головорезами Хокстона в одиночку, да к тому же пешим… Гордон не питал иллюзий относительно Хокстона. Однако ему грозила еще большая опасность — Шалаан ибн Мансур. Он не знал, почему шейх не преследует его, но не сомневался, что Шалаан прочешет всю пустыню в поисках человека, который убил его людей у источника Эмир-хана и в конечном итоге обязательно настигнет. И Гордону тем более не хотелось оказаться пешим при встрече с воинами Мансура. Здесь, под укрытием пещер, с запасом воды и пищи, у него оставался пусть призрачный, но шанс отбиться. Если окажется, что Хокстон и Шалаан приедут сюда в одно и то же время… это даст возможность спастись. Гордон был воином, который полагался на свой ум в той же степени, что и на оружие. Ему и прежде удавалось сталкивать своих врагов друг с другом. Но в данный момент непосредственную угрозу таили сами пещеры, угрозу, которая, как он чувствовал, была и решением загадки Аль-Вазира. Эта опасность исчезнет только с приходом дня.

Гордон сидел, прислонившись спиной к камню, пока рассвет не окрасил небо на востоке сначала в розовый, а затем в белый цвет. Как только стало светлеть, американец устремил взор на пустыню, ожидая увидеть вдалеке движущуюся линию точек, что означало людей или верблюдов. Но перед ним простиралась только пустынная светло-коричневая равнина и гряда холмов. Косые солнечные лучи проникли в проем пещеры, освещая то, что предыдущим вечером было скрыто в тени. Гордон поднялся и двинулся в глубь катакомб.

Пройдя в туннель, где он первый раз услышал звуки крадущихся шагов, он нашел объяснение одной из загадок: несколько ступеней, выбитых в каменной стене, вели через квадратное отверстие на потолке в верхнюю пещеру. Джинн пещер был в этом туннеле и убежал через проем наверх, выбрав по какой-то причине вместо сражения бегство.

Решив отдохнуть и немного утолить голод, Гордон направился в Орлиное Гнездо, чтобы там подкрепиться, а затем продолжить исследование пещер. Он вошел в большую пещеру, освещенную ранними лучами солнца, которые проникали через входное отверстие… и остановился как вкопанный.

Согнутая фигура в дверях кладовой выпрямилась и повернулась к нему лицом. На какое-то мгновение они оба замерли. Гордон увидел не человека, а нечто едва напоминающее его — обнаженное существо со спутанной копной волос и бородой, над которой дико сверкали глаза. Перед американцем, казалось, очутился далекий пращур — пещерный человек, держащий по камню в каждой лапе. Однако высокий широкий лоб, наполовину скрытый под шапкой волос, не был скошенным, и лицо, заросшее косматой бородой, не напоминало лицо дикаря.

— Иван! — воскликнул Гордон в ужасе.

Объяснение другой загадки открылось ему со всеми отвратительными последствиями. Аль-Вазир сошел с ума.

Как будто подстегнутый звуком человеческого голоса, голый безумец вскочил и гневно швырнул камень. Гордон увернулся, и камень разлетелся на мелкие осколки, ударившись о стену. Аль-Вазир был выше американца и обладал великолепным торсом, бугристым от мускулов, а ярость сумасшествия, казалось, удесятерила его силы. Гордон, не сводя с русского глаз, положил винтовку у стены. Как только он это сделал, Аль-Вазир неуклюже швырнул в него другой камень и одним прыжком через всю пещеру бросился следом. Из ощерившегося рта безумца вылетел дикий вопль и показалась пена.

Гордон встретил его лицом к лицу и напружинил сильные ноги, готовясь принять удар. Аль-Вазир яростно зарычал, остановившись как вкопанный. Гордон схватил его за руки и стал выкручивать. Не переставая визжать, тот вырывался и дергался, как пойманный в ловушку зверь. Его мускулы были похожи на натянутую стальную проволоку, которая сгибалась и перекручивалась под хваткой Гордона. Его зубы по-звериному щелкнули у горла американца, а когда Аль-Борак инстинктивно отдернул голову, сумасшедший рывком освободился, схватил Гордона за руку и резко дернул вниз, а затем, нащупав рукоять сабли, выхватил лезвие из ножен. Он замахнулся, блеснула сталь, и Гордон, чуя смерть в поднятом клинке, ударил противника в челюсть. Короткий страшный хук достиг своей цели на расстоянии чуть более фута, по силе превосходя удар лошадиного копыта.

Голова Аль-Вазира качнулась, а затем безвольно опустилась на грудь. Ноги подогнулись. Гордон подхватил обмякшее тело и положил на каменный пол. Оставив безумца, американец быстро прошел в кладовую и взял там веревку. Вернувшись к бесчувственному человеку, он обмотал конец веревки вокруг его талии, затем приподнял и посадил, прислонив к каменному столбу в глубине пещеры. Потом обмотал веревку вокруг колонны, завязав сложным узлом на другой стороне. Веревка была достаточно крепка, чтобы выдержать рывки нечеловеческой силы. А повернуться и развязать ее Аль-Вазир не сумел бы. Закончив, Гордон стал приводить отшельника в чувство. Это оказалось нелегкой задачей: будучи в смертельной опасности, американец ударил со всей силой своих стальных мускулов. Только густая борода спасла челюсть противника от перелома.

Вдруг глаза безумца открылись, зрачки дико завращались и, остановившись на лице Гордона, загорелись яростью. Руки с длинными ногтями на пальцах поднялись и потянулись к горлу Аль-Борака. Американец отшатнулся. Аль-Вазир сделал судорожную попытку встать, откинулся назад и согнулся, уставившись немигающим взглядом на своего противника; его пальцы все время бесцельно сгибались и разгибались. Гордон смотрел на сумасшедшего с болью в сердце. Что за жалкий и отвратительный конец мечтам и философским исканиям!

Аль-Вазир пришел в пустыню в надежде найти покой и обрести истину, но нашел ужас и пустоту безумия. Гордон искал отшельника-философа, излучающего мудрость, а нашел грязного голого сумасшедшего.

Американец наполнил пустую жестянку водой и вместе с открытой банкой консервов поставил рядом с рукой Аль-Вазира. И тут же отскочил в сторону, когда безумный отшельник что есть силы швырнул в него подношение. Покачав головой, Гордон отправился в кладовую и подкрепился сам. Ему не хотелось есть рядом с тем, что осталось от его друга — некогда сильной и прекрасной личности. Он утолял голод, когда внезапный звук, возвестивший о приближении опасности, заставил американца вскочить на ноги.

5

Это было шумное падение камня, оставленного Гордоном на тропе. Кто-то по ней поднимался! Схватив винтовку, Гордон крадучись двинулся по карнизу. Наконец-то явился один из его врагов!

Внизу наклонился к пруду усталый запыленный верблюд. На тропе, в нескольких фугах от карниза, стоял высокий жилистый человек в покрытых пылью сапогах и бриджах; разорванная рубашка открывала загорелую мускулистую грудь.

— Гордон! — крикнул человек, изумленно глядя в черное дуло винтовки американца. — Какого дьявола вы здесь?

Его руки лежали на свалившемся камне, за который он ухватился, когда взбирался по тропе. Винтовка была за спиной, револьвер в кобуре и сабля в ножнах висели на поясе.

— Руки вверх, Хокстон, — приказал Гордон. Англичанин подчинился.

— Что вы здесь делаете? — повторил он вопрос. — Вы ведь были в Аль-Аземе…

— Селим успел рассказать мне, что он видел в доме у Мекметского источника. Я пришел сюда дорогой, которую вы не знаете. Где ваши шакалы?

Хокстон стряхнул капли пота со лба. Он был выше среднего роста, крепкий, загорелый до черноты. На темном хищном лице резко выступал орлиный нос, нависающий над тонкой полоской черных усов. Не признающий законов чести авантюрист. Его искрящиеся серые глаза отражали жестокую и безрассудную натуру. Как воин он был так же хорошо известен на Востоке, как и Гордон, — впрочем, больше в Аравии, поскольку ареной самых великих подвигов Аль-Борака являлся Афганистан.

— Мои люди? Я думаю, они сейчас мертвы. Бедуины рувайла зажгли костры войны. Шалаан ибн Мансур напал на нас у Сулейманова источника с полусотней своих всадников. Мы сделали загороди из седел среди пальм и сдерживали их целый день. Ван Брок и трое погонщиков верблюдов были убиты во время сражения, а Кракович ранен. Этой ночью я взял верблюда и бежал. Я знал, что упорствовать бесполезно.

— Вы свинья, — произнес Гордон спокойно. Он не назвал Хокстона трусом, поскольку знал, что тот не труслив. Но циничная решимость англичанина спасти свою шкуру во что бы то ни стало и заставившая его бросить раненых, сидевших в осаде компаньонов, вызывала презрение.

— Какой смысл подставлять себя под пули, — резко ответил Хокстон. — Я убежден, что один человек всегда может ускользнуть в темноте, и я бежал. Бедуины атаковали лагерь, как только я отъехал И слышал, как они убивали остальных. Ортелли закричал, когда ему перерезали горло… Я знал, что они догонят меня прежде, чем я доберусь до побережья. Мне доводилось слышать об этих пещерах… на северо-западе пустыни, далеко от дороги и к югу от источника Хорсу. Это длинный безводный переход… Только по счастливой случайности мне удалось дойти. Теперь я могу опустить руки?

— Можете, — ответил Гордон. Винтовка у него в руках не дрогнула. — Через несколько секунд уже не будет иметь значения, где ваши руки.

Выражение лица Хокстона не изменилось. Он опустил руки, но держал их подальше от пояса.

— Вы собираетесь убить меня? — спокойно спросил он.

— Вы убили моего друга Селима и пришли сюда с намерением ограбить Аль-Вазира. Вы убьете меня, если представится случай. Я не такой дурак, чтобы оставить вас в живых.

— Вы собираетесь хладнокровно меня застрелить?

— Нет. Поднимайтесь на карниз. Я предоставлю вам возможность отстоять свою жизнь.

Хокстон подчинился и спустя несколько мгновений стоял лицом к американцу. Наблюдатель нашел бы определенное сходство между ними. Они были похожи не чертами лица, нет. Но оба — загорелы, сухощавы и мускулисты, и у обоих было проницательное ястребиное выражение лица, характерное для людей, живущих своим умом и обладающих сильным характером.

Хокстон стоял без оружия, а Гордон по-прежнему держал винтовку у бедра, нацелив в англичанина.

— Винтовки, револьверы или сабли? — спросил он. — Говорят, вы хорошо владеете клинком.

— Револьверы не для Аравии, — ответил Хокстон самоуверенно. — Но я вообще не собираюсь драться с вами, Гордон.

— Вам придется! — В черных глазах американца полыхнуло красное пламя. — Я знаю вас, Хокстон. Вы коварны, как змея. Мы выясним наши отношения здесь и сейчас. Выбирайте оружие, или, клянусь, я пристрелю вас на месте.

Хокстон молча покачал головой.

— Вы не застрелите человека просто так, Гордон. Я не буду с вами драться. Послушайте, на наших руках и так слишком много крови. Где Аль-Вазир?

— Не ваше дело, — огрызнулся Гордон.

— Ладно, это не так уж и важно. Вы знаете, зачем я здесь. И я знаю, что вы прибыли сюда, чтобы меня остановить. Но сейчас мы с вами в одной упряжке. За мной гонится Шалаан ибн Мансур. Я ускользнул от него, но он взял мой след и преследует меня уже несколько часов. У него отличные верблюды. Он постепенно настигал меня всю дорогу. Когда я перевалил через самый высокий из южных холмов, я видел поднятую всадниками пыль. Через час они будут здесь. Он ненавидит вас так же сильно, как и меня. Мне нужна ваша помощь, а вам — моя. Вместе с Аль-Вазиром мы, может быть, сможем удержать пещеры.

Гордон нахмурился. Все, что сказал Хокстон, звучало правдоподобно и объясняло, почему Шалаан ибн Мансур не пошел по его горячему следу и почему англичанин раньше не добрался до пещер. Но Хокстон слишком коварен, и верить ему опасно. Безжалостный закон пустыни гласил, что он должен застрелить англичанина, взять его верблюда и, когда тот отдохнет, отправиться с Аль-Вазиром на побережье.

Однако Хокстон верно оценил характер американца, сказав, что тот не сможет хладнокровно убить безоружного человека.

— Не двигайтесь, — предупредил его Гордон и, держа винтовку в одной руке, как револьвер, обезоружил Хокстона, а затем провел рукой по его одежде, проверяя, не спрятано ли под ней какое-нибудь оружие. Если уж его представления о чести не позволяют сейчас убить англичанина, то по крайней мере он не даст этому подонку убить себя. Насчет Хокстона у американца не было иллюзий.

— Чем вы докажете, что не лжете? — спросил он.

— Разве я приехал бы сюда на загнанном верблюде, если бы лгал? — сказал Хокстон, пожав плечами. — Нам лучше где-нибудь спрятать животное. Если мы вырвемся, нам будет на чем добраться до побережья. Черт возьми, Гордон, из-за ваших подозрений и колебаний нам обоим перережут глотки! Где Аль-Вазир?

— Повернитесь и посмотрите в этой пещере, — мрачно ответил Гордон.

Хокстон, заподозрив неладное, обернулся. Когда его взгляд остановился на скорчившейся возле колонны фигуре в глубине пещеры, англичанин судорожно сглотнул.

— Аль-Вазир! Господи, что с ним случилось?

— Одиночество его доконало, — усмехнулся Гордон. — Он сошел с ума и не сможет рассказать, где находится Кровь Богов, даже если вы будете пытать его целыми днями.

— Что ж, сейчас это уже не имеет значения, — грубо проворчал Хокстон. — Нельзя думать о сокровищах, когда сама жизнь висит на волоске. Гордон, вы должны поверить мне! Нам нужно срочно готовиться к осаде, а не разговоры вести. Если Шалаан ибн Мансур… Смотрите! — Он подскочил к краю карниза.

Гордон не подошел к нему, напротив, шагнул назад и встал так, чтобы видеть и Хокстона, и то, что тот разглядывал вдали. Гряда холмов шла изломанной линией на юго-восток. На самом дальнем холме виднелась нить белых точек, которую сопровождало облачко пыли. Уменьшенный на расстоянии стройный ряд людей на верблюдах!

— Бедуины рувайла! — воскликнул Хокстон. — Не пройдет и часа, как они будут здесь!

— Это могут быть и ваши люди, — ответил Гордон, слишком осторожный, чтобы соглашаться, не имея на то достаточных оснований. — Хорошо, спрячем верблюда. Допустим, вы говорите правду. Идите впереди меня вниз по тропе.

Не обращая внимания на проклятия англичанина, Гордон погнал его вниз к пруду. Хокстон повел верблюда за собой на веревке, а Гордон, не спуская с него глаз, шел следом по пятам. Недалеко от пруда находилось узкое ущелье, глубоко извивающееся в изломе холмов. В этом ущелье Гордон показал расщелину в отвесной стене, скрытую за выступами. Через нее верблюд был втиснут в нишу, похожую на каменный мешок.

— Не знаю, известно ли арабам это место, — сказал Гордон. — Будем надеяться, что они не обнаружат верблюда.

Хокстон нервничал.

— Ради Бога, давайте вернемся в пещеры! Бедуины скачут как ветер. Они перестреляют нас, как кроликов, если застанут на открытом месте.

Он бросился назад, и Гордон последовал за ним. Нервозность Хокстона была вполне оправдана. Они еще не достигли тропы, которая вела в пещеры, когда раздался топот копыт и из-за ближайшего холма показался одетый в белое всадник, потрясающий винтовкой.

Увидев их, он резко крикнул, послал своего верблюда в галоп и вскинул ружье к плечу. Следовавшие за ним всадники, появляясь один за другим, приближались к гряде холмов… бедуины на белых верховых верблюдах.

— Давайте быстрее наверх, дружище! — крикнул побледневший под загаром Хокстон.

Гордон помчался к тропе, а за ним, тяжело дыша и ругаясь, бежал англичанин. Пули уже стали задевать скалу. Вырвавшийся вперед всадник издал кровожадный клич и поскакал за беглецами вслед. Стреляя из раскачивающегося седла, он посылал пули, ложившиеся все ближе и ближе к цели. Хокстон вскрикнул, задетый осколком камня, отщепленного пулей.

— Черт вас побери, Гордон, — прохрипел он, — это вы виноваты. Из-за вашего проклятого упрямства он перебьет нас, как кроликов.

Всадник был в трехстах ярдах от подножия горы, а беглецы — в десяти футах. Вдруг Гордон обернулся, сдернул винтовку с плеча и выстрелил. Движение было таким стремительным, что, казалось, американцу ни за что не удастся бить прицельно. Но араб вылетел из седла, будто пораженный молнией. Даже не остановившись, чтобы увидеть результат своего выстрела, Гордон взбежал на тропу и вскоре уже был на карнизе. Хокстон следовал за ним по пятам.

— Самый замечательный выстрел, какой я видел! — воскликнул англичанин.

— Берите свою винтовку, — проворчал Гордон, ложась на краю выступа. — Вот они!

Арабы не остановились. Они встретили падение своего товарища яростными воплями и, подстегнув верблюдов, пустились во весь опор. Бедуины решили подъехать к началу тропы и напасть на них снизу. Отряд состоял по меньшей мере из пятидесяти человек. Однако двое белых, лежавших ничком на карнизе горы, не потеряли головы. Они прошли через горнило многих яростных сражений, поэтому хладнокровно ждали, когда всадники подскачут ближе. Тогда оба начали стрелять, не спеша и без промаха. И с каждым выстрелом один из всадников падал из седла или тяжело опускался на горбатую спину своего верблюда.

Даже бедуины не могли выдержать такой огонь. Они прекратили атаку и, повернув верблюдов назад, бросились врассыпную с такой же быстротой, как и при нападении. Пятеро из них нашли свою смерть у подножия горы. Когда остальные удирали, Хокстон снял одного из замыкающих пулей между лопаток.

Бедуины отступили за ближайший низкий каменистый холм. Хокстон погрозил им винтовкой и выругался с истинным мужским красноречием:

— Подонки пустыни! Попробуйте, суньтесь еще раз сюда, хвастуны!

Гордон не тратил время и силы на слова. Теперь он знал, что Хокстон говорил правду и не нападет на него, по крайней мере пока они отбиваются от общего врага. Однако он был уверен, что, как только эта опасность минет, англичанин выстрелит ему в спину при первой возможности. Гордон понимал, что у них плохая позиция, но могло быть и хуже. Бедуины — бывалые воины, жестокие, как волки, а их вождь жаждет отомстить им обоим и ни за что не упустит случая захватить врагов в своих владениях.

Но у осаждаемых было преимущество укрытия, неиссякаемый запас воды, а еды столько, что можно продержаться несколько месяцев. Единственной слабостью являлось ограниченное количество патронов.

Не сговариваясь, они заняли свои места на выступе. Хокстон — к северу от начала тропы, а Гордон на таком же расстоянии к югу от нее. Им не нужно было ничего обсуждать: каждый знал, что собирается делать другой. Они лежали ничком, спрятавшись за камнями, которые собрали и сложили перед собой, чтобы упрочить естественную защиту.

Вспышки выстрелов усеяли гряду холмов. Это бедуины, спешившись, залегли среди валунов и открыли огонь. Люди на уступе, не двигаясь, лежали под пулями, которые свистели вокруг и ударялись в камень возле их рук. В том положении, в каком они оказались, англичанин и американец отлично понимали друг друга. Они не тратили два патрона на одного и того же человека. Воображаемая линия, ведущая от начала тропы к гряде холмов, была разделена на два сектора. Когда голова в тюрбане показывалась из-за камня к северу от этой линии, пуля Хокстона поражала бедуина, и тот падал за валун, а когда кто-нибудь высовывался из своего укрытия и пытался перебежать ближе к горе, Хокстон прятался, а Гордон стрелял, и бегущий падал со всего маху на землю или катился кубарем, чтобы уже никогда не встать.

Из-за гряды послышался голос, звеневший от ярости.

— Это Шалаан, черт его побери! — сказал Хокстон. — Можете вы разобрать, что он говорит?

— Он крикнул своим людям, чтобы они не высовывались и были осторожны… у них есть время, — ответил Гордон.

— Это верно, — вздохнул Хокстон. — У них есть время и еда, а воду они добудут. Подкрадутся к пруду и наполнят свои бурдюки. Хотел бы я, чтобы кому-нибудь из нас удалось застрелить Шалаана. Но он слишком хитер, чтобы соваться под пули. Я видел его, когда бедуины первый раз нас атаковали. Он стоял спиной к гряде, но слишком далеко — пуля бы его не достала.

— Стоит нам его убрать, остальных через минуту как ветром сдует, — сказал Гордон. — Бедуины боятся джинна-людоеда. Они верят, что он живет в этих холмах.

— Жаль, что они не видят Аль-Вазира, — усмехнулся Хокстон. — Сколько у вас осталось патронов?

— Полная обойма в револьвере и еще дюжина винтовочных патронов.

Хокстон выругался.

— У меня самого не больше. Нам лучше бросить жребий и решить, кто из нас уйдет этой ночью, а кто останется и стрельбой будет отвлекать внимание псов пустыни. Тому, кто останется, достанутся винтовки и все боеприпасы.

— Нечего паниковать, — проворчал Гордон. — Мы уйдем все вместе, и Аль-Вазир с нами, или никто не уйдет!

— Вы безумец! Думать об этом сумасшедшем в такую минуту!

— Пусть так, но, если вы вздумаете бежать, я пущу вам пулю в спину.

Хокстон бросил на американца злобный взгляд. Наступило молчание. Оба лежали, затаившись, и наблюдали за грядой холмов, которые подрагивали в волнах жары. Стрельба прекратилась. Но они видели, как время от времени среди расщелин и камней мелькала белая одежда, когда осаждающие передвигались среди валунов. На некотором расстоянии к югу Гордон увидел группу бедуинов, ползущих вдоль тенистой расщелины, которая вела к подошве их горы. Он не стал тратить на них патроны, зная, что когда кочевники достигнут скалы, то окажутся не в самом лучшем положении — слишком далеко, чтобы достать обороняющихся пулей, а приблизиться к ним можно только по тропе. Гордон принялся изучать гору, которая служила им крепостью.

Около тридцати пещер образовывали нижний ярус. Каждая из них была связана с другой узким проходом, и все ярусы соединялись между собой выбитыми в стенах лестницами, поднимавшимися из нижней пещеры через отверстия в каменном потолке наверх. Орлиное Гнездо, в котором сидел связанный Аль-Вазир, укрытый от случайных пуль, находилось примерно в середине нижнего яруса, и тропа, пробитая в камне, вела от подножия горы прямо на карниз. Хокстон лежал перед третьей пещерой на севере, а Гордон — перед третьей пещерой на юге.

Арабы залегли полукругом, который начинался от холма в конце низкой гряды, тянулся вдоль ее хребта и упирался в другой конец. Только те бедуины, которые залегли среди валунов, оказались достаточно близко, чтобы представлять опасность. Глядя снизу вверх на карниз, они могли видеть лишь блестящие дула винтовок или заметить мелькание голов защитников горной крепости. Попасть в них было почти невозможно. Арабы и не пытались стрелять. Поэтому некоторое время царила тишина — не прозвучало ни одного выстрела.

Гордон задал себе вопрос, мог бы кто-нибудь, посмотрев вниз с гребня горы над пещерами, увидеть его и Хокстона. Он внимательно осмотрел каменную стену над собой. Она была почти отвесной. Другой, более узкий карниз, который шел вдоль второго яруса, и еще один, идущий вдоль верхнего, заграждали вид сверху. Вспомнив отвесные склоны горы, Гордон решил, что бедуины, эти жители равнин, нигде не смогут на нее взобраться.

Он обдумывал, как бы ему незаметно пробраться в Орлиное Гнездо и покормить Аль-Вазира, когда вдруг услышал слабый шорох, который заставил его напрячь внимание. Казалось, он исходил из пещер позади него. Гордон взглянул на англичанина. Тот тщательно целился, стараясь поймать на мушку кафью, которая мелькала среди валунов.

Гордон отполз от края уступа к отверстию ближайшей пещеры и скрылся из поля зрения людей, засевших внизу. В пещере он постоял, прислушиваясь. Шорох послышался снова… едва слышный, похожий на скольжение по камню босых ног. Он доносился из какой-то пещеры, расположенной на юге. Гордон крадучись двинулся в том направлении. Он прошел через соседнюю пещеру, потом в следующую… и столкнулся лицом к лицу с высоким бородатым бедуином, который взревел и взмахнул саблей. Другой, стоявший позади него человек со зверским, исполосованным шрамами лицом, вскинул винтовку. Еще несколько арабов вылезали из проема в полу.

Выстрелом от бедра Гордон предупредил удар сабли. Араб со шрамами палил из винтовки поверх падающего тела своего товарища, и Гордон почувствовал удар, вызвавший онемение рук и выбивший спусковой крючок у него из-под пальца. Пуля, врезавшись в затвор, разрушила механизм. Он услышал, как Хокстон яростно взревел на карнизе и начал отстреливаться, а также крики и выстрелы, доносившиеся из долины. Бедуины штурмовали скалу! И Хокстон вынужден был встречать их один, так как руки Гордона оказались пусты.

Все произошло в считанные секунды. Прежде чем бедуин выстрелил вновь, Гордон ударил его ногой в пах и, выдернув винтовку из рук другого араба, ударил прикладом по голове человека, который бросился на него с длинным ножом. У американца не было времени, чтобы выхватить револьвер или саблю. В узкой пещере началась рукопашная схватка: два бедуина набросились на Гордона, как волки, а остальные, выхватив ножи, со всем присущим арабам пылом присоединились к ним.

Никто не давал и не ждал пощады… сверкавшие в круговороте бешеного движения клинки звенели о ствол винтовки и вонзались в приклад, когда Гордон отражал удары… а потом мощный сокрушающий удар рушился на ближайшего, разбивая череп. Кочевник со шрамом поднялся, но, боясь стрелять из-за тесноты свалки, бросился на противника, используя свое ружье как дубинку. Гордон нырнул под нависший над ним приклад и стволом своей винтовки ударил в бородатое лицо, раздробив бедуину зубы и челюсть. Раненый опрокинулся в проем, увлекая за собой людей, которые вылезали оттуда.

Получив передышку, Гордон прыгнул к отверстию в полу, выхватывая на ходу револьвер. Бедуины, теснившиеся в проеме, замерев, смотрели на него снизу вверх, понимая, какая их ждет участь… Затем пещера наполнилась оглушительным грохотом большого револьвера, изрыгнувшего град пуль, превративших дикие лица в кровавые ошметки. Это было жестокое убийство: кровь и мозги забрызгали стены. Ослабевшие руки разжались, и тела заскользили вниз на дно шахты, превращаясь в кровавое месиво.

Гордон взглянул вниз, повернулся и выбежал на карниз. Вокруг него запели пули. Он увидел, что Хокстон перезаряжает винтовку. В поле зрения не было ни одного живого араба. Полдесятка тел между грядой и началом тропы указывали на то, чем закончился штурм горы. Хокстон крикнул:

— Какого черта вы туда пошли?

— Они нашли лаз, ведущий наверх откуда-то снизу, — сказал Гордон. — Оставайтесь здесь. Я постараюсь его забить.

Не обращая внимания на пули, летевшие из-за камней, он отыскал большой валун и покатил к пещере. Он осторожно посмотрел вниз на источник. В сорока футах от него должен был находиться вход в ту шахту, через которую арабы проникли в пещеру, и там же должны теперь лежать их тела, упавшие сверху. Но он увидел только один труп, и, пока смотрел на него, тот задвигался, будто ожил, и пропал из виду. Люди за поворотом убирали мертвецов, расчищая место для нового нападения.

Гордон покатил валун к проему и толкнул. Тот полетел вниз и надежно застрял в отверстии. Он был уверен, что камень невозможно вытолкнуть снизу, и это подтвердил приглушенный хор проклятий, донесшийся из глубины.

Гордон знал, что этого лаза не было, когда он год назад впервые пришел в пещеры с Аль-Вазиром. Поэтому неудивительно, что узкий ход в темном углу остался незамеченным, когда американец исследовал пещеры в поисках Аль-Вазира прошлой ночью. Гордон вспомнил, что видел людей, крадущихся по лощине на юг. Они обнаружили это ущелье, и, значит, нападение с двух сторон было хорошо запланировано. Но благодаря его острому слуху оно закончилось плачевно для нападавших. Правда, у него разбита винтовка и кончились патроны в револьвере.

Гордон не удивился своей победе в этой яростной схватке. Он знал, что ему просто улыбнулась удача. А что будет дальше… Бог знает. Затем он отправился по нижнему ярусу, решив проверить, нет ли там еще одного лаза. Пройдя через Орлиное Гнездо, он взглянул на Аль-Вазира, сидевшего у столба. Казалось, тот спал; его косматая голова свесилась на грудь, пальцы вцепились в веревку, которой он был связан. Гордон поставил рядом с ним жестянки с водой и едой.

Не найдя никаких других туннелей, Гордон вернулся на карниз, взяв консервы и бурдюк с водой, набранной в роднике, струившемся в одной из пещер. Вместе с Хокстоном они поели, лежа на камнях и не снимая пальцев с курков. Солнце миновало зенит. Они лежали, жарясь на солнце, как ящерицы на камнях, и смотрели на холмы. День убывал.

— У вас другая винтовка, — сказал Хокстон.

— Да, моя сломалась во время стычки в пещере. Эту я взял у убитого. В ней полный магазин, но у меня нет больше ни патрона. И мой пистолет пуст.

— У меня обойма только в винтовке, — пробормотал Хокстон. — Кажется, наша песенка спета. Они дождутся темноты, а потом нападут. Один из нас может бежать ночью, а другой останется здесь и отвлечет их. Но если вы не согласны, нам остается только сидеть и ждать, пока нам перережут горло.

— У нас есть один шанс, — сказал Гордон. — Если мы убьем Шалаана, остальные уйдут. Ему самому не страшен ни человек, ни дьявол, но его люди боятся джинна.

Хокстон резко засмеялся:

— Ерунда! Шалаан не даст нам такого шанса. Мы сдохнем здесь. Оба — только Аль-Вазиру арабы не причинят вреда. Но они ничем и не помогут ему. Черт бы его побрал! Почему он сошел с ума?

— Да уж не очень-то деликатно с его стороны, — усмехнулся Гордон. — Дурно с его стороны спрятать рубины и забыть… И никакие пытки не помогут ему вспомнить о тайнике.

— Не в первый раз из-за камешков пытают человека, — отпарировал Хокстон. — Дружище, вы не представляете себе ценности этих камней. Я видел рубины только один раз, когда еще Аль-Вазир был правителем Омана. Но и одного взгляда достаточно, чтобы сойти с ума. История этого сокровища звучит как сказка из «Тысячи и одной ночи». Только Господь знает, сколько женщин отдали свои души, а мужчин — жизни за Кровь Богов, с тех пор как Ала ад-дин Муххамед из Дели разрушил индуистский храм Сомнат и взял камни в качестве своей добычи. Это было в 1294 году. Рубины выжгли красную тропу в Азии. Где бы они ни появлялись, там проливалась кровь. Я отравил бы собственного брата, чтобы завладеть ими… — Дикое пламя в глазах англичанина не оставляло сомнений, что он готов на все.

Внезапно Гордона захлестнуло отвращение к этому человеку.

— Пойду-ка я накормлю Аль-Вазира, — резко бросил он.

Стояла тишина, но они знали, что их враги ждут ночи с безграничным терпением сынов пустыни. Солнце склонялось над холмами, ущелья и горы обволакивались глубокими голубыми тенями. Далеко на западе в темной синеве дрожала и мерцала серебристая звездочка.

Гордон вошел в большую пещеру… и застыл на месте, пораженный видом пустого столба. Одним прыжком он достиг его и склонился над обтрепанными концами толстой веревки, которые говорили сами за себя. Аль-Вазир нашел способ освободиться. Медленно, но упорно работая своими острыми ногтями целый день, безумный разорвал толстые волокна прочной веревки. И ушел.

6

Гордон вышел из Орлиного Гнезда и коротко сказал:

— Аль-Вазир сбежал. Я пойду искать его в пещерах. Оставайтесь на карнизе и наблюдайте.

— Зачем тратить последние минуты своей жизни, разыскивая полоумного по этим крысиным норам? — проворчал Хокстон. — Скоро стемнеет, и арабы нападут на нас…

— Вам не понять, — огрызнулся Гордон, отворачиваясь.

Мысль о задаче, стоявшей перед ним, не доставляла удовольствия. Искать сумасшедшего в темных пещерах — это еще полбеды, но необходимость опять силой усмирять своего друга вызывала отвращение. Однако это нужно было сделать. Убежав в пещеры, Аль-Вазир мог причинить вред не только себе самому, но им тоже. Кроме того, безумца могла сразить шальная пуля.

Поиски в нижнем ярусе оказались бесплодными, и Гордон поднялся по лестнице на второй ярус. Когда он полез через дыру в верхнюю пещеру, у него возникло неприятное чувство, что Аль-Вазир подстерегает его на краю проема, чтобы ударить камнем по голове. Однако его ожидали лишь пустота и безмолвие сумрачных пещер. Душу американца переполняло отчаяние. Аль-Вазир мог притаиться в любом из сотен закоулков и ниш, а у Гордона было так мало времени.

Лестница, связывавшая второй ярус с третьим, была в этой же пещере, и, посмотрев снизу вверх через проем, Гордон поразился, увидев над собой круг голубой синевы с мерцающими звездами. И тотчас стал подниматься наверх.

Здесь Гордон обнаружил еще один, не замеченный ранее, выход из пещер. Лестница вилась по стене и проходила через круглое отверстие в своде самой верхней пещеры. Он полез наверх, как трубочист в дымоход, и вскоре его голова показалась над краем проема.

Он вылез на самую вершину горы. На востоке каменная стена резко поднималась вверх, загораживая вид, но зато на западе он увидел виднеющийся в сумерках почти отвесный склон. Он замер, услышав, как посыпалась галька, словно под чьей-то осторожной стопой. Мог Аль-Вазир выбраться через этот лаз? Могли он быть там внизу, на темнеющем отроге? Если это он, то, поскользнувшись, безумец может разбиться насмерть.

Пока американец пристально вглядывался в сгущающиеся тени, снизу донесся крик:

— Это я, Гордон! Бедуины готовятся напасть на нас! Я вижу, как они столпились среди камней!

С проклятием Гордон снова посмотрел вниз. Больше он ничего не мог поделать. С наступлением темноты Хокстон не сможет удерживать карниз один.

Американец осторожно спустился, но, прежде чем он дошел до карниза, наступила темнота; лишь слабый свет звезд лился с неба. Англичанин, притаившийся на краю выступа, смотрел вниз, в мрачную бездну теней.

— Они идут, — шепнул он, прицеливаясь. — Слышите?

Стрельбы не было… только осторожный шорох обутых в сандалии ног по камням. Из ночного мрака появилась темная масса и подкатилась к подножию горы. Стали различимы отдельные фигуры, но не имело смысла тратить пули, стреляя по теням, — люди в белом выдержат огонь. Арабы были уже на тропе… Они поднимались, и в руках у них поблескивали стальные стволы винтовок. Осажденные видели поблескивающие белки глаз смотревших снизу вверх бедуинов.

Гордон и Хокстон начали стрелять; темноту разорвали вспышки выстрелов. Свинец впивался в человеческую плоть. Бедуины закричали. Их тела скатывались с тропы и разбивались на камнях внизу. Где-то позади в темноте Шалаан ибн Мансур криками подгонял своих подданных. Хитрый шейх не собирался рисковать своей шкурой, участвуя в нападении. Хокстон, безостановочно стреляя из винтовки, проклинал его.

— Тхибхахум, бисм эр расул![62] — раздался душераздирающий вопль. Обезумевшие бедуины продолжали с боем продвигаться наверх, рыча, как бешеные псы, от ненависти и жажды разорвать неверных на куски.

Гордон спустил курок, но выстрела не последовало — кончились патроны. Он поднял винтовку, как дубинку, и шагнул к тропе. Белая фигура замаячила перед ним, устремившись к проходу на карниз. Удар ружейного приклада разбил голову бедуина, как яичную скорлупу. Выстрел опалил брови Гордона, но приклад его винтовки разбил плечо еще одному врагу.

Хокстон выпустил последнюю пулю, отшвырнул винтовку и бросился в сторону американца с саблей в руке. Он зарубил бедуина, который забирался на край карниза с ножом в зубах. Арабы сбились в беспорядочную толпу под выступом, воя, как волки, и отступая под градом ударов приклада и сабли.

— Баллах! — завопил один из них. — Это дьяволы. Бежим, братья!

— Собаки! — кричал Шалаан ибн Мансур из темноты. Он стоял на низком пригорке, скрытом во мраке ночи, и был невидим для людей на горе. — Стоять! Их только двое! Они перестали стрелять, значит, у них нет патронов! Если вы не принесете мне их головы, я с вас с живых сдеру кожу! Они… а-ах! Йа Аллах!.. — Его голос поднялся до бессвязного вопля, а затем прервался ужасным хрипом.

Затем последовало молчание. Арабы прижались к тропе и замерли, вытягивая шеи, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда исходил крик. Люди на карнизе, обрадованные передышкой, отерли пот со лба и стояли, прислушиваясь к звукам с таким же удивлением и интересом.

Кто-то крикнул:

— Охай, Шалаан ибн Мансур! С тобой все в порядке?

Ответа не последовало. Один из арабов, спрыгнув с горы, побежал к холму, выкрикивая имя шейха. Люди на карнизе могли следить за его продвижениями по звуку его голоса.

— Почему шейх вскрикнул и замолчал? — крикнул человек на тропе. — Что случилось, Хатиб?

Четко донесся ответ Хатиба:

— Я у холма, где он стоял… Но я не вижу… Баллах! Он мертв! Он убит, у него вырвано горло! Аллах! На помощь!

Араб закричал и выстрелил. Пламя выстрела осветило лицо, склонившееся над мертвым шейхом. Вернее, дико улыбающуюся рожу под спутанной копной волос, ужаснувшую араба морду дьявола. Он взвыл, как заблудшая душа, и побежал, пронзительно крича, а вслед ему понесся визгливый хохот.

— Бежим! Бежим! Я видел его! Это джинн пещер Аль-Хоур!

Поднялся переполох. Люди посыпались с тропы, как переспевшие яблоки с ветки, крича: «Джинн убил Шалаана ибн Мансура! Бежим, братья, бежим!» Ночь наполнилась дикими воплями. Арабы в панике бросились бежать, и вскоре до людей на карнизе донесся рев верблюдов. И это не было хитростью. Бедуины рувайла, охваченные суеверным ужасом, бежали, бросив тела своего вождя и своих убитых товарищей.

— Что за черт? — удивился Хокстон.

— Это, должно быть, Иван, — объяснил Гордон. — Вероятно, он каким-то образом спустился с горы на другой стороне холма… Бог мой, какой же это был спуск!

Они стояли на карнизе, настороженно прислушиваясь, но только топот копыт затихал вдали. Вскоре они спустились вниз, обходя валяющиеся на тропе трупы, застывшие во всевозможных позах. Больше всего их было на земле у подножия горы. Гордон взял винтовку, выпавшую из руки одного мертвеца, и убедился, что она заряжена. После бегства арабов перемирие между ним и Хокстоном должно закончиться. Их будущие отношения станут полностью зависеть от англичанина.

Через несколько минут они достигли пригорка, на котором совсем недавно стоял Шалаан ибн Мансур. Вождь арабов лежал на спине в темной густой лужице крови. Труп был хорошо виден в свете спички, которую Гордон держал над ним. Горло у араба оказалось разорвано, словно вырвано клыками дикого зверя.

Американец выпрямился и отбросил спичку. Он пристально вгляделся в окружающую темноту, а затем позвал: «Иван!» Ответа не было.

— Неужели его убил Аль-Вазир? — недоверчиво спросил Хокстон.

— А кто еще мог это сделать? Должно быть, он набросился на Шалаана сзади. Другой араб увидел его… Страх перед джинном пещер заставил кочевников бежать без оглядки.

Какой каприз побудил Аль-Вазира наброситься на вождя бедуинов? Какие бредовые идеи возникли в больном мозгу сумасшедшего? Можно только догадываться. Примитивный инстинкт убийства овладел безумным… Он подкрался в темноте, привлеченный одинокой фигурой кричавшего с холма человека… В конце концов, в этом не было ничего странного.

— Ну так пойдемте, поищем его, — сказал Хокстон. — Я знаю, что вы не вернетесь без него на побережье, поэтому давайте действовать, и чем скорее, тем лучше.

— Хорошо.

Гордон ничем не обнаружил удивления, которое испытывал. Он знал, что характер Хокстона и его цели не изменились оттого, что им пришлось вместе пережить. Этот человек был вероломен и непредсказуем, как волк. Повернувшись, Гордон направился к горе, держа свою винтовку наготове и внимательно наблюдая, чтобы англичанин не оказался позади него.

— Я хочу найти то место, откуда арабы поднялись наверх, — сказал Гордон. — Иван может там прятаться. Лаз должен находиться с западного края ущелья, вдоль которого они подкрадывались, когда я впервые их заметил.

Вскоре они уже продвигались по неглубокому ущелью, и там, где оно заканчивалось, у подножия горы, увидели узкую, как разрез, расщелину, достаточно большую, чтобы пролез человек. Спутники протиснулись один за другим в лаз и двинулись по узкому туннелю. Вначале тот шел в гору, затем резко сворачивал направо и заканчивался в маленькой пещере, которая, как Гордон предположил, находилась прямо под тем помещением, где ему пришлось сражаться с арабами. Его уверенность окрепла, когда они нашли ход, ведущий наверх. Спичка, поднесенная к стене, показала лаз, закрытый валуном.

— Мы знаем теперь, как бедуины проникли в пещеры, — проворчал Хокстон. — Но мы не нашли Аль-Вазира. Его здесь нет.

— Нам стоит вернуться в Орлиное Гнездо, — ответил Гордон. — Он придет за едой, и тогда мы его схватим.

— А потом что? — требовательно спросил Хокстон.

— Разве неясно? Выйдем на караванную дорогу. Иван на верблюде, мы пешком. Я думаю, что бедуины остановятся только у палаток своего племени. Надеюсь, разум Ивана восстановится, когда он вернется в цивилизованный мир.

— А что вы решили насчет сокровища?

— Сокровище принадлежит Аль-Вазиру, и он вправе распоряжаться им как захочет.

Хокстон промолчал. Казалось, он не замечал подозрительности Гордона. У англичанина не было винтовки, но Гордон знал, что револьвер, висевший у него на поясе, заряжен. Он старался идти так, чтобы Хокстон все время находился впереди. Они снова двинулись по туннелю и вышли затем под свет звезд. Он не знал, каковы намерения Хокстона, но был уверен, что рано или поздно ему придется сражаться с англичанином за свою жизнь. И скорее всего, это произойдет после того, как они найдут Аль-Вазира.

Его очень интересовало, каким образом появился туннель и лаз, ведущий на вершину горы, которых не было год назад. Арабы, конечно, натолкнулись на этот ход совершенно случайно.

— Совсем необязательно обыскивать пещеры ночью, — заметил Хокстон, когда они поднялись на карниз. — Давайте будем спать по очереди. Вам первому сторожить, не так ли? Вы знаете, что я не спал прошлой ночью.

Гордон кивнул. Хокстон сгреб шкуры, лежащие в Орлином Гнезде, улегся на них и, привалившись к стене, заснул. Гордон сел неподалеку, положив винтовку на колени. Он слегка задремывал, просыпаясь каждый раз, когда спящий англичанин шевелился.

Он все еще сидел, когда заря зарделась на востоке.

Хокстон встал, потянулся и зевнул.

— Почему вы меня не разбудили? — спросил он.

— Вы чертовски хорошо знаете почему, — раздраженно ответил Гордон. — Не хотел, чтобы вы убили меня во сне.

— Вы терпеть меня не можете, Гордон, ведь так? — засмеялся Хокстон. Но улыбались только его губы, а в глазах полыхало пламя. — Знаете, это взаимное чувство. После того как мы доставим Аль-Вазира в Аль-Азем, я собираюсь по-джентльменски разрешить наши разногласия — на саблях.

— Зачем ждать? — Гордон был уже на ногах, раздувая ноздри от еле сдерживаемой ярости. Хокстон покачал головой, злобно улыбаясь:

— О нет, Аль-Борак. Сейчас не будем драться. Нужно сначала выбраться отсюда.

— Хорошо, — проворчал американец недовольно. — Давайте есть, а потом начнем прочесывать пещеры.

В этот момент до них донесся слабый звук, и они оба обернулись. У выхода из пещеры стоял Аль-Вазир, почесывая бороду длинными черными ногтями.

Его глаза утратили дикое звериное выражение и были затуманенными, жалобными, а лицо казалось скорее смущенным, чем угрожающим.

— Иван! — тихо сказал Гордон. Отложив винтовку, он двинулся к безумному человеку.

Аль-Вазир не отступил, но и не проявил дружеского расположения. Вяло и тупо глядя на людей, он продолжал стоять и почесываться.

— Он сейчас в спокойном настроении, — шепнул Гордон. — Осторожно, Хокстон. Дайте мне воспользоваться этим. Думаю, он не будет сильно сопротивляться.

— В таком случае, — сказал Хокстон, — вы мне больше не нужны.

Гордон обернулся, глаза англичанина горели жаждой убийства. Его рука легла на рукоять револьвера. Мгновение два человека стояли, напряженно глядя друг на друга. Хокстон сказал тихо, почти шепотом:

— Вы дурак, если думаете, что я дам вам шанс. Мне и одному по силам доставить безумца в Аль-Азем. Мой знакомый доктор восстановит его разум… и тогда я добьюсь, чтобы Аль-Вазир открыл мне, где Кровь Богов…

Они одновременно выхватили оружие: один — револьвер, другой — саблю. Во время выстрела взметнулся клинок и вышиб револьвер из рук англичанина. Гордон почувствовал ветерок от пролетевшей пули, и тут же стоявший позади него сумасшедший застонал и тяжело рухнул. Револьвер звякнул о каменный пол. С яростью во взгляде, Гордон обрушил клинок на голову Хокстона, но тот быстро отпрыгнул и выхватил свою саблю. Гордон краем глаза заметил, что Аль-Вазир безжизненно лежит там, где упал, и кровь струится из его головы.

Сталь зазвенела, посыпались искры, когда Гордон и Хокстон сошлись в яростной схватке. Это были неукротимые натуры, и каждый из них желал смерти другого. Жажда убийства, нашедшая наконец выход, подкрепляла каждый выпад! Несколько минут удар следовал за ударом, и невозможно было уследить за стремительно мелькавшими клинками. Они бились с яростью, холодной как сталь, с непринужденностью, в которой, однако, не было ни горячности, ни беззаботности. Звон стали оглушал. Казалось чудом, что клинки, играющие над головами противников, не достигают цели. Мастерство обоих воинов было слишком хорошо отточено.

После первого урагана атак ход схватки переменился: она стала не менее яростной, но более искусной. Солнце пустыни, отражавшееся в клинках многих поколений бойцов, не видело более великолепного зрелища воинского искусства, чем это — на высоком карнизе между солнцем и пустыней два чужестранца решали свою судьбу.

Вверх и вниз по карнизу… скольжение и перемещение быстрых ног… скольжение, но не топтание… звон и стук стали о сталь… горящие черные глаза, смотрящие в холодные серые… мелькающие лезвия, красные в лучах восходящего солнца.

Хокстон у себя на родине набил руку во владении прямым клинком. Он предпочитал колоть, а не рубить и пользовался острием с дьявольской ловкостью. Гордон учился искусству боя кривой саблей в тяжелой школе афганских горных войн; он бился без всяких правил. Его смертоносный клинок то метался, как язык змеи, то рубил с сокрушительной силой.

Все это не походило на церемонную дуэль с элегантными правилами и формальностями. Это была борьба не на жизнь, а на смерть, жестокая и отчаянная. За десять минут оба применили столь изощренные фехтовальные приемы, что отправили бы на тот свет любого средневекового воина. Они не останавливались ни на секунду, только раздавался звон и скрежет клинка о клинок… Напав на Гордона, Хокстон не учел что солнце будет бить ему в глаза; Гордон почти оттеснил Хокстона к краю пропасти, и англичанин, отпрыгнув в сторону, с трудом удержался от падения с горы.

Все кончилось внезапно. Хокстон, с залитым потом лицом, почувствовал, как начала проявляться страшная сила Аль-Борака. Даже стальное запястье англичанина одеревенело под ударами, которые обрушивал на него Гордон. Считая, что превосходит противника в искусстве фехтования, Хокстон начал подготовку к сложному финту и притворился, что заносит меч над головой Гордона. Аль-Борак понял, что это хитрость, и, сделав вид, что обманут, поднял саблю, как будто парируя удар противника. Острие сабли Хокстона коснулось его шеи. Англичанин сделал выпад, но тут же понял, что попался, а остановиться уже не смог. Лезвие его сабли скользнуло у плеча Гордона, когда тот стремительно уклонился, и клинок американца сверкнул на солнце белой стальной молнией. Смуглое лицо Хокстона превратилось в кашу из крови и мозгов; его сабля громко звякнула о камень; он пошатнулся и упал; голова его была рассечена до нижней челюсти.

Гордон утер пот с лица и посмотрел на распростертое тело, слишком опьяненный ненавистью и битвой, чтобы окончательно осознать, что враг мертв. Он вздрогнул и обернулся, когда сзади раздался слабый голос:

— Все тот же быстрый клинок, как всегда, Аль-Борак!

Аль-Вазир сидел, прислонившись к стене. Его глаза, больше не затуманенные и не налитые кровью, спокойно встретили взгляд Гордона. Несмотря на спутанные волосы и косматую бороду, он выглядел совершенно нормальным. В любом случае это был тот человек, которого Гордон давно знал.

— Иван! Живой! Но пуля Хокстона…

— А, вот что это было! — Аль-Вазир поднес руку к голове, залитой кровью. — Но тем не менее я очень даже живой и в здравом уме — в первый раз за Бог знает какое время. А что случилось?

— В тебя попала пуля, которая предназначалась мне, — объяснил Гордон. — Дай я осмотрю твою рану.

После короткого осмотра он объявил:

— Только царапина. Пуля скользнула по коже и оглушила тебя. Сейчас я промою и перевяжу.

Делая перевязку, он коротко сообщил:

— Хокстон взял твой след — из-за твоих рубинов. Я пытался его остановить, но тут нас поймал в ловушку Шалаан ибн Мансур. Ты был не в своем уме, и я связал тебя. У нас была схватка с арабами. Мы их прогнали.

— Какой сейчас день? — спросил Аль-Вазир. Услышав ответ Гордона, он воскликнул:

— Великие небеса! Прошло больше месяца с тех пор, как меня ударило по голове!

— Что? — изумился Гордон. — Я думал, одиночество…

Аль-Вазир засмеялся:

— Нет, не одиночество, Аль-Борак. Я тут занялся кое-какой работой… Обнаружил ход в одну из нижних пещер, ведущий вниз, в туннель. Входы в оба лаза были завалены камнями. Я стал их оттаскивать просто так, из любопытства. Потом я нашел еще один ход, ведущий из верхней пещеры на вершину горы и похожий на дымовую трубу. Когда я отодвигал каменную плиту, которая его закрывала, и убирал завал камней, это и произошло: одна из глыб свалилась и расшибла мне голову. С тех пор разум мой помутился. Иногда я ненадолго приходил в себя… но и тогда мои мысли оставались не очень ясными. Сейчас я вспоминаю их, как обрывки снов. Помню, что я жил в Орлином Гнезде, открывал консервы и пожирал еду… и старался вспомнить, кто я и почему здесь. Потом все опять исчезало.

В другом смутном воспоминании я был привязан к камню и видел, как ты и Хокстон лежали на карнизе и стреляли. Конечно, я не понимал, что это был ты. Я помню, как ты сказал, что, если кто-то будет убит, другие уйдут. Стрельба и крики разозлили меня. Я хотел, чтобы все ушли и оставили меня в покое.

Не помню, как долго я опять ничего не соображал, но, придя в себя, я вспомнил про ход, который вел на вершину горы… Потом я полз и карабкался и вскоре увидел, как звезды сверкают надо мной, и почувствовал, что ветер дует мне в лицо… Небеса! Мне нужно было доползти до вершины, а затем спуститься вниз по уступам на другой стороне горы!

Потом я смутно помню, что бежал и полз сквозь темноту… испуганный стрельбой и шумом, и какой-то человек стоял один на пригорке и кричал… — Аль-Вазир содрогнулся и покачал головой. — Когда я пытаюсь вспомнить, что произошло потом, — это какая-то круговерть огня и крови, как ночной кошмар. Мне казалось, что человек на холме виноват во всем этом шуме, который сводит меня с ума, и что если он перестанет кричать, они все уйдут и оставят меня в покое. Но с этого момента все погрузилось в красный туман…

Гордон хранил молчание. Он понимал: виной всему было его собственное замечание, нечаянно услышанное Аль-Вазиром, о том, что, если Шалаан ибн Мансур будет убит, арабы убегут. Подслушанные слова запечатлелись в затуманенном мозгу сумасшедшего… и в конце концов преобразовались в действие. Аль-Вазир не помнил, что он убил шейха, и не было необходимости расстраивать его правдой.

— Помню, что потом я бежал, — прошептал Аль-Вазир, сжимая голову. — Я ужасно испугался и хотел вернуться в пещеры. Помню, что полз опять — все время вверх. Я должен был забраться на гору, а потом спуститься в пещеру… но я не мог этого сделать, потому что ход оказался завален. Потом я услышал голоса. Они звучали как-то знакомо. Я пошел на эти звуки… затем что-то ударило меня по голове. А когда я пришел в себя, то понял, что обрел все свои способности… И увидел как ты и Хокстон бьетесь на саблях.

— Похоже, ты действительно пришел в себя, — сказал Гордон. — Этот удар заставил твой мозг снова работать нормально. Такое случалось и прежде. Иван, у меня есть верблюд, спрятанный поблизости. Арабы, когда бежали, бросили тюки с кормом в своем лагере. Я покормлю и напою его, а затем… Ну, в общем, я собирался отвезти тебя на побережье, но после того, как ты восстановил свой разум, может быть, ты…

— Я вернусь вместе с тобой, — сказал Аль-Вазир. — Мои медитации не дали мне просветления, но я убедился… еще до того, как получил удар по голове… что наиболее достойной жизнью может быть служение людям или отдельной личности… Мечтаниями в этой пустыне я не помогу человечеству. — Он взглянул на тело, распростертое перед ними. — Прежде всего нам надо вырыть могилу. Бедняга, его угораздило стать последней жертвой Крови Богов.

— Что ты имеешь в виду?

— Кровь богов притягивает кровь человеческую, — ответил Аль-Вазир. — Появившись в истории, рубины причинили столько страданий… Прежде чем уехать из Аль-Азема, я брошу их в море.

Повелитель Самарканда

Ястребы над Египтом[63] (Перевод с англ. К. Плешкова)

1

Высокий человек в белом халате обернулся, негромко выругался и схватился за рукоять сабли. Без необходимости люди старались не появляться на ночных улицах Каира в тревожные дни 1021 года от Рождества Христова. В этом темном, извилистом переулке негостеприимного речного квартала Эль-Макс могло случиться всякое.

— Зачем ты преследуешь меня, собака? — Голос незнакомца был хриплым, и в нем отчетливо чувствовался турецкий акцент.

Из тени появился еще один высокий мужчина, одетый, как и первый, в белый шелковый халат, но без остроконечного шлема.

— Я тебя не преследую! — Голос его звучал не столь гортанно, как у турка, и акцент был иным. — Что, чужестранцам уже нельзя ходить по улицам, не подвергаясь оскорблениям каждого пьяницы из сточной канавы?

Гнев его был непритворным, также как и подозрительность его собеседника. Они яростно пожирали друг друга глазами, крепко сжимая рукояти оружия.

— Меня преследуют с самого захода солнца, — заявил турок. — Я слышал шаги за своей спиной. А теперь ты вдруг появился передо мной, в месте, столь подходящем для убийства!

— Да проклянет тебя Аллах! — выругался другой. — Зачем мне тебя преследовать? Я заблудился среди здешних улиц. Я никогда тебя прежде не видел, и надеюсь, никогда больше не увижу. Я Юсуф ибн-Сулейман из Кордовы, недавно прибыл в Египет — ты, турецкий пес! — злобно добавил он.

— Ну да, акцент выдает в тебе мавра, — промолвил турок. — Впрочем, неважно. Андалузский меч столь же просто купить, как и каирский, и…

— Клянусь бородой Али! — воскликнул мавр, в порыве гнева выхватывая саблю; затем едва слышные шаги заставили его обернуться и отскочить, продолжая держать в поле зрения турка и вновь появившихся. Турок тоже вытащил саблю и яростно смотрел куда-то мимо него.

В полумраке угрожающе возвышались три темные фигуры, и тусклый свет звезд отражался в их широких кривых клинках. На мгновение наступила напряженная тишина; затем один из них пробормотал с гортанным суданским акцентом:

— Кто из них тот пес? Оба одеты одинаково и в темноте похожи, как близнецы.

— Прирежь обоих, — ответил другой, возвышавшийся на полголовы над своими спутниками. — Нам нельзя ни ошибиться, ни оставлять свидетелей.

С этими словами трое негров шагнули вперед. Гигант наступал на мавра, остальные двое — на турка.

Юсуф ибн-Сулейман не стал ждать нападения. Прорычав проклятие, он кинулся на приближающегося великана и со всей силы взмахнул саблей, метя в голову. Чернокожий, зарычав, принял удар на свой клинок. В следующее мгновение, ловко извернувшись, он выбил оружие из руки противника, и оно со звоном упало на камни. С губ Юсуфа сорвалось хриплое ругательство. Он не ожидал встретить подобное сочетание ловкости и грубой силы.

Однако, охваченный яростью, он не колебался. Когда гигант занес над ним широкую саблю, мавр издал боевой клич, прыгнул под его поднятую руку и по рукоятку вонзил кинжал в широкую грудь негра. На запястье Юсуфа хлынула кровь, и сабля выпала из руки противника, разрезав шелковую кафию мавра и отскочив от стального шлема под ней. Умирающий гигант осел на землю.

Юсуф ибн-Сулейман подхватил свою саблю и оглянулся в поисках недавнего соперника.

Турок хладнокровно встретил нападение двух негров, медленно отступил и неожиданно нанес одному из них рубящий удар поперек груди и плеча, так что тот выронил меч и со стоном упал на колени. Однако даже падая, он вцепился в колени противника и повис на них словно пиявка, лишенная разума и рассудка. Турок отчаянно сопротивлялся; черные руки железной хваткой держали его, в то время как оставшийся чернокожий удвоил ярость своих ударов. Турок не в состоянии был ни нападать, ни отступить, не мог он и нанести молниеносный удар клинком, который освободил бы его от объятий врага.

Когда черный воин замахнулся для решающего удара, позади послышался топот бегущих ног. Бросив отчаянный взгляд через плечо, он увидел мавра, глаза которого пылали яростью и оскаленные зубы ярко блестели в лунном свете. Прежде чем негр успел повернуться, сабля мавра погрузилась в его тело с такой силой, что клинок выскочил из груди. Жизнь покинула негра вместе с нечленораздельным воплем. Турок раскроил бритый череп второго негра рукояткой сабли и, стряхнув с себя труп, повернулся к мавру, который вытаскивал клинок, застрявший в судорожно дергающемся теле.

— Почему ты помог мне? — спросил турок. Юсуф ибн-Сулейман пожал широкими плечами, сочтя вопрос неуместным.

— На нас двоих напали негодяи, — промолвил он. — Судьба сделала нас союзниками. Теперь, если желаешь, можем возобновить нашу ссору. Ты сказал, что я шпионил за тобой.

— Признаю свою ошибку и прошу прощения, — поспешно ответил турок. — Теперь я знаю, кто крался за мной в темных переулках.

Убрав в ножны саблю, он по очереди склонился над каждым телом, внимательно вглядываясь в окровавленные черты. Возле тела гиганта, убитого кинжалом мавра, он задержался дольше и наконец тихо пробормотал:

— Сохо! Заман Меченосец! Воин высокого ранга, оружие которого отделано жемчугом!

Сняв с безвольного черного пальца тяжелое, искусно ограненное кольцо, он опустил его в мешочек на поясе, а затем ухватился за одежду мертвеца.

— Помоги мне, брат, — предложил он. — Давай избавимся от этой падали, чтобы никто не задавал лишних вопросов.

Не говоря ни слова, Юсуф ибн-Сулейман ухватил в каждую руку по пропитанной кровью накидке и следом за турком потащил трупы по зловонному темному переулку, посреди которого возвышался заброшенный колодец. Трупы нырнули головой вперед в бездну, и внизу раздался приглушенный плеск. С легкой усмешкой турок повернулся к мавру.

— Аллах сделал нас союзниками, — повторил он. — Я перед тобой в долгу.

— Ты ничего мне не должен, — угрюмо ответил мавр.

— Слова не в силах сравнять горы, — невозмутимо произнес турок. — Я Аль Афдал, мамелюк. Давай выберемся из этой крысиной норы и поговорим.

Юсуф ибн-Сулейман нехотя кивнул, словно жалея о примирении с турком, однако последовал за ним без возражений. Их путь вел через кишевшие крысами вонючие переулки и заваленные отбросами узкие извилистые улицы. Каир в те времена, как, впрочем, и позднее, представлял собой фантастический контраст роскоши и нищеты; экзотические дворцы возвышались среди закопченных руин полузаброшенных кварталов; разношерстные строения теснились у стен Эль-Кахиры, запретного внутреннего города, где обитали калиф и его приближенные.

Наконец спутники добрались до более нового и респектабельного квартала, где нависающие балконы под решетчатыми окнами, выложенными кедром и перламутром, почти касались друг друга над узкой улицей.

— Все лавки темны, — проворчал мавр. — Несколько дней назад в городе было светло как днем, от заката до рассвета.

— Это одна из прихотей Аль Хакима, — сказал турок. — Теперь у него новая прихоть, и ни один огонь не горит на улицах Аль-Медины. И лишь одному Аллаху известно, что взбредет ему в голову завтра.

— Это никому не ведомо, кроме Аллаха, — благочестиво согласился мавр и нахмурился. Турок потянул себя за тонкие свисающие усы, словно пряча улыбку.

Они остановились перед окованной железом дверью в тяжелой каменной арке, и турок осторожно постучал. Изнутри послышался голос, и турок ответил на гортанном туранском диалекте, которого Юсуф ибн- Сулейман не понимал. Дверь открылась, и Аль Афдал скрылся в кромешной темноте, таща за собой мавра. Они услышали, как дверь за ними закрылась, затем тяжелый кожаный занавес откинулся, открыв освещенный коридор и покрытого шрамами старика, могучие усы которого выдавали в нем турка.

— Старый мамелюк занялся виноторговлей, — сказал Аль Афдал мавру. — Проведи нас в комнату, где мы могли бы остаться одни, Ахмед.

— Все комнаты пусты, — проворчал старый Ахмед, хромая впереди них. — Я разорен. С тех пор как калиф запретил вино, люди боятся прикоснуться к бокалу. Да снизошлет Аллах на него подагру!

Проведя их в небольшую комнату, он разостлал на полу циновки, поставил перед ними большое блюдо с фисташками, изюмом и лимонами, налил вина из тяжелого меха и удалился, что-то бормоча под нос.

— Египет переживает тяжкие времена, — лениво протянул турок, сделав большой глоток ширазского вина. Он был высокого роста, худой, но крепко сложенный, с проницательными черными глазами, которые, казалось, постоянно пребывали в движении. Халат его был одноцветным, но из дорогой материи, остроконечный шлем оправлен в серебро, и на рукояти сабли сверкали драгоценные камни.

Юсуф ибн-Сулейман обладал подобной же ястребиной внешностью, характерной для всех, чьим делом стала война. Мавр был столь же высок, как и турок, но более мускулист и широкогруд. Он обладал телосложением горца; сила в нем сочеталась с выносливостью. Гладко выбритое лицо под белой кафией было светлее, чем у турка, смуглое скорее от солнца, нежели от природы. Серые глаза, холодные, как закаленная сталь, казалось, в любой момент могли вспыхнуть огнем.

Он отхлебнул вина и с удовольствием причмокнул. Турок улыбнулся и снова наполнил бокалы.

— Как дела правоверных в Испании, брат?

— Не слишком хорошо, с тех пор как умер визирь Мозаффар ибн-Аль Мансур, — ответил мавр. — Калиф Хишам слаб. Он не в силах сдержать своих приближенных, каждый из которых хочет основать свое независимое государство. Страна стонет от гражданской войны, и с каждым годом христианские королевства становятся все сильнее. Сильная рука могла бы спасти Андалузию, но во всей Испании не найдется подобной сильной руки.

— Она могла бы найтись в Египте, — заметил турок. — Здесь много могущественных эмиров, которые любят смелых. В рядах мамелюков всегда найдется место для такой сабли, как твоя.

— Я не турок и не раб, — проворчал Юсуф.

— Конечно. — Голос Аль Афдала звучал тихо, легкая улыбка коснулась тонких губ. — Не бойся: я у тебя в долгу, и я умею хранить тайну.

— О чем ты? — Мавр резко поднял ястребиную голову. Серые глаза вспыхнули, жилистая рука потянулась к оружию.

— Я слышал, как ты кричал в пылу битвы, когда убивал черного воина, — сказал Аль Афдал. — Ты орал: «Сантьяго!» Так кричат в бою кафиры Испании. Ты не мавр — ты христианин!

Юсуф в одно мгновение вскочил на ноги, выхватывая саблю. Однако Аль Афдал даже не пошевелился.

— Не бойся, — повторил он и спокойно откинулся на подушки, потягивая вино. — Я уже сказал, что умею хранить тайну. Я обязан тебе жизнью. Человек, подобный тебе, никогда не стал бы шпионом: ты слишком легко поддаешься гневу, и ярость твоя неприкрыта. Есть лишь одна причина, по которой ты мог оказаться среди мусульман — чтобы отомстить личному врагу.

Мгновение христианин стоял неподвижно, расставив ноги, словно для нападения; рукав его халата сдвинулся, обнажив могучие мускулы на смуглой руке. Он сердито хмурился и теперь намного меньше походил на мусульманина. Несколько секунд стояла напряженная тишина, затем, пожав широкими плечами, фальшивый мавр снова сел, однако, положив саблю на колени.

— Очень хорошо, — бесстрастно произнес он, отрывая большую гроздь винограда и запихивая ягоды в рот. Продолжая жевать, он сообщил: — Я Диего де Гусман, из Кастилии. Ищу в Египте своего врага.

— Кого? — с интересом спросил Аль Афдал.

— Бербера по имени Захир эль-Гази, да обгложут собаки его кости!

Турок вздрогнул.

— Клянусь Аллахом, ты замахнулся на серьезную мишень! Ты знаешь, что этот человек теперь эмир Египта и генерал всех берберских войск калифов Фатимидов?

— Клянусь Святым Петром, — ответил испанец, — это столь же неважно, как если бы он был подметальщиком улиц.

— Твоя кровная месть далеко тебя завела, — заметил Аль Афдал.

— Берберы из Малаги подняли мятеж против арабского губернатора, — внезапно сказал де Гусман. — Они обратились за помощью к Кастилии. Пятьсот рыцарей отправились им на выручку. Прежде чем мы смогли добраться до Малаги, этот проклятый Захир эль-Гази предал своих товарищей, отдав их в руки калифа. Затем он предал нас. Ничего не зная о случившемся, мы попали в ловушку, устроенную маврами. Лишь я один уцелел в этой резне. Три моих брата и дядя пали в тот день рядом со мной. Меня бросили в мавританскую тюрьму, и прошел год, прежде чем мои люди собрали достаточно золота для выкупа.

Снова оказавшись на свободе, я узнал, что Захир бежал из Испании в страхе перед собственным народом. Однако Кастилия нуждалась в моем мече. Прошел еще год, прежде чем я смог ступить на тропу мщения. Целый годя искал его в мусульманских странах, переодевшись мавром, язык и обычаи которых узнал за многие годы войны с ними и за время пребывания в их плену. Лишь недавно мне стало известно, что человек, которого я ищу, находится в Египте.

Аль Афдал ответил не сразу, разглядывая суровые черты собеседника и видя в них неукротимую природу диких нагорий, где горстка воинов-христиан три столетия бросала вызов мечам ислама.

— Как давно ты в Аль-Медине? — внезапно спросил он.

— Всего несколько дней, — буркнул де Гусман. — Но достаточно, чтобы понять, что калиф свихнулся.

— Ты должен понять еще кое-что, — ответил Аль Афдал. — Аль Хаким и в самом деле сумасшедший. Я говорю чужеземцу то, что не осмелился бы сказать мусульманину — однако все это и так знают. Народ, который принадлежит к суннитам, стонет под его пятой. Три армии поддерживают его власть. Во-первых, берберы из Каируана, где впервые пустила корни шиитская династия Фатамидов, во-вторых, черные суданцы, которые под предводительством эмира Османа с каждым годом приобретают все большую власть; и в-третьих, мамелюки, или бахариты, Белые Рабы Реки — турки и сунниты, к которым принадлежу и я. Их эмир — Эс-Салих Мухаммад, и все трое: он, эль-Гази и черный Осман — в достаточной степени одержимы ненавистью и завистью друг к другу, чтобы развязать десяток войн.

Захир эль-Гази пришел в Египет три года назад в поисках приключений и без гроша в кармане. Он возвысился до положения эмира, отчасти благодаря венецианской рабыне по имени Заида. У калифа тоже есть за кулисами женщина, арабка, по имени Зулейка. Но ни одна женщина не в силах повлиять на Аль Хакима.

Диего поставил пустой бокал и пристально посмотрел на Аль Афдала. У испанцев еще не вошли в привычку изысканные манеры, позднее ставшие одной из их главных черт. В жилах кастильца все еще текло больше нордической, чем латинской крови. Диего де Гусман рубил сплеча, подобно своим предкам готам.

— И что теперь? — спросил он. — Собираешься выдать меня мусульманам, или ты говорил правду насчет того, что умеешь хранить тайну?

— Я не испытываю любви к Захиру эль-Гази, — задумчиво произнес Аль Афдал, словно про себя, поворачивая в пальцах кольцо, которое забрал у чернокожего гиганта. — Заман был псом Османа, однако берберское золото может купить суданский меч. — Подняв голову, он впервые с начала беседы посмотрел де Гусману в глаза.

— Я тоже кое-что должен Захиру, — сказал он. — Я не только сохраню твою тайну. Я помогу тебе отомстить!

Де Гусман резко наклонился вперед, и его железные пальцы впились в покрытое шелком плечо турка.

— Ты говоришь правду?

— Пусть Аллах покарает меня, если я лгу! — поклялся турок. — Послушай, вот мой план…

2

Пока в тайной винной лавке Хромого Ахмеда турок и испанец, склонившись друг к другу, обсуждали мрачный заговор, внутри массивных стен Эль-Кахиры происходили события не менее важные. Среди теней домов пробиралась фигура в покрывале и капюшоне. Впервые за семь лет по улицам Каира шла женщина.

Осознавая чудовищность своего преступления, она дрожала от страха, вызванного отнюдь не окружавшим ее полумраком, в котором могли прятаться грабители. Камни ранили ее ноги в изорванных бархатных туфлях; уже семь лет сапожникам Каира запрещено было изготовлять уличную обувь для женщин. Аль Хаким постановил, что женщины Египта должны сидеть взаперти, подобно птицам в вызолоченных клетках.

Одетая в лохмотья женщина, в страхе пробиравшаяся по ночным улицам, не относилась к сословию нищих попрошаек. Утром слухи распространятся по таинственным каналам от гарема к гарему, и злорадные женщины, развалясь на бархатных подушках, будут радостно смеяться над позором своей сестры, которой они завидовали и которую ненавидели.

Заида, рыжеволосая венецианка, фаворитка Захира эль-Гази, обладала большей властью, чем любая другая женщина в Египте. Теперь же, пока она, словно изгнанница, крадучись пробиралась сквозь ночь, ее раскаленным железом жгло осознание того, что она помогла своему вероломному любовнику и повелителю подняться к вершинам мира лишь для того, чтобы другая женщина насладилась плодами ее тяжких трудов.

Заида происходила из тех женщин, красота и ум которых могли поколебать не один трон. Она едва помнила Венецию, откуда ее в детстве похитили пираты — варвары.

Корсар, который взял ее к себе и воспитал для своего гарема, погиб в сражении с византийцами, и стройной четырнадцатилетней девочкой Заида попала в руки владыки Крита, томного, изнеженного юноши — она крутила им как хотела. Затем, несколько лет спустя, был набег египетского флота на греческие острова, грабеж, резня, огонь, рушащиеся стены и предсмертные вопли, и рыжеволосая девушка, кричащая в железных объятиях смеющегося гиганта-бербера.

Поскольку Заида происходила из народа, чьи женщины повелевали мужчинами, она не погибла и не превратилась в хнычущую игрушку. Ее натура была гибкой, словно молодое деревце, которое гнется под порывами ветра, но не ломается. Довольно скоро она, если и не подчинила себе полностью Захира эль-Гази, то по крайней мере стала с ним вровень и поставила себе задачу сделать из него выдающуюся личность. Он обладал достаточным умом и энергией, ему не хватало лишь некоего побудительного толчка к завоеванию власти. Этим стимулом стала Заида.

И теперь Захир, сочтя себя вполне способным подняться по сверкающим ступеням и без нее, отшвырнул ее прочь. Аллах наделил его похотью, которую ни одна женщина, даже самая желанная, не в силах была удовлетворить, но Заида не потерпела бы соперницы. Тем более такой, как Зулейка. Стоило стройной арабке лишь улыбнуться берберу, и мир рыжеволосой венецианки рухнул. Захир лишил ее всего и выбросил на улицу, словно обычную шлюху, лишь из милосердия позволив прикрыть наготу.

Погруженная в мрачные мысли, она внезапно подняла взгляд при виде высокой фигуры в капюшоне, которая, выйдя из тени нависающего балкона, преградила ей путь. На незнакомце была широкая накидка, и капюшон скрывал черты лица. Лишь глаза мерцали в звездном свете. Она тихо вскрикнула и отшатнулась.

— Женщина на улицах Аль-Медины! — прозвучал странный глухой голос. — Не есть ли это неповиновение указу калифа, да хранит его Аллах?

— Я оказалась на улице не по своей воле, мой господин, — ответила женщина. — Хозяин выгнал меня, и мне негде преклонить голову.

Незнакомец наклонил голову в капюшоне, стоя подобно статуе, словно воплощая в себе тягостную картину ночи и тишины. Заида беспокойно наблюдала за ним. В нем было нечто зловещее: он больше походил не на человека, размышляющего над рассказом случайно встреченной девушки-рабыни, а на мрачного пророка, обдумывающего судьбу грешницы. Наконец он поднял голову.

— Идем? — В его голосе звучал скорее приказ, чем приглашение. — Я найду для тебя место. — Не оборачиваясь, он двинулся прочь по улице. Она поспешила следом, плотнее запахнув грязное платье. Она не могла ходить по улицам всю ночь; любой офицер калифа мог отрубить ей голову за нарушение указа Аль Хакима. Незнакомец мог вести ее прямо в рабство, но у нее не было выбора.

Молчание спутника действовало ей на нервы. Несколько раз она пыталась заговорить, но отсутствие какой-либо реакции с его стороны в конце концов заставило ее замолчать, возбуждая любопытство и задевая самолюбие. Никогда еще ее попытки заинтересовать мужчину не заканчивались столь откровенной неудачей. Она ощущала некое неуловимое равнодушие с его стороны, неестественное и пугающее. Ей стало страшно, но она шла следом за незнакомцем, поскольку не знала, что еще можно предпринять. Он заговорил лишь однажды, когда, оглянувшись, она в ужасе увидела позади несколько крадущихся темных фигур.

— Нас преследуют! — воскликнула она.

— Не обращай внимания, — ответил он своим странным голосом. — Они всего лишь слуги Аллаха, которые служат ему подобающим им образом.

Этот загадочный ответ заставил ее содрогнуться, и больше она не услышала ни слова, пока они не подошли к небольшим воротам в высокой стене. Незнакомец остановился и громко крикнул. Ему ответили изнутри, ворота открылись, и в них появился молчаливый негр, высоко державший факел. В его мертвенно-бледном свете незнакомец казался нечеловечески высоким.

— Но это… это же ворота Великого Дворца! — заикаясь, произнесла Заида.

Вместо ответа незнакомец откинул капюшон, открыв длинный бледный овал лица, на котором горели странно мерцающие глаза.

Заида вскрикнула и упала на колени.

— Аль Хаким!

— Да, Аль Хаким, о, неверная грешница! — Его глухой голос звучал подобно похоронному звону, неумолимый и безжалостный, словно медные трубы страшного суда. — О, самонадеянная и глупая женщина, осмелившаяся нарушить указ Аль Хакима, который есть слово Господне! Та, что ходит по улицам во грехе и отвергает приказания благочестивого правителя! О Аллах, могучий и великий! О Повелитель Трех Миров, отчего не поразишь ты ее ударом молнии, дабы все узрели ее участь и содрогнулись!

Затем, внезапно переменив тон, он резко крикнул:

— Схватить ее!

Когда руки чернокожих слуг коснулись ее тела, Заида упала в обморок — в первый и последний раз в жизни.

Она не чувствовала, как ее подняли и пронесли через ворота, через увитые цветами и пахнущие пряностями сады, через коридоры, обрамленные спиральными колоннами из алебастра и золота, а затем в комнату без окон, двери которой были заперты на золотые засовы, украшенные аметистами.

Венецианка пришла в себя на покрытом коврами и подушками полу. Ошеломленно оглядевшись по сторонам, она внезапно вспомнила все, что с ней случилось. Тихо вскрикнув, она отпрянула, увидев над собой схватившего ее человека. Калиф стоял со сложенными на груди руками и мрачно горящими глазами, которые, казалось, прожигали ее насквозь.

— О Лев Правоверных! — взмолилась она, пытаясь подняться на колени. — Пощади! Пощади!

Еще не договорив, она уже понимала всю тщетность просьб о пощаде — здесь милосердие было неизвестно. Она стояла на коленях перед самым ужасным из монархов мира, чье имя звучало проклятием в устах христиан, иудеев и правоверных мусульман; человека, который, объявив себя наследником Али, племянника Пророка, был главой шиитского мира, воплощением Божественного Разума для всех шиитов; человека, приказавшего убить всех собак, вырубить лозы и сбросить в Нил весь мед и виноград; человека, который запретил все азартные игры, конфисковал собственность христиан-коптов и подверг собственный народ ужасным пыткам; человека, который считал неподчинение любому из его приказов, сколь бы незначительно оно ни было, самым тяжким из всех возможных грехов. Переодевшись, он бродил ночами по улицам, как когда-то Гарун аль-Рашид, следя затем, чтобы соблюдались все его указы.

Аль Хаким смотрел на нее немигающим взглядом, и Заида чувствовала, как внутри у нее все сжимается от ужаса.

— Богохульница! — прошипел он. — Орудие шайтана! Дочь сил зла! О Аллах! — внезапно закричал он, воздевая к небу руки в широких рукавах. — Какого наказания заслуживает сей демон? Какой кары, каких ужасных мук будет достаточно, чтобы воздать ей по справедливости? Даруй мне мудрость, о Аллах!

И тогда Заида поднялась с колен, сбросила порванное покрывало и вытянула руку, указывая на его лицо.

— Зачем ты призываешь Аллаха? — истерически взвизгнула она. — Призови Аль Хакима! Аллах — это ты! Аль Хаким — Бог!

Неожиданно смолкнув, он закружился на месте, схватившись за голову и что-то неразборчиво крича. Затем он выпрямился и ошеломленно взглянул на нее. К ее природным актерским способностям добавился неприкрытый ужас того положения, в котором она оказалась. В глазах Аль Хакима она выглядела ослепленной неким неземным великолепием.

— Что ты видишь, женщина? — прошептал он.

— Аллах явил свой лик предо мной! — прошептала она в ответ. — В твоем лице, сияющем словно утреннее солнце! О нет, я сгораю, я умираю в сиянии твоей славы!

Она закрыла лицо руками и, дрожа, упала на колени. Аль Хаким провел дрожащей рукой по лбу и вискам.

— Бог! — прошептал он. — Да, я Бог! Я догадывался… я мечтал об этом… я, и только я обладаю мудростью Бесконечного. Теперь же и смертный узрел это, узнал Бога в обличий человека. Да, это истина, которой учат наставники шиитов — Воплощение Божества. Наконец передо мной предстала Истина из истин. Не просто воплощение божества — самого Аллаха! Аль Хаким — Аллах!

Обратив взгляд на женщину у своих ног, он приказал:

— Встань и посмотри на своего Бога!

Она робко поднялась, съежившись под его немигающим взглядом. Венецианка Заида не казалась чрезвычайно красивой в глазах арабов, требовавших идеально отточенных черт и изящной фигуры, но она была хороша собой: крепко сложена, с большой грудью, массивными бедрами и плечами несколько шире обычного. Нельзя было отнести к классическим греческим образцам и ее слегка веснушчатое лицо. Однако от нее исходила жизненная энергия, превосходившая внешнюю красоту. В карих глазах светился проницательный разум, а в гибких руках и крупных бедрах чувствовалась физическая сила.

Что-то изменилось в широко раскрытых глазах Аль Хакима; казалось, он впервые отчетливо увидел ее.

— Твой грех прощен, — нараспев произнес он. Ты первая, кто приветствовал своего Бога. Отныне ты будешь служить мне верой и правдой.

Она распростерлась перед ним, целуя ковер у его ног, и он хлопнул в ладоши. Низко кланяясь, вошел евнух.

— Немедленно отправляйся в дом Захира эль-Гази, — приказал Аль Хаким, глядя поверх головы слуги и словно не замечая его. — Скажи ему: «Это слово Аль Хакима, который есть Бог: день завтрашний станет началом великих событий, строительства кораблей и сбора воинства, так, как ты и желал; ибо Бог есть Бог, и неверные слишком долго оскверняли имя Его!»

— Слушаю и повинуюсь, господин, — пробормотал евнух, с поклоном направляясь к дверям.

— Я сомневался и опасался, — словно во сне сказал Аль Хаким, устремив взгляд в одному ему известную даль. — Я не знал — как знаю теперь, что Захир эль-Гази есть орудие Судьбы. Когда он убеждал меня в необходимости завоевания мира, я колебался. Но я — Бог, а Богу подвластно все; о да, все царства и слава!

3

Окинем взглядом мир той знаменательной ночи 1021 года от Рождества Христова. Это была одна из ночей века перемен, века, в котором в муках рождался современный мир. Это был мир, раздираемый в клочья и алый от крови, мир хаоса и страха, мир, беременный невероятным могуществом, но казавшийся погруженным в застой и лежавшим в развалинах.

Суннитское население Египта стонало под пятой шиитской династии — династии, давно уже не владевшей миром, но до сих пор могущественной, простиравшейся от Евфрата до Судана. Между границами Египта и западным морем тянулась бескрайняя пустыня, населенная дикими племенами, номинально подвластными калифу. Когда-то они разгромили готское королевство Испании и ныне нуждались лишь в могущественном вожде, чтобы вновь обрушиться сметающей все на своем пути волной на христианский мир.

В Испании разделенные мавританские провинции уступили перед натиском войск Кастилии, Леона и Наварры. Однако эти христианские королевства, несмотря на силу и отвагу их воинов, не смогли бы противостоять объединенному нападению последователей ислама. Они образовали западный рубеж христианского мира, в то время как Византия стала его восточным рубежом, как в дни Омара и его всепобеждающих союзников, сдерживая рога Полумесяца и не давая им сомкнуться в центре Европы в неумолимый круг. Полумесяц отнюдь не был мертв; он лишь спал, и даже во сне били барабаны его империи.

Раздробленная Европа была слабее в центре, чем у границ. Уже начался процесс формирования наций, но подлинного национального духа еще не существовало.

Во Франции не было еще ни Карла Великого, ни Мартеля — лишь нищее, измученное постоянными бедствиями крестьянство, воюющие друг с другом феодалы и земля, раздираемая спорами между Капетингами и герцогом Нормандским, сюзереном и мятежным вассалом. Типичная ситуация для Европы.

Да, на Западе имелись сильные личности: Кнут Датчанин, правивший саксонской Англией; Генрих Германский, император призрачной Священной Римской Империи. Однако Кнут мало чем отличался от правителя любой другой страны, отрезанной морями от остального мира, а император был озабочен объединением земель своих соперников в Германии и Италии и отражению атак вторгающихся в его владения славян.

В Византии клонилось к закату знаменитое царство базилевса Василия Болгаробойца. Длинные тени уже наползали с востока, со стороны Золотого Рога. Византия все еще оставалась самым могущественным оплотом христианства; однако с запада, со стороны Бухары, двигались Орды степных кочевников, намереваясь лишить Восточную Империю ее последних владений в Азии. Сельджуки, отраженные на юге блистательной Индо-Иранской империей Махмуда из Газни, уходили на закат солнца, и никто их не мог остановить, пока копыта их коней не омыли воды Средиземного моря.

На улицах Багдада персы сражались с турецкими наемниками слабого калифа Аббасида. Однако ислам не был разгромлен — он лишь распался на множество частей, словно осколки сверкающего лезвия. Активные силы сосредоточились в Египте, в Газни, среди мародерствующих сельджуков. Их потенциальные союзники в Сирии, Ираке,Аравии, среди воинственных племен Атласа, были достаточно сильны для того, чтобы, объединенные сильной рукой, прорвать западные рубежи христианского мира.

Византия продолжала оставаться неприступной крепостью; однако стоило испанским королевствам пасть под внезапным натиском из Африки, и орды завоевателей хлынули бы в Европу почти без всякого сопротивления. Так выглядела картина мира того времени: и Восток, и Запад разделены и бездеятельны; на Западе еще не зародился тот пламенный дух, который семьдесят пять лет спустя стремительно покатился на восток крестовым походом; на Востоке же не имелось никого, подобного Саладдину или Чингисхану. Однако, стоило появиться такому человеку, и рога возрожденного Полумесяца могли сомкнуться в кольцо, не в Центральной Европе, но вокруг стен Константинополя, атакованного как с севера, так и с юга.

В ту роковую и знаменательную ночь две фигуры в капюшонах остановились возле группы пальм среди руин ночного Каира. Перед ними лежали воды канала Эль-Халидж, а за ним на самом берегу возвышалась высокая крепостная стена из высушенного солнцем кирпича, окружавшая Эль-Кахиру и отделявшая царственное сердце Аль-Медины от остальной части города. Построенный завоевателями Фатимидами полвека назад, внутренний город в сущности представлял собой гигантскую крепость, дававшую убежище калифам, их слугам и отрядам наемников, запретную для простых смертных.

— Можно взобраться по стене, — пробормотал де Гусман.

— И никак не приблизиться к нашему врагу, — ответил Аль Афдал, ощупью пробираясь в тени деревьев. — Нашел!

Де Гусман увидел, что турок шарит возле чего-то напоминавшего груду обломков мрамора. Их обступали руины, населенные лишь летучими мышами и ящерицами.

— Древнее языческое святилище, — пояснил Аль Афдал. — Оно давно заброшено и разрушено — но скрывает в себе больше, чем покажется на первый взгляд!

Он поднял широкую плиту, и под ней открылись ступени, ведущие вниз в черную зияющую тьму; де Гусман подозрительно нахмурился.

— Это, — сказал Аль Афдал, чувствуя его неуверенность, — вход в туннель, который ведет в дом Захира эль-Гази, находящийся прямо за стеной.

— Под каналом? — недоверчиво спросил де Гусман.

— Да, когда-то дом Гази был домом развлечений калифа Кумаравея, который спал на наполненной воздухом подушке, плававшей в пруду из ртути, под охраной сторожевых львов, — и, несмотря на все это, погиб от кинжала мстителя. Он подготовил тайные ходы из всех своих дворцов и домов развлечений. До Захира эль-Гази дом занимал его соперник, Эс-Салих Мухаммед. Бербер ничего не знает об этом потайном ходе. Я мог бы воспользоваться ими раньше, но до сегодняшней ночи не был уверен в том, что хочу его убить. Идем!

Вытащив мечи, они на ощупь спустились по каменным ступеням и в кромешной тьме двинулись по прямому туннелю. Касаясь пальцами стен и потолка, де Гусман понял, что они состоят из громадных каменных блоков, вероятно, позаимствованных из разграбленных строений времен фараонов. По мере того, как они продвигались вперед, камни под ногами становились все более скользкими, а воздух — все более влажным и затхлым. Холодные капли упали за шиворот де Гусману, и он, вздрогнув, выругался. Они шли под каналом. Чуть позже тьма слегка рассеялась, Аль Афдал что-то предупреждающе прошептал, и они начали подниматься по другим каменным ступеням.

Наверху турок остановился и нашарил рукой засов. Панель отошла в сторону, и перед ними предстал устланный коврами сводчатый коридор, залитый мягким светом. Де Гусман понял, что они действительно прошли под каналом и громадной стеной и теперь стояли в запретных пределах Эль-Кахиры, таинственных и сказочных.

Аль Афдал скользнул в открывшийся проем, и когда де Гусман последовал за ним, вновь задвинул дверь, превратившуюся в одну из стенных панелей розового дерева, неотличимую от других. Затем турок быстро зашагал по коридору, не колеблясь, словно человек, прекрасно знающий, куда и зачем идет. Испанец двинулся следом, с саблей в руке, непрестанно озираясь по сторонам.

Они миновали занавес темного бархата и оказались перед сводчатой дверью из инкрустированного золотом черного дерева. Мускулистый негр, на котором не было ничего, кроме объемистых шелковых шаровар, вскочил, замахиваясь чудовищных размеров саблей. Однако он не кричал; его лицо было зверским лицом немого.

— Лязг стали поднимет всех на ноги, — бросил Аль Афдал, уклоняясь от меча евнуха. Когда чернокожий пошатнулся, не рассчитав усилий, де Гусман подставил ему подножку. Тот растянулся на полу, и турок пронзил клинком черное тело.

— Быстро и без шума! — тихо рассмеялся Аль Афдал. — А теперь — за настоящей добычей!

Он осторожно дотронулся до двери, в то время как испанец присел у него за спиной, шумно дыша сквозь зубы, с горящими как у охотящегося кота глазами. Дверь подалась, и де Гусман прыгнул мимо турка в комнату. Аль Афдал последовал за ним и, закрыв за собой дверь, прислонился к ней спиной, смеясь в лицо человеку, с изумленным проклятием привставшего с дивана.

— Мы загнали оленя, брат!

Однако на губах Диего де Гусмана не было усмешки, когда он очутился над полулежащим хозяином комнаты. Аль Афдал увидел, как дрожит поднятая сабля в мускулистой руке мстителя.

Захир эль-Гази был высоким, крепким мужчиной, с коротко подстриженными рыжеватыми волосами и ухоженной короткой бородой. Несмотря на поздний час, на нем были шелковые шаровары, пояс и бархатный жилет.

— Не повышай голоса, собака, — посоветовал испанец. — Мой меч у твоего горла,

— Я вижу, — невозмутимо ответил Захир эль-Гази. Он перевел взгляд голубых глаз на турка и хрипло рассмеялся. — Значит, ты избежал моих головорезов? Я думал, ты уже давно мертв. Но результат все равно будет тот же. Глупец! Ты сам перерезал себе горло! Не знаю, как ты проник в спальню; но по первому зову сюда явятся мои рабы.

— В старинных домах есть старинные секреты, — усмехнулся турок. — Один из них тебе известен — стены этой комнаты устроены так, что заглушают любые крики. Другого ты не знаешь — того, который привел нас сегодня сюда. — Он повернулся к Диего де Гусману. — Ну, что же ты медлишь?

Де Гусман отступил на шаг и опустил саблю.

— Вот лежит твой меч, — сказал он берберу, и Аль Афдал выругался — отчасти недовольно, отчасти изумленно. — Если тебе хватит мужества, чтобы убить меня, пусть будет так. Но я думаю, ты больше не увидишь восхода солнца.

Захир с любопытством взглянул на него.

— Ты не мавр, — сказал бербер. — Я родился в горах Атласа, но вырос в Малаге и не знаю неверных. Ты испанец. Кто ты?

Диего отбросил в сторону изорванную кафию.

— Диего де Гусман, — спокойно произнес Захир. — Мне следовало догадаться. Что ж, идальго, ты проделал долгий путь, чтобы умереть…

Он взял тяжелую саблю, затем поколебался.

— На тебе броня, а на мне нет ничего, кроме шелка и бархата.

Диего отшвырнул ногой в его сторону валявшийся на полу шлем.

— Под твоим жилетом кольчуга, я заметил ее блеск, — сказал он. — Ты всегда отличался предусмотрительностью. Так что мы в равных условиях. Держись, собака, моя душа жаждет твоей крови.

Бербер наклонился, надел шлем — и внезапно прыгнул, надеясь застать противника врасплох. Однако мавританский клинок с лязгом столкнулся в воздухе с саблей бербера, рассыпая искры. Оба яростно атаковали, и каждый был слишком сосредоточен на том, чтобы лишить жизни другого, не придавая внимания внешним эффектам. Каждый удар наносился в полную силу и со смертоносной жаждой убийства. Подобная схватка не могла продолжаться долго; отчаянное безрассудство боя должно было быстро привести к кровавому завершению.

Де Гусман сражался молча, но Захир эль-Гази смеялся и издевался над соперником между молниеносными ударами.

— Собака! — Движения руки бербера не мешали движениям его языка. — Мне жаль, что приходится убивать тебя здесь. Следовало бы оставить тебя в живых, чтобы ты смог увидеть конец своего проклятого народа. Зачем я пришел в Египет? Только ради мести? Ха! Я пришел, чтобы выковать меч для моих врагов, как христиан, так и мусульман! Я убедил калифа построить флот, чтобы поднять знамена джихада и победить калифат Кордовы!

Племена берберов готовы к войне. Мы ринемся на запад из Египта, подобно лавине, набирая мощь и скорость. С полумиллионом воинов мы ворвемся в Испанию — втопчем Кордову в пыль и присоединим ее воинов к нашим рядам! Кастилия не в силах противостоять нам, и по телам испанских рыцарей мы вступим на равнины Европы!

Де Гусман выругался.

— Аль Хаким медлил, — рассмеялся Захир, легко парируя удары свистящего в воздухе клинка. — Однако сегодня ночью он послал за мной и сказал, что будет так, как я пожелал. У него новая причуда: он поверил, что стал Богом! Впрочем, это неважно. Испания обречена! Если я останусь в живых, я стану ее калифом! И даже если ты убьешь меня, ты не сможешь остановить Аль Хакима. Джихад начнется в любом случае. Девушки Кастилии пополнят гаремы ислама…

С губ де Гусмана сорвался хриплый яростный вопль, словно он впервые понял, что бербер не просто насмехается над ним, но излагает свои истинные планы.

С посеревшим лицом и горящими глазами он с новой яростью кинулся в атаку, под изумленными взглядами Аль Афдала. Издевательские слова больше не слетали с губ Захира. Все внимание бербера было приковано к отражению ударов сабли испанца, сталкивавшейся с его клинком словно молот с наковальней.

Лязг стали становился все громче, и Аль Афдал нервно прикусил губу, зная, что отзвук шума наверняка проникнет даже сквозь звуконепроницаемые стены.

Превосходство в силе и безумная ярость испанца начали наконец сказываться. Бербер побледнел, из его легких вырывалось тяжелое дыхание, и он постоянно отступал. Кровь текла из порезов на руках, бедре и шее. Из ран Гусмана тоже сочилась кровь, но неистовство его атак не ослабевало.

Когда де Гусман в очередной раз бросился на Захира, который был уже возле покрытой ковром стены, тот внезапно отскочил в сторону. Потерявшего равновесие от удара в пустоту испанца швырнуло вперед, и острие его сабли стукнуло о камень под ковром.

В то же мгновение Захир изо всех оставшихся у него сил нанес удар по голове противника. Однако клинок из толедской стали, вместо того чтобы сломаться, согнулся и распрямился. Сабля бербера пробила мавританский шлем, но прежде чем Захир успел восстановить равновесие, клинок де Гусмана вонзился вертикально вверх сквозь стальные звенья, перерубив бедренную кость и застряв в позвоночнике врага.

Бербер пошатнулся и со сдавленным криком упал, пальцы на мгновение вцепились в ворс тяжелого ковра, затем безвольно разжались.

Де Гусман, ослепший от крови и пота, в молчаливом безумии снова и снова вонзал меч в неподвижную фигуру у своих ног, опьяненный яростью, пока Аль Афдал, отчаянно ругаясь, не оттащил его прочь. Испанец ошеломленно стер кровь и пот с глаз, у него все еще кружилась голова от удара. Он сорвал расколотый шлем и отшвырнул его прочь. Шлем был полон крови, и алая струя текла по лицу испанца, ослепляя его.

Проклиная все на свете, он начал на ощупь искать что-нибудь, чем бы можно было вытереть кровь, когда почувствовал прикосновение пальцев Аль Афдала. Турок быстро стер кровь с лица своего спутника и перевязал рану полосами ткани, оторванными от собственной одежды.

Затем, достав из мешочка на поясе кольцо, снятое с пальца чернокожего убийцы, турок бросил его на ковер рядом с телом Захира.

— Зачем ты это сделал? — спросил испанец.

— Чтобы сбить с толку преследователей. Идем быстрее, ради Аллаха. Рабы бербера, вероятно, все глухие или пьяные, раз до сих пор еще не появились.

Едва выйдя в коридор, где мертвый немой смотрел невидящим взглядом в расписной потолок, они услышали отдаленные голоса и топот ног. Пробежав по коридору до потайной панели, они скрылись в темноте, чтобы вновь появиться в тихой пальмовой роще.

Бледнеющие звезды отражались в темных водах канала, и первые лучи солнца коснулись минаретов.

— Ты знаешь дорогу во дворец калифа? — спросил де Гусман. Повязка на его голове пропиталась кровью, тонкая струйка которой стекала по шее.

Аль Афдал повернулся, и они взглянули друг другу в глаза.

— Я помог тебе убить нашего общего врага, — сказал турок. — Но я не договаривался выдать моего повелителя! Аль Хаким безумен, но его время еще не пришло. Довольствуйся своей местью и помни, что, взлетев слишком высоко, можно опалить крылья о солнце.

Де Гусман вытер кровь и не ответил.

— Тебе лучше покинуть Каир как можно быстрее, — сказал Аль Афдал, пристально гладя на него. — Думаю, так будет безопаснее для всех. Рано или поздно в тебе распознают чужестранца. Я дам тебе денег и лошадь…

— У меня есть и то и другое, — проворчал де Гусман, вытирая кровь с шеи.

— И ты уйдешь с миром? — спросил Аль Афдал.

— Какой у меня выбор? — ответил испанец.

— Поклянись, — настаивал турок.

— Бог мой, ты настойчив, — проворчал де Гусман. — Хорошо, клянусь Святым Хайме, что покину город до полудня.

— Хорошо! — Турок облегченно вздохнул. — Это лишь для твоего добра, как и все прочее, что я…

— Я понимаю твое бескорыстие, — проворчал де Гусман. — Если мы что-то должны друг другу, считай долг оплаченным, и пусть каждый действует по собственному разумению.

Повернувшись, он зашагал прочь пошатывающейся походкой всадника. Аль Афдал смотрел ему вслед и с сомнением хмурился.

4

Из мечети и с минарета доносилось звучное песнопение. Перед мечетью Талаи, возле ворот Баб-Зувейла, стоял мулла Даразаи, и когда он повышал голос, разносившийся над толпой, люди вздрагивали и вонзали ногти в смуглые ладони.

— И поскольку ваш Богом ниспосланный калиф, Аль Хаким, происходит из рода Али, который был кровью от крови Пророка, который был воплощением Бога — сегодня Бог среди вас! Да, Бог ходит среди вас в обличье смертного! И отныне я повелеваю вам, истинно верующим ислама, признать Его и поклоняться единственно истинному Богу, Повелителю Трех Миров, Создателю Вселенной, Тому, кто простер над нами небосвод, Воплощению Божественной Мудрости, чье имя Аль Хаким, потомок Али!

Толпа содрогнулась, затем мертвую тишину разорвал дикий вопль. Вперед выбежал безумный растрепанный человек. С криком: «Богохульник!» полуголый араб схватил камень и швырнул его. Снаряд попал мулле прямо в рот, выбив зубы. Тот пошатнулся, по бороде потекла кровь. С яростным ревом толпа заволновалась и рванулась вперед. Непосильные подати, голод, грабежи, убийства — все это египтяне в силах были перенести; но подрыв устоев их религии стал последней каплей. Степенные торговцы превратились в безумцев; униженные попрошайки стали бешеными дьяволами.

Камни сыпались градом, и рев обезумевшей толпы становился все громче, напоминая рычание стаи диких зверей. Множество рук уже вцепилось в одежду оглушенного Даразаи, когда турецкие стражники в кольчугах и остроконечных шлемах отогнали толпу своими саблями и унесли перепуганного муллу в мечеть, забаррикадировав ее изнутри.

Лязгая оружием и звеня сбруей, из ворот Зувейлы галопом выехал отряд суданских всадников, сверкая золочеными латами и шелковыми шароварами. На лицах чернокожих воинов сверкали веселые белозубые улыбки, они вращали глазами и облизывал губы в предвкушении. Летевшие из толпы камни ударялись об их кирасы и щиты из кожи гиппопотама, не причиняя никакого вреда. Они направили коней в толпу, нанося удары кривыми саблями. Люди с воем падали под копыта. Мятежники отступили, в ужасе прячась в лавках и переулках, оставив на площади корчащиеся тела.

Черные всадники спрыгнули с коней и начали взламывать двери лавок и жилищ. Из домов раздавались женские крики. Послышался вопль, звон стекла, и о камни мостовой с треском ломающихся костей ударилась одетая в белое женщина. В разбитом окне появилось черное лицо, надрываясь от хохота. Проезжавший мимо черный всадник пришпорил коня, наклонился в седле и пронзил копьем все еще вздрагивавшую жертву.

Гигант Осман, в блестящем шелке и полированной стали, ехал впереди своих черных псов, вытянувшихся в линию позади него. Легким галопом они промчались по улицам, покачивая копьям и с торчавшими на них окровавленными человеческими головами — наглядным уроком для обезумевших каирцев, которые прятались в укрытиях, задыхаясь от ненависти.

За запыхавшимся евнухом, принесшим Аль Хакиму весть о восстании и его подавлении, вскоре последовал еще один, который распростерся перед калифом и закричал:

— О Повелитель Трех Миров, эмир Захир эль-Гази мертв! Слуги нашли его во дворце, и рядом с ним — кольцо Замана, черного воина. И потому берберы кричат, что его убили по приказу эмира Османа, и ищут Замана в Эль-Мансурии, готовые сражаться с суданцами!

Заида, слышавшая его слова из-за занавески, едва удержалась от крика и схватилась за сердце. Однако непостижимый отрешенный взгляд Аль Хакима не изменился; казалось, он был окутан равнодушием, погруженный в таинственные раздумья.

— Пусть мамелюки заставят их разойтись, — приказал он. — Должна ли личная месть вмешиваться в предначертание Господне? Эль-Гази мертв, но Аллах жив. Найдется другой, кто поведет мои войска в Испанию. Тем временем пусть начинают строить корабли. Пусть суданцы займутся толпой, пока те не осознают собственную глупость и грех, в который они впали. Я осознал свое предназначение, которое состоит в том, чтобы явиться миру в крови и огне, пока все племена Земли не узнают меня и не поклонятся мне. Ступай!

Ночь уже опускалась на окровавленный город, когда Диего де Гусман шагал по улицам, прилегавшим к Эль-Мансурии, кварталу суданцев. В этой части города, населенной преимущественно солдатами, по негласному молчаливому соглашению, горели огни и были открыты лавки. Весь день в городе шумел мятеж; толпа напоминала тысячеголового змея, раздавленная голова которого тут же вырастала в другом месте. Копыта суданских коней простучали от Зувейлы до мечети Ибн-Тулуна и обратно, разбрызгивая кровь.

Сейчас на улицах можно было встретить лишь вооруженных людей. Большие, окованные железом ворота квартала были заперты, словно во времена гражданской войны. Через низкую арку больших ворот Зувейлы проскакал отряд черных всадников, обнаженные клинки которых отбрасывали алые отблески факелов. Шелковые накидки развевались на ветру, руки блестели, словно отполированное черное дерево.

Де Гусман не нарушил клятву, данную Аль Афдалу. Уверенный, что турок выдаст его мусульманам, если он не подчинится его требованиям, испанец покинул город и скрылся в холмах Мукаттама еще до восхода солнца. Однако он не давал клятвы больше не возвращаться. На закате он въехал в полуразрушенный пригород, где рыскали лишь воры и шакалы.

Сейчас он шагал по улицам, заходя в лавки, где солдаты объедались дынями, орехами и мясом, исподтишка запивая их вином, и прислушивался к разговорам.

— Где берберы? — спросил усатый турок, запихивая в рот пригоршню миндальных пирожных.

— Сидят в своем квартале и злобствуют, — ответил другой. — Они клянутся, что эль-Гази убили суданцы, и в доказательство показывают кольцо Замана. Все знают это кольцо. Однако сам Заман куда-то исчез. Черный эмир Осман клянется, что ничего об этом не знает. Однако он не может объяснить, откуда взялось кольцо. Уже человек десять зарубили во время ссор, когда калиф приказал нам, мамелюкам, разнять их. Аллах, ну и денек!

— Все из-за безумия Аль Хакима, — заявил еще один, понизив голос и настороженно оглядываясь по сторонам. — Как долго нам еще страдать от этого шиитского пса?

— Осторожнее, — предупредил его товарищ. — Он калиф, и наши мечи — его мечи, пока таков приказ Эс-Салиха Мухаммада. Однако, если мятеж возобновится, берберы скорее станут сражаться с суданцами, чем с нами. Говорят, Аль Хаким забрал Зайду, наложницу эль-Гази, к себе в гарем, и это еще больше злит берберов. Они подозревают, что эль-Гази убили если и не по приказу Аль Хакима, то по крайней мере с его ведома. Но, о Аллах, их ярость ничто по сравнению с гневом Зулейки, которую калиф отстранил от дел! Ее ярость, как говорят, подобна буре в пустыне.

Де Гусман не стал более слушать и, поднявшись, поспешно вышел из лавки. Если кто-то и знал тайны дворца калифа, то это была Зулейка. А отвергнутая любовница как нельзя лучше подходила в качестве орудия мести. Миссия де Гусмана стала чем-то большим, чем охота за личным врагом. Даже сейчас слухи распространялись за пределы прочных стен дворца калифа, и на базарах люди уже говорили о вторжении в Испанию. Де Гусман знал, что все боевое искусство испанцев в конечном счете не спасет их от тех сил, которые в состоянии бросить против них Аль Хаким. Возможно, лишь в мозгу безумца могла родиться идея о мировом господстве, но безумец мог претворить ее в жизнь; и как бы ни сложилась дальнейшая судьба Европы, Кастилия была обречена, если с горных перевалов хлынут орды африканцев. Де Гусмана мало интересовала Европа; он имел мало представления о странах, лежавших за Пиренеями, не более для него реальных, чем империи Александра и Цезаря. Его волновала судьба Кастилии и отчаянного вспыльчивого народа диких нагорий, кровь которого текла в его жилах.

Обогнув Эль-Мансурию, он пересек канал и направился к пальмовой роще у берега. Пошарив в темноте среди мраморных развалин, он нашел и отодвинул плиту. Снова спустившись и в кромешной тьме пройдя по туннелю, он поднялся по лестнице с другой стороны. Его пальцы нашли и отодвинули металлический засов, и он оказался в коридоре, теперь неосвещенном. В доме было тихо, но мелькавшие то тут, то там огни говорили о том, что кто-то здесь до сих пор живет, скорее всего, слуги и женщины убитого эмира.

Не зная, где выход наружу, он двинулся наугад, прошел через занавешенную дверь — и оказался лицом к лицу с десятком черных рабов, которые вскочили, хватаясь за мечи. Прежде чем он успел отступить, позади него послышался крик и шум бегущих ног. Проклиная свое невезение, он кинулся прямо на ошеломленных негров. Молниеносный взмах стали, и он уже бежал по коридору, оставив позади корчащееся окровавленное тело. Искривленные клинки свистели у него за спиной, и когда он захлопнул за собой дверь, сталь зазвенела о прочный дуб и между расщепленных досок показались сверкающие острия. Он задвинул засов и быстро огляделся в поисках пути к бегству. Взгляд его упал на окно, закрытое золоченой решеткой.

Резко выдохнув, он бросился головой вперед в окно. Мягкие прутья с треском подались, и окно разлетелось вдребезги под ударом его тела. В то же мгновение дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвалась завывающая толпа.

5

В Большом Восточном дворце еще бесшумно скользили босые девушки-рабыни и евнухи, не слышалось ни единого отзвука творившегося за стенами ада. В зале с потолком из украшенной золотой филигранью слоновой кости сидел, скрестив ноги на кушетке из черного дерева с драгоценными камнями, Аль Хаким. Одетый в белую шелковую мантию, придававшую ему еще более призрачный и нереальный вид, он немигающим взглядом смотрел на стоявшую перед ним на коленях венецианку Заиду.

На Заиде уже не было лохмотьев рабыни. Доломан алого шелка, обшитый золотой лентой, с бархатным поясом, украшенным жемчугом составлял ее наряд. Ткань широких шаровар была легкой словно паутина, сквозь которую, казалось, слегка просвечивала розовая кожа. В серьгах спали большие драгоценные камни. Длинные ресницы накрашены, кончики пальцев покрыты хной. Она стояла на коленях на расшитой золотом подушке.

Однако несмотря на роскошь, превосходившую все, что когда-либо знала Заида, игрушка вельмож, взгляд ее был мрачен. Впервые в жизни она осознала себя действительно игрушкой. Она внушила Аль Хакиму его самое последнее безумие, но не стала его повелительницей. Одна ночь, один час… и она ожидала, что подчинит его своей воле. Однако он, казалось, отдалился от нее, и выражение холодных нечеловеческих глаз калифа заставляло ее содрогаться. Внезапно он заговорил, тяжело и зловеще, словно бог, изрекающий проклятие:

— Богам не пристало общаться со смертными.

Она вздрогнула, открыла рот, но не решилась заговорить.

— Любовь — человеческая слабость, — задумчиво продолжал он. — Я отвергаю ее. Бог превыше любви. Но мною овладевает слабость, когда я лежу в твоих объятиях.

— Что ты имеешь в виду, мой повелитель? — осмелилась спросить Заида.

— Даже Богу приходится идти на жертвы, — мрачно ответил он. — Любовь к человеку есть святотатство для божества. Я отказываюсь от тебя, чтобы не ослабела моя божественность.

Он хлопнул в ладоши, и вошел евнух, на четвереньках — недавно заведенный обычай.

— Позови эмира Османа, — приказал Аль Хаким, и евнух, изо всех сил ударив головой о пол, неуклюже попятился прочь.

— Нет! — Заида лихорадочно вскочила. — О, мой повелитель, смилуйся надо мной! Ты не можешь отдать меня этому зверю! Ты не можешь…

Она упала на колени, хватаясь за его мантию, которую он вырвал из ее пальцев.

— Женщина! — прогремел он. — Ты сошла с ума? Ты хочешь навлечь на себя проклятие? Ты смеешь возражать воплощению Бога?

Вошел Осман, неуверенно и с явной тревогой; воин варварского Дарфура, он достиг своего нынешнего высокого положения, отчаянно сражаясь и прибегая к грубой лести.

Аль Хаким показал на дрожащую женщину у своих ног и коротко произнес:

— Возьми ее!

Суданец никогда не оспаривал приказов своего монарха. Его черное лицо озарилось широкой улыбкой, и, нагнувшись, он поднял Заиду, которая билась и кричала в его объятиях, в отчаянной мольбе протягивая руки. Аль Хаким молча сидел, скрестив руки, и взгляд его был пустым и отрешенным, словно у курильщика гашиша. Если он и слышал вопли своей прежней фаворитки, то не подавал виду.

Однако их услышала другая. Притаившись в стенной нише, стройная смуглая девушка наблюдала за улыбающимся суданцем, который нес свою извивающуюся пленницу по коридору. Едва он скрылся из виду, она, путаясь в складках одежды, бросилась в противоположном направлении.

Осман, любимец калифа, единственный из всех эмиров жил в Большом Дворце, который на самом деле являлся скоплением дворцов, объединенных в одно могучее сооружение, где обитали тридцать тысяч слуг Аль Хакима. Осман жил в крыле, которое выходило на южный квартал Бейн эль-Касрейн.

Чтобы попасть туда, ему не требовалось выходить из дворца. По извилистым коридорам и через открытый дворик, выложенный мозаикой и ограниченный прямоугольными арками на алебастровых колоннах, он пришел прямо к себе домой.

Черные воины охраняли двери из черного тика, отделанного медными полосами. Однако, едва он показался в широком выложенном панелями коридоре, стройная фигурка скользнула из занавешенного прохода, преграждая ему путь.

— Зулейка! — Суданец отступил назад почти с благоговейным трепетом; в ней чувствовалась некая утонченная страсть, недоступная его пониманию, и глаза ее горели, словно драгоценные камни преисподней.

— Слуга сообщил мне, что Аль Хаким избавился от рыжеволосой девчонки, — сказала девушка. — Продай ее мне! Я перед ней в долгу и с радостью ей отплачу.

— Зачем мне ее продавать? — возразил суданец, дрожа от звериного нетерпения. — Калиф отдал ее мне. Отойди, женщина, пока я не причинил тебе вреда.

— Ты слышал, что кричат на улицах берберы? — спросила она.

Он вздрогнул, слегка нахмурился.

— При чем здесь я? — возмутился он, но голос его срывался.

— Они требуют голову Османа, — холодно и едко сказала она. — Они называют тебя убийцей Захира эль-Гази. Что, если я пойду к ним и скажу, что их подозрения — правда?

— Но это ложь! — яростно закричал он, словно человек, попавший в невидимые сети.

— Я могу заставить людей поклясться, что они видели, как ты помогал Заману его прикончить, — заверила она его.

— Я убью тебя! — прошипел Осман. Она рассмеялась ему в лицо.

— Не посмеешь, зверь саванны! А теперь — продашь мне рыжую ведьму или будешь драться с берберами?

Он ослабил руки, уронив Заиду на пол.

— Забирай ее и проваливай! — пробормотал он. Кожа его приобрела пепельный цвет.

— Сначала забери свою плату! — злобно ответила она, швыряя пригоршню монет ему в лицо. Он отшатнулся, словно чудовищная обезьяна с горящими глазами, в бессильной жажде мести сжимая и разжимая кулаки.

Не обращая на него внимания, Зулейка склонилась над Заидой, которая сидела на полу, охваченная тошнотворным чувством беспомощности перед своей новой повелительницей, против которой были бессильны все чары и хитрости, которые она применяла против мужчин. Зулейка схватила венецианку за рыжие волосы и, грубо оттянув ее голову назад, взглянула ей в глаза с такой яростью, что кровь Заиды обратилась в лед.

Арабка хлопнула в ладоши, и появились четверо евнухов-сирийцев.

— Отнесите ее ко мне домой, — приказала Зулейка, и они, схватив съежившуюся венецианку, понесли ее прочь. Зулейка последовала за ними, вонзая в ладони розовые ногти и тихо втягивая воздух сквозь сжатые зубы.

6

Прыгая в окно, Диего де Гусман понятия не имел, что находится в темноте под ним. К счастью, высота оказалась небольшой, кусты смягчили его падение. Вскочив, он увидел своих преследователей, которые толкались у разбитого окна, тесня друг друга. Он находился в большом тенистом саду, среди деревьев и больших цветов. Мгновение спустя он уже бежал, петляя по полутемным аллеям. Преследователи в беспорядке блуждали среди деревьев. Беспрепятственно достигнув стены, он подпрыгнул, ухватился за край и, подтянувшись, перебрался на противоположную сторону.

* * *

Спрыгнув со стены, он огляделся по сторонам. Ему никогда не приходилось бывать на улицах Эль-Кахиры, но он столь часто слышал рассказы о внутреннем городе, что мысленно представлял себе его план. Он знал, что находится в квартале Эмиров, и впереди, над плоскими крышами, возвышалось большое сооружение, которое могло быть только Малым Западным дворцом, гигантским домом увеселений, выходившим в широко известный сад Кафура. Де Гусман уверенно зашагал по узкой улице и вскоре вышел на широкую дорогу, пересекавшую Эль-Кахиру от ворот Эль-Футуха на севере до ворот Зувейлы на юге.

Несмотря на поздний час, вокруг было оживленно. Мимо него проскакали вооруженные мамелюки; на широкой площади Бейн эль-Касрейн между двумя похожими как близнецы дворцами он услышал звон сбруи и в свете факелов увидел отряд суданских воинов верхом на лошадях. Подобная бдительность имела свои причины. Вдалеке среди кварталов слышался глухой стук барабанов. Где-то за стенами на фоне звезд виднелся тусклый отблеск огня. Ветер доносил обрывки диких песнопений и отдаленных воплей.

Развязной походкой солдата, выставив вперед рукоятку сабли, де Гусман незамеченным миновал воинов в доспехах, рыскавших по улицам. Когда он решился потянуть за рукав бородатого мамелюка и спросить у него дорогу к дому Зулейки, турок ответил ему с готовностью и без малейшего удивления. Де Гусман знал — как и все в Каире что, хотя арабка рассматривала Аль Хакима как свою собственность, она ни в коей мере не считала себя исключительной собственностью калифа. Многим капитанам наемников ее жилище было столь же знакомо, как и Аль Хакиму.

Дом Зулейки стоял чуть в стороне от широкой улицы, в непосредственной близости от Восточного Дворца, с садами которого он на самом деле соединялся. В дни своей бытности фавориткой калифа Зулейка могла пройти из дома во дворец, не нарушая указа владыки об уединении женщин. Зулейка не являлась служанкой: она была дочерью свободного шейха, любовницей Аль Хакима, а не его рабыней.

Как и ожидал де Гусман, попасть в ее дом оказалось несложно. В ее руках соединялись тайные нити интриг и политики, и мужчины любых убеждений и состояния допускались в ее приемную, где предлагались в качестве развлечений юные танцовщицы и опиум. В эту ночь не было ни танцовщиц, ни гостей, но зловещего вида йеменец без вопросов открыл сводчатые двери, над которыми горел факел, и проводил фальшивого мавра через небольшой дворик, по лестнице и по коридору в большую комнату, задрапированную алыми бархатными занавесками.

Освещенная мягким светом бронзовых ламп, комната была пуста, но где-то в доме слышались женские крики, сопровождавшиеся мелодичным смехом, тоже женским, неописуемо зловещим.

Однако де Гусман почти не обратил на это внимания, поскольку как раз в это мгновение на улицы Эль-Кахиры, казалось, выплеснулся ад.

Послышался глухой рев невероятной силы, словно грохот прорвавшего дамбу потока, смешанный с воем множества диких зверей. Йеменец прислушался, и его темная кожа стала мертвенно-бледной. Затем он вскрикнул и кинулся в коридор, откуда донеслись быстрые мягкие шаги и тяжелое дыхание.

В соседней комнате, оторвавшись от занятия, казавшегося ей невероятно занимательным, Зулейка услышала за дверью сдавленный крик, свист и удар клинка, а затем звук падающего тела. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Осман, сверкая в свете ламп белками глаз и оскаленными зубами; с его широкой сабли каплями стекала кровь.

— Собака! — воскликнула она, выпрямляясь, словно атакующая змея. — Что тебе здесь надо?

— Ту женщину, что ты у меня забрала! — прорычал он, похожий в своей животной страсти на обезьяну. — Рыжую бабу! Весь Каир в аду! Кварталы восстали! Еще до рассвета улицы превратятся в реки крови! Я убью всех! Я буду рубить суннитских псов, словно тростник. Еще одно убийство сейчас ничего не значит! Отдай мне ту женщину, или я убью тебя!

Опьяневший от крови и похоти, обезумевший суданец забыл о своих страхах перед Зулейкой. Она бросила взгляд на обнаженную дрожащую женщину на ковре со связанными руками и ногами. Она еще не отомстила до конца своей сопернице. До сих пор это была лишь занимательная прелюдия к пыткам, мучениям и унизительной смерти. Никакие силы ада не отняли бы у нее жертву.

— Али! Абдулла! Ахмед! — закричала она, выхватывая украшенный драгоценными камнями кинжал.

Взревев, словно бык, чернокожий гигант бросился на нее. Арабке никогда прежде не приходилось сражаться с мужчинами, и ее гибкости и ловкости, не дополненной боевым опытом, оказалось явно недостаточно. Широкое лезвие пронзило ее тело, выйдя на фут между лопаток. Со сдавленным криком агонии и ужаса она осела на пол, и суданец грубым движением выдернул саблю. В это мгновение в дверях появился Диего де Гусман. Испанец ничего не знал об обстоятельствах случившегося; он видел лишь громадного воина, вытаскивающего меч из тела женщины, и действовал в соответствии со своими инстинктами.

Осман, развернувшись, словно большой кот, замахнулся окровавленной саблей, но сокрушительный удар де Гусмана тут же обрушился на его голову. Суданец пошатнулся, и в следующее мгновение клинок испанца со всей силой отсек ему левую руку, врубился между ребер и глубоко погрузился в кости таза.

Де Гусман, ворча и ругаясь, выдернул застрявшее среди мускулов и костей лезвие. Вновь он услышал нарастающий рев толпы, и волосы у него на голове встали дыбом. Ему был знаком этот рев — охотничий клич, гром, сотрясавший троны мира. С улицы слышался стук копыт и разъяренные голоса, выкрикивавшие команды.

Он уже повернулся, чтобы выбежать в коридор, когда услышал умоляющий голос и впервые заметил обнаженную женщину, извивающуюся на ковре. На ее теле не было ни царапины, но щеки были мокры от слез, рыжие волосы, разметавшиеся по белым плечам, пропитались потом, и она вся дрожала, словно ее пытали.

— Освободи меня! — умоляла она. — Зулейка мертва — освободи меня, ради Бога!

Приглушенно выругавшись, он разрезал ее путы и снова повернулся, почти тут же забыв о ней. Он не видел, как она поднялась и скользнула в занавешенный проход.

Снаружи послышался голос:

— Осман! Во имя шайтана, где ты? Пора в путь! Я видел, как ты бежал сюда! Дьявол тебя побери — ты где?

В комнату ворвался воин в кольчуге и шлеме и застыл на месте.

— Что? Аллах! Ты солгал мне!

— Нет! — весело ответил де Гусман. — Я покинул город, как и поклялся; но затем я вернулся.

— Где Осман? — спросил Аль Афдал. — Я пришел сюда следом за ним… о Аллах! — Он яростно потянул себя за усы. — Во имя Бога, Единого Истинного Бога! О, проклятый кяфир! Зачем ты убивал Османа? Все города восстали, и берберы сражаются с суданцами, которым я вместе со своими людьми спешу на помощь. А ты… я все еще обязан тебе жизнью, но всему есть предел! Во имя Аллаха, убирайся отсюда, и чтобы я никогда тебя больше не видел!

Де Гусман хищно усмехнулся.

— На этот раз тебе так просто от меня не избавиться, Эс-Салих Мухаммад!

Турок вздрогнул.

— Что?

— К чему этот маскарад? — ответил де Гусман. — Я узнал тебя еще в доме Захира эль-Гази, который прежде был домом Эс-Салиха Мухаммада. Лишь хозяин дома мог столь хорошо знать его секреты. Ты помог мне убить эль-Гази, так как бербер нанял Замана и остальных зарезать тебя. Что ж, неплохо. Но это не все. Я пришел в Египет, чтобы убить эль-Гази, и моя цель достигнута; но теперь Аль Хаким намерен уничтожить Испанию. Он должен умереть, и ты поможешь мне в этом.

— Ты такой же безумец, как и Аль Хаким! — воскликнул турок.

— Что, если я пойду к берберам и расскажу им, как ты помог мне убить их эмира? — спросил де Гусман.

— Они изрубят тебя на куски!

— Что ж, пусть! Но они точно так же изрубят на куски и тебя. А суданцы им помогут: никто не любит турок. Берберы вместе с чернокожими вырежут всех турок в Каире. И где в таком случае будет твое тщеславие, когда ты лишишься головы? Да, я умру, но если я устрою так, что суданцы, турки и берберы перережут друг друга, возможно, мятеж сметет их всех, и я своей смертью добьюсь того, чего никогда бы не добился при жизни.

Эс-Салих Мухаммад осознал мрачную решимость, звучавшую в словах кастильца.

— Похоже, мне все же придется прикончить тебя! — пробормотал он, вытаскивая саблю. В следующее мгновение комната наполнилась лязгом стали.

После первого же выпада де Гусман понял, что турок — лучший боец из всех, кого он встречал; если испанец казался воплощением огня, то его противник был холоден как лед. К нежеланию убивать Эс-Салиха добавилось понимание того, что тот превосходит его в ловкости и силе. Эта мысль привела испанца в безудержную ярость, так что отчаянное безрассудство, всегда бывшее его слабостью, стало сильной стороной. Собственная жизнь не имела для него никакого значения, однако, если бы он погиб в этой забрызганной кровью комнате, Кастилия погибла бы вместе с ним.

За стенами Эль-Кахиры бесновалась толпа; факелы разбрасывали вокруг искры, и сталь взимала свою кровавую дань. В комнате мертвой Зулейки свистели и звенели кривые клинки. «Убей, Диего де Гусман! — казалось, пели они. — Судьба Испании в твоих руках! Сражайся во имя вчерашней славы и завтрашнего величия. Слышишь грохот оружия, шелест знамен на горном ветру; видишь бесплодные усилия защитников и кровь мучеников? Сражайся за родные нагорья, за черноволосых женщин, за костры в очагах и барабаны будущих империй! Сражайся за нерожденные еще королевства, великолепие славы, и громадные галеоны, плывущие по золотому морю к неведомым мирам! Сражайся за прекрасную Испанию, древнюю и вечно юную, феникса наций, возрождающегося из пепла мертвого прошлого, чтобы ярко вспыхнуть среди штандартов мира!»

Из приоткрытых губ Эс-Салиха Мухаммада вырывалось тяжелое дыхание. Его смуглая кожа приобрела пепельный оттенок. Ни сила, ни ловкость его не могли устоять перед натиском этого воплощения ярости, неумолимо наступавшего на него с горящими глазами, нанося удары, словно кузнец по наковальне.

Из-под запекшейся повязки де Гусмана вновь потекла по виску кровь, но меч его был подобен огненному колесу. Турок мог лишь парировать удары, не в силах ответить.

Эс-Салих Мухаммад сражался ради удовлетворения собственного тщеславия; Диего де Гусман сражался за будущее своего народа.

Последнее отчаянное усилие, и сабля вылетела из руки турка. Он отшатнулся, издав вопль — не боли или страха, но отчаяния, Де Гусман, широкая грудь которого тяжело вздымалась, опустил оружие.

— Я не стану сам убивать тебя, — сказал он. — Не буду я и принуждать тебя к клятве с мечом у горла. Ты бы все равно ее не сдержал. Я иду к берберам, и это станет моей смертью — и твоей. Прощай, я мог бы сделать тебя визирем Египта!

— Подожди! — задыхаясь, произнес Эс-Салих. — Давай поговорим! Что ты имеешь в виду?

— То, что сказал! — Де Гусман резко повернулся, чувствуя, что затравленная дичь наконец у него в руках. — Ты что, не понимаешь, что на тебе сейчас держится равновесие власти? Суданцы и берберы сражаются друг с другом, а жители Каира сражаются с теми и с другими! Никто не в состоянии победить без твоей поддержки. На чью сторону ты бросишь своих мамлюков, тот и выиграет. Ты собирался поддержать суданцев и сокрушить как берберов, так и повстанцев. Но, предположим, ты свяжешь свою судьбу с берберами? Предположим, ты окажешься вождем повстанцев, сторонником правоверных, выступающих против святотатцев? Эль-Гази мертв, Осман мертв, у толпы нет предводителя. Ты единственный сильный человек, оставшийся в Каире. Ты искал славы, служа Аль Хакиму, однако тебя ждет слава куда большая, стоит только попросить! Встань со своими турками на сторону берберов и сокруши суданцев! Толпа объявит тебя освободителем. Убей Аль Хакима! Поставь на его место другого калифа, при котором ты будешь визирем и реальным правителем! Я буду рядом с тобой, и мой меч — твой меч!

Эс-Салих, слушавший его словно в полусне, внезапно расхохотался, будто пьяный. Мелькнувшая было мысль о том, что де Гусман собирается использовать его как пешку, чтобы сокрушить врага Испании, тут же утонула в горячем вине неудовлетворенного тщеславия.

— Отлично! — проревел он. — По коням, брат! Ты показал мне путь, который я искал! Эс-Салих Мухаммед будет править Египтом!

7

На большой площади посреди эль-Мансурии пламя факелов освещало водоворот мечущихся фигур, ржущих лошадей и сверкающих клинков. Коричневые, черные и белые люди сражались друг с другом — берберы, суданцы, египтяне, — тяжело дыша, ругаясь, убивая и умирая.

В течение тысячи лет Египет дремал под пятой иноземных хозяев; теперь он проснулся, и пробуждение его было окрашено алым.

Подобно безумцам, жители Каира вцеплялись в чернокожих убийц, стаскивая их с седел, перерубая подпруги взбешенных лошадей. Ржавые пики с лязгом ударялись о клинки сабель. Огонь вспыхнулсразу в сотне мест, поднимаясь к небу, пока пастухи Мукаттама не проснулись и изумленно не уставились на зарево. Со всех окраин чудовищным потоком катились ревущие толпы, соединяясь вместе на большой площади. Сотни неподвижных тел, в кольчугах или полосатых халатах, лежали под топчущими их копытами и ногами, а над ними кричали и рубились живые.

Площадь находилась в самом центре суданского квартала, в который ворвались опьяненные кровью берберы, пока основная часть суданцев сражалась с толпой в других частях города. Теперь же, поспешно отозванные в собственный квартал, черные воины явно превосходили берберов числом, в то время как толпа угрожала поглотить оба войска. Суданцы, под руководством их капитана Изеддина, сохраняли некоторую видимость порядка, что давало им преимущество над неорганизованными берберами и лишенной вождя толпой.

Обезумевшие каирцы врывались в дома чернокожих, вытаскивая оттуда вопящих женщин; пламя горящих зданий превратило площадь в океан огня.

Где-то вдали послышались звук барабанов и стук множества копыт.

— Наконец-то турки! — тяжело дыша, сказал Изеддин. — Слишком долго же они мешкали! И где, во имя Аллаха, Осман?

На площадь влетела обезумевшая лошадь, с губ которой клочьями срывалась пена. Всадник едва держался в седле, яркая одежда была разорвана, по черной коже струилась алая кровь.

— Изеддин! — закричал он, вцепившись обеими руками в развевающуюся гриву. — Изеддин!

— Сюда, дурак! — прорычал суданец, хватая за повод вставшую на дыбы лошадь.

— Осман мертв! — сквозь рев пламени и становившийся все громче барабанный бой завопил всадник. — Турки предали нас! Они убивают во дворцах наших братьев! А! Они идут!

Под оглушительный грохот копыт и сотрясающий все вокруг барабанный бой на площадь ворвались отряды всадников в кольчугах и с копьями, прокладывая себе кровавый путь и не различая своих и чужих. Изеддин увидел ликующее смуглое лицо Эс-Салиха Мухаммеда под сверкающей дугой его сабли и с ревом направил лошадь прямо на него, впереди своего войска.

Однако незнакомый всадник в одежде мавра, издав странный воинственный клич, поднялся в стременах и нанес сокрушительный удар. Изеддин упал, и по изрубленным телам его сотников пронеслись копыта убийц — словно темная ревущая река, грохотавшая среди объятой пламенем ночи.

На каменистых отрогах Мукаттама пастухи в ужасе смотрели на огненное зарево, протянувшееся от ворот Эль-Футуха до мечети Ибн-Тулуна; лязг мечей был слышен далеко на юге, до самого Эль-Фустата, где побледневшая знать тряслась от страха в своих окруженных садами дворцах.

Словно покрытый кровавой пеной и отсвечивающий пламенем поток, волны ярости наводнили кварталы и хлынули через ворота Зувейлы, заливая улицы Эль-Кахиры, Победоносной. На большой площади Бейн эль-Касрейн, по которой могли пройти строем десять тысяч человек, суданцы сделали последнюю остановку и там же и погибли, окруженные турками в остроконечных шлемах, вопящими берберами и обезумевшими каирцами.

Именно толпа первой переключила свое внимание на Аль Хакима. Орды оборванцев ворвались в бронзовые двери Большого Восточного Дворца и с воем устремились по коридорам в Большой Золотой Зал, где, сорвав расшитую золотом портьеру, обнаружили лишь пустой золотой трон. Грязные и окровавленные пальцы срывали со стен дорогие ковры; столы из сардоникса переворачивались под звон позолоченной посуды; евнухи в алых мантиях с визгом разбегались, девушки-рабыни вопили в руках насильников.

В Большом Изумрудном Зале, словно статуя, стоял на покрытом шкурами возвышении Аль Хаким. Его бледные руки дрожали, глаза были подернуты дымкой; он производил впечатление пьяного. У входа в зал группа преданных слуг отбивалась мечами от наседающей толпы. Отряд берберов пробился через пеструю толпу, вступив в борьбу с черными рабами, и в гуще схватки никто не обращал внимания на белую неподвижную фигуру на возвышении.

Аль Хаким почувствовал, как кто-то взял его за локоть, и, словно в полусне, увидел перед собой лицо Заиды.

— Идем, мой повелитель! — убеждала она. — Весь Египет восстал против тебя. Подумай о себе! Следуй за мной!

Он позволил ей увести его, бормоча, словно в трансе:

— Но ведь я Бог! Как может Бог познать поражение? Как может Бог умереть?

Отодвинув ковер, она повела его по длинному узкому коридору. Пробыв некоторое время в Большом Дворце, Заида хорошо знала его секреты. Набросив на калифа свой халат, она поспешно вела его через погруженные во мрак пахнущие пряностями сады, затем по извилистой улице среди домов с плоскими крышами. Никто из тех немногих, кто им встречался, не обращал внимания на спешащую пару. Через маленькие ворота, скрытые среди пальм, они прошли сквозь стену. С севера и востока Эль-Кахиру окружала пустыня. Они вышли с восточной стороны. Позади них и далеко на юге ревело пламя и бушевала резня, но вокруг были лишь пустыня, тишина и звезды. Заида остановилась, и ее глаза вспыхнули в звездном свете.

— Я — Бог, — ошеломленно пробормотал Аль Хаким. — И вдруг весь мир — в пламени. Но я все равно Бог…

Он почти не чувствовал сильных рук венецианки, заключивших его в последние смертельные объятия. Он не слышал ее шепота; «Ты отдал меня в лапы этого зверя! Из-за этого я попала в руки соперницы, которая подвергла меня таким унижениям, которые никому даже не снились! Я помогла тебе бежать, поскольку не кто иной, как Заида, уничтожит тебя, Аль Хаким, глупца, возомнившего себя Богом!»

Уже почувствовав смертоносный укол ее кинжала, он простонал:

— И все же я Бог — а боги не умирают…

Где-то вдалеке завыл шакал.

В Эль-Кахире, в Большом Восточном Дворце, мозаичный пол которого был залит кровью, окровавленный Диего де Гусман повернулся к Эс-Салиху Мухаммеду, столь же растрепанному и перемазанному кровью.

— Где Аль Хаким?

— Какая разница? — рассмеялся турок. — Он повержен; в эту ночь мы — повелители Египта, ты и я! Завтра другой сядет на трон калифа, кукла, за чьи ниточки я буду тянуть. Завтра я стану визирем, а ты — проси чего хочешь! Но сегодня здесь правим мы, клянусь блеском наших мечей!

— И все-таки мне бы хотелось проткнуть Аль Хакима своей саблей — это было бы подходящим завершением сегодняшней ночи, — ответил де Гусман.

Однако этому уже не суждено было случиться, хотя двое с жаждущими крови клинками еще долго бродили по покрытым коврами залам и сводчатым палатам, пока их ненависть и ярость не сменились удивлением и суеверным страхом, отголоски которого слышатся до сих пор в легендах о чудесных исчезновениях и таинственных историях о сверхъестественном. Время превращает дьяволов и безумцев в святых и хаджи; далеко в горах Ливана друзы ждут нового пришествия Аль Хакима Божественного. Но, даже если бы они ждали десять тысяч лет, они бы ни на шаг не приблизились к вратам Тайны. И лишь шакалы, нашедшие убежище в холмах Мукаттама, и стервятники, простирающие крылья над башнями Баб-эль-Везира, могли бы рассказать о том, какая судьба постигла человека, возомнившего себя Богом.

Боги Севера[64] (Перевод с англ. М. Райнер)

Лязг мечей смолк, шум битвы затих; над красным от крови снегом повисла мертвая тишина. Лучи бледного северного солнца ослепительно сверкали над ледяными полями, отражаясь в разбитой броне доспехов, играли яркими бликами на разбросанном повсюду оружии, блестя на лезвиях мечей и топоров, налобниках рогатых шлемов, оковке круглых щитов, рядом с грудами поверженных тел. Там — безжизненная рука крепко сжимает рукоять меча, там — запрокинутые в последнем смертельном усилии лица, с торчащими к небу ярко-рыжими или русыми бородами, словно бросающие вызов снежной белизне бескрайнего царства великана Аймира.

По красной от пролитой крови наледи навстречу друг другу приближались двое облаченных в кольчуги мужчин. Над ними простиралось морозное небо, вокруг — бесконечная снежная пустыня, а под ногами — мертвецы. Люди медленно пробирались меж телами погибших воинов, напоминая призраков, спешащих к месту самой кровавой бойни на свете.

В пылу битвы оба потеряли щиты, латы носили следы от ударов врагов. Кровь залила их кольчуги, обагрила мечи, рогатые шлемы испещрили зазубрины.

Волосы и борода одного пламенели, как кровь на освещенном солнцем снегу, и он заговорил первым:

— Ты, чьи локоны черны, как воронье крыло, назови свое имя, и мои братья в Ванагейме узнают, кто из отряда Вульфера пал от меча Хеймдула.

Черноволосый ухмыльнулся:

— Не в Ванагейме, а в Валгалле скажешь ты своим братьям имя Амры из Акбитаны.

Хеймдул взревел и ринулся на врага, поднимая меч. Клинок ванира обрушился на шлем врага, высекая голубые искры. Амра зашатался и на мгновение ослеп, но быстро пришел в себя и бросился вперед, вкладывая в удар всю силу своего огромного тела. Пронзив медную чешую кольчуги, острие его меча прошло сквозь кости и сердце, и рыжеволосый воин мертвым упал к ногам противника.

Внезапная слабость накатила на Амру, и воин качнулся, с трудом удерживая свой меч. Сверкающий в солнечных лучах снег словно ножом резал глаза, а небо как-то странно отдалилось и пошло рябью. Он отвернулся от вытоптанного поля, где золотобородые и рыжеволосые воины лежали, застыв в смертельном объятии. Амра сделал несколько шагов, и нестерпимый блеск резко потускнел. Вновь нахлынула волна слепоты, воин опустился на снег, оперся на руку и замотал головой, изо всех сил стараясь стряхнуть слепоту с глаз.

Внезапно тишину прорезал чей-то серебристый смех, и зрение начало медленно возвращаться к Амре. Снежный мир стал довольно странным — неизвестная земля плавно сливалась с небом. Но не это захватило внимание Амры. Перед ним, покачиваясь, словно деревцо на ветру, стояла женщина. Если не считать прозрачного, как дымка, покрывала, она была обнажена. Ее тело было словно вырезано из слоновой кости, стройные обнаженные ноги казались белее снега. Дева засмеялась, и ее смех звучал нежнее журчания лесного ручейка.

— Кто ты? — спросил воин.

— А зачем тебе это знать? — В ее голосе, более мелодичном, чем звуки арфы с серебряными струнами, звенели нотки жестокости.

— Ну же, зови своих людей, — прорычал Амра, хватаясь за меч. — Пусть силы мне изменяют, но живым меня не возьмут. Ты, я вижу, из племени ваниров.

— Разве я это говорила?

Он посмотрел на непослушные локоны девушки, поначалу показавшиеся ему рыжими. Сейчас же стало видно, что они не рыжие и не золотистые, а представляют собой великолепную смесь этих оттенков. Волосы переливались, совсем как у эльфов, их блеск ослеплял. Цвет глаз незнакомки постоянно менялся: то они становились бездонными, как морские глубины, то дымчатыми, как облака. Полные красные губы улыбались, а тело, от стройных ног до ослепительной короны волнистых волос, было совершенно, как мечта богов. Сердце Амры учащенно забилось.

— Не могу понять, — сказал он, — ты из Ванагейма и мой враг или из Асгарда и мой друг? Я прошел немало, от Зингары до моря Вилайет, побывал в Стигии, Куше и в стране хирканийцев, но такой женщины, как ты, еще никогда не встречал, Твои локоны ослепляют своим блеском. Клянусь Аймиром, таких волос я не видел даже у самых красивых дочерей Эзира.

— Да кто ты такой, что клянешься Аймиром? — усмехнулась дева. — Что ведомо тебе о богах льда и снега, тебе, пришедшему с юга в поисках приключений на незнакомой земле?

— О темные боги моего народа! — в гневе вскричал воин. — Кто бы я ни был, мой меч сегодня все сказал за меня! Здесь пало восемь десятков воинов, и лишь я уцелел в битве, где грабители Вулфера встретились с людьми Браги. Скажи, женщина, видела ли ты, хоть мельком, людей в кольчугах, пробирающихся по льду?

— Я видела иней, сверкавший на солнце, — ответила она. — Я слышала ветер, шепчущий в бескрайних снегах!

Он покачал головой.

— Ниорд должен был догнать нас прежде, чем началась схватка. Боюсь, он и его воины попали в засаду. Вулфер лежит мертвый со всеми своими людьми. Я думал, на много лиг отсюда нет ни одной деревни, ведь война занесла нас далеко от человеческого жилья. Но ты, почти нагая, наверно, немного прошла по снежной пустыне. Веди меня к своему племени, если ты из Асгарда, я смертельно устал и хочу отдохнуть.

— Трудно будет дойти до моего жилища, Амра из Акбитаны! — засмеялась девушка.

Она широко развела руки, запрокинула золотистую головку, и ее сверкающие глаза затенили длинные шелковые ресницы.

— Ну разве я не красива, воин?

— Как заря, бегущая по снегу, — пробормотал Амра, и его глаза загорелись, как у волка.

— А почему бы тогда тебе не подняться и не последовать за мной? Кто этот сильный воин, лежащий предо мной? — запела она с недоброй усмешкой. — Так оставайся и умри в снегах вместе с другими глупцами, черноволосый Амра. Тебе не под силу идти по моему следу!

Исторгая ругательства, Амра поднялся на ноги, его синие глаза холодно сверкнули, а смуглое, покрытое шрамами лицо исказила судорога гнева. Однако вспыхнувшее желание к стоящей перед ним насмешнице заставило кровь воина еще быстрее бежать по жилам. Страсть, неистовая, мучительная, наполнила все его существо, земля и небо поплыли в глазах красным туманом, и слабость отступила пред сумасшедшим порывом.

Наклонясь к пальцам женщины, Амра не произнес ни слова. Пронзительно засмеявшись, она отпрянула и побежала, то и дело оглядываясь через плечо. Тихо зарычав, Амра пустился следом, забыв о битве, забыв о воинах в изрубленных кольчугах, что лежали на красном от крови снегу, забыв о попавшем в засаду отряде Ниорда. Он думал только о стройной фигурке, скорее плывущей, нежели бегущей впереди.

Она вела его по ослепительно белой равнине. Истоптанное красное поле осталось далеко позади, а Амра упорно продолжал двигаться за девушкой. Закованные в латы ноги пробивали ледяную корку, и воин глубоко проваливался в сугробы, с трудом выбираясь из них. А девушка, пританцовывая, ступала по снегу так же легко, как перышко плывет по луже — ее босые ножки почти не оставляли следов. Несмотря на огонь в крови, холод добирался до тела воина сквозь кольчугу и меха; девушка же в своем прозрачном покрывале двигалась легко и весело, словно кружилась в танце среди пальм в розовых садах Пуатена.

Запекшиеся губы воина исторгали черные ругательства, от злости он скрежетал зубами, кровь стучала в висках от усталости и желания.

— Ты не убежишь от меня! — ревел он. — Если заведешь меня в ловушку, я сложу головы твоих соплеменников к твоим ногам. Если спрячешься — разнесу по камешку горы, но найду тебя! Я последую за тобой и на Серые Равнины, и дальше!

Лишь манящий девичий смех был ему ответом. На губах Амры появилась кровавая пена, но он упорно шел все дальше и дальше по ледяной пустыне, пока широкие равнины не сменились нестройными рядами низких холмов. Далеко на севере виднелись очертания высоких гор, белых от вечных снегов. Над их вершинами искрились лучи северного сияния. Веером расходясь по всему небу замерзшими лезвиями холодного многоцветья, они постепенно увеличивались и становились все ярче и ярче.

* * *

Небеса сверкали странными огоньками и отблесками. Снег таинственно мерцал, становясь то морозно-голубым, то пугающе красным, то серебристо-холодным. Амра упрямо продвигался через сияющее льдом зачарованное королевство в кристаллический лабиринт, где единственной реальностью оставалась белая фигурка, танцующая на сверкающем снегу далеко впереди, по-прежнему далеко впереди.

И все же его почему-то не удивляла колдовская странность происходящего, даже тогда, когда две гигантские фигуры загородили ему дорогу. Чешуя их кольчуг побелела от инея, шлемы и топоры обледенели. Снег искрился на волосах великанов, а на бородах поблескивали острые сосульки, глаза были холодными, как проносящиеся в небе разноцветные огоньки.

— Братья! — закричала девушка, кружась между ними. — Посмотрите, кого я привела! Я привела человека для празднества! Вырвите его сердце, и пусть оно дымится на столе нашего отца!

В ответ раздался треск, словно от трущихся о замерзший берег айсбергов, и великаны подняли топоры. Страх и гнев смешались в душе Амры, и он как безумный бросился в бой. Ледяное лезвие сверкнуло у воина перед глазами, ослепив ярким светом, но он первым нанес ужасный удар, рассекший врагу бедро. Жертва со стоном упала, а Амра в тот же миг повалился в снег, уворачиваясь от удара второго великана. Левое плечо Амры онемело от боли, от верной смерти его спасла только кольчуга. Над воином навис ледяной колосс, топор великана ринулся вниз и глубоко врезался в мерзлую землю. Амра отпрянул в сторону и резко вскочил на ноги. Великан заревел, потянулся к топору, но в этот момент на него обрушился меч Амры. У гиганта подогнулись колени, и он медленно осел в снег, тотчас потемневший от крови, хлынувшей ручьем из ужасной раны. Клинок Амры почти отделил голову великана от туловища.

Развернувшись, Амра увидел стоящую неподалеку девушку, ее глаза широко распахнулись от страха. Насмешливое выражение исчезло с ее лица. Амра заорал, неистово потрясая мечом, разбрызгивая стекавшие с лезвия капли крови.

— Зови остальных братьев! — ревел он. — Зови собак! Я скормлю их печень волкам!

Девушка вскрикнула и бросилась бежать. Теперь она не смеялась и не дразнила воина. Она убегала, спасая свою жизнь, и Амра, напрягая каждый нерв и мускул, кинулся следом. Его виски почти разрывались, снег залеплял глаза, а она все отдалялась, уменьшаясь в колдовских огнях небес, пока не стала размером с ребенка, потом танцующим белым пламенем на снегу и, наконец, размытым пятном. Стиснув зубы так, что на деснах выступила кровь, Амра, шатаясь, продолжал бежать впереди наконец увидел, что размытое пятно становится танцующим белым пламенем, а пламя — фигуркой ростом с ребенка; вскоре девушка оказалась менее чем в ста шагах от него, и это расстояние медленно, фут за футом, сокращалось.

Девушка пошатывалась, столь резво мелькавшие еще недавно ножки все замедляли и замедляли свой бег. А шаг воина оставался все таким же широким. В его необузданной душе пылало пламя страсти, которое она так умело раздула. Амра почти настиг беглянку и взревел, торжествуя, а она повернулась, затравленно вскрикнула и закрыла лицо руками.

Амра схватил девушку и прижал к себе, не обращая внимания на упавший меч. Она забилась в его руках, пытаясь высвободиться из железной хватки: золотистые волосы разметались, ослепляя воина, близость стройного женского тела сводила его с ума, но Амре казалось, что он обнимает не женщину из плоти и крови, а ледышку. Она тщетно пыталась увернуться от неистовых поцелуев воина.

— Ты холодна, как снег, — изумленно бормотал он. — Я согрею тебя огнем своей крови…

Девушка неистовым усилием вырвалась, оставив в руках Амры лишь клочок своего прозрачного одеяния. Она стояла в двух шагах от воина, грудь ее взволнованно поднималась, прекрасные глаза сверкали от ужаса и гнева. А воин остолбенел, завороженный дьявольской красотой девушки…

Внезапно она вскинула руки к огням, переливающимся в небесах, и закричала голосом, который навсегда остался в памяти Амры:

— Аймир! О, отец мой, спаси меня!

Амра бросился вперед, пытаясь схватить девушку, но в тот же миг раздался грохот снежной лавины и все небеса заполыхали голубыми, ледяными огнями. Девушку с телом цвета слоновой кости внезапно охватило ослепительное пламя, и воин вскинул руки, чтобы защитить глаза. В считанные мгновения небеса и снежные холмы засверкали потрескивающими, голубыми жалами ледяного света и искрящимися красными огоньками. Амра пошатнулся и закричал. Девушка исчезла. Далеко вокруг простиралась безлюдная ледяная пустыня, высоко над ней на обезумевшем морозном небе играли колдовские огни, а с голубых гор доносились раскаты грома, словно там пронеслась гигантская боевая колесница, запряженная конями, чьи копыта высекали молнии из снегов и эхо из небес.

Вдруг покрытые снегом холмы и сверкающие небеса зашатались, как пьяные, тысячи огненных шаров взорвались ливнями искр, и небо превратилось в гигантское колесо, описывающее круги и рассыпающее звезды. Земля вздыбилась ледяной волной, и Амра упал.

В холодной темной вселенной, солнце которой померкло целую вечность назад, Амра чувствовал движение жизни, незнакомой и неразгаданной. Землетрясение заключило воина в свои объятия, швыряя застывшее тело в разные стороны и обдирая кожу о ледяную корку; пока он не завопил от боли и ярости и не стал искать меч.

* * *

— Он приходит в себя, Хорса, — проворчал чей-то голос. — Скорее! Нужно разогреть его руки и ноги! Неизвестно, сможет ли он когда-нибудь владеть мечом.

— Левую руку он не разжимает, — прорычал другой сквозь сжатые от усилия зубы. — Он что-то в ней держит…

Амра открыл глаза и уставился на склонившиеся над ним бородатые лица. Его окружали высокие золотоволосые воины в кольчугах и мехах.

— Амра! Ты жив!

— Клянусь Кромом, Ниорд, — произнес он с тяжелым вздохом, — или я жив, или мы все мертвы и находимся в Валгалле?

— Мы живы, — ответил Эзир, растирая полуобмороженные ноги Амры. — Нам пришлось с боем прорывать засаду, иначе мы бы догнали тебя прежде, чем завязалась битва. Когда мы появились на поле, трупы еще не успели остыть. Не найдя тебя среди павших, мы пошли по твоему следу. Скажи нам ради Аймира, зачем ты отправился в эту северную пустыню? Мы долго шли за тобой. Клянусь Аймиром, если бы начался буран и смел твои следы, мы бы никогда тебя не нашли!

— Не клянись так часто именем Аймира, — пробормотал один из воинов, глядя на отдаленные горы. — Легенда гласит, что это его земля и он затаился вон за теми горами.

— Я пошел за женщиной, — ответил Амра. — На равнинах мы повстречали людей Браги. Не знаю, как долго продолжался бой. В живых остался я один. У меня закружилась голова, и я потерял сознание. Земля, лежащая передо мной, была странной, как видение. А сейчас все опять кажется мне естественным и знакомым. Ко мне подошла женщина и стала насмехаться надо мной. Она была красива, как адское замерзшее пламя. Посмотрев на нее, я забыл обо всем на свете. Я пошел за ней. Вы не нашли ее следов? Не нашли убитых мной великанов в обледеневших кольчугах?

Ниорд покачал головой.

— Мы нашли на снегу только твои следы, Амра.

— Тогда я, должно быть, спятил, — изумился Амра. — И все же, ты для меня не более реален, чем нагая золотоволосая ведьма, что танцевала передо мной. Но она исчезла в ледяном пламени, когда я уже чуть было не поймал ее.

— Он бредит, — прошептал молодой воин.

— Это не бред! — возразил воин постарше, восхищенно сверкнув глазами. — Это была Атали, дочь Аймира, Ледяного Великана! Она появляется на полях битв и рядом с умирающим! Я сам видел ее в детстве, когда чуть не умер на кровавом поле Вольравена. Я видел, как она шла по снегу среди мертвых, видел ее обнаженное тело, блестевшее, как слоновая кость, и золотистые волосы, пламеневшие в лунном свете. Я лежал и выл, как умирающая собака, потому что не мог поползти за ней. Она заманивает измученных людей в снежные пустыни, а ее братья, ледяные великаны, добивают воинов и подают их дымящиеся красные сердца на стол Аймира. Амра видел Атали, дочь Ледяного Великана!

— Старый Горм повредился умом еще в молодости, когда меч едва не рассек ему голову. С Амрой случилось то же самое! Посмотрите, как помят его шлем. Он шел по пустыне за видением. Он же с юга, что он знает об Атали?

— Может быть, вы и правы, — пробормотал Амра. — Все это было странно и таинственно — клянусь Кромом!

Вдруг воин замолчал, пристально глядя на предмет, зажатый в его левой руке, — кусочек прозрачной, необыкновенной ткани, что никак не могла быть соткана земной женщиной.

Двое против Тира (Перевод с англ. А. Курич)

Средь буйства красок, царящего на улицах Тира, фигура иностранца казалась странной и неуместной. Конечно, в одной из богатейших в мире столиц, куда приходили большие богатые парусные суда из многих морей и стран, толпилось немало иноземцев, но этот не походил ни на одного из них. Среди местных купцов, торговцев и их рабов и слуг в Тире можно было встретить темнокожих египтян — искусных воров из далеких от Ливана земель, тощих выходцев из диких племен с юга, бедуинов из великой пустыни и блестящих принцев из Дамаска, окруженных чванливой свитой.

Все эти различные народы сближало очевидное родство — на них лежал отпечаток востока. А чужеземец, важно вышагивающий по улице под взглядами жителей Тира, выглядел совершенно чуждым восточному окружению.

— Это грек, — прошептал облаченный в темно-красное одеяние придворный, обращаясь к стоящему рядом с ним. Тот был, судя по одежде и широко расставленным ногам, капитаном морского судна. Моряк покачал головой:

— Он и похож на грека, и не похож, он из какого-то родственного им, но дикого народа — варвар с севера.

Внешность чужестранца в самом деле напоминала черты, все еще встречающиеся среди греков, — забранные в хвост светлые волосы, голубые глаза, белая кожа выглядели контрастно на фоне темных лиц местных жителей. Но крепкое, могучее тело, в движениях которого мерещилось что-то от волчьей повадки, вряд ли могло принадлежать греку. Иноземец был из родственного древним грекам народа, который в настоящее время оказался намного ближе к не испорченным цивилизацией северным племенам, — человек, чья жизнь прошла не в мраморных городах и плодородных долинах, а в постоянной борьбе с дикой и жестокой к человеку природой. Это читалось по его сильному угрюмому лицу, сухощавому сложению, мощным рукам, широким плечам и узким бедрам. На нем был шлем без украшений, кольчуга с латами, а на широком с золотой пряжкой поясе висел длинный меч и галльский кинжал с обоюдоострым лезвием четырнадцати дюймов длиной и шириной с ладонь — страшное оружие. Один край кинжала был слегка выпуклый, другой соответственно вогнутый.

Чужеземец разглядывал город и его обитателей с не меньшим любопытством, чем смотрели на него сами жители Тира. Глаза его были по-детски удивленно распахнуты, однако от этого он не переставал казаться менее грозным. Изумление перед странным городом не могло сделать варвара безобидным и безопасным для окружающих.

Все здесь, действительно, казалось варвару странным. Никогда еще он не видел такой роскоши и такого богатства, столь беззаботно раскиданных на каждом шагу. Мощеные улицы были ему в диковинку, он восхищенно смотрел на здания из камня, кедра и мрамора, украшенные золотом, серебром, слоновой костью и драгоценными камнями. Его поразил блеск процессии какого-то здешнего или иностранного принца: знатная особа сидела развалясь на шелковых подушках в инкрустированных драгоценными камнями носилках под шелковым балдахином; носилки несли рабы, одетые в шелковые набедренные повязки, и рядом шли рабы с опахалами из павлиньих перьев с украшенными драгоценными камнями ручками. Процессию сопровождали солдаты в позолоченных шлемах и бронзовых кольчугах — сирийцы, жители Тира, аммониты, египтяне, богатые купцы с острова Киттим. Варвар не мог оторвать глаз от одежд знаменитого тирского пурпурного цвета — краски, благодаря которой была основана Финикийская империя и в поисках элементов которой месопотамская цивилизация развернулась во все стороны света. Благодаря своим одеяниям толпы богачей и купцов превратились из прозаичных торговцев, склонных посудачить о соседях, в знать, старающуюся снискать славы богов. Их одежды колебались и сверкали на солнце, красные, как вино, темно-пурпурные, как сирийская ночь, багровые, как кровь убитого короля.

В этой мерцающей радуге цветов, сквозь разноцветный лабиринт, шел светловолосый варвар с холодными, но наполненными изумлением глазами, по всей видимости не сознающий, что он объект пристального внимания окружающих мужчин, а также смуглых женщин, которые проходили рядом, обутые в сандалии, или проплывали мимо в носилках под балдахинами, бросая на чужестранца дерзкие взгляды.

Внезапно в конце улицы показалась стонущая и ревущая процессия, заглушившая шум торговли и разговоров. Сотни женщин бежали полуголые, с распущенными по плечам черными волосами, колотя себя в грудь и вырывая себе волосы с криками нестерпимого горя. Позади них шли мужчины с носилками, на которых лежала укрытая цветами неподвижная фигура. Купцы и содержатели лавочек замерли, чтобы посмотреть и послушать.

Постепенно варвар разобрал фразу, которую непрестанно выкрикивали женщины: «Таммуз умер!»

Варвар повернулся к стоящему рядом прохожему, который только что прекратил спор с хозяином лавочки о цене одежды, и задал вопрос на ломаном финикийском языке:

— Кто этот великий вождь, которого они несут на вечный покой?

Тот, к кому он обращался, взглянул на процессию и, не сказав ни слова, открыл рот так широко, как только было возможно, и завопил:

— Таммуз умер!

Вся улица, мужчины, женщины, начали выть, повторяя одни и те же слова, доводя крик до истерической ноты и начиная раскачиваться из стороны в сторону и рвать на себе одежду.

Варвар, озадаченный, дернул прохожего за рукав и повторил вопрос:

— Кто этот Таммуз — какой-нибудь великий король востока?

Рассерженный тем, что его отвлекают, прохожий повернулся и заорал:

— Таммуз умер, дурак! Таммуз умер! Кто ты такой, чтобы прерывать мои молитвы?

— Меня зовут Этриаль, я галл, — ответил варвар сердито. — А что касается твоих молитв, то ты не делаешь ничего, кроме того, что стоишь и мычишь: «Таммуз умер» — как племенной бык.

Финикиец посмотрел на варвара с ненавистью и оглушительно завизжал:

— Он поносит Таммуза! Он поносит великого бога!

В этот момент носилки как раз приблизились к варвару и остановились, потому что, несмотря на вой и рев процессии, носильщики заметили ужимки кричавшего и услышали его слова. Когда носилки остановились, сотни глаз, уже одурманенных всеобщей истерикой, обратились на галла. Начала собираться толпа, как всегда происходит в восточных городах. Визг повторился, и воющие люди начали качаться из стороны в сторону в религиозном экстазе с пеной на губах, доводя себя до безумия. Самый уравновешенный и неэмоциональный в обычной жизни народ в мире — финикийцы были подвержены вспышкам помешательства, которые характерны для всех семитов во время ритуалов, посвященных богам.

Руки толпы потянулись к кинжалам, глаза кровожадно впились в светловолосого великана, против которого бросал свои обвинения обезумевший финикиец.

— Он поносит Таммуза! — вопил сумасшедший с пеной у рта.

Толпа загудела, и носилки закачались, словно лодка на море во время шторма. Галл положил ладонь на рукоять меча, окинув толпу холодным взглядом голубых глаз.

— Идите своей дорогой, люди, — прорычал он. — Я не сказал ничего плохого ни про какого бога. Идите с миром, а ты — иди к черту!

Исковерканный финикийский галла был плохо понятен толпе, к тому же мешал шум, и толпа уловила лишь брошенное ругательство. В ту же секунду раздались дикие крики:

— Он поносит Таммуза! Убить преступника!

Окружившая его толпа свирепо надвигалась на него, и галл не успел даже выхватить свой меч. Толпа налетела на него и опрокинула на землю. Падая, галл нанес сильный удар ближайшему к нему врагу — это был тот, кто завел всю толпу, — его шея хрустнула, как прут. Толпа пинала галла, царапала ногтями, и в воздухе зловеще засверкали кинжалы. Но народу было слишком много, и добраться до галла могли не все, поэтому выхваченные кинжалы ранили самих же теснящих друг друга финикийцев. Сквозь гул безумия послышались крики раненых. Этриаль наконец вытащил свой кинжал и поразил одного из врагов. Толпа раздвинулась, когда он вскочил на ноги и начал наносить смертельные удары направо и налево, разбрасывая людей, словно кегли. Ураган завязавшейся битвы опрокинул носилки в пыль мостовой, и Этриаль с удивлением и отвращением увидел то, что лежало на них.

Сумасшедшие идолопоклонники продолжали наступать на галла, сверкая мечами. Один из толпы бросился вперед, галл отклонился от удара: одновременно с отступающим движением тела он взмахнул мечом, и атаковавший, вскрикнув, упал как подкошенный. Он был почти разрублен пополам.

Этриаль отпрыгнул от звенящих в воздухе мечей, налетев могучей спиной на что-то твердое, подавшееся назад — это была открытая дверь, — и бесславно рухнул на спину в дверной проем. Он вскочил на ноги с кошачьей ловкостью и выставил перед собой руку с кинжалом, оглядываясь по сторонам.

Галл увидел перед собой человека, который быстро задвинул засов на захлопнувшейся двери. Галл удивленно уставился на незнакомца, а тот рассмеялся и пошел к противоположному выходу, махнув галлу рукой, чтобы он следовал за ним. Этриаль повиновался, продолжая враждебно и подозрительно озираться вокруг. Снаружи ревела толпа, и дверь стонала и содрогалась под ее ударами. Незнакомец повел Этриаля по темному узкому переулку. Никого не встретив, они шли, пока гул толпы не превратился в едва слышный звук. Тогда незнакомец свернул, и они оказались перед дверями гостиницы. Войдя внутрь, они увидели несколько мужчин, сидящих, поджав ноги «по-турецки», и ведущих между собой бесконечный, по восточному обычаю, спор.

— Ну что, друг мой, — сказал галлу спаситель, — думаю, мы сбили свору со следа.

Этриаль подозрительно взглянул на незнакомца и подумал, что между ними есть какое-то сходство. Безусловно, этот человек не финикиец — черты его лица такие же правильные, как у самого галла. Он был высок, хорошо сложен, ненамного ниже гиганта-галла, с черными волосами и серыми глазами, лет сорока или меньше. Несмотря на восточное одеяние незнакомца и финикийский язык с семитским акцентом, Этриаль понял, что перед ним потомок их общих предков — кочующих арийцев, заселивших мир светлоглазыми, светловолосыми племенами.

— Кто ты? — прямо спросил галл.

— Люди зовут меня Ормраксис Мициец, — ответил незнакомец. — Давай присядем и выпьем вина. Когда убегаешь от погони, всегда хочется пить!

Они сели за грубо сколоченный стол, и слуга принес им вина. Они пили и молчали, и Этриаль раздумывал над тем, что произошло. Наконец он произнес:

— Нет нужды говорить, что я благодарен тебе за то, что ты задвинул засов и привел меня в безопасное место. Клянусь Кромом, эти люди сумасшедшие. Я только спросил, какого короля они несут к могиле, а они бросились на меня, как дикие кошки. И к тому же на носилках не было никакого трупа — только деревянный идол, украшенный золотом, драгоценностями и цветами, политый протухшим маслом. Что… — Он внезапно замолк, вытащив меч, потому что с улицы послышался шум.

— Они уже забыли о тебе, — рассмеялся Ормраксис. — Расслабься.

Но Этриаль подошел к двери и осторожно выглянул в щель. Переулок, в котором находилась гостиница, пересекал вдали улицу, по которой теперь двигалась процессия. Настроение толпы изменилось: монахи несли увитого цветами идола, поднятого вверх, и люди танцевали и пели, крича от восторга и радости так же неистово, как вопили от горя. Этриаль с отвращением фыркнул.

— Теперь они воют: «Адонис жив», — сказал он. — Только что они кричали: «Таммуз мертв» — и рвали на себе одежду и ранили друг друга кинжалами. Клянусь Кромом, Ормраксис, говорю тебе — они сумасшедшие!

Мидиец захохотал и поднял чашу.

— Этот народ сходит с ума во время своих религиозных празднеств. Они празднуют воскрешение бога жизни, Адониса-Таммуза, которого убивает Ваал-Молох — солнце во время летнего солнцестояния. Сначала они носят мертвого идола бога, затем воскрешают его и приветствуют, как ты только что видел. Это еще ничего — ты бы посмотрел на идолопоклонников в Гевале, священном городе Адониса. Там люди режут сами себя и бросаются в грязь, чтобы быть растоптанными толпой.

Галл размышлял над услышанным несколько минут, потом озадаченно покачал головой и глотнул из своей чаши. У него появился вопрос к мидийцу:

— Зачем ты рисковал жизнью, спасая меня?

— Я видел, как ты бьешься с толпой. Это было нечестно — тысяча на одного. Кроме того, между нами есть родство, хоть отдаленное, но кровное.

— Я слышал о твоем народе, — сказал Этриаль. — Он ведь живет далеко на севере, так?

— За землями Наири и истоками Евфрата, — ответил Ормраксис. — Постепенно он переходил на юг из степей, год за годом завоевывая долины ала-родианцев. Некоторые передвигались в одиночку и маленькими группами вдоль Евфрата и Тигра, становясь наемными солдатами. Это движение продолжается уже три или четыре поколения.

— Значит, ты родился в этой стране? — спросил галл.

— Не в Финикии. Я родился в долине Наири и двигался на юг как охотник и купец. На границах Аммона я встретил народ, отдаленно родственный моему племени, и поселился там.

Этриаль не задал больше никаких вопросов: он знал об Аммоне не больше, чем об Атлантисе. Но рассказ Ормраксиса навел его на некоторые мысли.

— Скажи, во время своих странствий и скитаний в этих землях не встречал ли ты или не слышал ли о человеке по имени Шамаш?

Ормраксис покачал головой:

— Это ассирийское имя, так они называют одного из своих богов. Но я никогда не встречал человека с точно таким же именем, без добавлений вроде Ишуми-Шамаш или Шамаш-Пайлис. Как он выглядит?

— Высокого роста, хотя ниже, чем мы с тобой, и мощный. С темными глазами и иссиня-черными волосами и бородой, которую завивает. У него дерзкая и высокомерная манера держать себя. Он похож на жителей Тира, но в тоже время и не похож на них, ибо там, где они избегают битвы, он, наоборот, ищет ее. Черты его лица также не очень похожи на их лица, хотя у него крючковатый нос и выражение лица, чем-то напоминающее этих людей.

— Ты в самом деле описал ассирийца, — сказал Ормраксис со смехом. — На юго-востоке, за Евфратом, ты встретишь тысячи людей с такими приметами, но, возможно, тебе не придется идти так далеко, потому что в воздухе пахнет войной и Шаламану-асшир, король Ассирии, идет с боевыми колесницами на принцев Сирии. Я не думаю, что это только базарные слухи.

— Кто этот Шаламанишир? — спросил галл, переиначив имя на семитский манер.

— Величайший король всей земли, чья империя раскинулась от южных долин Наири до Моря восходящего солнца и от гор Загроса до палаток арабов. Ему принадлежат Ассирия, Каркемиш хиттитов, Вавилония и болота Халдеи. Его предки, короли, жили прежде в Ашшуре и Ниневии, но он построил Калан — королевский город и украсил его богатыми дворцами, словно рукоять меча драгоценными камнями.

Этриаль посмотрел на Ормраксиса с сомнением: переходы на высокопарный стиль были больше свойственны семитам, чем арийцам, но галл вспомнил, что мидиец провел на востоке, возможно, большую часть жизни.

— А как правители Сирии? — спросил галл. — Они точат топоры и готовятся к войне?

Так говорят, — подозрительно ответил мидиец.

— У меня нет золота, — пробормотал галл. — Который из этих королей заплатит мне дороже за мою силу?

Глаза Ормраксиса блеснули, словно он давно ждал этого вопроса. Он наклонился к галлу и что-то хотел сказать, но внезапный крик снаружи прервал его. Он вскочил на ноги, как пружина, и повернулся к выходу с мечом на изготовку.

В дверях стояли несколько солдат в блестящих доспехах, знатный господин в пурпурном одеянии и одетый в лохмотья бродяга, который выскользнул из гостиницы сразу поле того, как в нее вошли Этриаль и Ормраксис. Бродяга показывал на мидийца и кричал:

— Это он! Это Кхумри!

— Быстро! — прошептал мидиец. — Бежим в боковую дверь!

Но в ту же секунду в боковую дверь ввалилась толпа солдат. Зарычав, Ормраксис отпрыгнул от двери, и солдаты по приказу одетого в пурпурное господина бросились на мидийца. Тот раскроил череп ближайшему солдату, отразил удар копья и подлетел к человеку в пурпурном, который закричал, прося помощи. Солдаты окружили мидийца, и один из них схватил Ормраксиса за руки сзади. Меч Этриаля обезглавил нападавшего, и спина к спине два товарища начали отбивать удары. Но гостиницу наполняли новые и новые солдаты. Кругом грохотала сталь, раздавались крики ярости и боли. Новая сокрушительная атака солдат оторвала двух арийцев друг от друга. Этриаля отбросило на перевернутый вверх ножками стол, и полдюжины мечей старались поразить его. Этриаль рычал, истекая кровью. Одного из врагов он пронзил насквозь, выпустив наружу его внутренности. Но чья-то железная булава обрушилась на шлем галла. Голова его закружилась, в глазах помутилось, но он не отступал. На голову галла снова и снова сыпались удары, пока он не повалился на пол без сознания, словно древо под ударами топора.

Этриаль медленно приходил в сознание. В голове стучало и болело, все тело ломило. Какой-то свет показался перед его глазами — он понял, что это свеча. Он находился в маленькой комнате с каменными стенами. «Должно быть, тюрьма», — подумал галл. Он лежал на кушетке, и над ним склонился человек, перевязывая ему раны. Галл решил, что враги не хотят позволить ему умереть легко и оживляют, чтобы помучить. Рука Этриаля, словно бросившийся на жертву питон, схватила человека за горло прежде, чем тот успел сообразить, что раненый пришел в себя. В комнате были еще другие люди, но на галла почему-то не посыпались удары, как он ожидал. Лишь чьи-то руки схватили его за плечо, и кто-то закричал по-финикийски:

— Постой! Постой! Не убивай его! Это друг! Ты среди друзей!

Слова прозвучали убедительно, и галл разжал смертельную хватку. Его жертве спасло жизнь только то, что к галлу еще не вернулись полностью силы. Однако парень повалился на пол, задыхаясь и кашляя. Его подхватили, застучали ему по спине и влили в горло вина. Он наконец оправился и с упреком взглянул на чужестранца. Тот, кто успокоил разбушевавшегося галла, рассеянно теребил бороду и задумчиво смотрел на Этриаля. Это был человек среднего роста, с характерными финикийскими чертами лица, одетый в пурпурный наряд, означавший знатного господина или богатого купца.

— Дайте еды и питья, — приказал он, и раб принес мясо и большой кувшин вина. Этриаль почувствовал страшный голод. Заглотнув чуть не полкувшина вина, схватив огромный кусок мяса двумя руками, он начал поглощать пищу, разрывая ее сильными, как у зверя, зубами. Он не спрашивал, зачем и почему: голодные годы приучили варвара сразу брать пищу, когда она появляется перед ним.

— Ты друг Кхумри? — спросил финикиец в пурпурном.

— Если тыговоришь о мидийце, — ответил галл в перерыве между следующим куском мяса, — то я никогда не встречал его до сегодняшнего дня, когда он спас мою жизнь и помог скрыться от толпы. Что вы с ним сделали?

Финикиец покачал головой:

— Это не я взял его, к сожалению. Его схватили солдаты короля Тира. Они бросили его в темницу. Тебя я нашел лежащим без сознания в переулке около гостиницы, брошенным на дороге. Возможно, они подумали, что ты умер. Но, лежа на мостовой, ты все еще сжимал в руке меч. Мои слуги перенесли тебя ко мне домой.

— Зачем?

Человек не ответил прямо, а сказал:

— Кхумри спас твою жизнь. Хочешь помочь ему?

— Жизнь за жизнь, — ответил галл, отпив из кувшина и причмокнув губами. — Он помог мне, я помогу ему, даже если понадобится умереть.

Это не было хвастливой болтовней. За границами цивилизации чувство долга действительно существовало, и люди помогали друг другу из-за жестокой необходимости, пока это не превратилось в настоящую религию среди варваров — платить долги. Человек в пурпурном знал об этом, так как много путешествовал, и больше всего ему понравились странствия среди светловолосых народов запада.

— Ты пролежал без сознания несколько часов, — сказал он. — Можешь ты сейчас бежать и драться?

Галл встал на ноги и вытянул мощные руки, посмотрев на всех сверху вниз с высоты своего роста.

— Я отдохнул, наелся и напился, — проворчал он. — Я не греческая девушка, чтобы свалиться замертво от хлопка по голове.

— Принесите его меч, — приказал финикиец. Этриаль вложил меч в ножны с довольным смешком и привычным жестом проверил, на месте ли огромный кинжал у пояса, затем вопросительно взглянул на финикийца.

— Я друг Кхумри, — сказал тот. — Меня зовут Акурос. Теперь слушай. Сейчас около полуночи. Я знаю, где заточен Кхумри. Его держат в подземной тюрьме недалеко от пристани. В тюрьме есть внешняя охрана и внутренняя. Внешнюю охрану назначаю я. Это филистимляне, и я подошлю человека подкупить их, чтобы они оставили пост. Но внутренняя охрана состоит из ассирийцев, их нельзя подкупить. Но их только трое, и если ты ловок, то сможешь избавиться от них.

— Предоставь это мне, — решительно заявил галл. — Где тюрьма? И что мы будем делать дальше, когда Кхумри будет освобожден?

— Я пришлю человека, чтобы он провел тебя к тюрьме, — сказал Акурос. — Если ты освободишь Кхумри, тот же человек проведет вас к пристани, где будет ждать лодка. Тир построен на островах, как ты знаешь, и ты никогда бы не смог пройти через ворота в стене, которые закрывают город от материка. Открыто я не могу помогать Кхумри, но тайно я сделаю все, что смогу.

Спустя некоторое время Этриаль пробирался по темным холодным переулкам Тира, следуя за крадущейся впереди фигурой. Несмотря на свой рост, галл двигался бесшумнее ветерка в лесу. Только иногда свет луны, проникавший сквозь дремлющие стены в город, оставлял бледные блики на доспехах, шлеме или мече галла. Наконец они остановились в начале тенистого переулка, и проводник галла указал на приземистое каменное здание, перед которым стоял небольшой отряд солдат в доспехах, различимых только благодаря свету нескольких факелов в каменных нишах стен. Солдаты говорили с человеком в маске, передавшим им небольшой, довольно пухлый мешочек. Человек в маске обернулся плащом и исчез в темноте, а солдаты быстро и тихо ушли в противоположном направлении.

— Они не вернутся, — прошептал проводник Этриаля. — Господин Акурос дал им достаточно золота, чтобы оставить службу в армии. Они будут пить несколько недель. Скорей, мой господин! Внутри тоже охранники.

Галл проскользнул в переулок и приблизился к тюрьме. Железная дверь была не заперта. Он осторожно открыл ее и заглянул внутрь. Несколько факелов в нишах тускло освещали пустой коридор. Однако издалека доносился шум голосов и виднелся какой-то свет. Галл тихо пошел по коридору до поворота, откуда слышались голоса. Он остановился и увидел каменные ступени, ведущие в нижний коридор, в глубине которого стояли трое широкоплечих рослых солдат в шлемах и кольчугах. Они были чернобородые, с жесткими хищными лицами. Галл вспомнил о своем давнем враге и, словно ощетинившаяся на жертву гончая, напрягся всем телом. Солдаты болтали на каком-то странном наречии. Но вот из темноты вышел коренастый человек и сказал по-финикийски:

— Через час люди короля придут за заключенным.

— Ты его допрашивал? — спросил один из солдат на том же не вполне понятном языке.

— Он упрям, как все его племя, — ответил финикиец. — Но это неважно. Шаламану-асшир будет рад получить его. Как ты думаешь, каким будет приветствие великого короля господину Кхумри?

— Он сдерет с него кожу заживо, — ответил ассириец, поразмыслив немного.

— Хорошенько смотрите за ним. Он закован по рукам и ногам, но это не человек, а лев. Я пошел к королю.

Ассирийцы возобновили прерванную игру, а финикиец стал вперевалку подниматься по ступеням. Этриаль проскользнул обратно за угол и прижался к стене в темноте. Финикиец поднялся до верхнего коридора и повернул за угол, но в тот момент, когда он поравнялся с галлом и был от него на расстоянии вытянутой руки, какой-то инстинкт заставил его посмотреть в сторону. Свет был тусклым, кругом тени — возможно, финикиец решил, что перед ним привидение.

Возможно, вид светловолосого гиганта в блестящей кольчуге на секунду лишил его дара речи. Этой секунды было достаточно. Прежде чем он успел открыть рот, огромный меч Этриаля раскроил его череп, и финикиец упал к ногам галла.

Этриаль отскочил обратно за угол и приник к стене. Снизу раздался стук рассыпавшихся игральных костей, когда удивленные ассирийцы повскакивали с мест. Галл не рискнул выглянуть из коридора, но услышал спор и перешептывание, а затем звук поднимающихся по лестнице шагов. Отчаянно оглядевшись вокруг, галл заметил над головой железное кольцо, вбитое в стену, которое, безусловно, использовали для подвешивания и пыток узников. Подпрыгнув, галл схватился за кольцо и подтянулся на руках, нога его нащупала небольшое углубление в стене, где вывалился кусочек каменной кладки, и, засунув туда кончик ноги, галл ненадежно повис в воздухе. Ассирийцы поднялись по ступеням и громко заспорили, наткнувшись на тело лежащего в крови финикийца. С копьями на изготовку они оглядывались по сторонам, но им не пришло в голову взглянуть вверх. Один из них пошел к выходу, очевидно в поисках внешней стражи, — в этот момент нога галла соскользнула со стены.

В такие секунды мозг галла работал молниеносно. В то же мгновение он отпустил кольцо и, падая, знал уже, что собирается делать. Солдаты были застигнуты врасплох. Колено Этриаля ударило одного из них в грудь, повалив на пол. Вскочив на ноги с кошачьей ловкостью, галл уклонился от удара копья второго солдата, который был слишком поражен, чтобы метко бросить копье. Меч Этриаля разорвал кольчугу ассирийца и пронзил его тело насквозь. Но сила удара Этриаля едва не стоила ему жизни. Третий ассириец, также пораженный неожиданным падением галла сверху, пришел в себя и теперь занес копье для смертельного удара. Этриаль с силой рванул рукоять, но меч накрепко застрял в грудной клетке убитого. Ассириец готов был поразить галла, но тот, оставшись безоружным, резко развернулся. Копье со скрежетом скользнуло по доспехам, и ассириец всем телом налетел на Этриаля. Тот покачнулся и упал, скатываясь по ступеням, ассириец тоже рухнул вместе с ним. Вцепившись друг в друга, гремя доспехами, они пересчитали все ступени. Когда они беспомощно докатились до низа лестницы, Этриаль понял, что солдат лежит под грузом его тела неподвижно. Голова у галла кружилась, он нащупал рукой слетевший с головы шлем. Ассириец был мертв: он сломал шею.

Этриаль надел шлем и огляделся. Камеры открывались в коридор, но все они были темны, лишь в глубине коридора сквозь дверную щель виднелся тусклый свет. Галл быстро обыскал мертвого ассирийца и обнаружил на его поясе связку ключей. Отперев дверь освещенной камеры, галл увидел лежащего на каменном полу Кхумри-мидийца, закованного в тяжелые цепи. Мидиец не спал — в самом деле, падение с лестницы одетых в доспехи галла и ассирийца могло бы поднять и мертвого.

Кхумри усмехнулся и не произнес ни слова, увидев Этриаля. Галл, перепробовав несколько ключей, наконец отыскал ключ от кандалов Кхумри. Освобожденный, Кхумри с наслаждением потянулся, встал на ноги и вопросительно взглянул на галла. Тот, приложив палец к губам, повел Кхумри по коридору. Они поднялись по лестнице, и Этриаль с усилием и тихими ругательствами вытащил наконец свой меч из тела убитого. Кхумри поднял копье одного из охранников. Осторожно и бесшумно они выбрались из тюрьмы и подошли к переулку, где ждал проводник. Он сделал знак рукой следовать за ним, и все трое по тенистым лабиринтам улиц вышли на открытое пространство. Этриаль услышал плеск волн и увидел отражающиеся в воде звезды. Они были на маленькой пристани.

Из темноты возникла лодка с несколькими гребцами на борту. Этриаль, Кхумри и проводник сели в лодку, и гребцы заработали веслами. Огни Тира постепенно превращались в сотни танцующих искр. По заливу гулял ветерок. Начинало светать. Впереди на другом берегу заблестел какой-то свет, гребцы двигались ему навстречу.

Лодка приблизилась к берегу. У кромки воды стояли несколько человек, один из них держал в руке факел. Город остался далеко слева. Берег выглядел пустынным и голым, на нем не было даже хижин рыбаков.

Лодка причалила, Этриаль и Кхумри вышли на берег. К ним подошел один из людей — это был Акурос. За ним стояли несколько слуг и держали под уздцы лошадей.

— Мой господин, — сказал Акурос Кхумри, — мой план сработал намного лучше, чем я предполагал.

— Да, спасибо галлу, — засмеялся мидиец.

— Я не осмелился бы помогать тебе более явно, — сказал финикиец. — Даже теперь я могу поплатиться жизнью, если не буду в десять раз осторожнее лисы. Но вы — вы будете помнить?

— Я буду помнить, — ответил Кхумри. — Принцы Сирии не двинутся против Тира после того, как мы разобьем колесницы ассирийцев. А у тебя, Акурос, я куплю весь кедр, лазурит и драгоценные камни, как и обещал.

— Я знаю, господин Кхумри держит свое слово, — сказал Акурос с почтением, которого Этриаль не понял. — Вот лошади, мой господин. Я не смею посылать эскорт, чтобы меня не заподозрили…

— Нам не нужен эскорт, добрый Акурос, — перебил Кхумри. — Теперь мы прощаемся с тобой. Солнце высоко, а нам далеко ехать.

Галл и Кхумри вскочили в седла и поскакали на восток.

Обернувшись, Этриаль увидел вдалеке, другой стороне залива, блестящее море огней Тир, а на берегу — освещенного светом факела Акуроса в пурпурном одеянии с прощально поднятой вверх рукой.

Тень Вальгары (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

1

— Эти неверные готовы лицезреть нас?

— Да, Покровитель всех истинно верующих.

— Пусть приведут их.

И вот послы, бледные после долгих месяцев заключения, предстали перед Сулейманом Великолепным, султаном Турции, могущественнейшим из правителей эпохи великих монархий. Под огромным куполом величественного зала сверкал, переливаясь, золотой, украшенный драгоценными камнями трон, заставлявший трепетать весь мир. Роскошь этого символа безграничной власти подчеркивал шелковый балдахин; его ниспадавшие края, расшитые прекрасными изумрудами, мягко светились нитями жемчуга, создавая подобие сияющего ореола над головой Сулеймана. Да и весь облик светлейшего правителя вызывал благоговение и восторг: его одеяние переливалось множеством невиданной красоты драгоценных камней, а белоснежный тюрбан, украшенный бриллиантами, венчало пышное украшение из разноцветных перьев. Вокруг трона в почтительных позах застыли девять великих визирей; чуть дальше стояла грозная стража — личные телохранители султана, солаки — в боевых доспехах, с плюмажами из черных, белых и ярко-алых перьев на позолоченных шлемах.

Подавленные этим фантастическим зрелищем австрийские послы, переодетые по повелению султана в шелковые турецкие халаты, нелепо смотревшиеся на европейцах, казались особенно жалкими и растерянными. Измученные девятью изнурительными месяцами заточения в мрачном Замке Семи Башен, что возвышается на берегу Мраморного моря, они щурились от блеска золота и драгоценностей, чувствуя себя непривычно маленькими по сравнению с величественно восседавшим на троне Сулейманом Великолепным. Глава посольства, генерал Габордански, доверенное лицо австрийского эрцгерцога Фердинанда, с трудом подавлял гнев и жгучую обиду, скрывая их под маской смирения и почтительности. Остальные сотрудники миссии искоса поглядывали на генерала, готовые поддержать выбранную им манеру поведения. Несчастные австрийцы томились в тюрьме с того самого дня, когда сербский князь Милош Кабилович, стремясь остановить кровавую резню, заколол спрятанным на груди кинжалом завоевателя Мурада.

Сулейман Великолепный смотрел на посла с еле заметной снисходительной улыбкой, которая, пожалуй, пугала не меньше, чем выражение ярости, частенько искажавшее его худое, довольно красивое лицо. Тонкий, немного крючковатый нос и сжатый прямой рот придавали султану жестокий и даже хищный вид который не могли смягчить ни длинные свисающие усы, ни удивительно тонкая шея.

Его узкий заостренный подбородок был тщательно выбрит, и во всем облике Сулеймана угадывалось скорее что-то татарское, нежели турецкое, и это соответствовало истине: сын Селима Мрачного и крымской принцессы Гавжи Хатум унаследовал от матери гораздо больше, чем от отца. Рожденный повелевать простыми смертными, наследник трона могущественнейшей военной державы, Сулейман Великолепный достиг вершин власти и славы и не знал себе равных в подлунном мире.

Жесткий проницательный взгляд султана заставил старого генерала опустить голову — как ни пытался Габордански скрыть свою ярость, она неутихающим пламенем горела в его глазах, воспоминания терзали сердце. Девять месяцев назад, в качестве полномочного представителя эрцгерцога, генерал прибыл в Стамбул для ведения переговоров о перемирии и передаче венгерской короны Фердинанду: гибель короля Лукаша в кровавой битве под Мохачем, в сущности, открывала турецким войскам дорогу в Европу.

Тогда же перед султаном предстал и другой посланник — Жером Лашски, польский пфальцграф. Все предложения эрцгерцога в изложении Габордански прозвучали прямолинейно и даже грубовато — как свойственно людям его типа — и вызвали безудержный гнев Сулеймана. Лашски же — хитрая лиса — демонстрируя бесконечную преданность и смирение, просьбу свою передать корону в Польшу излагал, стоя на коленях и почтительно кланяясь.

И милость Сулеймана конечно же пролилась на него животворящим дождем: почести, золото, покровительство. Однако цена показалась слишком высокой даже для алчной натуры Лашски — поляки предали своих соседей-союзников, открывая дорогу туркам через их территорию к самому сердцу христианского мира.

Все это старый генерал, корчась от ярости и бессилия, узнал уже в тюрьме, куда угодил по воле надменного и высокомерного султана. Теперь Сулейман, с легким презрением поглядывая на Габордански, решил обойтись без обычной церемонии и вести беседу с иноземцами только через Главного визиря. Великий Турок не снисходил до изучения языка неверных — будь то немецкий или французский — зато австрийский посол прекрасно понимал по-турецки. Султан высказался коротко и без всякого предисловия:

— Скажи своему повелителю, что теперь я готов нанести визит сам, и если он не захочет приветствовать меня в Мохаче или Пеште, я встречусь с ним под стенами Вены.

Габордански молча поклонился в ответ. Сулейман подал знак, и один из офицеров подошел к генералу и протянул ему небольшой позолоченный мешочек с двумя сотнями дукатов. Точно такие же подарки получили и все остальные члены посольской миссии, замершие под наставленными на них пиками янычаров.

Залившись краской, Габордански промямлил слова благодарности, теребя мешочек старческими узловатыми пальцами. Султан хищно усмехнулся, прекрасно понимая, что генерал с удовольствием швырнул бы деньги в лицо презренному турку, но конечно же никогда не решится на подобный поступок. Затем Сулейман Великолепный легким взмахом руки показал, что аудиенция окончена, но внезапно задержал взгляд на людях, сопровождавших Габордански, а вернее — на одном из них. Этот человек выделялся своим ростом и производил впечатление чрезвычайно сильного и бывалого воина, даже мешковатый турецкий халат не мог скрыть его атлетического телосложения. По знаку султана янычары вывели австрийца вперед.

Сузив глаза, Сулейман принялся внимательно его разглядывать. Короткие рыжие волосы иноземца упрямо топорщились, длинные усы свисали ниже подбородка, а голубые глаза были как-то странно затуманены, словно человек спал — стоя и с открытыми глазами.

— Говоришь ли ты по-турецки? — спросил султан, оказывая простому члену посольской миссии честь разговаривать с ним лично. Видимо, иногда, несмотря на все великолепие и пышность Оттоманского двора, в Сулеймане проявлялась наивная простота его татарских предков.

— Да, ваше величество, — отвечал иноземец.

— И кто же ты будешь?

— Люди зовут меня Готтфрид фон Кальмбах.

Сулейман нахмурился, и рука его непроизвольно потянулась к плечу, где под тонким шелком проступал давний шрам.

— У меня хорошая память на лица, я никогда их не забываю. Где-то я видел и твое — в ситуации, которая навсегда оставила след в глубине моей памяти. Но сейчас я не могу вспомнить, что именно произошло.

— Возможно, на Родосе, — предположил германец.

— Многие бывали на Родосе, — покачал головой Сулейман.

— Верно, — спокойно согласился фон Кальмбах. — Например, там был Адам де Лиль.

Сулейман застыл, и глаза его грозно сверкнули при упоминании имени Великого полководца рыцарей Сент Джона, чья ожесточенная оборона Родоса стоила туркам шестидесяти тысяч человек. И тем не менее он решил, что глупый австриец вряд ли сам понял, как дерзко прозвучал его ответ. Сулейман вновь шевельнул рукой, разрешая посольству удалиться.

Он велел проводить послов до ближайших границ Империи, чтобы как можно скорее доставить эрцгерцогу свое предупреждение: уже через короткое время — едва ли не по пятам посольства — собирались отправиться в поход армии великой Оттоманской державы.

Приближенные Сулеймана понимали, что Великий Турок имеет планы посерьезнее установления марионеточного правительства Запольи на завоеванном венгерском троне. Амбиции Великого Турка простирались на всю Европу — ведь эти тупоголовые францисканцы веками совершали набеги на Восток, горланя свои христианские гимны, бесчинствуя и мародерствуя. Позабыв все доводы рассудка и потакая своим прихотям и капризам, они могли вновь попытаться завоевать мусульманский мир, и хотя они все же не выходили из войны победителями, но не были и побежденными.

К концу дня австрийские послы отбыли, погрузившийся после окончания аудиенции в глубокие раздумья Сулейман вдруг поднял голову и подал знак Главному визирю Ибрагиму, который тотчас приблизился и почтительно склонился перед владыкой. Этот опытный царедворец твердо уповал на незыблемость своего положения — разве они с Сулейманом не друзья детства, разве не пивали вместе из хмельной чаши?..

Единственной соперницей Ибрагима по особой хозяйской милости была рыжеволосая русская девушка Хуррем, Полная Радости, которую Европа знала как Роксолану, полонянку, уведенную из отцовского дома в Рогатине и ставшую любимой женой в гареме Сулеймана.

— Наконец-то я вспомнил, кто этот неверный, — проговорил Сулейман. — Не забыл ли ты первое нападение рыцарей при Мохаче?

Ибрагим едва заметно вздрогнул, услышав это напоминание.

— О, Заступник за всех страждущих, как же могу я забыть тот день, когда неверный пролил божественную кровь моего повелителя?

— Тогда ты помнишь, как тридцать два рыцаря, паладины Назарянина, прорвали наш строй, и каждый готов был отдать свою жизнь за то, чтобы унести хотя бы одну из наших. Клянусь Аллахом, они словно собрались на свадьбу! Их копья разили всех, кто вставал у них на пути, а панцири отражали благородную сталь наших сабель. Но они начали падать, как подкошенные, как только заговорили наши кремневые ружья, и вскоре уже только трое из них остались в седле — князь Маршали и двое его товарищей. Но и тогда от их ударов солаки валились, словно колосья под серпом. Однако сам Маршали вместе с одним из рыцарей погибли — почти у моих ног.

Остался один, хотя в пылу схватки он потерял свой шлем, а кровь струилась из пробитых доспехов. Рыцарь бросился ко мне, размахивая огромным двуручным мечом, и, клянусь бородой Пророка, смерть была столь близко, что я уже ощутил обжигающее дыхание Азраила на своих губах! Его меч сверкнул в воздухе, подобно молнии, и я почувствовал страшный удар по шлему, а затем по плечу. Клинок пробил кольчугу, и из раны полилась кровь. Эта рану я чувствую до сих пор, особенно она саднит в сезон дожди. Янычары окружили его и перерезали сухожилия его лошади, и она вместе с рыцарем исчезла под грудой тел. Оставшиеся солаки унесли меня с поля боя, и я больше не видел того рыцаря. А вот сегодня я встретил его вновь.

Ибрагим недоверчиво посмотрел на своего повелителя, но не решился возражать.

— Нет-нет, я не ошибаюсь! Я хорошо помню эти голубые глаза. Рыцарь, который ранил меня при Мохаче, и есть тот австриец, Готтфрид фон Кальмбах.

— Но, Защитник истинной веры, — не выдержал Ибрагим, — головы этих поганых рыцарей были выставлены на всеобщее обозрение перед дворцом…

— Я тогда сосчитал их, но не захотел, чтобы на тебя пало обвинение, — покачал головой Сулейман. — Там была всего лишь тридцать одна голова, и большинство настолько изуродовано, что я не смог бы их узнать. Я понял — один из неверных ускользнул, и именно он нанес мне эту рану. Я люблю храбрых воинов, но наша кровь слишком драгоценна, чтобы какой-то неверный мог безнаказанно проливать ее на землю, а там ее лакали бы собаки!

Ибрагим отвесил глубокий поклон и молча удалился. Пройдя по широким коридорам, он вошел в выложенную голубыми плитками комнату, сквозь окна которой открывался вид на внешние галереи, затененные кипарисами и охлаждаемые серебряными струями воды из позолоченных фонтанов. Именно туда на зов Главного визиря и явился некто Ярук-хан, крымский татарин с раскосыми глазами, спокойный человек в доспехах из лакированной кожи и полированной бронзы.

— Ну что, старый пес, — молвил визирь, — заметил ли твой затуманенный кумысом взгляд высокого германского господина в свите эмира Габордански, того, чьи волосы такие же рыжие, что и грива льва?

— Да, но он — это тот, кого зовут Гомбак.

— Именно так. А теперь возьми отряд таких же псов, как и ты, и отправляйся в погоню за германцами. Если привезешь этого человека обратно, тебя ожидает награда. Лица из посольской миссии неприкосновенны, но тут особая причина. И неофициальная, — с циничной усмешкой добавил визирь.

— Услышать — значит подчиниться! — с поклоном, таким же глубоким, как если бы он предназначался самому султану, Ярук-хан покинул комнату второго человека в Империи.

Посланец возвратился несколько дней спустя, запыленный, обессилевший с дороги, но без добычи. Глазами, полными жестокой угрозы, смотрел на него Ибрагим, и татарин рухнул ниц перед шелковыми подушками, на которых восседал Главный визирь, в своей голубой комнате, с арочными окнами, выходившими на внешние галереи.

— Великий хан, не дай гневу уничтожить твоего верного раба. В том не моя вина, клянусь бородой Пророка!

Подними голову, паршивый пес, и пролай мне все от начала до конца, — с холодным спокойствием предложил Ибрагим.

— Дело было так, мой господин, — начал Ярук-хан. — Скакал я быстрее ветра, и хотя неверные выехали намного раньше меня и мчались всю ночь без остановок, я нагнал их уже на следующий день. Но, увы, Гомбака не было среди них, и когда я спросил о нем, паладин Габордански разразился такими страшными проклятиями и так яростно бушевал, что это было подобно грохоту пушек. Тогда я стал говорить с разными людьми из его свиты и узнал, что произошло. Но я прошу моего господина помнить, что я всего лишь повторяю слова неверных, которые являются людьми без чести и лгут, как…

— Как татары, — подсказал Ибрагим. Ярук-хан принял комплимент с подобострастной собачьей улыбкой и продолжал:

— Вот что они мне рассказали. На рассвете Гомбак повел свою лошадь в сторону от остальных, и эмир Габордански потребовал от него объяснить причину. Тогда Гомбак рассмеялся, как это делают франки — ха — ха-ха! — вот так. А потом сказал: «Видно, дьявол попутал меня поступить к тебе на службу, Габордански, и поэтому я девять месяцев гнил в турецкой тюрьме. Сулейман дал нам беспрепятственно доехать до турецкой границы, и больше я не обязан следовать за тобой». — «Ты, пес! — сказал эмир. — Вот-вот разразится война, и эрцгерцог нуждается в твоем мече». — «Твоего эрцгерцога пожирает дьявол, — отвечал Гомбак. — А пес — это Заполья, который встал у Мохача и позволил туркам порубить нас, его товарищей, на куски. Да и Фердинанд не лучше. Когда я останусь без гроша в кармане, я, возможно, продам ему свой меч. А сейчас у меня есть две сотни дукатов и вот эти турецкие тряпки, которые я смогу продать любому еврею за горсть серебра, и пусть дьявол покусает меня, если я вытащу из ножен меч, пока у меня в кармане остается хоть одна монета. Так что сейчас я поеду в ближайшую христианскую таверну, а ты и твой эрцгерцог можете убираться к дьяволу!» Тогда эмир проклял его всеми проклятьями, какие только смог вспомнить, а Гомбак, смеясь, поскакал прочь. Он кричал на весь лес: «Ха — ха-ха!» — а потом запел песню…

— Ну, хватит! — резко оборвал его Ибрагим, лицо которого исказились от гнева и ярости. Судорожно вцепившись в бороду, он погрузился в раздумья. То, что вместо тридцати двух голов оказалась тридцать одна, было неслыханным проступком — ни один турецкий султан не сделал бы вид, что этого не заметил. Чиновники теряли свои посты, а часто и собственные головы и по более незначительным причинам. То, как поступил Сулейман, свидетельствовало о его искреннем и глубоком расположении к своему старому другу, и Ибрагим, ценя это всей душой, не хотел, чтобы даже малейшая тень омрачила их отношения.

— А почему же ты не пошел по его следу, пес? — спросил он, сурово сдвинув брови.

— Клянусь Аллахом! — воскликнул Ярук-хан. — Должно быть, он летел на крыльях ветра. Гомбак пересек границу на несколько часов раньше меня, и я гнался за ним по чужой земле, пока это было возможно…

— Хватит оправданий, — прервал его Ибрагим. — Пришли ко мне Михала-оглы.

Непрерывно кланяясь и благодаря, татарин, пятясь, покинул комнату. Лицо Ибрагима было мрачнее тучи. Он не терпел, когда его люди допускали промахи.

Главный визирь все еще продолжал размышлять, восседая на шелковых подушках, пока на полу перед ним не отпечаталась крылатая тень и высокая худощавая фигура не склонилась в почтительном поклоне. Человек, одно только имя которого наводило панический ужас на всю Западную Азию, изъяснялся тихим и вкрадчивым голосом, а двигался с необыкновенной мягкостью и гибкостью кошки, но его лицо и хищные узкие глаза отражали бесконечную черноту его души.

Михал-оглы был начальником акинджи, этих диких всадников, сеявших страх и опустошение во всех землях за пределами великой Оттоманской империи. Перед Главным визирем он предстал в полном боевом облачении, с неизменными крыльями грифа, прикрепленными на спине к его золоченой кольчуге. Когда его конь мчался во весь опор, эти крылья широко развевались и их тень, летевшая по земле, казалась тенью смерти и разрушения. Не было на свете страшнее убийцы, чем Михал-оглы.

— Скоро тебе предстоит отправиться в земли неверных, — сказал ему Ибрагим. — И, как всегда, ты будешь убивать без пощады. Ты опустошишь поля и виноградники, сожжешь села и города, убьешь мужчин и захватишь в плен женщин. Земли, лежащие за пределами наших границ, будут стонать и вопить под твоими ногами.

— Я рад это слышать, о Любимец Аллаха, — отвечал Михал-оглы тихим вкрадчивым голосом.

— Но есть и еще один приказ внутри этого приказа, — продолжал Ибрагим, не сводя пристального взгляда с акинджи. — Ты знаешь германца фон Кальмбаха?

— Да, Гомбака, как его называет татарин.

— Именно так. Так вот, мой приказ — кто-то будет сражаться, а кто-то убежит, кто-то умрет, а кто-то выживет, но этот человек жить не должен. Разыщи его, где бы он ни спрятался, пусть даже погоня за ним приведет тебя к берегам Рейна. Награда — в золоте — тройной вес его головы.

— Услышать — значит подчиниться, мой господин. Люди говорят, что он непутевый потомок старинного германского рода, промотавший наследство по кабакам и в объятиях распутных женщин. Когда-то он принадлежал к Рыцарству Сент Джона, пока из-за пьянства…

— Но ты все же не пытайся недооценивать его, — мрачно заметил Ибрагим. — Каким бы пьяницей он ни стал теперь, во времена Маршали он заслуживал уважения. Запомни это!

— Нет такой берлоги, где он мог бы спрятаться от меня, о Любимец Аллаха, — заявил Михал-оглы. — Нет такой темной ночи, чтобы ее мрак помог ему скрыться от моих глаз, и не вырос еще такой густой лес, чащобы которого укрыли бы его от меня. Если я не принесу тебе его голову, значит позволю прислать мою.

— Хорошо. Достаточно, — кивнул Ибрагим, вполне довольный беседой. — Поезжай.

Зловещая фигура с крыльями грифа бесшумно выскользнула из голубой комнаты, а Ибрагим вновь погрузился в размышления о той кровавой пучине, в которую он только что ввергнул мир.

2

Крошечная соломенная хижина в небольшой деревушке недалеко от Дуная сотрясалась от мощного храпа, вырывавшегося из могучей глотки человека, лежащего навзничь на чем-то, напоминавшем тощий тюфяк. Это был не кто иной, как доблестный паладин Готтфрид фон Кальмбах, заснувший безмятежным сном после доброй попойки. Бархатная куртка, широкие шелковые шаровары, халат и мягкие кожаные башмаки, подаренные презренным султаном, сгинули в неизвестном направлении. Теперь наряд рыцаря состоял из чьих-то обносков, поверх которых красовались видавшие виды помятые и проржавевшие доспехи. Внезапно спящий свирепо зарычал: кто-то упорно старался вырвать его из объятий сна, немилосердно расталкивая и вопя во весь голос:

— Проснись, мой господин! О, проснись, добрый рыцарь… свинья несчастная… ну, пожалуйста! Вот собачья душа! Да проснись же наконец!

— Эй, хозяин, наполни-ка мою фляжку, — сонно пробормотал рыцарь, пытаясь отпихнуть назойливые руки. — Что? Кто? Разорви тебя псы, Ивга! Чего тебе надо? У меня нет ни гроша, так что будь хорошей девочкой и иди куда-нибудь, а мне дай поспать.

Но девушка лишь еще сильнее принялась трясти полусонного Готтфрида.

— О, дурень несчастный! Поднимайся! Посмотри, что происходит!

— Отстань, Ивга, — пробормотал Готтфрид, вновь пытаясь оттолкнуть ее. — Отнеси-ка лучше мой шлем еврею. Он даст за него достаточно, чтобы можно было опохмелиться.

— Дурак! — в отчаянии крикнула она. — Не до денег сейчас! Посмотри на восток, там все пылает, и никто не знает почему!

— А что, все еще льет? — спросил фон Кальмбах, начиная понемногу проявлять какой-то интерес к происходящему.

— Дождь давным-давно кончился. Бери скорей свой меч и бежим на улицу. Все мужчины в деревне пьяные — ты сам их напоил. А женщины не знают, что делать. Ой!

Девушка вскрикнула от неожиданности, когда хижина вдруг осветилась: оранжевый свет внезапной вспышки пламени проник сквозь многочисленные щели. Слегка пошатываясь, рыцарь наконец поднялся на ноги, нацепил на пояс огромный двуручный меч и нахлобучил на голову помятый, иссеченный шлем. Затем нетвердой походкой он поплелся за девушкой на улицу. На пороге его спутница, молодая и гибкая, одетая лишь в легкую короткую тунику, судорожно схватила Готтфрида за руку, испуганно прижавшись к нему.

На улице не было никакого движения и даже, казалось, самой жизни, лишь вода монотонно капала в огромные грязные лужи, стекая с насквозь промокших соломенных крыш, да ветер печально и тревожно завывал в черных мокрых ветвях деревьев, создававших непроницаемый бастион тьмы вокруг маленькой деревушки. Но на юго-востоке, поднимаясь все выше в темное свинцовое небо, разрасталось зловещее малиновое зарево, кидая багровые отсветы на черные грозовые тучи.

— Я могу сказать тебе, что это значит, моя девочка, — сказал Готтфрид, вглядываясь в сполохи огня. — Это дьяволы Сулеймана. Они переправились через реку и теперь поджигают деревни. Мне уже приходилось видеть подобное. Вообще-то я думал, что эти турецкие собаки появятся раньше, но из-за проливных дождей они, должно быть, повернули назад. Да, это точно акинджи: они сметают все на своем пути, ни перед чем не останавливаясь. Вот что, девочка моя, давай-ка быстро беги в конюшню за хижиной и приведи мне моего серого скакуна. Мы ускользнем на нем, как вода сквозь пальцы. Мой конь легко выдержит нас двоих.

— А как же люди в деревне? — в отчаянии воскликнула Ивга.

— На все Божья воля, — нетерпеливо отозвался Готтфрид. — Здешние мужчины доблестно пили со мной эль, а женщины были добры ко мне, но, клянусь рогами Сатаны, серая кляча не сможет вывезти всю деревню!

— Ну и поезжай один! — замотала головой девушка. — А я останусь и умру вместе со всеми!

— Турки не убивают женщин, дурочка, — возразил Готтфрид. — Они продадут тебя какому-нибудь старому жирному купцу из Стамбула, и тот будет тебя бить. Я не хочу, чтобы мне перерезали глотку, и ты поедешь со мной…

Отчаянный крик девушки внезапно прервал его, и Готтфрид, отшатнувшись, увидел невыразимый ужас, застывший в ее расширенных глазах. В то же мгновение вспыхнула хижина в дальнем конце деревни, хотя из-за намокшей соломы огонь разгорался медленно. Тишину огласили вопли людей, в панике заметавшихся по улице. Вглядываясь в хаос теней, плясавших на стенах хижин, Готтфрид увидел смутные очертания фигур, перелезающих через пролом в глиняной стене, опоясывавшей деревню. Довольно высокая и прочная, она могла бы на какое-то время задержать акинджи, но жители деревни не ожидали нападения и не позаботились о том, чтобы заделать давным-давно образовавшуюся брешь.

— Проклятье! — сквозь зубы пробормотал Готтфрид. — Эти шелудивые псы идут впереди своего огня. Они подкрались в темноте. Бежим, девочка!

Но когда он схватил Ивгу за руку и потащил ее за собой, а девушка, продолжая безумно вопить, принялась отбиваться, глиняная стена внезапно затрещала и рухнула совсем рядом с ними, не выдержав натиска нескольких лошадей. В обреченную деревушку ворвались всадники. Хижины горели со всех сторон, вопли обезумевших от ужаса людей, казалось, достигали небес. Турки врывались в лачуги, хватали кричавших и отбивавшихся женщин, а мужчинам тут же перерезали горло. В пламени пожара Готтфрид рассмотрел характерную посадку всадников, их полированные стальные доспехи и развевающиеся крылья за спиной их предводителя. Он узнал Михала-оглы, но и главарь акинджи в тот же миг заметил фон Кальмбаха.

— Хватайте его! — Голос Михала-оглы потерял обычную мягкость и вкрадчивость и звучал резко, как скрежет металла о камень. — Это Гомбак! Пятьсот асперов тому, кто принесет мне его голову!

Извергая проклятия, Готтфрид ринулся к ближайшей хижине, таща за собой продолжавшую кричать Ивгу. Но когда они достигли тени, сулившей им хотя бы временное укрытие, он услышал легкое жужжание стрелы, и девушка вдруг жалобно всхлипнула и зашаталась. Она осела на землю, и в неровном отблеске пламени Готтфрид увидел оперенный конец стрелы, пронзившей сердце Ивги. Рыцарь взревел, как раненый зверь, и повернулся к убийцам, готовый броситься на них и разорвать на куски голыми руками. Но в следующее мгновение привычная рассудительность вернулась к нему, выхватив меч, он отпрянул в сторону и помчался вдоль стены, слыша непрерывное жужжание стрел, которые то и дело попадали в его ржавые, но еще надежные доспехи. К счастью, ружья и пистолеты молчали — вероятно, отсырел порох.

Еще мгновение — и фон Кальмбах ворвался в сарай, где все эти дни ожидал хозяина серый скакун. И тут же кто-то невидимый, словно пантера, прыгнул ему на плечи. Готтфрид резко отклонился и, высоко подняв меч, рубанул сплеча — с диким воем мусульманин повалился на землю.

Готтфрид, перепрыгнув через распростертое тело, бросился к своему коню. Серый жеребец пронзительно ржал от страха и возбуждения и, когда хозяин вскочил ему на спину, захрипел и встал на дыбы. Махнув рукой на седло и упряжь, рыцарь просто ударил пятками по дрожащим бокам коня, серый скакун вылетел за дверь сарая, словно пушечное ядро, и помчался по улице, сметая турок, будто тряпичных кукол, и обдавая седока с ног до головы грязью из многочисленных луж.

Акинджи устремились за Готтфридом в погоню, как охотничьи собаки за диким зверем. Спешившиеся было всадники торопливо вспрыгнули в седла, а те, кто влез через старый пролом, побежали туда, чтобы взять своих лошадей.

Стрелы свистели возле головы Готтфрида, но он, не обращая на них внимания, гнал и гнал коня к единственно возможному спасительному выходу — к оставшейся нетронутой западной части стены. Никогда еще его серый скакун не совершал таких головокружительных прыжков. Готтфрид задержал дыхание, почувствовав, как напрягся его конь, готовясь к отчаянной, невероятной попытке взлететь в воздух. Еще мгновение, и немыслимое напряжение мощных мышц совершило чудо — серый скакун перелетел через стену едва ли не в дюйме над краем. Преследователи завопили от изумления и ярости и поскакали обратно. Прирожденные всадники, привычные к широким степным просторам, они не отважились повторить фантастический опыт германского рыцаря. Разыскивая ворота и подходящие проломы в стене, акинджи потеряли время, и, когда они наконец выбрались из деревни, мокрый, черный, непроницаемый лес уже надежно спрятал от них беглеца.

Михал-оглы выл, как обезумевший зверь, в бешенстве кусая себе руки. Затем, поручив своему подручному Отману остаться в деревне и проследить, чтобы никто не ушел живым, он устремился в погоню за Готтфридом фон Кальмбахом, поклявшись, что не прекратит преследования, даже если дорога приведет его к самым стенам Вены.

3

Аллах не захотел, чтобы Михалу-оглы досталась голова Готтфрида фон Кальмбаха в этом темном, пропитанном сыростью лесу. Рыцарь знал страну лучше, чем его преследователи, и, несмотря на все свои усилия, акинджи все-таки потеряли его след. К рассвету Готтфрид миновал лес и помчался через объятые страхом фермы и поместья, обитатели которых с ужасом смотрели на зарево, охватившее юг и восток. Страну заполонили толпы беженцев, волочивших на себе жалкий скарб из оставленных на поругание врагам домов, некоторые тащили за собой перепуганную скотину. Казалось, наступил конец света. Проливные дожди лишь ненадолго задерживали продвижение огненного урагана Великого Турка.

Четверть миллиона мусульман пядь за пядью опустошали восточные области христианского мира. Пока Готтфрид шатался по тавернам отдаленных деревушек, пропивая подаренные ему дукаты, пали Пешт и Буда, а германские солдаты находившихся там гарнизонов, хотя Сулейман Великодушный и пообещал сохранить им жизнь, были вырезаны янычарами.

Пока Фердинанд, аристократы и епископы грызлись и пререкались между собой, решая духовные и светские вопросы, за христианский мир сражались лишь разрозненные силы, и безумному нашествию турецкой армады, казалось, противостояла только стихия. Потоки воды размывали дороги, сносили мосты; захватчики тонули в бушующих реках и бездонных болотах, теряли на переправах и в трясине коней, артиллерийские орудия и боеприпасы. Но они продолжали двигаться вперед, ведомые неумолимой волей Сулеймана, и в сентябре 1529 года, превратив в руины Венгрию, начали победный марш по Европе. Впереди шли акинджи — головорезы и грабители — как первый порыв ветра, предшествующий свирепому урагану.

Обо всем этом Готтфрид узнавал по дороге от перепуганных людей, погоняя своего усталого скакуна. Он мчался в Вену, в город, ставший последним прибежищем для тысяч несчастных, вынужденных покинуть родные места. За его спиной стоном стонала земля, крылья грифа развевались над поруганными полями, и тень их уже накрыла всю Европу. Вновь паладин Смерти поднялся из глубин сумрачного Востока, как прежде его собратья — Аттила, Батый, Баязет и Мухаммед Завоеватель. Но никогда еще такая свирепая буря не обрушивалась на Запад.

По всем дорогам брели изнемогающие беженцы и громко роптали на равнодушного Бога; стоны и проклятия несчастных заглушали шум их шагов и скрип повозок, но когда людей настигали парящие крылья Михала-оглы, некому было взывать к небесам — оставались только искромсанные, изрубленные тела. Лишь полчаса езды отделяло Готтфрида фон Кальмбаха от отряда убийц, когда он подогнал своего взмыленного скакуна к воротам Вены. Столпившиеся на крепостных стенах горожане уже долгие часы слышали отчаянные крики и лязг металла, которые доносил до них ветер, а вот теперь воочию увидели солнечные блики, играющие на остриях пик, — жаждущая крови орда всадников врезалась в безоружную толпу, спускавшуюся с холмов на равнину, окружавшую город. Венцы с ужасом наблюдали за игрой обнаженной стали, напоминающей танец серпа посреди колосьев спелой ржи.

Готтфрид фон Кальмбах застал город чрезвычайно взбудораженным, на всех углах люди говорили о графе Николасе Сальме, семидесятилетнем ветеране, который принял на себя оборону Вены, и его помощниках — Родденгрофе, графе Николасе Зриньи и Пауле Бакише. Сальм работал с неистовой скоростью, разрушая дома возле стен и используя их материал для укрепления крепостных валов, которые обветшали от старости, а во многих местах и вовсе разрушились. Внешнее же ограждение стало таким хрупким, что получило название Штадтцаун — городская изгородь.

И вот теперь, благодаря кипучей энергии графа Сальма, новая стена двадцати футов высотой поднялась от Штубена до Картнеровских ворот. Были выкопаны дополнительные внутренние рвы, соединенные со старым; крепостные валы протянулись от разводного моста к Соляным воротам. Крыши покрыли кровельной дранью — уменьшая таким образом опасность пожаров, а булыжныемостовые разобрали, чтобы смягчить удары пушечных ядер.

Опустевшие пригороды подожгли, превратив окрестности Вены в безжизненную пустыню, — теперь полчищам Великого Турка придется разыскивать воду, пропитание и траву для коней за много миль до крепостных стен. А в город все продолжали прибывать новые и новые толпы беженцев, подхлестывая и без того усиливающуюся панику. Но настоящий кошмар начался, когда акинджи достигли стен Вены, и ворота пришлось в спешке закрыть, невзирая на стоны и мольбы тех, кто остался за ними. В течение часа после набега акинджи снаружи не осталось ни одной живой христианской души, за исключением тех, кого увели с собой, привязав веревками к седлам.

Дикие всадники кружили вокруг стен, пронзительно крича и стреляя из луков. Люди на башнях узнали страшного убийцу Михала-оглы по зловещим крыльям грифа за его спиной и заметили, что он мечется от одной груды мертвых тел к другой, жадно вглядываясь в лица убитых, не пропуская ни одного, и только изредка вскидывая голову, чтобы посмотреть в сторону бастионов.

А тем временем через кордон акинджи с запада к городу прорвались германские и испанские войска во главе с Филиппом Пальгравом. Они строем прошли по улицам Вены, вызвав у горожан взрыв восхищения и радости.

Сжимая в руке меч, Готтфрид фон Кальмбах смотрел на их сверкающие доспехи и украшенные плюмажами шлемы. На плечах солдаты несли длинные фитильные ружья, а за спиной у них висели огромные двуручные мечи. Готтфрид фон Кольбах в своей ветхой кольчуге и пробитых во многих местах доспехах и шлеме разительно отличался от этих бравых воинов — он казался случайно ожившим призраком древнего рыцаря, который с завистью наблюдает за триумфом нового поколения. Тем не менее Филипп Пальграв узнал Готтфрида, когда сияющая колонна проходила мимо него, и отсалютовал ему.

Фон Кальмбах направился к стенам, где стрелки вели прицельный огонь по акинджи, приготовившимся лезть на бастионы при помощи длинных веревок, притороченных к седлам коней. Внезапно до него донесся громкий голос графа Сальма, призывавшего аристократов и солдат копать рвы и возводить земляные укрепления. Готтфрид резко развернулся и что было сил побежал в ближайшую таверну. Напугав своей напористостью хозяина, робкого и бестолкового валлахийца, германец принудил того выставить эль — в долг, и в скором времени напился до такого состояния, что уже никому не пришло бы в голову заставлять его делать что бы то ни было.

До его ушей доносились выстрелы и крики, но Готтфрид фон Кальмбах едва обращал на них внимание: он прекрасно знал, что напор акинджи не иссякнет до тех пор, пока есть что уничтожать. Из разговоров в таверне он узнал, что гарнизон графа Сальма составляют двадцать тысяч копьеносцев, две тысячи всадников и тысяча добровольцев, вызвавшихся защищать город; есть также семьдесят больших и средних пушек.

Новость о многочисленности турок наполнила всех настоящим ужасом — кроме, конечно же, фон Кальмбаха. В сущности, он был фаталистом и никогда ничего не боялся. Но, выпив изрядное количество эля, рыцарь вдруг ощутил в себе острую жалость к горожанам, действительно подвергавшимся смертельной опасности. Чем больше он пил, тем меланхоличнее становился, и по его щекам поползли слезы пьяной сентиментальности, повисая каплями на кончиках усов.

Наконец он с трудом встал на ноги и поднял свой огромный меч с безумным намерением объяснить Сальму причину нашествия акинджи. Оттолкнув прочь с дороги назойливого валлахийца, Готтфрид нетвердыми шагами направился на улицу. Дико озираясь — ему вдруг показалось, что башни и шпили скачут в каком-то безумном танце, — он с ошалелым видом устремился в сторону ворот, сбивая с ног прохожих. Навстречу ему попался Филипп Пальграв, шагавший, гремя доспехами, во главе своего отряда; смуглые узкие лица испанцев странно контрастировали с румянцем круглощеких ландскнехтов.

— Позор тебе, фон Кальмбах — сурово произнес Филипп. — На нас надвигаются турки, а ты в это время засовываешь свою морду в пивную кружку!

— Чья это морда в пивной кружке? — крикнул Готтфрид, пытаясь как можно устойчивее стоять на ногах. — Дьявол тебя побери, Филипп, да за такие слова ты сейчас как следует получишь…

Но Пальграв, отвернувшись, проследовал дальше, а Готтфрид в конце концов оказался на башне Карнтнера, с трудом понимая, как он туда попал. Но то, что открылось его глазам, заставило его мгновенно протрезветь. Турки окружили город. Шатры сплошь покрывали равнину — говорили, что их не меньше тридцати трех тысяч. Один солдат клялся, что даже с самой высокой башни собора Святого Стефана невозможно увидеть, где они кончаются.

Четыре тысячи турецких лодок бросили якорь на Дунае, и Готтфрид услышал, как вокруг все проклинают австрийский флот, бесполезно стоявший далеко вверх по течению, потому что его матросы, долго не получавшие жалованья, отказались служить на кораблях. Еще говорили что Сальм не ответил на предложение Сулеймана добровольно сдаться.

Теперь, полные сознания собственной непобедимости и превосходства над неверными, полчища турок начали выстраиваться в идеальном боевом порядке перед древними стенами Вены, прежде чем приступить к осаде города. Развертывающее зрелище способно было привести в ужас даже самого храброго. Лучи низкого солнца отражались от полированных шлемов, украшенных драгоценными камнями рукояток сабель и наточенных наконечников копий. Все это напоминало реку сверкающей стали, медленно текущую вдоль стен Вены.

Акинджи, которые обычно составляли авангард турецкого войска, помчались дальше в глубь страны, а их место заняли крымские татары, восседавшие в своих высоких седлах с короткими стременами. За ними шли азабы — нерегулярная пехота — курды и арабы, наименее ценная часть турецкого войска, в сущности — пушечное мясо. За всей этой дикой пестрой толпой трусили на низких, покрытых густой шерстью лошадях их собратья по вере — дели, одетые в плащи из леопардовых шкур.

И только потом в наступление шел костяк армии Сулеймана. Впереди ехали беи и эмиры со своими вассалами из феодальных поместий Малой Азии, за ними спаги — тяжелая кавалерия — на роскошных скакунах. И наконец, замыкала строй подлинная сила Турецкой Империи, основа основ ее мощи, самая ужасная военная организация в мире — янычары.

При виде янычаров ужас защитников Вены сменился всепоглощающей яростью, такое омерзение вызывали эти выродки. Янычары не принадлежали к тюркскому племени, они были сыновьями христиан — греков, сербов, венгров; украденные в детстве и воспитанные в духе ислама, они теперь признавали только одного хозяина — султана — и умели лишь убивать.

Их бритые подбородки контрастировали с роскошными бородами их восточных хозяев. У многих были голубые глаза и рыжие усы. Но на всех лицах лежала печать неукротимой волчьей жестокости, которая в них неустанно культивировалась с детства. Под их темно-синими плащами поблескивали кольчуги, под причудливыми высокими шапками скрывались стальные наголовники.

Кроме сабель, пистолетов и кинжалов каждый янычар носил с собой ружье с фитильным замком, а их офицеры имели при себе сумки с углем для того, чтобы зажигать запальные фитили. Между рядами воинов сновали дервиши в колпаках из верблюжьих шкур, извиваясь и дергаясь в ритуальных танцах. Музыканты извлекали из всевозможных инструментов немыслимые сочетания звуков. Над всем этим разноцветным морем развевались знамена — малиновый флаг спагов, белый с золотым обоюдоострым мечом янычаров, штандарты из конских хвостов — семь султана, шесть — Главного визиря, три — аги янычаров. Так во всей красе Великий Турок демонстрировал свою мощь перед глазами неверных.

Но взгляд фон Кальмбаха был сосредоточен вовсе не на этом впечатляющем зрелище — он всматривался в более скромно одетые группы турок, обеспечивающих артиллерийскую опору войска. Наконец он в недоумении пожал плечами.

— Легкие пушки да всякая ерунда, — проворчал он. — А где же, дьявол ее дери, тяжелая артиллерия, которой так гордится чертов Сулейман?

— На дне Дуная! — отозвался стоявший рядом венгерский копьеносец и презрительно сплюнул вниз. — Вульф Хаген потопил те суда, где размещались эти хваленые пушки, а остальные, говорят, намокли из-за дождей.

Медленная усмешка тронула губы фон Кальмбаха.

— А что Сулейман сказал Сальму?

— Что он будет завтракать в Вене послезавтра — двадцать девятого.

Готтфрид лишь усмехнулся и покачал головой.

4

Осада началась грохотом пушек, свистом стрел и хлопками фитильных замков. Янычары укрылись в развалинах пригородов, полуразрушенные стены которых все же смогли их защитить. Как только взошло солнце, они — под прикрытием огня — стали медленно продвигаться вперед.

Стоя возле орудия с обнаженным мечом, Готтфрид фон Кальмбах увидел, как со стены упал трансильванец-артиллерист и его мозги брызнули из огромной раны в голове, — это турецкое разрывное ядро разлетелось на куски слишком близко от стены.

Орудия турок лаяли, как бешеные псы, упорно долбя ядрами стены, древний камень крошился, проломы росли прямо на глазах. Янычары, чуть ли не ползком, продолжали продвигаться вперед, тоже ведя непрерывный огонь. Некоторые ядра по пологой дуге перелетали через стену, одно из них едва не задело Готтфрида. Он, яростно выругавшись, метнулся к оставленной трансильванцем пушке и вдруг заметил странную фигуру, которая что-то внимательно разглядывала, перевесившись через огромную брешь в стене.

Это оказалась женщина, но фон Кальмбах никогда не видел столь причудливого наряда даже на умеющих поразить воображение француженках. Она была довольно высокой, прекрасно сложенной и гибкой. Из-под широкого стального наголовника вырывались непокорные пряди волос, отливавшие на солнце красным золотом. Высокие сапоги из кордовской кожи закрывали ноги до середины бедра, скрываясь под мешковатыми короткими штанами, в которые была заправлена тонкая рубашка и короткая турецкая кольчуга. Тонкую талию охватывал зеленый шелковый пояс с целым набором оружия — пистолетами, кинжалом и длинной венгерской саблей. Все довершал небрежно наброшенный на плечи ярко-алый плащ.

Эта удивительная особа разглядывала группу турок, кативших вперед огромную пушку.

— Эй, Рыжая Соня! — крикнул один из копьеносцев, махнув ей рукой. — Пошли их к дьяволу, девочка моя!

— Ты что, мне не доверяешь? — резко отозвалась она, подходя к пушке трансильванца и прикладывая фитиль к запальному отверстию. — Ты еще посмотришь на меня, песья башка, когда моей мишенью будет Роксолана…

Ужасная детонация заглушила ее слова, облако дыма накрыло всех находившихся рядом, а сильнейшая отдача перегруженной пушки опрокинула девушку на спину. В то же мгновение она вскочила на ноги, как распрямившаяся пружина, и бросилась к амбразуре, нетерпеливо вглядываясь сквозь дым. Он вскоре рассеялся, и все увидели то, что осталось от турецкой пушки и орудийной прислуги. Огромное ядро, размером больше чем с человеческую голову, прямым попаданием превратило орудие в груду покореженного металла. Остатки пороха взорвались и разнесли в клочья турок — артиллеристов, ранив осколками еще нескольких, находившихся неподалеку. С башни раздались возгласы ликования, а девушка по имени Соня издала победный клич и лихо закружилась в казачьей пляске.

Готтфрид смотрел на нее с откровенным восхищением, невольно любуясь прекрасными линиями гибкого тела. Почувствовав пристальный взгляд германца, девушка звонко рассмеялась, и он заметил мерцающие огоньки в ее неуловимых по цвету глазах.

— Почему ты так хочешь, чтобы твоей мишенью была Роксолана, девочка? — спросил он, подойдя к ней ближе.

— Потому что эта мерзавка моя сестра! — с презрением ответила Соня.

В это мгновение над стенами прокатился оглушительный, леденящий душу вопль; девушка напряглась, как пантера перед прыжком, и выхватила саблю, ослепительно блеснувшую на солнце.

— Узнаю этот вой! — крикнула она. — Янычары!

Готтфрид метнулся к амбразуре. Он тоже узнал ужасающие звуки, которыми янычары начинали атаку, запугивая противника. Сулейман предполагал, что легко покорит город, который стоял у него на пути к остальной Европе, и намеревался сокрушить его хрупкие стены одним ударом. Его абазы гибли, как мухи, прикрывая собой продвижение основного войска, и поверх груд их мертвых тел к Вене устремились янычары. Они вздымались, как волны, пересекая рвы по переброшенным, как мосты, лестницам. Их рядами косили австрийские пушки, но теперь атакующие были уже под самыми стенами, и ядра летали поверх их голов.

Испанские запальщики обрушивали огонь почти вертикально вниз, и янычары несли большие потери, но, приставив лестницы к стенам, воющие безумцы упрямо лезли наверх. С земли, прикрывая их, непрерывно летели стрелы, сбивая вниз защитников города. Продолжали громыхать турецкие полевые орудия, не разбирая — где свои, где чужие. Невероятной силы удар внезапно отшвырнул Готтфрида, стоявшего у амбразуры, назад — ядро, выпущенное турецкой пушкой, разбило вдребезги зубец крепостной стены, размозжив головы нескольким защитникам. Наполовину оглушенный, германец с трудом выбрался из-под камней и изуродованных тел товарищей и подошел к краю стены. Он посмотрел вниз и увидел стремительно надвигающуюся массу ревущих янычаров с искаженными безумием лицами и дико горящими глазами. Широко расставив ноги, Готтфрид взмахнул своим огромным, почти в человеческий рост, мечом и с силой обрушил его на головы атакующих. Несколько трупов полетело вниз, цепляясь мертвыми пальцами за окровавленные перекладины лестницы.

Этих он остановил, но янычары лезли со всех сторон, используя все сколько-нибудь подходящие проломы и бреши. Когда нескольким из них удалось взобраться наверх, они издали громогласный вопль радости, но никто из астрийцев не осмелился покинуть свой пост и броситься на прорвавшихся врагов, потому что теперь эти одержимые могли появиться на стене в любом месте и в любой момент. Ошеломленным защитникам казалось, что Вена окружена сверкающим бушующим морем, которое вздымается все выше и выше к крепостным башням.

Прикрывая спину, Готтфрид отступил назад и огляделся: три янычара копошились на последней перекладине лестницы почти у самых его ног. Германец обрушил свой тяжелый меч на их ятаганы и могучим усилием смел всех троих вниз. В туже минуту чей-то клинок лязгнул по его шлему, и перед глазами Готтфрида вспыхнул сноп ослепительных искр. Не оборачиваясь, он наугад ударил мечом куда-то вбок и почувствовал, что сталь достигла цели — послышался отвратительный хруст, и чужая кровь потекла по его руке. Уловив за спиной какое-то движение, Готтфрид поспешно выдернул меч, но не успел он повернуться к новому врагу, как кто-то вскрикнул и одним прыжком оказался рядом с ним. Сталь сверкнула на солнце, и германец услышал скрежет расколовшихся доспехов.

Это Рыжая Соня пришла к нему на помощь, и ее бешеная атака была не менее ужасна, чем нападение рассвирепевшей пантеры. Удары ее сабли следовали один за другим и каждый находил свою цель. С новыми силами Готтфрид набросился на янычаров, работая своим огромным мечом, словно цепом, — трупы валились к его ногам. Вынужденные отступить, мусульмане балансировали на самом краю стены, затем одни спрыгнули на лестницы, а другие с диким воплем полетели вниз.

Проклятья и насмешки непрерывным потоком срывались с губ Сони, а когда ее сабля достигала цели и кровь врага в который раз окрашивала лезвие, она возбужденно смеялась. Последний янычар, еще державшийся на стене, отчаянно сопротивлялся ее натиску, затем, отбросив ятаган, обеими руками вцепился в ее клинок. С глухим рычанием безумец качался на краю стены, пытаясь вырвать саблю из рук Сони, кровь потоками лилась из его изрезанных ладоней.

— Да отвяжись ты от меня, собака! — крикнула она. — Отправляйся к дьяволу на обед!

Она несколько раз повернула лезвие, превратив руки янычара в кровавое месиво, а затем с силой выдернула саблю. Янычар, опрокинувшись назад, рухнул со стены головой вниз.

Судя по всему, первая атака была отбита по всему периметру крепости. Орудия турок, сбавившие темп стрельбы, пока наверху шла борьба, вновь начали осыпать ядрами стены, и испанцы, припав к амбразурам, тоже ответили усиленным огнем.

Готтфрид подошел к Соне, которая чистила свою саблю, тихо бормоча что-то себе под нос.

— Клянусь Богом, — сказал он, протягивая ей широкую ладонь, — без тебя, девочка, этой ночью я бы, наверное, жарился в аду. Я думаю…

— Благодари дьявола! — грубо отрезала Соня, отталкивая его руку. — Просто на стене были турки, вот и все. Не думай, что я рисковала своей шкурой, чтобы спасти твою, песья башка!

И с презрительной ухмылкой она повернулась и пошла прочь, огрызнувшись на ходу на грубоватые шуточки солдат. Готтфрид бросил хмурый взгляд ей вслед, но тут один из ландскнехтов дружески похлопал его по плечу.

— Плюнь, это же просто ведьма! Она перепьет всех за столом и при этом сохранит совершенно ясную голову. А ругается похлеще любого испанца. Не переживай, она все равно не создана для любовных забав. Режь, коли, убивай — вот тут она мастер.

— Но кто она такая, черт побери? — прорычал Готтфрид.

— Рыжая Соня из Рогатина — больше мы о ней ничего не знаем. Сражается, как мужчина — Бог знает почему. Проклинает Роксолану, любимую жену султана, за то, что та ее сестра. Да, если бы татары перепугали девчонок той ночью и схватили бы Соню — Сулейману здорово бы досталось, клянусь Святым Петром! Так что оставь ее, дружище, она просто дикая кошка. Пойдем-ка лучше пропустим по кружечке эля!

Янычары, вызванные к разгневанному провалом атаки Главному визирю, клялись, что им помешал сам дьявол в обличье рыжеволосой женщины, которой помогал гигант в ржавых доспехах.

Ибрагим пропустил мимо ушей рассказ о женщине, но описание мужчины разбудило очень неприятные воспоминания. Отослав янычаров, он вызвал татарина Ярук Хана и отправил его в путь, приказав догнать Михала-оглы и спросить, почему тот до сих пор не прислал голову неверного в шатер султана.

5

Сулейману не удалось позавтракать в Вене утром двадцать девятого сентября. Он стоял на возвышенности Земмеринг перед своим роскошным шатром с золотыми башенками и охраной из пятисот солаков и наблюдал, как его войска тщетно пытаются пробиться в город. Он видел, что его азабы, словно песок в пустыне, расточают свои жизни, бессмысленно заполняя телами рвы, он видел, как его саперы, подобно кротам, роются в земле, стараясь установить мины в непосредственной близости от бастионов. В самом городе люди позволили себе вздохнуть с облегчением. Днем и ночью на стены прибывали все новые и новые пополнения. Судя по всему, предстояла длительная осада. В некоторых подвалах хозяева домов обращали внимание на непонятные сотрясения почвы, напоминавшие слабое землетрясение. Знатоки говорили о турецких минах, зарытых под стены, и предпринимали соответствующие контрмеры. Под землей люди сражались не менее яростно, чем наверху.

Вена оставалась сейчас последним оплотом христианства в море неверных. Ночь за ночью люди видели багровые отсветы пожаров, полыхавших там, где по разоренной земле рыскали акинджи. Изредка из внешнего мира приходили какие-нибудь новости — их приносили те, кому посчастливилось сбежать из турецкого плена, — становившиеся день ото дня все более ужасными. В Верхней Австрии остались живыми меньше трети жителей — Михал-оглы в своих зверствах превзошел самого себя. Еще говорили, будто бы он кого-то специально разыскивает. Акинджи приносили ему человеческие головы и складывали перед ним в груды, а он жадно рылся среди обезображенных останков и, не найдя того, что искал, в звериной ярости отправлял своих дьяволов на новые злодеяния.

Эти рассказы воспламеняли австрийцев гневом и отчаянной жаждой мести, стократно увеличивая их силы. Мины взрывались, образовывая бреши, и турки прорывались внутрь, но христиане преграждали им путь и в диком слепом безумии рукопашной схватки платили своими жизнями за те клятвы, которым остались верны.

Сентябрь перешел в октябрь, листья в венском лесу пожелтели и начали опадать, подули холодные ветры. Дозорные мерзли по ночам на стенах, которые к утру покрывались белым налетом инея. Но турки по-прежнему окружали город — Сулейман сидел в своем великолепном шатре и ждал, когда же наконец падет хрупкий барьер, вставший на пути его могучего войска. Никто, кроме Ибрагима, не осмеливался говорить с султаном: расположение духа Великого Турка было мрачнее, чем черные тучи, наползавшие с северных холмов. Ветер, завывавший вокруг шатра, казалось, пел погребальную песню завоевательским амбициям Сулеймана.

Ибрагим, пристально наблюдавший за перепадами настроения своего повелителя, понял, что настала пора привести в действие тайный план. После очередной тщетной атаки, длившейся с рассвета до полудня, он отозвал янычаров и велел им отступить в разрушенные пригороды для отдыха. Потом Главный визирь вызвал доверенного лучника и приказал выпустить в строго определенное место за крепостной стеной помеченную стрелу.

В тот день больше не предпринималось ни одной атаки: турки до темноты перетаскивали свои пушки от ворот Картнера к северной стене. Теперь следовало ожидать наступления с этой стороны, и потому большая часть защитников Вены переместилась туда. Но так ничего и не случилось, и какой бы ни была причина, солдаты радовались передышке — они валились с ног от усталости, теряя последние силы из-за кровоточащих ран и недосыпания.

Этой ночью огромная рыночная площадь перед дворцом эрцгерцога бурлила: в погребах одного богатого еврейского купца солдаты обнаружили огромный запас вина. Купец надеялся извлечь тройную выгоду, продав припрятанное вино, когда все остальные жидкости в городе кончатся. Не обращая внимания на гневные крики офицеров, разгоряченные солдаты принялись выкатывать из погребов на площадь огромные бочки и вскрывать их. Сальм решил не вмешиваться в ситуацию. Пусть лучше напьются, чем свалятся с ног от усталости и отчаяния, рассудил старый вояка и заплатил еврею из своего кошелька. К вожделенным бочкам со стен спускались все новые солдаты и тут же присоединялись к общему веселью, оставляя горожанам лишь незавидную роль наблюдателей.

Пьяные крики и песни вскоре слились в единый нестройный, но мощный хор, к которому изредка примешивались случайные выстрелы какой-нибудь пушки, мрачно диссонировавшие с этой безумной праздничной атмосферой площади. Готтфрид фон Кальмбах в очередной раз опустил свой шлем в бочонок и, наполнив его до краев, поднес к губам. Погрузив усы в вино, он отхлебнул добрый глоток и вдруг увидел поверх ободка шлема знакомую фигуру. Готтфрида вновь захлестнуло острое чувство обиды.

Рыжая Соня, по-видимому, приложилась уже не к одному бочонку — ее наголовник съехал на одно ухо, рыжие волосы в беспорядке разметались по плечам, а в глазах сверкали безумные огоньки.

— Ха! — презрительно крикнула она, увидев, что Готтфрид смотрит на нее, — Да это же великий покоритель турок, и его нос, как всегда, в бочонке! Дьявол бы побрал всех выпивох на свете!

Она опустила серебряный, с драгоценными камнями, кубок в бочку и, наполнив его до краев, осушила одним глотком. Готтфрид опустил шлем и мрачно уставился на нее.

— Ты что глаза-то таращишь? — развязно продолжала Рыжая Соня. — Я что, по-твоему, должна на тебя любоваться? Хорош красавчик, в ржавой кольчуге и с пустым кошельком! По мне даже Пауль Бакиш сходит с ума! Так что проваливай, пьянчуга, безмозглый пивной бочонок!

— Да будь ты проклята, подлая баба! — рявкнул Готтфрид. — И нечего задирать нос, когда твоя сестра — подстилка у султана!

Глаза Сони полыхнули огнем, и она обрушила на фон Кальмбаха поток замысловатых ругательств, на которые он не менее достойно отвечал.

Наконец рыжеволосой фурии показалось этого мало, и она стала угрожающе надвигаться на Готтфрида.

— Ну ты, рыжая бестия! — Фон Кальмбах качнулся ей навстречу. — Я вот сейчас возьму и утоплю тебя в этой бочке!

— Да ты сам там раньше окажешься, хряк паршивый! — крикнула она, перекрывая своим голосом громкий смех солдат, столпившихся вокруг. — Все равно от тебя никакого толку! Если бы ты так же доблестно сражался с турками, как с пивными бочонками!

— Разорви тебя псы, мерзавка! — зарычал Готтфрид. — Да я поотрывал бы им головы, если бы они не прятались возле своих пушек. Или прикажешь метать в них со стены кинжалы?

— Ну, что ты хорохоришься-то! — презрительно засмеялась Соня. — Разве у тебя когда-нибудь хватит мужества напасть на них самому? Ведь их там тысячи!

— Клянусь Богом! — Взбешенный гигант выхватил свой огромный меч и взмахнул им над головой. — Ни одна девка не смеет называть меня трусом или пьяницей! Я пойду и разнесу их проклятые шатры, даже если больше никто не захочет составить мне компанию!

Его последние слова утонули в невообразимом шуме. Пьяная толпа, взбудораженная спором, оживленно загалдела. Опустошив в считанные мгновения ближайшие бочки, солдаты принялись вытаскивать свои мечи и, шатаясь и галдя, направились к внешним воротам.

Дорогу им пытался преградить Вульф Хаген, он расшвыривал пьяных людей направо и налево и яростно кричал:

— Стойте, пьяные ослы! Не лезьте туда в таком виде! Стойте…

Но солдаты оттеснили его и устремились на мост диким безумным потоком.

Ночное небо чуть посветлело над восточными холмами, когда в окутанном безмолвием турецком лагере раздалась тревожная барабанная дробь. Турецкие часовые, едва опомнившись от изумления, выпустили в воздух сигнальные огни, чтобы предупредить лагерь о нашествии дикой орды христиан, которые валом валили по навесному мосту, размахивая мечами и пивными кружками. Когда последний австрийский солдат миновал ров, мощный взрыв потряс воздух, стена у самых ворот задрожала, и от нее откололся огромный кусок. В турецком лагере поднялся страшный шум, но надвигавшаяся толпа не останавливалась.

Христианское воинство — около восьми тысяч солдат — устремилось к развалинам, в которых разместился костяк турецкого войска. Полусонные и обалдевшие от неожиданной вылазки — но одетые и при оружии — янычары начали спешно строиться в боевой порядок. Однако атакующие, не мешкая, бросились вперед; австрийцы превосходили числом мусульман, а кроме того, свою роль сыграли их пьяная ярость, внезапность и быстрота нападения. Перед бешено свистящими в воздухе мечами христиан янычары дрогнули и начали отступать. Пригороды Вены превратились в арену кровавой бойни, где обе стороны, неистово рубя друг друга, вскоре покрыли землю месивом искромсанных тел. С высоты Земмеринг Сулейман и Ибрагим видели, как непобедимое воинство обратилось в бегство, в панике бросившись к ближайшим холмам в поисках укрытия.

А в это время в городе добровольцы спешно заделывали огромную брешь, возникшую в результате загадочного взрыва. Сальм был склонен считать, что это натворили — правда, неизвестно зачем — пьяные участники вылазки, в противном случае, под прикрытием оседающей пыли, турки уже проникли бы в город, воспользовавшись результатами своей диверсии.

Весь турецкий лагерь был охвачен смятением. Сулейман, вскочив на коня, отдал приказание спагам, и те, в боевом порядке, начали спускаться со склонов. И тут австрийцы, увлекшиеся погоней, внезапно поняли, что им самим угрожает опасность. Прямо перед собой они еще видели спины бегущих янычар, но с флангов на них уже накатывалась турецкая конница.

На смену пьяному безрассудству пришел страх, и вмиг протрезвевшие вояки подались назад, а вскоре отступление превратилось в повальное бегство. Бросая на ходу оружие, австрийцы что есть силы устремились к крепости. Турки мчались за ними до самого рва и даже попытались проскочить по мосту — прямо в распахнутые ворота. Но у моста преследователей встретил Вульф Хаген со своим отрядом. Они пропустили бегущих и сомкнули ряды, ощетинившись копьями. Строй спагов сломался, и у ворот Вены вновь завязалась кровавая схватка.

Готтфрид фон Кальмбах добровольно не покинул бы поля боя, но поток удирающих сотоварищей подхватил его и увлек за собой. Он бежал вместе со всеми, яростно ругаясь и проклиная все на свете. Внезапно споткнувшись, Готтфрид упал, ощутив, как охваченные паникой австрийцы несутся по его распростертому телу. Когда неистовые ноги перестали барабанить по доспехам, он поднял голову и увидел, что лежит рядом со рвом и никого, кроме турок, вокруг нет. Вскочив, Готтфрид, не раздумывая, нырнул в воду, успев заметить метнувшегося за ним мусульманина.

Фон Кальмбах отчаянно греб, стараясь добраться до противоположного берега, его руки мелькали в воздухе, словно крылья ветряной мельницы, но проклятый иноверец — скорее всего алжирский корсар, чувствующий себя в воде так же уверенно, как и на суше — подплывал все ближе и ближе. Готтфрид уже начал терять силы — тяжелые доспехи тянули его на дно — и все же ему удалось добраться до края рва. Оглянувшись на преследователя, он увидел занесенный кинжал, зажатый в смуглых пальцах догнавшего его алжирца. Готтфрид настолько обессилел, что не мог даже подумать об обороне, но в эту минуту на берегу послышался чей-то вскрик, перед лицом мусульманина возник пистолет, прогремел выстрел, и голова неверного разлетелась, как кочан капусты. Сильные тонкие руки подхватили тонущего германца за шиворот и потянули вверх.

— Держись за берег, придурок! — с натугой прозвучал голос. — Мне тебя не вытащить, ты, должно быть, весишь целую тонну.[65] Ну, давай же, цепляйся!

С невероятным трудом Готтфриду удалось кое-как выкарабкаться из рва, где он успел наглотаться грязной воды, и теперь его отчаянно мутило. Больше всего на свете ему хотелось спокойно полежать, но его спасительница заставила обессилевшего германца подняться на ноги.

— Турки пытаются прорваться на мост! Ворота сейчас закроют! Скорее, иначе мы не успеем!

Добравшись до ворот, Готтфрид огляделся по сторонам, словно только что проснулся.

— Но где же Вульф Хаген? Я видел, как он защищал мост.

— Лежит мертвый среди двадцати дохлых турок, — ответила Рыжая Соня.

Готтфрид сел на землю, чувствуя себя совершенно опустошенным, и, закрыв лицо огромными руками, заплакал. Соня нетерпеливо потрясла его за плечо.

— Послушай, чертово отродье, нечего тут сидеть и рыдать, как отшлепанный младенец. Ты со своими пьянчугами натворил, конечно, дел, но этого уже не исправишь. Вставай, и пойдем в таверну, выпьем пива.

— Почему ты вытащила меня? — спросил Готтфрид.

— Потому что такая дубина, как ты, никогда не сможет о себе позаботиться. Рядом с тобой должен быть кто-то мудрый, вроде меня, чтобы поддерживать жизнь в этом неуклюжем и бестолковом теле.

— Но я думал, ты меня презираешь!

— Ну и что, женщина может менять свое мнение, разве не так? — отрезала она.

Вдоль стен копьеносцы отгоняли лезущих в частично заделанную брешь мусульман. А в шатре султана Ибрагим объяснял своему повелителю, что только дьявол мог нашептать неверным мысль устроить эту пьяную вылазку как раз в момент взрыва и сорвать тщательно подготовленный план взятия города. Взбешенный Сулейман впервые говорил со своим другом кратко:

— Нет, это твой промах. Довольно интриг! Где умение и искусство терпят поражение, верх одержит невидимая сила. Отправь гонца за акинджи, они нужны здесь, чтобы заменить павших. Объяви о подготовке к следующему штурму.

6

Предыдущие атаки не шли ни в какое сравнение со штурмом, который обрушился теперь на стены Вены.

Днем и ночью не умолкал грохот пушек, и ядра непрерывно падали на улицы и крыши домов. Защитники города погибали, а воинские резервы были уже исчерпаны. Страх и отчаяние поселились в душах людей, и, казалось, этому аду никогда не будет конца.

Расследование показало, что мина, разрушившая часть стены у ворот Карнтнера, была заложена не снаружи. К месту взрыва вел длинный туннель, начинавшийся в самом обычном погребе. И в ту ночь, когда произошла пьяная вылазка, кто-то взорвал под стеной огромное количество пороха. Теперь стало ясно, что турки перетаскивали свои пушки к северной стене только для того, чтобы отвлечь внимание от ворот Карнтнера и дать предателям возможность спокойно сделать свою грязную работу.

Граф Сальм и его помощники предпринимали титанические усилия для обороны Вены. Престарелый командующий, наделенный сверхчеловеческой энергией, постоянно находился на стенах, поддерживал упавших духом, помогал раненым, сражался у амбразур бок о бок с простыми солдатами, не обращая внимания на опасность.

А за стенами крепости смерть пировала вовсю. Сулейман снова и снова гнал своих людей на штурм, словно они были его злейшими врагами. Среди его воинов начался мор, из опустошенных земель вокруг не поступало никакой пищи. Холодные ветры беспощадно дули с Карпатских гор, и воины дрожали в своих легких восточных одеждах. В морозные ночи у часовых руки примерзали к оружию. Земля стала жесткой, как камень, и саперы с трудом ковыряли ее своими инструментами. Потом начались проливные дожди — порох намокал, делая бесполезными самые мощные пушки. Равнина вокруг города превратилась в смердящую трясину, и множество мертвых тел, разлагавшихся в ней, стали источником всевозможных болезней.

Лихорадочная дрожь охватывала Сулеймана, когда он окидывал взглядом свой лагерь. Под зловещими свинцовыми небесами его обессиленные воины копошились в грязи, словно призраки. Зловоние от тысяч трупов отравляло воздух и раздражало ноздри. Султану временами казалось, что жизнь навсегда покинула равнину, а те, кто еще ползал по ней, давно умерли и двигались только благодаря беспощадной воле их повелителя. На мгновение татарин в нем взял верх над турком, и он затрясся от страха, но вскоре смог справиться с этой слабостью. Внимательно оглядев старые, залатанные во множестве мест стены города, он снова задал себе вопрос: сколько же еще они смогут продержаться?

— Объяви сигнал к атаке. Тридцать тысяч асперов тому, кто первым заберется на стену!

Главный визирь беспомощно развел руками.

— Дух покинул наших воинов. Они больше не в силах выносить мерзости этой ледяной страны.

— Гони их на стены кнутами, — сурово ответил Сулейман. — Это ворота в Европу. Другого пути нет.

Над лагерем загремела барабанная дробь. На стенах усталые защитники христианского мира поднялись и сжали в руках свое оружие, понимая, что смерть вновь раскрывает свои объятия.

Офицеры султана начали поднимать своих солдат на последний, решающий штурм. В воздухе засвистели кнуты, и вся равнина огласилась криками боли и страха. Обезумевшие солдаты бросились к городу, как сорвавшиеся с цепи голодные псы. Они лезли на стены и откатывались назад под огнем защитников, но снова лезли, теперь уже понимая, что это их судьба. Незаметно опустилась ночь, и в темноте, освещаемой артиллерийскими залпами и пламенем факелов, атаки стали еще яростнее. Зная только ужасную, непоколебимую и абсолютную волю султана, его воины сражались всю ночь, забыв обо всем.

Рассвет был подобен Армагеддону. У стен Вены вырос вал из мертвых тел, закованных в стальные доспехи. Оперенье их шлемов лениво шевелил ветер. И по этим трупам, шатаясь, к стенам шли живые воины, мало отличавшиеся от мертвых, с ввалившимися глазами, но с безумной жаждой битвы.

Они лезли на стены, падали, отступали, снова строились в ряды… снова… и сами боги застыли в изумлении перед титанической способностью людей переносить бесконечные страдания. В смертельной схватке сошлись Азия и Европа. Вокруг стен бушевало море восточных лиц — турок, татар, курдов, арабов, алжирцев — воющих, кричащих, умирающих под разрывными ядрами испанцев, на копьях австрийцев, под ударами огромных двуручных мечей германцев. В этой вселенской бойне все ценности уже потеряли свой смысл, осталась только смерть.

Для Готтфрида фон Кальмбаха жизнь сузилась до одного простого действия — взмаха его огромного меча. Он сражался у гигантского пролома на башне Карнтнера долгие часы, а потом время остановилось. Казалось, уже целую вечность обезумевшие лица — дьявольские морды — с воем и рычанием поднимались перед ним, и кривые ятаганы каждое мгновение плясали у него перед глазами. Он не чувствовал своих ран, не ощущал усталости. Задыхаясь от дыма и пыли, ослепленный заливавшим глаза потом и кровью, он относился к смерти, как к сбору урожая, смутно чувствуя лишь тонкую фигуру рядом с собой, так же, как и он, наносящую непрерывные удары по искаженным лицам — сначала со смехом, проклятиями и боевыми кличами, затем — в мрачном молчании.

Готтфрид потерял себя в этом сверкании стали. Он смотрел — и не видел, фиксировал — и не понимал… Рядом с ним упал граф Сальм, смертельно раненный разорвавшейся бомбой; потом, кажется, стемнело и он все реже взмахивал своим тяжеленным мечом, но так и не осознал, что нескончаемый смертный прибой начал затухать. До фон Кальмбаха с трудом дошло, что Николас Зриньи тащит его прочь от заваленной телами бреши со словами:

— Давай, благородный человек, иди отдохни. Мы разбили их наголову. Все кончено.

Готтфрид вынырнул из забытья лишь на узкой, темной и заброшенной улочке. Он не помнил, как оказался здесь, только смутно шевельнулось в душе неясное воспоминание о чьей-то зовущей руке, коснувшейся его локтя. Готтфрид вдруг ощутил невыносимый вес своих доспехов, ноги буквально подгибались под их тяжестью. И этот странный пугающий звук — то ли грохот пушки, то ли эхо его воспоминаний. Ему казалось, что он должен немедленно кого-то разыскать — кого-то, кто очень много значил для него. Но мозг не воспринимал настоящего и не помнил прошлого. Казалось, когда-то давным-давно удар меча расколол его шлем. Он пытался вспомнить как это было, но лишь снова ощущал тот страшный удар, пробивший ему голову так, что начал вытекать мозг. Он выдернул осколки черепа из раны и швырнул их на мостовую.

И снова рука сжала его локоть. Чей-то голос звал:

— Вино, мой господин — пейте!

Он смутно увидел тонкую, одетую в черное фигуру, протягивающую ему пивную кружку. Задыхаясь, он взял ее и ткнулся лицом в прохладную жидкость, глотая ее с жадностью человека, умирающего от жажды. Затем ночь обрушилась на него миллионами сверкающих искр, словно в голове взорвался пороховой склад. И наступили тьма и забвение.

Он медленно приходил в себя, ощущая мучительную жажду, дикую головную боль и страшную усталость, которая, казалось, парализовала все его тело. Связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, Готтфрид, медленно поворачивая голову, определил, что находится в маленькой, пустой и пыльной комнате, из которой наверх вели каменные ступени. Он догадался, что это помещение, скорее всего, в нижней части башни.

У грубого стола с оплывшей свечой стояли двое одетых в черное мужчин, оба худощавые и горбоносые — без сомнения, азиаты.

Готтфрид вслушался в разговор, который они вели приглушенными голосами. За время своих странствий он научился понимать многие языки. Узнал он и тех, кто находился сейчас в комнате — армянских купцов Шорука и его сына Рулена. Готтфрид вспомнил, что часто видел Шорука в последние недели — с тех пор, как в лагере Сулеймана появились куполообразные шлемы акинджи. Очевидно, по какой-то странной причине купец следил за ним. Сейчас Шорук читал своему сыну то, что написал на куске пергамента:

— «Мой господин, хотя я и напрасно взорвал стену Карнтнера, у меня есть новость, способная доставить радость сердцу моего господина. Мой сын и я поймали германца, фон Кальмбаха. Когда он ушел со стены, безумный от битвы, мы последовали за ним и незаметно подвели его к известной вам разрушенной башне. Мы дали ему вина со снотворным зельем, а потом связали. Пусть мой господин пошлет эмира Михала-оглы к стене возле башни, и мы отдадим германца ему в руки. Мы привяжем пленника к старой баллисте и сбросим со стены, как срубленное дерево».

Шорук взял стрелу с серебряным оперением и начал оборачивать пергамент вокруг ее древка.

Поднимись на крышу и пусти стрелу в щит-мантелет, как обычно, — начал было он, как вдруг Руллен воскликнул:

— Харк!

Оба застыли, и глаза их, как у попавших в ловушку хищников, засветились страхом и злобой.

Готтфрид попытался вытолкать языком кляп, и это ему удалось. Снаружи он услышал знакомый голос:

— Готтфрид! Где ты, дьявол тебя дери?

Он набрал в грудь воздуха и громоподобно крикнул:

— Эй, Соня! Ради Бога! Будь осторожна, девочка…

Шорук завыл, как волк, и в ярости ударил Готтфрида по голове рукояткой кривой сабли. Почти в то же мгновение дверь с грохотом открылась, и, словно во сне, фон Кальмбах увидел в дверном проеме Соню с пистолетом в руке. Ее лицо осунулось и потемнело, а глаза горели, как раскаленные угли. Наголовник и ярко-алый плащ остались где-то на крепостной стене, кольчуга была разорвана, сапоги изрублены, а короткие штаны запачканы кровью и грязью.

С гортанным криком Шорук бросился на нее, размахивая саблей. Но Соня увернулась и обрушила свой пистолет на череп старика. В ту же минуту к ней подскочил Рулен, метя в горло кривым турецким кинжалом. Отбросив пистолет, девушка схватила одной рукой молодого армянина за запястье, а другой вцепилась ему в горло. Задыхаясь, Рулен споткнулся и повалился на спину. Воспользовавшись этим, Соня безжалостно стукнула парня несколько раз головой о каменный пол, пока его глаза не закатились и не застыли. Затем она отшвырнула безжизненное тело и выпрямилась.

— О Боже! — пробормотала она, хватаясь руками за голову. Затем, пошатываясь, подошла к германцу и, встав возле него на колени, перерезала веревки.

— Как ты меня нашла? — спросил Готтфрид, еще не веря, что все это наяву.

Соня подошла к столу и рухнула на стоявший рядом стул. Увидев кувшин вина, она схватила его и принялась жадно пить, затем вытерла рот рукавом и взглянула на Готтфрида все еще усталым, но уже вполне осмысленным взглядом.

— Я видела, как ты ушел со стены, и поплелась за тобой. Я была еще настолько пьяная от бойни, что едва соображала, зачем это делаю. Но тут я заметила, как эти псы повели тебя куда-то в темноту, и потеряла вас из виду. Но потом я наткнулась на твой шлем — он валялся на улице — и решила позвать тебя. Ну и что все это значит?

Она схватила стрелу и развернула пергамент. Очевидно, Соня умела читать по-турецки, но она перечла письмо раз пятьили шесть, прежде чем смысл написанного дошел до ее сознания. Сверкнув глазами, она гневно взглянула на армян. Шорук уже сидел, в ужасе ощупывая рану на голове; Рулен лежал, корчась и булькая.

— Свяжи-ка их, братец, — велела она, и Готтфрид подчинился. Пленники смотрели на девушку с откровенным ужасом.

— Это послание адресовано Ибрагиму, Главному визирю, — резко сказала она. — Зачем ему нужна голова Готтфрида?

— Из-за раны, которую германец нанес султану при Мохаче, — с трудом произнес Шорук.

— Так значит, это ты, дерьмо собачье, взорвал мину у ворот Карнтнера! — горько улыбнулась Соня. — Ты и твой ублюдок и есть те самые предатели. — Она взяла в руки пистолет. — Когда Зриньи узнает об этом, конец ваш не будет ни легким, ни скорым. Но сначала, старая свинья, я собираюсь повеселиться и разнесу башку твоему выродку прямо у тебя на глазах…

Старый армянин издал вопль, полный ужаса и отчаяния.

— О, бог моих предков, молю о милосердии! Убей меня, пытай меня, но только избавь от этого моего сына!

В это мгновение новый звук прорезал тишину — огромный колокол, казалось, сотрясал воздух.

— Что это? — крикнул Готтфрид, инстинктивно схватившись за пустые ножны в поисках оружия.

— Колокола Святого Стефана! — радостно воскликнула Соня, — Они возвещают о победе!

Она прыгнула на истертую временем лестницу, и Готтфрид устремился за ней. Они вышли на полуобвалившуюся, прогибающуюся крышу, где — на наиболее прочной части — стояла древняя камнеметательная машина, похоже, недавно восстановленная.

Башня возвышалась над сходящимися под углом крепостными стенами; дозорных здесь не выставляли, поскольку эта часть укреплений была практически непреодолимой. Часть старинного бруствера и древний глубокий ров, отделенный крутым естественным земляным скатом от главного рва, не оставляли атакующим ни малейшего шанса добраться до города.

Предатели имели возможность обмениваться здесь посланиями, почти не опасаясь разоблачения. Используемый метод угадать было нетрудно. Вниз по склону, как раз в пределах дальности полета стрелы, виднелся огромный, словно случайно забытый, щит из бычьей шкуры, натянутой на деревянную раму. Именно в него летели помеченные стрелы с донесениями.

Готтфрид окинул взглядом турецкий лагерь и вдруг увидел пляшущие языки пламени, обесцвеченные первыми лучами восходящего солнца. Внезапно до его ушей донеслись страшные, нечеловеческие вопли, заглушаемые до этого громким перезвоном колоколов.

— Янычары сжигают пленных, — с горечью сказала Соня.

— Рассвет Судного дня, — в замешательстве пробормотал Готтфрид, ошеломленный зрелищем, представшим перед его глазами.

С башни они могли видеть почти всю равнину. Под холодным свинцовым небом она представляла собою жуткое зрелище, и даже солнечный свет не мог скрасить эту картину. Повсюду, насколько хватало глаз, на земле лежали мертвые тела.

А оставшиеся в живых покидали равнину. Уже исчез с возвышенности Земмеринг огромный шатер Сулеймана — также как и остальные, поменьше — в долине, и голова длинной колонны скрылась из виду, затерявшись среди холмов где-то на востоке.

Внезапно крупными белыми хлопьями повалил снег.

— Прошлой ночью они сделали последнюю попытку, — сказала Рыжая Соня. — Я видела, как офицеры гнали их кнутами, посылая на наши мечи. Этот ужас больше не повторится.

Снег продолжал валить, покрывая опустевшую равнину белым саваном.

Янычары срывали безумное разочарование на беззащитных пленниках, бросая их живыми — мужчин, женщин, детей — в огонь, который они разожгли пред сумрачными глазами своего повелителя, султана, Великолепного и Великодушного. Все это время колокола Вены звонили и гремели, не переставая, словно они взывали к небесам вместе с людьми, испытавшими на себе «милосердие» Сулеймана.

— Смотри! — крикнула Соня, схватив Готтфрида за руку. — Акинджи пойдут в хвосте колонны, прикрывая ее с тыла.

Даже с такого расстояния они увидели крылья грифа, развевающиеся среди темных копошащихся фигур, и зловеще поблескивающий шлем, украшенный драгоценными камнями. Перепачканные порохом Сонины руки сжались так, что ногти впились в побелевшие ладони.

— Он уходит, ублюдок, превративший Австрию в выжженную пустыню! Сколько загубленных им душ летят сейчас за его погаными крыльями, вопя об отмщении! Но, по крайней мере, ему хоть не досталась твоя голова!

— Да, она мне самому еще пригодится, — мрачно пробормотал гигант.

Зоркие глаза Сони внезапно сузились. Схватив Готтфрида за руку, она поспешила к лестнице. Они уже не видели, как в этот момент Николас Зриньи и Пауль Бакиш выехали из ворот во главе крошечного отряда изможденных австрийцев — чтобы попытаться спасти пленных. Вдоль турецкой колонны вновь зазвенела сталь. Акинджи, свежие и полные сил, жестоко отражали атаки храбрецов. Чувствуя себя в полной безопасности, Михал-оглы презрительно усмехался над нелепым поступком этих неверных. А вот Сулейману, ехавшему в главной колонне, казалось, уже ни до чего нет дела. Он выглядел как покойник на собственных похоронах.

Вернувшись в нижнюю комнату, Рыжая Соня поставила ногу на стул и, уперев подбородок в кулак, грозно уставилась в полные страха глаза Шорука.

— Сколько стоит твоя жизнь, старый пес? — спросила она.

Армянин молчал.

— А что ты дашь за жизнь своего выродка?

Старик дернулся, как ужаленный.

— Пощади моего сына, принцесса! — взмолился он. — Все, что угодно… я заплачу… все заплачу!

Соня уселась на стул и скрестила руки на груди.

— Я хочу, чтобы ты послал сообщение.

— Кому?

— Михалу-оглы.

Армянин вздрогнул и облизал пересохшие губы.

— Скажи, что надо сделать, и я выполню, — прошептал он.

— Хорошо. Я дам тебе коня. Твой сын останется здесь — заложником. И если ты не выполнишь мой приказ, я отдам твоего ублюдка жителем Вены…

Старик снова вздрогнул.

— Я и мой приятель — мы отпустим вас обоих и забудем о вашем вероломстве, но ты должен догнать Михала-оглы и сказать ему…

Турецкая колонна медленно двигалась по слякоти вперед сквозь падающий снег. Кони низко гнули головы под сильный порывами ветра, верблюды, глухо ворча, плелись на подгибающихся ногах, а быки пронзительно и жалобно ревели. Люди вязли в непролазной грязи, сгибаясь под тяжестью оружия и снаряжения. Уже стемнело, но приказа остановиться на отдых все не было. Весь день отступавших турок беспокоили дерзкие нападения австрийских кирасиров, которые набрасывались на колонну, как осы, и выхватывали пленных прямо из рук. Мрачный Сулейман ехал в окружении своих солаков. Он хотел оказаться как можно дальше от проклятых стен Вены, где тела павших тридцати тысяч мусульман напоминали ему о его рухнувших амбициях, убежать от горечи поражения и позора.

Он был господином Западной Азии, но хозяином Европы так и не стал. Эти презренные стены спасли западный мир от мусульманского господства; раскатистый гром, возвещающий о неслыханной мощи Оттоманской Империи, эхом облетел мир, империя затмила славу Персии и Могольской Индии, но желтоволосые варвары Запада остались непобежденными. Видимо, на небесных скрижалях было написано, что турки никогда не смогут господствовать за Дунаем.

Стоя на Земмерингской возвышенности и глядя, как позорно бежит от крепостных стен его непобедимое воинство, Сулейман прочел эту волю небес, начертанную кровью и огнем. Теперь следовало спасать авторитет власти, и султан отдал приказ свертывать лагерь. Это далось Сулейману нелегко — слова жгли ему язык — но иного выхода не было: солдаты уже начали жечь шатры, собираясь бросить своего господина и бежать из этой проклятой страны. Теперь Сулейман ехал в мрачном молчании, не разговаривая ни с кем, даже с Ибрагимом.

Михал-оглы по-своему разделял дикое, безысходное отчаяние Сулеймана и Главного визиря. Лютую ненависть и злобу у него вызывало то, что теперь он бесславно уходит из страны, которую уже успел хорошенько потрепать; так еще не насытившаяся гиена огрызается, когда ее отгоняют от добычи. С мстительным удовлетворением он вспоминал выжженные, заваленные трупами земли, прежде цветущие и полные жизни; страшные крики и стоны жертв, растоптанных копытами его коня; мольбы женщин, отданных на потеху его железному воинству, и жуткие вопли этих же женщин, которым его акинджи, насытившись, вспарывали животы.

К тому же его грызли досада и разочарование — он не выполнил приказ Главного визиря, и тот отхлестал его обидными, жалящими в самое сердце словами. Теперь он потерял покровительство Ибрагима. Любой другой на его месте поплатился бы жизнью, а он еще может вернуть утраченное доверие и доказать свою преданность, совершив нечто невероятное во славу своего повелителя. Михал-оглы ждал подходящего случая, особенно опасный и безжалостный, как раненый зверь.

Снег валил тяжелыми хлопьями, усиливая тяготы безрадостного пути. Раненые, обессилев, падали на дорогу и оставались лежать, захлебнувшись грязью. Михал-оглы ехал позади своего отряда, зорко всматриваясь во тьму, но уже многие часы враги не беспокоили войско Великого Сулеймана: австрийцы, отбив пленников, с победой вернулись в город.

Колонна медленно двигалась через сожженную дотла деревню, обугленные столбы торчали из белоснежных сугробов, как пальцы мертвых великанов. По рядам передали приказ султана разбить лагерь в долине, в нескольких милях отсюда.

Позади колонны послышался конский топот; акинджи молниеносно развернулись, выставив в темноту пики. Но вместо вражеского отряда их взглядам предстал одинокий всадник — на высоком сером жеребце неуклюже сидел человек, закутанный в черный плащ. Подъехав поближе, он позвал Михала-оглы. Главарь акинджи остановился и, приказав дюжине своих подручных с изготовленными луками не спускать глаз с дороги, крикнул в ответ:

— Шорук! Это ты, армянский пес! Что тебе надо, во имя Аллаха?

Армянин подъехал вплотную к Михалу-оглы и что-то торопливо зашептал ему на ухо. Главарь акинджи заметил, что Шорук трясется, как осиновый лист, старик с трудом проталкивал слова сквозь сведенные судорогой губы. Наконец Михал-оглы понял, о чем идет речь, и глаза его сверкнули злобной радостью.

— Ты не врешь, старый пес?

— Провалиться мне в ад, если я вру! — поклялся Шорук и задрожал еще сильнее, судорожно кутаясь в свой тонкий черный плащ. — Он упал с коня, когда вместе с кирасирами догонял вашу колонну, и теперь лежит со сломанной ногой в пустой крестьянской хижине в трех милях отсюда — с ним только его женщина, Рыжая Соня, и несколько пьяных ландскнехтов.

Михал-оглы весь напрягся, ноздри его раздулись, он резко развернул коня и пролаял:

— Двадцать человек ко мне! Остальные продолжают охранять колонну. Я еду за головой, которая принесет мне в три раза больше золота, чем весит. Я догоню вас по пути к временному лагерю.

Отман, пытаясь удержать командира, схватил, украшенные драгоценными камнями поводья его коня.

— Ты что, спятил? Возвращаться назад, когда кругом шныряют австрийцы…

Он резко откинулся назад, когда главарь акинджи хлестнул его по губам конской плеткой. Вытирая рукавом кровь, Отман видел, как Михал-оглы тронул коня, и маленький отряд двинулся за старым армянином. Словно призраки, они исчезли в кромешной тьме.

Отман в нерешительности смотрел им вслед. Снег продолжал валить, ветер зловеще завывал в голых ветвях деревьев. До акинджи не доносилось никаких звуков — только едва различимый шум удаляющейся колонны. И вдруг Отман замер. С той стороны, куда только что умчался Михал-оглы, донесся приглушенный расстоянием грохот, словно разом взорвались тридцать или сорок разрывных ядер, а затем мертвая тишина опустилась на лес. Акинджи охватила паника. Хлестнув коней, они что есть силы помчались через разрушенную деревню догонять основное войско.

7

Никто даже не заметил, когда на Стамбул опустилась ночь, потому что роскошь и богатство Сулеймана сделали ее не менее прекрасной, чем день. Сады источали пряные ароматы курильниц, в небе вспыхивали и гасли яркие искры, подобные мириадам звезд. Фейерверки превратили город в настоящее царство магии, и в потоках огня минареты пятисот мечетей возвышались, как маяки в океане золотой пены. На азиатских холмах замерли от восхищения представители всех племен, любуясь этим зрелищем, затмившим сами звезды. Улицы Стамбула кишели толпами празднично одетых людей, и их ликующие возгласы поднимались до самых небес. Миллионы огней многократно отражались в драгоценных камнях роскошно украшенных тюрбанов, в золоте расшитых халатов, в темных глазах над тонким покрывалом, в полированных боках паланкинов, которые несли на плечах огромные чернокожие рабы.

Центр празднества находился на Ипподроме. Там нарядные вельможи демонстрировали чудеса выездки своих роскошных скакунов; турецкие и татарские наездники состязались в головокружительных скачках с арабскими и египетскими всадниками; воины в сверкающих доспехах сражались до крови на потеху толпе; африканских львов натравливали на тигров из Бенгалии и диких вепрей из северных лесов. Казалось, возродились пышные зрелища времен Римской Империи, но только с восточным колоритом.

На золоченом троне, установленном на нефритовом основании, восседал Сулейман, снисходительно — как некогда порфироносные римские цезари — взирая на все это великолепие. Вокруг него с выражением крайней почтительности и благоговения на лицах толпились визири, офицеры и послы чужеземных дворов — из Венеции, Персии, Индии, татарских ханств. Они прибыли, чтобы поздравить султана с победой над австрийцами и принять участие в грандиозных торжествах. Сулейман издал манифест, в котором говорилось, что Австрия на коленях просила милости у султана, и он великодушно разрешил побежденным оставить себе крепость Вену — эта ничтожная пылинка, к тому же находящаяся бесконечно далеко от Оттоманской Империи, не может угрожать Истинной вере.

Сулейман ослепил мир блеском своего могущества, богатства и славы, но тщетно пытался заставить самого себя поверить, что действительно осуществил свои намерения. Казалось бы — его войско не было разбито на поле битвы; он посадил своего ставленника на венгерский трон; опустошил Австрию и наполнил рынки всей Азии рабами-христианами — этими доводами султан ублажал свое тщеславие. Но несбывшиеся мечты о покорении Европы и воспоминания о бесславной гибели тридцати тысяч мусульман под стенами Вены жгли его душу.

Позади трона красовались военные трофеи: шелковые и бархатные шатры, отнятые у персидских, арабских и египетских мамелюков — давних врагов султана, богатые ковры, гобелены, тяжелые от золотого шитья. У ног Сулеймана лежали груды даров, поднесенных послами из дружественных государств. Там были венецианские бархатные куртки, золотые, инкрустированные драгоценными камнями кубки из дворцов Великого Могола, подбитые горностаем кафтаны из Арзрума, серебряные персидские шлемы с разноцветными плюмажами, шелковые тюрбаны, искусно украшенные египетскими геммами, кривые клинки дамасской стали, доспехи и щиты индийской работы, редчайшие меха из Монголии.

По обеим сторонам трона теснились длинные ряды юных рабов, золоченые ошейники которых были прикованы к одной длинной серебряной цепи. Один ряд составляли обнаженные греческие и венгерские мальчики, другой — девочки; крошечные шапочки с перьями и драгоценные пояса лишь подчеркивали их невинную наготу.

Евнухи в просторных одеждах, подпоясанных золочеными кушаками, с поклоном предлагали гостям шербет, охлажденный льдом со снежных вершин Малой Азии, в богато украшенных геммами кубках. Янычары разыгрывали театрализованные представления военных действий; офицеры швыряли в толпу пригоршни медных и серебряных монет. Никто не страдал от голода и жажды в эту ночь в великом городе Стамбуле, за исключением презренных кафарских рабов.

Неописуемая пышность торжества — свидетельство бесконечного могущества турецкого султана — ошеломила иноземных послов. По огромной арене бродили обученные слоны под кожаными, с золотой отцепкой, накидками, и из сверкающих драгоценными камнями башенок на их спинах раздавались звуки фанфар и рожков, перекрывавшие шум толпы и рычание хищников. Море лиц заполняло все ярусы Ипподрома, и каждое, словно цветок к солнцу, поворачивалось в сторону сверкающего трона, и тысячи языков приветствовали и восхваляли восседавшего на нем.

Сулейман знал: если он произвел впечатление на венецианского посла, значит удивил и весь мир. Видя все его великолепие, люди забудут, что горстка отчаянных кафаров за полуразрушенными крепостными стенами закрыла ему дорогу в Европу, положив конец мечте о всемирной империи. Сулейман взял кубок вина, запрещенного Кораном, и посмотрел в сторону Главного визиря, который вышел вперед и поднял руки.

О, гости моего повелителя, Падишах не забывает о своих самых преданных подданных в этот час всеобщего ликования. Офицерам, которые вели своих солдат против неверных, он жалует много дорогих подарков. Еще он дает сорок тысяч дукатов, чтобы распределить их среди простых солдат, а также каждому янычару он дает по тысяче асперов.

Над Ипподромом поднялся радостный рев толпы, приветствующей щедрость великого султана. В эту минуту к Главному визирю приблизился евнух и, встав на колени, протянул ему большой круглый пакет, тщательно перевязанный и запечатанный сургучом. К пакету прилагался скрученный кусок пергамента, с круглой красной печатью. Султан с удивлением и любопытством взглянул на Главного визиря.

— Что это, дорогой друг?

Ибрагим склонился в низком поклоне.

— Это доставил гонец из Адрианополя, о Лев Ислама. Вероятно, какой-нибудь подарок от австрийских псов. Неверные привезли его к границе и отдали в руки стражникам, а те переправили прямо в Стамбул.

— Открой его, — приказал Сулейман, со все возрастающим интересом глядя на неожиданное подношение.

Евнух отвесил поклон до самого пола, а затем начал взламывать печать на пакете. Обученный грамоте раб развернул пергамент и принялся читать его содержание, написанное уверенной, хотя и женской рукой:

— «Султану Сулейману, визирю Ибрагиму и шлюхе Роксолане мы, нижеподписавшиеся, посылаем подарок в знак самого глубокого расположения. Соня из Рогатина и Готтфрид фон Кальмбах».

Сулейман, вздрогнувший при упоминании имени его любимой жены, внезапно побледнел, как полотно, а затем дикий вопль вырвался из его груди, и эхом вторил ему Ибрагим.

Евнух взломал все печати на пакете и извлек из него то, что там лежало. Едкий запах трав и порошков наполнил воздух, и предмет, выскользнув из задрожавших рук евнуха, упал прямо на груду даров к ногам Великого Турка, являя собой дикий контраст с геммами, кубками и бархатными куртками. Сулейман в ужасе уставился на него, и в это мгновение создаваемый годами образ всемогущего повелителя растаял без следа, слава обернулась мишурой и пылью. Ибрагим вцепился в свою бороду, издавая клокочущие, булькающие звуки, лицо его побагровело — казалось, он задыхался.

Возле золотого трона, на груде подарков, оскалясь гримасой ужаса, лежала голова Михала-оглы, грифа Великого Турка.

Нехт Самеркенд (Перевод с англ. М. Райнер)

Тишину разорвал громкий щелчок тетивы, и перепуганный конь громко заржал. Оперенная стрела вонзилась под переднюю ногу коня, и он рухнул на землю вперед головой.

Падая, всадник, пружиня ногами, приземлился, лязгнув стальными доспехами. Отчаянно пытаясь сохранить равновесие при падении, он широко раскинул руки, при этом его мушкет отлетел на несколько футов, а запальный фитиль выпал.

Всадник вытащил из ножен меч и огляделся, пытаясь отыскать маленькие, как бусинки, блестящие черные глазки, которые — он знал это точно — смотрели на него откуда-то слева, из густых зарослей, окаймлявших сухое болото. Пока он искал убийцу, тот встал во весь рост и мгновенно, одним движением, перепрыгнул через корягу. В зловещей тишине вечерних сумерек раздался торжествующий вопль. Двое стояли лицом к лицу, разделенные лишь пятьюдесятью футами рыжевато-коричневого песка, как воплощение Старого и Нового Мира.

Вокруг них простиралась голая равнина, которая исчезла за горизонтом в чуть заметной дымке, заволакивающей бирюзовый край неба. Ни крика птицы, ни движения зверя! Только мертвый конь. В этом безмолвном пространстве были лишь двое: один — высокий, седобородый, в потускневших стальных латах, другой — индейский воин с медно-красным лицом, в расшитой бисером набедренной повязке, сверкающий черными глазами из-под аккуратно подрезанной челки.

Посмотрев в сторону фитиля, валяющегося на земле, он гневно повел глазами, и в них появились мрачные, красноватые огоньки. Чирикагуа, известные испанцам как Ilanero, или жители равнин, уже изведали смертоносную силу оружия белых людей. Но сейчас индеец был уверен, что боги покровительствуют ему. В левой руке он держал короткий толстый лук, в правой — кизиловую стрелу с кремниевым наконечником, а на поясе у него висел каменный топор, Он не имел ни малейшего намерения подставлять себя под удар меча, тускло поблескивающего в лучах заходящего солнца.

Какое-то время оба стояли, сверля друг друга свирепыми взглядами. Индеец знал, что кремниевый наконечник разобьется о латы белого человека, но бородатое лицо незваного пришельца не было покрыто забралом! И все же ему не хотелось тратить впустую ни одной стрелы, на изготовление которой ушли долгие часы тяжелого труда.

Легко, по-кошачьи прыгая из стороны в сторону, он скользнул к своей добыче, чтобы смутить, заставить сдвинуться с места и поймать то положение, когда жертва не сможет увернуться от уготованной ей крылатой смерти. Индеец не боялся внезапного взмаха меча: закованный в латы противник никогда не совладает с ним, таким быстроногим и проворным! Судьба белого человека в его руках, и он сумеет расправиться с ним.

Издав короткий гортанный крик, он резко остановился, взметнул лук и оттянул назад стрелу, а белый человек тем временем выхватил из-за ремня пистолет и в упор выстрелил в индейца.

Стрела с жалобным свистом взмыла в небо, и лук выскользнул из рук индейца, который, задыхаясь, оседал на колени. Сквозь пальцы, прижатые к мускулистой груди, хлынула кровь, и индеец опустился на песок, по-прежнему с ненавистью глядя на противника. Он буквально пожирал своего убийцу злобным, отчаянным взглядом. У этих белых всегда есть в запасе что-то незнакомое и непредсказуемое! В последние мгновения своей жизни воин увидел нависшего над ним, закованного в латы человека, похожего на грозного стального бога, беспощадного и непобедимого. В холодном, безжалостном взгляде этого бога он прочел печальную судьбу всей своей расы.

Слабо, словно умирающая змея, он поднял голову, плюнул в своего убийцу и затих навеки.

Эрнандо де Гузман вложил меч в ножны. Потом перезарядил громоздкий пистолет и положил его рядом с мушкетом, мельком подумав, что Ilanero следовало бы иметь более совершенное оружие. Взглянув на убитого коня, испанец вздохнул. Подобно многим своим соотечественникам, он питал особую любовь к лошадям и был всегда так добр к ним, как никогда не бывал добр к людям. Он не стал снимать со своего четвероногого друга богато украшенное седло и уздечку. Теперь ему предстоял долгий, утомительный путь пешком. Взвалив оружие на плечо, он некоторое время стоял неподвижно, пытаясь сориентироваться.

Мысль о безвыходности положения неумолимо преследовала его все последние часы, даже тогда, когда конь был еще жив. Эрнандо де Гузман был опытным воином, но сейчас он, вопреки рассудку, слишком далеко углубился в это опасное поле. Эрнандо преследовал белую, сверкающую на солнце антилопу, чей стремительный бег, как блуждающий огонек, водил его по холмам и прерии. Он попытался припомнить расположение лагеря, но, кажется, на этот раз удача отвернулась от него: на пути не встретилось ни одного межевого знака, и бескрайняя равнина простиралась перед ним с востока на запад. Экспедиция, везущая с собой весь свой скарб, в том числе и питание, похожа на корабль, плывущий по незнакомому морю. Такому кораблю в случае опасности неоткуда ждать помощи и надеяться можно только на себя. Одинокий всадник напоминает человека, плывущего в открытой лодке, без пищи, воды и компаса. А уж человек, идущий пешком…

Одинокого путника можно смело считать покойником, если только он не сумеет побыстрее добраться до людей. Наспех обследовав мелкую лощину в надежде встретить хоть какого-нибудь коня, де Гузман понял, что это бесполезно. Чирикагуа не используют лошадей для верховой езды. Потерявшихся или украденных у испанцев животных они употребляют в пищу, хотя Эрнандо доводилось слышать об одном ужасном северном племени, все воины которого уже давно стали всадниками.

Выбрав верное, как он надеялся, направление, де Гузман тронулся в путь. Подняв забрало, он пробежал пальцами по влажным седеющим волосам, но нестерпимый зной заставил его снова закрыть лицо. За долгие годы он привык к тяжести жарких стальных лат. Позже усталость даст о себе знать, но, если на равнинах встретятся другие странствующие воины, доспехи ему пригодятся. Одного индейца он уже убил, а значит, где-то поблизости находится все их дикое войско.

Солнце медленно скрывалось за горизонтом на западе. Эрнандо шел навстречу этому зловещему красному глазу, чувствуя себя пигмеем на бескрайней мрачной равнине, словно смеющейся над ним. Де Гузман шел вперед.

Солнце нависло над краем пустыни, прежде чем скрыться из виду и осветить последним розовым сиянием весь горизонт. С наступлением заката небо словно стало шире и глубже. На востоке серый вулканический цвет бледнел, уподобляясь блеску стальных толедских мечей.

Де Гузман остановился и бросил на землю запальный фитиль. Тот с шумом ударился о твердую почву, не оставив никакого отпечатка. Оглянувшись назад, Эрнандо не увидел на короткой упругой траве собственных следов. Они исчезли. Наверное, он превратился в призрак, бесцельно блуждающий по спящей, равнодушной земле. Равнины не подвластны человеческим усилиям. Человек не оставляет на них никаких следов: он идет, борется и умирает, проклиная предавших его богов, но равнины хранят свои тайны, и следов пройденного пути на них остается не больше, чем на поверхности моря.

— Золото, — пробормотал де Гузман и разразился сардоническим смехом.

С тех пор как погиб его конь, он успел пройти долгий путь. Если он не ошибся в выборе направления, то недалеко уже лагерь и должны слышаться крики людей. Но он ничего не слышал. Он погиб. Неизвестно, в каком направлении двигаться дальше. Равнина хранила молчание. Его кости, пропитанные пшеницей, маслом и ветрами Старой Испании, истлеют в бескрайней пустыне вместе с костями чирикагуа, коня, койота и гремучей змеи.

«Я погиб».

Эта мысль не вызвала в нем благоговейного или сентиментального ужаса. Испания далеко. Земля Коканьи, словно покрытая дымкой мечты и золотистым блеском юных грез, была сейчас не более реальна, чем призрачный континент, потерявшийся в непроглядном тумане.

— Испанская кровь ничем не лучше какой-либо другой, — пробормотал он.

Да, кровь есть кровь, а он на своем веку видел океаны пролитой крови: испанской, английской, крови гугенотов, инков и ацтеков, королевской крови и пурпурной крови монтесум, стекающей по парапетам Теночтитлана, крови, реками текущей на площадях Кайамарки, под скользящими ногами обреченного Атагуальпы.

Но все существо де Гузмана кипело жаждой жизни, которая не имела ничего общего с разумом.

Де Гузман распознал этот слепой инстинкт и подчинился ему. Он многих лишил жизни, но свою страстно желал сохранить, хотя не имел никаких иллюзий насчет ценности своего существования. Он, как и все, знал себя насквозь и сейчас, облизывая губы, говорил себе: «Игра не стоит свеч. Мы, люди, находим рациональные объяснения слепому инстинкту самосохранения и строим легкие воздушные замки, чтобы знать, почему лучше жить, чем умереть, в то время как наш хваленый — но игнорируемый! — разум в каждой своей фазе отрицает жизнь! Но как же мы, цивилизованные люди, ненавидим наши „животные“ инстинкты, как же мы их боимся! Точно так же, как мы ненавидим и боимся любого проявления вскормивших нас, непредсказуемых, бьющих ключом первобытных источников».

Он знал: собаки, обезьяны и даже слоны подчиняются инстинктам и живут только потому, что ими управляет инстинкт. Де Гузман придерживался однажды принятого решения: стремление человека к жизни не менее нелепо и беспричинно. Но, с отвращением думая о своем сходстве с существами, имеющими несчастье не быть созданными по образу и подобию Божества, он лелеял свою любимую иллюзию.

Конечно же, нами управляет лишь разум, даже когда этот разум говорит нам, что лучше умереть, чем жить! Не хваленый разум побуждает нас жить и убивать, чтобы жить, а слепой, необъяснимый животный инстинкт.

Эрнандо де Гузман не пытался обмануть себя верой в высший разум, иначе почему бы ему не прекратить мучительную борьбу и не приложить к голове дуло пистолета, тогда бы закончилось его земное существование, интерес к которому уже давно стал меньше, чем его боль.

— Матерь Божья, даже если я каким-нибудь чудом найду дорогу в лагерь Коронадо и даже если я в конце концов доберусь до Мехико или сказочной Квивиры… нет никакой причины полагать, что жизнь будет менее мрачной и более желанной, чем до того, как я поплелся на север в надежде найти Семь Золотых Городов.

— Золото, — снова пробормотал он, насмешливо скривив губы, и на его загорелом лице отчетливо проступил кривой шрам. — Золото мы ищем в смерти!

Но… этот слепой инстинкт побуждал его бороться за жизнь, бороться до последнего вздоха, жить, невзирая на адские условия, в которые он попадал, и всевозможные предательства по отношению к нему. Этот могучий человек горел желанием жить ничуть не меньше, чем в давно минувшей молодости, когда он сражался плечом к плечу с подлым предателем Кортесом[66] и видел наряженные в перья орды Монтесумы,[67] надвигающиеся, как волна, готовая поглотить бросившую ей вызов горстку храбрецов и забирающая их жизни.

— Жить! — твердо решил де Гузман, подняв кулак, костлявые суставы которого привыкли вынимать оружие, чтобы убивать людей. — Жить! Не для любви, не для выгоды, не из тщеславия или ради дела! — Он плюнул, потому что все эти благородные идеи были обрывками тумана, призраками, которые люди вызывают, чтобы объяснить необъяснимое. Жить, потому что слепое, темное желание жить глубоко заложено в его существе, и он знал, что сам представляет собой вопрос и ответ, желание и цель, начало и конец и ответ на все загадки вселенной.

— Игра не стоит свеч! Да… но сохранять свечу горящей…

Конкистадор сардонически засмеялся, поправил тяжелое оружие на плече и приготовился продолжить свой бессмысленный путь — путь, который в конечном счете приведет к забвению и тишине.

В этот момент он услышал бой барабана.

* * *

По равнине катился ровный, неторопливый, глухой гул, густой, как шум волн на золотом берегу.

Де Гузман остановился в нерешительности, застыл и напряг слух. Звук доносился с востока, и это не был барабан Ilanero! Нет, это был экзотический, особенный звук, похожий на тот, что он слышал ночью, стоя на плоской крыше в Кайамарке и наблюдая мириады мерцающих во тьме огней. Огни эти были великой армией инков, а неподалеку бесстрастный голос подонка Писарро[68] плел черные паутины предательства и бесчестия.

Он закрыл глаза, потер их рукой и снова закрыл. Наклонив голову в сторону, он прислушался и подумал, не расплавились ли у него мозги от зноя и тишины и не в собственном ли воображении он слышит звук барабана…

Нет! Это не мираж, воплощенный в звуке. Барабан бил и бил, ровно, как пульс у него на виске. Барабанный бой затронул потаенные струны его ума, и наконец все его существо прониклось этим таинственным призывом. На миг потухший пепел вспыхнул пламенем, словно в это мгновение к нему вернулась молодость. Густой звук манил и… околдовывал. Будто он снова горячо и страстно сжимал перила каравеллы и наблюдал, как в утреннем тумане маячит сказочный золотой берег Мехико, соблазняющий приключениями и наживой; так звук золотой трубы доносится сквозь ветер.

Мгновение пролетело, но пульс в его виске бил все чаще, и Эрнандо посмеялся сам над собой. Даже не дав себе труда обдумать происходящее, он повернулся и направился на восток, туда, откуда слышался бой барабана.

Солнце зашло; мимолетные сумерки опустились над равниной и тотчас же погасли. Впереди заблестели звезды — огромные, белые, холодные, которым не было никакого дела до крошечной фигурки, лишенной тени, бредущей по пустыне. Редкие кусты склонялись к земле, будто неведомые звери, только и ждущие, чтобы путник споткнулся и упал. Ровный, пульсирующий звук барабанного боя по-прежнему раздавался в ночи, словно озаряя пустыню золотистым светом. На Эрнандо нахлынули воспоминания как о давно минувшем, так и о чем-то вовсе не знакомом; ему стали мерещиться сады с огромными яркими цветами, необъятные джунгли, журчащие фонтаны… и все это сопровождалось звуком золотых капель, звенящих о позолоченную мостовую.

Золото!

Он снова последовал на этот манящий зов; к этой старой как мир, близкой сердцу каждого человека, вожделенной цели он шел по свету сквозь неприветливые моря, грозные джунгли, дым и пламя сожженных городов. Подобно Коронадо, спящему где-то здесь, среди бескрайней равнины, и охваченному фантастическими грезами, де Гузман следовал на зов священного металла, и зов был столь же реальным, как тот, что окончательно свел с ума Франсиско.

— Безумец Франсиско! Кому нужны эти тщетные поиски городов Сиболо с величественными домами и сверкающими сокровищами, где даже рабы едят с золотых блюд? — Де Гузман горько улыбался треснувшими, распухшими от жажды губами. — В будущем, — размышлял он, — Коронадо, наверное, станет символом стремления к чему-то недостижимому. Историки, еще не родившиеся на свет, наделенные высокомерной мудростью взгляда в прошлое, будут, смеясь, называть его глупым мечтателем не от мира сего. Его имя станет предметом насмешек для искателей сокровищ.

Почему? В чем причина? Почему бы нам, испанцам, не поискать золото на этой земле к северу от Рио-Гранде? Почему не поверить в историю о Сиболо? Она не так уж неправдоподобна по сравнению с красивыми сказочками о Мехико, имевшими успех у предыдущих поколений! Есть не меньше оснований верить в существование Сиболо, чем в существование Перу много лет назад, до плавания Писарро! Но… мир судит по поражению или успеху. Коронадо не менее искушен, чем Писарро, Кортес… и я. Но они нашли золото и войдут в историю, как — кто? Грабители? Коронадо не нашел золота, и его будут помнить как человека не от мира сего, верящего в мифы и идущего за несуществующими — радугами.

Если только он не найдет золото!

Продвигаясь вперед большими шагами, де Гузман смеялся недобрым смехом, в котором было заключено все его отношение к человечеству.

Он шел в кромешной тьме, повинуясь только глухому звуку барабана, казавшемуся галлюцинацией. Но звук становился все громче и громче.

К утру его ноги стали даже не стальными, а свинцовыми, глаза слипались, словно в них насыпали песок, и ему приходилось постоянно моргать. Но он все же различал что-то на восточном горизонте, неясно маячившее среди звезд. Мерцающие огоньки, возможно, были звездами, но он верил, что это костры. Да и звук барабана раздавался уже недалеко; он уловил не знакомые ему до сих пор минорные нотки и полутона. А еще он услышал какое-то странное шуршание и шепот, похожий на шелест юбок кареглазых женщин из племени ацтеков. Звуки также напоминали их тихий журчащий смех, некогда раздававшийся среди фонтанов в садах Теночтитлана, пока испанские мечи не обагрили эти сады фонтанами крови. Что значат здесь, на этой голой северной земле, столь непонятные звуки, полные соблазнов и тайн далекого юга?

Теперь он мог различить неясные очертания длинного горного хребта. Медленно спускаясь по едва заметному склону, Эрнандо понял, что вступает в широкую долину, которая, вероятно, когда-то была руслом пересохшей реки. По мере того как Эрнандо приближался к горам, они становились все выше и выше.

Как раз перед зарей он наткнулся на маленькую речку, текущую на юг, как, похоже, все реки на этой земле. По берегам густо росли кусты ив и хлопка. Изнуренный испанец склонился к воде и, наблюдая за рассветом, принялся жадно пить. Барабан пробил еще одну дробь и затих. Всего один наблюдательный огонь горел на фоне темной вершины, возвышавшейся перед его взором, и над всей этой неведомой землей, находящейся на севере Рио-Гранде, стояла мертвая тишина.

Когда первый молочно-белый луч света прорезал темноту на востоке, де Гузман уставился на башни и плоские крыши укрепленного города. Он слишком много странствовал по свету и видел слишком много невероятного, чтобы чему-то удивляться, но это фантастическое зрелище поразило его до глубины души. Укрепленный… город!

Все постройки в нем были глинобитными, как в индейских деревнях на западе, но на этом сходство заканчивалось. Эти стены защищала глазурь, их украшали причудливые узоры, выполненные в голубом, пурпурном и розовом тонах. Хотя городок был невелик, его трех — и четырехэтажные дома никоим образом не напоминали «пчелиные ульи», которыми кишели индейские деревушки. Из всех зданий особенно выделялось одно, возвышающееся над городом и поблескивающее при свете утренней зари. Венчал это величественное строение огромный колокол, отражающий солнечные лучи и поэтому сам похожий на солнце. Сооружение напоминало теокаллу, только увенчанную куполом.

Де Гузман заморгал глазами. Ничего подобного он не видел ни в Перу, ни в Юкатане, ни в Мехико. Архитектура города совершенно сбивала с толку. Здесь чувствовалась рука ацтеков, но искушенному взгляду очень скоро становилось ясно, что замысел принадлежит не им.

Необыкновенный город располагался в широкой веерообразной долине, сужающейся и словно углубляющейся к востоку — там утесы, которые ее окружали, становились все выше. Тысячи, а может быть, и миллионы лет назад огромная река прорезала равнину и исчезла, оставив после себя долину в форме веера. Утесы с трех сторон от нее вздымали ввысь свои крутые вершины. Город выходил лицом на запад, к широкой части долины, где горные хребты постепенно уменьшались, пока не исчезали из виду.

Предаваясь множеству самых противоречивых мыслей, де Гузман окидывал город и долину придирчивым взглядом солдата. Противник, должно быть, приближался к городу с востока как с наименее защищенной стороны — уменьшающиеся в размерах горные хребты находились более чем в миле оттуда. В нескольких сотнях ярдов от городской стены протекала река, нырявшая в пещеру под утесом. За пределами города, на юге, она извивалась, будто по шахматной доске орошенных полей, на которых росли рис, виноград, ягоды, дыни и ореховые деревья. Плодородная почва этих равнин давала обильные урожаи даже при скудном поливе. А воды здесь хватало.

Переведя взгляд, он увидел в южной стене небольшие ворота. Низкорослые смуглые люди выходили в поля на дневную работу. Это были хорошо сложенные мужчины в набедренных повязках и женщины в коротких туниках без рукавов, оставляющих обнаженной левую грудь и едва доходивших до половины бедра.

Испанец с любопытством наблюдал за всем этим, пока не услышал доносящийся с запада гул. Звук показался ему знакомым. Он резко вскинул голову, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь переплетенные ветви ивы, и увидел облако пыли, поднимающееся на краю долины.

Черное облако быстро приближалось, увеличиваясь в размерах. Вскоре он распознал стремительно бегущих лохматых животных с огромными рогатыми головами. Это было стадо диких обитателей равнин, стадо буйволов! Не менее тысячи животных слепо мчались вперед, к широко распахнутым воротам. Их головы уже поравнялись с городскими стенами, а рев их глоток напоминал звук сотен труб.

Де Гузман нахмурился. Ему доводилось видеть бегущие стада диких буйволов, но чтобы в такой близости от города!

В трехстах ярдах от стен стадо рассыпалось, словно наткнувшись на какой-то невидимый барьер, и буйволы разбежались в разные стороны. Некоторые ринулись сквозь ивы и, поднимая высокие брызги, промчались через реку на почтительном расстоянии от Эрнандо. Вот тут-то и стала видна причина этого панического бегства. Человек!

Когда стадо бросилось врассыпную, Эрнандо увидел чирикагуа, Ilanero, числом не менее трехсот, в полной боевой раскраске, с луками, копьями, ножами и боевыми дубинками. Эти быстроногие варвары, как стая волков, стремительно и неутомимо мчались на врага, гоня перед собой буйволов, чтобы под их прикрытием приблизиться к городу на расстояние полета стрелы.

Де Гузман был рад, что оказался под сенью ивовых кустов.

Издавая варварские крики, обнаженные люди мчались к воротам с такой отвагой, которую он никогда не подозревал в их расе.

— Они, конечно, одурманены тизвином, — размышлял Эрнандо, глядя прищуренными глазами на эту свирепую атаку. — Но… почему со стен не сыплется ливень стрел, не раздаются тревожные крики? Ни одна стрела не поразила пронзительно орущих обитателей равнин!

Затем из-за этих сверкающих стен… появилось нечто, и де Гузману показалось, будто кто-то прошелся по его спине холодными пальцами. Движущееся, извивающееся облако какого-то жуткого голубоватого тумана перекатилось через стену и тотчас же опустилось, как огромная птица на добычу. Словно обладая зрением и каким-то фантастическим разумом, оно летело над атакующими чирикагуа. Бледно-голубой туман опустился над воинами, как небо, опускающееся бледной завесой.

Там, где еще недавно раздавались воинственные крики, воцарилась мертвая тишина. Внезапно наступившее спокойствие было не менее жутким, чем туман. В этой кладбищенской тишине де Гузман, затаив дыхание, пристально смотрел перед собой, чувствуя покалывание в затылке, но не видел ничего, кроме клубящейся, крутящейся бледной голубизны…

Лазурный туман рассеялся. Он снова увидел их. Три сотни красновато-коричневых обитателей равнин, еще несколько секунд назад воинственно кричавших и горевших жаждой битвы, лежали там, где упали, едваопустилось облако. Обнаженные тела сверкали при свете восходящего солнца, как медь; перья печально шевелились от дуновения легкого ветерка.

Туман снова вернулся за городские стены, будто собака по пятам за хозяином после успешной охоты.

Эрнандо де Гузман еле передвигал ноги от усталости. Все его тело покрылось под доспехами холодным потом. Туман… триста человек… триста трупов. Какая-то черная магия!

Наконец из ворот города на эту долину тихой смерти величавой походкой вышло несколько высоких, мускулистых мужчин в украшенных перьями шлемах. Набедренные повязки с небрежными складками были расшиты бисером, который поблескивал в свете восходящего солнца.

У де Гузмана, как у истинного конкистадора, кровь закипела в жилах, потому что их странные шлемы тоже сверкали на солнце… сверкали так, как может сверкать лишь чистое золото!

Могучие воины привязали веревки к ногам павших и утащили их всех за стены города. На это ушло около двух часов, и у Эрнандо заурчало в животе. Большие ворота закрылись, открылись малые, и работники снова вышли в поля. Эрнандо де Гузман лежал в ивах, обдумывая увиденное.

Черная магия.

И золото.

Жажду он утолил, но ему нестерпимо хотелось есть. Тем не менее он не торопился обнаруживать себя перед этими людьми, явно обладавшими каким-то дьявольским даром. Давно сомневаясь в существовании Бога Зла, испанец, однако, узнавал дьявольщину всякий раз, когда сталкивался с ней. Он тихо лежал и размышлял.

После вчерашних трудов он почувствовал невероятную усталость во всем теле и потому незаметно заснул.

…Но через некоторое время внезапно проснулся.

Девушка или молодая женщина, раздвинув ивовые ветви, разглядывала его большими глазами цвета напитка, который зажиточные ацтеки делают из блестящих коричневых бобов какао. Невзрачная белая туника простолюдинки ей почему-то не шла; казалось, такой женщине не пристало носить столь скромную одежду. Шуршащие шелка и сверкающие бриллианты, несомненно, были бы под стать ее высокой, хорошо сложенной фигуре. Белое одеяние кое-где полностью скрывало очертания ее пышного тела. Она напоминала женщину из племени ацтеков… Ацтеки? Здесь?

Де Гузман почувствовал, что у него снова застучало сердце — как в тот миг, когда он увидел золотые шлемы на жителях этого странного города. Несмотря на седину в бороде, кровь в жилах у конкистадора забурлила. Хоть это видение из незнакомого города, несущего таинственную смерть, не так уж и сильно отличалось от странных, экзотических женщин, немало досадивших ему в молодости, когда он впервые последовал за железными капитанами к неведомым жарким землям.

— К-кто вы? — проговорила она, заикаясь от удивления.

Она говорила на языке народа кветцлкоатл, живущего далеко к югу от здешних мест, и он узнал этот язык, несмотря на ее неправильное произношение. Что это, один из городов племени ацтеков или его столица?

Седина в бороде у де Гузмана никак не сказалась и на быстроте его реакции. В мгновение ока он оказался на ногах во всех доспехах и крепко схватил женщину за запястье. Она уронила кувшин с водой, продолжая пристально разглядывать его большими темными глазами скорее с удивлением, чем со страхом. От тонкого аромата у него закружилась голова, правда, всего на мгновение, потому что де Гузман контролировал де Гузмана.

— Такая женщина, как ты — и работает в поле?

Она или не поняла вопроса, заданного на ломаном языке ацтеков, или проигнорировала его.

— Я знаю, что ты за человек! Ты из тех, кто убил Монтесуму и погубил его королевство… из тех, кто скачет на животных, которые называются… лошадьми, и несет нам гром и красный огонь смерти из металлических боевых дубинок! — Она нервно пробежала пальцами по его испещренному выбоинами нагруднику, коснулась лица.

Гузман задрожал от удовольствия, но саркастически улыбнулся.

— Что нового я могу узнать о женщинах — я, уже потерявший счет своим победам над ними?

Тем не менее инстинкт притягивал к ней, и он не стал сопротивляться и раздумывать.

— Сюда дошел слух, — задумчиво вспоминала незнакомка, уставившись на его кирасу, — слух об убийстве на юге, в Мехико… Я тогда была еще ребенком. Люди сомневались… от Монтесумы больше не пришло никакой дани, и…

— Дани? — вырвалось у него. — Дани от Монтесумы, императора всего Мехико?

— Ну да. Он и его предки платили дань Нехту Самеркенду целыми столетиями… рабы, золото, шкуры.

— Нехту Самеркенду?

В ее устах как-то странно прозвучало это имя, столь не свойственное племени ацтеков. Конечно, де Гузман слышал его раньше… но где? Когда эхо неясно отдавалось в затененных закоулках и укромных уголках его памяти. Мелькнули ассоциации: резкий запах пороха и затхлый запах разбрызганной крови.

— Я видела таких людей, как ты! — продолжала она. — Когда мне было десять лет, я гуляла и вышла за пределы города, а чирикагуа захватили меня в плен.

Девушка задумчиво вздохнула, и ее левая грудь вздрогнула. Де Гузман скрипнул зубами.

— Меня продали липанам, а те потом перепродали меня каранкавам — они живут на берегу, далеко к югу отсюда, и занимаются людоедством. Однажды мимо берега проплыло боевое каноэ, и воины-каранкавы, выйдя в море на своих челноках, выпустили в него целый град стрел. Там, на палубе каноэ, были такие люди, как ты. Я это хорошо помню! Они поворачивали в сторону каранкавов огромные пустые железные бревна и разбивали их челноки на мелкие кусочки. Я пришла в ужас, быстро убежала и попала в лагерь тонкевов, которые возвратили меня домой, потому что они наши слуги.

Она посмотрела ему в глаза.

— Как твое имя, железный человек? Теперь я вижу, что ты не весь из железа, и я подумала…

Он назвал себя и услышал, как она с трудом проговаривает его имя.

— А ты кто? — поинтересовался он, не отпуская ее запястья.

Наконец его закованная в сталь рука скользнула к ее изящной талии. Она вздрогнула и попыталась отшатнуться, но без борьбы ей это никак не удавалось.

«Неглупая девочка», — подумал он.

— Мое имя — принцесса Несагуалча, — высокомерно представилась она.

— Да что вы? И что же вы делаете в этом одеянии рабыни? — спросил он с нарочитым удивлением, потянув за ее тунику.

Подняв ее коротенькую юбочку, он сдержал улыбку — и не стал отнимать руку.

Прекрасные темные глаза вдруг наполнились слезами, и она заговорила, словно пытаясь облегчить душу.

— Я забыла. Я рабыня, работаю на полях — у меня на теле следы кнута надсмотрщика!

Она гибко изогнулась, чтобы показать ему эти следы.

— Меня, дочь короля, хлещут кнутом, как обычную рабыню!

Взглянув на ее тело, де Гузман не увидел никаких рубцов. Она знает, чего хочет, подумал он, и готова меня обмануть! Что ж, ладно. Наверное, эта умненькая рабыня-принцесса умеет приспосабливаться не хуже меня.

Девушка повернулась и заговорила быстро и страстно:

— Послушайте, Эрнано д'гусм. Я Несагуалча, потомок династии королей. Нехт Самеркенд правит в Тланскельтеке, а ему подчиняется губернатор — тлакатекатл, Предводитель всех Воинов. Мой возлюбленный Акампихтли был офицером в его войске. Я, естественно, хотела, чтобы Акампихтли стал губернатором.

Де Гузман кивнул.

— Естественно. Поэтому вы строили планы…

— Мы плели интриги. Я обладала властью здесь, в Тланскельтеке. Но Нехт Самеркенд все узнал, и ему это не понравилось. Только он мог решать, кому служить под его властью. Моего возлюбленного предали Каналам с неба. Меня сделали обычной рабыней, такой, как тотонаки, которых мои предки привезли сотни лет назад, когда пришли на север.

Так. Значит, она из племени ацтеков. Они пришли сюда давно — столетия назад!

— Нехт Самеркенд пришел в Теночтитлан много сотен лет назад. Он очень долго правил там, затем собрал множество преданных ему молодых людей, привел их сюда, на север, и основал этот город.

— И это не очень обрадовало тех, кто остался в Теночтитлане!

— Да, ведь там не осталось храбрых воинов. Но в Теночтитлане другой король, Эрнано д'гусм. А Нехт Самеркенд правит здесь, и он — сильный правитель.

— Называйте меня Эрнандо… — протянул он, внезапно вспомнив, где он мог слышать это странное, чуждое испанскому уху имя.

Нехт Самеркенд! Крик из окровавленных уст жреца племени ацтеков, падающего в темноту во время битвы в Ночь Ужасов. Окончательно отчаявшись, он призывал на помощь не Бога, а демона или дьявола. А еще де Гузман смутно вспомнил, как однажды далеко на севере… вот где! Он понял, откуда взялись истории о Сиболо. А он-то думал, что это лишь легенда! Но… имя не характерно для ацтеков.

— Принцесса Несагуалча, а кто такой Нехт Самеркенд? — нарочито почтительно обратился он к девушке, чтобы завоевать ее расположение.

Она сделала неясный жест в направлении востока.

— Он пришел из-за голубого океана, давным-давно. Это могущественный маг, более могущественный, чем жрец из племени толтеков. Он пришел один, а вскоре стал правителем Мехико! Но ему хотелось иметь собственный город, и он пришел на север… Слушай же меня, железный человек!

Она продолжила очень взволнованно:

— Нехт Самеркенд не имеет ничего общего с твоей расой! Но даже его чары бессильны против грома ваших боевых дубинок. Помоги мне убить его — правившего поколениями! Я та же, кем и… была, и здесь есть воины, готовые последовать за мной. Я смогу собрать некоторых из них в храме, а ночью открою тебе ворота и проведу тебя к ним. Надсмотрщик, который стережет рабов, молод и влюблен в меня. Он выполнит любую мою просьбу. Вместе мы с тобой…

Он кивнул. Де Гузман всегда узнавал громкий голос удобного случая и знал, когда надо широко открыть ему дверь. Будь у него время — он, может, еще бы подумал…

— Ладно, — согласился он. — Но сначала принесите мне поесть.

Она замигала, слегка напряглась — и кивнула.

— Я оставлю еду в кустах. А теперь мне надо набрать воды и вернуться, пока меня не хватились.

А Несагуалча любит молодого человека, который любит ее? — спросил он, притягивая девушку поближе.

— Дочь королей… и золотые шлемы!

Она ответила ровным голосом, пристально глядя ему в глаза и прижавшись грудью к его доспехам:

— Несагуалча снова станет принцессой… Нет! Королевой Тланскельтека! А рядом с нею будет самый могущественный человек в Тланскельтеке — тот, кто избавит город от Нехта Самеркенда!

Де Гузман сжал запястье девушки.

— Ладно. А теперь принесите мне поесть, будущая королева. И покажите мне ворота.

— Ты войдешь через Ворота Рабов, — сказала она, а когда он вздохнул, улыбнулась. — Да, Эрнандо, ты войдешь в город через Ворота Рабов. И я тоже войду… в последний раз!

* * *

Весь день он пролежал, спрятавшись в ивовых кустах, глядя на свое оружие и предаваясь нелегким раздумьям. Он ждал, пока окончательно стемнеет, по двум причинам: во-первых, он не хотел, чтобы его увидели, а во-вторых, должна же она хоть чуть-чуть поволноваться, придет он или нет. Он нужен Несагуалче так же, как она ему, потому что, как только с магом будет покончено, она станет здесь символом власти… власти, которую он удержит!

Он наблюдал за облаком, наплывающим на луну. Наконец луна скрылась, и одинокий человек, как призрак, прошел по тихим садам к Воротам Рабов. Маленькие, немногим более обычной двери в стене, они открылись сразу же, как он постучал. Он улыбнулся про себя и тут же заметил, что девушка встречает его. Освещенная слабым светом крошечного факела, в последний раз одетая в нищенское одеяние, она даже не упомянула о том, как долго ей пришлось ждать. Рядом с нею был молодой человек, почти мальчик, и де Гузман узнал парадную одежду старшего надсмотрщика.

— Входите! Мои воины ждут!

Она коротко представила Гузмана Чакулкуну.

«Наши воины ждут», — подумал де Гузман, но ничего не сказал. Она провела его по узеньким улочкам и темным дворам к боковой двери огромного храма, стены которого блестели в лунном свете. Они шли по мрачному коридору, пока не оказались в тускло освещенной комнате. Там, в полной тишине, их ждали десять человек.

Вдруг тишину нарушил пронзительный крик Несагуалчи. Присмотревшись повнимательнее, Эрнандо понял, в чем дело: десять воинов Тланскельтека неподвижно сидели в своих креслах и смотрели в никуда… невидящими глазами.

Внезапно от легкого ветерка, подувшего неизвестно откуда, погас свет. Комната и так была освещена довольно скудно, а теперь и вовсе погрузилась в кромешную тьму. Прежде чем закричала Несагуалча, де Гузман услышал тяжелый вздох Чакулкуна. Уже в темноте испанец добрался до нее, но в этот момент кто-то стремительно вырвал у него из руки запальный фитиль. Из уст перепуганного Эрнандо вырвалось проклятие, но он ловко, по-кошачьи отпрыгнул в сторону и, выхватив из ножен стальной меч, стал рассекать им темноту. Стоя в напряжении, в полной тишине и темени, он ждал.

«Эти десять человек мертвы, — думал Эрнандо, стараясь утроить свою бдительность. — Я видел достаточно мертвецов, чтобы это понять. Но… ведь нигде нет никаких следов…»

Вдруг он почувствовал прикосновение чьей-то маленькой руки. Он мгновенно занес меч, но вовремя остановился. Тонкие женские пальцы ловко обхватили его руку. Он поддался той силе, что мягко повлекла его за собой, и старался скользить как можно бесшумнее, несмотря на тяжелые доспехи. Ни разу не скрипнув ногой о камень, испанец держал свой меч наготове, но поближе к телу, чтобы тот ненароком не звякнул, коснувшись стены. Эрнандо прошел через дверь, и теперь путь лежал по коридору, в тишине которого призрачный звон его лат казался оглушительным. Его вели все дальше и дальше.

Далеко за его спиной раздался душераздирающий женский крик, эхом прокатившийся по каменному коридору. Эрнандо узнал голос Несагуалчи.

Охваченный нехорошими предчувствиями, де Гузман пробежал пальцами по руке своей проводницы. Мягкое, гладкое запястье женской руки, которая… несколькими дюймами выше превратилась в волосатую, жилистую руку! Он содрогнулся, но предательские пальцы сжали его с невероятной силой. Демонический завывающий смех прорвал воздух и разнесся по всему коридору. Уде Гузмана волосы встали дыбом.

Лишившись от ужаса дара речи, он со всей силы принялся наугад размахивать мечом. Инстинкт снова выручил его, направляя стальное лезвие, пока ужасающий гогот внезапно не перешел в мучительное бульканье. Пальцы разжали запястья Гузмана, и что-то шлепнулось к его ногам.

Испанец поспешно обернулся, чувствуя, как по телу поползли мурашки. Вспоминая эти изящные, вкрадчивые руки, он испытывал безотчетное отвращение и пытался найти выход из неприятного положения. Двигаясь назад по совершенно темному коридору, он ощупывал стену мечом, зажатым в правой руке, а левой, свободной, рукой размахивал в пустом пространстве. Вскоре вместо камня он нащупал что-то металлическое. Это была дверь, которая легко открылась.

Эрнандо пошел на чуть заметное мерцание отдаленного света.

На ходу он вложил меч в ножны и вытащил оба пистолета. По мере продвижения вперед освещение становилось все ярче, и теперь он смог бы заметить любого, кто посмел бы к нему приблизиться. Наконец Эрнандо вышел на галерею, с которой был виден просторный зал, расположенный этажом ниже. Остановившись у деревянных перил, он посмотрел вниз — туда, откуда доносился голос, сухой и безжизненный, как прах мумии.

Кто-то, скрытый балдахином и спинкой трона из черного дерева, сидел там и говорил. Видно, его слуги сработали быстро, потому что Чакулкун и Несагуалча уже были здесь. Совершенно обнаженный молодой человек висел на золотой цепи, привязанной к потолку и кандалам на его лодыжках. От стоящей под его ногами золотой жаровни время от времени поднималось облако лазурного тумана, скрывающее его до пояса.

У де Гузмана застучали зубы: он уже видел этот туман, и, как ему показалось, теперь до него дошло, почему десять воинов были мертвы без всяких следов насилия.

Девушка неподвижно лежала лицом вниз на инкрустированном жемчугом золотом алтаре, раскинув руки, обнаженная, как и влюбленный в нее юноша. Ее запястья и лодыжки были закованы в тонкие золотые цепи, а широко раскрытые от страха прекрасные глаза безумно уставились в одну точку. Испанец заметил, что прямо над ней, в куполе огромного зала имеется круглое отверстие, из которого открывается вид на усыпанное звездами иссиня-черное небо.

Голос с черного трона звучал спокойно и бесстрастно, однако слова были безжалостны:

— Как же ты глупа, если поверила в какого-то чужестранца с маленьким громовым жезлом. Его власть меньше моей, маленькая глупышка-рабыня, которая когда-то была принцессой. У него без труда отняли грозную дубинку, и Дитя темноты сейчас везет его к яме, кишащей гремучими змеями. Зря ты все затеяла, глупая маленькая Неса. У тебя была жизнь и легкая работа в полях; теперь же твоя плоть пойдет в пищу Едокам с Неба.

Из груди молодой женщины вырвался ужасающий крик отчаяния и страха.

Де Гузман огляделся, отпрянул от перил и помчался вниз по лестнице, держа в каждой руке по пистолету. Оказавшись внизу, он все еще слышал душераздирающий крик Несагуалчи и звук, похожий на тот, что издает колотящийся на ветру парус, будто сухой шелест огромных крыльев. Конкистадор помчался к изогнутой дугой двери.

Матерь Божья! Подняв взгляд, он уставился на кошмарное существо, появившееся в отверстии купола. Безусловно, именно этот монстр, похожий на дракона, в течение тысячелетий спускавшийся сюда с небесных высот, служил источником наводящих ужас сказок о вампирах и гарпиях. Да, не случайно Коронадо не уставал повторять: все легенды имеют свои корни в реальной жизни.

«А вот это смерть», — подумал де Гузман. Он прошел через арку, держа пистолет в левой руке, и, пока позволяло время, прицелился: кровопийца с крыльями длиной в пятнадцать футов неотрывно смотрел из темноты на предполагаемую жертву, как человек смотрит на особенно лакомый кусок мяса. Среди каменных стен пистолетный выстрел прозвучал с десятикратной силой. Голова монстра поникла, он задрожал и стремительно полетел вниз, поранив когтем обнаженную кожу на бедре молодой женщины. Затем Едок с Неба в последний раз содрогнулся и замер на полу.

Де Гузман повернулся к трону. С черного сиденья поднялся человек. Хотя конкистадор убил двух нелепых чудовищ и с уверенностью ожидал увидеть еще одного, по спине у него пробежал холодок. Человек был стар, но де Гузмана поразила не вековая древность, а злоба, которой горели его темные глаза.

— Молодец, — спокойно произнес облаченный в мантию человек, — безумец! Скоро другие спустятся с неба, хлопая крыльями, — тогда посмотрим, какой ты храбрец!

Де Гузман понял, что этому человеку много сотен лет, что он воплощает в себе все зло мира, а кроме того, обладает какой-то колдовской силой, — и поднял длинную худую руку.

— У этого безумца два пистолета, — сказал де Гузман и решительно выстрелил.

Нехт Самеркенд со сдавленным криком покачнулся и схватился за грудь. Он отшатнулся, изумленно глядя на испанца, который подивился сам себе: с какой легкостью он пустился на поиски приключений и выносил все тяжести путешествия! Но Нехт Самеркенд исчез в стене.

Разглядывая чистую стену, поглотившую его врага, де Гузман услышал слабый голос Несагуалчи. Испанец в мгновение ока вскинул голову и прыгнул на алтарь.

Взглянув наверх, он увидел множество чудовищ, которые, описывая круги, спускались с неба в отверстие купола. Развязывая дрожащими руками крепкие золотые цепи, он заметил, что кровь на бедре у девушки уже запеклась, — рана от когтя была неглубокой.

— Скорее! Он ушел через потайной ход, но сейчас сюда придут другие! — произнесла она голосом испуганного ребенка.

— Отчего поднялся этот туман? — спросил он. Эрнандо пришлось сильно встряхнуть ее, прежде чем она показала на огромную корзину с крышкой.

— Пыль, вот что это. Одна горсточка способна убить целое войско!

— Вперед, девочка, — взмолился он и мгновение спустя поставил корзину на золотую жаровню под телом Чакулкуна. — Эти дьяволы-кровопийцы на сей раз скорее удивятся, чем обрадуются. А теперь — веди меня к нему!

— Сюда, — позвала она, взяв факел. — Скорее!

Даже не взглянув на человека, который любил ее, а теперь висел мертвым в возникшем вдруг лазурном облаке, она повела де Гузмана из зала. Захлопнув за собой огромную бронзовую дверь, он последовал за девушкой по странным коридорам, наводящим на мысли о дворцах ацтеков. Оказавшись в длинном широком холле, испанец остановился, пораженный увиденным.

Вдоль стен стояли каменные мужские изваяния: толтеки, ацтеки, тотонаки, тонкевы, липаны, чирикагуа с равнин, а также воины других племен, неизвестных испанцу. Инстинкт подсказал ему, что эти украшенные перьями люди жили и умерли еще до деда Монтесумы, а может быть, еще и до Сида.[69]

Господствовала в этом жутком месте статуя сидящего мужчины, голова которого своей формой и чертами лица напоминала головы свиньи и осла. Перед статуей стоял гладкий каменный стол, за которым восседал… Нехт Самеркенд. Во взгляде, устремленном на де Гузмана, отражалась вся накопленная за долгие столетия злоба. Тонкие губы на высохшем лице скривились в чуть заметной улыбке, словно он насмехался над собой. Окровавленная рука была прижата к груди. Другой рукой древний правитель Тланскельтека сделал пригласительный жест.

— Добро пожаловать, присоединяйся ко мне, присоединяйся к Нехту Самеркенду из Египта, в котором десятки столетий тому назад жил Сет.[70] А ты победил, волосатый варвар. Я умираю от оружия, которым не пристало пользоваться отважному и умному человеку и которое делает людей еще сильнее.

— Лучше присоединиться к тебе, чем к тем, — сказал де Гузман и взял факел из рук Несагуалчи.

Девушка стояла неподвижно, пристально глядя на человека, сделавшего ее рабыней. Де Гузман поставил факел на каменный стол.

— Только попытайся околдовать меня, Нехт Самеркенд, и ты немедленно умрешь.

— Тысячелетняя жизнь подходит к концу, поэтому еще несколько мгновений очень важны для меня. Сядь спокойно и расскажи мне о мире, который тебе довелось повидать.

— Нехт Самеркенд из Египта… из давно погибшего Египта, держу пари!

— И ты выиграл пари. Птолемеи увезли меня из Фив и из самого Египта. Хотя я научил этих простых людей измерять и учитывать время, сам я потерял счет столетиям. Мою галеру разбило о берег Мехико. Мои чары тогда были сильны, в чем могли убедиться многие, живущие на моей земле, — но с годами они сделались еще сильнее. Стать правителем Мехико было нетрудно… но мне надоело править дикими племенами, и я пошел на север, чтобы основать собственный город. И я его основал. Мне доводилось слышать, как люди твоей расы безжалостно убили Монтесуму. — Его смешок перешел в кашель, он схватился за грудь. — Здесь, в этом городе, имеются сокровища поценнее тех, что Кортес когда-то награбил в Теночтитлане.

— Я пришел за ними.

— Чтобы увезти их за моря твоим трижды жадным правителям?

Глаза де Гузмана холодно глядели на египетского бога-человека.

— Мне надоело. Я пришел за сокровищами Тланскельтека… и его принцессой, которая взойдет на его трон… и за самим Тланскельтеком.

— Ах, так ты достойный человек, который, как и я, — да и как Неса тоже, будь спокоен, — думает прежде всего о себе! Ну ладно! — Нехт Самеркенд кашлянул и заговорил с трудом: — По крайней мере, меня, прожившего не один отпущенный человеку срок, убил не наемник, купленный за деньги или движимый таким пустяком, как «патриотизм». Но давай же, рассказывай о том мире, который не знаком этим детям.

Эрнандо де Гузман сел и начал беседу с человеком, жившим на протяжении бесчисленных столетий, человеком, в ком воплощался дух древнеегипетского бога. Свет стоящего перед ними факела начал тускнеть, и де Гузман почти поддался неизвестной силе какого-то незримого и безмолвного колдовства. Пошевелив ногой, он почувствовал, будто его обволакивает волшебная паутина: нога словно увязла в густом меду.

— Ах ты чудовище! — неожиданно взревел он, не дав собеседнику закончить фразу. — Ты хочешь меня околдовать!

Рванувшись вперед, как в зыбучем песке, де Гузман ударил Нехта Самеркенда по окровавленной руке, прижатой к пронзенной груди.

Ноги конкистадора сразу освободились от тяжести густого липкого меда, но в тот же миг колдун встал, вынув из-под стола кривой меч.

— Глупое дитя! — Шурша своей черной мантией, он мгновенно оказался рядом с испанцем. — Глупец, которому, может быть, каких-то сорок лет! Ты вырвался от меня, но справиться со мной тебе не удалось — думал, каким-то металлическим шариком можно убить Нехта Самеркенда?

Упав назад с табурета, де Гузман чудом избежал стремительного удара и, толкнув ногой своего врага, помешал египтянину разрубить его на месте. Они отчаянно катались, вцепившись друг в друга; их оружие лязгало и царапало пол. Затем конкистадор поднялся с мечом в руках. В эту минуту он пожалел, что не догадался перезарядить пистолеты!

Кривой меч противника заставлял испанца быть особенно бдительным, и каждый раз, отчаянно парируя удар, он ощущал жуткое тепло его волшебного лезвия. Сам он ни разу не достиг цели, хотя защищался вполне умело. Когда меч Нехта ударился о его доспехи, он застонал от нестерпимого жара.

Нехт Самеркенд коснулся спиной факела, и тот стал оплывать. Пламя погасло. Де Гузман сделал мощный прыжок в сторону, потом вперед, изо всех сил стараясь поскорее сразить этого дьявола тьмы, пока тьма не воцарит и не отнимет все силы. Лезвие ударялось о лезвие, высекая искры. Оба кричали. Несколько раз нестерпимый жар чуть не заставил де Гузмана разомкнуть пальцы на рукоятке меча. Но внезапно человек из прошлого отшатнулся назад — долгий слабеющий его крик известил де Гузмана о расставленной ловушке: это он, а не Нехт Самеркенд, должен был натолкнуться на потайную дверь! Прежде чем дверь захлопнулась, снизу донеслось до испанца злобное шипение многочисленных ядовитых змей.

Тяжело дыша и обливаясь потом, конкистадор в кромешной тьме нашел руку Несагуалчи.

— Надеюсь, он не окажется неуязвимым к укусам гремучих змей!

— Я — тоже, — сказала девушка, вцепившись в него.

Де Гузман улыбнулся в темноту, потому что он держал за руку новую правительницу Тланскельтека, а значит — и сам Тланскельтек.

Они бросились прочь из этого проклятого обиталища мертвецов, и за ними со звоном захлопнулись огромные двери. Они бежали по темным коридорам, отныне не подвластным Нехту Самеркенду и его подданным.

* * *

На следующий день Несагуалча, которую, как ни странно, до появления де Гузмана никто не знал, объявила народу давно проклятого города, что Нехта Самеркенда больше нет, что она будет их полноправной правительницей, а тот, кому все они обязаны своим спасением, — ее вице-королем. Когда она повернулась, указав на де Гузмана, тот улыбнулся и засунул за ремень пистолет, который до тех пор держал наготове, чтобы она в последний момент не передумала.

Эти люди никогда не видели пороха и не слышали его грохота, пока губернатор не дал де Гузману чудесную возможность проявить свою власть. Губернатор безраздельно правил под началом Нехта Самеркенда, и теперь ему не слишком нравилась перспектива подчиниться чужеземцу и какой-то девчонке, которая еще вчера была рабыней на полях.

Де Гузман выстрелил. Губернатор обнажил меч и бросился вниз по ступеням храма. После этого тысячи коленей преклонились перед человеком, стоящим возле принцессы, которая только что стала королевой и преданно смотрела на чужеземца.

— Сообщите им мой титул, — приказал солдат дочери королей. — Пусть они называют меня… конкистадором!

Итак, дело сделано. Несколько дней спустя никто не знал, что причина «нездоровья», державшего их правительницу взаперти, — рассеченная губа и огромный синяк на ее щеке, не считая других, невидимых «знаков внимания» де Гузмана: конкистадор никогда не отличался терпением и не был нежным любовником.

Появившись на людях после недолгого отсутствия, она сообщила своим подданным, что армия должна начать учения и что на их земле есть месторождения, которые конкистадор хочет найти и разработать. Он не сомневается, что где-то поблизости залегают уголь, сера и поташ. Если Коронадо или чирикагуа надумают приблизиться к стенам Тланскельтека, их встретит не первобытное племя, легко поддающееся уничтожению, а град огня и люди, умеющие пользоваться порохом. Не знал только ее народ, что под королевской мантией она по-прежнему носит рваное рубище рабыни, плотно прилегающее к ее телу и напоминающее ей, что она женщина конкистадора, правящего Тланскельтеком.

Жизнь де Гузмана только начиналась; рабство же Несагуалчи не закончилось!

В одну из ночей конкистадор увидел во сне приближающегося к нему человека, облаченного в темное одеяние. Глаза его были полны злобы и столетней мудрости. Де Гузман безуспешно пытался выхватить меч; затем до него дошло, что видение — не более чем кошмарный сон. Изо всех сил он пытался проснуться. Но проснуться не мог.

— Ни одному чужеземцу не дозволено править моим городом, — говорил ему Нехт Самеркенд. — Краснокожие люди с равнин нападут на тебя, убийца, жаждущий власти глупец, и ты не убежишь от их мечей и топоров!

В жутком сне де Гузмана древний маг был в мантии, испачканной на груди чем-то бурым. Пытаясь убежать от него, конкистадор с трудом вскарабкался на башню храма, схватил огромный деревянный молот и принялся бить в громадный бронзовый колокол. Звук этого колокола почти с физической силой отдавался в голове де Гузмана. Он видел, как на колоколе появились трещины, как отвалился и рухнул наземь кусок бронзы. И тут же возникли обнаженные краснокожие жители равнин, с дикими криками несущиеся на его город. Город, правление которым стало вершиной его жизни, полной предательства, алчности и убийства.

Проснулся он с пронзительным криком, тяжело дыша… под какие-то душераздирающие крики, а главное — под непрекращающиеся удары огромного бронзового колокола.

В последние мгновения своей жизни де Гузман подумал, что он, должно быть, даже падая, убил не менее дюжины истошно вопящих атакующих индейцев. Последнее, что он сделал, — вонзил меч в живот человеку, чья дубинка пригвоздила его голову к нижней ступеньке храма Тланскельтека.

Только когда были перебиты все мужчины, женщины и дети, а босые и обутые в мокасины ноги индейцев заскользили в реках крови, из храма стал подниматься лазурный туман. Число атакующих возрастало, но все они мгновенно умирали. Последний из них увидел облаченного в мантию человека, стоящего на вершине храмовой лестницы с поднятыми к небу руками, и попытался выпустить в него стрелу…

Туман клубился недолго, и Тланскельтек превратился в город мертвецов. Умерли все, кроме Нехта Самеркенда.

Он жестикулировал и бормотал какие-то заклинания, более древние, чем язык, на котором он их произносил, язык, на котором больше никто не говорил.

Наконец он закончил свой разговор с небесами и, шатаясь, опустился на колени.

— Я умираю в городе мертвецов. Но… уходя… я забираю с собой того, кто убил меня… и мой город!

Ни Коронадо, ни кому-либо другому так и не удалось увидеть сказочный город Сиболо, а Тланскельтек Нехта Самеркенда, расположенный к северу от Мехико, в самом сердце земли, исчез: уходя в вечность, древний маг забрал его с собой.

Дорога в Азраэль (Перевод с англ. М. Райнер)

Аллах акбар! Нет Бога, кроме Аллаха. Случилось так, что я, Косру Малик, должен описать эти события чтобы люди помнили о них. Я стал свидетелем безумия, поразившего человеческий разум. Да, я проехал по дорогам Азраэля — Дороге Смерти и видел, как люди в кольчугах падали, словно скошенная пшеница… Подробно и правдиво опишу я судьбу Кизилшера, Красного Города, исчезнувшего, подобно летнему облачку в голубых просторах бескрайнего неба.

А началось все так. Я был в лагере Мухаммед-хана, султана Кизилшера, беседовал с искателями жемчуга о достоинствах стихов Омара Хайяма, винодела из Нишапура и горького пьяницы. Вдруг я почувствовал, что кто-то приближается ко мне. Спиной ощутил я полный ненависти взгляд как человек чувствует направленный на него взор голодного тигра. Я обернулся, и стоило мне увидеть бородатое лицо незнакомца, в сердце моем вспыхнула застарелая ненависть. За спиной у меня стоял Моктра Мирза, с которым у нас давняя вражда. Я недолюбливаю курдов, а эту собаку просто ненавижу. Прибыв в лагерь на рассвете, я не знал, что Мирза находится здесь, но туда, где пирует лев, всегда сбегаются шакалы…

Мы не сказали друг другу ни слова. Моктра Мирза опустил руку на рукоять сабли, а узнав меня, потянул клинок из ножен. Но двигался он слишком медленно. Подобрав ноги, я вскочил, выхватил кривую восточную саблю и, бросившись на врага, нанес удар. Острый клинок перерезал Мирзе горло.

Истекая кровью, он согнулся пополам, а я, перепрыгнув через костер, быстро побежал через лабиринт шатров. Несколько воинов бросились за мной в погоню. Лагерь охраняли часовые, и я наткнулся на одного из них. Он застыл на высоком гнедом коне, изумленно уставившись на меня. Не теряя времени, я подбежал и, схватив всадника за ногу, сбросил с седла.

Гнедой заржал, когда я вскочил в седло, но я дал шпоры и помчался прочь, низко пригнувшись к шее коня, опасаясь ливня стрел. Я отпустил поводья, и через мгновение дозорные и огни лагеря остались у меня за спиной.

Жеребец, летя словно ветер, уносил меня все дальше в пустыню, и сердце мое переполнялось радостью. Кровь врага еще не высохла на лезвии моей сабли, добрый конь подо мной, над головой сверкают звезды, а ночной ветер бьет в лицо! Чего еще надо турку?

Гнедой оказался резвее, чем конь, оставленный в лагере, а седло из персидской кожи с богатой отделкой было удобным.

Какое-то время я, отпустив поводья, не сдерживал коня, но потом, не слыша шума погони, замедлил шаг гнедого, помня, что тот, кто едет по пустыне на усталой лошади, играет в кости со Смертью. Я видел огни лагеря далеко позади и невольно задумался: почему в погоню за мной не бросилась сотня курдов? Правда, все произошло так стремительно и я так быстро удрал, что мстители, наверное, пребывали в растерянности. Как я узнал позже, они все-таки бросились в погоню, но потеряли след.

Долго скакал я на запад, пока не увидел старую караванную дорогу, которая когда-то вела из Эдессы в Кизилшер и Шираз. Уже тогда она была заброшена из-за грабителей — франков. Я решил, что стоит податься к халифам и предложить им свою саблю, поэтому я и отправился через пустыню, бесплодную землю, где плоские песчаные равнины сменялись рваными нитями оврагов и низкими холмами, вновь переходящими в равнины. Бриз с Персидского залива навевал прохладу, и под барабанную дробь копыт я вспоминал дни моего раннего детства, когда я пас по ночам наших низкорослых косматых лошадок в горных долинах далеко к востоку за Оксусом.

Через несколько часов я услышал невдалеке голоса людей и конское ржание. В тусклом свете звезд мне удалось разглядеть цепочку всадников и какую-то покосившую повозку, в каких персы обычно возят свои богатства и гаремы. Я подумал, что это караван, направляющийся в лагерь Мухаммеда или в Кизилшер, но мне не хотелось попадаться им на глаза. Ведь это мог оказаться и не караван, а отряд разыскивающих меня курдов.

Поэтому я отъехал в сторону и, спрятавшись за огромным валуном, стал наблюдать за путешественниками. Они приблизились к моему убежищу, и я увидел, что это хорошо вооруженные турки-сельджуки. Их предводитель показался мне смутно знакомым, и я вспомнил что видел этого человека раньше. Я решил, что в повозке, наверное, едет какая-нибудь принцесса, и удивился, что у нее так мало охраны. Воинов было не более тридцати, достаточно, чтобы отразить атаку всадников-кочевников, но, безусловно, маловато, чтобы отбиться от франков, если те пожелают напасть на путников — мусульман. Это озадачило меня: люди, лошади и повозка, похоже, проделали долгий путь, может быть, от самого халифата.

Когда повозка поравнялась со мной, одно из колес, громыхая по неровной земле, попало в глубокую выбоину и застряло. Мулы, как и полагается, один раз рванули и остановились, а предводитель отряда, показавшийся мне знакомым, начал отчаянно ругаться. При свете факела я его узнал — это был Абдулла-бей, персидский дворянин, пользующийся особым благоволением Мухаммед-хана — высокий, худой, угрюмый человек, скорее араб, нежели перс.

Вдруг кожаные шторы повозки раздвинулись, и оттуда выглянула юная дева. Но Абдулла-бей гневно толкнул ее и задернул шторы. Потом он что-то крикнул своим людям. Дюжина турок спешилась и стала толкать повозку. Ворча и ругаясь, они вытолкнули колесо из выбоины и снова отправились в путь. Вскоре караван растаял среди ночных теней.

Я продолжил путешествие в глубоком раздумье. Девушка, путешествующая в повозке, — несомненно, одна из первых красавиц племени франков. С чего бы это? Сельджуки на дороге Эдессы, возглавляемые персидским дворянином, охраняют девушку из Назарета? Я решил, что турки захватили ее в плен во время набега на Эдессу или Иерусалимское Королевство и теперь везут в Кизилшер или Шираз, чтобы продать какому-нибудь эмиру, и поэтому скрывают пленницу от посторонних взглядов.

Мой конь успел отдохнуть, и я, собираясь совершить длинный переход, всю ночь ехал медленно, но не останавливаясь. А с первым бледным проблеском зари я встретил всадника, быстро скачущего с запада.

Его длинноногий чалый шатался от усталости. Всадник был с головы до ног закован в броню, на голове — тяжелый шлем без забрала. Я пришпорил коня, перейдя на галоп, потому что это был франк — и ехал он в одиночестве на усталой лошади.

Увидев, что я приближаюсь, франк бросил на песок свое копье и выхватил меч, понимая, что его конь слишком устал, чтобы устроить поединок на копьях. Бросившись на него, как ястреб на добычу, я опустил саблю, но, поскольку уже почти поравнялся с франком, вынужден был поднять коня на дыбы.

— Наконец-то, клянусь бородой Пророка! — воскликнул я. — Вот мы и встретились, сэр Эрик де Коган.

Франк удивленно уставился на меня. Он был не старше меня, широкоплечий, длинноногий и светловолосый. Лицо его казалось усталым и изможденным, словно он не спал уже несколько суток, но это было лицо воина. Мне лично недостает дюйма до шести футов, чтобы франки считали меня высоким, но сэр Эрик был выше меня на полголовы.

— Ты знаешь меня, — промолвил он. — Но я тебя не помню.

— Ха! — усмехнулся я. — Для нас, сарацинов, все вы, франки, на одно лицо! Но, клянусь Аллахом, я тебя узнал! Сэр Эрик, помнишь ли ты взятие Иерусалима и мальчика-мусульманина, которого спас от своих воинов?

Мне — да не помнить! Я тогда был еще совсем юношей, только что пришедшим из Палестины. В то самое утро пал Иерусалим, я через лагерь франков пробирался к городу. Я не привык к уличным боям. Шум, скрежет мечей и треск падающих ворот сбили меня с толку и едва не свели с ума. Франки прошли через бреши в стенах и кровавым Чистилищем ворвались на улицы Иерусалима. Закованные в железо всадники проехали по развалинам ворот, а копыта лошадей разбили деревянные створки в щепу. Крестоносцы убивали, как кровожадные тигры. Улицы залила кровь правоверных.

В слепом водовороте хаоса разрушения я понял, что напрасно влез в толпу великанов, выкованных, казалось, сплошь из железа. Скользя по кровавому месиву, я слепо брел в облаке пыли и дыма, но тут всадники сбили меня и стали топтать. Когда я, шатаясь, поднялся, истекая кровью, ошеломленный, из самой гущи сражения выехал огромный воин. Он словно легкой тростинкой играл железной булавой. Я никогда не сражался с франками и даже не знал, насколько сильны их удары. Юный, гордый и неопытный, я твердо решил не сдаваться и одолеть франка, но булава раскрошила мой меч на кусочки, раздробила мне плечо, и я, полумертвый, упал в пыль.

Великан спешился и встал надо мной, расставив ноги, и замахнулся булавой, чтобы добить меня. Я был очень юн, и в мгновение перед смертью увидел душистую горную траву, пустынное голубое небо и шатры моего народа на берегах голубого Оксуса. Да — в юности жизнь кажется особенно прекрасной.

Потом из клубов пыли и дыма появился другой франк — золотоволосый юноша моего возраста, только выше ростом. Его меч был испачкан кровью по самую рукоять, но взгляд казался затравленным. Он что-то крикнул огромному франку, и я, не зная их языка, смутно понял, что юноша просит оставить мне жизнь и что его уже тошнит от убийств. Но великан, брызгая пеной, взревел, как зверь, снова занеся надо мной булаву, и тут юноша бросился на него и пронзил горло рыцаря длинным прямым мечом. Великан свалился в пыль и отдал душу своему Богу.

Юноша опустился на колени и попытался остановить кровь, хлещущую из моей раны, говоря со мной на ломаном арабском. Но я, не слушая, пробормотал:

— Не здесь должен умирать шагатаи. Посади меня на коня и отпусти. Эти стены заслоняют солнце, и пыль улиц душит меня. Дай мне умереть, чувствуя, как солнце светит в глаза и в лицо дует ветер!

Мы находились недалеко от городской стены. Все ворота города были разбиты. Юноша поймал коня, оставшегося без седока, помог мне сесть в седло, и я, оставив поводья лежать на шее скакуна, вылетел из города, подобно стреле, выпущенной из лука. Я ехал, как во сне, вцепившись в седло. Зная только, что стены, пыль и кровь больше не душат меня и что, в конце концов, мне дано умереть в пустыне, где и должен умирать шагатаи. В тот день я скакал, пока не лишился чувств.

Теперь, когда я пристально смотрел в серые глаза франка, прошлое вернулось ко мне, и сердце наполнилось радостью.

— Что?! — удивился он. — Неужели тебя я посадил на коня, позволив тебе умереть в пустыне?

— Да, я тот самый — Косру Малик, — ответил я. — Я не умер. Нас, турок, убить труднее, чем кошек. Добрый конь привез меня в лагерь арабов. Они перевязали мои раны и заботились обо мне в течение долгих месяцев, пока я лежал беспомощный. Да, я был почти мертв, когда ты посадил меня на арабского скакуна, а крики и окровавленная земля, руины вечного города слились в единый кошмар. Но я запомнил твое лицо и льва на твоем щите. Когда я снова смог сесть на коня, я стал расспрашивать людей о юноше — франке, на щите которого изображен лев, мне сказали, что ты — сэр Эрик де Коган из части Франкистана, которая зовется Англией. Ты недавно приехал на восток, но уже был посвящен в рыцари. С того кровавого дня прошло десятьлет, сэр Эрик. С тех пор я мельком видел твой щит, то блестевший, как звезда, в сердце битвы, то сверкавший на стенах осажденных городов, но лишь сейчас встретился с тобой лицом к лицу. И я счастлив, потому что могу отплатить тебе добром за добро!

Его лицо помрачнело.

— Да, я все это помню. Ты действительно тот самый юноша. Мне тогда было плохо. Я не люблю бессмысленного кровопролития. Крестоносцы посходили с ума, оказавшись в стенах города. Когда я увидел, что тебя, моего ровесника, хладнокровно убивает тот, кого я знал, как скотину и вандала, свинью и осквернителя Креста, в мозгу у меня что-то перевернулось.

— И, спасая сарацина, ты убил своего соплеменника, — сказал я. — Да, мой брат, с тех пор мой меч пролил немало крови франков, но я умею помнить не только врагов, но и друзей. Куда ты направляешься? Ищешь мести? Я поеду с тобой.

— Я иду против твоего народа, Косру-малик, — предупредил он.

— Моего народа? Ба! Разве персы мой народ? Кровь курда еще не высохла на моей сабле. И я не сельджук.

— Да, — согласился он. — Я помню, что ты шагатаи.

— Это так, — сказал я. — Клянусь бородой Пророка, Самарканд, Хива и Бухара значат для меня больше, чем Трабзон, Шираз и Антиох. Ты пролил кровь своего соплеменника, спасая меня, — так что же я, пес, чтобы увиливать от долга чести? Нет, брат, я еду с тобой!

— Тогда поворачивай своего коня и поехали вместе, — сказал он, горя нетерпением. — Я расскажу тебе, что случилось. Это грязная история. Мне стыдно рассказывать, ведь подобное деяние порочит человека, который носит на груди символ Священного Похода. В Эдессе живет некий Уильям де Броз, сенешаль графа Эдессы. К нему из Франции недавно приехала юная племянница Эттер. А теперь, Косру-малик, я поведаю тебе историю несказанного человеческого позора! Девушка исчезла, и ее дядя не пожелал сказать мне, где она находится. В отчаянии пытался я проникнуть в его замок, находящийся на спорной земле за южной границей Эдессы, но был задержан тяжеловооруженным рыцарем недалеко от владений де Броза. Я нанес этому человеку смертельную рану, и, умирая, в страхе перед муками ада, он выложил мне все подробности этого отвратительного заговора. Уильям де Броз замыслил отнять Эдессу у своего господина и принял тайных послов Мухаммед-хана, султана Кизилшера. Перс обещал прийти на помощь бунтовщикам, когда настанет час. Эдесса станет частью Кизилшерского султаната, а де Броз будет править ею, как сатрап. Разумеется, каждый собирался в конечном счете обвести другого вокруг пальца, и Мухаммед потребовал у де Броза подтвердить твердость его намерений. И тогда гнусный предатель де Броз в знак верности послал Эттер к султану!

Сэр Эрик впился железной рукой в гриву коня, и глаза его засверкали, как у разъяренного тигра.

— Вот такую историю поведал мне умирающий воин, — продолжал он. — Эттер уже послали с эскортом сельджуков, с которыми де Броз также плетет интриги. Услышав об этом, я помчался что есть духу. Клянусь Святыми, ты мне не поверишь, если я скажу, как быстро я преодолел многие мили, разделяющие это место и Эдессу! Дни и ночи смешались в тумане утомительной скачки, так что я едва могу вспомнить, когда последний раз ел и кормил коня. Этого коня я отобрал у странствующего араба, загнав до смерти своего собственного. Думаю, теперь Эттер и ее стража где-то неподалеку.

Я рассказал ему о караване, который видел ночью, и он закричал, осуждая меня за медлительность, но я охладил его пыл.

— Погоди, брат, — сказал я. — Твой конь совсем выбился из сил. Кроме того, девушка наверняка уже у Мухаммед-хана.

Сэр Эрик застонал.

— Но как же так? Не могли же они так быстро добраться до Кизилшера!

— Прежде чем попасть в Кизилшер, они попадут в лагерь Мухаммеда, — ответил я. — Султан со своими ястребами уехал из Города и разбил лагерь в пустыне. Я был в этом лагере прошлой ночью.

Взгляд сэра Эрика стал беспощадным.

— Тем более следует поспешить. Пока я жив, Эттер не попадет в лапы этого мерзавца…

— Погоди! — повторил я. — Мухаммед-хан не причинит ей вреда. Он будет держать ее в своем лагере или отошлет в Кизилшер. Пока она в безопасности. У Мухаммеда есть занятия поважнее, чем любовь. Ты не задумывался, почему его извечные враги находятся в одном с ним лагере?

Сэр Эрик покачал головой.

— Я полагал, он воюет с хорезмцами.

— Нет. С тех пор, как Мухаммед захватил Кизилшер, отделив его от империи, шах не осмеливался напасть на него, ведь он стал суннитом и заявил свои права на халифат. Поэтому вокруг него начали собираться сельджуки и курды. Амбиции у него большие. Он уже видит себя Львом Ислама. И это только начало. Могущество ислама может возродиться благодаря ему. Но сейчас он охотится на Али ибн-Сулеймана, этот разбойник из Аравии с пятью сотнями пустынных ястребов очень далеко зашел за границы султаната. Али — заноза в теле Мухаммеда, но араб попал в ловушку. Халиф объявил его вне закона — если Али отправится на запад, воины Мухаммеда разрубят его на куски. Одинокий всадник, как ты, может прорваться; но не пятьсот человек. Али, должно быть, решил идти на юг в Аравию, а Мухаммед с тысячью сабель стоит у него на пути. Пока арабы грабили и жгли на границах, персы врезались в их тылы, сделав несколько быстрых переходов. А теперь, брат, осмелюсь дать тебе совет. Твой конь сделал все что мог, и если мы сейчас ворвемся в лагерь Мухаммеда, нас прирежут. Это не поможет ни нам, ни девушке. Но вон там, менее чем в одном лье отсюда, есть деревня, где мы можем поесть и дать отдохнуть нашим коням. Когда твой скакун наберется сил, мы подъедем к персидскому лагерю и украдем девушку прямо из-под носа Мухаммеда.

Сэр Эрик оценил мудрость моих слов, хотя его нестерпимо мучила мысль об отсрочке. Как и всякий франк, он мог вынести любую трудность, кроме ожидания, и мог научиться всему, кроме терпения.

И все же мы отправились к деревушке, скоплению жалких, убогих лачуг. Ее жители пережили столько всевозможных завоевателей, что уже не ведали, кто друг, а кто враг. Увидев необычное зрелище: франка и сарацина, скачущих вместе, они сразу же предположили, что две нации завоевателей объединили усилия, собираясь ограбить их. Такова уж природа человека: люди не удивляются, увидев волка и дикую кошку, объединившихся, чтобы разрушить норку кролика.

Поняв, что мы не собираемся резать им глотки, жители деревни успокоились и сразу же принесли нам поесть — ну и жалкое же это было зрелище — и позаботились о наших лошадях. За едой мы беседовали. Я много слышал о сэре Эрике де Когане, ведь его имя известно любому в Аутремере, как его называют франки, будь то кафар или правоверный, а имя Косру Малика никогда не было на слуху у людей. Он тоже слышал обо мне, хотя никогда не связывал мое имя с тем юношей, которого спас во время разграбления Иерусалима.

Теперь мы легко понимали друг друга. Франк говорил по-турецки, как настоящий сельджук, а я долго учил речь франков, особенно язык тех, кто называет себя норманнами. Эти предводители франков считались самыми сильными, умелыми, неистовыми и жестокими. К ним принадлежал и сэр Эрик, хотя он многим отличался от большинства крестоносцев. Когда я заговорил об этом, мой спаситель объяснил, что он наполовину саксонец. Его народ, как рассказывал он, когда-то правил островом Англией, лежащим к западу от Франкистана, а норманны пришли с земли под названием Франция и завоевали их земли, как сельджуки завоевали арабов почти полстолетия назад. Возникло много смешанных браков, а сам сэр Эрик — сын саксонской принцессы и рыцаря, пришедшего с Вильгельмом Завоевателем,[71] эмиром норманнов.

Еще сэр Эрик рассказал мне, перед тем как уснуть от усталости, о великой битве прошлого, которую норманны называют Сенлаком и Саксонским Гастингсом, в которой эмир Вильгельм победил своих врагов. Я сильно жалел, что мне не довелось побывать там, ведь нет более прекрасного зрелища, чем франки, режущие глотки друг другу.

Когда солнце зашло, сэр Эрик проснулся и стал осыпать себя проклятиями за свою лень. Мы оседлали коней и легким галопом покинули деревню. На мягкой почве еще сохранились следы каравана. Меня не оставляла мысль, что Мухаммед-хан обязательно должен выставить дозорных, следящих, чтобы Али ибн-Сулейман не проскользнул мимо него. И правда, когда стало смеркаться, мы увидели, как в последних лучах солнца сверкают кончики пик и стальные наконечники отрядов, находящихся севернее и западнее нас. Но, соблюдая осторожность, мы проскочили незамеченными. Примерно в полночь мы подъехали к покинутому лагерю персов. Следы говорили о том, что воины отправились на восток.

— Разведчики с помощью сигнальных костров получили достоверные сведения. Али ибн-Сулейман в самом деле спешит в Аравию, — сказал я. — Мухаммед решил перерезать ему путь. У него есть свои люди в стане врага.

— Зачем персу идти в битву всего с тысячью воинов? — не понял сэр Эрик. — Два к одному не такое уж большое преимущество против бедуинов.

Чтобы поймать араба в ловушку, необходимо действовать быстро, — пояснил я. — Султан управляет воинами, словно шахматист, двигающий фигуры на доске. Он послал всадников ограбить Али и отогнать к караванному пути, где его будет поджидать тысяча отъявленных убийц. Весь вечер к небу поднимался дым сигнальных костров. Арабы всюду, где проезжают, разводят костры, и их дым издалека видят другие разведчики, но замечают и дозорные Мухаммеда.

Сэр Эрик поджег трут своим огнивом, долго изучал следы, а потом сообщил:

— Вот след повозки Эттер. Смотри — ее левое заднее колесо было сломано и отремонтировано кое-как. По отметине на следе это ясно видно. Это поможет нам понять, едет ли повозка вместе с остальными воинами. Мухаммед может держать девушку при себе, а может отослать в Кизилшер, в свой гарем.

Мы поехали быстрее, внимательно следя за дорогой, но след повозки никуда не сворачивал. Время от времени сэр Эрик слезал с коня и, запалив огниво, изучал следы, чтобы убедиться, что повозка по-прежнему следует с караваном. Мы следовали по караванному пути, пока на смену темноте не пришел рассвет, и наконец мы приблизились к лагерю Мухаммед Хана, расположенному на широкой равнине у подножия изрезанных оврагами холмов.

Сначала я подумал, что тысяча воинов Мухаммеда чувствуют себя здесь по-хозяйски, потому что на равнине горело множество костров, разбросанных широким полукругом. Воины бодрствовали, по крайней мере, многие из них, и до нас доносились пение и веселые крики. Прячась в тени, мы подобрались поближе и разглядели взнузданных лошадей, многочисленных всадников, бесцельно снующих в разные стороны между кострами.

— Али ибн-Сулейман в ловушке, — пробормотал я. — Все это представление разыграно, чтобы одурачить разведчиков. Человек, наблюдающий с холмов, будет клятвенно заверять, что здесь стоит лагерем не одна тысяча воинов. Персы боятся, что их враги попробуют прорваться ночью.

— Но где же арабы?

Я неуверенно покачал головой. За равниной маячили мрачные, безмолвные холмы. Там не светился ни один огонек. Невозможно было спуститься оттуда незамеченными.

— Должно быть, разведчики доложили, что Али пробирается сюда под покровом темноты, — сказал сэр Эрик. — Персы ждут решающей битвы. Но смотри! Вон шатер — единственный в лагере. Разве это не шатер Мухаммеда? Они не стали разбивать шатры для эмиров, видимо, опасаясь внезапного нападения. Видишь, этот огонь поменьше, мерцающий на самом дальнем холме, вон там, на отшибе! Рядом стоит повозка. Значит, султан разместил Эттер в самом безопасном месте. Подойдем-ка поближе!

Так был сделан первый безумный шаг. На западной стороне равнину рассекали многочисленные глубокие овраги. В одном из них мы оставили наших коней и дальше пробирались пешком в кромешной тьме.

Аллаху было угодно, чтобы на нас не наткнулся никто из часовых, охраняющих лагерь. Сотню шагов нам пришлось ползти на животах.

— Оставайся здесь, — прошептал я. — У меня есть план. Жди. А если вдруг услышишь крик или увидишь, что меня схватили, уноси ноги. Ведь если ты останешься, толку от этого все равно не будет.

Франк тихо выругался — так заведено у них, когда им предлагают поступать разумно, но когда я быстро, шепотом рассказал ему свой план, он поворчал, но позволил мне попытаться его осуществить.

Я прополз несколько ярдов, потом встал и смело направился к повозке. Ее охранял всего один воин с кинжалом и обнаженной саблей. Я надеялся, что это один из сельджуков, которые везли девушку. Он должен был узнать во мне своего соплеменника, ведь иначе я мгновенно расстался бы с жизнью. Однако, подойдя поближе, я увидел, что он хоть и турок, но состоит в личной охране султана. Отступать было поздно: страж уже заметил меня, и я смело подошел к нему, стараясь держать лицо в тени.

— Султан просит меня доставить девушку в его шатер, — дерзко произнес я, и сельджук неуверенно взглянул на меня.

— Что это значит? — проворчал он. — Когда ее караван прибыл в лагерь, султан соблаговолил лишь взглянуть на нее, потому что устал, а, кроме того, ему доложили о приближении арабских собак… Неужели он захочет нарушить свой сон ради какой-то неверной девчонки?!

— Ты будешь обсуждать приказ султана? — нетерпеливо спросил я. — Хочешь, чтобы тебя сожгли на костре или чтобы с тебя содрали кожу? Слушай и повинуйся!

Но в душу турка уже закрались подозрения. Мне показалось, что он собирается разбудить девушку, но он резко схватил меня за плечо и развернул лицом к костру.

— Ха! — рявкнул он, как шакал. — Косру-малик!

Сабля сельджука уже взвилась над моей головой, но я перехватил его кисть левой рукой, а правой схватил за горло, заглушив вопль, готовый вырваться. Свалившись на землю, мы стали бороться и пинать друг друга, как пара крестьян. Мои глаза чуть не вылезли из орбит, когда мой противник двинул меня коленом в пах. От внезапной боли я на мгновение ослабил хватку, а он высвободил руку, выхватил кинжал и молниеносно ударил, целя в мое горло. Но в тот же миг раздался треск, словно топор врезался в ствол дерева. Турок судорожно дернулся, его кровь и мозги брызнули мне в лицо, а кинжал упал на мою защищенную кольчугой грудь, не причинив никакого вреда. Сэр Эрик подкрался, пока мы боролись, и, увидев, в какую опасность я попал, размозжил череп турка одним ударом длинного прямого меча.

Я встал, обнажил саблю и огляделся. Воины все еще веселились у костров. Похоже, никто не слышал и не видел короткой ожесточенной битвы в тени повозки.

— Быстро ступайте за девушкой, сэр Эрик! — прошипел я, прыгнул к повозке, открыл штору и позвал: — Эттер!

Шум потасовки разбудил ее. Я услышал, как девушка тихо вскрикнула. Я увидел, как две белые руки обвились вокруг закрытой кольчугой шеи сэра Эрика. Мельком увидел я лицо девушки.

Они быстро перемолвились парой тихих слов, потом он помог ей вылезти из повозки и нежно посадил на песок. Аллах! Насколько я мог разглядеть при свете костра, девушка была почти ребенком, тоненькая, хрупкая, с огромными бездонными глазами, серыми, как у сэра Эрика. Довольно хорошенькая, хотя по моему разумению чуть худовата. Увидев мое лицо и обнаженную саблю, красавица пронзительно вскрикнула и прижалась к сэру Эрику, но тот ее успокоил.

— Не бойся, детка, — сказал он. — Это наш добрый друг, Косру-малик, шагатаи. Идем скорее. Часовые в любой момент могут проехать мимо этого костра.

Ее туфельки были очень легкими, совершенно не приспособленными для прогулки по пескам пустыни. Пока мы украдкой пробирались к оврагу, где оставили наших коней, сэр Эрик нес девушку на руках, словно ребенка. Волей Аллаха до коней мы добрались без всяких неприятностей, но, выехав из оврага, услышали громкий топот копыт.

— Скачи к холмам, — пробормотал сэр Эрик. — За нами по пятам несется отряд всадников, несомненно подкрепление. Если мы повернем, то нарвемся на них. Возможно, нам удастся добраться до холмов прежде, чем взойдет солнце. Тогда можно будет передохнуть и направиться туда, куда захотим.

Мы рысью продвигались по равнине в последние темные часы перед зарей, ставшие еще темнее от густого, холодного и влажного тумана. За спиной мы слышали топот копыт, звон оружия и конской сбруи. Я понял, что это группа разведчиков, ведь они не повернули к кострам, а поехали по равнине прямо к холмам, гоня нас впереди себя, сами того не подозревая. Конечно, Мухаммед знает, что враги постоянно следят за ним, поэтому его всадники и снуют по равнине, создавая впечатление многочисленного войска.

Стук копыт у нас за спиной становился все тише. По-видимому, всадники свернули или поскакали назад. Присмотревшись, мы заметили, что повсюду, словно призраки, скачут в разных направлениях небольшие группы всадников. Со всех сторон доносился топот копыт и звон оружия. Мы насторожились. В небе уже начала заниматься заря, но тяжелый туман все еще висел над землей. В темноте всадники принимали нас за своих собратьев, но утренний свет может нас выдать.

Один раз несколько всадников оказались так близко, что воины даже поприветствовали нас. Я ответил по-турецки, и они, удовлетворенные, ускакали. В войске Мухаммеда было много сельджуков, и я не вызывал подозрений, но, окажись всадники чуть ближе, они тут же распознали бы меня. Темнота и туман превратили все вокруг в одну сплошную серую массу, звезды потускнели, а заря еще не занялась.

Потом шум раздавался у нас за спиной, туман рассеялся, по холмам разлился свет, звезды исчезли, и расплывчатые тени вокруг нас приняли форму оврагов, валунов и чахлых деревьев. Рассвет застал нас в глубоком овраге, все еще затянутом туманом.

Сэр Эрик коснулся рукой бледного личика девушки и нежно ее поцеловал.

— Эттер, — сказал он, — хотя мы окружены врагами, но когда ты рядом, мне не страшна смерть!

— И мне, милорд, — ответила она, прижимаясь к нему. — Я знала, что ты придешь! Эрик, неужели правитель язычников сказал правду: мой родной дядя продал меня в рабство?

— Боюсь, что да, маленькая Эттер, — ласково произнес он. — Его душа чернее ночи.

— Что тебе сказал Мухаммед? — вмешался я.

— Когда мы добрались до лагеря султана, меня впервые привели к нему, — ответила девушка. — Все суетились и спешили, сворачивая лагерь и готовясь к переходу. Мухаммед посмотрел на меня и ласково заговорил, умоляя не бояться. Когда я взмолилась, чтобы меня отослали обратно к дяде, он сказал мне, что именно де Броз прислал меня ему в подарок. Затем он распорядился, чтобы обо мне хорошо заботились, и уехал со своими эмирами. Меня вернули в повозку. Но прошлой ночью меня опять привели к султану. Он поговорил со мной, не предложив ничего постыдного, но слова его напугали меня. Глаза правителя неистово сверкали, и он клялся, что сделает меня своей королевой, соорудит в мою честь пирамиду из черепов и бросит к моим ногам тюрбаны шахов и халифов. Отсылая меня назад в повозку, он добавил, что, придя ко мне в следующий раз, принесет мне, как свадебный подарок, голову Али ибн-Сулеймана.

— Мне это не нравится, — в замешательстве произнес я. — Это безумие. Ты говоришь о нем, словно о татарском вожде, а не о цивилизованном мусульманском правителе. Если Мухаммед воспылал любовью к девушке, он перевернет преисподнюю, но получит желаемое.

— Нет, — сказал сэр Эрик. — Я…

Но тут из-за скал выскочили с десяток оборванцев и схватили наших коней за поводья. Эттер вскрикнула, а мне пришлось выхватить саблю. Не подобает бедуинской собаке так обращаться с сыном Турции. Но сэр Эрик остановил меня. Его меч лежал в ножнах, и он не сделал ни малейшего движения, чтобы вынуть клинок, а вместо этого высокопарно заговорил по-арабски, тоном человека, привыкшего к тому, что ему все подчиняются:

— Хорошо же вы нас встречаете, дети шатров. Ведите нас к Али ибн-Сулейману, мы его ищем.

Это ошеломило арабов, и они недоверчиво переглянулись.

— Убейте их, — прорычал один из них. — Это шпионы Мухаммеда.

— Да, — усмехнулся сэр Эрик. — Шпионы всегда возят с собой женщин. Глупцы! Мы проделали большой путь, стремясь найти Али ибн-Сулеймана. Если вы тронете нас, то поплатитесь своей шкурой. Ведите нас к своему предводителю.

— Да, — проворчал тот, кого называли Юрзедом и который, как казалось, был беком — вождем рангом пониже. — Али ибн-Сулейман знает, как поступать со шпионами. Отведем их к нему, как овец на бойню! Отдайте нам ваше оружие, сыновья зла!

Сэр Эрик ответил на мой вопросительный взгляд кивком, вынул свой длинный меч и отдал его арабу, протянув рукояткой вперед.

— Через это придется пройти, — с горечью произнес я. — Возьми мою саблю, собака, чтобы ее жало прошло сквозь твои ребра!

Юрзед оскалился, как волк.

— Успокойся, турок. Пришло время, и твой клинок почувствует руку настоящего мужчины.

— Обращайся с ним осторожно, — огрызнулся я. — Клянусь, когда он вернется в мои руки, я вымою его кровью свиньи, чтобы очистить от скверны твоих грязных пальцев.

Мне показалось, что он вот-вот лопнет от гнева, но он, замычав от ярости, отвернулся от нас, и мы пошли за ним. Его ободранные волки повели наших коней, крепко держа за поводья.

Я понял, в чем заключался план сэра Эрика, хотя мы не решались заговорить друг с другом. Несомненно, на холмах было полно бедуинов. Было бы безумием попытаться прорваться сквозь их ряды. Объединив с ними наши усилия, мы получим, пусть хоть и ничтожный, но шанс остаться и живых. Если нет — что ж, эти собаки не слишком любят турок, а франков и вовсе ненавидят.

Со всех сторон нас окружали косматые люди в грязных одеждах. Они рассматривали нас, прячась за скалами, в оврагах, словно безжалостные ястребы, готовые накинуться на беззащитную куропатку. Наконец мы добрались до оазиса, где паслись пятьсот арабских скакунов. У меня даже слюнки потекли от одного взгляда на них! Клянусь Аллахом, эти бедуины, конечно, собаки и дети собак, но лошадей они выращивают превосходных!

За табуном наблюдало около сотни воинов — высокие, худые люди, суровые, как вскормившая их пустыня. Они были в стальных шлемах с небольшими круглыми щитами, в кольчугах, с длинными саблями и копьями. Вокруг не было видно ни одного огонька. Люди выглядели усталыми и злыми от голода и тяжелого пути. Немного же они награбили во время этого похода! Чуть подальше на небольшом бугорке сидели вожди, и именно туда повели нас конвоиры.

Али ибн-Сулеймана мы узнали сразу. Как и все арабы, он был широкоплечим и высоким, как сэр Эрик, но не таким массивным, как франк. Казалось, природа, создавая его, взяла за образец дикого пустынного волка. Взгляд араба был пронзительным и грозным, лицо — худым и жестоким. Сэр Эрик не стал ждать, пока он заговорит.

— Али ибн-Сулейман, — сказал франк, — мы предлагаем тебе два хороших меча.

Предводитель арабов зарычал, словно сэр Эрик намекнул, что сейчас перережет ему горло.

— Что это значит? — огрызнулся он, и Юрзед объяснил:

— Этого франка и эту собаку — турка мы нашли на краю холмов на рассвете. Они шли из персидского лагеря. Будь начеку, Али ибн-Сулейман, франки умеют хорошо заговаривать зубы, а этот турок, кажется, не сельджук, а какой-то дьявол с востока.

— Да, — свирепо оскалился Али. — Перед нами замечательные люди! Турок Косру-малик, шагатаи, по следу которого рыщут вороны, а франк — судя по гербу — сэр Эрик де Коган.

— Не верь им! — поспешно возразил Юрзед. — Давай бросим их головы под ноги персидским собакам.

Сэр Эрик засмеялся, и его взгляд стал холодным и суровым, как у всякого франка, глядящего в лицо Судьбе.

— Многие умрут прежде нас, хотя вы и отняли наши мечи, — сказал он. — Ты, вождь пустыни, должен дорожить своими людьми. Вскоре тебе понадобятся все сабли, что у тебя есть, но и их может оказаться недостаточно. Ты в ловушке.

Али потянул себя за бороду, и его взгляд стал злым и недоверчивым.

— Если ты настоящий мужчина, расскажи, чье войско стоит на равнине.

— Войско Мухаммед-хана, султана Кизилшера.

Окружение Али насмешливо и гневно закричало, а сам Али выругался.

— Ты лжешь! Волки Мухаммеда преследовали нас днем и ночью. Они висели на наших флангах, гнали, как шакалы раненого оленя. На рассвете мы напали на них и рассеяли их отряды. Затем мы подъехали к холмам, и вот на другой стороне увидели огромное войско, стоящее лагерем. Как это мог быть Мухаммед?

— Те, кто преследовал вас, не более чем его дозорные, — ответил сэр Эрик. — Это легкая кавалерия, посланная Мухаммедом. Они жалили вас с флангов и заманили в ловушку, как стадо скота. Вы на чужой земле. Повернуть назад вы не можете. Ваш единственный путь — сквозь ряды персов.

— Да, это так, — с горечью произнес Али. — Теперь я понимаю, что ты говоришь, как друг. Но сумеют ли пятьсот человек прорваться сквозь десять тысяч?

Сэр Эрик засмеялся.

— Над равниной еще висит утренний туман. Когда он поднимется, ты увидишь, что персов не более тысячи.

— Он лжет, — вмешался Юрзед, к которому я начал испытывать неприязнь. — Всю ночь на равнине раздавался топот копыт, и мы видели блеск сотен костров.

— Они хотят обмануть тебя, — объяснил сэр Эрик. — Чтобы ты поверил, что видишь большое войско. Всадники носились по равнине, создавая впечатление большой армии. Из-за этого твои разведчики не могли близко подобраться к кострам персов. Ты имеешь дело с хитрецом и мастером военного искусства! Когда ты пришел на эти холмы?

— Вчера вечером, сразу после наступления темноты, — ответил Али.

— А Мухаммед прибыл на рассвете… Разве ты, проезжая, не видел дыма сигнальных костров? Их зажгли разведчики, чтобы Мухаммед знал, куда ты направляешься. Твой враг в совершенстве рассчитал время и появился вовремя. Он развел костры и заманил тебя в ловушку. Вчера ночью тебе удалось пройти незамеченным сквозь их ряды, и потому твои люди остались целы. А теперь тебе придется сражаться. Я не сомневаюсь, что путь твой известен персам. Смотри, туман рассеивается; поднимемся на вершину, и ты увидишь — я говорю правду.

Туман на равнине действительно рассеялся. Али выругался, посмотрев вниз на широко раскинувшийся лагерь персов, которые, судя по оживленному движению, готовились к бою.

— Нас заманили в ловушку и обвели вокруг пальца, — выругался араб. — А мои люди ворчат у меня за спиной. На этих холмах нет ни воды, ни травы. Проклятые курды прижали нас так, что мы, считая их авангардом войска Мухаммеда, ни днем, ни ночью не могли ни поесть, ни отдохнуть. Даже огня не разводили, да и нечего нам было на нем готовить. А дозорные, бросившиеся врассыпную на рассвете, сэр Эрик? Эти хитрые собаки удрали при первой же атаке.

— Не сомневаюсь, что они попытались пробраться к тебе в тыл, — сказал сэр Эрик. — Лучше всего сейчас же оседлать коней и нанести удар по персам до того, как дневная жара разморит твоих голодных людей. Если же курды и в самом деле у нас в тылу, то мы попались, как орех в щипцы!

Али кивнул и стал грызть бороду, как человек, погруженный в глубокое раздумье.

— Почему ты мне это говоришь? Зачем тебе присоединяться к более слабой стороне? Что за хитрость привела тебя в мой лагерь? — неожиданно спросил он.

Сэр Эрик пожал плечами.

— Мы убегали от Мухаммеда. Я помолвлен с этой девушкой, а один из его эмиров украл ее у меня. Попав в руки к Мухаммеду, мы можем поплатиться жизнью.

Так он говорил, не осмеливаясь открыть то, что девушку желает сам султан, и то, что она племянница Уильяма де Броза, чтобы Али не выдал нас Мухаммеду в обмен на мир. Араб кивнул, хотя, казалось, был не слишком доволен рассказом моего спутника.

— Верните им оружие, — распорядился он. — Я слышал, что сэр Эрик де Коган держит слово… И турки редко врут.

Юрзед неохотно вернул нам клинки. Оружие сэра Эрика представляло собой настоящий меч крестоносца — длинный, тяжелый, обоюдоострый. У меня была кривая восточная сабля, выкованная за Оксусом, — рукоятка, усыпанная драгоценными камнями, длинный клинок из прекрасной голубой стали, не слишком изогнутый и не слишком прямой, им можно было и рубить и колоть.

Сэр Эрик отвел девушку в сторону и тихо произнес:

— Одному Богу известно, что нас ждет, Эттер. Может быть, лучше тебе, мне и Косру Малику умереть здесь. И он, и я должны биться с персами, однако неизвестно, каким будет исход. Но если мы поступим иначе, нам просто перережут горло.

— Будь что будет, мой господин, — ответила красавица, светясь от радости. — Я счастлива умереть рядом с тобой!

— Что за воины эти бедуины, мой брат? — спросил меня сэр Эрик.

— В бою они очень жестоки, — ответил я. — Но они могут не выдержать. Каждый, поодиночке, может противостоять турку и уж конечно курду или персу, но настоящая битва — не рукопашная схватка. Это совсем другое дело. Арабы могут ошеломить противника своим внезапным нападением, и если персы поддадутся, а бедуины почуют запах победы, то арабы победят. Но если воины Мухаммеда будут твердо стоять и выдержат первый натиск, тогда нам с тобой лучше бежать и попытаться спастись самим, потому что эти люди — ястребы, никогда дважды не нападающие на одну и ту же добычу в случае неудачи.

— А как, по-твоему, персы выдержат? — спросил сэр Эрик.

— Брат мой, — ответил я. — Я не питаю любви к этим иранцам. Иногда их называют трусами; но если перс доверяет своему вождю, он будет драться, как безумный дьявол, почувствовавший запах человеческой крови. Персы выстоят. Они верят Мухаммеду, и их ряды все время пополняются турками и курдами. Мы должны нанести им очень сильный удар и прорваться прямо сквозь их ряды!

А воины Али меж тем стекались с холмов, готовясь к битве и седлая коней. Али ибн-Сулейман широким шагом подошел к нам.

— Что это вы обсуждаете?

Сэр Эрик встал и посмотрел в глаза арабу.

— Эта девушка, моя невеста, похищенная людьми Мухаммеда и, как я уже рассказывал, спасенная мной. Теперь я пытаюсь отыскать для нее безопасное место. Мы не можем оставить ее здесь, но и взять с собой тоже не можем!

Али посмотрел на девушку, словно видел ее в первый раз, и в его глазах мелькнуло пламя зарождающейся страсти. Да, ее белое личико, как искра, зажигало огонь в сердцах мужчин.

— Переоденьте ее мальчиком, — предложил он. — Я приставлю к ней воина для охраны и дам коня. Когда мы поедем в бой, она пусть держится в тылу, подальше от нашего войска. Когда начнется битва, пусть девушка, если сможет, сделает вид, что сражается, как все. Пусть носится, как ветер, среди персов, все время продвигаясь к югу. Если она будет действовать быстро и смело, то сумеет прорваться, а ее охранник сразит любого, кто попытается ее остановить. Ведь если все иранское войско будет сражаться с нами, то вряд ли они заметят двух всадников, удирающих с поля битвы.

Когда Эттер все объяснили, она побелела, а сэр Эрик содрогнулся. Это был ничтожный, но единственный шанс. Франк попросил поручить охрану девушки мне, но Али ответил, что у него на примете уже есть верный человек — несомненно, если он и верил сэру Эрику, то уж мне-то он явно не доверял, полагая, что я могу похитить девушку для себя. Он велел нам обоим держаться радом с ним, и нам ничего не оставалось, как только повиноваться. Что же касается меня, то я ликовал: разве пристало мне, ястребу из племени шагатаи, охранять женщину в самый разгар битвы? Юноше по имени Юсуф все подробно объяснили, а Али дал девушке прекрасную черную кобылу. Одетая в мужской костюм, она напоминала стройного молодого араба, и, когда Али вновь увидел ее, глаза его хищно сверкнули. Я понял, что если мы прорвемся сквозь ряды персов вместе с девушкой, нам все равно придется сразиться с арабами!

Бедуины уже сидели в седлах. Сэр Эрик поцеловал рыдающую Эттер. Он проследил, как она, под охраной Юсуфа, отъехала в тыл войска. Мы заняли свои места радом с Али ибн-Сулейманом, рысью пронеслись по оврагу и выскочили у изрезанного оврагами склона холма.

Нет Бога, кроме Аллаха!

С первым лучом утреннего солнца, осветившего восточные холмы, мы помчались вниз и вырвались на равнину, где в ожидании нас расположилось персидское войско. Волей Всевышнего, я буду помнить эту атаку и в смертный час! Мы неслись навстречу смерти, в руках у нас было оружие, ветер играл гривами коней!

Словно дьяволы ада, мы нанесли удар по первым рядам персов, заставив их дрогнуть. Арабы сражались как сумасшедшие, и персы падали перед ними, как зерна в амбар. Наши союзники сражались отчаянно, их сабли сверкали словно вспышки молний. Клянусь, сотни персов умерли в то мгновение, когда армии сшиблись, словно гигантские живые валы. Наш отряд прорвался к сердцу персидского войска. Однако противник сомкнул строй и удержал позицию. От звона клинков дрожали небеса. Мы потеряли из виду Эттер, и не было времени на ее поиски. Все судьбы в руках Аллаха.

Я заметил Мухаммед-хана, восседающего на огромном белом жеребце в окружении эмиров, словно на параде. Казалось, блеск сабель, кровь и вопли сражающихся были для него подобны скучным состязаниям. Вокруг него толпились его военачальники — Кай Кедра, сельджук, Абдулла-бей, Мирза-хан, Дост Сайд Мехмет Атабек, Ахмед эль-Гор и Яр Акбар, косматый великан, перебежчик из Афганистана, считавшийся самым сильным человеком в Кизилшере.

Мы с сэром Эриком прорывались сквозь ряды врагов, плечом к плечу, и, клянусь Пророком, за нами оставались лишь трупы! Копыта наших коней ступали по обезглавленным телам! И все же Али ибн-Сулейман прорвался к эмиру раньше нас. Юрзед следовал за ним по пятам, но Мирза-хан одним ударом отрубил ему голову, а спутники эмира набросились на Али ибн-Сулеймана, который заорал, как обезумевшая от крови пантера, и, встав в стременах, рубил направо и налево, как безумный.

Он убил трех персидских тяжеловооруженных всадников, а Мирзе Хану нанес такой удар, что перс, оглушенный, упал с коня и остался жив только благодаря шлему. Абдулла-бей подъехал сзади и, пробив саблей кольчугу Али, глубоко вонзил острие меча в его спину. Предводитель арабов пошатнулся в седле, но не перестал усердно работать длинной саблей.

И тут нам удалось пробиться к раненому арабу. Сэр Эрик встал в седле и, выкрикнув военный клич франков, нанес Абдулле-бею такой могучий удар, что у того треснул череп и он вылетел из седла. Али ибн-Сулейман злобно расхохотался, но тут, в свой последний миг, Дост Сайд разрубил ему кольчугу и плечо. Али пришпорил коня, тот заржал и встал на дыбы. Наклонившись вниз, Али одним ударом рассек Дост Сайду шею и, прорвавшись сквозь рукопашную схватку, бросился на Мухаммед-хана. Но в это мгновение Кай Кедра нанес ему смертельный удар.

Все, и арабы, и персы, увидевшие поверженного Али, громко закричали. Я почувствовал, что напор арабов слабеет. Раздались громкие крики на флангах, и сквозь шум резни до меня донесся стук копыт коней, несущихся галопом. Мехмет Атабек крепко прижал меня, и, отбиваясь, я не успел разглядеть, что происходит. Ряды арабов дрогнули и начали рассыпаться, и я, горя желанием узнать, что происходит, поспешил разделаться со своим противников, противопоставив свое проворство его быстроте. Потом я рискнул быстро оглядеться. С севера, с холмов, которые мы недавно покинули, на нас надвигалась армия людей с ястребиными лицами — это приближался Руали со своими курдами.

Завидев их, арабы бросились врассыпную, как стая птиц, спасая свои жизни. В один миг битва превратилась в беспорядочные поспешные единичные схватки. В результате мы с сэром Эриком оказались в самом сердце персидского войска, но, когда кизилшерцы бросились преследовать врага, между нами и открытой на юге пустыней осталось лишь несколько воинов Мухаммеда.

Мы пришпорили коней и поскакали во весь опор. Далеко впереди мы увидели двух быстро удаляющихся всадников. Один из них был на той самой высокой черной кобыле, которую араб дал Эттер. Она и ее охранник успешно прорвались, но в долине сейчас было полно всадников.

Мы поскакали за Эттер, минуя ставку султана. Мы проехали так близко, что я встретился взглядом с самим Мухаммед-ханом. Его глаза горели смело и бесстрашно, и я понял, что в этот миг мне довелось увидеть лицо истинного властителя.

Несколько воинов помчались следом за нами. Но вскоре они остались далеко позади, а те, кто осмелился преградить нам путь, приняли быструю смерть от наших клинков.

Мы миновали равнину, на которой еще недавно бушевала битва, и увидели, что Эттер, погоняя свою кобылу, поминутно оглядывается назад, а Юсуф подгоняет ее. Она, должно быть, увидела нас и подняла руку в приветственном жесте. В этот момент на них налетела банда курдов, но не тех шакалов, что преследовали и грабили Али. Раздались крики, засверкала сталь. Сэр Эрик коротко выдохнул и так пришпорил коня, что тот заржал и бешено рванулся вперед, обогнав моего гнедого. В одно мгновение мы оказались рядом с дерущимися, Араб Юсуф сплоховал. Один из курдов ранил его в левую руку и плечо, а о грудь другого он сломал свою саблю. Когда мы подъехали, конь араба упал, но Юсуф, падая вместе с ним, изловчился и выбил курда из седла. Катаясь по земле, они наносили удары друг другу кривыми кинжалами.

Почему-то курды, вместо того чтобы снести голову Эттер, приняв ее за мальчика, стащили ее с лошади. Одежды ее разорвались, тюрбан, прикрывающий лицо, упал. Воины застыли, рассматривая красивую девушку. Потом они взвыли, как волки. Вот тогда-то мы подоспели и перебили их всех.

Аллах наслал на сэра Эрика настоящее безумие. Глаза франка сверкали, лицо мертвенно побледнело, а рука обрела нечеловеческую силу. Троих курдов он уложил всего тремя ударами, остальные с воем отступили, крича, что на них напал сам шайтан. Удирая, один проскочил мимо меня, и я снес ему голову, чтобы научить хорошим манерам.

Наконец сэр Эрик слез с коня и прижал к себе дрожащую от ужаса девушку, а я, бросив взгляд на Юсуфа и курда, обнаружил, что оба мертвы. Обнаружил я и другое — мое бедро проткнуло чье-то копье! Когда это случилось, ума не приложу, потому что в огне битвы люди не чувствуют боли. Я остановил кровь и как мог перевязал рану обрывками своей одежды.

— Скорее, ради Аллаха! — раздраженно обратился я к сэру Эрику, потому что он, казалось, готов был все утро ласково успокаивать девушку, шепча ей нежные слова. — На нас в любой момент могут напасть. Посади женщину на лошадь и скачи вперед. Сейчас не время для признаний в любви.

— Косру-малик, — произнес сэр Эрик, послушавшись моего совета, — ты надежный друг и стойкий воин, но любил ли ты когда-нибудь?

— Тысячу раз, — ответил я. — Я был влюблен в половину женщин Самарканда. Ради Аллаха, скорей в седло!

Мы двинулись прочь от места бойни и, стараясь избежать столкновения с рыщущими вокруг бандами грабителей (потому что все племена в округе, лишь битва закончится, спешат ограбить мертвых), направились на юго-восток, решив повернуть на запад когда между нами и победоносными кизилшерцами окажется достаточное расстояние.

Мы ехали, пока день не начал постепенно угасать, сменяясь вечером. Тогда мы нашли родничок и остановились, чтобы дать отдых лошадям и напоить их. Травы там росло мало, а еды у нас с собой не было вообще, а мы с сэром Эриком со вчерашнего дня ничего не ели и две ночи не спали. Но и сейчас мы не могли позволить себе такого удовольствия, ведь угроза нападения все еще висела над нами. Крестоносец уложил девушку под ветвями тамариска, чтобы она хоть немного подремала.

Отдохнув часок, мы медленно, чтобы не загнать коней, отправились дальше. Когда солнце село, мы остановились немного отдохнуть в укрытии огромных скал. На этот раз мы с сэром Эриком позволили себе забыться, и хотя ни один из нас не проспал и получаса, отдых освежил нас самым чудесным образом. Мы снова тронулись в путь, на этот раз повернув на запад.

Уже наступила ночь, когда мною овладело странное, непреодолимое чувство, знакомое каждому человеку, выросшему в пустыне. Спешившись, я приложил ухо к земле. Да, по нашим следам во весь опор скакало немало всадников, и я понял, что безумие овладело Мухаммед-ханом. Я сказал об этом сэру Эрику. Мы ускорили бег наших коней. Чтобы избежать встречи с врагами, мы снова повернули на восток, но, когда наступила ночная тьма, я опять пригнулся к земле и снова почувствовал слабую вибрацию.

— Всадников много, — пробормотал я. — Клянусь Аллахом, сэр Эрик, за нами гонятся.

— А за нами ли? — спросил сэр Эрик.

— За кем же еще? — ответил я. — Они идут по нашему следу, как охотничья собака по следу раненого волка. Сэр Эрик, Мухаммед сумасшедший. Он жаждет девушку и рискует из-за нее погубить империю. Сэр Эрик, женщин много, как ласточек, но таких воинов, как ты, мало. Пусть Мухаммед получит девушку. Ничего зазорного тут нет — за нами гонится целое войско.

Взгляд франка стал угрюмым, и он произнес:

— Уезжай, спасайся сам.

— Клянусь кровью Аллаха, — тихо произнес я. — Никто, кроме тебя, не мог бы предложить мне подобное и остаться в живых.

Он покачал головой.

— Я не хотел тебя оскорбить, брат. Но подумай, тебе ведь умирать совершенно незачем.

— Ради Бога, пришпорим лошадей, — устало произнес я. — Все франки сумасшедшие.

В сгущающихся сумерках, при свете зарождающихся звезд, мы двинулись дальше, слыша за спиной ровный вибрирующий звук многочисленных копыт. Войско шло ровным мерным аллюром, полагал я, уверенный, что рано или поздно они догонят нас, ведь их лошади меньше устали. Как Мухаммед узнал, куда мы направляемся, ума не приложу. Вероятно, курды, избежавшие гнева сэра Эрика, рассказали ему о нас, а может быть, какой-нибудь араб проговорился под пыткой.

Желая улизнуть от них, мы круто свернули на восток, и ближе к рассвету, снова приложив ухо к земле, я не услышал топота копыт. Но я знал: это лишь временная передышка. Мухаммед потерял наш след, но ведь в его войске есть курды которые могут выследить волка на голых скалах. Он догонит нас еще до захода солнца.

На рассвете мы поднялись в гору и увидели перед собой простирающиеся до самого горизонта спокойные воды Зеленого Моря — Персидского залива. Наши кони выбились из сил. Они шатались и жалобно ржали, запрокинув головы и широко расставив ноги. При свете зари я увидел вытянувшиеся, изможденные лица моих спутников. Глаза девушки были затуманены, и она шаталась от усталости, хотя не произнесла ни слова жалобы. Что касается меня, то когда за три ночи проспишь всего полчаса, мир вокруг кажется нереальным… Но я усилием воли прогнал сон. Сэр Эрик же был словно железным, и умом, и духом, и телом. Внутренний огонь двигал франком. Да, нам выпала тяжелая дорога — дорога, ведущая в Азраэль!

Мы подошли к берегу моря, ведя коней в поводу. На арабской стороне берега Зеленого Моря ровные и песчаные, но на персидской — высокие и скалистые. Крутые берега были усыпаны крупной галькой и булыжниками, так чтонаши лошади с трудом пробирались по ним.

Сэр Эрик нашел укромное местечко меж двумя огромными валунами и стал умолять девушку хоть немного поспать, а мне приказал охранять ее. Сам же он решил пройти по берегу и поискать рыбацкую лодку. Он хотел выйти в море и таким образом спастись от персов. Широкими, уверенными шагами шел он между скалами, прямой, высокий и величавый, а лучи утреннего солнца сверкали на его оружии.

Уставшая девушка уснула глубоким сном, а я сидел рядом с ней, положив саблю на коленях, и думал, какие же они сумасшедшие, эти франки и султаны. Рана моя болела, и нога почти потеряла подвижность. Очень хотелось пить, голова кружилась от бессонных ночей и голода, а впереди я не видел ничего, кроме смерти.

В конце концов я поймал себя на том, что невольно задремал. Девушка крепко спала, а я встал и, прихрамывая, начал прохаживаться, решив, что боль в ноге не позволит мне заснуть окончательно. Я дошел до выступа находящейся неподалеку скалы — и там со мной произошло странное приключение.

Когда я остановился, на меня откуда-то из-за скал внезапно набросился огромный воин. В мгновение ока я понял, что это франк: у него были светлые, блестящие, как у тигра, глаза и белая кожа, а из-под шлема выбивались пряди светлых волос. Его густая борода тоже была светло-желтой, а из шлема торчали бычьи рога, поэтому я сначала принял его за какого-то пустынного демона.

Все это я заметил в считанные мгновения, когда с оглушительным ревом великан бросился на меня, размахивая тяжелым блестящим топором. Когда он замахнулся, мне надо было бы отклониться в сторону и рубануть его саблей, как я поступал раньше с тысячами франков, но я все еще пребывал в туманном полусне, да и раненая нога сковывала мои движения.

Я отразил удар его топора, но мое плечо онемело. Сила этого ужасного удара бросила меня на землю, но я удержался на одном колене и резко поднялся, а грозная фигура франка уже нависла надо мной. Удар моей сабли пришелся ему ниже бороды и рассек шею. Но и тогда, шатаясь, как пьяный, истекая кровью, он схватил топор обеими руками и, широко расставив ноги, высоко поднял его над моей головой. Но жизнь ушла из тела франка прежде, чем он успел нанести последний удар.

Когда я поднялся, полностью пробудившись от боли в сломанном плече, из-за скал со всех сторон выскочили люди и окружили меня кольцом сверкающей стали. Я никогда не видел таких людей. Как и убитый, все они были высокими и мускулистыми, с рыжими или желтыми волосами и бородами и свирепыми светлыми глазами. Но эти воины, в отличие от крестоносцев, не были с головы до ног закованы в латы. Рогатые шлемы покрывали головы, короткие чешуйчатые кольчуги доходили лишь до колен и оставляли голыми шеи и руки. У большинства из них не было никакого оружия, кроме топоров с широкими лезвиями. В левой руке воины держали тяжелые щиты, на их запястьях блестели широкие золотые браслеты, а на шеях золотые цепи.

Конечно, эти люди никогда раньше не ступали на земли Востока. Впереди стоял, очевидно, предводитель, очень высокий франк в длинной серебристой кольчуге. Его шлем был выполнен с большим мастерством, а вместо топора он держал длинный тяжелый меч в богато украшенных ножнах. Лицо его было неподвижно, как у спящего человека, но взгляд странных светлых глаз казался изменчивым, как блеск моря.

Рядом стоял другой, еще более странный человек, с седыми длинными волосами и длинной бородой. Он был очень стар. Однако годы не согнули его, а его мускулы оставались твердыми, как сучья дуба. Единственный глаз старца блестел каким-то странным, почти нечеловеческим блеском. Казалось, его мало трогало все происходящее. Его львиная голова была высоко поднята, а взгляд единственного глаза устремлен куда-то за горизонт.

Я понял — конец моей жизни близок. Я опустил саблю и сложил руки.

— Слава Аллаху! — сказал я и стал ждать удара. Вдруг раздался лязг оружия, и воины развернулись в сторону сэра Эрика, прорвавшегося сквозь кольцо. Он встал перед франками лицом к лицу. Воины зловеще зашумели и плотно окружили нас. Я поднял саблю, чтобы защитить сэра Эрика со спины, но высокий франк вытянул руку и обратился к сэру Эрику на каком-то странном языке. Все замолчали. Сэр Эрик ответил на своем родном языке:

— Я не понимаю по-норвежски. Не мог бы ты говорить по-английски или на норманно-французском?

— Да, я знаю эти языки, — ответил высокий франк, который оказался на полголовы выше сэра Эрика. — Я Скел Торвальдсен из Норвегии, а это мои волки. Этот сарацин убил одного из моих ребят. Он твой друг?

— Друг и брат по оружию, — сказал сэр Эрик. — Если он кого и убил, то у него были на это причины.

— Он прыгнул на меня, как тигр из засады, — устало объяснил я. — Это твои сородичи, брат. Пусть берут мою голову, если хотят. За кровь надо платить кровью. Тогда они спасут от Мухаммеда тебя и девушку.

— Я что же, собака? — рявкнул сэр Эрик, а воинам он сказал: — Посмотрите на вашего волка. Вы считаете, что он мог нанести удар после того, как ему перерезали горло? Это Косру-малик, и у него сломано плечо. Ваш волк ударил первым, а человек должен защищать свою жизнь.

— Тогда забирай своего друга и убирайтесь восвояси, — медленно произнес Скел Торвальдсен. — Мы не станем пользоваться своим преимуществом, но твой язычник мне не нравится.

— Погоди! — воскликнул сэр Эрик. — Я прошу тебя о помощи! За нами, как лев за ланью, гонится мусульманский правитель. Он хочет затащить девушку-христианку в свой гарем.

— Христианку! — громко произнес Скел Торвальдсен. — Но мы не христиане, и десять дней назад я принес в жертву Тору[72] лошадь.

На осунувшемся лице сэра Эрика я увидел полное отчаяние.

— Я думал, что вы, норвежцы, давно отказались от своих языческих богов, — сказал он. — Если есть среди вас настоящие мужчины, помогите нам, не ради меня и моего друга, но ради девушки, которая спит среди этих скал.

Тут из толпы вышел воин моего роста и могучего сложения. Он видел более пятидесяти зим, но его рыжие волосы и борода не тронула седина, а голубые глаза блестели от ярости, горевшей в его душе.

— Вот как! — завопил он. — Ты просишь помощи, норманнская собака?! Ты, чьи сородичи разграбили земли моего народа, чьи сородичи проливали праведную саксонскую кровь? А теперь ты скулишь и просишь о помощи, как шакал, попавший в ловушку на краю пустыни. Я скорее сгорю в аду, чем подниму топор, чтобы защитить тебя и тех, кто рядом с тобой!

— Нет, Гротгар, — впервые заговорил древний бородатый великан, и его голос напомнил зычный призыв барабана. — Этот рыцарь один, а нас много. Не надо обращаться с ним так жестоко.

Гротгар удивился и, казалось, рассердился, но нарушить волю старика не посмел.

— Да, мой король, — пробормотал он полусердито-полувиновато.

— Король? — поразился сэр Эрик.

— Да! — Гротгар снова сверкнул глазами, он и в самом деле был не на шутку озлоблен. — Да — монарх, которого твой проклятый Вильгельм обвел вокруг пальца, заманил в ловушку и сверг с престола. Перед тобой Гарольд, сын Годвина, законный король Англии!

Сэр Эрик снял шлем, уставившись на старика, словно на призрак.

— Но я не понимаю, — произнес он, запинаясь. — Гарольд пал в Сенлаке — Эдит Лебединая Шея нашла его среди убитых…

Гротгар зарычал, как раненый волк, а в его глазах загорелся синий огонь ненависти.

— Обманщиков иногда тоже можно обмануть, — огрызнулся он. — Эдит нашла одного из вождей запада и показала его жрецам. Я, десятилетний мальчишка, был среди тех, кто ночью вынес короля Гарольда, бесчувственного и ослепленного.

Его свирепый взгляд стал мягче, а грубый голос почему-то зазвучал нежнее.

— Мы спрятали его подальше от собаки Вильгельма, и четыре месяца он был при смерти. Но он выжил, хотя норманнская стрела лишила его глаза, а удар меча по голове не оставлял ему шанса на спасение.

Гротгар снова гневно сверкнул глазами.

— Сорок три года странствований и грабежа на тропе викингов, — резко произнес он. — Вильгельм лишил короля его королевства, но не смог отнять у него преданных людей, которые шли за ним и умирали за него. Видишь этих викингов Скела Торвальдсена? Норманны, датчане, саксонцы — те, кто не захотел очутиться под пятой Вильгельма, — мы и есть королевство Гарольда! А ты, французская собака, еще молишь нас о помощи! Ха!

— Я родился в Англии, — начал сэр Эрик.

— Да, — усмехнулся Гротгар, — под крышей замка, отобранного у какого-нибудь доброго саксонского тана и подаренного норманнскому вору!

— Но люди моего рода сражались в Сенлаке и под Золотым Драконом, а не только на стороне Вильгельма, — возразил сэр Эрик. — Я имею отдаленное отношение к Годрику, графу Эссексу.

— Тем больше позора для тебя, гнусный предатель, — бушевал саксонец. — Я…

В эту минуту все услышали легкие шаги маленьких ножек. Девушка проснулась и, испугавшись грубых голосов, отправилась на поиски своего возлюбленного. Она проскользнула сквозь ряды воинов и бросилась в объятия сэра Эрика, задыхаясь и в ужасе бросая дикие взгляды на беспощадных убийц.

Норманны затихли.

Сэр Эрик умоляюще повернулся к ним:

— Не допустите же вы, чтобы дитя, родственное вам по крови, погибло от рук язычников? Мухаммед-хан, султан Кизилшера, следует за нами по пятам и уже недалеко отсюда — едва ли в часе езды. Позвольте же нам сесть на ваш драпар и уйти вместе с вами…

— У нас нет корабля, — вздохнул Скел Торвальдсен. — Ночью мы подошли слишком близко к берегу, и корабль разбился о прибрежные рифы. Я предупреждал Асгримма Рейвена, что ничего хорошего не выйдет, если войдем в узкую бухту, воду в которой ночью ведьмы подожгли зеленым огнем.

— И что мы, сотня воинов, можем сделать против целого войска? — вмешался Гротгар. — Мы не могли бы вам помочь, если бы…

— Но вы тоже в опасности, — продолжал сэр Эрик. — Мухаммед нагонит и вас. Он не питает любви к франкам.

— Мы купим себе мир, отдав ему тебя, девчонку и турка, связанных по рукам и ногам, — ответил Гротгар. — Асгримм Рейвен, наверное, недалеко. Ночью мы потеряли его, но он обыщет весь берег и найдет нас. Мы не осмелились разжечь сигнальный огонь, чтобы его не увидели сарацины. Но теперь мы купим мир у этого восточного правителя…

— Мир! — Голос Гарольда прозвучал, как густой зов огромного золотого колокола. — Хватит, Гротгар. Нехорошо так говорить.

Он приблизился к сэру Эрику и девушке, и они было опустились перед ним на колени, но он не позволил, а положил свою жилистую руку на голову Эттер и мягко откинул ее назад, так, что умоляющий взгляд огромных глаз был устремлен на него. А я мысленно воззвал к Пророку, — старец казался неземным созданием из-за огромного роста, странного таинственного блеска в глазу и белых локонов, лежащих, как облако, на покрытых кольчугой плечах.

— Такие же глаза были у Эдиты, — тихо произнес он. — Да, дитя, глядя на твое лицо, я становлюсь моложе на полвека. Ты не попадешь в руки язычника, пока последний саксонский король может держать меч. Я кормил его кровью во многих менее достойных схватках. Теперь я снова обнажу его, малышка.

— Это безумие! — вскричал Гротгар. — Неужели хищники разорвут сына Годвина из-за французской девчонки?

— Боже правый! — прогремел старец. — Король я или собака?

— Ты король, мой господин, — угрюмо проворчал Гротгар, опустив глаза. — Тебе и отдавать приказы — даже если они безумны.

Такова преданность этих варваров!

— Разожги сигнальный огонь, Скел Торвальдсен, — приказал Гарольд. — Будем с Божьей помощью сдерживать мусульман до прихода Асгримма Рейвена. Как ваши имена, твое и этого восточного воина?

Сэр Эрик ответил, и Гарольд отдал распоряжения, Я с изумлением увидел, что они выполняются без лишних слов. Скел Торвальдсен командовал этими людьми, но, казалось, чтил Гарольда, как настоящего монарха — того, чье королевство погибло и потерялось в тумане времени.

Сэр Эрик и Гарольд вправили мне руку и крепко привязали к телу. Затем викинги принесли еду и выброшенную на берег из разбитой галеры бочку какого-то пойла, которое называли элем. Наблюдая за взметнувшимся вверх дымом сигнального костра, мы жадно ели и пили. Сэр Эрик ожил. Лицо его было осунувшимся и изможденным, но глаза неукротимо сверкали.

— У нас очень мало времени, надо выбрать место для битвы, ваше величество, — сказал он, и старый король согласно кивнул.

— Не стоит встречаться с ними на открытом месте. Они окружат нас со всех сторон и перебьют. Но невдалеке отсюда я заметил высокие утесы…

Мы отправились осмотреть это место. Викинг отыскал среди скал впадину, заполненную пресной водой, и мы, напоив наших усталых лошадей, оставили их там под прикрытием утесов. Сэр Эрик помог девушке подняться на утесы и протянул руку мне, но я покачал головой и захромал сам. Тогда подошел Гротгар и молча помог мне, потому что моя раненая нога онемела и плохо слушалась.

— Безумная затея, турок, — проворчал он.

— Да, — ответил я, как во сне. — Все мы сумасшедшие призраки по дороге в Азраэль. Многие же отдали жизни за эту светловолосую девушку. Многие еще умрут до конца пути. Много безумия видел я за свою жизнь, но никогда не участвовал в таком походе!

Мы слышали стук копыт.

Франки остановились в широкой расселине, позади которой рассыпались каменистые бухточки. Перед нами простиралась пустыня, изрытая оврагами. Франки построились в боевой порядок, выставив перед собой щиты. На одном из флангов этой стены из щитов стоял король Гарольд со Скелом Торвальдсеном по одну руку и Гротгаром по другую.

Сэр Эрик нашел углубление в утесе, нависающем над головами воинов, и спрятал там девушку.

— Ты должен остаться с ней, Косру-малик, — обратился он ко мне. — У тебя сломана рука, плохо двигается нога. Ты не можешь сражаться.

— Аллах хранит тебя! — ответил я. — Но на душе у меня тяжело, а во рту я чувствую вкус горечи. Я думал пасть рядом с тобой, брат.

— Поручаю мою возлюбленную твоим заботам, — сказал он и на мгновение крепко прижал к себе девушку, после чего соскочил с выступа и широкими шагами пошел прочь. Эттер зарыдала и вытянула вслед рыцарю свои белые руки.

Я вынул саблю и положил на колени. Мухаммед, может быть, и победит, но, придя за девушкой, он найдет лишь обезглавленное тело. Живой она ему не достанется.

Да, я смотрел на это тоненькое белое существо и с немалым удивлением раздумывал, как хрупкая женщина может стать причиной смерти стольких сильных мужчин. Поистине звезда Азраэля благословляет рождение каждой красивой женщины. Король Мертвых громко смеется, а вороны точат черные клювы…

Храбрости ей было не занимать. Вскоре она перестала плакать и поднялась, чтобы промыть и вновь перевязать мою раненую ногу, за что я ее поблагодарил. За этим занятием мы не услышали стука копыт и не заметили, как появились воины Мухаммед Хана. Всадников было по меньшей мере человек пятьсот, а может быть, больше. Их лошади шатались от усталости.

Персы остановились у входа в расселину и с любопытством рассматривали группу людей, замерших в боевом порядке. Я увидел Мухаммед-хана, стройного, высокого, с перьями цапли на золотом шлеме. Рядом с ним стояли Кай Кедра, Мирза-хан, Яр Акбар, Ахмед эль-Гор, араб, и Кояр-хан, великий эмир курдов, который привел всадников, ограбивших арабов.

Наконец Мухаммед-хан приподнялся в золотых стременах и, заслонив глаза рукой, повернулся, что-то сказав своим спутникам. Я сразу понял, что он узнал сэра Эрика, стоящего за спиной короля Гарольда. Кай Кедра проехал на коне как можно дальше по оврагу и, сложив руки трубой, громко произнес на языке крестоносцев:

— Послушайте, франки, Мухаммед-хан, султан Кизилшера, не хочет с вами ссориться; но среди вас есть тот, кто похитил у султана женщину. Отдайте ее нам, и мы уедем с миром.

— Скажите Мухаммеду, — ответил сэр Эрик, — что пока жив хоть один франк, Эттер де Броз он не получит.

Кай Кедра отъехал к Мухаммеду, неподвижно сидящему на лошади, словно гранитное изваяние, и персы стали совещаться. А я опять задумался. Не далее как вчера Мухаммед в жестокой битве разгромил врагов. Теперь ему полагалось бы торжественно ехать по широким улицам Кизилшера, с развевающимися знаменами, под рокот барабанов, а женщины бросали бы розовые лепестки под копыта его лошади. А вместо этого — он здесь, вдали от города, вдали от поля битвы, весь в пыли, выбившийся из сил от многочасовой скачки по пустыне, и все из-за тоненькой девушки, почти ребенка.

Да, страсть Мухаммеда и любовь сэра Эрика — водовороты, затягивающие и обрекающие на смерть многих отважных воинов… Люди Мухаммеда следовали за ним, потому что такова была его воля. Король Гарольд противостоял ему из-за своего безумного нрава, который франки называют рыцарством. Гротгар, ненавидящий сэра Эрика, сражался вместе с ним, потому что любил Гарольда, как и Скел Торвальдсен, и все викинги. А я потому, что назвал его братом.

Наконец мы увидели, как персы спешиваются, поняв, что придется атаковать пешим строем. Они начали карабкаться по каменистым склонам оврага, сверкая золочеными доспехами и украшенными перьями шлемами, держа в руках блестевшие серебром клинки. Персы терпеть не могут сражаться в пешем строю, но тем не менее они приближались к нам, и среди них были эмиры и сам Мухаммед. Да, когда я увидел султана, направляющегося к нам со своими людьми, я вдруг снова почувствовал восхищение, и мне стало жаль, что мы сражаемся против, а не на его стороне.

Я думал, что франки нападут на персов, с шумом пробирающихся по оврагу, но викинги не сошли с места. Они заставили противника подойти к себе, и мусульмане бросились на них с криком:

— Аллах акбар!

Атака разбилась о стену из щитов, как река разбивается об утес. Сквозь вой персов слышался низкий, ритмичный, грохочущий клич викингов, а треск топоров тонул в звоне и свисте сабель.

Норманны стояли неподвижно, как скала. После первого удара персы расстроенными радами отступили, оставив груду изрубленных тел у ног белокурых великанов. Многие натянули луки и выпустили стрелы с близкого расстояния, но викинги лишь наклонили головы, и лучи света заблестели на их рогатых шлемах и затрепетали на огромных щитах.

А кизилшерцы снова ринулись в атаку. Наблюдая за сражением сверху я, горя и дрожа от возбуждения, любовался великолепием битвы. Моя рука так сжала рукоятку сабли, что из-под ногтей выступила кровь. Воины Мухаммеда снова и снова с безумной отвагой бросались на железную стену и отступали. Груда мертвых тел все росла, а живые карабкались по искромсанным телам павших, чтобы рубить и колоть.

Франки тоже падали, но те, кто оставался в живых, встав на место мертвых, смыкали ряды. Мухаммед не давал своим воинам ни малейшей передышки, он постоянно подгонял их, но и сам со своими эмирами сражался вместе с ними.

Аллах акбар!

Я считал крестоносцев могучими воинами, но таких, как франки эти, еще никогда не видел. Их светлые глаза горели каким-то странным огнем, и, рубя противника, они распевали дикие песни. Да, они наносили мощные удары. Я видел, как Скел Торвальдсен разрубил курда пополам, так что ноги полетели в одну сторону, а туловище в другую. Я видел, как король Гарольд так рубанул турка, что голова его отлетела на десять шагов от тела. Я видел, как Гротгар разрубил бедро перса, защищенное тяжелой кольчугой.

Но самым храбрым воином в этой битве был мой брат, сэр Эрик. Его меч напоминал смертоносный ветер, перед которым никто не мог устоять. Его лицо горело странным таинственным светом, руки дрожали от нечеловеческого напряжения, и, хотя я чувствовал некое родство между ним и дикими варварами, распевавшими и рубившими рядом с ним, все же что-то непостижимое отличало его от остальных. Да, кузнечный горн лишений выжег из души, мозга и тела этого человека всю ржавчину и поднял его на высоты, недоступные обычным людям.

Битва становилась все более и более ожесточенной. Многие из мусульман пали, но и немало викингов нашло смерть. Остальных медленно теснили назад непрекращающимися атаками, пока франки не оказались почти под тем выступом, где находились мы с девушкой. Там их стройные ряды разбились, потому что под ногами воинов теперь была крупная галька и валуны, а не гладкая каменная площадка, и битва превратилась в ряд одиночных схваток. Норманны взяли ужасающую пошлину — волей Аллаха, теперь не более сотни персов оставались в состоянии поднять меч! А франков осталось меньше двух десятков.

Скел Торвальдсен и Яр Акбар встретились лицом к лицу, и Скел мечом ударил мусульманина по черепу. Яр Акбар завопил и взмахнул саблей, но прежде, чем он смог нанести удар, викинг заревел и бросился на него, как огромный лев. Его железные руки сомкнулись вокруг горла огромного афганца, и, клянусь, сквозь шум битвы я услышал, как затрещали кости Яр Акбара. Затем Скел Торвальдсен отбросил безжизненное тело и, вырвав саблю из мертвой руки, кинулся на Мухаммед-хана, но на его пути встал Кай Кедра. Викинг нанес ему удар, но сельджук успел пронзить саблей Скела, и оба одновременно упали.

Увидев, что сэра Эрика плотно окружают враги и он истекает кровью, я заговорил с девушкой.

— Да хранит тебя Аллах, — сказал я. — Но мой брат умирает в одиночестве, и я должен пасть рядом с ним.

Белая и неподвижная, как мраморная статуя, красавица следила за ходом битвы и видела все.

— Иди, ради Бога, — сказала она. — И пусть Он придаст силы твоей руке, но, пожалуйста, оставь мне свой кинжал!

Так я впервые не оправдал доверия брата и, с трудом спрыгнув с выступа, заковылял по утоптанному берегу с саблей в руке. Приблизившись, я увидел, как сошлись в поединке Кояр-хан и король Гарольд а заросший щетиной Гротгар машет во все стороны своим топором, с лезвия которого брызжет кровь. Вдруг Ахмед эль-Гор, араб, налетел сбоку и так сильно ударил Гарольда мечом по пояснице, что у того из-под кольчуги потекла кровь. Гротгар заорал, как бешеный бык, и бросился на Ахмеда, на мгновение замешкавшегося пред ужасным саксонцем, и тогда викинг нанес сильнейший удар, прорубивший кольчугу, словно одежду. Он раздробил Ахмеду плечо, разрубил грудную кость, но при этом сломал свой меч по самую рукоять. Почти в тот же миг король Гарольд перехватил левой рукой саблю Кояр-хана. Клинок разрубил тяжелый золотой браслет короля и повредил кость, но старый король одним ударом размозжил череп курду.

Сэр Эрик и Мирза-хан продолжали бороться, а персы тем временем окружили их, пытаясь нанести удар франку, не задев своего эмира. А я, совершенно невредимый, перешагивая через мертвых и умирающих, шел к ним, когда внезапно лицом к лицу столкнулся с Мухаммед-ханом.

Его худое лицо казалось изможденным, глаза слезились от пыли, а сабля блестела, омытая кровью по самую рукоять. Он был без щита, а кольчуга его была изодрана в клочья. Мухаммед узнал меня, кинулся вперед, и наши сабли скрестились. Почувствовав свое преимущество перед усталым султаном, я сказал:

— Мухаммед-хан, к чему быть глупцом? Что для тебя значит девушка из племени франков, для тебя, который может быть императором половины мира! Кизилшер без тебя погибнет, превратится в пыль. Иди своей дорогой, оставь девушку моему брату!

Мухаммед рассмеялся, как безумный, занес саблю и бросился на меня. Расставив ноги, я парировал удар, глазами отыскал прореху в его кольчуге и вонзил острие сабли прямо в его сердце. Мгновение султан стоял неподвижно, раскрыв рот, затем, когда я высвободил клинок, он рухнул на пропитанную кровью землю и оставил этот мир.

— Так умирают надежды ислама и слава Кизилшера, — с горечью произнес я.

В этот миг из глоток усталых, окровавленных персов вырвался испуганный крик, и они застыли как вкопанные. Я поискал глазами сэра Эрика. Он стоял, качаясь, над неподвижным телом Мирзы-хана и, увидев меня, поднял меч, указывая клинком в сторону моря. И все, оставшиеся в живых, повернули головы. К берегу подходило длинное странное судно, с низкими бортами и высокими надстройками на носу и корме. Нос судна украшала вырезанная из дерева голова дракона. Длинные весла несли его по спокойной воде, а за веслами сидели белокурые великаны и что-то громко кричали. Когда судно подошло к берегу, сэр Эрик рухнул возле Мирзы-хана.

Персы, уставшие от схватки, побежали, прихватив с собой бесчувственного Кая Кедра. Я подошел к сэру Эрику и попытался снять с него кольчугу, но в этот момент появилась рыдающая Эттер и оттолкнула меня. Я помог ей содрать кольчугу с сэра Эрика, и она повисла измазанными кровью клочками. Мой друг получил глубокие раны на бедре и на плече, а руки от плеч и до кончиков пальцев были порезаны и оцарапаны; стальной шлем был пробит и на голове зияла широкая рана.

Но, хвала Аллаху, ни одна из ран не была смертельной. Однако сэр Эрик потерял сознание от слабости — потеря крови и ужасное напряжение предшествующих дней сделали свое дело. Король Гарольд получил колотые раны в руку и в живот, а Гротгар истекал кровью от глубоких порезов на лице и груди, к тому же он хромал от удара в ногу. Из полдюжины оставшихся в живых франков не было ни одного, кто бы не получил пореза, ушиба или раны. Да, скверно они выглядели в порванных, окровавленных кольчугах.

Пока король Гарольд старался помочь нам с девушкой остановить кровотечение у сэра Эрика, а Гротгар источал проклятия из-за того, что волей короля не ему первому оказывалась помощь, корабль пристал к берегу, и франки заполнили берег. Их предводитель, высокий, могучий человек с длинными белыми локонами, осмотрел тело Скела Торвальдсена и пожал плечами.

— Тор любит своих храбрых воинов, — спокойно произнес он. — Сегодня вечером Скел славно попирует в Валгалле.

Потом франки перенесли на галеру сэра Эрика, остальных раненых и девушку, вцепившуюся в окровавленную руку возлюбленного и не отрывающую от него глаз. Она не думала ни о ком, кроме своего возлюбленного, как и полагается всякой женщине в подобных обстоятельствах. Король Гарольд пока ему перевязывали раны, сидел на валуне, и меня снова охватил глубокий благоговейный страх, когда я увидел его с мечом на коленях и развевающимися на поднявшемся ветру белыми локонами. Казалось, что это сидит седой король из какой-то древней легенды.

— Ты, турок, — обратился он ко мне, — не можешь оставаться на этой голой земле. Иди с нами.

Но я покачал головой.

— Нет, это невозможно. Я прошу только об одном: пусть один из твоих воинов приведет мне коней, которых мы оставили за скалами. Из-за раненой ноги я не смогу идти пешком.

Мою просьбу исполнили. Кони уже настолько отдохнули, что я решил, как можно чаще меняя их, поскорее выбраться из пустыни. Все франки поднялись на борт судна, и король Гарольд снова предложил мне:

— Иди с нами, воин! Морская дорога хороша для странников. На седых тропах ветров ты утолишь жажду крови, а облака дальних морей успокоят твою боль. Идем!

— Нет, — решительно отказался я. — Здесь кончается моя дорога в Азраэль. Я сражался рядом с королями, убил султана, и голова у меня все еще кружится. Возьми с собой сэра Эрика и девушку, а когда они будут рассказывать своим сыновьям эту историю в дальней земле Франкистана, пусть хоть иногда вспоминают Косру-малика. Но идти с тобой я не могу. Кизилшер пал, но мой меч нужен и другим правителям. Салам!

Сев на коня, я увидел, как судно, отойдя от берега, повернуло на юг, и пока мои глаза различали его, я видел древнего короля, стоящего на корме, как седая статуя, подняв меч и салютуя мне.

Но вот корабль исчез в голубой дымке. Одиночество простерло свои крылья над волнами бескрайнего моря.

Лев Тивериады (Перевод с англ. М. Скороденок)

Сражение в долине Евфрата подходило к концу, хотя резня еще продолжалась. Залитое кровью поле, где багдадский калиф со своими турецкими союзниками отбил натиск Дубейза ибн-Садаки, властителя Хиллы и пустыни, усеивали тела облаченных в доспехи воинов, будто разбросанные ураганом. Огромный канал, который люди звали Нилом, соединявший Евфрат с Тигром, был забит трупами кочевников; а те из них, кто остался в живых, отчаянно спасались бегством, направляясь к белым стенам Хиллы, видневшимся в отдалении над безмятежными водами реки.

Сельджукские воины, словно ястребы, преследовали беглецов, выбивая их из седел. Блистательная мечта арабского эмира наяву оказалась морем крови и стали, а он сам, яростно пришпоривая лошадь, также мчался к реке. Но в одном месте бой все еще продолжался. Там любимый сын эмира Ахмет, стройный юноша лет семнадцати — восемнадцати, отчаянно защищался бок о бок со своим единственным сотоварищем. Набросившиеся на них всадники отскочили назад, с воплями бессильной ярости уклоняясь от ударов огромного меча, которым тот защищался.

Фигура этого человека казалась здесь чуждой и неуместной. Его рыжая грива резко отличалась от черных вьющихся волос нападавших — как и его запыленные доспехи от их серебристых кольчуг и сияющих шлемов, украшенных перьями. Он был высок и могуч, под доспехами угадывались прекрасно развитые мускулы. Выражение его смуглого, покрытого шрамами лица было сумрачным, а взгляд синих глаз — холодным и жестким, словно сталь, из которой гномы на Рейне выковывали мечи для героев северных лесов.

В жизни Джону Норвальду пришлось нелегко. Он происходил из семьи, разоренной норманнами-завоевателями. Этот потомок феодального тана помнил лишь крытые соломой хижины и нелегкую жизнь наемного солдата, за жалкую плату служившего баронам, которых ненавидел.

Он родился на севере Англии, в древнем Дейнла, где давно обосновались синеглазые викинги, и по крови был не саксонцем, не норманном, а датчанином, и обладал мрачной несокрушимой силой холодного Севера. После каждого удара, который наносила ему жизнь, он становился еще более жестоким и безжалостным. И в долгом странствии на восток, которое привело его на службу к сэру Уильяму де Монсеррату, сенешалю пограничного замка, находившемуся за Иорданом, ему также пришлось нелегко.

За всю свою тридцатилетнюю жизнь Джон Норвальд мог вспомнить лишь один добрый поступок, одно милосердное деяние по отношению к себе; и именно благодаря ему он теперь с отчаянной яростью противостоял целой орде врагов.

Во время первого набега Ахмета его конники заманили де Монсеррата с горсткой вассалов в ловушку. Юноша не боялся боя, но жестокость, с которой добивали поверженных противников, была ему не по сердцу. Корчившийся в кровавой пыли Джон Норвальд, оглушенный и полумертвый, смутно увидел, как легкая рука оттолкнула поднятый над ним ятаган, и над ним склонилось юное лицо со слезами жалости в черных глазах.

Ахмет, слишком мягкий для своего века и той жизни, которую ему приходилось вести, заставил своих изумленных воинов поднять раненого франка и взять его с собой. Пока рана Норвальда заживала, он лежал в шатре Ахмета неподалеку от оазиса, где жили племена ассадов, а ухаживал за ним собственный лекарь юноши. Когда он снова смог сесть на коня, Ахмет отвез его в Хиллу. Дубейз ибн-Садака всегда старался потакать капризам сына и даровал Норвальду жизнь, хотя с набожным ужасом и пробормотал что-то в бороду. Но впоследствии он не жалел о своем решении, поскольку мрачный англичанин оказался воином, стоящим трех его собственных.

Джон Норвальд не чувствовал никакой вины ни по отношению к де Монсеррату, который бежал от засады, оставив его в руках мусульман, ни по отношению ко всей той расе, от представителей которой он всю жизнь терпел лишь беды. Жизнь арабов хорошо соответствовала его угрюмому, свирепому нраву, и он погрузился в водоворот набегов, пограничных войн и междоусобиц обитателей пустыни — как будто родился в бедуинском шатре из черного войлока, а не под соломенной йоркширской крышей. И теперь, после неудачной попытки ибн-Садаки овладеть Багдадом и троном, англичанин снова оказался в окружении врагов, обезумевших от запаха крови. Вокруг него и его юного товарища роились дикие наездники Мосула, хищники Васита и Бассоры, чей господин Зенги Имад-ад-дин в тот день перехитрил ибн-Садаку и уничтожил его войско.

Ахмет и Джон Норвальд, пешие, отражали натиск, стоя спиной к стене из человеческих и лошадиных трупов. Эмир в шлеме, украшенном пером цапли, натягивая поводья турецкого скакуна, выкрикивал свой боевой клич, а позади него толпилась его охрана.

— Прочь, мальчик! Предоставь его мне! — прорычал англичанин, отталкивая Ахмета назад. Ятаган выбил синие искры из его шлема, а ответный удар огромного меча Норвальда выбросил уже мертвого сельджука из седла. Стоя над телом предводителя нападавших, франкский великан отбивал удары воинов, с воплями нахлынувших на него.

Кривые сабли разбивались о щит и доспехи англичанина, а его длинный меч крушил щиты, кирасы и шлемы, разрубая плоть и ломая кости, устилая землю у его ног трупами. Оставшиеся в живых, задыхаясь и вопя, отступили.

Тут громовой голос заставил их оглянуться назад, и они расступились, пропустив вперед высокого, крепко сложенного всадника. Тот подъехал к защищавшимся и остановился, натянув поводья. Джон Норвальд впервые оказался лицом к лицу с Зенги-эш-Шами Имадад-дином, правителем Васита и губернатором Бассоры, которого назвали Львом Тивериады — за подвиги, свершенные им при осаде этого города.

Англичанин отметил ширину мощных плеч, сильные руки, державшие узду и рукоять меча, магнетический взгляд горящих синих глаз, безжалостное смуглое лицо. Под тонкой черной линией усов улыбались широкие губы, но улыбка походила скорее на оскал охотящейся пантеры.

Зенги заговорил, и в его мощном голосе ощущались не то глумление, не то злобное ликование.

— Кто эти паладины, что стоят посреди своих жертв подобно тиграм в их логове, и никого не найдется, кто выступил бы против них? Рустем ли это попирает моих эмиров — или всего лишь отступник-назареянин? А другой, клянусь Аллахом — если я не лишился разума, — детеныш волка пустыни! Разве ты не Ахмет ибн-Дубейз?

Норвальд угрюмо молчал, прищуренными глазами он изучал турка, сжимая окровавленную рукоятку меча.

— Ты не ошибся, Зенги-эш-Шами, — гордо ответил Ахмет, — а это мой брат по оружию Джон Норвальд. Прикажи, о принц, своим волкам наступать.

Многие из них пали. И еще не один падет, прежде чем их сталь доберется до наших сердец. Зенги, подвластный демону-насмешнику, что таится в сердцах всех сыновей Азии, пожал могучими плечами.

— Сложите оружие, волчонок, — и я клянусь честью моего рода, что ничей меч не коснется вас.

— Я не доверяю ему! — прорычал Джон Норвальд. — Пусть только он приблизится хоть на шаг — отправится в ад вместе с нами.

— Нет, — ответил Ахмет. — Князь сдержит свое слово. Опусти меч, брат мой. Мы сделали все, что только могут люди. Мой отец эмир выкупит нас. — Он бросил ятаган с мальчишеским вздохом нескрываемого облегчения, а Норвальд с неохотой сложил свой меч.

— Я предпочел бы вонзить меч в его тело, — проворчал он.

Ахмет повернулся к победителю и распростер руки.

— О, Зенги… — начал он, но тут турок сделал быстрый жест, и двое пленников ощутили, что их схватили и связали за спиной руки ремнями, врезающимися в тело.

— В этом нет никакой необходимости, принц, — запротестовал Ахмет. — Мы отдались в ваши руки. Прикажите вашим людям освободить нас. Мы не попытаемся бежать.

— Замолчи, щенок! — отрезал Зенги. В его глазах все еще плясала опасная насмешка, но лицо потемнело от ярости. Он приблизился к пленным.

— Ни один меч не коснется тебя, собака, — неторопливо сказал он. — Таково было мое слово, а свои клятвы я держу. Ничей клинок не приблизится к тебе, однако сегодня же вечером стервятники будут пировать твоим телом. Твой пес отец убежал от меня, но ты не убежишь; а когда ему расскажут о твоем конце, он будет в муке рвать на себе волосы.

Ахмет, которого крепко держали солдаты, побледнев, поднял глаза, но заговорил без страха:

— Значит, ты нарушаешь клятву, турок?

— Я вовсе не нарушаю клятву, — ответил повелитель Васита. — Кнут — не меч.

Он поднял руку, державшую ужасный турецкий бич, из семи сыромятных ремешков с вплетенными кусочками свинца. Нагнувшись в седле, он с ужасной силой ударил юношу бичом поперек лица. Брызнула кровь, и один из глаз Ахмета оказался наполовину вырванным из глазницы. Юношу держали крепко, и он не мог уклоняться от обрушившихся на него ударов Зенги. Но он не издал ни всхлипа, хотя от ударов, раздиравших плоть и ломавших кости, его лицо превратилось в ужасающее кровавое безглазое месиво. Только под конец, когда умирающий потерял сознание и его тело обвисло в руках державших его солдат, с истерзанных губ сорвался еле слышный животный стон.

Джон Норвальд молча следил за этой сценой, и его сердце превращалось в лед, который не смогло бы растопить ничто, а в душе зрела неистребимая, первозданная ярость.

Избиение закончилось. Еще подававшую признаки жизни кровавую массу, в которую превратился Ахмет ибн-Дубейз, небрежно бросили на кучу мертвецов. На пурпурную маску его лица упала тень крыльев стервятников. Зенги отбросил бич, с которого капала кровь, и повернулся к безмолвному франку. Но когда он встретил взгляд горящих глаз пленника, улыбка исчезла с его губ и насмешки остались невысказанными. В этих холодных глазах турок прочел беспредельную ненависть — чудовищную, пылающую, едва ли не осязаемую, исходящую из глубин ада и неподвластную времени.

Турок задрожал, словно от невидимого ледяного ветра. Однако он вернул себе присутствие духа.

— Я оставляю тебе жизнь, неверный, — сказал Зенги, — согласно моей клятве. Ты получил представление о моей силе. Помни о ней те долгие тоскливые годы, когда ты пожалеешь о моем милосердии и будешь выть, умоляя о смерти. И знай, что так же, как я поступил с тобой, я поступлю и со всем христианским миром. Я пришел в Европу и, оставив тамошние замки в развалинах, вернулся на восток, привесив к седлу головы их властелинов. Я приду туда снова — но не с набегом, а чтобы завоевать. Я сброшу в море их полчища. Франкистан зарыдает над своими мертвыми королями, а мои кони растопчут крепости неверных, ибо здесь, на этом поле, я вступил на сияющие ступени лестницы, ведущей к царскому трону.

— Тебе, Зенги, Тивериадской собаке, я скажу лишь одно, — ответил франк голосом, который сам не узнал. — Через год ли, десять или двадцать лет я приду снова, и ты заплатишь этот долг.

— Так сказал охотнику пойманный волк, — ответил Зенги и, обращаясь к мамелюкам, державшим Норвальда, сказал: — Поместите его с невыкупленными пленниками. Отвезите его в Бассору и позаботьтесь, чтобы его продали гребцом на галеру. Он силен и, возможно, проживет года четыре или пять.

Беглецам, стремившимся достичь отдаленных башен Хиллы, алый закат солнца представлялся зловеще-кровавым. Но калифу, стоявшему на холме и возносившему голос к Аллаху, который еще раз доказал господство выбранного им земного наместника и спас священный Город Мира от осквернения, земля казалась залитой светом имперского величия.

— Воистину в исламском мире возвысился юный лев, чтобы сделаться мечом и щитом правоверных, восстановить мощь Мухаммеда и одолеть неверных.

* * *

Князь Зенги был сыном раба. Это не было большим недостатком в те дни, когда сельджукские императоры, как позже и оттоманские, управляли с помощью генералов и сатрапов, вышедших из рабов. Его отец, Ак-Сункур, занимал высокие посты при султане Мелик-шахе, и в отрочестве Зенги прошел основательное обучение у военачальника Кербоги из Мосула.

Зенги не принадлежал к сельджукам, его предки были тюрками из-за Оксуса и принадлежали к народу, который позже стали называть татарами. Его соплеменники быстро стали выдвигаться на первый план в Западной Азии после того, как империя сельджуков, поработивших их и позже обучивших искусству править, начала рушиться. С ослаблением ига султанов эмиры начали вести себя беспокойно. Сельджуки пожинали плоды той феодальной системы, чьи семена они сами и посеяли; а среди ревниво относившихся друг к другу сыновей Мелик-шаха не оказалось ни одного достаточно сильного, чтобы остановить распад.

Пока что владения, в которых правили вассалы султанов, хотя бы внешне сохраняли верность своим властителям, но уже начинался тот неизбежный процесс, который в конечном счете привел к созданию молодых царств на руинах бывшей империи. И в первую очередь это происходило благодаря энергии одного человека, Зенги-эш-Шами — Зенги-сирийца, которого называли так из-за его успехов в битвах с крестоносцами в Сирии. Народная молва оставила Зенги незамеченным, возвеличивая Саладина, который выдвинулся позже и затмил его. Однако он был предшественником великих мусульманских героев, которым предстояло разрушить королевства крестоносцев, и если бы не он, то выдающиеся свершения Саладина могли бы никогда не осуществиться.

Среди сонма неясных призраков, которые движутся сквозь эти кровавые годы, ярко выделяется одна фигура — человек на вздыбленном черном жеребце, в черном шелковом плаще поверх доспехов, с окровавленным ятаганом в руке. Это Зенги, сын языческих кочевников, первый в блистательном ряду выдающихся воителей — Нур-ад-дин, Саладин, Балибар, Калавун, Баязет, Суботай, Чингис-хан, Хулагу, Тамерлан и Сулейман Великий, перед которыми отступали несгибаемые люди христианского мира.

Взятие Тира крестоносцами в 1224 году явилось высшей точкой франкского владычества в Азии. После этого удары воинов ислама падали на все более слабеющее государство. Ко времени битвы при Евфрате европейское королевство простиралось от Эдессы на севере до Аскалона на юге — приблизительно на пять сотен миль. Однако его ширина с востока на запад составляла всего пятьдесят миль, и расстояние от мусульманских укрепленных городов до христианских владений было короче дневного конного перехода.

Так не могло длиться вечно. Причиной же тому, что это положение сохранялось настолько долго, частично явилась упрямая доблесть крестоносцев, а частично отсутствие у мусульман решительного вождя.

Таким вождем стал Зенги. Когда он разбил ибн-Садаку, ему исполнилось тридцать восемь, и он всего лишь год как получил во владение Васит. На место правителя султан назначал людей не моложе тридцати шести лет, и большинство вельмож оказывались намного старше, когда удостаивались той же чести, что и Зенги. Но такой почет лишь разжег в нем честолюбие.

То же солнце, что беспощадно жгло Джона Норвальда, который в цепях тащился по дороге, ведшей его к скамье галерного гребца, сияло на позолоченных доспехах Зенги, направлявшегося на север, чтобы в Хамадханепоступить на службу к султану Мухаммеду. И похвальба Зенги, что он шагает по лестнице, ведущей к славе, не была беспочвенной. Весь правоверный мусульманский мир соперничал в его восхвалении.

До франков, которые попробовали его когтей в Сирии, дошли смутные слухи о сражении неподалеку от Нильского канала, да и другие новости о росте его могущества. Стало известно о разногласиях между султаном и калифом и о том, что Зенги обратился против своего прежнего повелителя, приняв участие в походе на Багдад под знаменами Мухаммеда. Арабские менестрели пели, что отличия сыплются на него, словно звезды. Зенги поднимался все выше — губернатор Багдада, правитель Ирака, князь эль-Джезиры, атабег Мосула, а франки тем временем игнорировали новости с Востока с упрямой слепотой, свойственной их расе, пока их границы не уподобились аду и рев Льва не потряс башни их крепостей.

Заставы и замки запылали, сердца христиан ощутили сталь лезвий, а их шеи — ярмо раба. Под стенами обреченного Атариба Болдуин, король Иерусалима, видел, как отборные отряды его рыцарей были рассеяны и бежали в пустыню. И еще раз, в Барине, Лев обратил Болдуина и его дамасских союзников в бегство; а когда сам император Византии Иоанн Комнин выступил против победоносных турок, он обнаружил, что с тем же успехом можно преследовать пустынный ветер, который, неожиданно меняя направление, истребляет отставшую часть его войска и постоянно тревожит его боевые линии.

Иоанн Комнин решил, что мусульманских соседей не следует презирать больше, чем своих варварских франкских союзников, и, прежде чем отплыть от сирийского побережья, вступил в тайные переговоры с Зенги, что позднее привело к большой крови. Его уход позволил турку беспрепятственно выступить против своих вечных врагов франков. Целью Зенги была Эдесса, самый северный оплот христиан, и один из их наиболее укрепленных городов. Но, подобно ловкому игроку, он обманывал противника уловками и ложными ходами.

Королевство шаталось под его ударами. Все заглушали крики конников, звон тетивы луков и свист мечей. Солдаты Зенги проносились по стране, и копыта их коней разбрызгивали кровь на знамена королей. Крепости гибли в пламени, изрубленные трупы устилали долины, смуглые руки тащили вопящих светловолосых женщин, а повелителям франков оставалось только стонать от гнева и боли. Зенги в украшенном звездами тюрбане, с окровавленным ятаганом в руке, на своем вороном жеребце несся к желанному трону.

А пока он, словно ураган, опустошал страну, свергал баронов, а потом делал кубки из их черепов и устраивал конюшни в их дворцах, рабы-гребцы на одной из галер под нескончаемый скрип весел и доводивший до безумия плеск волн перешептывались друг с другом в вечной темноте трюма, обсуждая рыжеволосого гиганта, который всегда молчал и которого не могли сломить ни тяжкая работа, ни голод ни удары бича, ни бесконечная вереница ожесточенных лет.

Шли годы — блистательные, звездные годы наездника в сияющем седле, обладателя дворца под золотым куполом; мрачные, безмолвные, ожесточенные годы в наполненной скрипом и вонью темноте галерных трюмов.

* * *

Словно ветер, летит над землей Его конь,

И Тень Смерти скользит вслед за ним по земле,

И рыдают владыки кафиров: ведь Он

Царства их растоптал, и дворцы их в огне!

Так пел бродячий менестрель-араб в таверне небольшой деревушки, стоявшей на древней, а теперь мало используемой дороге между Антиохией и Алеппо. Деревня состояла из горстки глинобитных хижин, сгрудившихся у подножия холма, на вершине которого находился замок. Население здесь было смешанным — сирийцы, арабы, люди с примесыо франкской крови.

В тот вечер в таверне собрались люди самые разные — местные крестьяне; пара арабов-пастухов; французские наемные солдаты из замка на холме, в потрепанной кожаной одежде и ржавых доспехах; паломник, отклонившийся в сторону от своего пути на юг, к святым местам; оборванный менестрель.

Обращали на себя внимание два человека. Они сидели напротив друг друга за резным столом грубой работы, ели мясо и пили вино, и явно были незнакомы, так как не обменялись ни словом, хотя украдкой поглядывали друг на друга. Оба были высоки и широкоплечи, но на этом сходство между ними заканчивалось. Один был чисто выбрит, на его хищном ястребином лице холодно мерцали проницательные синие глаза. Его вороненый шлем лежал на скамье рядом с ним, вместе с прямоугольным щитом, а кольчужный подшлемник был сдвинут назад, обнажая густые ярко-рыжие волосы. Его доспехи были отделаны золотом и серебром, а на рукоятке меча сверкали драгоценные камни.

Человек, сидевший напротив, в пыльной серой кольчуге с видавшим виды ничем не украшенным мечом, по сравнению с первым выглядел бесцветно. К его коротко остриженным каштановым волосам хорошо шла небольшая бородка, скрывавшая сильную нижнюю челюсть.

Менестрель закончил песню под звон бросаемых ему монет и оглядел слушателей — наполовину дерзко, наполовину настороженно.

— Вот так, господа мои, — провозгласил он, одним глазом посматривая на добычу, а другим на дверь, — Зенги, князь Васита, поднялся со своими мамелюками на лодках вверх по Тигру, чтобы помочь султану Мухаммеду, стоявшему лагерем под стенами Багдада. И когда калиф увидел знамена Зенги, он сказал: «Вот теперь поднялся против меня молодой лев, который победил для меня ибн-Садаку; откройте ворота, друзья, и отдайтесь на его милость, так как здесь нет никого, кто мог бы противостоять ему». И это сделали, и султан отдал Зенги всю землю эль-Джезиры.

Золото и власть он тратил без счета. Он добился, чтобы Мосул, его столица, который он нашел в руинах, расцвел, как роза в оазисе. Цари дрожали перед ним, но бедняки радовались, так как он оградил их от меча. Те, кто служит ему, смотрят на него как на Бога. Говорят о нем, что он дал рабу на сохранение отруби и в течение года не спрашивал о них. А когда спросил, раб отдал ему отруби прямо в руки, завернутые в салфетку. И за такое усердие Зенги доверил ему управлять замком. Потому что, хотя атабегу служить и нелегко, он справедлив к истинно преданным.

Рыцарь в сияющих доспехах бросил менестрелю монету.

— Ты хорошо пел, язычник! — воскликнул он резким голосом, странно произнося норманнско-французские слова. — А знаешь ли ты песню о разграблении Эдессы?

— Да, господин мой, — ухмыльнулся менестрель, — и с позволения вашей милости попробую спеть ее.

— Прежде твоя голова покатится по полу, — внезапно с угрозой произнес другой рыцарь. — Достаточно, что ты восхваляешь собаку Зенги прямо нам в лицо. Никто в моем присутствии — и под христианской крышей — не будет петь о бойне в Эдессе.

Менестрель побледнел и попятился назад, потому что холодные серые глаза франка смотрели с явной угрозой. Рыцарь в разукрашенных доспехах взглянул на говорившего — с любопытством, но без возмущения.

— Ты, друг, говоришь как человек, кому тяжело слышать об этом, — сказал он.

Тот мрачно взглянул на говорившего, но ответил лишь легким пожатием могучих плеч и вернулся к еде.

— Погоди, — упорствовал второй, — я не хотел задеть тебя. Я недавно появился в этих краях; я сэр Роджер д'Ибелин, вассал короля Иерусалимского. Я воевал с Зенги на юге, когда Болдуин и Анар Дамаскский составили союз против него, и лишь хотел узнать подробности о взятии Эдессы. Бог свидетель, лишь немногим христианам удалось спастись, чтобы рассказать о нем.

— Прошу простить мою кажущуюся неучтивость, — ответил другой. — Я — Майлз дю Курсей и состою на службе у принца Антиохии. Я был в Эдессе, когда она пала.

Зенги пришел из Мосула и опустошил Диар Бекр, отвоевав у сельджуков город за городом. Граф Жослен де Куртеней умер, и власть оказалась в руках этого бездельника Жослена II. Поздней осенью Зенги осадил Амид, и граф встрепенулся — но лишь для того, чтобы со всеми своими домочадцами отправиться в Тюрбессель.

Нас оставили в Эдессе, поручив город попечению жирных армянских купцов, которые держались за свои мешки с деньгами и, дрожа в страхе перед Зенги, были неспособны преодолеть свою свинскую жадность настолько, чтобы оплачивать наемников, оставленных Жосленом для защиты города.

Ну, как всем известно, стоило Зенги узнать, что этот недоумок Жослен бежал из Эдессы, как он оставил Амид и пошел на нас. Он подвел к стенам города осадные машины и круглые сутки атаковал ворота и башни, которые никогда бы не пали, имей мы достаточно людей, чтобы оборонять их.

Но наши жалкие наемники повели себя неплохо, надо отдать им должное. Никто из нас не знал покоя; днем и ночью скрипели баллисты, камни и тараны крушили башни, тучи стрел затмевали солнце, а дьяволы Зенги с пением лезли на стены.

Мы отбивали их атаки, пока у нас не поломались мечи, наши кольчуги превратились в кровавые лохмотья, а руки от усталости уже не могли держать оружие. В течение месяца мы держали осаду, ожидая графа Жослена, но тот так и не пришел.

И вот утром 23 декабря тараны и другие машины наконец пробили большую дыру во внешней стене, и мусульмане хлынули в нее, словно река, прорвавшая дамбу. Защитники гибли во множестве, но никакая человеческая сила не смогла бы остановить этот поток. В город ворвались верховые мамелюки, и началась настоящая бойня. Турецкие сабли не знали пощады. Священники умирали в алтарях, женщины в двориках своих домов, дети во время игры. Тела загромождали улицы, в канавах текли потоки крови, и мимо этого всего, подобно призраку Смерти, на черном жеребце ехал Зенги.

— Однако тебе удалось уйти?

Холодные серые глаза сделались мрачнее.

— У меня был небольшой отряд конников. Когда турецкая булава выбила меня из седла, они подобрали меня и поскакали к западным воротам. Большинство их погибло на извилистых улочках, но оставшиеся в живых доставили меня в безопасное место. Когда я пришел в себя, город остался далеко позади.

Но я поскакал обратно. — Говоривший, видимо, забыл о слушателях. Его глаза смотрели в даль, а бородатый подбородок опирался на кулак в латной перчатке. Казалось, он говорил сам с собой. — Да, я снова очутился в этой адской пасти. Среди разбросанных тел я нашел умирающего слугу, и перед смертью он сказал мне, что та, за которой я вернулся, погибла, сраженная ятаганом мамелюка.

Он встряхнул плечами и пробудился от горьких воспоминаний. Его взгляд снова стал холодным и жестким, а голос — резким.

— Я слышал, что за два года в Эдессе произошли большие перемены. Зенги восстановил стены и сделал город одним из своих самых надежных оплотов. Наша власть в этой стране рушится. Зенги нужна лишь небольшая помощь, чтобы хлынуть в Европу и уничтожить там все остатки христианства.

— Эта помощь может прийти с севера, — пробормотал бородатый рыцарь. — Я был в свите баронов, которые сопровождали Иоанна Комнина, когда Зенги перехитрил его. Император вовсе не питает к нам любви.

— Ба! Он, по крайней мере, христианин, — рассмеялся тот, кто назвался д'Ибелином, запуская пальцы в свои густые золотистые волосы.

Холодные глаза дю Курсея сузились, остановившись на тяжелом золотом перстне необычного вида на его пальце, однако он промолчал.

Не обращая внимания на пристальный взгляд норманна, д'Ибелин поднялся и бросил на стол монету. Мимоходом попрощавшись с гуляками, он вышел из таверны, гремя доспехами. Было слышно, как он нетерпеливо требует подать ему лошадь.

Сэр Майлз дю Курсей также встал, взял шлем со щитом и последовал за ним.

Человек, назвавшийся д'Ибелином, проехал, вероятно, полмили, и оставшийся позади него замок на холме превратился в неясный силуэт, на котором горело несколько ярких точек, когда топот копыт заставил его обернуться. Он гортанно выругался — не по-французски. В вечернем сумраке он различил фигуру своего недавнего компаньона и взялся за рукоять меча. Дю Курсей остановился рядом с ним и сказал:

Антиохия находится в другой стороне, господин мой. Возможно, вы по ошибке выбрали не ту дорогу. Три часа пути в этом направлении приведут вас в земли сарацин.

— Друг, — отпарировал тот, — я не спрашивал у тебя совета о том, куда ехать. Направлюсь я на восток или на запад — это едва ли твое дело.

— Мое дело как вассала принца Антиохии расследовать подозрительные действия в пределах его владений. Когда я вижу человека, путешествующего под ложной личиной, с сарацинским перстнем на пальце, едущего ночью к границе, мне это представляется достаточно подозрительным, чтобы начать дознание.

— Я могу объяснять свои действия, если сочту нужным, — резко ответил д'Ибелин, — но на эти оскорбительные обвинения отвечу посредством меча. Что считаешь ты ложной личиной?

— Вы не Роджер д'Ибелин. Вы даже не француз.

— Нет? — В голосе другого прозвучала насмешка, и он потащил меч из ножен.

— Нет. Я был в Константинополе и видел наемников с Севера, которые служат императору греков. Я не мог забыть ваше ястребиное лицо. Вы шпион Иоанна Комнина — Вульфгар, сын Эдрика, капитан варангской гвардии.

Самозванец издал дикое животное рычание и пришпорил свою лошадь; та заржала и сделала резкий прыжок, и в этот момент он взмахнул мечом, вложив в удар всю свою силу. Но дю Курсей был слишком умелым бойцом, чтобы его так легко удалось застигнуть врасплох. Вывернув поводья, он развернул коня, поднимая его на дыбы.

Обезумевшая лошадь варанга промчалась мимо, и просвистевший меч выбил искры из поднятого щита норманна. С яростным воплем варанг снова ринулся в атаку. Мечи со свистом описывали в воздухе сверкающие дуги, со звоном ударяясь о щит или кольчугу.

Всадники сражались в угрюмом молчании, которое нарушало лишь их напряженное дыхание, однако лязг мечей оглашал ночь, и искры летели, как от наковальни. Затем с оглушительным грохотом меч разбил шлем и расколол череп. Убитый выпал из седла, тяжело ударившись о землю. Лишившаяся всадника лошадь поскакала прочь, а победитель, стряхнув с лица пот, слез с коня и нагнулся над неподвижной фигурой в латах.

* * *

У дороги, которая вела на юг от Эдессы к Ракке, расположился большой лагерь мусульман — ряды разноцветных шатров. Это был неторопливый поход — с фургонами, избытком роскоши и множеством женщин и рабов. После двух лет, проведенных в Эдессе, атабег Мосула через Ракку возвращался в свою столицу. В сгущающихся сумерках мерцали огни; вокруг костров, на которых готовился ужин, звучали песни в сопровождении лютен и слышался смех.

К Зенги, игравшему в шахматы со своим другом и летописцем Усамой, арабом из Шейзара, приблизился евнух Ярукташ. Он низко поклонился и писклявым голосом нараспев произнес:

— О, Лев Ислама, перед тобой хотел бы предстать эмир неверных — греческий капитан, назвавшийся Вульфгаром, сыном Эдрика. Вождь Иль-Гази со своими мамелюками натолкнулся на него, ехавшего в одиночку, и хотел убить; но тот поднял руку, и они увидели на ней перстень, который ты дал императору как знак для его тайных посланников.

Зенги подергал свою седеющую бороду и довольно усмехнулся:

— Приведите его ко мне.

Раб отвесил поклон и удалился. Зенги сказал Усаме:

— Аллах, ну и собаки же эти христиане, которые предают и убивают друг друга, стоит пообещать им золото или землю!

— Стоит ли доверять такому человеку? — задушевно произнес Усама. — Если он предает своих, он, несомненно, предаст и тебя, если ему это потребуется.

— Пусть я стану есть свинину, если доверяю ему, — ответил Зенги, перемещая шахматную фигуру пальцем, унизанным перстнями. — Как сейчас эту пешку, я буду двигать и императором греков. С его помощью я раздавлю королей Европы как ореховую скорлупу. Я посулил императору отдать ему их морские порты, и он будет держать свои обещания до тех пор, пока не подумает, что добыча находятся у него в руках. Ха! Не города он получит от меня, а удары наших мечей. То, что мы захватим вместе, будет только моим — но этого мало. Клянусь Аллахом, мне недостаточно ни Месопотамии, ни Сирии, ни всей Малой Азии! Я пересеку Геллеспонт. Я въеду на своем жеребце во дворцы Золотого Рога! Весь Франкистан будет дрожать передо мной!

Голос Зенги звучал, как боевая труба, ошеломляя слушавших его своим напором. Его глаза сияли, а пальцы железной хваткой вцепились в шахматную доску.

— Ты стар, Зенги, — осторожно заметил летописец. — Ты сделал многое. Разве нет предела твоему честолюбию?

— Есть! — рассмеялся турок. — Луна и звезды! Стар? Я на одиннадцать лет старше тебя, а духом моложе, чем ты когда-либо был. У меня стальные мускулы, в сердце пылает огонь, а разум даже острее, чем в тот день, когда я сокрушил ибн-Садаку у берегов Нила и вступил на сияющую лестницу славы! Но молчи, сейчас приведут франка.

Маленький мальчик лет восьми сидел, скрестив ноги на подушке у края помоста, на котором находилось ложе Зенги, и смотрел на него с обожанием. Его карие глаза искрились, когда Зенги говорил о своих устремлениях, он дрожал от волнения, как будто его душа занялась огнем от безумных слов турка. Теперь он, как и другие, смотрел на вход в шатер, через который вошел новоприбывший в окружении мамелюков. Ножны, висевшие у того на боку, были пусты — охрана приказала ему оставить оружие перед входом в шатер.

Мамелюки отступили назад и выстроились по обе стороны помоста, франк один остался стоять перед повелителем. Острые глаза Зенги скользнули по высокой фигуре в сияющих доспехах, отделанных золотом, всмотрелись в чисто выбритое лицо с холодными глазами и остановились на перстне с вырезанной на нем фразой из Корана.

— Мой властелин, император Византии, — сказал по-турецки франк, — посылает тебе, о Зенги, Лев Ислама, привет.

Говоря, он изучал внушительную фигуру турка, облаченную в сталь, шелк и золото: смуглое лицо, могучее тело, и прежде всего глаза атабега, в которых светилась неуходящая молодость и прирожденная свирепость.

— И что сказал твой властелин, о Вульфгар? — спросил турок.

— Он посылает тебе это письмо, — ответил франк, вынимая свиток и подавая его Ярукташу. Тот, в свою очередь, на коленях поднес его Зенги. Атабег внимательно прочел пергамент с несомненной подписью императора Византии и запечатанный его печатью. Зенги никогда не имел дела с вассалами, а лишь с самой высокой властью — и среди друзей, и среди врагов.

— Печати были сломаны, — сказал турок, устремив пронзительный взгляд на неподвижное лицо франка. — Ты читал это письмо?

— Да. Меня преследовали люди принца Антиохии, и, опасаясь, что меня схватят и обыщут, я распечатал послание и прочел его — так что, если мне пришлось бы его уничтожить, я мог бы устно передать тебе его содержание.

— Тогда мне хотелось бы узнать, соответствует ли твоя память твоей осмотрительности, — сказал атабег.

— Как пожелаешь. Мой повелитель говорит тебе:

«Касаясь того, о чем мы вели переговоры: мне нужны более надежные доказательства твоей искренности. И потому отошли мне с этим посланником, которому, хотя он тебе и незнаком, можно довериться, подробное изложение твоих пожеланий и несомненные доказательства той помощи, которую ты обещал нам в предполагаемом выступлении против Антиохии. Прежде чем я выйду в море, я должен знать, что ты готов двинуться в пеший поход, и мы должны клятвенно обязаться помогать друг другу». На послании стоит собственноручная подпись императора.

Турок кивнул, в его синих глазах заплясали чертики.

— Это в точности его слова. Благословен монарх, который может похвастаться таким вассалом. Садись на те подушки, тебе принесут мясо и вино.

Подозвав Ярукташа, Зенги прошептал ему что-то на ухо. Евнух вздрогнул и мгновение смотрел ему в глаза, затем поклонился и поспешил из шатра. Рабы принесли еду, запрещенное вино в золотых сосудах, и франк с явным удовольствием принялся есть. Зенги с ничего не выражающим лицом следил за ним. Мамелюки в сверкающих доспехах стояли как статуи.

— Ты вначале прибыл в Эдессу? — спросил атабег.

— Нет. Когда я в Антиохии сошел с судна, то направился в Эдессу, но едва пересек границу, как повстречавшиеся мне арабы-кочевники, узнав это кольцо, сказали, что ты направился в Ракку, а оттуда в Мосул. Так что я повернул и поехал наперерез вам, а дорогу мне открывал перстень, который знают все твои подданные. Затем мне повстречался вождь Иль-Гази, который и сопроводил меня сюда.

Зенги кивнул.

— Мне необходимо быть в Мосуле. Я возвращаюсь в свою столицу, чтобы собрать войско. Когда я вернусь, то с помощью твоего повелителя сброшу франков в море.

— Но я забываю, что гостю подобает оказывать любезности. Это князь Усама из Шейзара, а этот ребенок — сын моего друга, Неджм-эд-дина, который спас мою армию и мою жизнь, когда я бежал от Караджи-Виночерпия — одного из немногих моих врагов, кто когда-либо видел мою спину. Его отец пребывает в Баальбеке, управлять которым я ему поручил, но я взял Юсефа с собой, чтобы он повидал Мосул. Воистину он значит больше для меня, чем мои собственные сыновья. Я прозвал его Салах-эд-дин, и он должен стать чувствительной занозой на теле христианства.

В этот момент появился Ярукташ и что-то прошептал на ухо Зенги. Атабег кивнул.

Когда евнух вышел, Зенги повернулся к франку. Манера поведения турка слегка изменилась. Он слегка прикрыл заблестевшие глаза, губы тронула насмешливая улыбка.

— Я хотел бы показать тебе человека, с которым ты давным-давно знаком, — сказал он.

Франк поднял удивленный взгляд.

— Неужели у меня есть друг среди жителей Мосула?

— Увидишь! — Зенги хлопнул в ладоши, и в шатер вошел Ярукташ, таща за руку женщину. Он швырнул ее на ковер к самым ногам франка. Тот смертельно побледнел и с криком вскочил на ноги.

— Эллен! Бог мой! Ты жива!

— Майлз! — будто эхом отозвалась она, силясь подняться. В ошеломлении он смотрел на ее распростертые белые руки, на бледное лицо, обрамленное золотыми волосами, которые падали на обнаженные плечи. Потом, позабыв обо всем, упал на колени и обнял ее.

— Эллен! Эллен де Тремон! Я искал тебя по всему свету и проделал для этого путь сквозь сам ад — но мне сказали, что ты мертва. Муса, прежде чем он умер у моих ног, поклялся, что видел тебя лежащей в собственной крови среди трупов слуг во дворе вашего дома.

— Лучше бы так и случилось! — прорыдала она, опустив голову ему на грудь. — Но когда они зарубили моих слуг, я, потеряв сознание, упала среди их тел, кровь запятнала мою одежду, и меня сочли мертвой. Это Зенги обнаружил, что я жива, и взял меня… — Она спрятала лицо в руках.

— Итак, сэр Майлз дю Курсей, — вмешался насмешливый голос турка, — ты нашел друга среди мосульцев! Глупец! Мои глаза острее, чем меч. Ты думаешь, что я не узнал тебя, несмотря на твое выбритое лицо? Я слишком часто видел тебя на укреплениях Эдессы, убивавшего моих мамелюков. Я узнал тебя, как только ты вошел. Что ты сделал с настоящим посланцем?

Майлз решительно высвободился из рук девушки, поднялся и повернулся лицом к атабегу. Зенги также встал — быстрый и гибкий, как большая пантера, — и вынул свой ятаган. Мамелюки молча и быстро сомкнулись вокруг них. Рука Майлза оставила пустые ножны, и его глаза на мгновение остановились на чем-то у его ног — это был кривой нож для разрезания фруктов, позабытый и наполовину скрытый подушкой.

— Вульфгар, сын Эдрика, лежит мертвым среди деревьев на антиохийской дороге, — сумрачно сказал Майлз. — Я сбрил бороду и взял доспехи и перстень этого пса.

— Чтобы шпионить за мной, — заметил Зенги.

— Да. — В голосе Майлза дю Курсея не было страха. — Я хотел узнать подробности заговора, который вы замыслили с Иоанном Комнином. Получить доказательства его предательства и узнать ваши планы, чтобы сообщить обо всем повелителям страны.

— Я догадался об этом, — улыбнулся Зенги. — Я узнал тебя, как уже говорил. Но мне хотелось, чтобы ты полностью выдал себя, потому и привели девушку, которая за годы своего пленения часто с плачем повторяла твое имя.

— Это был недостойный поступок — и он вполне в твоем духе, — угрюмо сказал Майлз. — Все же я благодарю тебя за то, что ты позволил мне еще раз увидеть ее и узнать, что та, которую я так долго считал мертвой, жива.

— Я оказал ей большую честь, — со смехом ответил Зенги. — Она в течение двух лет пребывала в моем гареме.

Мрачный взгляд Майлза лишь стал еще темнее, но на висках вздулись вены, едва ли не готовые разорваться. У его ног девушка тихо рыдала, закрыв лицо руками. Мальчик, сидевший на подушке, неуверенно осматривался вокруг, ничего не понимая. В глазах Усамы появилась жалость. Но Зенги широко ухмылялся. Для турка такие сцены были как вино, и он весь трясся от смеха.

— Ты должен благословлять меня за мое благородство, сэр Майлз, — сказал Зенги. — И восхвалять мое царское великодушие. Да, о твоей девушке! Когда я разорву тебя завтра четырьмя дикими конями, она отправится вместе с тобой в ад, сидя на колу!

Майлз дю Курсей метнулся со стремительностью змеи. Выхватив из-под подушки нож, он прыгнул, — но не к атабегу, находившемуся под охраной мамелюков, а к ребенку, сидевшему у края помоста. Прежде чем кто-либо мог остановить его, он подхватил мальчика Саладина одной рукой, а другой прижал изогнутое лезвие к его горлу.

— Назад, собаки! — В его голосе звучало безумное торжество. — Назад, или я отправлю это языческое отродье в ад!

Смертельно побледневший Зенги выкрикнул приказание, и мамелюки отступили назад. И пока дрожавший атабег стоял в неуверенности — в первый и единственный раз за всю свою дикую жизнь, — дю Курсей отступал спиной к выходу, держа своего пленника, который не кричал и не сопротивлялся. В его задумчивых карих глазах не было страха, а лишь покорность судьбе — странная для его возраста.

— Ко мне, Эллен! — крикнул норманн, мрачное отчаяние которого сменилось стремительными действиями. — Выходи, прячась позади меня! Назад, собаки, вам говорю!

И он, пятясь, вышел из шатра. Мамелюки, бежавшие с саблями в руке, застыли как вкопанные, увидев, какая опасность грозит любимцу их повелителя. Дю Курсей знал, что успех его действий зависит от скорости. Внезапность и дерзость его поступка застали Зенги врасплох — вот и все. Поблизости стояло несколько лошадей, оседланных и взнузданных на случай какого-либо каприза атабега, и дю Курсей достиг их одним прыжком. Конюхи отступили назад, услышав его угрозу.

— В седло, Эллен! — крикнул он, и девушка, которая следовала за ним как завороженная, механически подчиняясь его приказам, вскочила на лошадь. Норманн сделал то же самое и быстро перерезал веревки, которыми были привязаны лошади. Рев, раздавшийся в палатке, подсказал ему, что недолгое замешательство Зенги окончилось. Он опустил невредимого ребенка на песок, поскольку его ценность как заложника миновала. Застигнутый врасплох Зенги инстинктивно подчинился своей необычной привязанности к ребенку, но Майлз знал, что, когда безжалостный разум атабега заработает снова, даже эта привязанность не воспрепятствует его желанию схватить их.

Норманн помчался прочь, таща за поводья коня Эллен и пытаясь своим телом заслонить ее от стрел, которые уже свистели вокруг них. Плечом к плечу они пересекли широкое открытое пространство перед шатром Зенги, прорвались сквозь кольцо костров, на мгновение их задержали растяжки палаток и снующие вокруг фигуры вопящих людей, затем шум позади затих.

Было темно, по небу, закрывая звезды, неслись облака. Позади послышался стук копыт, и Майлз свернул с дороги, которая вела на запад, в пустыню. Топот коней удалился в западном направлении. Преследователи выбрали старую караванную дорогу предполагая, что беглецы окажутся впереди них.

— И что теперь, Майлз? — Эллен ехала рядом с ним, припав к его закованной в железо руке — как будто она боялась, что он может внезапно исчезнуть.

— Если мы поедем прямиком в сторону границы, они догонят нас еще до рассвета, — ответил он. — Но мне эти земли знакомы так же хорошо, как и им, — я давно уже пересек их вдоль и поперек с графами эдесскими во время набегов и войн, так что я знаю, что мы можем добраться до Джабар Кал'ата, который находится на юго-западе. Командует гарнизоном в Джабаре племянник Муин-эд-дина Анара, который является подлинным правителем Дамаска и который, как ты, возможно, знаешь, заключил с христианами договор против Зенги, своего давнего соперника. Если мы сможем достигнуть Джабара, нам окажут защиту, дадут продовольствие и свежих лошадей и проводят до границы.

Девушка согласно кивнула головой. Она все еще была как в тумане. Свет надежды слишком слабо теплился в ее душе, чтобы причинять ей новую боль. Возможно, в плену она до какой-то степени прониклась фатализмом своих владельцев. Майлз смотрел на нее, поникшую в седле, молчаливую и покорную, и думал о той дерзкой, смеющейся красавице, полной жизни и радости, которую он сохранил в памяти. И с бессильной яростью проклял Зенги и его дела. Так они и ехали — отчаявшаяся женщина и озлобленный мужчина, результат деяний Льва, чьи жертвы, живые и мертвые, заполняли землю, словно после эпидемии горя, страданий и отчаяния.

Всю ночь они спешили, прислушиваясь к звукам, которые могли бы сказать им, что преследователи обнаружили их след. И на рассвете, когда солнце зажгло шлемы догонявших их конников, они увидели башни Джабара, отражающиеся в водах Евфрата. Джабар был надежной крепостью, окруженной рвом, оба конца которого соединялись с рекой.

На их зов вышел командир гарнизона, и нескольких слов, сказанных ему, хватило, чтобы он приказал опустить подъемный мост. Это оказалось более чем кстати. Когда они скакали по мосту, сзади забарабанили копыта, и уже в воротах их осыпал град стрел.

Глава преследователей придержал коня и дерзко обратился к командиру, стоявшему на башне:

— Эй, ты, выдай нам этих беглецов, иначе твоя кровь прольется на пепелище твоей крепости.

— Разве я собака, что ты говоришь со мной подобным образом? — спросил сельджук в ярости. — Убирайтесь, или мои лучники пронзят тебя десятками стрел.

В ответ мамелюк издевательски рассмеялся и указал рукой в сторону пустыни. Солнце в отдалении вспыхивало на приближающемся океане стали. Командир побледнел. Наметанный глаз подсказал ему, что к крепости движется целая армия.

— Зенги свернул с пути, чтобы затравить пару шакалов, — насмешливо продолжал мамелюк. — Он оказал им большую честь, идя по их следу всю ночь. Вышли их сюда, глупец, и мой повелитель направится дальше.

— Пусть будет, как пожелает Аллах, — успокоившись, сказал сельджук. — Но друзья моего дяди отдались в мои руки, и да падет на меня позор, если я выдам их кровопийце.

Он не изменил свое решение и тогда, когда сам Зенги с потемневшим от ярости лицом остановил своего жеребца у башни и прокричал:

— Приняв моих врагов, ты лишился права и на твой замок, и на твою жизнь. И все же я буду милосерден. Выдай беглецов, и я позволю тебе уйти целым и невредимым с твоими женщинами и слугами. А если станешь упорствовать в своем безумии, я сожгу тебя в замке, как крысу.

Сельджук негромко сказал стоявшему рядом лучнику:

— Пусти стрелу в эту собаку.

Стрела, не причинив вреда, отскочила от кирасы Зенги, и атабег, издевательски рассмеявшись, отъехал прочь. Так началась осада Джабар Кал'ата, невоспетая и непрославленная. Однако в ее ходе Судьба бросила свой жребий.

Конники Зенги опустошили окружающую замок местность и установили блокаду вокруг замка, так что никакой гонец не смог бы прорваться сквозь нее и отправиться за помощью. И пока эмир Дамаска и повелитель Европы оставались в неведении относительно того, что происходило за Евфратом, их союзник принял неравный бой.

К ночи подошли фургоны и осадные машины; и Зенги приступил к решению своей задачи — с умением, которому он был обязан большим опытом. Турецкие саперы, несмотря на стрелы защитников, осушили ров и заполнили его землей и камнем. Под прикрытием темноты они закладывали под башни мины. Баллисты Зенги со скрипом метали огромные камни, которые сметали людей со стен или обрушивали кровлю башен. Его тараны долбили стены, его лучники непрерывно обстреливали башни, а его мамелюки с помощью лестниц и осадных башен все время шли в атаки. Запасы продовольствия в кладовых замка шли на убыль; росли груды трупов, повсюду в замке лежали стонущие раненые.

Но командир-сельджук не колебался в выборе. Он знал, что теперь никакой ценой не смог бы откупиться от Зенги — даже выдав своих гостей, и, к его чести, такая мысль даже и не приходила ему в голову. Дю Курсей знал это, и хотя ни слова не было произнесено между ними, командир мог убедиться в горячей благодарности норманна. Майлз выражал ее действиями, а не словами — в схватках на стенах и у ворот, в долгих ночных часах, проведенных в дозоре на башнях, в яростных ударах меча, которые крушили доспехи и разрубали тела. Он отталкивал от стен штурмовые лестницы, и вцепившиеся в них турки вопили, летя навстречу смерти, а их товарищи цепенели от ужаса, видя страшную силу рук франка. Но гремели тараны, свистели стрелы, стальные валы вздымались снова и снова, и измученные защитники падали один за другим — пока не осталась лишь горстка людей, чтобы защищать рушащиеся стены Джабар Кал'ата.

* * *

Зенги играл в шахматы с Усамой в шатре, который стоял на расстоянии чуть дальше полета стрелы от стен осажденной крепости. Безумие дня сменила зловещая тишина ночи, которую нарушали лишь отдаленные стоны бредящих раненых.

— Люди для меня пешки, друг мой, — сказал атабег. — Я обращаю неудачу в успех. Я долго колебался, прежде чем напасть на Джабар Кал'ат, который должен стать хорошим оплотом против франков, — как только я возьму его, заделаю стены и размещу там гарнизон моих мамелюков.

Я знал, что мои пленники отправятся сюда, именно поэтому я свернул лагерь и отправился в путь раньше, чем мои разведчики напали на их след. Логика подсказывала, что они станут искать прибежища именно здесь. Я завладею не только замком, но и франками — что несравненно важнее. Узнай сейчас кафиры о моем сговоре с императором, и мои планы могут потерпеть неудачу. Но они не узнают, пока я не нанесу удар. Дю Курсею не удастся сообщить им об этом. Если он не погибнет при взятии замка, я разорву его дикими лошадьми, как и обещал, а этой неверной придется смотреть на это, сидя на колу.

— Разве нет в твоей душе никакого милосердия, о Зенги? — запротестовал араб.

— А оказала ли мне жизнь какое-либо милосердие — если не считать того, что я добыл собственным мечом? — воскликнул Зенги. Его глаза засияли в мгновенной вспышке его необузданного духа. — Человек должен либо наносить удары, либо получать их, убивать или быть убитым. Люди — волки, а я лишь самый сильный волк в стае. И люди, потому что они боятся меня, приползают ко мне и целуют мои сандалии. Страх — единственное чувство, которое может их на что-то сподвигнуть.

— Ты в сердце язычник, Зенги, — вздохнул Усама.

— Возможно, — ответил турок, пожав плечами. — Если бы я родился за Оксусом и поклонялся желтоликому Эрлику, как это делал мой далекий предок, я не в меньшей степени был бы Зенги-Львом.

Я пролил реки крови во славу Аллаха, но никогда не просил у Него милосердия или покровительства. Какое дело богам, жив человек или умер? Позволь мне жить ярко, чувствовать вкус вина, ветер на моем лице, сияние царских регалий, яркое пламя битвы, позволь мне испытывать все ощущения нашей безумной жизни — и я не стану искать ни рай Мухаммеда, ни ледяной ад Эрлика, ни черную бездну забвения.

И будто в подтверждение своим словам, он налил себе кубок вина и вопросительно взглянул на Усаму. Араб, содрогнувшийся от богохульных слов Зенги, отодвинулся от него, не в силах преодолеть набожный ужас. Атабег осушил кубок и в татарской манере, громко, чмокнул губами от удовольствия.

— Я думаю, что Джабар Кал'ат завтра падет, — сказал он. — Кто противостоял мне? Сосчитай их, Усама, — это были ибн-Садака, и калиф, и сельджук Тимурташ, и султан Давуд, и король Иерусалима, и граф Эдесский. Правитель за правителем, город за городом, армия за армией — и я сломал их, отбросив со своего пути.

— Ты прошел через море крови, — сказал Усама. — Ты заполнил рынки рабов франкскими девушками, а пустыни — костями франкских воинов. Ты не пощадил и мусульман, если они становились твоими соперниками.

— Они стояли на пути моей судьбы, — рассмеялся турок, — а эта судьба — стать султаном Азии! И я буду им. Я сковал из мечей Ирака, эль-Джезиры, Сирии и Рума единый клинок. Теперь, когда мне помогут греки, сам ад не сможет спасти назаретян. Бойня? Люди еще не видели настоящей бойни, подожди, пока я въеду в Антиохию и Иерусалим с мечом в руке!

— Сердце твое как сталь, — сказал араб. — И все же я видел в тебе один проблеск нежности — твою привязанность к сыну Неджм-эд-дина, Юсефу. Найдется ли в тебе подобный проблеск раскаяния? Из всех твоих деяний найдется ли хоть одно, о котором ты сожалеешь?

Зенги молча поиграл пешкой. Затем его лицо потемнело.

— Да, — не сразу сказал он. — Это случилось давным-давно, когда я разбил ибн-Садаку на берегу этой же реки, ниже отсюда. У него был сын Ахмет с лицом девушки. Я забил его до смерти своим бичом. Вот единственный мой поступок, о котором я, пожалуй, жалею. Иногда он мне снится.

Затем с резким «Хватит!» он оттолкнул в сторону шахматную доску, разбрасывая фигуры.

— Я хотел бы поспать, — сказал они, упав на свой диван, мгновенно уснул. Усама тихо вышел из шатра, пройдя между четырьмя гигантами-мамелюками в позолоченных доспехах, стоявших на страже у входа.

В замке Джабар командир-сельджук держал совет с сэром Майлзом дю Курсеем.

— Мой брат, для нас настал конец пути. Стены рушатся, башни готовы упасть. Не следует ли нам поджечь замок, перерезать горла нашим женщинам и детям и на рассвете пойти в атаку, чтобы встретить смерть как подобает мужчинам?

Сэр Майлз покачал головой:

— Давайте попытаемся продержаться еще один день. Во сне я видел знамена воинов Дамаска и Антиохии, идущих к нам на помощь. — Он лгал в отчаянной попытке укрепить дух фаталиста-сельджука. Каждый следует своему инстинкту, а Майлзу было свойственно изо всех сил держаться за последние крохи жизни, прежде чем покориться мучительной смерти.

Сельджук кивнул:

— Если Аллах пожелает, мы продержимся в течение еще одного дня.

Майлз подумал об Эллен, к которой отчасти вернулась ее былая жизнерадостность, и в своем беспросветном отчаянии не увидел ни искры света. Когда он нашел Эллен, это снова пробудило его давно похолодевшее сердце. Теперь, в смерти, ему предстояло потерять ее навсегда. С горечью он снова взвалил на себя бремя жизни.

Зенги беспокойно ворочался. Осторожный, как пантера, даже во сне, он сразу ощутил рядом с собой какое-то легкое движение. Проснувшись, огляделся по сторонам: толстый евнух Ярукташ неподвижно застыл с кувшином вина, не донеся его до рта. Он подумал, что Зенги лежит мертвецки пьяный, и потому прокрался в шатер, чтобы приложиться к вину, к которому питал слабость. Зенги зарычал, как волк: в нем проснулся свойственный ему дьявол.

— Собака! Разве я глупый, жирный купец, что ты пробираешься в мой шатер, дабы глушить мое вино? Убирайся! Завтра я займусь тобой!

Холодный пот выступил на гладком лице Ярукташа, когда он выбегал из царского шатра. Его жирная плоть тряслась в предвкушении неизбежности казни на колу. Даже во времена жестоких хозяев имя Зенги вошло в поговорку среди рабов и прислужников, вызывая в них ужас.

Один из мамелюков, стоявших на страже у шатра, поймал Ярукташа за руку и с угрозой спросил:

— Почему ты убегаешь, скопец?

И тут евнуха осенила настолько неожиданная мысль, что он даже задохнулся от ее великолепия и дерзости. Зачем оставаться здесь, чтобы оказаться посаженным на кол, когда перед ним открыта вся пустыня и есть люди, которые защитят его во время бегства?

— Наш повелитель обнаружил, что я пью его вино, — выдохнул он. — Он угрожает мне пыткой и смертью.

Мамелюки одобрительно рассмеялись при виде перепуганного евнуха. Но то, что Ярукташ сообщил дальше, заставило их содрогнуться:

— Вы также обречены. Я слышал, как он проклинал вас за то, что вы плохо охраняете и позволяете его рабам воровать вино.

Оцепеневшим от страха мамелюкам и в голову не пришло, что они никогда не получали приказа не впускать евнуха в царский шатер. Они тупо стояли, ничего не соображая, их умы походили на пустые кувшины, ожидающие, когда их наполнят коварные слова евнуха. Ярукташ прошептал несколько слов, и мамелюки, словно тени, последовали по его пятам, оставив шатер без охраны.

Миновала полночь. Луна скрылась за холмами. Зенги снова пробудился от сновидений об имперском величии и в недоумении оглядел тускло освещенный шатер. Снаружи стояла тишина, которая почему-то показалась ему напряженной и зловещей. Зенги окружали десять тысяч вооруженных людей, однако сейчас он ощутил обособленность и одиночество — как будто оказался последним оставшимся в живых среди мертвого мира. И тут он увидел, что не один в шатре. На него сумрачно глядел незнакомый человек странного вида.

Зенги с ужасом смотрел на одетую в лохмотья фигуру. Руки незнакомца походили на искривленные сучья древних дубов, а мускулы казались стальными канатами.

Седые волосы ниспадали на широкие плечи, седая борода закрывала могучую грудь. Устрашающие руки были сложены на груди, и он стоял неподвижно, словно статуя, глядя на ошеломленного турка. Лицо было изможденным и морщинистым и казалось изваянным из камня каким-то безумным скульптором.

— Изыди! — задыхаясь, произнес Зенги, на мгновение снова сделавшись степным язычником. — Дух зла — призрак пустыни — демон холмов, я не боюсь тебя!

— Не случайно ты заговорил о призраках, турок!

Глубокий низкий голос пробудил в Зенги неясные воспоминания.

— Я — призрак человека, умершего двадцать лет назад, и пришел из тьмы более глубокой, чем адская. Ты позабыл о моем обещании, князь Зенги?

— Кто ты? — спросил турок.

— Я — Джон Норвальд.

— Тот франк, что служил у ибн-Садаки? Невозможно! — воскликнул атабег. — Двадцать три года назад я приказал отправить его на галеры. Какой галерный раб смог бы прожить так долго?

— Я смог, — ответил другой. — Там, где другие мерли как мухи, я оставался в живых. Меня не могли убить ни голод, ни штормы, ни сражения, ни бичи, которыми меня исхлестали с головы до ног.

Годы были долги, Зенги-эш-Шами, и тьму наполняли глумливые голоса и жуткие лица. Взгляни на мои волосы, Зенги, они белы, как иней, хотя я на восемь лет моложе тебя. Смотри на эти чудовищные лапы, которые были руками, на этиузлы мускулов — я ворочал тяжелые весла, пройдя многие тысячи лиг в штормы и в штиль.

И все же я оставался в живых; Зенги, даже тогда, когда моя плоть умоляла о конце долгой агонии. Когда я терял сознание, меня приводил в чувство не бич, а ненависть, которая не позволяла мне умереть. Эта ненависть, тивериздская собака, двадцать три года удерживала душу в моем измученном теле. На галерах я потерял мою молодость, мою надежду, мою мужественность, мою душу, мою веру и моего Бога. Но моя ненависть пылала огнем, который не смогло бы потушить ничто.

Двадцать лет на веслах, Зенги! Три года назад галера, на которой я тогда находился, потерпела крушение на рифах у побережья Индии. Погибли все, кроме меня, который, зная, что его час настал разорвал свои цепи и добрался до берега. Я еще нетвердо стою на ногах — из-за кандалов и долгого сидения на галерной скамье, Зенги, хотя руки мои невероятно сильны. Я три года шел из Индии. Но моя дорога кончается здесь.

Впервые в жизни Зенги ощутил страх, который заставил его язык прилипнуть к гортани и заморозил кровь в жилах.

— Эй, охрана! — проревел он. — Ко мне!

— Зови громче, Зенги! — произнес Норвальд своим глубоким голосом. — Они не слышат тебя. Я прошел через твой спящий лагерь, подобно ангелу Смерти, и никто не видел меня. Твой шатер стоял без охраны. И вот, враг мой, ты отдан в руки мои, и твой час настал!

Со свирепостью, рожденной отчаянием, Зенги вскочил с подушек и выхватил кинжал, но англичанин набросился на него, словно огромный тигр, и повалил обратно на диван. Турок ударил наугад и почувствовал, что лезвие глубоко вонзилось в бок противника, но когда он вытаскивал его, чтобы нанести еще один удар, то ощутил на запястье железную хватку, а правая рука франка схватила его за горло, не давая крикнуть.

Когда атабег ощутил нечеловеческую силу нападавшего, его охватила слепая паника. Запястье будто оказалось в стальных тисках, сокрушающих плоть. Из-под пальцев другой руки англичанина, вцепившейся турку в горло, текла кровь — кожа была порвана, словно гнилая тряпка. Обезумев от удушья, Зенги свободной рукой пытался оторвать пальцы Норвальда от своего горла, но безуспешно. Мощные мышцы левой руки Норвальда напряглись, и раздался жуткий хруст ломающихся костей. Кинжал выпал из онемевших пальцев Зенги. Норвальд тут же подхватил его и вонзил в грудь атабега.

Турок выпустил руку, сжимавшую его горло, и поймал другую, с ножом, но эта последняя отчаянная попытка освободиться ему не помогла. Норвальд неспешно искал цель, пока его враг корчился в беззвучной агонии. Как в тумане, Зенги видел приближающееся лицо, израненное и окровавленное. А затем острие кинжала нашло его сердце, и видение ушло вместе с жизнью.

Усама, который не мог заснуть, подошел к шатру атабега и удивился отсутствию часовых. Он застыл как вкопанный. Когда из шатра появилась человеческая фигура, непонятный страх заставил волосы на его затылке зашевелиться. Он различил высокого седобородого мужчину, одетого в лохмотья. Араб неуверенно протянул руку, не смея коснуться призрака. Он видел, что рука человека была прижата к его левому боку, а из-под пальцев капала кровь.

— Куда ты идешь, старик? — запинаясь, произнес араб и невольно отступил назад под устремленным на него жутким взглядом горящих глаз.

— Я возвращаюсь в ту бездну, что породила меня, — ответил тот глухим голосом, и, пока араб в недоумении смотрел на незнакомца, тот прошел мимо него медленным твердым шагом и исчез в темноте.

Усама вбежал в шатер и в ошеломлении остановился, увидев неподвижное тело атабега, лежащее среди порванных шелков и окровавленных подушек.

— Конец царственным устремлениям и честолюбивым мечтам! — воскликнул араб. — Смерть — черная лошадь, которая может остановиться ночью перед любым шатром, а жизнь более непостоянна, чем пена на морских волнах! Горе исламу, ибо сломан его самый острый меч! Теперь может возрадоваться христианский мир — ведь Лев, что держал его в страхе, лежит мертвый!

Подобно степному пожару, пробежало по лагерю известие о смерти атабега, и подобно мякине, унесенной ветром, рассеялись его приверженцы, на ходу грабя лагерь. Власть, что объединяла их вместе, перестала существовать, и каждый был сам за себя, а добыча доставалась сильному.

Измученные защитники замка, стоявшие на стенах, поднимали зазубрившиеся мечи для последней смертельной схватки. Они изумились, увидев в лагере осаждавших замешательство, беготню, ссоры, грабеж и крики — и, наконец, разбегающихся по равнине эмиров и солдат. Эти хищники жили своим мечом, и им дела не было до мертвого, хотя бы и властителя. Они направили своих коней кто куда в поисках нового господина, спеша пробиться к самому сильному.

Ошеломленный, еще не понимая, какое чудо спасло Джабар Кал'ат и всю страну, Майлз дю Курсей стоял с Эллен и их другом сельджуком, глядя вниз на безмолвный опустевший лагерь, где под утренним ветерком лениво хлопал порванный шатер, в котором лежало окровавленное тело того, кто был Львом Тивериады.

Повелитель Самарканда (Перевод с англ. А. Курич)

1

Рев битвы стих. Над холмами на западе, словно золотисто-багровый шар, висело солнце. На вытоптанном поле уже не гремели копыта коней, не звучал боевой клич. Только крики раненых и стоны умирающих долетали до кружащихся в вышине грифов. Они скользили все ниже и ниже, пока не стали задевать кончиками черных перьев мертвенно-белые лица людей.

Верхом на стройном жеребце Ак-Бога наблюдал за полем битвы со склона холма.

Он наблюдал с самого рассвета и видел, как войска закованных в броню франков, ощетинившись лесом копий и яркими флагами, вышли на равнины Никополиса встретиться с беспощадными ордами Баязида. Ак-Бога любовался боевыми порядками турок и сверкающими эскадронами рыцарей, которые от нетерпения оставили далеко позади сплоченные ряды пехоты, поначалу возглавлявшей наступление. Он даже прищелкивал языком в знак удивления и неодобрения такой тактики, Здесь собрался цвет Европы: рыцари Австрии, Германии, Франции и Италии, но Ак-Боге не нравилась их тактика.

Он видел, как с громогласным ревом, от которого задрожали небеса, наступали рыцари; видел, как они ударили по всадникам эскорта Баязида, словно слабеющий порыв ветра, и как столпились на пологом склоне, зажатые шквальным огнем турецких лучников. Рыцари косили лучников, как свежую пшеницу, а потом бросили все свои силы против приближающейся легкой турецкой кавалерии — спахи. Легковооруженные всадники спахи метали копья и сражались как сумасшедшие, но не выдержали и расступились, рассеялись подобно водяным брызгам. Ак-Бога обернулся. Далеко позади, стараясь поддержать опрометчивых рыцарей, поднимались по склону крепкие венгерские копьеносцы. Франкские всадники ринулись вперед не думая ни о лошадях, ни о собственных жизнях, и перешли гребень горы. Со своего наблюдательного пункта Ак-Бога видел оба склона горы. Он знал, что за хребтом находятся главные силы турецкой стороны — шестьдесят пять тысяч человек: янычары, страшная оттоманская пехота, которую поддерживала тяжелая кавалерия — высокие воины в крепких доспехах, с копьями и могучими луками.

Теперь и франки поняли то, что уже знал Ак-Бога: настоящая битва еще предстоит, а их лошади устали, копья сломаны, и сами они задыхаются от пыли и жажды.

Ак-Бога видел, что рыцари заколебались и стали оборачиваться, ища взглядом венгерскую пехоту. Но ее скрывал гребень горы. Рыцари в отчаянье бросились на врага, стараясь сломить его ряды своей яростью. Но их атака не достигла неумолимого строя противника: ливень стрел разметал христиан, и на этот раз рыцари на измученных лошадях не смогли уйти от противника. Весь первый ряд рыцарей погиб — и люди, и лошади, утыканные стрелами. Кони рыцарей, ехавших сзади, стали спотыкаться о тела и падать. Янычары кинулись в бой с хриплым криком «Аллах!», похожим на рев прибоя.

Все это видел Ак-Бога, видел бесславное бегство одних рыцарей и яростное сопротивление других. Рыцари, оказавшиеся пешими, объединившись и превосходя по численности турок, дрались мечами и секирами. Но они стали гибнуть один за другим, когда битва охватила их с обеих сторон. Опьяневшие от крови турки схватились с пехотой, появившейся из-за хребта.

И тут произошла еще одна катастрофа. Бегущие рыцари хлынули сквозь ряды валахов, разрывая их строй, и те в беспорядке отступили. Венгры и баварцы приняли на себя главный удар бешеной атаки турок, покачнулись и попятились, упорно отстаивая каждый шаг, но не в силах сдержать победоносный поток мусульман.

Теперь, внимательно разглядывая поле битвы, Ак-Бога больше не видел сомкнутых рядов воинов с копьями и мечами. Франки сражались не на жизнь, а на смерть, отходя назад той же дорогой, что пришли. Часть турок повернула назад, чтобы ограбить мертвых и добить умирающих. Рыцари, которые, так и не отступив с поля боя, остались живы, побросали мечи, сдавшись. Даже Ак-Бога слегка вздрагивал от воплей пленных, которых добивали ратники Баязида. Вокруг бегали отвратительные проворные дервиши с пеной в бороде и безумием в глазах. Они останавливались над каждой грудой трупов и усердно работали ножами над корчащимися от боли ранеными, вопящими о милосердии смерти. А основная часть турецкого войска сосредоточилась среди деревьев, на дальней стороне долины.

— Эрлик! — прошептал Ак-Бога. — Рыцари хвастались, что смогут поднять небо на острие копий, если оно упадет… И вот небо упало, а их воинство стало мясом для ворон.

Он направил коня в рощу. На поле битвы среди одетых в латы мертвецов его ждала богатая добыча, но Ак-Бога пришел сюда не ради этого. Сначала ему нужно было завершить одно дело. За рощей он приметил добычу, которую не пропустил бы ни один татарин, — высокого турецкого коня с разукрашенным седлом. Быстро подскакав, Ак-Бога поймал отделанную серебром уздечку. Держа на поводу норовистого скакуна, он пустился рысью дальше, прочь от поля битвы.

Неожиданно Ак-Бога остановился среди рощи низкорослых деревьев. Ураган сражения уже перебрался и на эту сторону хребта. Ак-Бога увидел перед собой высокого, богато одетого рыцаря, который ковылял вперед, ворча и ругаясь. Вместо костыля он использовал сломанное копье. Его шлем слетел, обнажив белокурую голову и багровое лицо холерика. Неподалеку лежала мертвая лошадь со стрелой в боку. Ак-Бога видел, как высокий рыцарь споткнулся и упал, сыпя проклятиями. И тут из кустов вышел человек, подобного которому Ак-Бога еще не встречал даже среди франков. Он был выше Ак-Бога — крупного мужчины, — а его походка напоминала поступь сухопарого серого волка. Бритый, покрытый шрамами череп венчал взъерошенный пучок рыжеватых волос. Лицо казалось черным от загара. Глаза были холодны, как серая сталь. В руках он сжимал меч, обагренный кровью по самую рукоять. Заржавевшая чешуйчатая кольчуга незнакомца была разрублена и изодрана в клочья, а подол шотландской юбки разорван. Правая рука — по локоть в крови, медленно сочащейся из глубокой раны в предплечье.

— Черт возьми! — прорычал хромой рыцарь на норманнском диалекте французского, который Ак-Бога понимал. — Это — конец света!

— Всего лишь конец для шумной толпы дураков, — прозвучал высокий, жесткий и холодный голос странного воина, похожий на скрежет меча в ножнах.

Хромой снова принялся ругаться:

— Дурак, не стой там как болван! Поймай мне лошадь! Моему чертову коню досталось. Я гнал его, пока кровь не брызнула мне на колени. Упав же, конь сломал мне лодыжку!

Высокий воткнул меч в землю и мрачно уставился на собеседника.

— Барон Фредерик, вы отдаете команды так, словно вы в своем саксонском поместье! Если бы не вы и остальное дурачье, то сегодня мы раскололи бы армию Баязида, как орех.

— Собака! — проревел барон с побагровевшим от нетерпения лицом. — Смеешь мне дерзить! Да я с тебя живого шкуру спущу!

— Кто, как не вы, унижал Избранного на совете? — зарычал высокий. Его глаза опасно заблестели. — Кто называл Сигизмунда Венгерского дураком из-за того, что он настаивал разрешить ему пустить вперед пехоту? И кто, как не вы, послушал молодого дурака Главного Констебля Франции Филиппа де Артуа, который повел рыцарей в атаку, не дождавшись поддержки венгерцев, что нас всех и погубило? И теперь вы — тот, кто первым повернулся спиной к врагу, увидев, что наделала ваша же глупость, — вы приказываете мне поймать вам лошадь!

— Да, и быстро, шотландский пес! — заорал барон, содрогаясь от ярости. — Ты мне ответишь за свою дерзость…

— Я отвечу прямо сейчас, — кровожадно прорычал шотландец. — Вы осыпаете меня оскорблениями, с тех пор как мы впервые увидели Дануба. Если я должен умереть, то сначала заплачу по одному счету!

— Предатель! — заорал, бледнея, барон, встав на колено и потянувшись рукой к мечу.

В этот момент шотландец с проклятием нанес удар, и крик барона оборвался страшным булькающим звуком. Огромный клинок шотландца прошел через плечевую кость, ребра, позвоночник, и искалеченный труп безвольно рухнул на землю, поливая ее кровью.

— Хороший удар!

Убийца, освобождая свой меч, повернулся на звук гортанного голоса, словно громадный волк. Несколько напряженных мгновений смотрели друг на друга застывший над своей жертвой мрачный воин с мечом, готовый убивать дальше и дальше, и татарин, сидящий в седле, словно высеченный из камня идол.

— Я не турок, — наконец сказал Ак-Бога. — У тебя нет повода нападать на меня. Между нами нет вражды. Видишь, моя сабля в ножнах. Мне нужен человек, такой, как ты, — сильный, как медведь, быстрый, как волк, жестокий, как сокол. Я могу дать тебе многое из того, что ты пожелаешь.

— Я желаю только обрушить месть на голову Баязида, — громко ответил шотландец.

Темные глаза татарина блеснули.

— Тогда пойдем со мной к моему господину. Он — заклятый враг турок.

— Кто твой господин? — спросил шотландец подозрительно.

— Люди зовут его Хромым, — ответил Ак-Бога. — Тимур, слуга Бога, татарский эмир милостью Аллаха.

Шотландец повернул голову туда, откуда доносились крики, свидетельствовавшие о том, что бойня еще продолжается. Мгновение он стоял, словно огромное изваяние из бронзы, затем с жестким скрежещущим звуком убрал меч в ножны.

— Я пойду с тобой, — коротко сказал он. Татарин оскалился от удовольствия и, наклонившись, передал шотландцу повод коня. Франк запрыгнул в седло и вопросительно посмотрел на Ак-Богу. Татарин качнул шлемом, указывая направление, и пустил коня вниз по склону. Они пришпорили скакунов и быстро поскакали галопом в сгущающихся сумерках. У них за спиной еще долго звучали предсмертные крики. В небе тускло, словно напуганные резней, загорались звезды.

2

Солнце снова садилось, на этот раз над пустыней, высветив шпили и минареты голубого города. На вершине холма Ак-Бога натянул поводья и на какое-то время замер, не говоря ни слова, упиваясь привычной картиной, которая каждый раз изумляла его.

— Самарканд, — произнес он.

— Далеко же мы заехали, — отозвался его спутник.

Ак-Бога улыбнулся. Одежда татарина пропылилась, кольчуга потускнела, лицо скривилось, но глаза все еще сверкали. Точеные черты твердого лица шотландца не изменились.

— Да ты, богатырь, из стали, — удивился Ак-Бога. — Путь, что мы проделали, утомил бы и посыльного Чингис-хана. Клянусь Эрликом, хотя я воспитан в седле, я устал за двоих.

Шотландец молча и пристально смотрел на далекие шпили, вспоминая дни и ночи бесконечного, как казалось, путешествия, когда он, качаясь из стороны в сторону, спал в седле и все звуки мира заглушал грохот копыт. Франк, не задавая вопросов, следовал за Ак-Богой через холмы, занятые неприятелем. Избегая троп, пробираясь по глухой, дикой местности, по горам, где властвовали холодные, жалящие, словно лезвия сабель, ветра, беглецы пересекли пустыню.

Шотландец ничего не спросил, когда, расслабившись, Ак-Бога всем своим видом показал, что они выехали из земель врага, и молчал даже тогда, когда татарин стал останавливаться у придорожных постов. Там высокие люди в железных шлемах каждый раз давали путникам свежих лошадей. И безудержный аллюр беглецов ничуть не замедлился. Урывками всадники выпивали по глотку вина, ели они не спешиваясь, редко позволяли себе немного поспать на куче шкур и плащей, и снова — барабанный бой копыт. Франк знал, что Ак-Бога несет известие об исходе битвы своему таинственному господину, и дивился расстоянию, которое они преодолели между первым постом, где их ожидали оседланные лошади, и городом голубых шпилей — конечным пунктом их путешествия. В самом, деле, границы владений Тимура Хромого были велики.

Ак-Бога и шотландец проделали длинный путь за очень короткое время. Франк страшно устал от этой ужасной скачки, но внешне не показывал этого. Город мерцал перед ним, смешиваясь с голубизной дымки, и, казалось, находился у самого горизонта. Голубой город — волшебный мираж. Татары жили в землях, обильных красками, но лейтмотивом палитры их страны был голубой. В шпилях и куполах Самарканда отражались оттенки неба, дальних гор и спящих озер.

— Ты увидишь земли, моря, реки, города и караванные пути, которые не видел еще ни один франк, — сказал Ак-Бога. — Ты увидишь величие Самарканда. Раньше это был город высушенного кирпича, но Тимур сделал его столицей голубого камня, слоновой кости, мрамора и серебряной филиграни.

* * *

Всадники не торопясь спустились на равнину, пробираясь среди караванов верблюдов и мулов, погонщики которых вопили не переставая. Все караваны, нагруженные специями, шелками, драгоценностями, и вереницы рабов направлялись к Бирюзовым воротам. Здесь были товары из Индии, Китая, Персии, Аравии и Египта.

— Весь Восток идет в Самарканд, — заметил Ак-Бога.

Татарин и шотландец проехали через широкие, инкрустированные золотом ворота, где высокие воины радостно приветствовали Ак-Богу. Тот, довольный, прокричал что-то в ответ, ударив себя по покрытому кольчугой бедру. Он радовался возвращению на родину.

Спутники проскакали по широким ветреным улицам, мимо дворца, рынка, мечети, базаров, заполненных торгующимися, спорящими, кричащими людьми сотни племен и народов.

Шотландец увидел в толпе хищные лица арабов, тощих, беспокойных сирийцев, толстых раболепных евреев, индийцев в тюрбанах, томных персов, шумных, самодовольно расхаживающих, но подозрительных афганцев и много представителей незнакомых народов из таинственных северных земель и с Дальнего Востока. Это были коренастые широколицые невозмутимые монголы. От постоянной жизни в седле походка у них была раскачивающаяся. Там встречались и раскосые китайцы в одеждах из муарового шелка, и высокие круглолицые кипчаки, узкоглазые киргизы и купцы старинных народов, о существовании которых на Западе и не догадывались. Все страны Востока были представлены в Самарканде.

Удивление франка росло. Города Запада в сравнении с этим великолепием казались скопищем жалких лачуг. Спутники проехали мимо академий, библиотек, увеселительных павильонов, и Ак-Бога свернул в широкие ворота, которые охраняли серебряные львы. Там путники передали своих коней в руки подпоясанных шелковыми кушаками грумов и пешком отправились дальше по ветреной, мощенной мрамором улице, обсаженной тонкими зелеными деревцами.

Меж стройными стволами открывались клумбы роз и каких-то экзотических цветов, неизвестных франку, заросли вишневых деревьев и фонтаны, в серебряной водяной пыли которых играла радуга. Шотландец и татарин подошли ко дворцу, сиявшему в солнечном свете лазурью и золотом, прошли между высокими мраморными колоннами и через золоченые сводчатые двери вошли в комнаты. Стены комнат украшали изысканные картины персидских художников, золотые и серебряные предметы ручной работы, вывезенные из Индии.

Ак-Бога не стал останавливаться в большой, предназначенной для приемов комнате с тонкими резными колоннами и бордюрами из золота и бирюзы, а направился к лепной позолоченной арке, ведущей в комнату с куполом. Ее окна, забранные золотыми решетками, выходили на ряд широких, затененных, мощенных мрамором галерей. Там одетые в шелка придворные забрали у них оружие и, подхватив под руки, повели меж рядов немых негров-гигантов в шелковых набедренных повязках. Каждый из них держал на плече саблю. У входа придворные отпустили их руки и отступили, согнувшись в глубоком поклоне. Ак-Бога встал на колени перед фигурой, сидящей на шелковом диване, но шотландец стоял непреклонно прямо и не сделал необходимого почтительного поклона. Кое-что от непритязательного двора Чингис-хана еще сохранилось при дворах потомков кочевников.

Шотландец пристально смотрел на человека, развалившегося на диване. Так вот он — таинственный Тамерлан, ставший легендой для Запада. Шотландец видел перед собой высокого, как и он сам, человека, сухопарого, но тяжелой кости, с широкими плечами и характерной для татар широкой грудью. Его лицо не было таким смуглым, как у Ак-Боги, а его черные, напоминающие магниты глаза не были раскосыми, к тому же он не сидел, скрестив ноги, как монгол. Во всей его фигуре чувствовалась мощь: в резких чертах лица, в кудрявых волосах и бороде, не тронутых сединой, несмотря на шестьдесят один год. Что-то от турка было в его внешности, но преобладающим отличительным признаком были сухая, волчья твердость, выдававшая в нем кочевника. Ближе, чем турок, стоял он к урало-алтайским корням этого народа и к бродячим монголам — его предкам.

— Говори, Ак-Бога, — разрешил эмир низким, могучим голосом. — Вороны полетели на Запад, но пока не принесли сюда новостей.

— Мы приехали, опережая все слухи, мой господин, — ответил воин. — Новости следуют за нами по караванным дорогам. Скоро скороходы, а за ними торговцы и купцы доставят тебе известие о том, что великая битва произошла на западе и Баязид разбил войска христиан. Волки воют над трупами королей франков.

— Кто стоит рядом с тобой? — спросил Тимур, подперев рукой подбородок. Взгляд его темных глаз остановился на шотландце.

— Это — франк, который избежал смерти, — ответил Ак-Бога. — В одиночку он прорубил себе дорогу через ряды врагов и, убегая, задержался, чтобы убить одного господина из франков, который в былые времена покрыл его позором. В этом воине нет страха, и у него стальные мускулы. Клянусь Аллахом, мы неслись быстрее ветра, чтобы доставить тебе новости. Этот франк ничуть не устал, в отличие от меня, который научился скакать в седле раньше, чем ходить.

— Зачем ты привел его ко мне?

— Я подумал, что он завоюет себе славу, сражаясь на твоей стороне, мой господин.

— Во всем мире едва ли найдется дюжина людей, мнению которых я доверяю, — задумчиво проговорил Тимур. — Ты — один из них, — кратко добавил он, и Ак-Бога густо покраснел в смущении, довольно оскалившись.

— Франк понимает меня? — спросил Тимур.

— Он говорит по-турецки, мой господин.

— Как твое имя, франк? — обратился к шотландцу Тимур. — Каково твое звание?

— Меня зовут Дональдом Мак-Диза, — ответил воин. — Я родился в Шотландии, далеко от Фракии. У меня не было звания ни на моей родине, ни в армии, где я служил. Я живу своим умом и зарабатываю себе на жизнь лезвием своего меча.

— Зачем ты приехал ко мне?

— Ак-Бога сказал, что это поможет мне отомстить.

— Кому?

— Баязиду — султану турок, которого зовут Громовержцем.

Тимур опустил голову, и в тишине Мак-Диза услышал серебряный звон колокольчиков во дворе и приглушенное пение персидского поэта, аккомпанировавшего себе на лютне.

Наконец великий татарин поднял львиную голову и заговорил:

— Сядь с Ак-Богой на этот диван, рядом со мной, — приказал он. — Я расскажу тебе, как заманить в западню серого волка.

Садясь, Дональд невольно поднес руку к лицу, словно почувствовал боль от удара одиннадцатилетней давности. Его мысли перенеслись к событиям прошлого. Он вспомнил другого, более грубого короля, более грубый двор, и в краткий миг, присаживаясь рядом с эмиром, он быстро охватил взглядом тернистый путь, который привел его в Самарканд.

Молодой лорд Дуглас, самый могущественный из всех шотландских баронов, был своевольным и порывистым. Как и большинство нормандских лордов, он был раздражительным, когда считал, что ему противоречат. Но ему не стоило бить худого, молодого шотландского горца, спустившегося в пограничную страну на поиски славы и добычи и примкнувшего к его свите.

Дуглас привык пользоваться хлыстом и кулаками, общаясь со своими пажами и эсквайрами, которые быстро забывали и боль, и причину, вызвавшую ее. Те, с кем лорд так поступал, были норманнами. Но Дональд Мак-Диза был не норманном, а гаэлом, и понятия этого народа о чести и оскорблениях иные, чем у норманнов, так как нравы дикой горной страны севера отличаются от нравов плодородных равнин южной Шотландии. Глава клана Дональда не смог бы безнаказанно ударить своего вассала, а южанин, рискнувший… Ненависть отравила кровь молодого горца, словно черная река, и наполнила его сны багровыми кошмарами.

Лорд Дуглас слишком быстро забыл о том, как ударил Дональда, и, конечно, ни о чем не сожалел. Но сердце горца переполняла месть. Дональд вырос среди дикого племени, которое столетиями не забывало обиды. Он был настоящим кельтом, как и его предки, которые своими мечами вырезали королевство Альбы.

Шотландец спрятал свою ненависть и ждал благоприятного случая, который ему представился в урагане пограничной войны.

Несмотря на протесты короля, война распростерла свои крылья вдоль границы, и шотландцы с радостью отправились в набег. Но, до того как Дуглас отправился в поход, тихий вкрадчивый человек пришел в палатку Дональда Мак-Диза. Он постарался говорить с горцем по существу.

— Зная о том, что один из лордов покрыл вас позором, я тихо шепнул ваше имя тому, кто послал меня. Воистину хорошо известно, что этот лорд настолько запугивает королевства и раздувает гнев и вражду между монархами… — Тут незнакомец заговорил еще тише, а потом ясно произнес слово «защита».

Дональд ничего не ответил, и странный гость, улыбнувшись, оставил молодого горца сидящим, подперев подбородок кулаком и мрачно уставившись в пол.

После этого лорд Дуглас вместе со своими вассалами отправился в поход и «ликуя, сжег долины Тайни, часть Бемброфшира и три башни на Рейдсвирских горах». Он пронес гнев и скорбь по всей Англии, так что король Ричард, придя в ярость, вынужден был послать ему ноту протеста, а потом терпеливо ждать новостей.

После нерешительной перестрелки лучников в Ньюкастле Дуглас расположился лагерем в местечке Оттебурн, и там лорд Перси ночью неожиданно напал на него. В беспорядочной рукопашной схватке пал Дуглас. Шотландцы назвали это сражение «битвой при Оттебурне», а англичане — «Охотничьей травлей». Англичане клялись, что Дугласа убил сам лорд Перси, который со своей стороны не отрицал, но и не подтверждал этого, сам не зная, кого точно убил он в сумятице ночного боя.

Но раненый Дуглас, прежде чем умереть, пробормотал что-то о шотландском пледе и секире. Ни то, ни другое никакого отношения не имело к англичанам. Лорды с пристрастием допросили Дональда. Тем временем король спалил кучу свечей за душу Дугласа, а в своих личных апартаментах поблагодарил Бога за смерть барона, объявив, что «мы слышали о том, что его преследовал один юноша, но нам представляется ясным, что этот горец невиновен точно также, как и мы сами.

За сим мы предостерегаем всех под страхом смертной казни от дальнейших преследований этого юноши».

Так заступничество короля спасло Дональда, но люди втайне подтверждали его вину. Мрачный и озлобленный Дональд ушел в себя. В одиночестве, запершись в хижине, он размышлял до тех пор, пока однажды ночью ему не сообщили, что неожиданно король отрекся от престола и ушел в монастырь. Напряженная королевская жизнь и бурные события тех времен оказались слишком тяжелыми для монарха. Вслед за новостями в хижину Дональда явились люди с обнаженными кинжалами. Но келья оказалась пустой. Сокол улетел, хотя убийцы сразу помчались по его следам. Они нашли лишь павшего коня на морском берегу и увидели тающий вдали белый парус.

Дональд уехал на континент, потому что в Южной Шотландии его ждала тюрьма, а в Северной у него было слишком много врагов, да и на границе Англии его наверняка ждала ловушка. Все это случилось в 1389 году. С тех пор прошло семь лет. Дональд провел их в сражениях и интригах. Он участвовал в войнах в Европе и заговорах. Когда Константинополь стал собирать воинов под знамена Баязида, люди стали закладывать земли, чтобы предпринять новый крестовый поход. Шотландский воин присоединился к потоку рыцарей, потянувшихся на восток к своей гибели.

Семь лет скитаний привели его во дворец с голубыми куполами, в легендарный Самарканд. И вот он, облокотившись на шелковые подушки дивана, стал слушать размеренную, монотонную речь владыки татар.

3

Время текло, как всегда течет, вне зависимости от жизни и смерти простых людей. Разлагались тела на равнинах Никополиса, и Баязид, опьяненный своим могуществом, попирал державы всего мира. Его железные легионы перебили греков, сербов, венгров, и в своей растущей империи Баязид попирал взятые в плен народы. Он купался в разврате, безумие которого поражало даже его грубых вассалов.

Сквозь его стальные пальцы протекали женщины всего мира. Баязид разбивал королевские короны, чтобы их золотом подковать своего скакуна. Константинополь пошатнулся под его ударами, а Европа зализывала раны, как искалеченный волк, и дрожала от страха в ожидании нового нападения.

Где-то в туманных далях Востока правил главный враг Баязида — Тимур Хромой. Баязид посылал татарину официальные письма с угрозами и насмешками. Ответа турок так и не получил, но караваны приносили ему новости о готовящихся походах и великой войне, разгоревшейся на юге, о том, что индийские шлемы с плюмажами бросаются врассыпную, заслышав цокот татарских скакунов. Однако Баязид мало обращал на это внимания. Индия была для него так же далека, как и владения Папы Римского. Взгляд турка был устремлен на Запад, на города Кафры.

— Я стану терзать Фракию огнем и мечом, — объявил он. — Их султаны поволокут мою колесницу, и летучие мыши поселятся во дворцах неверных.

Ранней весной 1402 года на внутренний двор дворца в Брюсе, где, жадно глотая запретное вино и наблюдая за ужимками голых танцовщиц, развалившись восседал Баязид, пришли придворные. Они привели высокородного франка, чье мрачное, иссеченное шрамами лицо потемнело от жаркого солнца далеких пустынь.

— Обезумев, эта кафрская собака на взмыленном коне прискакала в лагерь янычаров, — сказали слуги. — Он говорил, что разыскивает Баязида. Содрать ли нам с него кожу, перед тем как привязать к хвостам двух коней?

— Собака, ты нашел Баязида, — заговорил султан, сделав большой глоток и с довольным видом поставив кубок. — Говори, прежде чем я посажу тебя на кол.

— Подобающий ли это прием для того, кто прискакал издали, чтобы служить тебе? — самоуверенно возразил франк. — Я — Дональд Мак-Диза, и среди твоих янычаров нет ни одного, кто выстоит против меня в схватке, а среди твоих толстобрюхих борцов — ни одного, кому я не смог бы сломать хребет.

Султан погладил свою черную бороду и ухмыльнулся.

— Жаль, что ты — неверный, — сказал он. — Я люблю смелых на язык. Продолжай. Какие еще у тебя достоинства, зеркало скромности?

Горец оскалился, словно волк.

— Я могу сломать хребет татарину, на скаку срубить голову хану.

Огромный Баязид незаметно изменил позу. От него исходила сила и угроза.

— Что за чепуха? Что означают твои слова? — проговорил он.

— Я не загадываю загадок, — отчеканил гаэл. — Я люблю тебя не больше, чем ты меня. Но я ненавижу Тимура, за то что он швырнул меня лицом в навозную кучу.

— Ты пришел ко мне от этой наполовину неверной собаки?

— Да. Я служил ему, скакал верхом рядом с ним, уничтожал его врагов. Я взбирался на стены городов под градом стрел, рассеивал строй неприятелей. А когда Тимур стал раздавать дары и оказывать почести, что досталось мне? Куча насмешек и град оскорблений. «Проси подарки у султанов Фракии, кафр», — сказал Тимур, да сожрут его черви, а его советники захохотали. Бог мне свидетель, я заглушу этот смех грохотом рушащихся стен и ревом пламени!

Угрожающий голос Дональда прогремел эхом. В глазах его читались неподдельные холод и жестокость. Баязид вытянул подбородок и произнес:

— И ты пришел ко мне, чтобы я помог тебе отомстить? Но стану ли я воевать с Хромым из-за того, что он обидел какого-то кафрского бродягу?

— Ты будешь воевать с ним, иначе он станет воевать с тобой, — ответил Мак-Диза. — Когда Тимур написал тебе, попросив не оказывать помощи его врагам — турку Каре Юзефу и Ахмеду, султану Багдада, ты ответил ему словами, которые нельзя стерпеть, и послал своих всадников, чтобы укрепить ряды его врагов. Сейчас турки разбиты, Багдад разграблен, Дамаск превратился в дымящиеся руины. Тимур разбил твоих союзников, но не забудет позора, которым ты покрыл его.

— Чтобы знать это, нужно быть особо приближенным к Хромому, — тихо сказал Баязид. Его глаза сузились и засверкали с подозрением. — Почему я должен верить франку? Аллах, я всегда говорю с его соплеменниками при помощи сабли! Как с теми дураками, что пытались противостоять мне у Никополиса.

На долю секунды яростное пламя, неподвластное воле, сверкнуло в глазах горца, но выражение смуглого лица воина ничуть не изменилось.

— Знай, турок, я могу показать тебе, как сломать хребет Тимуру, — сказал горец, перемежая речь ругательствами.

— Собака! — заорал султан. Его серые глаза горели огнем. — Ты думаешь, я нуждаюсь в помощи безродного мошенника, чтобы победить татарина?

Дональд расхохотался ему в лицо тяжелым, безрадостным смехом, который даже звучал неприятно.

— Тимур раздавит тебя, как грецкий орех, — сказал Мак-Диза с тайным умыслом. — Видел ли ты татар скачущими в боевом порядке? Видел ли ты сотню тысяч стрел, пущенных как одна и закрывших солнце на небе? Видел ли ты их всадников, летящих в атаку быстрее ветра, так что пустыня содрогается от топота копыт их коней? Видел ли ты их слонов с башнями на спинах, откуда лучники посылают огненные стрелы, сжигающие человеческую плоть, как извергающаяся лава.

— Все это я уже слышал, — ответил султан, не слишком впечатленный.

— Но ты не видел, — возразил горец. Он закатал рукав кольчуги и показал шрамы на мускулистой руке.

— Сюда меня поцеловала индийская сабля под Дели. Я скакал с дворянами Тимура, и казалось, весь мир содрогается от грохота боя. Я видел, как Тимур обманул индийского султана и выманил его из недоступных татарам стен. Так выманивают змею из ее логовища. Бог мой, раджпуты, увенчанные перьями, падали под нашими ударами, словно созревшие зерна!.. От Дели Тимур оставил груду развалин, а рядом с разрушенными стенами построил пирамиду из сотни тысяч черепов. Ты не поверил бы, если бы я рассказал тебе, сколько дней Киберийский путь был заполнен толпами воинов в сверкающих доспехах, возвращавшихся по дороге в Самарканд. Горы сотрясались от их поступи, а дикие афганцы спустились с гор, чтобы преклонить колени перед Тимуром… да свернет он себе шею, да слетит его голова к твоим ногам, Баязид!

— Это ты мне говоришь, собака? — воскликнул султан. — Я прикажу зажарить тебя в масле!

— Да. Докажи свою силу Тимуру, убив собаку, над которой посмеялись, — едко сказал Мак-Диза. — Все вы, короли, похожи друг на друга в своих страхах и глупости.

Баязид удивленно уставился на Мак-Диза.

— Аллах! Ты — сумасшедший, если говоришь такое Громовержцу. Обожди при моем дворе, пока я не узнаю, мошенник ли ты, глупец или безумец. Если же ты шпион, я буду убивать тебя долго, не три дня, а целую неделю станешь ты молить моих палачей о смерти!

* * *

Вот так Дональд и остался при дворе Громовержца, хоть тот и не доверял шотландцу. Вскоре пришло краткое и не допускающее возражений послание — требование выдать Тимуру для справедливого наказания «не христианина, а вора, нашедшего прибежище при турецком дворе». На это Баязид используя новую возможность оскорбить противника, скалясь, словно гиена, и весело теребя черную бороду меж пальцев, продиктовал такой ответ:

— Знай, калеченный пес, что османы не имеют привычки уступать вздорным требованиям неверных. Веселись, пока можешь, хромая собака, ибо скоро я превращу твое королевство в кучу отбросов, а твоих любимых жен — в своих наложниц.

Больше посланий от Тимура не приходило. Баязид разрешил Дональду участвовать в своих диких попойках, угощая шотландца крепкими напитками. Даже бесчинствуя, Баязид внимательно следил за своим новым приверженцем. Но подозрительность султана стала притупляться, потому что и в самом бесчувственном состоянии Дональд ни разу не произнес слова, которые могли бы намекнуть на то, что он не тот, кем прикидывается. Имя Тимура он произносил только с проклятиями. Баязид не принимал в расчет Дональда как ценного помощника, но собирался его использовать. Турецкие султаны всегда нанимали иностранцев в телохранители и поверенные, слишком хорошо зная собственный народ. Гаэл, как казалось, не замечал, что за ним наблюдают, напивался и вместе с султаном валился на пол упившись, вел себя с безрассудной доблестью во время набегов на Византию, чем снискал уважение среди упрямых турок.

Играя на вражде генуэзцев и венецианцев, Баязид залег у стен Константинополя. Он готовился: сначала Константинополь, потом Европа. Судьба христианства повисла на волоске и теперь решалась под древними стенами восточного города. Несчастные греки, изнуренные, умирающие от голода, уже подписали капитуляцию, когда подоспела весть с Востока. Ее привез грязный, окровавленный посыльный на загнанной лошади.

С Востока внезапно, как смерч, налетели татары, и пограничный город Баязида — Сивас пал.

Той же ночью люди, дрожащие на стенах Константинополя, увидели факелы, мерцающие и передвигающиеся по турецкому лагерю. Огни высвечивали хищные лица и блестящее оружие, но атаки турок так и не последовало. Рассвет открыл огромную флотилию лодок, пересекающих Босфор двумя равномерными потоками, двигающимися параллельно друг другу в разные стороны. Лодки уносили турецких воинов обратно в Азию. Наконец глаза Громовержца повернулись к Востоку.

4

— Здесь мы станем лагерем, — объявил Баязид, повернувшись в золоченом седле.

Он оглянулся на длинные ряды воинов, исчезающие у горизонта за далекими холмами. В армии его было свыше 200000 воинов: беспощадные янычары, сверкающие перьями и серебряными кольчугами спахи, тяжелые кавалеристы в броне и шлемах и его союзники со своими подданными — греческие и валахские воины, двадцать тысяч всадников короля Сербии Петра Лазариуса, который сам был закован в броню от короны до пят, а также отряды татар-калмыков, ранее кочевавших в Малой Азии и теперь присоединившихся к Оттоманской империи вместе с остальными народами. В начале похода они готовы были восстать, но Мак-Диза успокоил их, сказав речь на их родном языке.

Несколько недель турецкое войско двигалось на восток по сивасской дороге, ожидая столкновения с татарами в любой момент. Турки прошли Автору, где султан устроил опорный лагерь, пересекли реку Халис, или Кизил Ирмак, и теперь двигались по гористой местности, лежащей в излучине той реки, что к востоку от Сиваса делала широкую петлю к югу, прежде чем у Киршехра свернуть на север, в сторону Черного моря.

— Здесь будет наш лагерь, — повторил Баязид. — Сивас восточнее милях в шестидесяти пяти. Мы пошлем разведчиков в город.

— Они обнаружат, что в городе нет людей, — сказал скакавший рядом с Баязидом Дональд. Султан ухмыльнулся.

— О, жемчужина мудрости, неужели Хромой мог так быстро улизнуть?

— Он никуда не улизнул, — ответил гаэл. — Не забывай, что его войско может двигаться намного быстрее твоего. Он перейдет горы и нападет на нас, когда мы меньше всего будем этого ожидать.

Баязид презрительно фыркнул.

— Он что, волшебник и может перелететь через горы со стопятидесятитысячной ордой? Ба! Говорю тебе, он придет по сивасской дороге, чтобы вступить в битву, и мы растопчем его армию, как ореховую скорлупу!

Турецкое войско разбило лагерь и с всевозрастающей яростью и нетерпением ожидало татар в течение недели. Разведчики Баязида вернулись с новостью о том, что в Сивасе осталась лишь горстка татар. Тогда султан заорал в гневе и недоумении:

— Дураки, вы что, не заметили татарского войска?

— Его там нет, клянемся Аллахом, — отвечали разведчики. — Татары исчезли, растаяв в ночи, словно привидения. Никто не знает, куда они ушли, мы прочесали горы до самого города.

— Тимур ускользнул обратно в пустыню, — сказал Петр Лазарус, и Дональд засмеялся.

— Тимур убежит, когда реки потекут в гору, — уверил всех Дональд. — Он притаился где-нибудь в горах, но южнее.

Баязид никогда не слушал советов, ибо давно убедился в собственном превосходстве над остальными людьми. Но теперь он был озадачен. До сих пор ему не приходилось драться с всадниками пустыни, секрет победы которых в маневренности и в умении в нужный момент словно сквозь землю провалиться. И тут верховые принесли весть, что замечены всадники, двигающиеся параллельно правому флангу турецкого войска.

Мак-Диза рассмеялся, и смех его напоминал лай шакала.

— Теперь Тимур налетит на нас с юга, как я и предсказывал.

Баязид подтянул войска и ждал нападения, но напрасно. Разведчики донесли, что всадники проехали дальше и исчезли. Озадаченный впервые в жизни и жаждущий схватиться со своим призрачным врагом, Баязид снялся с лагеря и быстро — в два дня — достиг реки Халис, где ожидал найти Тимура, приготовившегося дать отпор. Но ни одного татарина не было видно. Султан ругался. Где же эти восточные дьяволы? В воздухе растворились они, что ли?

Турецкий султан послал разведчиков через реку, и вскоре те вернулись, шлепая по мелководью. Они видели арьергард армии татар. Тимур ускользнул от турецкой армии и теперь шел к Ангоре! Вскипев от гнева, Баязид повернулся к Мак-Диза:

— Что скажешь теперь, собака?

Но горец смело стоял на своем:

— Тебе некого винить, кроме самого себя, в том, что Тимур перехитрил тебя. Прислушивался ли ты к моим советом, хоть к хорошим, хоть к плохим? Я говорил, что Тимур не будет ждать, пока ты придешь. Я говорил, что он покинет город иуйдет в южные горы. Он так и сделал. Я говорил, что он нападет на нас внезапно. Туг я ошибся. Не думал, что он перейдет реку и снова ускользнет. Но все остальное, о чем я предупреждал тебя, произошло.

Баязид неохотно согласился с франком, но внутренне кипел от ярости. Теперь ему ни за что не удастся настигнуть летучую орду до самой Ангоры.

Он перевел войско через реку и отправился по следам татар. Тимур переправился возле Сиваша и, повернув вдоль наружной стороны излучины реки, ушел от турков на другой берег. Теперь Баязид, следуя за ним, повернул от реки в степи, где было мало воды и не было никакой пищи, после того как там прошлась орда, выжигавшая все у себя за спиной.

Турки шли по почерневшей от огня пустыне. Тимур за три дня преодолел расстояние, на которое колонне Баязида потребовалась неделя. Сотни миль по выжженной равнине и по голым холмам. Поскольку сила армии заключалась в пехоте, кавалерия вынуждена была соизмерять скорость своего движения с пешим войском, и вся турецкая армия медленно ползла вперед в тучах горячей пыли, поднимавшейся из-под стертых, усталых ног воинов. Под жгучим летним солнцем войско медленно тащилось вперед жестоко страдая от голода и жажды.

Наконец воины Баязида добрались до равнины Ангоры и увидели, что татары устроились в оставленном ими лагере и осадили город. Из уст обезумевших от жажды турков вырвался рев отчаянья. Тимур изменил течение впадавшей в Ангору речушки так, что теперь она оказалась за спиной татар. Единственный путь к ней лежал через вражеское войско. Все колодцы и источники в округе были загрязнены и отравлены. Узнав обо всем этом, Баязид мгновение сидел в седле, безмолвно переводя взгляд с татарского лагеря на собственное беспорядочно растянувшееся войско, и видел лишь угрюмые лица воинов. Непривычный страх проник в сердце турка. Это чувство было незнакомо Баязиду, и он не сразу его распознал. Раньше ведь победа всегда была за ним… Разве когда-нибудь могло случиться иначе?

5

В то тихое летнее утро войска замерли, готовые к смертельной схватке. Турки выстроились длинным полумесяцем, концы которого перекрывали татарские фланги, один из которых упирался в реку, а другой — в укрепленный холм на расстоянии пятнадцати миль.

— Никогда в жизни не просил я совета на войне, — заявил Баязид. — Но ты ездил с Тимуром шесть лет. Скажи, он нападет на нас?

Дональд покачал головой.

— Твое войско превосходит его войско по численности. Тимур никогда не бросит своих всадников против янычар. Он будет стоять и издалека забрасывать тебя стрелами. Тебе самому придется идти к нему.

— Разве я могу атаковать его конницу своей пехотой? — прорычал Баязид. — Однако ты говоришь мудро. Я должен бросить свою кавалерию против его кавалерии… Но, Аллах!.. Его конница лучше.

— У него слабый правый фланг, — сказал Дональд, и его глаза зловеще блеснули. — Сгруппируй сильных всадников на левом фланге, атакуй и разбей правую часть татарского войска, затем подойди ближе, перенеси на фланг основную битву, пока твои янычары будут наступать по всему фронту. Перед атакой спахи на правом фланге могут сделать отвлекающий маневр, чтобы привлечь внимание Тимура.

Баязид молча посмотрел на гаэла. Дональд, как и остальные, страдал во время этого ужасного марша. Кольчуга его стала белой от пыли, губы почернели, горло саднило от жажды.

— Да будет так, — сказал Баязид. — Принц Сулейман командует левым флангом, плюс сербская конница и моя тяжелая кавалерия, подкрепленная калмыками. Мы все разом двинем в атаку!

Войска Баязида заняли позицию, но никто не заметил, как плосколицый калмык улизнул из турецких рядов. Он ускакал в лагерь Тимура, настегивая словно сумасшедший свою коренастую лошаденку. На левом фланге турецкого войска собралась мощная сербская конница, а позади нее — вооруженные луками калмыки. Ими командовал Дональд. Так потребовали калмыки. Пусть их поведет франк.

Баязид не собирался противопоставлять татарам огонь луков, он хотел довести своих воинов до врага, чтобы те разметали ряды Тимура, прежде чем эмир сможет получить преимущество искусным маневром. Правый турецкий фланг состоял из спахов, центр из янычар и сербской пехоты с Петром Лазариусом, а командовал ими сам султан.

У Тимура не было пехоты. Он с охраной засел на холмике позади своего войска. Hyp эд-Дин командовал его правым флангом всадников, Ак-Бога — левым флангом, принц Мухамед — центром. В центре находились слоны в кожаной сбруе, с башнями и лучниками. Устрашающий рев слонов был единственным звуком, разносившимся над огромным, закованным в броню татарским войском, тогда как турки наступали под гром кимвалов и литавров.

Как удар молнии обрушил Сулейман свои эскадроны на правое крыло татар. Турки побежали прямо в самую гущу ливня стрел. Они наступали неудержимо, и ряды татар пошатнулись. Сулейман, выбив из седла увенчанного перьями цапли вождя, торжествующе закричал, но в этот момент за спиной у него раздался гортанный рев.

— Гар! Гар! Гар! Братья, ударим за повелителя нашего Тимура!

Взревев от ярости, Сулейман обернулся и увидел, как его всадники отступают, падая под стрелами калмыков. И еще он услышал смех Мак-Диза, похожий на смех сумасшедшего.

— Предатель! — закричал турок. — Это твоя работа…

Широкий меч горца сверкнул на солнце, и обезглавленный принц Сулейман выпал из седла.

— За Никополис! — прокричал обезумевший горец. — Цельтесь лучше, братья-псы!

Приземистые калмыки завизжали в ответ, словно волки, откатились назад чтобы избежать сабель отчаявшихся турок, но по-прежнему посылали во врага свои смертоносные стрелы. Многое вынесли калмыки от своих хозяев, и наконец наступил час расплаты. Теперь правое крыло татар били и спереди, и сзади. Турецкая кавалерия оказалась смята. Войско обратилось в бегство. Все шансы Баязида уничтожить врага одним ударом были потеряны.

В начале битвы правый фланг турок наступал под оглушительный рев труб и грохот барабанов. И вот во время этого отвлекающего маневра по туркам неожиданно ударил левый фланг татар.

Ак-Бога налетел на летучих спахов и, потеряв голову в пылу кровавой сечи, погнал их назад, пока преследуемые и преследователи не исчезли за холмами.

Тимур послал принца Мухаммеда с резервным эскадроном поддержать левое крыло и вернуть Ак-Богу. В это время Hyp эд-Дин, уничтожив остатки кавалерии Баязида, повернулся и ударил по сплоченным рядам янычар. Те держались, словно железная стена, и вернувшийся галопом Ак-Бога насел на них с другой стороны.

Теперь уж и сам Тимур сел на своего боевого коня. Центр армии татар взметнулся стальной волной, хлынув на едва держащихся турок. Пришло время смертельной схватки.

Атаку за атакой обрушивали татары на сомкнутые ряды турок. Волнами налетали они и возвращались назад. Но янычары неколебимо стояли в облаках дыма, отбивались окровавленными копьями, зазубренными саблями и топорами, с которых капала кровь. Исступленные всадники, словно смертоносный смерч, сметали ряды противников ураганом стрел, за полетом которых не мог проследить глаз человека. Очертя голову бросались они в ряды янычар и с безумными криками прорубали щиты, шлемы и черепа врагов. Турки отвечали тем же: опрокидывая лошадей и всадников, они рубили, топтали татар, топтали своих же мертвых и раненых, чтобы сомкнуть ряды. Это продолжалось до тех пор, пока оба войска не оказались на ковре из мертвых тел и копыта татарских скакунов не стали разбрызгивать кровь при каждом шаге.

Многократные атаки наконец разорвали на части турецкое войско, и сражение с новой силой вспыхнуло по всей долине: группы турок стояли спина к спине, убивая врагов и погибая под стрелами и саблями всадников степей. В облаках пыли шествовали слоны. Их рев походил на трубный глас ангелов. Лучники на спинах слонов пускали потоки стрел и огня, иссушавшего воинов в кольчугах, как жареное зерно.

Весь день Баязид пешим сражался во главе своих людей. Рядом с ним пал король Петр, пронзенный десятком стрел. С тысячью янычар султан весь день удерживал вершину самого высокого холма на равнине. Он не отступил, хоть рядом с ним и гибли его люди. Расщепленными копьями, разящими топорами и саблями воины султана из последних сил сдерживали татар. И тогда Дональд Мак-Пиза, пешком, со свирепым взглядом обезумевшего пса, очертя голову кинулся в гущу схватки и обрушился на султана с такой яростью и ненавистью, что украшенный гребнем шлем Баязида разлетелся вдребезги от удара тяжелого меча. Султан рухнул замертво. На усталые группы сражающихся спустилась тьма, и только тогда литавры татар возвестили о победе.

6

Мощь османов была сокрушена. Перед палаткой Тимура лежала куча голов приближенных Баязида. Но татары на этом не остановились. Вслед за бегущими турками они ворвались в Брюс, столицу Баязида, опустошив город огнем и мечом. Как смерч пронеслись татары и растаяли, нагруженные сокровищами из дворца, прихватив с собой женщин из сераля султана.

Прискакав в татарский лагерь вместе с Hyp эд-Дином и Ак-Богой, Дональд Мак-Диза узнал, что Баязид жив. Удар шотландца только оглушил султана, и теперь турок стал пленником эмира, над которым раньше насмехался. Мак-Диза сыпал проклятиями. Гаэл был весь в пыли и грязи после тяжелого перехода и еще более тяжелой битвы. Высохшая кровь темнела на его кольчуге и запечатала устье ножен. Пропитанный кровью шарф обвивал его талию грубой перевязью. Глаза гаэла были налиты кровью, тонкие губы скривились от ярости.

— Клянусь Богом, не думал, что этот вол оправится от такого удара. Он будет распят? Ведь именно это он собирался сделать с Тимуром.

— Тимур его хорошо принял и не причинит ему вреда, — ответил один из придворных. — Султан будет присутствовать на пире.

Ак-Бога покивал головой, ибо был милостив, когда не сражался. Но в ушах Дональда раздавались крики избиваемых пленных в Никополисе, и он горько рассмеялся. Неприятно прозвучал этот смех.

Для свирепого сердца султана смерть была предпочтительней, чем пир, происходивший, как обычно, после победы. На этом пиру он присутствовал как пленник. Баязид походил на мрачного идола, безмолвного и, как казалось, глухого. Он делал вид, что не слышит грохот литавров и рев веселящихся татар… На голове султана был тюрбан верховного владыки, украшенный драгоценными камнями, в руках украшенный драгоценными камнями скипетр его исчезнувшей империи.

Султан не притронулся к огромной золотой чаше, стоявшей перед ним. Много, много раз радовался он агонии побежденных, никому не оказывая таких милостей, как оказали сейчас ему. Незнакомая ранее боль поражения сковала сердце султана.

Он таращился на красавиц своего сераля, которые соответственно татарскому обычаю, трепеща, обслуживали своих новых хозяев: черноволосые еврейки с сонными, тяжелыми веками, смуглые гибкие черкешенки и златовласые русские, темнокожие гречанки и турецкие женщины с фигурами Юноны — все они нагими, как в день рождения, явились перед глазами татарских князей.

Баязид клялся, что изнасилует жен Тимура. Теперь же его коробило, когда он смотрел на Деспину — сестру и любовницу Петра Лазаруса, обнаженную, как и остальные, коленопреклоненную и трепещущую от страха, предлагая Тимуру чашу вина. Татарин рассеянно запустил пальцы в волосы девушки, и Баязид содрогнулся, словно эти пальцы сжали его собственное сердце.

Султан видел Дональда Мак-Диза, сидевшего рядом с Тимуром. Гаэл остался в своей пыльной, испачканной одежде и выделялся среди пышных, разодетых в шелка и золото татар. Дикие глаза Мак-Диза сверкали, а за едой вел он себя дико и необузданно, словно изголодавшийся волк. Он пил крепкое вино чашу за чашей. И тут наконец самообладание отказало Баязиду, и он сломался. С ревом, заглушившим весь остальной шум, Громовержец наклонился вперед, сломав руками тяжелый скипетр, как тростинку, и швырнул на пол обломки.

Все собравшиеся устремили на него свои взгляды, и некоторые из татар быстро встали между ним и своим эмиром, который лишь невозмутимо взглянул на Баязида.

— Собака! Собачье отродье! — ревел Баязид. — Ты пришел ко мне, как беглец, и я приютил тебя! Пусть проклятие всех предателей ляжет на твое черное сердце!

Мак-Диза поднялся, разметав чаши и кубки.

— Предателей! — закричал он. — Для тебя шесть лет оказалось слишком большим сроком. Ты забыл обезглавленные трупы, оставленные гнить у Никополиса? Ты забыл десять тысяч пленных, которых вы там убили, голых и со связанными руками? Там я сражался с тобой мечом, теперь я сразил тебя с помощью хитрости! Глупец, ты был обречен с той минуты, как войско твое вышло из Брюсы! Именно я договорился с калмыками, ненавидевшими тебя. Поэтому-то они были довольны и делали вид, что хотят служить тебе. Через них я поддерживал связь с Тимуром с того момента, как мы в первый раз покинули Ангору. Я тайно посылал вперед всадников или притворялся, что охочусь на антилоп… Благодаря мне Тимур перехитрил тебя. Я даже вложил в твою голову план битвы! Я поймал тебя в паутину совпадений, зная, что все равно поступишь, как захочешь, не считаясь ни с тем, что скажу я, ни с тем, что скажет кто-то другой. Я солгал тебе только дважды: когда сказал, что хочу отомстить Тимуру, и когда сказал, что эмир будет ждать в горах и сам нападет на нас. До начала битвы я знал, чего хочет Тимур, и своим советом завлек тебя в ловушку. Поэтому Тимур, придумавший план, который ты посчитал отчасти своим, отчасти моим, заранее знал каждый твой шаг. Но в конечном счете все зависело от меня, так как именно я повернул против тебя калмыков, направив их стрелы в спины твоих всадников. Это и склонило чашу весов в пользу татар, когда исход битвы висел на волоске… Я дорого заплатил за месть, турок! Я играл свою роль под пристальным взглядом твоих шпионов при твоем дворе, даже когда голова у меня кружилась от вина. Я сражался за тебя против греков, и меня ранили. В пустыне под Халисом я страдал вместе со всеми. Я прошел через страшный ад, чтобы низвергнуть тебя в пыль!

— Служи же хорошо своему хозяину, как служил мне, предатель, — резко сказал султан. — В конечном счете, Тимур Хромой, ты проклянешь тот день, когда взял себе этого помощника. Когда-нибудь вы уничтожите друг друга!

— Полегче, Баязид, — бесстрастно сказал Тимур. — Что случилось, то случилось.

— Да! — Турок зашелся безумным смехом. — Но Громовержец не станет слугой хромой собаки! Хромой, Баязид говорит тебе: «привет и прощай».

И прежде чем кто-нибудь сумел его остановить, султан схватил со стола нож для мяса и по рукоять воткнул себе в горло. Секунду он раскачивался, словно могучее дерево, а потом с грохотом рухнул вниз. Весь шум стих, пирующие были поражены. Раздался надрывный плач, и вперед выбежала Деспина. Она упала на колени, прижала львиную голову своего свирепого господина к обнаженной груди и, содрогаясь, зарыдала. Тимур медленно, рассеянно погладил бороду. А Дональд Мак-Диза спокойно поднял огромную чашу, в которой в свете факелов сверкало малиновое вино, и осушил ее до дна.

7

Чтобы понять отношение Дональда Мак-Диза к Тимуру, нужно вернуться на шесть лет назад, в тот день, когда в Самарканде во дворце с бирюзовым куполом эмир размышлял, как же уничтожить надменного турка.

Когда другие смотрели вперед на несколько дней, Тимур мог заглянуть в будущее на годы. Пять лет прошло, прежде чем Тимур подготовился выступить против турка и согласился отпустить Дональда в Брюсу, а потом выслал за ним погоню. Пять лет неистовых сражений среди горных снегов и в пыли пустынь подняли Тимура как мифического исполина. Он жестоко правил своими военачальниками, а к Мак-Диза относился еще суровее. Тимур словно изучал шотландца беспристрастным жестоким взглядом ученого, требуя, чтобы гаэл полностью выкладывался на службе. Казалось, татарин ищет предел выносливости и мужества горца. Но Тимур так и не нашел его.

Гаэл был чересчур безрассуден, чтобы Тимур мог доверить ему войска. Но во время неожиданных нападений, набегов, во время штурма городов — во всем, что требовало личного мужества и отваги, горец был непобедим. Шотландец представлял собой типичного европейского воина, для которого стратегия и тактика имели меньшее значение, чем жестокая рукопашная схватка, где исход битвы решался благодаря личной доблести и силе воинов. Обманывая турка, шотландец лишь следовал инструкциям Тимура.

Между гаэлом и эмиром не могло возникнуть дружеских уз, поскольку Дональд для Тимура был лишь свирепым варваром из чужеземной Фракии. Тимур никогда не осыпал его подарками и почестями, как мусульманских военачальников. Жестокий гаэл презирал мишуру почестей и, казалось, получал удовольствие только от хороших сражений и обильной попойки. Он игнорировал правила внешнего благоговения, которое демонстрировали Тимуру его подданные, и в подпитии осмеливался говорить мрачному татарину в лицо такие вещи, что окружающие замирали, затаив дыхание.

— Это волк, которого я спускаю с привязи на своих врагов, — сказал однажды про него Тимур.

— Такой человек как обоюдоострый клинок, который легко может поранить владельца, — рискнул заметить один из князей.

— Его обратная сторона не так тщательно заточена, как та, что поражает моих врагов, — ответил Тимур.

После победы под Ангорой Тимур отдал под командование Дональду калмыков и беспокойных, непокорных вигуров. Такой была награда Тимура: большое неосвоенное поле, возможность долго усердно трудиться в поте лица и беспощадно бороться с врагами татар. Но Дональд ничего не сказал. Он держал своих головорезов наготове и экспериментировал с различными типами седел и доспехов, с кремневыми ружьями, тем не менее находя, что они уступают по меткости татарским лукам; экспериментировал с последними видами огнестрельного оружия, громоздкими пистолями на колесах, которые использовали арабы еще за сто лет до своего появления в Европе.

Тимур бросал Дональда на врагов, как человек бросает дротик, мало заботясь о том, сломалось или нет оружие. Всадники гаэла возвращались в крови, в пыли, усталые. Доспехи их были растерзаны в клочья, мечи зазубрены и затуплены, но к остроконечным седлам всегда были приторочены головы врагов Тимура. Жестокость воинов Дональда, его собственная дикая свирепость и нечеловеческая сила постоянно вызволяли их из безнадежных на вид положений. А животная энергия Дональда заставляла его снова и снова оправляться от страшных ран, вызывая восхищение у мускулистых татар.

С годами Дональд, всегда отчужденный и неразговорчивый, все больше и больше уходил в себя. Когда войны затихали, он в одиночестве сидел в мрачной тишине в какой-нибудь таверне или угрожающе гордо бродил по улицам, положив руку на рукоять огромного меча, и люди осторожно уступали ему дорогу. У Дональда был только один друг, Ак-Бога, и один интерес, кроме войн и убийств. Во время набега на Персию наперерез его отряду выбежала, крича, тоненькая девчушка, и воины Дональда увидели, как их предводитель наклонился и подхватил ее одной могучей рукой, усадил в седло. Это была Зулейка, персидская танцовщица.

У Дональда был дом в Самарканде и горстка слуг, но только одна эта девушка, миловидная, чувственная и легкомысленная. Она обожала своего господина, а ее страх перед ним доходил до восторженного исступления, но когда Мак-Диза уезжал на войну, она не скрывала своих связей с молодыми солдатами.

Как и большинство персиянок ее касты, Зулейка имела склонность к мелким интригам и не могла не совать свой нос в чужие дела. Она стала доносчицей у Шади Мулх — персидской любовницы Халила, слабовольного внука Тимура, и таким образом косвенно влияла на судьбы мира. Зулейка представляла собой жадное, тщеславное существо и страшную лгунью, но ее руки были легки, как несомые ветром снежинки, когда она перевязывала раны от мечей и копий на железном теле Дональда. Гаэл же никогда ее не бил и не ругал, хотя никогда и не ласкал, не ухаживал с нежными словами, как другие мужчины. Он хорошо знал, что для него Зулейка дороже всех владений и наград.

Тимур старел. Он играл с миром в шахматы, и пешками его были короли и армии. Молодым вождем без богатства и власти он сверг своих хозяев-монголов, а теперь сам повелевал ими. Он завоевывал племя за племенем, народ за народом, королевство за королевством, создавая собственную империю, протянувшуюся от Гоби до Средиземного моря, от Москвы до Дели — могущественнейшую империю из всех когда-либо известных миру.

Он открыл двери юга и востока, и через них в Самарканд потекли богатства всего мира. Именно Тимур спас Европу от азиатского нашествия, когда остановил волну турецкого завоевания, о чем он сам так никогда и не узнал. Великий татарин строил и разрушал города. Он сделал сад из бесплодных пустынь и превратил цветущие земли в пустыню. По его приказу возводились пирамиды из черепов и кровь лилась реками. Его князья возвышались над народами и племенами, тщетно, словно женщины, заблудившиеся в горах, вопившими, когда их начинало перемалывать в жерновах империи Тимура.

Теперь же эмир смотрел на восток, где столетиями дремала пышная империя Китая. Возможно, к старости это было всего лишь стремление к истокам своего народа. Возможно, Тимур помнил героических ханов, своих предков, хлынувших некогда в плодородные равнины Китая из бесплодных степей Гоби.

* * *

Великий визирь покачал головой. Он играл в шахматы со своим царственным господином. Визирь был стар, слаб и осмеливался высказывать свое мнение даже Тимуру.

— Мой господин, что пользы в бесконечных войнах? Ты уже покорил больше народов, чем покорили Чингис-хан или Александр. Отдохни от завоеваний, понежься в мире и заверши работу, начатую в Самарканде. Построй побольше великолепных дворцов. Собери вокруг себя философов, художников, поэтов со всего мира.

Тимур пожал могучими плечами.

— Философия, поэзия и архитектура хороши, но их не видно в тумане и дыме завоеваний, ибо все вещи в мире покоятся на окровавленном блеске стали.

Визирь играл фигурками из слоновой кости, покачивая седой головой.

— Мой господин, в тебе словно два человека. Один — строитель. Другой — разрушитель.

— Возможно, я разрушаю, с тем чтобы на руинах можно было строить, — ответил эмир. — Я никогда не пытался до конца разобраться в этом. Я просто знаю, что я прежде всего — завоеватель, а потом — строитель, и завоевание — суть моей жизни.

— Но для чего нужно опрокидывать этот слабый колосс на глиняных ногах — этот Китай? — поинтересовался визирь. — Это означает еще одно большое кровопролитие, а ты уже достаточно окропил кровью землю. Новая война означает новую скорбь и новые страдания для беспомощных людей, умирающих под твоим мечом, словно жертвенные овцы.

Тимур рассеянно покачал головой.

— Что значат их жизни? Они все равно умрут, а ныне их существование наполнено страданием. Я же обовью сердце татарина стальной лентой. Новыми завоеваниями на востоке я усилю свой трон, и правители моей династии станут повелевать миром десять тысяч лет. Все дороги мира будут вести в Самарканд, и тут будут собраны все чудеса, тайны и вся слава мира — институты и библиотеки, величественные мечети, мраморные дворцы, темно-синие башни и бирюзовые минареты. Но сначала я выполню свое предназначение — завоюю весь мир!

— Но приближается зима, — не отступал визирь. — По крайней мере, дождись весны.

Тимур молча покачал головой. Он знал, что стар. Железное тело начинало сдавать. И тогда во сне он слышал пение Адджай Темноглазой, невесты его юности, умершей более сорока лет назад. Вот так через Голубой город пролетела весть. Мужчины оставили женщин и вино, натянули тетиву на луки, проверили сбруи у коней и вновь ступили на старую, проторенную дорогу завоеваний.

Тимур и его военачальники взяли с собой множество жен и слуг. Эмир собирался остановиться в своем пограничном городе Отраре и, когда весной снег растает, направиться оттуда в Китай.

Как обычно, Дональд Мак-Диза со своей беспокойной шайкой составлял авангард. После нескольких месяцев безделья гаэл был рад отправиться в путь. Зулейку он взял с собой. Годы не пощадили горца-гиганта. Его необузданные калмыки по привычке поклонялись ему, но все-таки он был для них чужаком, и они никогда не понимали его сокровенных мыслей. Ак-Бога со своим сверкающим взглядом и веселым смехом был единственным другом горца. Но Ак-Бога умер. Его доброе сердце остановил удар арабской сабли. Все сильнее и сильнее старался сбежать Дональд от растущего одиночества, скрыться от него в обществе персидской девушки. Зулейка же не понимала странного, своенравного сердца гаэла, но хоть как-то заполняла болезненную пустоту в его душе. Длинными, одинокими ночами руки Дональда сжимали ее тоненькую фигуру с диким, беспокойным голодом, который смутно ощущала персиянка.

В необычной тишине выехал Тимур из Самарканда во главе длинных, сверкающих колонн. Люди не приветствовали его громкими криками, как в прежние времена. Они стояли со склоненными головами, с сердцами, переполненными чувствами, которые они не могли определить, и смотрели на завоевателя. Потом они вновь возвращались к своей незначительной жизни, к банальности, мелким задачам с неясным бессознательным ощущением, что нечто ужасное, великолепное и устрашающее навсегда ушло из их жизни.

Войска подгоняла набирающая силу зима, и шли они намного медленнее, чем раньше, когда подобно тучам в бурю проносились над землей. Сейчас войско состояло из двухсот тысяч человек и везло с собой стада запасных лошадей, повозки с продовольствием и огромные шатры-палатки.

Тропу под названием Ворота Тимура завалило снегом, но армия упорно шла сквозь буран. Наконец стало очевидно, что даже татары не могут ехать дальше в такую погоду, и принц Халил остался зимовать в странном городке, который почему-то называли Каменным городом. Но Тимур со своим войском шел вперед. Они перешли Сир там, где толщина льда достигала трех футов. Впереди лежала гористая местность и стало еще труднее. Лошади и верблюды вязли в сугробах, повозки раскачивались на ухабах. Но воля Тимура непреклонно вела их вперед, и наконец они вышли на равнину и увидели шпили Отрара, блестящие сквозь пургу.

Тимур со знатью устроился во дворце, а его воины отправились по зимним квартирам. Тут-то Тимур и послал за Дональдом Мак-Диза.

— На нашем пути лежит Ордушар, — сказал Тимур. — Возьми две тысячи воинов и захвати этот город чтобы с приходом весны дорога на Китай оказалась открытой.

Когда человек бросает дротик, он не заботится, расщепится ли тот, достигнув цели. Тимур не послал на это безумное дело ни своих придворных, ни отборных воинов. Он поручил расчистить дорогу Дональду. Однако гаэл остался равнодушен. Он был готов пуститься на любую авантюру, если та может заглушить смутные, горькие мысли, все сильнее и сильнее отравляющие его сердце.

В сорок лет Мак-Диза ничуть не ослабел, не размягчился. Но временами он чувствовал, что стар. Все чаще его мысли отвращались от образа жизни в черных и багровых красках, от жизни, переполненной насилием, вероломством, жестокостью и безнадежностью. Сон его стал беспокойным. Порою он слышал странные голоса в ночи. Иногда сквозь воющий ветер ему чудились причитания шотландской волынки.

Получив приказ от эмира, Дональд разбудил своих волков, которые, хоть и зевали, подчинились беспрекословно и отправились из Отрара навстречу ревущему бурану. Этот поход был рискованным предприятием.

* * *

Во дворце в Отраре Тимур дремал на диване, обложившись картами и схемами. Сквозь сон слушал он непрекращающиеся споры своих жен. Интриги и ревность из Самарканда перебрались в тихий Отрар. Женщины гудели вокруг Тимура, страшно утомляя его своими мелочными склоками.

Когда к железному эмиру незаметно подобрался возраст, женщины заволновались, решая, кто же станет преемником Тимура. В интригах участвовала королева Сарай Мулх Ханума и Хан-Зейд, жена умершего сына Тимура, Джаханчира. Королева пыталась сделать наследником сына Тимура — Шах-Руха, Хан-Зейд стремилась, чтобы это место занял ее сын — принц Халил, которого обвела вокруг пальчика куртизанка Шади Мулх.

Эмир вопреки сильным возражениям Халила взял Шади Мулх с собой в Отрар. Принц становился все неспокойнее, метался по унылому Каменному городу, и до Тимура дошли слухи о его дерзких словах и угрозах.

Сарай Ханума, сухопарая, утомленная женщина, постаревшая в войнах и в горе, пришла к эмиру.

— Персиянка посылает секретные сообщения принцу Халилу, подталкивая его на глупые дела, — сказала королева. — Ты далеко от Самарканда. Если Халил отправится туда, пока ты здесь, всегда найдутся глупцы, готовые восстать даже против повелителя из повелителей.

— В другое время я бы задушил ее, — сказал Тимур устало. — Но Халил по своей глупости поднялся бы против меня, а восстание сейчас, даже немедленно подавленное, расстроило бы мои планы. Посадите персиянку под стражу. Оттуда она не сможет посылать сообщений молодому дураку.

— Я уже сделала это, — резко ответила Сарай Ханума. — Но персиянка посылает сообщения через персиянку франка Дональда.

— Приведите девушку, — приказал Тимур, со вздохом отложив карты в сторону.

Зулейку притащили к Тимуру. Он мрачно смотрел, как девушка хныкала, лежа у его ног. Усталым жестом Тимур подписал ей смертный приговор и сразу же забыл о ней, как король забывает о раздавленной мухе.

Кричащую девушку утащили и бросили на колени в большой комнате, где не было окон, только двери с засовами. Ползая на коленях, Зулейка неистово выла, звала Дональда и взывала к милосердию, пока ужас не сковал ее голос. Оцепенев от страха, она увидела полуголую фигуру палача. Лицо его напоминало маску. Убийца с ножом в руке подошел к девушке…

Зулейка была трусливой, распущенной и глупой. Ее жизнь не была преисполнена достоинства, и некрасиво встретила Зулейка свою смерть. Но даже муха любит жизнь. И возможно, в жестоких загадочных книгах Судьбы записано, что даже император не может растоптать насекомых безнаказанно.

8

Осада Ордушара продолжалась. В леденящих, слепящих и жалящих порывах ветра и снега коренастые калмыки и тощие фигуры старались изо всех сил и гибли, принимая смерть в жестоких муках.

Они приставили лестницы к стенам и устремились наверх, а защитники, страдая не меньше нападающих, пронзали их копьями, сталкивали валуны, давившие людей в кольчугах, как жуков, и сбрасывали лестницы со стен так, что те, падая, убивали людей внизу. Ордушар, возвышавшийся в ущелье и защищенный сбоку скалами, на самом деле был бурятской крепостью.

Волки Дональда рубили замерзшую землю обмороженными, ободранными руками, едва державшими кирки, и старались сделать подкоп под стены. Они долбили стены, всовывали наконечники копий меж камней, вырывали куски кладки голыми руками, а сверху на них дождем лились дротики и расплавленный свинец. С огромным трудом воины Дональда соорудили импровизированные осадные машины из поваленных деревьев, кожаной упряжи и веревок, сплетенных из грив и хвостов лошадей.

Тараны тщетно долбили массивные стены. Вдоль парапетов сражались атакующие и защитники, пока окровавленные руки не примерзали к древкам копий и к рукоятям мечей, а кожа не начинала сдираться, обнажая кровавые струпья. Но неизменно, с нечеловеческой яростью, продлевающей агонию, защитники отражали атаки.

Центральная башня крепости была обнесена стенами с бойницами, откуда жители крепости лили горящую нефть. Люди Дональда походили на жуков, попавших в пламя. Снег и дождь со снегом налетали ослепляющими шквалами, затянув весь мир ледяной пеленой. Убитые валялись там же, где падали, раненые умирали, замерзая. Не было ни передышки, ни конца агонии… Дни и ночи слились в единый ад. Люди Дональда со слезами страдания, замерзающими на лицах, остервенело колотили таранами в заиндевевшие, каменные стены, сражались ободранными руками, сжимавшими сломанное оружие, и, умирая, проклинали сотворивших их богов.

В крепости горя было не меньше. Там не осталось никакой пищи. Ночью воины Дональда слышали вой умирающих от голода людей. Отчаявшиеся мужчины Ордушара перерезали глотки женщинам и детям и вышли из крепости. Изможденные, переполненные яростью калмыки напали на них. В водовороте битвы снег был густо обагрен кровью, и воины Дональда вошли в городские ворота. Страшная битва продолжалась в городских пределах.

Дональд использовал последнее дерево у подножия крепости, чтобы поднять еще одну штурмовую башню. Теперь в долине перед крепостью не осталось ничего, что могло бы гореть. Сам шотландец стоял у подъемного моста башни, который можно было бы в любой момент опустить. Гаэл не щадил себя. Штурмовую башню повернули к стене под градом стрел, убившим половину людей, не успевших укрыться за высоким валом. Со стены прогремела чугунная пушка, но громадное ядро просвистело над головой Дональда. Потом буряты пытались поджечь башню с помощью горящей нефти. Наконец мост удалось опустить.

Выхватив широкий меч, Дональд шагнул вперед. Со звоном отлетали стрелы от его лат и шлема. Загремели выстрелы, но гаэл шагал вперед. Тощие люди в доспехах, с глазами обезумевших собак, карабкались на перила, стремясь разломать мост. Дональд шагнул к ним, и меч его со свистом рассек воздух. Клинок гаэла разрубал доспехи, плоть и кости. Толпа защитников распалась.

Тяжелый топор обрушился на щит Дональда, и он зашатался на парапете, но нанес ответный удар, разрубив надвое нападавшего. Гаэл удержался на стене, отшвырнув разбитый щит. За ним по мосту пошли его волки, сбрасывая защитников со стен. Размахивая тяжелым мечом, Дональд продвигался вперед в водовороте битвы и вдруг подумал о Зулейке. Она показалась ему чем-то нереальным, мысль о ней больно ранила его под сердце. Но не мысль была это на самом деле, а вражеское копье, прошедшее сквозь кольчугу. Яростно рубанул Дональд своего противника. Меч сломался в его руке. Шотландец прислонился к стене. Лицо его на миг исказилось. Вокруг шла резня: ярость обезумевших от долгих страданий калмыков не знала границ.

9

К Тимуру, сидевшему на троне во дворце Отрара, пришел великий визирь:

— Выжившие из тех, кто был послан в ущелье Ордушара, возвращаются, мой господин. Города в горах больше нет. Воины несут Дональда на носилках. Он умирает.

Усталые, окровавленные люди с потухшими глазами, перевязанные грязными тряпками, закутавшиеся в растерзанные одежды и доспехи, внесли носилки. Они бросили к ногам Тимура золоченые латы военачальников, ящики с драгоценностями и одеждой из шелка и серебряной тесьмы — добычу из Ордушара, где среди богатств люди умирали голодной смертью. Носилки опустили перед Тимуром.

Эмир взглянул на умирающего Дональда. Шотландец был бледен, но на лице его не появилось и тени слабости. Его холодные глаза горели огнем.

— Дорога на Китай открыта, — сказал Дональд, с трудом выговаривая слова. — Ордушар лежит в дымящихся руинах. Я выполнил твой последний приказ.

Тимур кивнул. Казалось, его глаза смотрели сквозь шотландца. Что значил умирающий на носилках для эмира, столько раз видевшего смерть? Его мысли были уже где-то на дороге в Китай. Дротик наконец разбился вдребезги, но последний его удар открыл Тимуру дорогу в новые земли. Темные глаза эмира странно засверкали. Знакомый огонь пробежал по его жилам. Новая война! Снаружи завывал ветер, словно гремели трубы, гудели кимвалы. Они пели песнь победы.

— Пришлите ко мне Зулейку, — прошептал умирающий.

Тимур не ответил. Он едва ли слышал слова Дональда, погрузившись в собственные видения. Давно уже забыл эмир и о Зулейке, и о ее судьбе. Что значила еще одна смерть в устрашающем и ужасающем плане становления империи?

— Зулейка, где Зулейка? — повторял гаэл, беспокойно задвигавшись на носилках.

Тимур слегка вздрогнул и поднял голову, что-то вспоминая.

— Я приговорил ее к смерти, — спокойно ответил он. — Это было необходимо.

— Необходимо?! — Глаза Дональда округлились. Он попытался приподняться, но, обессилев, упал на носилки и закашлялся кровью. — Безумный пес, она была моей!

— Твоя или чья-нибудь еще, какая разница, — рассеянно возразил Тимур. — Что значит женщина, когда решается судьба империи?

В ответ Дональд выхватил из одежды пистолет и выстрелил в Тимура. Эмир вздрогнул и покачнулся на троне. Закричали придворные.

Сквозь дым они увидели, что Дональд, лежащий на носилках, мертв. На губах гаэла застыла жестокая улыбка. Тимур, согнувшись, сидел на троне, одной рукой сжав грудь. Сквозь пальцы эмира сочилась кровь. Свободной рукой он махнул знати, прося людей отступить.

— Довольно, все кончено. Каждому когда-то приходит конец. Пусть вместо меня правит Пир Мухаммед. Пусть он усилит границы империи, которую я воздвиг.

Мучительная агония исказила черты эмира.

— Аллах, это — конец империи!

Яростный крик страдания вырвался из его горла.

— Я — тот, кто топтал королевства и уничтожал султанов. Я умираю из-за раболепной проститутки и франка!

Военачальники беспомощно смотрели на могучие руки Тимура, сжатые, словно железные клещи. Лишь несгибаемая воля эмира не позволяла Смерти забрать его душу. Фатализм ислама никогда не находил отклика в языческой душе Тимура. Он боролся со смертью до последней капли крови.

— Пусть народ мой не узнает, что я умер от руки франка, — с трудом проговорил он. — Пусть летописи не прославляют имя волка, убившего императора. О Аллах, горсть пыли, маленький кусочек свинца уничтожил Завоевателя Мира! Пиши, писец, что в этот день не от руки человека, а по воле Аллаха умер Тимур, слуга Аллаха.

Военачальники застыли вокруг в изумлении и молчании, пока побледневший писец доставал пергамент и писал дрожащей рукой. Мрачный взгляд Тимура застыл на умиротворенном лице Дональда, который, казалось, тоже смотрел на эмира. Лицо мертвого человека на носилках было повернуто к умирающему на троне. И прежде чем скрип пера замер, львиная голова Тимура упала на могучую грудь. Вслед за поющим панихиду ветром, заметающим снегом все выше и выше стены Отрара, пески забвения стали засыпать империю Тимура — последнего завоевателя и повелителя мира, — сокрушенную одним выстрелом.

Врата Империи (Перевод с англ. К. Плешкова)

Пировавшие в подвале замка Годфрея де Куртенэ не слышали ни бряцания оружия угрюмых часовых на башнях, ни порывов весеннего ветра. Также и наверху никто не слыхал шума пирушки.

Трещавшая свеча освещала неровные стены, сырые и негостеприимные, вдоль которых стояли покрытые паутиной плетеные бутылки и бочки. Из одной бочки выбили затычку, и кожаные кружки в ослабевших от выпитого вина руках снова и снова погружались в пенистую глубину.

Агнесса, девушка-служанка, накануне украла с пояса управляющего массивный железный ключ от подвала, и теперь, пользуясь отсутствием хозяина, там веселилась небольшая, но далеко не избранная компания.

Сидя на колене слуги Питера, Агнесса отбивала кружкой рваный ритм в такт непристойной песне, которую оба горланили каждый на свой лад. Эль переливался через край качающейся кружки, стекая за воротник Питера, чего тот не замечал.

Другая служанка, толстая Мардж, раскачивалась на скамейке, хлопая себя по крутым широким бедрам и шумно комментируя пикантную историю, только что рассказанную Джайлсом Хобсоном. Судя по его манерам, он мог бы быть хозяином замка, а вовсе не бродягой-мошенником, мотавшимся по волнам житейского моря. Опершись спиной о бочку и положив ноги в сапогах на другую, он ослабил ремень, что стягивал его объемистое брюхо под поношенным кожаным камзолом, и вновь погрузил губы в пенящуюся кружку.

— Джайлс, клянусь бородой святого Витольда, — промолвила Мардж, — я еще никогда не слышала ничего подобного! Даже вороны, которые будут обгладывать твои кости на виселице, лопнут от смеха. За тебя — принца всех сквернословов и лжецов!

Она взмахнула громадной оловянной кружкой и осушила ее столь же решительно, как любой мужчина.

В этот момент появился еще один участник пирушки, который вернулся со свидания: в дверях наверху лестницы показался человек в обтягивающем бархатном костюме. На ногах он держался нетвердо. Через приоткрытую дверь донеслись звуки ночи — шелест портьер где-то в доме, шум ветра в ущельях, сердитый оклик часового на башне. Порыв ветра пронесся по лестнице, едва не погасив свечу.

Гильом, паж, закрыл дверь и, шатаясь, спустился по грубым каменным ступеням. Он не был столь пьян, как остальные, просто из-за юного возраста еще не привык к большим количествам подобных напитков.

— Который час, мальчик? — спросил Питер.

— Далеко за полночь, — ответил паж, неуверенно нашаривая открытую бутылку. — В замке все спят, кроме стражи. Однако я слышал стук копыт сквозь шум ветра и дождя: кажется, сэр Годфрей возвращается.

— Пусть возвращается, будь он проклят! — закричал Джайлс, звучно шлепая Мардж по жирному заду. — Может быть, он и хозяин замка, но сейчас мы — хозяева подвала! Еще эля! Агнесса, маленькая шлюха, еще песню!

— Да, еще эля! — шумно потребовала Мардж. — Брат нашей хозяйки, сэр Жискар де Шатильон, рассказывал невероятные истории про Святую Землю и неверных, но, клянусь святым Данстеном, вранье Джайлса затмевает правду рыцаря!

— Не клевещи на… ик!.. святого человека, побывавшего… ик… в паломничестве и крестовом походе, — икнул Питер. — Сэр Жискар видел Иерусалим и сражался рядом с королем Палестины… сколько лет тому назад?

— Десять лет — десять лет прошло с того майского дня, когда он отправился в плавание к Святой Земле, — сказала Агнесса. — С тех пор леди Элеонора не видела его, пока вчера утром он не подъехал к воротам. Ее муж, сэр Годфрей, вообще никогда его прежде не видел.

— И не знал его? — пробормотал Джайлс. — И сэр Жискар его не знал?

Он заморгал, проведя широкой ладонью по рыжим волосам. Он даже не осознавал, насколько пьян. Мир вокруг него завертелся, словно волчок, и голова, казалось, заплясала на плечах. В парах эля и перебродившего спирта родилась сумасбродная идея.

Джайлс внезапно расхохотался и выпрямился, пролив содержимое кружки на колени Мардж, что вызвало град ругательств с ее стороны. Задыхаясь от смеха, он ударил ладонью по крышке бочки.

— Ты что, рехнулся? — взвизгнула Агнесса.

— Сейчас будет потеха! — Крыша затряслась от его бычьего рева. — Ну и потеха, клянусь святым Витольдом! Сэр Жискар не знает мужасвоей сестры, а сэр Годфрей сейчас у ворот. Слушайте!

Четыре неуверенно покачивавшиеся головы склонились к нему, словно грубые стены могли услышать его слова. Мгновение спустя тишина сменилась бурными взрывами хохота. Сейчас они готовы были последовать любой, самой безумной идее, которую бы им предложили. Лишь Гильома терзали смутные дурные предчувствия, но и его увлек пьяный пыл собутыльников.

— Чертовски будет весело! — воскликнула Мардж, пылко целуя Джайлса в багровую щеку. — Вперед, бродяги!

— Вперед! — проревел Джайлс, выхватывая меч и беспорядочно им размахивая, и пятеро, спотыкаясь и налетая друг на друга, устремились вверх по лестнице. Пинком распахнув дверь, они вбежали в широкий зал, завывая, словно стая охотничьих псов.

Замки двенадцатого века, напоминавшие скорее крепости, чем просто жилища, строились для защиты, а не для комфорта.

Просторный зал с высоким потолком, по которому разносились крики пьяной компании, был устелен тростником и освещался лишь едва тлеющими углями в большом камине. Грубые, напоминавшие паруса портьеры вдоль стен колыхались на сквозняке. Спавшие под большим столом собаки проснулись от топота ног и разом залаяли, внеся свой вклад во всеобщую суматоху.

Шум разбудил сэра Жискара де Шатильона. Во сне он видел иссушенные солнцем равнины Палестины и потому решил, что его окружили сарацинские разбойники. Он вскочил, хватаясь за меч, и тут только сообразил, где находится. Однако явно затевалось что-то недоброе. Из-за дверей доносились шум, лай и вопли, и на прочные дубовые панели обрушился град ударов — несомненно, кто-то намеревался вышибить дверь. Рыцарь услышал, как чей-то голос громко и настойчиво зовет его по имени.

Оттолкнув в сторону дрожащего от страха оруженосца, он подбежал к двери и распахнул ее настежь. Сэр Жискар был высок и сухопар, с большим ястребиным носом и холодными серыми глазами. Даже в ночной рубашке он выглядел весьма внушительно. Яростно моргая, он вглядывался в группу людей в противоположном конце зала. Только тусклое мерцание углей освещало их. Среди них рыцарь увидел женщин, детей и какого-то толстяка с мечом.

— На помощь, сэр Жискар! — взревел толстяк. — На помощь! Замок в осаде, и все мы погибли! Разбойники из Хоршемского леса уже в зале!

Сэр Жискар услышал топот закованных в броню ног, который ни с чем невозможно было спутать, и увидел туманные очертания входящих в зал фигур. На их латах поблескивал красноватый свет тлеющих углей. Еще не до конца проснувшись, рыцарь кинулся в яростную атаку.

Сэр Годфрей де Куртенэ, вернувшийся домой после многочасовой езды сквозь дождь и ветер, предвкушал лишь покой и уют собственного замка. Сорвав свое раздражение на сонных конюхах, которые едва переставляли ноги, он отпустил тяжеловооруженных всадников и направился в главную башню, в сопровождении оруженосцев и свиты. Не успел он войти в зал, как там начало твориться нечто неописуемое: топот ног, грохот переворачиваемых скамеек, лай собак, резкие выкрики и чей-то торжествующий рев.

Изумленно ругаясь, он вбежал в зал во главе своих рыцарей, и тут на него накинулся воинственный маньяк, на котором не было ничего, кроме ночной рубашки. Маньяк размахивал мечом и завывал словно оборотень.

Яростные удары безумца высекли искры из шлема сэра Годфрея, и хозяин замка едва не стал трупом еще до того, как успел вытащить меч. Он упал на спину, призывая на помощь своих воинов. Однако безумец орал значительно громче, к тому же со всех сторон к ним устремились другие сумасшедшие в ночных рубашках, с воем нападая на ошеломленную свиту сэра Годфрея.

В замке царила суматоха — вспыхивали огни, выли собаки, вопили женщины, ругались мужчины, и над всем этим раздавался лязг стали и топот закованных в латы ног.

Заговорщики, протрезвев при виде того, к чему привела их забава, разбежались в разные стороны, ища убежища, — за исключением Джайлса Хобсона.

Он был слишком пьян, а потому его не обеспокоила столь обыденная сцена. Какое-то время он любовался творением своих рук, затем, обнаружив, что клинки мелькают в опасной близости от его головы, отступил и, следуя некоему инстинкту, направился в укрытие, известное ему с давних времен. Там он с приятным удивлением обнаружил, что все это время сжимал в руке плетеную бутыль. Он опустошил ее. Вино, смешавшись с тем, что уже попало в его глотку ранее, неожиданно быстро повергло Джайлса в бесчувствие. Он свалился и спокойно захрапел под соломой, в то время как над ним и вокруг него стремительно разворачивались события.

Там, в соломе, и нашел его брат Амброз, когда этот безумный день начал уже клониться к закату. Пузатый румяный монах встряхнул нераскаявшегося грешника, и тот с трудом открыл подернутые туманом глаза.

— Святые угодники! — сказал Амброз. — Опять ты за свои старые шуточки! Я так и думал, что найду тебя здесь. Тебя весь день ищут по всему замку, здесь, в конюшне, тоже искали. Хорошо, что ты спрятался в самой большой куче сена.

— Слишком большая честь для меня, — зевнул Джайлс. — Зачем им меня искать?

Монах воздел руки к небу в благочестивом ужасе.

— Да спасет меня святой Дионисий от Сатаны и дел его! Ты что, не помнишь, какую сумасбродную затею выдумал? Ты же натравил несчастного сэра Жискара на мужа его сестры!

— Святой Данстен! — простонал Джайлс, давясь сухим кашлем. — До чего же хочется пить! Кого-нибудь убили?

— Благодарение Господу, нет. Однако у многих разбиты макушки и поцарапаны ребра. Сэр Годфрей едва не погиб при первой же атаке, ибо сэр Жискар отменно владеет мечом. Однако наш хозяин, будучи в полном вооружении, вскоре нанес сэру Жискару сильный удар по голове, отчего потекла кровь и сэр Жискар начал ругаться так, что страшно было слушать.

Одному Богу известно, чем бы все закончилось, но леди Элеонора, разбуженная шумом, выбежала в одном белье в зал и, увидев сражающихся насмерть мужа и брата, встала между ними и обратилась к ним со словами, которые я не стану повторять. Воистину страшен язык нашей хозяйки во гневе.

В конце концов понимание было достигнуто, сэру Жискару и всем пострадавшим оказали необходимую помощь. Сэр Жискар указал на тебя как одного из тех, кто колотил в его дверь. Затем нашли прятавшегося Гильома, и он во всем признался, свалив главную вину на тебя. Ну и денек же был!

Несчастный Питер с утра сидит в колодках, и все слуги и крестьяне собрались вокруг, осыпая его насмешками и грязью, — они только что ушли, и он теперь представляет собой жалкое зрелище — с разбитым носом, ободранной рожей, заплывшим глазом и яичной скорлупой в волосах. Бедный Питер!

Что касается Агнессы, Мардж и Гильома, их выпороли так, что они запомнят это на всю жизнь. Трудно сказать, у кого из них больше болит задница. Но хозяева желают видеть тебя, Джайлс. Сэр Жискар клянется, что не успокоится, пока не лишит тебя жизни.

— Гм-м, — задумчиво пробормотал Джайлс. Он неуверенно поднялся, отряхнул солому с одежды, подтянул пояс и набекрень надел на голову шляпу.

Монах мрачно наблюдал за ним.

— Питер в колодках, Гильом выпорот, Мардж и Агнесса тоже — какое же наказание ожидает тебя?

— Думаю, я приму свою кару, добровольно отправившись в изгнание, — сказал Джайлс.

— Тебя не выпустят за ворота, — предупредил Амброз.

— Верно, — вздохнул Джайлс. — Монах может пройти свободно, в то время как честного человека останавливают из-за подозрений и предрассудков. Что ж, придется понести еще одно наказание. Одолжи мне твою мантию.

— Мою мантию? — воскликнул монах. — Да ты с ума сошел…

Тяжелый кулак врезался в пухлый подбородок, и монах с тихим вздохом осел на землю.

Несколько минут спустя скучающий стражник, забавлявшийся тем, что целился тухлым яйцом в неряшливую фигуру в колодках, увидел, как из конюшни появился человек в мантии и капюшоне и медленно двинулся через открытое пространство. Плечи его были устало опущены, голова склонена, лицо его было скрыто капюшоном.

Стражник поправил поношенный шлем и неуклюже шагнул к монаху.

— Да пребудет с тобой Господь, брат, — сказал он.

— Pax vobiscum, сын мой, — донесся тихий приглушенный ответ из глубины капюшона.

Стражник сочувственно покачал головой, глядя вслед монаху, направлявшемуся к боковым воротам.

— Бедный брат Амброз, — пробормотал стражник. — Он слишком близко к сердцу принимает грехи мира, сгибаясь под грузом тяжких преступлений человечества.

Он вздохнул и снова прицелился в угрюмую физиономию над колодками.

* * *

По голубой глади Средиземного моря тяжело двигалась торговая галера, неуклюжая и широкая. Квадратный парус безвольно свисал с единственной толстой мачты. Гребцы, сидевшие на скамьях по обеим сторонам средней палубы, налегали на длинные весла, словно машины, одновременно наклоняясь вперед и откидываясь назад. Из глубины корпуса доносился шум голосов, жалобные крики животных и запах конюшни и хлева. На юге подобно расплавленному сапфиру простиралась голубая вода. На севере однообразную картину нарушал возвышавшийся впереди остров, белые скалы которого были увенчаны темной зеленью. Вокруг царили достоинство, чистота и безмятежность, если не считать вонючей неуклюжей лохани. Переваливаясь с борта на борт, она тащилась по пенящейся воде, издавая звуки и запахи, кои свидетельствовали о присутствии здесь человека.

Внизу пассажиры средней палубы, усевшись среди своих узлов, готовили пищу на небольших жаровнях. Дым смешивался с запахами пота и чеснока. Слышалось ржание несчастных лошадей, зажатых в узком пространстве. Овцы, свиньи и куры добавляли к здешним запахам свой аромат.

Вскоре к бормотанию множества голосов под палубой добавились новые — членов экипажа и более состоятельных пассажиров, имевших места в каютах. Затем послышался голос самого капитана, резкий и раздраженный. Ему ответили — громко и хрипло, с акцентом.

Капитан-венецианец, пробираясь среди тюков с товаром, обнаружил на борту безбилетного, к тому же пьяного пассажира — толстого рыжеволосого человека в поношенной кожаной одежде. Он храпел меж бочек и, наверное, храпел бы еще очень долго, если б не возмущенный вопль капитана.

Последовала пылкая тирада на итальянском языке, смысл которой в конце концов свелся к требованию, чтобы чужак заплатил за свой проезд.

— Заплатить? — эхом отозвался незнакомец, проводя толстыми пальцами по нечесаным волосам. — Чем мне заплатить? Где я? Что это за корабль? Куда мы плывем?

— Это «Сан-Стефано», и он идет на Кипр из Палермо.

— Ах да, — пробормотал безбилетник. — Помню. Я поднялся на борт в Палермо… и прилег возле винной бочки между…

Капитан поспешно осмотрел бочку и с утроенной яростью завопил:

— Собака! Ты всю ее выпил!

— Как давно мы в море? — зевнув, невозмутимо спросил незнакомец.

— Достаточно долго чтобы оказаться вдали от берега, — проворчал капитан. — Ах ты свинья как ты мог проваляться пьяным все это время…

— Неудивительно, что в брюхе у меня пусто, — вздохнул чужак. — Я лежал среди тюков, а когда проснулся, пил, пока не заснул снова. Хм-м!

— Деньги! — потребовал итальянец. — Плати золотом за проезд!

— Золотом! — фыркнул в ответ незнакомец. — У меня и медяка нет.

— Тогда отправишься за борт, — мрачно пообещал капитан. — Для нищих на «Сан-Стефано» нет места.

Чужак воинственно засопел и схватился за меч.

— Выбросить меня за борт? Тому не бывать, пока Джайлс Хобсон в состоянии держать оружие. Свободнорожденный англичанин ничем не хуже любого итальянца в бархатных штанах. Зови своих забияк и увидишь, как я пущу им кровь!

С палубы донесся громкий испуганный крик:

— Впереди по правому борту галеры! Сарацины!

Капитан взвыл, и лицо его приобрело пепельный оттенок. Тут же забыв о своем споре с безбилетником, он развернулся и кинулся на верхнюю палубу. Джайлс Хобсон последовал за ним, по пути обозревая встревоженные коричневые лица гребцов и перепуганные физиономии пассажиров — латинских священников, торговцев и паломников. Проследив за их взглядом, он увидел три длинные низкие галеры, которые стремительно мчались к ним по голубой глади. Люди на «Сан-Стефано» уже слышали звон цимбал и видели развевавшиеся на верхушках мачт флаги. Весла погружались в голубую воду и поднимались над ней, блестя серебром.

— Развернуть корабль к острову! — закричал капитан. — Если сумеем добраться до него, то сможем укрыться и спасти свои жизни. Корабль потерян, и весь груз тоже! Святые угодники, спасите меня! — Он со стоном воздел руки к небу — не столько от страха, сколько от жадности.

«Сан-Стефано» неуклюже накренился и вперевалку двинулся в сторону освещенных солнцем белых скал. Стройные галеры нагоняли его, мчась по волнам подобно водяным змеям. Пространство между «Сан-Стефано» и скалами сокращалось, но значительно быстрее сокращалось пространство между ним и преследователями. В воздух начали взмывать стрелы, со стуком падая на палубу. Одна из них вонзилась радом с сапогом Джайлса Хобсона, и он отдернул ногу, словно от ядовитого паука. Толстый англичанин вытер пот со лба. Во рту у него пересохло, в голове стучало, в животе все переворачивалось. Внезапно он ощутил жестокий приступ морской болезни.

Гребцы изо всех сил навалились на весла, тяжело дыша, казалось, почти выдергивая неуклюжий корабль из воды. Стрелы плотным дождем осыпали палубу. Кто-то взвыл, другой без слов осел рядом. Один из гребцов дернулся, когда в его плечо попала стрела, и выпустил весло. Охваченные паникой гребцы стали сбиваться с ритма. «Сан-Стефано» потерял скорость и начал раскачиваться еще сильнее, послышались крики пассажиров. Со стороны преследователей доносились торжествующие вопли. Они разделились, намереваясь взять в клещи обреченную галеру.

На палубе торговцев священники принялись отпускать грехи.

— Да хранят меня святые угодники… — выдохнул худой пизанец, опускаясь на колени на палубе. Внезапно он вскрикнул, схватился за оперенное древко вонзившейся в его грудь стрелы, опрокинулся набок и замер.

В борт, через который перегибался Джайлс Хобсон, воткнулась стрела, задрожав возле его локтя. Он не обратил на нее никакого внимания. Чья-то рука легла ему на плечо. Задыхаясь, он повернулся и поднял позеленевшее лицо. Прямо в глаза ему обеспокоенно смотрел священник.

— Сын мой, возможно, это наш смертный час; исповедайся в своих грехах, и я отпущу их тебе.

— Я знаю за собой один-единственный грех, — с несчастным видом простонал Джайлс — Я ударил монаха и похитил его мантию, чтобы бежать в ней из Англии.

— Увы, сын мой… — начал священник, затем с тихим стоном опустился на палубу. Из темного расплывающегося пятна на его боку торчала сарацинская стрела.

Джайлс огляделся по сторонам. Вдоль обоих бортов «Сан-Стефано» скользили длинные стройные галеры. Пока он смотрел на них, третья галера, находившаяся в середине треугольника, с оглушительным треском протаранила торговый корабль. Стальной нос пробил фальшборт, разнеся в щепки кормовую надстройку. Удар сбил людей с ног. Некоторые, раздавленные во время столкновения, с воем умирали страшной смертью.

Стальные носы двух других галер врубились в скамьи, на которых сидели гребцы, выбивая из их рук весла и ломая ребра.

В борта впились абордажные крючья, и на палубу хлынули смуглые обнаженные люди с горящими глазами и с саблями в руках. Их встретили отчаянно отбивавшиеся остатки ошеломленных пассажиров и команды.

Джайлс Хобсон нашарил свой меч и, пошатываясь, шагнул вперед. Перед ним мелькнула темная фигура. Он увидел пылающие глаза противника и услышал свист кривого клинка. Джайлс отразил удар своим мечом, едва при этом не упав. Затем он широко расставил ноги и вогнал меч пирату и брюхо. Кровь и внутренности хлынули на палубу, в агонии умирающий корсар увлек за собой своего убийцу.

Обутые и босые ноги топтали пытавшегося подняться Джайлса Хобсона. Кривой клинок, зацепив кожаную куртку, распорол ее от края до воротника. Наконец он встал, сбросив с себя лохмотья. Смуглая рука вцепилась в его порванную рубашку, над головой взлетела дубинка. Отчаянно рванувшись, Джайлс отскочил назад оставив обрывки рубашки в руке противника. Дубинка опустилась и стукнулась о палубу; ее обладатель, не удержавшись, рухнул на колени. Джайлс побежал по залитой кровью палубе, приседая и уворачиваясь от клинков и кулаков.

Несколько оборонявшихся толпились в дверях на полубаке. Остальная часть галеры находилась в руках торжествующих сарацин — они толпой рванули на нижние палубы. Послышались жалобные вопли животных, которым перерезали горло, и крики женщин и детей, которых вытаскивали из укрытий среди груза.

В дверях полубака оставшиеся в живых отбивались зазубренными мечами от окруживших их пиратов. Те с издевательскими воплями то отступали, то вновь наседали, выставив вперед пики.

Джайлс бросился к борту — он намеревался прыгнуть в воду и поплыть к острову. В этот момент он услышал за спиной быстрые шаги и резко развернулся, уклоняясь от сабли в руке коренастого человека среднего роста, в сверкающих посеребренных доспехах и украшенном гравировкой шлеме с перьями цапли.

Пот заливал глаза толстого англичанина, ему не хватало дыхания, живот выворачивало наизнанку, ноги дрожали. Мусульманин замахнулся, метя в голову. Джайлс отбил удар. Клинок его с лязгом ударился о кольчугу предводителя разбойников.

Внезапно висок Джайлса обожгло, словно раскаленным железом, и поток крови ослепил его. Выронив меч, он кинулся головой вперед на противника, повалив его на палубу. Мусульманин извивался и ругался, но толстые руки Джайлса изо всех сил сжимали его.

Внезапно раздался дикий крик, послышался топот множества ног по палубе. Сарацины начали прыгать за борт, отцепляя абордажные крючья. Пленник Джайлса что-то хрипло прокричал, и к нему через палубу бросились другие. Джайлс отпустил его, пробежал словно кот вдоль фальшборта и вскарабкался на крышу разбитой кормовой надстройки. Никто не обращал на него внимания. Обнаженные люди в фесках подняли закованного в латы предводителя на ноги и поволокли его через палубу, в то время как тот яростно ругался и брыкался, явно желая продолжить схватку. Сарацины попрыгали в свои галеры и начали грести прочь. Джайлс, присевший на крыше разрушенной надстройки, наконец увидел причину их поспешного бегства.

Из-за западной оконечности острова, до которого они пытались добраться, вышла эскадра больших красных кораблей. На носу и корме их возвышались орудийные башни, на солнце блестели шлемы и наконечники копий, слышался громкий звук труб и грохот барабанов, на верхушке каждой мачты развевался длинный флаг с эмблемой Креста.

Из уст оставшихся в живых пассажиров и матросов «Сан-Стефано» вырвался радостный крик. Галеры быстро уходили на юг. Ближайший корабль-спаситель тяжело подошел к борту, стали видны смуглые лица под стальными шлемами.

— Эй, на судне! — прозвучала суровая команда. — Вы тонете, будьте готовы перейти к нам на борт.

Услышав этот голос, Джайлс Хобсон вздрогнул и уставился на орудийную башню, возвышавшуюся над «Сан-Стефано». Голова в шлеме наклонилась над фальшбортом, взгляд холодных серых глаз встретился с его взглядом. Он увидел большой нос и шрам, пересекавший лицо от уха до края челюсти.

Оба тут же узнали друг друга. Прошедшее время не притупило негодования сэра Жискара де Шатильона.

— Вот как! — достиг ушей Джайлса Хобсона его кровожадный вопль. — Наконец-то я нашел тебя, негодяй…

Джайлс развернулся, сбросил сапоги и подбежал к краю крыши. Сильно оттолкнувшись, он с чудовищным шумом врезался в голубую воду. Голова его вынырнула на поверхность, и он быстрыми взмахами поплыл к далеким скалам.

С корабля послышался удивленный ропот, но сэр Жискар лишь мрачно улыбнулся.

— Подай мне лук, — приказал он оруженосцу. Он вложил в лук стрелу и подождал, когда голова Джайлса снова появится среди волн. Зазвенела тетива, стрела серебристым лучом сверкнула на солнце. Джайлс Хобсон вскинул руки и исчез. Сэр Жискар больше его не видел, но рыцари некоторое время еще наблюдали за водой.

* * *

К Шавару, визирю Египта, в его дворце в эль-Фустате, пришел евнух в ярких одеждах и униженным тоном — как и подобало обращаться к самому могущественному человеку калифата — объявил:

— Эмир Асад эд-дин Ширкух, повелитель Эмесы и Раббы, генерал армии Нур-эд-дина, султан Дамаска, вернулся с кораблей эль-Гази с назареянским пленником и желает аудиенции.

Визирь молча кивнул в знак согласия, но его тонкие бледные пальцы, лежавшие на украшенном драгоценными камнями белом поясе, судорожно дернулись, что было явным признаком душевного волнения.

Шавар был красивым стройным арабом, с присущими его народу проницательными темными глазами. Шелковые одежды и украшенный жемчугом тюрбан сидели на нем как влитые.

Эмир Ширкух ворвался подобно буре, шумно приветствуя его голосом, более подходящим для военного лагеря, чем для дворцовых палат. Его халат из муарового шелка искусные руки швеи вышили золотой нитью, но коренастой фигуре эмира больше подходили военные доспехи, чем мирные одежды. Это был крепко сложенный человек среднего роста, с лицом смуглым и суровым. Возраст не пригасил беспокойного огня в его темных глазах.

С ним пришел человек — рыжеволосый, краснолицый и толстый. Шавар не смотрел на него, однако успел заметить, что их национальные объемистые шаровары, шелковый халат и туфли с загнутыми носками выглядели на нем весьма нелепо.

— Надеюсь, Аллах даровал тебе в море удачу? — вежливо осведомился визирь.

— В некотором роде, — согласился Ширкух, опускаясь на подушки. — Одному Аллаху известно, сколь долог был наш путь, и сначала мне казалось, что все мои внутренности вывернутся наизнанку — ибо корабль наш раскачивался на волнах, словно хромой верблюд на сухом песке. Но затем Аллаху было угодно, чтобы болезнь миновала.

Мы потопили несколько жалких галер с паломниками, отправив в преисподнюю немало неверных, однако добыча оказалась мизерной. Но, визирь, посмотри — ты когда-нибудь видел кяфира, похожего на этого человека?

Визирь внимательно поглядел на незнакомца, в ответ тот простодушно вылупил на него свои большие голубые глаза.

— Я встречал таких среди франков в Иерусалиме, — решил Шавар.

Ширкух что-то проворчал и начал без особых церемоний жевать виноград, бросив гроздь своему пленнику.

— Возле одного острова мы заметили галеру, — сказал он, продолжая жевать, — напали на нее и вступили в бой с ее командой. Большинство из них оказались плохими воинами, но этому человеку удалось пробиться к борту, и он прыгнул бы в воду, если бы я его не перехватил. Аллах, он оказался силен как бык! У меня до сих пор болят ребра от его объятий.

В самой середине схватки нас окружил отряд кораблей с христианскими воинами. Они направлялись — как мы позднее узнали — в Аскалон. Просто франкские авантюристы, искавшие счастья в Палестине. Мы поспешно отступили на наши галеры. Оглянувшись, я увидел, как мой противник прыгнул за борт и поплыл к скалам. Какой-то рыцарь с назареянского корабля выпустил в него стрелу, и он, как мне показалось, утонул.

Наши бочки с водой были почти пусты. Как только франкские корабли скрылись за горизонтом, мы вернулись к острову за пресной водой. И там мы нашли на берегу лежавшего без сознания толстого рыжеволосого человека, в котором я узнал своего недавнего противника. Стрела не попала в него, он глубоко нырнул и далеко проплыл под водой. Но он потерял много крови из раны на голове — это я задел его своей саблей — и был близок к смерти.

Поскольку он оказался хорошим бойцом, я отнес его в свою каюту и привел его в чувство, и в последующие дни он научился говорить на языке, на котором мы, последователи ислама, общаемся с проклятыми назарянами. Он рассказал мне, что он внебрачный сын короля Англии и что враги прогнали его со двора отца и теперь преследуют по всему свету. Он поклялся, что король, его отец, готов заплатить за него немалый выкуп, так что дарю его тебе. С меня хватит удовольствия от того плавания. Ты же получишь выкуп, когда малик Англии узнает о своем сыне. Он веселый собеседник; он может рассказать историю, выпить бутылочку и спеть песню не хуже любого из тех, кого я когда-либо знал.

Шавар снова с интересом взглянул на Джайлса Хобсона. В его румяной физиономии он не в силах был обнаружить каких-либо следов королевского происхождения, однако для араба краснолицые, веснушчатые и рыжеволосые люди Запада были все на одно лицо.

Он снова перевел взгляд на Ширкуха. Эмир значил для него куда больше, чем любой бродяга-франк, пусть даже королевского происхождения. Старый вояка, не соблюдая никаких приличий, напевал себе под нос курдскую военную песню, потягивая из бокала ширазское вино, — шиитские правители Египта так же не придерживались строгих моральных принципов, как и их последователи-мамелюки.

Внешне казалось, что Ширкуха не интересует ничто в мире, кроме утоления жажды, но Шавар размышлял о том, какая хитрость может таиться под этим обманчивым поведением. Будь это другой человек, Шавар счел бы жизнерадостность эмира признаком низкого интеллекта. Однако курд правая рука Нур-эд-дина, был далеко не глуп. Не ввязался ли Ширкух в эту сумасбродную гонку с корсарами эль-Гази лишь из-за того, что его неугомонная энергия не давала ему покоя, даже во время визита ко двору калифа? Или же его путешествие имело какой-то более глубокий смысл? Шавар всегда искал скрытые мотивы, даже в самых обыденных вещах. Он добился своего нынешнего положения, исключив даже саму возможность каких-либо интриг. Тем не менее этой ранней весной 1167 года от Рождества Христова суждено было произойти многим событиям.

Шавар подумал о костях Дирхама, гниющих в канаве возле часовни Ситта Нефиса, и, улыбнувшись, сказал:

— Тысяча благодарностей за твою щедрость, друг мой. В ответ на нее в твои палаты доставят яшмовый кубок, полный жемчуга. Пусть этот обмен дарами символизирует нашу вечную дружбу.

— Да наполнит Аллах золотом твои уста, о повелитель, — вставая, произнес Ширкух. — Пойду, выпью вина со своими офицерами и расскажу им сказки о моих путешествиях. Завтра я еду в Дамаск. Да пребудет с тобою Аллах!

— И с тобою, друг мой.

После того как быстрые шаги курда затихли вдали, Шавар жестом предложил Джайлсу сесть радом с ним на подушки.

— Как насчет твоего выкупа? — спросил он на норманно-французском, который выучил, общаясь с крестоносцами.

— Король, мой отец, заполнит этот зал золотом, — быстро ответил Джайлс. — Враги сообщили ему, что я погиб. Велика будет радость старика, когда он узнает правду.

С этими словами Джайлс взял бокал с вином и начал фантазировать дальше, стараясь создать впечатление достаточно ценного экземпляра, чтобы не быть убитым. Затем… Но Джайлс жил сегодняшним днем, мало думая о том, что будет завтра.

Шавар наблюдал за ним, глядя, как содержимое бокала быстро исчезает в глотке пленника.

— Ты пьешь, словно французский барон, — заметил араб.

— Я принц всех пьяниц, — скромно ответил Джайлс, и в словах его на этот раз было больше правды, чем во всех прежних.

— Ширкух тоже любит выпить, — продолжал визирь. — Ты пил с ним?

— Немного. Он не такой пьяница, как я, но несколько фляг мы вместе с ним осушили. Вино слегка развязывает ему язык.

Шавар резко поднял голову. Это было для него новостью.

— Он говорил? О чем?

— О своих стремлениях.

— И каковы же они? — Шавар затаил дыхание.

— Стать калифом Египта, — ответил Джайлс, по привычке преувеличивая действительные слова курда. Ширкух говорил много, хотя и довольно бессвязно.

— Он что-то говорил про меня? — спросил визирь.

— Он сказал, что ты у него в руках, — ответил Джайлс, и это, как ни удивительно, было правдой.

Шавар замолчал. Где-то во дворце звякнула лютня, и чернокожая девушка затянула странную тоскливую южную песню. Слышался серебристый плеск фонтанов и хлопанье голубиных крыльев.

— Если я пошлю гонцов в Иерусалим, его шпионы расскажут ему об этом, — пробормотал Шавар. — Если я убью его или посажу за решетку, Нур-эд-дин сочтет это поводом к войне.

Он поднял голову и уставился на Джайлса Хобсона.

— Ты называешь себя королем пьяниц. Сможешь превзойти в своем умении эмира Ширкуха?

— Во дворце короля, моего отца, — ответил Джайлс, — за одну ночь я перепил пятьдесят баронов, самый слабый из которых умел выпить в пять раз больше, чем Ширкух, — и все они валялись без чувств под столом.

— Хочешь получить свободу без выкупа?

— Конечно, клянусь святым Витольдом!

— Ты вряд ли хорошо разбираешься в восточной политике, будучи впервые в этих краях. Однако Египет — краеугольный камень империи. Его домогаются Амальрик, король Иерусалима, и Нур-эд-дин, султан Дамаска. Ибн-Руззик, а после него Дирхам, а после него я вели игру друг против друга. С помощью Ширкуха я победил Дирхама, с помощью Амальрика я прогнал Ширкуха. Это рискованная игра, ибо я никому не могу доверять.

Нур-эд-дин осторожен. Ширкух — человек, которого следует опасаться. Думаю, он явился ко мне с предложением дружбы, чтобы усыпить мою бдительность. Возможно, уже сейчас его армия движется на Египет.

Если он похвалялся перед тобой своим могуществом, это верный знак того, что он уверен в успехе своих планов. Мне необходимо сделать его беспомощным на несколько часов, однако я не посмею причинить ему вред, не зная наверняка, движутся ли уже сюда его войска. Поэтому это будет твоей задачей.

Джайлс все понял, и широкая улыбка озарила его румяное лицо, он многозначительно облизнул губы.

Шавар хлопнул в ладоши и отдал соответствующие распоряжения. Вскоре вошел Ширкух, неся перед собой опоясанное шелковым кушаком брюхо, словно индийский император.

— Наш высокочтимый гость, — промурлыкал Шавар, — рассказал мне о своей доблести за кубком вина. Можем ли мы позволить кяфиру вернуться домой и похваляться потом перед своим народом, что он превзошел правоверного? Кто лучше сумеет усмирить его гордыню, нежели Горный Лев?

— Состязание в пьянстве? — Ширкух шумно расхохотался. — Клянусь бородой Магомета, мне это нравится! Давай, Джайлс ибн малик, наливай!

В зал вошла процессия рабов, держащих золотые сосуды с пенящимся нектаром.

За время своего плена на галере эль-Гази Джайлс привык к крепкому восточному вину. И все же кровь кипела у него в жилах, в голове шумело, а зал, казалось, качался и вращался, когда наконец Ширкух, голос которого затих на середине бессвязной песни, завалился набок на подушки, выронив золотой кубок.

Шавар тут же вскочил на ноги и хлопнул в ладоши. Вошли рабы-суданцы — обнаженные гиганты в шелковых набедренных повязках и с золотыми серьгами в ушах.

— Отнесите его в нишу и положите на диван, — приказал он. — Лорд Джайлс, ты в состоянии ехать верхом?

Джайлс поднялся, покачиваясь, словно корабль в бурном море.

— Буду держаться за гриву, — икнул он. — Но зачем мне ехать верхом?

— Чтобы передать мое сообщение Амальрику, — бросил Шавар. — Вот оно, запечатанное в шелковый пакет, в нем говорится, что Ширкух намеревается завоевать Египет, и предлагается плата в обмен на помощь. Мне Амальрик не доверяет, но он выслушает человека королевской крови, принадлежащего к его собственному народу. Ты расскажешь ему о хвастовстве Ширкуха.

— Ага, — пьяно пробормотал Джайлс, — королевской крови, мой дедушка служил конюхом на королевской конюшне.

— Что ты сказал? — переспросил Шавар, не поняв, затем продолжил, прежде чем Джайлс успел ответить: — Ширкух проваляется без чувств несколько часов. Пока он здесь, ты уже будешь на пути в Палестину. Он не поедет завтра в Дамаск, ибо ему будет плохо с перепоя. Я не посмел бы заключить его под стражу или даже отравить его вино. Я ничего не могу предпринять, пока не достигну соглашения с Амальриком. Пока что Ширкух безопасен, и ты доберешься до Амальрика раньше, чем он доберется до Нур-эд-дина. Поторопись!

* * *

Со двора за стеной доносился звон упряжи и нетерпеливое топтание лошадей. Послышался неясный шепот, затем удаляющиеся шаги. Оставшись один, Ширкух неожиданно сел. Он изо всех сил потряс головой, несколько раз проведя по ней рукой, словно пытался счистить налипшую паутину. Шатаясь, он поднялся, хватаясь за портьеру. На его бородатом лице сияла ликующая улыбка. Спотыкаясь, Ширкух добрался до забранного золотой решеткой окна. Тонкие золотые стержни согнулись под его могучими руками. Он кувырком вывалился наружу, приземлившись головой вниз посреди большого розового куста. Не обращая внимания на царапины и ссадины, эмир поднялся, раскачиваясь словно корабль на волнах, и огляделся по сторонам. Он находился в большом саду; вокруг него покачивались огромные белые цветы, и ветерок шевелил листья пальм. На небе всходила луна.

Никто не остановил его, когда он перебрался через стену, когда, шатаясь, побрел по пустынным улицам, хотя притаившиеся в тени воры жадно смотрели на его богатую одежду. Окольными путями он дошел до собственного жилища и пинками разбудил рабов.

— Коней, да проклянет вас Аллах! — Голос его срывался от с трудом скрываемого торжества. Из тени появился Али, его главный конюх.

— Куда теперь, хозяин?

— В пустыню и дальше в Сирию! — прорычал Ширкух, с силой ударяя его по спине. — Шавар проглотил наживку! Аллах, как же я пьян! Весь мир кружится — но он принадлежит мне!

Этот ублюдок, Джайлс, скачет сейчас к Амальрику — я слышал, как Шавар давал ему распоряжения, когда я лежал, притворившись спящим. Мы направили визиря по ложному пути! Теперь Нур-эд-дин не станет колебаться, когда его шпионы принесут ему новость из Иерусалима о наступающей армии! Я превратил двор калифа в растревоженный улей, разрушил все его планы! Да, когда я отправился немного проветриться с корсарами на галере, Аллах ниспослал мне прямо в руки этого рыжего тупицу! Я наговорил ему с три короба, якобы спьяну. Я надеялся, что он перескажет все это Шавару, что Шавар испугается и пошлет к Амальрику — и вынудит чересчур осторожного султана действовать. Теперь начнется война ради удовлетворения чьего-то тщеславия. Но поедем же, дьявол вас побери!

Несколько минут спустя эмир и его небольшая свита ехали по тенистым улицам, мимо спящих садов и шестиэтажных дворцов из розового мрамора, лазурита и золота.

Стражник, стоявший возле маленьких уединенных ворот, громко крикнул и поднял пику.

— Собака! — Ширкух поднял лошадь на дыбы и навис над стражником, словно облаченное в шелк смертоносное облако. — Я Ширкух, гость твоего хозяина!

— Но мне приказано никого не пропускать без письменного распоряжения, с подписью и печатью визиря, — возразил солдат. — Что я скажу Шавару?

— Ты ничего не скажешь, — пророчески произнес Ширкух. — Мертвые не разговаривают.

Его сабля сверкнула и опустилась, и солдат осел на землю, с разрубленными шлемом и головой.

— Открывай ворота, Али, — рассмеялся Ширкух. — Сегодня ночью правят Судьба и Предназначение!

В облаке освещенной лунным светом пыли они вырвались за ворота и помчались по равнине. На каменистом отроге Мукаттама Ширкух придержал лошадь, оглядываясь на город, который лежал в лунных лучах словно призрак мечты; здесь смешивались кирпич, камень и мрамор, роскошь и нищета, великолепие и убожество. На юге сверкал под луной купол Имама Эш-Шафи, на севере возвышался гигантский замок Эль-Кахира, черные стены коего отчетливо вырисовывались в белом сиянии луны. Между ними лежали остатки и руины трех столиц Египта, дворцы, на которых еще не высохла известь, стояли рядом с обрушившимися стенами, населенными лишь летучими мышами.

Ширкух рассмеялся и издал торжествующий радостный крик. Его лошадь встала на дыбы, а сабля сверкнула в воздухе.

— О, невеста в золотом одеянии! Жди моего возвращения, Египет, ибо, когда я вернусь, я вернусь вместе с воинами и всадниками, чтобы заключить тебя в свои объятия!

* * *

Аллаху было угодно, чтобы Амальрик, король Иерусалима, находился в Даруме, лично наблюдая за укреплением этой маленькой заставы в пустыне, когда в ворота въехали посланники из Египта. Амальрик был осторожным и подозрительным королем, рожденным для войн и интриг.

В зале замка египетские эмиссары приветствовали его, сгибаясь до полу. Джайлс Хобсон, выглядевший довольно смешно в пыльном шелковом халате и белом тюрбане, неуклюже протянул ему запечатанный пакет от Шавара. Амальрик вскрыл его и прочитал, рассеянно меряя шагами зал, словно золотогривый лев, величественный и вместе с тем опасный.

— Что это за незаконнорожденный сын короля? — внезапно спросил он, уставившись на Джайлса, который ничуть не смутился.

— Всего лишь небольшая ложь, ваше величество, — признался англичанин, уверенный, что египтяне не понимают норманно-французского. — Я вовсе не незаконнорожденный, я законный младший сын шотландского барона.

Джайлсу вовсе не хотелось, чтобы его пинком отправили на кухню вместе с остальными слугами, и он предпочел придерживаться легенды о знатном происхождении, разумно полагая, что король Иерусалима не слишком знаком с благородными семействами Шотландии.

— Я встречал немало людей, у которых не было доспехов, боевого клича и богатства, но от того не менее достойных, — сказал Амальрик. — Ты не останешься без награды. Мессир Джайлс, ты знаешь, насколько важно это сообщение?

— Визирь Шавар кое-что говорил мне об этом, — признался Джайлс.

— Судьба Средиземноморья висит на волоске, — сказал Амальрик. — Если один правитель завладеет и Египтом, и Сирией, мы окажемся зажатыми в тисках. Пусть лучше Шавар правит Египтом, чем Нур-эд-дин. Мы отправляемся в Каир. Пойдешь с нами?

— По правде говоря, милорд, — начал Джайлс, — я крайне устал…

— Верно, — прервал его Амальрик. — Лучше будет, если ты поедешь в Акру и отдохнешь от своих странствий. Я дам тебе письмо к лорду. Сэр Жискар де Шатильон даст тебе все, о чем ты попросишь…

Джайлс вздрогнул.

— Нет, милорд, — поспешно сказал он. — Что значат уставшие ноги и пустое брюхо по сравнению с долгом? Разреши мне поехать с тобой и исполнить свой долг в Египте!

— Мне нравится твой настрой, мессир Джайлс, — сказал Амальрик, одобрительно улыбаясь. — Если бы все чужеземцы, ищущие приключений, были подобны тебе…

— Если бы это было так, — тихо шепнул один из египтян своему товарищу, — всех винных бочек Палестины не хватило б. Мы еще расскажем визирю про этого лгуна.

Но, так или иначе, на рассвете этого весеннего дня закованные в железо воины двинулись на юг, над их шлемами развевалось большое знамя, и наконечники их копий холодно сверкали в сумеречном свете.

Их было немного: сила королевских крестоносцев заключалась в качестве, а не в количестве. В Египет отправились триста семьдесят пять рыцарей: знатные господа из Иерусалима, бароны, чьи замки обороняли восточные границы, рыцари святого Иоанна в белых накидках, мрачные тамплиеры, искатели приключений из-за моря, с красными от северного холодного солнца лицами.

Вместе с ними ехала группа туркопольцев — турок-христиан, крепких мужчин на выносливых лошадках. Следом за всадниками громыхали повозки — в них и рядом с ними ехали слуги, оборванцы и проститутки, сопровождавшие любое войско.

Дюны Джифара вновь огласились топотом копыт и лязгом доспехов. Железные воины вновь ехали по старой военной дороге — дороге, по которой столь часто ездили их отцы.

Однако, когда наконец русло Нила нарушило однообразие равнины, извиваясь подобно змее с оперением из зеленых пальм, они услышали громкий звон цимбал и накиров и увидели перья цапель на шлемах воинов среди ярко раскрашенных в цвета ислама шатров. Ширкух достиг Нила раньше них, вместе с семью тысячами всадников. Подвижность всегда была преимуществом мусульман. Чтобы собрать громоздкое войско франков, требовалось время.

Скача словно одержимый, Горный Лев добрался до Нур-эд-дина, рассказал ему обо всем, а затем, не задерживаясь, вновь поскакал на юг, вместе с войсками, которые держал в состоянии полной готовности со времени первой египетской кампании. Одной мысли о том, что Амальрик в Египте, было достаточно, чтобы заставить Hyp-эд-дина действовать. Если бы крестоносцы стали хозяевами Нила, это означало бы в итоге конец ислама.

Ширкух был неутомим, как и подобало кочевнику. Он гнал своих людей через пустыню Вади эль-Гизлан, пока даже выносливые сельджуки не начали шататься в седлах. Он кинулся прямо в пасть ревущей песчаной бури, сражаясь словно безумец за каждую милю, за каждое мгновение. Он пересек Нил возле Атфи, и теперь его всадники понемногу приходили в себя, пока эмир наблюдал за восточным горизонтом, где двигался лес копий — войско Амальрика.

Король Иерусалима не осмелился пересечь Нил, попав прямо в зубы врага — так же, как и Ширкух. Не разбивая лагеря, франки продолжали двигаться на север вдоль берега реки. Рыцари ехали не спеша, высматривая место, где можно было бы перейти медленный поток.

Мусульмане свернули лагерь и двинулись дальше, в том же темпе, что и франки. Феллахи, выглядывавшие из своих глинобитных хижин, удивленно смотрели, как два войска, разделенные рекой, движутся в одном и том же направлении, не проявляя враждебности друг к другу.

Так они в конце концов подошли к башням Эль- Кахиры.

Франки разбили лагерь вблизи побережья Биркет эль-Хабаш, возле садов эль-Фустата, где среди океана пальм и цветов возвышались шестиэтажные дома с плоскими крышами. Ширкух остановился на другом берегу, в Гизе, в тени насмешливого колосса, воздвигнутого таинственными владыками, забытыми еще до рождения его предков.

События зашли в тупик. Ширкух, несмотря на порывистый характер, обладал терпением курда, столь же нерушимым, сколь и его родные горы. Его вполне устраивало ожидание на берегу широкой реки, отделявшей его от ужасных мечей европейцев.

Шавар встретил Амальрика во всем великолепии, под шумную музыку накиров, и обнаружил, что старый лев все так же осторожен и неукротим. Двести тысяч динаров и договор, скрепленный рукой калифа, — такова была цена, которую он запросил за Египет. И Шавар знал, что заплатить придется. Египет продолжал спать, как он спал уже тысячу лет, не ощущая тяжести гнета македонцев, римлян, арабов, турок или фатимидов. Феллахи, тяжко трудившиеся на полях, вряд ли знали, кому они платят налоги. Страны под названием Египет не существовало, это был миф, прикрытие для деспота. Египет и Шавар были единым целым,цена Египта равнялась цене головы Шавара.

Франкские посланники отправились во дворец калифа.

Личность Воплощения Божественного Разума всегда была окутана покровом тайны. Духовный вождь шиитской веры был непостижим и загадочен, и благоговейный страх перед его именем лишь возрастал по мере того, как его политическую власть узурпировали плетущие интриги визири. Ни один франк никогда не видел калифа Египта.

Для этой миссии выбрали Хуго из Кесарей и Жоффрея Фульше, мастера тамплиеров, — двух неотесанных вояк, столь же угрюмых, как и их собственные мечи. Их сопровождала группа всадников в доспехах.

Они проехали через цветущие сады эль-Фустата, мимо минарета Ситта Нефиса, где когда-то погиб от рук толпы Дирхам, по извилистым улицам, пересекавшим руины эль-Аскара и эль-Катаи, мимо мечети ибн-Тулуна и Слонового озера, по оживленным улицам Эль-Мансурии — квартала суданцев, где из домов доносились звуки странной туземной музыки и надменные чернокожие, разодетые в шелк и золото, словно дети, разглядывали угрюмых всадников.

У ворот Зувейлы всадники остановились. Мастер тамплиеров и лорд Кесарейский поехали дальше в сопровождении лишь одного человека — Джайлса Хобсона. Толстый англичанин был одет в кожаные доспехи и кольчугу, а у бедра его висел меч, хотя огромное брюхо несколько портило его воинственный вид. Мало кто думал сейчас о незаконных королевских отпрысках или младших сыновьях баронов, однако Джайлс завоевал доверие Хуго Кесарейского, которому понравились его рассказы и непристойные песни.

У ворот Зувейлы их встретил Шавар. Он повел их через базары и турецкий квартал, где люди с ястребиными лицами глядели на них и молча плевались. Впервые франки в полном, вооружении ехали по улицам Эль-Кахиры. У ворот Большого Восточного дворца посланники отдали свое оружие и последовали за визирем по сумрачным, увешанным коврами коридорам, где словно фигуры из черного дерева стояли немые суданцы с мечами в руках.

Посланники пересекли открытый двор, окруженный резными аркадами на мраморных колоннах, звеня по мозаичному покрытию обутыми в железо ногами. Фонтаны выбрасывали в воздух серебристые струи, разворачивали свое радужное оперение павлины, порхали на золотых нитях попугаи. В просторных залах сверкали драгоценные камни в глазах золотых и серебряных птиц. Наконец они вошли в большое помещение для приемов, с потолком из черного дерева и слоновой кости. Одетые в шелк и драгоценности придворные стояли на коленях лицом к широкому занавесу, расшитому золотом и жемчугом, сверкавшим на фоне темного бархата словно звезды на полуночном небе.

Шавар трижды распростерся на покрытом коврами полу. Занавес отодвинулся, и удивленные франки уставились на золотой трон, на котором, в одеждах из белого шелка, сидел аль-Адид, калиф Египта.

Они увидели стройного юношу, с темной, почти как у негра, кожей, с безвольно лежавшими на подлокотниках трона руками и затянутыми сонной пеленой глазами. Казалось, он был объят смертельной скукой, и слушал слова своего визиря, представлявшего гостей, как наизусть знакомый и часто повторявшийся рассказ.

Однако в глазах его мелькнуло нечто похожее на мысль, когда Шавар крайне мягко сообщил ему о желании франков, чтобы договор был скреплен его рукой. Аль-Адид поколебался, затем протянул руку в перчатке. Все затаили дыхание. Однако калиф улыбнулся, словно воспринимал происходящее как некую причуду варваров, и, сняв перчатку с руки, вложил свои тонкие пальцы в медвежью лапу крестоносца.

Джайлс Хобсон наблюдал за происходящим, благоразумно держась несколько позади. Взгляды всех были сосредоточены на группе возле золотого трона. Ушей Джайлса достиг тихий шепот, звучавший возле его плеча. Голос был женским, и англичанин быстро обернулся, забыв о визирях, королях и калифах. Тяжелый ковер слегка отодвинулся в сторону, из темноты его поманила тонкая белая рука. Он ощутил соблазнительный аромат духов, который невозможно было ни с чем спутать.

Джайлс тихо повернулся и отодвинул ковер, напряженно вглядываясь в полумрак. За портьерой находилась ниша, из нее уходил вдаль извилистый коридор. Перед англичанином вырисовывались неясные очертания гибкой фигуры. Пара глаз смотрела прямо на него, от дьявольского запаха духов кружилась голова.

Он отпустил занавес. Из тронного зала доносились приглушенные голоса.

Женщина ничего не говорила. Ее маленькие ступни бесшумно ступали по покрытому толстым ковром полу. Она звала его за собой, продолжая отступать все дальше. Лишь когда, окончательно сбитый с толку, он разразился градом ругательств, она предостерегающе приложила палец к губам.

— Чтоб тебя черти взяли, девчонка! — выругался он, останавливаясь. — Дальше я не пойду. Что еще за игрушки? Зачем ты меня манишь, а потом убегаешь? Я возвращаюсь в зал, и пусть собаки откусят тебе…

— Подожди! — прозвучал ее мелодичный голос. Она скользнула к нему, положив руки ему на плечи. Слабый луч, падавший из извилистого коридора позади нее, высвечивал стройные очертания ее фигуры под полупрозрачной одеждой. Ее кожа светилась, словно матовая слоновая кость в пурпурном сиянии.

— Я могла бы полюбить тебя, — шепнула она.

— Что же тебя удерживает? — неловко спросил Джайлс.

— Не здесь, идем со мной, — Она выскользнула из его рук и поплыла впереди, словно гибкий парящий призрак среди бархатных портьер.

Он последовал за ней, горя от нетерпения и не задумываясь о возможных последствиях, пока она не ступила в восьмиугольную комнату, столь же тускло освещенную, как и коридор. Когда он шагнул следом за ней, на проход позади него упал занавес. Он не обратил на это внимания. Его не интересовало, где он находится. Сейчас его волновала лишь стройная фигура, бесстыдно позировавшая перед ним, ничем не прикрытая. Она подняла обнаженные руки и сплела гибкие пальцы на затылке, длинные волосы словно черная блестящая пена падали на узкие плечи.

Он стоял, ошеломленный ее красотой. Она не была похожа ни на одну женщину из тех, что он встречал прежде. Дело было не только в ее темных глазах, черных волосах, длинных, подкрашенных углем ресницах или стройных ногах цвета слоновой кости, каждое ее движение, каждый взгляд каждая поза возбуждали страстное желание. Это была женщина, владевшая искусством доставлять удовольствие, мечта, сводящая с ума каждого любовника. Английские, французские и венецианские женщины, которых приходилось знать Джайлсу, казались медлительными, флегматичными и холодными по сравнению с этим трепещущим воплощением чувственности. Одна из фавориток калифа! Осознав это, он ощутил, как кровь забилась у него в жилах. Из его груди вырывалось тяжелое дыхание.

— Разве я не прекрасна? — Ее дыхание, смешанное с ароматом духов, коснулось его щеки. Мягкие пряди ее волос упали ему на лицо. Он попытался обнять ее, но она неожиданно легко увернулась. — Что ты можешь сделать для меня?

— Все что угодно! — пылко поклялся он, намного искреннее, чем клялся обычно другим.

Его рука сжала ее запястье, и он привлек ее к себе; другая рука обняла ее за пояс, и ощущение ее податливой плоти подействовало на него опьяняюще. Он потянулся губами к ее губам, но она ловко отстранилась, сопротивляясь с неожиданной силой. Казалось, гибкая танцовщица обладала силой пантеры. Однако, даже сопротивляясь, она не отвергала его.

— Нет, — рассмеялась она, и смех ее показался ему журчанием серебристых струй фонтана. — Сначала плата!

— Назови же ее, ради любви дьявола! — выдохнул он. — Я ведь не святой! Я не в силах перед тобой устоять!

Он отпустил ее запястье, нащупывая завязки у нее на плечах.

Внезапно она прекратила сопротивление. Закинув обе руки за его толстую шею, она посмотрела ему в глаза. Глубина ее глаз, темных и загадочных, казалось, поглотила его, он содрогнулся, охваченный волной чувства, которое было сродни страху.

— Ты занимаешь высокий пост в совете франков! — выдохнула она. — Мы знаем, что ты открылся перед Шаваром, признавшись, что ты сын английского короля. Ты пришел вместе с посланниками Амальрика. Тебе известны его планы. Скажи мне то, что я хотела бы знать, и я твоя! Что намерен предпринять Амальрик?

— Он собирается построить мост из лодок и перейти Нил, чтобы ночью напасть на Ширкуха, — не колеблясь, ответил Джайлс.

Она тут же рассмеялась, издевательски и с неописуемой злобой, потом ударила его по лицу, вырвалась из его объятий, отскочила назад и пронзительно закричала. В следующее мгновение из-за ковров на стенах выскочили обнаженные чернокожие гиганты.

Джайлс не стал терять времени, пытаясь нашарить меч на пустом поясе. Когда огромные длинные руки попытались схватить его, тяжелый кулак англичанина обрушился на чернокожего и тот упал со сломанной челюстью. Перепрыгнув через тело, Джайлс с неожиданным проворством метнулся через комнату. Однако, к своему ужасу, он увидел, что все стены завешены коврами. Он начал отчаянно шарить среди портьер. Затем мускулистая рука обхватила его сзади за горло и потащила назад.

Тут же в него вцепились другие руки. Отчаянно отбиваясь ногами, он попал одному из негров в живот, и тот рухнул на пол. Чей-то палец ткнул его в глаз, и Джайлс вонзил в него зубы, отчего укушенный дико завопил. Однако несколько пар рук сразу подняли англичанина, избивая и пиная ногами. Он услышал скрежещущий звук, и тут его швырнули куда-то вниз, в черную дыру, видимо открывшуюся в полу. С душераздирающим воплем он полетел вниз головой в глубокий колодец, внизу которого слышался шум воды.

Джайлс с чудовищным плеском ударился о воду и почувствовал, как его неудержимо тащит вперед. Колодец внизу был достаточно широким. Он упал возле одного из его краев, а его тащило к другому, где было достаточно светло, чтобы увидеть другую зияющую черную дыру. Страшная сила швырнула его к краю этой пропасти. Отчаянно цепляясь пальцами, он все же ухватился за скользкий камень и удержался. Взглянув наверх, он увидел высоко над собой, в тусклом свете, несколько голов, склонившихся над колодцем. Затем свет внезапно померк, крышка закрылась, и Джайлса окутала кромешная тьма, среди которой слышался лишь шум неумолимо увлекавшей его воды.

Джайлс понял, что в этот колодец сбрасывали врагов калифа. Он подумал о том, сколько тщеславных генералов, визирей-заговорщиков, мятежной знати и назойливых фавориток из гарема нашли свой конец в этой черной дыре, чтобы вновь появиться при свете дня лишь в виде падали на волнах Нила. Было ясно, что колодец уходил в подземный поток, который впадал в реку, возможно в нескольких милях отсюда.

В промозглой тьме цепляясь за край дыры, Джайлс Хобсон был настолько объят страхом, что ему даже не пришло в голову призвать на помощь всевозможных святых, которых он обычно поносил. Он просто висел на краю отверстия неправильной формы, держась за что-то скользкое, трясясь от ужаса перед тем, что вот сейчас его может швырнуть в бездну черного, склизкого туннеля, и чувствуя, как немеют от напряжения руки и пальцы, медленно, но верно соскальзывая с опоры.

Из последних сил он издал дикий, отчаянный вопль, и — о чудо! — ему ответили. Колодец наполнился светом, тусклым и серым, но после абсолютной темноты Джайлсу показалось, что его ослепила яркая вспышка. Кто-то кричал — слова невозможно было разобрать сквозь шум льющейся воды. Он попытался крикнуть в ответ, но из горла вырывался лишь хрип. Затем, обезумев от внезапной мысли, что люк снова может закрыться, он издал нечеловеческий визг, который едва не разорвал ему глотку.

Стряхнув воду с глаз и откинув назад голову, он увидел высоко наверху, в открытом люке, голову и плечи. В следующий миг оттуда сбросили веревку. Она раскачивалась у него перед глазами, но он боялся отпустить руку и сорваться. В отчаянии он вцепился в веревку зубами, а потом и руками, едва не свалившись в черную дыру. Онемевшие пальцы соскальзывали, от ужаса и беспомощности по лицу катились слезы. Однако челюсти Джайлса намертво сжимали спасительную веревку, и мускулы его шеи едва выдерживали дикое напряжение.

Те, кто находился наверху, начали изо всех сил тянуть его наверх. Джайлс почувствовал, как тело вырывается из объятий потока. Когда его ноги повисли над водой, он увидел в полумраке то, за что цеплялся: человеческий череп, каким-то образом застрявший в щели среди скользких камней.

Он быстро поднимался наверх, раскачиваясь, словно маятник. Онемевшие руки крепко сжимали веревку, зубы, казалось, сейчас треснут и вылетят. Мускулы челюсти превратились в камень, и Джайлс перестал ощущать собственную шею.

Уже на пределе человеческих возможностей он увидел, как мимо него скользит крышка люка, и рухнул на пол возле ее края.

Он лежал, не в силах разжать зубы, стискивавшие веревку. Кто-то массировал его онемевшее лицо ловкими пальцами, и в конце концов челюсти расслабились, измученные десны начали кровоточить. К его губам поднесли кубок с вином. Он шумно глотнул, проливая вино на измазанную слизью кольчугу. Кубок попытались вырвать из его пальцев, видимо опасаясь, что он может подавиться, но он вцепился в него обеими руками и пил, пока на дне не осталось и капли. Лишь тогда он отпустил кубок и увидел над собой лицо Шавара. Позади визиря стояли несколько великанов-суданцев, ничем не отличавшихся от тех, что сбросили его в колодец.

— Мы хватились тебя в тронном зале, — сказал Шавар. — Сэр Хуго обвинил было тебя в предательстве, но один из евнухов сказал, что видел, как ты пошел по коридору за девушкой-рабыней. Тогда сэр Хуго рассмеялся и решил, что ты взялся за свои старые штучки, а потом уехал вместе с сэром Жоффреем. Однако я знал, какому риску ты себя подвергаешь, забавляясь с женщиной во дворце калифа, поэтому я начал тебя искать, и раб сказал мне, что слышал дикий крик, доносившийся из этой комнаты. Я вошел туда в тот самый момент, когда какой-то чернокожий поправлял ковер над люком. Он бросился бежать, но умер, не успев сказать ни слова. — Визирь показал на распростертое на полу тело: шея была наполовину разрублена, и голова лежала у самого плеча, лицом вверх. — Как это могло случиться?

— Меня заманила сюда женщина, — ответил Джайлс, — и напустила на меня черномазых, угрожая сбросить в колодец, если я не расскажу о планах Амальрика.

— И что ты сказал ей? — Визирь посмотрел на Джайлса столь пристально, что тот содрогнулся и отодвинулся подальше от все еще открытого люка.

— Я ничего им не сказал! Кто я такой, в конце концов, чтобы знать планы короля? Потом они швырнули меня в эту проклятую дыру, хотя я сражался как лев и покалечил пару негодяев. Будь при мне мой верный меч…

По кивку Шавара люк закрыли и снова положили над ним ковер. Джайлс облегченно вздохнул. Рабы унесли тело.

Визирь коснулся руки Джайлса и пошел впереди него по скрытому портьерами коридору.

— Я пошлю с тобой эскорт в лагерь франков. В этом дворце есть шпионы Ширкуха и другие, которые не любят его, но ненавидят меня. Опиши мне эту женщину — евнух видел лишь ее руку.

Джайлс мысленно поискал подходящие эпитеты, затем покачал головой:

— У нее были черные волосы, глаза как лунный свет, тело как алебастр.

— Под это описание подходят тысячи женщин калифа, — сказал визирь. — Впрочем, неважно, отправляйся, поскольку ночь близится к концу, и одному Аллаху известно, что принесет с собой утро.

* * *

Ночь и в самом деле близилась к концу, когда Джайлс Хобсон въехал в лагерь франков в окружении турецких мамелюков с обнаженными саблями. Однако в шатре Амальрика (осторожный монарх предпочитал свой шатер дворцу, предложенному ему Шаваром) горел свет, туда и направился Джайлс, уверенный в том, что его рассказ поможет ему завоевать расположение короля.

Амальрик и его бароны склонились над картой, слишком занятые разговором, чтобы заметить Джайлса и его заляпанную слизью, всю в пятнах одежду.

— Шавар даст нам людей и лодки, — говорил король. — Мы составим из лодок мост и ночью попытаемся…

Сдавленный всхлип сорвался с губ Джайлса, словно его ударили в живот.

А, сэр Джайлс Толстяк! — воскликнул Амальрик, поднимая голову. — Ты только сейчас вернулся после своих приключений в Каире? Тебе повезло, что твоя голова до сих пор на плечах. Э… что с тобой? Ты весь в — поту и побледнел. Куда ты?

— Я принял рвотное, — пробормотал через плечо Джайлс.

Оказавшись на улице, он, спотыкаясь, кинулся бежать. Привязанная лошадь вздрогнула и фыркнула. Он схватился за поводья, взялся за луку седла, затем, уже поставив одну ногу в стремя, остановился. Какое-то время он размышлял, затем, утерев капли холодного пота с лица, медленно, волоча ноги, вернулся к королевскому шатру.

Бесцеремонно войдя внутрь, он сразу же заговорил:

— Милорд, ты намереваешься перебросить мост из лодок через Нил?

— Да, именно так, — ответил Амальрик.

Джайлс издал громкий стон и опустился на скамью, уронив голову на руки.

— Я слишком молод, чтобы умирать! — горестно простонал он. — Однако придется все рассказать, хотя наградой мне будет меч в брюхо. Этой ночью шпионы Ширкуха поймали меня и заставили говорить. Я сказал им первую ложь, которая пришла мне в голову, — и, да сохранит меня святой Витольд, сам того не зная, я сказал правду. Я сказал… что ты намереваешься построить мост из лодок!

Наступила тишина. Жоффрей Фульше в ярости швырнул на пол свой кубок.

— Смерть жирному ублюдку! — прорычал он, поднимаясь.

— Нет! — внезапно улыбнулся Амальрик, поглаживая золотистую бороду. — Теперь враг будет ожидать от нас моста. Вот и хорошо. Слушайте!

По мере того как он говорил, на лицах баронов стали появляться мрачные улыбки, а Джайлс Хобсон ухмыльнулся и выпятил живот, словно его промах оказался искусно замаскированным ловким тактическим ходом.

Всю ночь сарацинское войско было начеку. На противоположном берегу горели костры, отражаясь от округлых стен и блестящих крыш эль-Фустата. Звук труб смешивался с лязгом стали. Эмир Ширкух, разъезжая вдоль берега, у которого выстроились его закованные в броню ястребы, поглядывал на восточный небосклон, где начинала заниматься заря. Со стороны пустыни дул ветер.

Накануне на реке разыгралось сражение, и полную ночь били барабаны и угрожающе гудели трубы. Весь день египтяне и обнаженные суданцы тяжко трудились, наводя через темный поток переправу из соединенных друг с другом лодок, от края до края. Трижды они пытались пробиться к западному берегу, под прикрытием лучников с барж, отступая перед тучами турецких стрел. Один раз конец моста из лодок почти коснулся берега, и всадники в шлемах направили своих коней в воду, нанося удары по бритым головам тех, кто трудился в воде. Ширкух ожидал атаки рыцарей с другой стороны узкого промежутка, но ее не последовало. Люди в лодках снова отступили, оставив своих мертвых, плававших в мутной вспененной воде.

Ширкух решил, что франки прячутся за стенами, экономя силы к тому моменту, когда их союзники закончат мост. Противоположный берег был усеян обнаженными фигурами, и курд ожидал их очередной безнадежной попытки перейти реку.

Когда рассветные лучи осветили пустыню, Ширкух увидел вдруг мчавшегося как ветер всадника, с мечом в руке и в размотанном тюрбане, с бороды его стекала кровь.

— Горе исламу! — крикнул он. — Франки пересекли реку!

Паника охватила лагерь мусульман, воины поспешно покидали берег, бросая дикие взгляды на север. Лишь бычий рев Ширкуха удержал их от того, чтобы бросить свои мечи и кинуться прочь.

Эмир яростно выругался. Его перехитрили, обвели вокруг пальца. В то время как египтяне отвлекали его внимание своими бесполезными усилиями, Амальрик с рыцарями переместился на север, пересек дельту реки на кораблях и теперь быстро двигался на юг, полный желания отомстить. У шпионов эмира не было ни времени, ни возможности до него добраться. Шавар об этом позаботился.

Горный Лев не посмел ждать атаки на открытом месте. Еще до того, как солнце достигло зенита, турецкое войско двинулось в путь. За ними солнечные лучи сверкали на наконечниках копий, блестевших в поднимавшемся облаке пыли.

Пыль раздражала Джайлса Хобсона, ехавшего позади Амальрика и его советников. Толстого англичанина мучила жажда, пыль покрывала серым слоем его доспехи, его кусали мухи, пот заливал глаза, и поднимавшееся солнце безжалостно раскаляло его шлем, так что он повесил его на луку седла и откинул назад капюшон, рискуя получить солнечный удар. По обе стороны от него скрипела кожа и лязгали доспехи. Джайлс представил себе кружку английского эля и проклял того, чья ненависть заставила его отправиться в путешествие вокруг света.

Они преследовали Горного Льва вдоль долины Нила, пока не достигли эль-Бабана, Врат, и обнаружили готовое к бою сарацинское войско среди низких песчаных холмов.

Весть об этом разнеслась среди воинов, новый пыл охватил рыцарей. Скрип кожи и лязг стали, казалось, наполнились новым значением. Джайлс надел шлем и, приподнявшись на стременах, взглянул поверх покрытых железом плеч ехавших впереди всадников.

Слева простирались орошаемые поля, по краю которых двигалось войско. Справа была пустыня. Впереди возвышались холмы. На этих холмах и между ними развевались знамена турок, слышался звук их накиров. Основная часть их войска расположилась на равнине между франками и холмами.

Христиане остановились — триста семьдесят пять рыцарей и еще полдюжины, что проехали весь путь от Акры и добрались до войска лишь час назад, вместе со своими слугами. Позади них, двигаясь вместе с обозом, выстроились беспорядочными рядами их союзники: тысяча туркопольцев и около пяти тысяч египтян, яркие одежды которых затмевали их отвагу.

— Выступим вперед и уничтожим этих, на равнине, — предложил один из чужеземных рыцарей, новичок на Востоке.

Амальрик окинул взглядом войско и покачал головой. Он взглянул на знамена — они развевались среди копий на склонах холмов с каждого фланга, там, где слышался бой барабанов.

— В центре знамя Саладдина, — сказал он. — Войско Ширкуха — вон на том холме. Если бы центр намеревался оказать сопротивление, эмир был бы там. Нет, мессиры, думаю, они хотят заманить нас в ловушку. Будем ждать их атаки, под прикрытием луков туркопольцев. Пусть нападают первыми: они находятся на чужой территории и вынуждены торопить события.

В строю не слышали его слов. Он поднял руку, и, решив, что это означает сигнал к атаке, лес копий зашевелился и опустился. Амальрик, поняв свою ошибку, поднялся на стременах, чтобы выкрикнуть приказ отступить, но, прежде чем он успел что-либо сказать, норовистый конь Джайлса толкнул коня рыцаря, который ехал рядом. Рыцарь — один из тех, кто присоединился к войску менее часа назад, — раздраженно повернулся. Джайлс увидел перед собой худое длинноносое лицо, пересеченное синевато-багровым шрамом.

— Ха! — Рыцарь инстинктивно схватился за меч. Действия Джайлса тоже были инстинктивными. Все мысли улетучились у него из головы при виде этой жуткой физиономии, преследовавшей его в кошмарах более года. Завопив, он вонзил шпоры в брюхо лошади. Животное пронзительно заржало и прыгнуло, налетев на боевого коня Амальрика. Тот встал на дыбы и, закусив удила, помчался по равнине.

Ошеломленные крестоносцы, которым показалось, что их король в одиночку атакует сарацинское войско, с криками последовали за ним. Равнина сотрясалась от топота множества кой, и копья закованных в железо всадников с треском ударились о щиты их врагов.

Нападение было столь стремительным, что почти смело захваченных врасплох мусульман. Они не ожидали, что атака последует столь быстро после появления христиан. Однако союзники рыцарей стояли в замешательстве. Не было никаких приказов, никаких распоряжений перед боем. Преждевременная атака дезорганизовала войско. Туркопольцы и египтяне в неуверенности не двигались с места, выстроившись возле обоза.

Первые ряды сарацинского центра полностью полегли, и рыцари Иерусалима скакали прямо по их изуродованным телам, размахивая огромными мечами. На какое-то мгновение ряды турок застыли, затем начали отступать под руководством своего командира, стройного и смуглого, хорошо владеющего собой молодого офицера, Салаццина, племянник Ширкуха.

Христиане последовали за ними. Амальрик, проклиная свою неудачу, делал все возможное, чтобы с честью выйти из затруднительного положения. Его усилия увенчались успехом: наконец турки призвали на помощь Аллаха и повернули своих коней прочь.

* * *

Сарацины вновь отступили к холмам. Воздух потемнел от их стрел. Передовые силы наступающих рыцарей сильно пострадали, но закованные в латы воины продолжали угрюмо наступать, подставляя под град стрел головы в шлемах. Затем со стороны флангов вновь послышался грохот барабанов. Всадники правого крыла, во главе с Ширкухом, пронеслись по склону и ударили по толпе возле обоза, сметая не готовых к бою египтян. Левое крыло начало окружать рыцарей с фланга, гоня впереди них войска туркопольцев. Амальрик, услышав барабанный бой позади и по обеим сторонам от себя, отдал приказ отступать, прежде чем их окончательно не окружили.

Джайлсу Хобсону все это казалось концом света. Его оглушили лязг мечей и крики, его окружал океан беснующейся стали и вздымающихся облаков пыли. Он вслепую парировал и наносил удары, вряд ли осознавая, разрубает его клинок чью-то плоть или воздух. Где-то впереди двигались всадники, что-то торжествующе крича. Сквозь грохот сражения пробивался боевой клич Саладдина: «Яла-л-ислам!», позднее прогремевший по всему миру. Сарацинский центр снова вступал в бой.

Внезапно давление ослабло, и равнина заполнилась бегущими людьми. Дикий вой прорезал лязг и грохот. Стрелы туркопольцев удерживали левое крыло сарацин лишь столько времени, сколько требовалось рыцарям, чтобы выскользнуть из сжимающихся тисков. Однако Амальрик, который отходил слишком медленно, оказался отрезанным вместе с горсткой рыцарей. Турки кружили вокруг него, торжествующе визжа и размахивая саблями. В замешательстве ряды закованных в железо воинов отступили, ничего не зная о судьбе своего короля.

* * *

Джайлс Хобсон, ошеломленный, ехал по полю и столкнулся лицом к лицу с Жискаром де Шатильоном.

— Собака! — прорычал рыцарь. — Мы обречены, но ты отправишься в ад раньше меня!

Его меч взмыл в воздух, но Джайлс уклонился в седле и схватил его за руку. Глаза толстяка были налиты кровью. Меч его был окровавлен, шлем смят.

— Твоя ненависть и моя трусость стоили сегодня победы Амальрику, — облизнув покрытые пылью губы, прохрипел Джайлс. — Теперь он сражается за свою жизнь, искупим же грехи, насколько это возможно.

Ярость угасла в глазах де Шатильона. Он развернулся кругом, взглянул на увенчанные перьями головы, кружившиеся вокруг горстки железных шлемов, и кивнул своему недавнему врагу.

Они вместе вступили в схватку. Их мечи свистели в воздухе, врезаясь в доспехи и кость.

Амальрик лежал на земле, придавленный подыхающей лошадью. Вокруг него бушевало сражение, в котором его рыцари умирали под сокрушительными ударами турецких клинков.

Джайлс скорее свалился, чем соскочил с седла, схватил короля и оттащил его в сторону. Мускулы толстого англичанина сводило от напряжения, с губ его срывался стон. Воин-сельджук, наклонившись с лошади, попытался нанести удар по непокрытой голове Амальрика. Джайлс рванулся вперед, принимая удар на собственную макушку, его колени подогнулись, из глаз брызнули искры. Жискар де Шатильон поднялся на стременах, держа меч в обеих руках. Клинок рассек кольчугу, заскрежетав о кость. Сельджук упал с разрубленным позвоночником.

Джайлс напрягся, поднял короля и перекинул его через свое седло.

— Спасайте короля! — Он не узнал в этом хрипе своего собственного голоса.

Жоффрей Фульше пробился к ним, нанося смертельные удары врагам. Он схватил поводья коня Джайлса, полдюжины шатающихся, окровавленных рыцарей сомкнулись вокруг обезумевшей лошади и ее бесчувственной ноши. В отчаянии они расчищали себе дорогу мечами. Сельджуки кружили позади них, падая под сокрушительными ударами клинка Жискара де Шатильона. Вот на него налетела волна диких всадников и мелькающих в воздухе лезвий. Люди падали с седел, хлынула кровь.

Джайлс поднялся с залитой кровью земли. Вокруг отчаянно били копыта, сверкали клинки. Он побежал среди лошадей, нанося удары в их брюха, бока и ноги. Удар меча сбил шлем с его головы. Клинок Джайлса сломался о ребра сельджука.

Лошадь Жискара жутко заржала и осела на землю. Ее мрачный наездник поднялся, кровь вытекала из всех щелей его доспехов. Широко расставив ноги на пропитанной кровью земле, он продолжал работать своим громадным мечом, пока стальная волна не прокатилась над ним и его не скрыли из виду раскачивающиеся перья и встающие на дыбы кони.

Джайлс подбежал к украшенному пером цапли предводителю и схватил его за ногу. Удары осыпали его голову, погружая в огненную тьму, но он с тупым и мрачным упорством продолжал цепляться за ногу турка. Стащив противника с седла, он упал рядом с ним, сжимая его за горло. Потом удары копыт отбросили его в пыль. Он с трудом поднялся на ноги, отирая с лица кровь и пот. Вокруг него грудой лежали мертвые люди и мертвые лошади.

Он был почти оглушен, но все же различил в гудящей тишине знакомый голос. Подняв голову, он увидел Ширкуха, восседавшего на своем белом коне и смотревшего прямо на него. На бородатом лице Горного Льва сияла улыбка.

— Ты спас Амальрика, — сказал он, показывая на группу всадников в отдалении. Они догоняли отступающее войско, сарацины их не преследовали.

Рыцари отступали организованно — они потерпели поражение, но не были разбиты. Турки позволили им уйти невредимыми.

— Ты герой, Джайлс ибн малик, — добавил Ширкух.

Джайлс опустился на труп лошади и уронил голову на руки. Он был настолько потрясен, что едва не рыдал.

— Я не герой и не сын короля, — ответил он Ширкуху. — Убей меня, и покончим с этим.

— Кто собирается тебя убивать? — спросил Горный Лев. — Я только что завоевал в этом сражении империю и с радостью выпью кубок вина в знак этого события. Убить тебя! Ради Аллаха, я и волоса не трону на голове столь отважного бойца и замечательного пьяницы. Ты должен прийти и выпить со мной в честь завоеванного королевства, когда я торжественно въеду в Эль-Кахиру.

Дорога Боэмунда (Перевод с англ. К. Плешкова)

Из-за густых курчавых облаков показалась луна, осветив тени деревьев серебряным сиянием, и человек метнулся в густые заросли, словно преследуемый охотниками зверь, что в страхе прячется от предательского света. Когда его ушей достиг звук подкованных копыт, он еще глубже забился в укрытие, стараясь не дышать. В тишине послышался сонный крик ночной птицы и ленивый плеск волн о далекий берег. Луна снова скрылась за наплывшим облаком, и в то же мгновение из-за деревьев на другой стороне небольшой поляны появился всадник.

Человек в кустах тихо выругался. Он мог различить лишь неясные очертания движущейся фигуры, а слышал лишь звяканье стремян и скрип кожи. Но вот луна снова выглянула из облаков. Облегченно вздохнув, человек выскочил на дорогу.

Лошадь с фырканьем поднялась на дыбы. С губ всадника сорвалось изумленное проклятие и в его руке сверкнуло короткое копье. Столь неожиданное появление незнакомца прямо под носом у его лошади не предвещало ничего хорошего для одинокого путника. Незнакомец был высок и мускулист, на нем не было ничего, кроме набедренной повязки, и его стальные мышцы отчетливо вырисовывались в лунном свете.

— Назад! Или я проткну тебя насквозь! — рявкнул всадник по-турецки. — Кто ты, во имя шайтана?

— Роджер де Коган, — ответил незнакомец на норманно-французском. — Говори тише. До войск мусульман не больше мили, и рядом могут быть их разведчики. Это просто чудо, что тебя не схватили. Дальше у берега, в небольшой бухте под прикрытием высоких деревьев, спрятаны три галеры, и я видел там блеск оружия.

Всадник молча ждал продолжения, не опуская копья, но и не поднимая его вновь.

— Этой ночью я сбежал с галеры знаменитого пирата, араба Юсефа ибн-Залима. Многие месяцы я провел на веслах, но теперь — свободен. Я знаю, он назначил здесь встречу, с какой целью — мне неизвестно. Он слишком боялся предательства со стороны турок, а потому встал на якорь за пределами бухты. А теперь он покоится на дне залива, ибо я разорвал свои цепи, тихо подкрался к нему, пока он дремал на носу, задушил его и поплыл к берегу.

Всадник что-то проворчал, сидя на лошади прямо и недвижимо, подобно освещенной лунным светом статуе. Он был высокого роста, в серой кольчуге, не скрывавшей очертаний его мускулистых рук, и в стальном шлеме, небрежно сдвинутом на затылок. В полумраке хищные ястребиные черты его лица производили поистине жуткое впечатление.

— Думаю, ты лжешь, — сказал он на норманно-французском со своеобразным акцентом. — Хочешь сказать, ты галерный раб? С коротко подстриженными волосами и свежевыбритым лицом? И как осмелились галеры мусульман скрываться на европейском берегу, да еще столь близко от города?

— Ради всего святого, — с неприкрытым удивлением ответил беглец, — ты ведь не станешь сомневаться в том, что я христианин? Да, я пострижен и безбород, но ведь рыцарю не пристало выглядеть неряхой, даже в плену. Одним из пленных на галере был грек-брадобрей, и лишь сегодня утром я уговорил его постричь и побрить меня. Что касается второго твоего замечания, то всем известно: мусульмане рыщут по Босфору и Мраморному морю, когда им заблагорассудится. Однако мы рискуем жизнью, пока стоим здесь и болтаем. Подай мне стремя, и прочь отсюда.

— Не думаю, — пробормотал всадник. — Ты слишком много видел.

Резким сильным толчком он послал копье прямо в широкую грудь беглеца. Удар был неожиданным, и только инстинктивное движение спасло того от смерти. Копье со свистом пронеслось мимо, оцарапав кожу на плече, однако де Коган успел схватиться за древко и изо всех сил дернул его назад. Ярость, вызванная подлым нападением, пробудила в нем жажду убийства.

В следующее мгновение всадник потерял равновесие и вылетел головой вперед из седла, прямо на грудь рыцарю. Вместе они рухнули наземь, в густые заросли. Небрежно надетый шлем всадника зацепился за ветку, слетел и упал в кусты. Лошадь фыркнула, в испуге метнулась к деревьям.

Рука в кольчужной перчатке схватилась за кинжал, однако де Коган оказался проворнее. Он отпрянул чуть в сторону, приподнялся над своим противником и схватил тяжелый камень, подвернувшийся ему под руку. Отточенный клинок блеснул в лунном свете, но прежде, чем он достиг цели, булыжник обрушился на покрытую кольчужным капюшоном голову.

Роджер почувствовал, как под его ударом хрустнул череп, но уже не мог остановиться. Одержимый яростью, он бил и крушил врага до тех пор, пока тот не застыл под ним бездыханный. Струйка крови, что медленно сочилась из-под металлической сетки, стекла на холодные пальцы победителя — лишь тогда сознание его прояснилось и боевой пыл исчез, словно с жаркой кровью врага впитался в сырую землю.

Роджер со стоном поднялся, отбросив в сторону камень, и взглянул на мертвеца. Ярость, испаряясь, дрожью пробежала по его телу, он всмотрелся в ястребиные черты поверженного, в замешательстве пожал плечами. Затем его осенила внезапная мысль — она была столь проста и ясна, что рыцарь удивился, почему она не пришла ему в голову раньше. Всадник появился со стороны лагеря мусульман. Вряд ли он мог проехать мимо него незамеченным. Значит, он был в самом лагере. Это означало, что его связывали с мусульманами некие отношения… Роджер снова пожал плечами. С тех пор как он прошел в авангарде войск Петра Отшельника вниз по Дунаю, он успел неплохо узнать обычаи Востока. Византийцы и мусульмане нередко вцеплялись друг другу в глотку, но иногда они втайне действовали совместно, что ставило европейцев в тупик. Однако Роджер никогда прежде не слышал о перебежчиках-крестоносцах — а этот человек носил доспехи крестоносца и явно не был византийцем.

Только крайняя необходимость заставила рыцаря раздеть мертвеца. Тот был чисто выбрит, а соломенного цвета волосы коротко пострижены. Судя по его внешности, он мог быть норманном, однако де Коган помнил его чуждый акцент. Поспешно облачившись в доспехи, рыцарь плотнее затянул пояс с мечом и, отыскав железный шлем, надел его на свои рыжие кудри. Все одеяние подходило ему так, словно было сделано нарочно для него. Неизвестный всадник и он сам были одного роста, одинаково широкоплечи и тонки в талии. Роджер положил ладонь на холодную рукоять длинного меча и вновь почувствовал себя человеком — впервые за несколько месяцев. Легкий звон ножен о кольчугу на бедре напомнил ему о том, что он снова сэр Роджер де Коган, рыцарь Креста, один из лучших воинов Англии.

Вокруг царила совершенная тишина, если не считать отдаленного щебета ночных птиц. Рыцарь поймал коня, что спокойно пасся на границе леса, вскочил в седло, и в этот момент долгие дни унижений и тяжкого труда свалились с его плеч, будто сброшенная мантия, оставив в душе лишь мрачную решимость посчитаться с поклонниками Магомета. Он холодно улыбнулся, вспомнив затихающий хрип бывшего хозяина — Юсефа ибн-Залима, но лицо его вновь помрачнело, когда перед его мысленным взором возник иной образ — худое длинное лицо с высокомерной усмешкой на тонких губах. Принц Осман, сын Килиджа Арслана, Красного Льва Сельджуков. Да, сейчас призрак в остроконечном шлеме с пером цапли смеялся над ним, но рано или поздно должен был наступить день, когда его настигнет заслуженное возмездие. Сэр Роджер умел ждать — как и подобало истинному норманну, он отличался завидным терпением.

Копье рыцарь не тронул, но отстегнул висевший на седельной дуге щит и с привычной звериной осторожностью нырнул в тень деревьев, туда, куда он направлялся до неожиданного приключения. На щите не было никаких знаков, однако на груди кольчуги виднелась странная золотая эмблема — нечто вроде сокола, — явно выполненная в греческой манере.

Лес был пустынен и тих, ветер не долетал сюда со стороны моря. Роджер следовал вдоль берега, так близко от него, насколько это было возможно, прислушиваясь к отдаленному плеску волн. Местность была холмистой и неровной. Часа через три среди деревьев стали мелькать огни Константинополя, которые появлялись, если всадник поднимался на холмы, и исчезали, если он спускался в долины. По его подсчетам, ночь уже миновала четверть своего земного пути, когда он въехал на окраину города, раскинувшегося вдоль северного побережья бухты Золотой Рог.

Он миновал кварталы венецианских торговцев и других заграничных купцов, проехал по длинным унылым улицам, беспорядочно усеянным деревянными строениями, меж коих виднелись и богатые каменные дома. Однако, прежде чем он добрался до центра города, путь ему преградила стена, а стража у ворот окликнула его. Рука в кольчужной перчатке поднесла факел почти к самому его лицу, но прежде, чем он успел назвать себя, он увидел фигуру в черном бархате, которая склонилась со стены. Судя по всему, этот человек внимательно разглядывал его. Затем последовало несколько приглушенных слов по-гречески, и ворота распахнулись, чтобы пропустить его и тут же закрыться за ним. Он собирался уже двинуться дальше, но человек в черном устремился к нему и схватил коня за поводья.

— Свет, свет! — раздраженно крикнул незнакомец. — О чем вы думаете? Забыли распоряжения своего господина? Мануэль, отведи коня. Идем со мной, милорд Торвальд. Нет, погоди! Я бы не узнал тебя в этих западных доспехах и без бороды, если б не золотой сокол на твоей кольчуге. Однако кто-нибудь может оказаться прозорливее меня — возьми этот шелковый шарф и прикрой лицо.

Сэр Роджер взял шарф и обмотал его вокруг шлема, так что видны были лишь его стального цвета глаза. Конечно, его приняли за человека, которого он убил. Наверняка сейчас ему угрожала опасность, и все же, если б он назвал себя, ему угрожала бы опасность не меньшая. Имя «Торвальд» пробудило неясные воспоминания в мозгу норманна, и он инстинктивно коснулся рукояти меча на поясе.

Проводник вел его по узким пустынным улицам, и вскоре Роджер понял, что они находятся недалеко от причала, выдававшегося в пролив. Они остановились у приземистой каменной башни, очевидно реликвии более ранней и грубой эпохи. Кто-то выглянул через щель в двери.

— Открывай, дурак! — прошипел человек в черном. — Это Анджелус и господин Торвальд Разрушитель.

Скрипнули петли, дверь отворилась внутрь. Сэр Роджер последовал за проводником. Странные, нелепые мысли обуревали его в этот момент. Торвальд Разрушитель — вот как звали того человека, которого он забил камнем на лесной поляне. Ему приходилось слышать об этом норвежце, самом беспощадном воине Варангианской Стражи — банды наемников, убийц с севера. Он знал, что греки оказывали им поддержку; он видел их возле императорского дворца и помнил их шлемы с гребнями, алые накидки и золоченые кольчуги. Однако что мог делать капитан варангианцев ночью на пути меж городом и турецким лагерем? Почему он был облачен в доспехи крестоносца?

Роджер понял, что волею случая ступил в яму, полную змей, но до поры решил ничего не предпринимать. Он лишь плотнее прикрыл лицо шарфом и проследовал за своим проводником по короткому темному коридору в небольшую, слабо освещенную комнату. В большом, богато украшенном кресле кто-то сидел, сопровождающий поклонился ему почти до пола и вышел, закрыв за собой дверь. Рыцарь стоял, напряженно вглядываясь в полумрак. По мере того как его глаза привыкали к тусклому пламени свечей, фигура в кресле вырисовывалась все четче и ясней. Наконец Роджер разглядел, что это был невысокий коренастый человек, закутанный в простую накидку из темного атласа, скрывавшую всю прочую его одежду. Рядом на столе лежали маска и шляпа без перьев с опущенными полями, из чего следовало, что этот человек пришел сюда тайно, боясь быть узнанным. Взгляд рыцаря не отрывался от лица незнакомца: большие карие глаза, в коих светился живой ум, курчавая иссиня-черная борода, темные волосы, перетянутые над широким лбом золотистой лентой…

Сэр Роджер вздрогнул. Ради всего святого, в какой заговор, в какую интригу довелось ему ввязаться? В кресле передним сидел Алексис Комнен, император Византии.

— Ты явился довольно скоро, Торвальд, — сказал император.

Сэр Роджер не ответил, слишком занятый мыслями о том, какая же таинственная сила привела императора Востокаиз его прекрасного дворца с мраморными колоннами в темную башню на краю города.

— Посыльный не сообщил тебе, зачем я потребовал твоего присутствия?

Сэр Роджер наудачу покачал головой. Алексис кивнул.

Я сказал ему лишь, чтобы он поторопил тебя. Мне хотелось бы знать: когда ты путешествовал среди корсаров Черного моря, они когда-либо подозревали, кто ты на самом деле?

Сэр Роджер снова покачал головой.

Алексис улыбнулся:

— Ты, как всегда, неразговорчив, старый волк! Это хорошо.

До сих пор ты следил за мусульманскими пиратами, однако сейчас у меня есть для тебя работа поважнее. Потому я и послал за тобой…

Торвальд с тех пор как ты отправился к туркам на разведку, здесь побывало множество франков. Они пришли не так, как Петр Отшельник и Готье Сан-Авуар — толпы жалких нищих и мошенников. Они пришли с боевыми конями и фургонами, рыцарями и женщинами, лучниками, копьеносцами и воинами — одержимые жаждой вновь обрести Гроб Господень.

Первым пришел Хуго из Вермандуа, брат французского короля. Он прибыл на корабле, вместе с несколькими помощниками. Я оказал ему королевские почести, богато одарил его и убедил поклясться мне в верности. Затем появились другие: Сен-Жиль из Прованса, Годфрей из Буйона и его братья и этот дьявол Боэмунд. Все они поклялись мне в верности, кроме упрямого графа Прованского — но я его не боюсь. Все его мысли в Иерусалиме. Боэмунд — другое дело. Он готов перерезать горло святому Павлу ради удовлетворения собственного тщеславия.

Они захватили для меня Ниццу, но потом я выманил их оттуда, послав Мануэля Бутумитеса с целью тайного сговора с турками, и теперь в городе стоят мои солдаты. Сейчас войско движется на юг, к Палестине, и в горах Малой Азии Килидж Арслан перережет им всем глотки.

Император на миг прервался, словно некая важная мысль неожиданно посетила его, но затем продолжил:

— Не думаю, что им удастся одержать верх над Килиджем Арсланом, но по крайней мере, они нанесут ему достаточно серьезный удар для того, чтобы в ближайшие годы он больше не представлял для нас угрозы. Нет, я боюсь его куда меньше, чем этого дьявола, Боэмунда. Я хорошо помню, что лишь благодаря удаче я смог победить его двенадцать лет назад, когда он пришел сюда из Италии с Робертом Жискаром.

Торвальд, я послал за тобой потому, что нет такого человека к востоку от Дуная, который мог бы сравниться с тобой в искусстве владения мечом. Несмотря на тщательно разработанный план, Боэмунд буквально ускользнул у меня между пальцами! Среди корсаров ты был моими глазами и моим мозгом, теперь ты должен стать моим мечом. Твоя задача — проследить, чтобы Боэмунд не покинул поле битвы живым, когда Килидж Арслан выступит против франков. Не руби направо и налево, но направляй все свои удары на него! Таков мой приказ — что бы ни было, как бы ни повернулась судьба в бою, кто бы ни победил или проиграл, остался жив или погиб — убей Боэмунда!

Голос императора гулко отдавался в помещении, его темные глаза сверкали магнетическим блеском. Роджер так явственно ощущал исходящую от него энергию, что сердце, до того бившееся спокойно, ровно, теперь неистово затрепетало.

— Крестоносцы уже несколько дней в пути, — продолжал Алексис, — но они движутся медленно, поскольку их конница вынуждена идти наравне с повозками. Тебе будет легко проскользнуть мимо них и добраться до султана прежде, чем он вступит в битву. Тебе подобрали доброго коня — он уже на лодке. А лодка стоит у Зеленого Причала — Анджелус проводит тебя туда. На азиатском берегу тебя встретит Ортук-хан, которого называют Оседлавшим Ветер, и отведет к султану. Теодор Бутумитес с Годфреем… — Он внезапно замолчал, уставившись на шлем Роджера. — Ради святого Павла, — сказал он, — у тебя на кольчуге кровь, Торвальд. Ты ранен?

— Нет, — рассеянно ответил Роджер, захваченный круговоротом всевозможных догадок и предположений.

В ту же минуту он понял свою ошибку. Алексис вздрогнул, и в его проницательных глазах вспыхнуло подозрение. Чувства этого человека были остры, словно только что наточенный меч.

— Ты не Торвальд! — рявкнул он и одним движением, быстрым, словно у атакующего ястреба, сорвал шарф с головы рыцаря. Оба вскочили на ноги, и император отпрянул, крича: — Это не Торвальд! Эй, стража! Здесь шпион!

Меч сэра Роджера сверкнул в пламени свечей. Алексис, словно кот, отпрыгнул назад и просвистевший рядом с его головой клинок срезал прядь его волос. В то же мгновение комната заполнилась вооруженными людьми, что врывались во все двери, готовые поразить любого, кто покусится на жизнь их владыки. Однако в комнате они увидели только двоих: самого императора и его преданного слугу, так что на секунду отчаянные крики Алексиса ошеломили их. Лишь Роджер в точности знал, что следует делать. У него не было времени снова атаковать императора, который спрятался за большим креслом, крича своим солдатам, чтобы те прикончили самозванца. Норманн метнулся к ближайшей двери, путь которой преграждали трое. Первый упал — одним рубящим ударом рыцарь рассек его шлем и череп, когда же остальные двое бросились к Роджеру с поднятыми мечами, он пригнулся и нырнул головой вперед, прикрываясь щитом. Они отшатнулись в стороны, и норманн на полном ходу вылетел через дверь в коридор. Едва удержавшись на ногах, он кинулся бежать по короткому проходу. Внешняя дверь осталась без охраны. Быстро расправившись с цепями и засовами, он выскочил наружу, захлопнул дверь перед носом вопящих преследователей и помчался по узкой улице. Погоня не отставала. Рыцарь уже не надеялся, что ему удастся убежать, но вот впереди показались широкие ряды спускавшихся к воде ступеней из зеленого мрамора, известных как Зеленый Причал. Это место было хорошо знакомо сэру Роджеру. У самого причала стояла большая лодка, у нижней ступени ее удерживал крюк, накинутый на вделанное в мрамор кольцо. Конюхи придерживали стройную арабскую лошадь, а мускулистые гребцы изумленно смотрели на рыцаря, который быстро сбежал по ступеням и прыгнул в лодку.

— Посторонитесь! — рявкнул он. Лодочники заколебались. Сверху, с улицы, донесся шум погони — лязг стали и треск факелов.

— Вперед!

И гребцы увидели блеснувшую в темноте обнаженную сталь. Они были лишь слугами, а не солдатами. Рулевой отцепил крюк и изо всех сил оттолкнул лодку от ступеней. Тяжелое судно развернулось по течению, гребцы налегли на весла. Они выплыли на простор пролива, в темной воде коего отражались звезды. Оглянувшись, сэр Роджер увидел фигуры в доспехах, которые бегали по причалу в поисках лодки. Ему повезло: причал уже скрылся вдали, когда до него донесся едва слышный лязг уключин, и он понял, что погоня продолжается.

Гребцы, поглядывая на его окровавленный меч, изо всех сил навалились на весла. Шум погони постепенно приближался — враги преследовали его на протяжении трех миль, и последние несколько сотен ярдов он видел их шлемы, сверкавшие в звездном свете. Однако он все еще опережал их на несколько десятков ярдов, когда нос его лодки коснулся наконец азиатского побережья. Вскочив в седло, он пришпорил коня и скрылся в темноте.

Здесь у него было преимущество: его преследователи не имели лошадей. Быстрым галопом он поскакал на восток. В темноте виднелись лишь тусклые очертания невысоких холмов и неясные расплывчатые пятна — видимо, пастушьи хижины. Облака снова заслонили звезды, и луна давно исчезла где-то в глубине небес. Рыцарь натянул поводья, двигаясь почти шагом в густой тьме, когда внезапно понял, что неподалеку есть кто-то еще, — он расслышал топот копыт и звон упряжи. Человек выругался на чужом, но ненавистно знакомом языке. Турки! Двигаясь вслепую в темноте, Роджер оказался прямо среди них. Он осторожно потянулся к мечу, но в тот же миг один из всадников свистящим шепотом спросил его:

— Это ты, лорд Торвальд?

— Кто же еще? — прорычал рыцарь, стараясь в точности повторить норвежский акцент Торвальда.

— Посвети, — пробормотал другой голос. — Лучше удостовериться.

Звякнул кремень о сталь, и вспыхнул крохотный огонек, отразившись в отполированных наконечниках, блестящих шлемах и кольчугах и озарив круг бородатых темных ястребиных лиц. Высокий воин, державший огонь, наклонился и пристально взглянул на сэра Роджера.

— Видите золотого сокола? — сказал он. — Кроме того, взгляните на меч. Лицо Разрушителя не слишком знакомо мне без бороды, но, клянусь Аллахом, я узнал бы этот меч где угодно!

Огонь погас. Сзади, ближе к берегу, послышался отдаленный ропот множества людей. Факелы отбрасывали беспорядочные отблески. Роджер почувствовал, как воины вокруг него подозрительно застыли, и услышал, как шевельнулись в ножнах их сабли.

— Кто там? — спросил высокий мусульманин.

— Люди, которых послал император. Они должны проследить, чтобы я благополучно добрался до места, — ответил сэр Роджер. — Он опасался, что франки могли оставить своих шпионов. Чего мы ждем? Скоро рассвет.

— Верно, — пробормотал турок. — И нам лучше будет добраться до холмов, пока темно. Ты появился раньше, чем мы ожидали. Мы ехали к берегу, чтоб встретить тебя, и вдруг ты оказался среди нас. Нам повезло, что мы не разминулись в этой проклятой тьме. Поезжай среди нас, милорд.

Они пустили лошадей легким галопом, преодолевая милю за милей, и к рассвету, словно летящая банда пустынных призраков, пересекли горный кряж и скрылись среди холмов.

При дневном свете рыцарь увидел своих спутников — два десятка всадников-сельджуков, одетых в сталь, золото и кожу. Они мчались подобно ветру, не жалея коней, и он предположил, что в холмах их ждут свежие лошади, поскольку они уже были за восточными границами владений Алексиса. Они ни в чем его не подозревали, но у него в этом мрачном маскараде не было никаких планов. Ему приходилось плыть по течению, будучи помимо воли захваченным водоворотом событий. Он знал, что следует делать, если возникнет благоприятная возможность, но в данный момент он был беспомощен и не располагал всеми необходимыми сведениями.

В самом деле, вся его жизнь шла подобным образом. Об этом сейчас мрачно размышлял он под стук копыт. Он родился в замке, отстроенном из руин саксонской крепости, почти через год после битвы при Гастингсе. С ранней юности он ввязался в столь запутанную историю, что сам уже отчаялся выбраться из нее невредимым. Ему пришлось покинуть родные края — всего на день он успел опередить солдат, посланных рассерженным королем. Обидевшись на своего сеньора, он поступил на службу к герцогу Роберту Нормандскому, что постоянно ссорился со своим похожим на лиса братом. Однако нетерпеливая душа Роджера не смогла вынести праздности и обжорства герцога, сколь бы добродушен тот ни был, и в конце концов он оказался в королевстве, которое норманнские мечи отсекли от Южной Италии. Он скакал рядом с Танкредом и участвовал в его приключениях, но нескончаемые амбиции Боэмунда наскучили английскому рыцарю. Место действия переместилось в Рейнланд, где ему пришлось стать участником кровавого завершения вражды герцога Годфрея с Рудольфом Швабским. Затем наступила пора расцвета крестовых походов, последовавшая за трубным зовом папы Урбана, и люди начали продавать свои земли, чтобы купить коней, которые унесли бы их на восток — спасать заблудшие души и убивать язычников.

Бароны постепенно собирались вместе, но, с точки зрения наиболее нуждающихся, слишком медленно. Кроме того, многие молчаливо сомневались в том, что на их долю что-либо останется после того, как великие лорды одержат победу. Толпы крестьян, нищих и бродяг объединились вокруг Петра Отшельника, целуя землю, по которой он ступал, и подставляя головы под удары копыт его угрюмого осла — в попытках вырвать клок серой шерсти животного как священную реликвию. Петр во всем подражал Урбану, и, казалось, какая-то магнетическая сила привлекала на его сторону все новых и новых людей. Этот мрачный фанатик обратил в свою веру также нескольких бедствующих рыцарей и дворян, и пестрая орда двинулась на восток, вниз по Дунаю, воспевая осанну и воруя свиней.

Среди этих бедных рыцарей были Роджер де Коган и его брат по оружию, Готье Сан-Авуар — Безденежный. Они пытались навести хоть какой-то порядок среди окружавшего их сброда, но с тем же успехом они могли пытаться собрать в стаю карпатских стервятников. Прожорливые паломники, которых насчитывалось около восьмидесяти тысяч, словно саранча прошли по земле венгров, сразились с заставами Алексиса, на коленях приветствовали шпили Константинополя и наконец обосновались там, явно намереваясь уничтожить все продовольственные запасы империи.

Когда они начали сдирать свинцовые листы с крыш соборов, чтобы продать их на рынке, Алексис, пребывая в совершеннейшем отчаянии, убедил их перебраться на другой берег Босфора. Там они рассеялись по холмам и, к всеобщему облегчению, пали жертвой разбойничьей банды турок. Готье и его товарищи, движимые скорее доблестью, нежели благоразумием, поспешили на помощь несчастным и наткнулись на целую армию украшенных перьями цапли и распевающих песни всадников. Готье пал смертью храбрых на груде вражеских трупов, вместе со своими доблестными воинами, а сэр Роджер, придя в себя после страшного удара секиры по макушке шлема, обнаружил, что скован цепями вместе с прочими воинами своего отряда. Далее они пешком шагали в Ниццу, здесь его продали высокому худому стервятнику, одетому в сталь и золото, — арабу, Юсефу ибн-Залиму. Его изящный корабль ходил вдоль берегов Черного моря и вверх и вниз по Босфору, от Черного моря до Средиземного. Рыцарю пришлось стать свидетелем ужасных сцен, кои разыгрывались как в трюме галеры, так и на запятнанной кровью палубе, — потом они являлись ему в кошмарных снах в течение всей его жизни. Однако эти кровавые видения не в силах были затмить иную жуткую картину — его товарища, Готье, умирающего среди мертвых, и — худого надменного всадника в золоченой кольчуге и шлеме с пером цапли, поднимающего на дыбы лошадь, копыта которой мигом позже опускаются на окровавленное лицо…

«Так Осман, сын Килиджа Арслана, поступает с неверными!» Эти презрительные слова звучали в ушах Роджера де Когана сквозь плеск волн, скрип весел и шум сражений.

Теперь же английский рыцарь оказался в одной компании с турецкими грабителями. Он чувствовал себя участником мрачного маскарада, он ничего не знал о том, куда они направляются, за исключением того, что ему — вне всякого сомнения — предстоит оказаться лицом к лицу с принцем Османом и его жестокосердым отцом. Роджер постоянно оглядывался, нет ли признаков погони, но если солдаты Алексиса и преследовали их, то уже сбились со следа.

К полудню всадники подошли к невысокой башне среди холмов. Тут их ждали еда, питье и свежие лошади. Они находились во внешних владениях Килиджа Арслана, Красного Льва ислама, но пока что не встречали никаких поселений — лишь руины, оставшиеся от древних времен правления римлян. Быстро поев, они вновь вскочили в седла и помчались дальше.

В течение всего жаркого и сухого летнего дня они скакали галопом среди неровных холмов, не жалея лошадей. Роджер искал взглядом передовой отряд крестоносцев или хоть какие-то признаки их движения, но понял, что они сами, видимо, едут севернее. Он не задавал никаких вопросов, ничего не говорил и Ортук-хан. Он ехал, напевая песню о воине, который был столь искусным наездником, что удостоился имени Оседлавшего Ветер. Роджер чувствовал — это было слабостью и предметом тщеславия сельджука.

Взошла луна, затем зашла снова, и они опять остановились среди холмов, где смогли поменять лошадей. Ортук-хан долго о чем-то разговаривал с запыленным гонцом. Затем он уселся на землю, скрестив ноги, и сделал знак своим людям, чтобы те приготовили еду.

— Мы уже недалеко от цели, — сказал он Роджеру. — За часы мы преодолели расстояние, на которое крестоносцам потребовались дни. Теперь лишь три часа пути отделяет нас от лагеря неверных. На рассвете мы двинемся вперед и вступим в битву.

Недоумевая, каким именно образом Алексис намеревался избавиться от Боэмунда, не уничтожив остальных крестоносцев, Роджер решился задать вопрос:

— Расскажи мне еще раз, какую ловушку Красный Лев подстроил крестоносцам.

— Очень просто, — с готовностью ответил Ортук-хан. — Маймун — Боэмунд — вместе со своими людьми идет впереди основного отряда неверных. Этой ночью они разбили лагерь там, где холмы спускаются к равнине Дорилеум, ожидая подхода Сенджила — Сен-Жиля — и остальных.

Однако Алексис дал этим остальным проводника, который поведет их по ложному пути. Видишь вон ту вершину, которая возвышается над другими холмами? Если ты поскачешь прямо на юг от этой вершины, через пять часов ты окажешься возле их лагеря.

На рассвете Красный Лев нападет с востока и раздавит Маймуна и его рыцарей. Затем он двинется дальше и сотрет с лица земли Сенджила и остальных.

Значит, Алексис был заодно с сельджуками — по крайней мере, в том, что касалось уничтожения Боэмунда, это было очевидно с самого начала. Вероломный проводник, которого упомянул Ортук-хан, вероятно, Теодор Бутумитес. Алексис говорил, что грек был вместе с Сен-Жилем. Рыцарь взглянул на вершину, стараясь четко запомнить ориентиры, указанные ему турком. Равнина Дорилеум находилась в трех часах езды к востоку, лагерь остальных крестоносцев — в пяти часах к югу. Вот первые лучи солнца коснулись восточных холмов. Турки зашевелились, седлая лошадей и застегивая доспехи.

— Ортук-хан, — небрежно сказал сэр Роджер, вставая и кладя руку на гриву стройного турецкого коня, которого ему дали, — уже светает, и нам нужно торопиться, чтобы присоединиться к Красному Льву. Но, чтобы разогреть коней, давай пробежим наперегонки до того холма.

Турок улыбнулся:

— Нам еще три часа скакать до Дорилеума, и у наших коней будет еще немало работы, прежде чем мы доберемся до лагеря.

— До холма всего лишь несколько сотен ярдов, — ответил сэр Роджер. — Я много слышал о твоем искусстве наездника и почту за большую честь состязаться с тобой. Конечно, здесь много камней и булыжников и почва ненадежна. Если ты неуверен…

Лицо Ортук-хана потемнело.

— Ты дурно выразился, о человек, которого зовут Разрушителем. Единственная глупость может сделать дураком и мудреца. Однако садись в седло. Я обгоню тебя, как мальчишку.

Они вскочили в седла и, натянув поводья, подвели коней вровень друг с другом, затем сорвались с места, словно выпущенные из лука стрелы. Одетые в сталь воины с интересом наблюдали за гонкой.

— Почва не столь неровная, как сказал франк, — промолвил один. — Смотрите, они летят, словно соколы. Ортук-хан вырывается вперед.

— Однако Разрушитель преследует его по пятам! — воскликнул другой. — Смотрите, они уже возле холма… Что это? Франк вытащил меч! Он сверкает в свете зари… О Аллах!

Изумленный крик вырвался из груди воинов. Мчавшийся на всем скаку норманн скрылся за холмом. Позади него лошадь без всадника унеслась прочь от неподвижной фигуры, лежавшей в алой луже посреди камней. Для Оседлавшего Ветер эта гонка оказалась последней.

Стряхнув с клинка красные капли, сэр Роджер отпустил поводья своей лошади. Он не оглядывался, хотя напряженно вслушивался, не раздастся ли стук копыт преследователей. Держа курс на вершину, он скользил среди холмов, словно летящий призрак. Вскоре после восхода солнца он пересек широкую дорогу со следами колес повозок и отпечатками множества ног и копыт. Дорога Боэмунда. Среди следов виднелись более свежие отпечатки копыт, неподкованных и поменьше. Следы турецких коней. Значит, разведчики сельджуков следовали за норманнской колонной в небольшом отдалении.

Ближе к полудню Роджер въехал в широко раскинувшийся лагерь крестоносцев. Его сердце, что никогда не отличалось излишней мягкостью, потеплело при виде знакомой картины: рыцарей, державших соколов на руке и больших собак на поводках, рыжеволосых женщин, смеявшихся в завешенных балдахинами шатрах, юных пажей, чистивших доспехи своих господ. Все это казалось частью Европы, переместившейся в унылые холмы Малой Азии. В лагере насчитывалось двести тысяч человек, костры и палатки были разбросаны по всей равнине. Некоторые шатры были разобраны, часть быков привязана к повозкам, но всюду и во всем чувствовалось ожидание. Воины опирались на свои копья, пажи бродили среди низких кустов, свистом подзывая собак.

Роджер видел желтоволосых рейнландцев, чернобородых испанцев и провансальцев — французов, немцев, австрийцев. Его ушей достигла многоязыкая речь.

Рыцарь проехал сквозь толпу, изумленно взиравшую на его пыльную кольчугу и взмыленную лошадь, и остановился перед шатрами, которые, судя по их ярким цветам, принадлежали вождям экспедиции. Он увидел, как они выходят из палаток в полном вооружении: Годфрей Буйонский, его братья, Юстас и Болдуин Булонские, а также коренастый седобородый Раймонд де Сен-Жиль, граф Тулузский. Рядом с ними стоял человек в богато украшенных доспехах, отполированные пластины которых выглядели богатым нарядом по сравнению с серыми кольчугами западников. Роджер понял, что это Теодор Бутумитес, брат новоиспеченного герцога Ниццы и офицер греческой катафракты.

Турецкий конь фыркнули дернул головой, роняя клочья пены. Роджер спешился и, как и подобает норманну, не стал тратить лишних слов.

— Милорды, — сказал он, не теряя времени на приветствие, — я пришел, чтобы сообщить вам, что предстоит сражение, и, если вы хотите принять в нем участие, вам стоит поторопиться.

— Сражение? — спросил Юстас Булонский, насторожившись, словно почуявший запах, охотничий пес. — И кто сражается?

— Боэмунд противостоит Красному Льву, как раз сейчас, пока мы здесь стоим.

Бароны неуверенно переглянулись, а Бутумитес рассмеялся:

— Этот человек сумасшедший. Как мог Килидж Арслан напасть на Боэмунда, разминувшись с нами? И мы не видели никаких турок.

— Где Боэмунд? — спросил Раймонд.

— На равнине Дорилеум, примерно в шести часах быстрой езды отсюда на север.

— Что? — послышался недоверчивый возглас. — Как это может быть? Лорд Теодор повел нас прямой дорогой, через долины, которые прошел стороной Боэмунд. Норманны где-то позади нас, и Теодор послал своих византийских разведчиков, чтобы найти их и привести сюда, потому что они заблудились в холмах. Мы ждем их, прежде чем продолжить путь.

— Это вы заблудились, — бросил сэр Роджер. — Теодор Бутумитес — шпион и изменник, посланный Алексисом, чтобы направить вас по ложному пути, пока Килидж Арслан уничтожает Боэмунда…

— Ты поплатишься за это жизнью, собака! — закричал разъяренный грек, метнувшись вперед и хватаясь за меч. Роджер с мрачным видом шагнул ему навстречу, взявшись за рукоять собственного меча, но вмешались бароны.

— Это серьезное обвинение, друг мой, — сказал Годфрей. — Чем ты можешь доказать свои слова?

— Ради всего святого, — воскликнул Роджер, — разве вы не видели, что грек сворачивает все дальше и дальше на юг? Норманны пошли более прямой дорогой — это вы сбились с пути. Боэмунд двигался на юго-восток, вы же шли прямо на юг. Если бы вы следовали в этом направлении достаточно долго, вы могли бы добраться до Средиземного моря, но вряд ли пришли бы в Святую Землю!

— Кто этот бродяга? — сердито спросил Бутумитес.

— Герцог Годфрей знает меня, — ответил норманн. — Я Роджер де Коган.

— Святые угодники! — воскликнул Годфрей, и его усталое лицо осветилось улыбкой. — Я должен был узнать тебя, Роджер! Но ты изменился… Да, изменился. Милорды, — повернулся он к остальным, — этот джентльмен знаком мне с давних времен — он был вместе со мной в Латеране, когда я…

Он замолчал, испытывая странное отвращение, которое испытывал всегда, вспоминая об убийстве герцога Рудольфа в священных пределах, — со своей стороны он считал сие святотатством.

— Но мы его не знаем, — ответил Сен-Жиль с присущей ему осторожностью. — И рассказ его весьма странен — он намерен вести нас в бой, вооруженный лишь собственным мечом…

— Гром и молния! — крикнул Роджер, терпение которого лопнуло. — Мы так и будем стоять здесь и болтать, пока турки не перережут горло Боэмунду? Это мое слово против слова грека, и я требую суда — пусть поединок рассудит нас!

— Хорошо сказано! — воскликнул Адемар, легат папы, высокий человек в рыцарской кольчуге. Подобные сцены согревали его сердце — сердце воина. — Как выразитель интересов нашего Святого Отца, я подтверждаю справедливость подобного решения.

— Что ж, пусть будет так! — воскликнул Роджер, горя от нетерпения. — Выбирай оружие, грек!

Бутумитес окинул взглядом его пыльную кольчугу, и его внимание привлекла тонконогая, покрытая пеной лошадка. Он таинственно улыбнулся:

— Осмелишься проскакать мне навстречу с обнаженным копьем?

В этой области франки были опытнее греков, но Бутумитес, будучи более крепко сложенным, чем большинство его соотечественников, вполне мог состязаться с жителями Запада в физической силе, к тому же у него был опыт рыцарских турниров за время пребывания при дворе Алексиса. Он бросил взгляд на своего могучего черного боевого коня, облаченного в тяжелую сбрую из шелка, стали и покрытой лаком кожи, и снова улыбнулся. Однако вмешался Годфрей:

— Нет, господа, мне очень жаль, но сэр Роджер прискакал сюда на уставшей лошади. Притом она более подходит для скачек, нежели для поединка. Роджер, ты возьмешь моего коня и копье, и мой шлем тоже.

Бутумитес пожал плечами. В одно мгновение все его сокрушительное преимущество улетучилось, но он все еще был уверен в себе. Так или иначе, он предпочитал копье клинку, не имея никакого желания встретить удар громадного меча, висевшего на бедре сэра Роджера. Ему уже приходилось прежде сражаться с норманнами.

Роджер взял длинное тяжелое копье и сел на коня, которого держали пажи Годфрея, но отказался от тяжелого шлема — массивного, напоминавшего котел, без подвижного забрала, но с щелью для глаз. Поединок не сопровождался какими-либо условностями или формальностями. В те давние времена скачка с копьями была либо дуэлью с обнаженным оружием, либо просто разновидностью тренировки перед более серьезной схваткой.

Толпа выстроилась по обеим сторонам, оставив широкую открытую полосу. Соперники, разъехались на небольшое расстояние, развернулись, взяли копья наперевес и стали ждать сигнала.

Раздался звук трубы, и кони устремились навстречу друг другу. Сверкающие черные доспехи и украшенный перьями шлем византийца резко контрастировали с пыльными серыми доспехами и простым железным кольчужным капюшоном норманна. Роджер знал, что Бутумитес направит свое копье прямо в его незащищенное лицо, и низко наклонился, глядя на соперника над краем своего тяжелого щита. Толпа завопила, когда рыцари столкнулись со страшным грохотом. Оба копья дрогнули в руках, и кони встали на дыбы. Однако Роджер удержался в седле, хотя и был наполовину оглушен чудовищным ударом, в то время как Бутумитеса выбросило из седла, словно ударом молнии. Он остался лежать там, где упал, бесформенной грудой полированного металла в пыли, и из его расколотого шлема сочилась кровь.

Роджер успокоил лошадь, соскользнул на землю, в голове у него все еще звенело. Копье византийца, отразившись от края щита, сорвало с его головы капюшон и едва не порвало сухожилия на шее. На негнущихся ногах он подошел к толпе, что собралась вокруг распростертого на земле грека. С него сняли шлем с перьями, и Бутумитес посмотрел остекленевшими глазами на лица стоявших вокруг. Ясно было, что он умирает. Его нагрудник был разбит, и вся грудная клетка вдавлена внутрь. Альдемар склонился к нему с четками в руке, быстро бормоча молитву.

— Сын мой, не желаешь ли исповедоваться?

Губы умирающего пошевелились, но выдохнули лишь слабый хрип. Собрав последние силы, грек пробормотал:

— Дорилеум… Килидж Арслан… Боэмунд…

Тут кровь хлынула с его губ, и он застыл, разбросав покрытые сталью руки и ноги. Годфрей немедленно перешел к делу.

— По коням! — крикнул он. — Коня сэру Роджеру! Боэмунд нуждается в помощи, и, во имя Господа, он не будет звать напрасно!

Толпа закричала, наступила всеобщая суматоха — рыцари садились на коней, воины облачались в доспехи, женщины и пажи собирали шатры.

— Подождите! — воскликнул Сен-Жиль. — Мы не можем отправиться вместе с повозками и слугами — кто-то должен охранять обоз…

— Вот и займись этим, милорд Раймонд, — сказал Годфрей, сгорая от желания лететь навстречу врагу и на помощь другу. — Подготовь повозки и следуй за нами. Мне и моим всадникам нужно спешить. Роджер, веди!

Рождающие гром (Перевод с англ. Н. Дружининой)

1

Посетители таверны как по команде повернули головы к двери и уставились на вошедшего.

В дверях стоял высокий широкоплечий человек, одетый в простую тунику, короткие кожаные штаны и плащ из верблюжьей шерсти; на ногах его были рваные стоптанные сандали, покрытые пылью множества дорог и троп. В загорелой мускулистой руке он крепко сжимал посох пилигрима. Его спутанные рыжие волосы, перехваченные синей повязкой, достигали самых лопаток, черты лица были резки, тонкие губы усмешливы, а яркие синие глаза светились безрассудством. На поясе, в потертых ножнах, висел короткий прямой меч.

Его спокойный взор скользнул по завсегдатаям этого заведения — мореплавателям, разным бездельникам, что лениво потягивали чай и без умолку болтали, — и остановился на человеке, который сидел поодаль, за грубо сколоченным столом, и пил вино. Новоприбывший никогда его прежде не видел. Этот парень был высок, плечист и гибок как пантера. Взгляд его голубых глаз, глядевших из-под гривы золотистых с рыжим отливом волос, казался холодным будто лед. Он был облачен в легкую серебристую кольчугу, на поясе у него висел длинный меч, а на скамье рядом с ним лежали небольшой щит и легкий шлем.

Новоприбывший уверенно шагнул вперед, остановился перед ним и, насмешливо улыбнувшись, произнес несколько слов. Незнакомец совсем недавно прибыл на Восток, а потому ровным счетом ничего не понял Он повернулся к одному из завсегдатаев и спросил его на норманнском наречии:

— Что говорит этот неверный?

— Я сказал, — ответил путешественник на том же языке, — что наступили дни, когда стало невозможно войти в египетскую таверну, чтобы не обнаружить там христианского пса у себя под ногами.

Услышав это, незнакомец поднялся, и путешественник тут же потянулся к своему мечу. В глазах христианина блеснули искрящиеся огоньки, он дернулся подобно вспышке летней молнии. Вытянув вперед левую руку с поднятой ладонью, правой он выхватил меч и занес его над головой. Путешественник еще не вынул свой меч из ножен, но легкая усмешка не сходила с его губ. С почти детским изумлением он взглянул на лезвие, сверкнувшее перед его глазами, как будто был зачарован блеском стали.

— Проклятый пес! — прорычал христианин. Его голос напоминал скрежет металла. — Я отправлю тебя в ад небритым!

— Тебя, наверное, произвела на свет бешеная пантера, коль ты прыгаешь, словно кот, — спокойно отозвался путешественник, как будто бы в этот миг его жизнь не висела на волоске. — Однако ты меня удивил. Я не знал, что франки осмеливаются обнажать меч в Дамиетте.

Франк хмуро взглянул на противника, голубые глаза его угрожающе вспыхнули.

— Ты кто? — сурово спросил он.

— Гарун-путешественник, — усмехнулся его собеседник. — Убери свой клинок. Прошу прощения за мои грубые слова. Есть еще на свете франки старой закалки.

Выражение лица христианина смягчилось, и он убрал меч в ножны. Вновь усевшись за стол, он жестом пригласил путешественника присоединиться.

— Давай-ка садись и освежись немного. Если ты путешественник, то тебе, должно быть, есть что порассказать.

Однако Гарун принял это предложение не сразу. Он обвел взглядом таверну и рукой подозвал хозяина, который с видимой неохотой двинулся к нему. Подойдя ближе, хозяин отшатнулся, приглушенно вскрикнув. Взгляд Гаруна внезапно стал жестким и колючим, он нахмурил брови и рявкнул:

— Ты что, хозяин, хочешь сказать, что уже когда-то встречался со мной?

Его голос напоминал рычание тигра, вышедшего на охоту, он заставил трактирщика задрожать, словно от лютого холода. Расширенные от ужаса глаза бедняги не отрываясь смотрели на сильную тяжелую руку, постукивающую по рукоятке меча.

— Нет, нет, господин, — залепетал хозяин. — Клянусь Аллахом, я вас не знаю… Я никогда вас раньше не видел. — Мысленно он добавил: «И, слава Аллаху, никогда больше не увижу!»

— Тогда скажи мне, что здесь делает этот франк в доспехах и при оружии? — резким голосом спросил Гарун по-турецки. — Венецианским собакам позволено торговать в Дамиетте, так же как и в Александрии, но они расплачиваются за эту привилегию тем, что терпят насмешки и оскорбления, и никто из них не осмелится здесь нацепить на пояс меч, а уж тем более поднять его на мусульманина!

— Он не венецианец, добрый Гарун, — отвечал хозяин. — Вчера он сошел на берег с венецианской торговой галеры, потому что не поладил с торговцами или с командой. Он уверенно ходит по улицам, открыто носит оружие и пререкается со всяким, кто его заденет. Он говорит, что направляется в Иерусалим, но не смог найти корабль, который шел бы в Палестину, потому и приехал сюда. Он намерен проделать остаток пути по суше. Мусульмане говорят, что он сумасшедший, и никто не хочет с ним связываться.

— А ты знаешь, что безумцев коснулась рука Аллаха и они находятся под его покровительством? — усмехнулся Гарун. — Хотя этот человек, я думаю, вовсе не безумен. Ладно, давай тащи мне вина, собака!

Хозяин низко поклонился и метнулся прочь — выполнять приказание путешественника. Запрещение Пророком крепкого вина и прочие ортодоксальные заповеди частенько нарушались в Дамиетте, куда стекался народ самых разных национальностей. Турки жили здесь бок о бок с коптами, а арабы — с суданцами.

Гарун опустился на скамью против франка и взял кубок вина, принесенный слугой.

— Ты сидишь здесь, в самой гуще своих врагов, словно восточный шах, — усмехнулся он. — Клянусь Аллахом, у тебя поистине королевский вид.

— А я и есть король, неверный, — буркнул франк. Вино, которое он выпил, вселило в его душу изрядную долю безрассудства.

— Ну и где же твое королевство, малик? — Вопрос был задан без всякой насмешки. Гарун видел на своем веку многих свергнутых королей, которые были вынуждены покинуть родину и бежать на Восток.

— На темной стороне луны, — отвечал франк с горьким смехом. — Среди руин всех нерожденных или забытых империй, скрытых сумерками далеких веков. Кагал Руад О'Доннел, король Ирландии. Это имя ничего не значит для тебя, Гарун с Востока, и ничего не значит для страны, где я родился и которая была моей. Те, кто были моими врагами, теперь на вершине власти, а те, кто были моими вассалами, лежат холодные и неподвижные глубоко в земле. Летучие мыши охотятся в моих разрушенных замках, и уже само имя Рыжего Кагала стерлось в памяти людей. Ну что ж, наполни-ка мой кубок, раб!

— У тебя душа воина, малик. Ты стал жертвой чьего-то вероломства?

— Вот именно, вероломства, — Кагал скрипнул зубами, — а также уловок и коварства одной женщины, которая заворожила и ослепила меня настолько, что меня выбросили, как сломанную пешку. Да, леди Элинор де Курси, с ее черными, как полуночные тени озера Дерг, волосами и серыми глазами, подобными…

Внезапно он дернулся, как человек, очнувшийся от транса, и в его глазах вновь появился воинственный блеск.

— Святые и дьяволы! — взревел он. — Да кто ты такой, что я должен изливать перед тобой свою душу? Вино предало меня и развязало мой язык, но я…

Он потянулся к рукоятке меча, но Гарун рассмеялся:

— Я не сделал тебе ничего плохого, малик. Направь свой воинственный пыл в другую сторону. Клянусь Эрликом, я сейчас устрою тебе отличное испытание, дабы охладить твою кровь!

Поднявшись, он схватил копье, лежавшее рядом с пьяным солдатом, прямо посередине древка острием вверх и, обойдя вокруг стола, вытянул свою мощную руку.

— Хватайся за древко, малик, — засмеялся он. — За всю мою жизнь я не встретил никого, кто мог бы покачнуть древко в моей руке.

Кагал поднялся, ухватился за копье так, что его сжатые пальцы почти касались пальцев Гаруна. Затем оба, широко расставив ноги и согнув руки в локтях, напрягли все свои силы. Лица их покраснели, толстые вены на могучих шеях вздулись, мышцы перекатывались под кожей словно железные шары. Оба они были под стать друг другу: Кагал чуть повыше ростом, а Гарун чуть пошире в плечах. Они противостояли друг другу, как медведь и тигр, как лев и пантера. Истуканами замерли они на одном месте — никто из них не сдвинулся и на один дюйм, и копье оставалось совершенно неподвижным под натиском равных сил. Затем, с внезапным громким треском, крепкое дерево раскололось, соперники пошатнулись, у каждого в руке оказалась половина древка, переломившегося надвое.

— Хо! — закричал Гарун, сверкая глазами, которые, впрочем, тут же потускнели, ибо в них мелькнуло внезапное сомнение. — Клянусь Аллахом, малик, — сказал он, — это никуда не годится! Из двух мужчин один должен повелевать, иначе обоих ждет плохой конец. Это значит, что никто из нас никогда не уступит другому и…

— Садись и давай выпьем, — отозвался кельт, отбросив в сторону сломанное древко и взяв в руки кубок. По выражению его лица было видно, что он уже отбросил свои воспоминания о потерянном величии и прочие грустные мысли. — Я давно не был на Востоке и не ожидал увидеть человека, подобного тебе. Сдается мне, ты не таков, как все те египтяне, арабы и турки, которых я встречал.

— Я родился далеко, к востоку отсюда, среди шатров Золотой Орды, в степях Верхней Азии, — сказал Гарун, опускаясь на скамью. Его лицо вновь приняло веселое выражение. — Я был уже почти взрослым, когда услышал о Магомете, хвала ему! Хо, богатур! Кем я только не был в этой жизни! Когда-то довелось мне быть татарским князьком — я сын хана Субудая, который был правой рукой Чингис-хана. Потом — когда турки совершили набег на восток и захватили в Орде множество пленных — я стал рабом. На невольничьих рынках Каира меня продали за три слитка серебра, клянусь Аллахом, и мой хозяин отдал меня в багайризы (если тебе неизвестно, то багайризами называют солдат из рабов), потому что он боялся, что я его задушу! Хо! А теперь я — Гарун-путешественник и совершаю паломничество к святым местам. Но всего несколько дней назад я был человеком Байбарса, дьявол его побери!

— На улицах люди говорят, что этот Байбарс и есть настоящий правитель Каира, — с любопытством произнес Кагал. Хотя он недавно появился на Востоке, он уже слышал это часто повторявшееся имя.

— Люди врут, — махнул рукой Гарун. — Египтом правит султан, а султаном правит Шаджар ад-Дарр. Байбарс же всего-навсего генерал багайризов, величайший болван. И я был его человеком! — Он внезапно громко расхохотался. — Я приходил и уходил по его приказанию — укладывать его в кровать, поднимать его по уграм, сидеть вместе с ним за столом, кормить его… Я только что не пережевывал за него пищу! И все же я убежал от него! Клянусь Аллахом, сегодня мне не придется возиться с этим глупым Байбарсом! Я свободный человек, и пусть дьявол займется им, султаном и Шаджар ад-Дарром, да и всей Саладинской империей. Теперь я сам себе хозяин!

Из него ключом била энергия, не позволявшая ему ни одного мгновения посидеть спокойно и помолчать. Казалось, от радости он слегка обезумел. Синие глаза его излучали неиссякаемую жизненную силу. С громким раскатистым смехом он хлопнул ладонью по столу и заорал:

— Клянусь Аллахом, малик, ты поможешь мне отпраздновать мое освобождение от безмозглого осла Байбарса, дьявол его побери вместе со всей его грязью! Эй, парень, неси кумыс! Мы с господином Кагалом собираемся устроить такую пьянку, какой кабаки Дамиетты не видели последние сто лет!

— Но мой господин уже опустошил целый кувшин вина и совсем пьян! — воскликнул неопределенного вида слуга, которого Кагал нашел себе на одном из причалов. Он вовсе не так уж заботился о своем господине, а просто по восточной привычке вмешивался во все со своими суждениями.

— Что я сказал? — зарычал Гарун, хватая кувшин вина. — Не смей перечить! Вот смотри, я сейчас выпью залпом этот кувшин! — Большими глотками он осушил кувшин и с грохотом поставил его на стол.

Наконец принесли кумыс — перебродившее кобылье молоко в перевязанных и запечатанных кожаных мехах, — запрещенный напиток, привезенный с караванами из турецких земель для соблазна пресыщенной знати и удовлетворения жажды кочевников и багайризов.

Кубок за кубком Кагал вместе с Гаруном поглощал беловатый острый напиток. Никогда еще у изгнанного ирландского короля не было такого собутыльника, как этот бродяга. От громового смеха Гаруна вздрагивали даже видавшие виды сплавщики леса, что сидели сейчас в таверне. Он во весь голос рассказывал забавные истории, пел арабские любовные песни, в которых и слова и мелодии дышали шорохом пальмовых листьев и шелестом шелковых вуалей, диким голосом ревел лихие песни наездников на никому не ведомом языке, и в этих мотивах слышались раскатистые звуки монгольских барабанов и звон мечей.

Луна зашла, Дамиетта погрузилась в предрассветную тишину. Гарун, пошатываясь, поднялся со скамьи и ухватился за край стола. Возле него стоял единственный прислужник, наливавший вино в кубки. Остальные слуги и гости похрапывали на полу, многие посетители уже давно разошлись. Гарун, мутным взором оглядев спящих, поднял голову и издал громкий воинственный крик.

— Если бы ты не был королем, малик, — прорычал Гарун, — я показал бы тебе борьбу на дубинках. Моя кровь разгорячилась, как кровь турецкого жеребца, и, клянусь Аллахом, я пробил бы чью-нибудь башку в честном бою!

— Тогда бери свой посох, — отозвался, поднимаясь, Кагал. — Меня считают дураком, но никто никогда не посмеет сказать, что я отступаю в драке.

Опрокинув стол, он схватился за одну из его ножек. Раздался треск дерева, и круглая ножка стола оказалась в железной руке кельта.

— Вот моя дубинка, странник! — взревел он. — Давай начнем честный поединок, и если удача захочет тебе улыбнуться, то пусть она прикроет твою голову своими крыльями!

— Вот это по-моему, малик! — весело воскликнул Гарун. — Ни один король со времен малика Рика не скрещивал дубинки с вольным странником! — С громовым смехом он взял свой посох.

Борьба была короткой и яростной. Вино, которое оба они выпили, лишило их руки твердости, а глаза ясности, да и на ногах оба стояли уже не совсем уверенно, но сила их оставалась прежней. Гарун ударил первым, и больше по счастливой случайности, чем благодаря своему искусству, Кагал парировал удар. Дубинка Гаруна все же скользнула над его ухом, да так, что из глаз короля-изгнанника посыпались мириады сверкающих искр. Удар откинул его к столу, левой рукой Кагал ухватился за его край, чтобы удержать равновесие, а затем нанес ответный удар — столь быстрый и яростный, что странник не смог его отразить. Хлынула кровь. Дубинка раскололась в руке Кагала, и Гарун рухнул на пол, как бревно.

Кагал разочарованно отшвырнул в сторону обломок дубинки, встряхнул головой, чтобы обрести ясность мыслей.

— Ни один из нас не поддастся другому — ну что ж, а сейчас я все же одержал верх…

Он замолчал. Гарун лежал, распростершись на полу, и мирно похрапывал. Удар Кагала рассек ему кожу и свалил с ног, но невероятное количество хмельного, выпитого татарином, заставило его в мгновение ока заснуть мертвецким сном. Кагал понял, что если он не выберется как можно скорее на свежий воздух, то сейчас же рухнет без чувств рядом с Гаруном.

Бормоча про себя проклятия, он пинками растолкал слугу и, взяв щит, шлем и плащ, пошатываясь, вышел из таверны. Огромные белые грозди звезд висели в ночном небе над плоскими крышами Дамиетты, отражаясь в черных волнах реки. Собаки и нищие спали прямо в пыли на улицах, и в черных тенях извилистых аллей не было видно даже крадущегося вора.

Слуга привел коня, Кагал прыгнул в седло и поскакал по безмолвным улицам. Холодный ветер — предвестник восхода — окончательно освежил его, когда он проезжал по лабиринту аллей и базаров. Солнце, пока таящееся где-то в глубинах ночи, еще не окрасило первыми лучами горизонт, но в воздухе уже чувствовалось его приближение.

Король-изгнанник скакал мимо грязноватых домиков с плоскими крышами, вдоль сточных канав, мимо колодцев с длинными деревянными журавлями, мимо раскидистых пальм. Позади него оставался в темноте удивительный, загадочный город, а впереди расстилались пески Джифара.

2

Бедуины не перерезали горло Рыжему Кагалу по дороге из Дамиетты в Аскалон. Видимо, судьба берегла его для каких-то особых дел и свершений, и потому он ехал беспечно, в одиночестве (если не считать его оборванца-слуги), через пустынные земли, и ни одна зазубренная стрела или кривая сабля не коснулись его, хотя несколько всадников с ястребиными лицами в развевающихся белых халатах все же досаждали путнику на последнем отрезке пути, преследуя его до самых ворот христианских пограничных крепостей.

По неспокойной земле ехал пилигрим Рыжий Кагал, направляясь в Иерусалим в теплые весенние дни 1243 года. Золотоволосый принц узнал много нового о земле, которая в начале путешествия представлялась ему смешением неясных имен и событий. Он узнал, что император Фредерик II отобрал Иерусалим у неверных без боя. Он узнал, что теперь Святой город христиане поделили с мусульманами, которые тоже почитали этот город и называли его Аль Кудс, что означает «святой», потому что оттуда, как они говорили, Магомет вознесся в рай и там он будет вершить последний суд над людскими душами.

Еще Кагал узнал, что дух этой земли был лишь тенью героического прошлого. На севере Богемунд VI правил Антиохией и Триполи, на юге христиане владели берегом до самого Аскалона, у них были города, такие как Хеврон, Вифлеем и Рамлах. Мрачные ордена тамплиеров и рыцарей святого Джона рыскали как сторожевые псы, и злобные солдаты-монахи не расставались с оружием ни днем, ни ночью, готовые отправиться в любую часть страны, которой будет угрожать вторжение неверных. Но как долго могла продержаться эта тонкая линия защиты и как долго люди, жившие вдоль берега, могли противостоять все возраставшему натиску орд язычников?

Из разговоров в тавернах по дороге в Иерусалим Кагал вновь услышал имя Байбарса. Поговаривали, что султан Египта, потомок великого Саладина, впал в старческое слабоумие и всем правила наложница — Шаджар ад-Дарр, с которой делили власть военачальники курд Ае Бег и Байбарс Пантера. Этот Байбарс был сущим дьяволом в человеческом обличье — говорили, что он страшный пьяница и любитель женщин, его ум был острее, чем у монахов, а его отвагу в сражении воспевали арабские певцы. Он был человеком сильным и честолюбивым.

Он командовал наемниками, которые, как говорили, были истинной силой египетской армии — некоторые называли их багайризами, другие — мамелюками. Это войско большей частью состояло из турецких рабов, обученных только искусству войны. Сам Байбарс служил когда-то в армии как простой солдат и стал полководцем только благодаря своей отваге. Он мог за один присест съесть жареную овцу, как рассказывали арабские путешественники, и, хотя вино запрещалось Кораном, все прекрасно знали, что он мог перепить всех своих офицеров. Также было хорошо известно, что он мог переломить человеку хребет голыми руками, впав в ярость, и, когда он скакал на коне в гуще сражения, размахивая своей тяжелой кривой саблей, никто не смел встать на его пути.

И если этот воплощенный дьявол пришел с юга со своими головорезами, как могли правители земли обетованной противостоять ему без помощи, которую измученная войнами и распрями Европа не смогла им предоставить? Среди франков сновали шпионы, изучая их слабые места, рассказывали, что самому Байбарсу удалось под видом бродячего сказителя проникнуть во дворец Богемунда. Не иначе, он был в союзе с самим Злом, этот египетский полководец. Он любил ходить среди своих людей, изменив облик, и, говорили, безжалостно убивал всякого, кто узнавал его. Странная душа, полная воинственных порывов и жестокая, как у хищника.

Но все же больше всего разговоров было не о Байбарсе и не о султане Измаиле, мусульманском правителе Дамаска. Там, где розовел восток, поднималась еще одна угроза, превосходившая по своей силе обоих этих ближайших врагов.

Кагал услышал о странном новом ужасном народе, подобном бичу для Востока, — монголах, или татарах, как их называли священники, уверяя, что это настоящие демоны, о которых возвещали еще древние пророки. Давным-давно они ворвались, как песчаная буря с востока, сметая всех на своем пути, поставили на колени мусульманский мир и стерли в пыль владения мусульманских царей. Их полководцем был тот самый Субудай, о котором Кагал впервые услышал от Гаруна.

Затем орда повернула назад, и Святая земля избежала участи своих соседей. Монголы двинулись обратно, в глубь неизвестного востока, со своими знаменами из бычьих хвостов, со своими ужасными луками, и люди почти забыли их. Но в последние годы грифы вновь закружили на востоке, время от времени с курдских холмов приходили вести о турецких кланах, спасавшихся бегством от надвигающегося войска со знаменами из бычьих хвостов. Неужели непобедимая орда вновь двинулась на юг? Субудай не тронул Палестину, но кто мог знать, что было на уме у Мангу-хана, коего арабские путешественники называли нынешним правителем кочевников?

Так говорили люди теми теплыми весенними днями, когда Кагал держал путь в Иерусалим, стараясь забыть прошлое, растворяясь в настоящем, впитывая в себя дух и традиции этой страны и ее народа, изучая новые языки с легкостью, присущей кельтам.

Он прибыл в Хеврон и в большом кафедральном соборе Вифлеемской Девы преклонил колени возле святого места — места рождения Господа Иисуса Христа, — где всегда горело множество свечей. Затем он приехал в Иерусалим — древний город с разрушенными султаном Дамаска стенами, с которых муллы протяжно созывали мусульман на молитву и внутри которых они существовали бок о бок с христианскими священниками, воспевавшими Иисуса.

За улицей Скорби он увидел изящные колонны порталов Аль Аксы, и ему сказали, что самое первое, что должен сделать истинный христианин, прибывший в Иерусалим, — это приложить руки к этим колоннам. Ему показали мечети, которые когда-то были христианскими храмами, и рассказали, что позолоченный купол над мечетью Омара накрывает серый камень, являвшийся для мусульман святыней святынь — с него Магомет вознесся в рай, а в дни Израиля на нем стоял ветхозаветный ковчег, а потом храм, откуда Христос изгнал торговцев. Этот камень был вершиной горы Мориах — одной из двух гор, на которых был построен Иерусалим.

Но теперь мусульманский купол скрывал камень от взоров христиан, и дервиши с обнаженными мечами стояли возле него днем и ночью, преграждая путь неверным, хотя и считалось, что городом правили христиане. Тут Кагал осознал, сколь беспомощными и слабыми стали почитатели Христа на земле обетованной.

Он направился к холмам, окружавшим Святой город, и остановился на горе Олив, дабы окинуть взором весь прекрасный Иерусалим. Здесь почти сто пятьдесят лет тому назад стоял Танкред. И здесь же король — изгнанник глубоко задумался о тех далеких днях, когда впервые сюда пришли с запада люди, сильные своей верой и страстным желанием найти царство Божие.

Теперь их потомки перерезали глотки своим соседям на западе и стонали под пятой честолюбивых королей и алчных служителей церкви и в своих войнах и воплях забыли ту неясную зыбкую границу, за которой еще оставалась тень былой славы.

Дальше и дальше скакал на своем коне Рыжий Кагал сквозь юную весну, жаркое лето, задумчивую осень, следуя древними путями пилигримов, что увлекали его от Иерусалима в неведомые, удивительные и загадочные края, о коих прежде он мог только слышать. Он побывал в Аскалоне, Тире, Яффе и Акре, посетил мрачные монастыри ордена тамплиеров. Уолтер де Бриен предложил ему совместно управлять пришедшим в упадок королевством, но Кагал отказался и отправился дальше. Трон, на котором он никогда не сидел, и слава земного правителя не прельщали его.

Так, в мечтах о новой весне, он прибыл в замок Рено д'Иблена возле самой границы.

3

Сир Рено был отпрыском могущественной христианской семьи д'Ибленов, владевшей мрачными серыми замками на побережье. Самому ему, правда, достались лишь немногие плоды завоеваний предков. Путешественник и искатель приключений, живущий своим умом и мечом, он получал от судьбы больше тяжелых ударов, нежели богатств. Он был высок и строен, на его загорелом лице выделялись орлиные глаза и тонкий с горбинкой нос. Он носил старые, видавшие виды доспехи, потертый и рваный бархатный плащ, а с рукояток его меча и кинжала давным-давно исчезли прекрасные драгоценные камни. Все его владения свидетельствовали об упадке и бедности. Пересохший ров, окружавший замок, во многих местах был засыпан, а внешние стены представляли собой просто груды обвалившегося камня. Внутренний двор зарос сорной травой, которая буйно росла повсюду, даже над засыпанным колодцем.

Комнаты замка были пустыми и пыльными, огромные пауки вили свои паутины среди холодных камней, по полу сновали юркие ящерицы. Шаги отдавались гулким эхом в огромных залах и коридорах. Сюда уже не приходили крестьяне с хлебом и вином, и пестро одетые расторопные слуги не сновали повсюду, потому что вот уже полстолетия замок стоял заброшенный, пока д'Иблен не приехал на Иордан, чтобы поселиться в нем. Вскоре, доведенный бедностью до отчаяния, благородный сир стал главарем шайки разбойников, грабивших караваны мусульман.

Сейчас, в сумрачной пыльной башне полуразвалившегося замка, рыцарь в ветхом наряде сидел за кубком вина со своим гостем.

— История постигшего вас предательства немного мне известна, — сказал Рено.

Кагала немало удивили слова хозяина — ведь с той далекой ночи в Дамиетте он никому не рассказывал о своем прошлом.

— Кое-какие вести из Ирландии долетели и до этого отдаленного края, — продолжал рыцарь. — А потому — как бродяга бродяге — предлагаю к вашим услугам мой кров и мою пищу. Но я хотел бы услышать эту историю из ваших собственных уст.

Кагал невесело усмехнулся и сделал большой глоток вина.

— История скоро сказывается и быстро забывается. Меня лишили наследства еще до моего рождения. Английские лорды обещали мне содействие в моих претензиях на ирландский трон. Но я должен был помочь им в борьбе против О'Нилов. Тогда окончилась бы их тягостная вассальная зависимость от Генриха Английского и они служили бы мне как бароны. В этом поклялся мне Уильям Фитцжеральд и остальные лорды. Но я не так уж глуп. Им не удалось бы уговорить меня так легко, если бы… не леди Элинор де Курси, с ее черными волосами и гордыми нормандскими глазами. О дьявол!.. Что ж, могу рассказать и то, что было дальше. Я сражался за них — и выигрывал для них войны, но они обманули меня и изгнали прочь. Я пошел сражаться за трон, имея меньше тысячи человек. Теперь их кости покоятся на холмах Донегала, и лучше бы сам я тоже погиб там. Увы, мои солдаты принесли меня, бесчувственного, с поля битвы…

Затем и мой собственный клан изгнал меня. Я понес свой крест — после того, как перерезал глотку Уильяму Фитцжеральду на глазах у его приспешников. Не стоит больше об этом говорить. Мое королевство превратилось в призрачное туманное облако. Я скитаюсь по свету, прокладывая себе дорогу в этой жизни своим мечом, и ищу забвения от утраченных мечтаний о троне и от призрака умершей любви.

— Оставайся здесь и грабь караваны вместе со мной, — предложил Рено. Кагал пожал плечами:

— Боюсь, это долго не продлится. Если на вас нападут, то всего лишь с полусотней вооруженных людей ты не сможешь долго удерживать эти руины. Я видел, что старый колодец засыпан, и запасы воды, видимо, на исходе. В случае осады у тебя останутся только бочки с водой, которую ты наберешь из весенних луж за стенами замка.

— Бедность толкает людей на отчаянные поступки, — дружески кивнул Рено. — Готфри, первый правитель Иерусалима, построил этот замок как заставу в те дни, когда его правление простиралось за Иордан. Саладин напал на замок и частично разрушил его, и с тех пор здесь гнездятся летучие мыши да ночуют шакалы. Я сделал его своим логовом, отсюда я устраиваю набеги на караваны, идущие в Мекку, но обыкновенно добыча бывает очень скудной. Мой сосед, шейх Сулейман ибн-Омад, неизбежно уничтожит меня, если я останусь здесь надолго, хотя пока я успешно борюсь с его небольшими отрядами. Я довел его до бешенства набегами на пилигримов, что направляются в Мекку, — ведь он обещал им защиту и покровительство. Так что теперь он поклялся вывесить мою голову на своей башне. Ну что ж, у меня есть еще кое-что на уме. Взгляни сюда.

Сир Рено указал гостю на стол, где острием ножа было нацарапано нечто вроде карты.

— Вот здесь мой замок, а вот здесь, к северу, находится Эль-Омад — владение шейха Сулеймана. Теперь взгляни: далеко к востоку я провожу извилистую линию — вот так. Это великая река Евфрат, которая начинается где-то в холмах Малой Азии и пересекает всю равнину, соединяясь наконец с Тигром и впадая в Бальэль-Фарс — Персидский залив ниже Басры. Теперь смотри, вот здесь, где я ставлю отметку, стоит Мосул, город персов. За Мосулом лежит неизведанная земля, покрытая пустынями и горами, но среди этих гор находится некий город, называемый Шахазар. Там — сокровищница султанов. Правители Востока посылают туда золото и драгоценности, а сам город управляется воинами, которые поклялись охранять эти сокровища. Ворота днем и ночью крепко-накрепко закрыты, и ни один караван не выходит из города. Это тайное хранилище богатств и роскоши, и мусульмане стараются, чтобы слухи о нем не дошли до ушей христиан. Теперь ты понимаешь меня? Я намереваюсь покинуть свои древние руины и отправиться на восток, на поиски этого города!

Кагал, восхищенный этой красивой и безумной идеей, улыбнулся, но с сомнением покачал головой:

— Если сокровища так хорошо охраняются, как ты говоришь, как может горстка людей надеяться завладеть ими? Даже если им удастся прорваться через вражескую страну, которая лежит между этим замком и Шахазаром…

— Потому что горстка франков уже когда-то захватила эти сокровища, — ответил Д'Иблен. — Почти полвека назад искатель приключений Кормак Фитцджеффри совершил набег на Шахазар и унес неописуемое богатство. То, что сделал он, может сделать и кто-то другой. Конечно, это безумие: скорее всего, курды перережут нам глотки еще до того, как мы увидим берега Евфрата. Но мы будем мчаться быстро — и тогда мусульмане, занятые предстоящим нашествием монголов, могут не заметить небольшой отряд всадников. Мы будем ехать на день впереди слухов о нас и ворвемся в Шахазар внезапно, подобно урагану. Лорд Кагал, неужели мы будем сидеть и покорно ждать, когда Байбарс придет из Египта и перережет нам глотки? Или мы отважимся испытать судьбу под самым носом мусульман и монголов?

Холодные глаза Кагала сверкнули, и он громко рассмеялся, как будто безумие, таившееся в его душе, нашло отклик в безумии сделанного ему предложения. Он и Рено д'Иблен ударили друг друга по рукам.

— Над землей обетованной навис призрак смерти, но если мы встретим ее в нашем путешествии, это будет ничуть не менее славно, чем столкнуться с ней лоб в лоб на поле битвы! Мы мчимся на восток, дьявол знает за какой смертью!

Солнце едва село, когда ретивый слуга Кагала, преданно следовавший за своим господином на протяжении всех его полных опасностей путешествий, пробравшись через пролом в стене, помчался к Иордану, безудержно нахлестывая своего пони. Жизнь была ему дороже, чем сумасшедшие планы хозяина.

Когда в небе замерцали первые звезды, Рено и Рыжий Кагал спустились верхом со склона во главе отряда хорошо вооруженных людей. Это были закаленные в боях молчаливые воины, рожденные большей частью на земле обетованной, и несколько ветеранов Нормандии и Рейнланда, которые последовали за своими лордами в Святую землю и остались там. Они были одеты в кольчуги и стальные шлемы, у каждого имелся небольшой легкий щит. Они ехали на резвых арабских скакунах и выносливых турецких жеребцах да к тому же вели за собой множество прекрасных коней, захваченных однажды в набеге. Кстати, именно после этого набега в уме Рено и родился план нападения на Шахазар.

Д'Иблен давно усвоил урок, преподанный Востоком: секрет успеха любого военного предприятия в быстроте и в том, какой конь под тобой. И все же он понимал, как рискованно, почти неосуществимо то, что он задумал. Да, Кагал и Рено отправились в страну, где непрестанно кружили грифы.

4

Бородатый часовой на башне, возвышавшейся над воротами Эль-Омада, прищурив глаза, пристально вглядывался вдаль. Далеко на востоке появилось облако пыли, в коем то появлялась, то вновь исчезала черная точка. Араб без труда догадался, что это едет одинокий всадник на загнанном коне. Он дал сигнал тревоги, и спустя мгновение рядом с ним появились еще несколько стражников, державших наготове луки и копья. Они следили за приближавшейся фигурой с тем напряжением, какое бывает у людей, рожденных для междоусобных войн и набегов.

— Какой-то франк, — сказал один из них. — Скачет на издыхающей кляче.

Они внимательно смотрели, как всадник, окутанный облаком пыли, медленно приближался, пока наконец не достиг ворот Эль-Омада. Самый молодой стражник вскинул лук, но резкое слово, произнесенное первым часовым, остановило его. Франк у ворот то ли слез, то ли свалился со своего ослабевшего коня, шатаясь, подошел к воротам и несколько раз постучал.

— Клянусь Аллахом, — удивленно воскликнул бородатый часовой, — назареянин сошел с ума! — Он наклонился вниз и крикнул: — Эй, покойник! Что тебе надо у ворот Эль-Омада?

Франк взглянул наверх воспаленными глазами. Его лицо заострилось и потемнело под палящими ветрами пустыни, кольчуга побелела от пыли, а губы потрескались и запеклись.

— Открой ворота, собака, иначе тебе придется плохо! — с трудом произнес он.

— Это же Кагал-малик — рыжий король. Люди называют его безумным, — прошептал лучник. — Он ехал верхом вместе с лордом Рено, как сказали пастухи. Не упускайте его из виду, пока я не схожу за шейхом.

— Тебе, должно быть, жить надоело, назареянин, — сказал первый часовой, — если ты пришел к воротам своего врага.

— Сходи за хозяином замка, собака! — рявкнул кельт. — Я не разговариваю со слугами, а мой конь умирает.

Наконец среди стражников замаячила высокая фигура шейха Сулеймана ибн Омада.

— Клянусь Аллахом, это какая-то ловушка! — воскликнул он. — Назареянин, что тебе здесь надо?

Кагал облизал почерневшие губы сухим языком.

— Когда бегут дикие собаки, пантера и бык спасаются вместе, — сказал он. — Смерть несется с востока как на мусульман, так и на христиан. Я приехал предупредить тебя — позови своих слуг и заставь их как следует запереть ворота, иначе следующий восход солнца ты будешь встречать среди обуглившихся руин твоего замка. И еще… Я призываю тебя оказать гостеприимство подвергшемуся опасности путешественнику — мой конь умирает.

— Это не ловушка, — пробормотал шейх в бороду. — Франк говорит правду. На востоке уже началось разрушение, и кто знает, монголы, может быть, уже близко…

Он чуть повернул голову к стражникам и повелительно крикнул:

— Откройте ворота, собаки, и впустите его!

Кагал, пошатываясь, ввел своего измученного коня в открытые ворота, и первые же его слова вызвали среди арабов уважение.

Позаботьтесь о моем коне… — пробормотал он и опустился на землю, закрыв лицо руками.

Раб принес ему кувшин воды. Жадно выпив все до капли, Кагал поставил пустой сосуд на землю и тут только увидел, что шейх спустился с башни и стоит перед ним. Острым взглядом Сулейман окинул кельта с головы до ног, отметив про себя и следы усталости на его лице, и пыль, покрывавшую доспехи, и свежие вмятины на шлеме и щите. Край ножен был покрыт черной запекшейся кровью, что говорило о том, что путник убирал меч, не тратя времени на то, чтобы вытереть его.

— Ты много сражался и быстро убежал, — заключил Сулейман.

— Да, клянусь всеми святыми. — Кагал хрипло рассмеялся. — Я бежал ночь и день и снова ночь без отдыха. Этот конь уже третий, который пал подо мной.

— От кого ты бежишь?

— От орды, которая, должно быть, появилась из самого пекла ада! Дикие всадники в высоких меховых шапках и с волчьими головами на своих знаменах.

— Аллах иль Аллах! — воскликнул Сулейман. — Хорезмийцы! Они летят впереди монголов!

— Сдается мне, они убегают от какой-то более мощной орды, — отозвался Кагал. — Позволь мне быстро рассказать тебе всю историю. Мы вместе с сиром Рено и всеми его людьми отправились на восток в поисках сказочного города Шахазара…

— Так вот каков был предмет поисков! — прервал его Сулейман. — Что ж, я собирался уничтожить это разбойничье гнездо, когда пастухи сообщили мне, что разбойники умчались в ночи, словно воры. Я мог бы погнаться за ними, но понял, что христианский поход на восток не приведет их ни к чему, кроме погибели, — и никто не может изменить волю Аллаха.

— Да, — горько усмехнулся Кагал. — Мы мчались на восток к нашей погибели, как люди слепо мчатся прямо навстречу урагану. Мы проложили себе путь через земли курдов и пересекли Евфрат. За ним далеко к востоку мы увидели дым и пламя и кружение множества грифов. Рено сказал, это турки сражаются с ордой, но мы не встретили беженцев, и тогда я этому удивился. Но теперь — теперь не удивляюсь. Убийцы накатили на них подобно внезапной штормовой волне, никому не удалось спастись бегством. Как люди, несущиеся во сне навстречу смерти, мы ворвались прямо в обрушившийся ураган: неожиданный топот копыт по горному хребту — и они навалились на нас. Их были сотни — стая всадников, скачущих с разведкой впереди орды. Никакой возможности убежать не было. Все наши погибли там же, где остановились.

— А сир Рено? — спросил шейх.

— Погиб, — махнул рукой Кагал. — Я видел кривое лезвие, раскроившее его шлем и его череп.

— Будь милостив, Аллах, и спаси его душу от адского огня неверных! — набожно воскликнул Сулейман, еще вчера клявшийся убить беспокойного соседа.

— Он дрался как лев, и десятки шакалов полегли от его меча, — мрачно отозвался кельт. — Клянусь Богом, язычники валились будто переспелые зерна под копыта лошадей, прежде чем пал последний из наших людей… Мне одному удалось прорубить себе путь назад.

Шейх, закаленный в боях и походах, мысленно представил себе эту картину: скачущие с дикими криками всадники в меховых одеждах и Рыжий Кагал, промчавшийся словно ветер смерти через этот водоворот сверкающих лезвий, с мечом, звенящим в его руке.

— Мне удалось оторваться от преследователей, — устало продолжал Кагал, — и когда я миновал холм, то оглянулся назад и увидел огромную черную массу, что надвигалась как саранча, оглашая все вокруг звоном и грохотом своих литавр. Когда мы ехали через земли турок, они бросились в погоню за нами, и теперь пустыня была наводнена всадниками, но восток уже пылал, так что у них не было времени охотиться за мной одним. Они столкнулись с более сильным врагом, поэтому мне и удалось вырваться и от них.

Мой конь упал подо мной, но я украл жеребца из стада, которое охранял турецкий мальчишка. Когда и тот конь не смог нести меня, я отобрал лошадь у странствующего курда — он подъехал ко мне с явным намерением ограбить умирающего странника. И теперь я говорю тебе, носителю славного прозвища Страж Тропы: берегись, иначе эти демоны с востока проскачут на своих конях по руинам твоего замка так же, как скакали они по телам убитых турок. Я не думаю, что они будут осаждать твою крепость — они подобны голодным волкам в степи, они сметают все на своем пути, они летят на своих конях быстрее ветра, они перешли через Евфрат. Позади меня прошлой ночью небо было красным, что твоя и моя кровь. Если они продвигаются так же быстро, как скакал я, они должны быть уже близко.

— Что ж, пусть подойдут, — мрачно отозвался араб. — Эль-Омад выстоял против назарян, против курдов и турок — за сотню лет ни один враг не вступил на эту землю. Малик, наступило время, когда христиане и мусульмане должны подать друг другу руки. Благодарю тебя за предупреждение и прошу принять участие в обороне моей крепости.

Однако Кагал помотал головой:

— Тебе не понадобится моя помощь, а у меня есть другое дело. Я загнал трех прекрасных скакунов вовсе не для того, чтобы спасти собственную шкуру. Я должен скакать дальше: там, впереди, на пути этих дьяволов Иерусалим с его разрушенными стенами и малочисленной стражей.

Сулейман побледнел и потеребил бороду.

— Эль Кадс! Эти языческие собаки будут убивать всех подряд, не спрашивая веры, и осквернят святые места!

— Вот потому, — Кагал поднялся, — я должен предупредить их. Кочевники продвигаются вперед так стремительно, что ни одно слово о них не успеет достигнуть Палестины. Только я один могу успеть. Дай мне свежего коня и отпусти скорей.

— Ты уже выполнил все, что было в твоих силах, — возразил Сулейман. — Еще час такой скачки, и ты в изнеможении свалишься с седла. Вместо тебя я отправлю одного из своих людей…

Кагал покачал головой:

— Это мой долг. Я посплю часок — один маленький часок ничего не изменит. А потом поскачу дальше.

— Иди в мою спальню, — предложил Сулейман, но упрямый кельт помотал головой.

— Вот что до сих пор служило мне постелью, — сказал он, обессилено опустился на траву, накрылся плащом и в крайнем изнеможении сразу заснул глубоким крепким сном.

Ровно через час он проснулся, хотя никто и не думал его будить. Перед ним поставили еду и вино, и он торопливо поел. Его лицо по-прежнему было изможденным и осунувшимся, с заостренными чертами, но за время короткого отдыха в золотоволосом короле вновь появились какие-то скрытые запасы выносливости. Будучи словно сделанным из железа в этот железный век, он добавил к своей физической силе и крепости огромную внутреннюю энергию, которая заставляла его делать невозможное, превозмогать самого себя.

Когда он выезжал из ворот крепости, раздался крик стражника. Тот, стоя на стене, показывал на восток, туда, где в жаркое голубое небо поднимался столб черного дыма. Шейх Сулейман поднял руку в прощальном приветствии. Кагал пустил коня в галоп и помчался к Иерусалиму.

Бедуины в своих черных войлочных покрывалах изумленно смотрели на него, пастухи, пасшие свои стада, застывали на месте от его крика. Там, где он пролетал на своем скакуне, за его спиной слышался стук копыт и бряцанье доспехов, тревожные крики и снова стук копыт — встревоженные люди метались в поисках надежного укрытия.

5

Заходила луна, когда Кагал в зыбком звездном свете переплывал спокойные воды Иордана. Когда первые лучи солнца позолотили купола Святого города, загнанный конь упал под кельтом возле ворот на дороге в Дамаск. Кагал поднялся на ноги и, полумертвый от усталости, подойдя к воротам, громко окликнул стражников. На него с любопытством посмотрели мирные сирийские путники, ожидавшие, когда их впустят в город.

Из ворот вышел бородатый фламандский солдат с пикой. Кагал снял с его пояса фляжку с вином и залпом осушил ее.

— Веди меня к патриарху, — хрипло выдохнул он. — Гибель несется к Иерусалиму на быстрых конях!

У людей, слышавших это, вырвался крик удивления и испуга. Кагал обернулся, и… ужас перехватил его горло. На востоке пылало пламя, поднимались клубы дыма — знаки приближения гибельной орды.

— Они перешли через Иордан! — в бессильном отчаянии воскликнул он. — Святые угодники, могут ли люди, рожденные женщинами, скакать так быстро?

Они летят впереди ветра, и будь проклята моя слабость из-за которой я потерял целый час…

Он осекся, взглянув на полуразрушенные городские стены. Конечно, город был обречен, и лишний час не смог бы ничего изменить.

В сопровождении солдата Кагал шел по городским улицам и видел, что страшная весть распространяется по городу подобно пожару. Куда-то бежали с причитаниями евреи в голубых одеждах, женщины на улицах и на балконах с воплями заламывали руки. Высокие сирийцы, погрузив свои пожитки на ослов, устремились к западным воротам, возле которых беспорядочно толпился народ. Город наполнился стенаниями и криками ужаса перед лицом поднимавшейся на востоке страшной угрозы. Люди не задумывались о том, что нужно орде: смерть есть смерть, от чьих бы рук она ни наступила…

Кагал застал патриарха растерянным и подавленным. И в самом деле, как можно было надеяться защитить город без стен с горсткой солдат? Он был готов отдать свою жизнь, но сделать что-то еще не мог. Муллы созывали правоверных, и впервые за всю историю мусульмане и христиане должны были объединить свои силы и встать на защиту города, который почитали святым и те, и другие. На улицах Иерусалима словно бурлили реки — народ стекался в мечети и соборы, громко призывая Иегову и Аллаха, люди просили у небес чуда, которое спасло бы Святой город. Но в безмятежном голубом небе над Иерусалимом не появился сверкающий меч. Только на востоке по-прежнему поднимались столбы дыма и пламени, а вскоре стали видны клубы пыли под копытами всадников.

Патриарх собрал свое немногочисленное войско, состоявшее из стражников, рыцарей, вооруженных пилигримов и мусульман, возле ворот, открывавшихся в сторону Дамаска. Бесполезно было бы выставлять людей на защиту разрушенных стен, а на дороге они смогут встретить орду и отдать свои жизни — пусть без всякой надежды на спасение, но и без страха.

Кагал, позабыв о своей слабости, в лихорадочном возбуждении перед предстоящей битвой ехал позади патриарха на большом рыжем жеребце. Увидев поблизости высокого широкоплечего человека на изящной гнедой турецкой лошади, он радостно воскликнул:

— Гарун, клянусь всеми святыми!

Тот повернулся к нему, и Кагала одолело сомнение. Гарун ли перед ним? На солдате были кольчуга и заостренный турецкий шлем, в руке он держал небольшой круглый щит, на его поясе висела длинная широкая сабля, намного тяжелее обычных мусульманских сабель. Кроме того, Кагал помнил, что Гарун был гладко выбрит, а у этого солдата над верхней губой курчавились усы, как у самого настоящего турка. Но лицо его очень напоминало лицо Гаруна — те же угловатые резкие черты, тот же пронзительный взгляд синих глаз…

— Ради всех святых, Гарун, — растерянно и вместе с тем обрадовано сказал Кагал, — как ты здесь оказался?

— Да проклянет меня Аллах, если я когда-нибудь назывался Гаруном, — ответил воин глубоким низким голосом. — Я солдат Акбар и пришел в Эль Кадс вместе с пилигримами. Ты меня с кем-то спутал.

Голос не был похож на голос Гаруна, но Кагалмог бы поклясться, что нигде в мире не найти других таких запоминающихся глаз. Он пожал плечами:

— Ну, неважно. Куда ты направляешься?

— В холмы! — ответил солдат. — Мы никому не принесем пользы, умерев здесь, так что лучше иди со мной. По облакам пыли видно, что на нас движется целая орда.

— Удрать и даже не попытаться сопротивляться? Я к этому не привык, — с достоинством ответил кельт. — Иди, если ты боишься.

В ответ Акбар громко выругался:

— Клянусь Аллахом, лучше положить голову под ступню слона, чем назвать меня трусом! Я буду защищать свою землю до последнего дыхания, не хуже любого назарянина!

Кагал в раздражении отвернулся от своего собеседника. Несмотря на гнев, который вызвали у Акбара его слова, ему показалось, что в глазах солдата мелькнула какая-то затаенная мысль. Впрочем, Кагал тут же забыл о нем. Над Иерусалимом стоял вопль — беспомощные люди в своих домах стенали в ожидании неминуемой гибели. Орда приближалась, и всадников уже можно было разглядеть.

В небеса возносился звон литавр, земля дрожала под копытами лошадей. Безудержное стремительное продвижение орущих дьяволов ошеломляло их жертвы. Эти варвары, обитавшие в степях дальней Азии, двигались впереди монголов, подобно тому как пушок семян чертополоха летит впереди ветра. Напоенные кровью покоренных племен, они мчались к Иерусалиму, откуда к богам неслись, но не достигали их, отчаянные молитвы тысяч коленопреклоненных людей.

Кагал снова увидел тех жутких всадников. Пока он, изнуренный, гнал коня к Святому городу, только в воспоминаниях его хранился их суровый вид: на стройных высоких конях широкоплечие всадники в волчьих шкурах и в кольчугах — смуглые скуластые лица, глаза, как у бешеных собак, свирепые взгляды из-под высоких меховых шапок или остроконечных шлемов; знамена с головами волков, пантер и медведей.

Сокрушительным потоком пронеслись они по дороге на Дамаск, вздыбливая коней, они перескакивали через разрушенные стены, толпились в воротах. Лавиной смели они малочисленных защитников города и затем по их телам, не встречая более никакого сопротивления, двинулись в обреченный город.

Красный дьявол правил сейчас бал на улицах Иерусалима, по которым в ужасе бежали, пытаясь спастись, старики, женщины и дети. С криками, подобными волчьему вою, дикари валили несчастных с ног, топтали их копытами своих коней, поднимали детей на пиках. Потоки крови лились в сточные канавы. Загорелые окровавленные руки срывали одежды с кричащих девушек, выламывали двери и разбивали окна, за которыми пытались укрыться насмерть перепуганные люди. Дикари захватывали все мало-мальски ценное, что удавалось найти в домах, и крики и стенания их жертв, коих пытали огнем и мечом, стремясь заполучить богатую добычу, поднимались к небесам. Смерть простерла свои крылья над Иерусалимом, и люди богохульствовали, умирая.

Первая волна этого стремительного и безудержного нападения отбросила уцелевших защитников в глубь города.

Оттесненный от ворот Рыжий Кагал оказался на узкой аллее, куда вышвырнуло его коня, как вышвыривает на берег волна бревна сплавного леса. Он потерял из виду патриарха и был почти уверен, что тот лежал теперь бездыханным возле дамасских ворот.

Меч Кагала был в крови по самую рукоятку, душа его горела пылом битвы, всем его существом владели ныне только ярость и ужас от криков, доносящихся до него со всех сторон.

— Я должен умереть возле Гроба Господня! — выкрикнул он и, пришпорив коня, понесся вскачь по аллее. Он пересек узенькую кривую улочку и выехал на улицу Скорби, по которой наперерез ему скакал кочевник, держа над головой обнаженную саблю, малиновую от крови. Меч Кагала вознесся как солнечный луч, и голова кочевника слетела с плеч. У кельта вырвался торжествующий возглас.

Подобно ветру к нему подлетел еще один всадник, и Кагал узнал Акбара. Солдат крикнул, осаживая коня:

— Ну что, сэр, ты все еще собираешься принести в жертву обе наши жизни?

— Твоей жизнью распоряжаешься ты, а моя принадлежит мне! — прорычал Кагал. Его глаза пылали яростью.

С соседней улицы выехал отряд всадников. Возле Гроба Господня они спешились, выкрикивая что-то на своем варварском языке и разбрызгивая по святым камням кровь со своих кривых сабель. На мгновение перед глазами Кагала от гнева все поплыло в красном тумане, но в следующий вздох он уже обрушился на врагов. Его свистящий меч не разбирал, где щит, а где шлем — он срубал головы и раскраивал черепа, и варвары падали один за другим под его ударами. Но даже в бешеной ярости Кагал помнил, что он не один. Акбар крушил врагов бок о бок с кельтом, тяжелая сабля в его руке разрубала кольчуги и переламывала кости.

Через несколько мгновений возле Гроба Господня лежала гора окровавленных тел. Кагал отъехал назад и тряхнул головой, чтобы разогнать красный туман перед глазами. Акбар проревел что-то на незнакомом языке и крепко обнял кельта за плечи.

— Хо, богатыр! — проревел он, и теперь у Кагала не осталось никаких сомнений — перед ним был Гарун. — Клянусь Эрликом, ты геройски дерешься! Но надо уходить отсюда, малик. Ты принес обильную жертву твоему Богу, и едва ли он теперь накажет тебя за то, что ты спасешь свою жизнь. Клянусь громом Аллаха, нам не справиться с десятком тысяч!

— Уходи, — ответил Кагал, стряхивая капли крови со своего меча. — Я умру здесь.

— Ну что ж, — рассмеялся Акбар, — если ты хочешь за бесценок отдать свою жизнь здесь, так это твое дело! Может быть, небеса и будут благодарны тебе за это. Но едва ли тебя вспомнят добрым словом твои братья, когда варвары внезапно нападут на них! Все наши всадники перебиты, спаслись только мы с тобой. Кто расскажет о нашествии франкским баронам?

— Ты прав, — коротко отозвался Кагал. — Веди меня.

Они повернули коней и пустили их в галоп вниз по улице как раз в тот миг, когда с верхнего ее конца донеслись яростные крики кочевников. За разрушенной стеной Кагал оглянулся и увидел вздымавшиеся в небо языки пламени. Он бросил поводья и закрыл лицо руками.

— Великий Боже! Они подожгли Гроб Господень!

— И осквернили мечеть Эль Аксы, я в этом не сомневаюсь, — угрюмо отозвался Акбар. — То, что написано в заповедях, должно было случиться, и никому не удастся избежать своей судьбы. Все на свете уходит, уходит даже Святая Святых.

Потрясенный Кагал покачал головой. Они ехали мимо рыдающих беженцев, те хватали их за стремена, но сердце Кагала затвердело. Раз уж он должен предупредить баронов, он не может позволить себе задержаться даже для того, чтобы помочь беспомощным и несчастным людям.

Но вот не слышно стало за спиной криков и звона стали, только облако дыма поднималось над разграбленным и поверженным в прах городом среди холмов, наполняя душу леденящим ужасом.

Акбар неожиданно усмехнулся.

— Клянусь Аллахом, — воскликнул он, поправляя луку седла, — эти кочевники здорово дерутся! Они скачут на конях, как татары, и убивают, как турки! Я должен был бы стать их предводителем! Я должен был бы сражаться среди них, а не против них.

Кагал ничего на это не ответил. Его странный спутник напоминал ему фавна, некое сверхъестественное существо, готовое осмеять все человеческое.

И тут Акбар жестко произнес:

— Здесь наши пути расходятся, малик. Твой путь лежит в Аскалон, а мой — в Эль Каира.

— Почему в Каир, Акбар, или Гарун, или как там на самом деле тебя зовут? — спросил Кагал.

— Потому что у меня еще есть дело к этому уроду, к Байбарсу, унеси дьявол его душу! — прорычал Акбар и рассмеялся громовым смехом.

Спустя несколько часов бешеной скачки по безлюдной пыльной дороге Кагал встретил путников — стройного рыцаря, полностью облаченного в доспехи, в шлеме с опущенным забралом, и его слугу — карлика с круглой рыжей бородой, в кольчуге и рогатом шлеме, с тяжелым боевым топором в руках. Какое-то неясное воспоминание шевельнулось в душе Кагала при виде этого сурового лица с грубоватыми чертами, и он придержал коня.

— Скажи мне, путник, где я мог видеть тебя раньше?

На него спокойно взглянули холодные глаза.

— Клянусь Одином, я не знаю этого. Мое имя Вулфгар Ют, а это мой господин.

Кагал взглянул на молчавшего рыцаря. Сквозь прорези забрала на него посмотрели затуманенные глаза… Великий Боже! Кагал вздрогнул под этим взглядом, мысли вихрем закружились в его голове, в замешательстве он подался вперед, пытаясь проникнуть взглядом за опущенное забрало. Рыцарь отшатнулся и почти по-женски взмахнул рукой. Краска прилила к лицу кельта.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Я повел себя непозволительно.

— Мой господин дал обет не разговаривать и не открывать лица до тех пор, пока он не исполнит наложенную на него епитимью, — ответил вместо рыцаря слуга. — Он известен как Рыцарь в Маске. Мы едем в Иерусалим.

Кагал печально покачал головой:

— Туда теперь нет пути для христианина. Полчища степных дикарей ворвались в город, и Святая Святых обратилась в груду дымящихся развалин.

Рот Юта открылся сам собой.

— Иерусалим захвачен дикарями? — пробормотал он. — Но, добрейший сэр, этого не может быть! Как мог Господь допустить, чтобы Его Святой город попал в лапы нечестивцев?

— Не знаю, — горько ответил Кагал. — Неисповедимы пути Господни, и воля Его недоступна моему пониманию. Но на улицах Иерусалима проливается кровь Его людей, и сам Гроб Господень почернел в дыму и пламени.

Ошеломленный Ют, теребя свою рыжую бороду, взглянул на господина, неподвижно сидевшего в седле.

— Великий Один, — растерянно сказал он, — что же нам теперь делать?

— Вам остается только одно, — ответил Кагал. — Возвращайтесь в Аскалон и расскажите об этой беде. Я сам собирался туда, но если вы сделаете это за меня, то я отправлюсь на поиски Уолтера де Бриена. Расскажите сенешалю Аскалона, что Иерусалим захвачен дикими степными кочевниками, — их около десяти тысяч. Пусть готовится к войне. И пусть ваши кони несут вас быстрее ветра.

С этими словами Кагал повернул коня и направился к Яффе.

class="book">6 В Рамлахе Кагал нашел Уолтера де Бриена, погруженного в размышления возле гробницы святого Георгия в Белой мечети. Уставший до изнеможения кельт коротко и скупо рассказал о случившейся беде. Его губы почернели и запеклись, говорить ему было трудно. Почти бесчувственного Кагала привели в дом и уложили спать. Он проспал почти целый день.

Когда он пробудился, город был уже пуст. Охваченные ужасом жители Рамлаха, наспех похватав кое-что из пожиток, устремились по дороге к Яффе, причитая что-то о наступлении конца света. Сам Уолтер де Бриен поскакал на север, оставив с Кагалом одного воина, чтобы тот передал кельту просьбу де Бриена следовать за ним в Акру.

Кагал ехал по опустевшим улицам, и эхо разносило цокот копыт его жеребца. Золотоволосый король чувствовал себя призраком в мертвом городе. Западные ворота были распахнуты, возле спущенных флагов валялись копья, будто стража, побросав оружие, в панике разбежалась.

Конь нес Кагала по равнине, поросшей пальмами и фиговыми деревьями, и вскоре кельт увидел толпы бредущих по дороге людей. Они сгибались под тяжестью поклажи и стонали от жажды и усталости. Увидев всадника, люди завопили от страха, будто бы на них напали убийцы. Отмахиваясь от них, Кагал пытался пробраться сквозь толпу. Он не сомневался в том, что кочевники направляются к морю и скоро окажутся возле Рамлаха, но, обернувшись, не увидел на горизонте привычного уже облака пыли от конских копыт.

Он свернул с дороги на Яффу, заполненную толпами народа, и помчался на север. Впереди него, подобно лесному пожару, неслась весть о дикой орде, надвигавшейся с востока. Деревни и маленькие городки пустели, жители поспешно перебирались в прибрежные города или прятались за стенами крепостей на холмах. Христианский мир обетованной земли повернулся спиной к морю, а лицом на восток, встречая приближавшуюся с каждым часом угрозу.

Кагал въехал в Акру, когда там уже собирались немногочисленные силы — рыцари в поношенных кольчугах и помятых доспехах и бароны со своими воинами. Султан Дамаска Измаил разослал повсюду своих гонцов, дабы всех призывали к союзу, и везде без колебаний принимали этот призыв. Со всех концов страны мчались сюда из своих огромных мрачных замков рыцари святого Джона, тамплиеры в красных шлемах со всклокоченными бородами — угрюмые молчаливые сторожевые псы земли обетованной.

Оставшиеся в живых после страшной резни жители Иерусалима продолжали двигаться к Аскалону и Яффе — жалкая горстка измученных и насмерть перепуганных людей, которым удалось избежать огня и меча и чудом уцелеть в кровавой бойне.

Они рассказывали страшные вещи. Семь тысяч христиан, главным образом женщин и детей, погибли мучительной смертью во время набега кочевников, Гроб Господень почернел от огня и дыма, алтари во всем городе были разрушены, а святыни осквернены. Мусульмане страдали не меньше христиан.

Среди беженцев оказался и патриарх — его спас от гибели безымянный германский воин, скрывавший страшную рану до тех пор, пока вдали не показались стены Аскалона. Тогда он сказал: «Господин мой, там видны башни Аскалона, и теперь я тебе больше не нужен. Сейчас я лягу и буду спать, потому что я очень устал» — и испустил дух на пыльной дороге.

Пришла весть и о кочевниках. Они не задержались надолго в разрушенном и разграбленном городе, а направились дальше к югу, через пустыню на Газу, где разбили лагерь, наконец остановившись после долгого похода. С юга долетали самые разные противоречивые толки, и де Бриен позвал к себе Кагала.

— Славный рыцарь, — сказал барон, — мои разведчики сообщают мне, что из Египта движется войско мамелюков. Их цель очевидна — они хотят захватить оставленный кочевниками город. Но вот что самое главное — ходят толки о союзе между мамелюками и кочевниками. Если это действительно так, то на нас могут напасть с тыла, пока мы готовимся к сражению с ордой, и мы не сможем выстоять против натиска двух войск с двух сторон. Жители Дамаска проклинают кочевников за то, что те осквернили их святыни, — как мусульмане, так и христиане. Но эти мамелюки родственны туркам по крови, и кто знает, что на уме у Байбарса, их предводителя?

Дорогой Кагал, ты можешь отправиться к Байбарсу для переговоров? Ты своими глазами видел разрушение и разграбление Иерусалима и сможешь рассказать ему правду о том, как нечестивые осквернили Эль Аксу так же, как и Гроб Господень. В конце концов, он ведь мусульманин. По крайней мере, узнай, собирается ли он заключить союз с этими дьяволами. Завтра, когда вперед выступят отряды Дамаска, мы двинемся на юг, чтобы встретить врага прежде, чем он пойдет на нас. Скачи впереди войска под флагом перемирия и возьми с собой столько людей, сколько тебе нужно.

— Дай мне флаг, — сказал Кагал. — Я поеду один.

Он выехал из лагеря еще до заката, безоружный и с флагом перемирия. Только боевой топорик висел на луке седла для защиты от разбойников, не признававших никаких флагов. Он скакал по опустошенной, почти вымершей земле, спрашивая дорогу у странствующих арабов, которые знали все, что происходило вокруг. Миновав Аскалон, Кагал узнал, что мамелюки пересекли Джифар и встали лагерем к юго-востоку от Газы. Близость к кочевникам сделала его осторожным, и он свернул к востоку, чтобы избежать нежелательных встреч с разведчиками нечестивых. Он не доверял обманчивой тишине и зорко смотрел по сторонам.

Сумерки уже сгущались, когда кельт въехал в египетский лагерь, расположившийся рядом с несколькими колодцами неподалеку от Газы. Когда он увидел оружие мамелюков, их количество и жесткую дисциплину, его охватили дурные предчувствия. Соскочив с коня. Кагал поднял флаг перемирия и показал на свой пояс, на котором не было меча. Дикие мамелюки с острыми птичьими лицами, сверкая доспехами, столпились вокруг него в зловещем молчании, как будто затаили мысль, несмотря на флаг, изрубить пришельца на куски своими кривыми саблями. Однако вместо этого они провели его к куполообразному шелковому шатру, что стоял в середине лагеря.

Возле входа замерли черные рабы, обнажив сабли, а из шатра доносился громкий голос — удивительно знакомый, — выводивший какую-то песню.

— Вот шатер эмира Байбарса Пантеры, кафар, — прорычал бородатый турок.

На это Кагал ответил с истинно королевским высокомерием:

— Проведи меня к своему господину, собака, и сообщи обо мне с должным уважением.

С турецкого воина слетела спесь, и с неожиданным почтением он повиновался. Кагал шагнул к шелковому шатру и услышал зычный голос мамелюка:

— Господин Кизил-малик, посол от баронов Палестины.

Изнутри огромный шатер освещался единственной свечой, стоявшей на полированном столе и излучавшей золотистый свет, вокруг стола на шелковых подушках сидели египетские полководцы, потягивая запрещенное вино. Среди них выделялся высокий плечистый человек в шелковых шароварах, атласной куртке, подпоясанной широким, расшитым золотом кушаком, — вне всякого сомнения, это и был Байбарс, гроза всего юга. У Кагала перехватило дыхание — эти всклокоченные рыжие волосы, это жесткое загорелое лицо со сверкающими синими глазами…

— Добро пожаловать, господин кафар! — воскликнул Байбарс. — Что за новости ты принес?

— Ты был Гаруном-путешественником, — медленно произнес Кагал, — а в Иерусалиме ты был солдатом Акбаром.

Байбарс оглушительно расхохотался.

— Клянусь Аллахом, — проревел он, — по сей день я ношу на голове шрам, как память о той ночной потасовке в Дамиетте. Хорошую же затрещину ты мне тогда дал!

— Ты играешь свои роли, как дешевый лицедей, — сказал Кагал, — но ради чего тебе нужны все эти превращения?

— Знаешь, — ответил Байбарс, — во-первых, я не доверяю ни одному шпиону, я доверяю только себе. Во-вторых, это заставляет меня по-новому смотреть на жизнь. Я не врал тогда, когда рассказывал тебе ночью в Дамиетте, что праздновал мое бегство от Байбарса. Клянусь Аллахом, Байбарсу бывает иногда тяжело нести бремя государственных забот, зато Гарун-путешественник — простой и веселый бродяга с чистой совестью и быстрыми ногами. Когда я становлюсь лицедеем, я убегаю от самого себя и стараюсь быть честным в каждой роли — конечно, до тех пор пока я ее играю. Давай сядем и выпьем.

Кагал покачал головой. Все его тщательно обдуманные дипломатические планы рухнули, стали бесполезными, как дорожная пыль. Тогда он шагнул вперед и заговорил сразу о самом главном.

— Я пришел спросить тебя, Байбарс, — решительно сказал он, — собираешься ли ты со своим войском присоединиться к кочевникам, которые осквернили Гроб Господень и Эль Аксу?

Байбарс осушил кубок и задумался, но Кагал прекрасно знал, что татарин уже давно все решил.

— Аль Кадс мой, и я его возьму, — небрежно сказал Байбарс. — Я очищу мечети. Да, клянусь Аллахом, кочевники сделают эту работу, как того требует наша вера. Они станут хорошими мусульманами. Они отличные воины. С ними я посею гром — а кто пожнет бурю?

— Но в Иерусалиме ты сражался против них! — с горечью напомнил ему Кагал.

— Да, — откровенно признал эмир, — но иначе они перерезали бы мне глотку, как любому франку. Я не мог сказать им: «Стойте, собаки, я — Байбарс».

Кагал кивнул, сознавая, что спорить бесполезно.

— Тогда моя задача выполнена. Теперь я требую, чтобы меня беспрепятственно выпустили из лагеря.

Байбарс с ухмылкой покачал головой:

— Нет, малик. Ты устал и томишься от жажды, поэтому ты будешь моим гостем.

Рука Кагала невольно коснулась пустого места на поясе. Байбарс улыбался, но в глазах его сверкал холодный огонь, и рабы рядом с ним тотчас же наполовину вытащили из ножен свои кривые сабли.

— Ты собираешься держать меня, как пленника, несмотря на то что я посол?

— Ты пришел без приглашения, — пожал плечами Байбарс, — я не просил переговоров. Ди Дзаро!

Вперед вышел высокий худощавый венецианец в черной бархатной куртке.

— Ди Дзаро, — сказал Байбарс, усмехаясь, — малик Кагал — наш гость. Садись на коня и скачи в войско франков. Там скажи, что лорд Кагал послал тебя с тайным поручением. Скажи, что он пытается обвести болвана Байбарса вокруг пальца и обещает, что сможет уговорить его не вступать в союз с кочевниками.

Венецианец мрачно ухмыльнулся и вышел из шатра, избегая взора горящих глаз кельта. Кагал знал, что итальянские торговцы часто вступали в тайный сговор с мусульманами, и все же немногие опускались так низко, как этот предатель.

— Ну что ж, Байбарс, — спокойно сказал Кагал, — раз ты сейчас решил играть роль пса, я ничего не могу сделать. У меня нет меча.

— Я очень рад, — весело отозвался Байбарс. — Пойдем, и не тревожься ни о чем. Просто тебе не повезло: ты встал на пути Байбарса! Люди для меня только инструменты, ибо я рожден для великих свершений, — у ворот Дамаска я понял, что те всадники с обагренными кровью руками всего лишь сталь, из которой можно выковать большой мусульманский меч. Клянусь Аллахом, малик, если бы ты мог видеть, как я мчался, словно ветер, в Египет — и вновь пересек Джифар, ни разу не остановившись, чтобы передохнуть! А если бы ты видел меня, когда я прибыл в лагерь кочевников с муллами, воспевавшими преимущества ислама! А как я убедил их дикого Куран-шаха, что его безопасность зависит только от их обращения в нашу веру и от союза с нами! Конечно, я не доверяю этим волкам до конца, поэтому и расположил свой лагерь подальше от них, но когда франки пойдут на нас, они увидят наши войска стоящими рядом и готовыми к сражению и будут ужасно удивлены, если… эта собака ди Дзаро хорошо справится со своим делом!

— Твое вероломство выставляет меня подлым псом в глазах моих людей, — с горечью сказал Кагал.

— Не бойся, никто не назовет тебя предателем, — примирительно ответил Байбарс, — потому что скоро все они до единого погибнут. Они уже тени прошлого, и я избавлю от них землю. Смотри на жизнь проще.

Он протянул наполненный кубок. Кагал, взяв его, сделал небольшой глоток и начал ходить взад и вперед по шатру, как человек, впавший в полное отчаяние. Мамелюки наблюдали за ним, исподтишка ухмыляясь.

— Ну что ж, — сказал Байбарс. — Я был татарским князем, я был рабом, а теперь я снова стану правителем. Шаман Куран-шаха читает для меня по звездам — он говорит, что если я выиграю сражение с франками, то стану султаном Египта.

«Эмир уверен в своих полководцах, — подумал Кагал, — коль при них высказывает свои честолюбивые устремления». Вслух он сказал:

— Франков не волнует, кто будет султаном Египта.

— Да, но сражения и тела погибших — это лестница, по которой я поднимаюсь к славе. Каждая война, которую я выигрываю, укрепляет мою власть. Теперь на моем пути стоят франки, и я отброшу их в сторону. Но шаман предсказал мне странную вещь… Он сказал, что, когда франки пойдут против нас, меч мертвого воина нанесет мне ужасную мучительную рану…

Внезапно Кагал понял, что он незаметно приблизился к столу, на коем стояла свеча. Он поднес кубок к губам, а затем молниеносным движением выплеснул вино на пламя. Свеча зашипела и погасла, и шатер погрузился в кромешную тьму. Одновременно кельт выхватил спрятанный за пазухой кинжал и бросился к тому месту, где должен был сидеть Байбарс.

В темноте он столкнулся с кем-то и, взмахнув кинжалом, глубоко вонзил его в чье-то тело. Раздался вопль, полный смертельного ужаса, и Кагал, выдернув кинжал, отскочил в сторону. Для второго удара времени не было. Люди в шатре кричали и падали, спотыкаясь друг о друга, звенела и скрежетала сталь. Окровавленный кинжал Кагала полоснул по шелковой стене шатра, прорезав в ней длинную щель, и кельт выскочил наружу. При свете звезд он увидел, как к шатру со всех сторон сбегаются египтяне.

Услышав позади себя знакомый ревущий голос, Кагал понял, что в темноте ударил кинжалом не Байбарса, а кого-то другого. Он быстро помчался к привязанным у стойки коням, перепрыгивая через натянутые веревки шатров, — одинокая тень среди множества метавшихся фигур. Мимо него галопом промчался часовой на коне, держа в руке горящий факел. Кельт выпрыгнул из темноты подобно пантере и оказался в седле за спиной часового. Испуганный вопль мамелюка оборвался, когда острый кинжал христианина перерезал ему горло.

Столкнув тело на землю, Кагал успокоил фыркавшего и встававшего на дыбы коня и повернул его в противоположную сторону. Подобно ветру промчался он по гудящему лагерю и вскоре почувствовал, как в лицо ударил теплый воздух равнины. Услышав позади себя топот копыт, он понял, что за ним отправлена погоня, и еще сильнее пришпорил арабского скакуна.

Где-то на севере ему навстречу двигалось войско христиан. Кагал надеялся догнать по дороге венецианца, но тот выехал намного раньше и был уже далеко, а вот преследователи, отправленные Байбарсом, неумолимо приближались…

На рассвете, когда франки снимались с лагеря, к ним прискакал венецианец и рассказал о том, что сбежал от египтян, а затем потребовал встречи с де Бриеном.

Войдя в полусвернутый шатер барона, ди Дзаро сказал:

— Сеньор, меня послал господин Кагал — он сейчас ведет переговоры с Байбарсом. Он уверен, что мамелюки не вступят в союз с кочевниками, и настоятельно просит вас немедленно выступить вперед…

Снаружи раздался быстрый топот копыт — приближался одинокий всадник, чьи развевавшиеся волосы напоминали золотистую вуаль на фоне розоватого неба. Возле шатра де Бриена загнанный конь рухнул на землю. Человек вскочил на ноги и молнией ворвался в шатер.

Ди Дзаро вскрикнул и побледнел, увидев свою смерть — кинжал кельта в мгновение пронзил его сердце, и венецианец, упав, подкатился к ногам Уолтера де Бриена. Барон ошеломленно взглянул на Кагала.

— Во имя Бога, друг мой, какие новости?

— Байбарс соединяет свое войско с войском нечестивых, — ответил Кагал. Де Бриен опустил голову.

— Что ж, никто не может просить о вечной жизни.

7

Объединенное войско земли обетованной медленно двигалось к югу по мрачной пыльной равнине. Черно-белый флаг тамплиеров плыл рядом с крестом патриарха, а поодаль слабый ветерок колыхал черные знамена мусульман.

Монархов не было с ними. Император Фредерик выдвинул свои притязания на королевство Иерусалим и укрылся на Сицилии, строя заговор против Папы Римского. Командовать баронами был избран де Бриен, разделивший руководство войском с мусульманским полководцем Аль Мансуром эль-Оманом.

Они вновь разбили лагерь в пределах видимости мусульманских застав, и всю ночь ветер, порывами налетавший с юга, яростно трепал их шатры и палатки. К утру разведчики доложили о движении орды кочевников и о том, что мамелюки уже присоединились к ним.

В бледном свете восходящего солнца Рыжий Кагал вышел в полном боевом облачении из своей палатки. Во всем лагере войско пришло в движение — воины складывали палатки и надевали доспехи. В зыбком неясном свете они показались Кагалу призраками: высокий патриарх, отпускавший грехи и благословлявший; огромный командир тамплиеров, пристально наблюдавший за сборами своих мрачных молчаливых воинов; Аль Мансур в золотом шлеме, украшенном изображением птичьей головы… И вдруг кельт застыл, увидев стройную, одетую в доспехи фигуру, которая двигалась сквозь всю эту толчею в сопровождении бородатого карлика с боевым топором на плече.

Ошеломленный, он покрутил головой. Почему так странно замирало его сердце при виде этого таинственного Рыцаря в Маске? Кого или о ком напоминал ему этот стройный юноша и о чем пробуждал горькие воспоминания в его душе? У Кагала появилось ощущение, что он окутан паутиной иллюзий.

В этот миг кто-то обнял его за плечи. Обернувшись, он увидел перед собой шейха Сулеймана ибн-Омада.

— Клянусь Аллахом! — воскликнул шейх. — Благодаря тому что ты меня предупредил, мне не пришлось спать среди руин, оставшихся от моей крепости! Эти поганые псы налетели, словно ветер. Мои лучники стреляли со стен, а ворота были накрепко заперты, и тогда эти дьяволы после единственной неудачной атаки отправились дальше — искать более легкую добычу. Сын мой, будь сегодня рядом со мной!

Кагала тронула неподдельная сердечность старого ястреба пустыни, и он согласился. Вот так и случилось, что к полю боя кельт поехал в рядах мусульман, сверкающие шлемы которых были украшены перьями.

Войско двинулось вперед — их было немногим больше двенадцати тысяч человек — навстречу войску мамелюков и кочевников, в чьих рядах насчитывалось пятнадцать тысяч воинов и еще бессчетное количество легковооруженных наемников. В центре правого крыла, впереди всех, свое привычное место занимали тамплиеры — пятьсот мрачных, закаленных в боях воинов, слева от них двигались рыцари святого Джона и рыцари Тевтонского ордена — всего около трехсот человек, а справа ехала небольшая группа баронов с патриархом, державшим в поднятой руке железный скипетр. Объединенные силы их боевых отрядов насчитывали около семи тысяч человек. Остальное войско состояло из кавалерии мусульман, двигавшейся в самом центре всей армии, и воинов эмира Керака, образовавших левый фланг, — смуглые, с ястребиными лицами арабы, более искусные в разбойничьих набегах, чем в сражениях по всем правилам войны.

Вскоре они увидели впереди полчища своих врагов. В объединенном войске загрохотали барабаны и затрубили боевые рога. Мусульманские воины запели боевые песни, но христиане были молчаливы, как люди, идущие навстречу заведомой гибели. Кагал, чей конь шел между конями Аль Мансура и шейха Сулеймана, взглянул в сторону этих мрачных рядов и нашел того, кого искал. Снова его сердце странно забилось при виде стройной фигуры Рыцаря в Маске, который ехал рядом с патриархом. Рядом с рыцарем маячил рогатый шлем Юта. Кагал отвернулся, стараясь отогнать мысли о странном наваждении.

Оба войска двигались навстречу друг другу, темные полчища диких всадников ехали впереди выстроенных в правильном боевом порядке рядов мамелюков. Кочевники скакали рысью, образовав подобие строя, и Кагал увидел, как крестоносцы сомкнули свои ряды, чтобы встретить врага, не дрогнув. Дикие всадники пришпорили коней, и темная орда быстро понеслась по равнине. Внезапно они перестроились на всем скаку и, вихрем промчавшись мимо рыцарей, обрушились на мусульман.

Этот маневр, родившийся у хитроумного Байбарса, привел в замешательство все объединенное войско. Арабы закричали и приготовились отразить нападение, но их обескуражила бешеная скорость и неукротимая ярость кочевников.

Они мчались, как ураган, натягивая тетиву луков и стреляя на скаку. На арабов обрушились тучи звенящих, украшенных птичьими перьями стрел. Обтянутые кожей щиты и легкие доспехи оказались бесполезными против этого смертоносного шквала, и ряды мусульман начали быстро редеть. Аль Мансур пронзительно выкрикивал команды, приказывая начать ответную атаку, но арабы, придя в полное смятение, бездействовали. Тут в самый центр их рядов ворвался мощный клин кочевников. Кагал снова увидел широкоплечие приземистые фигуры, дикие смуглые лица, мелькающие кривые сабли, которые были гораздо шире и тяжелее легких мусульманских клинков. Он вновь испытал бессильное отчаяние, зная уже непреодолимую и неукротимую силу натиска кочевников.

Его огромный рыжий жеребец задрожал от сильного удара — свистящий клинок обрушился на щит кельта. Кагал привстал на стременах и, отклоняясь то вправо, то влево, начал отражать неистовую атаку дикаря, успевая видеть, как повсюду падали с коней на землю обезглавленные тела мусульман. Клин сверкающих кривых сабель продолжал врезаться все глубже в ряды арабов, уже сломленных и начавших понемногу отступать. Если бы они сомкнулись теснее, то могли бы еще противостоять натиску кочевников, но их боевой дух уже упал, и они были не в состоянии не только начать ответную атаку, но и защититься от бешеной атаки кочевников.

Кагал, вынужденный отступать вместе с остальными, сражался с безумным отчаянием, пытаясь отстоять каждый клочок земли под копытами своего коня. Внезапно он услышал голос старого Сулеймана ибн-Омада, который яростно сыпал ругательствами где-то рядом с ним, и заметил, как его кривая сабля описывала сверкающие круги смерти над головами дикарей.

— Собаки и собачьи дети! — кричал старый ястреб пустыни. — Мы еще можем достойно ответить! Клянусь Аллахом, франк, давай прижмись ко мне теснее — вот так! А теперь помолись своему Богу и вперед! Эй, дети мои, а ну все ко мне и господину Кагалу! Сын мой, держись радом со мной! Сражение еще не проиграно! Мы должны драться!

Верные воины Сулеймана сплотились вокруг него и Кагала, и эта небольшая группа отчаянных людей начала прорываться вперед сквозь полчища диких оскаленных лиц, преграждавших им дорогу. Глаза слепило неистовое сверкание стали — кельт уже почти ничего не видел вокруг себя, но, продолжая все яростнее рубить мечом направо и налево, наконец почувствовал, что вырвался из кровавого побоища на открытое пространство. Оглянувшись, он увидел, что ряды мусульман уже полностью обратились в бегство — их черные знамена бесславно колыхались на ветру позади своего войска. Эта безудержная атака совершенно сломила их дух, и они в панике бежали, как перепуганные дети от налетевшего урагана. Конники Дамаска и воины эмира Кирака стремительно покидали поле боя под пение непрерывно вонзавшихся в их спины стрел и под свист кривых сабель, рубивших им головы. Мамелюки, до сих пор не принимавшие никакого участия в сражении, теперь наконец устремились вперед, и Кагал заметил огромную фигуру Байбарса, который галопом мчался в гущу битвы. Эмир отогнал вопящих кочевников от их убегающей добычи и перестроил их беспорядочно разбросанные ряды.

Одетые в волчьи шкуры всадники сплотились теснее и рысью понеслись по равнине. Теперь их атака была усилена мамелюками, закованными в серебряные доспехи. Они налетели на франков столь внезапным вихрем, что те не смогли укрепить свои дрогнувшие ряды, дабы поддержать центр, когда их разбитые арабские союзники бежали с поля боя. И все же христиане мужественно встретили врагов.

— А вот теперь я и в самом деле чувствую объятия смерти, — вновь раздался рядом с Кагалом голос шейха Сулеймана. — И конец здесь может быть только один. Клянусь Аллахом, моя голова не предназначена для того, чтобы неверный привязал ее к седлу и возил за собой. Ну что ж, дорога в пустыню для нас открыта. Эй, сын мой, ты что, сошел с ума?

Но Кагал уже поворачивал коня, вырвав поводья из рук вцепившегося в них шейха, на лице которого застыло изумленное выражение. Он поскакал по усеянной телами равнине навстречу серо-стальным рядам, неумолимо двигавшимся вперед.

Шейх вновь закричал вслед кельту, пытаясь остановить его безумный порыв.

Кагал занял место в радах христиан как раз в тот миг, когда боевые рога протрубили начало атаки. С клятвами и проклятиями на устах рыцари Креста стремительно бросились вперед, навстречу летевшим к ним бешеным ордам. Пригибаясь под тучами непрерывно летящих стрел, мрачно глядя в лицо врагу, рыцари шли в свой последний бой. Два войска сшиблись, и это было подобно землетрясению. И вот тут впервые орда дикарей дрогнула.

Длинные пики тамплиеров в клочья разметали первые ряды кочевников, огромные крестоносцы начали теснить врагов, сбрасывая их с лошадей. Вплотную с воинами-монахами шло остальное христианское войско, выставив вперед мечи. От неожиданности дикие всадники в волчьих шкурах отступили назад, яростно рыча и бешено размахивая своими смертоносными саблями, но длинные мечи европейцев беспощадно разрубали головы и тела. Кочевники один за другим падали на землю под копыта своих коней, а рыцари все глубже и глубже продвигались в смешавшиеся ряды дикарей, воинственные крики которых сменились воплями ужаса и отчаяния. Орда подалась назад.

Но тут Байбарс, увидев, что ход битвы изменился, вновь применил хитроумный маневр. Мамелюки, обогнув самый опасный участок сражения, зашли в тыл к крестоносцам и нанесли им неожиданный удар. Не успевшие еще устать багайризы со свежими силами легко смяли рады франков, в то время как кочевники прекратили отступать и с новым ожесточением ринулись вперед.

Окруженные со всех сторон, христиане падали один за другим, но, умирая, каждый старался унести с собой жизнь врага. Спиной к спине, в медленно сужавшемся кольце, в центре которого громоздился огромный валун с водруженным на него крестом патриарха, стояло насмерть последнее войско земли обетованной.

До тех пор пока конь не пал под ним, Кагал сражался в седле, затем он присоединился к кольцу пехотинцев. Охваченный неистовой яростью, он не чувствовал никакой боли от ран, и время потеряло свой смысл, и казалось, что уже целую вечность сверкает сталь и кружится водоворот лиц, искаженных гневом и отчаянием. Среди кровавого побоища кельт вдруг отчетливо увидел блеснувшие перед ним золотом доспехи, взмахнув мечом, он снес с плеч голову противника и только тогда понял, что убил самого Куран-шаха, хана орды. Вспомнив Иерусалим, он с мстительным наслаждением наступил ногой на мертвое лицо врага.

А битва между тем достигла высшего накала. Рядом с кельтом упал на землю мрачный молчаливый командир тамплиеров, затем сенешаль Аскалона и одновременно с ним правитель Акры. Тонкое кольцо защитников Креста редело под ударами кривых сабель, кровь заливала им глаза, а солнце нещадно жгло их, они задыхались от пыли и теряли сознание от ран. Однако христиане продолжали сражаться даже сломанными мечами и копьями, и против этого железного кольца Байбарс снова и снова посылал своих убийц, и каждый раз он видел, как его полчища опять откатываются назад.

Солнце уже начало клониться к горизонту, когда, охваченный безумным гневом оттого, что ему не удается сломить сопротивление столь жалкой горстки воинов, эмир вновь переформировал ряды своих диких волков и они мощным вихрем обрушились на защитников Креста, оставляя после себя след из окровавленных тел.

Но даже тогда никто из христиан не отступил. Они падали один за другим под ударами кривых сабель мамелюков, но оставшиеся в живых продолжали сражаться. Внезапно атака прекратилась. Байбарс вновь отвел мамелюков назад, выстраивая их для нового маневра. Оглушенный тишиной Кагал безумными глазами обвел усеянное мертвыми телами поле битвы, и окровавленный, с множеством зазубрин меч выпал из его ослабевшей руки. Его шлем был давно потерян, доспехи пробиты, а из глубокой раны под кольчугой струилась кровь. Но внезапно он вскинул голову.

— Кагал! Кагал!

Он вытер со лба пот и кровь, застилавшие ему глаза, и подумал, что у него начинается бред. Но тут он снова услышал все тот же голос:

— Кагал!

Он подошел к огромному камню, возле которого грудами лежали тела погибших. Среди этих тел он увидел Вулфгара Юта, узнав его рыжую, воинственно торчавшую бороду. Мощной рукой мертвец все еще продолжал сжимать покореженный и залитый кровью топор, а огромная груда мертвых кочевников под ним свидетельствовала о его неукротимой силе и ярости.

— Кагал!

Кельт опустился на колени рядом со стройной фигурой Рыцаря в Маске. Он стащил с него шлем — и оцепенел, увидев рассыпавшиеся непослушные черные локоны и ясные глубокие серые глаза. Он невольно вскрикнул:

— О святые угодники! Элинор! Я, должно быть, схожу с ума…

Тонкие руки обвили его шею, и в глазах у него потемнело. Через пробитые доспехи девушки текла кровь.

— Ты не сходишь с ума, Рыжий Кагал — прошептала она. — И не грезишь. Я наконец пришла к тебе, но мы вновь расстанемся. Я причинила тебе смертельное зло, и, только когда ты ушел от меня навсегда, я поняла, как люблю тебя. О, Кагал! Мы родились под несчастливой звездой — мы оба искали свою цель в огне и в тумане. Ты ушел, и я не знала, где тебя искать. Тогда леди Элинор де Курси умерла, и вместо нее родился Рыцарь в Маске. Я понесла свой крест в наказание. Только один верный слуга знал мою тайну, и он пошел со мной на край земли.

— Да, — пробормотал Кагал. — Я помню его — даже мертвый он остался верным товарищем.

— Когда я встретила тебя среди холмов под Иерусалимом, — слабо прошептала Элинор, — мое сердце готово было разорваться и выскочить из груди и упасть в пыль к твоим ногам. Но я не решилась открыться тебе. Ах, Кагал, я умерла сегодня за Крест, но не прошу прощения у Бога. Пусть на все будет Его воля. Но твое прощение мне нужно, а я не осмеливаюсь просить о нем.

— Я давно простил тебя, — с трудом произнес Кагал. — Не печалься больше об этом, моя девочка. Твоей вины было совсем немного. Все это теперь не имеет значения, все желания и мечты людей рассеялись здесь, как утренний туман. Мир кончился на этой равнине.

— Поцелуй меня, — еле слышно сказала Элинор, борясь с навалившейся на нее тьмой.

Кагал осторожно приподнял ее за плечи, коснувшись запекшимися губами нежных губ. Она судорожно выпрямилась в его руках, и ее прекрасные глаза зажглись каким-то странным светом.

— Солнце садится, и мир кончается, — задыхаясь, воскликнула девушка, — но я вижу золотую корону на твоей голове, Рыжий Кагал, и я сижу рядом с тобой на троне славы! Да здравствует король Кагал! Да здравствует Кагал Руад, король Ирландии!..

Она откинулась назад, из уголка ее рта потекла тонкая струйка крови. Кагал бережно опустил безжизненное тело Элинор на землю и поднялся, шатаясь, как в бреду. Он сделал несколько неуверенных шагов, чувствуя тошноту и головокружение.

Солнце садилось за край равнины — она казалась Кагалу покрытой тонким платком кровавого тумана, сквозь который было видно, как беспорядочно двигаются неясные призрачные фигуры. В его ушах зазвенел шум множества голосов, и в этом шуме слышались возгласы приветствия королю, сливавшиеся в один мощный хор:

— Да здравствует Кагал Руад, король Ирландии!

Он тряхнул головой, и туман рассеялся. Король зашагал вниз по склону. Отряд всадников с хищными лицами стремительно помчался ему навстречу. Кагал услышал свист стрелы и почувствовал, как железный наконечник пробил его кольчугу. С безумным смехом он вырвал стрелу из груди, и из глубокой раны хлынула кровь. Затем копье пробило его горло, и он, ухватившись за древко, вырвал его и отбросил в сторону, не замедляя шага.

Острием меча он пробил кольчугу дикого всадника. Предсмертный вопль ужаса кочевника все еще отдавался эхом в голове кельта, когда он отсек занесенную над ним руку с кривой саблей. Брошенная пика вонзилась ему в грудь, но он, словно не замечая этого, взмахнул мечом и нанес сокрушительный удар по шлему, пробив его насквозь. Он увидел залитое кровью лицо с обезумевшими от ужаса глазами, и кочевник с диким криком рухнул с коня на землю. Король вонзил острие меча в землю и остановился с гордо поднятой непокрытой головой, глядя на приближавшуюся к нему группу всадников в сверкающих доспехах. Тот, кто скакал впереди всех, натянул поводья так, что его белый конь встал на дыбы. Всадник громко расхохотался — вот так победитель встретился лицом к лицу с побежденным. Позади Кагала солнце садилось в море крови. Над его волосами, развевавшимися на легком ветру, поднималось что-то вроде сияния, и Байбарсу вдруг показалось, что он видит на голове кельта корону из червонного золота.

— Ну что ж, малик, — усмехнулся татарин, — те, кто пытался помешать предназначению Байбарса, лежат под копытами моих коней, и по ним я совершаю свое блистательное восхождение к империи!

Кагал рассмеялся, и кровь хлынула из страшной раны на горле. Подобно льву, он вскинул голову, подняв меч в королевском приветствии.

— Правитель Востока! — твердым голосом произнес он. — Добро пожаловать в содружество королей! К славе и божественному огню, к золоту и лунному туману, к величию и смерти! Эй, Байбарс, король приветствует тебя!

Внезапно он прыгнул и нанес страшный удар мечом. Ни конь Байбарса, который попятился и захрапел, ни его обученные охранники, ни его собственная ловкость не смогли бы спасти мамелюка от гибели. Сама Смерть спасла его — Смерть, настигшая кельта во время его прыжка. Рыжий Кагал умер в воздухе, и его тело рухнуло на седло Байбарса. Меч, зажатый в мертвой руке, описав дугу, скользнул по лбу эмира, оставив глубокий кровавый след, и вонзился ему в глаз.

Воины Байбарса вскрикнули, как один, и устремились к своему полководцу. Байбарс покачнулся в седле, побледнев от неожиданной боли. Кровь струилась по его пальцам, зажимавшим страшную рану. Пока его охранники бестолково суетились вокруг него, пытаясь помочь, он поднял голову и увидел единственным глазом, затуманенным от боли, Рыжего Кагала, застывшего мертвым возле ног его коня. На губах кельта застыла улыбка, а его огромный меч лежал на земле рядом с ним.

— Во имя Аллаха! — простонал Байбарс. — Я мертвец.

— Нет, ты не мертв, мой господин! — воскликнул один из его соратников. — Это рана от меча мертвеца, она достаточно серьезна, но не смертельна. А вот войска франков больше нет. Бароны убиты или захвачены в плен, а Крест патриарха повержен. Те из кочевников, что остались в живых, готовы служить тебе, как своему новому господину, с того мига, как Кизил-малик убил их хана. Арабы убежали, и Дамаск теперь тебе не страшен — Иерусалим наш. Теперь ты будешь султаном Египта!

— Я победил, — отозвался Байбарс, впервые в своей дикой жизни переживший потрясение. — Но я наполовину слеп, и какой смысл продолжать убивать этих христиан? Они будут приходить снова и снова, будут с радостью идти на смерть — такова их вера. Чего мы сейчас добились? Они непобедимы, и когда-нибудь — через год или через тысячу лет — они растопчут ислам и вновь наводнят улицы Иерусалима.

А в вечернем небе над залитым кровью полем страшной битвы уже загорелась первая звезда.

Скачущий-с-Громом (Перевод с англ. В. Федорова)

Когда-то я был Железным Сердцем — воином-ястребом из племени команчей. То, о чем я говорю, вовсе не фантазия, и я не страдаю галлюцинациями. Я говорю, опираясь на достоверные знания, опираясь на магическую память — единственное наследие, оставленное мне расой, покорившей моих предков.

Это не сон. Я сижу здесь, в собственном умело обставленном кабинете на пятнадцатом этаже. А внизу на улице гремят и рычат машины самой неестественной цивилизации из тех, что за свою историю видела наша планета. Глядя в окно рядом, я вижу лишь клочок голубого неба, зажатый между вершинами небоскребов, высящихся над этим современным Вавилоном. А посмотрев вниз — только бетонные полосы, по которым течет непрерывный поток людей и машин. Здесь нет подобных океану просторов голой коричневой прерии и голубого неба; здесь нет сухой травы, колышущейся под невидимыми ногами людей степей; здесь нет одиночества, бескрайности и таинственности, слепящих разум всевидящей слепотой и навевающих сны; нет видений, порождающих пророчества.

Туг весь мир низведен до механических законов — силы, которую можно увидеть и пощупать, до мощи и энергии, что перемалывают все подряд и превращают мужчин и женщин в бездушные автоматы.

И все же я сижу здесь, посреди этой пустыни из стали, камня и электричества, и повторяю непостижимое: я был Железным Сердцем, Скальпохватом, Мстителем, Скачущим-с-Громом.

Мои волосы темнее, чем у многих моих клиентов и деловых партнеров. Я ношу одежду цивилизованного человека столь же непринужденно, как и любой из них. А почему бы и нет? Мой отец в юности носил пончо, головной убор воина из перьев и набедренную повязку, а я никогда не носил никаких одеяний, кроме одежд белых людей. Я говорю по-английски… а также по-французски, по-испански и по-немецки без акцента, если не считать легкого юго-западного выговора, какой найдешь у любого оклахомца или техасца. За спиной у меня годы жизни в колледже — Карлайль — Техасский университет — Принстон. Я преуспел, работая по своей профессии. Меня без сомнений принимают в избранном светском кругу — в обществе, состоящем из мужчин и женщин чисто англосаксонского происхождения. Общающиеся со мной люди очень редко узнают во мне индейца. Внешне я стал белым, но…

Одну вещь я все же унаследовал от своих предков. Память. Тут нет ничего смутного, размытого или иллюзорного. Так же как я помню свое прошлое в качестве Джона Гарфилда, так помню я и иные свои воплощения, например жизнь и деяния Железного Сердца. И когда я сижу в своем кабинете, уставясь неподвижным взглядом на пустыню из стали и бетона, то она порой кажется мне столь же зыбкой и нереальной, как поднимающийся ранним утром туман на берегах Красной реки. Я смотрю сквозь все эти наслоения и заглядываю глубже и дальше в прошлое, вспоминаю невзрачные бурые горы Уичито, где когда-то появился на свет; я вижу колышущуюся под ударами юго-западного ветра траву и вырисовывающийся на фоне синего, как вороненая сталь, неба высокий дом Куано Паркера. Я вижу хижину, где родился я сам, и пасущихся на опаленном солнцем пастбище тощих лошадей и мелких коров, вижу сухие, редкие ряды кукурузы на небольшом поле поблизости… но я снова вглядываюсь. Я вижу простор прерий — коричневых, сухих и бескрайних. Там нет ни высокого белого дома, ни хижины, ни кукурузного поля, и только колышущаяся коричневая трава, типи из бизоньих шкур и бронзовый обнаженный воин с головным убором из перьев, хвосты которого развеваются у него за спиной, словно след горящего метеора. Этот воин скачет, словно ветер, объятый безумной, дикой радостью.

Я родился в хижине белого человека. Я никогда не носил боевой раскраски, ни разу не ступал на тропу войны и не танцевал танца скальпа. Я не умею ни орудовать копьем, ни пускать стрелы с кремневым наконечником в фыркающего бизона. Любой сын оклахомского фермера превзойдет меня как наездник. Короче говоря, я — цивилизованный человек, и все же…

С ранней юности меня одолевало тягостное беспокойство, неприкаянность и угрюмая неудовлетворенность своей жизнью. Я читал книги, учился, с рвением, радовавшим моих учителей, предавался разным занятиям, какие ценили белые. Они с гордостью ставили меня в пример другим и говорили мне, что я белый не только по одежде, но и в душе, думая, что эти слова для меня лучшая похвала.

Но беспокойство в душе моей росло, хотя никто и не подозревал об этом, так как я скрывал его под маской непроницаемого индейского лица, как мои предки, привязанные апачами к столбу пыток, скрывали свою боль от взоров врагов.

Беспокойство таилось где-то на задворках моего разума, когда я слушал учителей в классе, скрывая внутреннее пренебрежение к тем знаниям, которые сам же стремился приобрести ради материального благополучия. Это беспокойство воздействовало на мои сны. И сны, смутные в детстве, становились с возрастом все более живыми и яркими. В них всегда присутствовал бронзовый обнаженный воин, скачущий, словно кентавр, на фоне гор, туч, огня. Гремел гром. А за спиной всадника развевались перья хвостов головного убора. Наконечник его поднятого копья сверкал в свете молний.

От этих видений во мне просыпались инстинкты и суеверия моего народа. Сны стали воздействовать на мою жизнь наяву, ведь они всегда играли важную роль в жизни индейцев. Порой мною стало овладевать бешенство. Я стал терять навыки, необходимые для избранного мною существования в роли белого. Надо мной нависла тень окровавленного томагавка. У меня появилась потребность, неукротимая тяга к насилию, беспокойство, которое, как я начал опасаться, сможет утолить только кровь. Ночью я метался на постели, пытаясь заснуть, боясь, что меня захлестнет неудержимый прилив из сумеречных, бездонных глубин подсознания. А если такое случится, я знал, что стану убивать неожиданно, жестоко и, по понятиям белого человека, беспричинно.

Я не хотел убивать людей, никогда не причинявших мне никакого вреда, и отправиться потом за это на виселицу. Хоть я презирал (как и до сих пор презираю) философию и кодекс белого человека, тем не менее материальные блага цивилизации я считаю (и считал) вполне желанными, поскольку мне запрещено вести дикую жизнь, какую вели мои предки.

Я пытался анализировать эту первобытную, смертоносную тягу, заменить ее спортом, но обнаружил, что американский футбол, бокс и борьба только усиливают это чувство. Чем яростней я бросался в схватку, не жалея свое крепкое, мускулистое тело, тем меньше удовлетворения получал от борьбы и тем больше тянуло меня к чему-то такому, чего я и сам не понимал.

Наконец я обратился за помощью. Я не пошел к белому врачу или психологу, а вернулся в округ, где родился, и отыскал старика Орлиное Перо — шамана, живущего в одиночестве среди гор, презирающего обычаи белого человека. В одеждах белого сидел я,скрестив ноги, в его типи из древних шкур бизона и, рассказывая, время от времени опускал руку в стоящий между нами котелок с тушеным мясом. Шаман был стар. Даже и не знаю, сколько ему лет… Орлиное Перо сидел передо мной в истрепанных и изношенных мокасинах, завернувшись в выцветшее, латаное одеяло. Он был с отрядом тех, кого генерал Маккензи настиг в Пало Дуро. Когда генерал приказал перестрелять лошадей индейцев, он тем самым обрек Орлиное Перо на нищету, так как богатство шамана, да и всего племени, заключалось именно в лошадях.

Шаман выслушал меня, не говоря ни слова, и после этого сидел не двигаясь, уронив голову на грудь, почти касаясь морщинистым подбородком ожерелья из зубов пауни. В тишине я слышал, как вздыхает ночной ветер, налетая на шесты вигвама, и зловеще ухает в чаще леса сова. Наконец шаман поднял голову и сказал:

— Индейское племя. Тебя тревожит колдовская память. Воин, которого ты видишь в снах, — тот, кем ты некогда был. Он приходит вовсе не для того, чтобы уговорить тебя схватиться за томагавки начать рубить белых тварей. Он — ответ на зов предков, звучащий в твоей душе. Ты происходишь из древнего рода воинов. Твой дед скакал рядом с Одиноким Волком и Петой Ноконой. Он снял много скальпов. Книги белых тебя удовлетворить не могут. Если ты не найдешь какую-то отдушину, твоим разумом рано или поздно овладеет кровавое бешенство и духи предков запоют у тебя в голове. Тогда ты станешь убивать, словно во сне, не зная почему, и белые повесят тебя. Негоже команчу встретить смерть, задохнувшись в петле. Повешенный не может спеть песню смерти. Душа его не может покинуть тело, а вынуждена будет вечно обитать под землей, вместе с гниющими костями… Ты не можешь быть воином. Эти времена миновали. Но есть способ избежать дурных последствий твоего колдовства. Если б ты смог вспомнить… Всякий команч, умерев, уходит на время в Страну Счастливой Охоты, отдохнуть и поохотиться на белого бизона. Потом, спустя сто лет, он возрождается в племя… если его дух не погибает с потерей скальпа. Но такой человек не помнит прежней жизни. А если помнит, то немного. Он видит лишь размытые фигуры, движущиеся в тумане. Но есть колдовство, способное заставить человека вспомнить, — сильное и ужасное колдовство, которое обычному человеку не пережить. Я-то помню свои прежние воплощения. Помню людей, в телах которых обитала моя душа в былые века. Я могу бродить в тумане и говорить с великими, чей дух еще не возродился, — с Куоно Паркером, и с Петой Ноконой — его отцом, и с Железной Рубашкой — его отцом, с Сатантой из племени киова, и Сидящим Бизоном из рода Огалалла, и многими другими… Если ты храбр, то сможешь вспомнить и заново прожить свои прежние жизни и удовлетвориться этим, узнав о своей былой доблести и силе.

Шаман предлагал мне решение — заменитель бурной жизни в моем нынешнем существовании — предохранительный клапан для таящейся на дне моей души врожденной свирепости.

Рассказывать ли вам о ритуале, с помощью которого я смог вспомнить свои былые воплощения? Обряд проходил в горах, на глазах у одного лишь Орлиного Пера. Я выдержал такую пытку, какая белым может привидеться только в кошмарах. Это древняя-предревняя магия, тайная магия, о которой всеведущие антропологи даже не догадываются. Она всегда принадлежала команчам. Сиу позаимствовали из нее ритуалы своего танца солнца, а арикара одолжили у сиу часть ее для своего танца дождя. Но она всегда была тайным обрядом, видеть который мог только шаман команчей. Никаких танцев, кричащих толп женщин и воинов, способных вдохновить человека, укрепить его дух боевыми песнями… Только голая безмолвная сила воли и выносливость, на ветру в свете древних звезд.

Орлиное Перо прочертил глубокие борозды в мускулах у меня на спине. Шрамы остались и по сей день. В эти впадины можно кулаки засунуть Шаман глубоко рассек мои мускулы и продел сквозь них сыромятный ремень, крепко связав их, а потом перебросил ремень через ветку дуба и с помощью силы, которую можно объяснить только колдовством, поднял меня над землей, так что ноги мои стали болтаться высоко над травой. Он закрепил ремни и оставил мое тело висеть, а сам стал бить в барабан из кожи, снятой с живота вождя липанов. Шаман барабанил так медленно, что тихий, зловещий грохот его барабана лишь подчеркивал мои мучения, смешиваясь с шорохом ледяного ветра.

Ночь все тянулась и тянулась. Звезды скользили по небу. Ветер то замирал, то начинал дуть с новой силой. Барабан продолжал монотонно выстукивать свою дробь, и постепенно звук его стал меняться. Это был уже не барабанный бой, а грохот копыт неподкованных коней, несущихся по прерии. Уханье совы стало не уханьем, а криком смерти, вырывавшимся из глоток воинов древности. Пламя мучений затуманило мой взор ревущим костром, вокруг которого прыгали и пели черные фигуры. Я больше не раскачивался, свисая на окровавленных ремнях с ветки дуба, а стоял, выпрямившись во весь рост, у столба пыток. Ноги мне лизало пламя, а я пел свою песню смерти, бросив вызов врагам. Прошлое и настоящее фантастически и страшно слилось и перемешалось. Во мне боролось сто личностей (мои былые воплощения), до тех пор пока у меня не осталось ни времени, ни пространства, ни формы, ни обличья. Теперь для меня существовал лишь извивающийся, крутящийся хаос людей, событий и образов. А потом все оказалось отброшено в никуда бронзовым, раскрашенным, торжествующим всадником на коне, чьи копыта высекали искры. Всадник несся на фоне пылающего занавеса темного заката. Воин-команч ликовал, как ликовать может лишь варвар. И вместе с ним ликовал его конь.

Когда они проскакали, мой измученный разум сдался, и я потерял сознание.

В сером свете зари, пока я висел, обмякнув и лишившись чувств, Орлиное Перо привязал к моим ногам черепа бизонов, которые, как сокровища, хранил с давних времен. Под их тяжестью кожа и жилы прорвались. Я упал на траву у подножия древнего дуба. Боль от этой свежей раны оживила меня, но боль изрезанного и изодранного тела ни в какое сравнение не шла с великим прозрением. В тот темный предрассветный час, когда барабан перемешал прошлое и настоящее, а сознание, которое всегда борется с более неопределенными чувствами, капитулировало, знание, которого я добивался, пришло ко мне. Боль была необходима — великая боль помогла преодолеть сознательную части души, управляющей материальным телом. Я пробудился, но память о прошлых воплощениях осталась. Называйте это как вам угодно — хоть психологией, хоть магией. Меня больше не будут мучить неопределенные образы, тяга к насилию, которая была всего лишь имплантированным инстинктом, созданным тысячей лет скитаний, охот и битв. Я мог найти облегчение в воспоминаниях, снова пережив дикие деньки своего прошлого. Так что…

Я помню много прошлых жизней, череда которых протянулась в такую далекую древность, что историки изумились бы, узнав об этом. И вот что я обнаружил; жизни команча разделялись отнюдь не сотней лет. Иногда возрождение происходило почти сразу же, иногда между жизнями проходило много лет. Уж не знаю, по какой необъяснимой причине все так устроено.

Мне неизвестно, какое «я» обитает ныне в теле американского гражданина, зовущегося Джоном Гарфилдом, в прошлом имевшего много диких, раскрашенных воплощений… к тому же не в столь уж отдаленном прошлом. Например, во время своего последнего появления в роли воина на сцене великого Юго-Запада я был неким Эзатемой, скакавшим рядом с Куоно Паркером и Сатантой из племени киова. Меня убили в битве при Адоб Уоллс летом 1874 года. Между Эзатемой и Джоном Гарфилдом существовала интерлюдия в виде слабого, деформированного ребенка, родившегося во время бегства племени команчей из резервации в 1878 году и оставленного умирать где-то на бесплодных западных равнинах. Я был… но зачем пытаться перечислить все жизни и тела, что были моими в прошлом? В моей памяти сокрыты воспоминания бесконечной цепи раскрашенных, обнаженных фигур в перьях, протянувшейся далеко в незапамятные времена… во времена настолько отдаленные и немыслимые, что я сам не решаюсь переступить их порога.

Мой белый читатель, я не стану и пытаться увлечь тебя с собой. Ибо мое племя очень древнее, оно уже было древним, когда мы жили в горах к северу от Йеллоустоуна и путешествовали пешком, навьючив на собак свои скудные пожитки. Исследования белых людей остановилось на этом периоде нашего прошлого. Так оно и лучше для их душевного спокойствия и их прекрасно упорядоченных теорий относительно истории человечества. Но я могу порассказать вам такое, что вышибет из вас ту улыбчивую снисходительность, с которой вы читаете эту повесть о народе, уничтоженном вашими предками. Я мог бы порассказать вам о долгих скитаниях по континенту, все еще кишащему доисторическими ужасами, — но довольно.

Я расскажу вам о Железном Сердце, Скальпохвате. Из всех тел, что были моими, тело Железного Сердца почему-то кажется более тесно связанным с телом Джона Гарфилда из двадцатого века. Именно Железное Сердце я видел в своих снах. Воспоминания о нем, смутные и непонятные, преследовали меня с юности. И все же, рассказывая вам о Железном Сердце, я должен говорить устами Джона Гарфилда, или же мой рассказ окажется всего лишь невнятным бредом, не имеющим для вас ни малейшего смысла. Я, Джон Гарфилд, — человек двух миров, с разумом, не принадлежащим целиком ни краснокожим, ни белым. Но я все же худо-бедно могу понять и тех и других. Позвольте мне рассказать повесть о Железном Сердце — не так, как рассказал бы ее Железное Сердце, а как — Джон Гарфилд, чтобы вам все было понятно.

Запомните, есть много такого, о чем я не стану говорить. Есть сцены жестокости и дикости. Я — Джон Гарфилд — рассматриваю их как естественные продукты той жизни, какую вел Железное Сердце. Но вы не поймете, не сможете понять эту жестокость и в ужасе отвернетесь. Есть и другие вещи, о которых я лишь упомяну. У варварства свои пороки, свои слабости, и их не меньше, чем у цивилизации. Ваши цинизм и утонченность — слабые и ребяческие по сравнению со стихийным цинизмом и утонченностью того, что вы называете дикостью. Если наши достоинства были бы не испорчены, как у новорожденного детеныша пантеры, то наши грехи — подревнее Ниневии. Если… но довольно. Я расскажу вам о Железном Сердце и об ужасе, который он повстречал, Ужасе из Неведомых Времен, который был древнее, чем забытые развалины, лежащие скрытыми в джунглях Юкатана.

Железное Сердце жил во второй половине шестнадцатого века. События, которые я опишу, должно быть, произошли где-то около 1575 года. Мы уже стали племенем всадников. Более века прошло с тех пор, как мы спустились с гор Шошони, сделавшись жителями равнин и охотниками на бизонов, следуя за стадами пешком от Большого Невольничьего озера до Мексиканского залива, вечно враждуя с кроу, киова, пауни и апачами. Путешествие моего племени оказалось долгим и утомительным. Но появление лошадей изменило нашу жизнь… изменило нас за довольно короткий срок, превратив из нищей расы голых скитальцев в народ непобедимых воинов, оставивших кровавый след завоеваний на равнинах от деревень черноногих на реке Биг-Хорн до испанских поселений в Чихуахуа.

Историки говорят, что команчи пересели на коней в 1714 году. На самом деле к тому времени мы уже больше века ездили на лошадях. Когда пришел Коронадо, искавший легендарные Города Сиболо, мы уже стали расой наездников. Детей учили ездить верхом прежде, чем ходить. Когда мне, Железному Сердцу, исполнилось четыре года, я ездил на собственной лошадке и сторожил табун.

Железное Сердце был человеком могучим, среднего роста, коренастым и мускулистым, как и большинства представителей его племени. Я расскажу вам о том, как получил такое имя. У меня был брат немногим старше меня, которого звали Красный Нож. Среди индейцев не часто встретишь дружащих между собой братьев, но я пылко восхищался Красным Ножом и тянулся к нему, как только может юноша тянуться к старшему брату.

Это был век переселений. Мы пока еще не добрались до каньона Пало Дуро и не сделали его колыбелью своего племени. Наши северные пастбища все еще простирались севернее реки Платт, хотя мы постепенно все чаще и чаще вторгались на Застолбленные Равнины юга, гоня перед собой апачей. Сто двадцать пять лет спустя мы навеки сломали их мощь в семидневной битве на реке Уичито и отшвырнули их, сломленных и разбитых, в горы штата Нью-Мексико. Но во времена Железного Сердца апачи все еще считали южные прерии своим владением а мы воевали больше с сиу, чем с ними.

Вот воины сиу и убили Красного Ножа.

Они захватили нас врасплох неподалеку от берега Платта, примерно в миле от крутого холма, увенчанного чахлыми зарослями. К этому-то холму мы и устремились, думая только об одном: «Это не обычный набег!» Нападение сиу смахивало на вторжение. Врагов собралось тысячи три: тетоны, брулы и янктоны. Они собирались напасть на стойбище команчей, расположенное несколькими милями южнее. Если племя не предупредить, сиу захватят его врасплох и уничтожат. Я добрался до холма, но конь Красного Ножа упал вместе с всадником, и сиу схватили моего брата. Они притащили его к подножию холма, на гребне которого я, укрытый от их стрел, уже готовился послать дымовой сигнал, запалив костер. Сиу и не пытались влезть на холм, так как знали, что напорются на мое копье и стрелы. А тропинка, ведущая наверх, была только одна. Но враги крикнули мне, что если я не стану подавать сигнал, то они подарят Красному Ножу быструю смерть и поедут дальше, не трогая меня.

Красный Нож крикнул:

— Зажигай костер! Предупреди наш народ! Смерть сиу!

И тогда враги стали пытать его. Но я не обращал на это внимания, хотя прерия у меня перед глазами плыла в красной пелене. Сиу медленно разрезали его на куски, а Красный Нож смеялся над ними и пел свою песню смерти, пока не захлебнулся собственной кровью. Он прожил намного дольше, чем мог простой смертный. Но тогда я не обратил на это внимания. Дым заклубился, поднимаясь к небу и предупреждая мое племя.

Тогда сиу поняли, что потеряли преимущество внезапной атаки, вскочили на коней и ускакали, еще до того, как первая тучка пыли на юге отметила приближение моих собратьев-воинов. Жизнью своего брата я купил жизнь племени и получил новое имя. С тех пор меня звали Железным Сердцем. Целью моей жизни стала месть. Я хотел выплатить сиу долг и убивал их снова и снова, поющими стрелами, разящим копьем, жгущими плоть факелами и маленькими ножами для разделки мяса… Я стал Железным Сердцем, Скальпохватом, Мстителем, Скачущим-с-Громом. Последнее имя я получил за то, что, когда удары грома катились над прерией, заставляя прятать голову даже самых храбрых воинов, я имел обыкновение скакать галопом, потрясая копьем и распевая о своих деяниях, не обращая внимания ни на богов, ни на людей. Страх умер в сердце моем там, на холме, когда я смотрел, как под тетонскими ножами умирает мой брат. И только один раз в той моей жизни страх пробудился вновь. Вот об этом-то я вам и расскажу.

Осенью 1575 года около сорока наших воинов отправились на юг, чтобы нанести удар по испанским поселениям. Стоял сентябрь, который позже станет месяцем войны, — месяцем, когда мужчины отправляются на юг за лошадьми, скальпами и женщинами. Да, во времена Эзатемы так уж повелось — воевать в сентябре. Я тоже много раз ездил по этой накатанной тропе в том или ином теле, но во времена Железного Сердца этому обычаю было уже не меньше сорока лет.

Отправляясь в поход, мы стремились добыть лошадей, но в тот раз так и не добрались до Рио-Гранде. Мы свернули в сторону и нанесли удар по липанам на реке, которую теперь называют Сан-Саба. Это оказалось глупой выходкой, но мы были молодыми воинами, и нам не терпелось пересчитать налобные повязки наших старинных врагов. Мы еще не усвоили, что лошади — поважнее женщин, а женщины — поважнее скальпов. Мы захватили липанов врасплох и устроили грандиозную резню. Но у липанов было заключено перемирие с людоедами-тонкева, непримиримыми врагами команчей. Раз и навсегда мы свели счеты с тонкева лишь зимой 1864 года. Тогда мы стерли с лица земли их резервацию Клир Форк в Бразосбе. Эзатема участвовал в той битве, и он (я!) окунал руки в их кровь с такой радостью, словно помнил события далекого прошлого своего племени.

Но осенью 1575 года до той резни было еще много-много лет. Преследуя удирающих сломя голову липанов, мы наскочили прямиком на орду тонкева и их союзников уичито.

Вместе с липанами против нас выступило около пятисот воинов — слишком неравные силы даже для команчей. Кроме того, мы сражались в сравнительно лесистой местности. Тут у наших врагов было преимущество, потому что мы, рожденные и выросшие в прериях, предпочитаем драться на открытой местности.

Когда мы вырвались из лесов и бежали на север, нас осталось всего пятнадцать, и тонкева преследовали нас почти сто миль даже после того, как липаны прекратили погоню. Как они ненавидели нас! И потом, каждому тонкева не терпелось набить живот мясом команча, должным образом поджаренного. Людоеды верили, что от этого боевой дух команча переходит к пожирателю. Мы тоже в это верили, вот потому-то мы так и ненавидели тонкева. К этому прибавлялось естественное отвращение к людоедству.

Апачей мы встретили неподалеку от горы Дабл-Форк в Бразоа. Мы нанесли им удар походя, двигаясь на юг. Они остались зализывать раны в зарослях чапараля, хоть и горели желанием отомстить. Чуть позже им это удалось. Они нас нагнали. Бой оказался коротким. Мы были на усталых лошадях, и после боя от сорока воинов, которые столь гордо отправились на юг, осталось только пятнадцать. И всего пять всадников перевалило через хребет Кэпрок… тот хребет со множеством ущелий и проходов, что протянулся через прерии, словно гигантская ступень, ведущая на земли, расположенные намного выше.

Я мог бы рассказать вам, как воевали индейцы прерий. На нашей планете раньше никогда не видывали таких боев и никогда больше не увидят, ибо все это минуло в прошлое. От Молочной реки до Мексиканского залива индейцы сражались одинаково: верхом, кружа, налетая, словно шершни со смертоносными жалами, осыпая врагов градом стрел с древками из кизила и кремневыми наконечниками. Индейцы атаковали, разворачивались, отступали, заманивая врага, словно осы. Они жалились, как кобры. А та стычка у Кэпрока ничуть не походила на бой между индейцами. Нас было пятнадцать, и мы сражались против сотни апачей. Мы бежали, оборачиваясь, чтобы пустить стрелу или ударить копьем, только когда не могли разминуться с врагом. Когда они нас нагнали, уже разгорался закат, иначе сага о Железном Сердце на этом бы и закончилась, а его скальп коптился бы у очага какого-нибудь апача вместе с десятью другими, снятыми в тот день тиграми прерий.

Но когда наступила ночь, нам удалось рассеяться, оторваться от врагов и вновь соединиться, уже поднявшись на Кэпрок, усталыми, голодными, с пустыми колчанами, на измотанных лошадях. Теперь нас осталось пятеро. Иногда мы шли пешком и вели коней в поводу, что само по себе говорит о том, в каком они были состоянии, ведь команч никогда не пойдет пешком, если можно ехать на коне. Но мы брели, спотыкаясь, чувствуя, что обречены. Мы пробирались на север, отклоняясь на запад, забираясь в земли, куда не заезжал никто из команчей. Таким образом мы надеялись ускользнуть от своих непримиримых врагов. Мы оказались в самом сердце страны апачей, и никто из нас не питал ни малейшей надежды когда-нибудь добраться живым до нашего лагеря на Симарроне. Но мы продолжали бороться, упорно пробираясь через огромную безводную пустыню, где даже кактусы не росли и где на твердой, как железо, земле не оставляли следов неподкованные копыта лошадей.

Должно быть, к рассвету мы пересекли какую-то черту. Точнее я сказать не могу. На самом-то деле не было там никакой черты, и все же в какой-то миг все мы поняли, что вступаем в иную страну. И люди, и животные это почувствовали. Мы все шли пешком, вели лошадей в поводу, и вдруг все разом попадали на колени, словно сбитые с ног землетрясением. Лошади зафыркали, стали бить копытами и, не будь они слишком слабыми, вырвались бы на волю и удрали.

Но мы забрались уже слишком далеко, чтобы нас что-то волновало. Встав на ноги, мы потащились дальше, заметив, что небо заволокло тучами, а звезды стали тусклыми и совсем невидимыми. Более того, ветер, который почти беспрестанно дул на этом огромном плато, внезапно стих. Мы шли по равнине в ужасной тишине, спотыкаясь, плелись все время на север до тех пор, пока не рассвело. День выдался сумрачным и тусклым. Мы остановились, измученно глядя друг на друга, словно духи на следующий день после светопреставления.

Мы решили, что попали в страну духов. Каким-то образом ночью мы пересекли черту, что отделяла эту таинственную страну от естественного мира. Подобно остальной равнине, местность здесь уныло протянулась во все стороны от горизонта к горизонту, плоская и однообразная. Но тут было до странного тускло. В воздухе плавал какой-то сумрачный туман. И дело не столько было в тумане, сколько в уменьшившейся яркости солнечного света. Когда солнце взошло, то выглядело бледным и водянистым, больше походя на луну, чем на солнце. Воистину мы ступили в Затемненную Землю — мрачную страну, о которой до сих пор шепчут у костров чероки, хотя откуда они узнали о ней — неведомо.

Мы не видели, что лежит у горизонта, но зато разглядели впереди на равнине скопление конических типи. Сев на усталых лошадей, мы медленно поехали к ним. Инстинктивно мы знали, что там нет никого живого. Перед нами лежало стойбище мертвых. Мы молча сидели на лошадях, съежившись под свинцовым небом. Во все стороны от нас протянулась однообразная пустыня. Это было все равно что смотреть сквозь закопченное стекло. К западу от нас сгущался туман. Сквозь него наши взоры уже не могли проникнуть. Котопа содрогнулся и отвел взгляд, прикрывая рот ладонью.

— Это заколдованное место, — сказал он. — Находиться здесь — не к добру. — И невольно он сделал такое движение, словно собирал вокруг плеч одеяло, потрепанное во время бегства.

Но я был Железным Сердцем. Страх во мне давно умер. Я направил своего испуганного коня к ближайшему типи (а все типи тут были из шкур белых бизонов) и откинул в сторону полог. И тут, хоть страх и был мне больше неведом, по коже моей поползли мурашки, так как я увидел обитателя этого жилища.

Существовала одна старая-престарая легенда, забытая больше сотни лет назад. При жизни Железного Сердца она уже стала лишь смутным и искаженным слухом. Но порой старики еще рассказывали о том, как давным-давно, еще до того, как сложились ныне существующие племена, с севера, тогда населенного множеством диких и страшных народов, пришло одно ужасное племя. Оно двигалось на юг, убивая и уничтожая все на своем пути, до тех пор пока не рассеялось на великих равнинах юга. Старики говорили, что люди севера ушли в туман и исчезли. Все это случилось давным-давно, настолько давно, что даже предки команчей не пришли еще в долину Йеллоустоуна. И все же здесь предо мной лежал один из воинов этого ужасного народа.

Великан растянулся на медвежьей шкуре внутри типи. Ростом он, наверное, был все семь футов. Его могучие плечи и руки бугрились мускулами. Лицо казалось неприятным, тонкогубым, с выпирающей челюстью, покатым лбом и спутанной гривой лохматых волос. Рядом с ним лежал топор, острый как бритва, из камня, который, как теперь я знаю, был зеленым нефритом. Топор был вставлен в расщепленное топорище из странного твердого дерева, некогда росшего далеко на севере, которое поддавалось полировке не хуже красного. Увидев топор, мне захотелось завладеть им, хотя рукоять его казалась слишком длинной и выглядел он чересчур тяжелым для конной схватки.

Я просунул копье внутрь типи и, подцепив топор, выволок его наружу, смеясь над возражениями своих спутников.

— Никакого святотатства я не совершаю, — заявил я. — Это же не вигвам смерти, куда воины уложили тело великого вождя. Этот человек умер во сне, как и все они. Уж не знаю, почему он пролежал здесь столько веков и его не сожрали ни волки, ни сарычи. И почему не сгнило его тело, мне тоже непонятно, но эта страна — заколдованная. А топор я возьму себе.

И только я хотел спешиться и взять топор, как неожиданный крик заставил нас всех резко обернуться. Мы оказались лицом к лицу с пауни в полной боевой раскраске! И одной из них была женщина! Она, как воин, сидела на коне и размахивала боевым топором.

Женщины-воины встречались среди племен равнин редко, но время от времени они все же попадались.

Еще мгновение, и мы узнали ее. Это была Кончита — девушка-воин из южных пауни. Она считалась птицей войны и часто водила отряды отборных воинов в дерзкие набеги по всему юго-западу.

В моей памяти четко отпечаталась эта картина. Я вижу все так, как увидел тогда, когда развернулся: стройная, гибкая, надменная девушка, от которой исходила жизненная сила и угроза. По-варварски великолепно восседала она на огромном скакуне. А за спиной у нее толпились свирепые раскрашенные воины. Девушка же была нагой, если не считать короткой, расшитой бусинами юбки, немного не доходившей до середины бедер. Пояс ее тоже украшали бусины, и на нем висел нож в опять-таки расшитых бусинами ножнах. Ее стройные голени скрывали мокасины, а черные волосы, заплетенные в две толстые блестящие косы, свисали на голую спину. Темные волосы ее сверкали, а красные губы приоткрылись в насмешливом крике, когда она замахнулась на нас топором, управляясь со своим конем без всяких там уздечек и седла, с грацией, от которой дух захватывало. К тому же она была чистокровной испанкой, дочерью одного из капитанов Кортеса. Во младенчестве ее похитили апачи с низовьев Рио-Гранде. А у них, в свою очередь, выкрали южные пауни. Среди них она и выросла как настоящая индейская девушка.

Все это я понял, бросив только один краткий взгляд. Кончита с пронзительным криком ринулась на нас. Ее воины летели следом за ней. Я сказал, «ринулась», потому что это самое подходящее слово. Конь и его всадница скорее налетели на нас, а не подъехали галопом.

Бой оказался недолгим. Да и как могло быть иначе? Их было двадцать на сравнительно свежих лошадях, а нас — пятеро усталых команчей на чуть не падающих от усталости скакунах. На меня набросился высокий воин. Лицо его было сплошь покрыто шрамами. В тумане пауни нас не видели, как и мы их, пока не столкнулись вплотную. Увидев наши пустые колчаны, они решили прикончить нас копьями и палицами. Высокий воин ударил меня копьем, и я развернул лошадь, которая из последних сил отозвалась на давление моего колена. Никакой пауни не смог бы сравниться с команчем в бою, даже южный пауни. Копье просвистело мимо моей груди, и, когда конь и всадник пронеслись мимо, я вогнал в спину врага свое копье так, что наконечник вышел у него из груди.

Пронзая противника, я краем глаза заметил еще одного воина, подъезжавшего ко мне слева, и попытался снова развернуть лошадь, одновременно высвобождая копье. Но лошадь моя вконец вымоталась. Она закачалась, словно каноэ, идущее на дно в быстром течении Миссури, и палица пауни обрушилась на меня. Я метнулся в сторону и спас свой череп, не дав превратить его в разбитое яйцо, но палица с силой ударила меня по плечу. Удар сшиб меня с лошади. Я как кошка приземлился на ноги, выхватил нож, но тут меня задел чей-то конь, и я повалился наземь. Это была Кончита. Ее конь налетел на меня, и когда, полуоглушенный, я с трудом поднялся на ноги, всадница грациозно спрыгнула с седла и занесла над моей головой окровавленный топор.

Я увидел тусклый блеск лезвия и, ошеломленный, понял, что не смогу избежать удара… И тут девушка застыла с поднятым топором, широко раскрытыми глазами уставившись поверх моей головы на что-то, находящееся позади меня. Помимо своей воли я повернулся и тоже посмотрел туда же.

Остальные команчи уже пали, забрав с собой пятерых пауни. А все оставшиеся в живых замерли, как и Кончита. Один даже замер с ножом в зубах, стоя на коленях на спине мертвого Котопы и срывая скальп. Он согнулся и словно неожиданно окаменел, уставившись туда же, куда и все.

Все дело в том, что на западе туман разошелся и стали видны стены и плоские крыши странного сооружения. Оно было похоже и все же странно непохоже на пуэбло индейцев, выращивавших кукурузу далеко на западе. Подобно пуэбло, оно было сложено из кирпича, да и архитектурой напоминало подобные строения. Из этого здания вышла цепочка странных фигур… невысоких людей, одетых в наряды из ярко окрашенных перьев и выглядевших несколько похожими на индейцев, живущих в пуэбло. Они были без оружия и держали в руках только веревки из сыромятной кожи и кнуты. Лишь шедший впереди более высокий и сухопарый человек нес в левой руке странный, похожий на щит диск из сверкающего металла, а в правой — медный молот.

Эта странная процессия остановилась перед нами, и мы уставились на них — девушка-воин с все еще занесенным топором, пауни, пешие и конные, раненые и я, привставший на колено. Тут Кончита, неожиданно почувствовав опасность, отчаянно выкрикнула приказ. Она, забыв обо мне, шагнула вперед, размахивая топором. Когда пауни приготовились к атаке, человек с перьями грифа в волосах ударил молотом в гонг, и на нас, словно невидимая пантера, обрушился страшный грохот. Он походил на удар грома и звучал столь громко, что казался почти осязаемым. Кончита и пауни рухнули как подкошенные. Лошади их взвились на дыбы и рванули прочь. Кончита покатилась по земле, крича от боли и зажимая уши. А я был Железным Сердцем, команчем, и звук не мог испугать меня.

Я одним прыжком вскочил с земли с ножом в руке, хоть череп мой, казалось, раскалывался от этого ужасного звука. Я метнулся к тому человеку, кто носил головной убор с перьями грифа, целя ему в горло. Но мой нож так и не впился в его тело. Снова незнакомец ударил в ужасный гонг, и звук сразил меня, отшвырнув как тряпичную куклу, словно удар могучего воина. И в третий раз ударил молот по гонгу. Казалось, земля и небо раскололись надвое от оглушающего звука. Я упал на землю, словно сраженный палицей.

Когда я снова смог видеть, слышать и думать, то обнаружил, что руки у меня связаны за спиной, а шею стягивает сыромятный ремень. Меня заставили подняться, и люди, взявшие нас в плен, погнали к городу.

Я называю то место городом, хотя больше оно напоминало замок. С Кончитой и ее пауни поступили точно так же, за исключением одного тяжелораненого. Его убили, перерезав горло его же ножом, и оставили вместе с остальными мертвецами. Один из пленивших нас поднял топор, что я выволок из типи, и стал с любопытством его разглядывать, а потом забросил себе на плечо. Чтобы проделать это, ему пришлось взяться за рукоять обеими руками.

Спотыкаясь, побрели мы к замку, полузадушенные сдавившими нас ремнями. Время от времени нас подгоняли, щелкая сыромятными плетьми. Но стегали конвоиры только Кончиту. Человек, который вел ее, постоянно грубо дергал за веревку, стоило девушке чуть замедлить шаг. Пауни пали духом. Они были самыми воинственными из всего своего племени, принадлежали к ветви, которая жила у истоков Симаррона и которая по обычаям и традициям отличалась от своих северных братьев. Они скорее напоминали типичных представителей равнинной культуры, в отличие от своих соплеменников, и никогда не вступали в контакты с англоязычными пришельцами. Около 1641 года их выкосила оспа. Пауни заплетали волосы в длинные, волочащиеся по земле косы, как кроу и миннетари, и утяжеляли свои косы серебряными украшениями.

Замок (я называю его так на языке Джона Гарфилда и на вашем собственном языке; Железное Сердце именовал бы его вигвамом или пуэбло) стоял на возвышении, недостойном называться холмом, но нарушавшем плоскую монотонность равнины. Замок окружала стена. В ней зияли ворота. На одной из плоских крыш, поднимавшихся ярусами, мы увидели фигуру, закутанную в сверкающую мантию из перьев, блестевших даже в этом затемненном месте. Человек в мантии властно махнул рукой, затем величественно проследовал к дверям и исчез.

Столбы ворот замка были бронзовыми, с резными изображениями пернатого змея, при виде которого пауни содрогнулись и отвели взгляды. Как и все индейцы прерий, они помнили об ужасах прошлого, когда великие и ужасные царства далекого юга воевали с дикарями далекого севера.

Нас провели через двор замка. По короткой бронзовой лестнице мы поднялись в коридор. Как только мы очутились внутри строения, всякое сходство с пуэбло исчезло. Но мы знали, что некогда подобные дома высились в больших городах среди переполненных змеями джунглей далекого юга. Тогда же в наших душах зашевелились отзвуки древних легенд.

Мы вошли в просторное круглое помещение, куда из открытого купола струился сумрачный свет. В центре его высился черный каменный алтарь с темными канавками по краям. Перед ним на возвышении, на троне из человеческих костей, заваленном мехами, восседал тот странный человек, которого мы видели на крыше.

Это был высокий индеец, стройный и жилистый, с высоким лбом и узким, острым, ястребиным лицом. Его лицо казалось маской жестокого высокомерия и насмешливого цинизма. Человек на троне определенно считал себя выше низменных человеческих страстей, таких как гнев, милосердие или любовь.

Он обвел нас взглядом, и пауни опустили глаза. Даже Кончита, храбро встретившись с ним взглядом, вздрогнула и отвела взор. Но я был Железным Сердцем, команчем, и страх во мне спал. Я встретил пронзительный взгляд странного незнакомца не моргнув глазом. Он долго смотрел на меня и через минуту заговорил на языке индейцев, обитающих в пуэбло. В старые времена это был торговый язык прерий, который понимало большинство индейцев, освоивших верховую езду.

— Ты похож на дикого зверя. В твоих глазах горит огонь убийства. Разве ты не боишься?

— Железное Сердце — команч, — презрительно ответил я. — Спроси у сиу, есть ли что-нибудь такое, чего он боится! Его топор все еще готов раскалывать головы врагов. Спроси у апачей, киова, шайенов, липанов, кроу, пауни! Если б с команча спустили шкуру, а кожу разрезали бы на куски не шире ладони и каждый кусок положили бы на голову убитого им воина, то мертвых было бы больше, чем кусков!

Несмотря на страх, пауни нахмурились от такой похвальбы. Сидящий же на троне весело рассмеялся.

— Крепок, силен. Его тщеславие придает ему храбрость, — сказал он сухопарому индейцу с гонгом. — Такой воин многое вынесет, Ксототл. Помести-ка его в последнюю камеру.

— А женщину, повелитель Тескатлипока? — спросил, низко кланяясь, Ксототл, и Кончита удивленно уставилась на фантастическую фигуру на троне. Кончита знала ацтекские легенды, а услышанное ею имя было именем одного из воплощений Солнца, которое присвоил себе владыка этого злого замка, кощунствуя над легендами предков.

— Помести ее в Покоях из Злата, — распорядился Тескатлипока, которого называли Повелителем Туманов. С любопытством он взглянул на положенный на алтарь нефритовый топор.

— Да это же топор Гуара, вождя северян! — воскликнул он. — Он поклялся, что его топор когда-нибудь раскроит мне череп! Но Гуар и все его племя умерло в своих вигвамах из шкур карибу много веков назад. Мне не хотелось бы вспоминать о тех временах! Оставьте топор на алтаре, уведите пленных! Вскоре я поговорю с девушкой, а потом устроим развлечения, какие бывали во времена Золотых Царей!

Нас вывели из круглой палаты и провели через ряд просторных помещений, где прекрасные и нагие, за исключением золотых украшений, женщины столпились поглазеть на пленников, и особенно на девушку-воина из племени пауни. Они смеялись над ней сладким, тихим, злым смехом, ядовитым, как отравленный мед.

Нас отвели в длинный коридор, куда выходило множество крепких дверей. Когда мы проходили мимо такой двери, ее открывали, и в камеру, куда она вела, бросали одного из воинов пауни. Я был последним, и, когда меня потащили в камеру, я увидел ужас в глазах прекрасной Кончиты. Ее тюремщики потащили дальше. Меня же грубо бросили на пол и связали мне ноги сыромятным ремнем. Ни еды, ни воды мне не дали.

Вскоре дверь моей темницы снова открылась, и, подняв взгляд, я увидел Повелителя Тумана, который смотрел на меня сверху вниз.

— Бедный дурачок! — пробормотал он. — Мне почти жаль тебя! Кровожадный зверь прерий, с гордостью и похвальбой, с рассказами о скальпах и убийствах. Дурак! Скоро ты будешь молить о смерти!

— Команч не кричит у столба пыток, — ответил я, и в глазах у меня все поплыло от красного тумана. Я задохнулся от ярости. Мои мышцы напряглись и вздулись. Сыромятные ремни врезались в тело, но выдержали. Повелитель Тумана рассмеялся и молча покинул камеру, закрыв за собой дверь. Снаружи задвинули засов.

Того, что случилось дальше, я не видел и узнал об этом намного позже. Ксототл отвел Кончиту по лестнице наверх, в палату, где стены, пол и потолок были из золота. Там стояло золотое ложе, застеленное мехом каланов. Ксототл развязал девушку и мгновение стоял, разглядывая ее с горячим желанием в глазах. Потом, мрачно и неохотно отвернувшись, он запер дверь и оставил Кончиту одну. Вскоре к ней явился Повелитель Тумана, высокий, шествующий, словно бог, закутанный в свою странную мантию из ярких перьев. Вслед за ним в комнату вполз гигантский змей.

Повелитель Тумана рассказал девушке, что был магом древнего-предревнего царства, которое пришло в упадок еще до того, как в него забрели варвары-толтеки. По своим личным причинам он ушел далеко на север и основал собственное царство на этой унылой равнине, напустив вокруг колдовской туман. Он нашел племя индейцев, живших в пуэбло, осажденных пришельцами с севера, и несчастные обратились к нему за помощью, полностью отдавшись в его руки. Поколдовав, Повелитель Тумана принес смерть северянам. Но колдун оставил их лежать в собственных вигвамах и сказал индейцам из пуэбло, что может вернуть их врагов к жизни, если пожелает. Под его жестокой властью спасенный народ истаял, и ныне в живых осталось не больше сотни. Сам Повелитель Тумана явился с юга больше тысячи лет назад. Бессмертным он не был, но собирался прожить еще очень долго.

Потом Повелитель Тумана покинул девушку. Когда же он вышел, за ним бесшумно уполз во всем послушный ему змей. Этот змей пожрал множество подданных зловещего колдуна…

Лежа в камере, я слышал, как воинов-пауни одного за другим вытаскивали из камер и волокли по коридору. Прошло много времени, прежде чем я услышал испуганный звериный крик боли. Я лежал и гадал, какая же пытка могла вырвать такой крик из горла южного пауни. Раньше я много раз слышал, как южане смеялись под ножами, когда с них снимали скальпы. Вот тогда во мне снова проснулся страх — не столько физический, сколько страх перед неизвестностью. Я боялся, что не выдержу пытки, закричу и тем самым навлеку позор на народ команчей. Я лежал и слушал крики пауни. Каждый воин кричал только один раз.

Тем временем Ксототл явился к Кончите с глазами, горящими от вожделения.

— Ты нежная и мягкая, — промямлил он. — Я устал от наших женщин.

Он насильно обнял девушку и вынудил ее опуститься на золотое ложе. Кончита не сопротивлялась, но кинжал, висевший на поясе Ксототла, неожиданно оказался у нее в руке. Она стремительно вонзила клинок в спину насильника. И прежде, чем Ксототл закричал, закрыла ему рот поцелуем. Упав с ним навзничь на постель, она снова и снова пронзала его тело, пока он не перестал шевелиться. Потом, поднявшись, как кошка она выскользнула за дверь, прихватив по дороге лук, еще один нож и несколько стрел.

Мгновение спустя Кончита уже была в моей камере. Она склонилась надо мной. Ее большие глаза метали молнии.

— Быстро! — прошипела девушка. — Он убивает последнего из пауни! Докажи, что ты — мужчина!

Нож был остер, клинок тонок, но сыромятный ремень крепок. Наконец девушка перепилила ремень. Я очутился на ногах с ножом за поясом, луком и стрелами в руках. Мы выбрались из камеры и осторожно пошли по коридору, а потом столкнулись лицом к лицу с удивленным охранником. Бросив оружие, я схватил его за горло прежде, чем он смог закричать. Повалив его на пол, я сломал ему шею голыми руками раньше, чем он смог выпустить из рук копье и вытащить свой нож.

Поднявшись по лестнице, мы оказались в круглом помещении с открытым куполом. На пороге нас встретил гигантский змей, угрожающе свернувшийся в кольца при нашем приближении. Быстро выступил я вперед и всадил стрелу глубоко в глаз рептилии. Потом мы осторожно прошли мимо твари, корчащейся в страшной предсмертной агонии. Мы проникли в зал с куполом и увидели последнего пауни, умирающего в страшных муках. Когда Повелитель Тумана повернулся к нам, я пустил ему в грудь стрелу. Она отскочила, не причинив никакого вреда. Когда и со второй стрелой произошло то же самое, я застыл, парализованный от удивления.

Отбросив лук, я помчался на врага с ножом в руке. Мы покатились по залу, стараясь сжать друг друга смертельной хваткой. Мне повезло, что он был в зале один. Пока он творил зло, его челядь пряталась в другой части замка. Мой нож, как я ни старался, не смог пробить странную, облегающую тело одежду, которую носил колдун под мантией. А до горла или лица колдуна мне было не дотянуться. Наконец Повелитель Тумана отшвырнул меня в сторону и уже готов был пустить в ход свою магию, когда Кончита остановила его криком:

— Мертвые восстают из вигвамов северян. Они идут к пуэбло!

— Ложь! — закричал колдун, но лицо его стало пепельным. — Они мертвы! Они не могут восстать!

Он запнулся, метнулся к окну, а потом резко повернул назад, разгадав ловушку. Недалеко от меня лежал топор Гуара-северянина, могучее оружие иного века. За те мгновения, пока колдун колебался, я схватил топор и, высоко занеся его, прыгнул вперед. Когда Повелитель Тумана снова повернулся ко мне, в его глазах вспыхнул страх. Топор разрубил ему череп, разбрызгав мозги по полу комнаты.

Грянул раскат грома. Над равниной пронеслись огненные шары. Пуэбло закачалось. Мы с Кончитой бросились бежать, стараясь отыскать безопасное место. В ушах у нас звучали вопли тех, кто остался в замке.

Когда занялась заря, оказалось, что над равниной больше нет никакого тумана. Нас окружали только поросшие редкой травой, выжженные солнцем просторы, где тлели многочисленные кости.

— А теперь мы отправимся к моему народу, — заявил я, взяв девушку за запястье. — Вон там пасется несколько лошадей.

Но Кончита попыталась вырваться, презрительно крикнув:

— Собака команч! Да ты жив только благодаря моей помощи! Ступай своей дорогой! Ты годишься только в рабы пауни!

Ни мгновения я не колебался. Я схватил ее за блестящие черные косы и швырнул наземьлицом вниз. Поставил ногу ей на плечо и без всякого милосердия отходил по голым бедрам и ягодицам, пока Кончита не запросила пощады. Потом я рывком поставил ее на ноги и заставил следовать за собой, ловить лошадей. Она, плача, повиновалась мне, потирая многочисленные кровоподтеки.

Вскоре мы уже ехали на север, к лагерю на реке Канафиэн, и моя красавица казалась довольной. А я понял, что нашел женщину, достойную Железного Сердца, Скачущего-с-Громом.

Шествующий из Вальхаллы (Перевод с англ. В. Федорова)

Небо пылало — мрачное, отталкивающее, цвета потускневшей вороненой стали, исполосованное тускло-матовыми подтеками. И на фоне этого мутно-красноватого пятна крошечными казались невысокие холмы, бывшие настоящими пиками на этом плоскогорье — безотрадной равнине из наносов песка и зарослей мескита, равнине, расчерченной квадратами бесплодных полей, где фермеры-арендаторы надрывались, влача нищее существование. Всю свою жизнь проводили они в бесполезных трудах и горькой нужде.

Я доковылял до холма, который казался выше остальных. С двух сторон к нему подступали заросли сухого мескита. Расстилавшаяся передо мной панорама страшной бедности и мрачного запустения ничуть не улучшила моего настроения. Я тяжело опустился на полусгнившее бревно, и на меня накатила волна мучительной меланхолии, порожденной этой унылой, серой землей. Наполовину затянутое пеленой пыли и прозрачными облаками, красное солнце почти село. Оно застыло над краем западного горизонта, отделенное от него полоской не шире ладони. Но закат ничуть не изменил песчаные наносы и заросли. Мрачный вид солнца лишь подчеркивал страшную заброшенность этой страны.

Неожиданно я сообразил, что нахожусь на вершине не один. Из густых зарослей вышла женщина. Она остановилась, глядя прямо на меня. Я же в безмолвном удивлении воззрился на нее. Внешность ее была весьма необычной. Однако я понял, что она все-таки красива. Ни маленькая, ни высокая, стройная и с великолепной фигурой. Не помню, какое на ней было платье. У меня сложилось смутное впечатление, что одежда ее выглядела богато, но скромно. Я лишь запомнил странную красоту ее лица, обрамленного темным волнистым ореолом волос. Ее глаза притягивали мой взгляд как магнит. Но я не могу сказать вам, какого цвета они были. Они казались темными и светящимися, ничуть не похожими на глаза всех тех женщин, что я встречал в своей жизни. Она заговорила, и ее голос со странным акцентом показался мне чуждым и звонким, словно отдаленные переливы колоколов.

— Почему ты так нервничаешь, Хьяльмар?

— Вы меня с кем-то путаете, мисс, — ответил я. — Меня зовут Джеймс Эллисон. Вы кого-то ищете?

Она медленно покачала головой:

— Я пришла снова посмотреть на этот край. Не думала, что найду здесь тебя.

— Не понимаю вас, — удивился я. — Я никогда вас прежде не видел. Вы местная? Говор ваш не похож на техасский.

Она покачала головой:

— Нет. Но в давние времена я жила в этих местах.

— На вид вы не такая уж старая, — сказал я напрямик. — Извините, что не встаю. Как видите, у меня только одна нога, а подъем сюда оказался для меня столь долгим, что теперь мне пришлось присесть отдохнуть.

— Жизнь обошлась с тобой сурово, — тихо произнесла незнакомка. — Я еле узнала тебя. Тело твое сильно изменилось.

— Должно быть, вы видели меня до того, как я потерял ногу, — с горечью заметил я. — Хотя я готов поклясться, что не могу вас узнать. Мне было всего четырнадцать, когда на меня упал мустанг и раздробил мне ногу так, что пришлось ее ампутировать. Ей-богу, иногда я жалею, что это случилось с ногой, а не с шеей.

Вот так калеки иногда говорят с совершенно незнакомыми людьми — не столько стремясь вызвать сочувствие, сколько пытаясь дать выход отчаянью невыносимо измученной души.

— Не волнуйся, — мягко сказала девушка. — Жизнь отнимает, она же и дарует…

Только не надо читать мне проповеди про смирение и бодрость духа! — гневно воскликнул я. — Будь у меня силы, так и передушил бы всех этих проклятых крикливых оптимистов! С чего мне веселиться? Что мне делать, кроме как сидеть и ждать медленно надвигающейся смерти от неизлечимой болезни? У меня нет никаких радостных воспоминаний… Мне нечего ждать от будущего… за исключением еще нескольких лет боли и горя. А потом наступит чернота полного забытья. В моей жизни не было ничего хорошего, я провел ее в этом заброшенном, пустующем крае.

Плотину моей сдержанности прорвало, и все накопившееся за долгие годы разом выплеснулось. Мне даже не казалось странным, что я изливаю душу незнакомке, женщине, которую я никогда прежде не видел.

— У этого края есть свои воспоминания, — сказала девушка.

— Да. Но я-то к ним непричастен. Даже здешняя жизнь пришлась бы мне по душе, если б я прожил ее, веселясь на всю катушку, как ковбой. Но скваттеры превратили этот край из пастбища в скопище нищих ферм. Я не смог бы повеселиться, охотясь на бизонов, воюя с индейцами или исследуя этот край. Я родился не в тот век. Но мне недоступны подвиги даже этого усталого века.

Невозможно рассказать, как горько сидеть прикованным к креслу, беспомощным и чувствовать, как пересыхает в жилах горячая кровь, а в голове тускнеют сверкающие мечты. Я происхожу от расы людей беспокойных, непоседливых, боевых. Мой прадед погиб в Аламо, сражаясь плечом к плечу с Дэвидом Крокеттом. Мой дед скакал рядом с Джеком Хейсом и Большеногим Уоллесом. Он погиб вместе с тремя четвертями бригады Худа. Самый старший из моих братьев пал при Вайми-Риджи, сражаясь с канадцами, а другой погиб в Аргонне.[73] Отец мой — тоже калека. Он день-деньской дремлет в кресле, но его сны заполнены прекрасными воспоминаниями, так как пуля пробила ему ногу, когда он участвовал в атаке на холм Сан-Хуан.

— Но мне-то что вспоминать, о чем мечтать или думать?

— Тебе следовало бы помнить, — тихо произнесла незнакомка. — Даже сейчас воспоминания возвращаются к тебе, словно эхо далекой лютни. Я помню! Помню, как ползла к тебе на коленях, и ты пощадил меня… Да, и помню гром и грохот, когда разверзлась земля… Неужели тебе никогда не снилось, как ты тонешь?

Я пораженно вздрогнул:

— Откуда ты знаешь? Не раз мне казалось, что бурлящие и пенящиеся воды вздымаются надо мной, словно зеленая гора, и я просыпался, хватая воздух открытым ртом. Я задыхался… Но откуда ты об этом знаешь?

— Тела меняются, а душа остается прежней, — загадочно ответила она. — Даже мир меняется. Край этот, как ты говоришь, безотраден, однако прошлое у него подревнее и почудесней, чем у Египта.

Я, дивясь, покачал головой:

— Из нас двоих кто-то сумасшедший, либо вы, либо я. У Техаса есть славные воспоминания. Тут шла война… Но что такое несколько столетий истории по сравнению с египетскими древностями? Я имею в виду настоящую древность.

— В чем особенность этого штата? — спросила женщина.

— Не знаю, что именно вы имеете в виду, — ответил я. — Если вы подразумеваете геологическую особенность, то меня лично поразило то, что край этот представляет собой скопление обширных плоскогорий или террас, поднимающихся постепенно от уровня моря до высоты в четыре тысячи футов, словно ступени гигантской лестницы, разделенные грядами поросших лесом гор. Последняя такая гряда — Кэпрок, а за ней уже начинаются Великие Прерии.

— Некогда Великие Прерии тянулись до Залива[74] — сказала она. — В давние-предавние времена то, что теперь является штатом Техас, было единым огромным плато, полого опускающимся к побережью, но без нынешних горных хребтов и террас. Страшный катаклизм разломил этот край по линии Кэпрока, и на опустившуюся сушу с ревом хлынул океан. Затем, век за веком, воды постепенно отступали, оставляя земли такими, как ныне. Но, отступая, они унесли в глубины Залива много любопытных вещей… Да неужели же ты не помнишь! Огромные бескрайние прерии, протянувшиеся до утесов над сверкающим морем? А над этими утесами поднимался великий город!

Я недоуменно уставился на незнакомку. Неожиданно она нагнулась ко мне, и из-за ее близости и необычной красоты меня захлестнула волна странных чувств. Незнакомка сделала странный жест.

— Ты увидишь! — резко выкрикнула она. — Ты видишь… Что ты видишь?

— Вижу песчаные наносы и мрачные на закате заросли мескита, — ответил я, говоря медленно, словно человек, погружающийся в транс. — Вижу, как солнце садится на западном горизонте.

— Ты видишь огромные прерии, вытянувшиеся до сияющих утесов! — воскликнула она. — Ты видишь переливающиеся на закате шпили и золотой купол города?! Ты видишь…

И тут неожиданно наступила ночь. На меня накатила волна темноты и нереальности, в которой существовал только ее голос, настаивающий, повелевающий…

У меня возникло ощущение, что пространство и время тают. Мне показалось, я кружу над бездонными безднами и меня обдувает космический ветер. А потом я смотрел на клубящиеся облака, нереальные и светящиеся, из которых выкристаллизовывался странный ландшафт, знакомый — и в то же время фантастически незнакомый. Во все стороны тянулись прерии, сливаясь в жарком мареве с горизонтом. Вдали, на юге, вздымая шпили на фоне вечернего неба, застыл громадный черный циклопический город, а за ним сияли голубые воды спокойного моря. Неподалеку от меня по прерии двигалась цепочка фигур. Это были рослые люди с желтыми волосами и холодными голубыми глазами, облаченные в чешуйчатые кольчуги и рогатые шлемы, со щитами и мечами в руках.

Один из них отличался от остальных тем, что был невысоким, хотя и крепкого телосложения, и темноволосым. А шедший рядом с ним высокий желтоволосый воин… на какой-то миг у меня возникло отчетливое ощущение двойственности. Я, Джеймс Эллисон из двадцатого века, увидел и узнал того человека, который был мною в тот смутный век и в той странной стране. Ощущение это растаяло почти мгновенно, а я уже был Хьяльмаром, сыном Харфагра, не сознающим никакого иного существования, ни былого, ни грядущего.

Однако, рассказывая повесть о Хьяльмаре, я волей-неволей стану растолковывать вам кое-что из того, что он видел делал и ощущал, словами современного человека. Но помните, что Хьяльмар был Хьяльмаром, а не Джеймсом Эллисоном. Он знал не больше и не меньше, чем вмещал его жизненный опыт, ограниченный сроком его жизни. Я — Джеймс Эллисон, и я был Хьяльмаром, но Хьяльмар-то не был Джеймсом Эллисоном. Человек может оглянуться в прошлое десятитысячелетней давности, но не может заглянуть в будущее ни на мгновение.

Нас было человек пятьсот, и мы не сводили глаз с черных башен, высившихся на фоне одинаково голубых моря и неба. Весь день, с тех пор как первые сполохи зари открыли их нашим удивленным взглядам, мы шли к этому городу. На этих ровных травянистых прериях видно было далеко. Впервые завидев город, мы решили, что он близко, но нам пришлось тащиться весь день, и нас по-прежнему отделяли от него много лиг. Мы решили было, что это призрачный город — один из тех фантомов, что являлись нам во время долгого перехода через пыльные пустыни на западе, где в пылающих небесах мы видели неподвижные озера, окруженные пальмами, извилистые реки и просторные города, неизменно исчезавшие, когда мы приближались. Но это был не мираж, порожденный солнцем, пылью и безмолвием. В ясном вечернем небе мы отчетливо видели гигантские детали массивной зубчатой башни, мрачного контрфорса и титанической стены.

В каком же смутном веке я, Хьяльмар, шагал через эти прерии к безымянному городу со своими соплеменниками? Не могу сказать. Это было давно. В Нордхейме тогда жили желтоволосые люди. Звались они не арийцами, а рыжеволосыми ванирами и златовласыми асирами. Это происходило до великого переселения, когда мой народ разбросало по всему миру. И все же переселения поменьше уже начались. Мы не один год находились в пути, далеко уйдя от своей северной отчизны. Теперь нас разделяли земли и моря. О, этот долгий-предолгий путь! С ним не могло сравниться никакое переселение народов, даже тех из них, что стали эпическими. Мы совершили почти что кругосветное путешествие — от заснеженного Севера до холмистых равнин Юга. Мы побывали в горных долинах, которые возделывали мирные люди с коричневым цветом кожи. Довелось нам побывать и в жарких, душных джунглях, воняющих гнилью и кишащих живностью, и в восточных землях, где под колышущимися пальмами пламенели первобытные цветы, где в городах из тесаного камня жили древние народы. И мы вернулись в земли, засыпанные снегом, переправились через замерзший пролив, а потом шли по ледяной пустыне. Коренастые поедатели ворвани с воплями бежали от наших мечей. Мы шли на юго-восток через гигантские горы и огромный лес — пустынный, как Рай после изгнания человека. Преодолели мы и раскаленные песчаные пустыни, и бескрайние прерии, и за безмолвным черным городом мы снова увидели море.

В этом путешествии многие состарились. Я, Хьяльмар, возмужал в этом путешествии. Когда я впервые отправился в долгий путь, я был еще юнцом, а теперь стал юношей, отважным воином, с сильными руками и ногами, могучими широкими плечами, жилистой шеей и железным сердцем.

Мы все были могучими людьми — гигантами, непостижимыми для современного человека. Ныне на земле нет никого столь же сильного, как самый слабый из нашего отряда. Мы были столь сильны, свирепы и отважны, что по сравнению с нами современные атлеты выглядели бы тяжеловесными, неуклюжими и медлительными. Мощь наша была не только физической. Порожденные волчьей расой, проведя годы в скитаниях и сражениях с людьми, зверьми и стихиями, мы впитали в души сам дух дикой жизни — ту неосязаемую силу, что слышится в протяжном вое серого волка; силу, что ревет в северном ветре, что спит в могучем бурлении горных рек; силу, что звучит в стуке града, слышится в ударах крыльев орла и таится в мрачном безмолвии бескрайних просторов диких земель.

Скажу вам, это было странное путешествие. Наш поход был не переселением целого племени — мужчин, желтоволосых женщин и голых детей. В нашем отряде подобрались сплошь мужчины — искатели приключений, которым даже обычаи их бродячего воинственного народа представились чересчур мягкими. Мы ступили на путь в одиночку, покоряя народы, исследуя мир и скитаясь, побуждаемые только безумным стремлением увидеть, что же лежит за горизонтом.

Нас отправилось в поход больше тысячи. А теперь нас осталось лишь пятьсот. Кости остальных блестели, отмечая наш путь вокруг мира. Много вождей возглавляло нас, и все они погибли в боях. Теперь же нашим вождем был Асгрим, состарившийся в бесконечных скитаниях, — суровый, свирепый воин, поджарый, словно волк, и одноглазый, вечно грызущий свою седую бороду.

Мы происходили из разных родов, но все принадлежали к народу златовласых асиров, за исключением воина, шагавшего рядом со мной. Это был Келка, мой брат по крови — пикт. Он примкнул к нам в поросших джунглями холмах далекой страны, отмечавших восточную границу земель, заселенных его народом. Там в жаркую, усыпанную звездами ночь стучали барабаны его племени. Он был воином невысокого роста, с мощными руками и ногами, опасным, как кошка джунглей. Мы, асиры, считались варварами, но Келка по сравнению с нами был настоящим дикарем. Он провел большую часть жизни в опасных, темных джунглях. В его крадущейся походке было что-то от поступи тигра, а в его руках с черными ногтями — от лап гориллы. В глазах Келки горел огонь взбешенного леопарда.

Мы были жестокой ордой. За спиной у нас осталось много стран, где пролились реки крови и где тлели угли зажженных нами пожаров. Я не в силах рассказать вам, какие бойни и грабежи мы устраивали. Услышав такое, вы в ужасе отшатнетесь. Вы из более мягкого, умеренного века, и вам не понять те жестокие времена, когда одна волчья стая рвала другую, а нравы и нормы жизни отличались от принятых в этом веке, как мысли серого волка-убийцы отличаются от мыслей дремлющей перед камином толстой комнатной собачонки.

Это длинное объяснение я привел, чтобы вы могли понять, что за люди шли через равнину к городу, и, понимая это, правильно истолковать то, что случится позже. А без такого понимания сага о Хьяльмаре — всего лишь история грабежей и убийств.

Тогда же, глядя на великий город, лежащий перед нами, мы испытывали трепет. В других землях за морем мы опустошили не один город. Многочисленные столкновения научили нас избегать, когда можно, сражений с превосходящими силами противника, но страха мы не испытывали. Мы были одинаково готовы и к войне, и к дружескому пиру, как уж выберут жители города.

Горожане нас заметили. Мы находились достаточно близко, чтобы разглядеть сады, поля и виноградники перед стенами, увидеть спешащие к городу фигурки крестьян. Мы увидели, как засверкали копья на зубчатой стене, и услышали громкий рокот боевых барабанов.

— Быть войне, брат, — гортанно произнес Келка и спокойно надел на левую руку круглый щит. Мы подтянули пояса и взялись за оружие — не медное и бронзовое, какое выделывали наши современники в далеком Нордхейме, а из острой стали, сработанное в стране пальм и слонов покоренными нами хитрыми людишками, чьи вооруженные сталью воины не сумели устоять против нас.

Мы выстроились на равнине неподалеку от высоких черных стен, которые казались построенными из гигантских базальтовых блоков. Из наших рядов вышел вперед Асгрим. Он был без оружия. Наш вождь протянул руки ладонями в сторону города в знак мира. Но в землю рядом с ним вонзилась стрела, прилетевшая со стороны башен, и он отступил, присоединившись к нам.

— Война, брат! — прошипел Келка, в его черных глазах замерцали красные огоньки. В тот же миг огромные ворота распахнулись, и из города выступили шеренги воинов с колышущимися в блеске копий султанами перьев. Заходящее солнце полыхало на их начищенных до блеска медных шлемах.

Воины были высокими и поджарыми, с темной кожей, хотя и коричневой, а не черной, и хищными, ястребиными чертами. Их амуниция была из меди и кожи, а круглые щиты покрывала блестящая шагрень. Копья, тонкие мечи и длинные кинжалы у них были бронзовыми. Они наступали, выстраиваясь в идеальном порядке, — полторы тысячи мечей — неукротимый поток колышущихся султанов и сверкающих камней. На зубчатых стенах города появились зрители.

Никаких мирных переговоров.

Когда они подошли поближе, старый Асгрим подал голос, словно волк, вышедший на охоту, и мы ринулись навстречу атакующим. Мы не строились ни в какой порядок. Мы бежали к ним, словно волки, и, приблизившись, увидели презрение, написанное на их ястребиных лицах. Они не стреляли из луков, и из наших рядов не вылетело ни одной стрелы, ни одного копья. Единственным нашим желанием было сойтись в рукопашной. Когда же мы оказались на расстоянии броска дротика, они обрушили на нас град копий, которые по большей части отскочили от наших щитов и кольчуг, а потом с глухим гортанным ревом наши воины врезались в ряды врага.

Кто сказал, что дисциплина выродившейся цивилизации способна потягаться со свирепостью варваров? Наши противники старались биться, как один, а мы сражались каждый за себя, бросаясь очертя голову прямо на их копья, рубя как бешеные. Весь их первый ряд рухнул под ударами наших мечей, а задние ряды отступили и заколебались, когда ощутили наш грубый напор. Если б они устояли, то могли бы зажать нас с флангов, окружить своими превосходящими силами и перебить. Но они не выдержали. В буре молотящих мечей мы прошли сквозь их строй, ломая их ряды, ступая по телам убитых, и неудержимо помчались дальше. Их строй распался. Битва превратилась в бойню. По части силы и свирепости они оказались нам не чета.

Мы косили их, как пшеницу, пожинали, как созревшую рожь! Когда я вновь воскрешаю в памяти ту битву, Джеймс Эллисон во мне уступает место бешеному Хьяльмару, объятому безумием, без конца выкрикивающему боевой клич. Я снова пьянею от звона мечей, плеска горячей крови и рева битвы.

Наши враги побежали, побросав копья. Мы помчались за ними по пятам и гнали их до самых ворот, через которые не так давно вышло это воинство. Ворота захлопнулись у нас перед носом — и перед носом толпы несчастных, искавших спасения от наших мечей. Горожане закрыли путь к спасению своим же воинам, и те царапали и колотили в неподатливые порталы. Но мы перебили всех, кто не успел спастись. После мы, в свою очередь, стали колотить в ворота, пока град камней и бревен со стен не вышиб мозги трем нашим воинам. Тогда мы отступили на безопасное расстояние. Мы слышали, как воют на улицах женщины, а выстроившиеся на стенах мужчины стреляли по нам из луков, не выказывая особой меткости.

От места, где столкнулись войска, до ворот равнину усеяли тела убитых, и там, где погиб кто-то из наших, лежало с полдюжины воинов с султанами на шлемах.

Солнце зашло. Мы разбили небольшой лагерь перед воротами и всю ночь слышали доносившиеся из-за стен завывания и стенания. Там плакали по тем, чьи неподвижные тела мы ограбили и свалили в кучу неподалеку от поля битвы. На рассвете мы взяли тела тридцати павших в бою асиров и, оставив лучников наблюдать за городом, отнесли мертвых к утесам, отвесно возвышавшимся в полутора тысячах футов над белым песчаным берегом. Мы нашли ведущие вниз пологие ущелья и отнесли мертвых к кромке воды.

Там из вытащенных на песок рыбачьих лодок мы соорудили большой плот и уложили на него большую кучу плавуна. На нее мы положили мертвых воинов, облаченных в кольчуги, и их оружие. Мы перерезали глотки дюжине пленных и вымазали их кровью мечи мертвецов и борта плота, а затем подожгли его и оттолкнули от берега. Он уплыл далеко по зеркальной поверхности голубой воды, пока не превратился в красный огонек и не растаял в занимающейся заре.

После этого мы поднялись обратно по ущелью и расположились перед городом, распевая боевые песни. Мы снова взялись за луки, и с башен один за другим посыпались воины, пронзенные нашими длинными стрелами. Из деревьев, растущих в садах за городом, мы соорудили штурмовые лестницы и приставили их к стенам, а потом ринулись по ним вверх, навстречу стрелам, копьям и факелам. На нас лили расплавленный свинец. Четырех воинов сожгли словно муравьев. Тогда мы снова стали пускать стрелы, пока между зубцами стены не осталось ни одной головы с султаном перьев.

Под прикрытием наших лучников мы опять приставили лестницы. Когда мы собрались снова рвануться вверх, на одной из башен появилась фигура, при виде которой мы остановились как вкопанные.

Эта была женщина, такая, какой мы уже давно не видели. Ветер развевал ее золотистые волосы. Ее молочно-белая кожа сверкала на солнце. Она окликнула нас на нашем родном языке, запинаясь, словно много лет не говорила на нем:

— Подождите! У моих хозяев есть что сказать вам.

— Хозяев? — Асгрим произнес это слово так, словно выплюнул его. — Это кого же дочь асиров называет хозяевами? Никто не может повелевать ею, кроме мужчин ее собственного племени!

Девушка, казалось, не поняла слов нашего предводителя, но ответила:

— Это — город Хему, и хозяева Хему — владыки этой страны. Они велели мне сказать вам, что не могут выстоять перед вами в бою. Однако вам будет мало прока, если вы влезете на стены, потому что они собственными руками перебьют своих женщин и детей, подожгут дворцы, так что вам достанется лишь груда окровавленных камней. Но если вы пощадите город, вам пришлют в подарок золото и драгоценные камни, вино, редкие яства и прекраснейших девушек.

Асгрим дернул себя за бороду. Ему очень не хотелось отказываться от грабежа и резни. Но воины помоложе заревели, как быки:

— Пощади город, старый медведь! А то они всех баб перебьют… А мы много лун бродили там, где женщинами и не пахнет…

— Глупые юнцы! — воскликнул Асгрим. — Женские поцелуи и стоны быстро приедаются, а вот меч при каждом ударе заводит новую песню. Что вы предпочтете: приманку в виде женщин или безумие побоища?

— Женщин! — проревели молодые воины, бряцая мечами. — Пускай пришлют девок, и мы пощадим их проклятый город.

С усмешкой, выражавшей горькое презрение, старый Асгрим повернулся к воротам города и крикнул златовласой девушке на башне:

— Моя б воля, я б стер в пыль ваши стены и шпили, окропил бы пыль кровью твоих хозяев. Но мои молодые воины — дурни! Присылайте яства и женщин… и пришлите в заложники сыновей вождей!

— Будет сделано, мой господин, — ответила девушка.

Тогда мы убрали штурмовые лестницы и вернулись в свой лагерь.

Вскоре ворота распахнулись, и из города вышла процессия нагих рабов, нагруженных золотыми сосудами с яствами и винами, о существовании которых мы и знать не знали. Рабами командовал человек с ястребиным лицом в мантии из перьев яркого цвета. В руках он держал жезл из слоновой кости, а на голове носил медный обруч в виде свернувшегося в кольцо змея. Судя по осанке, этот человек был жрецом. Он, показывая на себя, назвал имя: Шаккару. Вместе с ним явилось с полдюжины юнцов, одетых в шелковые штаны с усыпанными самоцветами поясами. Молодые люди дрожали от страха. Желтоволосая девушка, по-прежнему стоявшая на башне, крикнула нам, что это — сыновья князей, и Асгрим заставил их опробовать вино и яства, прежде чем отдать нам.

Асгриму же рабы поднесли янтарные кувшины, наполненные золотым порошком, плащ из пламенно-алого шелка, шагреневый пояс с усыпанной самоцветами золотой пряжкой и начищенный до блеска медный головной убор, украшенный большим султаном перьев.

Наш вождь покачал головой и пробурчал:

— Броские побрякушки и яркие украшения — все это суетный прах, и с годами они поблекнут, но острота ощущений во время побоища не притупится, а запах свежепролитой крови полезен ноздрям старика.

Но он все-таки облачился в эту блестящую сбрую, и тогда вперед выступили девушки… стройные, молодые создания, гибкие и темноглазые, одетые в переливающиеся шелка… Асгрим выбрал самую красивую, хотя и оставался угрюмым. В тот миг он выглядел как человек, срывающий горький плод.

Прошло немало лун с тех пор, как мы видели женщин, если не считать смуглых, прокопченных созданий из племени пожирателей ворвани. Наши воины со свирепой жадностью расхватали перепуганных девушек… но моя душа пала при виде златовласой красавицы на башне. В голове у меня не осталось места ни для каких иных мыслей. Асгрим поручил мне охранять заложников и перерезать их без всякой жалости, если вино и яства окажутся отравленными, или какая-нибудь женщина заколет воина припрятанным кинжалом, или горожане неожиданно и вероломно нападут на нас.

Тем временем горожане вышли собрать тела убитых Соблюдая множество странных ритуалов, они сожгли своих мертвых на мысу, далеко выдающемся в море.

Затем из города к нам вышла еще одна процессия, подлиннее и поважнее первой. Вожди города явились безоружными, сменив броню на шелковые туники и плащи. Впереди, подняв кверху свой жезл из слоновой кости, шагал Шаккару, а две шеренги молодых рабов, одетых лишь в короткие мантии из перьев попугаев, вынесли покрытые балдахином носилки из красного дерева, инкрустированные драгоценными камнями.

Под балдахином сидел худощавый мужчина. На его узкой голове была странная корона. А рядом с носилками шла та белокожая девушка, которая говорила с башни. Процессия подошла к нам, и рабы, по-прежнему держа носилки, опустились на колени, в то время как знать расступилась в стороны и тоже преклонила колени. Стоять остались только Шаккару и девушка.

Старый Асгрим повернулся к ним, суровый, свирепый, настороженный. Колыхавшиеся у него над головой черные перья султана отбрасывали тень на его изрезанное глубокими морщинами лицо. И я подумал, насколько же больше он походил на короля, стоя с мечом в руке среди своих воинов-великанов, чем человек, который сидел развалясь на носилках.

А потом я уставился на девушку, с которой впервые столкнулся лицом к лицу. На ней была лишь короткая туника из голубого шелка, без рукавов, с низким вырезом спереди. Подол туники едва доходил ей до коленей. На ногах ее были мягкие сандалии из зеленой кожи. Глаза девушки оказались большими и прозрачными, а волосы золотом блестели на солнце. В ее стройной фигуре проглядывала такая мягкость, какой я никогда не видел ни в одной асирке. Наши женщины с их льняными волосами обладали своего рода свирепой красотой, но эта девушка была и так прекрасна. Она выросла не в пустынной стране, как женщины нашего племени, не там, где жизнь — постоянная борьба за существование, как для мужчин, так и для женщин.

Но я сбился с мысли…

Так вот, я стоял, ослепленный сиянием ее золотых волос, пока она переводила слова короля и рыкающие гортанные ответы Асгрима.

— Мой господин говорит тебе: «Внемли, я — Акхеба, жрец Иштар, царь Хему. Да будет дружба между нами. Мы нуждаемся друг в друге, ибо вы, как сказало мне колдовство, люди, слепо скитающиеся по голой стране, а городу Хему нужны острые мечи и могучие руки. С моря надвигается на нас враг, которому мы в одиночку противостоять не сможем. Поживите в нашей стране, одолжите нам свои мечи, возьмите наши подарки и отдыхайте в свое удовольствие. Женитесь на наших девушках. Наши рабы будут трудиться на вас. Каждый день вы будете садиться за стол, ломящийся под тяжестью мяса, рыбы, белого хлеба, фруктов и вина. Носить вы будете прекрасные одеяния, жить в мраморных дворцах с шелковыми ложами и журчащими фонтанами».

Теперь-то Асгрим понимал, о чем речь, ибо мы однажды уже встречали подобный прием в одном городе среди пальм. Глаза асира засверкали при мысли о врагах и предстоящих битвах.

— Мы останемся, — ответил он. И остальные асиры взревели, выражая согласие. — Мы поживем тут и вырежем сердца ваших врагов. Но лагерь свой мы устроим за стенами города, и заложники будут находиться при нас днем и ночью.

— Хорошо, — согласился Акхеба, степенно склонив голову, а знать Хему встала на колени перед Асгримом и осыпала поцелуями его сандалии. Но он обругал заискивающих богачей и попятился в гневном смущении, в то время как его воины захохотали в глупом веселье. Потом Акхеба вернулся в город, покачиваясь в носилках на плечах рабов, а мы приготовились к долгому отдыху. Но я не мог отвести взгляда от златовласой переводчицы, пока за ней не закрылись ворота города.

Так мы и зажили за стенами города. День за днем горожане приносили нам еду и вино и присылали все новых и новых девушек. Выходили и рабы. Они трудились в садах, полях и виноградниках, не опасаясь нас. В море плавали рыбачьи лодки — узкие суда с резными носами и полосатыми шелковыми парусами. В один прекрасный день мы приняли приглашение короля и через раскрытые железные ворота вошли в город плотной толпой, поместив в центре строя заложников с приставленными к их шеям обнаженными мечами.

Клянусь Имиром, Хему выглядел величественной постройкой! Наверняка нынешние хозяева города происходили из чресел богов, ибо кто ж еще мог возвести такие могучие черные базальтовые стены в восемьдесят футов высотой и сорок в основании? Или воздвигнуть огромный золотой купол, поднимающийся на пятьсот футов над вымощенными мраморными улицами?

Миновав широкую улицу с колоннами по обеим сторонам, мы, сжимая в руках мечи, вышли на широкую рыночную площадь. Из дверей и окон на нас глазело множество людей, испуганных и завороженных. Рыночный гомон неожиданно стих, когда мы свернули на площадь, и народ подался прочь из лавок, чтобы уступить нам место. Мы держались настороженно, как тигры. Хватило бы самого малого неприятного происшествия, чтобы мы взорвались в неистовой вспышке побоища. Но жители Хему все понимали и не злили нас.

Вышли жрецы. Они склонились перед нами, а потом отвели нас в огромный дворец короля — колоссальное здание из черного камня и мрамора. Рядом с дворцом был широкий и открытый двор, вымощенный мраморными плитами. Из этого двора мраморная лестница (достаточно широкая, чтобы по ней могло подниматься, встав в ряд, человек десять) вела на возвышение, куда иной раз выходил король произнести речь перед огромной толпой собравшегося народа. За этим двором вытянулось одно дворцовое крыло. К его порталу вела широкая лестница. Эта часть здания выглядела более древней, чем остальной дворец. Стены ее покрывала странная резьба, а каменная крыша была крутой и высокой, поднимавшейся над всеми другими шпилями города, кроме золотого купола. Что находилось в этом крыле дворца — так и не узнал ни один из асиров. Горожане поговаривали, что там располагался гарем Акхебы.

По другую сторону двора стояли таинственные каменные портики, там на широкой, вымощенной мрамором улице жили младшие жрецы. За этими домами высился золотой купол, венчавший храм Иштар. Сапфировые шпили и сверкающие башни поднимались со всех сторон, но купол был выше и сиял точно так же, как ореол Иштар. Это объяснил нам Шаккару. Проведя среди нас несколько дней, молодые вельможи порядком обучились нашему грубому, простому языку, и теперь жрецы Хему разговаривали с нами, объясняясь через них и при помощи знаков.

Служители Иштар отвели нас к высоким порталам храма. Заглянув сквозь ряды высоких мраморных колонн в таинственный, неяркий сумрак внутренних помещений, мы не решились войти, опасаясь засады. Все это время я нетерпеливо искал взглядом златокудрую девушку, но ее нигде не было. Горожане больше не нуждались в ней как в переводчице, и она исчезла, растворившись в этом таинственном городе.

После первой экскурсии мы возвратились в свой лагерь, но стали заходить в город снова и снова, сначала группами, а потом, когда наши подозрения поутихли, поодиночке. Однако мы не ночевали в городе, хотя Акхеба и предлагал нам разбить палатки на большой рыночной площади, если уж нам не нравятся предложенные им мраморные дворцы. Никто из нас никогда не жил в каменном доме или за высокими стенами. Наш народ обитал в шатрах из дубленых шкур или в хижинах-мазанках, а за долгие годы пути мы привыкли спать, как волки, на голой земле. Но днем мы бродили по городу, дивясь на его чудеса, забирали с лотков, к отчаянью купцов, все, чего ни пожелаем, и осторожно заходили во дворцы. Там нас развлекали испуганные женщины, которых мы просто завораживали. Жители Хему оказались на диво способными. Вскоре они говорили на нашем языке не хуже нас, в то время как их язык с трудом давался нашим варварским глоткам.

Но все это пришло со временем. На следующий же день после первого посещения города многие из нас снова вошли в город. Шаккару проводил нас ко дворцу старших жрецов, примыкавшему к храму Иштар. Когда мы вошли, я увидел златокудрую девушку, начищавшую шелковой тряпкой толстого медного идола. Асгрим опустил свою тяжелую руку на плечо одного из молодых вельмож.

— Передай жрецу, что эта девушка будет моей, — проворчал он. Но прежде чем жрец успел ответить, во мне вспыхнула бешеная ярость, и я шагнул к Асгриму, как тигр подходит к своему сопернику.

— Если кто и возьмет эту девушку, то им будет Хьяльмар, — прорычал я. Асгрим развернулся с кошачьей стремительностью, заслышав в моем голосе мурлыкающие нотки убийцы из джунглей. Мы напряженно стояли лицом друг к другу, положив руки на эфесы мечей. Келка по-волчьи оскалился и начал потихоньку подкрадываться к Асгриму со спины, украдкой доставая свой длинный нож, но тут Акхеба обратился к нам через одного из заложников:

— Нет, господа мои. Алуна не для вас и вообще ни для кого. Она — служанка богини Иштар. Просите любую другую женщину в городе, и она будет ваша, будь она даже моей фавориткой. Но эта женщина — священна.

Асгрим крякнул и не стал настаивать. Девушка, дышавшая фимиамами таинственного храма, произвела впечатление даже на его свирепую душу, и хотя мы, асиры, не слишком почитали богов других народов, однако тогда мы не испытывали ни малейшего желания брать девушку, посвятившую свою жизнь таинственному божеству. Однако мои суеверия оказались слабее желания обладать Алуной. Я снова и снова приходил ко дворцу жрецов, и, хотя тем не слишком нравились мои визиты, они не сочли нужным (или не посмели) запретить мне приходить. Постепенно я начал ухаживать за Алуной.

Рассказать вам о моем умении ухаживать за девушками? Любую другую женщину я бы просто уволок за волосы в свою палатку, но даже без запретов жрецов в моем отношении к Алуне было что-то, связывавшее мне руки. Тут я не мог допустить никакого насилия. Я ухаживал за ней, как мы, асиры, ухаживаем за своими свирепыми и гибкими красавицами. Я хвалился своей мощью и рассказывал байки о побоищах и грабежах. Без преувеличения можно сказать, что мои повести о битвах и убийствах привлекли бы самых свирепых красавиц Нордхейма. Но Алуна была мягкой и скромной. Она выросла в храме и дворце, а не в глинобитной хижине в ледяной пустыне! Моя свирепая похвальба пугала ее. Она не понимала меня. И, по странной прихоти природы, ее непонимание и делало ее еще более очаровательной в моих глазах. Равно как и моя дикость, пугающая ее, заставляла ее смотреть на меня с большим интересом, чем на мягкотелых мужчин Хену.

Разговаривая с Алуной, я узнал, как она попала в Хену. Ее сага оказалась столь же странной, как и повесть об Асгриме и нашем отряде. Алуна мало что могла рассказать о тех краях, где жила в детстве. Она не имела не малейшего понятия о географии, но говорила, что родилась где-то далеко на Востоке. Она помнила унылое побережье и беспорядочно разбросанные мазанки. Вокруг нее тогда были желтоволосые люди, как и она сама. Думаю, происходила она из ветви асиров, живущих на западной границе страны, заселенной в те века народом Хьяльмара. Алуне было лет девять-десять, когда ее захватили во время набега темнокожие люди на галерах. Девушка не знала, кто они такие. Да и мое знание древних племен ничего не могло мне подсказать, ибо в те времена финикийцы еще не выходили в море, да и египтяне тоже. Могу лишь предположить, что это были люди какого-то древнего племени былых веков, как и жители Хему.

Они захватили Алуну в плен, но буря унесла их на юго-запад. Много дней блуждали они по морю, пока их галера не налетела на рифы страшного острова, где жили странные, раскрашенные люди. Островитяне перебили уцелевших, отправив их мясо в свои котлы. Желтоволосую девочку они по какой-то прихоти пощадили. Посадив ее в большое каноэ, разрисованное скалящимися черепами, они отправились в путь и плыли, пока не завидели на высоких утесах шпили Хему.

Там Алуну продали жрецам Хему. Так она и стала служительницей богини Иштар. Я полагал, что ее должность священна и почетна, но обнаружил, что дело вовсе не в этом. В душе моей зашевелился червячок сомнений, когда я понял, с каким презрением относились горожане к людям других, более молодых рас.

Ее положение в храме не было ни почетным, ни достойным, хотя и звалась она служанкой богини, она не имела никаких привилегий, за исключением того, что прикасаться к ней не дозволялось никому из жрецов. Фактически она была не более чем рабыня, на которую холодные и похожие на ястребов жрецы изливали свою жестокость. Для них она не выглядела красавицей. Светлая кожа и переливающиеся золотые волосы казались горожанам всего лишь признаками неполноценности. Даже мне, не склонному напрягать свой разум, приходила в голову смутная мысль, что если блондинка выглядела достойной презрения, то какое же вероломство могло таиться за почетом, оказываемым ей мужчинами этого города.

От Алуны я узнал мало о городе Хему. Много больше рассказали мне жрицы и молодые вельможи. Горожане были очень древним народом и считали, что происходят от полумифических лемурийцев. Некогда их города опоясывали весь залив, на берегу которого стоял Хему. Но некоторые города поглотило море, иные пали под натиском разрисованных дикарей с островов, а другие оказались разрушены в ходе гражданских войн, так что теперь уже почти тысячу лет тут был только Хему. Торговые отношения горожане поддерживали лишь со своевольными, размалеванными жителями островов, которые до самого недавнего времени (около года) регулярно приплывали на своих длинных каноэ с высокими носами торговать серой амброй, кокосами, китовым усом и добытыми среди островов кораллами. Взамен горожане снабжали их красным деревом, леопардовыми шкурами, золотом, слоновыми бивнями и медной рудой, которые привозили с какого-то неизвестного материка, расположенного далеко на юге.

Жители Хему — угасающая раса. Хотя их еще было несколько тысяч, многие считались рабами, потомками тысяч поколений рабов. Их народ представлял собой лишь тень былого величия. Еще несколько веков — и вымерли бы последние из них. Но на островах, лежащих к югу, зародилась опасность, готовая одним махом покончить с существованием Хему.

Раскрашенные воины перестали приплывать для мирной торговли. Теперь они появлялись лишь на боевых каноэ, стуча копьями по обтянутым шкурами щитам и распевая варварские боевые песни. Среди них объявился вождь, объединивший враждующие племена и бросивший их в поход против Хему. Он отправился в поход не против бывших хозяев этих земель, ибо прежняя империя, частью которой был город Хему, рухнула еще до переселения дикарей на острова с далекого континента — колыбели их расы. И вождь дикарей не походил на своих подданных. Он был гигантом с белой кожей (вроде нас, асиров), с безумными голубыми глазами и алыми, как кровь, волосами.

Жители Хему видели его. Ночью его боевые каноэ, переполненные раскрашенными копейщиками, прокрались вдоль берега, а на рассвете дикари хлынули вверх по ущельям меж утесов, убивая рыбаков, спавших в хижинах на берегу, рубя земледельцев, как раз собиравшихся на поля. Дикари пытались штурмовать город. Однако в тот раз могучие стены устояли, и нападающие, отчаявшись взять город, отступили. Но рыжий король, появившись перед воротами, размахивая отрубленной женской головой, которую держал за волосы, что есть мочи клялся вернуться с таким флотом каноэ, от которого почернеет море, и стереть в пыль башни Хему. Вот он-то и его убийцы и были теми самыми врагами, для борьбы с которыми нас наняли, и мы со свирепым нетерпением ждали их прибытия, все больше и больше привыкая к благам цивилизации, так как варвары могут за короткий срок приспособиться к цивилизованным обычаям. Мы по-прежнему жили в лагере на равнине и держали мечи под рукой, но больше из врожденной осторожности, чем из опасения. Даже Асгрим, как казалось, не чувствовал больше опасности, особенно после того, как Келка, обезумев от вина, убил на рыночной площади трех горожан, и за этим кровавым деянием не последовало никакой мести и никто не запросил виры.

Преодолев свою подозрительность, мыпозволили жрецам провести нас в душное, темное здание храма Иштар. Мы даже побывали во внутреннем святилище, где во мраке, пропитанном запахом фимиама, тускло горели жертвенные огни. Там на большом черном с красными прожилками алтаре, у подножия мраморной лестницы, принесли в жертву вопящую рабыню. Эта лестница, уходившая куда-то наверх, в темноту, пропадая из вида, как сказали нам, вела в обитель Иштар. Дух жертвы поднимался по ней, чтобы служить богине. Я счел это правдой, так как после того, как тело на алтаре перестало двигаться и ритуальные песнопения стихли до леденящего кровь шепота, я услышал где-то высоко, на верхней площадке лестницы, звуки, похожие на плач, и решил, что нагая душа жертвы, рыдая от ужаса, предстала перед богиней.

Позже я спросил Алуну, видела ли она когда-нибудь богиню. Девушка затряслась от страха, сказав, что на Иштар могут смотреть лишь духи мертвых. Она, Алуна, никогда не ступала на мраморную лестницу, что ведет к обители богини. Алуну звали служанкой Иштар, но ее обязанности заключались в исполнении приказов жрецов с ястребиными ликами и их голых женщин со злыми глазами, которые словно тени скользили в пурпурном полумраке меж колонн.

Однако среди воинов-асиров росло недовольство. Они устали от праздной жизни, роскоши и даже от темнокожих женщин. Ведь в душе асира постоянной остается только жажда кровавой битвы и дальних странствий. Асгрим ежедневно беседовал с Шаккару и Акхебой о древних временах. Я был очарован Алуной, а Келка каждый день напивался в винных лавках. Он пил, пока без чувств не падал прямо на улице. Но остальные воины шумно выражали свое недовольство той жизнью, которую вели, и спрашивали у Акхебы, как же насчет врага, которого им обещали предоставить.

— Потерпите, — отвечал Акхеба. — Враги приплывут, а с ними явится и их рыжий король.

Над переливающимися шпилями Хему занялся рассвет. К тому времени, о котором речь пойдет дальше, воины начали проводить в городе не только дни, но и ночи. Предыдущей ночью я как раз напился с Келкой и валялся с ним на улице, пока утренний бриз не выветрил из моей головы винные пары. С утра пораньше отправившись на поиски Алуны, я прошелся по мраморной мостовой и зашел во дворец Шаккару, примыкавший к храму Иштар. Миновав обширные внешние покои, где все еще спали жрецы и их женщины, я вдруг услышал доносящиеся из-за закрытых дверей звуки ударов плети по обнаженному телу. К ним примешивался жалобный плач и мольбы о пощаде. И голос молящей был мне знаком.

Дверь из проложенного серебром красного дерева оказалась закрытой на засов, но я вышиб ее, словно она была из картона. Алуна стояла на четвереньках. Туника ее была задрана. Жрец с холодным, ядовитым презрением бичевал ее плетью из мелких ремешков, которая оставляла на коже ягодиц девушки алые рубцы. Когда я ворвался в комнату, жрец обернулся. Лицо его стало пепельным. Прежде чем он успел пошевелиться, я сжал кулаки и одним ударом расколол ему череп, как яйцо, заодно и сломав ему шею.

Мой взор заволокло красной пеленой. Наверное, дело было не столько в боли, которую тот жрец причинял Алуне (потому что боль в варварской жизни тех времен — дело обычное), сколько в осознании того, что жрец обладал ею… и, скорее всего, не он один.

Настоящего мужчину можно распознать по тем чувствам, которые он испытывает к женщине одной с ним крови. Это — единственный тест расового сознания. Можно взять себе в жены иноземку, сесть с иноземцем за один стол и не испытывать ни малейшего неудобства. Только при виде иноземца, овладевшего или собирающегося овладеть женщиной одной с вами крови, вы осознаете расовые и национальные различия. Так и я, державший в своих объятиях женщин многих рас и ставший кровным братом дикарю-пикту, затрясся в безумной ярости при виде чужака, поднявшего руку на асирку.

Я считаю, осознание, что она в рабстве у иного народа, и порожденный этим гнев и послужили первопричинами моих чувств. Корни любви лежат в ненависти и ярости. А непривычная мягкость и нежность этой женщины выкристаллизовала мое первое смутное ощущение. Теперь же я стоял, хмуро глядя на Алуну, а она рыдала у моих ног. Я не помог ей встать, не вытер ее слез, как сделал бы цивилизованный человек. Приди мне в голову такая мысль, я немедленно отверг бы ее как недостойную мужчины. Стоя там, я вдруг услышал, как меня громко зовут по имени, и в покои вбежал Келка, кричащий во все горло:

— Они плывут, брат, как и говорил старик! В город прибежали дозорные с утесов. Они говорят: в море черно от боевых лодок!

Бросив взгляд на Алуну, я повернулся, собираясь уйти вместе с пиктом. Но тут девушка, пошатываясь, поднялась на ноги и подошла ко мне. Со струящимися по щекам слезами, она протянула ко мне руки:

— Хьяльмар! Не покидай меня! Я боюсь! Мне страшно!

— Сейчас я не могу тебя забрать, — проворчал я. — Будет битва. Но, вернувшись, я заберу тебя, и никакие жрецы меня не остановят!

Я быстро шагнул к ней. Мои руки рванулись вперед… а затем, из боязни оставить синяки на нежной коже Алуны, я отдернул их. Какое-то мгновение я безмолвно стоял, и меня терзали противоречивые чувства. Они лишили меня способности говорить и действовать. Потом, освободившись от наваждения, я вышел на улицу вслед за пиктом, не находившим себе места от нетерпения.

Солнце уже всходило, когда мы, асиры, выступили к очерченным алым светом утесам. Следом за нами отправились полки жителей города. Мы сбросили нарядные одежды и головные уборы, которые носили в городе. Восходящее солнце искрилось на наших рогатых шлемах, длинных поношенных кольчугах и обнаженных мечах. Мы шагали, позабыв о месяцах безделья и кутежей. Наши души трепетали от предвкушения предстоящей схватки. Мы шли на битву, как на пир, и, вышагивая, гремели мечами и щитами, словно пели победную песню о Ньерде, съевшем красное, дымящееся сердце Хеймдаля. Воины Хему в изумлении смотрели на нас, а люди, высыпавшие на стены города, ошеломленно качали головами и перешептывались.

Вот так и подошли мы к утесам. Там мы увидели, что море, как и сказал Келка, черно от боевых каноэ с высокими носами, украшенными ухмыляющимися черепами. Десятка два лодок уже пристали к берегу, а другие покачивались на гребнях волн. Вражеские воины плясали на песке и кричали. Их крики доносились и до нас. Приплыло их много, самое малое — тысячи три, но, возможно, много больше. Жители Хему побледнели, но старый Асгрим лишь рассмеялся, как не смеялся на моей памяти много лун. Годы спали с его плеч, словно отброшенная в сторону мантия.

На берег от подножия утесов вело с полдюжины расселин, и именно по ним должны были наступать захватчики, так как ни один человек не смог бы забраться по отвесным скалам. Мы собрались у верхних концов этих ущелий, а позади нас выстроились горожане. Они не собирались принимать участия в битве, оставаясь в резерве на тот случай, если нам потребуется помощь.

Распевающие, раскрашенные воины хлынули вверх по ущельям, и мы наконец увидели их короля, возвышающегося над огромными фигурами воинов. Утреннее солнце зажгло его волосы алым пламенем, а смех его походил на порывы морского ветра. Он один из всей этой орды носил кольчугу и шлем, а большой меч в его руке сверкал, словно серебряный. Да, это был один из бродячих ваниров, наших рыжих родичей из Нордхейма. Я ничего не знаю о его долгом пути в эти земли, о его скитаниях и не смогу пропеть его сагу, хотя она могла оказаться еще более дикой и невероятной, чем у Алуны или у нас. Какое безумство помогло ему стать королем свирепых дикарей, я даже и предположить не могу. Но когда он увидел, что за люди противостоят ему, его яростные крики зазвучали с новой силой. Повинуясь ему, раскрашенные воины бросились вверх по склонам, словно волны со стальными гребнями.

Мы натянули луки, и тучи наших стрел засвистели по ущельям. Передние ряды скосил наш стальной дождь. Орда завоевателей отступила, а потом, сплотив ряды, опять хлынула вверх. Мы отбивали атаку за атакой, но снова и снова налетали они на нас в слепой ярости.

Атакующие не имели никаких доспехов, и наши длинные стрелы прошивали их обтянутые кожей щиты, словно холстину. Сами они из луков стреляли плохо. Когда же им удавалось подойти достаточно близко, они швыряли в нас копья. Так погибли некоторые из нас. Но мало кому из врагов удалось приблизиться к нам на расстояние броска копья. Еще меньше дикарей прорвалось наверх. Помню, как один огромный воин выполз из ущелья, словно змей, с пузырящейся на губах алой пеной. Из его живота, шеи, груди, рук и ног торчали оперенные стрелы. Он был как бешеный пес, и его предсмертный укус оторвал пятку моей сандалии. Я растоптал ему голову, превратив ее в кровавое месиво.

Некоторые, очень немногие, прорвались сквозь этот слепящий смертоносный град и сошлись с нами врукопашную, но их судьба оказалась немногим лучше. В схватках один на один мы, асиры, были сильнее. Наши доспехи отражали удары их копий, в то время как наши мечи и топоры пробивали их деревянные щиты, словно бумажные. Однако врагов было так много, что, если бы не преимущество нашей позиции, все мы погибли бы на утесах, и заходящее солнце осветило бы лишь дымящиеся развалины Хему.

Весь этот долгий летний день мы держали оборону. Когда же у нас опустели колчаны, тетивы луков истрепались, а ущелье завалили груды раскрашенных тел, мы отбросили луки, выхватили мечи, ринулись вниз и сошлись с захватчиками один на один, меч против меча. Дикари гибли как мухи, однако их осталось еще слишком много, и огонь мести пылал в их сердцах. Они желали поквитаться за убитых друзей и родичей, чьи тела теперь устилали ущелья.

Дикари рвались вперед, завывая, словно штормовой ветер. Они потрясали копьями, размахивали боевыми дубинами. Мы встретили их вихрем стали, разрубая груди, отсекая руки и ноги и снося головы с плеч. Ущелья превратились в настоящую бойню, где люди едва могли удержаться на ногах, ступая по залитым кровью, заваленным трупами тропам.

По земле уже пролегли длинные тени, когда я встретился с королем нападавших. Он стоял на ровной площадке, где полого поднимающийся склон выравнивался, прежде чем снова перейти в еще более крутой подъем. Его задело несколькими стрелами, и на его теле было несколько рубленых ран, но безумный огонь в его глазах не померк. Его громовой голос все еще призывал к атакам шедших за ним запыхавшихся, усталых, шатающихся воинов. Хотя в других ущельях еще бушевала яростная битва, он стоял здесь на груде мертвецов, и рядом с ним застыли два огромных воина с копьями, липкими от крови асиров.

Я бросился на ванира. Келка мчался за мной по пятам. Двое раскрашенных воинов ринулись мне наперерез, но на них налетел Келка. Телохранители ванира напали на кельта с двух сторон, со свистом рассекая копьями воздух. Но как волк уворачивается от ударов, пикт уклонился от их окровавленных копий. Три фигуры на миг столкнулись. Потом один воин упал с выпотрошенными кишками, другой рухнул поперек него, и пикт ловким ударом отсек ему полголовы.

Я подскочил к рыжему королю. Мы одновременно нанесли удары. Мой меч сорвал с его головы шлем, а от его ужасного удара его меч и мой щит разлетелись вдребезги. Прежде чем я смог снова ударить, он отшвырнул рукоять меча и схватился со мной голыми руками. Я выпустил меч, бесполезный в ближнем бою, и мы сцепились в смертоносных объятиях.

Мы оказались равны по силе, но его сила покидала тело вместе с кровью, сочащейся из двух десятков ран. Напрягаясь и пыхтя от усилий, мы шатались из стороны в сторону. Я чувствовал, как пульс стучит у меня в висках, видел, как вздулись его жилы. Вдруг он неожиданно подался назад, и мы полетели кувырком, покатились по склону. В схватке ни он, ни я не рискнули вытащить кинжалы. Но пока мы катились по склону и рвали друг друга, я почувствовал, как его могучие руки медленно теряют свою железную силу. Извернувшись из последних сил, я оказался наверху и вонзил пальцы в его жилистое горло. От пота и крови в глазах у меня померкло, дыхание со свистом вырывалось из моих легких, но я все глубже впивался пальцами в его горло. Его руки бесцельно и вслепую стали хватать воздух, и тут я, заскрипев зубами от усилий, вырвал кинжал и вонзил его в тело врага. Гигант подо мной перестал шевелиться.

Затем я, полуослепленный, пошатываясь, поднялся на ноги. Каждая жилка моего тела тряслась от напряжения после отчаянной борьбы. Келка уже собирался отсечь вождю варваров голову, но я этому помешал.

Когда погиб ванир, по рядам наступающих пронесся протяжный крик, и они дрогнули. Он, вождь, был тем огнем, который весь день зажигал их сердца, воодушевляя на бой. Теперь же дикари неожиданно сломались, побежали вниз по ущельям. Мы рубили убегавших. Мы преследовали их до самого берега, забивая как скот. Когда они добежали до своих каноэ и отчалили, мы бросились за ними и гнались, пока не зашли по плечи в воду. Нас гнала вперед безумная ярость. Когда последние уцелевшие, выгребая, отплыли на безопасное расстояние, берег оказался завален трупами. В кровавой пене прибоя плавали тела.

На берегу и на мелководье лежали тела только раскрашенных дикарей, но в ущельях, где бушевал жестокий бой, полегло семьдесят асиров. А из оставшихся в живых почти все были ранены.

Клянусь Имиром, ну это было и побоище! Солнце опускалось к горизонту, когда мы вернулись с утесов, усталые, пыльные, окровавленные. У нас почти не было сил для победной песни, но сердца наши радовались кровавым деяниям. За нас пели жители Хему. Они с громкими криками высыпали из города и расстелили перед нами шелковые ковры, устлали наш путь розами и золотой пылью. С собой мы принесли своих раненых. Но прежде всего мы перенесли своих убитых на берег, разломали каноэ врагов, соорудили плот, уложили на него тела мертвых асиров и подожгли его. И еще мы взяли тело рыжего вождя захватчиков и положили его в большое каноэ вместе с телами его самых храбрых воинов, дабы те служили ему в стране мертвых, и оказали ему тот же почет, что и своим погибшим.

Вернувшись в город, я нетерпеливо стал искать взглядом в толпе Алуну, но не нашел. Горожане разбили палатки на рыночной площади, и мы уложили там своих раненых. Сюда же пришли лекари-горожане. Они стали перевязывать раны асирам. Акхеба приготовил для нас в большом зале своего дворца победный пир. Туда-то мы и отправились, пропыленные и окровавленные. Даже старый Асгрим скалил зубы, словно голодный волк, вытирая с узловатых рук запекшуюся кровь.

Я на какое-то время задержался среди палаток, где лежали раненые. Слишком устал я, чтобы отправляться на пир, пусть даже повиснув на плечах товарищей. Я ждал, что Алуна придет ко мне. Но она не пришла, и я отправился в большой зал королевского дворца, перед которым, неподвижно вытянувшись, стояли войны Хему — человек триста — для оказания большего почета своим союзникам, как сказал Акхеба.

Тот зал был длиной в триста футов и вдвое меньше в ширину. Пол его был выложен полированным красным деревом, но паркет наполовину закрывали толстые ковры и шкуры леопардов. В стенах резного камня оказалось множество сводчатых дверей из красного дерева, занавешенных бархатными гобеленами. На троне в противоположном от входа конце зала сидел Акхеба. Он взирал на пиршество со своего царского возвышения, по обе стороны от которого выстроились ряды щеголявших султанами перьев копьеносцев. А за протянувшимся через весь зал обеденным столом расселись асиры в помятых, испачканных, пыльных одеждах и доспехах. Многие были перевязаны окровавленными тряпками. Они пили, ревели и объедались, им прислуживали рабы и рабыни.

Вожди, вельможи и воины города сидели в начищенных до блеска доспехах среди своих союзников, и мне показалось, что на каждого асира приходится по три-четыре девушки, смеющихся и покорившихся грубым ласкам моих соплеменников. Порой визгливый женский смех перекрывал гомон пирующих. Во всей этой сцене проглядывало что-то фальшивое, какая-то натянутая легкость, искусственное веселье. Но я и тут не нашел Алуны и, выйдя через одну из дверей красного дерева, пересек увешанные шелками покои. Освещались они тускло, и я чуть не налетел на старого Шаккару. Тот отшатнулся. Он выглядел почему-то расстроенным, встретившись со мной. Я заметил, что он прячет что-то под балахоном, который, как сообщил Акхеба, надел сегодня в нашу честь.

Думал я в тот момент только об одном.

— Я хочу поговорить с Алуной, — сказал я. — Где она?

— В настоящее время она исполняет свои обязанности и не может с тобой увидеться, — ответил жрец. — Приходи завтра в храм…

Он потихоньку попятился от меня, и по едва заметной бледности, проступившей под его смуглой кожей, по дрожи в его голосе я понял, что он смертельно меня боится и хочет от меня избавиться. Во мне живо вспыхнули подозрения варвара. Через мгновение я уже сжал горло жреца, выкручивая ему руки. Я отобрал длинный нож, который он извлек из-под балахона.

— Где она, шакал? — прорычал я. — Говори, а то…

Жрец болтался в моих руках словно марионетка, не доставая брыкающимися пятками до пола. Шея его выгнулась назад и каким-то чудом еще осталась несломанной. Боясь смерти, широко выпучив глаза, он задергал головой, и я чуть ослабил захват.

— Она в святилище Иштар, — пробормотал жрец. — Ее должны принести в жертву богине. Сохрани мне жизнь… я тебе все скажу… открою тайну и весь заговор…

Но я уже услышал достаточно. Схватив жреца за пояс и за колено, я вскинул его над головой, вышиб ему мозги, стукнув о колонну, и, прыжками промчавшись меж рядами массивных колонн, выскочил на улицу.

В городе царила угрожающая тишина, как перед бурей. Той ночью на улицах не собиралось никаких толп празднующих по случаю победы над врагами. Двери всех домов были заперты, окна закрыты ставнями. Свет нигде не горел. Я не увидел во всем городе ни одного сторожа. От этого город выглядел странным и нереальным. Безмолвный, призрачный город, где единственными звуками стали крики пирующих асиров, доносившиеся из большого зала. Я разглядел пылающие факелы на площади, где лежали раненые.

Увидел я и старого Асгрима, сидевшего во главе стола. Руки у него были в пятнах от засохшей крови, а в дырах шелкового плаща просвечивала иссеченная и пропыленная кольчуга. Над головой у него раскачивались большие черные перья, отбрасывающие тень на его суровое лицо. Вдоль всего стола девушки обнимали и целовали полупьяных асиров, снимая с них тяжелые шлемы и помогая выбраться из кольчуг, в которых после выпитого вина моим соплеменникам стало жарко.

Келка, словно изголодавшийся волк, обгладывал большую мясистую кость. Несколько смеющихся девушек дразнили его, уговаривая отложить меч, пока Келка, разозлившись от их веселья и назойливости, не нанес ближайшей из них такой удар костью, что красавица рухнула на пол то ли замертво, то ли без чувств. Но пронзительный смех и веселье ничуть не уменьшились. Мне вдруг показалось, что предо мной сидят вампиры и скелеты, смеющиеся и пирующие прахом и пеплом.

Я поспешил по безмолвной улице, пересек двор и миновал дома жрецов. Тут никого не было, кроме рабов. Ворвавшись в портик храма с высокими колоннами, я пробежал через полосу густого мрака, выставив вперед руки, влетел в тускло освещенное внутреннее святилище и остановился, замерев. Младшие жрецы и обнаженные девушки столпились вокруг алтаря на коленях. Низко склонившись в поклонах, они распевали песнь жертвоприношения, держа в руках золотые кубки для сбора крови, стекавшей по высеченным в камнях канавкам. А на алтаре, тихо стеная, как могла бы стенать умирающая газель, лежала Алуна.

В святилище царил сумрак из-за клубов дыма фимиама. Но не дым, а жажда крови затуманила мне взор. Издав нечеловеческий крик, жутко прозвеневший под сводчатым потолком, я ринулся вперед. Черепа раскалывались под моим бешено хлещущим мечом. От этой бойни у меня остались только неистовые и хаотические обрывки воспоминаний. Помню крики, свист стали, смертоносные удары, хруст костей, фонтаны крови. Верещавшие жрицы бежали. Они рвали волосы и взывали к богам. А я свирепствовал среди них — разъяренный лев, опьяненный жаждой крови. Я напоминал волка, попавшего в стадо овец и обезумевшего от свежей крови. Мало кому тогда удалось сбежать от меня.

Я помню один образ, четко отпечатавшийся на сумрачно-красном фоне всеобщего безумия: гибкая обнаженная девушка застыла от ужаса возле алтаря. Она поднесла к губам кубок с кровью. Глаза ее горели. Я схватил ее левой рукой и швырнул о мраморную лестницу с такой яростью, что, должно быть, переломал ей все кости. Остальное я помню плохо. Краткая вспышка ярости — и святилище оказалось завалено трупами. Потом я стоял среди мертвецов, в святилище, больше напоминающем бойню. По полу протянулись ручейки крови. Повсюду были разбросаны жуткие и непристойные куски человеческой плоти.

Мой меч повис в бессильно опустившейся руке, когда я, еле волоча ноги, приблизился к алтарю. Веки Алуны затрепетали, и, когда я взглянул на нее, она открыла глаза. Мои руки безвольно повисли, я весь обмяк.

— Хьяльмар! — прошептала она. Потом ее веки сомкнулись. От длинных ресниц на щеки легли тени, с тихим вздохом она попыталась поднять голову. Больше всего Алуна напоминала девочку, которая прилегла поспать. Моя душа рвалась из груди, но уста сковала немота. Я был варваром и не умел выразить своих чувств. Я опустился на колени рядом с алтарем и неуверенно провел рукой по ее телу. Я поцеловал губы умирающей, неловко, как поцеловал бы их зеленый юнец. Один лишь этот поцелуй… только этот неловкий поцелуй… Впервые за всю свою жестокую жизнь я — асир Хьяльмар — отнесся к кому-то с нежностью.

Потом я медленно встал, постоял над мертвой Алуной и так же медленно и механически поднял меч. При прикосновении к его рукояти мой разум обуяло безумие — бешеная ярость, присущая моему племени.

Со страшным криком бросился я к мраморной лестнице. Иштар! Дух Алуны отправился к богине, и пусть по пятам за этим духом явится мститель! Пусть богиня поплатится за Алуну. Моя вера была простым культом варваров. Жрецы говорили мне, что Иштар жила наверху и что лестница вела в ее обитель. Мне казалось, меня там ждут туманные царства звезд и теней. Я поднялся наверх, на головокружительную высоту, и святилище подо мной стало лишь неясной игрой тусклых огней и теней. Вокруг меня разлилась тьма.

Потом я неожиданно вышел, но не на широкие звездные просторы, где обитают божества, а к решетке с золотыми прутьями. Я услышал, как по ту сторону прутьев рыдает женщина. Но это оказалась не нагая душа Алуны, воющая перед божественным престолом, потому что ее плач я бы узнал, будь Алуна живой или мертвой.

В безумной ярости схватился я за прутья решетки. Они согнулись в моих руках. Я вырвал их и пролез в отверстие, едва сдерживая крик берсеркера. В тусклом свете факела, установленного глубоко в нише, я увидел, что нахожусь в круглом сводчатом помещении, стены и потолок которого, казалось, сделаны сплошь из золота. Тут стояли бархатные ложа с шелковыми подушками, а на одном из них возлежала плачущая обнаженная женщина. Я увидел на ее теле следы от бича и остановился, ошарашенный и сбитый с толку. А где же богиня Иштар?

Должно быть, я произнес этот вопрос вслух, коверкая язык горожан, так как девушка подняла голову и взглянула на меня своими темными глазами. Она была очень красива, но в ее красоте таилось что-то чуждое, находящееся вне моего понимания.

— Я и есть Иштар, — ответила она мне. Голос ее звучал тихо, как отдаленный малиновый перезвон колокольчиков, хотя и прерываемый рыданиями.

— Ты? — ахнул я. — Ты — Иштар, богиня Хему?

— Да! — Она поднялась на колени, ломая белые руки. — О, человек, кто бы ты ни был… даруй мне милосердие, если оно вообще существует! Снеси мне голову с плеч и покончи с моими муками, длящимися уже целую вечность!

При этих словах я попятился и опустил меч.

— Я пришел убить кровавую богиню, — проворчал я. — Я не собираюсь убивать хнычущую рабыню. Если ты — Иштар, то… что же все это значит?

— Слушай же, и я расскажу тебе! — вскричала она, придвинувшись ко мне на коленях и ухватив меня за подол кольчуги. — Только выслушай меня, а потом даруй ту малость, о которой я прошу… ударь меня своим мечом!.. Я — Иштар, дочь царя сумеречной Лемурии — страны, давным-давно погрузившейся в море. Еще в детстве я была отдана в жены Посейдону, богу моря. Той жуткой, таинственной брачной ночью, когда я лежала на груди океана, Посейдон даровал мне вечную жизнь, которая за долгие века моего плена стала сущим проклятием… Но тогда я жила в пурпурной Лемурии, молодая и красивая, как и сейчас. В то время как мои товарищи по детским играм старели и седели, я оставалась прежней. А потом Посейдон устал от Лемурии и Атлантиды. Он встал и тряхнул своей пенистой гривой. Его белые скакуны промчались над степями, шпилями и алыми башнями, но, как и прежде, волны моего владыки, Посейдона, мягко вынесли меня на берег. Там меня и нашли жрецы. Жители Хему утверждают, что пришли на эти берега из Лемурии, но на самом деле они — раса рабов, говорящих на ублюдочном языке. Когда я заговорила с ними на языке Лемурии, жрецы закричали народу, что Посейдон ниспослал им богиню. Люди пали ниц и стали поклоняться мне. Но жрецы и тогда уже были такими же хитрыми и коварными, как сейчас, некромантами и дьяволопоклонниками, не признающими никаких богов, кроме Внешней Бездны. Они заключили меня в этом золотом куполе и с помощью пыток вырвали у меня мою тайну… Более тысячи лет народ поклонялся мне, и людям лишь иногда позволяли увидеть меня мельком — стоящей на мраморной лестнице, полускрытой дымом… или услышать мой голос, вещающий на странном наречии. Но жрецы… О, боги My, чего я только не вынесла от них! Богиня для народа — рабыня для жрецов!

— Почему ты не уничтожишь их своим колдовством? — недоуменно спросил я.

— Я не колдунья, — ответила она. — Хотя ты мог бы счесть меня ею, если б я рассказала тебе, какие тайны мне ведомы. Лишь одно колдовство я могла бы сотворить… колдовство, влекущее за собой страшную, всесокрушающую гибель… Но для этого мне нужно встать на рассвете на берегу и призвать Посейдона. Тихими ночами я слышу, как он бушует за утесами. Он спит и не внемлет моим крикам. И все же, если б я смогла встать у него на виду и призвать его, он услышал бы и внял моей молитве. Жрецы хитры. Они заперли меня там, где ему не видно меня и не слышно… Больше тысячи лет не смотрела я на его могучее голубое тело…

Неожиданно мы оба вздрогнули. Откуда-то издалека донесся до нас страшный, дикий гам.

— Измена! — воскликнула она. — Твоих соплеменников убивают на улицах! Вы уничтожили врагов, которых боялись горожане, и теперь они обратились против вас!

С проклятием бросился я вниз по лестнице, метнув лишь один, полный муки взор на тело, лежавшее на алтаре. Я выбежал из храма. На улице, за домами жрецов, звенела сталь. Оттуда доносились вой смерти, крики ярости и подобные грому боевые крики асиров. Горожане тоже вопили, переполненные торжеством и ненавистью. Но их крики смешивались с воплями страха и боли. Улицы больше не были безмолвными и пустынными. Они кишели сражающимися людьми. У дверей лавок, хижин и дворцов появились горожане с оружием в руках. Они жаждали помочь солдатам, сцепившимся в безумной схватке с желтоволосыми чужаками. Эту неистовую сцену освещало пламя многочисленных пожаров.

Мимо меня пробегали воющие горожане. Когда я приблизился ко дворцу короля, ко мне, пошатываясь, подошел воин-асир, выброшенный бурей битвы, неистовствующей где-то впереди. Он был без доспехов и сгибался чуть ли не пополам. Из груди его торчала стрела. Руками он держался за живот.

— Вино оказалось отравленным, — простонал он. — Нас предали и обрекли на гибель! Мы сильно напились, и женщины уговорили нас отложить мечи и снять доспехи. Только Асгрим и пикт не поддались их уговорам. А потом женщины выскользнули из зала. Старый стервятник Акхеба тоже куда-то подевался!

Ах, Имир, мои кишки вертит, словно завязанный в узел канат!.. А потом из дверей неожиданно хлынули лучники, осыпавшие нас стрелами. Воины Хему обнажили мечи и накинулись на нас… Наводнившие зал жрецы выхватили ножи. Слышишь, это крики с рыночной площади, где режут глотки нашим раненым! Имир, ты мог бы посмеяться… но это… ах, Имир!

Воин осел на мостовую, согнувшись, словно натянутый лук. На губах его выступила пена. Руки и ноги его дергались в страшных конвульсиях. Я помчался во двор. На противоположной стороне его и на улице перед дворцом шел бой. Там скопилась масса народа.

Стаи темнокожих воинов в доспехах бились с полуголыми желтоволосыми великанами, которые разили и рвали врагов, словно разъяренные львы, хотя единственным оружием им служили сломанные скамьи, мечи и копья, выхваченные из рук умирающих врагов, или голые руки. Притом у всех них на губах выступила пена. Их тела терзала страшная боль. Но, клянусь Имиром, они умирали не одни. Под ногами у них сплошным ковром лежали расчлененные трупы. Они дрались, словно дикие звери, чья свирепость может стихнуть лишь когда в их телах умрет последняя, самая малюсенькая искра жизни.

Большой пиршественный зал пылал. В свете пожара я увидел стоящего на тронном возвышении старого Акхебу, трясущегося и дрожащего от зрелища собственного вероломства. Рядом с ним возвышались два могучих телохранителя. Бой шел по всему двору. Я увидел Келку. Тот был пьян, но это ничуть не отразилось на его качествах бойца. Он стоял в центре скопища врагов, и его длинный нож сверкал в свете пожара, распарывая глотки и животы, выпуская на мраморную мостовую кровь и внутренности.

С глухим, мрачным ревом бросился я в гущу свалки, и через несколько минут мы с Келкой стояли одни в кольце трупов. Он по-волчьи оскалился, стиснув зубы:

— В вине был демон, Хьяльмар! Он дерет мне кишки, словно дикая кошка… Пошли, давай еще поубиваем их, прежде чем умрем. Смотри… Наш старик дает последний бой!

Я взглянул туда, где прямо перед горящим залом среди многочисленной стаи горожан-шакалов возвышалась могучая фигура Асгрима. Его меч сверкал, вокруг него падали враги. Какой-то миг черные перья его султана колыхались над ордой, а потом исчезли, и на то место, где он стоял, накатила черная волна.

В следующий миг я огромными прыжками понесся к мраморной лестнице. Мы врезались в шеренгу воинов на нижних ступенях и прорвали ее. Враги нахлынули сзади, пытаясь стащить нас вниз, но Келка развернулся, и его длинный нож затеял смертоносную игру. Враги навалились на него со всех сторон, и вот там-то он и умер — так же как жил, рубя и убивая в безмолвном неистовстве, не прося и не давая никому пощады.

Я взбежал наверх по лестнице, и старый Акхеба взвыл, завидев меня. Свой сломанный меч я оставил в груди одного из стражников. На двоих телохранителей Акхебы я бросился с голыми руками. Они ринулись мне навстречу, нанося удары копьями. Я схватил за копье одного и дернул на себя, заставив его полететь вниз по лестнице. Копье другого пробило мне кольчугу. По древку заструилась кровь. Прежде чем мой враг смог вырвать копье и снова ударить, я схватил его за горло и пальцами разодрал ему глотку. После этого, выдернув из раны копье, я отшвырнул его в сторону и кинулся к Акхебе, который завопил и, подпрыгнув как можно выше, ухватился за край крыши позади возвышения. Безумный страх придал ему сил и смелости. Он карабкался по крутой крыше, словно обезьяна, хватаясь за резные украшения. И все время он выл, как побитая собака.

Я последовал за ним. Моя жизнь уходила вместе с кровью, сочащейся из раны под кольчугой. Одежда уже вся пропиталась кровью, но сила дикого зверя еще не покинула меня. Визжа от страха, король лез дальше и дальше. Мы поднимались все выше и выше, пока не оказались на относительно ровном коньке крыши в пятидесяти футах над улицами. Тут мы остановились.

Перекрывая адский шум битвы, перекрывая неистовые завывания Акхебы, над городом прозвенел странный, западающий в память крик. На вершине большого золотого купола, над всеми башнями и шпилями стояла обнаженная фигура с развевающимися на ветру волосами. Она четко выделялась на фоне разгорающейся зари. Это была Иштар. Она размахивала руками и выкрикивала неистовые призывы на незнакомом языке. Девушка сбежала из золотой клетки, которую я сломал. Теперь она стояла на куполе и призывала бога своего народа — Посейдона!

Но мне нужно было свершить месть. Я приготовился к прыжку, после которого и я, и Акхеба разбились бы, рухнув вниз с высоты в пятьдесят футов. Но тут прочная каменная кладка у меня под ногами закачалась. Акхеба завопил с новой силой. С громовым треском отдаленные утесы рухнули в море. Раздался протяжный грохот, словно землю у нас под ногами разбивали вдребезги гигантским молотом. У меня на глазах вся огромная равнина закачалась, подалась и накренилась к югу.

Землю рассекли огромные трещины, и вдруг, с неописуемым грохотом, стали рушиться городские стены и башни. Весь город Хему пришел в движение! Превращаясь в развалины, он стал соскальзывать в море, которое ревя поднималось ему навстречу! Башня билась о башню. Они опрокидывались, перемалывая вопящих насекомых — людей в пыль, расшибая их падающими камнями. Только что передо мной стоял город со шпилями и крышами, а теперь — безумный, вздымающийся, крошащийся хаос обломков грохочущего камня. Шпили, раскачиваясь над руинами, падали один за другим. А купол по-прежнему возвышался над обломками. Девушка-богиня все еще кричала и жестикулировала. Потом с ужасным ревом море взметнулось, и огромные щупальца зеленой пены обрушились на развалины. Волны становились все больше и больше, пока вся южная часть города не скрылась под бурлящими водами. Какой-то миг конек древней крыши, за который мы цеплялись, возвышался над руинами, устояв при первом натиске стихии. Улучив момент, я прыгнул и схватил старого Акхебу. Его предсмертный крик зазвенел у меня в ушах. Я почувствовал, как плоть его горла рвется под моими железными пальцами, словно гнилая мякоть. Его мышцы отрывались от костей, а сами кости превращались в крошево. Грохот землетрясения стоял у меня в ушах. Зеленые волны бушевали у моих ног. Когда треснула земля, каменная кладка разверзлась прямо у моих ног, и меня захлестывали зеленые волны. Моя последняя мысль была о том, что Акхеба умер от моей руки раньше, чем волны коснулись его тела.

Я с криком вскочил, выбросив руки перед собой, словно пытаясь отразить натиск бурлящих волн. Я зашатался. Чувства переполняли меня. Хему и старый король исчезли. Я — одноногий инвалид — стоял на заросшем мескитом холме, и солнце висело в небе чуть выше зарослей мескита. С тех пор как незнакомка провела рукой у меня перед глазами, прошли считанные секунды. Теперь же она стояла, глядя на меня с загадочной улыбкой, в которой проглядывала не столько насмешка, сколько жалость.

— Что это такое было? — ошеломленно воскликнул я. — Я был Хьяльмаром… Я — Джеймс Эллисон… Тогда Залив был морем… Великие Прерии простирались тогда до самого берега, а на берегу возвышался проклятый город Хему. Нет! Не могу поверить! Я схожу с ума. Ты меня загипнотизировала… Заставила увидеть сон…

Женщина покачала головой:

— Все это было на самом деле, Хьяльмар. Только произошло давным-давно.

— Как же тогда насчет Хему? — воскликнул я.

— Его перемолотые развалины сейчас спят в синих водах Залива, куда их смыло за долгие века, что прошли с тех пор, как воды отступили, оставив за собой эти бескрайние холмистые степи.

— А как же Иштар — та женщина, их богиня?

— Разве она не была женой Посейдона, который услышал ее крик и уничтожил злой город? Он вынес ее невредимой на своей груди. Иштар была бессмертна. И она обошла много стран, жила среди многих народов, пока не усвоила урок. Та, что некогда была рабыней жрецов, стала их повелительницей. Она стала богиней по жестокой иронии судьбы, но после гибели Хему осталась ею по праву, в силу своей мудрости, скопленной за века… Она звалась Иштар у ассирийцев и Ашторет у финикийцев. Она была Милиттой и Белит в Вавилоне. Да… Изидой в Египте и Астартой в Карфагене. Саксы звали ее Фрейей, а греки — Афродитой, римляне — Венерой. Разные народы называли ее разными именами и по-разному поклонялись ей, но повсюду она была той же самой, и огни на ее алтарях никогда не гасли.

Говоря это, женщина подняла на меня свои ясные, темные, светящиеся глаза. Последнее сияние заката очертило ореол вокруг ее темных, как ночь, волос, обрамляющих странное, чуждое и экзотическое, но красивое лицо. У меня вырвался крик:

— Ты! Ты — Иштар! Значит, это правда! Ты — бессмертна… Ты — вечная женщина, корень и исток Мироздания… символ вечной жизни! А я в прошлой жизни был Хьяльмаром. Видел кровавые битвы и сокровища дальних стран. Познал славу великого воина…

— Воистину ты все изведаешь вновь, усталый человек, — тихо проговорил Иштар. — В скором времени ты снимешь эту жуткую маску искалеченного тела и облачишься в новое одеяние, яркое и сверкающее, как доспехи Хьяльмара!

Наступила ночь. Уж не знаю, куда пропала та женщина. А я сидел один на заросшем кустарником холме, и ночной ветер шуршал, скользя по песчаным наносам. Он нашептывал о чем-то мрачным зарослям мескита.

РОБЕРТ ГОВАРД СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В 8 ТОМАХ ТОМ 7 «Воин снегов»

ВОИН СНЕГОВ[75]

Глава первая СЫН ДЕЛРИНА

Давным давно, много веков тому назад, в шатре из конских шкур посреди заснеженных равнин Ванахейма у Гудрун Златокудрой, супруги Делрина Отважного, родился младенец. Когда над ледяной пустыней раздался первый крик новорожденного, Делрин поднял дитя могучей рукой и внимательно осмотрел — нет ли каких недостатков. Так было заведено среди ваниров и их братьев айсиров. Увидев, что у младенца искривлена левая нога, он нахмурился.

По обычаям, дошедшим с незапамятных времен, лишь здоровые дети оставались в живых. Однако Делрин вопросительно посмотрел на жену, ибо последнее слово оставалось за ней. Еще не оправившаяся от родов Гудрун резким движением головы отбросила назад густые блестящие волосы и хрипло сказала:

— У меня уже есть четверо здоровых сыновей. Зачем им вместо брата хромой лягушонок?

Делрин вышел из шатра навстречу холодному серому рассвету, держа перед собой голого младенца. Пар от дыхания замерзал в его бороде, под ногами хрустел наст. На рукояти меча лежал иней, а морозный воздух проникал сквозь одежду из шкур и кольчугу.

Он отнес ребенка далеко в затянутую туманом ледяную пустыню и положил на снег; тело младенца посинело от холодного ветра, гнавшего мрачные тучи за горизонт. Делрин взялся за рукоять меча, но тут раздался протяжный вой громадных серых волков. Он повернулся и быстро зашагал назад, словно темный призрак среди нескончаемых сумерек, а позади него послышались торжествующие голоса волчьей стаи.

Однако еще до рассвета, когда лучи солнца еще не пробились сквозь ледяной туман и низко висящие облака, залив снежную пустыню ослепительным светом, в шатер Делрина вошел старый седобородый Браги, человек со странной душой и странным выражением поблекших глаз.

— Когда я возвращался через холодную пустыню в сером свете зари, я видел, как ты оставил на снегу младенца, — промолвил старый Браги. — Я слышал вой волков, когда ты пошел прочь, а чуть позже — быстрые шаги по снежному насту. Их зеленые глаза светились во мраке, а красные языки свешивались меж белых клыков. Они подошли к лежавшему на снегу младенцу, обнюхали его, но не причинили вреда. Клянусь ледяной кровью Имира, они выли словно дьяволы, а огромная серая волчица легла рядом с младенцем и дала ему свои соски. Малыш вцепился в ее серую жесткую шерсть и начал сосать подобно волчонку. Меня объял страх, и я убежал. Однако мой рассказ — истинная правда.

Делрин и его братья отправились в пустыню и нашли то место, где был оставлен младенец. Однако ребенок исчез, а снег вокруг был испещрен следами волчьих лап. Крови на снегу не было. Волчьи следы вели на запад, в край вечного льда и снега. И еще долго в покрытых конскими шкурами шатрах Ванахейма и Асгарда возле мерцающих очагов рассказывали историю о пятом сыне Делрина, человечьем ребенке, которого забрали волки.

Этим ребенком был я — тот, кого теперь называют Джеймс Эллисон и кто живет ныне в ином, куда более мягком, времени и климате. Не могу сказать, откуда у меня эти знания. Каким образом события дня вчерашнего, дней прошедших и давно минувших лет остаются навсегда в той части нашего сознания, которую мы называем памятью? Благодаря чему мы можем вновь вызывать их к жизни с помощью речи и письма? Вы просто знаете об этом, и все; что ж, я тоже просто знаю. Как вы помните прошедшие дни, так я помню прошедшие жизни. Воспоминания о ваших прошедших днях не прерываются разделяющими их ночами; Точно так же воспоминания о моих жизнях не прерываются ночами сна куда более глубокого, именуемого нами смертью. Десять тысяч раз я погружался в подобный сон и десять тысяч раз пробуждался, как буду пробуждаться снова и снова в течение долгих веков, пока не прекратит существование сама породившая меня планета, разорвав наконец цепь оболочек из плоти, крови и кости, одна за другой вмещавших мою бессмертную душу.

Впрочем, даже гибель планеты не сможет уничтожить эту душу, каким бы ни был конец — безмолвный космический холод под мертвым ледяным солнцем или испепеляющее буйство вселенского пожара. Даже если Земля лопнет, словно сверкающий пузырь, парящий в безграничной бездне, это не уничтожит жизни. Порой перед моим мысленным взором предстает картина ужасной и вместе с тем чудесной катастрофы, которая не в состоянии уничтожить мою душу, но может швырнуть ее в невообразимые бездны, в немыслимые океаны солнц и звезд, лежащих вне человеческого понимания, продолжив нескончаемую цепь меняющихся обличий в прекрасных, таинственных мирах, в бескрайних просторах Вселенной.

Но я не жажду погружаться в эти загадочные глубины. Я — человек Земли. Из праха я возник и в прах обращаюсь не один, но миллионы раз, вновь воскресая в новом, пышущем молодостью теле, словно в свежей одежде. Я не пытаюсь заглядывать за горизонт породившей меня планеты. Мои ноги ступают по ее травам и лужам; ее роса в моих волосах, а золотые лучи ее Солнца греют мои обнаженные плечи; под моими ладонями теплая земля пульсирует жизненной силой, давшей начало роду человеческому, мои руки обнимают живые стволыдеревьев, которые такие же дети земли, как и я, и речь их листьев не менее осмысленна, чем моя.

О, я побывал в обличье многих людей, во многих землях! Лежа в ожидании смерти, которая освободит меня от разбитого, нездорового тела, я не вижу выцветших стен, покрытого паутиной потолка, дешевых репродукций, выдаваемых за картины; они не ограничивают моего поля зрения, так же как и дома, дубовые рощи и холмы вокруг; даже горизонт не является для меня границей. Я вижу пылающие закаты, знакомые мне с давних времен, далекие страны, бескрайние бурные моря — белые утесы на фоне чистой холодной голубизны, окутанные у подножий искрящейся пеной, и парящих с криками чаек. Я вижу великолепие, гордость и славу, блеск солнца на золотых доспехах, ломающиеся копья, развернутые алые паруса и темные глаза любивших меня женщин.

О, я вижу всех, кем я был когда то! Смельчаков и трусов, сильных и слабых, добрых и жестоких, любящих, ненавидящих, жаждущих, пьяных и обжирающихся, сражающихся, предающих, самодовольных — множество тел, рождавшихся с одной и той же не знающей покоя душой, что обретается теперь в хрупкой и болезненной оболочке, которую люди называют Джеймс Эллисон.

Кем только я не был — королем, воином, рабом… Я умирал при Марафоне, при Арбеле, при Каннах, при Шалоне, при Клонтарфе, при Гастингсе, при Айзенкуре, при Аустерлице, при Сан-Хасинто и при Геттисберге. Я был безымянным рыжеволосым вождем, скакавшим на полудиком коне, когда мы принесли бронзу в Западную Европу; я носил копье и щит в македонской фаланге, когда равнины Индии дрожали от топота конницы Александра; я натягивал тетиву лука в Пуатье, когда свистящие тучи наших стрел обрушивались на французских рыцарей; и я слышал скрип кожи, звон шпор и пение ночных всадников, когда мы гнали мычащие стада длиннорогих быков по покрытой туманом тропе, которую люди называют Чисхольм, чтобы основать новую молодую империю кожи, мяса и стали.

Нет такого, чего бы я не мог рассказать вам об этой планете и о бурлящей на ней жизни! Я бы мог опровергнуть любые хроники и саги и посрамить историков и философов!

Но лучше я вернусь в те времена, о которых они не имеют ни малейшего представления. Я расскажу вам о вскормленном волками сыне Делрина и Гудрун Златокудрой.

О да, эта история не нова. У любого народа есть легенды о младенце, приникшем к соскам волчицы. Это мифы всех арийских народов, а от них легенду позаимствовали иные расы.

Всем этим легендам положила начало история сына Делрина и Гудрун. На самом деле Ромула вскормила обычная проститутка, это его сыновья придумали красивую сказку о волчице. Однако молоко серой волчицы действительно было единственной пищей, которую знал во младенчестве сын Делрина.

У меня никогда не было человеческого имени, хотя за годы моей жизни разные племена называли меня по разному. Я был Сильным. Именно это означали многие мои имена, на каком бы языке они ни звучали. Я помню, что племя айсиров называло меня Гор и поскольку это имя ничем не хуже других, я буду называть сына Делрина и Гудрун именно так.

Глава вторая ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОРА

О первых годах моей жизни я помню весьма смутно. Самые яркие впечатления той поры — бесконечные просторы льда и снега, холодный ветер и хрустальные ночи, освещенные тусклым светом мерцающих в тумане звезд.

Думаю, даже в те дикие времена никакой другой младенец не пережил бы и одной ночи в этой промерзшей пустыне. Я выжил.

Помню кислый запах теплого меха волчицы, прикосновение ее языка, легкие уколы клыков. Острый вкус молока, лившегося в мой рот из ее сосков, и другой, куда более горячей жидкости, хлеставшей из разорванных жил свежеубитой добычи. Вкус сладкого мяса, сдираемого с еще трепещущего тела, прежде чем холод превратит тушу в изломанную статую из алого мрамора.

Далеко не все наши жертвы носили на себе собственные шкуры. Я уже сказал, что ни один младенец не выжил бы в тех условиях, в которых проходило мое детство. Теперь, в свете познаний нынешнего времени, я понимаю, что во мне было нечто такое, что отличало меня от племени ваниров, из которого я был родом. Волки это явно почувствовали, иначе сожрали бы меня на месте. Моя душа хранила в себе наследие древних времен, когда обезьяноподобные предки человека совокуплялись с таинственными существами, лишь внешне похожими на людей.

Порой мне кажется, что мой отец поступил правильно, бросив мое нагое тело в ледяные сугробы, и что ошибка его заключалась скорее в том, что он остановил уже взявшуюся за меч руку, когда я криком ответил на вой приближающейся волчьей стаи.

С первых проблесков сознания я понимал, что я не такой, как кормившая меня волчица, как мои проворные серые братья и сестры. Белый пушок, покрывавший мои детские руки и ноги, был тоньше шерстки новорожденного щенка, так что я инстинктивно кутался в полусгнившие шкуры давно съеденной добычи. Волчата, с которыми я недавно играл, вскоре уже носились по ледяным просторам на своих мощных ногах — такие же отважные и яростные убийцы, как и их предки, — я же продолжал неуклюже ползать по нашему логову, не в силах присоединиться к остальным.

Не могу сказать, сколько зим миновало, прежде чем я начал с трудом вставать на ноги, поняв, что могу без посторонней помощи стоять на задних лапах и даже бегать в этом странном вертикальном положении. Кривая левая нога, обрекшая меня на жизнь в ледяной пустыне, постепенно распрямилась — то ли от суровых условий, то ли оттого, что на нее не приходилась тяжесть тела, пока удлинялись и отвердевали мои младенческие кости. Со временем я носился по тундре столь же проворно и неутомимо, как и мои братья по стае, лишь легкий изгиб у лодыжки напоминал о моем прежнем уродстве.

Именно тогда я начал ощущать некое родство со странной двуногой добычей, на которую мы иногда охотились. Прежде, видя лишь растерзанную и изуродованную жертву, я не придавал особого значения тому, какую трапезу я делю со своими собратьями. Для меня она ничем не отличалась от туши лося или оленя.

Однако однажды, преследуя дичь вместе со стаей, я впервые увидел другого живого человека — одинокого и полумертвого от усталости охотника, отбившегося от своих спутников во время снежной бури. Я остановился, зачарованно глядя на то, как отважно он защищался. У него не было ни клыков, ни когтей, ни рогов или копыт — так же, как у меня. Однако, когда стая окружила его, он согнул кривую палку, которая была у него с собой, и с резким звуком отпустил привязанную к ней туго натянутую веревку. Ближайший к нему волк взвыл и высоко подпрыгнул — из его сердца торчала деревянная стрела. Охотник в мгновение ока достал из висевшего за спиной мешка еще одну стрелу, приложил к своей папке и выпустил ее прямо в горло второго серого брата… Затем стая сбила его с ног.

Какое то время он отчаянно отбивался от рычащих убийц, и я увидел, что мое первое впечатление оказалось ошибочным — одна его лапа была вооружена длинным острым когтем. Молниеносный удар этого серебристо серого когтя разорвал живот волка, вцепившегося ему в горло. Затем человек перестал сопротивляться.

Несмотря на голод, я продолжал наблюдать, как мои братья дерутся над дымящейся тушей. Кривая палка и вылетавшие из нее стрелы были недоступны моему пониманию. Серебристо серый коготь отвалился от человечьей лапы. С любопытством разглядывая его, я заметил, что серебристое острие снабжено костяной ручкой, которую я мог сжимать в руке, точно так же, как это делал охотник.

Стоя с ножом в руке и глядя на стаю, сражающуюся за наиболее лакомые куски мяса, столь похожего на мое собственное, я вдруг понял, что я вовсе не какой то смехотворный уродец, которого лишь из удивительной для волков жалости терпят мои ловкие и сильные собратья. Теперь я знал, что я человек. По крайней мере внешне.

Вместе с новым для меня знанием пришло странное беспокойство. Если я человек, то почему не живу среди людей, почему я брат тем, кому человек — враг?

Мучившая меня тайна всецело овладела мною. Я бродил неподалеку от человеческих костров, зачарованно наблюдая за непонятными действиями людей и слушая издаваемые ими бессвязные звуки. В безлунные ночи, когда вокруг все было окутано мраком, я проникал в их поселения. В то время как мои серые братья держались в безопасном отдалении, я незамеченным крался позади странствующих или охотников, разглядывая их оружие, шкуры, в которые они закутывали свои безволосые тела, и дьявольское пламя, с которым они делились мясом.

Времена года сменяли друг друга, и лишь мимолетная оттепель предшествовала смертоносному холоду новой зимы. Я все меньше времени проводил в стае и все больше размышлял о людях и их обычаях. Я понял, что их повизгивание и ворчание — это речь, намного более сложная, чем у моих братьев волков. После долгих упражнений я обнаружил, что могу воспроизводить некоторые из этих звуков собственным горлом и что пылающий дьявол называется «огонь», а кривая палка, выбрасывающая острые стрелы — «лук». Серебристо серый коготь назывался «нож», а его старший брат, который был длиннее и острее любого клыка или когтя — «меч». Больше всего я мечтал о том, чтобы обладать мечом.

Наступил день, когда солнце превратилось в холодный красный диск на фоне низких облаков собирающейся снежной бури. Мои серые братья укрылись в своих логовах, а я, юный дикарь, проживший на свете чуть больше десяти зим, бродя под свинцовым небом, стал свидетелем никогда прежде не виданной сцены.

Посреди предгрозовой ледяной Пустыни сражались люди. Я понятия не имел, в чем причина конфликта, но дикая ярость их схватки заставила подпрыгнуть в груди мое юное сердце. Кровь застучала в жилах, и я скрежетал зубами, дрожа от нестерпимого желания самому броситься в гущу сражения. Лишь какой то инстинкт удерживал меня. Крики и предсмертные вопли сражавшихся заглушали рычание и вой, срывающиеся с моих покрытых пеной губ.

В одной группе было человек двадцать, в другой — вполовину меньше. Благодаря бешеной отваге одного из воинов меньшая группа отчаянно сопротивлялась. Несмотря на угрозу приближавшейся бури, я не отрывал глаз от могучей фигуры, что на голову возвышалась над остальными. Окровавленный меч, длиной почти в мой рост, в его громадных руках сеял вокруг смерть. Рядом с ним сражались другие. С лязгом сталкивались клинки, пока смерть не объявляла кровавый конец очередной рукопашной схватке.

Столь яростная битва не могла продолжаться долго. Один за другим соратники высокого воина падали под вражескими мечами. Какое то мгновение он сражался в одиночестве, окруженный четырьмя оставшимися в живых врагами. Одного из них он разрубил от плеча до живота, но прежде чем он успел выдернуть меч, подоспели другие. Мне не удавалось уследить за тем, что последовало далее. Сталь со звоном ударялась о сталь, вспарывая плоть и извергая фонтаны крови, яростные крики внезапно сменялись стонами и затихали. А потом не осталось никого, кроме высокого воина с окровавленной гривой светлых волос.

Он медленно опустился на колени и огляделся. Снег был испещрен алыми пятнами, и кровь, струившаяся из его ран, добавляла к ним новые. Голова воина опустилась на грудь.

Изуродованные тела убитых начали покрываться инеем, когда я наконец решился покинуть свое укрытие. Объятый благоговейным страхом, я пробрался среди мертвецов к сгорбившейся неподвижной фигуре. Судя по нараставшему завыванию ветра, снежная буря должна была вскоре похоронить и убийц и убитых. Однако мне во что бы то ни стало хотелось завладеть громадным мечом.

Я думал, что воин мертв, но, когда я потянулся к мечу, его глаза внезапно открылись. Я отскочил. Огромный клинок в окровавленном кулаке угрожающе поднялся.

— Айсирский пес… — прорычал воин и замолк. Глаза умирающего удивленно разглядывали меня.

Ледяные иглы покалывали мое тело, поднимавшийся ветер уносил облачка пара от нашего дыхания. Я стоял перед ним — высокий худой юноша, выросший среди волков и потому казавшийся старше своих лет. Ветер развевал мои длинные, белые как снег волосы. К моему телу были привязаны бесформенные куски кожи и шкур — грубое подобие того, что я видел у охотников.

Я глухо заворчал и, увидев, что он не поднимается, шагнул вперед.

— Меч! — проскрежетал я и зарычал, словно волк, требующий кусок мяса у слабого собрата.

Взгляд воина упал на мою искривленную ногу. Я снова зарычал, а на лице его отразилось неописуемое изумление.

— Ради Имира! — выдохнул он. — Ты?!

Сквозь завывающий ветер послышались голоса других людей. Мне был нужен меч, и немедленно.

Неожиданно метнувшись вперед, я увернулся от его неуклюжего замаха и ухватился за рукоятку меча. Он яростно взревел и, шатаясь, поднялся, но я не отпускал руку. Моя сила и ловкость застали воина врасплох, и я вонзил зубы в его предплечье. Но даже смертельно раненный, он был сильнее меня и умел драться. Удар кулака, обрушившийся на мою голову, едва не расколол мне череп. Я продолжал висеть на его руке, вонзив зубы в чужую плоть и уклоняясь от попыток схватить меня.

Он выпустил меч из обездвиженной руки и перехватил его в другую. Ошеломленный от сыпавшихся на меня ударов, я все таки вспомнил о ноже, воткнутом в мои шкуры. Когда, продолжая держать меня прокушенной рукой, воин замахнулся мечом, я быстро выхватил нож и вонзил его в горло противника.

Кровь заглушила его предсмертный крик. Даже за мгновение до смерти ему еще хватило сил опустить занесенный меч, но, скользкий от крови, я вывернулся из под его руки, и тяжелая рукоять меча ударила меня по голове, а лезвие рассекло плечо.

Мертвый гигант рухнул на меня. От боли все плыло у меня перед глазами. Торжествующий, я вырвал меч из его кулака и направился прочь со своим трофеем. Однако мне удалось сделать лишь несколько шагов.

Новые фигуры преградили мне путь. Еще один отряд воинов стремительно ворвался на залитую кровью снежную поляну. Они изумленно уставились на меня и на тело гиганта. Зарычав, я, шатаясь, двинулся к воинам, намереваясь прорваться сквозь их строй и скрыться в снежной буре.

Но ноги не держали меня. Чернота поглотила мое сознание, и я даже не почувствовал, как мое тело ударилось об утоптанный снег.

* * *

Несколько дней я провалялся без сознания. Удар, нанесенный умирающим воином, разнес бы вдребезги череп любого. Кожа на моей голове была рассечена до кости. Прошли дни, прежде чем я смог нормально видеть и стоять, без кружащихся перед глазами искр и черных вихрей.

Любой другой наверняка умер бы. Однако я был не таким, как все.

Я пришел в себя в лагере айсиров. Они обработали мои раны и дали мне еды. Айсиры относились ко мне со смешанным чувством уважения и страха, ведь я убил Делрина Отважного.

Со временем я начал понимать, что ваниры и айсиры воюют. Племя айсиров, в которое я попал, лишь недавно пришло в Ванахейм. Им пришлось пережить множество кровавых стычек, ибо от потери или приобретения охотничьих угодий в этой ледяной пустыне зависела их жизнь. Вождем ванирских воинов был Делрин Отважный. Отряд айсиров застиг Делрина врасплох, когда тот возвращался с другой битвы. На глазах айсиров я убил их самого свирепого врага.

Сначала их удивляли мои странные привычки, незнание их языка и обычаев. Однако рана на моей голове лишь чудом не оказалась смертельной, и вскоре айсиры предположили, что удар попросту лишил меня рассудка. Во всем остальном они полагали, что я юноша из другого клана айсиров и вся моя родня погибла в том сражении с Делрином. Позднее им предстояло узнать, что это не так. Пока же они заботились обо мне, как заботились бы о любом герое своего народа, покалеченном в бою.

Несмотря на смерть Делрина, война с айсирами продолжалась, и вскоре племя было вынуждено отступить в снежные равнины Асгарда. Я ушел вместе с ними, хотя в любой момент мог ускользнуть и вернуться к своей стае. Однако, одержимый навязчивой идеей о жизни среди людей, я постепенно отдалялся от своих серых братьев. Судьба дала мне шанс вернуться к людям. Теперь я мог узнать, действительно ли я человек, или же дикий уродец, лишь внешне напоминающий человека.

У меня не было имени, и айсиры назвали меня Гор, что означало Сильный. Я и в самом деле был сильным: мои мышцы были выкованы безжалостной дикой природой, к тому же я обладал мгновенной реакцией голодного волка. И хотя я неумело обращался с оружием, даже самый отважный из айсиров не осмеливался испытать на себе мой вспыльчивый нрав. Все они были дикими воинами, но даже самый слабый из них мог бы противостоять десятерым из времен Джеймса Эллисона. Однако в то время как они росли в шатрах из конских шкур и были вскормлены молоком матери, я ползал голышом в снегу, дерясь за кусок добычи со своими желтоглазыми братьями.

Несмотря на всю странность людских обычаев, я учился быстро. Свирепые нравы айсиров казались мне крайне мягкими по сравнению с законом «убей или будешь убит» — единственным, который я знал. Однако мне хотелось стать таким, как они, и я заставлял себя учить их язык и бессмысленные обычаи. Если бы я попал в племя ваниров, меня бы наверняка узнали. Однако эти люди пришли издалека, из тех мест, где никто не слышал истории о пятом сыне Делрина, выросшем в волчьей стае.

Четыре с лишним года пролетели незаметно. Все это время я жил среди айсиров, и людские обычаи становились мне все ближе. К тому времени, когда зажили шрамы от ударов Делрина, я уже мог свободно говорить на их языке, есть обожженное на огне мясо, носить их тесную одежду и спать в шатре, не боясь задохнуться. Однако страх перед огнем покидал меня слишком медленно, и многие, замечая это, мрачно хмурились.

Никто не оспаривал того, что меч Делрина принадлежит мне. Меч был моим по закону войны. Я убил бы любого, кто попытался бы отобрать у меня мой трофей. Меч был огромен, и хотя у меня хватало сил, чтобы его поднять, делал я это неуклюже и неумело. Впрочем, айсиры приписали мою неловкость перенесенной ране. Они терпеливо учили меня пользоваться мечом и ножом, секирой, щитом, луком и стрелами. Благодаря природной силе и звериной ловкости на обучение этим искусствам мне потребовалось значительно меньше времени, чем любому другому юноше. Вскоре я уже превосходил своих учителей во владении мечом и мог послать стрелу в глаз бегущего оленя.

Однако, несмотря на все уважение, которое вызывали моя сила и ловкость, я знал, что остаюсь чужаком среди людей, точно так же, как я был чужим в стае. Во мне была некая странность, которую ничто не могло скрыть. Айсиры пожимали плечами и говорили, что я, должно быть, так и не излечился от безумия.

Те, кто помнил мой дикий вид в первые месяцы, хмуро поглядывали на мою искривленную лодыжку и на белые волосы, что покрывали мое тело более густо, чем у них, но в страхе перед моим гневом держали свои подозрения при себе.

Наконец айсиры вновь начали бросать жадные взгляды на земли, ваниров. Вновь затрубил рог войны, и племя, в котором я жил, последовало его зову. Я с радостью отправился вместе с ними. Жизнь в селении стала утрачивать былой интерес, и мне хотелось новых впечатлений.

Как и прежде, на границе Асгарда и Ванахейма разыгрались смертельные битвы и поединки. В наших войнах не было больших сражений — армия на армию, не было пылающих городов, королей и генералов, командующих войсками, — лишь дикая ярость дравшихся за обладание куском ледяной пустыни. Мы сражались не за богатства и не за идеалы, а за наши животы и нашу жизнь.

На этот раз удача сопутствовала айсирам. Многие говорили, что главной тому причиной был Гор, белоголовый берсерк, чья дерзкая отвага и могучий клинок прокладывали кровавые просеки в рядах ваниров. Может быть, это и так, но я знал, что моя удаль в бою и жажда убивать почти не поколебали стену, отделявшую меня от моих товарищей айсиров.

Солнце уже опускалось за обледеневший горизонт, когда мы настигли горстку ваниров. Старые и немощные, они представляли собой жалкое зрелище и вряд ли заслуживали того, чтобы тупить о них клинки. Я занес меч над седобородым стариком, слишком дряхлым для того, чтобы сражаться. В глаза мне бросились шрамы от старых ран на его лысом черепе и его взгляд — взгляд человека, ожидающего смерти. Я понял, что он обречен, и остановил клинок.

— Меч, — прохрипел седобородый. — Откуда он у тебя?

— Я взял его у вождя ваниров еще пять лет назад, — рассмеялся я. — И заплатил ему ножом в горло.

— Кто ты? — спросил он, странно глядя на меня.

— Меня зовут Гор.

— Но ты не айсир! — закричал старик, глядя мимо меня. — Я видел, как тебя еще младенцем оставили на снегу. Тебя выкормили волки, и ты — исчадие зла. Я знаю: ты — пятый сын Делрина, и на твоих руках — кровь твоего отца!

— Было бы хуже, если бы моя кровь осталась на его руках, — усмехнулся я. — Говори, старик. Откуда ты все это знаешь?

— Я Браги, — прошептал он. — Из клана ваниров, в котором ты родился. Твоя мать — Гудрун Златокудрая, а твой отец — Делрин Отважный. Ты их пятый сын. Ты родился с кривой ногой, и Гудрун велела Делрину оставить тебя на снегу, сказав, что у нее уже есть четверо сильных сыновей с прекрасными стройными ногами. Да проклянет Имир день твоего рождения, ибо ты принес смерть Делрину, а теперь обратился против своего же собственного народа!

— У меня нет народа! — зарычал я. — А что стало с остальными сыновьями Гудрун?

— Они — гордость их матери. Раки Быстрый, Сигизмунд Медведь, Обри Хитрый и Элвин Молчаливый. Услышь же их имена и трепещи, ибо они отомстят за своего отца и окрасят снега Ванахейма кровью айсиров!

Я рассмеялся и приставил острие меча к его горлу.

— Это я, Гор Сильный, жажду отомстить, Браги! Отомстить своим братьям, которые заняли мое место у костра! Отомстить своей матери, обрекшей на смерть собственное дитя! Боги благосклонны ко мне, иначе они бы не позволили мне убить Делрина. Пусть же Гудрун и ее сыновья остерегаются мести Гора! Это их преступление сделало меня тем, кем я стал!

— Ты исчадие зла! — из последних сил выругался Браги. — Твоя кровь и твоя душа пропитаны злом — я вижу его! Я видел его еще в тот день, когда убегал от волков, кормящих человеческое дитя!

— А что ты еще видишь, старик?

— Я вижу смерть, — прошептал Браги.

— Вот и правильно, — сказал я и вонзил в него клинок.

Глава третья МЕСТЬ ГОРА

Тот морозный день был успешным для племени айсиров. Вечером они собрались вокруг костров, поджаривая сочные куски мяса и празднуя победу. Я сидел один в своей палатке из конских шкур.

Слова умирающего Браги продолжали звучать в моих ушах. «Услышь их имена и трепещи!» Я и в самом деле трепетал, но не от страха — от ярости. Снова и снова повторял я имена моих ненавистных братьев: Раки Быстрый, Сигизмунд Медведь, Обри Хитрый, Элвин Молчаливый. И была еще Гудрун, по велению которой меня оставили на промерзшем снегу в ожидании волчьих клыков. Гудрун Златокудрая! Я поклялся, что недалек тот день, когда ее золотые кудри смешаются с кровью!

Не раз в эту ночь меня охватывали столь сильные приступы безумия, что я хватался за меч Делрина, выбирался из палатки и глядел в морозную черноту, прислушиваясь к завыванию ветра. Я дрожал от завладевшей мною жажды крови. Свирепое желание отомстить было подобно пламени, сжигавшему мои внутренности.

Однако ненависть не лишила меня рассудка. Для того чтобы месть свершилась, предстояло узнать, какое именно племя ваниров возглавляют мои сородичи и где именно в Ванахейме находится их лагерь.

Одержимый жаждой мести, я мог слепо кинуться вперед и убить десятки ваниров, но меня самого могли прикончить, прежде чем я бы отыскал своих братьев и мать.

Сидя в темной палатке, я решил, что мне следует применить тактику, которую использовали волки, — пробраться мимо стражи ваниров, прячась в тени неподалеку от их костров. Рано или поздно я выясню все, что мне необходимо.

Незадолго до того, как лагеря айсиров коснулись первые рассветные лучи, я проскользнул мимо стражи. Я прополз на животе через хрупкий от мороза кустарник, и ни одна веточка не выдала меня своим хрустом.

Когда над ледяной пустыней поднялся окутанный туманом диск солнца, от лагеря айсиров меня уже отделяло несколько миль. Сделав короткую остановку под прикрытием низкорослых кустов, я вытащил из сумки кусок сушеной оленины.

Я был уверен, что айсиры не обратят внимания на мое исчезновение. Большинство из них до сих пор считали меня безумцем. Но когда им потребуется моя помощь, они наверняка вновь примут меня с распростертыми объятиями. В их смертельной войне с ванирами не обойтись без великого меча Делрина!

Почти две недели я вел жизнь волка. Если голод становился невыносим, я охотился. Я мог загнать оленя до смерти. Не зря же я был вскормлен не знающими устали дьяволами северной пустыни!

Я направлялся на север, туда, где, по моему мнению, находилось главное поселение ваниров. Несколько раз я замечал отряды ваниров, но избегал их, хотя держал в руке могучий меч Делрина. Расправиться с племенем я всегда успею. Сначала нужно заплатить мои личные кровавые долги!

Я снова и снова повторял имена моих братьев и матери. Раки Быстрый, Сигизмунд Медведь, Обри Хитрый, Элвин Молчаливый и Гудрун Златокудрая.

Их имена продолжали звучать у меня в голове, даже когда я спал. Иногда во сне я вскакивал и судорожно хватался за меч Делрина. Какое то мгновение мне казалось, что они рядом и ожидают моего нападения. Потом я снова засыпал, но имена, словно некое зловещее заклинание, отдавались бесконечным эхом в моем мозгу.

Я ночевал в укрытии из камней, или под низкими деревьями, или даже на голом льду, под снегом, тяжело падавшим с беззвездного неба. Накидка из звериных шкур прикрывала мои спину и живот. Оленья шкура покрывала ступни. Больше на мне ничего не было, если не считать кожаный пояс, на котором висели ножны для меча и нож с костяной ручкой, и небольшой, но мощный лук и несколько стрел. Иногда я просыпался, погребенный под снегом, но тотчас отряхивался, словно волк, и продолжал путь.

Однажды утром, через три недели после того, как я покинул лагерь айсиров, я заметил дымок, поднимавшийся над небольшой лиственной рощей.

Спрятаться было практически негде, и я пополз по промерзшей каменистой земле, дюйм за дюймом приближаясь к лиственницам.

Мне потребовалось почти полчаса, чтобы добраться до рощи, но я не опоздал. Небольшой отряд ваниров — как я понял, отставший от более многочисленной группы, — расположившись возле маленького костра, обгладывал кости какого то животного.

— Проклятие! — воскликнул один из них. — Раки с нас головы снимет!

Я затрепетал, услышав это имя, но не издал ни звука. Моя рука инстинктивно сжала рукоять жаждавшего крови меча Делрина.

Другой ванир швырнул кость за спину, пожал плечами и прорычал:

— Пусть себе бесится. Мы отстали — что поделаешь? Не беспокойся. У Раки и его братьев каждый воин на счету.

Он наклонился над костром.

— Проклятый Гор! Он поможет айсирам загнать нас в Край Смерти, где вечная ночь и нет даже мха для пропитания!

Притаившись лишь в нескольких ярдах от них, я вздрогнул, услышав собственное имя. В устах этого ванира оно звучало несколько странно.

Еще один воин, ругаясь, поднялся от костра.

— Гор — такой же человек из плоти и крови, как и все мы! Мы прогоним айсиров обратно в Асгард. И пусть радуются, если, конечно, останутся живы!

Вскоре они встали, закидали костер снегом и направились на северо восток. Подобно голодному волку, я последовал за ними. Один воин обернулся, пристально всматриваясь вдаль, но я успел лечь, распростершись на льду. Он посмотрел куда то прямо надо мной, затем пожал плечами и пошел дальше.

Их было пятеро, но я не сомневался, что мог убить всех, если бы застал их врасплох. Впрочем, это не входило в мои планы.

Они должны привести меня к Раки — Раки Быстрому, Сигизмунду Медведю, Обри Хитрому, Элвину Молчаливому и к Гудрун Златокудрой.

Пятеро ваниров двигались осторожно, не спеша. Похоже, они не слишком торопились воссоединиться со своими товарищами. Я дрожал от нетерпения, но не мог заставить их шагать быстрее, оставаясь незамеченным.

Им потребовалось почти три дня, чтобы добраться до своего главного лагеря. Все это время я, голодный и усталый, следовал за ними по пятам. Когда они ели, я, с горящими от ярости глазами, прятался в темноте, чувствуя, как бурчит у меня в брюхе. Они казались встревоженными и подавленными, словно ощущали, что за ними следят, но никто из них меня так и не заметил. Я полз по ледяной пустыне, словно волк — словно тень волка. Иногда мне попадалась мелкая дичь, но, несмотря на дикий голод, я не обращал на нее внимания. У меня не было времени охотиться. Мною руководила лишь одна цель, и ничто, кроме самой смерти, не могло меня удержать.

Наконец ваниры достигли границ главного лагеря. После коротких переговоров стражники пропустили их, и они скрылись из виду.

Час, а может, и больше, я наблюдал за лагерем, спрятавшись за деревьями. Наконец я решил обойти лагерь кругом, что было непростой задачей, поскольку многочисленные часовые бдительно охраняли все подступы. Однако долгие годы, проведенные в волчьей стае, не прошли даром; я прокрался вдоль всей границы лагеря, и ни один часовой меня не заметил.

Это было стойбище большого клана, явно готовившегося к войне. Казалось, все только и делали, что точили мечи и стрелы, чинили и укрепляли тяжелые кожаные щиты.

У меня не раз была возможность перерезать горло часовому, но я держал себя в руках, хотя меня так и подмывало выхватить нож. Убийство стражника подняло бы на ноги весь лагерь, а этого мне вовсе не хотелось.

Ранним утром я наконец нашел то, что искал: большой шатер из оленьих шкур, охранявшийся двумя рослыми воинами, которые, положив руки на рукояти мечей, то и дело бросали по сторонам подозрительные взгляды. Время от времени к шатру подходили ваниры — судя по всему, вожди низшего ранга, — и после испытующих взглядов часовых их пропускали. Одного из посетителей впустили лишь после того, как он оставил у порога шатра меч, нож и стрелы. Он обругал стражников, но подчинился.

В шатре явно составлялись военные планы, и это могло означать лишь одно: там находились мои ненавистные братья. Сердце бешено колотилось, но мне удавалось сдерживать себя.

Позади большого шатра находился другой, поменьше. Почти наверняка там обитала Гудрун Златокудрая.

Солнце уже поднялось, когда из шатра вышел один из братьев. Я не сомневался, что это Раки Быстрый. Я слышал, что он удивительно похож на Делрина, доблесть которого стала легендой. Раки был громадного роста, в шесть футов с лишним, мускулистый, но стройный, светловолосый, с голубыми глазами. Он был вооружен чудовищных размеров мечом, и я заметил, что его щит сделан не из кожи, а из кованого металла — редкость для тех краев.

Обливаясь потом, я схватился за рукоять легендарного меча Делрина. Я вовсе не боялся этого самодовольного гиганта — меня лишь переполняла, сжигала изнутри ненависть.

Однако я заставил себя не двигаться с места. Я был уверен, что смогу убить Раки в открытом поединке, но в шатре наверняка находились еще трое сыновей Делрина, а в маленьком шатре позади, вероятно, и сама Гудрун.

Я хотел довести дело до конца. Чтобы добиться успеха, нужно было выбрать подходящее время и место.

Пройдясь вокруг и обменявшись несколькими словами с часовыми, Раки вернулся в шатер.

Весь день в шатер приходили посетители. Я подозревал, что готовится большое наступление на айсиров. Сыновья Делрина тщательно планировали свои действия. Я чувствовал, что скоро начнется настоящая война, конечная цель которой — полное уничтожение противника.

За день я сумел хорошо разглядеть остальных братьев: Сигизмунда Медведя, который был ниже ростом и более коренастый, чем Раки, с бочкообразным телом, толстой шеей и непропорционально маленькой головой; Обри Хитрого, худощавого и стройного, с коварным блеском в глазах и, казалось, навеки застывшим на лице презрительным выражением; Элвина Молчаливого, еще одного гиганта, загадочный взгляд которого был устремлен куда то вдаль. С его плотно сжатых губ лишь изредка срывались какие либо слова.

После полудня из за шатра появилась высокая амазонка и заговорила с часовыми. Я сразу же понял, что это Гудрун Златокудрая. Ее густые, заплетенные в косы волосы ярко сверкали в лучах полуденного солнца, и, будь я в состоянии трезво рассуждать, я бы отметил, что она весьма привлекательная женщина.

Однако я смотрел на нее с ненавистью, которую невозможно выразить никакими словами. Мне даже показалось, что она и в самом деле ощутила ее испепеляющий жар: Гудрун повернулась и, нахмурившись, поглядела на кусты, в которых я прятался. Один из часовых что то сказал и направился было в мою сторону, но она покачала головой и велела ему вернуться.

Я отвел взгляд, опасаясь, что, если я и дальше буду смотреть на нее, Гудрун и в самом деле прикажет часовым обшарить кусты, служившие мне укрытием.

Когда на лагерь опустились сумерки, у меня уже был готов план. Я намеревался подождать до полуночи. Избавиться от двух часовых не составляло труда. Убрав их, я проберусь в большой шатер, держа наготове меч Делрина…

Я решил, что будет проще сражаться внутри, а не снаружи шатра. Во первых, мне давала преимущество неожиданность нападения, и, кроме того, в шатре у моих противников будет меньше места для маневра. Снаружи меня бы сразу окружили и атаковали со всех сторон. Если я сумею убить часовых и пробраться в шатер, не разбудив братьев, у меня будет значительно больше шансов.

Кроме того, я предполагал, что звон клинков и крики хотя бы частично приглушат стены шатра. Шум, возникший снаружи, поднял бы на ноги весь лагерь.

Хотя я и не испытывал страха, я прекрасно сознавал, что сыновья Делрина Отважного будут сражаться отчаянно и насмерть. Единственное, чего я опасался — если это можно было назвать опасением, — что меня могут ранить до того, как я успею отомстить. Мысль об этом не оставляла меня. Поэтому я решил, что атака должна быть быстрой, беспощадной и действенной. Стражники не должны издать ни звука, лагерь нельзя потревожить. Я должен напасть быстро и бесшумно, словно сама Смерть.

Тянулись часы. Над горизонтом взошел полумесяц, но вскоре его скрыли густые облака. В наступившей темноте раздавались лишь неустанные шаги часовых. Где то поблизости в кустах послышался крик снежной совы.

Дюйм за дюймом, фут за футом, я наконец выполз из за деревьев, издавая не больше шума, чем упавшая на промерзшую землю тень. Ни один волк не мог бы подобраться к добыче тише, чем я.

Наконец я оказался на расстоянии удара меча от ближайшего стражника. Оставив сверкающий меч Делрина в ножнах, я вытащил свой нож с костяной ручкой и стал ждать.

Ничего не подозревающий часовой подошел ко мне на два фута, остановился, повернулся и двинулся назад. Я сорвался с места, словно выпущенная из лука стрела. Зажав рот часовому одной рукой, другой я полоснул лезвием ножа поперек его горла, перерезав артерию. Даже истекая кровью, он пытался сопротивляться, но тщетно. Лишь смерть могла разжать мой захват. Когда тело часового обмякло, я опустил его на промерзшую землю и, словно смертоносная ночная змея, метнулся сквозь темноту ко второму стражнику.

Он стоял неподвижно, глядя во тьму, когда мой нож вонзился ему в горло. Он дернулся, пытаясь выхватить меч, но ему удалось вытащить его из ножен не более чем на дюйм.

Я направился к шатру сыновей Делрина.

Остановившись у полога, я прислушался. Из шатра раздавался густой храп. Я заставил себя подождать целых пять минут, но никаких звуков, кроме храпа, не услышал. Вытащив тяжелый меч Делрина, я шагнул в шатер и замер, давая глазам привыкнуть к темноте. Несмотря на кромешный мрак, вскоре я смог различить туманные очертания четырех спящих фигур.

Подняв меч над головой, я подкрался к ближайшему ложу из шкур. Некое таинственное чувство опасности, видимо, все же возникло у спящего, и он неожиданно с недовольным ворчанием сел. Судя по всему, это был Сигизмунд Медведь.

Не теряя ни секунды, я бросился к нему. Легендарный меч Делрина описал в воздухе дугу и опустился, разрубив череп, грудную клетку и позвоночник. Сигизмунд Медведь опрокинулся на спину, разрезанный пополам, словно расщепленное молнией дерево.

Я едва успел выдернуть меч из его тела, как кто то вскочил с соседней груды шкур. Это был Раки, и я понял, почему его называли Быстрым. Видимо, он спал с мечом в руке, поскольку клинок просвистел в полудюйме от моего лица.

Он уверенно наступал, но удача была на моей стороне. Собираясь нанести удар, он поскользнулся на одном из меховых одеял и на мгновение потерял равновесие. Только это мне и было нужно. Меч Делрина устремился вперед и наполовину ушел в грудь Раки. К моему изумлению, он удержал свой меч и снова замахнулся. Однако это было лишь последним инстинктивным движением умирающего.

Ко мне приближались еще две фигуры, и я понял, что нельзя терять ни секунды. Чудовищным усилием я выдернул меч Делрина из груди Раки и повернулся навстречу Обри Хитрому и Элвину Молчаливому.

Когда Раки рухнул наземь, гигант Элвин прыгнул вперед, метя мне в голову. Я почувствовал, как острие его клинка рассекло кожу на моем черепе, и рассмеялся.

Знаменитый меч Делрина словно ожил в моей руке, нанося и отражая удары, и, хотя Элвин сражался весьма искусно, его движения казались неуклюжими.

Пока мы сражались, Обри Хитрый кружил рядом с кинжалом в руке. Один раз я ощутил, как его нож рассек мне левое предплечье, но не придал этому значения.

Элвин яростно замахнулся своим громадным мечом. Это было последнее, что он успел сделать. Ему не хватило лишь каких то долей секунды. Меч его отца Делрина свистнул в воздухе, и голова Элвина покатилась по земле.

Широко улыбаясь, я повернулся к Обри. Быстро спрятав нож, он отступил назад и схватил не меч, как я ожидал, а лук. В мое правое плечо уже вонзилась стрела, и я понял, что, прежде чем я успею добраться до брата, за ней последуют другие. Подняв меч Делрина обеими руками, я изо всех сил швырнул его в противника. Удар тяжелого клинка сбил Обри с ног как раз в тот момент, когда еще одна стрела свистнула рядом с моей головой. Прежде чем Обри успел вытащить нож, я прыгнул вперед и обеими руками схватил его за горло. Сжимая шею брата, я видел, как дико сверкают в темноте его выпученные глаза. Хрустнули кости, вывалился язык. Кровь хлынула изо рта Обри, и он обмяк.

Отшвырнув в сторону труп, я подобрал меч Делрина, быстро подошел к пологу шатра и прислушался. Тишина. Я оказался прав, предположив, что стены из конских шкур заглушат шум боя.

Кровь текла по моей голове, руке и плечу, но я не обращал на это внимания.

Выскользнув наружу, я поспешил сквозь тьму к маленькому шатру.

Когда я приблизился к пологу шатра, до моих ушей донесся звук тяжелого, ровного дыхания. Не колеблясь, я шагнул внутрь. Теперь глаза мои привыкли к темноте, и я без труда различил внушительные очертания лежавшей на шкурах в задней части палатки фигуры.

Вытащив нож, я взял его за лезвие, тщательно рассчитал удар и с размаху опустил ручку ножа на висок Гудрун. Она лишь дернулась, но не издала ни звука. Дыхание ее стало хриплым и прерывистым.

Надеясь, что стукнул не слишком сильно, я перебросил ее через плечо, словно тушу оленя, и поспешно вышел из шатра.

Двадцать минут спустя я был уже далеко от лагеря, среди низких деревьев, что покрывали большую часть местности. Несмотря на свой груз, я шагал быстро, остановившись лишь однажды, чтобы запихнуть кусок кроличьей шкуры в рот женщины. Если она придет в себя и попытается кричать, кляп заглушит крики, превратив их лишь в жалкие стоны.

По моим предположениям, до того, как в лагере обнаружат трупы и поднимут тревогу, оставалось еще несколько часов. Однако я не мог быть в этом уверен. Я не знал, поставлены ли часовые на всю ночь или их сменят. В худшем случае у меня оставалось лишь несколько минут.

Вокруг по прежнему было тихо. Не слышно ни звука, если не считать редких криков ночной совы или топота лапок какого то мелкого зверька.

Несмотря на раны и груз, который мне приходилось тащить, я даже не запыхался.

Сбросив Гудрун на обледеневшую землю, я вытер кровь с лица, затем наклонился, вырвал кляп из ее рта и сорвал с нее всю одежду.

Наконец она пошевелилась, застонала и открыла глаза. Я улыбнулся, глядя ей прямо в лицо. Несмотря на измазанное кровью лицо, она меня сразу же узнала и, сердито заворчав, села.

— Ну, старая ведьма, — сказал я, пнув ее ногой, — твой хромой лягушонок прискакал обратно, чтобы слегка позабавиться!

Пошатываясь, она встала и бросилась на меня с кулаками. Уклонившись, я выставил ногу, и она рухнула наземь.

— Лягушата никогда ни о чем не забывают, — сказал я, — так же как и Гор Сильный, которого ты бросила на съедение волкам!

Она снова села, яростно глядя на меня.

— Жаль, что они тебя не сожрали! Мне нужно было самой задушить тебя! Дай мне нож, и увидим, кто из нас достанется волкам!

— Я не сражаюсь с женщинами, — ответил я. — Кроме того, в отношении тебя у меня другие планы!

Она ухмыльнулась:

— Ты боишься сразиться со мной?

Я пожал плечами и рассмеялся:

— Спроси своих четверых сыновей, боится ли сражаться Гор Сильный. Они лежат в своем шатре и крепко спят — но уже больше не храпят!

Я увидел, как побелело ее лицо. Она молчала.

— Ну, хватит, — Прорычал я. — Вставай, ведьма, и иди.

Она без слов поднялась и пошла босиком по льду. Она шаталась, и я видел, что она уже начинает синеть от холода.

Когда мы дошли до середины широкой, открытой всем ветрам равнины, я протянул руку и одним ударом сбил ее с ног.

Дрожа от холода, она продолжала, не отрываясь, смотреть на меня.

— Тебе скоро будет тепло, Гудрун Златокудрая, — заверил я. — Тепло — в голодных волчьих брюхах стаи!

Она ничего не сказала, и я пошел прочь. Добравшись до опушки леса, я остановился и поднял голову. Из моего горла вырвался протяжный, жуткий вой охотящегося волка. Я трижды повторил свой зов, затем присел и стал ждать.

Вскоре в ночном воздухе раздался ответный вой. По звуку я понял, что стая проголодалась. Волки приближались быстро.

Гудрун удалось подняться на колени. Она стояла неподвижно, словно статуя, высеченная из голубого камня.

Появилась стая — поджарые ночные охотники с вывалившимися языками и горящими желто зелеными глазами. Их серые шкуры выглядели свалявшимися. Видимо, охота в последнее время была неудачной.

Не обращая на меня внимания,волки направились прямо к Гудрун, которая продолжала неподвижно стоять на коленях.

Мне показалось, что она уже замерзла насмерть, но, когда вожак прыгнул, намереваясь вцепиться ей в горло, она уклонилась, схватила волка за задние лапы и начала размахивать им, словно дубиной.

Несмотря на неукротимую ненависть к ней, меня на мгновение восхитила отвага этой обреченной женщины.

Однако ее поступок отсрочил смерть лишь на несколько минут. Вожак вырвался из замерзающих рук Гудрун, и стая окружила ее плотным кольцом.

Но она продолжала бороться. Упав под тяжестью изголодавшихся серых хищников, она вонзила зубы в горло одного из волков.

Это было последнее, что она успела сделать. Мгновение спустя Гудрун уже рвали на куски.

Я сидел, глядя, как рычат и дерутся волки над своей добычей. Через несколько минут на льду не осталось ничего, кроме кровавых пятен и нескольких крупных костей.

Собравшись вместе, волки повернулись в мою сторону, присели на задние лапы, протяжно взвыли и умчались в ночь.

На снегу лежали сверкающие волосы Гудрун, смешанные с застывающей кровью и остатками мозга. Могучие челюсти голодных зверей раздробили череп Гудрун на мелкие кусочки.

Я оплатил свой кровавый долг.

Издалека донесся приглушенный, но все нарастающий гул множества голосов.

Я понял, что плоды моих ночных деяний обнаружены.

Глава четвёртая ПРОРОЧЕСТВО ЛЕДЯНОЙ БОГИНИ

Я долго стоял среди елей, прислушиваясь к приближавшимся голосам ваниров, а потом смотрел, как появившиеся из за деревьев воины собрались вокруг обглоданных костей своей бывшей предводительницы. Другой бы на моем месте уже давно сбежал, но меня охватило какое то странное спокойствие. Моя собственная жизнь меня более не заботила. После того как я отомстил, мне казалось, что больше не для чего жить. Возможно, силы покидали мое тело из за ран, погружая меня в состояние полнейшего безразличия.

Жесты, которыми обменивались воины, стали менее возбужденными, и мне показалось, что в их голосах слышится страх. Я был готов сразиться с ними всеми насмерть, если меня обнаружат. Но вместо того, чтобы идти по моему следу, они собрали останки Гудрун и, завернув их в шкуры, поспешили обратно в лагерь. Я понял, что наполнило, страхом их сердца, — они увидели мои следы среди волчьих и поняли своими варварскими, полными предрассудков душами, что в их лагерь проник один из «пустынных оборотней» — чудовище, чье человеческое тело и душа превращаются в волчье, когда зимняя луна освещает снег своими лучами.

Когда они ушли, я повернулся и, придерживаясь волчьих следов, направился в сторону лесистых холмов. Однако слабость нарастала, и вскоре я свернул в сторону и нашел небольшую пещеру под склоном низкого холма. Когда то она служила убежищем диким зверям, но запах был слабым, и я понял, что ее прежние обитатели давно ушли. Торчавшая в правом плече стрела мешала мне, и я выдернул ее. Стрела не была зазубрена и вышла легко. Какое то время я смотрел на струившуюся по руке темную кровь, затем, чувствуя все усиливавшееся головокружение, лег прямо на землю и вскоре заснул.

Не знаю, сколько прошло времени, когда я проснулся. У входа в пещеру стоял большой серый волк и глядел на меня желтыми глазами. Я с трудом сел и заворчал. Видимо, его привлекла моя кровь — небольшая лужица натекла на землю из моей раны. Он не нападал — то ли чувствовал мое родство с ним, то ли насытился мясом Гудрун. Наконец волк повернулся и ушел. Рана перестала кровоточить, но сильно болела; меня била дрожь, голова кружилась. Не думаю, что в этот момент я вообще ощущал себя человеком — поскольку человек в подобных обстоятельствах вернулся бы к племени айсиров за помощью, а я вел себя как волк. Ваниры были правы, считая, что имеют дело с пустынным оборотнем.

Я снова заснул. Не знаю, сколько я проспал, но мне снился сон — если это на самом деле был сон.

Мне казалось, будто я проснулся ночью. Воздух был неподвижен, и в ушах раздавался странный звон — вызванный не лихорадкой от потери крови, а словно создаваемый множеством крошечных ледяных кристаллов. В устье пещеры струился туманный свет. Я осторожно поднялся и выбрался наружу.

Мне казалось, что свет исходит от высокой белой фигуры — ростом вдвое выше любого воина, — которая стояла на краю небольшой поляны перед моей пещерой. Это была женщина неописуемой красоты, с холодно спокойным лицом, окутанным туманной переливающейся вуалью, состоявшей отчасти из снежинок, отчасти из ее длинных серебристых волос. Она заговорила, и голос ее был подобен шепоту ветра среди ледяных колонн под сводами пещер.

— Будь проклят человек по имени Гор, — сказала она, и мне показалось, будто ее глаза вспыхнули, словно острия серебряных кинжалов. — Будь проклят убийца собственной матери!

Какое то мгновение мне казалось, что у нее лицо Гудрун, но затем я понял, что это не так, ибо лицо этого прекрасного и ужасного создания было подобно лицу любой айсирской или ванирской женщины. Одна за другой передо мной представали женщины, которых я знал, хотя ни одна из них не походила на стоявшее передо мной странное прекрасное существо. И я понял, что это Итиллин, Ледяная Богиня, о которой шепотом рассказывают люди северных племен, сбившись в кучу вокруг костра холодной северной ночью. Итиллин, первая дочь Ледяных Богов, которые породили Морозных Исполинов, положивших начало айсирам и ванирам!

На мгновение меня охватил страх, но затем, зарычав словно волк, я выхватил меч и нож.

— Хочешь отомстить за Гудрун? — крикнул я. — Так я и твое мясо брошу зверям!

— Глупец! — Голос Итиллин был подобен завыванию ветра среди голых ледяных скал. — Ты не можешь убить меня, как и я тебя. Ледяные Боги решили иначе. Они повелели предсказать тебе твою судьбу. Но прежде чем я произнесу пророчество, услышь мое проклятие за смерть Гудрун, которая поклонялась мне. Опасности и раздоры станут уделом всей твоей жизни, и у тебя никогда не будет собственных детей, которые помогли бы тебе в старости или продолжили бы твой род!

Я хрипло рассмеялся — ибо что же еще, кроме опасности и раздоров, знали подобные мне волки? А что касается династий, какое дело волку до человеческих забот?

— Раз ты слишком слаба, чтобы убить меня, — крикнул я, — объяви же мне пророчество богов!

— Смертный идиот! — Глаза Итиллин напоминали искры замерзшего пламени, на мгновение вспыхнувшие ослепительным огнем. — Не искушай меня пренебречь их решением. Слушай же: Ледяные Боги избрали тебя себе в помощь в борьбе против богов Юга и их поклонников, поскольку ты единственный, кто пережил испытание холодом. Ты — и волк и человек, ты спасешь цивилизацию от гибели и отдашь ее в руки айсирского вождя и его племени. Они сполна отблагодарят Ледяных Богов.

Так говорят боги. Однако к их пророчеству я добавляю свое проклятие: страдания и бездетность в наказание за убийство отца, матери и братьев. Никогда ты, наполовину зверь — наполовину человек, не найдешь мира ни в одной волчьей стае и ни в одном из человеческих племен.

— Ледяная ведьма, — зарычал я, — я не прошу ни благодарностей, ни проклятий — ни от тебя, ни от тех, кто стоит над тобой!

Я бросился к ней с мечом, но она рассмеялась и начала медленно расплываться в воздухе, а когда я ударил мечом по ее исчезающей фигуре, мое тело охватил холод, и я потерял сознание.

Я проснулся в пещере. Мне казалось, что прошел по меньшей мере день. Плечо страшно болело, но рана уже начала затягиваться и не воспалилась. Я все еще обладал живучестью дикого зверя.

Снаружи послышались человеческие голоса.

Я вскочил, обнажив зубы в беззвучном рыке, и выглянул из пещеры. Из за деревьев приближались ванирские воины — видимо, они шли по моему следу. Я понял, что днем они не так боятся оборотня — или, что более вероятно, стражник, который рассказывал обо мне накануне, убедил остальных, что во мне нет ничего сверхъестественного.

Я выскочил из пещеры, и их стрелы засвистели рядом со мной. Однако, несмотря на слабость во мне оставалось от волка еще слишком много, и вскоре я оставил их далеко позади.

Много дней я жил в лесу, питаясь мелкой дичью, которую ловил голыми руками. По мере того как заживали раны, ко мне возвращалось прежнее человеческое любопытство, и я снова оказался в окрестностях лагеря ваниров. Я намеревался обойти лагерь, разведать обстановку, а затем двинуться в путь в поисках племени айсиров.

Помню, однажды ночью, когда на небе светила полная луна, я вышел на ту равнину, где когда то скормил волкам свою мать Гудрун. В небе мерцало северное сияние, и было светло почти как днем. Снег теперь лежал лишь небольшими островками — большая его часть растаяла под лучами весеннего солнца. Холодный ночной ветер завывал в редких кустах и шевелил мою бороду. Меня охватило какое то странное чувство, я ощутил, как волосы поднимаются у меня на загривке…

Мои чуткие ноздри уловили человеческий запах. Я присел, повернулся и заметил медленно приближавшийся силуэт. Это был человек — вероятно, воин из племени ваниров. Меня он не видел. Я медленно вытащил меч и замер, в то время как он продолжал приближаться. Вскоре воин был уже совсем рядом — так близко, что я мог броситься вперед и прикончить его в мгновение ока, что я и собирался сделать. Однако, стоило мне сжать рукоять меча, человек заговорил:

— Эй, Ледяная Богиня — я здесь! Но где же могучий воин, которого ты мне обещала? Похоже, ты подшутила надо мной. С твоего разрешения, я лучше вернусь в теплую постель.

Он усмехнулся и повернул было назад; однако, узнав в нем молодого воина из племени айсиров, я шагнул вперед и крикнул:

— Хьялмар!

Он резко обернулся, успев наполовину вытащить меч. Я не спеша на его глазах убрал свой меч в ножны. Увидев это, он, слегка поколебавшись, убрал свой, подошел ближе и с недоверием уставился на меня.

— Гор! — наконец воскликнул он. — Тебя тоже послала сюда Ледяная Богиня?

— Я пришел из пустыни, — сказал я, избегая отвечать на этот вопрос. — Что еще за Ледяная Богиня?

— Она явилась ко мне сегодня ночью, во сне! Она сказала, чтобы я пришел сюда и что здесь я встречу того, кто поведет наше племя к победам, каких еще не знало ни одно племя Нордхейма, и что он сделает меня вождем южного народа. Я в ужасе проснулся, но рассмеялся, поняв, что это лишь сон. Однако я не мог заснуть, так что в конце концов оделся и пришел сюда… Гор, что все это значит?

— Это значит, что ты еще не до конца проснулся, — сказал я спокойно, несмотря на непонятный страх, охвативший меня при его словах. — Как ты смог уйти так далеко от лагеря за одну ночь? И разве ты не знаешь, что рядом расположился большой лагерь ваниров?

— Ха! Располагался, ты хочешь сказать. — В глазах Хьялмара вспыхнули искры, и он рассмеялся, откинув назад голову. — Их лагерь теперь наш, а ваниры стали падалью для воронов. Когда мы обнаружили, что ты исчез, я во главе небольшого отряда отправился на поиски. Ты хитрый волк, Гор, но мне часто приходилось выслеживать зверей, и я не терял твоего следа, пока мы не оказались так близко от ваниров, что увидели дым их костров. Ночью я подобрался поближе и услышал разговор двух стражников. Они были напуганы: всех их вождей убил пустынный оборотень, и в лагере никак не могли решить, выслеживать его или же отойти от границы в сторону Ванахейма. Я увел свой отряд, а на следующий день мы вернулись всем племенем. Мы захватили ваниров врасплох. Знатная была битва! Мы убили всех, за исключением женщин и около десятка воинов, кровь которых завтра окрасит алтари Ледяных Богов. — Он снова рассмеялся, затем опять озадаченно посмотрел на меня. — Что все это значит, Гор? Тебе тоже приснилась Ледяная Богиня?

— Идем в лагерь, — сказал я.

* * *

Я долго спал в шатре Хьялмара, меня никто не беспокоил. Продолжавшееся много дней веселье по случаю победы над ванирами наконец завершилось, и весь лагерь погрузился в сон.

Многие удивились, увидев меня на следующий день, поскольку считали, что я погиб или присоединился к ванирам. Однако они еще больше удивились, когда Хьялмар рассказал им о том, что ему приснилось.

— Ледяная Богиня вернула нам Гора Сильного, — сказал он, — чтобы он повел нас к победам, которых еще не знало ни одно племя Нордхейма.

Большинство с радостью восприняли эту весть, но вождь Харольфа и его приемный сын Хетлунд, командующий воинами племени, еще до конца дня потребовали, чтобы Хьялмар и я предстали перед советом племени, который собрался на площадке в центре лагеря, окруженной шатрами. Воины сидели на земле, Харольф и Хетлунд восседали перед своим шатром в креслах из резного дерева, а главный жрец Тьярвакка расположился в кресле из слоновой кости — трофее, добытом у одного из южных ванирских племен.

— Что это за разговоры о Горе и о Ледяной Богине, Хьялмар? — поднимаясь, взревел Харольф. — Пусть об этом знают все. То, что я слышал, попахивает мятежом.

— Я знаю лишь то, что сказала мне Ледяная Богиня, — ответил Хьялмар, и еще раз поведал о своем сне и о том, как он отправился ночью в ледяную пустыню и встретил меня.

— Итиллин не говорила со мной! — закричал Тьярвакка, потрясая посохом. — Зачем ей разговаривать с этим юным выскочкой? Не верь ему, великий вождь, это заговор, чтобы свергнуть тебя с трона.

— Заговор трусов! — проревел Харольф, вытаскивая громадный топор. — Если ты и в самом деле намерен занять мое место, Хьялмар, давай решим это сейчас, как подобает воинам.

— Я не затеваю никаких заговоров, — сказал Хьялмар, — но и не позволю никому называть меня трусом. Если желаешь драться — пусть так и будет!

Харольф ухмыльнулся, и я понял, что он уже обрек на смерть Хьялмара, который, хоть и был искусным воином, все же оставался не более чем юношей. Хьялмар происходил из рода, который прежде правил племенем, и я решил, что Харольф видит в нем соперника. Впрочем, к тому не было никаких причин, ведь лишь грубая сила правила племенами айсиров, а Харольф был могучим воином, вышедшим победителем из сотни сражений.

Хоть я и был волком, но внезапно почувствовал, что не могу позволить убить Хьялмара, давшего мне убежище в своем шатре, ибо даже волк будет сражаться за своих друзей.

— Никакого заговора нет, — сказал я. — Ледяная Богиня явилась и ко мне.

— Ха! — зарычал Харольф, переводя взгляд на меня. — Значит, ты хочешь сказать…

— Давайте проверим! — крикнул Тьярвакка. — Приведите сюда одного из ванирских пленников.

Харольф мгновение колебался, затем кивнул. Тут же из соседнего шатра вывели связанного воина — рослого юношу с отважным, яростным взглядом и ярко рыжими волосами — явно чистокровного ванира, в котором не было ни капли крови светловолосых айсиров. С вызывающим видом он встал перед собравшимися.

— Прикажи убить его, вождь Харольф, — сказал Тьярвакка. — Затем я прочитаю послание богов по его внутренностям, и мы узнаем, правда история о Ледяной Богине или нет.

Харольф дал знак, и Хетлунд, служивший его орудием, улыбаясь, шагнул вперед с кинжалом в руке. Однако воин ванир крикнул:

— Айсирские псы! Такова ваша хваленая отвага? Если вы настоящие мужчины, дайте мне меч и позвольте сразиться, хотя бы даже против вас всех.

— Да — пусть сразится! — крикнул Хьялмар, и многие воины, воодушевленные смелостью пленника, поддержали его одобрительными возгласами. Даже Хетлунд, слыша эти крики, вопросительно поглядел на вождя, однако Харольф, нахмурившись, покачал головой.

— Визгливый щенок, — проворчал Хетлунд, — сейчас я тебя успокою! — И вонзил кинжал в грудь ванирского воина. Тьярвакка тут же подбежал к телу. Не обращая внимания на негодующие возгласы многих, он вспорол живот погибшего и начал копаться во внутренностях. Мгновение спустя он выпрямился, с его узловатых рук стекала темная кровь.

— Ложь! — завопил он. — Ледяные Боги сказали, что история, которую мы только что слышали, — ложь. Это заговор трусов. Убейте этих двоих! Нет, принесите их в жертву вместе с ванирами. Такова воля Ледяной Богини!..

Именно эти слова заставили меня выхватить меч, ибо я ненавидел Ледяных Богов, а Ледяную Богиню в особенности. Прежде чем вопль Тьярвакки успел оборваться, кровь уже хлестала из его перерубленной шеи, а голова катилась по земле.

Поднялся дикий шум. Харольф, рыча, бросился на меня вместе с полудюжиной прикрывавших его стражников. Я едва успел отразить удар, и лезвие его топора пронеслось мимо моего уха. Одним ударом я отсек руку, которой он пытался прикрыться, и мой клинок врезался между шеей и плечом, глубоко погрузившись в грудную клетку и перебив позвоночник и грудину. Он захрипел, содрогаясь в конвульсиях, поток крови хлынул на землю. Мой меч крепко застрял в его теле, и мне пришлось отпустить рукоять, чтобы уклониться от копья нападающего стражника. Затем я увидел, как из груди стражника выскочил стальной клинок длиной в ладонь, и он упал, пронзенный мечом воина айсира.

Я выдернул свой меч из тела, глядя, как воины айсиры рубят на куски стражников Харольфа — тех, кто еще не бросил оружие. Хьялмар прикончил Хетлунда, его мозги растекались по земле из расколотого черепа. Воины торжествующе закричали.

— Хьялмар! Гор!

Хьялмар встал на кресло Тьярвакки и поднял окровавленный меч, обращаясь к соплеменникам. Мне показалось, что Ледяные Боги и в самом деле жили среди нас, а не только в снах, — происшедшее было подобно чуду. Я услышал, как Хьялмар напоминает воинам о снах, посланных ему Ледяной Богиней, о ее предсказаниях будущих побед. Воины радостно вопили, то и дело стуча мечами о щиты. Хьялмар уже стал их вождем; что же касается Харольфа, то многие ненавидели его за жестокость и были рады, что его наконец прикончили.

— А что с пленниками ванирами? — спросил я во время короткого затишья.

— Как бы ты поступил с ними, старый волк? — спросил в ответ Хьялмар.

Я попросил, чтобы их вывели вперед и развязали. Над лагерем воцарилась тишина. Мне нравились эти рыжеволосые воины. Здесь, среди айсиров, они были такими же чужими, как и я среди людей.

— Что вы предпочитаете, ваниры? — спросил я. — Сражаться с нами насмерть оружием, которое мы вам дадим, или присоединиться к нам и разделить с нами победы, которых не знало еще ни одно племя Нордхейма'.

Все до одного предпочли присоединиться к нам, и вновь раздались одобрительные возгласы, хоть и не столь громкие, как прежде, ибо ваниры и айсиры издавна враждовали. Однако они были хорошими воинами и вскоре стали личными телохранителями Хьялмара, которого провозгласили вождем.

Итак, Хьялмар стал вождем большого племени айсиров, а я — его правой рукой. С тех пор наши взоры были обращены на юг, в сторону цивилизованных стран Хайбории, о которых мы мало знали, но которые мечтали завоевать.

Глава пятая НЕМЕДИЙЦЫ

Снежный верблюд был нагружен сверх меры… Два огромных белых горба почти скрывались под беспорядочно наваленной грудой парчи, бархата и шелка. Пятеро воинов в замысловатых доспехах, совершенно не подходивших для местного климата, шли рядом с животным, таща на спинах тюки. Видимо, это были уцелевшие после какого то бедствия. Позади первого верблюда шел второй, волоча за собой сани, на которых сидели три маленькие фигурки, закутанные во множество шкур. Мой отряд, отправившийся на поиски пропитания, похоже, мог вернуться с лучшей добычей, чем предполагал.

Нас было восемь, но, поскольку чужаки были одеты в тяжелые кольчуги с разукрашенными металлическими и, на наш взгляд, примитивными пластинами на груди, спине, руках и ногах, мы были уверены в своих силах.

Под прикрытием заснеженного холма я вытащил лук и выстрелил, целясь в самого дальнего воина, но в этот миг первый верблюд повернул голову и получил стрелу прямо в левый глаз. Животное дернулось, ноги его подкосились; он упал на колени, а затем завалился на бок. Я выругался, жалея о потере столь ценного трофея. Из под ткани послышался звон металла, и на фоне белого снега блеснуло золото, тускло желтое в пасмурном утреннем свете. В отношении всего, что касалось золота, я был всего лишь волком, для которого оно не имело никакого значения. Я вложил в лук новую стрелу, и черно красное древко затрепетало в горле чужака, который побежал к упавшему животному. Двое других метнулись к саням, в то время как Одерик, один из наших ваниров, презрев лук, взревел и, по колено проваливаясь в снег, бросился вперед. Размахивая топором, он вызывал ближайшего воина на поединок. Лишь когда вражеские стрелы усеяли его голову и тело так густо, что почти скрыли из виду, Одерик издал удивленный вопль и, раскинув руки и ноги, рухнул посреди кровавого пятна на истоптанном снегу.

Никто из ваниров или айсиров не стал больше выставлять себя в качестве мишени, и, поскольку чужакам негде было спрятаться, для нас не представляло никакого труда быстро уничтожить их.

Тугрик, ванирский воин, уже собирался броситься к саням и прикончить сидевших в них людей, но я остановил его, приставив меч плашмя к его груди.

Трое в санях не шевелились, лишь плотнее прижались друг к другу. Мы — семеро одетых в шкуры дикарей, сплошные бороды, волосы и бронза — медленно приближались, высоко поднимая ноги над окровавленным снегом.

В санях поднялась невысокая фигура — мальчик, светловолосый и бледнокожий. Черты его лица ничуть не сочетались с богатством одежды, в которой, на мой взгляд, преобладал восточный колорит. Он подбежал к одному из мертвых воинов и попытался вырвать у него из руки меч, но Нальд рассмеялся и схватил мальчишку за шиворот. Тот, отбиваясь руками и ногами, сдвинул рогатый шлем Нальда набок, воин взревел и изо всех сил шлепнул мальчишку по заднице.

Я подошел к саням и откинул шкуры. Под ними жались друг к другу мальчик помладше и девушка — очень красивая, золотоволосая и голубоглазая, тринадцати четырнадцати зим.

Меня, как волка, совершенно не интересовало золото, но женщины меня интересовали. Взяв девушку за длинные косы, я поднял ее на ноги. Она была в богатом платье из красного и синего бархата, подбитом горностаем и окаймленном лентой цвета сапфира. В то время как остальные с восхищенными возгласами разглядывали сокровища, я отвел девушку в сторону, чтобы разглядеть получше.

Она говорила на языке, подобном нашему, но я не мог понять ни слова.

— Говори медленнее, — сказал я.

Она тяжело дышала, видимо, испугалась меня. Как мне говорили, моя внешность считалась зверской даже среди моих соплеменников, к тому же у меня осталось множество волчьих привычек — ходить сгорбившись, свирепо озираться и обнюхивать любые незнакомые предметы.

Девушка открыла рот, затем покачала головой. Она дрожала, а я хрипло рассмеялся, поскольку меня вовсе не стоило бояться. Однако она дрожала все сильнее. В отличие от любой из айсирских или ванирских женщин, она была слабой и безвольной, и уже за одно это я бы мог ее презирать, но во мне вдруг возникло к ней некое чувство, до сих пор я такого не испытывал. Возможно, это было то, что волчица чувствует к своему щенку. Я слегка шлепнул ее, желая показать, что она мне нравится, и улыбнулся.

Она всхлипнула. Я пожал плечами и перекинул ее через плечо. Она не сопротивлялась.

Кадрик и Нальд собирались зарубить мальчиков, но я остановил их. Без всякой видимой причины — мне просто показалось, что для девушки их смерть будет горем. Однако вслух я объяснил свое решение иначе. Из мальчишек можно сделать воинов-айсиров или же продать их куда-нибудь по пути на юг. Нальд пожал плечами и подтолкнул пленников ко мне, словно говоря, что теперь я отвечаю за них. На моей шее неожиданно оказались трое иждивенцев. Я связал мальчишек, и мы направились в лагерь.

Хьялмар был очень доволен, увидев золото и верблюда, и не меньше других озадачен моим решением сохранить жизнь мальчикам. Я привязал их рядом со своим шатром и велел принести им еды, а сам отнес девушку внутрь, где в полумраке валялись необработанные шкуры и покрытое запекшейся кровью оружие. Она снова начала что то бормотать, кажется умоляя меня о какой то милости и показывая то в сторону мальчиков, то дальше, в сторону юга.

Я покачал головой и выбрал из миски большой кусок верблюжьего мяса.

— Я не понимаю тебя, женщина.

Она заговорила медленнее, но акцент ее был настолько незнакомым, что я мог разобрать лишь одно два слова. Устав от бесплодных попыток, я протянул ей миску.

— Хочешь мяса?

Она вцепилась в меня, и похлебка выплеснулась. Я оттолкнул девушку, и она упала на доспехи и шлемы — трофеи моих многочисленных сражений.

Я снова протянул ей миску. Она покачала головой. Я жестом предложил ей раздеться, поскольку намеревался овладеть ею, как только закончу есть. Она снова мотнула головой и отползла к стене шатра. Я улыбнулся, закончил трапезу, подошел к девушке и начал ее раздевать.

Тонкая одежда слетела легко. Ни на что не похожий запах, казалось, заполнил шатер, вновь вызвав у меня странное ощущение. Девушка начала сопротивляться и даже укусила меня, но я был добродушен. Я издал низкий, властный рык, с которым волк самец обращается к своей волчице. Это возымело действие, и девушка подчинилась, позволив мне быстро и без лишних слов сделать свое дело. Затем я завернул ее в шкуры, чтобы она не замерзла.

Теперь можно было попытаться разобрать ее речь, но, похоже, девушке говорить не хотелось. Меня озадачила перемена в ее настроении, и я улыбнулся:

— Говори. Медленно. Я слушаю.

Она всхлипнула.

— Говори.

Она снова всхлипнула, на этот раз громче.

Продолжая улыбаться, я, сложив руки на груди и скрестив ноги, сел рядом с ней. Она начала плакать. Удивившись, я обнюхал ее лицо.

— Тебе больно?

Все ее тело затряслось, как в лихорадке. И снова странный родительский инстинкт заставил меня обнять ее за маленькие плечи и погладить по волосам.

— Говори, — сказал я.

Она продолжала плакать, время от времени глядя мне в лицо, словно пытаясь что то там прочитать. Я улыбался, и она снова начинала плакать. Однако в конце концов она успокоилась и рассказала мне всю свою историю.

Ее звали Шанара, а мальчики Ташако и Яшати были ее братьями. Их взяли в плен воины, которых мы убили. Воины были гирканцами, а Шанара и мальчики — детьми знатного немедийца, наследника трона. Судя по всему, Немедия находилась в постоянной осаде. Изо дня в день в страну вторгались пикты, а власти едва были способны оказывать хоть какое то сопротивление. Военачальники, никогда не видевшие сражений, хвалились своей доблестью, но их отваги хватало лишь на очередной заговор с целью устранения соперников. Гарак, отец Шанары, был единственным, кто смог возглавить армию. Пока Гарак воевал, его детей похитили, а жену и сестру убили. Непосредственными исполнителями были гирканцы, но Шанара утверждала, что ими руководил кто то из знатных немедийцев, кто завидовал героизму ее отца и уважению, которым он пользовался у народа, верившего в него как в единственного, кто способен остановить наступление пиктов. Она намекала, что ей известно имя преступника.

— А что было после того, как вас схватили? — спросил я.

Гирканцы направлялись в сторону восточной границы. Они не говорили своим пленникам, куда идут; впрочем, они все равно не достигли места своего назначения. По дороге они наткнулись на большой отряд странствовавших пиктов. Пикты убили большую часть гирканцев, а уцелевших вместе с пленниками загнали в густой непроходимый лес. Гирканцы долго путешествовали, пока наконец не попытались вновь двинуться на юг, но сбились с пути.

Подробности ее рассказа — как то описания всевозможных интриг — ставили меня в тупик, но суть его была достаточно ясна, и вскоре я утратил к нему интерес. Я вышел наружу. Дрожащие мальчишки почти не прикоснулись к еде.

— Вы, немедийцы, не страдаете излишним аппетитом. Заходите, — сказал я и показал в сторону входа. Они с трудом встали и, спотыкаясь, вошли внутрь. Увидев свою сестру, старший мальчик попытался броситься на меня, но веревка удержала его.

— Боги! Ты… ты… — Его голос сорвался на крик.

— Все в порядке, Ташако, — сказала Шанара, заговорщически глядя на меня. Я не смог понять значения ее взгляда.

Ташако завопил:

— Тебя, леди Шанару из Джелы, изнасиловал этот зверь! И ты говоришь, что все в порядке! Даже гирканцы не посмели сделать то, что сделал он. Все твои надежды на замужество…

Она улыбнулась:

— Все мои надежды умерли в то мгновение, когда гирканцы схватили нас и убили мать и тетку. Этот полузверь спас нам жизнь.

— Теперь она моя жена, — сказал я, чтобы успокоить его.

Ташако уставился на меня. У него зуб на зуб не попадал от холода. Я понял, что немедийцы не так выносливы, как рожденные среди снежных просторов, и предложил мальчикам мои волчьи шкуры, и они как бы нехотя взяли их.

— Шанара говорит, что вашей стране досаждают пикты, что только ваш отец сражается с ними, — проговорил я.

— Да, — ответил мальчик. — Он и его воины. Наш дядя, Ушилон, ненавидит отца, потому что он наверняка станет королем после смерти регента. Регент стар, но он правил вместо четырех королей — они родились безмозглыми. Последний из них умер, не оставив потомства, за три недели до того, как нас похитили. Именно из за этого нас и похитили. Они хотели заставить отца отказаться от прав на престол — ведь народ предпочитает отца его брату.

— И пока соперники строили заговоры, на вашу страну напали враги, — сказал я. Ташако кивнул.

— Ты поможешь нам, вместе со своими воинами, прогнать пиктов? — спросил маленький Яшати.

Я рассмеялся:

— Зачем? Ведь нам пикты не враги.

— Я надеялась, — тихо сказала Шанара, — что ты… мой муж… послан богами нам в помощь.

И снова я испытал это странное чувство.

— Тебе заплатят, — сказал Ташако. — Золотом.

Полог шатра откинулся, и появился Хьялмар.

— Забавляешься с детишками, Гор? — улыбнулся он. — Не думал, что ты можешь быть столь нежным — ты, убивший своих братьев и мать. А может, твоя игра не столь проста, а? Я слышал, здесь что-то говорили о золоте?

— Золото Немедии за войну с пиктами, — сказал я.

Хьялмар пожал плечами и, раскрыв ладонь, показал украшенную драгоценными камнями застежку.

— Я принес твою долю. Я объяснил, кто эти дети и что они мне рассказали.

— Все равно мы движемся в ту сторону, — сказал я. — Мы не первые айсиры, кто нанимается на службу к южному правителю, забывшему, как нужно сражаться.

— И не первые, кого такая служба заставляла забыть об этом, — сказал Хьялмар. — Нам нужны победы, а не работа. — Однако он не отрывал взгляда от золота. — Потому ты и сохранил им жизнь, а?

Я не стал разубеждать его.

— Отец будет рад нашему возвращению, — чересчур горячо сказал Ташако, — и хорошо заплатит.

— У него есть еще? — Хьялмар показал застежку.

— Это сокровища, которые гирканцы украли из нашего дома, — сказала Шанара, глядя в пол.

— Целые ящики. Целые сундуки, — сказал Ташако.

— Целые комнаты, — добавил Яшати. — Целые дворцы.

— Думаю, ты лжешь, — усмехнулся Хьялмар.

— Он преувеличивает, — сказала Шанара, — но не слишком. Мой отец считается самым богатым человеком в Немедии. Вот почему он может вести такую большую армию на борьбу с пиктами.

— Вашему народу платят за то, что он сражается? — удивился я.

— Иначе они не станут воевать — по крайней мере, большинство, — язвительно заметил Ташако. — Рядом с нами сражаются и воины из других стран, но их мало, и среди них нет таких воинов, как ваши.

— Айсирским воинам нет равных, — сказал Хьялмар как нечто само собой разумеющееся. Он взвесил золото на ладони, затем быстрым движением передал его мне и, уже выходя из шатра, сказал: — Может быть, когда нибудь мы возьмем вас с собой в Немедию.

Девушка не отрывала глаз от золотой застежки, но она глядела совсем не так, как до этого Хьялмар. В глазах ее таилась грусть.

— Это твое? — спросил я.

— Моей матери. Эту застежку сорвали с ее платья, когда она умирала…

Я положил застежку в руку девушки.

— Мне она не нужна, — сказал я.

— Похоже, варвар, мы перед тобой в долгу, — мрачно проговорил Ташако, многозначительно посмотрев на сестру. — Однако хочу тебе напомнить, что и ты нам кое что должен.

Похоже, немедийцы считали, что девственность их женщин чего то стоит.

— Ташако, не надо, — сказал младший брат. — Он запросто может тебя убить.

Я улыбнулся.

— Хватит с меня тех родственников, которых я уже успел убить.

— Родственников? Мы не родственники! — Ташако был явно сбит с толку.

— С сегодняшнего дня вы — мои родственники, и потому находитесь под моей защитой. Или вы не братья моей жены? Мы создадим свое племя внутри более крупного. И кто знает, может быть, со временем, когда Шанара родит мне сыновей, и вы тоже станете отцами, мы станем полностью самостоятельным племенем.

Никогда прежде я не замечал за собой такой сентиментальности.

Ташако что то пробурчал, но я не расслышал его слов.

Глава шестая ИЗМЕНА В БЕЛЬВЕРУСЕ

— И так, о принц регент, вот мой совет: немедленно изгоните эту банду варваров из нашего королевства! Эти громкие слова вырвали меня из глубокой задумчивости. В разукрашенном логове, именуемом «дворцом», я сильнее обычного ощущал себя волком… к тому же волком, угодившим в ловушку. Живя среди айсиров, я и представить себе не мог более прочного жилища, чем шатер из конских шкур. Теперь же я стоял посреди приемной залы принца регента Немедии, в городе под названием Бельверус. Город… Никогда прежде мне не приходилось видеть в одном месте столько людей, кишевших, словно черви на падали! Если бы рядом со мной не было моей супруги Шанары, моего брата по оружию Хьялмара и других айсирских вождей, я бы уже давно умчался обратно в северные леса.

Говорил Ушилон, дядя Шанары. Он был очень толстым, а одежды на нем было столько, что хватило бы по крайней мере на два айсирских походных шатра. Ушилон обращался к дряхлому старику, сидевшему в каменном кресле, выложенном искрящимися зелеными, красными и белыми кристаллами, которые Шанара называла «драгоценными камнями». Позади кресла висело огромное знамя, на котором был изображен красный дракон — символ Немедии. По бокам кресла стояли сиденья поменьше — для тех, кого Шанара называла «послами» Кофа, Зингары, Аргоса, Офира, Шема, Аквилонии… Мне эти имена ни о чем не говорили.

Я смеялся, когда Шанара говорила, что вожак большой немедийской человечьей стаи так стар, что едва может передвигаться без посторонней помощи. Однако сейчас он сидел передо мной — трясущийся, с бессмысленным взглядом, истекающий слюной, словно щенок. Куда разумнее обычаи волков — у них правят самые сильные, а не старцы!

— Страна уже полна беженцами из других хайборийских земель, захваченных пиктами, — продолжал Ушилон. — Даже ненавистные аквилонцы сбежались сюда от угрозы, которой они не в состоянии противостоять. Стоит ли открывать ворота для новых предателей? Да эти айсиры — сами варвары, они ничем не лучше грязных пиктов!

— Вы забываете, что величайший правитель в нашей истории, не раз побеждавший вас, немедийцев, был варваром из Киммерии, — возразил посол Аквилонии. — И пикты вели бы себя куда тише, если бы не проповеди одного из немедийских жрецов…

— Ради Митры, придержи язык, Кай Валконн! Лишь благодаря доброй воле принца-регента вам, неотесанным аквилонцам, позволено жить в Немедии. — Круглое лицо Ушилона покраснело.

— А также благодаря тому, что они добавили к нашей армии три тысячи мечей, — раздался новый голос. В противоположность Ушилону, говоривший был высок, широкоплеч и строен, с серебристо седыми волосами и бородой, в помятых боевых доспехах. Это был Гарак, отец Шанары, Ташако и Яшати, а теперь и мой отец… или «тесть». Еще один бессмысленный, загадочный обычай этой «цивилизации».

— Нам нужны любые воины, Ушилон, — продолжал Гарак. — А эти айсиры доказали свою отвагу, пробившись через северные рубежи пиктов в старом Пограничном Королевстве, они вернули мне моих детей. Старый король Горм отрубил бы тебе голову, услышав подобное! Взгляни на нас! Мы последнее из хайборийских королевств, не опустошенное размалеванными дикарями и не стонущее под пятой гирканцев. И ты хочешь отказаться от новых воинов? Да, они требуют платы за свои услуги. Но разве ты не предпочтешь потратить немедийское золото тому, чтобы проливать немедийскую кровь?

— Именно немедийская кровь меня и заботит, дорогой брат, — ответил Ушилон. — Ты хочешь, чтобы наш доблестный и благородный народ был уничтожен, смешавшись с теми, кто слишком слаб, чтобы сопротивляться пиктам? Должны ли мы, последний оплот хайборийских цивилизаций, превратиться в жалкую помесь с этими низкопородными? Но, может быть, ты, дорогой брат, и в самом деле предпочитаешь смешанные браки… Конечно, ведь твоя дочь заявляет, будто она замужем за этим неотесанным волосатым полузверем!

Моя рука метнулась к рукояти меча Делрина, и я прорычал, подобно волку:

— Хочешь попробовать отобрать мою жену, толстяк? Давай — один на один, клык против клыка…

Поднялся страшный шум, и я почувствовал, как на мои плечи легли две ладони. Одна была маленькой и мягкой — рука Шанары. Другая принадлежала Гараку, который, придя в себя после первого потрясения, что его дочь стала моей, уже успел проникнуться ко мне симпатией.

— Спокойно, Гор, — сказал он. — Позволь мне самому разобраться.

— Времена меняются, Ушилон, — сказал он брату. — Если мы не сможем быстро приспособиться, нас раздавят волки с запада и стервятники с востока. Пусть лучше Шанара будет женой воина, подобного Гору, чем любого из этих глупых отпрысков мертвых династий, что толпятся при нашем дворе. Если тебя беспокоит его происхождение, я могу сделать его герцогом. И не говори мне о возможной измене. Джела, может быть, и недалеко от восточной границы, но гирканцы, похитившие моих детей и убившие их мать и тетку, наверняка не обошлись без чьей то помощи…

— Ты смеешь обвинять меня в этом гнусном преступлении? — взревел Ушилон. — Да я…

— Закрой свой болтливый рот и послушай меня, — проговорил принц-регент. Взгляд старика прояснился, его голос звучал четко и твердо. На мгновение мне показалось, что я вижу его таким, каким он был много лет назад. — Вы, ребята, готовы вцепиться друг другу в глотку с тех пор, как достаточно подросли, чтобы драться из за игрушек. Всю мою жизнь я видел одни только ссоры из за этого несчастного трона, и меня уже тошнит. Наследование по отцовской линии, право на трон по матери, четверо придурков наследников… Похоже, это королевство стало таким же дряхлым, как я. Пусть айсиры остаются, говорю я. Может быть, они смогут хоть что нибудь у нас изменить.

Внезапно старик вернулся в прежнее состояние, корона съехала набок на его лысой голове. Однако его слово было законом; Гарак крепко сжал мою руку и сказал:

— Дело сделано. Мы найдем жилье для твоих людей, а вам с Шанарой мы можем предоставить апартаменты, специально выделенные во дворце для правителей Джелы. Сам я всегда ночую в казарме вместе со своими воинами.

— А я со своими, — сказал Хьялмар. — Они обрадуются, узнав, что за сражение с пиктами получат еще золота. Твоя награда за то, что мы вернули твоих детей, достаточно щедра, и сумма, которую ты предложил за службу под твоим знаменем, наверняка удовлетворит их.

Хьялмар взглянул на меня.

— А ты, Брат-Волк… почему ты отказываешься от своей доли? Ты заслужил ее! Немало пиктских черепов треснуло под твоим мечом в том сражении!

— Что мне делать с желтым металлом? — прорычал я. — У меня есть подруга, которая родит мне щенков, и добыча, которую я могу убивать. Что еще нужно волку?

Хьялмар рассмеялся, однако Гарак не смог скрыть растерянности. По настоянию Шанары, ему рассказали о моем происхождении и первых деяниях. Гарак озадаченно смотрел нам вслед, когда Шанара взяла меня за руку и повела туда, где мне предстояло провести первую в моей жизни ночь под каменной крышей.

Когда мы покидали приемную залу, мой проницательный волчий взгляд заметил злость на лице Ушилона. Кроме того, я видел, что Ташако, старший брат Шанары, о чем то горячо заговорил со своим дядей.

* * *

Мы с Шанарой лежали на устланном шелками ложе столь широком, что оно не поместилось бы даже в большом айсирском шатре. Близость Шанары заставила меня забыть об инстинктивном страхе замкнутого пространства, преследовавшем меня с тех пор, как я попал в Бельверус. То, что казалось айсирам роскошным жильем, мне больше напоминало клетку.

За время долгого пути с юга Нордхейма до Немедии Шанара перестала меня бояться, хотя Яшати все еще смотрел на меня с благоговейным трепетом, а Ташако так просто ненавидел. Постепенно Шанара начала понимать, как именно волк любит свою подругу. К большому неудовольствию Ташако, гордая принцесса отвечала мне взаимностью.

Столь несвойственные мне чувства вызывали у айсиров насмешки в мой адрес. Несколько разбитых голов вскоре убедили их в том, что я все тот же Гор и меня по прежнему стоит бояться.

Еще до того, как мы пришли в Бельверус, Шанара пыталась причесать и отмыть меня до приемлемого для Гарака уровня. Ради нее я уступил, хотя ее бесконечные «можно» и «нельзя» казались мне лишенными всякого смысла. Однако она не пыталась изменить моих привычек зверя самца. Я был ее «большим серым волком», и она завывала и взвизгивала от удовольствия, которое могла познать лишь человеческая женщина и которое недоступно ни одной волчице. Я улыбался, представляя, что думают стоящие за нашей дверью стражники, слыша ее крики и мой сладострастный рык…

Шанара прильнула ко мне, и я погладил ее податливое тело. В свете факелов ее обнаженная кожа казалась такой же белой, как у Ледяной Богини — Итиллин. При мысли об этом проклятом имени я сел на кровати, словно потревоженный зверь.

— Что тебя беспокоит, мой волк? — сонно проговорила Шанара.

— Ничего, — проворчал я. Я никогда не рассказывал ей ни об Итиллин, ни о чудовищном проклятии и пророчестве. Что могла знать изнеженная девочка о севере и его жестоких холодных богах?

— Мне будет не хватать тебя, когда ты отправишься вместе с отцом сражаться с пиктами, — сказала она.

— Не волнуйся. Этих дьяволов, может быть, и нелегко убить, но мы прогоним их обратно в… Аквитанию?

Шанара рассмеялась, и ее голос прозвучал словно перезвон крошечных колокольчиков.

— Нет, дурачок, в Аквилонию, — поправила она. — Давай спать. Тебе нужно быть готовым кзавтрашнему военному совету вместе с Хьялмаром и моим отцом.

— Волк всегда готов, — сказал я и погрузился в беспокойный сон.

Снова в моих ушах поплыла звенящая мелодия миллионов крошечных ледяных кристалликов. Снова перед моими глазами в ореоле северного сияния возникла Итиллин, богиня снегов и льда. Снова она смотрела на меня глазами, подобными осколкам льда, сверкавшим на холодном, нечеловечески прекрасном лице.

— Итак, Братоубийца, ты полагаешь, что за стенами Бельверуса ты в безопасности? Думаешь, тебе удастся избежать проклятия Итиллин? Подумай еще, смертный! Подумай, ибо боги Севера уготовили тебе иную судьбу…

Мне хотелось вцепиться ей в горло, но, в отличие от предыдущего сновидения, я не мог ни пошевелиться, ни говорить. Внезапно Ледяная Богиня исчезла, и лишь эхо ее смеха продолжало раздаваться вокруг. Вдруг мне стало холодно, словно неведомая сила швырнула меня в ледяной водопад. Открыв глаза, я обнаружил, что я уже не в спальне правителей Джелы и что со мной рядом больше нет Шанары.

Я находился в каком то большом коридоре, вдоль стен которого тянулись ряды колонн, напоминавшие каменный лес. Я стоял в неуклюжей позе, опираясь спиной о камень, а мои руки были связаны позади колонны. Сморгнув капли воды с глаз, я увидел, что очутился в этом странном месте не один.

Шанара все таки была рядом. Ее золотистые волосы взлохмачены, в голубых глазах — страх и замешательство. Кто то позаботился о том, чтобы прикрыть ее наготу, надев на нее длинную атласную накидку, но не подумал и мне оказать такую услугу. Впрочем, меня это не беспокоило; густые волосы на моем теле достаточно защищали меня.

Был здесь и Ушилон. Он смотрел на меня, как дикая кошка, приготовившаяся сожрать пойманного воробья. Он то перебирал лежавшие на его ладони драгоценные четки, то поправлял пояс, стягивавший его объемистое брюхо.

Был здесь и Ташако. Взгляд его горел такой ненавистью, на какую способны лишь дети его возраста. Он явно был доволен происходящим.

Кроме того, в коридоре находилось около дюжины немедийских дворцовых стражников, вооруженных копьями и мечами. Поодаль от остальных стоял темнокожий незнакомец неизвестной мне расы, в черной, как ночь, мантии с длинными рукавами и с гладко выбритой, словно коричневое яйцо, головой.

Мне хватило одного взгляда, чтобы увидеть всех сразу. Однако внимание мое было приковано к рыжебородому гиганту, стоявшему передо мной. В огромных руках он сжимал ведро с водой, с которого все еще падали капли. Это был Тостиг Зверобой, один из ваниров, присоединившихся к племени Хьялмара после того, как мы захватили главное стойбище его народа.

— Почему ты предал меня, Тостиг? — спокойно спросил я.

— Предал? — повторил ванир с безумным блеском в глазах. — Предал? Проклятый зверь, ты не знаешь, как долго я ждал этого момента! Хотя вряд ли ты мог догадаться, что я сын Хенгиста Железной Руки, брата твоего отца Делрина! О Имир! И я еще вынужден называться твоим родственником! Ах ты проклятый пес, убийца собственной матери!

Обезумевший великан с размаху ударил меня ладонью по лицу. Моя голова ударилась о колонну, и я плюнул кровью ему в глаза. Зарычав, как бешеный зверь, Тостиг занес ногу, метя мне в пах. Однако моя нога оказалась проворнее. Хватаясь за свое покалеченное мужское достоинство, Тостиг со стоном осел на пол. Я рассмеялся, когда двое немедийцев оттащили его подальше от моих ног.

— Хорошо, что этот неотесанный ванир не добился своего, — сказал темнокожий незнакомец.

— Не согласен с тобой, Ментуменен, но пусть будет так, как ты пожелаешь, — сказал Ушилон. — Ты последний из великих чародеев Стигии, именно поэтому мое золото помогает оплачивать войну твоей страны против Черных Королевств. Однако я не могу понять, почему тебе так важно, чтобы этот зверь остался жив.

— Такова воля Сета, — загадочно произнес Ментуменен. — Благодаря могуществу, данному мне Сетом, моим людям не составило труда подсыпать сонного зелья в вино, которым наслаждались эти двое, прежде чем… уединиться. Не менее легко моим людям будет подстроить смерть Гарака, и обвинить в ней айсиров. А что касается смерти принца регента… это проще простого, поскольку душа старика едва держится в его древнем теле.

— Великолепно, мой друг чародей, великолепно, — елейным голосом произнес Ушилон. Затем, повернувшись ко мне, он широко улыбнулся: — Итак, полузверь, мы встретились «клык против клыка», и теперь всем ясно, что мои клыки намного превосходят твои. Вскоре я стану королем Немедии, а Ташако моим наследником, поскольку у меня нет собственных сыновей. Затем я смогу обеспечить моей стране надлежащее будущее.

— И какое же это будущее? — спросил я, незаметно проверяя прочность своих пут. Веревки были крепкими, но я тоже.

— Какой любопытный дикарь, — задумчиво произнес Ушилон. — Что ж, пусть твои невежественные уши услышат о моих планах. Я начну с того, что избавлю Немедию от чужеземного сброда, которым кишат улицы наших городов. «Маленький Коф», «Маленький Аргос», «Маленькая Аквилония» — всем обитателям этих крысиных гнезд будет предложено либо покинуть Немедию, либо подохнуть на улицах. Твои айсиры станут первыми. Тостиг об этом позаботится. Он не питает любви к твоим товарищам.

Затем я заключу мир со старым Гормом, что будет достаточно просто — отдам ему на разграбление несколько захудалых западных провинций. Наконец мы заключим союз с гирканцами. Объединенными усилиями мы сможем изгнать пиктов в их леса, за Черную Реку. Я уже пообещал выдать Шанару за Ага Джунгаза из Турана, скрепив тем самым нашу тайную сделку. Именно туда везли ее и мальчиков, прежде чем ты вместе со своими друзьями дикарями прервал их путешествие.

— Ты не можешь выдать меня за какого то восточного эмира! — воскликнула Шанара. — Я жена Гора.

— В самом деле, моя дорогая? Разве жрец Митры произнес Слова Единения над вашими помазанными благовониями головами?

Шанара наклонила голову и прикусила губу. Она знала, что официальная церемония немедийского бракосочетания не совершалась над нами. Мы были мужем и женой лишь потому, что так сказал я. И Ташако знал об этом не хуже нас.

Внезапно Шанара топнула ногой и вызывающе взглянула на дядю.

— Ты страшный человек, дядя Ушилон. Ты готов продаться с потрохами гирканцам, которые, как всем известно, относятся к своим женщинам хуже, чем к рабам. Ты готов предать собственный народ, вступая в сговор с нашими заклятыми врагами. Ты оскверняешь священный лик Митры, пользуясь услугами поклонников Сета! Дядя ты мне или нет, но ты не человек. Ты — свинья!

Покраснев от ярости, Ушилон размахнулся и ударил Шанару по лицу жирной рукой в золотых кольцах. Вскрикнув, девушка упала.

— Ах ты маленькая блудница! Ты не смеешь со мной так разговаривать. Да я…

Но он не договорил. Ибо, когда рука Ушилона ударила мою супругу, я превратился в волка, и мерзавец понял, почему айсиры называли меня Гором Сильным. Самый отважный человек времен Джеймса Эллисона побледнел бы перед моим звериным бешенством.

Зарычав так, что немедийцы замерли от страха, я изо всех сил рванул связывавшие меня веревки. Они лопнули, и я оказался на свободе! Отшвырнув стражников, словно набитых перьями кукол, я прыгнул к Ушилону, отчаянно пытавшемуся нашарить на поясе кинжал. С моей, волчьей, точки зрения, его движения казались до невозможности медленными. Я обрушился на него еще до того, как он успел вытащить нож, и повалил Ушилона на пол подобно моим серым братьям, заваливающим беременную олениху. Он завопил, как женщина, когда мои зубы вонзились в его мясистое горло. Его пальцы вцепились в мое лицо, но я обращал на его слабые попытки внимания не больше, чем волчица мать на укусы щенков.

Услышав крик Ментуменена, что я нужен ему живым, стражники вышли из оцепенения и начали бить меня тупыми концами копий по голове. В глазах у меня помутилось, но я успел ощутить вкус горячей соленой крови Ушилона во рту. Последним, что я слышал, прежде чем тьма сомкнулась надо мной, был голос Шанары, выкрикивавшей мое имя, пронзительные вопли ее дяди и зловещий смех Ментуменена из Стигии…

* * *

Когда я пришел в себя, в моей голове пульсировала боль — казалось, кузнечный молот бьет о наковальню черепа. И хотя глаза мои были открыты, кроме сплошной черноты, я ничего не видел. На мгновение меня охватила присущая человеку паника. Неужели враги ослепили меня? Но верх взяло хладнокровие волка, и мои глаза постепенно привыкли к полумраку моей тюрьмы.

Ибо я действительно очнулся в тюрьме, и в тюрьме весьма тесной. Я лежал скорчившись на полу и не мог пошевелить конечностями без того, чтобы не натолкнуться на податливые стены. Стены? Нос подсказал мне, что они сделаны из кожи. Слабый свет сочился сквозь три ряда стежков, тянувшихся сверху донизу. Снаружи явно еще была ночь. Короче говоря, меня, Гора Сильного, упаковали в некое подобие гигантского кожаного мешка. Унизительность моего положения приводила меня в ярость, и я уже был готов вырваться из своей тюрьмы одним могучим движением.

Но тут я понял еще кое что: подо мной не было ни земли, ни пола и кожаный мешок ни на что не опирался… К тому же он двигался! Сквозь швы я ощущал порывы холодного свистящего ветра. И я слышал хлопанье могучих крыльев над головой…

Мною овладел настоящий страх, присущий и человеку и зверю… страх перед неизвестностью. Я не знал ни одной птицы, которая могла бы поднять в небо человека моих размеров с той легкостью, с какой сова уносит лесную мышь. Я не мог представить себе обладателя столь чудовищных крыльев. Забыв о неудобствах своего положения, я начал терпеливо ждать, подобно затаившемуся зверю. Рано или поздно это удивительное путешествие должно было закончиться. Я лишь надеялся, что оно закончится не тем, что меня сбросят с невероятной высоты на землю. Я гадал, удалось ли мне загрызть Ушилона до того, как копья стражников лишили меня чувств.

Хотя я не знал, как долго продолжался полет, свет, сочившийся сквозь швы, становился все ярче и ярче. Я мог судить о том, что полет близится к завершению, слыша, как стихает хлопанье крыльев и как ослабевает ледяной ветер. Внезапно я со всего размаху грохнулся о землю.

Несмотря на сведенные судорогой мышцы, я начал вырываться из своей кожаной тюрьмы. Мне хотелось увидеть обладателя гигантских крыльев. Я изо всех сил напряг руки и ноги, разорвал швы, и мешок распался на три части.

Моргая от неожиданно яркого солнечного света, я посмотрел вверх… и глухо зарычал. Менее чем в дюжине футов над моей головой парило гигантское черное создание — не летучая мышь и не птица, хотя чем то оно походило на них обоих. Размах кожистых крыльев составлял футов сорок, а поднимаемый их медленными движениями ветер бил мне в лицо и вздымал вокруг водовороты снежной пыли.

Мне вдруг показалось, что перед тем, как все убыстряющиеся взмахи крыльев унесли тварь в небо и она превратилась в едва заметную черную точку, в глазах ее мелькнула насмешка. И глаза эти вдруг напомнили мне глаза стигийского чародея. Или это была лишь игра снежинок на фоне пасмурного неба? Не знаю.

Не тратя время на лишние раздумья, я потянулся, разминая затекшие суставы, и попытался определить, где же сбросила меня летучая тварь. Окинув взглядом незнакомую местность, я понял, что нахожусь к северу от Немедии. Снег здесь был глубже, лес гуще, а ветер, обдувавший мою обнаженную кожу, таким же холодным, как и ветры, знакомые мне с детства.

Итак, путь мой лежал на юг. Однако я не знал, как велико расстояние, отделяющее меня от Немедии. Я мог оказаться и совсем далеко в Асгарде, и в Ванахейме, или даже в Киммерии… или совсем близко, в краях, именуемых Пограничные Королевства. Однако я поклялся, что, даже если я очутился в обители самих Морозных Исполинов, я вернусь в Бельверус и выясню, что стало с Шанарой. Если с ней хоть что то случилось… Я весь затрясся, одержимый жаждой крови.

Из за деревьев неподалеку донеслись какие то звуки — вой волка и рычание снежной рыси. Волк, видимо, был один, поскольку ни одна рысь не посмела бы связываться со стаей.

Я колебался… затем вприпрыжку помчался туда, где происходила схватка. Я быстро и ловко, как в юности, скользил среди деревьев и вскоре оказался возле поляны, где шла борьба не на жизнь, а на смерть.

Обычно поединок рыси с одиноким волком идет на равных. Однако этот волк был со свалявшейся шерстью, старый и слабый. Мой нос подсказал мне, что это самка. И в запахе ее было что то еще, почти неуловимое. Когти рыси разорвали живот волчицы, и ее внутренности вывалились на снег.

Я зарычал и ворвался на поляну. Рысь подняла голову и отскочила в сторону. Она явно растерялась; вероятно, прежде на нее никогда не нападал голый невооруженный человек. Недовольно ворча, снежно белая кошка присела на длинные задние лапы и прыгнула, целясь мне в горло. Однако, изогнувшись, я уклонился от смертоносных когтей и щелкающих клыков. Когда рысь была еще в воздухе, я схватил ее за загривок, бросил на землю и упал на нее сверху. Яростно рыча, рысь пыталась освободиться, но мои ноги удерживали ее, а руки медленно сжимали ее горло.

Кошка была мускулистой и сильной. Ей почти удалось перевернуться, едва не распоров мне живот, но тут я нечеловеческим усилием наконец сломал ей шею. Тяжело дыша, я поднялся и, отшвырнув труп рыси в сторону, подошел к умирающей волчице.

Несмотря на то что она была облезлой и дряхлой и ее внутренности расползлись по покрасневшему снегу, я узнал ее. Ее тускнеющие глаза тоже узнали меня. Короткий стон вырвался из ее горла, язык слабо лизнул мою руку, и она умерла.

Это была та самая волчица, которая кормила меня, пока я не стал достаточно сильным, чтобы бегать вместе со стаей. Моей настоящей матерью была именно эта волчица, а вовсе не ванирская сука, обрекшая меня на смерть через несколько мгновений после моего рождения. Однако я не стал оплакивать безымянную волчицу так, как это делают люди, — с рыданиями и причитаниями, странными ритуальными словами, предназначенными для уже ничего не слышащих ушей. Слезы застыли у меня в глазах, когда я насыпал груду камней над ее телом.

Закончив, я присел и издал долгий, протяжный вой. Было ли случившееся ответом Сета Ледяным Богам, желавшим, чтобы я сражался на их стороне? Не был ли я лишь игрушкой, которую швыряли друг другу боги Севера и Юга, движимые неведомыми мне капризами?

Нет! Я был Гором Сильным! Я поклялся именем тех, кому мог бы поклоняться волк: так же, как я убил Раки Быстрого, Сигизмунда Медведя, Обри Хитрого, Элвина Молчаливого и Гудрун Златокудрую, я убью Ушилона, Тостига Зверобоя, мальчишку Ташако, а в первую очередь — Ментуменена Стигийца. Но лишь черная магия могла объяснить, почему летучая тварь сбросила меня именно здесь и именно сейчас…

Кроме того, смерть ждала каждого пикта и гирканца, до которых я мог бы добраться. Это они были причиной непомерного тщеславия Ушилона. От «цивилизованности», приобретенной мной усилиями Шанары, не осталось и следа. Я снова был жаждавшим мести волком, кровожадным орудием смерти, направленным прямо в сердце моих ненавистных врагов!

* * *

В течение недели я блуждал по незнакомой местности, ведя жизнь дикого зверя. Я охотился на зайцев и выкапывал сусликов из полузамерзших нор. Однажды мне удалось полакомиться барсуком — я разбил ему череп камнем. Камни и дубинка из тяжелого сука были единственным, что отличало меня от настоящего зверя; во всем остальном я был двуногим хищником. Я знал, что движусь на юг, но не знал, как далеко мне удалось пройти.

Однажды, услышав рычание волков и крики людей, я поспешил на шум. Хотя меня мало волновало общество людей или волков, люди, по крайней мере, могли сказать мне, где я нахожусь, или попытаться убить меня… Если я намеревался привести свою месть в исполнение, я должен был рискнуть.

Подняв дубинку, я помчался по снегу, надеясь добраться до людей, прежде чем их всех загрызут волки. На этот раз я был вынужден сражаться против своих серых братьев, а не вместе с ними…

Наконец я выскочил на заснеженную равнину, по сторонам которой росли сосны и ели, и вновь стал свидетелем отчаянной схватки. На этот раз она не имела ничего общего с прежними, ибо люди и волки не сражались друг с другом. Они охотились вместе, и добычей их был громадный лось.

Во времена Гора подобные монстры уже были редкостью. Во времена Джеймса Эллисона они уже давно вымерли. Зверь, рывший копытом снег и выдыхавший из ноздрей густые клубы пара, был не менее настоящим, чем стекавшая по его лохматой шкуре кровь. Из его боков торчали три копья, но лось, казалось, даже не замечал этого.

Лось — вдвое больше оленя самца — казался гигантом. Его массивные ветвистые рога были покрыты алыми пятнами, поскольку лось успел взять с преследователей свою кровавую дань, прежде чем его окончательно загнали. Утоптанный снег вокруг был красным от свежей крови.

Волки принадлежали к той же поджарой серой породе, что и те, с которыми я бегал в детстве. Их было пять, и они изматывали лося, кусая его за нос и за бока. Людей было семеро — стройные мускулистые гиганты, голые, как и я, но их жилистые тела были покрыты густым белым мехом. Белые бороды окутывали их зверские лица, а белые волосы были спутаны и грязны. Оружием им служили копья с каменными наконечниками и каменные ножи. У некоторых были слегка кривые ноги, подобно моей левой ноге. Люди и волки охотились не как хозяева и домашние животные, а как равные члены одной стаи. Вот так когда то я охотился вместе со своими серыми братьями.

Охотники осторожно окружали добычу, вонзая в нее копья. Они ждали, когда лось ослабеет, чтобы поразить жизненно важные органы. Трое мертвых людей и два мертвых волка научили их, что атаковать слишком рано — чересчур опасно.

Однако осторожность не в правилах Гора Сильного. Я знал, как быстро завершить охоту. Подкравшись к охотникам и их добыче столь тихо, что ни человек, ни зверь не догадались о моем присутствии, я метнулся прямо к голове лося и изо всех сил обрушил дубинку между его глаз. Затем я отскочил, избегая рогов, удар которых мог проломить мою грудную клетку, словно тонкую доску.

От удара моя дубинка раскололась, но череп лося выдержал. Однако зверь был на мгновение оглушен. Все, что оставалось сделать охотникам, — вонзить копья глубоко в его могучее сердце. Едва лось упал в предсмертных судорогах, волки тут же набросились на него.

Я смотрел на приближавшихся ко мне охотников; серые глаза на их бледных полуобезьяньих лицах разглядывали меня с подозрением.

Как Джеймс Эллисон я знаю, что их племя было последним из древних обезьянолюдей Арктики, потомками которых стали айсиры и ваниры, чьи наследственные черты проявлялись каждые семь поколений среди народов Нордхейма. Человек дал этим полузверям много имен. Некоторые из них до сих пор остались в истории: Ме-те, Йе-те, Ми-Го… Невежественные антропологи времен Джеймса Эллисона назовут их ископаемые фрагменты «Гейдельбергским человеком».

Они были братья волкам и заключили первый пакт между человечеством и волчьим родом много веков назад. В тот давний день в ледяной пустыне возле лагеря Делрина Отважного волки Ванахейма почувствовали во мне эту древнюю связь. Как удалось этому маленькому племени обезьянолюдей выжить так далеко от их родины — мне неизвестно ни как Джеймсу Эллисону, ни как Гору Сильному. Впрочем, как Гора Сильного, меня это и не интересовало. Я лишь рассмеялся лающим волчьим смехом и вспомнил слова Итиллин: «Никогда ты, наполовину человек и наполовину зверь, не найдешь мира ни в волчьей стае, ни среди человеческого рода…»

Ледяная ведьма солгала! Ибо я нашел свой народ.

Глава седьмая НЕМЕДИЙЦЫ

Итиллин оказалась права. Они не были моим народом, они даже не принадлежали к роду человеческому, хотя мне потребовался месяц, чтобы понять это.

Целый месяц среди искрящегося снега и пурпурно голубых теней, под лучами холодного солнца, пылавшего ярким желто белым пламенем, я пытался найти свое счастье. Целый месяц я пытался убедить себя — все с меньшим успехом, — что здесь я дома и счастлив. Бегая голышом среди больших занесенных снегом каменных глыб, похожих на гигантские погребальные курганы, среди отчаянно цепляющихся за жизнь лиственниц и удивительно зеленых елей, я пытался убедить себя, что это и есть настоящая жизнь и что здесь мое место — среди людей, которые на самом деле не люди, а звери, которые на самом деле все таки не звери.

Однако Итиллин не солгала. Да, она была ведьмой, ледяной ведьмой, говорившей от имени самих Ледяных Богов, но она не лгала. Она знала. Она знала меня намного лучше, чем казалось мне самому.

Я тоже знал это, но пытался обмануть себя, ибо таков обычай людей, где бы они ни жили или умирали. Да, я человек, воспитанный зверями, но не зверь. Мы, люди, обманываем сами себя — по отдельности и целыми племенами, городами или нациями; мы обманываем наших женщин, наших животных и даже наших детей. Ибо существует ли хоть один отец, который не пытался бы убедить своих детей в собственной непогрешимости, даже в божественности?

Божественности. Да, мы даже богов пытаемся обмануть во всем, что касается нас: нашего поведения, нашего склада ума, чувства собственного достоинства. Удается ли это нам?

Кто знает… А что такое бог? Кто ответит на этот вопрос?

Одни утверждают, что боги вездесущи и мы их совершенно не заботим, что для них мы — жуки, копошащиеся в навозе у их могучих ног. Другие говорят, что боги создали нас по своему образу и подобию ради собственного удовольствия. Если так, то они должны чрезвычайно гордиться своей жестокостью и остроумием!

В Бельверусе я слышал, как один человек кричал на улице всем, кто хотел его услышать, что богов по своему образу и подобию создали сами люди, а не наоборот. Одни слушали с интересом. Другие улыбались и шли дальше по своим делам. А третьи приходили в ярость и старались, чтобы оратор замолчал да еще и потерял при этом несколько зубов, — это были жрецы, служители богов. Никто не знает, ревнивы ли боги, но жрецам в этом не откажешь, и потому они готовы заткнуть рот любому, кто прославляет иные божества, даже не останавливаясь перед тем, чтобы убить вольнодумца, его жену и его детей.

Никакой бог не создавал меня по своему образу и подобию. А если и был такой, я о нем никогда не слышал. Сам я тоже не создавал божеств по своему образу и подобию, ибо никто, подобно мне, не становился из младенца зверем, из зверя человеко зверем, а затем из человека — опять зверем…

Нет. В мире не было ни богов, ни людей, подобных мне.

Теперь вам понятно, что творилось в моих мыслях все это время? Я пытался разрешить неразрешимое весь месяц, который провел среди Ми-Го — ибо так они называли сами себя, хотя люди высокомерно называли их Йети, а поскольку люди пережили их, осталось только это имя.

Хотя кто знает, в самом ли деле мысли мои были тогда заняты подобными проблемами? Возможно, я столь разумно рассуждаю лишь теперь, будучи Джеймсом Эллисоном, в двадцатом веке, в своей нынешней жизни. Ибо я жил множество раз до того и буду жить впредь, снова и снова, и, возможно, однажды я вспомню Джеймса Эллисона, так же как сейчас вспоминаю несчастное одинокое существо, не человека и не зверя, который был мною, Гором, и его страдания в тот год, когда он стал взрослым.

Да, я действительно стал взрослым. До этого я был лишь зверем, радующимся жизни. Я жил сегодняшним днем ради того, чтобы набить брюхо, я был одержим одной мыслью, мыслью о мести. И мщение мое свершилось. Я сам сделал себя сиротой среди людей, у которого не было ни единой родной души. А теперь рысь сделала меня сиротой среди зверей.

Ища близости и удовлетворения, я, словно дикарь, изнасиловал Шанару. А потом решил и объявил: она будет моей! Моей! Я уже говорил о высокомерии человечества? Моя принадлежность к нему обеспечена. У меня есть супруга!

А почему бы мне не завести и жену волчицу — мне, которого люди звали Сильным, волки Безволосым (хотя это не совсем так), а Ми-Го — короткошерстным, Гл'да? (Они имели в виду волосы на моем теле, которые люди уподобляли звериной шерсти…) Почему бы тебе, Гор, не найти себе симпатичную, чувственную волчицу — стройную, гладкую и ищущую близости? Помнишь ту, что пришла к тебе в тот день, когда снег сверкал на солнце, а небо было голубым, словно глаза Шанары? Молоденькую волчицу, отдавшуюся тому, кто, хоть и не походил на волка и пах не как волк, был тем не менее сильным зверем, от которого можно было ожидать защиты и хорошего потомства?

А почему бы и не… «женщину» Ми-Го?

Я попробовал с Клу'до из племени Ми Го, но не мог думать ни о ком, кроме Шанары. Я закрыл глаза, но даже сквозь закрытые веки я видел Шанару. Кроме животных чувств, я не испытывал к этой самке ничего.

Было ли это доказательством того, что я не животное? Что я не принадлежу ни к волкам, которые были так добры ко мне и так понятливы, ни к Ми Го, мех которых напоминал мягкий шелк?

Впрочем, Ми Го знали, что такое чувства, и, как правило, каждый их самец оставался верен одной самке, той, что была у него первой. Вовсе не воспоминания о Шанаре отделяли меня от них, когда я лежал рядом с Клу'до.

Как волк, я принадлежал к племени Ми Го, которые были лишь более высокоразвитыми волками, они стояли выше четвероногих зверей, волчье благородство которых я всегда уважал. Но как Ми Го, я…

Да. Я принадлежал к племени людей. И Итиллин не лгала.

Я не мог убедить обезьянолюдей присоединиться ко мне, последовать за мной, сражаться подобно людям с пиктами, захватившими Зингару, Аргос, Офир, большую часть Аквилонии и вгрызавшимися в западные рубежи Немедии.

— Пикты наши враги — нет, — сказал мне Гл'ерф, вождь Ми Го. — Не-ме-ди… Как ты сказал?

— Немедийцы.

— Немедийцы наши враги — нет. Они идти это место, они Ми Го враги. Ми Го идти то место, мы их враги. Много убивать. Мы оставаться это место, они оставаться то место, враги — нет. Убивать — нет. Это место — наша земля. То место — их земля. Сражаться за пищу — нет.

— Пикты пытаются украсть землю у немедийцев, — сказал я.

Гл'ерф посмотрел на меня, наморщил нос, почесал под левым коленом правой ногой, взъерошил густую седую гриву, посмотрел на меня и пожал плечами.

— Другие прийти место волка-брата, земля волка брата, Ми-Го помогать. Другие прийти наша земля, волки братья помогать. Пикты наш брат — нет. Пикты наш род — нет. Немедийцы наш брат или род — нет.

— Тогда я должен идти к ним, ибо я из их рода.

— Ты Ми-Го, Гл'да. Твои волосы только немного темнее и не так густы. Ты пришел к Ми Го, мы братья тебе. Клу'до любит тебя — может родить тебе дитя.

В последнем я сомневался. Покачав головой, я вздохнул и покинул гостеприимных Ми Го.

Спустившись с гор, я прошел пограничные владения короля Джарпура без каких либо происшествий, если не считать одной небольшой стычки, в результате которой я достиг границ Немедии в одежде и с оружием: в синей шерстяной накидке, со щитом с зубцами по краям и слишком маленькой для моей крупной ладони ручкой, а также с неплохой секирой в форме серпа. Меня остановил патруль из шести немедийских солдат, и в их сопровождении я двинулся дальше. Секиру мне позволили оставить. Похоже, им казалось, что они меня «задержали» и что я под арестом. Я не стал никого разубеждать и воспринимал немедийских воинов, как свой эскорт.

На расстоянии лиги от возвышавшихся впереди стен Бельверуса мы встретили группу вооруженных и богато одетых немедийских всадников. Среди них был Хьялмар. Я не стал ничего говорить о его наряде, но сам услышал множество удивленных возгласов по поводу того, что я жив. Я узнал, что старый монарх скончался — не с помощью ли стигийца? — и что в Бельверусе теперь правит Ушилон.

Вскоре Хьялмар и я оказались в просторном черно красном павильоне, принадлежавшем Гараку, который был командующим немедийским войском, а заодно и моим тестем. Гарак встретил меня словами: «Гор… ты жив?», и я понял, что отец Шанары почти ничего не знал о событиях той предательской ночи месяц назад. Когда он сообщил, что ему рассказали, будто мы с его старшим сыном не на шутку поссорились из за Шанары и что Ташако убил меня, я ошеломленно уставился на него.

— И ты в это поверил?

— Нет. — Пожал плечами Гарак. — Но ты исчез, и я отправил свою дочь ради ее же безопасности на северо восток. Мне не за что любить тебя, ванир. Я решил, что вы с Ташако и в самом деле повздорили и что тебя убили. Меня не волновало, как именно это произошло. Новый советник короля мне не по душе, хотя обычно я не обращаю внимания на этих странных зловещих стигийцев. Однако он умный человек, к тому же маг и, когда он подтвердил слова короля и Ташако, я не стал спорить. — Гарак пристально посмотрел мне в глаза. — Для меня это не имело большого значения, Гор из Ванахейма.

— Зато для меня имело! — перебил его Хьялмар.

Гарак кивнул:

— Естественно. А также для тех айсирских и ванирских воинов, которых вы привели с собой. Я посвятил Хьялмара в некоторые детали командования армией, а также в тайны власти и могущества королевства, так что теперь он лучше понимает, что такое политика.

— Политика! Твоя дочь — моя жена, с ее и с моего добровольного согласия! И где она теперь?

— Отправлена в… безопасное место. Немедия все еще в осаде.

— Отправлена в Туран! — едва сдерживаясь, закричал я. — Старик, оскверняющий своим присутствием трон твоей страны, продал ее Ага Джунгазу в Туран! Если ей повезет, она может стать одной из его жен. Хорошо, если не наложницей!

Гарак вспыхнул, вскочил на ноги и схватился за эфес шпаги.

— Ложь! Этого не может… быть… — Голос его затих, и выражение лица стало скорее задумчивым, чем разгневанным. — Однажды Ушилон… упоминал — нет, не просто упоминал о чем то подобном. Он пытался уговорить меня согласиться. Он надеялся, что подобный союз с Тураном может помочь нам выступить против Заморы и отвлечь гирканских волков от наших восточных границ… Митра и Иштар! Неужели это возможно?

— Хьялмар, это я удивлен, что ты до сих пор жив! Ибо твое пребывание в полном здравии не входит в планы четверых, которые правят Немедией: Ушилона, Ментуменена Стигийца, мага и прислужника старого Сета, и Тостига Зверобоя, ванира…

— Тостиг? — прервал меня Хьялмар, хватаясь за меч.

— Он мой двоюродный брат, — сказал я, не желая вдаваться в причины ненависти Тостига ко мне в присутствии моего тестя. — И… я не решаюсь назвать четвертого, пока ты стоишь со шпагой в руке.

Гарак уставился на меня, заморгал и сел. Он показал мне пустые руки и сложил их на пряжке пояса. Похоже, он действительно успокоился и был готов слушать.

Тогда я снова заговорил, и Гарак в самом деле с трудом мне поверил; он был крайне разгневан тем, что его сын Ташако ввязался в заговор с темным магом, который был его дядей, и — ваниром! В то мгновение никто из нас не знал, что одному из немедийцев, любившему лишь Гарака, стало известно о гибели его жены и сына у заморанской границы. Он обвинил в этом Ушилона. Гнев его превосходил даже гнев Гарака, немедийцем овладела жажда крови. (Его звали Сарган, и для меня он навсегда останется героем.) Еще до того, как на следующий день взошло солнце, Ушилон погиб от руки Саргана. Сам Сарган тоже погиб, получив не менее дюжины ран от клинков запоздавшей дворцовой стражи Ушилона.

Естественно, сын Гарака, друг и избранник Ушилона, объявил себя королем Немедии. Вполне естественно, что дворцовая стража, в число которой входил теперь и Тостиг Зверобой, с радостью его поддержала. Принесли корону, перешедшую к Ушилону от пережившего четверых придурков наследников регента, и Ташако, видимо, пришлось что то под нее подложить, поскольку, несмотря на все его самомнение, он все еще оставался мальчишкой.

Эти новости долетели до нашего лагеря еще до того, как солнце оказалось в зените, поскольку все только и делали, что шпионили друг за другом, несмотря на то что самодовольно именовали себя цивилизованными людьми.

Едва Ташако появился у высокого дворцового окна, царственно улыбаясь собравшимся внизу на площади, как распахнулись ворота и в город вошла армия Немедии. Люди в панике бежали, спасаясь от копыт коней, заполонивших площадь перед королевским дворцом. Блестя доспехами в лучах солнца, всадники в полном вооружении остановились перед окном, за которым стоял юноша в древней короне, явно великоватой для его головы.

Полуденное солнце отразилось в тысяче с лишним поднятых клинков, и Ташако — несомненно, благодарный тому, кто убил Ушилона, — начал было улыбаться, ибо солдаты подняли мечи, присягая на верность властителю.

— Да здравствует король! — закричали мы хором, и голоса наши разнеслись по всему Бельверусу. — Да здравствует король Гарак!

Мы были армией, Гарак — ее полководцем. Дворцовая стража в страхе бежала перед ворвавшимися во дворец легионами суровых немедийских воинов и их союзников — ваниров и айсиров. Вскоре стражники были вынуждены признать, что они ошибались; Гарак из Джелы действительно был королем Немедии, и, без всякого сомнения, с благословения Митры и Иштар.

Да, он был королем. Король Гарак вошел во дворец в сопровождении Хьялмара и меня — Гора, ванира из морозного Ванахейма, вождя айсиров.

Рослый человек в красно бронзовом облачении стражника не последовал за своими отступающими товарищами. Глухо ворча, он уставился на меня своими голубыми глазами.

— Лучше беги, Тостиг Зверобой, — сказал я, стоя по правую руку от Гарака. — Иначе присоединишься к братцу твоего отца и своим двоюродным братьям!

— Приведите сюда Ментуменена из Стигии! — крикнул Гарак.

И это был голос короля, всегда стремившегося стать королем.

Воины пошли выполнять приказ Гарака, а Тостиг, не спуская с меня глаз, вытащил клинок из хорошо смазанных ножен. Судя по всему, эти украшенные драгоценными камнями ножны были подарком его друзей заговорщиков. Я тоже вытащил меч и, улыбнувшись, шагнул навстречу человеку, предавшему мой народ. Гарак снабдил меня хорошим клинком, а в руке Тостига лежал меч, который еще совсем недавно носил я, меч моего отца — Делрина Отважного.

— Этот человек убил моего дядю, собственного отца! — крикнул Тостиг, жестом отстраняя своих приспешников, кинувшихся было ему на помощь.

— Этот человек предал Гарака, единственную надежду Немедии в борьбе с пиктами и гирканцами — крикнул я в ответ. — А также леди Шанару, его дочь и мою жену, и меня самого — а значит, нас всех!

Зарычав, Хьялмар рванулся вперед, но я остановил его, всем своим видом давая понять, что до Тостига он сможет добраться лишь через мой труп.

— Я поклялся, — тихо сказал я. Хьялмар кивнул и застыл на месте.

И мы встретились, два варвара с северных снежных равнин. Мы с Тостигом стояли друг против друга среди богато одетых немедийцев на мозаичном полу дворца, принадлежащего королю осажденной Немедии.

— Никто еще не остался в живых, сражаясь против этого меча! — прорычал Тостиг и замахнулся.

— Верно, — проворчал я, отражая могучий удар своим новым щитом и отступая на шаг в сторону. — Верно, Тостиг предатель, но только когда он в моих руках!

Тостиг был опытным и очень мощным бойцом. Некогда он убил медведя одним лишь мечом. Однако я не уступал ему в силе, к тому же на моих мускулах не было ни капли жира, и вырос я среди волков, передавших мне свою ловкость и быстроту движений. Подобный поединок мог продолжаться час или несколько часов, пока противники окончательно не измотают друг друга.

Однако нам обоим не терпелось поскорее закончить это дело. Тостиг наверняка уже понял, что проиграл, но все же стремился довести свою месть до конца, а затем, прежде чем его изрубят на куски, забрать с собой как можно больше народу. Мое нетерпение было вызвано иными причинами. Тостиг был единственным из четверых, кого я поклялся убить своими руками.

Мы кружили по залу, бросая друг на друга яростные взгляды.

Я нанес быстрый удар справа, направив его вверх и тем самым заставив Тостига резко поднять щит, а затем ударом слева попытался ранить его в бедро. Однако щит Тостига быстро опустился, отражая мой клинок, и меч в его могучей руке едва не снес мне голову. Я парировал удар щитом, повернув его так, чтобы клинок скользнул в сторону. Противник пошатнулся. Тостиг не успел заслониться щитом, и я со всего размаха погрузил свой меч в его бок.

В этот момент я вполне мог погибнуть, так как мой клинок застрял в проволоке, плоти и костях, а Тостиг продолжал сражаться, несмотря на то, что ему полагалось рухнуть у моих ног. Он сделал быстрый выпад, хотя лицо его исказилось от боли. Хотя я всегда гордился своей ловкостью, на этот раз я уклонился недостаточно быстро, и его меч обрушился на мой шлем. Я ощутил страшный удар, в ушах моих эхом отдался металлический лязг. Пошатнувшись, я вырвал клинок из его бока и изо всех сил ударил противника ногой в пах. Тостиг согнулся пополам, и мой почувствовавший вкус крови меч разрубил его череп. Тостиг рухнул на пол, звеня доспехами, а я подпрыгнул от боли, так как он свалился мне прямо на ногу. Кровь, хлеставшая из него фонтаном, мгновенно пропитала мои штаны.

Лишь теперь я почувствовал, что по моему лицу из под шлема течет кровь. Я понял, что чудовищный меч разрубил металл и лишь ловкость спасла мне жизнь.

Тостиг лежал, раскинув ноги, словно птица со свернутой шеей, и никто из застывших в изумлении стражников не пытался ничего предпринять. Я стащил шлем и, дотронувшись до головы, обнаружил лишь глубокую царапину. Густые волосы приняли на себя основной удар, и череп не пострадал.

Пока меня пытались заставить стоять спокойно, чтобы перевязать голову, с верхних этажей дворца послышались крики, а затем еще более громкий шум раздался снаружи. Прижимая к голове повязку — оторванный кусок мантии еще не коронованного короля, — я следом за всеми бросился на площадь перед дворцом. В моей руке снова лежал меч моего отца.

Все взгляды были устремлены в одну сторону. Из окна дворца вылетела огромная черная птица. Нет, даже не птица, скорее король всех летучих мышей, с ушами и когтистыми перепончатыми крыльями. А на спине у него сидел человек — мальчишка!

Так Ташако и Ментуменен бежали из Немедии, которая более не нуждалась в их присутствии.

Гарак стал королем и оказался прирожденным правителем! Много лет прошло с тех пор, как в Немедии правил настоящий король, подлинный владыка. За несколько минут король Гарак принял больше важных решений, чем Ушилон или регент за годы.

— Мы пришли сюда, чтобы сражаться с пиктами. Хьялмар, наш доблестный союзник, готов ли ты повести своих горных львов на запад? Дикари пикты заполонили Аквилонию, словно голодная саранча, и нашим войскам приходится тяжко.

Хьялмар кивнул и широко улыбнулся, поскольку считал пиктов худшими врагами из всех, что угрожали Немедии. Король Гарак призвал к себе писаря, приказав ему написать соответствующее распоряжение, и пообещал, что, если оно не будет изложено простыми и ясными словами, у короля будет новый писарь, а у дворцового повара новый помощник, который раньше был писарем. Так решил Га рак, король Немедии, и слово его было законом.

— Пока мы, немедийцы, пререкаемся и ссоримся недостойным наших предков образом, — громко сказал король, — гирканцы подстрекают заморанцев и переселенцев из Зингарана напасть на наши восточные рубежи, а бритунцы и их гирканские хозяева пытаются прорвать оборону в горах страны Джарпура на севере! Гергон, ты возьмешь отряды Драконов и Грифонов и немедленно выступишь к нашим восточным границам. Необходимо укрепить Иридию и Ушилою, откуда родом моя семья. И еще, Гергон, если удастся освободить Ирилию, сразу же отправляйся дальше на восток, но не входи более чем на десять лиг в глубь Заморы. Ты понял?

— Понял, мой король, — сказал человек с ястребиным носом и шрамом над левой бровью. — Твое слово — закон, мой король.

Взгляд Гарака уже переметнулся в другую сторону.

— Гаррид, прикажи подготовить воззвание. Пикты намерены завладеть нашей любимой Немедией, кровожадные гирканцы готовы ворваться на ее поля, а теперь, похоже, с нами намерен сразиться сам маг из Стигии. Он овладел разумом моего сына, Ташако, и в том причина нашей скорби и праведного гнева. Ибо, хотя мы изгнали Ментуменена, он забрал с собой нашего любимого сына!

Вряд ли он так думал, но я хорошо помнил слова Гарака о политике и об искусстве командования. Что ж, пусть несчастный юный Ташако — пленник Ментуменена, а не сбежавший враг!

Король перевел свой орлиный взор на меня.

— Гор, правая рука нашего союзника Хьялмара, а теперь и моя!

— Да, мой король, — сказал я, вызывающе глядя на Гарака. Я уже успел сказать ему один на один, что меня не интересует его «политика» и что я соглашусь выполнить лишь единственное задание. Теперь я ждал его слов.

— В отсутствие жреца, я перед всеми немедийцами объявляю о твоем браке с моей дочерью, и да благословит вас Богиня!

Я улыбнулся и чуть заметно кивнул. Он не был глупцом и не пытался заставить меня поступать вопреки моим желаниям. И он признал меня своим зятем.

— Писарь, пиши послание Ага Джунгазу, эмиру Турана. Гарак, король немедийцев, стал жертвой дворцового заговора. Его дочь, супруга Гора из Ванахейма, полководца Немедии, была преступным образом отправлена в Туран злым магом из Стигии. Этот маг, Ментуменен, пытается овладеть нашими странами. Извести эмира, что теперь он имеет дело не с королем Ушилоном, несмотря на печати или документы, которые у него могут быть. Гарак, король немедийцев, благодарит Ага Джунгаза за возвращение Гору его жены и моей дочери и за предоставление ему эскорта для путешествия через Туран, бывшую Замору и Коринфию.

На обратном пути тебе лучше всего избегать Бритунии, Гор. К концу года она станет нашей, и у нас там не будет друзей! — Гарак посмотрел мне в глаза. — Верни ее домой, Гор.

— Я верну ее, мой король.

На следующее утро я покинул Бельверус и отправился на восток с небольшим караваном, состоявшим из двенадцати айсиров и пятнадцати немедийцев. Все мы были одеты, как купцы и скотопромышленники, но под одеждой каждого скрывалась кольчуга и крепкая сталь.

Глава восьмая КЛЯТВА АГА ДЖУНГАЗА

Путешествие из Немедии в Туран заняло несколько дней, и путь наш отнюдь не был прямым как стрела. Я был рад, что меня сопровождали лучшие из воинов и путешественников на прекрасных выносливых конях. Мой помощник айсир, седой, поджарый Скорла, умел ориентироваться по солнцу и звездам, ибо в свое время он странствовал до самой Киммерии и былкапитаном корабля, плававшего по западному океану. Как я подозревал, пиратского судна.

Офир, находившийся в руках пиктов, и Коринфия, находившаяся в руках гирканцев, постоянно воевали друг с другом. Впрочем, в последнее время у границ Немедии воцарилось некоторое затишье, и я надеялся, что войска отступили к западу и к востоку, возможно, в страхе друг перед другом. Я повел свой отряд из Бельверуса на юг, вдоль границы между Офиром и Коринфией, в сторону далеких пустынь Кофа. Однако ранним ясным утром ехавший слева от меня воин внезапно остановился и, показывая на темное облако мчавшихся галопом нам навстречу всадников, закричал:

— Гирканцы! Их сотни!

— Всем стоять! — крикнул я, поворачиваясь. — Всем спешиться, каждому четвертому держать лошадей.

Мой приказ молниеносно исполнили. Я выстроил пеших воинов в ряд.

— Каждому натянуть тетиву и вложить в лук стрелу, — приказал я, двигаясь верхом вдоль небольшой шеренги. — Приготовиться к стрельбе, но стрелять только по моей команде.

Сидя верхом, я тоже достал из колчана стрелу.

Гирканцы приближались, оглашая окрестности воинственными воплями. Мои воины стояли неподвижно, словно стена. Некоторые из них воткнули стрелы в землю под ногами, чтобы мгновенно схватить их и перезарядить лук. Несмотря на то что мы попали в довольно опасное положение, я порадовался за своих отважных и преданных бойцов.

Видя, что нас мало, гирканцы пренебрегли своей обычной тактикой. Они легко могли сокрушить нас, взяв в клещи слева и справа, однако они летели прямо на нас, размахивая щитами и мечами.

— Цельтесь в лошадей, — сказал я своим застывшим в напряженном ожидании воинам. — Стреляйте!

Гирканцев отделяло от нас не более пятидесяти шагов, и я выпустил свою стрелу.

Небольшая тучка стрел пробежала по ясному небу. В следующее мгновение первые ряды людей и коней превратились в отчаянно бьющуюся мешанину. Те, что были сзади, налетали на эту живую преграду и тоже падали на землю. Мы слышали их яростные крики, видели их попытки перестроиться. Мои воины торжествующе вопили, выпуская новые стрелы, которые находили свою цель, усиливая всеобщее замешательство. Гирканцы, явно не рассчитывавшие на подобный отпор, начали отступать. Мои воины снова радостно закричали. Если бы я приказал, они бы тут же вскочили на коней и бросились в контратаку.

Ко мне подъехал Скорла и показал назад.

— Смотри, — тяжело дыша, сказал он. — Там, на западе, пикты…

Он не ошибся. По равнине позади в нашу сторону мчалась орда косматых людей на косматых лошадках. Они размахивали копьями и были готовы уничтожать все на своем пути.

Я мгновенно принял решение.

— Все по коням! — крикнул я. — Уходим на юг. Мы должны опередить оба войска, и как можно быстрее!

Второй раз повторять не пришлось. Вскочив в седла, воины помчались следом за мной. В то же мгновение появились разъяренные пикты, а с противоположной стороны предприняли новую атаку восстановившие свои ряды гирканцы.

Каким то образом нам удалось проскользнуть между вражескими войсками, послав лишь несколько стрел в тех, кто все еще пытался нас преследовать. Я склонился к развевающейся гриве своего коня, понуждая его бежать быстрее. Позади нас два ненавидевших друг друга племени сошлись в смертельной схватке.

Я оглянулся как раз в тот момент, когда две орды на всем скаку столкнулись друг с другом. Поднялся немыслимый шум и грохот, лязгали мечи, трещали щиты и копья, люди, визжа, падали под копыта своих и чужих лошадей.

— Быстрее, быстрее, — лихорадочно торопил я своих, слыша, как мои слова передают дальше. Мы мчались на юг, через равнину, которая, как я с радостью отметил, была бесплодной и не могла дать пристанище большим армиям, нуждавшимся в траве для лошадей и воде для множества иссушенных глоток.

Нам повезло — мы сумели оторваться от пиктов и гирканцев, которые, видимо, в пылу сражения забыли о нашем маленьком отряде. Высоко над головой парили черными точками стервятники, в надежде поживиться свежей падалью.

— Ты вождь из вождей, Гор, — послышался голос подъехавшего ко мне Скорлы.

— Другого выхода не было, — тяжело дыша, ответил я. — Придержите коней. Теперь, когда мы далеко, нам ни к чему загонять их до смерти.

В моем голосе не было радости, и Скорла понимающе улыбнулся.

— Согласен с тобой, Гор, — сказал он. — Наши стрелы сослужили нам службу, но я всегда считал, что даже женщина может пользоваться луком с безопасного расстояния. Если я правильно понял твою мысль, мужчине более пристало сражаться с врагом с мечом в руке.

— Другого выхода не было, — повторил я. — Будем надеяться, что больше не привлечем ничьего внимания.

Нам действительно повезло. Я не ошибся — эта местность и впрямь оказалась бесплодной. Травы здесь едва хватало нашим лошадям, да и лужи с водой попадались весьма редко. Вряд ли что то могло нам тут угрожать, во всяком случае в последующие дни напасть на нас никто не пытался. Мы видели лишь небольшие группы кочевников, которые наблюдали за нами с холмов на юго западных границах Кофа, но приблизиться они не осмелились.

Много часов мы ехали по иссушенной пустыне, прежде чем достигли границ Турана. Несомненно, дозор, вышедший нам навстречу, заранее знал о нашем приближении. Встречающих было больше сотни, и половина из них верхом. Поверх кольчуг они носили свободные мантии, а остроконечные стальные шлемы обмотали яркими лентами. Я выстроил своих воинов и во главе отряда въехал на территорию Турана.

— Стой, где стоишь! — рявкнул самый рослый туранец. Под его распахнутой мантией я заметил звенья кольчуги. Черная с проседью борода была расчесана на две половины — вправо и влево, В одной руке он держал круглый щит, в другой — большой кривой меч. Его спутники развернулись в цепь, держа наготове луки и копья.

— Стоять! — снова крикнул он, и я дал знак отряду остановиться. — Что вы делаете на земле Турана без позволения? — вызывающе спросил он.

— Уважай королевского посланника, — бросил я в ответ, нащупывая под плащом меч. — У меня письмо для Ага Джунгаза, эмира Турана, от Гарака — самого могущественного правителя Немедии.

— Кто такой Гарак и где эта Немедия? — усмехнулся другой всадник туранец. — Мы не знаем ни того, ни другого. Наш долг — поворачивать назад всяких чужеземцев, кроме тех, кому разрешено здесь появиться по распоряжению из дворца в Аграпуре.

— Про таких, как вы, ничего не говорилось, — сказал бородач. — Возвращайтесь туда, откуда пришли… Нет, подождите. Судя по вашему виду, вы торговцы. Может быть, у вас найдется что нибудь ценное.

С каждым словом он нравился мне все меньше и меньше.

— Чем бы мы ни владели, вам нелегко будет хоть что то у нас отобрать! — крикнул я и, дав своим людям знак стоять на месте, подъехал к наглецу ближе. — Ты слишком разговорчив для воина, — заявил я.

— Ты молодой или старый? — насмешливо спросил он. — Твои волосы белые, словно снег.

— А твои темные, словно грязь, — парировал я.

— Что скажете, друзья? — обратился туранец к своим спутникам. — Не позабавиться ли мне с этим белоголовым придурком?

Взмахнув мечом, ярко сверкнувшим на солнце, он поднял щит и поскакал ко мне. Я пришпорил коня и двинулся ему навстречу.

Все кончилось, едва успев начаться. Он хотел столкнуться со мной в лоб, но я, дернув за узду, проскочил мимо. Его клинок сверкнул в воздухе, опускаясь на меня. Я принял удар на край щита и вонзил острие своего меча в грудь соперника, сквозь кольчугу и ребра, так что оно вышло сзади на ширину ладони. Когда противник падал с седла, я быстрым движением выдернул оружие и поехал вдоль шеренги туранских дозорных.

— Кто следующий? — спросил я. — Если хотите, выберите среди своих людей столько же, сколько у меня. Ваш приятель, который теперь валяется на земле, предлагал позабавиться. Что ж, давайте позабавимся. Когда мы прикончим вас всех, я доставлю свое послание в Аграпур.

Туранцы зашевелились, словно и вправду собирались напасть.

— Подожди! — послышался сзади низкий голос, и вперед на гнедом коне выехал человек, которого я прежде не заметил. Судя по оправленным в серебро доспехам, это был офицер.

— Давай поговорим, чужестранец, — сказал он. — Если у тебя есть письмо к нашему правителю, дай его мне.

— Я отдам его только в руки Ага Джунгаза, — ответил я.

— Тебе грозят большие неприятности, — предупредил он, подъехав ближе, но вне пределов досягаемости меча. — Ты только что зарубил лучшего воина пограничной стражи нашего эмира…

— Ты видел, что он ударил первым, — напомнил я. — Я ударил последним, и второго удара не потребовалось.

— Что ж, пусть разбирается суд в Аграпуре. Тебя и твоих людей доставят туда под конвоем. Эй, Даула, подбери им сопровождающих. А теперь, называющий себя посланником, убери меч.

— С удовольствием, если ты и твои люди поступят так же.

Он подчинился. Я вытер клинок краем плаща и убрал его в ножны.

Путь до Аграпура занял оставшуюся часть дня. Мы ехали по хорошей дороге среди зеленых полей и садов. Даула, командир эскорта, стройный юноша с тонкими усиками, весело болтал со мной, будто я и не убивал его товарища. Он хвастался процветанием и культурой Турана, показывал красивые сельские дома и рассказывал, что прежние успехи гирканцев на севере Турана были сведены на нет мощным контрнаступлением, вынудившим гирканцев отступить в более холодные края — Замору и Бритунию.

— Гиркания не слишком жаждет нас победить, — улыбнулся он.

— Возможно, они берегут силы, чтобы напасть на Немедию, — предположил я. — Впрочем, там их встретят не лучше, чем у вас.

— Туран и Немедия могли бы стать союзниками, — заметил Даула.

— Именно об этом и говорится в моем письме.

На закате мы въехали в Аграпур, окруженный темно желтыми стенами с широкими двойными воротами из обитого медью дерева. За воротами тянулись мощенные белым камнем улицы, вдоль которых выстроились ряды лавок с тканями, домашней утварью, овощами и фруктами. Люди выглядели сытыми и хорошо одетыми, в длинных халатах и тюрбанах из разноцветной ткани. Их одеяния были столь свободными, что оценить силу мужчины и изящество женщины не удавалось.

В центре Аграпура, среди более высоких зданий, располагалось странное приземистое сооружение из грубого темного камня. В его стенах не было окон, лишь в одной из них зиял широкий дверной проем. Из царившей за дверью черноты тянулись струйки дыма.

— Храм Сета, Повелителя Тьмы, — пояснил Даула. — В Туране все поклоняются Сету. Ему мы приносим в жертву рабов и пленников. Сету принадлежит все. Самая страшная клятва — поклясться его именем.

— Похоже, вы любите Сета, — заметил я.

— Мы боимся его и его мрачных владений. Страх сильнее любви.

Ментуменен, где бы он теперь ни был, тоже служил Сету. «Интересно, — подумал я, — насколько сами туранцы подобны своему зловещему божеству?»

Мы проехали мимо храма и двинулись дальше, пока не увидели бескрайние водные просторы, тянувшиеся до самого горизонта. На берегу возвышался мраморный дворец эмира, многоэтажный, увенчанный куполообразной крышей и длинным шпилем. Стражник у дверей потребовал, чтобы я отдал ему послание для Ага Джунгаза. Я вновь настоял, что должен вручить его лично. Лощеные высокомерные офицеры начали спорить. Наконец наших лошадей увели, а нас проводили в просторный зал с мягкими диванами, коврами на стенах и хрустальным фонтаном в центре. Под любопытными взглядами стражников мы ждали решения. Наконец вернулся чиновник по имени Кондунду — полный человек с кудрявой бородкой.

— Лишь тебе одному позволено предстать перед очами нашего эмира, — надменно сказал он мне. — Оставь здесь все свое оружие.

Я передал меч и кинжал Скорле и последовал за Кондунду. Занавес, прикрывавший узкий проем в стене, слегка вздрогнул, и на мгновение из за него выглянула красивая смуглая женщина. Наконец мы оказались у отделанных яшмой сводчатых дверей, которые охранял стражник с копьями в обеих руках, и меня подвели к сидевшему на огромном, украшенном зелеными драгоценными камнями троне человеку с золотым венцом на голове и в мантии, которая, казалось, была сделана из чистого серебра. Кондунду распростерся перед ним на полу. Я продолжал стоять.

— О могущественнейший повелитель Турана, это немедийский посланник, о котором соизволили услышать от меня твои царственные уши, — затараторил Кондунду, затем неуклюже попятился на четвереньках.

Я разглядывал тронный зал. Он был обставлен богатой мебелью, со всех сторон виднелись занавешенные арки, за которыми, вне всякого сомнения, скрывались вооруженные стражники. В углу возвышался украшенный драгоценными камнями алтарь, над которым нависало изображение Сета из черного камня — бесформенное тело с гротескной звериной мордой с острым носом. Затем я повернулся, взглянув на Ага Джунгаза, и эмир посмотрел на меня в ответ.

Он был слегка полноват, хотя и пропорционально сложен. Глаза блестят, губы поджаты, коротко постриженная курчавая бородка покрашена в рыжий цвет. В одной руке он держал скипетр — золотой жезл, вокруг которого извивалась змея из зеленой эмали. Другая поглаживала сидевшую на его коленях и то и дело высовывавшую язык ящерицу.

— Мне сказали, что ты принес письмо от Гарака из Немедии, — раздался холодный голос. — Немедия далеко, но мне казалось, что ее законный правитель — Ушилон. — Его взгляд пронизывал меня насквозь. — Не кланяться перед сидящим на троне эмиром в обычаях немедийцев?

— Немедийцы стоят во весь рост перед своим королем, которым стал Гарак после смерти Ушилона, — ответил я. — Вот, повелитель, его слова, которые я лично отдаю в твои руки.

Я подал пергамент, и эмир принялся читать, безмолвно шевеля губами.

— Ты — Гор, о котором здесь говорится? — наконец спросил он. — Мне потребуется время, чтобы обдумать мой ответ.

— С твоего позволения, повелитель, мне кажется, что ответ дать просто, — как можно более церемонно сказал я. — Король Гарак желает, чтобы мне отдали его возлюбленную дочь Шанару, которая гостит у тебя, с тем чтобы я мог доставить ее обратно в Немедию.

— Шанара, — выдохнул он, — поглаживая блестящую спинку ящерицы. — Шанара. Когда я вижу ее, мне кажется, будто передо мной небесное создание. Она прекрасна, словно музыка.

Он посмотрел на меня.

— Когда я вижу ее, я говорю себе: «У Ага Джунгаза, эмира Турана, сто жен. Почему бы ему не иметь сто одну?» Именно к этому ее сейчас готовят. Судя по расположению звезд и луны, уже близко то время, когда я сочетаюсь с ней браком.

Кровь ударила мне в лицо.

— Хочу напомнить тебе, повелитель, о чем говорится в письме. По законам Немедии она моя жена.

Он снова погладил ящерицу.

— Странные законы, ибо она находилась здесь, в Туране, когда было объявлено о ее замужестве. Туран не признает этого брака.

— Один правитель должен признавать слово и власть другого, — сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. — Я представляю Гарака. Я его зять.

— Если бы его зятем был я, наши отношения стали бы намного лучше, — возразил Джунгаз. — Мне нужно подумать. Можешь идти.

В ярости я покинул тронный зал Джунгаза и пошел по коридорам назад.

Меня обуревало множество самых невероятных желаний. Что, если сбить с ног своего одетого в золото спутника, вновь ворваться в тронный зал, наброситься на Ага Джунгаза и потребовать отдать Шанару? Однако его со всех сторон окружали стражники. Меня бы убили на месте, и Шанара стала бы его женой. Нужно как следует продумать план — разумный, а не самоубийственный.

В зале, где сидели мои товарищи, слышалась приятная музыка, которую исполнял оркестр, состоявший из рабов с арфами, свирелями и небольшими барабанами. Смуглые девушки рабыни разносили высокие кувшины с вином, наполняя кубки. Слышался смех. Всем, кроме меня, было весело.

— Не хочешь ли выпить вина, мой господин? — прошептал рядом со мной тихий голос. — Это любимый напиток самого эмира.

Рядом со мной стояла стройная девушка, слегка прикрытая полупрозрачной тканью, украшенной аметистами. Голову ее покрывал искусно вышитый разноцветными нитями платок, а в руках она держала золотой кубок, до краев наполненный напитком, издававшим чудесную смесь цветочных и фруктовых ароматов. Я уставился на нее. Она была уже не девочкой, а взрослой женщиной, но весьма миловидной. Девушка протянула мне кубок.

— Только не пей много, — шепнула она.

Я попробовал вино.

— Ты добрая и красивая, — сказал я. — Прости, но моя душа отдана другой, намного прекраснее тебя.

— Шанаре, — донесся до меня ее шепот, и я расплескал вино на пол.

— Ты смеешь произносить ее имя? — прорычал я. — Кто ты?

— Говори тише, иначе это может стоить жизни нам обоим. Я Джари, старшая жена в гареме Ага Джунгаза. Однако теперь, обезумев от любви к Шанаре, он клянется, что ради нее откажется от всех нас. Она заполняет его душу, так же как и твою. — Девушка подлила мне вина. — Делай вид, что ты беззаботен и весел, — за нами следят. Если меня узнают, мы оба умрем: ты — настолько быстро, насколько это удастся убийцам, я — под пытками. Я помогу тебе выбраться отсюда вместе с ней.

— Похоже, тебе можно доверять, — шепнул я. — Что должно произойти дальше?

— Тебя и твоих людей должны напоить допьяна. Затем вас заключат в темницу, чтобы принести в жертву на алтаре Сета. Ага Джунгаз сообщит в послании вашему правителю в Немедии, что вы все погибли по несчастной случайности, но он, Ага Джунгаз, скрепляет союз, беря себе в жены Шанару. Теперь тебя не удивляет, что я в отчаянии?

— Отчаяние украшает тебя, — сказал я, ибо она действительно была красива. — Ты рискуешь жизнью, рассказывая мне об этом. Как я могу расстроить его планы?

— Мы не можем больше говорить, на нас смотрят. Сложи подушки в углу и брось на них свой плащ, будто это ты спишь. И вылей это отравленное вино.

Я сделал то, о чем она просила.

— Теперь идем со мной.

Она нырнула за большой разукрашенный ковер. Я последовал за ней. В полу открылась панель, и я начал спускаться по лестнице вслед за девушкой. Панель над нами снова задвинулась.

В подземном коридоре было темно, слышалось хлопанье крыльев, и я почувствовал, как моей щеки коснулась летучая мышь. В полумраке я едва различал очертания Джари, державшей меня за руку.

Я понятия не имел, куда мы идем среди неровных, сочащихся влагой каменных стен, но Джари хорошо знала дорогу. Мы поднялись по полуразрушенным ступеням и двинулись дальше по извилистому скользкому склону. Наконец, когда впереди забрезжил слабый свет, она остановилась.

— Там, за занавеской, стражник, — прошептала она. — Разделайся с ним и иди прямо в тронный зал. Но поклянись, что не станешь убивать Ага Джунгаза.

— Если я убью его, трон займет другой тиран, — сказал я. — Мне не под силу убить всех тиранов.

— Пусть он живет, — настаивала она. — Ты можешь застать его врасплох. Если ты действительно таков, каким кажешься, ты сумеешь заставить его поклясться именем Сета, что он отпустит тебя и Шанару. Он не посмеет нарушить такую клятву.

— Я мало знаю женщин, — сказал я, — но, похоже, все это ты устроила для своей собственной выгоды.

— Какой ты умный. Я хочу быть царицей, а не рабыней новой царицы Джунгаза.

Она отпустила мою руку, и я на цыпочках двинулся в сторону светлого пятна.

Стражник стоял, положив правую руку на меч и придерживая левой занавеску. Он был настолько поглощен тем, что представало его взору, что я с легкостью подобрался к нему незамеченным. Мне тоже было все хорошо видно. Ага Джунгаз сидел на троне, поглаживая ящерицу. Перед ним стояла Шанара.

Кто мог бы описать ее прекрасную девичью фигуру, ее несравненное лицо, ее глаза, похожие на драгоценные камни, равных которым не было ни в Туране, ни в Немедии, ни во всем мире? Шанара молча и гордо стояла перед эмиром, густые золотистые волосы падали ей на плечи. Ага Джунгаз что то горячо объяснял ей.

Я не мог убить стражника, не дав ему шанса защититься, и поэтому тронул его за плечо. Он резко повернулся и мгновенно выхватил меч. Уклоняясь от клинка, я шагнул в сторону, вонзил острие меча стражнику в горло и переступил через упавшее тело.

— Ты будешь царицей Турана, Шанара, — говорил Джунгаз. — Я сделаю для тебя все, что пожелаешь.

— Я хочу, чтобы ты вернул меня домой, мой повелитель, — тихо, но твердо ответила Шанара.

— Я не смогу улыбаться, не смогу спать, если ты уйдешь. Подумай, Шанара…

В два прыжка я пересек зал. Шанара вскрикнула — не знаю, от радости или от страха. Из занавешенных ниш шагнули вооруженные стражники в доспехах. Однако я уже склонился над царственной особой. Мой меч касался его бороды у самого горла.

— Если шевельнешься, твое движение станет последним в этом мире, который ты оскверняешь своим присутствием, — угрожающе сказал я.

— Твоя жизнь в моих руках, — выпучив глаза и заикаясь, пробормотал он. — Мои стражники…

— Если хоть один из них посмеет приблизиться, ты этого уже не увидишь, — сказал я. — Эмир Ага Джунгаз, до меня дошли слухи о твоем вероломстве. Ты намерен подло убить меня и моих друзей. Откажись от своих планов. Поклянись именем Сета, что отпустишь нас и Шанару.

— Именем Сета? — взвизгнул он, глядя на меня широко раскрытыми от ужаса глазами. — Люди трепещут перед подобной клятвой.

— Да, ибо ее невозможно нарушить, — сказал я. — Ты поклянешься именем Сета, что Шанара, мои товарищи и я сам в целости и сохранности покинем твои владения. Поклянись немедленно, иначе сам встретишься лицом к лицу с Сетом в его темном царстве. Мой меч жаждет вонзиться в твою шею.

Он начал было поднимать трясущиеся руки. Я придвинул меч ближе, коснувшись его мягкого горла.

— Клянусь, — простонал он.

— Клянись именем Сета, — снова приказал я. — И громко, так, чтобы все слышали.

— Хорошо, именем Сета. — Он повысил голос. — Клянусь именем Сета, что все вы — ты, Шанара, твои люди — свободно покинете пределы Турана. Что я отношусь к вам с уважением, как к посланникам союзника короля, и позволяю вам вернуться домой.

— Именем Сета, — настойчиво повторил я.

— Я клянусь именем Сета, который слышит меня, — почти кричал он, — что вы можете беспрепятственно покинуть мои владения.

Я опустил меч, продолжая, однако, держать его наготове. Эмир хлопнул в ладоши. Стражники подошли ближе.

— Слушайте все, — дрожащим от ярости голосом произнес Джунгаз. — Будьте свидетелями. Я только что поклялся, что этот человек, пришедший из Немедии, может вернуться вместе со своими спутниками домой, и госпожа Шанара вместе с ним. — Голос его чуть не сорвался, когда он произносил это имя. — Я поклялся именем Сета и не могу отречься от своей клятвы. Ты, ты и ты — идите и объявите о моем решении всему Аграпуру.

Трое стражников поспешно вышли. Джунгаз, которому уже не угрожал мой меч, похоже, немного успокоился.

— Вечером мы устроим пир, и ты будешь почетным гостем за моим столом, — сказал он. — Завтра вас проводят до границы той же дорогой, которой вы пришли.

— Гор, ты настоящий мужчина, — прошептала Шанара. — Я уже устала надеяться, но я знала, что ты меня спасешь.

Я обнял ее за плечи и повел к выходу. Джунгаз беспомощно смотрел нам вслед.

Вернувшись в наш зал, я обнаружил своих людей в полном помрачении сознания, которое вряд ли могло быть вызвано обычным вином. Строго запретив тем, кто еще был в состоянии, продолжать пьянствовать, я растолкал Скорлу и еще двоих. С их помощью я поднял остальных и заставил их ходить взад вперед и дышать полной грудью, пока в головах у них не прояснилось и они не стали двигаться более менее уверенно. Вскоре появился Кондунду, объявив в обычной для него высокопарной манере, что Джунгаз приглашает нас на почетный пир.

Пиршество проходило в огромном зале, устланном коврами и увешанном гобеленами. Столы ломились от серебряных и золотых блюд. Джунгаз велел своим придворным и офицерам сесть бок о бок с чужестранцами, в честь которых устроен пир. Меня посадили в одном конце стола вместе с Шанарой, Джунгаз и Джари восседали на другом. По бокам расположились представители местной знати. Подали нежное мясо, сочных зажаренных птиц, сладкое печенье в форме звезд, цветов и полумесяцев. Джари грациозно шла вокруг стола, обнося гостей вином. Джунгаз поднялся, чтобы произнести тост.

— За наших гостей, — объявил он, — и за будущую дружбу между нашей страной и Немедией, страной Гарака.

Казалось, он говорил вполне искренне. Все выпили под одобрительные возгласы. Вновь наполняя мой кубок, Джари шепнула мне на ухо:

— Будь бдителен. Он все еще хочет завладеть Шанарой.

— Я это предвидел, — ответил я, улыбаясь, словно мы обменивались ничего не значащими замечаниями.

— Клятва вынуждает его обеспечить тебе безопасность до границы, но…

— Да, — сказал я. — Дальше его клятва не действует.

— Его дозорные собираются догнать вас в пустыне, и их будет в двадцать раз больше, чем твоих воинов. Они намерены забросать вас копьями и стрелами, оставить в живых лишь Шанару и доставить ее обратно Джунгазу.

— Так он думает, — сказал я. — Что ж, я тоже подумал.

Последовали новые тосты. Я поднялся и выпил за здоровье эмира и его народа и за наше благополучное возвращение домой. Джунгаз улыбался, глядя в свой кубок. Раб принес мне пиалу сладкого винограда.

— Скорла, — сказал я сидевшему за соседним столом другу, — должно быть, когда ты плавал по западным морям, тебе не приходилось вкушать столь изысканные яства?

— И опора под ногами здесь более надежная, чем палуба, — рассмеялся он.

Я принял окончательное решение. К этому времени уже прозвучали последние тосты, и Джунгаз отпустил гостей.

Вернувшись к себе, я велел своим спутникам взять оружие. Затем мы вместе с Шанарой направились по коридору к выходу. Навстречу нам шагнул стражник.

— Ваши лошади будут готовы только на рассвете, — предостерегающе сказал он.

— Мы дарим вам лошадей, — бросил я. — Если хочешь, попробуй нас остановить. Твой эмир поклялся именем Сета, что никто не причинит нам вреда.

Он бормотал что то об офицере, но я отшвырнул его в сторону. Мы выбежали наружу. Над головой сияла круглая бледная луна. Свернув за угол, мы побежали к пристани, где стояло несколько кораблей.

Под изумленными взглядами зевак мы поднялись на борт галеры, показавшейся нам самой лучшей. На палубе несли вахту двое сонных матросов. Мы швырнули их за борт, и я перерубил швартовый трос ударом меча.

— Скорла, — сказал я, — теперь ты снова капитан корабля.

— Да! — радостно воскликнул он. — Все на весла и полный вперед!

Мои воины навалились на весла, неумело, но дружно, с каждым гребком их движения становились все увереннее. Положившись на них, Скорла взялся за руль и опытной рукой вывел корабль на просторы моря Вилайет, над которым мерцали мириады звезд. Позади послышались испуганные вопли. Слуги Джунгаза наконец поняли, что произошло, но было уже поздно.

— Куда плывем, Гор? — спросил стоявший у руля Скорла.

— На восток! — крикнул я, обняв Шанару. — Мы не можем высадиться на туранском побережье, поскольку Джунгаз замыслил уничтожить нас. Только вперед — навстречу приключениям!

Вскоре, повинуясь громким распоряжениям Скорлы, команда поставила квадратный парус. Его тут же наполнил дувший от берега ветер, и мы помчались по освещенным луной волнам.

— Что за этим морем? — спросила Шанара, прижимаясь ко мне.

— Другая земля. — Все, что я мог ответить. — Неизвестная земля. Скоро мы узнаем, моя дорогая Шанара, что принесет нам завтрашний день.

Глава девятая БЕЗДНА

Айсиры и немедийцы дружно налегали на весла, во все горло распевая пересыпанные крепкими словечками боевые песни. Первую ночь я провел у руля, вместе со Скорлой. Рядом, глядя вперед, на восток, куда лежал наш путь, стояла Шанара. Дул устойчивый сильный ветер, и к рассвету уже многие лиги отделяли нас от не на шутку разгневавшегося Ага Джунгаза.

Вдруг на воде, или под ней, появился красноватый отблеск, показавшийся мне дурным предзнаменованием — предвещавшим кровь и смерть — или свидетельством некой невидимой битвы, которую вели между собой морские боги. Затем осветился весь восточный горизонт, и вскоре над ним, рассыпая по волнам оранжевые, ярко желтые и ослепительно белые искры, возник край золотого солнечного диска. Звезды исчезли вместе с темнотой, знакомые созвездия пропали из виду — последними покинули небосвод Меченосец и Колесница. Зрелище было захватывающим, и даже я, Гор Сильный, отнюдь не тонкий ценитель прекрасного, выросший в мире холодных рассветов над сверкающими ледниками, испытывал необъяснимое восхищение. Я никогда прежде не бывал в море, и теперь начинался первый день в моей жизни, который предстояло провести вдали от суши, в новом странном мире. Туманная, далекая и почти забытая личность Джеймса Эллисона пребывала в благоговейном страхе, он даже опасался, что его слабое сердце не вынесет восторга. Он никогда в жизни не путешествовал, и ему были незнакомы явления первозданной природы. Ему никогда не приходилось видеть, как солнце — главное божество мира — покидает утробу океана, столь же чистое и новорожденное, как и в первый день творения.

Многим моим спутникам подобная картина тоже была незнакома. Не отрываясь от весел, они зачарованно смотрели на водные просторы, на выпрыгивающих из волн дельфинов и летучих рыб. Когда Скорла, закрепив руль веревкой и предоставив ветру подгонять наш корабль, объявил перерыв, один из немедийцев крикнул:

— Мне так хочется пить, что я готов проглотить целое море!

Он подошел к борту, наклонился и, зачерпнув ладонью воды, поднес ее к губам.

Мгновение спустя он начал плеваться и кашлять.

— Конская моча! — выругался он. — Вода отравлена! Что за чертовщина?

Скорла рассмеялся, и его смех подхватили остальные, даже те, кто собирался совершить подобную ошибку. Немедиец положил руку на меч, но смех капитана тут же сменился глухим рычанием, а взгляд стал тяжелым, как сталь. Немедиец тотчас успокоился и, нахмурившись, ушел в нос корабля.

— Кстати, — шепнул я на ухо Скорле, — сколько у нас питьевой воды и продовольствия?

Он уставился на меня, словно околдованный каким то жестоким стигийским божеством.

— О боги! — воскликнул он. — Неужели я самый большой глупец из всех, кто ходил по этой земле со времен Аруса?

— Спокойно, друг. Что случилось? И говори тише, чтобы не вызвать недовольства у команды.

— О отважный Гор, спеша захватить корабль, мы забыли запастись провизией и проверить, есть ли на борту продовольствие. Мы были так захвачены смелостью нашего плана, нам казалось, что мы так ловко провели глупого туранца, что просто обрубили канат и вышли в море, даже не заглянув в трюм.

Ему было по настоящему стыдно. Он всегда хвалился тем, что некогда был отличным капитаном, а теперь вся его гордость рухнула под тяжестью единственного промаха.

— Это был мой план и мой приказ, — сказал я. — Ты и остальные воины отлично его исполнили. В Туране нас ждали неприятности значительно большие, чем перспектива оказаться с пустым брюхом. Когда волк находит добычу, он наедается до отвала, но, когда мяса нет, он терпеливо ждет. Бери с него пример и будь терпелив, Скорла.

— Да, это хороший совет, но последуют ли ему другие? Эти привыкшие к городской жизни немедийцы восстанут против нас, если не получат своих любимых кушаний.

— Тогда нам придется проломить несколько черепов. Меня это не пугает. А тебя?

— Нет, конечно…

— Тогда пойдем и посмотрим, что у нас есть.

Захваченный нами корабль отличался плавными обводами и низкой осадкой; на нем не было просторных трюмов, которыми, по словам Скорлы, обладали неповоротливые торговые корабли. Здесь была лишь тесная, душная деревянная полость, в которой мог храниться небольшой груз. Мне, привыкшему к открытым диким пространствам, пришлось собрать все силы, чтобы заставить себя войти внутрь.

Мы обнаружили около четырехсот покрытых глазурью и яркой росписью блюд, горшков и глиняных ламп, но никаких следов еды и лишь одну бочку, наполовину заполненную протухшей водой. Видимо, как сказал Скорла, в ту ночь, когда мы захватили корабль, он только что вернулся из очередного путешествия и его владельцы забили товаром весь трюм — корабли такого типа использовались для торговли на побережье моря Вилайет. Цель подобной коммерции заключалась в том, чтобы быстро доставить небольшое количество ценного товара в порт и продать его по высокой цене, прежде чем более медленные суда привезут тот же товар в большем количестве и собьют цену. Мой друг знал об этом еще с тех времен, когда плавал с пиратами. Ему никогда не приходилось разбойничать в этом море, но везде было примерно одно и то же. Меня не интересовала торговля, и я рассматривал глиняные изделия лишь как бесполезные безделушки, еще более презренные, чем золото. Но я обрадовался, что наш корабль мог обогнать многие другие.

— А не поплывет ли он быстрее, — спросил я, — если мы избавимся от этого глиняного мусора?

— Поплывет.

Я приказал выбросить весь груз в море. Некоторые немедийцы противились, говоря, что всю эту утварь можно продать за золото, но, когда я предложил им выбор: отправляться вплавь обратно в Туран, умереть от моего меча, или остаться в живых, — они выбрали последнее. Вскоре брюхо корабля опустело, и весла еще проворнее понесли нас прочь от врагов. Однако, ползая под палубой, чтобы вытащить груз, все узнали тайну, которую я, впрочем, и не надеялся скрыть. У нас не было еды, и воды оставалось крайне мало, да и то несвежей. По совету Скорлы, сказавшего, что в море делается именно так, я разделил воду на порции, и каждый стал получать по ковшу два раза в день. Нашлись недовольные, и мне все таки пришлось расколоть два или три немедийских черепа, но более серьезных проблем не возникло. Айсиры уважали и боялись меня и придавали дополнительную весомость моим приказам своими суровыми взглядами и прикосновениями к мечу.

На следующий день та же природа, что еще недавно очаровывала нас, разгневалась, словно неверная жена, и начала распространять вокруг медленный и неуловимый яд предательства.

Ветер стих. День за днем мы стояли посреди мертвого штиля, пока сам воздух не стал казаться застывшим и пропитанным потом. Скорла приказывал людям грести, пока те не выбивались из сил, и тогда мы с ним занимали места на веслах, закрепив руль веревкой. Когда наступал час отдыха, каждый получал свою жалкую порцию воды, и теперь уже больше никто не пел, даже почти не разговаривал. Мы тяжко, словно рабы, трудились под палящим солнцем, пока ночь не приносила едва заметное облегчение. Мои светлокожие айсиры стали красными, словно вареные раки, и пытались сорвать свое дурное настроение на немедийцах, но никто даже взглядом или жестом не осмеливался протестовать.

С наступлением темноты заговор природы против нас продолжался. Тонкий слой облаков заволакивал небо, закрывая звезды, но не было даже намека на дождь. Я мог ориентироваться по звездам не хуже любого моряка. Ледяные просторы Севера подобны морю — широкие, враждебные и обманчиво спокойные. Но, не видя звезд, ни Скорла, ни я не могли определить, где мы и куда плывем. Лишь на рассвете, когда солнце было далеко слева, нам обоим приходилось изо всех сил наваливаться на руль, чтобы вновь положить корабль на нужный курс. Мы продолжали плыть на восток, к дальним берегам моря Вилайет, но больше нам ничего не было известно. Как далеко мы переместились на север или на юг? Или на запад? Не отнесло ли нас ночью туда, откуда мы пришли, прямо в лапы Ага Джунгаза?

Наше положение становилось все более безнадежным, по мере того как люди слабели, а вода в бочке подходила к концу. Когда пришло время раздачи очередной порции, ковш проскрежетал о дно бочки, зачерпнув зловонную жижу, которую никто не рискнул пить. Некоторые были на грани безумия.

Однажды один из немедийцев заметил возле борта большую рыбу и прыгнул в воду с ножом в зубах. Этот смелый поступок, встреченный одобрительными возгласами, на самом деле оказался весьма глупым, поскольку, прежде чем мы успели подумать о том, чтобы помочь храбрецу, рыба сожрала его и скрылась в кровавом облаке. Скорла сказал мне, что эта тварь называется акула и что в ее натуре соединяются черты льва, волка, медведя и стервятника. Это самое грозное морское создание, если не считать больших китов, напоминающих плавающие горы, извергающие фонтаны.

Вдалеке парили морские птицы, но они, похоже, сторонились нашего корабля. Скорла заметил, что подобное противоречит его опыту. Обычно птицы спокойно садились на мачты и реи. Тем не менее, когда какая нибудь птица оказывалась несколько ближе, в нее неизменно летело несколько стрел. В конце концов я приказал людям не тратить стрелы впустую.

Все это время Шанара лежала пластом в каюте, которая, как сказал Скорла, предназначалась для капитана корабля. Каюта была достаточно просторной, к тому же в ней были окна. Большую часть времени моя жена проводила на мягкой койке. Качка оказалась невыносимой для ее желудка и ног, привыкших к твердой земле.

Я приходил к ней каждую ночь, когда на море опускался бледный закат, но вскоре жара, голод и жажда настолько измотали нас, что нам пришлось отказаться даже от любовных утех. Все, что я мог, — лишь тупо проклинать богов, судьбу, магию и собственную глупость, из за которой я был обречен умереть, медленно иссыхая, словно кусок никому не нужной падали.

На седьмую ночь айсир, что нес вахту у руля, хрипло закричал и топнул ногой по доскам над моей головой. Я проснулся и вышел посмотреть, в чем дело. Айсир стоял на цыпочках, вглядываясь в даль.

Нос корабля был направлен в сторону восходящего солнца, но виднелся лишь край его ослепительного диска. Остальное закрывал поднимавшийся из моря иззубренный черный силуэт.

— Скорла, что, акула откусила кусок солнца?

В ответ мой друг лишь рассмеялся и хлопнул меня по спине.

— Нет, уроженец севера Гор, нет! Это остров, и солнце поднимается за ним. — Он начал кричать: — Земля! Боги наконец смилостивились над нами! Мы спасены!

Мы тотчас начали отдавать приказы. Гребцы уселись на свои скамейки, весла опустились на воду, и мы завопили, забыв о жажде:

— Гребите! Гребите, пока не треснут ваши спины и руки не вывалятся из суставов! Гребите!

Гребцы навалились на весла и даже пытались петь, насколько им позволяли иссушенные глотки и потрескавшиеся губы. Корабль заскользил по волнам, словно змея. Казалось, впервые за целую вечность поднялся ветер. Воздух стал прохладным, и наполнившийся ветром парус помогал нам, словно целый легион свежих гребцов. Мы мчались так быстро, что, казалось, перелетали с гребня одной волны на другую. По мере того как солнце поднималось над горизонтом, остров превращался из черного пятна в покрытую густым лесом гору, возвышающуюся над волнами. На ее вершине торчали голые скалы. У основания горы простирался широкий песчаный берег, на который нас и выбросило море.

Незадолго до того, как мы причалили к берегу, Шанара впервые за все эти дни покинула каюту. Я еще раз отметил про себя, как прекрасны ее развевающиеся на ветру волосы и освещенное рассветными лучами бледное лицо. Она вновь ожила после долгих, тяжелых дней, проведенных в каюте.

Шанара неуверенно поднялась туда, где стояли Скорла и я, и тоже взглянула на остров.

— Интересно, живет ли здесь кто нибудь?

Я коснулся рукояти меча Делрина.

— Если кто нибудь здесь живет, они дадут нам все, о чем мы попросим, или мы отберем это у них силой. — Я втайне надеялся, что нам представится возможность сразиться. После дней, проведенных в невзгодах и бездействии, я жаждал схватки и был уверен, что и другие испытывают те же чувства.

Волны сделали за нас большую часть работы, вынеся корабль на отмель. Затем все, кроме Шанары, спрыгнули на берег и вытащили корабль на сушу. Не сговариваясь, мы сразу же отправились на поиски воды и пищи. Я шагал рядом с Шанарой, остальные — за мной. Корабль, который никто не охранял, остался позади.

Вокруг, словно гигантские колонны, поддерживающие зеленый свод леса, возвышались дававшие прохладную тень деревья. На сотни футов вверх тянулись переплетенные лианы, по которым носились стаи верещащих обезьян.

Нам почти сразу же удалось подкрепиться. Тяжелая роса все еще лежала на листьях, и мы тут же начали ее слизывать. Затем было потрачено несколько стрел, на этот раз не впустую. Мы полакомились обезьяньим мясом и напились обезьяньей крови. Я съел свою обезьяну сразу же, едва убив, прямо сырую, так же как и айсиры. Но немедийцы развели костер и поджарили свою добычу. Моя жена, верная своему цивилизованному воспитанию, ела вместе с ними.

Чуть позже в центре острова, на полпути вверх по склону, мы нашли холодный источник, с журчанием струившийся среди камней Мне все еще казалось подозрительным это неожиданное везение, словно кто то мучил нас надеждой, подобно кошке, которая позволяет пойманной мыши отбежать, а затем обрушивает на нее еще более страшный удар своей когтистой лапы.

Я приказал остановиться; айсиры стояли спокойно, а немедийцы, разинув рот, смотрели, как я опустился на четвереньки и понюхал воду. Похоже, все было в порядке, и я начал лакать воду языком. Остальные, столпившись вокруг, принялись жадно пить, погружая в ручей головы и прыгая и плескаясь, словно дети.

Какое то время мы отдыхали, затем решили обследовать остров более тщательно. Остров был необитаем, но прежде здесь явно кто то жил. В зарослях неподалеку от источника лежали осыпающиеся от прикосновения огромные каменные блоки, покрытые мхом, заросшие лианами и наполовину погрузившиеся в землю. На них еще можно было различить высеченные изображения, подобных которым я никогда прежде не видел. Большинство из них стерло время и непогода, но часть фигур сохранилась. Изображений, похожих на человека, было немного, и все они располагались по краям или в других не самых главных местах барельефов. Зато изображения чудовищ — громадных созданий с щупальцами, когтями и крыльями — занимали большую часть рисунков. Это были колоссы, превосходившие величиной горы, обозначенные позади них кривыми и зубчатыми линиями.

На камнях виднелись и какие то надписи. Я попросил Шанару прочитать их, но она не смогла этого сделать. По ее словам, это была древняя письменность, относившаяся к временам древних царств, названия которыхдля меня были пустым звуком: Валузия, Атлантида, Лемурия… Возможно, для Джеймса Эллисона эти имена звучали более осмысленно и, возможно, на него наше открытие произвело бы большее впечатление.

Мы нашли гигантскую каменную голову, почти полностью погрузившуюся в землю джунглей, которая растрескалась много лет назад, когда остров поднимался из моря под воздействием чудовищных сил (так рассуждал Эллисон — Гор даже понятия не имел ни о чем подобном). Физиономия ее была птичьей, но более широкой и плоской, с высокими, как у человека, скулами и с закрытыми человеческими глазами. Однако когда то на месте носа у нее был клюв. Он давно отвалился и рассыпался, но обломок его достигал в высоту человеческого роста. Возможно, для Эллисона это что то и значило, но для меня, Гора, и для всех остальных каменное лицо было лишь забавной диковинкой.

Быстро темнело, и я приказал разбить лагерь возле ручья.

— Не вернуться ли нам на берег, чтобы охранять корабль? — предложил один из айсиров.

— Нет, — сказал я. — На этом острове нет никого, кто бы мог напасть на нас, а если враг появится с моря, лучше, если он не найдет нас на берегу. Мы сможем обнаружить его раньше и воспользоваться преимуществом. Так что — устраиваем лагерь здесь.

Я выставил часовых: четверых немедийцев на расстоянии в сотню шагов от лагеря, по одному с каждой стороны, и четверых айсиров, их — значительно ближе. Если бы кто то попытался к нам приблизиться, дальние часовые подняли бы тревогу, а ближние разбудили бы всех в лагере. Кроме того, я не рискнул спать под охраной одних лишь немедийцев. Некоторые из них до сих пор могли быть недовольны тем, как с ними обошлись на корабле.

Долгий ярко красный закат предвещал большую кровь, но я предположил, что если нечто подобное и случится, то в будущем, когда мы покинем остров. В ту ночь мы с Шанарой спали отдельно от остальных на расстеленном на земле плаще, и впервые за много дней мы вновь смогли стать друг для друга волком и его самкой. Когда я наконец заснул, мне ничего не снилось.

Часовые должны были сменяться каждые три часа. Сквозь сон я слышал, как, передавая друг другу пост, они обмениваются короткими репликами. Внезапно посреди ночи меня разбудили крики и суматоха.

Высоко в небе, освещая голые скалы, висела полная луна, и в заливавшем джунгли лунном свете я увидел нечто такое, отчего меня охватило изумление и ярость. В джунглях шло сражение. Я слышал крики и лязг стали. Остальные, просыпаясь на ходу, тоже их слышали и бежали на шум. Ко мне, спасаясь бегством от битвы в джунглях, сломя голову неслись объятые ужасом пятеро немедийцев.

— Трусы! Собаки! — закричал я. — Вы что, бросаете Гора и айсиров? Не посмеете, клянусь всеми вашими богами!

Они разбежались в разные стороны, когда я занес меч Делрина, и завопили, словно женщины, когда в слепой ярости я кинулся на них. Один из них попытался заслониться щитом, но мой меч уже опустился, разрубая его кольчугу, живот и позвоночник. Тело немедийца распалось на две половинки еще до того, как на его лице успело отразиться что либо, кроме беспомощного изумления. Бурлящим фонтаном ударила кровь, и труп рухнул наземь.

Я с легкостью мог догнать самую быструю дичь, так что мне не составило труда схватить другого труса за шею. Я не стал убивать его сразу, а повалил на колени, держа левой рукой за горло. Всхлипывая, он смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Трусливый ублюдок! Что повергло тебя в такой ужас? — прорычал я.

— Господин… господин… беги! — заикаясь, выдавил он. — Беги, если тебе дороги жизнь и рассудок. Черная магия… ничто не в силах ей противостоять…

Я сильнее сжал его горло, едва не сломав шею.

— Что там? Говори, сопливый пес!

— Господин, выслушай меня и поверь, — умолял он. — На стражу напали легионы бронзовых воинов, в масках с птичьими клювами, с перьями на шлемах и с железными крыльями за спиной. Они налетели на нас с верхушек деревьев, словно чудовищные птицы, вспарывая животы когтями и изрыгая огонь из своих копий!

— И ты бросил остальных и сбежал? Если ты не можешь жить, как подобает мужчине, то не можешь и умереть по человечески.

В звериной ярости я переломил его шею, словно сухую ветку, затем оторвал голову и швырнул ее вслед одному из убегающих, сбив его с ног. На все это ушло лишь несколько секунд. Я не мог оставаться в стороне от схватки. Размахивая над головой громадным мечом Делрина и высоко подняв щит, я помчался в джунгли, издавая боевой клич северного берсеркера.

Немедиец был прав. Сотни, нет, тысячи крылатых людей спускались со звездного неба с пылающими копьями, с серебряными мечами и со щитами из кованого золота в руках. Я не знал, были ли они людьми, с головы до ног покрытыми броней, или же какими то механическими созданиями. Охватившее меня кровожадное безумие затмевало все человеческие мысли. Мою силу, быстроту и ловкость человек времен Джеймса Эллисона не мог себе даже представить. Я сокрушал железные тела, отрубая им головы и конечности — но они не умирали. Одни лежали неподвижно, другие же нелепо ползали и подпрыгивали после моих страшных ударов. Кровь из них не текла. Я продолжал драться, безнадежно и отчаянно, а их становилось все больше и больше — казалось, их полчища заслоняют луну на небе. Их крылья, маски, щиты были везде, подобно морю металла. Вокруг сражались мои воины. Среди нагромождения бронзы и сполохов огня я видел айсира или даже отважного немедийца, дравшегося насмерть. Я видел, как они падали под беспощадным натиском врага. На мгновение рядом со мной появился Скорла, потом исчез. Затем откуда то сверху прямо передо мной рухнуло его безголовое, безрукое и безногое тело и свалило одного из врагов. Даже погибнув, мой отважный друг сражался на моей стороне.

Казалось, сама земля была против нас. Гора содрогалась и ревела, сбрасывая каменные лавины и на людей, и на чудовищных гарпий. Деревья швыряли в нас свои громадные ветви и падали. Огромные лианы прорезали небо, словно хлысты в руках титанов.

Мой разум отказывался повиноваться. Внезапно мне показалось, что я падаю внутрь черного облака, затем нахлынула волна камней, человеческих тел и земли, и я видел перед собой лишь горную вершину, огромную и величественную в лунном свете. И вдруг передо мной предстало лицо горы, с двумя гигантскими, пылающими красным пламенем глазами, под которыми разверзлась бездонная пещера рта, откуда высунулся язык, проворный, словно у жабы, но могучий, словно водопад. Язык схватил меня и поднял, и земля расступилась, готовясь поглотить меня. Все, что последовало дальше, казалось чистейшим безумием. Сначала я падал в грохочущую тьму. Я все еще сжимал меч Делрина в руке и дико размахивал им, но мои выпады не достигали цели. Я не мог понять природу окружавших меня сил. Я был подобен муравью в бушующем потоке, песчинке в огромном море крови и каменных обломков… Перед моими глазами возник образ гигантской летучей мыши, и первобытный страх перед неизвестностью исчез, уступая место догадке. Ментуменен! Несомненно, это было дело его рук! Но чьих еще? Чьих? Даже величайшему из магов Стигии неподвластны подобные силы. Даже он не мог заставить расступиться землю, не мог заставить гору раскрыть свою пасть. У него были союзники. Это сделали боги, и даже создания более могущественные, чем боги.

Я падал сквозь бесконечную тьму…

И приземлился…

На бескрайней черной равнине.

Передо мной стояла огромная толпа, и в первых ее рядах четверо моих братьев — Раки Быстрый, Сигизмунд Медведь, Обри Хитрый и Элвин Молчаливый, — мой отец Делрин, моя мать, Гудрун Златокудрая, и все остальные, кого я убил; их лица были искажены ненавистью. Среди них были и Ага Джунгаз, и черный маг Ментуменен и маленький дьявол Ташако. И все они хором произносили одно и то же:

— Приветствуем тебя, бессердечный вождь! Приветствуем тебя, Гор Братоубийца! Вся природа, вся земля и все, что тебя окружает, презирают тебя. Ты нарушил самую главную из всех заповедей. Разве щенок восстает против волчицы? Нет! Но Гор восстал против своей матери. Не пытайся избежать своей судьбы, тварь, недостойная именоваться даже зверем! Смотри! Все вокруг жаждет мщения. Смотри же, вот твой рок! Мы все объединились против тебя!

Не могу в точности сказать, что произошло дальше. Последовала вспышка света, затем настолько мощный взрыв, что мое тело, казалось, разлетелось на куски, а потом, когда мои ослепшие глаза вновь обрели способность видеть, передо мной стояла уже не толпа врагов, а один единственный противник — бронзовый гигант, у которого между ног мог бы поместиться весь мир. Лицо его было наполовину скрытой густым темным дымом маской. Вокруг ушей вспыхивали молнии.

Его меч медленно и неумолимо, подобно движению времени, опускался, готовый расколоть землю пополам.

Словно в красном тумане, охваченный ни с чем не сравнимым бешенством, я поднял мой меч — уже не меч Делрина, а мой меч — и закричал:

— Гор бросает вызов всему миру, требуя лишь мести! Я не отрекаюсь от того, что совершил. Я буду сражаться со всем человечеством, со всеми богами, со всеми демонами. Я расплющу землю своим мечом. Я сокрушу планеты. Я разрушу все до основания, и буду прыгать от хохота, глядя, как обломки мира уносятся в первобытный хаос! Я снова уничтожу Делрина и весь его народ! Снова, снова и снова!

Затем мы с гигантом сошлись в схватке. То ли он уменьшился до человеческих размеров, то ли я стал гигантом — не знаю, но думаю, что скорее всего произошло последнее. Я был объят жаждой крови, какую не мог себе представить даже самый безумный берсеркер. Я помню, как дрожала земля и рушились горы, пока мы сражались. Когда наши клинки встречались, вокруг летели белые искры, и слышался адский рев. Я бился изо всех сил, не чувствуя ни боли, ни страха, и мне казалось, что я перешел в некое иное качество, лишившись всяких человеческих чувств. Единственным реальным чувством для меня оставалась лишь ненависть, единственным цветом — цвет крови, единственными звуками — крики, рев и лязг металла о металл.

Постепенно силы начали покидать меня. Я ничего не видел и не ощущал, кроме того, как постепенно притупляется моя ярость. Волна крови схлынула. Гигант исчез. Я все еще держал в руке меч Делрина. И тут ко мне вернулась боль.

Я обнаружил, что стою, шатаясь, под лучами яркого утреннего солнца, на берегу, неподалеку от того места, где причалил наш корабль. Вокруг меня лежали изуродованные тела моих товарищей, изрубленные на куски взбесившимися врагами. Тело Скорлы лежало там, где упало. Я нашел и безголовый труп, и разрубленного пополам немедийца.

Как все это могло случиться? Неужели полчища врагов действительно спустились с горы или вышли из джунглей? Я взглянул на голую вершину, и на ней, конечно, не было никаких глаз. А в лесу среди ветвей кричали птицы и обезьяны.

К своему ужасу, я вдруг увидел, что на берегу нет ни одного вражеского трупа — лишь мои спутники, айсиры и немедийцы. И только меч Делрина был красным от острия до рукоятки. Я не мог ничего понять…

И вдруг на меня навалилась страшная слабость. Пронзила острая боль в боку, затем в ноге. Все мое тело покрывали раны, на правом бедре кровоточил глубокий разрез, колено было ободрано до кости, но самая сильная боль ощущалась с левой стороны. Я тупо посмотрел туда и увидел, что моя рука отрублена по локоть.

Я опустился на колени на окровавленный песок, снял пояс с одного из мертвецов и перевязал рану. Мой разум практически не действовал, но инстинкт самосохранения заставил меня поступить именно так, а не иначе. От напряжения и боли я терял сознание, но страшная мысль тут же привела меня в чувство. Шатаясь, я поднялся и побежал вдоль берега, разбрасывая безжизненные тела в стороны.

— Шанара! Шанара! — истошно кричал я.

Перед тем как потерять сознание, я успел бросить взгляд на восток и увидеть далеко над водой очертания двух тварей, уносивших мою Шанару.

Глава десятая ВЫЗОВ БОГАМ

Боги нанесли мне столь чудовищный удар, что я, казалось бы, привыкший в этом мире к чему угодно, был потрясен до глубины души. С отрубленной по локоть левой рукой я стоял на песчаном берегу неспокойного моря, едва сдерживая стон от невыносимой боли. Я изо всех сил вглядывался в туманную даль, где скрылись две летающие твари, унося мою дорогую Шанару навстречу неизвестной судьбе. Однако напрасно я пытался разглядеть хоть что нибудь.

Едва сдерживая рвущуюся наружу ярость и скрежеща зубами, я резко отвернулся и решительно зашагал мимо изрубленных тел. Я, Гор, некогда бывший Сильным, шел по окровавленному песку, терзаемый смутной мыслью… что боги наконец приняли решение, над которым столь долго размышляли.

Решение, направленное против меня.

Нет, даже хуже: против того, чем я был. Против всей моей сущности. Странное чувство охватило меня — словно они наблюдали за мной всю мою жизнь, то и дело — без моего ведома — вмешиваясь в мою судьбу.

Чем понятнее это для меня становилось, тем больше во мне пробуждался волк, мой внутренний зверь, и я то и дело глухо рычал в окружавшую меня пустоту, оскалив зубы. Да, я бросал вызов.

В еще большую ярость приводила меня убежденность в том, что этот выбор был сделан ими слишком быстро. Я оказался творением Великой Дикой Природы случайно. Обладая человеческим мозгом, я вместе с тем принадлежал к миллионнолетнему миру природы, не запятнанный цивилизацией. Мы, звери, были абсолютно чисты, пребывая в единении с окружавшей нас вселенной.

Направление, в котором двигалась дикая жизнь, отражало меняющийся климат гигантской планеты, на которой жили все мы. И вот теперь, внезапно кем то было принято решение, которое должно было изменить это направление силой.

Слишком рано. Я даже догадывался, что боги преднамеренно создали цивилизацию. Возможно, она была их любимым творением. То, что казалось мне лишь неравной заменой лесам, животным и первозданному морю, для них являлось предметом гордости и тщеславия. Возможно, их особенно привлекала некая конкретная черта цивилизации. Какая именно? Если бы я это знал, именно то, чем они так восхищались, стало бы целью моей атаки.

С этими мрачными мыслями я остановился, поднял голову и, взглянув вверх, поднял сверкающий меч Делрина, устремив его в серое небо.

— Приди, Итиллин! — зарычал я. — Безумная, ненавистная Ледяная Богиня, я хочу поговорить с тобой! Итиллин!

Смеет ли человек требовать внимания богов? Да, смеет, если речь идет о великом решении, принятом этими богами, и если он, по чистой случайности, оказался единственным среди бесчисленных жертв этого решения, кто осознавал его опасность. Столь сильна была моя убежденность в том, что я могу говорить от имени дикой природы, что мне казалось, будто лишь усилие воли не дает мне превратиться в зверя.

— Итиллин! — крикнул я. — Хитрая тварь, ты воспользовалась мной, чтобы помочь создать цивилизацию, посредством которой боги могли бы затем уничтожить мне подобных. Презренная интриганка, явись же мне!

С моих губ готовы были сорваться и другие, более крепкие выражения, но они не потребовались — передо мной начали вырисовываться туманные очертания.

Я ждал, с опаской сжимая меч и не будучи вполне уверен в том, что стану делать с ведьмой, когда она полностью материализуется.

Должен признаться, я испытывал мрачную радость при мысли о том, что мое отчаянное требование удовлетворено.

Однако ощущение победы исчезло, ибо передо мной возникла не Итиллин.

Охваченный ужасом, я узнал появившуюся в тумане фигуру, Ментуменен!

Вот, значит, каков был ответ богов. Не Итиллин, Ледяная Богиня, а демонический маг, бывший игрушкой в руках еще более могущественных существ.

Устремив на меня загадочный, полный коварства взгляд, он произнес странным хриплым голосом на моем айсирском диалекте:

— Ты наверняка удивлен, что при нашей прошлой встрече тебя всего лишь оставили лежать без сознания, а не убили. Такова была воля богов Юга. Они желали понаблюдать за тобой чуть дольше. Возможно, они полагали, что это позволит им узнать больше о тебе подобных и о смысле твоей жизни. Теперь они считают, что узнали все. Подавляющим большинством было принято решение против таких, как ты. Так что…

Голос мага продолжал звучать в полной тишине необитаемого острова, где мне уже пришлось пережить столько потерь. Однако, когда до меня дошел смысл его слов, я вдруг перестал их слышать. Все эти минуты я продолжал размышлять о том, как бежать от этого сверхъестественного существа. Бегство или нападение стали единственным, что занимало мой разум.

В одно мгновение я вспомнил свою предыдущую встречу с Ментумененом, и эти воспоминания не придали мне бодрости. Судя по тому, что я помнил, не приходилось сомневаться в том, что Ментуменен был демоном, а возможно даже полубогом. Увиденное мной подтверждало, что его могущество превосходит все человеческие возможности.

Осторожно отступая в сторону, туда, где почва была более твердой, я призвал на помощь спасительную мысль: демон Ментуменен, берегись раненого волка!

Возможно, я и прежде был опасен. Но, когда я не был ранен, где то глубоко внутри меня таился инстинкт самосохранения. Я постоянно взвешивал свои силы и порой даже был готов отступить перед лицом очевидной опасности.

Совсем иные мысли обуревают возбужденный мозг раненого волка. Внезапно случилось невозможное. Прежнее ощущение неуязвимости улетучилось без следа — ибо вот болтается обрубок кровоточащей плоти и каждый разорванный нерв отчаянно кричит от боли.

Да, берегись раненого волка!

Естественно, как Джеймс Эллисон, я знаю, что это не совсем так. Изучив историю эпох, что последовали за временами Гора, я понимаю, что в древности люди использовали членовредительство, чтобы подчинять себе опасных индивидуумов.

После победы Цезаря над войском Версингеторикса у каждого пленника из вражеской армии была отрублена правая рука и запястье немедленно крепко перевязано веревкой (я тоже перевязал свою отрубленную руку). И их целью, и моей было предотвратить смерть от потери крови. Римская справедливость, благородство и высокий уровень цивилизации не позволяли им убивать побежденных, даже делать их своими рабами. Их просто лишали способности снова воевать против Рима.

Так что, хоть я и рычал, бросая вызов богам, где то внутри меня таился рабский страх, который, возможно, испытывали и бывшие воины Версингеторикса.

Я мог поступить и иначе. Мог отступить, примириться с судьбой. Сколько лап нужно отрубить зверю, прежде чем он в конце концов ляжет и умрет? Или что нужно сделать с человеком, чтобы он признал: теперь я ничем не лучше крестьянина, пахавшего землю в двух днях пути отсюда, которого мы оставили в живых, поскольку даже мы понимаем, что кто то должен делать и эту работу. Конечно, не мы, доблестные воины, но кто то же должен.

Я чувствовал, как та часть моего разума, которая еще могла здраво рассуждать, лихорадочно перебирает возможные варианты. И еще я чувствовал, что, возможно, должен наконец сделать то, на что по своему, по женски намекала Шанара — скупо пролитыми слезами или иными знаками, которые не ускользали от моего внимания, но которые воин Гор не считал необходимым замечать.

Охватившие меня чувства и беспорядочные мысли могли бы привести к еще большему самоограничению — будь у меня время на то, чтобы позволить наполнявшей меня тьме продолжить свой молчаливый, смертоносный спор. Но, как это часто бывает, у воина не остается времени на размышления. Враг видел, что я серьезно ранен и потому он кинулся на меня, охваченный жаждой убийства.

Берегись раненого волка! Ему нечего терять. Он будет сражаться насмерть и потому крайне опасен. Его уже не заботит, останется он в живых или погибнет.

И, будучи раненным, он вынужден прибегать к хитрости, а не к прямому нападению.

Открыто атаковать бога или демона, конечно, невозможно — так, стая волков не может атаковать буйвола. В свое время я наблюдал, как самонадеянные молодые волки получали горький урок, когда половина их товарищей погибала, а остальные, хромая, ковыляли прочь.

Умная стая сперва начинает досаждать опасной добыче. Несколько ложных прыжков в сторону головы — и сбитая с толку жертва поворачивается туда, где лязгают острые сильные зубы. В это время другие волки вцепляются в задние ноги. Один, два, три быстрых укуса — и назад. Подобный метод требует времени, но в конце концов задние ноги массивного зверя уже не могут его удержать… Смелый, могучий буйвол, пришел твой час стать вкусным обедом для голодной стаи…

Первый удар моего меча был направлен в мантию Ментуменена. Когда он сделал выпад своей палкой, целя в одну из чувствительных точек на моем теле, — я слышал о подобных демонических устройствах и уклонился, — его мантия взмыла в воздух, и я ловко распорол ее край острым как бритва мечом Делрина.

Похоже, демоны не умнее людей, ибо он ликующе рассмеялся и сказал:

— Промахнулся! Но теперь ты увидишь, что промахиваешься все время.

На песчаном берегу столкнулись моя хитрая стратегия и его лобовые атаки. Каждый раз, когда он пытался ткнуть в меня своим жезлом, я старался избежать удара, уклонившись лишь на самую малость, так чтобы ему казалось, будто победа близка. И каждый раз мой меч отсекал еще один лоскут от его развевающейся мантии.

Вскоре мантия превратилась в лохмотья. А затем Ментуменен неосторожно наступил на один из обрывков — и споткнулся.

Не могу сказать, как бы воспользовался подобной возможностью другой боец, но мой меч молниеносным движением рассек ремешок на заднике туфли на его правой ноге. Казалось, я не воспользовался тем, что противник мгновение был в полной моей власти.

В следующий миг Ментуменен освободил ногу, запутавшуюся в ткани. Видя кажущуюся тщетность моих усилий и радуясь тому, что не пострадал, он снова попытался ткнуть меня жезлом.

После двенадцати подобных попыток он топтался босиком на каменистой земле в зарослях, куда я завел его, отступая. Туфель на нем уже не было. Его левая штанина была распорота. Рукав черной шерстяной накидки разорван от запястья до локтя, и тонкая струи ка крови текла из мизинца его левой руки — результат первого преднамеренного соприкосновения моего меча с его плотью.

Казалось, Ментуменена это не беспокоило. Его худое смуглое лицо посерьезнело, но в сузившихся глазах не было страха. Глуп ли он? Думаю, его положение было значительно хуже. Он, обладавший особыми способностями, был посредником богов и потому просто не мог вообразить, что кто либо из смертных способен представлять для него опасность. Он мог всего лишь коснуться своим жезлом определенных точек на моем теле — самое меньшее двух, самое большее трех, — и я немедленно был бы выведен из строя.

Однако даже к самому наивному из всемогущих в конце концов приходит понимание. Для Ментуменена этот момент наступил лишь тогда, когда он остался абсолютно голым, если не считать куска ткани, тянувшегося через его левое плечо и висевшего на ниточке на правом бедре.

Он ошеломленно заморгал и в ужасе кинулся бежать. Это произошло столь внезапно, что даже я был захвачен врасплох. Естественно, почти сразу же я бросился за ним следом. Обогнув каменный выступ, я увидел над головой обнаженную фигуру моего заклятого врага, неуклюже оседлавшего свой жезл. Видя, что с помощью магии он спасается бегством по воздуху, где я не мог его догнать, я крикнул:

— Передай своим хозяевам, что я и мои дикие звери бросаем им всем вызов. Мы не дадим свершиться их зловещим планам, с которыми никогда — никогда — не согласимся!

Ментуменен поднимался все выше и выше, и я услышал его голос, доносившийся сквозь шум ветра:

— Помни предупреждение Ледяной Богини. Какое то время тебе будет сопутствовать успех, затем все изменится. Очевидно, этот остров не станет для тебя роковым, но скоро — скоро! — ты испытаешь горькое разочарование мужчины, потерявшего свою женщину, которая не погибла, а принадлежит другому. Женщину, которая в конце концов стала достаточно взрослой, чтобы понять, что большой вонючий варвар взял ее силой.

Остров и в самом деле не стал для меня роковым. В тот же день после полудня ко мне вернулась надежда. Я начал обследовать корабль, который привел мою злополучную армию на погибель, с мыслями о том, что, возможно, мне удастся выйти на нем в море. Я надеялся, что ветер погонит корабль на восток — туда, куда уносили Шанару два летучих железных создания. Именно туда мне нужно было спешить.

Несмотря на зловещее предсказание Ментуменена, что в будущем Шанара оставит меня, сейчас она по прежнему нуждалась во мне. Я надеялся, что смогу спасти ее, прежде чем ее постигнет злой рок.

Что касается самого предсказания, мне на него было наплевать. Всем известно, что демоны — коварные твари, которые постоянно обманывают и лгут, выполняя волю своих небесных хозяев.

Пока я размышлял над возможностью морского путешествия в одиночку, далеко на горизонте появился парус. Вскоре у берега бросил якорь большой корабль и меня переправили туда на шлюпке. К утру я договорился с капитаном, что меня доставят к неизвестным восточным землям. В обмен я подарил ему свой корабль.

Глава одиннадцатая ОРУЖЕЙНИК И МАГ

Один!

Единственный оставшийся в живых.

Одинокий волк. Искалеченный волк.

Гор Калека, который некогда был Гором Сильным.

Да, я все еще был Гором, но прежний Гор все больше и больше ускользал от меня, сжимаясь и уменьшаясь во времени и пространстве, подобно моей левой руке, которая гнила теперь вместе с трупами моих бывших товарищей на безымянном острове. Хотя трехногий волк обречен на скорую гибель, для умного человека потеря конечности вовсе не означает смерть, и потому человек во мне должен был вновь стать основой моего существа. Человек, а не волк. Не волк и не Ми Го, а человек. Хомо сапиенс, или настолько близко к хомо сапиенс, насколько это было для меня возможно…

Ибо я больше не мог оставаться недостающим звеном цивилизации, скорее полузверем, нежели человеком. Я должен был обдумывать и планировать вещи куда более сложные, чем утоление голода стаи или удовлетворение своих инстинктов с охотно отдающейся самкой Ми Го. Если я хотел выжить, я должен был рассуждать, как человек, отбросив все звериные желания и страсти, пока… пока что?

Когда корабль, который прежде был моим, а теперь принадлежал моему спасителю, моряку туранцу, оказался вблизи берега, я оторвался от размышлений, вновь переключившись на происходящее вокруг…

Когда туранец нашел меня на залитом кровью берегу того кошмарного острова, первой его мыслью было прикончить меня. Однако в маленькой шлюпке вместе с ним на остров высадились двое, и они были моряками, а не воинами.

Так что туранец предложил мне сделку: мой корабль в обмен на безопасную доставку к восточному побережью. Почему бы и нет? Какая польза от корабля мне, одинокому калеке? Однако я едва не разорвал нашу сделку, не успев ее заключить, когда увидел, что делают спутники капитана с телами моих убитых товарищей.

Мародеры! Они отрезали пальцы трупов ради золотых и серебряных колец, отрубали окоченевшие руки ради браслетов, выдирали серьги с драгоценными камнями из ушей и выбивали золотые зубы из раскрытых ртов моих мертвых воинов! Как волку, выросшему среди волков, мне часто приходилось есть мясо свежеубитого человека, но лишь ради удовлетворения голода и желания жить, и ни по какой иной причине. Эти же люди были подобны стервятникам, и от их вида меня тошнило больше, чем от боли в обрубке руки.

Видя, что даже в таком состоянии я готов прийти в неистовство, туранский капитан поспешно объяснил, что эта добыча обеспечит безопасность моего путешествия. Драгоценности предлагались тем, кто согласится доставить меня к устью Запорожки. Едва он проговорил это, как двое мародеров, все еще занятых своим кровавым делом, хором закричали, что согласны.

О, отважные добровольцы, Кафра Талл и Зорасс Джадра — грабители мертвых! Итак, вы обещали безопасно доставить меня к восточному побережью? А что потом? Кто гарантирует вашу безопасность?

Слегка потускневший меч Делрина дрожал в моей здоровой правой руке. Все мое существо, помимо моей воли, призывало меня поднять меч и убивать, убивать, убивать!

Позже, сказал я сам себе. Позже.

И теперь этот момент наступил, и в моей голове начал созревать план…

Когда корабль подошел к скалистому берегу, за которым простирались густые джунгли и низкие, поросшие буйной растительностью холмы, я встал и подошел к рулевому. Зорасс Джадра окидывал беспокойным взглядом утренний океан в поисках чужих кораблей. Я знал, в чем причина его беспокойства, поскольку подслушал разговор моих спутников прошлой ночью. Эти воды с незапамятных времен славились своими пиратами.

Ночной разговор четверых моих «компаньонов» сказал мне многое. Вот что мне удалось узнать…

Утром мы должны были оказаться в нескольких лигах от того места, где Запорожка впадает в Вилайет, и между нашим кораблем и рекой должен был оказаться город с весьма странным населением. Четыреста лет назад туранцы построили на море крупный форт, разместив там военные корабли из Аграпура и других городов западного побережья. Задача этих кораблей была проста: расправиться с пиратскими бандами, корабли и поселения которых роились словно мухи вдоль берегов реки Запорожки.

Однако несколько десятилетий спустя пираты сами овладели крепостью, свергли капитанов военных кораблей, и пиратская армада двинулась на разграбление самого Аграпура. В морском сражении при Аграпуре обе стороны потеряли более половины своих воинов, а уцелевшие вернулись в свои гавани, зализывая раны и восстанавливая понесенные потери. Затем в течение более двух столетий над водами Вилайета установилось тревожное перемирие. У туранцев были свои проблемы, у пиратов тоже, и на какое то время им стало не до войны.

Таким образом, форт на восточном побережье превратился в небольшую крепость за высокими стенами, окруженную лабиринтом улиц и лавок и населенную самой невероятной смесью рас и народностей, какую только можно себе представить. Постепенно пираты привыкли к комфорту цивилизованной, более или менее спокойной жизни; многие стали лавочниками и торговцами, а с них взяли пример и их сыновья.

Они торговали вдоль всего побережья моря Вилайет и терпеть не могли настоящих, бродячих пиратов с реки, а потому почти полностью их уничтожили. Установились торговые связи: по морю — с городами западного побережья, по суше — вдоль всего восточного берега, далеко на восток, до самого Кхитая с его яшмовыми куполами и курильнями опиума.

Вновь открытые морские и сухопутные пути процветали, привлекая в утробу Запорака всех бродяг, купцов и воров мира. Узкоглазых торговцев шелком из Кхитая можно было встретить бок о бок с бородатыми гирканскими оружейниками и искателями приключений и наемниками из Киммерии; дворцы изгнанных туранских владык стояли рядом с хижинами черных замбуланских каннибалов, которые приучались питаться мясом менее разумных существ; люди из Иранистана и Бритунии пили вместе в прибрежных тавернах и разыгрывали в кости сомнительные прелести заморанских проституток…

Из всей этой многоязыкой орды возник самый странный из всех символов цивилизации тех беспокойных времен, и имя Запорак стало синонимом гостеприимства!

Затем вернулись пираты…

Морские коршуны вновь начали разбойничать в морях, где почти все уже позабыли об их существовании. Да, теперь их было намного меньше, но соответственно и добыча их стала намного богаче. Они обосновались на прежних местах по берегам реки, где при необходимости могли скрываться в течение многих месяцев, прежде чем выйти в море на очередную охоту. Было ясно, что пройдет еще несколько лет, и они начнут представлять не менее серьезную угрозу, чем печально знаменитые пираты прежних времен.

Именно пиратов и опасались Зорасс Джадра и трое туранцев. Пиратов, поджидавших легкую добычу на подходных путях к Запораку. Торговцы из города обычно выходили в море под охраной нанятых ими военных кораблей, но иногда капитан не мог или не желал платить за подобную защиту и становился желанной целью для морских разбойников.

Конечно, на нашем маленьком корабле не было никаких сокровищ. Однако он мог оказаться лишь игрушкой для изголодавшихся по развлечениям пиратов!

Мы двигались на юг вдоль побережья в сторону Запорака. Через час мы должны были благополучно достичь порта, если, конечно, ничто нам не помешает. Однако я чувствовал, что нам это не удастся, и именно поэтому подошел к стоявшему у руля Зорассу Джадре. Он не мог чувствовать опасность так, как я, и глаза его не могли видеть, как глаза волка. Паруса приближавшегося к нам разбойничьего корабля виднелись на горизонте уже по крайней мере минуты три, когда я сказал ему:

— Паруса Зорасса Джадры, пиратские паруса. Они догонят нас задолго до того, как мы доберемся до Запорака…

— Паруса? Пираты? — Он резко повернулся, окидывая взглядом открытое море, затем увидел надутые паруса — один большой и один маленький, — очертания которых быстро увеличивались на горизонте. Лицо его исказилось от страха.

— Кафра Талл! — закричал он. — Джорим, Герам Филосс! Все наверх, быстро! Пираты!

— Пираты? — воскликнул Кафра Талл, выскакивая на палубу, бодрый и свежий, словно и не спал еще секунду назад. — Где?

Позади него с тревожными криками выбирались из прохладной тени под палубой остальные.

— Вон, вон они! — крикнул Зорасс Джадра, показывая вдаль трясущейся рукой. — Они настигнут нас еще до того, как мы обогнем мыс!

Герам Филосс, моряк более опытный, послюнил палец и подставил его ветру.

— Не обязательно. С суши дует хороший ветер, а наш корабль достаточно легкий. Если мы пойдем под всеми парусами, им нелегко будет нас догнать.

— Погодите, — сказал я, прислонившись спиной к борту. — Вам заплатили за то, чтобы вы доставили меня в Запорак. — Они тупо уставились на меня, словно увидели первый раз в жизни. Затем, не обращая на меня внимания, Герам Филосс вырвал руль у Зорасса Джадры, в то время как остальные двое бросились к парусам.

— Нет, — глухо прорычал я, — в открытое море мы не пойдем. — Я толкнул Герама Филосса плечом, и он рухнул возле руля на палубу.

Ругаясь, он вскочил на ноги и схватился за висевший на поясе длинный нож, но меч Делрина, казалось, стал действовать по своей собственной воле. В последнее мгновение моряк попытался уклониться, но слишком поздно. Острие меча свистнуло между его оскаленными зубами, напрочь срезав нижнюю челюсть и вонзившись в горло. Мгновение спустя он был мертв.

Остальные трое набросились на меня, и корабль развернуло бортом к ветру. Зорасс Джадра занес кривую саблю высоко над моим плечом, но я, опустившись на одно колено, вогнал меч Делрина ему в пах, распоров живот до пупка.

— Ты ублюдок и мародер, — сказал я, глядя, как оседает его тело, — а я волк. Волк! — яростно зарычал я, поворачиваясь к оставшимся, которые, оцепенев от ужаса, смотрели на меня остекленевшими глазами. Опьяненный кровью, с горящими как у зверя глазами, я рванулся к ним. Кафра Талл успел поднять клинок, защищаясь от сокрушительного удара, но увидел лишь разлетающиеся обломки своего меча, за мгновение до того, как мой собственный меч рассек пополам его голову, шею и грудь.

Оставался лишь Джорим, напавший на меня с топором сзади. Мой волчий слух уловил свист воздуха, рассекаемого его тяжелым оружием, и, упав на колени, я замахнулся потемневшим от крови мечом Делрина. Топор Джорима плашмя скользнул по моему черепу, но мой клинок вспорол ему живот, и внутренности вывалились на палубу, обрызгав меня липкой слизью. Я выдернул меч и вонзил его острие в сердце противника, еще до того, как у него начали подгибаться ноги. Он рухнул на палубу, и изо рта его хлынула кровь. Мгновение спустя он был мертв.

Я поискал, кого бы еще прикончить, но никого не осталось, если не считать приближавшихся пиратов. Схватившись за руль, я развернул корабль в сторону оконечности мыса. Предстояло лишь обогнуть его, и от Запорака меня бы отделяло не больше полутора лиг.

Когда мне наконец удалось выровнять корабль, пираты уже почти настигли меня. Я уже видел их смуглые, покрытые шрамами лица, ощущал их злобные взгляды. Еще несколько мгновений — и они сцепят два корабля вместе абордажными крючьями. Не найдя на борту почти ничего ценного, они наверняка убьют меня и потопят корабль ради забавы.

Я взял небольшой бочонок с водой и вылил его содержимое на палубу. Затем я собрал драгоценности моих прежних товарищей, которые похитили мародеры Кафра Талл и Зорасс Джадра, и, завернув отрубленные пальцы, уши и так далее в тряпку, запихнул сверток в бочонок. Затем я крепко привязал к себе меч Делрина.

Пираты были уже рядом, и в воздух взлетели абордажные крючья. Облив паруса маслом, я поджег их и навалился на руль, пока острый нос моего корабля не развернулся. Ветер с суши наполнил пылающие паруса, пираты поняли, что их ожидает, но было уже слишком поздно. Я протаранил их, и горящие мачты рухнули на палубу их корабля. Меня тоже сбило с ног, и когда я снова поднялся, то увидел, что оба корабля получили пробоины и медленно погружаются в пучину.

Я схватил бочонок и в то же мгновение увидел мелькнувшую на палубе тень. Один из пиратов прыгнул на мой корабль, несомненно намереваясь отомстить. Обезумев от ярости, он бросился ко мне, размахивая мечом. Я выставил перед собой бочонок, и клинок пирата застрял в нем. Прежде чем он успел выдернуть меч, я ударил его ногой в пах и, когда он согнулся пополам, обрушил бочонок ему на голову. Брызнули кровь и мозги, но я потерял равновесие и, поскользнувшись на окровавленной палубе, полетел за борт. Падая, я ударился головой о фальшборт, и…

* * *

…Она всплывала из неведомых глубин, восхитительно прекрасная, но столь же холодная, как и бездонная пучина, из которой она поднималась. Она казалась зеленой в океанской пене и в затуманенных смертью глазах. Глазах утопающего — глазах волка — моих глазах!

Однако, когда она заговорила, я понял, что передо мной не сирена, не морское создание. Она существовала лишь в моем разуме, а не в окружавших меня волнах. Ведь бесчувственное состояние во многом подобно сну, а она умела подчинять человеческие сны своим собственным целям. Ибо это была Богиня, Ледяная Богиня Итиллин, первая дочь тех Ледяных Богов, чьими детьми были Морозные Исполины.

— Ну вот, Гор, — сказала она, и голос ее был подобен ветру, что гонит снежные вихри по ледяной пустыне, — ты покидаешь мир людей, не исполнив пророчества Ледяных Богов, не так ли?

— Оставь меня, — прорычал я, — и пусть будет что будет.

— О нет! — возразила она. — Для тебя еще есть работа, убийца собственной матери!

— Да! И я все еще должен спасти цивилизацию от разрушения и отдать ее айсирам? — насмешливо спросил я, глядя, как поднимаются перед моим лицом пузырьки покидающего легкие воздуха. — Дай мне утонуть спокойно — или спаси, если можешь. Так или иначе, ледяная ведьма, мне плевать на твою болтовню и бесовские пророчества. И поскольку я знаю, что ты не станешь меня спасать, утони же вместе со мной!

С этими словами я потянулся было к ее горлу, но обнаружил, что моя единственная здоровая рука крепко схвачена веревками, обмотанными вокруг бочонка.

— Моя рука! — в ярости закричал я. — Верни мне руку, ледяная ведьма, и я задушу тебя!

Она рассмеялась, и смех ее был подобен стуку градин о землю.

— Твоя душа полна жаждой мщения, Гор, и глаза горят адским пламенем, но ты готов без сожаления расстаться с жизнью. Таковы все, подобные тебе. Но нет, ты не умрешь сейчас. Неужели ты хочешь умереть и покончить с жизнью… и с Шанарой?

— Не произноси ее имени, ведьма белой пустыни! — злобно ответил я. — В моей жизни было мало радостей, но Шанара — одна из них. Теперь она потеряна для меня — так же как и моя рука, и множество хороших друзей. Зачем мне жить?

Взгляд Итиллин посерьезнел, и мне показалось, что моей щеки касается ее ледяное дыхание.

— Ты не умрешь, Гор. Однажды я сказала, что твой удел — спасти цивилизацию. Теперь я говорю, что ты спасешь все цивилизации Земли. Ментуменен бросил вызов всем богам — и Юга, и Севера — и призвал себе в помощь силы, которыми сам не в состоянии управлять. Эти силы могут уничтожить нас всех!

Пока что Ментуменен смертен и, несмотря на все свое волшебство, остается человеком, но все больше и больше его человеческая сущность вытесняется силами тьмы. Вскоре он уже не будет человеком по имени Ментуменен, а станет истинным воплощением одного из тех, кому служит, демоном в человеческом обличье. И кто может сказать, орудием какой чудовищной магии он станет? В данный момент в его руках Шанара, и с ее помощью он может подчинить тебя, бросить тебя в бой против его врагов, против твоих же собственных Ледяных Богов…

— Так же как ты хочешь бросить меня в бой против него? — усмехнулся я. — И скажи, пожалуйста, какое мне дело до Ледяных Богов?

Если боги умеют пожимать плечами — Итиллин пожала плечами.

— Несмотря на всю твою непочтительность и высокомерие, ты должен спасти Шанару, если сумеешь. А наше желание — спасти целую вселенную. Цели и мотивы богов во много раз величественнее, чем цели смертных. — Она помолчала, затем продолжила: — Я прокляла тебя, и мое проклятие нерушимо, однако я могу даровать тебе благо. Ты просил вернуть тебе руку, чтобы задушить меня. Что ж, ты получишь руку… в некотором роде. И поскольку магия похитила у тебя Шанару, магия же поможет тебе ее вернуть. Теперь я кое что тебе скажу. Можешь забыть что угодно, но не забудь вот этих слов: ты найдешь оружейника и мага. Первый — непревзойденный мастер в своем искусстве, ты узнаешь его, когда увидишь. Второй занимается белой магией. Найди их. Если ты, убийца матери, посмеешь ослушаться, обречена не только Шанара, но и все будущее человечества…

С этими словами она исчезла. Сильные руки вытаскивали меня из моря на палубу военного корабля.

— Что, только один черный пес уцелел? — донесся голос, мгновенно приведший меня в чувство. — Только один пират, да с ним его большой меч, а все смелые парни с маленького торгового корабля пошли на дно вместе со своим судном. Что ж, мы знаем, как поступить с этим псом!

— Подождите! — закричал я. Почувствовав под ногами твердую палубу, я вырвался из удерживавших меня рук. — Я был владельцем этого корабля, а не пиратом. Какая польза пиратам от однорукого? А теперь, когда я потерялкорабль и всех своих друзей, где же знаменитое гостеприимство Запорака, о котором я столько слышал? Вы ведь из Запорака, правда?

— Да, — согласился незнакомец. — Но ты можешь доказать, кто ты?

— Нет, — ответил я, яростно глядя на незнакомца, очевидно капитана корабля, — но я могу разбить череп любому, кто назовет меня лжецом! — И я угрожающе взмахнул привязанным к руке бочонком.

Капитан — невысокий человек, с коротко постриженной бородкой, носивший как знак своего высокого положения красный пояс и тюрбан с золотой застежкой — нахмурился и, прищурившись, посмотрел на меня. Наконец, словно на что то решившись, он улыбнулся и сказал:

— Что ж, пират ты или и нет, но ты единственный, кто остался в живых. И если это ты протаранил ту паршивую пиратскую посудину…

— Да, я.

— Тогда ты имеешь право на гостеприимство Запорака. Мы не можем позволить, чтобы честные торговцы страдали от рук…

— У вас найдется для меня каюта? — прервал я его. — Мне нужно немного побыть одному — прийти в себя и поблагодарить богов за свое спасение. — Конечно, это была лишь отговорка, вовсе мне несвойственная, поскольку мне никогда не приходилось лгать. Я никогда не молился богам и не благодарил их. Я просто не хотел, чтобы кто нибудь увидел маленький сверток, лежавший в моем бочонке. Было бы слишком сложно объяснить происхождение мрачных человеческих останков, лежавших там вместе с всевозможными безделушками. Несомненно, меня бы тут же сочли пиратом.

Мне показали каюту с окном над палубой, через которое я и выкинул в море куски плоти. Прежде чем сойти на берег, я спросил капитана:

— Возможно, ты мог бы мне еще раз помочь. Прежде всего мне нужен… оружейник… — И он показал мне на пышущую жаром мастерскую на пристани.

Стоя в дверях, я наблюдал за человеком, работавшим в дымном пламени кузнечного горна. С первого же взгляда я понял, что это именно тот, кто мне нужен. Он трудился над крюком, прикрепленным к стальной чаше. Время от времени он примерял чашу к обрубку руки сидевшего перед ним старого моряка. Наконец зловещего вида крюк был подогнан как следует, и его закрепили ремнями. Моряк немного помахал им в воздухе, улыбнулся, заплатил и повернулся, собираясь уходить. Именно в этот момент они оба увидели меня. Я прошел мимо старика и протянул оружейнику свою изуродованную левую руку.

— Мне нужно кое-что особенное, — сказал я. — Длинный нож, арбалет, крюк. Оружие. Можешь сделать?

Он кивнул.

— Да, могу.

Он посмотрел мне в глаза и вздрогнул. Несмотря на то, что оружейник был сильным, широкоплечим человеком, с крепкими, как металл, который они обрабатывали, руками, он смотрел на меня и трясся; затем он тихо выругался и сказал:

— Я… я знал… что ты придешь.

— Да?

— Вчера ночью во сне меня посетило видение.

Я кивнул:

— Женщина, Ледяная Богиня. Я знаю.

— Она называла себя…

— Итиллин, — угрюмо закончил я. — Послушай, у меня есть кое какие безделушки, драгоценные камни, немного золота и серебра. Они твои, если…

— Нет, нет. — Он поспешно поднял руки. — Мне ничего не нужно. И я могу сразу же начать работать. Я уже нарисовал чертежи сегодня утром…

* * *

Пока не была закончена моя новая «рука», я жил в мастерской Дар'аха Хумарла. Лежа на полуоткрытой площадке над мастерской, я прислушивался к густому храпу Дар'аха. На то, чтобы изготовить «руку» — устрашающее оружие, в сущности, целый арсенал, — потребовалось целых четырнадцать дней, хотя Дар'ах работал по четырнадцать часов в день. Все это время он отказывал другим заказчикам, сосредоточившись на завершении моего заказа.

Мы почти не разговаривали; он работал, а я наблюдал за ним, временами оказывая посильную помощь. Постепенно между нами возникло некое родство, и мы молча восхищались друг другом. Мне нравились как сила Дар'аха, так и его немногословность. Его благоговейный страх передо мной, несомненно внушенный ему во сне Итиллин, сменился дружелюбным любопытством. Меня очень интересовало, что же рассказала ему обо мне ледяная ведьма, и я решил расспросить его, прежде чем мы расстанемся.

Я все таки убедил его взять безделушки, когда то принадлежавшие моим товарищам, погибшим на безумном острове. Поскольку так называемые «цивилизованные» люди придавали такое значение этим несъедобным побрякушкам, мой подарок, несомненно, должен был сделать Дар'аха Хумарла достаточно богатым. Тогда я не мог предвидеть, что мой подарок приведет его к гибели.

Поздним вечером тринадцатого дня моя новая рука была наконец завершена, покрыта черным лаком и повешена для просушки. Дар'ах обещал мне, что завтра я снова стану полноценным человеком — по крайней мере, настолько, насколько это позволяло его искусство. Выбрав из вещиц, которые я ему дал, массивный золотой перстень с красным камнем, он вышел и вскоре вернулся с полной корзиной хлеба и мяса, сгибаясь под тяжестью меха с вином, лежавшего на его могучих плечах. Кроме того, в его кармане брякало несколько десятков тонких треугольных запоракских монет, которые могли обеспечить ему приличную жизнь в течение трети года.

Я выпил много вина и быстро опьянел от непривычки к сладкому напитку. Дар'ах беззлобно рассмеялся, когда я пошатнулся и чуть не свалился с лестницы, которая вела к моей деревянной постели наверху. Проснувшись, я понял, что что то не так. Надо мной, сквозь отверстие в крыше, словно зловещий кровавый глаз светила полная луна. Я почувствовал запах крови.

Что меня разбудило?

Крик? Шум внизу? Дар'аха в углу не было. Я подошел к его койке. Оружейника там не было, не было и золотых безделушек, спрятанных под его одеялом! Я поспешил вниз, в мастерскую.

Моя металлическая рука все так же висела в темной нише в стене, скрытой от посторонних взглядов. Но никаких следов Дар'аха я не обнаружил. Запах крови здесь ощущался отчетливее, и мгновение спустя я чуть не споткнулся о тело… Голова Дар'аха была разбита, и кошелек пуст.

Я вмиг протрезвел, и мой нос уловил в воздухе запахи трех человек. Видимо, они заприметили Дар'аха в городе, когда он ходил за покупками. Да, их было трое — я это знал. Они вернулись сюда следом за ним и стали ждать. Когда все затихло, они вошли, и один из них пробрался по лестнице наверх. Он забрал безделушки, но потревожил сон Дар'аха. Дар'ах последовал за вором вниз, в мастерскую, где прятались в тени двое, которые быстро и без шума прикончили кузнеца.

Черное злодейство! И вся цивилизация — сплошное зло…

* * *

Я отыскал их в таверне недалеко от моря. В одном из злачных мест Запорака, которые не закрывались всю ночь, обслуживая рыбаков, путников и торговцев, поздно прибывавших в порт. Это заведение относилось к числу низкоразрядных. Все трое стояли возле стойки и разыгрывали в кости свою добычу. Подонки-гирканцы с лицами заматерелых убийц. Я увидел, как один из отделанных камнями браслетов меняет владельца, и узнал в нем украшение, которое когда то носил на руке один из моих товарищей.

Шагая среди пьяных посетителей этой дыры, я приблизился к стойке и, наклонившись к одному из троицы, прошептал:

— Знаешь Дар'аха?

— Что?.. — Он повернулся, хватаясь за нож. Я сбросил накидку, прикрывавшую мою новую руку, и повернул металлическое запястье. Сверкнуло узкое, острое как бритва лезвие и с легкостью вонзилось в бок убийцы. Практически не ощущая сопротивления, я повернулся, почти перерезав пополам вытаращившую глаза жертву. Подняв руку, я рассек лицо второго гирканца, от уха до уха.

Пока его подельники падали на пол, третий повернулся и бросился бежать. Я повернул металлическое запястье, когда он уже был у открытой двери. Окровавленное лезвие исчезло из виду, скрывшись в металлическом футляре, а я поднял руку и направил ее на дверь, на фоне которой вырисовывались очертания последнего грабителя. Прежде чем он успел скрыться, я нажал вделанную в руку кнопку. Послышался звук мощной пружины, и я ощутил легкую отдачу. Железная стрела вонзилась в позвоночник моей жертвы, вышвырнув убийцу на улицу.

Покинув таверну, я наклонился, чтобы выдернуть стрелу из спины мертвеца, и, оглянувшись, увидел в открытых дверях множество ошеломленных лиц. Мгновение спустя я уже мчался по ночной улице, словно тень, быстро растворявшаяся во мраке.

Над моей головой мрачно усмехалась луна, словно знала некую неведомую мне тайну. Близилось полнолуние. Уставившись на желтый круг в небе, я зарычал, ощущая вспыхнувший в моих жилах странный огонь, — такого никогда не случалось прежде.

Оружейник и волшебник, сказала ледяная ведьма. Что ж, я нашел оружейника, а теперь должен был искать волшебника, белого мага. Но даже без него я ощущал, как в меня проникают магические силы. Я снова взглянул на луну и, инстинктивно присев по волчьи, закинул голову и завыл. Я выл долго и протяжно, наполняя страхом улицы Запорака. Многие в эту ночь вздрагивали в своих постелях, преследуемые странными снами…

Глава двенадцатая ДАР ЛИКАТРОПИИ

Я не знал, что вело меня среди лабиринта незнакомых улиц, мимо тускло освещенных винных лавок, из которых доносились хриплые голоса пьяных посетителей.

Никогда прежде я настолько не ощущал себя волком. Никогда прежде не случалось, чтобы некий глубоко укоренившийся во мне инстинкт не позволял мне выпрямиться в полный рост, как подобает человеку.

Из моего горла вырывался глухой рык, казавшийся мне таким же естественным, как дыхание. Словно я был вожаком волчьей стаи, разделывающей тушу ничтожного создания под названием «человек».

Люди поступали так же, как волки, лишь с большим коварством и вероломством, делая вид, что сражаются ради справедливости или из сострадания к другим. Как ни странно, так им было легче убивать себе подобных. Но в любом случае они убивали и продолжали убивать, как волки. Так не лучше ли было просто быть волком, не обремененным чувством вины?

В том, что волки убивают свою добычу, нет ничего странного или неестественного, но каждый раз, когда я начинал ощущать себя чуть больше человеком, меня тут же охватывали ярость и стыд, и я поспешно выбрасывал из головы подобные мысли.

Узкие улицы петляли из стороны в сторону, некоторые заканчивались тупиками (совсем как в пограничных королевствах Немедии, особенно в Бельверусе, казавшемся мне теперь таким же далеким, как в Аргосе, Шеме или тропических лесах Кешана), заставляя меня возвращаться назад, в попытках выбраться из ограниченного морем лабиринта Запорака. Я уже говорил — я не знал, что руководило мной. Возможно, сейчас я просто не придавал значения тому, что чувствовал или подозревал.

Я ни на мгновение не сомневался, что все еще нахожусь под действием заклятия Ледяной Ведьмы, как бы далеко она ни находилась в данный момент, и что ее могущество по прежнему столь велико, что рано или поздно я все равно помчусь к обители Белого Мага. Я знал, что это она порождает в моем мозгу картины, которые, хоть и были призрачны, неизбежно поведут меня к цели, когда я покину Запорак и окажусь в пустыне.

Я даже знал, что искомая обитель будет каменной — возможно, башней посреди бесплодной равнины или пещерой глубоко под землей.

Я был уверен, что Итиллин приведет меня к цели. Разве она не появилась передо мной из морских волн, когда я был так близок к гибели, и не сказала мне такое, что я вновь стал считать ее ведьмой, но вместе с тем и богиней, которой она себя провозглашала? Если уж она решила спасти мне жизнь, то должна была вести меня по предначертанному пути до конца.

В чем именно заключалась ее цель, я не знал. Мне было известно лишь то, что моя встреча с Белым Магом так же важна для нее, как теперь и для меня.

Вот почему я терпеливо кружил по улицам Запорака, зная, что скоро окажусь за его пределами и помчусь вперед, пока его белые, посеребренные лунным светом, башни не скроются вдали.

И мои ожидания подтвердились. Когда в конце концов Запорак остался позади и передо мной раскинулась песчаная пустыня, среди которой возвышались лишь несколько валунов, я ощутил столь сильное желание спешить, что даже не оглядывался назад, до тех пор пока город не исчез из виду.

Горизонт впереди, казалось, сливался с безжизненной равниной, однако вскоре вдали показалась широкая каменная стена. Подъехав к ней, я увидел, что в глубь ее уходит прямой туннель, освещенный тусклым красноватым сиянием, а прямо перед входом в воздухе висит светящийся кроваво красный знак, подобного которому я никогда прежде не видел.

Его треугольные с одной стороны и округлые с другой очертания показались мне неким волшебным талисманом, который, возможно, было опасно переступать. Однако, когда я прошел сквозь него и вошел в пещеру, ничего не случилось.

Это была очень большая пещера, и несколько мгновений мои волчьи глаза могли различить лишь туманные, будто подпрыгивавшие вверх и вниз силуэты.

Затем свет стал несколько ярче, и я увидел…

Мне приходилось раскалывать черепа множества врагов. Я отрубал руки и ноги, погружал меч глубоко в животы. Я потрошил противников, разрубая от груди до паха, и без жалости глядел, как вываливаются на землю их внутренности.

Однако, насаженные на железные крючья, скелеты носили следы таких изощренных пыток, что любой другой, менее стойкий, чем я, в страхе бежал бы прочь, ибо то, что некогда случилось с незваными гостями, могло произойти и сейчас, и казалось куда ближе к черной магии, чем к белой.

На мгновение из за игры света и тени мне почудилось, что скелеты вновь обросли человеческой плотью. В этом красном сиянии создавалось впечатление, что их все еще терзают и раздирают на части сотнями изощренных способов, ибо на костях еще оставалось достаточно мяса, чтобы стало ясно — то, что с ними делали, вряд ли повторялось когда либо еще. На такое не были способны даже каннибалы, которые, собравшись вокруг костров в далеком Кешане и бормоча бессвязные заклинания, кусок за куском бросают в огонь человеческие останки.

Навстречу мне из тени вышло самое волосатое существо из всех двуногих, которых я когда либо встречал, однако черты лица и телосложение у него были человеческие. Его бочкообразную грудь покрывали густые волосы, напоминавшие мех. Огромные мускулистые руки придавали ему сходство с гориллой.

— Пусть моя небольшая коллекция трофеев тебя не беспокоит, — сказал он без всяких предисловий удивительно тихим голосом. — Они были врагами Итиллин, и моими тоже. С теми, кто питает к нам вражду, следует поступать жестоко. В каждой щели есть ядовитые змеи, у которых следует отбивать охоту к приключениям.

Он помолчал, затем продолжил:

— Итиллин заверила меня, что ты друг, которому нужна моя помощь. И, хоть я человек в полной мере, мне приятны только волки и их родня.

Он кивнул, и его губы раздвинулись в беззубой улыбке.

— Ты наверняка слышал, что я часто превращаюсь в настоящего зверя. Но это не имеет ничего общего с действительностью. Я маг, а маг может изменять свою внешность так, как считает нужным. Но эта внешность — иллюзия, которая существует лишь в глазах зрителя. Это не означает, что я перестаю быть тем, кто я есть. Даже если бы тебе показалось, что я превратился в крокодила — а это я могу с легкостью совершить прямо на твоих глазах.

Я попытался заговорить, но услышал лишь волчьи звуки, срывавшиеся с моих губ. Только ценой отчаянных усилий я сумел произнести слова, которые, как я надеялся, будут ему понятны. Или я ошибся? Похоже, он понял то, что я пытался сказать, еще до того, как я вновь обрел способность изъясняться по человечески.

— Мне не нужно ни во что превращаться, — сказал я. — Ни в твоих глазах, ни в глазах других. Я больше волк, чем человек, и те, кто меня знает, быстро понимают это, без помощи магии и бессмысленных иллюзий.

— Ты всегда считал себя волком, — сказал маг. — И это понятно. Ты был воспитан волками, и именно с точки зрения волка ты наблюдал, как волки раздирают на части твою мать. Но это лишь обман, иллюзия. Думаю, это пройдет. Я уверен, со временем ты поймешь, что я говорю только правду, хотя тебе и не легко признать свое человеческое происхождение. Далее перед самим собой.

Я ничего не сказал, ибо его слова были для меня солью, падающей на кровоточащую рану.

— Что, если я сделаю тебя настоящим волком? — спросил он. — Полностью, до самого мозга костей. Ты будешь волком всякий раз, когда пожелаешь… Ты сможешь быть тем, кем не мог стать еще ни один человек. Всякий раз, когда возникнет нужда заручиться поддержкой великих сил, которые намного старше Человека и доступны лишь тем, кто помнит первобытные инстинкты, как на земле, так и в межзвездных просторах. В том числе и волкам, бегущим сквозь ночь в свете полной луны.

— Ты можешь сделать меня…

— Настоящим волком, — повторил маг, прежде чем я успел договорить. — Я могу наделить тебя бесценным даром ликантропии.

Ты должен произнести лишь несколько слов. Они опасны для меня, но не для тебя. Впрочем, Итиллин защитит меня, когда я произнесу их, и со мной ничего не случится. Однако в любое другое время… Но это, неважно. Мне гарантирована безопасность, а для тебя превращение займет лишь мгновение или два, и продлится столько, сколько ты пожелаешь. А когда захочешь, ты можешь вернуться в человеческий облик, просто повторив эти слова в обратном порядке. Не нужно касаться никакого талисмана. Не нужно пить магическое зелье. Я обо всем позабочусь, и Итиллин мне поможет.

— Это ее желание? — спросил я. — Желание холодной, безжалостной…

— Нет, нет, ты несправедлив к ней, — возразил маг. — В глубине души она привязалась к тебе. Однако ее мысли занимает великая цель, которую даже я не в состоянии понять.

— Возможно, ты прав, — задумчиво проговорил я. — Что ж, хорошо. Скажи мне слова, которые нужно произнести…

— Это не так просто, — ответил он. — Сначала я должен впасть в транс и призвать все свои внутренние силы, чтобы слова стали по настоящему магическими. И еще я должен призвать в помощь Итиллин, которая сейчас далеко.

— Далеко? — спросил я. — Я слышал ее голос, он вел меня к тебе.

— Это не более чем аура, которую она создала и внедрила в твой разум во время вашей последней встречи. Мне же нужна от нее более серьезная помощь.

Он пристально смотрел на меня, и мне вдруг показалось, что он читает мысли, которые я не решался высказать вслух.

— Ты, конечно, полагаешь, что никто не станет наделять тебя бесценным даром, не требуя ничего взамен, — сказал он. — Ты с недоверием относишься к любому, чья щедрость превосходит все границы. Твое недоверие вполне оправданно. Однако я хотел попросить тебя лишь об одной небольшой услуге. Ты когда нибудь слышал о Ламариле?

Я покачал головой.

— Ламариль Непобедимый, — сказал маг. — Он движется сюда с Севера, намереваясь опустошить прибрежные равнины и обратить в рабство всех, кому повезет остаться в живых после резни. Или, скорее, кому не повезет. Меня же он уничтожит после долгих дней и ночей медленных пыток, поскольку мы когда то поссорились и он считает меня своим первым врагом.

Маг помолчал, все так же пристально глядя на меня.

— Он возглавляет могучую армию из многих тысяч воинов, — медленно продолжил маг. — Однако он всегда едет впереди своих легионов, опережая их на целую лигу и тем самым демонстрируя перед всеми свою дерзость и отвагу. Он ведет себя словно самовлюбленное дитя, но во всем остальном он далеко не ребенок. Уничтожь Ламариля, и его легионы в панике разбегутся, ибо они поклоняются ему, подобно богу.

— Я никогда о нем не слышал, но он наверняка смелый человек, раз отваживается на такой риск, — ответил я — Ехать одному, зная, что можешь пасть от руки кого угодно пиратов и людоедов, убивающих всех, кто встретится на пути, торговцев, готовых убивать ради спасения своего товара от жадных рук, завсегдатаев таверн, что по двое или по трое выходят ночью в пустыню с длинными острыми ножами, подстерегая неосторожных путников, чтобы заработать себе еще на одну порцию выпивки…

— Ты еще никогда не встречал такого человека, — сказал Белый Маг, прежде чем я успел договорить. — В нем больше семи футов роста, и его защищают как магические заклинания, так и доспехи, изготовленные самыми искусными оружейниками. Его ненависть ко мне столь велика, что он с радостью увидел бы меня насаженным на железный кол над стенами Запорака.

— Обещаю, — сказал я, — что выполню твою просьбу, чего бы мне это ни стоило, — ибо я считаю подобную услугу достаточно малым вознаграждением за дар ликантропии.

— Это все, о чем я хотел попросить, — удовлетворенно ответил маг.

Не сказав больше ни слова, он сел на пол пещеры и скрестил ноги.

Я внимательно наблюдал за ним. Он больше не смотрел на меня, и меховая накидка, висевшая у него на плечах и застегнутая на груди замысловатого вида застежкой с драгоценным камнем, казалось, почти сливалась с его волосатыми руками, ногами и выступающим брюхом. Он ни разу не опустил глаз и, подобно бритоголовым немедийским жрецам, смотрел прямо вперед, в пустоту.

Мне уже приходилось видеть человека, по своей воле погружающегося в глубокий транс. По словам некоторых, подобное состояние могло быть опасным, а путешествие в глубины разума могло превратить тело в подобие трупа и остановить дыхание.

Я никогда не видел, чтобы человек, пробудившись от транса, сошел с ума или умер в конвульсиях Однако о подобных случаях я слышал достаточно часто, чтобы не считать их досужим вымыслом. Впрочем, сейчас меня интересовал лишь результат — могущество, которым маг мог наделить меня, совершив загадочное путешествие в глубь собственной души.

Я не слишком разбирался в магии. Но то, что после подобного транса несколько произнесенных слов или начертанная на песке шестиконечная звезда могли разбить вдребезги мечи тысячи наступающих воинов, вызвав среди них неописуемое смятение, я однажды видел собственными глазами. Хотя маг, наславший это чудовищное заклятие, был мне незнаком.

Воспоминания о том незабываемом дне молниеносно пронеслись в моем мозгу, и я сделал то, о чем позже мне пришлось пожалеть. Я снял меч Делрина и мою новую руку и положил их рядом с собой на землю.

Я вспомнил еще кое что, о чем лучше было бы не вспоминать или усилием воли подавить эту мысль: перед тем как свершится магическое действо, доброе или злое, считалось разумным не искушать судьбу, держа в руках смертоносное оружие.

Я никогда не испытывал страха перед колдовством, оно не могло остановить моей руки во время сражения, однако те, кто был знаком с тайнами магии, много раз говорили мне, что меч в руках человека притягивает разрушительные силы. Смертоносный меч Делрина и моя новая рука стали частью меня самого и были для меня не просто оружием. Мудрость и бесстрашие в бою — разные вещи, и я не видел причин отказываться от мер предосторожности в присутствии Белого Мага, занимавшегося и черной магией, о чем неопровержимо свидетельствовали висевшие на стене пещеры скелеты.

Я знал, что при необходимости смогу достаточно быстро надеть свою вооруженную руку. Могла ли моя волчья хитрость сравниться с искусством человека, обещавшего мне этот дар? Я не мог с уверенностью ответить на этот вопрос. Волк, как и человек, порой совершает неразумные поступки, но рискует значительно больше, забывая о всякой предосторожности.

Впрочем, дело было не только в этом. Если мне предстояло некое превращение, если дар ликантропии действительно был реальностью, наверное, мне следовало испытать его, будучи обнаженным. Искусственная рука, служившая мне оружием, могла оказаться помехой. Да и как бы я мог ею воспользоваться, став настоящим волком?

Казалось, сидящий ко мне лицом маг, даже будучи погруженным в транс, чувствовал мое замешательство и желал, чтобы я избавился от своей новой руки. Но я понимал, что нельзя доверять ему полностью. Однако не доверять тоже казалось неразумным, поскольку ликантропия была даром, которым мог наделить меня лишь он один. Дар этот был невероятно ценен, ибо, обладая им, я мог наконец найти путь к спасению Шанары и вновь заключить ее в свои объятия после того, как выполню данное волшебнику обещание.

Я пристально наблюдал за Белым Магом, как вдруг взгляд стал более осмысленным. Ноздри его вздрагивали, словно у зверя, уловившего, незнакомый запах, черты лица начали неуловимо меняться.

Порой, когда мною овладевали волчьи инстинкты, я тоже испытывал подобное возбуждение, и даже малейшие следы чужого запаха заставляли меня принюхиваться и предупреждающе скалить зубы.

Я понятия не имел, как долго продлится его транс, но ничуть не удивился, когда все неожиданно кончилось.

Волшебник медленно поднялся и плотнее запахнул меховую накидку. Взгляд его был абсолютно спокоен. Я сразу же понял, что у него все получилось.

Казалось, он собирается произнести магические слова, но маг лишь медленно отступил на шаг назад, продолжая задумчиво смотреть на меня.

— Мы оба должны быть очень осторожны, чтобы не ошибиться, — сказал он. — Эти заклинания могут показаться простыми, но стоит допустить малейшую оплошность, и все закончится очень печально. Ты понял?

Я весь обратился во внимание.

Он молчал почти минуту, словно давая мне понять, что осознает мое нетерпение и доволен, что я не пытаюсь задать ему лишние вопросы.

— Слова на самом деле просты, — наконец сказал маг. — Они на языке, которого ты не знаешь, но это не имеет значения. Это короткие, отрывистые слова без шипящих звуков, и если ты в состоянии произнести «Титтат», то сможешь произнести и их. Неважно, если ты не сможешь выговорить их в точности так, как это собираюсь сделать я. Они настолько заряжены магией, что, даже если ты произнесешь их заикаясь и запинаясь, ликантропическая трансформация наступит мгновенно.

Как я уже сказал, — продолжал он, — Итиллин обеспечила мне защиту на то время, пока я буду их произносить. Иначе я бы тоже стал волком.

— И ты хочешь, чтобы я произнес их, прямо сейчас?

Волшебник покачал головой.

— Это последнее, чего хотели бы от тебя Итиллин и я, — сказал он. — Ты должен покинуть эту пещеру в своем обычном облике, если намерен сдержать данное мне обещание, а также исполнить все, о чем она может попросить тебя в дальнейшем, ибо она заслужила твою благодарность. Ты сам поймешь, когда наступит подходящий момент. Когда ты увидишь одиноко едущего по пустыне Ламариля…

— Но если я не произнесу эти слова следом за тобой…

— Ты должен запомнить их, — прервал он меня. — Просто внимательно слушай. Слов всего четыре, все из одного или двух слогов. Я буду говорить медленно.

— Но моя память…

Он снова не дал мне договорить.

— Они навсегда врежутся в твою память, едва ты их услышишь. Ты никогда их не забудешь. Это тоже составная часть магии.

Он подождал, но, когда я ничего не ответил, быстро добавил:

— Навсегда забудь о ложном поверье, что для ликантропии необходимо дождаться восхода луны или смены ее фаз. Ты можешь произнести магические слова в любое время, когда пожелаешь совершить трансформацию. А произнося их в обратном порядке, от последнего слова к первому, ты снова обретешь человеческий облик, так же быстро, как опускался на все четыре лапы. Слушай же.

Он выпрямился во весь рост, и то, что я считал какими то невероятными заклинаниями, показалось мне бормотанием пьяницы, бредущего домой поздно ночью.

Я запомнил слова сразу же, лишь только он умолк. Мысленно повторил их три или четыре раза, плотно сжав губы, чтобы с них не сорвался даже самый тихий шепот.

Чтобы сосредоточиться, я опустил взгляд, и тут же хриплое дыхание Белого Мага сменилось странным шелестящим звуком.

Я решил, что, выполнив свою утомительную задачу, он просто отошел в глубь пещеры, и не обращал на него внимания, пока хриплое дыхание не послышалось вновь. И на этот раз оно казалось иным. Оно напоминало тяжелое дыхание зверя.

Резко подняв голову, я увидел, что передо мной уже не человек, а громадный, покрытый шерстью зверь с остроконечными ушами, оскаленными зубами и яростно горящими глазами, зверь медленно пятился назад, с его черных губ стекала слюна.

Я мгновенно понял, что он отступает лишь для того, чтобы тут же броситься на меня с кровожадным воем обезумевшего от голода волка. Ибо это был гигантский волк, самый крупный из всех, кого я встречал в ночных лесах и ледяных пустынях, он намного превосходил силой тех волков, что вскормили меня и считали своим соплеменником. Никогда прежде мне не приходилось видеть такого волка.

Я был уверен, что через две три секунды этот чудовищный зверь вцепится мне в горло. Он стоял между мной и моим оружием и готов был прыгнуть, как только я пошевелюсь. Обладай я человеческой глупостью, я бы мог решить и иначе. Но я был не настолько глуп.

На расстоянии вытянутой руки на стене висела длинная пика с железным наконечником, на котором все еще болтались клочья почерневшей плоти. В то самое мгновение, когда зверь прыгнул, я рванул оружие к себе и ударил изо всей силы. Острый конец вонзился в его глаз, с хрустом войдя глубоко внутрь черепа.

Он поднялся на задние лапы, молотя когтями воздух. Я выдернул пику, отскочил назад и нанес удар, вонзив острие так глубоко в его внутренности, что оружие вырвалось из моей руки, оставшись в глухо ударившемся о пол пещеры теле.

Слегка потрясенный внезапностью нападения, но достаточно спокойно, как бывало всегда, если убийство прошло гладко и без вреда для меня, я наблюдал, как громадный зверь вновь превращается в человека.

Белый Маг в конвульсиях извивался на земле, хватаясь за грудь в тщетных попытках выдернуть пронзившее его железное древко. Серый волчий хвост исчез, а мгновение спустя звериный мех вновь сменился человеческими волосами. Они так пропитались кровью, что казалось, будто его грудь покрыта крошечными кровавыми червячками, расползавшимися из страшной раны.

Он выгнулся в жуткой судороге, и длинная волчья морда медленно превратилась в человеческое лицо. Прежде чем неподвижно вытянуться на полу пещеры, он взглянул на меня, заставив вспомнить те времена, когда мною овладевала жажда убийства и я чувствовал, как мной управляют неподвластные мне силы. В такие мгновения я полностью ощущал себя волком, но когда безумие проходило, меня начинали мучить сомнения, хоть) я все еще оставался безжалостным убийцей, которого не трогали ни хлещущая кровь врага, ни отрубленные конечности. Я чувствовал себя так, словно оказался посреди ревущего потока на краю водопада, где не было ни камней, ни свисающих веток, за которые можно уцепиться.

Я произносил слова превращения лишь про себя. Губы мои не шевелились. Это Белый Маг произносил их вслух, неоднократно заверив меня, что ему не угрожает опасность. Если бы он с самого начала хотел меня убить, зачем ему было прибегать к столь изощренному обману? Хватило бы одного удара, когда я стоял к нему спиной, или выпада мечом, едва я вошел в пещеру.

Неужели Ледяная Богиня обманула и предала его, дав ему лживое обещание? Неужели она хотела, чтобы он стал волком, зная, что ничто не в силах остановить превращения, стоит ему лишь произнести заклинание?

Неужели она хотела, чтобы он прыгнул на меня и перегрыз мне горло? Или маг совершил самоубийство, зная, что если я нападу на него с пикой, это будет равносильно тому, что он сам бросится на нее? Возможно, обладая пророческим даром, Итиллин была уверена, что я поступлю именно так, поскольку, по глупости, я снял свою новую руку.

Острие пики могло сделать то, на что не был способен меч. Считается, что кол, вбитый в сердце вампира, может навсегда положить конец его ночным похождениям. Неужели увечья, причиненные пикой, разрушили магическую силу волшебника, лишив его возможности шансов избежать смерти? Не заслужил ли он ненависть Ледяной Богини, по неизвестной мне причине, и не свершил ли он сам над собой акт возмездия? А вдруг подобное могло произойти лишь с помощью ликантропии? Волк оборотень, как и вампир, — сверхъестественное существо, и, убитый в трансформированном состоянии, он мог остаться мертвым навсегда. Все могло быть иначе, если бы он успел обрести человеческий облик, прежде чем душа покинула его тело Но теперь он должен рассыпаться в прах.

Я отогнал от себя эти безумные мысли, возможно, не имевшие ничего общего с действительностью. Я был уверен лишь в одном: в пещере мне угрожала смертельная опасность. Я поднял мою руку оружие и пристегнул ее на место. Убрав в ножны меч Делрина, я вышел в ночь.

Простиравшуюся вокруг пустыню все еще заливал серебристый свет луны. Песчаная равнина, монотонность которой лишь изредка нарушали одинокие валуны, тянулась на многие мили, от пещеры до самого горизонта, столь далекого, что, казалось, он сливался со звездным небом.

Слегка пошатываясь, я пошел вперед, полный решимости не отступать и никогда не возвращаться к побережью. Если тот, кто лежал в освещенной красным светом пещере, говорил правду, теперь я обладал даром ликантропии и следовал предначертанным свыше путем. Сознание того, что я могу стать настоящим волком, было для меня важнее всего, и ни за одно оружие, даже самое чудесное, я не променял бы этот бесценный дар. Я шел выпрямившись, как и подобает человеку. Возможно, я стал относиться к людям еще более пренебрежительно, чем прежде, хотя с легкостью перенимал их привычки для собственного удобства, не теряя при этом ни капли волчьего чувства собственного достоинства.

Я шагал и шагал по серой пустыне, подгоняемый странным чувством, что если буду следовать пути, которым продолжала вести меня Ледяная Богиня, то рано или поздно встречу того, кого ищу. Как бы жестока и безжалостна ни была ее цель, я не мог поверить, что она желала погубить меня. Пророчество, вознесенное ею в нашу первую встречу, привело меня в неописуемую ярость, поскольку, по словам Итиллин, меня должны были всю жизнь преследовать опасности и лишения, я никогда не найду покоя и жить мне осталось не слишком долго.

Однако из этих слов явствовало, что она вовсе не хотела становиться на сторону моих врагов и что моим предназначением было спасти цивилизацию — все человечество — в час некой роковой битвы. И потому у меня не оставалось другого выбора, кроме как во всем следовать ее указаниям, ибо меня окружала чужая, незнакомая земля, на которой жизнь одинокого волка подвергалась ежеминутным опасностям.

Я потерял счет времени, продолжая размеренно шагать по пустыне. Я знал лишь, что минуты складываются в часы и что тьма сменяется рассветом, а затем новой ночью, освещенной сиянием луны.

Когда я наконец увидел его, сперва он показался мне подрагивающей точкой над горизонтом. Однако точка быстро увеличивалась, превратившись в фигуру всадника в сверкавших под серебристым лунным светом доспехах и шлеме. Он двигался по равнине в мою сторону.

Уже один его конь изумлял, ибо никогда прежде я не встречал подобного животного, — полосатого, словно зебра, и похожего на лошадь, но с головой рептилии, покачивавшейся из стороны в сторону. Я слышал о подобных созданиях, мифических существах из легенд далеких северных стран, но никогда не принимал эти рассказы всерьез. Магия может творить чудеса, и я не сомневался, что голова животного — лишь иллюзия, созданная колдовским заклинанием, чтобы еще больше удивить человека, созерцающего, как Ламариль Непобедимый в полном одиночестве едет на восток впереди своих легионов.

По мере приближения всадника полностью подтверждалось все, что говорил о нем Белый Маг. Это был самый громадный человек из всех виденных мною, если не считать настоящих гигантов, непропорционально сложенных и внешне неуклюжих. Он производил впечатление великого воина, каждый мускул которого закален в сражениях. А держался он подобно легендарному властителю, право которого командовать не оспаривалось с первого дня его рождения, даже когда он был еще младенцем, хнычущим на руках кормилицы.

Его нагрудник и шлем покрывали замысловатые узоры, но меч был лишен украшений. Сияющий клинок, длинный и острый, казалось уже был готов косить врагов направо и налево. Или, возможно, он служил предупреждением любому мародеру, который отважился бы выскочить из за укрытия в безумной попытке напасть на Ламариля.

Его внезапное появление на краю пустыни застало меня врасплох. Решение пришлось принимать мгновенно. В какой мере связывало меня обещание, данное Белому Магу, теперь, когда он был мертв и убийство Ламариля уже не имело для него никакого значения?

Я не мог ответить на этот вопрос, не зная ничего о том, почему он погиб и какую роль сыграла в этом Ледяная Ведьма. Однако даже если она предала нас обоих, мне следовало сдержать обещание. Дар ликантропии был каким то образом связан с моим предназначением, и что то подсказывало мне, что, хорошо это или плохо, но я должен следовать этому предназначению до самого конца.

Сняв свою новую руку, я положил ее на песок рядом с мечом Делрина. Выпрямившись, в точности так же, как Белый Маг, когда он произносил четыре слова, оказавшиеся для него роковыми, я повторил их медленно и отчетливо.

Какое то мгновение я думал, что ничего не происходит. Затем, посмотрев вниз, я увидел, что мое тело начало вытягиваться и менять форму, становясь уже от груди до пояса.

Мои туловище и бедра начали покрываться жесткой белой шерстью, которая росла очень быстро, и еще до того, как упасть на четвереньки, я заметил, что моя одежда исчезла. Вероятно, исчезла бы и моя искусственная рука, если бы я ее не снял. Меня это не удивило, поскольку вполне соответствовало тому, что я прежде слышал о ликантропическом превращении. Одежда каким то странным образом исчезает и появляется вновь, когда в ней снова возникает необходимость. Мчась по равнине навстречу всаднику, я сообразил, что вырывавшийся из моего горла вой стал более диким, чем прежде, и что мои челюсти превратились в настоящие волчьи. От лязганья зубов мою голову мотало из стороны в сторону, а из пасти на песок падала белая слюна.

Меня отделяло от Ламариля не более восьмидесяти футов, но, казалось, он меня не замечал. Он сосредоточенно смотрел вперед, словно обдумывая свои будущие победы.

Не дожидаясь, пока он подъедет ближе, я несся длинными скачками в его сторону так быстро, что, когда его взгляд наконец упал на меня, было уже слишком поздно что либо предпринимать, кроме как резко остановить своего «коня» и, защищаясь, поднять меч. В следующее мгновение я прыгнул прямо к его горлу.

Меч Ламариля остановил меня. Он ударил плашмя по правому боку, и я полетел в песок.

Ламариль тут же соскочил с «коня», который тотчас галопом унесся прочь и взревел так яростно, что его рев отозвался эхом от далеких скал. Подняв меч, он наступал на меня, изрыгая проклятия на незнакомом мне языке. О том, что это именно проклятия, свидетельствовали пылающие диким блеском глаза и искривленный ненавистью рот.

Один его рост должен был повергать людей в страх. Однако крупные размеры человека, ничего не значат для волка. Люди кажутся ему слишком уязвимыми.

Лишь его искусство владения мечом, которое так превозносил Белый Маг, заставило меня поостеречься и удержало от повторного прыжка.

Я начал кружить вокруг Ламариля столь быстро, что он дважды промахнулся, пытаясь ударить меня мечом. Наконец, когда он на мгновение отвернулся, пытаясь определить источник звука, существовавшего, возможно, лишь в его воображении или бывшего лишь шорохом песка на ветру, я воспользовался представившимся мне шансом.

Я прыгнул к правой ноге Ламариля, вонзил в нее зубы и начал раздирать плоть, пока он не завопил, уронив меч на песок. Столь прославленный и героический воин тут же превратился в жалкое зрелище. Однако я не собирался жалеть его и был уверен в том, что он и не ждал от меня пощады.

Я продолжал терзать его тело, пока песок вокруг него не пропитался кровью и он не затих с разорванным горлом.

Наслаждаясь видом бездыханного тела, которое совершенно не вызывало у меня отвращения, которое мог бы испытывать человек, я вдруг ощутил непреодолимое желание вернуть себе человеческий облик. Мне хотелось убедиться, действительно ли ликантропическая трансформация обратима, как утверждал Белый Маг. Если нет, если он солгал мне, то незнакомая местность, в которой я оказался, могла стать для меня столь враждебной и опасной, что я, возможно, не долго прожил бы в облике волка.

Отважного воина можно ненавидеть и опасаться, но волк, бегущий в ночи, изначально считается воплощением зла и немедленно становится мишенью для копий и отравленных стрел.

Я помчался туда, где оставил свое оружие, и, спеша вновь обрести руку и меч, произнес слова в обратном порядке.

Намного быстрее, чем ожидал, я обнаружил, что снова стою выпрямившись. Несомненно, еще какое то мгновение внешне я походил на волка, присевшего на задние лапы. Однако вместе с переменой, заставившей меня подняться в полный рост, начала исчезать и шерсть на моей спине и бедрах. Я ясно чувствовал, как с легким шелестящим звуком моя кожа покрылась вновь возникшей одеждой. Ощущение было таким, словно при превращении ткань растворилась, повиснув вокруг меня облачком мельчайших частиц. Впрочем, я перестал удивляться, вспомнив, как лед превращается во влажный пар, а затем снова становится льдом.

Едва я выпрямился, моя искусственная рука, казалось, сама прыгнула мне в ладонь. Я даже не заметил, как пристегнул ее на место. Пошатываясь, я огляделся по сторонам, и тут посреди освещенной лунным светом пустыни раздался голос, отчетливый и звонкий, словно Ледяная Ведьма преодолела все барьеры пространства и времени, чтобы донести до меня важную весть. Речь ее сопровождалась легким звоном, будто миллионы ледяных кристалликов кружили внутри стеклянного сосуда размером с земной шар, мелодично ударяясь о его поверхность.

— Ты отлично справился со своей задачей. — Услышал я. — Лишь сбросив человеческую оболочку, лишь призвав на помощь великий дар ликантропии… ты можешь быть уверен в грядущих победах против врагов намного более грозных, чем все встреченные тобою прежде. Кровь должна литься рекой, ибо велика опасность, что все живое может исчезнуть с лица земли.

Много раз тебе приходилось убивать без жалости и пощады. Однако мало считать себя волком в человеческом обличье. То, что верно для волка, верно и для льва и медведя, и для какого нибудь маленького дикого зверька, который вынужден убивать, чтобы выжить. Лишь они могут черпать силу от великих Древних, правящих среди холодных ветров, что обдают нас своим ледяным дыханием из глубин космоса. Древние все еще пребывают во сне, и силы,лежащие в основе их власти, недоступны пониманию Человека. Эти силы намного древнее Ледяных Богов, первой дочерью которых я являюсь. Лишь когда ты бежишь сквозь ночь в облике настоящего волка, их дремлющая сила вливается в тебя; люди же в состоянии общаться с ними только в мимолетных снах, туманных и пугающих, которые человек стремится забыть, боясь сойти с ума.

Но наступит день, когда Древние проснутся и земля содрогнется от их необузданного гнева, ибо лишь случайность в начале времен отбросила их в темные глубины Вселенной. Однако день этот лежит в далеком будущем, и сейчас неразумно заострять на нем внимание, ибо земля может погибнуть в любую минуту. Достаточно знать, что, когда ты бежишь сквозь ночь в облике настоящего волка, Йог Согот и всемогущий Ктулху могут придать тебе силы, и если ты прислушаешься, то услышишь далекий лай Псов Тиндалоса.

За время всех моих странствий я никогда ни от кого не слышал о подобных богах. Однако это никак не противоречило словам Итиллин. Боги эти были столь ужасны, что люди действительно пытались стереть из памяти любое упоминание о них, чтобы не сойти с ума.

Как ни странно, сейчас меня волновал совершенно другой вопрос — не столь устрашающий, но для меня намного более важный.

— Почему ты предала Белого Мага? — спросил я. — Зачем тебе потребовалось, чтобы он превратился в настоящего волка и чтобы я убил его? Лгал ли он мне, говоря, что может произнести заклинание, не подвергая себя опасности? Разве ты не обещала ему, что его защитит могущественная магия, которую ты поможешь призвать на помощь во время транса, в который он погрузился? Значит ли это, что ты ненавидела Белого Мага и хотела его гибели?

— Как можно ненавидеть ничтожного червя? — донеслось до меня. — И что значат обещания, данные червю? Он был лишь несчастным, лживым созданием, желавшим помочь мне только ради того, чтобы заслужить мою благосклонность. Он надеялся, что я обращу часть моих магических сил ему на пользу. Его гибель не имеет никакого значения. Все это лишь часть испытания, которому я хотела тебя подвергнуть, чтобы не сомневаться, что даром ликантропии будет наделен достойный.

В человеческом облике ты убил чудовищного зверя, мгновенно осознав угрожавшую тебе опасность и умело воспользовавшись подвернувшимся тебе под руку оружием. Затем, уже в облике волка, ты снова убил, на этот раз выдающегося воина, не имевшего себе равных в этих краях, — Ламариля Непобедимого. Ты успешно следовал моим указаниям и оказался хорошим убийцей.

Однако вместе мы сможем действовать еще успешнее. У нас теперь общие цели, и впредь, когда тебе снова придется убивать, я всегда буду рядом. Ты будешь черпать свои силы и у Древних.

— Мне многое непонятно, — сказал я. — Если Древние, о которых ты говоришь, полны злобы и вражды не только к человечеству, но и к хранителям земной цивилизации — даже к Ледяным Богам, — как они могут защитить нас в этой борьбе? Разве они не твои и не мои враги? И разве мне не было предсказано стать спасителем Немедии?

— Ты спасешь Немедию, — ответила она, — ибо теперь, когда ты бежишь сквозь ночь в облике волка, непостижимое могущество Древних придаст тебе новые, неведомые силы. Ты даже сможешь подчинить эти силы нашим целям.

— Нашим целям? — переспросил я. — Я ничего не понял. Ты хочешь сказать, что Древних можно заставить либо защитить, либо уничтожить нас?

— Может показаться, что я говорю загадками, но это на самом деле не так, — сказала Итиллин. — Древних не в силах подчинить себе ни человек, ни волк, ни даже Ледяные Боги. Древние неподвластны никому. Однако всякий раз, становясь волком, ты сможешь впитывать их силы всеми фибрами своего существа — непостижимые силы, которых тебе не удастся понять до конца, но которые ты сможешь подчинить себе, заставить их защищать тебя и помогать в борьбе с врагами Немедии.

Итиллин замолчала, затем голос ее зазвучал еще убедительнее:

— Даже самый маленький лесной зверек может стать грозным и опасным. Даже он, хотя и крайне примитивным образом, может подчинить эти силы себе, борясь за выживание.

— Но человек — тоже животное, — возразил я. — Почему же он, в отличие от волка…

Прежде чем я успел договорить, она ответила, и мне не было нужды спрашивать дальше, ибо никто не знал людей лучше, чем я.

— Пресловутый человеческий разум на самом деле лишь прикрытие людского невежества. Он не позволяет человеку подчинить силы, которыми он в определенной степени обладает. Каждое живое существо в состоянии обрести силу от Древних в мгновения смертельной опасности.

Некоторые люди, возможно, в силу своей кровожадности и варварской натуры могут обратить подобные силы себе на пользу, но им никогда не удается сделать это в той мере, что волку или тигру. Ментуменен, например, ошибочно полагает, будто могущество Древних можно обратить на службу врагам Немедии. Он даже верит, что может призвать на помощь самих Древних. Он способен лишь отчасти подчинить себе их силы, но ты можешь победить его, если тебе удастся подчинить их себе. Так или иначе, Ментуменена ждет неминуемое поражение и гибель

Глава тринадцатая ВОЙНА БОГОВ

— Ты должен найти Шанару. Она ближе, чем ты думаешь. Следуй на север за зверем Ламариля.

Эти слова Итиллин вселили в меня надежду.

Откровения Ледяной Ведьмы переполняли мой разум множеством образов, приводивших меня в полное замешательство. Обругав ее последними словами, я поспешил на Север по следам коня рептилии, некогда принадлежавшего Ламарилю. Поднимаясь на песчаные дюны и спускаясь с них, я все больше ощущал себя зверем, и с каждой милей мною овладевало нестерпимое желание принять волчий облик, казавшийся мне более естественным в этой дикой местности.

Поднявшись на очередной из бесчисленных холмов, я увидел перед собой оазис, или то, что я посчитал оазисом. Мысль о воде гнала меня вниз, в прохладную тень, но что то инстинктивно удерживало меня. Волк чует колдовство намного лучше человека. Сидевший во мне зверь принюхивался к знойному воздуху, к чему то незнакомому, таившемуся внизу. Однако мне нужна была вода. С ворчанием оскалив зубы и сжав рукоять меча, я крадучись двинулся в сторону деревьев.

Волосы поднялись у меня на загривке; в воздухе ощущалось присутствие чего то сверхъестественного. Я вспомнил, жуткий остров посреди моря Вилайет.

Здешние деревья никак не походили на деревья пустыни. Их стволы были слишком искривлены, а широкие листья простирались над головой, словно балдахин. Пока я шел к пруду, мне казалось, что деревья перешептываются друг с другом, словно таинственные существа. Зарычав, словно хищник, не подпускающий завистливых соперников к только что убитой добыче, я погрузил лицо в воду. Она показалась мне пьянящим вином.

Оторвавшись от воды, я взглянул на ночное небо. Над пустыней оно сияло миллионами звезд, рассыпанных словно драгоценные камни на бархате, а здесь, над оазисом, не было видно ни одной! Надо мной простиралась сплошная чернота, будто колоссальная тень накрыла меня, заперев в этом таинственном месте. Среди деревьев что то шелестело, словно они тихо дышали, склоняясь ко мне и пытаясь обнять.

— Гор! — прошептал чей то голос. — Дитя Земли!

И меч Делрина, и оружие, созданное Дар'ахом Хумарлом, мгновенно сверкнули в моих руках. Я готов убивать — достаточно малейшего повода. Кто то пошевелился среди густой листвы.

— Мы — твои братья. Следуй за нами.

На песок спрыгнули три фигуры и встали передо мной. Они были без оружия и слишком малы для того, чтобы представлять реальную угрозу. Кожа их походила на древесную кору, руки напоминали тонкие ветви. Когда они повернулись ко мне, я услышал легкий скрип их тел.

— Кто вы? — прорычал я.

— Демоны Стихий, — хором прошептали они. — Наша цель — служить тебе, хотя мы служим Великой. Мы проводим тебя к ней.

Они приблизились и окружили меня. Я продолжал держать оружие наготове, но земля подо мной неожиданно задрожала и начала проваливаться. Я слышал о подобных явлениях в пустыне, но был уверен, что сейчас против меня действует чья то злая магия. Было слишком поздно атаковать демонов и даже опасно шевелиться, ибо земля проглатывала меня.

— Не бойся, Гор, — прошептали демоны, не отрывая от меня взгляда. — Твои враги далеко. Прими благословение, которое найдешь внизу, и обрети новые силы.

К моему ужасу, меня начало засыпать песком. Меня пытались похоронить заживо! Я выкрикивал проклятия в адрес богов и прочих тварей, заманивших меня в ловушку, но, видимо, было уже слишком поздно, поскольку демоны даже не пытались меня успокоить. Небо померкло. Под тяжестью песка я упал на колени, и он начал сжимать меня со всех сторон, затягивая в холодную бездну. Песок заполнял мне глаза, уши, рот. Мне показалось, что я умер.

То, что последовало далее, больше напоминало сон, нежели реальность. Я знал, что погребен глубоко под землей. Вокруг меня не было ничего, кроме земли и песка. И тем не менее меня не терзали душевные и телесные муки. Меня окутало тепло и покой, а затем ощущение удивительной ясности в мыслях. Я слился с землей, словно с утробой, что меня породила.

До меня доносился голос, подобный шелесту морских волн, столь спокойный и тихий, что приглушил даже мою звериную ярость. Я знал, что ко мне обращается сама Земля, и ощущал свою принадлежность к бесконечному круговороту всех ее созданий, одушевленных и неодушевленных.

— Ты дитя земли, Гор. Набирайся же от меня сил.

Я хотел что то сказать, спросить, но не мог. Мой разум напоминал сосуд, который она должна была наполнить пьянящим вином истины. Я ощущал вкус Земли, ее запах, слышал ее шепот.

— Я погрузила тебя так глубоко в себя, чтобы боги не услышали ничего из того, что я скажу. Боги! Как же они используют моих несчастных детей! — продолжал голос. — Как же они используют тебя, Гор, в своей бесконечной войне! И они рассказали тебе так мало — лишь намеки, разрозненные фрагменты единой мозаики, не более того. Они посылали тебе видения, которым надлежало вести тебя по пути, уже предначертанному ими. И тем не менее у тебя достаточно сил, чтобы пойти своим собственным путем, даже если он и приведет к той же цели, что они для тебя избрали.

Меня уже давно мучает эта война богов, ибо я вынуждена сражаться против них — Богов Порядка и Богов Хаоса! Их вражда вечна, и я презираю их, ибо они терзают меня и моих истинных детей, словно волки загнанного оленя. Боги Порядка — в частности, Ледяные Боги, которым служит Итиллин, — стремятся поднять цивилизацию до недостижимых высот, ибо верят, что человек и боги смогут мирно сосуществовать лишь в том случае, если человечество выберется из варварства. Они хотят объединить все враждующие народы твоего мира, Гор. Объединить их в новой империи, которая превзойдет все существовавшие до сих пор. В Немедии!

Но, как и всему живому, им противостоят Боги Хаоса. В незапамятные времена, когда они развязали небесную войну, разрушившую структуру мира, я едва не погибла, превратившись в безжизненный кусок камня, но все таки сумела выстоять. Как видишь, я снова жива и дала новые силы своим детям. Однако злобные Боги Хаоса все еще пытаются разрушить творения Порядка и полностью изменить структуру живого, приспособив ее к своим низменным нуждам, извратив и расчленив этот и все остальные миры, — даже те, что еще только возникнут в будущем.

Их конфликт вечен. Вместе с ними сражается бесчисленное множество полубогов и демонов, духов и порождений тьмы, ибо чудовищная небесная война затягивает в свое жерло все сущее.

Я презираю их — Богов Порядка и Богов Хаоса! Я никогда не имела с ними ничего общего, ибо они обесчестили меня и подчинили моих детей своим, а не моим целям! Я должна им сопротивляться, если хочу продолжать существовать. Я изгоню их прочь — бога за богом, демона за демоном.

Есть и другие. Многие миллионы лет назад среди звезд и множества вселенных блуждали чудовищные создания, подчинявшиеся не Повелителям Хаоса, а лишь своим гнусным, но не менее ужасным причудам. Они тоже отбирали у меня жизненную силу, отдавая ее своему отродью. За подобное святотатство другие боги заковали их в невидимые цепи и обрекли на вечное изгнание. Теперь они пребывают во сне — бессмертные, но лишенные свободы. Многие из них покоятся глубоко внутри меня, и я поддерживаю их сон, не давая ему прерваться ни на мгновение. Итиллин рассказывала тебе о них — о Древних. Остерегайся пользоваться их силой! Иначе тебе придется дорого заплатить.

Ты, Гор, не такой, как другие люди. Ты ведь чувствовал это с самого рождения — так же, как чувствовала Гудрун, твоя мать. Она бросила тебя волкам не из за твоей кривой ноги. Она знала, что ты — дитя земли, о котором позаботится сама природа. И разве я не сделала этого? Разве тебя не приводила в восхищение твоя дикая жизнь, твоя способность выжить там, где погиб бы любой другой?

Есть люди — мои истинные дети, Гор, и есть те, кого подчинили своим целям боги. Именно животное начало заставило Ледяных Богов заметить тебя. Чтобы превратить Немедию в оплот всемогущей цивилизации, они должны дать волю насилию и хаосу, ибо только так они смогут подчинить себе всех остальных. Им нужен человек, который больше чем человек — и в прошлом им уже приходилось прибегать к помощи подобных людей, таких как чародей альбинос с розовыми глазами или гигант из Киммерии. На этот раз таким человеком оказался ты. Никто еще не был так близок к природе, как Гор Сильный! Тебе предназначено спасти их цивилизацию и заложить фундамент новой империи — на крови. Однако цивилизация сама по себе противна твоей натуре, и потому ты не намерен им повиноваться.

Но как насчет моих желаний, Гор? Еще раз повторяю: я против всех, кто насилует меня и позорит меня своим отродьем! Я против Богов Порядка, поскольку они стремятся придать случайному ходу событий неестественную упорядоченность, а это приведет ко всеобщему уничтожению. Я против Повелителей Хаоса, которые пытаются изменить все сущее и создать новые вселенные, в которых нет места здравомыслию, лишь страданиям.

Итак, я говорю тебе, дитя земли, — ступай и создай Немедийскую империю. Подчини себе другие народы. Я же буду поступать в соответствии с собственным планом, и знай — я разрушу ее! Не с помощью огня, наводнения, землетрясения или бури, а с помощью рабов Ледяных Богов! Я погоню их на юг — киммерийцев, ваниров, айсиров, — заставив в страхе бежать пред надвигающейся стеной льда. Им покажется, будто сами боги, которым они поклонялись, обратили против них свой гнев. Да, будут жестокие войны, но в конце концов Ледяных Богов не станет! Конечно, на их место придут другие, ибо Боги Порядка неуязвимы, как и Боги Хаоса, но я снова восстану против них.

Итак, следуй своему предназначению, Гор! Стань основателем Немедии, даже если это тебе и не по душе. Если ты потерпишь неудачу, это пойдет на пользу Повелителям Хаоса. Если им удастся изменить будущее, мы все погибнем. Ты получил оружие и способности, которые должны помочь тебе. Хаос лишил тебя руки, но Итиллин дала тебе новую, а вдобавок ко всему наделила тебя даром ликантропии. Пользуйся этим даром с осторожностью, ибо он делает тебя ближе ко мне. У тебя есть еще одно оружие, могущество которого я скрывала от Ледяных Богов с тех пор, как оно впервые появилось на свет, — меч Делрина. Он был выкован огненными демонами глубоко в моих недрах, еще во времена моей молодости. Если ты призовешь дремлющие силы Древних, меч защитит тебя от возможных последствий, а без него ты погрузишься в бездну их могучей воли, как уже бывало со многими и будет впредь.

Но больше всего остерегайся Ментуменена! Этот полубог стремится к власти и господству над миром, и ничто иное его не интересует. Однако он — орудие в руках Сета и Повелителей Хаоса, хотя сам не понимает, как именно они его используют! Он намеревается посадить Ташако на трон Немедии, развратив мальчишку и похитив его разум. Он использует против тебя и Шанару, Гор. Как бессердечны боги! Они уже воспользовались ею как приманкой, очаровав тебя ее красотой. Однако они никогда не позволят тебе получить ее. Разве Ледяная Ведьма не говорила тебе, что ты умрешь, не оставив потомства? Тебя не удивляло, что лоно Шанары остается бесплодным, хотя она столько времени провела с тобой? Да, ты не оставишь потомства, чтобы в будущем твой род не претендовал на трон Немедии. Ледяные Боги используют сидящего внутри тебя зверя, чтобы ты завоевал трон для них, но их конечная цель — безграничная власть над всем человечеством. Если это произойдет, я стану матерью, лишившейся детей. Нет, дитя земли, королем Немедии должен стать Хьялмар. Это входит и в планы Ментуменена, поскольку он знает, что если Шанара и Хьялмар станут любовниками, ты возненавидишь своего друга. Трещина между вами расколет Немедию надвое и оставит ее без владыки.

Ты не должен допустить, чтобы Ментуменен разрушил империю еще до ее рождения! Необходимо расстроить планы Хаоса. Примирись с тем, что Шанара не принадлежит тебе.

Примирись со славной судьбой Хьялмара — ему предстоит убить Горма, вождя пиктов. Не ссорься с Хьялмаром, ибо этим ты лишь окажешь услугу Хаосу. Ведь Хаос уже пытался обманом заставить тебя служить себе. На острове в море Вилайет ты видел во сне крылатых бронзовых чудовищ, а проснувшись, обнаружил своих товарищей убитыми, и тебе показалось, что они погибли от твоей руки. Я слышала, как ты кричал, что будешь сражаться со всем человечеством, всеми богами и всеми демонами и что ты сравняешь землю своим мечом. Над тобой насмехались призраки, тени мертвых — твоей семьи и всех, кого ты убил. «Вся природа, вся земля и все, что за ее пределами, презирают тебя!» — смеялись они. Такова изощренная ложь Хаоса! Будь осторожен, ибо Хаос может попытаться использовать тебя. Не противоречь сидящему внутри тебя зверю, Гор, ибо вся природа и вся земля — твоя истинная надежда. Мы — твои союзники. Будь уверен, что говоришь от имени дикой природы, ибо это действительно так! Ты — мой голос, мой меч, мой защитник!

Видения, которые показывала мне таинственная стихия, с бешеной скоростью проносились перед моим мысленным взором. Наконец то величественная картина мира предстала передо мной во всей своей полноте. До сих пор я мог видеть лишь ее отдельные фрагменты. Итиллин не солгала, нет! Она обманула меня. Я был прав, не доверяя ей. Она показала и рассказала мне лишь столько, сколько было необходимо, чтобы я отправился в свой путь. Она дразнила меня, используя в качестве приманки Шанару. Шанара! Неужели то, что говорила Земля оракул, правда? Неужели она никогда не станет моей? Однако мои размышления прервал глухой голос:

— Активность Хаоса невероятно возросла с тех пор, как Ментуменен невольно вызвал к жизни разрушительные силы, которые не в состоянии себе подчинить. Его сделки с Сетом и другими богомерзкими существами с Юга стали предвестниками многих бедствий, подобных эпидемиям. Одним из таких бедствий стали Ламариль и его армия — создания Хаоса. Белый Маг, Телордрик, служивший Итиллин, пытался уничтожить Ламариля и тех, кто следовал за ним, но безуспешно. В конце концов Телордрик сам продался силам Хаоса и тем навлек на себя гнев Итиллин, которой служил. Именно гнев Ледяной Богини стал причиной его гибели. С твоей помощью, Гор… Итиллин с легкостью могла уничтожить Телордрика сама, но предоставила это тебе, не рассказав об истинных причинах случившегося. Смерть очистила Телордрика, и его душа отправилась не в Хаос, а в утробу земли. Если бы его убила Итиллин, то она отправила бы его в Хаос, а она никогда не посылала своим заклятым врагам ничего больше комка пыли! Так что тебя обманули еще раз.

Телордрик рассказал тебе, что когда ты убьешь Ламариля, его легионы в панике разбегутся. Это действительно так. Но Ментуменен вновь собрал их. Сейчас вместе с Ташако и пленной Шанарой он намеревается выйти вместе со своей армией в море Вилайет, чтобы развязать войну. Не знаю, правда, когда именно. Я не могу прочитать то, что таится в сердце Ментуменена, ибо он настолько пропитан Хаосом, что, то немногое человеческое, что в нем оставалось, умерло.

Ты, Гор, должен отправиться на север. Найди эту армию и способ, как уничтожить ее, а если сможешь, то и самого колдуна. Доставь Шанару назад в Бельверус, несмотря на то что я говорила тебе о ее предназначении. Ты должен уничтожить армию Ламариля, иначе Хаос осмелеет, и его новые порождения наверняка будут еще ужаснее. Ткань между измерениями столь тонка! Знай, Гор, что надвигается битва титанов не только здесь, в твоем мире, но по всей вселенной. Перевороты и катаклизмы бывали и прежде, но исход этого конфликта решит не только мою судьбу, но судьбы всех времен и всех вселенных. Конфликт между тобой и Ментумененом — это ось, на которой держится равновесие во всем мире…

Последовал тяжкий вздох, словно землю утомила произнесенная тирада. Меня окутала тишина, и я ощутил прилив новых сил; Земля напитала меня ими, словно я действительно был ее сыном. Похоже, она сказала все, что хотела сказать, открыв мне тайны, прежде ставившие меня в тупик. Теперь мне предстояло выбрать свой путь.

Ментуменен и Шанара где то рядом. Я должен найти их и обрушить на голову колдуна все таившиеся во мне силы. Он — та самая дыра, через которую Хаос выплескивался на землю.

Я потряс головой и обнаружил, что снова стою на берегу пруда. Демоны исчезли, и деревья утратили свой странный вид, превратившись в обычные пальмы. Рядом с собой я увидел тушу оленя и не стал тратить время, задаваясь вопросом, как она сюда попала. Я просто вонзил в нее зубы и начал жадно отрывать кровавые куски, словно дикий зверь, каковым я, собственно, и был. Теперь я знал, что если хочу чего либо добиться, то должен сбросить остатки своей цивилизованной оболочки. Я был сыном земли, свободным зверем, и лишь мой неукротимый нрав мог позволить мне завладеть тем, что принадлежало мне и моей матери земле.

Небо снова прояснилось, мерцая мириадами звезд, взошла полная луна. Я поднял голову и завыл. Звук, вырывавшийся из моего горла, ничем не отличался от воя настоящего волка. Вдыхая ночной воздух и пытаясь уловить запах следа зверя Ламариля, я посмотрел на север. Моя цель была где то там, на берегу моря Вилайет. Закончив пиршество, я помчался к ней по песчаным дюнам.

Два дня и две ночи я выслеживал зверя Ламариля, останавливаясь лишь затем, чтобы добыть еды. Я был пустынным хищником, намного опаснее шакала. Я раздирал свою добычу на части и пил горячую кровь, с наслаждением ощущая, как она вливается в мои жилы. Никогда прежде я не был столь далек от Джеймса Эллисона, ибо по настоящему вернулся в первобытное состояние. От комплексов и страхов современного человека не осталось и следа. Я был сыном земли; в моем сердце и в моих жилах пульсировала та же чистая энергия, что наполняла внутренности планеты под моими ногами.

Наконец я добрался до высокого каменного утеса, с которого открывался вид на долину. Там, в нескольких милях от освещенных луной вод Вилайета, я увидел войско Ламариля. С этого расстояния я не мог различить отдельных воинов, но знал, что они не принадлежат этому измерению. Вероятно, они были порождением преисподней, ибо они выстроились рядами, словно восставшие из могил. Безмолвные, подобно мумиям, которых мне доводилось видеть среди руин северных городов. Над ними носились летучие существа, очертаний которых я не мог разобрать даже в свете полной луны, но и они, видимо, тоже были порождениями Хаоса, Вызванными Ментумененом.

Справа виднелись шатры — вероятно, в них находились Шанара и мерзкий мальчишка, Ташако, которому я намеревался перегрызть глотку еще до рассвета. Земля сказала, что я должен уничтожить эту орду. Но как это сделать? Превратиться в волка и бросаться на всех подряд? Но внизу выстроились тысячи кошмарных созданий. Не оживут ли они, если я попытаюсь на них напасть?

Нет, я должен атаковать самого Ментуменена. Он не мог знать, что я здесь, так близко. Все же я должен был стать волком и тайком обежать лагерь. Мне очень не хотелось прятать меч Делрина — теперь, когда мне стало известно его истинное предназначение, — но я все же решил закопать его вместе со своей искусственной рукой. Запомнив место, я произнес магические слова Телордрика. Превращение произошло почти мгновенно, и я стал белым волком, шерсть которого засеребрилась в сиянии луны. Пробравшись среди песчаных холмов к границе лагеря, я двинулся в сторону шатров.

Снаружи были привязаны какие то трехголовые бестии, явно не принадлежавшие этому миру. Почуяв мой запах, они вскочили, сверкнув ярко красными глазами, и зарычали, грохоча цепями. Я отскочил в тень. Из шатра вышли люди, и у меня поднялась шерсть на загривке, ибо среди них был Ташако. Высоко подняв факелы, они внимательно вглядывались в ночную тьму, но меня не заметили. Однако трехголовые твари продолжали рычать. Если бы их спустили с цепи, я бы разорвал их в куски и швырнул их туши обратно в лагерь! Однако люди успокоили этих монстров.

Если Ментуменен здесь, я не смогу подобраться к нему незамеченным. Я не стал рисковать, ведь превосходство было явно на их стороне. Я вспомнил слова Итиллин и слова матери земли. Силы Древних доступны мне. Телордрик произносил мрачно звучавшие имена — Йог Согот, Ктулху и Псы Тиндалоса. Псы! Где то в глубинах моего волчьего разума я слышал их далекий вой, словно доносившийся сюда из бескрайних межзвездных просторов. Не помогут ли Псы волку оборотню? Посмотрим.

Пошарив в потаенных глубинах памяти, я нашел тайные ключи, с помощью которых я мог призвать на помощь Псов. Земля говорила, что держит Древних в плену; теперь же я чувствовал, что она извлекает часть их сил и передает мне, и я знал, что следует делать. Я нашел ровное место и когтями нацарапал на песке два квадрата, один внутри другого. Затем я помочился на четыре угла внутреннего квадрата и, встав посреди него, задрал голову к луне и звездам. Псы Тиндалоса должны были появиться в углах внешнего квадрата. Я завыл, и мне показалось, что подо мной содрогается земля.

Лагерь мгновенно ожил. Над рядами неподвижных воинов разнесся жуткий вопль. Трехголовые твари заливались яростным лаем.

Казалось, сам Хаос рвется с поводка, чуя приближение ужасной силы.

Я продолжал выть, и земля у моих ног стала скользкой от слюны. По звездному небу побежала рябь, словно оно отражалось в неспокойной воде. Я услышал глухой, душераздирающий рык и обернулся. Позади меня, внутри первого квадрата, стоял поджарый лохматый зверь, ростом по плечо человеку. Его взгляд мог бы свести с ума, а зубы сверкали, словно ножи. С них стекала пенящаяся слюна, более смертоносная, чем любой яд. Вскоре меня окружала уже целая стая этих чудовищ, они с ворчанием обнюхивали мои метки. Их тяжелое дыхание казалось шумом волн из глубин космической бездны, однако ко мне они не приближались. Это были Псы Тиндалоса.

Издав радостный крик, я выскочил из внутреннего квадрата и помчался в сторону лагеря, где теперь царил настоящий бедлам. Псы за моей спиной тут же подняли такой вой и лай, какого еще не приходилось слышать никому из смертных. Мы стаей ворвались в лагерь, раздирая зубами и когтями все живое, попадавшееся нам на пути. Не знаю, как мне удавалось управлять Псами, но они отлично справлялись со своей задачей. Они набросились на воинов Ламариля, утоляя свой зверский аппетит и разрывая на куски всех, кто оказывался рядом. Ни один земной зверь не способен испытывать такой голод, как они.

Мне удалось увидеть исчадия ада, составлявшие армию Хаоса. Вокруг вопили и шипели чудовищные твари — пародии на людей и животных. Они прыгали, ползали, извивались… Это было достаточным доказательством того, что Хаосу удалось прорвать ткань между измерениями и вторгнуться в наш мир. Я не испытывал никакой жалости, разрывая эти мерзкие создания на части. Над нами с воплями носились многоголовые твари с острыми как бритва когтями. Подпрыгнув, я схватил одну из них зубами за крыло. Оторвав голову твари, я отшвырнул тело далеко в сторону. Весь забрызганный кровью, я перегрызал глотки другим монстрам, и мне казалось, что, если понадобится, я смогу призвать на помощь самих Древних! Моим разумом словно овладела некая темная сила, которая стерла все мысли, кроме звериного желания убивать.

Время словно остановилось, пока я давал выход своей безумной злобе. Передо мной оказался один из шатров. Я рванул в сторону полог, загораживавший вход. Внутри, прикрываясь телохранителями, стоял Ташако. С яростным рыком я кинулся на них. Быстрый как ртуть, я увернулся от их клинков и, сбив воинов с ног, перегрыз им глотки. Прежде чем Ташако кинулся бежать, я повалил его на землю и поставил лапу ему на горло. Он дико завопил. Теперь я видел, что Хаос действительно изменил его; один лишь вид его казался мне невероятно отталкивающим, словно уже не принадлежал этому миру.

Будучи зверем, я не мог разговаривать, но я прорычал слова, которые снова сделали меня Гором. Ташако смолк, с ужасом глядя на мое искаженное ненавистью лицо.

— Гор? — проквакал он. — Это ты? Ты тоже стал орудием Хаоса?

Я не испытывал никакой жалости к тому, кто предал меня и желал моей смерти. Одной рукой схватив мальчишку за тонкую шею, я переломил ее, словно тростинку. Смерть его была быстрой и милосердной. Вытерев кровь с лица, я вышел наружу. Псы сеяли хаос среди созданий Хаоса. Вокруг, насколько хватало взгляда, бушевал кровавый океан. Шум стоял неимоверный.

Я кинулся к другим шатрам, валя их опоры, но там было пусто, если не считать растерзанных тел приспешников Ментуменена. Но где же сам колдун?

Над головой послышался шум крыльев. Один из Псов подпрыгнул, едва увернувшись от острых когтей. Это была та самая громадная летучая тварь, которую я уже видел раньше, над островом посреди моря.

— Гор! — донесся до меня полный ужаса женский голос — голос Шанары. Я стоял, беспомощно глядя, как летучий монстр — которым, как я знал, был изменивший свой облик Ментуменен — уносится в освещенное луной небо. Ему снова удалось уйти от меня. Но я думал уже не о нем, а о Шанаре. На меня нахлынуло непреодолимое желание вновь обрести ее, желание, горячее, как только что пролитая мною кровь. Она выкрикнула лишь одно слово, мое имя, но это значило для меня больше любых других слов. Любовь? Да. Что бы ни заявляли боги и как бы ни подтверждала их слова Земля, я знал, что Шанара любит меня. Лишь уверенность в этом удерживала меня от безумия.

Справившись со звериной яростью, я начал размышлять, что делать дальше. Взглянув на творившийся вокруг ад, я вдруг понял, что его нужно прекратить. Вместо того чтобы уничтожать отродья Хаоса, нужно обратить их себе на пользу!

Я завыл, призывая Псов Тиндалоса. Как и прежде, они тут же повиновались. Псы легли на песок, вывалив черные языки и слизывая кровь и грязь со своих поджарых боков. Они ждали. Войско напоминало раненого зверя, стонущего от страха и боли. Я должен был им воспользоваться. Если я хочу завоевать Немедию, мне нужны союзники. Я уже подчинил себе ужасную силу Псов, а теперь я собирался воспользоваться и этими силами, и любыми другими, которые могли бы мне помочь. Я должен стать разрушительным орудием, каким стремился стать Ментуменен. К дьяволу всех богов! Когда в этом мрачном войске отпадет необходимость, я уничтожу его так, как и настаивала Земля.

Я быстро поднялся на песчаный холм, чтобы найти меч Делрина и свою механическую руку.

Сейчас я двигался подобно волку, можно ли провести границу между человеком волком и волком оборотнем? Если так, то она с каждым часом становилась все тоньше. Я взял меч и, подняв голову к небу, снова завыл. Пусть все боги слышат меня! Я больше не игрушка в их руках. Пусть они сражаются друг с другом и несут гибель человечеству! Я останусь в живых! Я и мои дикие братья — мы выживем и заново заселим землю.

Я отпустил Псов до завтра. Они умчались в пустыню, и даже когда они уже скрылись из виду, горячий пустынный ветер все еще доносил до меня их хриплое дыхание. На рассвете мне предстояло отправиться в долгий путь, который в конце концов должен был привести меня в тыл гирканцев. Псы Тиндалоса будут патрулировать мое чудовищное войско с флангов, пожирая любого, кто нарушит строй. Страх стал моим орудием. Я был готов уничтожить любого, кто встанет на моем пути.

Пусть сотрясается земля, пусть содрогаются звезды! Пусть сражаются боги — дети Земли презирают их!

Глава четырнадцатая ПУТИ ХАОСА

Войско добралось до степей. Вокруг до самого горизонта тянулась однообразная твердая поверхность цвета засохшего навоза, которую лишь изредка украшали травяные кочки, похожие на щетинистые желтые скальпы. Небо было еще более пустынно, чем земля; ни облачка не нарушало его яркую голубизну. Горизонт казался размытым из за жары и клубящейся пыли. Я постоянно всматривался вдаль, следя, не появится ли вражеский дозор. Хотя зрение мое было острым, как у волка, мне приходилось напрягаться, вглядываясь в туманную дымку, — но это меня не печалило, поскольку позволяло отвлечься от созерцания войска, которым мне приходилось командовать.

Все входившие в его состав люди, кроме одного, погибли во время нашего нападения на лагерь. Возможно, некоторые из существ, шагавших впереди меня, тоже когда то были людьми. Неестественно ровная поступь, монотонная, словно удары гигантского механического молота, окутывала их клубами пыли, достаточно было одного взгляда, чтобы увиденное запомнилось надолго.

У одного неимоверно вытянутая губа болталась ниже подбородка, у другого голова торчала из влажной дыры между плечами, у третьего на левой щеке, подрагивая и моргая на ходу, улыбалось недоразвитое второе лицо. Фигура, тащившаяся слева от меня, вполне могла сойти за обыкновенного воина, если бы не глаза, торчавшие на неком подобии улиточных рожек. Меня так и тянуло в свирепой звериной ярости наброситься на эти существа и с отвращением растерзать их. Но я не мог этого сделать, ибо они вели меня к моей цели.

Итак Ментуменен ошибся. Вспомнив об этом, я мрачно улыбнулся. Прошлой ночью, когда он бежал, унося с собой Шанару, головы его воинов поворачивались ему вслед. Когда самая жуткая из его тварей устремилась было за ним, я готов был убить их всех, но понял, что они могут помочь мне. Хоть и лишенные разума, воины Хаоса все еще были преданы Ментуменену и последовали бы за ним куда угодно. Поскольку таким образом они неизбежно приведут меня и к гирканцам, я был вдвойне прав, отправившись за ними следом.

Единственного человека, пережившего бойню в лагере, я оставил в живых. Запах его страха привел меня к песчаному холму, за которым он прятался. Судя по темной коже и выбритой макушке, он был одним из приспешников Ментуменена. Намереваясь вцепиться в его дрожащее горло, я вдруг подумал, что он может рассказать о планах своего хозяина. Я связал ему руки — это оказалось не слишком приятным занятием, поскольку его левая рука была исковеркана Хаосом и кончики пальцев раздулись, напоминая желе. Теперь он ехал верхом рядом со мной.

Меня бесило его униженное подобострастие. Он походил на побитого пса, который, лежа на брюхе, лижет ноги хозяина. Более того, он, видимо, считал, что я пощадил его просто за то, что он человек. Пользы от него не было. То ли союз с Хаосом, то ли могущество Ментуменена стерли из его памяти даже собственное имя. Я решил, что, когда мы разобьем лагерь, я выбью из него все секреты, какие бы средства для этого ни потребовались.

К полудню я уже не мог выносить ни его преданного взгляда, ни его молчания. Вокруг тянулась бескрайняя степь — однообразное море иссохшей травы, цвета старческой кожи, неприятно хрустевшей под ногами шагающих воинов. В воздухе висела пелена бурых облаков. Редкие порывы ветра поднимали клубы пыли. Вдоль флангов войска в траве скользили длинные угловатые тени, и я знал, что Псы Тиндалоса всегда начеку. Однако, видя постоянно удаляющийся горизонт и тучи мух, которые взмывали над пересохшими лужами, безжалостно жаля войско, я чувствовал себя одиноким. Бездействие доводило меня до бешенства.

Взгляд мой был прикован к шагавшему впереди меня воину. Его жирная голова достигала ширины плеч, а над ней жужжал рой мух. Внезапно в безволосой макушке открылся десяток влажных отверстий, поглотивших насекомых. Больше я этого выносить не мог; нужно было что то делать, иначе я бы сошел с ума. Вытащив меч Делрина, я коснулся им горла связанного пленника.

— Расскажи мне про Ментуменена, — прорычал я. — Говори или сгниешь здесь, облепленный мухами.

Лицо стигийца сморщилось, казалось, он вот вот разрыдается.

— Я не могу спать, — в страхе прошептал он. — Мой господин… Он ждет меня в моих снах. Он хочет… — вздрогнув, он замолчал.

Каких кошмаров боялся этот несчастный? Я вспомнил, как Ментуменен явился передо мной на роковом острове. Схватив за повод коня, на котором ехал пленник, я слегка ткнул стигийца мечом в горло, пустив кровь.

— Говори, иначе заснешь навеки.

— Сет ждет, — пролепетал он. Возможно, страх смерти вернул ему память. — Однажды я видел его морду. Он всегда стоит у плеча господина и слушает…

Меня утомил этот бред, и я едва сдержался, чтобы не воткнуть меч глубже. Вдруг стигиец успокоился, словно понял, что обречен, независимо от того, скажет он что нибудь или нет.

— Я знаю, чего хочет мой господин, — прошептал он.

«Говори же, и побыстрее», — сказало вместо меня острие моего меча.

Он огляделся по сторонам, должно быть, опасаясь, что орда чудовищ может наброситься на него.

— Он явится во снах вождям гирканцев и пиктов. Он убедит их объединить силы против Немедии. Да, он в состоянии убедить их даже в этом. Он предложит им в помощь союзников, против которых эта армия — ничто. Но когда они завоюют Немедию, вожди станут его марионетками, а он сам — императором.

От его спокойствия не осталось и следа. Глаза судорожно забегали, распухшие пальцы прижались к губам. Если бы он знал, что Ментуменен — сам марионетка Хаоса, насколько сильнее был бы его страх! Однако я лишь по звериному оскалился. Если Ментуменен марионетка, кто же тогда я, Гор Сильный?

Я окинул взглядом бескрайнее поле выжженной травы. Казалось, ничто, кроме поднимавшейся и оседавшей желтыми облаками пыли, не двигалось. Я остался один, наедине со своими мыслями, ибо стал чужим и для людей, и для богов. Ледяные Боги лишили меня трона, богиня земли, называвшая меня своей матерью, похитила мою любимую. Лишь Хаос помогал мне, бессознательно ведя меня к цели.

Как недоставало мне сейчас вкуса крови, боевых кличей, стонов раненых и поверженных — чего угодно, только не забивавшейся во все поры пыли и бесконечного шелеста сухой травы! Как я жаждал поразить тех, кто пленил Шанару, и унести ее прочь — но для кого?

Пленный стигиец вздрогнул, услышав мой глухой рык, но я рычал не на него. Ради всех богов — если кому то из них еще можно доверять — я бы никому не отдал Шанару. Гарак похитил ее у меня и подарил льстивому эмиру; а теперь на нее претендовал Хьялмар. Стал бы он, как я, сражаться за нее клыками и когтями? Нет, он бы соблазнил ее ласковыми словами. Для другого он слишком слаб, ибо он — человек.

Возможно, степная жара иссушила мой разум, если я позволил себе подумать подобное о своем друге. Но мог ли я назвать другом кого нибудь из людей? Не был ли мертвый пейзаж доказательством того, что богиня земли покинула меня, пока я не понадоблюсь ей вновь? В отсутствие жертв моя жажда крови могла быть обращена лишь внутрь меня самого.

Внезапно я заметил на горизонте пятнышко, которое не двигалось и не изменялось, лишь увеличивалось по мере нашего приближения. Это был небольшой куст — первый, увиденный мной за весь день. Вспыхнувшее было чувство благодарности тут же улетучилось, ибо меня привела сюда орда Хаоса, а не богиня земли. Тем не менее я знал, что редкие леса посреди степей обычно расположены по берегам озер или рек. Надеясь утолить мучившую меня жажду, я поспешил следом за войском.

Первые ряды чудовищ уже почти достигли озера, когда из за деревьев появился небольшой отряд конных гирканцев. Они тоже направлялись к воде. Пораженные видом и размерами моего войска, они развернулись и бросились прочь. Хор ужасных воплей, с которыми орда кинулась за ними следом, казался не более диким, чем мой собственный ликующий рев. Выхватив меч Делрина, я пришпорил коня.

Ослепленный яростью, я устремился к гирканцам с левого фланга. Я считал ниже своего достоинства пользоваться искусственной рукой не только потому, что ею было трудно действовать, держа в другой руке меч, но и потому, что она была творением цивилизации, вызывавшей у меня отвращение. Однако именно рука спасла меня от стрелы, которую не сумел отразить мой щит, когда гирканцы начали в отчаянии отбиваться. А затем я набросился на них, подобно кровожадному зверю, и они увидели пламя смерти, пылающее в моих глазах.

Первого из них отвлек вид следовавших за мной чудовищ. Мой меч тотчас вонзился ему в живот, и я почувствовал, как лезвие задело позвоночник. Я выдернул меч, и мой противник распластался на земле среди собственных внутренностей.

Воин, превосходивший меня ростом, разрубил пополам мой щит и отсек бы мне руку, но рука эта была металлической. Его клинок отскочил и поранил мне плечо. Обезумев от боли и ярости, я выбил щит из его рук, а мой меч глубоко вошел ему в бок. Хлынула кровь.

В горячем красном тумане боя у меня мелькнула мысль, что, возможно, я все таки оказываю услугу богине земли; земля жадно впитывала кровь сухая трава стала теперь мокрой и красной. Я обрушился на следующего воина и сбил его с ног ударом щита, крепко закрепленного в металлической руке. Когда противник упал, мой меч расколол его череп.

Четвертый воин пытался убежать от двух монстров, напоминавших людей, если не считать, что их руки были длиной с туловище. Они обхватили задние ноги лошади, пытаясь ее повалить. Всадник был обречен, но он заслуживал смерти, подобающей воину. Одним ударом меча я снес ему голову. Чудовища все еще цеплялись за отчаянно кричащую лошадь, одна нога которой уже была оторвана. Чувствуя тошноту, я прикончил несчастное животное.

Гирканцы были повержены. Я окинул взглядом поле битвы и затрясся от ярости. Комок подступил к моему горлу, ибо существа, которыми я якобы командовал, вели себя не как люди, но и не как звери. Их свирепость была извращенной, нечеловеческой и несовместимой с тем, что зовется разумом.

Некоторые гирканцы еще были живы. Одна из тварей просовывала щупальце в горло жертвы, намереваясь вырвать ее внутренности. Два звероподобных монстра отрывали руки и ноги умирающеговоина и тут же пожирали их. Еще двое волокли вопящего голого гирканца по острой как бритва траве. Куда бы ни падал мой взгляд, армия нелюдей удовлетворяла свою звериную страсть на раненых, умирающих и даже на мертвых.

И это войско я считал подвластным себе! Не менее отвратительной казалась мне и моя собственная глупость. Неужели Ментуменен рассчитывал, что я решу оставить в живых его армию и что силы Хаоса подчинят меня себе точно так же, как они подчинили Ташако? Мог ли он предвидеть, что мне придет в голову встать во главе его войска, в то время как на самом деле я мог лишь следовать за ним? Неужели моя растущая ненависть ко всему живому — первый признак того, что меня порабощают силы Хаоса?

Ментуменен не принял в расчет мои новые способности. Со зловещим выражением на лице я двинулся прочь от кровавой бойни. Пленник стигиец прятался среди деревьев. Он не принимал участия в резне, и пока что мне не хотелось его убивать. Убедившись, что его руки крепко связаны, я поехал к дальнему берегу озера. Напоив коня, я привязал его к дереву, затем спрятал меч и металлическую руку под корнями деревьев.

Мне казалось недостаточным спустить Псов Тиндалоса на чудовищное войско. Я участвовал в их зверствах против гирканцев, пусть даже неумышленно. Теперь же я должен был повести стаю против них, чтобы полностью очиститься от влияния Хаоса. Произнеся магические слова, я тут же покрылся густой шерстью, обретя острые клыки и когти, готовые рвать врагов. Едва сдерживая звериную ярость, я совершил ритуал с квадратами.

Псы тут же примчались ко мне. Почему они показались мне теперь более тощими, более угловатыми, а их морды почти человеческими. Так могли бы выглядеть люди, если бы произошли от каких то невероятных, наделенных столь же темным и далеким разумом существ из дальних уголков вселенной. Однако у меня не было времени на подобные размышления. Взвыв, я повел стаю на чудовищную орду.

Твари были слишком заняты своими извращенными забавами, чтобы заметить надвигающуюся гибель. Тех, кто пытался бежать, стая настигала без каких либо усилий. Я сбивал с ног чудовище за чудовищем, раздирал клыками глотки и выплевывал куски студенистого мяса, отвратительный вкус которого еще больше сводил меня с ума, не позволяя оставить в живых ни одного из монстров. Их крики — вопли, булькающий клекот, хриплое рычание — приводили меня в еще большее неистовство.

Когда с последним из них было покончено, я, тяжело дыша и зализывая раны, лег на брюхо. Вокруг меня на блестевшей от крови траве лежала стая, и эта картина напомнила мне мое детство среди волков. Я слишком устал, чтобы куда либо идти.

Внезапно мне показалось, что мой мозг улавливает мысли Псов. Они были единым разумом, и их мысли были мыслями их хозяев, Древних. Я видел глаза с человеческую голову, широко раскрытые над морскими и каменными просторами. Нечто черное и бесформенное бурлило посреди безграничной тьмы. Казалось, пузыри танцевали в такт чудовищной музыке, а потом превращались в странные существа, которые выползали на черную как смоль поверхность, а затем вновь погружались в бездну. А над всем миром маячил огромный черный силуэт с кожистыми крыльями и перепончатыми когтями.

Вздрогнув, я пришел в себя. Глаза Псов равнодушно наблюдали за мной. Какие силы я пробудил, призвав на помощь стаю? Удастся ли мне противостоять бесконечно чуждому могуществу? Я не знал ни слов, ни ритуала, чтобы избавиться от Псов, но должен был остерегаться вызывать их слишком часто, ибо я не знал, каким еще силам я мог невзначай дать волю.

Итак, у меня не осталось ничего — ни войска, ни Псов. Я мог надеяться лишь на то, что меч Делрина поможет мне победить Ментуменена. Я должен был следовать тем же путем, по которому шла орда, и верить, что этот путь в конце концов приведет меня к цели. Пробормотав обратное заклинание, я направился к озеру.

Вернуться в человеческий облик оказалось нелегко. Кожа моя, будто покрылась короткой щетиной, и мне пришлось приложить усилие, чтобы подняться с четверенек.

Несколько мгновений я вглядывался в мрак среди деревьев. По стволам скользили тени, между ними колыхался туман; мне чудилось, будто я всматриваюсь в глубокий ил. Затем, взревев, я бросился вперед. Мой конь исчез!

Еще не добежав до нужного мне дерева, я знал, что меч Делрина похищен. Псы не предупредили меня. Зачем, если он должен был защитить меня от их хозяев? Металлическая рука все так же лежала под корнями. Видимо, двойной груз оказался слишком тяжелым для похитителя.

Схватив руку и пристегнув ее на место, я увидел вора. Пленник стигиец, руки которого теперь были развязаны, скакал в сторону горизонта — туда, куда устремилась орда. Он низко пригнулся к шее лошади, словно хотел сделаться невидимым. Меч Делрина тускло блестел в его руках. Хаос помог ему освободиться.

Я уже собирался призвать на помощь Псов, как вдруг на дальнем краю леса увидел своего коня. Сначала я принял его за спутанную массу ветвей и листвы. Возможно, он оборвал поводья, испугавшись Псов. Во всяком случае, похититель не смог его поймать.

Пробравшись через сплетение корней и густые кусты, я подошел к коню, стараясь не напугать его. Хотя я ездил на нем лишь со времен сражения на море Вилайет, казалось, он чувствовал во мне животное начало и знал, что я не причиню ему вреда. Конь вскидывал голову и с фырканьем пятился, но все же позволил себя погладить, в то время как я успокаивал его тихими звуками, которые издавал скорее инстинктивно, нежели понимая, зачем я это делаю.

Продолжая что то нашептывать, я вывел коня из леса. Затем, уже не в силах сдерживать охватившую меня ярость и издав нечленораздельный рык, скорее волчий, чем человеческий, я пришпорил коня и пустился в погоню за стигийцем, который уже почти скрылся за горизонтом. На морде коня появилась пена, на боках выступил пот, но я готов был гнать его вперед, пока не разорвется его сердце или пока я не верну свой меч.

Небо потемнело, раздались раскаты грома. Струи дождя ударили мне в лицо, одновременно освежая и приводя меня в еще большее бешенство. Однако сейчас я жаждал не воды, а крови стигийца. Я уже нагонял его. Повернув свою лысую голову, он увидел меня и начал отчаянно колотить ногами по бокам лошади.

Дождь кончился, но гроза продолжала бушевать. Вспыхивали молнии, разрезая облака огненными росчерками. Небо превратилось в нависший надо мной свинцовый утес. Казалось, он готов в любую минуту обрушиться. Вокруг не было ничего, кроме крошечной, словно подвешенной между землей и небом фигурки всадника. Я взялся за металлическое запястье. Скоро я настигну свою добычу.

Пейзаж был не столь однообразен, как могло показаться. На горизонте возник небольшой лес, к которому, похоже, и спешил беглец. Вскоре мое предположение подтвердилось. На одном из ближних деревьев восседала черная тварь. Над кожистыми перепончатыми крыльями виднелось лицо, которое отдаленно походило на человеческое. Это был Ментуменен.

Почему он не полетел навстречу своему приспешнику? Возможно, колдуну хотелось позабавиться с нами обоими. Хотя я не был уверен, что беглец достаточно близко, медлить было нельзя. Обхватив круп коня ногами, я тщательно прицелился и нажал на металлический спусковой крючок.

Сначала мне показалось, что стрела пролетит у беглеца над головой. Затем она начала опускаться, теряя скорость, ударила его в поясницу и хоть и не вонзилась в тело, но свалила седока с лошади. Меч Делрина вылетел из рук стигийца и вонзился в землю в нескольких ярдах от него.

Услышав шум кожистых крыльев, я зловеще оскалился, будучи уверенным, что схвачу меч первым. Беглец лежал неподвижно, лицом к небу. Пришпоривая коня, я видел, что летучая тварь даже не взлетела. Что ж, пусть будет рядом, когда меч Делрина вернется ко мне!

Мгновение спустя я увидел, почему он не торопится. Из за деревьев навстречу мне выехало около десятка гирканцев.

Что ж, я готов сразиться и с ними. Я ближе к мечу, чем они, а мой конь взбешен не меньше своего всадника. Стоит мне только схватить меч, и на землю прольется намного больше их крови, нежели моей. Но, когда первая стрела вонзилась мне в бедро, до меча было еще далеко.

Хотя мне показалось, что в мою плоть воткнулась докрасна раскаленная кочерга, я все равно успел бы добраться до меча, но вторая стрела попала коню в глаз. Я рухнул на твердую, как камень, землю, а конь упал сверху, придавив мою металлическую руку. Теперь я был безоружен и не мог освободиться, так как рука была зажата до самого плеча.

Ко мне приближалась смерть — двое гирканских всадников уже подняли мечи, готовые изрубить меня на куски. Однако внезапно за их спинами раздался голос:

— Взять его живым!

Отчаянно пытаясь высвободить придавленный обрубок руки, я увидел, как крылатая тварь взлетела с дерева. Она спикировала на своего приспешника и когтями разорвала ему горло.

Когда гирканцы спешились, я начал отчаянно отбиваться ногами, рыча, словно пойманный зверь. Я отбил ногой один меч, но получил рукоятью другого удар, который мог бы проломить череп человеку не столь крепкому, как я. Впрочем, и мне показалось, будто мой череп раскалывается на куски. Последнее, что я увидел — поднимавшегося к зениту Ментуменена с мечом Делрина в когтях.

Глава пятнадцатая ПЕЩЕРЫ СТИГИИ

Казалось, меня окутала кромешная тьма, пронизываемая яркими вспышками. Я слышал лязг оружия гирканцев, слышал их смех и язвительные замечания.

Думаю, именно это и вывело меня из оцепенения. В глазах у меня внезапно прояснилось, и я свирепо уставился на гирканцев.

— Итиллин! — послал я беззвучный призыв, как это уже бывало прежде. — Если в тебе осталась хоть капля сострадания, о прекрасная Ледяная Ведьма, учительница, защитница и мучительница, — мне нужна твоя помощь!

— Земля, что считает меня своим сыном, — приди мне на помощь!

— И меч, Меч Делрина, — вслух произнес я, хотя мой голос оказался не более, чем приглушенным шепотом. — Могучий Меч, с которым сплетена моя судьба, покинь заоблачные высоты и вернись на Землю, где ты был выкован, вернись в мою руку!

Красный туман рассеялся. Передо мной стояла Ледяная Дочь Богов, прекрасное тело которой казалось жемчужным с кровавым оттенком. Она улыбалась мне, на этот раз без тени презрения. Никогда еще она не казалась мне столь чистой, столь желанной и столь опасной. Но теперь не для меня.

Нет! На этот раз ее гнев был направлен на тех, кто пытался захватить меня в плен. Описав рукой полукруг, она вытянула указательный палец, словно вылепленный скульптором из снега, и легко выдохнула. Небольшое облачко пара поплыло вдоль ее изящной руки. Оно росло, вытягиваясь в ту сторону, куда указывал палец. Брызнули снежные хлопья, и тела гирканцев под ними побелели. Морозные узоры украсили их доспехи, глаза превратились в ледяные шарики. Повисла абсолютная тишина. Мои недавние противники стояли, наполовину вытащив мечи, словно белокаменные статуи. Презрительные ухмылки застыли на их губах.

Затем Итиллин перевела холодный как лед взгляд на меня. Такой же холодной была и ее улыбка, и окружавшая ее аура. Но, привыкший к пронизывающим ветрам, я почти не ощущал холода.

За ее плечом я увидел летучую тварь, уносившуюся все выше и выше в серо стальное небо. Внезапно освещенные магическим сиянием облака разошлись. Я понял замысел Ментуменена сразу же, словно был его братом по духу.

Он намеревался спикировать подобно орлу, нанося удары мечом, словно хищным железным клювом. Его первой жертвой должна была стать Итиллин. Не будучи ни призраком, ни сонным видением, она казалась вполне уязвимой в своем нынешнем теле. Следом за ней наступала моя очередь.

Я попытался что то сказать, но из моего горла вырвался лишь хрип. Сложив крылья, колдун устремился к земле, обгоняя свист ветра.

Я поднял свободную руку и показал на него. Итиллин, вероятно, подумала, что я протягиваю руку к ней.

Она больше не улыбалась. Голос ее звучал словно хрустальный колокольчик.

— Ты просил моей помощи. Разве этого недостаточно? Зачем ты звал еще и Гею? Если она значит для тебя больше, чем я, пусть теперь она тебе помогает!

Тело ее стало прозрачным, превратилось в радужную пленку и исчезло. Я остался один, покинутый всеми.

Мои мысли мчались быстрее любого демона, даже быстрее скорости света (об этом мог бы рассказать Джеймс Эллисон, если бы я, Гор, имел возможность общаться с ним в этот критический момент).

Я был уверен, что Итиллин не покинула меня навсегда, и криво улыбался, даже в миг смертельной опасности. Я по прежнему оставался для нее врагом, но сейчас появилось новое чувство — ревность.

Шанара, моя любимая, все еще терзала холодное сердце Итиллин, а теперь у Ледяной Ведьмы возникла еще одна причина для того, чтобы меня ненавидеть, Я чувствовал, что, сам того не зная, нанес ей ответный удар. «Интересно, — подумал я, — какие чувства испытывала бы она, если бы я призвал на помощь только ее и не обратился к Земле?»

Люди — противоречивые создания. Как оказалось, Итиллин тоже. Она показала мне, что, хоть на мгновение, но может быть настоящей женщиной…

Передо мной вновь возникло прекрасное лицо Шанары. Нет! Я не до такой степени был привязан к Ледяной Богине!

Она приходила на мой зов. Она спасала меня — но лишь для своих собственных целей. Теперь же она предоставила мне возможность выпутываться самому. Наверняка она сейчас наблюдает за мной. Наверняка смеется над моим затруднительным положением. И вновь, как и много раз прежде, я ее проклял.

Мои мысли неслись с бешеной скоростью. Пикирующий к земле силуэт почти не успел увеличиться. Лежа на теплой груди Земли, я, подобно Антею, черпал из нее силы.

Напрягшись, я вновь попытался вырвать придавленную руку. Я не осмеливался произносить магические слова в подобном состоянии. Если бы позволяло время, я мог клыками разорвать мешавшую мне конскую тушу.

Звериной частью своего естества я ощущал, что могу сразиться с летучей тварью почти на равных. Дернув руку изо всех сил, я почувствовал, как что то щелкнуло, и понял, что это выскочило лезвие ножа. Согнув железные пальцы, удлинившиеся теперь на фут острой как бритва стали, я вонзил их в мертвую плоть.

Моя рука сразу покрылась лошадиной кровью и скользким жиром. Рыча и ругаясь, я наконец освободился. С небес стремительно падал мой враг, огромный как орел, кондор или птица Рок. В солнечных лучах ярко блестел меч, готовый пронзить меня, вспороть мне брюхо! Будь проклята, Итиллин! Проклинаю вас, надменные Ледяные Боги! О Земля! Неужели Гору пришел конец?

Внезапно я увидел, что сияние стало ярче и даже затмило блеск солнца. Это было свечение раскаленного добела металла!

Широко распростертые черные крылья били по воздуху, не давая колдуну врезаться в землю. Пронзительный вопль Ментуменена напоминал свист пикирующего самолета. Аналогия стала еще более полной, когда летучей твари наконец удалось выровнять полет.

С неба падала настоящая зажигательная бомба! Я, Гор, никогда не видел и даже не мог себе представить ничего подобного. Однако я сразу же узнал свой меч, раскаленный добела, с дымящейся рукоятью, он падал прямо в круг замороженных воинов, в центре которого стоял я. И мне показалось, будто я слышу голос Земли: «Ты сказал: Меч, вернись туда, где ты был выкован! Теперь он возвращается, и если ты хочешь вновь обрести его, тебе придется проделать долгий путь».

Меч вонзился в землю и исчез в ней. Колдун, продолжая дико вопить, взмыл в небо и, оставляя за собой дымный след, скрылся в облаках, из которых тотчас полил дождь.

Я знал, что без меча я беззащитен перед всемогущими Древними. Без меча слишком опасно призывать их сомнительную помощь. Я мог лишь предполагать, как скоро они обратят на меня внимание. Из дыры, которую оставил после себя ушедший в землю меч, поднимался пар. Будь я кротом или мышью, я бы забрался в эту нору. Будучи человеком, я не мог этого сделать. Будучи волком? Мне показалось, что я знаю способ, как добраться туда, где сейчас находится меч, но даже если и получится, вход в обитель Огненных Демонов слишком далеко, а времени у меня слишком мало.

Стигиец, приспешник Ментуменена, рассказал мне достаточно. Возможно, он знал и кое что еще, важное для меня. Я направился туда, где лежало его тело. Под жаркими лучами солнца замерзшие люди и лошади оттаивали и падали на землю. Один из них сидел с таким нелепым выражением лица, что я не удержался от улыбки. Он меня не заметил, поскольку был мертв.

Но стигиец меня заметил! Он лежал в луже крови, которая продолжала течь из ужасной раны в его горле. Он не мог говорить, и лишь бульканье доносилось из его груди, когда он пытался что то произнести.

Он показал на лезвие, все еще торчавшее между моих стальных пальцев, затем жестом изобразил, будто его голова отделяется от тела. Я присел рядом.

— Сет не давал тебе спать. Теперь он не дает тебе умереть, так?

Он кивнул, и его пальцы заскребли по земле, поспешно царапая неразборчивые рунические знаки.

«Освободи меня огнем. Тогда я смогу заснуть. Даже Сет не в силах восстановить тело из пепла! Гор, ради твоей матери, освободи меня!»

— Я убил свою мать. Если окажешь мне услугу, я освобожу тебя. Потом сможешь заснуть.

Он снова начал царапать пальцами по земле. Я прочитал:

«Заснуть — да! Заснуть навсегда — да! Я помогу тебе, чем пожелаешь».

— Тогда отведи меня к входу в Стигийские Пещеры, откуда я мог бы добраться до обители Огненных Демонов. Но сначала…

Я взял стрелу; поместил ее в самострел, встроенный в мою механическую руку, и взвел пружину. Коснувшись кнопки, я убрал лезвие. Затем я снял пояс с убитого гирканца, туго обмотал им металлическую руку и, сняв, привязал ее к поясу стигийца.

— Вставай! — прорычал я. — Ты мертв, и я не могу убить тебя во второй раз, но, пока ты в состоянии двигаться и твоя душа остается внутри твоего гниющего тела, ты все еще можешь чувствовать боль.

Его исказившиеся черты, дрожащие руки и судорожно подергивающиеся мышцы свидетельствовали о том, что моя догадка верна.

— Я знаю много способов, как сделать больно, — проскрежетал я и тут же продемонстрировал один из них. Он захрипел, заскулил, и взгляд его стал отчаянным и просящим. Я отпустил его.

— Помни — зубы могут сделать куда больнее! — сказал я и произнес слова превращения. Вместе — волк оборотень и живой мертвец — мы отправились в путь.

Я намеревался двигаться на северо запад, однако приходилось идти в западном направлении, к Стигийским Пещерам, расположенным во владениях Сета. Затем нам предстояло спуститься в их черные бездны, чтобы отыскать меч. Я должен был вернуть его! Мое сердце влекло меня к Шанаре. Мой разум обгонял тело. Берегись, Итиллин! Только попробуй снова насмехаться надо мной!

Я знал лишь одно. Прежде чем я умру, как каждый из людей, я должен увидеть вонючую кровь Ментуменена на лезвии Меча, сколь бы едкой и отвратительной она ни была.

Когда я, Джеймс Эллисон, перечитываю написанное мною, я порой удивляюсь тому, что я, Гор, так хорошо помню некоторые события, но с трудом могу вспомнить в подробностях другие, которые кажутся мне — слабому человеку в ином мире — не менее важными.

Возможно, дело в том, что события, значимые для Гора, глубоко впечатались в его память, а оттуда и в мою; те эпизоды, которые он считал несущественными, стерлись из тайных глубин подсознания, которыми, как утверждают психиатры, мы обладаем.

Так или иначе, путешествие в Стигию казалось мне, Гору, утомительным и долгим, хоть и обошлось без всяких происшествий. Я помню…

* * *

Солнце, словно огненный шар, пылало на бронзовом небе. Песок был раскален, словно дверца печи. Рядом со мной неутомимо бежал стигиец, обескровленный и высохший, со скрипевшими от отсутствия жидкости суставами. Однако он был жив, и его мучили жара и желание как можно скорее умереть и уйти в забвение. А силы, которые я черпал от Древних, казалось, оставляли во мне все меньше и меньше человеческого.

Иногда я бежал впереди, иногда, просто ради развлечения, пристраивался сзади, щелкая зубами и покусывая его за пятки. Осторожно, чтобы не надкусить сухожилия, ибо даже сейчас, становясь с каждым днем все больше зверем и все меньше человеком, я знал, что он нужен мне как проводник. Однако меня отчаянно мучил голод, и я чувствовал, что скоро уже не смогу себя сдерживать. Я уже почти не жалел, что вынужден прибегать к помощи опасных сил, и наслаждался пребыванием в обличье волка!

Я помню, что не ощущал запаха разложения стигийца, хотя подобное мне казалось странным. Сейчас меня это не удивляет, поскольку мне приходилось видеть другие тела, превратившиеся в мумии от жары и сухости в песках Аризоны, — а пустыни мало отличаются друг от друга. Запаха не было, однако над нами терпеливо кружили стервятники, ожидая, когда им достанется добыча. Видя меня, они знали, что человек рано или поздно будет мертв!

Итак я и мой жуткий спутник вместе пересекли пустыню, отделявшую Туран от темных земель Стигии, и вступили во владения Сета. Линия туманных облаков, висевших над рекой Стикс, подсказала нам, что граница рядом. Мы приближались к ней, а иссушенные деревья тянули к нам сухие, лишенные листьев ветви, словно прося воды или желая предостеречь нас об опасности.

Если так, в подобном предупреждении не было необходимости. Пока что мне вовсе не хотелось пересекать реку.

Лишь стервятники видели, как мы подошли к огромной дыре, куда с грохотом уходила река Стикс, исчезая в Стигийских пещерах.

Если нам удастся выйти их них, мы окажемся в Стигии.

Бросив последний взгляд на стервятников, с разочарованными криками круживших над краем бездны, мы начали спускаться по ступеням, вырубленным в камне тысячелетия назад. Так давно, что лишь вождь Кулл мог знать, были ли они творением человеческих рук или же гибких пальцев змеелюдей, с которыми он сражался в Валузии.

Я знал лишь то, что жители Стигии не вырубали эти ступени, ибо они испытывали благоговейный страх перед Сетом, могучим Богом, гнева которого следовало опасаться. Так что скорее всего ступени в скале вырубили сами обитатели пещер.

Лестница спускалась вдоль стены, которая была дальше всего от водопада. Края ступеней стерлись от тысячи прошедших по ним ног и были покрыты слизью, из за которой не удавалось разглядеть следы моих предшественников. Судя по всему, лестницей не пользовались уже давно.

Произнеся магические слова, я забрал у стигийца свою механическую руку. Мне пришлось повторить их трижды, прежде чем началось превращение. Никогда еще оно не проходило столь тяжко и столь болезненно; никогда прежде я так не сожалел о необходимости изменять свой облик, никогда мне так не хотелось оставаться хищником и никогда еще, становясь человеком, я не чувствовал себя таким слабым.

Однако, хоть я и знал, что в облике зверя могу успешнее противостоять Бессмертному Червю, Сету, единственной моей надеждой вновь обрести меч, единственной моей защитой от влияния Древних оставалось обличье человека.

По мере того как мы спускались все глубже, тьма рассеивалась. Слизь на ступенях и стенах испускала призрачное свечение и расползалась от моего прикосновения, словно некая, судорожно пытавшаяся отпрянуть форма жизни.

Обрушивавшийся в бездну водопад все меньше походил на водяной столб и все больше на облако брызг, освещенное снизу колеблющимся красноватым светом, который тоже казался мне живым.

Воистину жизнь окружала меня со всех сторон, но жизнь эта не была дружественной ни ко мне, ни к любому другому из людей. Яростно зарычав, я поднял свою смертоносную руку. Стигиец начертил на слизи, покрывавшей стену, неровный круг.

Снизу послышался пронзительный, повторявшийся снова и снова звук, напоминавший флейту. Он пронизывал меня до костей, заставляя вибрировать и содрогаться мою плоть. Мне казалось, еще немного и я упаду, расползшись лужей слизи, которая, как я теперь понял, состояла из тел мужчин и женщин, продолжавших чувствовать, страдать и помнить верхний мир.

Стигиец нарисовал внутри круга фигуру четвероногого змея с человеческой головой. Я понял, что это символ Слепого Флейтиста, Посланника Богов, ибо он был изображен играющим на флейте.

Мой спутник, безуспешно силясь что то сказать, показал вниз. Наконец он нацарапал на слизи единственное слово, которое дрожало и расплывалось, но я успел прочитать: «Ад», — и понял, что мы находимся в Стигийской Преисподней.

— Сет там, внизу? — спросил я. Скрипя шейными позвонками, он покачал головой и нарисовал еще одну картинку, на этот раз невероятно уродливое существо с головой крокодила. Он с ненавистью посмотрел на меня, и я понял, что если бы этот зловещий демон, доставивший ему столько мучений, находился сейчас в своей мрачной обители, нас бы уже заметили.

Мы продолжали спускаться, и вокруг становилось все светлее. Звук флейты стал громче. К горлу подступила тошнота. Водяные брызги превратились в облако густого тумана, освещенного снизу пляшущими языками пламени.

Стены высыхали от шедшего снизу тепла, их уже не покрывала дрожащая слизь. Вместо нее ползали белые черви, которые приподнимались на своих задних сегментах, глядя на нас крошечными черными глазками. На лестнице было мало места, но мы старательно избегали их прикосновений и наконец оказались на широкой каменной площадке, на которую я ступил с облегчением, хотя это еще не было дном колодца.

С площадки в темноту уходил коридор, откуда доносились жуткие звуки флейты. Я не осмелился войти в него и продолжал спускаться вниз, вниз, вниз, ступень за ступенью в Ад, и за мной неотступно следовал объятый ужасом стигиец. Однако по мере того как я оказывался все ниже, мой страх начал постепенно проходить.

Меня охватило странное спокойствие. Я чувствовал, что недалек от цели, давно ожидающей моего появления. Итиллин говорила, что я никогда не изведаю подобного покоя. Возможно, это продлится недолго, но впервые за всю свою долгую, дикую, трагическую жизнь я был совершенно спокоен. В некотором смысле я возвращался домой, в породившую меня утробу — не в ту, которую я ненавидел и презирал, не в утробу Гудрун Златокудрой, которую, если бы она каким то чудом возродилась, я с удовольствием убил бы снова, а в утробу моей истинной матери, Геи, родившей в муках и скорби все расы Человечества, лишь для того, чтобы ее терзали и опустошали те, кого она вскормила, защищала и любила.

Да, любила! На меня нахлынула волна чувств Впервые за всю мою горькую жизнь меня охватило чувство жалости и привязанности, и они были для меня столь новыми, столь странными и столь добрыми, что, закрыв лицо руками, я упал на колени, и Гор — Могучий Гор, Ужасный Гор, Гор Внушающий Страх — разрыдался словно ребенок, ища утешения у Матери Земли, в глубоких подземельях темной и порочной страны Стигии, в самом логове Сета, друга Древних и хозяина Ментуменена, моего смертельного врага!

В голове у меня зазвучал тихий голос:

— Любимый мой сын, ты встретился лицом к лицу с воплощением ужаса, но не дрогнул Ты выполнил свой долг, и ты заслужил награду. Прими же ее и освободи своего спутника!

Я поднял голову. По уходившей в бездонную пропасть лестнице, раздвигая покачивающиеся волны тумана, ко мне поднималось сверкающее облако. Оно увеличивалось в размерах, приобретая форму огненного гиганта, вид которого был ужасен, хотя я и знал, что он не испытывает ко мне вражды.

У него были руки и ноги, голова и туловище, и в одной пылающей руке, окруженной волнами мерцающего света и жара, он держал меч — могучий меч Делрина, казавшийся черным на фоне живого огня, которым, собственно, и был этот посланник из Страны Огненных Демонов, где некогда выковали этот Меч.

Гигант держал меч за лезвие, протягивая мне рукоятью. Я поколебался, опасаясь обжечься, и протянул в ответ свою металлическую руку. Демон опустил меч, и его огненные губы раздвинулись в улыбке.

Раздался тихий, спокойный голос:

— Не бойся ничего, сын мой. Здесь тебе никто не причинит вреда, но опасность уже в пути, и ты должен быть вооружен. Возьми то, что принадлежит тебе, ибо сюда идет Ментуменен. Он не знает, что ты его ждешь… С ним та, за кого ты должен сразиться!

Я вытянул вперед здоровую руку и, взявшись за протянутую рукоять, обнаружил, что она холодная.

Стигиец умоляюще смотрел на меня. Он сделал шаг к Огненному Демону и снова посмотрел на меня, словно ожидая разрешения.

— Прими и ты свою награду, — сказал я. — Теперь ты можешь умереть. Ты мне больше не нужен. Ты свободен и можешь навсегда освободиться от Сета!

Он бросился в распростертые объятия демона, словно в объятия любовницы. Его иссохшее тело вспыхнуло, будто вязанка хвороста в очаге, и вверх поднялось облако едкого дыма. Лишь горстка белого пепла упала на камни. Я растер пепел подошвой сандалии и смахнул его с края пропасти.

— Иди же с миром и предстань перед Высшим Судом. А если чаша весов склонится против тебя, скажи им, что перед ними явлюсь я, дабы говорить от твоего имени? Ты никогда больше не будешь принадлежать Богу Крокодилу.

Оставшись один, я повернулся к выходу и начал подниматься навстречу собственной судьбе — какой бы она ни была.

Теперь я точно знал, что Ментуменен, Повелители Хаоса, Древние и Сет — союзники. Какие еще требовались доказательства, если я слышал самого Плакальщика Тьмы, игравшего на своей флейте в мрачных пещерах, ожидая Сета?

Я слышал, что у него есть единственный враг, которого он по настоящему опасался — Ктуга Фомальгаут, который с радостью пришел бы нам на помощь, если бы его позвали.

Карабкаясь наверх, я продолжал размышлять. Теперь я мог более четко представить себе расклад сил в предстоящей битве. С одной стороны — вышеупомянутые ужасные враги; с другой — Ктуга и все человечество, не только жители Немедии, но и Мать Земля, которой наверняка досаждали пещеры — болезненная рана на ее теле — и Ледяные Боги, Повелители Порядка.

Трудно было сказать что либо о преданности Псов Тиндалоса, которых я вызвал, возможно, себе на погибель. Мог ли я отослать их назад? В легенде утверждалось, что еще ни одному человеку не удавалось этого сделать, не расставшись с жизнью в качестве платы за их услуги!

А в центре событий были мы с Шанарой — жалкие насекомые среди сражающихся богов.

Главное теперь не просто спасти цивилизацию Немедии, а всю цивилизацию! Только я обладал знаниями, которые должен был дать миру, чтобы человечество могло заранее подготовиться и провести черту между союзниками и врагами.

Если я погибну в этих пещерах, даже Сет не знает, что будет дальше. Призвать на помощь Древних я тоже не мог — это равносильно тому, что я сам приглашу палача и заточу топор для своей собственной шеи!

Я продолжал карабкаться наверх. Я обязан выжить. Мне, Гору, варвару, у которого никогда не было друзей и который никогда в них не нуждался, было странно чувствовать такую ответственность. Да, у меня был долг, долг перед самим собой. И я намеревался исполнить его любой ценой.

Я выбрался на площадку и на цыпочках миновал коридор, из темноты которого продолжали раздаваться заунывные звуки флейты.

Увы, меня заметили. Как? Возможно, когда мы спускались! Тогда нам не помешали, ибо кто мог скрыться от Сета? Однако чтобы незваный гость вновь поднялся к свежему воздуху и безопасности? Такого просто не могло произойти!

Послышался жуткий, леденящий кровь вой, затем кто то дважды позвал: «Игнайи! Игнайи!» Последовавший за этим смех оказался еще страшнее, ибо хлюпающие шаги в коридоре становились громче, а туман расходился в стороны перед невидимым чудовищем.

Я застыл на месте. Что мог сделать меч против такого гиганта? Оставалось только догадываться.

Из лежавшей внизу бездны, эхом отдаваясь от стен, донесся другой крик, крик о помощи, обращенный к единственному могущественному врагу чудовищного флейтиста. Я сразу же узнал этот голос. Гея, Земля-Прорицательница, Мать-Земля, призывала своих союзников на помощь Гору, ее сыну!

— Ф'нглуи мглв'нафх Ктуга Фомальгаут н'гха гхаа наф'л тхагн! Иа Ктуга!

Крик повторился трижды, и вскоре пришел ответ. Могучие крылья сотрясли воздух пещеры. Я прижался к скользким ступеням. Меня накрыла жаркая волна. От стен и лестницы шел пар. Воздух обжигал легкие, металлическая рука и меч жгли мою плоть. Чудовище влетело в коридор, откуда послышалось шипение горящего мяса, повалили клубы дыма и раздались такие жуткие вопли, что я побежал вверх по лестнице, забыв про усталость.

Борьба в пропасти продолжалась. Жар высушил ступени, и ноги легко и быстро несли меня к поверхности.

Затем внизу наступила тишина, и кто то начал подниматься по ступеням. Кто? Сначала я мог лишь догадываться, затем нарастающий жар подсказал мне, что победителя можно не опасаться. Я прижался к стене, и огромные крылья пронеслись мимо. Вверху виднелось круглое отверстие входа, на фоне которого ярко сверкали звезды, а среди них — темный силуэт Фомальгаута, столь сверхъестественный, что я не в силах описать его. Хлопая крыльями, он исчез вдали.

Когда я наконец выбрался наверх, мне показалось, что Ктуга возвращается. Мгновение спустя я понял, что ошибся. Я слишком хорошо знал чудовищную тварь, напоминавшую летучую мышь, — Ментуменена! И он знал, что это я — Гор!

Послышался пронзительный вопль, и тварь, спикировав, кинулась ко мне. Прежде чем упасть, я успел подставить меч, и клинок погрузился глубоко в ее плоть. Летучая тварь бесформенной грудой полетела прямо в водопад, а потом рухнула в бездну.

Меня вдавливало в землю чье то бесчувственное тело. Раздраженно оттолкнув его в сторону, я заглянул за край пропасти. Внизу, среди яростной пены, брызг и тумана, вздымался фонтан искр и горящих углей, который не могла погасить ревущая вода!

Столб пламени поднялся над землей, осветив все вокруг, и я увидел у своих ног Шанару. Схватив ее, я бросился бежать, а позади меня рушились стены, шипел пар и слышался ужасающий предсмертный рев.

Земля дрожала у меня под ногами. Я перепрыгивал через широкие трещины и бежал, спасая свою жизнь. Нет, две жизни, ибо Шанара у меня на руках еще дышала!

Выбравшись на твердую почву, я огляделся. Гигантский факел все еще с ревом поднимался в небо. Затем он уменьшился и погас, словно свеча.

Почти у самых моих ног в земле образовалась впадина — песок устремился в пещеру. Стикс, словно дикий зверь, метался по пустыне в поисках нового русла.

Стигийских пещер больше не существовало. Рана на груди Матери Геи затянулась навсегда. Где то глубоко под землей Огненные Демоны вновь могли предаваться своим мирным занятиям, и больше никто не мог им помешать.

Но Слепой Флейтист? Был ли он бессмертным? Суждено ли нам когда либо встретиться вновь? Смог ли Ментуменен взлететь над огненным факелом? Я знал лишь одно: как я и поклялся себе, его кровь наконец обагрила мой меч. Я повернул на север, в сторону Немедии, держа на руках бесчувственную Шанару, нежную, дорогую и прекрасную.

И еще я знал: если Ментуменен выжил, он стал калекой, как и я. Я отрубил когтистую лапу, которой он держал Шанару за пояс, — то есть ногу колдуна, в его другом воплощении.

Плотно сжав губы, я шагал по пустыне, сверяя направление по звездам. Наши силы существенно сравнялись.

Мои мрачные союзники — Псы Тиндалоса — не покинули меня. То и дело я ощущал прикосновение их холодных жилистых тел к моей ноге и слышал их хриплое дыхание. Однако, как ни странно, их присутствие меня не пугало. Да, они могли не вернуться в свое странное измерение до самой моей смерти. Или их все таки можно обмануть, умертвив другого? Я чувствовал, что среди моих многочисленных врагов наверняка найдется один, пригодный для этой цели!

Мне удавалось с честью выйти из многих затруднительных положений. Теперь же, вновь обретя свою любовь, я не сомневался, что смогу справиться и с этим.

Что ж — вперед, в осажденную Немедию! Берегитесь, гирканцы! К вам идет Гор, с мечом Делрина и в окружении внушающей ужас стаи, неся смерть вашим мужчинам и слезы вашим женщинам!

Глава шестнадцатая ТРИЖДЫ ПРОКЛЯТЫЙ

Я шел по пустыне вдоль берега великой реки Стикс, с бесчувственной Шанарой на руках, а рядом бежали чудовищные Псы. Они были невидимы, и я лишь слышал их тяжелое дыхание и время от времени ощущал прикосновения их жесткой шкуры. Я шел сквозь ночь, на север, ведомый мерцавшими над головой звездами; но даже могучие силы, которыми я, Джеймс Эллисон, обладал в те почти забытые дни, когда был Гором, братоубийцей и оборотнем, иссякали. Порой я спотыкался и падал от усталости, будучи все таки созданием из плоти и крови, в отличие от Псов, колдовских созданий, неутомимо бежавших в ночи, В конце концов, задыхаясь, я рухнул на песок. Шанара, не проснувшись, вскрикнула и пошевелилась, затем снова затихла. Я протянул руку, чтобы удостовериться, что она еще жива, но последние силы покинули меня, и я заснул рядом с моей любимой. Не знаю, как долго я проспал посреди пустыни, охраняемый лишь Матерью Землей, Геей, но солнце успело подняться и зайти снова по крайней мере один раз, ибо, когда я снова пришел в себя, стояла ночь, хотя уже занимался рассвет. Окончательно разбудил меня слабый голос Шанары, просившей воды. Казалось, она совершенно не удивилась, увидев меня, лишь едва слышно еще раз попросила пить. Неподалеку с ревом неслась река Стикс, но вода в ней была черной и тусклой, и я отказался от мысли напиться из этого зачарованного потока. Спотыкаясь, я отправился на поиски другого источника. В конце концов я нашел маленький мутный ручеек среди колючей пустынной растительности и позвал Шанару. Вода была мутной и горьковатой, с привкусом песка, и Шанара морщилась, утоляя жажду. На поясе у меня все еще висел старый высохший мех для вина, который сохранился со времен давно забытого пиршества. Я размочил его и наполнил водой. Воды в нем уместилось явно недостаточно для путешествия через пустыню, но волчьи инстинкты подсказывали мне, что это все же лучше, чем пить из черных вод Стикса. Шанара, вновь мучимая жаждой, направилась было к реке, но я приказал ей вернуться. Она, хоть и с неохотой, повиновалась. До этого мы не обменялись ни единым словом, и я сожалел, что мои первые слова, обращенные к любимой после столь долгих поисков, оказались такими резкими.

Весь следующий день мы брели на север, и вода попадалась нам на пути крайне редко. Я давал Шанаре пить из своего меха, но сам отказывался от воды, предпочитая мучиться жаждой, чем вынуждать Шанару пить из чудовищной реки. На третью ночь река превратилась в ручей, бежавший среди скал. Лежать и слышать шум воды оказалось настоящей пыткой, но я был рад, что завтра мы будем уже далеко от реки, исток которой лежал во владениях Древних, реки, насыщенной кровью скрытых под землей служителей Хаоса. Даже если бы мне предстояло умереть от жажды, ничто не могло заставить меня смочить губы этой водой.

Шанара выпила последние капли воды из меха и теперь спала, тихо постанывая. Не в силах заснуть, я с тревогой смотрел на нее. Что произошло с ней в пещерах Стигии, в руках колдуна? Я мог никогда не узнать этого. Я сомневался, что и она сама это знала. Временами она казалась оглушенной и полубезумной, после всех ужасов и лишений, что ей пришлось пережить, от ее прежней красоты почти ничего не осталось. Однако для меня она по прежнему оставалась такой же прекрасной, и меня мало волновали издевательские слова Ментуменена, что однажды Шанара с отвращением отвергнет меня, сочтя диким зверем. Во всяком случае, пока что она покорно следовала за мной, ни на что не жалуясь, даже когда не поспевала за мной. Возможно, ей тоже не терпелось скорее оказаться дома, в Немедии.

Однако сейчас, глядя на ее беспокойный сон, я начал задумываться. Как с ней обращался Ментуменен? Если моя любимая пострадала от его рук, мрачно размышлял я, он уже заплатил за это своей ногой, или когтистой лапой. Ибо сколь бы великим магом ни был Ментуменен, он, как и я, оставался существом из плоти и крови, существом, вполне уязвимым для меча Делрина. Гея предупреждала меня, что Шанара, возможно, не была мне верной. Что ж, подумал я, глядя на ее изможденные черты, за это она тоже заплатила. В мире, подобном этому, женщина не имела иного выбора, кроме как повиноваться тому, кто владел ее телом. Ведь и своей невестой я сделал ее, по сути, силой, и то, что мы полюбили друг друга, было лишь одним из благословений, данных мне вместе со множеством проклятий. Нет, я не стану спрашивать Шанару, какую цену ей пришлось заплатить, чтобы пережить выпавшие на ее долю тяжкие испытания. Об этом следовало забыть. Как и о самих Стигийских пещерах, исчезнувших навсегда.

Вновь взглянув на Шанару, кутавшуюся в мой плащ и разорванные лохмотья некогда пышного платья, я вдруг увидел, что то, что с ней произошло, скрыть уже не удастся. Живот ее округлился… и я знал, что это значит. Стали понятными и ее изможденный вид, и постоянно мучившая ее жажда. Не одно лишь чувство голода заставляло ее искать в пути горькую пустынную траву. В теле Шанары зрело проклятие Геи.

Кто же стал отцом этого ребенка? Я сам, еще до того, как ее похитили из моих объятий? Ментуменен, одержимый ненавистью и злобой? Или еще хуже — некое безымянное существо из мира колдовства и зла? Несмотря на проклятие Итиллин, ребенок мог вполне оказаться и моим. «…Ты никогда не станешь отцом сына, который будет править после тебя…» Речь шла не о том, что у меня никогда не будет сына, но о том, что я не стану основателем династии. Что ж, в то время никто не мог быть уверен в собственной жизни, а королевства — в собственном существовании, и, возможно, даже боги не знали, какие именно династии станут править. Как показывал мой извилистый жизненный путь, даже планы богов далеко не всегда сбывались.

Да и почему я должен верить словам Ледяной Ведьмы? Задумавшись, я лег рядом с Шанарой и крепко обнял ее. Меня совершенно не беспокоило, что ребенок, растущий в ее утробе, может оказаться не моим. Что значило родство для меня, выброшенного умирать на снегу рукой отца, который посеял семя моей жизни и остался недоволен урожаем? Что значило родство для меня, Гора Братоубийцы, который убил четверых своих братьев и обрек на смерть Гудрун Златокудрую? Я, вскормленный и воспитанный волчицей, с которой у меня не было ни капли общей крови, решил, что усыновлю ребенка Шанары, отвергнув лежащее на мне проклятие. Возможно, я действительно никогда не стану отцом сына, который будет править после меня и встанет рядом с Хьялмаром из Немедии, но сын Шанары, приемыш Гора, после моей смерти возьмет в руки меч Делрина и понесет память о Горесквозь века.

Обнимая Шанару, я заснул и, видимо, крепко, поскольку, когда я проснулся, ее не было рядом. В тусклых рассветных сумерках я услышал звук, от которого моя кровь обратилась в лед. Вскочив, я увидел Шанару, которая, спотыкаясь и раня ноги, спускалась по камням к ручейку. Я закричал, чтобы она вернулась, но, когда я бросился к ней, она уже наклонилась к воде и жадно пила. Я оттащил ее назад, но взгляд ее был отсутствующим, по лицу и подбородку текла влага, и, глядя в ее пустые глаза, я понял, что мои инстинкты не обманули меня. Воды Стикса действительно полны зла, и Шанара испытала на себе их проклятие — она не узнавала меня и ничего не помнила. Она снова наклонилась к воде, но я железной хваткой вцепился в ее руку и потащил назад по каменистому склону. Следовало держаться подальше от вод Стикса, даже если при этом мы отклонялись от цели.

Что так неудержимо влекло ее к водам Стикса, если, проведя столько времени в Стигии, она вновь выбрала безумие и тьму? Когда я смотрел в ее пустые глаза, мне казалось, будто я снова слышу Слепого Флейтиста в сердце Хаоса. Не было ли это эхом того, что заполняло сейчас разум Шанары?

Несмотря на ее сопротивление и проклятия, мы направились прочь от реки, и к полудню шума воды уже не было слышно. Пустыня постепенно уступала место более гостеприимному пейзажу. К вечеру мы нашли источник с чистой водой и напились досыта. Какой то крестьянин, уходя от вооруженных орд, бесчинствовавших в этих краях, оставил амбар, полный зерна, сушеных кореньев и свежего сена, где мы впервые провели ночь во вполне сносных условиях.

Однако единственный глоток из Стикса стер из памяти Шанары все воспоминания о ее пребывании под землей. Возможно, это стало для нее благом, поскольку ей казалось, что мы снова в Немедии и возвращаемся в город, где впервые полюбили друг друга. Никакие мои слова не могли изменить этой уверенности. Воспоминания о плене, ужасе, насилии исчезли из ее памяти. Она смущенно разглядывала лохмотья своего платья, мою металлическую руку, свои исхудавшие и огрубевшие ладони, но когда я попытался рассказать ей о том, что случилось, она лишь непонимающе качала головой. Она ничего не помнила, и я чувствовал, что это к лучшему, поскольку, лежа в моих объятиях, она становилась все той же юной девушкой, какой была давным давно, когда я только переходил от жизни волка к жизни человека, и сердце мое снова пело от нашей любви. А к исходу следующего дня мы пришли в селение, где жили люди.

* * *

А теперь я, Джеймс Эллисон, бывший когда то Гором Братоубийцей, пятым сыном Делрина, вынужден признаться, что дальше в моих воспоминаниях наступает пробел. По какой то неизвестной причине в моей памяти зияет провал, как и у Шанары. Возможно, я все же выпил глоток воды из Стикса. Или капля этой воды попала мне в рот, когда я целовал губы Шанары? Или же все дальнейшие дни и месяцы были полны лишь бессмысленных лишений и потому преданы забвению? Так или иначе, я ничего не помнил о том, как мы с Шанарой вернулись в Немедию и как нас там встретили. Остались лишь смутные воспоминания об огромной толпе, приветствовавшей меня, и о великой битве, в которой гирканцы падали наземь, словно срываемые ветром осенние листья. Помню, что мы захватили город с высокими башнями на краю ледяной пустыни. Помню, что нас осадили враги и нам пришлось отступить в дикие края, подобные тем, где я когда то охотился со стаей волков. И еще я помню, что однажды ночью в селении на краю пустыни память возвратилась ко мне, и я увидел группу беседующих немедийцев и себя, Гора, среди них.

— Удача оставила нас, — говорил бородатый воин, — но мы можем вернуть то, что нам принадлежало, и никому более не отдавать. Даже если этому дьявольскому отродью удалось подкупом пробраться в высшие круги, многие в Немедии продолжают поддерживать нас. С нами наши великие вожди — Гор и Хьялмар. Луд рассказывал о пещерах в ледяной пустыне, где мы могли бы спрятать наши припасы и оружие, прежде чем оставшиеся в живых айсиры и ваниры смогут вновь прийти к нам на помощь. — Он показал на рослого мужчину в одежде из шкур.

— Да, я знаю эти пещеры, и Гор тоже их знает, — сказал Луд, — поскольку эти края знакомы ему с детства. Ты сможешь провести нас туда, Гор?

Я молча кивнул. Мне не слишком хотелось возвращаться туда, где я бегал когда то вместе с волками и куда меня вышвырнула моя родня. Мне казалось, что там меня вечно будут преследовать призраки. Однако проклятие времен юности каким то образом вновь вернуло меня сюда, и я чувствовал себя обреченным. Когда совет закончился, ноги сами собой понесли меня к самому большому дому в селении, к нашему с Шанарой дому.

Провал в памяти оказался глубже, чем я предполагал. Живот Шанары сильно увеличился, лицо осунулось, хотя продолжало казаться мне все таким же прекрасным. Женщина, ухаживавшая за ней, отступила в сторону, и я подошел к лежавшей на груде шкур Шанаре. Несмотря на измученный вид, на губах ее появилась счастливая улыбка.

— Я рада, что ты пришел, — сказала она. — Думаю, еще день, может, два — и ты сможешь взять на руки сына Гора — того, кого ждет меч Делрина!

Улыбнувшись, я погладил ее по волосам, благословляя тот единственный глоток воды из Стикса, что стер все ее воспоминания о Стигийских пещерах. Не помнила она и того, что когда то носила шелка и драгоценности. Теперь ее вполне удовлетворяли грубая одежда из шкур и маленькое ожерелье из сверкающих звериных зубов, которое кто то где то для нее нашел. Однако я твердо решил, что еще до конца зимы должен вновь увидеть ее в пышных дворцах Немедии и ее сына — нашего сына — в золотой колыбели! Да, его отец был вскормлен молоком волчицы, но сын Гора должен иметь нянек, кормилиц и игрушки и должен вырасти принцем Южных земель!

Однако сейчас мы вынуждены были вновь уходить на север, в ледяную пустыню. Пока я шел во главе отряда по замерзшему снегу, а Шанару несли на носилках четверо крепких воинов. Я не мог ее оставить, мне казалось, что следом за мной по льду крадутся призраки. То и дело я ощущал прикосновение к моей ноге призрачной фигуры, похожей на одного из моих бывших братьев волков, которые вместе со мной сосали волчицу и с которыми я дрался за кость с остатками мяса. Я знал, что невидимые Псы Тиндалоса всегда со мной, но порой в морозном тумане появлялись и другие существа. Каждый раз, когда я касался рукояти меча, я словно наяву видел широкое красное лицо Делрина, которое сменяли лица моих братьев. Снова и снова, как когда то прежде, я повторял их имена:

— Раки Быстрый. Сигизмунд Медведь. Обри Хитрый. Элвин Молчаливый.

— Гор… Братоубийца! Гор Проклятый!

А затем мне показалось, что в тумане передо мной возникло лицо женщины, которое все время изменялось, как менялся я сам, превращаясь из волка в человека и обратно в волка. Мгновение ее лицо было лицом Гудрун Златокудрой, потом оно превращалось в лицо Итиллин, Ледяной Девы, а затем снова в лицо Гудрун.

— Эй! Гор, что с тобой? — послышался чей то голос, и я, вздрогнув, схватился за меч, ибо голос этот показался мне голосом Судьбы. Затем, призвав на помощь остатки рассудка, я увидел перед собой лицо Луда и заморгал, пытаясь стряхнуть с век видения и иней. — Что с тобой? — повторил он. — Ты словно не в себе!

Я что то пробормотал в свое оправдание. Да, я действительно был не в себе; на мне вновь лежало проклятие, от которого я, казалось, избавился за время долгого путешествия на юг. Не следовало сюда возвращаться; я должен был держаться подальше от ледяной пустыни, где меня поджидало проклятие Итиллин. Проклятие, о котором я успел забыть в теплых южных странах! И проклятие Итиллин лежало не только на мне, но и на моем сыне…

Что ж, возможно, он не был моим сыном и потому мог избежать этого проклятия. Однако древняя, яростная боль мучила мою ногу. Мучила с тех пор, когда я, голый хромой малыш, ковылял по льду следом за своими братьями волками.

Следующую ночь мы провели в еще более убогом селении, где было лишь восемь или десять домов из ледяных блоков, стоявших на фундаменте из древних костей. Жители селения в течение многих лет собирали кости моржей и китов, не зная никаких других строительных материалов. Шанара была слаба и все время молчала. Лишь поев немного жирного мяса, которое смогли добыть наши охотники, она оживилась. Вскоре после захода солнца, который в этих широтах наступал рано, женщина, которая ухаживала за ней, сказала мне, что у Шанары начались схватки. За годы, проведенные среди людей, я уже привык к тому, что женщины производят на свет потомство далеко не так легко, как волки, и потому оставил Шанару на попечение повитухи. Вскоре после полуночи, когда я сидел среди воинов, угрюмо потягивая вино и ворча над их шутками, женщина вновь позвала меня, и я увидел Шанару, лежавшую на соломе с красным сморщенным младенцем у груди.

Он казался очень маленьким, морщинистым и безобразным. Безволосый, он не был симпатичен, как новорожденный волчонок, однако Шанара держала его на руках, что-то тихо ему напевая, и, полагаю, он казался ей красавцем. Я погладил его по лысой головке и поцеловал Шанару. Она, устало улыбнувшись мне, прошептала:

— Я слышала… что народ Северных земель… выбрасывает своих младенцев, если у них не все в порядке. Но ведь ты не выбросишь его, правда, мой любимый Волк?

И, откинув шкуры, в которые был завернут ребенок, она показала мне изуродованную маленькую ножку.

На какое то мгновение слова застряли у меня в горле. Значит, ребенок был моим, и на нем лежало проклятие! Однако я спокойно ответил:

— Моя нога тоже была кривой от рождения, однако с возрастом она выпрямилась благодаря упражнениям и бегу. Когда он подрастет и сможет бегать, мы не должны его слишком баловать, моя дорогая. — И я погладил маленькую кривую ножку, такую крошечную, что она легко уместилась в моей ладони.

В ту ночь, когда я спал рядом с Шанарой, призраки, казалось, роились возле моей подушки. Лицо Делрина висело в воздухе надо мной, и до меня доносился издевательский голос моей матери, Гудрун Златокудрой: «Каков отец, таков и сын! Но этому суждено умереть среди льдов, и он уже не вернется, чтобы убивать!» Вокруг меня, словно в кошмаре, кружили лица убитых братьев, нарушая мой беспокойный сон.

А затем на фоне ледяных кристаллов, белых и сверкающих, казалось, заполнявших все пространство вокруг нас, появилось лицо Итиллин. Я лежал, не в силах пошевелиться, в то время как мерцающая Ледяная Богиня нависла над Шанарой и младенцем.

— Иди же, — шептал беззвучный голос, — иди же! Ты обречена, Шанара, решившая разделить проклятие и судьбу братоубийцы! Иди! Ты не можешь противостоять моей воле, испив воды темной реки. Я повелеваю тебе вспомнить все, о чем ты забыла…

Покрытая инеем Ледяная Богиня наклонилась и коснулась Шанары холодным пальцем, окутав ее морозным дыханием. Я попытался вскочить, закричать: «Оставь ее, Ледяная Ведьма! Я один навлек на себя твое проклятие! Моя жена и сын ни в чем не повинны!» Готовый сражаться зубами и когтями, словно волк, я хотел вскочить, хватаясь за меч, но ее холодное дыхание сковало меня, не давая пошевелиться. Мне показалось, что я вижу, как Шанара с ребенком на руках поднимается с постели и скользит следом за удаляющейся фигурой Ледяной Богини. Итиллин обернулась, бросив на меня торжествующий взгляд, и лицо ее превратилось в насмешливо улыбающееся лицо Гудрун Златокудрой. Раздался ее ликующий смех, и я проснулся.

Я проснулся, благодаря Гею за то, что это был всего лишь сон, и повернулся на постели, чтобы обнять Шанару, однако мои руки нащупали лишь пустоту. Она исчезла!

Неужели… о Боги! Неужели все это произошло в действительности? Нет, боги не входят в дома смертных, не приходят и мертвые, чтобы посмеяться над своими убийцами. Однако я все еще видел насмешливые глаза Гудрун Златокудрой, слышал проклятия, которыми она меня осыпала. Вскочив с постели, я бросился к двери. Полная луна освещала лед холодным сиянием, на севере занималась голубоватая мерцающая утренняя заря, и всюду лежали тени. Мне казалось, что на фоне зари я вижу более бледную тень… или это было мерцание призрачного силуэта Итиллин, уводящей объятую сном Шанару за собой, на смерть в ледяной пустыне?

Проклятие! Зарычав, словно раненый волк, я схватил меч Делрина и побежал — полуголый, босиком — по замерзшему снегу, выкрикивая имя Шанары. Проклятие, проклятие Итиллин… У меня никогда не будет сына, который мог бы основать династию… Неужели мой сын должен погибнуть вместе с Шанарой прямо здесь и сейчас, среди льдов и снега? Я мчался изо всех сил; я еще надеялся найти их до того, как они погибнут…

Я бежал, задыхаясь, ругаясь и моля богов, и наконец различил впереди очертания Шанары. Я позвал ее, но, похоже, она меня не слышала. Неужели она вспомнила все, что случилось с ней в руках колдуна Ментуменена, и воспоминания лишили ее рассудка? Неужели дыхание Итиллин вернуло ей память, так милостиво отнятую водами Стикса? Сколь ужасны были картины колдовства, насилия и отчаяния, возникавшие в ее мозгу, пока я лежал, скованный кошмарным сном?

Однако она шла спотыкаясь, еще слабая после родов, и я постепенно настигал ее удаляющуюся фигуру.

А затем, когда мне уже казалось, что я вот вот догоню Шанару, передо мной возникла черная тень, и на меня, источая отвратительный запах падали и метя острым клювом мне в глаза, опустилась громадная зловещая птица. Я резко выбросил вверх руку с мечом; чудовище отпрянуло, глядя на меня полными боли и безумной злобы сверкающими глазами. Даже в таком виде я его узнал; это был колдун Ментуменен! Ментуменен, раненный моим клинком, спустился на своих колдовских крыльях, став между мной и моей обезумевшей женой!

— Пропусти меня, — сказал я сквозь зубы. — Клянусь своим мечом — когда Шанара будет в безопасности, я готов сразиться с тобой, если пожелаешь, голыми руками и зубами!

Громадный силуэт летучей твари быстро уменьшился, и передо мной появился Ментуменен в своем человеческом облике, стоя на одной ноге. По его фигуре пробегали зеленые колдовские огоньки.

— Что ж, пусть будет так, — насмешливо сказал он, — но пусть сначала она избавится от своего неполноценного щенка… Пусть она бросит его волкам, как когда то бросили тебя. Но на этот раз без надежды на спасение. И на этом закончится твой проклятый род! Ты отрубил мне ногу, и, несмотря на все мое колдовство, я обречен на хромоту до нескорого еще дня моей смерти. Но твой сын заплатит за мою хромоту! Сын Гора станет добычей волков, а сам Гор — жертвой моей мести. А Шанара… Шанара отправится вместе со мной в преисподнюю, на мой трон!

— Ты и в самом деле сейчас отправишься в преисподнюю, дьявольское отродье, — закричал я, бросаясь на него с мечом Делрина. Казалось, он не вооружен; однако когда он выбросил вперед руку, в ней появилось оружие — зеркальное отражение моего собственного меча, колдовским образом парировавшее мои удары. Проклятье, да был ли здесь он сам, или же это всего лишь еще один призрак, еще одна иллюзия, чудовищный кошмар, порожденный страхом и опасениями за жизнь Шанары и младенца?

В отчаянии я попытался призвать на помощь Гею и Богов Порядка, которым я вынужден был служить в их борьбе против сил Хаоса. Передо мной стоял не человек, даже не колдун, а самый настоящий демон Хаоса, явившийся, чтобы лишить меня самого дорогого, что у меня было. Однако никто не пришел мне на помощь; в моем распоряжении не осталось ничего, кроме меча Делрина и моих собственных сил. И, как бы я ни старался, я не мог пробиться сквозь сверкающую преграду его меча. Защищенный магией, Ментуменен не давал мне двинуться с места, в то время как Шанара уходила все дальше и дальше в ледяную пустыню вместе с нашим новорожденным сыном.

Как простой смертный может убить демона? Ответ лишь один — никак. Меч не в силах противостоять магии. Я был вооружен мечом, и он тоже… и внезапно я понял, в чем заключается ответ. Мой противник мог владеть лишь тем оружием, которым владел я, точной его копией. Я отшвырнул меч Делрина далеко в сторону и, еще не успев обернуться, услышал отчаянный крик Ментуменена, ибо, как я и предполагал, теперь, когда я разоружился, — он вынужден полагаться лишь на собственные силы!

С волчьим рычанием я набросился на него, мои зубы коснулись его горла, и я почувствовал едкий, отвратительный вкус его черной крови. Он царапался и плевался, пытаясь вонзить ногти мне в глаза, но я безжалостно продолжал сжимать зубами его горло, железной хваткой удерживая его руки. Магия ничем не могла ему помочь. Из раны на горле хлестала кровь, силы явно покидали его.

Я поднял Ментуменена над головой и бросил на свое колено, переломив ему спину.

Выпустив из рук обмякшее тело, я с ужасом увидел, как оно уменьшилось в размерах и исчезло. На льду остался лишь изломанный труп ворона. Вот каков был конец; колдуна Ментуменена! Мне показалось, что в тумане на мгновение возникла голова самого Сета. Боги южных земель не могли выжить среди здешних ледяных просторов без поддержки тех, кто им поклонялся! Что ж, Ментуменен ошибся, когда, движимый местью, изменил облик и полетел на север, покинув страну своего Бога! Сет, видимо, и в самом деле вернулся в Южные Земли, но уже без своего ручного ворона, Ментуменена!

Вырвавшись из объятий леденящего ужаса, я схватил меч Делрина и побежал по исчезающим вдали следам Шанары. Где то завыл волк. Далеко над горизонтом занимался рассвет. И мне показалось, что я вижу Шанару…

Я бежал, с трудом переводя дыхание и сжимая в руке меч Делрина. Я должен, должен успеть отогнать волков! Отчаянная схватка с колдуном Ментумененом почти лишила меня сил, но, если придется, я готов сражаться зубами и когтями за свою самку и детеныша… Я был уже не человеком, а обложенным со всех сторон волком. Я завыл, и откуда то издалека послышался ответный вой. Волки! Я увидел стаю волков, которые рычали и дрались, и откуда то снизу слышался человеческий крик. Я налетел на зверей, размахивая мечом Делрина, и волки разбежались в стороны от разящей стали.

На льду передо мной, все еще сжимая в объятиях сына, лежала Шанара.

Волки успели растерзать их обоих. Они были мертвы.

Подняв голову к небу, я завыл. Проклятие действительно сбылось. Я, братоубийца, лишился своих близких.

— Итиллин! — взвыл я. — Смотри же, вот оно, твое проклятие! Смотри же, Ледяная Ведьма, и вы, все боги, предавшие меня! Гор Волк больше не станет вмешиваться в дела богов и людей. Я не буду больше пешкой в руках Порядка или Хаоса, но буду волком среди волков, как мне и было предначертано, когда меня выбросили в снег!

Я швырнул на лед меч Делрина.

— Я не стану больше носить меч, который убил моих близких и не смог спасти ни мою любимую, ни моего сына!

Я сорвал с себя одежду из шкур.

— Я не стану больше носить человеческие лохмотья! Идите же ко мне, Псы! Я, Волк среди Псов, навсегда остаюсь здесь, во льдах, и в конце концов умру, как зверь, которым я был со дня своего рождения! И будьте вы прокляты, все боги, все люди и все цивилизации!

Человеческий облик слетел с меня, словно тонкая водяная пленка. Упав на четвереньки, я помчался на север, к холодным северным звездам.

Позади я слышал смех Ледяной Богини, доводивший меня до безумия.

За мной по пятам бежали Псы.

Глава семнадцатая ТУМАННАЯ РЕКА

— Ты негодяй, Джеймс Эллисон!

Я стоял у окна своей квартиры в Сан Франциско, глядя на туман, струившийся, словно ледяная река, через Золотые Ворота. Услышав голос одного из своих гостей, я не спеша повернулся к сидящим в мягких кожаных креслах возле камина.

Ароматные поленья почти догорели, но их пламени все еще хватало, чтобы освещать комнату.

Голос принадлежал Юрико Ямасита — пожалуй, самой красивой женщине из всех, кого я когда либо встречал. Отблески пламени мерцали в ее темных глазах, на длинных черных волосах и подобранном им в тон костюме, который лишь подчеркивал ее изящную фигуру. Юрико — единственная женщина, которая в одиночку поднялась по опасному северному склону Эвереста. Кроме того, она голыми руками убила не менее пяти вооруженных мужчин, причем трех из них за один раз.

— Негодяй, дорогая моя? — улыбнулся я. — Вовсе нет. По крайней мере, как Джеймс Эллисон. Хотя я уверен, что, по нынешним меркам, в большинстве своих прежних воплощений я действительно был негодяем. Как и многие из нас.

— Вы действительно верите во все эти перевоплощения?

На этот раз ко мне обращался Абрахам Стейнман. Его складная инвалидная коляска лежала в прихожей. Глядя на Абрахама, сидевшего возле камина, никто бы не предположил, что он парализован с детства. Однако повреждение позвоночника, превратившее его тело в пассивный придаток голове, нисколько не помешало появлению наиболее изобретательного разума со времен Эдисона.

Величайшим изобретением Стейнмана на сегодняшний день, изобретением, освободившим индустриальный мир от зависимости от стран ОПЕК и сделавшим Стейнмана первым миллиардером, добившимся успеха собственными силами, был Универсальный Преобразователь Стейнмана. Это устройство, размеры которого могли колебаться от наручных часов до Большой Плотины Куле, могло преобразовывать энергию из любой формы в любую другую форму, в том числе превращать энергию солнца, ветра или тепла в электричество, с коэффициентом полезного действия свыше девяноста девяти процентов.

Эйб Стейнман держал гигантский штат, занимавшийся его изобретениями, но вдобавок у него была и собственная лаборатория в деревянном сарае. И он поклялся, что в этом деревянном сарае он разработает управляемые биотоками мозга миниатюрные аппараты, с помощью которых сможет через три года ходить, а через пять — играть в Американской лиге, даже если для этого ему придется купить свою собственную команду.

— Я не просто верю в перевоплощение, Эйб, — ответил я на его вопрос. — Не более чем вы «верите» в существование ураганов или кислорода. Они существуют. Вы знаете о том, что они существуют, но не это делает их реальными. Ураганы будут существовать, независимо от того, верите вы в них или нет, молекулы кислорода, пары атомов с атомным весом восемь и валентностью два будут существовать, независимо от того, верите вы в них или нет. Мы все перевоплощаемся, раз за разом. И вера не имеет к этому никакого отношения.

— Вы не правы. — Он медленно покачал головой — одно из немногих движений, на которые он был способен. — Самое главное — именно в вере. Если бы мы все верили в перевоплощение, не имело бы никакого смысла бороться за что либо в этом мире. Можно было бы просто лежать и ждать лучшей жизни, если нам не нравится эта. Нет, Джим, именно вера в то, что именно эта жизнь — наш единственный шанс, заставляет нас любыми путями стремиться к успеху. И некоторые его действительно добиваются!

Мой третий гость громко хмыкнул. Протянув ухоженную руку к маленькому серебряному блюдечку с ободком из синего стекла, он поднял его и взял крошечную серебряную ложечку. Осторожно наполнив ложечку тонким белым порошком, он предложил ее Юрико и Абрахаму, затем наполнил ложечку для себя.

Помолчав, он сказал:

— Я согласен, что главное — в вере, но вера в перевоплощение не обязательно так расслабляет человека, как вы утверждаете, Эйб.

— Вот вам пример, — возразил Стейнман. — Подобная вера оказалась серьезным препятствием на пути прогресса Индии. Одна из величайших культур мира пришла в застой и упадок. Зачем трудиться? Зачем заботиться о собственном успехе или о прогрессе общества, если знаешь, что всегда будешь иметь новые и новые шансы в последующих жизнях? Когда нибудь мы все станем королями, если верно следовать карме, так что ни к чему заботиться об улучшении жизни множества крестьян, даже если мы сами в этой жизни всего лишь крестьяне!

— Ах, Эйб, Эйб, — ответил его собеседник. — Вам бы следовало время от времени высовывать нос из своей лаборатории и наблюдать, что происходит в мире. Вовсе не вера в перевоплощение привела Индию к отсталости, а всего лишь Британская Восточно Индийская Компания! Индия до сих пор пытается избавиться от дурного влияния, которое англичане привнесли в ее древнюю у культуру.

Стейнман усмехнулся.

— Что ж, сенатор, я преклоняюсь перед вашими глубокими познаниями в политике.

Сенатор Макферсон улыбнулся в ответ.

Гарднер Хендрикс Макферсон был наиболее выдающимся из всех курсантов, вышедших из Вест-Пойнта со времен Дугласа Макартура. Он даже побил рекорд Макартура по скорости повышения от младшего лейтенанта до бригадного генерала. Его звезда продолжала восходить на военном небосклоне, когда он поразил нацию своим решением подать в отставку и баллотироваться в Сенат Соединенных Штатов.

Он победил на выборах и благодаря своим выдающимся способностям стал лидером меньшинства еще до конца своего первого срока — еще одно беспрецедентное достижение Макферсона. Никто не сомневался, что ему суждено стать Президентом США, и вопрос заключался лишь в том, произойдет это через четыре года или через восемь.

Макферсон поставил синее блюдечко на стол, взял с подноса тайскую палочку и поджег ее зажигалкой из чистого золота. Медленно вдохнув дым, он кивнул и передал палочку сидевшей справа от него Юрико.

— Вряд ли вы хотели перевести нашу беседу на рельсы абстрактной философии, Юрико, когда назвали нашего любезного хозяина негодяем, — сказал Макферсон, наклоняясь к альпинистке. — Но что вы все таки имели в виду?

— Я просто имела в виду, что Джеймс поступил как негодяй, оборвав свою историю на середине. Мне даже не интересно, истина это или сказка про белого бычка. Я с должным уважением отношусь к вашим убеждениям, Абрахам и Гарднер. Но Джеймс… — Она покачала головой. Поленья в камине с шипением вспыхнули, и золотые огоньки заплясали в волосах Юрико.

Сделав несколько шагов по мягкому керманшаханскому ковру, я остановился возле нее. Юрико протянула мне тайскую палочку, словно говоря: «Не обращай внимания на мои слова, между нами все остается по прежнему». Кивнув, я вдохнул ароматный дым, подержал палочку для Стейнмана и передал ее сенатору Макферсону.

Из динамиков, скрытых за бесценным старинным гобеленом, полилась тихая музыка Моцарта.

— Что бы вы хотели услышать дальше? — спросил я.

Юрико рассмеялась.

— Джеймс, вам повезло, что вы унаследовали свое состояние. Вам бы никогда не удалось хорошо заработать, если бы вы пытались писать романы.

— Я никогда не считал себя ни бизнесменом, ни писателем, — ответил я. — Но что вас, собственно, не устраивает? Я просто рассказал вам историю жизни Гора, пятого сына Делрина. Так, как я ее прожил. Да, моя дорогая, именно так, как я прожил ее неизмеримые тысячелетия тому назад. Вам может не нравиться стиль моего изложения, но какие могут быть возражения против истины?

— Что ж, Джеймс, давайте еще раз взглянем на вашу историю. То есть историю Гора.

Ее изящные руки, казалось, поплыли по воздуху.

— Вы начали свою жизнь брошенным калекой, которого вскормила оказавшаяся поблизости волчица. Что то знакомое, не так ли?

Я кивнул.

— Вы выжили, ваша кривая нога стала здоровой, и вас воспитали волки. Затем вы вернулись в человеческое общество, отомстив семье, которая бросила вас в младенчестве.

— Да.

— А затем на вашу долю выпали самые невероятные приключения. Включая войны, насилие и кровавые убийства.

— Но что именно смущает вас в моем рассказе? — спросил я.

Она улыбнулась.

— Я готова согласиться с самыми невероятными вещами, Джеймс, я даже готова не принимать во внимание сверхъестественные вмешательства, которые происходят столь — часто. Допустим, что это всего лишь варварская интерпретация событий, для которых сегодня могли бы найтись иные объяснения.

— Например?

— Например. — Она протянула руку и слегка коснулась моей ладони. Я почувствовал легкое возбуждение, которым всегда сопровождались ее прикосновения. — Например, та странная история на острове. Что там случилось? Проснулся вулкан, из его расплавленного чрева появились бронзовые роботы, уничтожили всех спутников Гора и улетели в небо. Ну и ну!

— Это было на самом деле, — рассердился я.

— Конечно. Но была ли в этом замешана магия? Не могла ли в то время существовать другая, более развитая цивилизация? Может, это были геологи, изучавшие тот вулкан. Когда началось извержение, они собрали свои находки и улетели. Это были не роботы, а люди в защитных костюмах.

— И все же, Юрико, почему вы назвали меня негодяем?

— Потому, Джеймс, что вы не закончили свою невероятную сагу. После крови и страданий, после смерти ваших жены и ребенка, после смерти вашего заклятого врага Ментуменена вы снова стали жить вместе с волками. И что произошло дальше?

Прежде чем я успел ответить, послышалось еще одно возражение, на этот раз от Абрахама Стейнмана.

— Мне не вполне понятен пантеон ваших богов, Эллисон.

Я стоял спиной к огню, ожидая дальнейших разъяснений.

— В начале вашей истории вы ссылались на некоторых скандинавских божеств. Да, Имир — знакомая фигура. Итиллин не столь известна, но данное вами описание вписывается в скандинавскую концепцию. Но затем у вас появляется Митра, которому в течение нескольких веков поклонялись как некой альтернативе Христа. Иштар, великая богиня Вавилона. Сет, египетский бог дьявол, убивший своего брата Осириса. Гея, греческая богиня Земли. И Псы Тиндалоса — насколько я помню, творения современного гения, Белкнапа. Не говоря уже о Ктулху, Йог-Соготе, Ктуге Фомальгауте.

Он прищелкнул языком, словно учитель, поймавший малолетнего ученика на лаки. Полагаю, на фоне его выдающегося интеллекта мы все выглядели малолетками.

— Если все это происходило тысячи поколений назад, — продолжал Абрахам, — каким образом могли сойтись вместе боги и существа из столь различных культур и эпох?

— Я не могу этого объяснить, — сказал я. — То, что я рассказал вам, — лишь краткий очерк жизни, которую я прожил задолго до нынешней. То, что произошло, — произошло, и я не стану пытаться ни защищаться, ни оправдываться. Мы не в суде. Если не хотите мне верить, считайте все это просто сказкой. Надеюсь, я развлек вас за эти несколько часов. И вы вовсе не обязаны мне верить.

— Что ж, — решил Стейнман, — полагаю, это достаточно честно с вашей стороны.

— Однако, — вновь заговорил сенатор Макферсон, — давайте все же удовлетворим любопытство мисс Ямасита. Расскажите, что случилось после того, как вы вернулись к волкам. Наверняка ваши воспоминания на этом не заканчиваются?

— Конечно, нет, — сказал я.

* * *

Итак, я снова стал волком и душой, и по большей части телом. Я словно вернулся во времена своего детства, в ту страшную пору, когда Гудрун Златокудрая отказалась от меня и Делрин Отважный вынес меня на лед умирать.

Волк оборотень, волк человек, человек волк — какая, собственно, разница? Я старался не думать и не вспоминать об ужасных событиях, в которых мне довелось участвовать, и об ужасных поступках, которые я совершил с тех пор, как впервые встретил айсиров и ваниров.

Менялся ли я? Свершалось ли надо мной таинственное ликантропическое превращение в занесенной снегом пустыне? Произносил ли я несколько магических слов, которые узнал от Белого Мага, бегая то на двух, то на четырех ногах, сражаясь то с помощью кулаков или металлической руки, то с помощью звериных клыков и когтей?

Не знаю, и меня это не интересовало.

Видимо, время от времени я все же менял облик, превращаясь из волка оборотня в человека волка. Впрочем, какое это имело значение?

Самое главное — я забыл обо всех страданиях, которые мне пришлось пережить. Я не помнил ни о сражениях, ни об убийствах, ни о полученных мною ранах. Все это казалось некой огромной игрой, в которой победа в битве, завоевание нации, свержение династии значили не больше, чем выигрыш в шахматы или потеря фигуры.

Мне достаточно часто приходилось видеть смерть, чтобы понять, что она неизбежно приходит ко всем людям и вообще ко всем живым существам и что с нею можно бороться и пытаться ее избежать лишь для того, чтобы продлить ту военную игру, которую мы называем жизнью. Здесь, среди волчьей стаи, мне удалось забыть единственное воспоминание, которое не смогла принять моя душа, — воспоминание о моей жене Шанаре и моем безымянном сыне, что лежали мертвыми на замерзшем снегу.

Мрачная ирония судьбы — я, без колебаний убивший родителей и братьев, радовавшийся их предсмертной агонии, не смог вынести утраты тех, кого сам любил больше всех на свете.

Я уверен, Ледяная Ведьма Итиллин холодно и безжалостно смеялась над моим горем! И лишь жизнь среди волков, добровольный отказ от человеческой личности, человеческого сознания, человеческих воспоминаний позволяли мне жить дальше.

Вместе с волками я охотился на лосей, наслаждаясь едким запахом страха, исходившем от добычи, когда гигантское травоядное понимало, что загнано в ловушку и обречено. Я пьянел от ощущения живой плоти под моими клыками, от вкуса горячей крови на языке.

Я стал пользоваться уважением среди волков за свой острый нюх и несравненное умение выслеживать добычу. В мгновения атаки не было никого бесстрашнее и яростнее меня. И никого ужаснее и кровожаднее меня, когда наступал миг убийства.

Соревнуясь с другими в отваге, ловкости и силе, я занимал все более высокие посты в волчьей иерархии, пока не оказался вторым после вожака стаи. И однажды настал день, когда я ощутил странное, непреодолимое влечение. Я чувствовал, как поднимается моя шерсть, вываливается язык и раздуваются ноздри, возбужденные ни с чем не сравнимым запахом: запахом самки.

Я поднялся со своего места и вскоре нашел источник всемогущего запаха. Это была самка вожака нашей стаи, старого и мудрого волка, повидавшего уже немало зим. Давным давно он выбрал себе волчицу на всю жизнь — так принято у волков. Однако спустя несколько лет, за которые она подарила ему не один выводок щенков, она умерла, и, проведя какое то время в трауре — да, и у волков существует понятие «траур»! — он нашел себе другую, на этот раз молодую самку с блестящими глазами и длинной, густой шерстью.

Однако ее запах влек меня, и я не мог более сопротивляться, точно так же как лед не в силах сопротивляться весеннему солнцу. Я подошел к волчице, лежавшей на мягком снегу. Она посмотрела и лизнула меня в нос.

Мой могучий вой сказал волкам нашей стаи столь же ясно, как человеческая речь сказала бы человеческому уху, что я заявляю свои права на самку вожака и вместе с ней на предводительство в самой стае.

По волчьим законам (да, у волков есть свои законы!) старый вожак мог выбрать один из трех вариантов. Он мог принять мой вызов и сразиться со мной насмерть. Он мог уступить мне волчицу и предводительство в стае, став покорным мне рядовым волком. Кроме того, он мог покинуть стаю, стать одиноким волком и жить, охотясь на мелкую дичь, которую был в состоянии добыть один, или подбирая оставленные другими объедки… Или охотясь на презренного Человека.

Он решил сражаться.

Волки не любят терять время. Вызов был брошен. Старый вожак его принял. Стая собралась вокруг нас, самка вожака расположилась рядом, а мы встали в центре, сверкая глазами и яростно рыча.

Он был старше меня, крупнее и сильнее. Однако реакция его уже была, не такой быстрой и запас сил — меньше, чем в прежние годы.

Я же не ощущал возраста.

Видимо, мой соперник чувствовал разницу между нами и понял, что единственный шанс победить — напасть быстро и решительно.

Он рванулся вперед и, оказавшись в нескольких шагах от меня, взлетел в воздух, целя желтыми клыками мне в горло.

Рассчитав время, я прижался брюхом к снегу и прыгнул как раз в то мгновение, когда он завершал свой прыжок.

Он промахнулся, скользнул брюхом по моему заду и свалился на снег.

Молниеносно развернувшись, я напал на него сзади и, пока он пытался подняться после неудачного нападения, укусил за заднюю ногу.

Хрипло рыча, он уставился на меня горящими глазами. Мой укус практически не причинил ему вреда. По его шкуре стекала тонкая струйка крови. Он начал отходить в сторону, пытаясь выбрать удобную позицию для новой атаки. Его унизили, и он не хотел быть униженным еще раз.

Он вызывающе зарычал, побуждая меня к нападению, но я медлил, словно насмехаясь над ним. Подойдя к его самке, я помочился на снег рядом с ней, пометив ее как свою собственность, и слегка стукнул ее лапой, не для того чтобы сделать ей больно, а для того чтобы показать — теперь она моя.

Старый вожак чуть не задохнулся от рыка. Он снова метнулся ко мне, на этот раз стелясь низко по земле и намереваясь вцепиться мне в горло снизу. Эта атака была намного опаснее предыдущей.

Я развернулся, отступив на полшага, так что траектория его прыжка лежала под прямым углом — как назвали бы это люди! — к моему собственному положению.

Он попытался скорректировать нападение, и отчасти ему это удалось.

Прыгнув одновременно, мы, лязгая клыками, столкнулись в воздухе и упали на снег. Я повалился на бок, ему же удалось затормозить и удержаться на ногах. Прежде чем я успел подняться, его зубы уже были готовы вонзиться в мягкую плоть моей шеи, положив тем самым конец поединку и моей жизни… если бы не моя густая шерсть и если бы в предыдущем столкновении он не повредил нижнюю челюсть.

Так что вместо разорванной артерии, единственной его добычей оказалась полная пасть густой шерсти и крохотный кусочек моей плоти.

На этот раз я зарычал от ярости и негодования и отполз назад, собираясь восстановить потерянное преимущество.

Мой противник отплевывался, пытаясь освободить пасть от моей шерсти. Заворчав, я начал обходить его по кругу. Он подошел к самке — символу и призу нашего поединка — и встал над ней, предупреждающе рыча.

В это мгновение я едва не произнес несколько слогов, которые превратили бы меня в человека, вооруженного бронзовой механической рукой Дар'аха Хумарла, человека, готового пронзить врага острым клинком или выпущенной силой пружины стрелой, уничтожив его, как человек уничтожает дикого опасного зверя. Но нет — я сам был зверем, столь же диким, как и мой противник, и даже еще более опасным.

Я подавил желание произнести эти слова и вновь рванулся к сопернику. В десятке шагов от волчицы я сделал вид, будто намереваюсь проскочить слева. Вместо этого я свернул направо. Старый волк дернулся сначала в одну, потом в другую сторону. Еще одно верное движение, и мой противник уже пытался маневрировать в трех направлениях сразу. Он поднялся на задние лапы и, оскальзываясь на снегу, молотил передними по воздуху.

Собрав все силы моих железных мускулов, я прыгнул, целя не в горло, не в незащищенное брюхо, а в могучую грудь вожака.

Широко раскрыв пасть и наклонив голову вбок, я сомкнул челюсти с обеих сторон его грудной клетки. Мои острые как бритва клыки пронзили густую шерсть и мускулистую плоть старого вожака, словно мягкое руно и нежное мясо новорожденного ягненка.

Продолжая сжимать челюсти, я почувствовал и услышал, как хрустнули его ребра. Мои зубы сошлись посередине его груди. Я дернул головой, вырывая сердце моего противника, и его безжизненное тело рухнуло на снег.

Он даже не дернулся.

Я бросил свой трофей на снег и поставил на него лапу. Я стоял над побежденным соперником, а стая сидела вокруг. Я издал тихий призывный звук, и волчица, подбежав ко мне, лизнула маленькую ранку на моей шее. Я глухо заворчал, разрешая ей попробовать лежащее перед ней свежее мясо.

Она понюхала тело того, кто был ее самцом, оторвала кусок кровавой плоти и отнесла его в сторону, чтобы съесть.

Один за другим члены стаи почтительно приближались ко мне, их новому вожаку, чтобы получить свою долю мяса.

После того как мое ведущее положение в стае было принято всеми, я вышел из круга, предупреждающе прорычав, чтобы никто не смел следовать за мной.

Я долго шел в одиночестве среди снега и льда, пока не наступила ночь. Небо было черным, но ясным, звезды и луна ярко сияли в чистом, почти полярном воздухе. Свет их отражался от белой поверхности, создавая призрачное подобие дневного света.

Я произнес слова, которые узнал от Телордрика, прежде чем убить Белого Мага. Они были короткими и простыми, чтобы их мог произнести волк, голосовой аппарат которого приспособлен лишь к рычанию и вою, а не к человеческой речи.

Я почувствовал, как изменяется мое тело, как удлиняются мои задние ноги, а передние превращаются в руки. Моя морда превратилась в человеческое лицо. Моя шкура исчезла, оставив лишь бороду и жесткие волосы на теле нормального, хотя и волосатого человека.

Задрав голову, я уставился в небо, бросая вызов моему учителю, покровителю, мучителю и врагу — Итиллин, первой дочери Ледяных Богов.

— Ведьма! — закричал я. — Ведьма! Я стал вожаком волков! Я завоевал себе прекрасную волчицу! Не твой ли она знак? Что еще я должен сделать? Кого еще должен победить? Почему я не могу умереть, Ледяная Ведьма?

Поднялся страшный ветер, вздымая сверкающие кристаллы снега. Подобно призмам, они превращали лунный свет в мерцающую радугу, которая окутывала меня, словно живым многоцветным огнем. Ветер подхватил меня, как ледяной водоворот, уносящий моряка, или торнадо, затягивающий копающегося в земле крестьянина в свою смертоносную утробу.

Меня уносило высоко в воздух, то и дело переворачивая вверх ногами, и вскоре я уже не мог понять, где настоящие луна и звезды, а где их отражения на ледяных склонах внизу. Ветер свистел в моих ушах, и сквозь свист я слышал голоса — или мне так казалось — богов и смертных, с которыми я сражался все эти страшные, тяжкие годы. Всех, кого я знал…

Там были Гудрун и Делрин, старый Браги и четверо убитых мною братьев: Раки и Сигизмунд, Элвин и Обри. Там были Харольф, вождь айсиров, и Хетлунд, его сын, Тьярвакка, айсирский жрец, и Хьялмар, мой товарищ по оружию. Ванирские воины Одерик и Тугрик, Нальд и Кадрик, мой дядя — Хенгист Железная Рука и мой двоюродный брат Тостиг Зверобой.

Там был и Гл'ерф, вождь полулюдей Ми Го, и Клу'до, с которой я пытался заниматься любовью.

Ага Джунгаз, эмир Турана, и прекрасная Джари, его главная жена. Ушилон, и стигийский колдун Ментуменен, Кай Валконн из Аквилонии и Ламариль Непобедимый, который до встречи со мной вполне оправдывал данный ему титул.

И Гарак, король Немедии, и его сыновья Ташако и Яшати, и его дочь, моя жена, Шанара из Джелы, и наш сын.

Ветер продолжал завывать. Где то в ответ завыли волки. И вой их превратился в жуткий лай, лай Псов Тиндалоса.

Они окружали меня, и их глаза блестели краснымогнем на фоне черного неба и белого снега — Псы, приходившие на зов из самых дальних уголков пространства.

Я увидел Ледяную Ведьму Итиллин, которая смотрела на разворачивавшуюся перед ней сцену, и в глазах ее было не обычное выражение надменного любопытства, а озабоченность, тревога и — я не мог поверить — страх!

— Гор! — крикнула она. — Гор!

— Что тебе, Ведьма? — ответил я.

— Иди со мной! Беги, беги от Псов, ибо для нас еще не все кончено, для тебя и для меня! Для нас еще не все кончено!

Рассмеявшись, я сорвал бронзовую руку, которую сделал для меня Дар'ах Хумарл из Запорака, и швырнул ее в простиравшуюся подо мной белую мглу.

— Беги со мной, Гор! — вновь закричала Итиллин. — Смертный, зверь, ликантроп, убийца и вождь! Я сделаю тебя одним из бессмертных, одним из Ледяных Богов! Иди же со мной!

Она устремилась ко мне сквозь некие высшие измерения, недоступные пониманию ни древнего человека, ни современного ученого. Казалось, каким то невообразимым образом она приближается ко мне, преодолевая неизмеримые просторы пространства и времени.

Торжествующий лай Псов стал громче, и я увидел перед собой Итиллин, Ледяную Ведьму, окруженную тяжело дышащей, истекающей слюной стаей.

Она повернулась, пытаясь спастись бегством, но было уже слишком поздно.

Псы набросились на нее, раздирая одежду, терзая плоть и проливая ее кровь, не красную, как у любого земного существа, а бледно-голубую. Капля этой крови — единственная капля! — попала мне на кожу.

Вот сюда, где шрам.

Меня обожгло и окутало смертельным холодом, причиняя невыносимые муки и унося в миры неописуемого экстаза.

Я лишился сознания. Я лишился жизни. Все кончилось.

Все. Все. Все.

В моем камине слегка потрескивал огонь. Через окно я мог видеть туманную реку, которая текла через Золотые Ворота, растворяясь вместе с лучами утреннего солнца в серых водах Тихого океана.

— И это все, что вы помните, до вашей нынешней жизни в качестве Джеймса Эллисона? — спросил Абрахам Стейнман. — Все, что вы помните о Горе?

К своему удивлению, я обнаружил, что тяжело дышу и весь взъерошен, а моя рубашка и смокинг пропитались потом. «Словно волк, выбирающийся из ледяной реки», — подумал я и потряс головой, собираясь с мыслями.

Я окинул взглядом комнату. Стейнман, сенатор Макферсон и Юрико Ямасита сидели в кожаных креслах, ожидая ответа на вопрос.

Я глубоко вздохнул и вытер мокрый лоб шелковым платком.

— Отнюдь, Абрахам. О нет, это далеко не последнее из того, что я помню. Многие годы спустя после того, как Гор обратился в прах, я прожил жизнь воина жреца в Атлантиде. Я был пиктом в древней Британии. Я жил в Кхитае — вы наверняка помните сказочный Кхитай на востоке! О, там я стал свидетелем таких событий, принимал участие в таких деяниях, что вы бы мне никогда не поверили, если бы я взял на себя смелость вам о них рассказать.

Да, я жил в Шеме. Я знаю, каково истинное происхождение легенды об Эдеме. Я путешествовал через Берингов пролив, когда перешеек еще соединял этот континент и тот, который мы называем Азией. Я жил среди микстеков в высокогорьях Центральной Америки и среди людей, обитавших возле Южного полюса в городе, который вы никогда не назвали бы городом, среди людей, имевших облик, который вы никогда бы не назвали человеческим.

Я прожил все эти жизни, Эйб, и еще многие другие! И, когда эта жизнь, ничтожная жизнь Джеймса Эллисона, завершится — иные последуют за ней. Я не верю в это, Эйб. Я это знаю!

Он только фыркнул.

— Когда нибудь я расскажу вам о тех, других жизнях, — продолжал я. — Если, конечно, вы того пожелаете. Если нет — что ж, давайте обсудим международную политику или стратегию Оклендского бейсбольного клуба. Или, может быть, развлечемся игрой в шахматы?

— Думаю, нам пора идти, — вмешался сенатор Гарднер Хендрикс Макферсон. — Разрешите подать вам руку, Стейнман?

Стейнман принял предложение.

Я знал, что Стейнман добьется всего, чего намеревался достичь. Я знал, что через три года он снова будет ходить и что через пять он будет играть в Американской лиге. Я не стал говорить ему об этом. Это лишь испортило бы все удовольствие.

Стейнман сел в свою инвалидную коляску и покатил к лифту с помощью сенатора, бывшего генерала, Гарднера Хендрикса Макферсона, который втайне надеялся, что его изберут Президентом Соединенных Штатов через четыре года, а может быть, через восемь. Я знал, что он никогда им не станет, но ничего ему не сказал. Это лишь испортило бы все удовольствие.

Дверь лифта с шипением закрылась за сенатором и парализованным инженером.

За моей спиной, на фоне квинтета Моцарта, послышался тихий голос Юрико Ямасита:

— Мне не хочется уходить, Джеймс.

Я повернулся и увидел, что Юрико протягивает мне зажженную тайскую палочку.

— Спасибо, — сказал я. — Спасибо, моя дорогая.

АЛЬМАРИК[76]

ВСТУПЛЕНИЕ

Собственно, открывать тайну исчезновения Исы Кэрна я никогда не собирался, более того, нарушить молчание меня заставила именно его воля. И я могу понять, что им двигало, потому что желание поведать миру, отвергнувшему его, поставившему вне закона, а теперь бессильному настичь жертву, свою невероятную историю совершенно оправдано. То, что решил рассказать Иса, — его личное дело, я же, со своей стороны, не собираюсь ничего добавлять. Пускай тайна, каким образом мне удалось совершить это, кстати наделавшее много шума, исчезновение и переместить Ису Кэрна в неведомый мир, так и останется тайной. Останется тайной и то, каким способом мне удалось связаться с мистером Кэрном, находящимся так далеко от Земли, на планете, кружащей вокруг неведомого солнца, свет которого будет идти до нас еще тысячи и тысячи лет. Тем не менее я слышал слова Исы Кэрна, дошедшие из неведомых глубин космоса, словно он поведал мне свою историю за чашечкой кофе, сидя в удобном кресле рядом со мной.

Единственное, что я считаю нужным сказать: перемещение мистера Кэрна отнюдь не было спланировано заранее. На идею Большого Скачка я натолкнулся совершенно случайно, в ходе научных изысканий, проводимых совсем с другой целью. Я даже и не предполагал использовать свое открытие в практических целях до того злополучного вечера, когда ко мне в обсерваторию ввалился мистер Кэрн, преследуемый безжалостной сворой охотников, с кровью другого человека на руках.

И привела этого человека ко мне чистая случайность, тот инстинкт, который заставляет загнанного, затравленного и истерзанного собаками матерого волка вновь и вновь бросаться на преследователей в том сражении за жизнь, которое он никогда не сможет выиграть. Я сразу разглядел в нем человека того сорта, который никогда не сдается, предпочитая поражению смерть.

В этом месте я должен со всей ответственностью заявить, что мистер Кэрн — не преступник и никогда им не был. Увы, он, как и многие прежде, просто оказался винтиком зловещей криминально-политической машины, и машина эта обрушила на непокорную деталь всю свою исполинскую мощь. Стоит ли говорить, что почувствовал странный парадоксальный разум Исы Кэрна, осознав весь ужас и всю грязь сопричастности к этой системе?

Наука психология в наши дни еще лишь подбирается к пониманию феномена людей, о которых мы говорим «родившиеся не в свое время». Но всем известно, что есть люди, столь жестко привязанные к определенному историческому периоду, что, родившись в другое время, они испытывают невероятные трудности, чтобы приспособиться к своему веку. Скорей всего, это явление — одно из тех нарушений небесной гармонии законов мироздания, какие человеческая наука объяснить не в силах.

Есть множество примеров людей, родившихся не в своем веке, и Иса Кэрн явно ошибся эпохой. Появившись на свет в современной Америке, причем вовсе не среди отбросов общества, он тем не менее был совершенно чужим здесь. Мой бог, мне просто не доводилось видеть человека, настолько не вписывающегося в индустриальную цивилизацию двадцатого века, полную законов, правили условностей, которые зачастую он просто не в состоянии был постичь.

Пускай вас не вводит в заблуждение тот факт, что я говорю о нем «был». Он жив в метафизическом значении этого слова, но для Земли он мертв — ибо никогда более нога его не коснется этой планеты.

Так вот, независимая, можно даже сказать дикая, натура этого человека не принимала никаких посягательств на его личную свободу. Любое самое незначительное ущемление его прав вызывало в нем бурю протеста. В проявлении своих поистине первобытных страстей он был прост и безудержен, как дикарь. А его храбрости, отчаянности и рискованности не было равных на всей планете. Можно сказать, вся его жизнь была конфликтом разума и чувств, сдерживанием своих сил (даже на спортивных площадках он был вынужден себя ограничивать, действуя не в полную силу, чтобы не покалечить противника). В общем, по всем параметрам Иса Кэрн был чужаком в современном мире. С его силой, накалом эмоций и животным магнетизмом ему следовало бы родиться на заре человечества.

Однако провидение рассудило по-своему, хотя, родившись здесь, на северо-западе Соединенных Штатов, он впитал в себя дух борьбы, живший в суровом краю его предков, — борьбы с врагом, с диким зверем, с силами природы. Детство его прошло в Скалистых горах, где до сих пор в почете древние традиции первых поселенцев.

Иса Кэрн по натуре был неисправимым индивидуалистом и любой вызов воспринимал как личный. Соперничество — вот был стержень его жизни, ее соль. Без него Иса не видел смысла бытия. Невероятная физическая сила этого человека оказалась чрезмерной даже для игры в американский футбол. Он заслужил репутацию человека, выходящего на поле, скорее, чтобы расправиться с противником, нежели для того, чтобы привести свою команду к победе. В азарте борьбы с него слетал налет цивилизованности. Выведенный из себя атмосферой поединка, он уже с трудом контролировал свои действия, добавляя в свой послужной список еще чьи-нибудь сломанные ребра или проломленный череп. Неудивительно, что матчи с его участием были ознаменованы множеством травм и повреждений у спортсменов, причем не только соперников, но и членов родной команды.

В этом не было его злого умысла, просто силы, дарованные ему богом, намного превосходили физические способности окружающих. Кэрн абсолютно не был похож на столь распространенный тип заплывших жиром медлительных силачей. Наоборот, он был весь полон энергии, всегда напряжен и готов к действию.

Это была не последняя причина, по которой ему пришлось бросить колледж, после чего он решил попробовать свои силы на профессиональном ринге. И вновь безудержность натуры сослужила ему плохую службу. Накануне своего первого боя он чуть не до смерти изувечил своего будущего противника, кстати куда более именитого и известного боксера, чем он сам. Пронюхавшие об этом бульварные газетенки раздули сенсацию, и в результате Кэрн был лишен лицензии с пожизненным запретом заниматься профессиональным боксом.

Озлобленный, неудовлетворенный, он бесцельно брел по жизни — этакий Геркулес, сжигаемый жаждой приложить к чему-нибудь свои невероятные силы, ищущий только повода, чтобы совершить новые подвиги, Что мог ему предложить наш цивилизованный мир, в котором не осталось дикого и неосвоенного пространства?

О последних днях его пребывания в нашем мире, превратившихся в девятидневное бегство от смерти, нет нужды рассказывать отдельно: газетчики, захлебываясь словами, на все лады обсасывали эту историю. Что тут можно добавить? Погрязшая в коррупции мэрия, подкупленные политики, козлы отпущения — и человек, выбранный для того, чтобы стать инструментом, орудием (вернее сказать, смертельным оружием) закулисной борьбы.

Кэрн, уставший от бесцельного существования и жаждущий настоящего дела, был идеальным орудием, но — до поры до времени. Я уже подчеркивал, что он не был преступником, не был он и глупцом. Достаточно быстро сообразив, в какую грязную историю оказался втянут, он, не заботясь о последствиях — таков уж был ого характер! — бросил вызов системе, никогда раньше не встречавшейся с таким упорным сопротивлением одиночки.

И даже тогда можно было избежать трагедии, если бы настроившие его против себя политиканы, выковавшие Кэрна-орудие, были бы чуть-чуть поумнее. Но им и в голову не могло прийти, что найдется на свете человек, которому будет наплевать на все их деньги и связи.

К этому возрасту Иса Кэрн научился сдерживать свой нрав в достаточной мере. Видимо, мистеру Блейну пришлось весьма постараться, оскорбляя мистера Кэрна, чтобы тот все же позволил восторжествовать своему характеру. Впервые за долгие годы его эмоции смели все защитные барьеры — и в результате череп Блейна лопнул, как гнилой орех, от одного-единственного удара в лоб. Могущественный политик, игравший в своем кабинете судьбами десятков тысяч людей, был убит прямо на рабочем месте, за письменным столом.

Как бы ни затмил гнев разум Кэрна, он прекрасно понимал, что пощады от системы, контролирующей целиком округ, ждать не приходится. Вовсе не в страхе покидал он кабинет Блейна. Нет, вел его тот самый первобытный инстинкт, запрещавший человеку смиряться с неизбежностью смерти и заставлявший его до последнего вздоха цепляться за жизнь.

И завершил он свой земной путь в стенах моей обсерватории в силу неисповедимости путей провидения. Поначалу Иса Кэрн, увидев, что в помещении есть кто-то еще, сразу решил уйти, чтобы не втягивать никого постороннего в свои проблемы. Но я усадил его в кресло и заставил рассказать всю его историю. Честно говоря, меня нисколько не удивил ее финал: несмотря на железную волю и выдержку этого человека, такой конфликт чувств и разума не мог не привести к трагедии.

Никакого плана у него тогда не было, Кэрн просто хотел забаррикадироваться где-нибудь и вести бой со всей полицией округа, пока свинцовый плевок не поставит точку в его жизни.

Сначала я согласился с ним, не видя другого выхода. Я не был столь наивен, чтобы предположить, будто суд присяжных может вынести оправдательный приговор, случись делу Исы Кэрна дойти до суда.

Он ничего у меня не просил, а я ничего не мог ему предложить. И вдруг мне в голову пришла невероятная, но вместе с тем предельно простая и логичная мысль. Большой Скачок! Я не только рассказал ему о своем открытии, но и продемонстрировал кое-какие возможности своего изобретения, чего до сих пор не проделывал ни перед одним живым существом.

Короче говоря, я предложил Исе Кэрну рискнуть совершить перелет через космос. При всей опасности и немыслимости такого предложения, оно сулило ничуть не больше неприятностей, чем та судьба, которая ждала Ису Кэрна, останься он на Земле.

Космос не место для людей, наша планета счастливое исключение, но, хвала небесам, не единственное. Мне, исследовавшему всю Вселенную, удалось открыть еще всего лишь одну планету, чьи природные условия более или менее походили на земные. Эту далекую, суровую и странную планету, лежащую на краю мироздания, я назвал Альмарик.

Кэрн прекрасно осознавал риск такого предприятия. Но этот человек поистине не ведал страха — он принял мое предложение без раздумий и лишних вопросов.

Вот и все. Иса Кэрн покинул планету, на которой был рожден, и перенесся на другую — чужую, полную опасностей планету, где ему суждено было теперь закончить свои дни.

Что же, я рассказал довольно, теперь пришло время предоставить слово мистеру Кэрну, который, несмотря ни на что, сохранил известную привязанность к роду людскому, пускай и обошедшемуся с ним так несправедливо.

РАССКАЗ ИСЫ КЭРНА

1

Все свершилось в одно мгновение. Только что я находился внутри этой странной машины профессора Гильдебрандта — и вот я уже стою посреди бескрайней равнины, залитой ярким солнечным светом. Ошибки быть не могло — я действительно находился в каком-то другом, неведомом мире. Хотя пейзаж оказался не таким фантастическим и невероятным, как можно было бы ожидать, он все же не имел ничего общего с любым земным ландшафтом.

Но прежде чем уделить должное внимание изучению окрестностей, я оглядел себя с головы до ног, чтобы убедиться в том, что совершил это невероятное путешествие в целости и сохранности. Результаты осмотра оставили меня удовлетворенным: все было при мне и на первый взгляд работало как надо.

Меня больше беспокоил тот факт, что я был абсолютно гол. Профессор Гильдебрандт объяснил мне, что его машина не в состоянии перенести неорганические вещества. Только органическая, наполненная вибрациями жизни материя может, не претерпев необратимых изменений, выдержать Большой Скачок.

Мне еще повезло, что я оказался не на северном полюсе или в пучине вод. Местное светило приятно припекало, и теплый ветер овевал мою обнаженную кожу.

Во все стороны от меня, до самого горизонта, расстилалась гладкая, как стол, равнина, поросшая короткой густой травой, вполне земного зеленого цвета. В некоторых местах трава становилась выше, и там сквозь зеленую стену можно было различить блеск воды. Вскоре я обнаружил изрядное количество нешироких извилистых речек, кое-где разливавшихся озерами, что неспешно несли свои воды по равнине. На их берегах сквозь прибрежные заросли мне удалось рассмотреть движущиеся черные точки, но на таком расстоянии я не смог определить, что это было. По крайней мере, мне стало ясно, что загадочная планета, на которой я оказался, не была абсолютно необитаемой. Оставалось выяснить, каковы же были ее обитатели. Воображение уже услужливо рисовало химерические образы, порожденные самыми страшными ночными кошмарами.

Странное чувство испытывает человек, оторванный от привычного мира и заброшенный в невероятные дали на другую планету. Если бы я не сказал вам, что стиснул зубы, чтобы не застучать ими от ужаса, и не побледнел от сознания того, что со мной произошло, — я бы соврал. Человек, который доселе не ведал, что такое страх, превратился в обнаженный комок натянутых как струны нервов, вздрагивающий от звуков собственного дыхания! В тот момент меня впервые в жизни охватило отчаяние — казавшиеся до той поры надежной защитой в любых жизненных ситуациях сильные и мускулистые ноги и руки показались мне хрупкими и слабыми, как у младенца, только что появившегося на свет. Впрочем, так ведь оно и было. Как я смогу защитить себя в новом мире?

Если бы мне тогда подвернулась возможность вернуться на Землю, пускай и прямиком в лапы своих преследователей, а не сражаться в одиночку с кошмарами, которыми мое воображение уже населило Альмарик, я бы не раздумывал ни секунды, Очень скоро мне предстояло узнать, что никакие воображаемые опасности не сравнятся с реальными, на которые столь щедра жизнь, и что мое слабое тело будет меня выручать в таких переделках, которые я не смог бы представить себе даже в бреду.

Конец моим душевным метаниям положил негромкий звук за моей спиной. Развернувшись, я изумленно уставился па первого встреченного мной жителя этого мира. И каким бы грозным и враждебным он ни казался, я почувствовал себя вновь уверенно: оцепенение оставило мышцы, кровь ровно потекла в жилах. То, что можно увидеть и пощупать, всегда страшит меньше, чем неведомое и невидимое.

В первый момент мне показалось, что передо мной стоит горилла. Но, присмотревшись, я понял, что это все-таки разумное существо, подобного которому (я в этом уверен) не доводилось видеть еще ни одному жителю Земли.

Незнакомец был ненамного выше меня ростом, но значительно шире в плечах и более атлетического сложения. Могучие мышцы бугрились на его руках и бочкообразной груди. Из одежды на нем был какой-то кусок ткани, напоминавшей шелк, наброшенный через плечо и перехваченный в поясе широким кожаным ремнем, с которого свисал большой кинжал в кожаных же ножнах. Обут он был в плетеные сандалии с высокой шнуровкой. Но все эти детали я заметил лишь краем глаза, потому что мое внимание было приковано к лицу незнакомца.

Что там вообразить — описать его будет занятием не самым легким. Представьте себе чуть сплюснутой формы голову, крепко сидящую на могучих плечах почти без признаков шеи. Из-под узкого покатого лба яростно взирают на мир маленькие, налитые кровью глаза, нацеленные на меня словно два стальных острия; квадратный волевой подбородок выдается вперед как таран, его покрывает короткая густая борода, над верхней губой топорщится щетка пышных усов; приплюснутый нос едва выступает с лица, а широко раздутые ноздри постоянно вздрагивают, принюхиваясь к исходящему от меня запаху; с головы существа свисают спутанные космы густых волос, из-под которых едва удается разглядеть маленькие, плотно прилегающие к черепу уши. Когда тонкие губы незнакомца разошлись в животном рыке, вырвавшемся из глотки, я разглядел полный рот длинных, острых, словно наконечники стрел, клыков.

Борода и шевелюра человека, а я уже отнес его к представителям человеческого племени, были иссиня-черными. Такого же цвета волосы покрывали практически все его тело. Он не был, как вы могли бы подумать, покрыт шерстью, как обезьяна, но был определенно куда более волосат, чем любой земной человек.

Я инстинктивно определил, что, случись мне вступить с незнакомцем в бой, противник у меня будет опаснейший. Его фигура словно излучала силу, даже, скорее, не силу, а необузданную первобытную мощь. Ни единой унции жира или дряблой плоти не было места на его могучем торсе, а покрытая волосами кожа казалась крепкой, как шкура опасного хищника. Но не только тело, его поза и осанка говорили моему опытному глазу об угрозе, заключавшейся в незнакомце. Взгляд, манера смотреть — все демонстрировало готовность обрушиться на любое препятствие всей яростной мощью, управляемой диким, необузданным разумом. Встретившись с ним взглядом, я физически ощутил исходящую от него волну агрессивного недоверия. Мои мышцы инстинктивно напряглись.

Можете представить мое удивление, когда в следующий момент я услышал слова, произнесенные на самом настоящем, отличном английском:

— Тхак! Ты что за человек?

В хриплом голосе слышалось явственное презрение. Во мне начал вскипать гнев, но я постарался сдержать свои чувства.

— Меня зовут Иса Кэрн, — коротко ответил я и замолк, не в силах объяснить мое появление на этой планете.

Незнакомец, презрительно скривившись, оглядел мое обнаженное безволосое тело и уже совершенно невыносимо унизительно для меня брезгливо бросил:

— Тхак тебя разорви, мужик ты или баба?

Ответом ему был мой яростный удар в грудь, от которого мой собеседник грохнулся на землю.

Мое действие было совершенно инстинктивным. Вспыльчивость подвела меня в очередной раз, затмив рассудок. Но времени на никчемные переживания у меня не было. Взревев, как гризли, от боли и ярости, незнакомец вскочил на ноги и бросился на меня. Мы сошлись лицом к лицу в сражении не на жизнь, а на смерть, и в мире не осталось ничего, кроме нашего первобытного гнева.

Впервые в жизни я, вынужденный везде и всюду соразмерять и сдерживать свою силу, столкнулся с железной хваткой человека, скажу откровенно, бывшего сильнее меня. Это я в полной мере ощутил в первые же мгновения нашего поединка, приложив неимоверные усилия, чтобы вырваться из захвата, просто раздавившего бы мне ребра.

Бой был коротким и отчаянным. Меня спасло только то, что как бы ни был силен мой противник, он понятия не имел о боксе. Естественно, он мог, я это почувствовал на себе, наносить мощнейшие удары кулаками, но они были беспорядочными и неприцельными, хотя и достаточно опасными. Трижды я уворачивался от ударов, наносить которые скорей пристало бы молоту, если бы хоть один из них достиг бы цели, вы бы никогда не услышали моего рассказа. При этом мой противник совершенно не умел уходить от ударов. Не думаю, что кто-либо из профессиональных боксеров моей родины сумел бы остаться в живых, пропустив такое количество ударов, которое он получил от меня. Но он продолжал без устали осыпать меня ударами. Ногти на его пальцах скорее напоминали звериные когти, и вскоре из пары дюжин порезов на моем теле уже сочилась кровь.

Почему он сразу не схватился за кинжал, так и останется для меня загадкой. Скорей всего, он посчитал, что вполне управится со мной голыми руками. Не скрою, у него были все причины считать именно так. Но теперь, выплевывая выбитые зубы и то и дело отирая с лица кровь из разбитых бровей и скул, он потянулся к рукоятке кинжала. Это движение оказалось для него роковым и позволило мне выиграть схватку.

Вырвавшись из клинча, в который я зажал его, чтобы лишить преимущества более длинных рук, он начал опускать правую руку к поясу, где висели ножны. Казалось, мир вокруг меня остановился и в нем осталась только волосатая рука, неумолимо тянущаяся к оружию. Призвав на помощь все свои силы, я в этот миг вогнал свой левый кулак в его печень, вложив в свой удар всю массу тела. Мой противник споткнулся, замер, из его груди донесся всхлип, глаза подернулись пеленой, и, не теряя ни секунды, я обрушил страшный удар кулаком правой в челюсть.

У незнакомца подогнулись колени, и он рухнул навзничь, как оглушенный кувалдой бык; из его открытого рта на траву вытек ручеек крови — мой удар раскроил ему губу, разорвал щеку и, пожалуй, раздробил челюсть.

* * *

Стараясь успокоить дыхание, потирая содранные кулаки, я смотрел на поверженного мною человека, прикидывая, что наверняка сам подписал себе приговор. Теперь мне точно нечего было ожидать доброжелательного отношения со стороны альмарикан. Но эта безрадостная мысль не помешала мне снять с бедняги его скудную одежку и, подпоясавшись его же ремнем, прихватить в качестве трофея кинжал. Снявши голову, по волосам не плачут. Если меня поймают, то обвинение в воровстве будет лишь несущественной добавкой к главному обвинению в покушении на жизнь. Но меня еще надо было поймать, а вместе с одеждой и оружием я обрел уверенность.

Я внимательно осмотрел кинжал. Не скажу, что мне доводилось раньше видеть столь идеально подходящее для убийства оружие, как это. Обоюдоострый клинок, острый как бритва, был дюймов двадцати в длину. У рукояти он был широк и постепенно заострялся к концу, тонкому, как игла. Гарда и навершие были серебряными, а рифленую рукоять обтягивала кожа, по виду напоминавшая змеиную. Клинок, несомненно, был стальным, но никогда прежде мне не доводилось держать в руках сталь такого качества. Да, этот кинжал являлся настоящим произведением оружейного искусства и свидетельствовал о достаточно высоком уровне, по крайней мере, материальной культуры этого мира.

Оторваться от кинжала и оглянуться вокруг меня заставили стоны медленно приходящего в себя незнакомца. Глубоко погруженный в свои мысли, я не заметил двигающуюся в нашу сторону группу людей, находившихся, по счастью, еще довольно далеко. Блеск на солнце стальных клинков, которые они сжимали в руках, был довольно убедительным аргументом. Если они застанут меня рядом с полумертвым сородичем, к тому же одетым в его одежду и с его оружием в руках, — нетрудно догадаться, что они сделают со мной.

Пора размышлений прошла, я огляделся вокруг себя в поисках подходящего убежища. С одной стороны равнина упиралась в гряду пологих холмов, которые постепенно переходили в более основательные возвышенности, сменяемые, в свою очередь, горными отрогами. В тот же момент приближающиеся фигуры скрылись в густой траве, переходя вброд разделявшую нас речку.

Я решил не дожидаться, пока они снова выйдут на открытое место, и со всех ног помчался к холмам. Покрыв отделявшее меня расстояние и оказавшись у подножия ближайшего, жадно хватая ртом воздух, я оглянулся. Поверженный мной незнакомец казался отсюда черной точкой, окруженной черными силуэтами соплеменников, выбравшихся к этому времени из прибрежных зарослей.

Задыхаясь от усталости и обливаясь потом, я вскарабкался на вершину холма и, не переводя дыхания, бросился вниз по склону, чтобы скрыться из виду этой компании.

Пройдя еще несколько миль, я оказался в самой неровной и изрезанной местности, какую едва ли можно было найти даже в родных Скалистых горах, где прошло мое детство. Со всех сторон к небу вздымались отвесные скальные кручи и изломанные утесы, порой настолько растрескавшиеся, что, казалось, могли в любой момент с грохотом обрушиться вниз, похоронив под обломками человека, так жалко и неуместно выглядевшего здесь. Повсюду выходила на поверхность коренная порода — какой-то красноватого цвета камень. Растительность была небогатой: невысокие изломанные деревья, размах веток которых порой превышал высоту ствола, да несколько разновидностей колючего кустарника. На некоторых кустах росли весьма странные по цвету и форме плоды, больше напоминающие орехи. Расколов о камень один из них, я принюхался к маслянистой мякоти. Хотя запах не вызывал опасений, попробовать плод неизвестного растения, даже несмотря на сильный голод, я не решился.

Куда больше мучений мне доставляла жажда, но, по крайней мере, у меня была возможность утолить ее. Пробираясь вперед, я оказался в узком ущелье между двумя заросшими кустами скальными грядами. Двигаясь вдоль узенького ручейка, я достиг небольшого озера, наполняемого, без сомнения, горными ключами, — вода в нем весело бурлила.

Я устало опустился на поросший мягкой травой берег и опустил лицо в кристально чистую воду, оказавшуюся ледяной. Прекрасно понимая, что эта жидкость может быть вовсе не живительной влагой, а смертельнейшим для земного организма ядом, я все же, не в силах сдерживаться, решил рискнуть. У воды оказался какой-то странный привкус, что не помешало мне вдоволь напиться. Освеженный, я так и остался лежать, наслаждаясь тишиной и спокойствием, то и дело блаженно опуская лицо в воду. Я даже не подозревал, насколько был близок к гибели. Ешь на бегу, пей на ходу, спи вполглаза и не засиживайся на одном месте — вот основные принципы выживания первобытного мира, и короток век того, кто ими пренебрегает.

Живительные лучи солнца, журчание воды, чувство безопасности и истома, сменившая упадок сил после драки и долгого бега, заставили меня погрузиться в приятную полудрему. Должно быть, пресловутое шестое чувство, доставшееся мне в наследство от диких предков, предупредило меня об опасности, когда до моего слуха донесся легкий шорох, явно не имеющий отношения к плеску воды и шелесту травы. Еще до того, как я осознал в нем приглушенную поступь массивного зверя, я уже откатывался набок, одновременно пытаясь извлечь из ножен кинжал.

В тот же миг огромная тень, взметнувшаяся над травой, оглашая окрестные скалы диким ревом, накрыла то место, которое я занимал долю секунды назад. В мгновение ока чудовищный зверь, ловкость и манера двигаться которого делали его похожим на смертельно опасную дикую кошку, сориентировался и набросился на меня.

К сожалению, я не успел убраться достаточно далеко, и одна из лап хищника (а что это был хищник, сомневаться не приходилось) с выпущенными когтями прошлась по моему бедру, разорвав плоть. Успев, однако, увернуться от оскаленных клыков, щелкнувших прямо у моего горла, я рухнул как подкошенный. Одновременно раздалось раздосадованное рычание хищника, отдаленно походившее на рычание леопарда, сменившееся фырканьем, когда зверь тоже влетел передними лапами в ледяную воду, подняв фонтан брызг. На мгновение оглушенный падением и болью, я потерял ориентировку, а когда вынырнул, то успел заметить лишь могучее тело, исчезнувшее в кустах у подножия скал.

Внимательно оглядев берега и не увидев больше ничего опасного, я вылез из озера, стуча зубами от холода. Мой кинжал так и остался в ножнах. Мне не хватило буквально доли секунды, чтобы выхватить его. Спасло меня лишь то, что эта гигантская кошка, походившая на леопарда, если бы леопард, конечно, мог бы вырасти размером с небольшую лошадь, наподобие своих земных сородичей ненавидела воду.

Я решил заняться своими ранами. Четыре пореза на плече меня не сильно беспокоили, чего нельзя было сказать о большой рваной ране на бедре. Из нее толчками лилась кровь, и я опустил ногу в воду, вздрогнув, когда ледяная вода проникла внутрь. Лишь когда нога совсем онемела от холода, кровь перестала идти.

Я понял, что оказался в весьма неприятном положении. Меня мучил голод, вот-вот должно было начать темнеть; где-то по соседству скрывается разъяренный хищник, да и неизвестно, какие страшные звери тут есть еще. В завершение всего я был серьезно ранен.

Современный человек слишком изнежен благами цивилизации. С той раной, которая украшала мою ногу, дома меня бы отправили на больничную койку на несколько недель. Уж на что я всегда с презрением относился к боли и травмам, и то приуныл, когда до меня дошло, что мне нечем смазать и перевязать рану. Похоже, ситуация полностью выходила из-под моего контроля.

Подумав, я, хромая, направился к скальной гряде, где рассчитывал найти какое-нибудь укрытие из камней или, еще лучше, пещеру, чтобы провести ночь. Судя по тому, как быстро падала температура воздуха, она обещала быть не такой теплой и приятной, как день. Вдруг за моей спиной послышалось какое-то дьявольское тявканье. Оглянувшись, я увидел стаю каких-то гиеноподобных созданий, которые целенаправленно трусили ко мне со стороны входа в ущелье. Звуки, которые они издавали, были еще более жуткими и отвратительными, чем у земных гиен. Я не ошибался насчет их планов: твари явно решили меня сожрать.

Нужда — жестокая хозяйка. Еще минуту назад я медленно ковылял, постанывая от боли. И вот уже несусь во весь дух к скалам, словно не был измучен и ранен. Каждый шаг отзывался адской болью в бедре; из раны снова хлестала кровь, но, стиснув зубы, я не снижал скорость.

Проклятые твари тоже прибавили ходу, и я было начал терять надежду добраться раньше них до росших у подножия скал деревьев, на которых надеялся спастись. Однако когда нас уже разделяли считанные метры, я достиг ближайшего дерева и, радостно подпрыгнув, вскарабкался на сук, располагавшийся выше человеческого роста. К моему ужасу, преследователей это не смутило, и они начали карабкаться но стволу дерева следом за мной.

Бросив отчаянный взгляд вниз, я понял, что звери эти изрядно отличались от земных гиен, как и все на Альмарике отличалось от земного: их гибкие мускулистые тела с кошачьими когтистыми лапами прекрасно подходили для лазания по деревьям.

Я приготовился принять последний бой, когда обратил внимание на нависший над головой скальный выступ, в который упирались ветви дерева. Срывая кожу с коленей И локтей, я вскарабкался по каменной степе и, перевалившись через край каменного языка, лег на скалу, глядя на своих преследователей.

Гиеноподобные создания повисли на верхних ветвях дерева и, злобно скалясь на меня оттуда, выли в бессильной ярости. Похоже, их способность к лазанию ограничивалась сравнительно прямыми древесными стволами. Одна из гиен все же решила меня сожрать и попыталась вспрыгнуть на скалу, в результате чего рухнула вниз с душераздирающим воплем. Судя по рычанию и чавканью, ее спутницы не теряли времени даром.

Между тем солнце стемнело и на небе появились маленькие тусклые звезды, складывающиеся в незнакомые мне созвездия; взошла огромная, золотистого цвета луна. Гиеноподобные твари, похоже, уходить не собирались. Они сидели на ветках и на земле под деревом и, издавая отвратительные звуки, выли на луну, видимо, жалуясь на неудачную охоту.

Мало сказать, что ночь была холодной, — на камнях далее выступила изморозь. Я совершенно окоченел. Единственный лоскут ткани, бывший в моем распоряжении, я использовал как жгут, чтобы остановить делавшееся уже опасным кровотечение из раны на ноге.

Никогда я еще не чувствовал себя таким беспомощным. Ночь я провел, стуча зубами от холода, скорчившись на голой скале. Буквально на расстоянии вытянутой руки горели холодным огнем глаза гиен. Ночь переполняли звуки жизни и смерти. Где-то вдали слышались рычание и вой невидимых в темноте чудовищ, визг, крики, стоны и лай. И я лежал, голый, как младенец, терзаемый холодом, голодом и болью, дрожа от страха за свою жизнь, словно один из моих далеких предков-обезьян, покинувших безопасное дерево.

Теперь я понял, почему наши предки обожествляли солнце. Когда наконец холодная луна уступила место теплому солнцу Альмарика, я был готов пропеть осанну. Гиены подо мной, полаяв и повыв еще немного, отправились на поиски другой, более легкой добычи. Мало-помалу тепло проникло в мое окоченевшее тело и расслабило одеревеневшие мышцы. Я с трудом поднялся на ноги, размял руки и ноги и триумфальным криком поприветствовал наступление нового дня — совершенно так же, как делал первобытный человек десятки тысяч лет назад, дожив до очередного рассвета.

Более-менее придя в себя, я спустился из своего убежища на землю и решительно направился к ореховым кустам. Расколов полдюжины плодов, я съел их содержимое — лучше умереть от отравления, чем от голода. В этот момент мне казалось, что ни одно блюдо на Земле не было таким вкусным. Орехи прекрасно утоляли голод, и никаких симптомов отравления не последовало. Я начал адаптироваться к окружающим условиям. По крайней мере, стало ясно, что с голоду я не умру. Первое препятствие было преодолено — я осваивался с жизнью на Альмарике.

* * *

Описывать подробно следующие несколько месяцев моей жизни не имеет смысла. Я жил среди скал и холмов, испытывая столько страданий и лишений, сколько люди на Земли уже тысячелетия не испытывали. Не будет преувеличением заметить, что только человек невероятной силы и упорства мог бы выжить там, где удалось мне. Но я не просто выжил. Я приспособился и освоился в этом негостеприимном мире.

Первое время я не отваживался покидать свое ущелье, где, по крайней мере, у меня были вода и пища. Я построил себе что-то вроде шалаша из веток на каменном языке, ставшем для меня ночным пристанищем, Нельзя сказать, что я там спал, нет, сном это состояние назвать было трудно. Я, скорчившись, лежал, обхватив себя руками, коротая время до рассвета, чтобы днем при малейшей возможности впасть в неглубокий, чуткий сон. Постепенно у меня выработалась способность просыпаться от малейшего непривычного шороха.

Остальное время я проводил, бродя по окрестным холмам в поисках орехов. Нельзя сказать, что эти прогулки были безопасным занятием. Не единожды мне приходилось спасаться бегством или искать убежища на крутых скалах или высоких деревьях. Предгорья населяло огромное количество разных зверей, в большинстве своем кровожадных хищников.

Именно по этой причине я держался своей территории, где был в сравнительной безопасности. В холмы же меня гнала та самая сила, из века в век двигавшая человечеством — от неандертальцев до колонизаторов-европейцев, — поиск пищи. К этому времени я объел уже почти все орехи поблизости, и, хотя жизнь на природе и набор мышечной массы пробуждали поистине зверский аппетит, не я один был виновником истощения запасов. Полакомиться орехами приходили сюда и огромные животные, напоминающие медведей, и другие — похожие на покрытых густым мехом бабуинов. Несмотря на любовь к орехам, судя по вниманию, проявляемому ими к моей персоне, не чурались они и мясной пищи.

Избежать встречи с медведями было не так уж трудно. Эти исполины не очень быстро двигались, не умели лазать по деревьям и, к счастью, не отличались остротой зрения. Но вот бабуинов я ненавидел всеми фибрами своей души и смертельно боялся. Эти твари буквально не давали мне жизни; они отлично бегали и лазали, да и каменные кручи не были для них препятствием.

Как-то раз им удалось загнать меня в мое убежище, и один из бабуинов перепрыгнул с ветки на выступ скалы вслед за мной. Проклятая тварь не учла, что человек, прижатый к стенке, становится куда опаснее, чем можно ждать от него в данной ситуации. Все мое существо затопил ослепительный гнев, я не желал более быть объектом охоты. Инстинкт защиты жилища заставил меня броситься на врага грудью. Я выхватил кинжал и изо всех сил вонзил стальное жало прямо в грудь бабуину, пригвоздив его к скале, добрая сталь пронзила плоть и почти на дюйм вошла в рыхлый песчаник.

Этот случай доказывает не столько отличное качество альмариканской стали, сколько возросшую крепость и силу моих мышц. Я, привыкший быть сильнейшим у себя дома в Америке, здесь, на Альмарике, оказался слабаком. Но в отличие от безмозглых тварей у меня была способностью тренировать свое тело и свой разум. Постепенно я стал заново обретать уверенность в себе.

Чтобы выжить, мне нужно было окрепнуть и закалиться. И я это сделал. Моя кожа, выдубленная солнцем, дождем и ветром, стала практически нечувствительной к холоду, жаре и боли. Я больше не синел от холода по ночам, острые камни не ранили мне подошвы при ходьбе и лазании. Мышцы не только налились новой силой, но и стали куда более выносливыми. Могу с уверенностью сказать: я достиг физической формы, какую не набирал вот уже многие поколения ни один житель Земли.

Я мог с ловкостью обезьяны взлетать по отвесным скалам, цепляясь за малейшие выступы и трещины, мог часами бежать без остановки, а на коротких дистанциях перегнать меня могла бы, пожалуй, только скаковая лошадь. Раны, единственным лекарством для которых была ледяная вода, заживали сами собой.

Буквально за несколько месяцев до моего вынужденного перемещения на Альмарик одно из медицинских светил, эксперт в области физической культуры, назвал меня идеально подходящим для жизни в дикой природе. Так вот, доктор и представить себе не мог, насколько он окажется прав. И если говорить положа руку на сердце — я тоже. Сравнить меня сейчас с тем, кого обследовал тот ученый, — так я был просто неженкой и слабосильным хлюпиком.

Я на этом останавливаюсь лишь по одной причине — чтобы показать, какой тип человека формирует дикая природа. Если бы она не выковала из меня совершенное существо из кремня и стали, я просто не смог бы уцелеть в кровавой схватке, которая на Альмарике называется жизнью.

С ощущением собственной силы ко мне вернулась и присущая мне уверенность. Я крепко стоял на ногах, чтобы с презрением поглядывать на своих соседей — жестоких, но неразумных тварей. Больше я не убегал сломя голову от одинокого бабуина. Наоборот, я вел настоящую войну с этимизверюгами, будто основанную на кровной вражде. Я относился к ним так, как к людям-врагам на Земле. Ведь они поедали те самые орехи, которыми питался и я.

Достаточно скоро бабуины уяснили новый расклад сил и перестали преследовать меня. И наконец настал тот день, когда я один на один встретился с вожаком их стаи. Косматая тварь набросилась на меня из-за кустов, сверкая полными ненависти глазами. Отступать было поздно, да и в любом случае делать этого я не собирался. Увернувшись от скрюченных пальцев обезьяны, норовившей вцепиться мне в горло, я хладнокровно вонзил кинжал прямо в сердце осмелившейся бросить мне вызов твари.

Но заглядывали в долину и куда более опасные звери, встречаться с которыми я не хотел бы ни при каких обстоятельствах: гиены, саблезубые леопарды (теперь мне хорошо удалось рассмотреть животное, с когтями которого я познакомился в первый день пребывания в этом ущелье) — больше и тяжелее, чем земные тигры, и куда более кровожадные; огромные, похожие на лосей звери с крокодильими челюстями; гигантские вепри, покрытые толстым слоем свалявшейся щетины, которую, казалось, было бы не пробить и самому острому мечу. Встречались и другие чудовища, появлявшиеся только по ночам, впрочем, не могу сказать, как они выглядели. Двигались эти зверюги совершенно бесшумно, лишь изредка издавая низкий вой или глухое уханье. Инстинктивно мне они показались куда более опасными, чем те, с которыми я встречался при свете дня.

А однажды я проснулся на своей скале от непривычной тишины, в которую погрузился ночной лес. Тишина эта была напряженной и буквально сочилась угрозой. Луна только что зашла, и вокруг была абсолютная тьма. Ни вопли бабуинов, ни леденящий душу вой гиен не нарушали зловещее молчание. Меж каменных отрогов что-то двигалось. Я слышал лишь шелест травы, отмечавший бесшумное движение какого-то огромного тела, но в темноте мои глаза смогли лишь уловить гигантскую бесформенную тень — нечто, неестественно большее в длину, чем в ширину. Через какое-то время монстр скрылся за скальной грядой, и сразу же словно вздох облегчения пронесся над долиной. Ночь снова наполнилась привычными звуками, и я уснул, больше ощутив животом, нежели осознав головой, что лишь случай спас меня, да и большинство остальных обитателей долины, от неведомого, но смертельно опасного чудовища.

Я уже говорил, что причина соперничества с бабуинами крылась в нехватке съедобных орехов. Вскоре мне пришлось покинуть ущелье, чтобы наши источник пропитания. Я забирался на вершины холмов, перелезал через скалы, карабкался по горным кручам и пересекал ущелья. Мне нечего рассказать вам об этих днях: я голодал и объедался до отвала, нападал на более слабых и убегал от тех, кто был сильнее меня, защищал свою жизнь в кровавых схватках — в общем, я жил обычной, полной радостей и опасностей жизнью дикаря.

Вы наверняка сочтете, что я страдал от отсутствия общества себе подобных, книг, одежды, развлечений — всех этих атрибутов цивилизованной жизни. С точки так называемого человека моя жизнь выглядела жалким прозябанием. Мне так не кажется. В этом существовании не только полностью нашли применение все мои способности, но я еще рос и совершенствовался. Я уверен, что истинная сущность человеческой жизни — борьба против враждебных сил природы, а все остальное — иллюзии для слабаков, не имеющие реального значения.

Мою жизнь наполняли события и приключения, заставлявшие работать мозг и тело на сто процентов. Просыпаясь утром, я знал, что увижу закат только благодаря своей силе, выносливости и храбрости. Тысячи ликов смерти взирали на меня со всех сторон. Даже во сие я не мог ослабить бдительность. Закрывая глаза вечером, я никогда не был уверен, что увижу рассвет живым и невредимым. Я все время был начеку. Поверьте, эта фраза значит куда больше, чем может показаться вам на первый взгляд. Внимание изнеженного цивилизацией человека всегда рассеяно. Его отвлекают тысячи вещей. Он даже не понимает, скольким ему пришлось пожертвовать, борясь за развитие своего интеллекта.

Жизнь на Альмарике заставила меня понять, что я тоже был сыном своего времени, и мне пришлось переделывать себя, перестраивать сознание, учиться концентрировать внимание. И только когда мне удалось стать другим человеком, я стал по-настоящему живым. Любой шорох, каждая тень, каждый след имели для меня значение. От ногтей до кончиков волос я был напряжен и готов к действию.

Меня переполняла жизненная энергия, каждая клеточка, каждая жилка, каждый мускул вибрировали в беспрестанном гимне жизни. Наконец-то мой рассудок стал совершенно здоров. Почти все мое время и силы уходили на то, чтобы добыть пропитание и спасти свою шкуру, поэтому мне было не до комплексов и никчемной рефлексии. Тем же утонченным умникам, которые сочтут такое миропонимание упрощенным, я напомню, что легко рассуждать о сложных материях, когда о твоем пропитании и жизни позаботились другие. Моя жизнь и раньше была не слишком усложнена, а теперь она и вовсе упростилась. Я жил одним днем, не задумываясь о прошлом и будущем.

Зато теперь моя душа находилась в гармонии с миром и с собой, чего не можете сказать о себе вы, кому, как мне ранее, всю жизнь приходится обуздывать инстинкты и усмирять страсти. Я же стал свободен, свободен использовать все свои силы в не скованной надуманными рамками борьбе за выживание, и я знал, что о такой свободе другие не могут и мечтать.

Итак, в своих странствиях — с тех пор как покинул ущелье — я прошел огромное расстояние. И на всем протяжении моего пути мне не встретилось никаких следов деятельности человека или других разумных существ.

* * *

Встреча с человеческим существом была для меня совершенно неожиданна. В один из дней, поднявшись на вершину холма и оглядывая окрестности, я совершенно случайно наткнулся взглядом на фигуру человека. Впрочем, замоченному мной загоревшему дочерна атлету, как две капли воды походившему на предыдущего хозяина моей одежды и оружия, было сейчас не до меня. Этот человек вел неравный бой с саблезубым леопардом на травянистой поляне ниже по склону. Исход боя не вызывал у меня сомнений: ни один человек не может противостоять в поединке гигантской кровожадной кошке.

Тем не менее чернокожий боец размахивал стальным кинжалом, очерчивая границу между зверем и его добычей. Судя по блестящей от крови шкуре леопарда, альмариканин уже некоторое время противостоял хищнику, но было ясно, что он долго не продержится и схватка завершится гибелью человека.

Даже не потрудившись додумать эту мысль до конца, я уже мчался вниз по склону. Разумеется, я не был ничего должен тому человеку, но его отчаянная храбрость нашла чувствительный отклик в глубине моей огрубевшей души. Я не стал кричать, экономя дыхание, а молча бросился на леопарда со спины. Мне не хватило буквально мгновения. Когда я нанес зверю сильнейший удар кинжалом под лопатку, воин выронил свой клинок и рухнул под натиском хищника, сомкнувшего огромные клыки на горле несчастного.

Зверь выпустил свою жертву и с диким ревом покатился по траве, орошая ее кровью, в агонии вырывая когтистыми лапами громадные куски земли. Зрелище было не для слабонервных; я с облегчением вздохнул, когда саблезубый демон конвульсивно выгнулся и затих.

Я подошел к человеку, лежащему в луже крови. Горло его было разорвано, но в глубине раны пульсировала неповрежденная артерия. Куда страшнее выглядела рана на животе. Когти леопарда распороли человека от подреберья до паха — через рваные края раны виднелись синевато-белые внутренности и надломленные ребра. К моему невероятному удивлению, человек был не только жив, но и оставался в сознании. Однако жизнь покидала его с каждой каплей крови.

Я как мог перевязал альмариканину раны его же одеждой и посмотрел бедняге в сереющее лицо. Да, этот человек явно принадлежал к тому же народу, что и тот, с которым я подрался в первый день пребывания на Альмарике. Его невероятная живучесть и воля к жизни, которые, как я уже имел удовольствие узнать, были свойственны людям его расы, ничем не могли помочь ему.

Стоило мне лишь на минуту отвлечься и предаться воспоминаниям, я сразу же чуть не поплатился за это жизнью. Я услышал свист, и что-то пролетело мимо моего уха, обдав меня ветерком. Обернувшись, я увидел длинную стрелу, торчащую из земли. До меня донеслись громкие крики: ко мне со всех ног неслись полдюжины волосатых варваров, на ходу прилаживая стрелы к лукам.

Я зигзагами понесся прочь. Свист стрел вокруг меня изрядно помог мне набрать нужную скорость. Добравшись до спасительной стены зарослей, я вломился в кусты и полез вглубь, царапаясь о шипы и обдирая локти и колени. Этот случай окончательно уверил меня в воинственности и враждебности людей Альмарика и укрепил мою решимость по возможности избегать встреч с ними.

Вспоминая бежавших ко мне людей, я изумленно сообразил, что кричали они на чистейшем английском. Кроме того, по-английски говорил и мой первый противник. Тщетно я искал ответа на этот вопрос. За время, проведенное на Альмарике, я разобрался, что все местные растения, вещи и живые существа, при некоторой схожести с земными, имеют куда больше различий, чем общих черт с ними. Невозможным казалось предположить, что эволюция на столь отдаленных планетах привела к созданию абсолютно одинакового языка. С другой стороны, не верить собственным ушам я тоже не мог. Выругавшись, я решил не тратить времени на бесплодные размышления.

И тем не менее это происшествие, эта встреча с братьями по разуму, пускай и враждебными, не шла у меня из головы. Мучимый тоской, я начал страстно желать попасть в общество себе подобных, а не скитаться в одиночестве по дикому краю, населенному одними кровожадными хищниками. И, когда однажды горы сменились бескрайней равниной, доходящей до самого горизонта, я решил попытать счастья и идти вперед на поиски равных мне по уму созданий, несмотря на то что не ожидал встретить взаимопонимание и доброжелательное отношение.

Прежде чем покинуть холмы, я, повинуясь неясному внутреннему требованию, сбрил острым, как бритва, кинжалом изрядно выросшие бороду и усы и, насколько мог, подровнял гриву волос на голове. Не могу сказать точно, зачем я так поступил: должно быть, человек, отправляясь в новые места, старается привести себя в порядок, чтобы «лучше выглядеть». Решив отложить свое выступление на завтра, я последний раз заночевал в холмах.

Я вступил на бескрайнюю равнину, простиравшуюся на юг и восток, с первыми лучами солнца и за первый день без каких бы то ни было происшествий покрыл немалое расстояние. По пути я пересек несколько небольших речек, трава по берегам которых поднималась выше человеческого роста. Я слышал, как в этих густых зарослях ворочаются и чавкают какие-то крупные животные, которых я с превеликой осторожностью старался обходить стороной.

В местах разливов речек в изобилии летали птицы самых разнообразных размеров и раскрасок. Одни молча парили над моей головой, другие же с пронзительными криками падали в воду, чтобы схватить какую-нибудь рыбешку.

Кроме того, мне несколько раз встречались стада травоядных, похожих на некрупных оленей, а один раз я наткнулся на совершенно невероятное создание: представьте себе средних размеров свинью с невозможно толстым животом, которая, подобно кенгуру, передвигается неравномерными скачками на длинных и тонких ногах. Это зрелище настолько меня позабавило, что я рассмеялся во весь голос, впервые, кстати, после моего появления на этой планете.

В ту ночь я уснул прямо в густой траве неподалеку от мелкой речушки и мог бы стать добычей какого-нибудь ночного хищника. Но судьба оказалась ко мне благосклонна; хотя темнота вокруг была полна ревом и рыком охотящихся чудовищ, ни одно из них не заинтересовалось мной. Ночь была теплой и приятной и так не похожа на ледяные ночи в предгорьях.

Следующий день был щедр на открытия. Я не упоминал об этом, но с тех пор как я оказался на Альмарике, я не видел огня. Скалы и холмы здесь были сложены из какого-то неизвестного на Земле камня, напоминающего мягкостью песчаник. И вот на равнине я наткнулся на кусок зеленоватого камня, очень напоминавшего на ощупь кремень. Затратив некоторые усилия на первые неудачные попытки, я все же сумел высечь из него искры скользящим ударом кинжала и запалить ими раскрошенную в труху сухую траву. Несколько минут осторожного раздувания, и я становлюсь счастливым обладателем небольшого костерка.

Следующей ночью я окружил место своего привала огненным кольцом из долго горящих стеблей растения, похожего на бамбук. Впервые я чувствовал себя в безопасности, хотя и привычно вздрагивал, заслышав крадущиеся шаги неподалеку или увидев отражающие огонь глаза в темноте.

На этой равнине основное мое меню составляли те плоды, которые, как я видел, поедали птицы. Эти фрукты были вкусны, хотя им явно недоставало питательности уже привычных мне орехов. Имея возможность развести огонь, я начал плотоядно присматриваться к оленям, прикидывая, каким способом можно было бы прикончить одного из этих крайне осторожных и боязливых созданий.

Так я много дней шел по равнине, которой, казалось, не будет ни конца ни края, пока не набрел на большой, огороженный стеной город.

Увидал я его перед самым закатом, и, как бы мне ни хотелось побыстрее войти в него, я заставил себя повременить до утра. Привычно соорудив костер, я гадал, заметят ли огонь с городских стен и не вышлют ли горожане отряд, чтобы выяснить, кто и зачем всю ночь напролет жжет сухостой и стебли бамбука.

Как всегда быстро стемнело, и в неясном свете звезд я не смог разглядеть никаких подробностей крепости. Однако в размытых тенях угадывались массивные стены с могучими сторожевыми башнями.

Я так и не смог уснуть. Лежа на прогретой солнцем земле в огненном кольце, я пытался представить себе, как могут выглядеть обитатели этого сурового города. Окажутся ли они членами дикой и кровожадной расы, с представителями которой у меня уже был печальный опыт встреч? Хотя вряд ли такие примитивные создания смогли бы построить столь внушительное сооружение. Может быть, мне предстояла встреча с более цивилизованным народом. Может быть… Хотя местная жизнь приучила меня к тому, что любые предположения могли оказаться неверными.

Когда наконец взошла луна, мои догадки подтвердились. Могучая крепость возвышалась черным монолитом на темно-синем бархате неба. Словно позолоченные, сверкали стены, башни и крыши за ними. Внезапно меня посетила мысль, что будь во власти людей-обезьян построить хоть что-то, именно таким бы оказался плод их трудов.

2

Как только горизонт начал светлеть, я уже бодро шел по равнине к таинственному городу, предчувствуя, что, скорее всего, совершаю самый безрассудный поступок в своей жизни. Но любопытство, помноженное на одиночество, а также привычка никогда не сворачивать с избранного пути — все это пересилило осторожность.

Чем ближе я подходил к крепостным стенам, тем больше деталей города открывалось моему взгляду. Так, я рассмотрел, что стены и башни были сложены из огромных каменных блоков со следами грубой обработки. Похоже, после того как их вырубили в каменоломнях, их не касалось тесло камнетеса и уж точно никому не пришло в голову их полировать или облицовывать. Эта мрачная цитадель создавалась для одной-единственной цели — защищать ее обитателей от врагов.

Как ни странно, пока что не было видно самих обитателей. Город можно было бы счесть покинутым, если бы не утоптанная множеством ног дорога, ведущая к воротам. Никаких садов или огородов вокруг города не было и в помине, густая трава подходила к самому основанию стен. Подойдя к воротам, прикрываемым с обеих сторон двумя массивными сторожевыми башнями, я заметил несколько темных голов, мелькнувших над стеной и на верхних площадках башен.

Я остановился и поднял руки в знак приветствия и в старинном жесте мира. В эти минуты солнце как раз взошло над стенами и ослепило меня. Не успел я открыть рта, чтобы обратиться к крепостной страже, как послышался звонкий хлопок, очень мне напомнивший винтовочный выстрел; над стеной поднялось облачко белого дыма, и сильнейший удар в голову заставил меня рухнуть без сознания.

Пришел я в себя сразу же, а не пребывал в полубеспамятстве, словно рывком, повинуясь усилию воли. Я лежал на голом каменном полу в просторном помещении, стены и потолок которого были сложены из уже знакомых мне блоков зеленоватого камня. Уже достаточно высоко поднявшееся солнце равнодушно глядело на меня сквозь узкое зарешеченное окно. Комната, если не считать единственную грубо сколоченную скамью, была совершенно пуста.

Вокруг моего пояса была обмотана тяжелая железная цепь, скрепленная каким-то странным замком. Противоположный ее конец был закреплен на вмурованном в стену большом железном кольце. Мне бросилось в глаза, что в этом странном месте все было крупным и массивным.

Голова сильно болела. Я поднес к ней руку и обнаружил, что рана, оставленная неизвестным предметом, пущенным со стены, умело перевязана тканью, весьма похожей на шелк. Посмотрев на пояс, я убедился в правильности своего предположения — кинжала там не было и в помине.

Я от души выругался. С тех пор как я попал на Альмарик, я не был уверен в своем будущем, не мог загадывать даже надень вперед, но, по крайней мере, я был свободен. Теперь же я оказался в лапах одному богу известных тварей, которые явно ничего не слышали о священности человеческой жизни. Но, привыкший к самым злонамеренным поворотам судьбы, я не потерял самообладания и не впал в панику, Правда, в первый момент меня охватил ужас, сродни тому чувству, которое испытывает загнанное в ловушку или пойманное животное, но очень быстро оно уступило место дикой ярости. Вскочив на ноги, я заметался по комнате, насколько позволяла моя железная привязь.

Прекратить бесплодные попытки освободиться от оков меня заставил звук открываемой двери. Я сжался как пружина, приготовившись к отражению любого нападения, но совершенно не был готов увидеть то, что предстало перед моими глазами.

В дверном проеме появилась девушка. Совершенно обычная земная девушка, если не считать странной одежды; разве что более стройная, чем большинство встречаемых мной раньше. Черные как смоль волосы незнакомки резко контрастировали с алебастрово-белой кожей. Некое подобие туники без рукавов из тонкой воздушной ткани позволяло рассмотреть гладкие изящные руки, а глубокий вырез более подчеркивал, чем скрывал прекрасную грудь. Ее одеяние, перехваченное тонким ремешком на поясе, оканчивалось чуть выше колен. Крепкие икры обвивала шнуровка изящных сандалий.

Незнакомка замерла в дверях, широко распахнув от удивления при виде меня фиалковые глаза и приоткрыв кораллово-красные губы. В следующий момент она взвизгнула от страха и, повернувшись, опрометью бросилась вон.

Я смотрел ей вслед. Если она была типичной представительницей населявшего этот город народа, мои предыдущие выводы были ошибочными. Эта девушка явно принадлежала к народу с развитой и утонченной культурой.

Мои размышления были прерваны звуком тяжелых шагов, голосами спорящих людей, в следующий миг в комнату ввалилась целая толпа мужчин, сразу же замолчавших, увидев меня пришедшим в сознание и на ногах. Их вид рассеял мои иллюзии относительно утонченности строителей города. Все они, как на под-бор, относились к знакомому мне типу низколобых здоровяков, заросших черными волосами, с обезьяноподобными лицами, со свирепым выражением налитых кровью глаз. И хотя они отличались по росту или по оттенку кожи и волос, от каждого из них буквально исходили флюиды первобытной дикой силы и грубости. В дюжине пар обращенных в мою сторону серо-стальных глаз ясно читалась враждебность. Все вошедшие были вооружены, и при виде меня руки их инстинктивно легли на рукояти кинжалов.

— Тхак! — прорычал один из них. — Да он пришел в себя!

— Думаешь, он сможет говорить или понимать человеческий язык? — огрызнулся другой.

Все это время я, задохнувшись от удивления, прислушивался к их речи. Наконец-то я разобрался, что говорили они не по-английски! Это откровение просто поразило меня. Как могло случиться, что я прекрасно понимал речь этих дикарей, говоривших не на каком-либо из земных языков? Более того, я даже понимал смысл понятий, не имевших аналогов в земной речи. Однако сейчас не время было ломать голову над причинами этого явления.

— Я не хуже тебя говорю и все понимаю, — выпалил я недолго думая. — И хотел бы знать: кто вы? Что это за город? И с какой стати вы напали на меня? Почему, в конце концов, я закован в цепи?

Дикари ошалело заморгали, словно не знали, верить или нет своим ушам.

— Он говорит, Тхак его разорви! — хрюкнул один из них. — Я же говорил, что он вылез из-за Барьера!

— Из выгребной ямы он вылез, — злобно рявкнул другой. — Это просто мерзкий тонконогий выродок, оскорбивший свет своим появлением. Такую пакость надо давить во младенчестве.

— Надо поинтересоваться, как у него оказался кинжал Костолома, — предложил еще кто-то.

Один из мужчин поздоровее отделился от группы и, с откровенным недоверием глядя на меня, издали показал мне мой кинжал.

— Где это ты украл его? — поинтересовался он.

— Я ничего не крал! — рявкнул я, придя в неописуемую ярость, словно доведенный до бешенства зверь. — Я отобрал этот кинжал у прежнего хозяина в честном бою один на один!

— Ты убил его? — раздались недоверчивые голоса.

— Нет, — буркнул я уже тише. — Мы дрались голыми руками, пока он не схватился за оружие. Тогда я его так отделал, что он остался лежать без сознания.

Мои слова были встречены шумными криками. Сначала я подумал, что дикарей взбесили мои слова, но вскоре я разобрался, что они просто спорили между собой.

— А я говорю, что он врет! — перекрыл общий гвалт зычный рев, похожий на бычий. — Неужели не ясно, что Логар Костолом не тот парень, который уступит в драке этому изнеженному сопляку. Только Гор Медведь смог бы справиться с ним. И никто другой!

— Да? А кинжал у него откуда? — яростно взревел другой.

Скандал разгорелся с новой силой, и вскоре в качестве аргументов спорщики начали обмениваться оплеухами и зуботычинами; казалось, еще немного — и спор перейдет в грубую поножовщину.

Делу положил конец тот самый дикарь, что спрашивал меня о кинжале, который изо всех сил застучал рукояткой моего оружия по стене и заорал с невероятной силой:

— Заткнитесь! Все заткнитесь! Если еще хоть кто-нибудь разинет рот, я башку ему оторву!

Видимо, он был у моих тюремщиков самый главный, так как его призыв и угрозы возымели действие. Шум быстро затих, и предводитель, как будто ничего не произошло, продолжил более спокойно:

— Кинжал сам по себе ничего не значит. Костолома могли застать спящим, заманить в засаду, наконец, этот парень мог просто украсть клинок или найти его. Нам-то какое дело, мы же не братья Логара Костолома, чтобы волноваться о его судьбе?

Одобрительное хмыканье встретило его слова. Кем бы ни был этот Логар Костолом, здесь он большой любовью не пользовался.

— Вопрос сейчас в другом: что нам делать с этим созданием природы? Нужно собрать совет и обсудить это дело. По крайней мере, я не думаю, что эта тварь съедобна. — Лицо дикаря расплылось в улыбке.

Оказывается, этим полуобезьянам не было чуждо чувство юмора, пусть и такого животного.

— Можно попробовать выделать его шкуру, — с сомнением предложил кто-то.

— Тонковата будет, — не согласился с ним сосед.

— Вообще-то я не сказал бы, что он очень мягкий, — вновь заговорил главный. — Когда мы его тащили, я подумал, что у него под кожей камни.

— Нашли о чем спорить, — вмешался еще один, — сейчас отрежем кусочек да посмотрим, на что годится его шкура и что у него внутри.

С этими словами он направился ко мне, вынимая из ножен кинжал. Все остальные следили за его действиями.

Это переполнило чашу моего терпения. Меня погребла под собой мутная волна гнева, глаза застила кровавая пелена. И когда я понял, что это животное вполне серьезно намерено попробовать на мне остроту своего оружия, я окончательно потерял над собой контроль. Взвыв, я схватил перекинутую через плечо цепь обеими руками, обмотал ее вокруг запястий для крепости захвата и, расставив покрепче ноги, откинулся назад, обрушившись на железные звенья всем своим весом. Мои мышцы вздулись, из носа хлынула кровь, но наградой мне был треск разламываемого камня — не выдержало вмурованное в стену кольцо. Я, словно живой снаряд, отлетел прямо под ноги дикарям, которые не замедлили наброситься на меня.

Мой звериный вопль едва ли не перекрыл весь их хор, а мои кулаки заработали как два стальных поршня. Да, знатная удалась потасовка! Мои противники не пытались убить меня и не стали доставать оружие, решив взять меня живой массой. Мы сцепились в один визжащий, царапающийся и кусающийся ком, перекатывающийся из одного угла комнаты в другой. В какой-то момент мне показалось, что в дверном проеме появились женские лица, похожие на виденную мной красавицу, но сейчас мне было не до них. Со всех сторон на меня навалились огромные туши, глаза заливал пот, и в них все плыло от основательного удара в нос. Мои зубы впились в чье-то покрытое волосами ухо, и я не преминул сжать их изо всех сил.

Несмотря на мое удручающее состояние и подавляющее численное превосходство противников, я сумел достойно постоять за себя. Перебитые челюсти, расплющенные уши, сломанные носы, выбитые зубы — вот была главная награда, а стоны пострадавших от моих могучих кулаков звучали для меня торжественным маршем. К сожалению, проклятая цепь обвилась вокруг моих ног, лишив меня подвижности, да к тому же повязка слетела с головы, рана раскрылась, и мое лицо оказалось залитым кровью. Спутанный и ослепленный, я не смог точно наносить удары, и вскоре повисшим на моих руках и ногах противникам удалось меня скрутить.

Бросив меня в углу, альмарикане расползлись в разные стороны и, кто сидя, кто лежа, постанывая и охая, принялись осматривать полученные увечья. Я же продолжал осыпать их бранью и проклятиями. Несмотря на то что сам почти терял сознание, я очень порадовался тому жалкому состоянию, в котором пребывали мои противники. Еще больше меня обрадовало заявление одного из них, что у него сломана рука. Другой и вовсе вырубился, и, чтобы привести его в чувство, потребовалось вылить на него кувшин холодной воды. Кто принес воду — я со своего места видеть не мог, но наверняка это была одна из женщин, наблюдавших за дракой из дверей.

— Его рана опять открылась, — пробурчал один из бойцов, тыкая в меня пальцем. — Так он истечет кровью и подохнет.

— Надеюсь, не сразу, — простонал другой, лежавший, скорчившись в углу. — Как он пнул меня! Я умираю. Принесите вина.

— Если ты действительно умираешь, нет смысла переводить на тебя доброе вино, — сурово оборвал его жалобы их предводитель, скорбно разглядывая выбитый зуб, но тем не менее бросил: — Акра, перевяжи-ка пленника.

Тот, которого звали Акра, без особой охоты подошел ко мне и наклонился.

— Только попробуй дернуть своей тупой башкой, — злобно рыкнул он.

— Убирайся прочь! — огрызнулся я. — Ничего мне от вас не нужно. Только попробуй дотронуться до меня, я тебе руки вырву!

Человек, раздраженный моим тупым, с его точки зрения, упрямством, ткнул резким движением меня пятерней в лицо, попытавшись прижать мою голову к полу. Это было ошибкой с его стороны. Я со всей силой вцепился зубами в его палец — послышался хруст, за которым последовал душераздирающий вой, и лишь с помощью товарищей неудачливому Акре удалось освободить изувеченный палец от моей хватки. Обезумев от боли, он вскочил на ноги и изо всех сил пнул меня в висок. Ударившись раненой головой об угол скамьи, я надолго потерял сознание.

Когда я очнулся, то обнаружил, что рана моя перевязана, сам я связан по рукам и ногам, а опутывающая меня цепь приклепана к новому кольцу, несомненно, более основательно вмурованному в стену, нежели первой.

За окном стояла ночь, и сквозь решетку я различил ставшие уже привычными звезды. Мой угол освещал одинокий факел, укрепленный в специальной нише и горевший странным ровным белым пламенем, остальную часть комнаты скрывала полутьма.

Прямо напротив меня, на скамейке, подперев голову руками и поставив локти на колени, сидел мужчина, видимо уже какое-то время внимательно наблюдавший за мной.

— Я уже думал, ты вообще никогда не очухаешься, — наконец сказал он.

— Паршивого пинка будет маловато, чтобы покончить со мной, — оскалился я в ответ. — И уж тем более это сможет сделать не такая свора хиляков, как ваша. Если бы не рана и не эта проклятая цепь, я бы вам показал…

Похоже, мои оскорбления ничуть его не разозлили, а, наоборот, вызвали интерес. Почесав покрытую свежей запекшейся кровью ссадину на скуле, он спросил:

— Кто ты такой? Откуда ты вообще взялся?

— …!

— В Котхе никто не должен быть голодным, — сказал он невозмутимо, одной рукой поднимая стоявший у ног котелок, положив другую на рукоять кинжала. — Я поставлю эту чашу рядом с тобой, чтобы ты смог подкрепиться, но учти, если тебе в голову придет укусить или ударить меня, испытаешь на своей шкуре остроту моего клинка.

Я промычал что-то неопределенное. Альмариканин поставил чашу рядом со мной, одним движением перерезал связывающую мои руки веревку и торопливо отступил на безопасное расстояние. В чаше оказалось нечто вроде похлебки, утолявшей одновременно голод и жажду. Наполнив желудок, я почувствовал, что настроение мое улучшилось, и уже с большей охотой ответил на вопросы стражника.

— Меня зовут Иса Кэрн, я американец, с планеты Земля.

Альмариканин не понял.

— Это где? За Барьером? — спросил он, нахмурив брови.

Теперь пришла моя очередь удивляться.

— Я не понимаю тебя, — был мой ответ.

— Значит, мы оба не понимаем друг друга, — покачал он головой, — но если тебе неизвестно даже, что такое Барьер, значит, ты не мог прийти из-за него. Ладно, с этим разберемся потом. Ты лучше ответь, откуда ты шел, когда мы заметили тебя на равнине. Это твой костер горел неподалеку всю прошлую ночь?

— Скорей всего, мой, — признался я. — Много месяцев я прожил в предгорьях к западу отсюда. Лишь несколько дней назад я спустился на равнину.

Мой собеседник вытаращил на меня глаза.

— Ты жил на холмах? Один, вооруженный всего лишь кинжалом? — спросил он, мотая головой, не в силах оправиться от удивления.

— Ну да, а что такого? — пришла моя очередь удивляться.

Он покачал головой, не зная, верить мне или нет.

— Еще несколько часов назад я сказал бы, что ты лжешь, и даже не стал бы терять время, разговаривая с тобой. Но теперь я уже не настолько в этом уверен.

— Как называется этот город? — спросил я его.

— Котх, город племени котхов. Наш вождь Кошут Скуловерт. А меня зовут Таб Быстроног. Меня назначили сторожить тебя, пока остальные воины держат совет.

— Что еще за совет? — поинтересовался я.

— Они обсуждают, как с тобой поступить. Совет начался на закате, и не похоже, чтобы дело шло к концу.

— А в чем разногласия?

— Ну, — чуть пожал плечами Таб, — одни парни хотят тебя повесить, другие же настаивают на том, чтобы содрать с тебя кожу живьем.

— А никому не пришло в голову предложить отпустить меня с миром? — мрачно пошутил я.

Таб бросил на меня холодный взгляд.

— Не прикидывайся дураком, — буркнул он. Нашу беседу прервали шаги за дверью, и в комнату вошла девушка — та самая, которая, ранее испугавшись меня, убежала. Таб неодобрительно покосился на нее.

— Что ты здесь делаешь, Альта? — спросил он.

— Я хочу посмотреть ка незнакомца, — ответила та мягким мелодичным голосом. — Я никогда не видела подобных ему. Его кожа почти такая же нежная, как моя, и на ней нет волос. А какие странные у него глаза! Откуда он пришел?

— Говорит, что с холмов, — не слишком любезно ответил Таб.

Альта даже руками всплеснула.

— Но ведь на холмах, за исключением диких зверей, никто не живет! Неужели это тоже какое-то животное? Я слышала, что он умеет говорить и очень понятливый…

— Так оно и есть, — подтвердил Таб, — а еще он умеет вышибать мозга прямо голыми руками, у него кулаки тверже и тяжелее, чем булыжники. Так что шла бы ты отсюда от греха подальше. Если этот дьявол схватит тебя, то сожрет целиком — и хоронить нечего будет.

— Я не буду подходить к нему, — заверила моего стража девушка. — А ведь глядя на него не скажешь, что это чудовище. Смотри, в его взгляде совсем нет злобы. Скажи, а что с ним сделают?

— Совет решит. Может быть, предоставят ему шанс сразиться один на один с саблезубым леопардом голыми руками.

Альта закусила кулачок — такого, полного чувства и притом чисто человеческого жеста здесь, на Альмарике, я еще не видел.

— В чем его вина, Таб? Он ведь ничего не сделал… Он пришел один, без оружия, не скрываясь. Стражники выстрелили в него без предупреждения, а теперь…

Таб с раздражением взглянул на девушку:

— Довольно, если твой отец узнает, что ты вступаешься за пленника…

Видимо, угроза была вполне серьезной, потому что девушка тотчас же потупилась.

— Не говори ему, пожалуйста, — сказала она жалобно и пошла к выходу. Дойдя до дверей, она вдруг вскинула голову и выкрикнула: — И все равно так нельзя! Даже если отец до крови выпорет меня, я по откажусь от своих слов!

Она выбежала из комнаты, закрыв лицо руками.

— Что это за девушка? — спросил я.

— Альта, дочь Заала Копьеносца.

— А он кто?

— Один из тех, кого ты так любезно отделал некоторое время назад.

— Ты хочешь сказать, что эта девчонка — дочь такого… — Мне не хватило слов.

— А что с ней не так? — не понял меня Таб. — Она ничем не отличается от остальных женщин нашего племени.

— Выходит, все женщины похожи на нее, а мужчины — на тебя?

— Естественно, а как же еще? Ну, все в чем-то отличаются друг от друга, но в общем… А что, у твоего народа все по-другому? Точно-точно, ты, наверное, не единственный в своем племени уродец!

— Эй, полегче! — Я опять разозлился.

Тут в дверном проеме показался другой воин. Войдя, он сказал:

— Можешь идти, Таб. Я тебя сменяю. На совете решили отложить дело до возвращения Кошута утром.

Таб ушел, а его место на скамье занял новый котх. Я не стал пытаться разговорить его. Моя голова и так была переполнена, к тому же я очень хотел спать. Я устроился поудобнее, насколько позволяли обстоятельства, и погрузился в глубокий сон без сновидений.

Видимо, все пережитое задень оказалось велико для меня, настолько утомив, что даже притупило остроту восприятия. Иначе как можно объяснить, что, почувствовав прикосновение к своему лицу, я не вскинулся, готовый к бою, а лишь наполовину вынырнул из состояния дремоты. Из-под полузакрытых век я сквозь сон увидел склоненное надо мной девичье лицо. Фиалковые глаза испуганно рассматривали меня, губы слегка приоткрылись от волнения. Я ощутил свежий запах ее свободно рассыпавшихся по плечам волос. Девушка осторожно и как-то робко прикоснулась ко мне и тотчас же, отдернув руку, отпрянула, испугавшись того, что сделала.

Стражник мерно храпел на скамейке. Факел почти догорел, и лишь тусклое красное свечение лилось из ниши в стене. За окном взошла луна, бросив золотую полосу через всю комнату. Все это я смутно отметил про себя, проваливаясь в сонное забытье, в котором вновь и вновь возвращался к склоненному надо мной и так тронувшему меня прекрасному лицу Альты.

3

Проснулся я на рассвете, когда к приговоренным обычно являются палачи. Надо мной стояла группа людей, один из которых не мог быть никем иным, кроме как Кошутом Скуловертом.

Этот суровый воин на добрую голову возвышался над всеми остальными и превосходил всех шириной плеч. Лицо и тело вождя покрывали старые шрамы. Этот котх-великан был темнее большинства виденных мной альмарикан и явно старше всех по возрасту. В роскошной гриве его волос пробивалась седина.

Этот воплощенный символ дикаря бесстрастно глядел на меня, поглаживая ладонью рукоять широкого меча. Увидев, что я открыл глаза, он сказал:

— Говорят, ты хвалился, что победил в честном поединке Логара из Тугры? — От его глухого голоса веяло спокойствием могилы.

Я ничего не ответил, а продолжал молча лежать, чувствуя, как во мне поднимается гнев.

— Почему ты молчишь? — наконец спросил вождь.

— Потому что мне нечего сказать тем, кто мне не верит.

— Зачем ты пришел в Котх?

— Потому что устал жить среди зверей. Теперь я вижу, что оказался глупцом. По мне, так компания саблезубых леопардов и бабуинов куда безопаснее и честнее, чем общество людей.

Вождь покрутил седые усы:

— Мои воины говорят, что ты бьешься, как бешеный леопард, Я ценю смелость. Но что нам с тобой делать? Если мы освободим тебя, то твоя ненависть к нам наверняка заставит мстить за причиненную обиду. А судя по всему, твою ненависть укротить непросто.

— А почему бы вам не принять меня в свое племя? — нагло предложил я.

Седовласый великан покачал головой:

— Мы не ягья, у нас нет рабов.

— А я и не раб, — огрызнулся я. — Разрешите мне жить среди вас как равному. Я буду охотиться и воевать, и я докажу, что ничем не хуже любого воина твоего племени.

К этому моменту к свите Кошута присоединился еще один воин. Он был больше всех котхов, которых я уже видел. Не выше, а именно больше, массивнее.

— Да уж, тебе лучше постараться доказать это! — рявкнул он и выругался. — Развяжи его, Кошут, развяжи! Говорят, это парень не из слабых. Сейчас посмотрим, кто кого…

— Он ранен, Гор, — указал вождь.

— Ну так пусть его лечат, пока он не выздоровеет, — рявкнул Гор, потрясая могучими руками.

— У него просто железные кулаки, — вставил кто-то из уже познакомившихся с ними воинов.

— Тхак вас всех разорви! — взревел Гор, вращая глазами. — Прими его в наше племя, Кошут! Пусть он пройдет испытание. Если выживет — клянусь бородой Тхака, — этот парень будет достоин носить имя котха!

— Над этим стоит подумать, — ответил Кошут после напряженных раздумий.

Все успокоились и вслед за вождем потянулись к выходу. Таб, выходивший последним, ободряюще помахал мне рукой на прощание. Выходит, и этим дикарям не было чуждо чувство раскаяния и дружелюбия.

* * *

День прошел без событий. Таб больше не появлялся; другие воины принесли мне еду и питье, и я позволил им перевязать мои раны. Когда ко мне начали относиться более или менее по-человечески, я перестал впадать в буйную ярость, хотя гнев, конечно, не угас совсем.

Альта не появлялась, хотя несколько я раз слышал за дверью легкие шаги — не знаю, ее или других женщин.

Под вечер за мной пришли. Несколько воинов объяснили мне, что доставят на общий совет племени, где Кошут, выслушав все аргументы, решит мою судьбу. Можете представить мое удивление, когда я узнал, что будут представлены аргументы не только против меня, но и в мою пользу.

С меня взяли обещание ни на кого не нападать и, открыв замысловатой формы ключом замок, освободили меня от ненавистной цепи, заменив веревки на ногах и руках легкими кандалами.

Следуя за своими конвоирами, я пошел по каменным коридорам. Коридоры эти были на редкость функциональны, их не украшали ни резьба, ни роспись, ни облицовка. Каждые пару десятков шагов на стенах белым огнем горели факелы.

Миновав целую анфиладу комнат, залов и переходов, наконец мы оказались в просторном круглом помещении, над которым нависал не низкий каменный потолок, а высокий свод купола. У противоположной от входа стены прямо в массивном куске скалы был вырублен трон, на котором, облаченный в пятнистую шкуру леопарда, восседал сам Кошут Скуловерт, вождь котхов. Перед ним, занимая три четверти зала, уходящего ступенями кверху наподобие амфитеатра, собралось, видимо, все племя: впереди — мужчины, восседавшие по-турецки на шкурах, ближе к стенам, на верхних ступенях, стоя, — женщины и дети.

Удивительное это было зрелище. Я имею в виду разительный контраст между грубыми волосатыми мужчинами и стройными женщинами с молочно-белой кожей.

Мужчины были одеты в набедренные повязки и кожаные сандалии на высокой шнуровке. Плечи некоторых украшали шкуры животных — охотничьи трофеи. Женщины носили свободные туники того же покроя, что и Альта, которую я успел заметить среди остальных. Одни женщины были обуты в легкие сандалии, другие ходили босиком. Различия между полами были явно различимы даже у младенцев. Девочки были тихими, худенькими и симпатичными; мальчишки же походили на обезьян даже больше, чем их отцы и старшие братья.

Мне отвели место чуть в стороне от пьедестала вождя. Сидя на камне в окружении эскорта, я оценивающе присматривался к занимавшему почетное место по правую руку от Кошута Скуловерта Гору. Тот морщил лоб, то и дело непроизвольно поигрывая могучими мышцами.

Как только я занял свое место, совет начался. Кошут просто объявил, что желает выслушать все доводы, а потом ткнул пальцем в человека, который должен был защищать меня. Судя по реакции котхов, это был заведенный обычай на подобных мероприятиях. Назначенный моим опекуном молодой помощник вождя — Гушлук Тигробой, тот самый, что командовал моим избиением, первоначально не проявил энтузиазма по поводу порученного ому дела. Потирал синяки и ссадины, нанесенные моими кулаками, он без особого желания вышел вперед и, отстегнув ножны меча и кинжала, положил оружие на пол передо собой. Так же поступили и остальные воины.

Все умолкли, и Кошут объявил, что сперва желает выслушать доводы тех, кто считает, что пленник по имени Иса Кэрн (надо отдать должное котху, совершенно правильно выговорившему непривычное для его языка имя) не должен быть принят в племя.

Аргументов таких, ясное дело, была прорва. С полдюжины воинов вскочили со своих мест и разом заговорили, сорвавшись тут же на крик (я уже успел заметить за котхами черту: чуть что — кричать). Гушлук общался со всеми одновременно, в той или иной мере удачно приводя контрдоводы своим оппонентам. Я сник и понял, что дело плохо. Но оказалось, что это только начало. Мало-помалу Гушлук разошелся, впал в ораторский раж, его глаза заблестели — он исступленно и уверенно доказывал остальным ихнеправоту. Судя по его неподдельному энтузиазму, обилию аргументов в мою пользу, можно было подумать, что мы с ним просто друзья с детства.

Хорошо еще, что не было назначено отдельного обвинителя. Каждый, кто хотел, мог выступить. И если Гушлуку удавалось разбить его доводы, то еще один голос присоединялся к голосам в мою пользу. Так что все новые и новые воины присоединялись к нашему лагерю. Крики Таба, рев Гора и зажигательные речи моего заступника Гушлука слились в едином потоке, и вскоре почти все воины поддержали идею принять меня в племя котхов.

* * *

Совет котхов! Как бы я ни старался, я все равно не смогу донести до вас всю невообразимость этого зрелища. Восточный базар, паника на бирже, сумасшедший дом не шли ни в какое сравнение с племенным залом котхов, в котором могло одновременно звучать до тысячи голосов, и никогда один. Как Кошут умудрялся хоть что-то понимать — осталось для меня загадкой. Но он явно держал в руках все нити спора, восседая на своем каменном троне, словно мрачный бог, осматривающий подвластный ему мир.

Чуть позже я понял, что откладывать в сторону оружие был мудрый обычай. Спор необузданных котхов нередки переходил в грубую свару. Дикари, забыв, о чем шла речь первоначально, переходили на личности, поминая близких и дальних родственников, а также животных, благодаря которым те появились на свет; всплывали давние обиды, а когда кончались слова, в ход шли зубы, кулаки, ноги. Руки, привыкшие к мечу, тянулись к поясам, где обычно висело оружие. Изредка приходилось вмешиваться даже Кошуту Скуловерту, чье слово было законом.

Я тщетно пытался следить за ходом дискуссии. С моей точки зрения, многие аргументы, как за меня, так и против, были лишены не только мало-мальской логики, но и вообще какого бы то ни было смысла. Мне не оставалось ничего другого, как просто ждать, чем так или иначе кончится дело.

Ко всему прочему, котхи частенько настолько далеко уходили в сторону от темы, что, вернувшись, не могли вспомнить, на чьей они стороне. Пыл и красноречие воинов не ослабевали, и казалось, они никогда ни о чем не договорятся. В полночь они все так же яростно спорили, крича как оглашенные, пихаясь и таская друг друга за бороды.

Женщины не принимали участия в обсуждении. После полуночи они стали потихоньку расходиться, уводя с собой детей. В конце концов на верхних ступенях осталась лишь одна хрупкая фигурка. Это была Альта, с неподдельным интересом следившая заходом споров.

Сам я уже давно бросил это дело. Гушлуку моя помощь была не нужна, он и сам отлично справлялся.

Гор подбежал к трону вождя и умолял яростным басом позволить ему свернуть кое-кому из особо упорных спорщиков шею.

Мне же это действо больше всего напоминало конвент сумасшедших домов. Наконец все происходящее меня так утомило, что, не обращая внимания на шум и на то, что решается моя судьба, я начал клевать носом и вскоре крепко заснул, предоставив доблестным воинам-котхам драть глотки и бороды друг друга, а планете Альмарик нестись по своему извечному маршруту под мудрыми звездами, которым не было ни малейшего дела до эфемерных человечков с их эфемерными проблемами.

На рассвете радостный Таб растолкал меня и жизнерадостно гаркнул прямо в ухо:

— Мы победили! Ты станешь членом племени, если поборешь Гора!

— Я сверну ему шею, — буркнул я и снова уснул.

4

Вот какие события предшествовали началу моей жизни среди людей Альмарика. Я, начавший свой путь на этой суровой планете голым дикарем, перескочил на следующую ступень эволюции, став варваром. Как ни крути, племя котхов было варварским племенем, несмотря на все их шелка, стальные клинки и каменную крепость. Сегодня на Земле нет народа, стоящего с ними на одной ступени развития. И никогда не было. Но об этом чуть позже. Пока же я опишу вам мой поединок с Гором Медведем.

Сразу же после совета племени с меня сняли оковы и определили на жительство в одну из башен — до моего окончательного выздоровления. Тем не менее я все еще оставался пленником. Котхи в изобилии снабжали меня питьем и пищей и регулярно меняли повязку на голове, Кстати сказать, рана эта была но такой серьезной, как те, что наносили мне дикие звери, да и прекрасно заживала сама по себе, безо всякого лечения. Однако котхи очень серьезно отнеслись к решению Кошута, чтобы я подошел к поединку абсолютно здоровым и мог сразиться с Гором на равных. Если я одержу над ним победу, то докажу свое право стать одним из них, если же проиграю, то, судя по услышанному и увиденному, проблем, что со мной делать дальше, не будет. Пожиратели падали позаботятся о моих останках.

За время, которое я провел взаперти в башне, я не видел ни одного знакомого лица, за исключением Таба Быстронога, проникшегося ко мне глубокой привязанностью. Остальные котхи относились ко мне равнодушно. Ни Кошут, ни Гор, ни Гушлук, ни Альта ни разу не появились.

Ничего, кроме скуки и тоски, я в этот период не чувствовал. Предстоящего поединка с Гором я совершенно не страшился. Не могу сказать, что я был заранее уверен в победе, просто мне столько раз доводилось рисковать жизнью, что страх за собственную шкуру почти выветрился из моей души. Куда хуже я переносил сам факт заключения. Было ужасно прожить долгие месяцы свободным, как вольный ветер, и вдруг оказаться запертым в каменном мешке. Если бы мое заточение продлилось чуть дольше, боюсь, я не выдержал бы и попытался сбежать. Лучше погибнуть в бою за свободу, чем смириться с заключением. Но во всем происходящем была и положительная сторона: раздражение и злость не давали мне расслабиться, так что я всегда был в форме и готов к любым переделкам.

Увы, среди моих бывших соотечественников нет людей, настолько сильных и постоянно готовых к бою, как обитатели Альмарика. И тем не менее альмарикане нормальные люди, хотя и дикари, их жизнь полна опасностей, я тогда еще и не подозревал — насколько, сражений с хищниками и другими племенами.

Занять мне себя в башне, кроме размышлений о прошлом, было нечем. Однажды мне вспомнился чемпион Америки по классической борьбе, который, в шутку повозившись со мной, назвал меня самым сильным человеком в мире. Посмотрел бы он сейчас на пленника крепости Котх! Если бы мне довелось встретиться с ним ныне, я без труда переломил бы борца о колено, как связку тростника, Я играючи порвал бы некогда казавшиеся мне могучими мышцы, как газетную бумагу, и перебил бы кости, как трухлявые доски. Что касается скорости, то ни один, пускай самый быстрый, бегун Земли не был бы в состоянии соперничать с тигриной мощью и выносливостью, таящейся в моих связках и сухожилиях.

И несмотря на все это, я понимал, что мне придется полностью выложиться, чтобы устоять против первозданной мощи моего противника, действительно изрядно походящего на пещерного медведя.

Таб Быстроног поведал мне не одну историю о победах Гора. Такой череды поверженных противников и зверей я еще не встречал. Жизненный путь этого славного воина был отмечен переломанными конечностями, свернутыми шеями и разбитыми головами его противников. И никто ни разу не смог устоять против него в схватке без оружия; правда, молва гласила, что Логар Костолом был ему ровней.

Логар, как я выяснил, был вождем тугров — племени, враждебного котхам. На Альмарике враждовали друг с другом абсолютно все племена, местное человечество было расколото на бесчисленное количество обособленных групп, постоянно воевавших между собой. Как вы понимаете, вождя тугров прозвали Костоломом за его недюжинную силу. Отобранный мной кинжал был его любимым оружием. Таб совершенно искренне уверял меня, что клинок выковал некий сверхъестественный кузнец.

Котх назвал это существо «горх», и я обнаружил, что этот странный народец рудокопов поразительно напоминает гномов-кузнецов из древних германских мифов моей родной планеты. Вообще Таб оказался незаменимым источником информации не только о котхах и других народах, но и обо всей планете, но к этому я еще вернусь чуть позже.

Но вот наконец наступил день, когда в сопровождении свиты воинов ко мне в башню пожаловал Кошут и, осмотрев мои раны, нашел меня в добром здравии, а следовательно — полностью готовым к испытанию.

* * *

В вечерних сумерках я впервые прошел по улицам Котха. Я с интересом поглядывал на окружавшие меня стены домов. В этом городе все здания были выстроены на века, с большим запасом прочности и мощности, но без единого намека на украшения. Наконец мои конвоиры привели меня к некоторому подобию стадиона — овальной площадке, граничившей с крепостными стенами, вокруг которой поднимались широкие ступени каменной лестницы, где и размещались зрители. Сама арена поросла невысокой густой травой, наподобие бейсбольного поля, и с внутренней стороны была огорожена импровизированной сетью. Я решил, что та нужна для того, чтобы уберечь головы соперников от чересчур сильного прикладывания к каменным трибунам. Площадку заливал белый свет многочисленных факелов.

К моему прибытию зрители, а их было не меньше, чем на финальном матче но бейсболу в Америке, уже расселись по местам: мужчины — у самой арены, женщины и дети — на верхних ярусах. Среди моря лиц я с удовольствием заметил прекрасное лицо Альты, не отводившей от меня бездонных фиалковых глаз.

Таб проводил меня на арену и быстро присоединился к остальным воинам за сеткой. Почему-то па ум пришли подпольные кулачные бои, пользующиеся у меня на родине огромной популярностью: голая земля, неверный свет, угрюмые мужчины… Устремив взгляд на полное неярких звезд небо, красота которого не переставала поражать меня, я вдруг от души расхохотался. Господи, кто бы мог подумать! Я, Иса Кэрн, родившийся в двадцатом веке в самой передовой стране мира — Америке, должен сейчас, почти обнаженный, за исключением узкой набедренной повязки, кровью и болью доказывать свое право на существование в мире дикарей, о которых на моей родной планете даже не подозревают.

С другой стороны арены к сетке подошла вторая группа воинов. В ее центре возвышался Гор Медведь, живо подлезший под сетку и приветствовавший стадион диким воплем. Он был в ярости, уязвленный, что я опередил его и появился на ристалище первым.

Кошут, восседавший на возвышавшемся над первым рядом помосте, встал на ноги. Воинственные котхи заорали и затопали ногами. Вождь взял в руки копье, размахнулся и послал его в центр арены. Проследив короткий полет глазами и увидев, как копье вонзилось в траву, мы с Гором ринулись друг на друга — две горы мышц, полные яростного желания победить.

Правила поединка были просты: запрещалось наносить удары любыми частями тела, как кулаком, так и раскрытой ладонью, локтями, коленями; равно запрещалось пинаться, кусаться и выцарапывать глаза. Все остальное было разрешено.

Когда заросшая густыми черными волосами туша навалилась на меня, я успел подумать, что Гор, пожалуй, посильнее Логара. Лишенный своего лучшего оружия — кулаков, я терял единственное преимущество перед противником.

Такого соперника мне не попадалось ни разу в жизни: восемь стоунов железных мышц, обладающие рефлексами огромной кошки. К тому же привычный к подобным поединкам Гор владел богатейшим арсеналом приемов и уловок, о которых я не имел понятия. В довершение ко всему его голова так плотно сидела на плечах — на короткой шее, сплошь покрытой мускулами, что бесполезно было пытаться свернуть ее.

Меня спасли только упорство и выносливость, приобретенные за время жизни в холмах, да неукротимый дух сына Земли. К тому же, проигрывая в массе и силе, я был более быстр и подвижен.

О самом поединке говорить особенно нечего. Казалось, само время приостановило свой бег, превратившись в неподвижную, скрытую кровавой пеленой вечность. Что удивительно, стояла абсолютная тишина, нарушаемая лишь нашим хриплым дыханием, потрескиванием факелов да шарканьем по траве босых ног. Наши силы оказались почти равны, что делало невозможной быструю развязку. В отличие от подобных состязаний на Земле, тут мало было уложить противника на лопатки. Нет, состязание шло до тех пор, пока один или оба противника не рухнут на землю замертво, прекратив сопротивление.

Я до сих пор вздрагиваю, вспоминая, какой концентрации физических и моральных сил стоила мне эта схватка. Уже грянула полночь, а мы, совершенно измотанные, но не потерявшие боевого духа, все еще стояли, упершись друг в друга плечами. Казалось, весь мир утонул в кровавом тумане. Все мое тело превратилось в единый сгусток напряжения и боли. Некоторые мышцы просто онемели, и я перестал чувствовать их, другие же сводило невыносимыми приступами боли. Кровь сочилась у меня изо рта и из носа. Я полуослеп от нечеловеческого напряжения. Ноги дрожали, дыхание сбилось.

Утешало меня лишь то, что Гор был не в лучшем состоянии. У него кровь текла не только изо рта и носа, но и из обоих ушей. Его грудь неравномерно вздымалась.

Сплюнув кровавый сгусток, он с рычанием, похожим больше на хрип, в очередной раз попытался вывести меня из равновесия и сбить с ног. Для этого он прогнулся вперед и, опершись на меня, перенес центр тяжести повыше.

Понимая, что такого чудовищного напряжения я больше не выдержу, я вложил ту кроху сил, которая еще у меня осталась, в одно движение. Перехватив выставленную вперед руку богатыря-котха, я перекинул ее через плечо и резко рванул на себя… То, что Гор рванулся, пытаясь вырваться из моего захвата, наоборот, помогло мне провести прием.

Перелетев через меня, альмариканин рухнул на траву, приземлившись на шею и одно плечо, и затих. Мгновение я стоял в тишине, глядя на поверженного голиафа, а затем ночь взорвалась дикими воплями котхов, признавших меня победителем. Тут мои ноги подкосились, в глазах померк свет, и я, рухнув на лежащего соперника, потерял сознание.

Уже потом мне сказали, что сперва нас обоих сочли покойниками. Много часов пробыли мы без сознания. Как выдержали наши сердца — одному Всевышнему известно. Старики утверждали, что за всю свою жизнь не видели такого долгого поединка.

Гору пришлось худо, даже по здешнем меркам. В результате моего броска он не только сломал плечо и заработал кучу менее значительных травм, но и раскроил череп. Что касается меня, то я отделался тремя сломанными ребрами, однако все мои мышцы и суставы настолько перетрудились, что я несколько дней не мог даже подняться с постели. Котхи лечили нас, используя все свои немалые познания в искусстве врачевания ран, но в первую очередь своим выздоровлением мы были обязаны нашей природной живучести. Жизнь на Альмарике беспощадна к тем, кто не умеет быстро залечивать раны. Тут уж ты либо быстро выздоравливаешь, либо погибаешь.

Когда я более-менее пришел в себя, то поинтересовался у Таба, не будет ли теперь Гор моим кровным врагом. Мой вопрос донельзя озадачил молодого котха: до сих пор Гор никогда не проигрывал. Но вскоре мои сомнения рассеялись самым приятным образом.

В один прекрасный день дверь в мою комнату распахнулась и шестеро воинов бережно внесли носилки, на которых лежал Гор, обмотанный повязками, как мумия. Однако голос Медведя был бодр и силен. Этот удивительный воин заставил своих приятелей принести себя в мою комнату, чтобы поприветствовать меня. Зла он на меня не держал, даже наоборот. В его чистой, первобытной, большой душе нашлось место для искреннего восхищения человеком, сила которого превзошла его собственную.

Как только носилки с раненым воином поставили, он тотчас же издал приветственный рев, от которого заложило уши. После того как дыхание его восстановилось, он выразил надежду, что мы вместе еще повоюем и поразбиваем немало вражьих голов на благо нашего племени.

Его уже уносили обратно, а он все продолжал восхищаться мною и строил планы будущих битв. Неожиданно для себя я почувствовал нежность и симпатию к этому созданию природы, которое было куда ближе к человеку, чем многие ученые хлыщи на Земле, кои так любят кичиться цивилизованностью.

Вскоре, когда я уже мог стоять на ногах без посторонней помощи и самостоятельно передвигаться, я предстал перед Кошутом Скуловертом и тот провел церемонию принятия меня в племя. Сперва он начертил над моей головой острием меча древний символ племени котхов, а затем вручил мне знак воина — широкий кожаный ремень с железной пряжкой — и оружие — мой кинжал и боевой котхский меч. Это был длинный прямой меч с серебряной крестовиной и массивным навершием, заканчивающимся острым шипом.

После этого ритуала передо мной по очереди прошли все воины племени, начиная с вождя. Каждый клал мне руку на голову и называл свое имя. Я должен был повторить его и назвать себя, произнеся свое имя (вызвавшее всеобщее одобрение) — Железная Рука. Эта самая утомительная часть заняла почти целый день, так как в настоящий момент в Котхе было около двух с половиной тысяч воинов. Но это была неотъемлемая часть ритуала посвящения, но завершении которого я стал таким же полноправным котхом, как если бы родился в этом городе.

Еще в башне, меряя шагами свое узилище, словно тигр в клетке, я многое узнал из рассказов Таба о котхах и о том, что им самим было известно об их собственной планете.

Это племя и другие, ему подобные, были единственной человекоподобной расой на Альмарике, хотя и не единственной разумной. Далеко на юге, например, обитал таинственный злобный народ, который котхи называли «ягья». Себя же они именовали «гура».

Слово «гура» использовалось на Альмарике так же, как мы на Земле используем слово «человек». Множество племен гура населяло похожие на Котх города. В каждом из племен было от двадцати до пятидесяти сотен воинов и соответствующее число женщин и детей. Племя котхов было самым многочисленным — оно насчитывало более пятидесяти сотен воинов.

Не существовало никаких карт Альмарика, и ни один из котхов не совершал кругосветного путешествия, хотя, будучи охотниками, они уходили очень далеко от родного города. Интересно, что до моего прибытия они никак не называли свой мир. Так вот, пообщавшись со мной, кое-кто из племени стал называть его Альмариком, то есть словом, которое я принес с Земли.

Далеко на севере лежал безжизненный край льдов и вечных сумерек. Люди там не жили, хотя многие охотники, ходившие на тамошнего зверя, клялись, что слышали странные крики, доносящиеся с ледяных гор, и видели тени, мелькающие по поверхности ледников. А вот что касается южного направления, то на расстоянии меньшем, чем путь до ледяных торосов, возвышалась гигантская каменная стена, через которую никто из людей никогда не перебирался. Предания гласили, что эта стена опоясывает всю планету, поэтому-то она и получила название Великого Барьера. Что скрывалось за этим Барьером — не знал никто. Некоторые верили, что это — конец мира, а за ним — лишь пустота. Другие утверждали, что за ним располагается такая же земля, как и эта.

Последняя версия, естественно, показалась мне более логичной, но я, как и другие, не мог представить доказательств се правоты, и большинство котхов продолжало считать ее лишь сказкой для детей.

Во все стороны от Котха лежали города народов гура — от Барьера до Страны Льдов. В этом полушарии не было ни морей, ни океанов. С Западных гор по Великой равнине (ее еще называли Стол Тхака) текло бесчисленное количество рек, изредка разливаясь в неглубокие озера. Самые большие реки текли на юг и уходили под Барьер. Время от времени разнотравье Стола Тхака сменялось дремучими лесами, вздымались невысокие, сглаженные эрозией горные гряды и холмы.

Города племен гура строились только на равнине и на большом расстоянии друг от друга. Их архитектура являлась типичным продуктом их цивилизации. Города служили лишь крепостями для защиты от врагов и непогоды. Отражая характер и облик строителей, города эти были грубыми, массивными, с чрезвычайным запасом прочности, но совершенно лишенными каких бы то ни было украшений; традиции украшать что-либо словно но существовало на этой планете.

В чем-то гура походили на землян как две капли воды, в чем-то — разительно отличались. Безусловно сильной стороной гура, и котхов в частности, было умение воевать, охотиться и создавать оружие. Последнее ремесло передается в роду старшим сыновьям, но прибегают к услугам этих умельцев не так уж часто. Дело в том, что оружие делается так хорошо и служит практически вечно, что не требует замены. Его передают от отца к сыну, иногда пополняя запасы за счет трофеев. Кроме того, общая численность воинов племени держится примерно на одном уровне, поэтому работы оружейникам немного.

Странно, но гура используют металл только в оружейном деле, для изготовления пряжек и застежек на одежде и снаряжении, редко — в строительстве. Ни мужчины, ни женщины не носят украшений.

Монеты, да и деньги вообще, здесь неизвестны. Между городами торговля не ведется, а внутри города все как-то умудряются обойтись натуральным обменом.

Гура достигли неплохих результатов в изготовлении ткани для одежды, которую плетут из волокна, получаемого из одного странного растения — какого-то сорняка, растущего даже внутри городских стен. Другие растения обеспечивают гура фруктами и вином, но все посадки находятся на территории их городов-крепостей. Домашних животных здесь нет, свежее мясо, их основная пища, добывается на охоте. Охота — вообще любимое занятие мужской части гура, их работа, отдых и средство самовыражения.

Племя котхов ничем не отличалось от прочих племен гура. Котхи ковали мечи, ткали шелк, охотились и занимались собирательством. С некоторым удивлением я обнаружил у них зачатки письменности — что-то вроде примитивных иероглифов, которые наносят на тростниковые листья острым, как кинжал, металлическим стержнем, обмакнув его в бордовый сок какой-то травы. Но, кроме вождей, мало кто умеет читать и писать. Литературы у них нет. Ничего не знают альмарикане и о живописи, скульптуре или науке — они вообще лишены интереса к этим абстрактным вещам. Вся их культура сугубо утилитарна, приспособлена к выполнению насущных, повседневных задач и удивительно статична.

Правда, как у большинства первобытных племен, у них существует нечто вроде народной поэзии, повествующей только о битвах, сражениях и подвигах героев. Среди гура вообще нет такой профессии, как барды и менестрели. Каждый взрослый мужчина знает свои родовые песни и после нескольких кружек крепкого пива исполняет их голосом, по сравнению с которым иерихонская труба казалась бы тростниковой дудочкой. А когда набирается пара дюжин таких певцов, упоенно орущих и совершенно не обращающих внимания друг на друга, создается впечатление, будто ты угодил под артобстрел.

Тексты песен никто не записывает, полагаясь на память. Потеря строфы-другой никого не расстраивает: всегда можно придумать новую. Письменная история тоже не ведется. Вот почему события прошлого перемешиваются друг с другом и с явным вымыслом.

Хронология отсутствует как таковая. Никто не знает, сколько лет городу Котх. Монументальные каменные блоки прочны, как сама вечность, и им может быть как десять лет, так и десять тысяч. Мне кажется, что меньше пятнадцати сотен лет этому городу быть не может. Гура — древняя раса, несмотря на то что ее первобытная дикость производит впечатление молодого, полного сил народа. Об эволюции этой расы и о том, откуда она появилась, мне ничего узнать не удалось. У гура даже нет таких понятий, как эволюция, развитие, прогресс. С детской непосредственностью они считают, что все их окружающее существовало изначально, всегда, и будет существовать так же вечно в будущем. У них даже нет преданий, объясняющих их происхождение.

* * *

Пока я в основном вел речь о мужчинах племени котхов. Дело в том, что женщины достойны отдельного рассказа. После всего, что я увидел и узнал, различия между полами у народов гура уже не казались такими необъяснимыми. Они были лишь результатом эволюции особого отношения мужчин к своим женам и сестрам. Я уверен, что в основном ради женщин и были воздвигнуты первые города-крепости, в которых, скрепя сердце, пришлось поселиться и бесшабашным воинам и охотникам, что до сих пор в душе остались первобытными кочевниками.

Женщины, на протяжении тысячелетий оберегаемые от всех опасностей, равно как и от тяжелой работы, постепенно превратились в те утонченные создания, которые я уже описал. Мужчины же, наоборот, вели невероятно активную, требующую постоянных усилий и выносливости жизнь. И началось это с тех самых пор, когда первая обезьяна на Альмарике встала на задние лапы.

Естественно, выжившие в результате безжалостного естественного отбора идеально приспособились ко всем тяготам жизни: их могучие звериные тела, толстая шкура и грубые волосы, напоминающие шерсть, крепкие мощные челюсти и толстая черепная коробка вовсе не результат вырождения или деградации, а те необходимые свойства организма, без которых мужчины гура были бы непригодны к той жизни, которую они ведут.

Поскольку мужчины берут на себя весь риск, всю ответственность и весь физический труд, закономерно, что власть и авторитет в племенах тоже принадлежит им. Женщины не имеют права голоса ни в управлении делами города, ни в определении политики племени. По этой же причине власть мужа над женой абсолютна. С другой стороны, в случае угнетения или издевательств женщина вправе пожаловаться на своего господина в совет племени.

Большей частью женщины очень ограниченны, мало знают и мало чем интересуются. Это неудивительно — ведь большинство из них ни разу в жизни и шагу не ступали за городские стены, если только не были захвачены другим племенем во время набега.

Все это не значит, что женщины так несчастны, как можно было бы подумать. Дело в том, я уже упоминал об этом, что забота и нежное отношение к женщине — одна из отличительных черт гура. Любое проявление жестокости или злобности к ним, встречающееся чрезвычайно редко, сурово и единогласно осуждается племенем.

Гура моногамны. Хотя они не сильны в искусстве ухаживания, обольщения и взаимных комплиментов, удивительны те нежность и забота, которые мужчины и женщины проявляют по отношению друг к другу. В этом они напоминают американских поселенцев.

Обязанностей у женщин гура немного, и по большей части связаны они с воспитанием и заботой о детях. Самая тяжелая работа, выпадающая на их долю, — это прядение нитей и изготовление ткани из волокон растений.

Женщины-альмариканки, в отличие от своих мужчин, удивительно музыкальны. Почти все они умеют играть на небольшом струнном инструменте, похожем на лютню, и удивительно мелодично поют. Кроме того, женский ум куда более остер и гибок, чем мужской. Женщины, которым приходится самим себя развлекать, очень весело проводят время в шутках и играх. Ни одной из них и в голову не придет сунуться за пределы города: они ясно сознают те опасности, которые их там поджидают, благоразумно предпочитая оставаться под защитой мужчин племени.

Мужчины-гура честны, презирают ложь, обман и воровство. Для меня они почему-то ассоциировались с древними викингами. Эти доблестные воины с удовольствием охотятся и воюют, но не жестоки беспричинно, если только ярость не ослепляет их на время. Они немногословны, грубы, легко впадают в гнев и чуть что хватаются за оружие, но так же легко и быстро успокаиваются. Альмарикане вообще не злопамятны, однако если речь не идет о кровном враге. У них своеобразный, хотя и очень грубый, юмор; они совершенно беззаветно любят родной город и племя. Но больше всего, по-моему, они дорожат личной свободой.

Из боевой экипировки в ходу у котхов, равно как и у остальных племен, мечи, копья, кинжалы и некое подобие огнестрельного оружия, похожего на мушкет; доспехов они не признают. Мушкеты эти заряжаются с дула и весьма недальнобойны. Вместо пороха здесь используется высушенное и растертое в порошок определенное растение, а пули отливаются из какого-то мягкого металла, очень походящего на свинец. Огнестрельное оружие используется в основном в военных конфликтах: на охоте удобнее и эффективнее лук со стрелами.

Часть воинов племени постоянно находится на охоте в разных частях Великой Равнины. Но в любом случае не меньше тысячи воинов остаются внутри городских стен, всегда готовые отразить возможное нападение, что, надо сказать, случается нечасто. Гура редко нападают на города других племен. Штурмом их взять практически невозможно, а заморить защитников голодом еще труднее: в каждой крепости накоплены огромные запасы съестного и есть, по крайней мере, один обильный источник воды. Кроме того, воины привыкли голодать и в случае необходимости неделями могут обходиться без пищи.

Охотники часто, правда большими группами, отправляются за добычей в предгорья, в которых я прожил несколько месяцев. Общеизвестно, что эти места населяют самые свирепые и опасные хищники Альмарика. Лишь самые отчаянные отряды проводят па холмах несколько дней, прочие же предпочитают на ночь спускаться обратно на равнину. Тот факт, что я прожил здесь немалый срок один, вооруженный всего лишь кинжалом, придал мне в глазах котхов едва ли не больший авторитет, чем победа над Гором Медведем.

За непродолжительное время мне довелось узнать об Альмарике очень многое. Но это повествование не научный отчет, и я не могу подробно останавливаться на описании местных обычаев и традиций. Я запоминал все, что мне рассказывали котхи, когда-нибудь подобная информация могла пригодиться.

Гура считали, что они — первая человеческая раса, населяющая Альмарик, мне же так не кажется. На Великой Равнине изредка встречаются руины городов, возведенных в незапамятные времена неизвестными народами, хотя наивные гура считали, что их строители жили одновременно с их дальними предками. Но мне довелось узнать, и поверьте, эта информация мне досталась нелегко, что таинственные древние расы появились, прошли период расцвета и заката и исчезли за много веков до того, как первый гура взялся за кирку каменотеса. Как мне удалось узнать то, что не было известно гура, — отдельная история. И может быть, когда-нибудь она станет известна и вам.

Среди гура ходят легенды и более-менее правдоподобные рассказы о наследниках тех древних хозяев Альмарика. Я уже говорил о ягья. Так вот, это страшный и жестокий народ крылатых людей, обитающих далеко на юге, почти у самого Кольца. Их главный город именуется Югга; он воздвигнут на горе Ютла, на реке Джог. Страну свою они именуют Яг, и в эти гибельные края не ступала нога нормального человека.

Время от времени крылатые бестии вылетают за стены Югги и обрушиваются с небес на города гура, сжимая в руках разящий меч или горшки со сжигающим все огнем, чтобы унести с собой молодых девушек в качестве пленниц. Что с ними происходит потом — неизвестно, ибо никто еще не возвращался из страны Яг. Одни утверждают, что девушек отдают на съедение отвратительному чудовищу, которому крылатые поклоняются как богу, другие же говорят, что летучие твари не поклоняются никому, кроме самих себя. Однако доподлинно было известно, что властвует над ягья Повелительница Ясмина, вот уже полтысячи лет правящая со своего каменного трона на вершине Ютлы страной Яг. Ее тень, ложащаяся на мир, заставляет людей вздрагивать и втягивать голову в плечи, с опаской посматривая на небо. Гура считают, что ягья не люди, а демоны в человеческом обличье, что вовсе не мешает воинам их убивать.

Рассказывали гура и о других не менее коварных и опасных существах мира: о собакоголовых чудовищах, обитающих в развалинах древних городов; о заставляющих трястись земли колоссах, являющих свои страшные лики лишь звездам. Имелись еще и огнедышащие летающие рептилии, падавшие из-за туч, словно молнии; полуночные лесные хищники, что утаскивали в чащу неосмотрительных охотников. На Альмарике водились и летучие мыши-вампиры, чьи похожие на безумный смех крики сводили людей с ума, и множество других жутких монстров, которым и близко не подобрать земного соответствия. Я, в безмерной гордыне здравомыслящего человека, посчитал их выдумкой, за что не раз проклинал себя впоследствии, ибо на этой планете норой принимает кошмарные формы не только жизнь, но и нежить.

Быть может, я порядком утомил вас многословными страшными описаниями. Но будьте терпеливы, они имеют прямое отношение к развернувшимся впоследствии трагическим событиям, которые начали развиваться с такой скоростью, что мое повествование будет едва справляться с ними.

Долгие месяцы я жил обыкновенной жизнью котхов, совершенствуясь в искусстве охоты, вволю наедаясь и изрядно прикладываясь к крепкому, хмельному пиву. Я совершенно сроднился с окружающими меня людьми. Меня еще не проверили в войне с иноплеменниками, но и внутри города хватало возможностей размять кулаки в дружеской потасовке и в пьяных драках, когда, закипая от одного слова, мужчины бросали на пол кружки и начинали таскать друг друга за бороды. Я наслаждался этой жизнью. Здесь, как и в предгорьях, я был свободен от любых ограничений и условностей и мог проявить в полной мере все свои силы, А главное, я был не один, а в компании таких же свободных людей. Мне не были нужны картины, книги, утонченные развлечения, создающие слабым духом интеллектуалам иллюзию полноценного бытия. Я охотился, дрался, ел и пил. Я вцепился в жизнь руками и ногами, впился в нее, как клещ. И в череде моих занятий я почти перестал вспоминать одинокую хрупкую фигурку, напряженно следящую за советом, решающим мою судьбу.

5

Однажды, проведя несколько дней на охоте, я возвращался в город. Я неторопливо брел, размышляя о том о сем, не забывая отметить про себя замеченные следы животных или подозрительный шорох в кустах. Места были знакомые, но до самого Котха оставалось еще несколько миль, потому что его могучие башни пока не были видны.

Из состояния задумчивости меня вывел пронзительный женский крик. Не веря своим глазам, я увидел, что в мою сторону со всех ног несется чем-то знакомая стройная женская фигурка, преследуемая чудовищем. С каждым шагом ее нагонял тигростраус, одна из самых огромных хищных птиц, что обитали на Столе Тхака.

Птица эта достигает в высоту десяти футов, покрыта густым мехом в красно-желтую полоску и считается едва ли не самым опасным обитателем равнин. Тигростраус сложен наподобие земного аналога, за исключением невероятно острого и словно заточенного по краям трехфутового клюва, страшного орудия, выкованного природой. Удар этого похожего на ятаган клюва протыкает человека насквозь, а острые кривые копи на мускулистых лапах птицы без труда отрывают ногу у крепкого мужчины.

И вот эта машина смерти стремительно нагоняла девушку — еще секунда, и она ее сомнет, как прекрасный цветок, прежде чем я смогу подоспеть на помощь.

Проклиная судьбу за то, что приходится рассчитывать лишь на мою меткость, чего греха таить, не самую высокую, я рывком освободил плечи от кипы шкур, сбросив их на землю. Упершись понадежнее ногами, я вскинул мушкет, который всегда носил заряженным, и прицелился.

Девушка бежала прямо на меня, закрывая корпус птицы. Я не мог стрелять в тигрострауса, не рискуя угодить в человека. Ситуация не оставляла мне ничего другого, как целиться в огромную голову на длинной шее, воздетую над несчастной жертвой. Я затаил дыхание и, уповая на расположение Тхака, нажал курок.

Удача улыбнулась мне — пуля угодила точно в цель. Меня окутало облако дыма, но я успел заметить, что злобное создание споткнулось, словно налетев на невидимую стену. Тигростраус забил короткими, почти лишенными шерсти крыльями, начал загребать переставшими держать вес ногами и рухнул в траву.

В тот же момент упала как подкошенная и девушка. Подбежав, я с удивлением обнаружил, что это Альта, дочь Заала. Слава богу, целая и невредимая, она смотрела на меня своими бездонными фиалковыми глазами. Девушка очень запыхалась и к тому же была до смерти перепугана. Птице повезло меньше: пуля угодила ей точно в лоб и вместе с мозгами вылетела с другой стороны.

Снова переведя взгляд на Альту, я недоуменно спросил:

— Что ты делаешь за стенами города? Ты что, с ума сошла — болтаешься без охраны Тхак знает где!

Девушка не ответила, но явно была испугана. Постаравшись смягчить голос, я сел на корточки рядом с ней и сказал:

— Странная ты девчонка, Альта. Ты не такая, как другие женщины племени. Все знают, что ты решительная, упрямая и своенравная, причем иногда совершенно неоправданно. Чего тебе не хватает? Ну зачем, скажи мне, так рисковать жизнью?

— Что ты теперь сделаешь? — вдруг спросила она.

— Как что? Отведу тебя в Котх, конечно.

При этих моих словах она нахмурилась и упрямо покачала головой.

— Ну что ж, веди. Отец меня выпорет. Ну и пожалуйста! Я все равно опять убегу!

— Но зачем ты убегаешь? И куда? Здесь тебя рано или поздно просто сожрет какая-нибудь тварь. Ты этого хочешь?

— Ну и пускай! Может, я хочу, чтобы меня сожрали, тебе почем знать!

— Тогда зачем же ты убегала от тигрострауса?

— Инстинкт сохранения жизни, — недовольно ответила она.

— Почему ты так стремишься к смерти? — воскликнул я. — Ведь женщины племени котхов счастливы, чего тебе не хватает?

Она отвернулась и обвела взглядом бескрайнее море травы.

— Есть, пить и спать — это далеко не все, — на удивление серьезно ответила Альта. — Это могут и животные.

Я рассеянно почесал в затылке. Мне частенько доводилось слышать подобные речи на Земле, но здесь, на Альмарике, это было в диковинку. Альта продолжала, обращаясь не столько ко мне, сколько к самой себе:

— Я не могу так больше жить. Должно быть, я не такая, как остальные. Я все время чего-то ищу, все время чего-то жду…

Удивленный словами, от которых совершенно отвык, я взял ее голову в руки и бережно повернул, чтобы посмотреть ей в глаза. Мятущийся взгляд девушки встретился с моим.

— Пока ты не появился — было трудно, — продолжала она негромко. — А теперь стало во сто крат труднее.

В растерянности я разжал руки, и Альта опустила голову.

— Почему же из-за меня стало хуже?

— Скажи мне, что такое жизнь? — ответила она вопросом на вопрос. — Неужели то, как мы проводим время, и есть настоящая жизнь? Неужели нет ничего другого, ничего, кроме наших повседневных потребностей и мелочных интересов?

Я задумчиво покачал головой и сказал:

— Знаешь, на моей планете, на Земле, я встречал многих людей, стремившихся к какому-то туманному идеалу. Но я но скажу, чтобы они были очень счастливы.

— Сначала я думала, что ты не такой, как другие, — с горечью сказала она, глядя куда-то вдаль. — Когда я увидела тебя, связанного веревками, впившимися в твою нежную, гладкую кожу, то подумала, что ты тоньше, нежнее, умнее, чем наши мужчины. А на поверку вышло, что ты такой же грубый и дикий, как и все остальные. Ты так же, как и они, проводишь время на охоте, в драках и пьянках.

— Но ведь все так живут! — возразил я. Она кивнула, соглашаясь.

— А я не хочу, как все. Выходит, мне действительно лучше умереть.

Мне почему-то стало стыдно. Я понимал, что землянину жизнь на Альмарике должна была бы показаться грубой, жестокой и бессмысленной, но услышать такое из уст местной женщины… До этого момента мне казалось, что женщин полностью удовлетворяет положение дел и они довольны заботой и защитой и терпеливо сносят грубость мужского племени. Неужели среди них попадались и такие, кто желал большего внимания и участия со стороны своих мужчин?

Не зная, что ответить, я напрасно искал подходящие слова. Я как-то разом почувствовал себя грубым, жестоким варваром. Помолчав, я безнадежно сказал:

— Пойдем, Альта. Я отведу тебя обратно в город. Она согласно кивнула и вдруг, всхлипнув, добавила:

— И можешь посмотреть, как отец будет меня пороть. Тебе понравится!

Уж что ответить на это, я не раздумывал ни секунды, гневно бросив:

— Он больше никогда в жизни пороть тебя не будет. Пусть только дотронется до тебя — я ему голову оторву!

Альта быстро перевела на меня заинтересованный взгляд. Моя рука легла ей на талию, а лицо оказалось совсем рядом с ее лицом. Полные губы девушки взволнованно приоткрылись — и, продлись этот блаженный миг дольше, я не знаю, чем бы все это кончилось… Но вдруг с лица Альты схлынула кровь и с губ сорвался испуганный крик. Девушка в ужасе смотрела на что-то за моей спиной. Воздух наполнился шорохом больших сильных крыльев.

Я молниеносно развернулся и увидел, что в воздухе над нами мечутся большие крылатые существа. Ягья! А я, глупец, смеялся над рассказами Таба, считая их страшилками для непослушных детей. Но вот ягья оказались передо мной, воплотившись в ужасающей реальности.

Не теряя драгоценного времени на бесплодные сожаления, я подхватило земли незаряженный — моя оплошность! — мушкет. Пока крылатые демоны выжидающе кружили над нами, мне удалось рассмотреть, что ягья походили на высоких, хорошо сложенных людей, только с большими кожистыми крыльями за спиной. Люди-птицы не носили другой одежды, кроме узких набедренных повязок; вооружены они были узкими изогнутыми кинжалами.

Когда первый из них спикировал на меня, я, по всем правилам бейсбола, встретил его ударом приклада. Тонкокостный череп кровожадной твари лопнул, как перезревший орех, забрызгав меня кровавой кашей. Остальные ягья, ни в малой степени не ошарашенные, обрушились на меня, размахивая сверкающей сталью. По счастью, их нападение было бестолковым: они, сталкиваясь в воздухе крыльями, только мешали друг другу, не давая себе возможности напасть на меня одновременно с нескольких сторон.

Сжимая мушкет за ствол, я отмахивался импровизированной дубинкой от наседавших врагов. Улучив момент, я основательно приложил по голове еще одному летающему гаду. Тот перезревшей сливой рухнул на землю без памяти. Вдруг за моей спиной раздался пронзительный крик, и крылатые ягья прекратили атаковать меня как по команде.

Крылатые твари стремительно набирали высоту. А в руках одного из них, к своему ужасу, я увидел знакомую хрупкую фигурку Альты, протягивавшей ко мне в отчаянии руки. Ягья похитили девушку и теперь уносили ее в свой мрачный город, где ее ожидала ужасная участь. Крылатые люди летели очень быстро, и вскоре я уже едва мог различить их силуэты в синем небе.

Сгорая от бессильной ярости, я посылал проклятия равнодушному небу, потрясая кулаками. Внезапно я почувствовал какое-то шевеление под ногами. Посмотрев вниз, яувидел, что оглушенный мной ягья пришел в себя и сидит на траве, потирая голову. Я замахнулся мушкетом, чтобы выбить мозги из чертовой птичьей башки, да так и замер. Меня озарила дерзкая мысль: я вспомнил, с какой скоростью ягья уносил Альту, держа ее руками под собой.

Вытащив кинжал из ножен, я упер его под подбородок крылатому человеку и заставил того подняться на ноги. Ягья был чуть выше меня ростом, такой же широкоплечий, но какой-то костистый и гораздо тоньше в кости — как у всех пернатых, кости его должны были быть тонкими и легкими. Черные глаза ягья смотрели на меня немигающим взглядом ядовитой змеи… или грифа, пожирателя падали.

Таб как-то упоминал, что язык крылатых существ похож на их собственный.

— Ты отнесешь меня на себе туда, куда полетели твои дружки, — сказал я.

Он неуютно поежился и хрипло ответа.

— Я не смогу нести твой вес.

— Тем хуже для тебя, — сообщил я ему и, обойдя пленника, рывком заставил его нагнуться и влез ему на плечи. Левой рукой я обхватил его шею, а правой приставил кинжал к боку дьявольского создания.

Понукаемый острием, ягья был вынужден расправить крылья, захлопал ими по ветру и, хотя и пошатнулся под моим весом, все же сумел взлететь.

— Давай, двигай! — злобно рявкнул я, для большей убедительности кольнув человека-птицу кинжалом. — Быстрее… Или я тебя на куски нарежу!

Мы медленно поднимались над землей. Ощущение было фантастическое, но предаться радости полета мне мешала злость на себя за то, что не смог уберечь Альту, и боль потери.

* * *

Когда мы поднялись на высоту примерно тысячи футов, я смог различить на горизонте несколько черных точек. Это и были похитители Альты. Я отчаянно понукал своего крылатого скакуна, двигавшегося, как мне казалось, еле-еле.

Несмотря на все мои угрозы и тычки кинжалом, группа ягья потихоньку исчезала из виду, и вскоре мы отстали окончательно. Но я продолжал держать направление на юг, рассчитывая, что если и не догоню тварей, то, по крайней мере, долечу до черной скалы, на которой, по словам Таба, возвышалась их мрачная цитадель.

Ягья, которому я не оставил ни малейшего выбора, держал приличную скорость, учитывая двойную нагрузку на его крылья. Через несколько часов полета пейзаж под нами изменился. Внизу проплывал лес — первый настоящий лес, не считая рощицы в ущелье, увиденный мной на Альмарике. Я отметил, что деревья в этом лесу намного превышали земные.

Незадолго перед закатом показалась граница леса, за которой на большом лугу лежали руины древнего города. А к небу, откуда-то из этого каменного лабиринта, поднималась тонкая струйка дыма. Я поинтересовался у своего пленника, не его ли приятели готовят там ужин, но он только что-то злобно хрюкнул себе под нос, за что получил хороший удар по уху.

Теперь мы спустились ниже, и вершины деревьев убегали назад прямо у нас под ногами. Сделано это было по моему приказу: я не хотел раньше времени попадаться ягья на глаза. Раздававшийся мощный рев заставил меня посмотреть вниз.

Мы как раз пролетали над небольшой полянкой, на которой разворачивалось кровавое сражение. Стая гиен напала на огромное бурое животное с одним рогом на лбу. Этот единорог был куда крупнее земного хозяина прерий — бизона. С полдюжины хищников уже лежали бездыханными, а в тот момент единорог поддел гарпуном рога последнюю гиену и, мотнув головой, отбросил ее футов на двадцать, переломав ей при этом все кости.

Засмотревшись на эту сцену, я, видимо, чуть ослабил хватку. Почувствовавший свободу ягья резко извернулся и сумел сбросить меня со спины. Освободившись от груза, он резко метнулся в сторону и вверх, а я камнем полетел вниз и, проломив крону какого-то дерева, рухнул на мягкий ковер травы и прелой листвы, прямо перед мордой разъяренного единорога.

Я едва успел перевернуться и встать на одно колено, как его туша заслонила небо, а огромный рог оказался нацеленным мне в грудь. Я, увернувшись, попытался обеими руками отвести рог в сторону. Словно выточенный из слоновой кости шип чуть изменил направление движения и прошел рядом с моим боком, едва не пришпилив меня к земле, как бабочку. Воспользовавшись секундным замешательством огромного зверя, я выхватил кинжал и вонзил его в основание черепа единорога. Но тут, получив сильнейший удар по голове, я рухнул без сознания, погрузившись в темноту.

6

Отключился я, наверное, совсем ненадолго. Первое, что я ощутил, придя в себя, — это страшную тяжесть, навалившуюся на мое тело. Инстинктивно попытавшись скинуть ее с себя, я понял, что лежу, придавленный исполинской тушей. Оказывается, мой кинжал пронзил мозг зверя, но уже в падении, мертвым, тот все-таки задел меня основанием рога и отправил сильным ударом в нокаут. Только перепревшие листья за спиной спасли меня от участи быть раздавленным всмятку.

Выбраться из-под мертвой зверюги было задачей, достойной самого Геркулеса. Не буду вас утомлять малоприятными подробностями, скажу лишь, что я справился и, полузадохнувшийся, залитый кровью единорога, все-таки вылез из-под туши. Я напряженно всматривался в небо: скинувшего меня вниз летающего мерзавца нигде не было видно, правда, высокие деревья ограничивали обзор. Выбрав дерево повыше, я, как мог быстро, вскарабкался на его вершину и оттуда, словно с мачты, оглядел расстилавшееся вокруг меня зеленое море.

Примерно в часе быстрой ходьбы к югу лес редел, сменяясь густым кустарником. Из руин мертвого города все еще поднимался дымок. В то же мгновение я заметил, как мой бывший пленник спикировал к развалинам. Наверное, избавившись от меня, он еще некоторое время кружил над местом моего падения, чтобы удостовериться в моей гибели или просто перевести дух и дать крыльям отдохнуть после изнурительного полета с двойной нагрузкой.

Я выругался — если он заметил, что единорог не убил меня, то шанс незаметно напасть на отряд людей-птиц безнадежно упущен, Вдруг я с удивлением заметил, что ягья, не успев приземлиться среди развалин, дал свечку и понесся оттуда как угорелый. Он помчался на юг, бешено махая крыльями, и скоро затерялся в предзакатном небе. Я только диву давался. Что могло вызвать такое поспешное бегство человека-птицы? Кого он обнаружил внизу вместо своих товарищей? Может быть, он просто наткнулся на покинутую стоянку и поторопился нагнать соплеменников? Нет, слишком явно было видно, что его полет был не чем иным, как паническим бегством.

Пожав плечами, я, теряясь в догадках, слез с дерева и направился к руинам с наибольшей скоростью, которую позволял развить густой подлесок, не обращая внимания на шорохи и шелест листьев вокруг меня.

Когда я выбрался на опушку, солнце уже село, и пришедшая ему на смену луна залила призрачным светом мертвый город. Достигнув первых каменных строений, я, вопреки ожиданиям, обнаружил, что здания были сложены не из уже знакомого мне зеленоватого камня, похожего на кремень, а из настоящего мрамора. Углубляясь в развалины, туда, где видел костер, я невольно вспомнил легенды котхов, в которых говорилось о старинных мраморных городах, населенных привидениями. Никто уже не помнил, когда возникли эти города и кто вообще их построил.

Плотные густые тени от полуразрушенных колонн и остатков стен ложились мне под ноги. Сжимая в руках меч, я передвигался короткими перебежками от одного укрытия к другому, готовый отразить нападение ночного хищника или встретиться с засадой поджидавших меня крылатых людей.

Полная тишина окружала меня, когда я пробирался по широким безжизненным улицам. Не было слышно ни далекого львиного рыка, ни гнусного тявканья гиен, ни пронзительных криков ночных птиц — ничего. Мне показалось, что я остался один в окаменевшем мире. Плотная тишина оказывала поистине физическое давление.

Происходящее нравилось мне все меньше и меньше, по я упорно пробирался по грудам камней, пока не оказался на открытом ровном месте — видимо, раньше здесь располагалась городская площадь. Сделав шаг вперед, я в ужасе остолбенел и покрылся холодным потом.

В центре площади догорал костер, над которым на жердях были закреплены уже совершенно обугленные куски мяса. Ягья, несомненно, собирались подкрепиться. Но сейчас они по частям были разбросаны по всей площади, напоминая кучи тряпья, — участь их была ясна с первого взгляда.

Никогда еще мне но доводилось видеть результатов такой дикой резни, лучше даже сказать — бойни. Оторванные руки, ноги, отделенные от тел головы, вперемешку с внутренностями и просто кусками тел, покрывали площадь равномерным слоем. Фоном же в этом витраже смерти служила кровь, кровь, кровь… Меня поразила безумная картина: освещенная золотым мягким светом, на камне, оскалившись, лежала совершенно целая с виду голова. Уже подернутые смертной пеленой глаза бессмысленно таращились в небо.

Что бы это ни было — ужасное чудовище или могильная нечисть, оно набросилось на крылатых людей в тот момент, когда они, собравшись у костра, только приступили к трапезе. У костра лежало несколько рук, все еще сжимавших куски мяса. На большинстве останков ягья были видны следы зубов, а некоторые кости были разгрызены так, чтобы можно было добраться до находящегося в них мозга.

Меня бросило в дрожь. Я не знал другого животного, кроме человека, которое так целенаправленно ломает кости. Да и сама беспощадная, но методичная резня создавала впечатление осознанной атаки, а быть может, возмездия, совершенного с ритуальной жестокостью, начисто отсутствующей у лишенных разума зверей.

Но куда подевалась Альта? Все останки на площади принадлежали крылатым ягья. Случайно зацепившись взглядом за импровизированный вертел над костром, я содрогнулся от омерзения. Таб в очередной раз оказался прав: ягья готовили себе на ужин человечину. Сдерживая ярость и тошноту, я тщательно осмотрел страшные куски и, с изрядной долей облегчения, обнаружил, что они принадлежали мужчине. Об этом свидетельствовали крупные мышцы и мощные кости. После такого зрелища вид разорванных в кровавые клочки отвратительных созданий доставил мне почти удовольствие.

Но все же, куда могла исчезнуть Альта? Может, ей повезло укрыться в развалинах во время расправы над ягья, или нападавшие захватили девушку и увели ее с собой? Напряженно вглядываясь в полуразвалившиеся башни, поваленные колонны, груды камней там, где некогда высились стены, я шестым чувством ощущал затаившуюся до поры до времени угрозу. Кожа на спине покрылась мурашками от миазмов зла, пропитавших это проклятое место. Я просто чувствовал, что за мной из темноты следят чьи-то глаза.

Досадуя на себя за мелькнувший в глубине души страх, я, больше не таясь, перешел площадь, переступая через куски плоти и лужи крови, и наткнулся на уходящую куда-то в сторону цепочку кровавых капель. Что ж, этот след был не хуже любого другого. Я двинулся по кровавой дорожке, уверенный, что она выведет меня к убийце или убийцам крылатых людей.

Миновав колоннаду, от которой остались лишь несколько колонн, торчащих, как гнилые зубы древней старухи, я вступил в темноту, под крышу огромного здания. Пробивавшиеся сквозь многочисленные прорехи в крыше лунные лучи позволили мне различить черные пятна крови па светлом мраморе пола. Они уводили прямо в узкий коридор, куда я решительно направился. И чуть не свернул шею, оступившись в темноте о ступеньки уходящей вниз лестницы. Миновав один пролет, я, поколебавшись, остановился и уже было решил идти обратно наверх — там был хоть какой-то свет, как до моих ушей донесся до боли знакомый женский голос, звавший меня. Откуда-то снизу и издалека слабо послышалось: «Иса! Иса Кэрн!»

Вне всякого сомнения, это был милый голос Альты. Кто же еще мог меня знать в этом месте. Но почему же я так вздрогнул, почему же на меня повеяло могильной жутью? Я уже было раскрыл рот, чтобы отозваться, но что-то заставило меня промолчать. Как Альта могла узнать, что я рядом и слышу ее? Быть может, она звала меня, как смертельно перепуганный ребенок зовет взрослого, которого последним видел рядом? Решив не спешить, я осторожно двинулся дальше по коридору в том направлении, откуда, как мне показалось, донесся крик. Донесся и исчез, оборванный на полуслове.

Вытянутая рука наткнулась на дверной косяк. Я остановился в проеме, совершенно отчетливо ощущая живое присутствие в этом помещении. Напрасно вглядываясь в темноту, я громко позвал Альту. И словно в ответ передо мной загорелись два огонька.

Некоторое время я разглядывал их, пока меня не осенило, что это чьи-то глаза. Расстояние между ними было с мою руку, они тлели каким-то непередаваемым внутренним светом. За этими омерзительными гнилушками угадывалась огромная бесформенная масса. Меня захлестнула волна непреодолимого ужаса, и я, развернувшись, бросился бежать по коридору назад, к выходу. За спиной я чувствовал движение, сопровождаемое тошнотворными звуками — словно огромный слизняк терся о камень, скрипя но нему острыми, как скальпель, чешуйками.

Через непродолжительное время я понял, что заблудился. Подземный коридор вывел меня не к лестнице в мраморный зал, а к другому подземному помещению, от которого во все стороны расходились темные туннели. И вновь где-то поблизости раздался крик: «Иса! Иса Кэрн!»

* * *

Я сломя голову бросился на звук. Сколько я так бежал, не помню. Остановила меня каменная стена, перегораживавшая туннель. А где-то совсем рядом тот же голос издевательски провыл: «Иса-аа! Иса Кэ-э-э-ррррн!» Застыв на воющей ноте, он вдруг перешел в нечеловеческий хохот, от которого кровь стыла в жилах.

Неведомый враг меня откровенно морочил. Впрочем, я с самого начала подсознательно понимал, что этот голос не мог принадлежать Альте. Понимал, но не мог сам себе в этом признаться. Поступить так означало согласиться с существованием чего-то необъяснимого, сверхъестественного. Поэтому я до последних секунд отказывался соглашаться с тем, что твердили мои интуиция и разум.

Теперь со всех сторон на меня обрушились демонические голоса, с издевкой на все лады повторяющие мое имя. Казавшиеся минуты назад пустыми и необитаемыми, коридоры наполнились эхом множества голосов, зазывавших меня в преисподнюю. Мой страх сменился ужасом, ужас — отчаянием, а оно в свою очередь перешло в безотчетную ярость. Впав в состояние амока, я бросился в сторону, откуда звучали наиболее громкие и глумливые крики, — и налетел на камень стены. Развернувшись, я ринулся в противоположную сторону, обуреваемый лишь одним-единственным желанием — сойтись в схватке с моими мучителями и размазать их по камню. На этот раз я угодил в туннель, который вывел меня в лишенное крыши большое помещение, залитое лунным светом. И вновь я услышал свое имя, на этот раз произнесенное человеческим голосом, полным отчаяния и страха. — Иса! Иса!

Не успев выкрикнуть в ответ ни единого слова, я увидел Альту, распростертую на полу. Ее руки и ноги не попадали в столб лунного света. Я не столько почувствовал, сколько разглядел, что каждую конечность девушки прижимают к полу какие-то бесформенные фигуры.

Наконец-то я видел перед собой реального противника! Я издал боевой клич и бросился вперед. Со всех сторон в меня вцепились когтистые лапы и острые зубы противников, сливавшихся в темноте со стенами. Но теперь меня остановить было невозможно.

Вращая мечом, я прорубал себе путь к Альте, мятущейся и кричащей в пятне лунного света на полу. Я, словно дровосек через кустарник, прорубался сквозь толпу стоящих между мной и девушкой существ. Злобные бестии, ростом мне по пояс, бросались на меня толпами, но я неумолимо продвигался к цели. Державшие девушку карлики отпустили ее и отскочили в разные стороны, безуспешно пытаясь спастись от моего карающего меча.

Альта вскочила на ноги и прильнула ко мне. Не переставая отмахиваться мечом от кровожадных бестий, я оглянулся и увидел уходящую куда-то вверх лестницу. Перекинув девушку себе за спину, я стал, пятясь, отступать, сдерживая кишащую вокруг мерзость на расстоянии.

На лестнице нас снова охватила кромешная тьма, хотя где-то наверху и мелькала в проломе крыши луна. Бой шел вслепую. Я ориентировался по звуку, но запаху, а главное, следовал какому-то внутреннему чутью, направлявшему мои удары. Отличительной чертой этого боя была полная тишина, нарушаемая лишь моим хриплым дыханием, звуком моих шагов да чмоканьем меча, рассекающего плоть.

* * *

Я шаг за шагом отступал по ступенькам, выводя нас с Альтой из-под атаки противников. Напади они сейчас сверху — и нам конец. Но, к счастью, твари лезли вслед за нами снизу, а уж мой меч заботился, чтобы они нас не могли обойти. Мне никак не удавалось рассмотреть, что это были за существа. Единственное, что я знал наверняка, — это то, что они были с когтями и клыками. Кроме того, от них противно воняло и они были мохнатыми.

Выбравшись наверх, в большой зал, в котором было достаточно светло, я не смог разглядеть намного больше. Из полумрака на меня со всех сторон напрыгивали бесформенные тени, сливающиеся с темнотой. Я без устали рубил одну тварь за другой.

Прикрывая и подталкивая Альту, я пробирался к пролому в стене. Почувствовав, что добыча уходит, нападавшие усилили натиск. В какой-то миг я замешкался, помогая Альте забраться по расползающейся груде камней, и меня со всех сторон облепили мохнатые твари с явным намерением вновь утащить вниз, в свои подземные владения. Перспектива вновь оказаться в темноте, кишащей злобными кровожадными бестиями, жаждавшими отведать моей плоти, выглядела малопривлекательной. Вспышка гнева помогла мне удержаться на ногах, и в следующий миг я, как пушечное ядро, вылетел в пролом, увлекая за собой полдюжины вцепившихся в меня созданий.

Перекатившись через плечо, я придавил парочку самых наглых тварей. Затем, встряхнувшись, как медведь стряхивает с себя волков, я ударами меча и ног разобрался с остальными. Наконец я смог рассмотреть своих противников.

Странные пропорции их нескладных и кособоких тел, напоминавших обезьяньи, вызывали отвращение. Создания покрывала свалявшаяся бурая шерсть какого-то нездорового белесого оттенка. Головы больше всего походили на песьи, с маленькими, плотно прижатыми к черепу ушами. А глаза, больше бы подошедшие рептилиям, глядели немигающим холодным взглядом. Из всех враждебных человеку форм жизни на этой планете эти уродцы внушали мне наибольшее отвращение и страх.

Тем временем из отверстия в стене сплошным потоком изливались троллеподобные твари. Я попятился: слишком уж эта картина напоминала червей, выползающих из лопнувшего живота полуразложившегося трупа.

Вцепившись в руку девушки, я побежал, таща ее за собой. Псоглавцы преследовали нас, опустившись на все четыре лапы: так они развивали большую скорость, чем двигаясь на двух конечностях. Услышав их дьявольский хохот, по сравнению с которым вой койотов казался веселой музыкой, я насторожился. И не зря: впереди показались такие же уродцы, выбирающиеся из лаза в земле, несомненно, ведущего в подземелье. Мы оказались в ловушке.

Между нами и вторым отрядом псоглавцев возвышался древний ступенчатый пьедестал. Судя по груде камней рядом с ним, украшавший его обелиск рухнул столетия назад. Подскочив к нему, я подсадил Альту на самую верхнюю площадку и развернулся, чтобы вновь принять бой. Из десятков покрывавших все мое тело укусов и царапин сочилась кровь, вскоре сделавшая камень под моими ногами мокрым и скользким. Я время от времени мотал головой, стряхивая со лба заливающий глаза пот.

Меня взяли в полукольцо, и, честно говоря, я не помню, чтобы когда-либо в жизни испытывал больший ужас и отвращение, чем в тот миг, прижимаясь спиной к холодному мрамору, окруженный сворой предвкушающих победу порождений подземной тьмы.

От горьких раздумий меня отвлекло какое-то шевеление в проломе, оставшемся за спиной псоглавцев. Не переставая следить краем глаза за приближающейся мохнатой нежитью, я наблюдал, как в освещенный лунным светом зал вползает бесформенная черная масса. Вдруг в ее центре полыхнули два желтых уголька. Глаза! Те самые глаза, от хозяина которых я еле-еле унес ноги в подземелье.

С победными криками псоглавцы бросились на меня. И в тот же миг новый участник представления появился на сцене. Неизвестное создание невероятно резво для таких огромных размеров побежало в нашу сторону. Это оказался огромнейший паук, по сравнению с которым бык показался бы котенком. Прежде чем первое сатанинское отродье наткнулось на мой меч, чудовище подмяло под себя сразу нескольких его троллеподобных собратьев. Те успели лишь коротко вскрикнуть. Увидев гигантского наука, остальные бросились врассыпную. Но новый монстр не уступал им ни в скорости, ни в ловкости. Огромные жвала паука раскусывали псоглавцев пополам, а страшные роговые клешни раздирали их на части. Буквально через минуту от пары дюжин тварей в зале осталась лишь россыпь окровавленных ошметков. Покончив с псоглавцами, исполинское чудовище остановило взгляд своих гипнотизирующих глаз на мне. Я готов поклясться, что в них светился недюжинный, но совершенно нечеловеческий разум.

Я понял, что оно оказалось именно здесь в поисках меня. Я потревожил, разбудил этого страшного хищника в его логове, и теперь он выследил посмевшего вторгнуться в его владения человека. Он шел за мной по кровавым следам, оставляемым моими израненными ногами. А остальных он уничтожил за то, что те посмели посягнуть на принадлежащий ему, и только ему одному, лакомый кусок.

Пока паук безмолвно стоял, покачиваясь на восьми могучих ногах, я успел рассмотреть, что от земных пауков он отличается не только размерами, но и количеством глаз, жвал и наличием крабьих клешней. Туг Альта не выдержала такого ужаса и пронзительно закричала. В эту же секунду паук ринулся на нас.

Но там, где оказались бессильны клыки и когти легиона подземных тварей, хватило ума и силы одного человека. Подняв с пола камень поувесистее — фрагмент кладки, я запустил его прямо в набегающую тушу. Мой снаряд угодил точно в середину раздутого брюха, туда, где сходились все восемь ног чудовища. Пробив дыру в шкуре паука, из которой хлынула зеленая зловонная жидкость, камень сбил монстра с ног. Тот, повозившись, поднялся на ноги и, клацая клешнями, вновь бросился на меня. Окрыленный первым успехом, я посылал в отвратительное создание один камень за другим, закидывая паука острыми кусками мрамора, пока чудовище не превратилось в тошнотворное месиво из зеленого гноя, желтовато-розовых внутренностей и мохнатых обрывков шкуры, из которого торчали конвульсивно подергивающиеся ноги.

Обхватив Альту, я снял девушку с постамента, и мы со всех ног припустили вон из этого жуткого места, наводненного кровожадными чудовищами. Совершенно обессиленные, мы рухнули на траву только тогда, когда развалины остались далеко позади.

С того самого момента, как я наткнулся на Альту в подземелье, мы еще не успели обменяться ни единым словом. Я повернулся к девушке и уже начал было что-то говорить, как вдруг заметил, что та бессильно поникла. Лицо ее было смертельно бледное. Видимо, ужас пережитого не прошел без следа: она потеряла сознание. Я не на шутку испугался, потому что даже не подозревал, что женщины гура падают в обморок.

Я подложил ей руку под голову и, не зная, что предпринять еще, уставился на нее, словно впервые увидев и оценив красоту ее фигуры, изящество тонких рук… Черные волосы девушки разметались по плечам, сбившаяся туника обнажила совершенной формы тугую грудь с крупными розовато-коричневыми сосками. Мысль о том, что эта красота может умереть прямо у меня на руках, привела меня в ужас.

Неожиданно Альта застонала, открыла глаза и удивленно посмотрела на меня, не понимая, где она и почему здесь оказалась. Вдруг, вспомнив, что ей пришлось перенести, она вскрикнула и прижалась ко мне, словно ища спасения. Обхватив меня обеими руками, она дрожала. В этих крепких объятиях я почувствовал, как бешено бьется сердце в ее груди.

— Не бойся, — сказал я, сам удивившись звуку своего голоса. — Я с тобой, теперь все будет нормально.

Она еще теснее прильнула ко мне и не разжимала объятий, пока ее сердце не успокоилось и страх не оставил ее.

Затем она, как-то разом расслабившись, опустила руки и все так же молча положила голову мне на плечо. Подождав немного, я бережно усадил девушку на траву.

— Как только ты придешь в себя, — успокаивающе сказал я, — мы тотчас же двинемся отсюда прочь. — Я кивнул в сторону видневшихся вдалеке развалин.

— Ты весь изранен! — вдруг воскликнула Альта, и ее глаза наполнились слезами. — Ты весь в крови! Прости меня, это все я виновата! Если бы я тогда не убежала из города… — И она разревелась, как самая обыкновенная земная девчонка.

— Всего лишь жалкие царапины, — отмахнулся я, хотя на самом деле подумывал о том, не ядовиты ли клыки и когти подземных созданий. — На мне все быстро заживает. Ну хватит, хватит… Перестань реветь. Слышишь, что я тебе говорю?

Она покорно перестала плакать и, шмыгая носом, вытерла глаза и лицо подолом туники. Мне очень не хотелось напоминать ей о пережитом кошмаре, но любопытство, не праздное, а вполне оправданный интерес воина к врагам, взяло верх.

— Скажи, а почему ягья решили остановиться в развалинах? — задал я вопрос. — Они ведь наверняка должны знать о чудовищах, которые здесь обитают.

Альту опять передернуло.

— Они проголодались. Им удалось поймать еще одного гура — совсем молодого парня, почти мальчика, не знаю даже, из какого племени. А потом… Потом они разрезали его на части живьем… Но он ни разу не взмолился о пощаде — только скрежетал зубами и проклинал этих убийц. А потом они начали есть мясо…

Альта замолчала, сдерживая подступившую тошноту.

— А я смеялся над Табом, говорившим, что они людоеды, — пробормотал я.

— Эти твари еще хуже. Они — настоящие демоны. Пока они сидели у костра, на нас напали собакоголовые. Я их не видела, пока они со всех сторон не набросились на ягья, словно стая гиен на оленей. Меня они не тронули, а, покончив с ягья, потащили в свое подземелье. Зачем я им была нужна — не знаю… — Она замолчала, а потом едва слышно добавила: — Не могу сказать. Я слышала, что они говорили, но не могу повторить эту мерзость.

Я успокаивающе погладил ее по плечу.

— А почему они выкрикивали мое имя?

— Я звала тебя в минуту опасности, хотя и не надеялась, что ты можешь оказаться рядом. Они услышали мои слова и смогли повторить их. Когда ты пришел, они догадались, кто ты. Не спрашивай меня — как. Эти демоны знают и умеют очень многое, что кажется нам невероятным. Поверь мне!

— Да, на мой взгляд, ваша планета переполнена чертями, дьяволами и вообще всякой нечистью, — буркнул я себе под нос и спросил: — А почему в минуту опасности ты позвала меня, а не отца, например?

Альта покраснела и, потупив глаза, стала сосредоточенно поправлять тунику, пытаясь прикрыть многочисленные прорехи.

Увидев, что одна из ее сандалий слетела на траву, я поднял ее и аккуратно надел на маленькую изящную ступню. Неожиданно Альта спросила:

— Скажи, с почему тебя прозвали Железной Рукой? Твои пальцы сильны и тяжелы, но их прикосновение легко и приятно, словно мамино. Я никогда не думала, что мужчина может так ласково и нежно прикасаться к моему телу. Гораздо чаще мне бывает просто больно.

Я сжал кулак и выразительно посмотрел на него — настоящий стальной молот. Альта робко протянула руку и коснулась его своими хрупкими пальчиками.

— В этом нет преувеличения. Ни один человек, с которым мне доводилось драться, не сказал бы, что мои руки мягкие или нежные. Но то враги. Тебе же я никогда в жизни не смогу сделать больно. Вот и все. — Я смутился и пожал плечами.

Глаза девушки загорелись.

— Не сможешь сделать мне больно? Почему?

Абсурдность этого вопроса заставила меня только развести руками. Я лишь изумленно уставился на Альту.

7

Встав с рассветом, мы отправились в долгое путешествие к далекому Котху, обогнув лежащий у нас на пути страшный мертвый город, из которого мы с превеликим трудом спаслись ночью. Солнце поднималось все выше, стояла удушливая жара. Легкий ветерок, обдувавший нас поначалу, совсем стих. Абсолютно безоблачное небо приобрело удивительный медно-красный оттенок. Альта поглядывала на небо с несомненным беспокойством и на мой вопросительный взгляд ответила, что опасается надвигающейся бури.

Я уже привык к тому, что на равнине небо всегда безоблачное и светит солнце, равно как на холмах тепло днем и холодно ночью. Так что возможность какой-то бури мне даже в голову не приходила.

Попадавшиеся на нашем пути звери разделяли беспокойство Альты. Я инстинктивно решил укрыться в лесу, но на его опушке девушка замешкалась. Моя спутница — городская жительница, ни разу в жизни не видевшая леса, испытывала безотчетный страх перед чащей и отказывалась войти в нее даже перед угрозой бури. Пока я пытался ее переубедить, из леса выскочило стадо оленей, беспокойно поспешивших куда-то прочь. За ними последовал целый выводок свиноподобных созданий, взрывавших землю копытами. С рычанием прямо на нас выскочил саблезубый леопард, но, не останавливаясь, промчался мимо, нырнув в густую траву.

Я все время поглядывал на небо, стараясь не пропустить появление туч. Но их все не было. Только медно-красная полоса, начиная от горизонта, все наползала и наползала на синий купол неба, меняя его цвет сначала на бронзовый, а потом почти на черный. Солнечный свет еще некоторое время пробивался сквозь эту пелену, словно факел в густом тумане, но затем окончательно померк.

Темнота, почти осязаемая, сначала на миг застыла где-то наверху, а затем рухнула вниз, в одну секунду затопив мир абсолютным мраком. В этой темноте не было места ни солнцу, ни луне, ни даже маленькой звездочке. Раньше мне даже в голову не могло прийти, что тьма может быть такой непроницаемой. И если бы не реакция Альты, которая присутствовала при чем-то подобном раньше, я бы решил, что внезапно ослеп. Разум, готовый поверить в то, что мир исчез, растворился в этой черноте, цепляясь за малейший звук — стук крови в ушах, шуршание травы под ногами.

Я двигался крайне осторожно, опасаясь свалиться в какую-нибудь яму либо, еще того лучше, наткнуться на такого же ослепленного хищника. Перед самым затмением я выбрал ориентиром груду валунов — иногда попадающиеся на равнине остатки древних скал. Темнота накрыла нас еще на подходе, но, двигаясь в прежнем направлении по памяти, я таки довел нас с Альтой до камней.

Втиснув девушку в щель между камнями, я встал к ней спиной, готовый отразить любую опасность.

Тишина равнины, изнывающей под полуденным зноем, сменилась какофонией звуков: топотом множества бестолково мятущихся существ, шелестом травы, жалобным воем и удивленным тявканьем, настороженным рыком. Неподалеку от нас пронеслось стадо неведомых крупных животных — земля тряслась под нашими ногами. Я порадовался, что, укрытые в углублении между камнями, мы хотя бы не рискуем быть раздавленными. Через какое-то время все звуки стихли и тишина стала такой же плотной, как и темнота. Вдруг откуда-то издалека донесся глухой зловещий рокот.

— Что это? — неуверенно спросил я, не зная, как назвать этот шум.

— Ветер! — выдохнула Альта, плотнее прижимаясь ко мне.

Это был странный ветер. Он дул вовсе не так, как обычно, — в одном направлении. Тугие струи воздуха, двигавшиеся с огромной скоростью, словно безумные плети, хлестали равнину со всех сторон, время от времени закручиваясь в смерчи. Неподалеку от нас порыв шквального ветра вырвал с корнем какие-то кусты и бросил их нам под ноги, а затем одним бешеным движением сначала вырвал нас из импровизированного укрытия между камней, а затем швырнул на них обратно. Стараясь смягчить своим телом падение Альты, я почувствовал себя так, словно меня пнул невидимый великан.

Когда мы сумели подняться на ноги, я замер от страха. Видимо, то же самое чувствовала и прижавшаяся ко мне Альта. Рядом с нашим убежищем двигалось что-то похожее на ожившую гору. Казалось, сама земля прогибается и стонет под его неимоверной тяжестью. Это существо замерло, видимо тоже почувствовав наше присутствие. Раздался звук шуршащей кожи, словно в нашу сторону протянулось исполинское щупальце или хобот. Что-то прошелестело в воздухе над нашими головами, и я ощутил влажное прикосновение к своей руке. Затем щупальце переместилось на руку Альты. Нервы девушки не выдержали, и она пронзительно завизжала.

И тут что-то обрушилось сверху и клацнуло огромными зубами прямо о камень у нас над головой. В то же мгновение мы чуть не оглохли от накрывшего нас воя обозленного чудовища. Ткнув мечом наугад, я почувствовал, как он вошел в живую плоть. По руке потекла какая-то теплая жидкость. Невидимое чудовище взвыло еще раз, перекрывая ветер, только теперь от боли, и понеслось прочь, сметая все на своем пути.

— Господи, что это было? — спросил я, ужаснувшись.

— Одно из Великих Невидимых, — прошептала моя спутница. — Их невозможно увидеть, ведь они живут только в темноте Черной Бури. С бурей они приходят, с бурей они и уходят. Смотри, темнота тает.

Темнота действительно «таяла». Словно нечто вещественное, она плавилась, растекалась потоками и струями. Вот уже сквозь чернильную муть показалось солнце, еще пара мгновений — и небо вновь стало синим от горизонта до горизонта. А вот на поверхности земли все еще лежали жгуты тьмы, жившие какой-то отдельной жизнью. Они шевелились и извивались, пульсировали и свивались, словно черви. Такое могло привидеться только в отвратительном сне морфиниста. Эти шевелящиеся клочья тьмы четко вырисовывались в воздухе на изумрудном фоне зелени. Переход от света к темноте был противоестественно резким. Постепенно они истончались, становились меньше и меньше и исчезали, словно лед под струей воды. Вот обезумевший от страха олень, отбившийся от стада, на всем скаку влетел в одну из таких полос, которая вскоре растворилась в солнечном сиянии. Но животное сгинуло без следа.

Вдруг на расстоянии всего лишь нескольких метров я увидел огромного волосатого гура, удивленного нашей встречей не меньше, чем я. Затем события начали развиваться с ужасающей быстротой. Альта воскликнула: «Тугр!», а незнакомец бросился на меня, замахнувшись мечом. Я едва успел подставить под его меч свой клинок, который благо не успел еще вложить в ножны.

О том, что произошло в следующие минуты, у меня остались какие-то разрозненные и хаотические воспоминания. На меня посыпался град ударов и выпадов; сталь звенела о сталь. Наконец мой клинок вошел противнику в живот и, пронзив его насквозь, вышел наружу из спины. Я стоял над рухнувшим бесформенной кучей воином, не в силах поверить в то, что произошло. Честно говоря, я вовсе не был уверен в таком исходе поединка с местным жителем, впитавшим в себя искусство управляться с оружием вместе с молоком матери.

Я даже не мог вспомнить, как я отбивал его удары и как нанес свой удар, поставивший точку в бою. Видимо, и на этот раз меня направлял инстинкт, а не разум.

Но толком прийти в себя мне не дал разъяренный вопль, издаваемый множеством глоток. Обернувшись, я увидел толпу волосатых воинов-гура, несущихся ко мне, размахивающих мечами и потрясающих копьями. Через мгновение я оказался в центре кольца, очерченного множеством сверкающих клинков. Бежать было поздно. Я, издав боевой клич, яростно напал первым, обрушив на вражеский отряд шквал ударов.

С каким непередаваемым удовольствием я, поражаясь сам себе, отмечал, как мой клинок отбивает вражеский меч, а затем, совершив ложный выпад, отсекает держащую этот меч руку. Я вертелся, словно бешеный тигр, рыча от ярости. Жертвами моего меча пали еще несколько воинов. Однако одному из нападавших удалось достать меня копьем в ногу. За это он поплатился разваленной на две половинки головой, и брызнувшая из его шеи кровь смешалась с моей. Но в этот момент и на мой череп обрушился тяжелый удар приклада мушкета. Я успел лишь чуть отклониться в сторону, стараясь смягчить удар. Однако в глазах моих потемнело, и я, выпустив меч, рухнул без чувств.

Пришел я в себя от ощущения, будто меня несет в маленькой лодке по бурной речке. Осмотревшись, я понял, что лежу, связанный по рукам и ногам, на импровизированных носилках, сооруженных из копий и шкур. Несли меня два могучих воина, ни в малейшей мере не заботившихся о моем удобстве. Я лежал на спине и видел лишь небо, затылок идущего впереди носильщика да бородатую физиономию заднего. Увидев, что я открыл глаза, второй носильщик что-то сказал первому, И они разом бросили носилки на землю. Падение отдалось сильнейшей болью у меня в голове и в раненой ноге.

— Логар! — крикнул один из них. — Этот пес пришел в себя. Пусть идет сам, если тебе приспичило доставить его в Тугру живым. Мы больше на себе его тащить не собираемся!

Я услышал тяжелые шаги, и небо заслонила громадная фигура воина, чье лицо показалось мне знакомым. Помимо следов давних боев, его изломанный подбородок украшал сравнительно свежий шрам, который шел от угла рта к шее.

— Ну, Иса Кэрн, — зловеще сказал он, — вот мы и встретились снова.

Я, сохраняя равнодушный вид, промолчал.

— Что? — Его лицо налилось кровью. — Ты не помнишь Логара Костолома? Ах ты лысая собака!

Он подкрепил свои оскорбления сильнейшим пинком мне в бок. Откуда-то донесся протестующий женский крик, и, растолкав тугров, ко мне подбежала Альта. Девушка опустилась рядом со мной на колени.

— Животное! — крикнула она, сверкая полными гнева очами. — Ты только и можешь пинать его, связанного. Попробовал бы ты противостоять ему в честном бою, скотина!

— Кто отпустил эту котхскую кошку? — рявкнул Логар. — Тал, не тебе ли я приказал держать ее подальше от ее пса?!

— Она укусила меня за руку, — злобно буркнул вышедший из-за спины вождя воин, показывая в свое оправдание прокушенный палец. — Да удержать ее по лете, чем саблезубого ягуара за хвост.

— Ладно, свяжите их вместе, — распорядился Логар. — Дальше этот червь пойдет сам. Если ей неймется, пускай она сама помогает ему.

— Но он же ранен в ногу! — взмолилась Альта. — Он не сможет идти.

— Слышишь, Логар, чего действительно тянуть-то? Давай его здесь и прикончим, — предложил один из тугров.

— Нет, это будет слишком просто, — зарычал Логар, вращая налитыми кровью глазами. — Этот ворюга подкараулил меня, когда я спал, оглушил ударом булыжника, украл мой кинжал и еще осмелился повесить его себе на пояс. Ничего, как-нибудь доковыляет до Тугры, а уж там я придумаю, как прикончить ублюдка.

Мне развязали ноги, но рана так болела, что я едва мог стоять. О том, чтобы идти, но могло быть и речи. Меня безжалостно подгоняли пинками, уколами наконечников копий. Альта бессильно металась между воинами, пытаясь то уговорами, то проклятиями остановить это издевательство. Наконец она подбежала к Логару и выкрикнула ему в лицо:

— Ты не только трус, но и лжец! Он не бил тебя камнем, он победил тебя голыми кулаками, без оружия. Об этом знают все гура, и только твои приспешники не смеют признаться в этом при тебе!

Тяжелый удар кулака Логара отбросил хрупкую девушку футов на двенадцать. Она покатилась по земле и замерла без движения, из открытого рта вытекла тонкая струйка крови.

Логар довольно заржал, но его спутники стояли молча, отнюдь не выражая одобрения случившемуся.

Я бы не сказал, что определенное рукоприкладство не практиковалось в семейных отношениях гура, но ударить женщину кулаком, как противника, — это считалось позором для воина. Однако недовольные тугры не выразили и явного протеста.

Что до меня, то я оказался объят пламенем бешеной злобы. Повалив ударом головы в лицо одного из удерживавших меня воинов, я попытался оттолкнуть второго, но потерял равновесие и рухнул, увлекая тугра за собой, вцепившись зубами ему в плечо. На меня тут же набросились остальные, неосознанно вымещая на мне сдержанные в отношении Логара чувства. Град пинков и ударов обрушился на меня, но я не чувствовал боли. Завывая, словно дикий зверь, я раз за разом пытался вырваться, пока крепкие веревки не опутали меня с головы до пят. Меня опять начали избивать древками копий, заставляя подняться на ноги и идти.

— Можете забить меня насмерть, — прохрипели, сплевывая кровавые сгустки, — но я не двинусь с места, пока кто-нибудь не позаботится о девушке.

— Да она уже сдохла! — расхохотался Логар.

— Врешь, гиенье отродье! Это ты слабак, а не она. Да тебе слабо справиться даже с новорожденным младенцем! Ты не мужчина!

Логар что-то заорал в ответ, но тут один из его воинов отошел от меня и направился к Альте, постепенно приходящей в чувство.

— Пусть валяется! — приказал Логар.

— Пошел ты… — огрызнулся воин. — Мне она нравится не больше, чем тебе, но если она заставит твоего любимчика, — он демонстративно сплюнул на землю, — перебирать ногами, я готов тащить ее на себе. Так будет проще. Этот парень крепче дубленой кожи. Я уже выдохся, пиная его, а ему хоть бы хны.

Так мы и отправились в далекий путь к городу тугров. Я — пошатываясь, на своих ногах, и Альта — лежа на носилках.

* * *

Наше кошмарное путешествие длилось несколько дней, которые растянулись в месяцы сплошной пытки из-за моей раны. И если бы Альта не сумела убедить жестоких тугров позволить ей перевязать меня, я не дошел бы до города живым.

Меня с ног до головы покрывали укусы и царапины подземных тварей, расцвеченные для разнообразия синяками и ссадинами от ударов гуров-пленителей. Если бы у меня имелось вдоволь воды и пищи, я быстро оклемался бы. А так, еле переставляя ноги, шатаясь от боли и усталости, я был просто счастлив, когда на горизонте показались каменные стены Тугры, и это несмотря на то, что в этом городе меня ожидала мучительная смерть.

На всем протяжении нашего похода с Альтой, хвала создателю, обращались неплохо, однако ей не дозволялось помогать мне, разве что перевязывать мои раны и смывать кровавую коросту. Иногда, проснувшись среди ночи, я слышал, как она всхлипывала, а то и плакала, не скрывая слез. Пожалуй, это осталось в моей памяти самым мучительным воспоминанием — плачущая девушка под равнодушным звездным кебом. Именно тогда, призывая грозного Тхака в свидетели, я дал себе обещание, что Логар Костолом не останется живым.

Итак, мы все-таки целыми и невредимыми добрались до Тугры. Этотгород-крепость во всем был подобен Котху: те же могучие стены и башни, возведенные из ставшего уже привычным зеленоватого камня, те же окованные сталью ворота. Да и люди, жители Тугры, почти во всем походили на котхов. Главным отличием оказалось политическое устройство этого места. В отличие от совета племени, решающего все важные вопросы в Котхе, здесь единоличную власть прибрал к рукам Логар, слову которого приходилось повиноваться всем. Этот первобытный деспот правил с какой-то звериной жестокостью. Он был безжалостен, дик и своеволен. Вся его власть держалась на личной силе и храбрости.

За время своего пребывания в плену в Тугре мне трижды доводилось видеть, как Костолом расправлялся с отказавшимися повиноваться ему соплеменниками. Причем одного из мятежников он разорвал голыми руками, хотя тот был вооружен мечом. В общем, при всей своей непопулярности среди тугров Логар благодаря своей силе крепко держал власть, безжалостно уничтожая всех недовольных, осмелившихся перейти ему дорогу.

Невероятная жизненная сила вождя тугров все время требовала точки приложения, а его недалекий ум — подтверждения этой силы, самоутверждения за счет всех прочих. Вот почему злопамятный Логар так возненавидел меня. Именно ненависть, смешанная со страхом, заставляла его врать своим соплеменникам, рассказывая историю про коварный удар камнем во сне. Именно по этой причине он отказывался вступить со мной в поединок чести. Я не могу сказать, что он страшился боли или увечий, которые я мог ему причинить. Нет, его страшило другое. Он отчаянно боялся, что в случае поражения его власти придет конец и он не сможет больше быть всевластным повелителем племени. Именно страх потерять власть делал из Логара бешеного зверя. Но, помня свой обет, я выжидал.

Меня заточили в крепостную башню и приковали цепью к стене. Каждый день Логар приходил ко мне в темницу, чтобы вдоволь насладиться моей беспомощностью. Он всячески оскорблял и унижал меня, видимо надеясь перед тем, как приступить к физическим пыткам, сломить мою волю моральными мучениями. Что стало с Альтой, я не знал, а спрашивать о ее судьбе у подлого злодея было бесполезно.

Нас разлучили сразу же по прибытии в город. Логар утверждал, что забрал ее во дворец, и рассказывал длинные истории о тех унижениях, которые она, по его словам, сносила от его любимчиков. Но он старался совершенно зря. Зная Альту, я не верил тугру ни на вот столечко! Если бы этот мерзавец решил издеваться над котхской девушкой, то непременно, чтобы потешить свою гнилую душу, стал бы мучить ее на моих глазах. Но все равно выслушивать эту грязь было невыносимо больно и противно.

Справедливости ради надо сказать, что тугры, как и прочие гура, трепетно и нежно относящиеся к женщинам, были не в восторге от поведения своего вождя. Однако власть Логара и его приспешников была достаточно сильна, чтобы подавить любое проявление недовольства. И все же как-то раз охранник, приносивший мне еду, с опаской шепнул, что Альта сбежала сразу же после нашего появления в городе, и до сих пор Логар не сумел найти и схватить ее. Не было даже известно, покинула ли девушка Тугру или прячется где-то в пределах городских стен.

Так и тянулись дни моего заточения.

8

Однажды ночью я неожиданно проснулся. Факел, освещавший мою камеру, сильно трещал и коптил. Поправить его было некому — охранник куда-то исчез. Сквозь приоткрытую дверь камеры до меня доносилась какофония звуков. Слышались вопли, проклятия, звон оружия. Я бился в оковах, пытаясь подобраться поближе к окну. Несомненно, на улицах Тугры кипел бой, но подняли ли горожане восстание против деспотии Логара или враг напал извне — мне это было неизвестно.

В коридоре послышались знакомые легкие шаги, и вот уже в камеру вбежала Альта — запыхавшаяся, с растрепанными волосами; в глазах ее стоял ужас.

— Иса! — закричала она с порога. — Рок покарал племя тугров! На город налетели ягья — их тысячи!

Битва кипит на улицах и на крышах, тугры бьются за каждый дом. Все мостовые залиты кровью людей и крылатых демонов! Иса, город пылает!

К этому времени сквозь зарешеченное окно я и сам видел зарево бушующего пожара. Да, действительно, жидкий огонь ягья был дьявольским средством!

Альта, всхлипывая, попыталась освободить меня. Накануне Логар приступил к пыткам и велел подвесить меня к потолку так, чтобы я не мог касаться ногами пола. Но Костолом был недостаточно предусмотрителен и использовал свежие сыромятные ремни, а может, их подобрал для целей Логара кто-нибудь, испытывающий ко мне симпатию. Смею вас уверить, среди тугров были и такие. Так вот, растянувшиеся за ночь ремни позволили мне стоять так, что я мог опираться ногами об пол. Мне даже удалось уснуть в таком положении, не чувствуя дикой боли в растянутых сухожилиях.

Пока Альта пыталась высвободить меня из оков, я расспрашивал ее, где она скрывалась все это время. Отгадка оказалась довольно простой: местные женщины, сочувствующие сбежавшей от Логара девушке, прятали ее и кормили все эти дни. Она же выжидала лишь момент, чтобы пробраться ко мне и помочь вырваться из тугрских застенков. И вот — она оказалась бессильна, ее нежные ручки были не в состоянии справиться с грубой кожей.

— Я не могу! У меня не получается! — воскликнула она в отчаянии.

— Ты молодец, девочка, — успокаивающе сказал я. — А теперь быстро найди нож!

Не успела она сделать и двух шагов, как на пороге выросла массивная фигура. Прыгающий свет факела высветил искаженное безумной гримасой лицо Логара Костолома.

Вождь тугров, обгоревший, измазанный своей и чужой кровью, прорычал что-то невразумительное и направился, покачиваясь, в мою сторону, извлекая из ножен столь хорошо знакомый мне кинжал.

— Отродье плешивой гиены, — прошипел он. — Тугре конец! Это ты навлек на нее проклятие. Крылатые дьяволы налетели на город, словно грифы на мертвого быка. Я чудом избежал смерти в сражении, но я не забыл про тебя. Не смогу я спокойно умереть, не уверившись, что ты подохнешь раньше меня!

Альта бросилась на него, но Логар смел ее одним движением огромной руки. Подойдя ко мне, он ухватился одной рукой за опоясывающий меня железный обруч, а второй поднес к моему горлу кинжал.

Этого мига я ждал очень долго! Вся ненависть к этому безумцу и боль, которую он причинил мне и Альте, выплеснулись в одном неукротимом движении. Поддерживаемый натянутыми ремнями, я изо всех сил оттолкнулся от пола и нанес удар Логару в челюсть. Такого удара не выдержало даже его железное тело: раздался сухой треск, голова тугра неестественно запрокинулась, и из лопнувшего горла толчком выплеснулась кровь. Логар, отброшенный силой моего удара к самой стене, сполз по ней, словно огромный умирающий зверь, и испустил дух.

С порога послышался клокочущий зловещий смех. Бросив туда взгляд, я увидел в дверном проеме хохочущего крылатого демона с длинным кинжалом в руке. Вволю насмеявшись, могучий ягья осмотрел комнату и, не найдя ничего, немедленно заслуживающего его внимания, остановил взгляд своих немигающих, злобных змеиных глаз на Альте, скорчившейся у моих ног.

Обернувшись, ягья через плечо позвал кого-то, в следующее мгновение полторы дюжины его сородичей наполнили мою темницу. Многие крылатые люди были ранены, с их кинжалов стекала кровь противников. Какие бы неприятности ни причинили мне тугры, такой участи они не заслуживали.

— Взять их, — скомандовал здоровенный дьявол, видимо бывший их командиром, и ткнул пальцем в меня и Альту.

— А мужчину зачем? — удивился воин из его свиты.

— Ты видел когда-нибудь гура с белой кожей и с голубыми глазами? Я думаю, он вызовет интерес Ясмины. И поосторожней с ним, он силен как бык.

Один из его солдат оттащил яростно сопротивлявшуюся котхскую девушку от меня, а остальные с безопасного расстояния накинули на меня тонкую, но очень прочную сеть, а затем еще и опутали множеством веревок, начисто лишив возможности двигаться. Двое ягья вынесли меня на улицу, и я своими глазами увидел то, о чем недавно говорила Альта.

Каменное ущелье представляло собой ад кромешный. Деревянные пристройки, крыши и заборы были объяты огнем, и хотя каменные стены домов были неподвластны пламени, ужасающий огонь ягья растекался и по ним. В подсвеченном этим заревом небе метались какие-то черные тени, с которых срывались огненные искры. Присмотревшись, я понял, что это с факелами в руках пикировали ягья, методично забрасывающие город горшками с зажигательной смесью.

А на самих улицах, в свете пожара, кипела ожесточенная битва. Последние тугры вели безнадежный бой, сражаясь с яростью загнанного тигра.

Один на один ягья было не устоять против могучих гура. Но, навалившись втроем-вчетвером и пользуясь свободой маневра в воздухе, люди-птицы со всех сторон обрушивали на тугров смертельный град ударов своих кривых кинжалов. Кроме того, многие ягья были вооружены короткими луками. Эти кровожадные создания, находясь в полной безопасности над крышами домов, забавлялись тем, что посылали стрелу за стрелой в защитников города, садистски стараясь попасть в руки и ноги. Те же крылатые демоны, которые не израсходовали свои зажигательные снаряды, забрасывали их теперь в кучки людей, пытавшихся вести круговую оборону. На моих глазах не один десяток беспомощных тугров сгорел заживо.

Итог такой бойни можно было предсказать без труда. Один за другим мертвые и раненые гура падали на землю. Небольшим утешением служило то, что улицы были завалены и крылатыми трупами. То тут, то там по-прежнему слышались выстрелы мушкетов, и уж если раненому ягья приходилось спускаться на землю, его ждала верная смерть.

И все же перевес явно был на стороне более многочисленных и лучше вооруженных ягья. Вдобавок крылатые люди были в совершенстве приспособлены к такому виду боя.

Вскоре я разобрался, что главной целью ягья было не поголовное истребление гура, а захват в плен как можно большего количества женщин. Снова и снова я видел поднимающиеся над пылающим городом крылатые тени, уносящие в руках очередную стонущую и кричащую жертву. Многие женщины предпочитали ужасному плену самоубийство.

Уничтожение Тугры было страшным зрелищем. На секунду мне показалось, что я нахожусь в аду. Не думаю, что дикость и жестокость всего происходящего было бы возможно воспроизвести на Земле, какими бы подчас порочными ни были ее обитатели. Здесь дело было в другом: сражались не два народа, а две совершенно чуждые, не имеющие ничего общего формы жизни.

Полной победы в этой резне не одержал никто, но не потому, что ягья не смогли справиться с туграми. Просто крылатые бестии, которым, видимо, наскучила кровавая потеха, улетали прочь, унося свои жертвы. Уцелевшие гура яростно стреляли им вслед, явно предпочитая прикончить своих, нежели оставить их живыми в когтях похитителей.

На крыше дворца Логара, самого большого здания Тугры, собралась целая толпа сражающихся. Гура смешались с ягья в безумной рукопашной, и, когда неожиданно охваченная пламенем крыша рухнула, в огненную могилу свалились как защитники города, так и нападающие. Из огненной преисподней спасения не было никому.

В этот миг мои похитители оторвались от земли, унося меня в небо в качестве добычи. Когда я чуть перевел дух, оказалось, что я на сумасшедшей скорости несусь по ночному небу прямо в центре огромной стаи. В ней насчитывалось, наверное, никак не меньше десяти тысяч воинов крылатого народа. Эта прорва крылатых существ, словно облако саранчи, закрывала почти половину начинающего светлеть на востоке неба. Воздух вокруг вспарывали множество мощных крыльев. Меня, запеленатого в сеть, без особого труда несла пара рослых ягья, занимавших свое место в клиновидном строю.

Мы Летели на высоте примерно тысячи футов. Многие ягья несли в руках добычу — девушек и молодых женщин. Легкость, с какой их крылья рассекали воздух, говорила о недюжинной физической силе и выносливости людей-птиц, пускай и не обладавших такой впечатлительной мускулатурой, какой располагали гура. Я уже сам знал, что они часами могут лететь, не снижая скорости и не выпуская из рук тяжелой добычи, вес которой зачастую превосходил собственный вес ягья.

Мы не останавливаясь летели весь день и приземлились только на закате. Ягья решили сделать привал и заночевать на огромной поляне посредине леса. Эта кошмарная ночь врезалась мне в память так же, как и проведенная в развалинах древнего города псоглавцев.

Пленников не кормили, зато сами ягья устроили мерзостный пир. Пищей им служили несчастные тугры. Извиваясь на земле, опутанный по рукам и ногам, я проклинал небо, жалея, что не погиб в ночном бою. Убийство мужчины в бою или даже в кровавой резне я еще мог как-то принять. Но смерть женщины, бессильной что-либо сделать, чтобы защитить себя, и лишь скулящей от боли, пока кинжал мясников-ягья не оборвет ее мучения, вынести было невозможно. Я даже не знал, попала ли милая Альта в число тех, кто был съеден заживо этой ночью. С каждым предсмертным криком я вздрагивал, представляя, как кривой кинжал обрушивается на ее лебединую шею. Мне оставалось только молиться и скрежетать зубами в бессильной ярости.

Когда крылатые каннибалы закончили тошнотворное пиршество и, насытившись, захрапели у костров, выставив часовых, я услышал далекий львиный рык. С горечью я подумал, насколько дикие звери благороднее этих обитателей ада, принявших человеческое обличье. Вместе с раздумьями во мне крепла решимость рано или поздно отомстить этой крылатой нежити за все страдания, которые они причинили людям,

* * *

Рано утром мы отправились дальше. Завтрака не было. Впоследствии я узнал, что ягья едят редко, нажираясь до отвала раз в несколько дней. Когда день перевалил за половину, на горизонте блеснула широкая лента реки, пересекавшей Стол Тхака от горизонта до горизонта. Вода в этой реке имела удивительный пурпурный оттенок и блестела, словно вываренный шелк. Северный берег реки был покрыт лесом, а на южном ввинчивалась в небо тонкая башня из черного материала, напоминающего полированную сталь.

Когда мы пролетали над рекой, я успел рассмотреть, что поток воды несется с огромной скоростью, образуя множество водоворотов и бурунов вокруг торчащих из воды острых скал. Глянув сверху на башню, я увидел на ее верхней площадке группу крылатых людей, приветствовавших соплеменников, возвращающихся с добычей, взмахом рук. К югу от реки начиналась пустыня — пыльная серая равнина, усеянная выбеленными безжалостным солнцем костями. Далеко впереди, на линии горизонта, я заметил на фоне синего неба какое-то темное пятно.

Через несколько часов полета я смог разглядеть, что это гигантский монолит из похожей на базальт черной породы, возвышающийся над пустыней. Подножие скалы скрывалось в бурлящих водах широкой реки, а ее вершину покрывали высокие шпили, купола и минареты дворцов и замков самых разнообразных форм и расцветок. Нет, это был не мираж. Передо мной возвышалась Ютла, на вершине которой находилась родина крылатого народа, Югга, средоточие зла на Альмарике. Черный Город приближался неумолимо, как смерть.

Река, пересекавшая пустыню, обтекала скалу с двух сторон, образуя естественную преграду. С трех сторон бурные воды реки Джог бились о подножие вертикальных каменных стен, а с четвертой они омывали большую полосу песчаного берега. Там, огороженный высокой каменной стеной, стоял еще один город. Составлявшие его дома были простыми каменными лачугами, крытыми соломой, которые ни в какое сравнение не шли с шикарными дворцами на вершине Ютлы. Единственным сооружением, выделявшимся на общем сером фоне, было массивное здание с золоченым куполом — видимо, храм. Стена охватывала город полукругом, с обеих сторон примыкая к отвесной скале.

Вскоре я рассмотрел и обитателей этого поселения. Населявшие его создания явно относились к человеческому роду, но совершенно не походили на гура. Они были невысокого роста и крепко сложены, а кожа их явственно отливала синевой. Их лица, как мужчин, так и женщин, более походили на земные, чем у мужчин гура. Однако лица и землян, и обитателей степей Альмарика несли печать ума, чего нельзя было сказать о синекожих. Эти странные создания, не обращая на нас никакого внимания, продолжали заниматься своими делами в городе и на полях по обеим берегам реки.

Понятное дело, что мои наблюдения имели весьма поверхностный характер, потому что ягья стремительно неслись к своей цитадели, поднявшейся над рекой на пятьсот футов. Перед моими глазами промелькнули бесчисленные дворцы, замки, башни, связанные паутиной крытых галерей и переходов. На плоских крышах толпилось огромное количество ягья, приветствующих возвращающуюся армаду радостными криками.

Летающая армия пошла на посадку на просторной каменной площади возле огромного здания, из зарешеченных окон которого на нас с тоской глядели женские лица. Приземлившись, воины сдавали свою добычу страже и улетали куда-то в сторону. Меня, однако, не оставили там вместе с более чем шестью сотнями женщин тугров, среди которых могла быть и Альта.

Я был спеленут, как мумия, и мое тело уже совершенно онемело от недостатка кровоснабжения, но меня продолжали тащить все дальше и дальше. Переносивший меня отряд ягья пронесся по широченному туннелю, по полу которого могли пройти в ряд четыре дюжины человек, и полетел еще дальше внутрь скалы, прямо в зловещие глубины Югги.

Стены, полы и потолки залов и коридоров, хотя и лишенные каких бы то ни было украшений, производили впечатление безудержной роскоши. Мне кажется, секрет этого крылся в отличной полировке всех каменных поверхностей. В это мрачное великолепие хорошо вписывались его зловещие обитатели, скользящие в гипнотической тишине по сверкающим коридорам. Нет, не зря люди прозвали Юггу Черным Городом! Они были правы во всех отношениях: это место оправдывало свое зловещее название не только чернотой скалы, в которой было вырублено, но и жестокостью душ его создателей.

Пока мы пролетали по подземным коридорам, я успел более-менее подробно рассмотреть жителей Югги. Именно здесь я впервые увидел женщин ягья. Они были того же узкого в кости сложения, что и крылатые мужчины, их кожа была такой же темной, а на лицах застыло выражение холодной жестокости, свойственной всем людям-птицам. Но у женщин не было крыльев. Они носили короткие шелковые юбки, поддерживаемые разукрашенными золотом и драгоценными камнями поясами, и легкие повязки, прикрывающие грудь. Если бы не злобное и порочное выражение лиц женщин ягья, можно было бы сказать, что они красивы.

Все увиденные мной женщины, несомненно, были рабынями крылатого народа. Видел я и уже знакомых мне женщин гура. Но больше всего меня удивили другие — невысокого роста желтокожие и более темные, почти медного цвета девушки. Привыкнув к почти черному оттенку кожи аборигенов Альмарика, я совершенно не ожидал встретить этих желтолицых красавиц.

Тут было над чем подумать. До того все странные формы жизни, населяющие этот удивительный мир, мне так или иначе удавалось связать с персонажами преданий и мифов котхов. Псоглавые тролли, гигантский паук, крылатые люди в черной крепости — обо все этом я слышал от Таба (другое дело, что не во всем ему верил, как оказалось, совершенно зря). Но мне не доводилось слышать ни единого слова о меднокожих людях. Откуда же могли появиться эти удивительные пленницы?

Размышляя над этим, я продолжал наблюдать за открывающимися мне картинами жизни ягья. Вот мы миновали огромный бронзовый портал, на страже у которого стоял целый отряд до зубов вооруженных ягья, и оказались в просторнейшем восьмиугольном зале. Его стены были увешаны коврами, а пол устлан самыми разнообразными мохнатыми шкурами. Воздух был пропитан запахом каких-то ароматических масел и дымом благовонных курений.

В противоположной от портала стороне высокие ступени чистого золота, покрытые тончайшей резьбой, вели к возвышению, укрытому роскошными меховыми покрывалами. На широком ложе возлежала молодая женщина, единственная крылатая женщина племени ягья. Кожа ее была почти черного цвета, а единственным украшением служил расшитый золотом пояс, с которого свисали ножны с кинжалом — смею вас уверить, отнюдь не просто игрушкой. Она была красива той холодной и загадочной красотой, которая свойственна бездушным статуям. Я инстинктивно уловил, что из всех жестокосердных обитателей Югги в ней меньше всего человеческого. Ее лицо было ликом беспощадной богини, не ведавшей ни страха, ни любви.

Вокруг помоста в позах, выражающих полную покорность, выстроились двадцать рабынь — обнаженных девушек с белой, синей и медно-красной кожей.

Вслед за мной в зал крылатыми людьми были внесены около сотни пленных женщин злосчастной Тугры. Командовавший армией высоченный ягья приблизился к помосту и, низко поклонившись, сложив крылья и разведя руки, сказал:

— О Ясмина, Владычица Ночи! Мы доставили тебе лучшую часть нашей добычи.

Приподнявшись на локте, королева ягья осмотрела толпу пленниц, по которой пробежала волна испуганных вздохов и стонов. С раннего детства девочкам племен гура внушалось, что нет худшей судьбы, чем быть похищенной бездушными крылатыми демонами. Черный Город был для них воплощением зла. И вот сама его повелительница обратила свой леденящий взгляд на них. Неудивительно, что многие женщины в этот момент лишились чувств.

Окинув внимательным взглядом ряды пленниц, королева остановила свой взгляд на мне, висящем в сети, удерживаемой двумя воинами. В ее немигающих глазах скука сменилась некоторым оживлением.

— Кто этот варвар, чья кожа бела и почти так же безволоса, как наша? И почему он одет как гура, хотя совершенно не похож на них?

— Мы обнаружили его в темнице у тугров, Черная Госпожа, — опять поклонился предводитель стаи. — Если будет угодно Вашему Величеству, вы можете допросить его сами. А сейчас не изволит ли Грозная Королева отобрать понравившихся ей пленниц, с тем чтобы остальной скот был распределен между отличившимися в набеге воинами.

Ясмина, все еще не сводя с меня глаз, милостиво кивнула, а затем быстро выбрала дюжину самых красивых женщин, среди которых, к несказанному облегчению, я увидел Альту. Их под охраной согнали в угол зала, а остальных вывели прочь.

Ясмина еще раз оглядела меня с головы до ног, а затем поманила к себе одного из придворных.

— Готрах, это существо измождено перелетом и истерзано веревками. На его ноге — незажившая рана. В таком виде мне неприятно видеть его. Увести его, вымыть, накормить, напоить и перевязать рану. Когда оно будет выглядеть пристойно — привести ко мне.

Тяжело вздохнув, мои носильщики вновь повлекли меня по бесконечным коридорам и лестницам. Маш перелет закончился в комнате с фонтаном. На моих запястьях и лодыжках защелкнулись замки золоченых оков, и лишь после этого с меня срезали веревки. Мучимый болью восстанавливающегося кровообращения, я едва помню, как меня опустили в фонтан, смыли пот, грязь и кровавые струпья, а затем переодели в шелковую хламиду алого цвета. Рана на ноге тоже была перевязана, а после этого в комнату вошла бронзовокожая рабыня с золотым подносом, уставленным тарелками и кувшинами. Несмотря на зверский голод, к мясу я не притронулся, испытывая самые мрачные подозрения, зато с жадностью накинулся на фрукты и орехи. Мою жажду прекрасно утолило легкое зеленоватое вино.

Разморенный пищей и вином, я, не дожидаясь решения своей судьбы, повалился на лежащую на полу мягкую шкуру и заснул мертвым сном. Проснулся я от бесцеремонного потряхивания за плечо. С трудом разлепив глаза, я увидел Готраха, склонившегося надо мной с коротким кинжалом в руке. Инстинкт самосохранения сработал во мне — и я попытался изо всех сил ударить ягья, чтобы выбить дух из проклятой твари. Готраха спасло то, что мою руку остановила прочная цепь. Отпрянув, придворный выругался и сказал:

— Я пришел не для того, чтобы перерезать тебе глотку, варвар, хотя, не спорю, было бы интересно заняться этим. Девчонка из Котха рассказала Ясмине, что ты имеешь обычай соскребать волосы с лица. Госпожа желает видеть тебя без этой отвратительной шерсти. — Он брезгливо ткнул в мою отросшую бороду. — Вот тебе нож, и займись делом. Учти, он тупой на конце — так что нет смысла метать его. А я постараюсь не приближаться к тебе на опасное расстояние. Возьми зеркало.

Все еще не до конца пришедший в себя — похоже, в зеленое вино было подмешано сонное зелье, — я прислонил полированную серебряную пластину к стене и занялся своей бородой. Бритье всухую не доставило мне особых хлопот: во-первых, из-за грубости и жесткости моей кожи, а во-вторых — нож, выданный мне для бритья, был острее любой земной бритвы. Хмыкнув при виде моей изменившейся физиономии, Готрах велел мне вернуть нож. Тупоносый клинок был совершенно бесполезен в качестве оружия, поэтому не было смысла пытаться оставить его себе. Да и как я смог бы это сделать, всецело находясь в руках крылатого племени? Я безмолвно швырнул нож к ногам Готраха, снова улегся и заснул.

В следующий раз я проснулся уже сам и, усевшись поудобнее на шкуре, принялся внимательно разглядывать помещение, в котором находился. В комнате, помимо фонтана, не было никаких украшений, и я решил, что монополия на них принадлежит королеве Ясмине. Относительно небольшое, по меркам ягья, помещение было лишено обстановки, за исключением моей шкуры для сна, маленького столика из черного дерева да покрытой выделанной кожей скамьи.

Единственная дверь была закрыта и, я в этом уверен, снаружи заперта на надежный засов. Окно было забрано золоченой решеткой. Длина цепи, которой я был прикован к стене, позволяла мне подходить к фонтану и к окну, откуда открывался вид на плоские крыши синеликих. Видимо, мое узилище находилось в середине Ютлы.

Пока что ягья обходились со мной неплохо. Этим я, безусловно, был обязан интересу повелительницы Ясмины к своей персоне. Куда больше меня волновала судьба Альты, и я надеялся, что принадлежность девушки к личным рабыням королевы обеспечит ей хоть какую-то безопасность, по крайней мере, от придворных.

Мои раздумья прервали шаги за дверью. Лязгнул засов, и в комнату вошел Готрах в сопровождении шести рослых воинов. С меня сняли кандалы и повели по коридору, на этот раз пешком, окружив плотным кольцом охраны. Мы шли достаточно долго, но привели меня не в огромный тронный зал, а в меньшее помещение, находящееся высоко в башне. В большое застекленное окно открывался потрясающий вид на Юггу, на ее разноцветные изящные башни и минареты.

Комната была вся устелена меховыми покрывалами — ими были завешаны даже стены. Мне почему-то показалось, что я попал в паучье логово. Сравнение было довольно точным, потому что в центре комнаты находился и сам паук, бывший куда опаснее той глупой твари, которую я уничтожил в древних руинах. Черная Госпожа возлегала на бархатных подушках, ощупывая меня взглядом с нескрываемым любопытством. На этот раз кортеж рабынь ее не сопровождал. Охранники пристегнули меня к золоченому кольцу на стене — в этом проклятом городе, по-моему, в каждой стене было вделано по цепному кольцу для пленников — и вышли за дверь.

Я молча привалился спиной к занавешенной меховыми покрывалами стене. Удивительно мягкий мех неведомого зверя неожиданно защекотал мою грубую кожу. Некоторое время королева Югги также молча смотрела на меня. Ее глаза, несомненно, обладали определенным магнетическим действием. Но в моем положении я был, скорее, сродни дикому зверю в клетке, которого любое воздействие такого рода приводит лишь в бешенство. Мне пришлось заставить себя отказаться от обуревавшей меня мысли одним яростным рывком порвать золотую цепь и освободить Альмарик от Ясмины. Хотя я был уверен, что смогу это сделать, понимал я и то, что в этом случае ни мне, ни Альте никогда не удастся покинуть живыми этот безумный город, из которого, как гласили легенды (а с некоторых пор я стал относиться к ним с большим доверием), выбраться можно было только по воздуху.

Видимо удовлетворенная результатами осмотра, Ясмина заговорила первой.

— Кто ты? — неожиданно произнесла она требовательным голосом — Я видела мужчин с кожей даже нежнее твоей, — тут она плотоядно облизнулась, — но никогда — таких безволосых, как ты.

Прежде чем я успел переспросить, где это она еще видела безволосых мужчин, кроме как среди собственных подданных, она продолжала:

— Не видела я раньше и таких синих глаз, как у тебя. Они напоминают бездонные озера и при этом горят холодным пламенем, словно неугасающий огонь на вершине Ксатара. Откуда ты? Почему носишь такое странное имя — Иса Кэрн? Котхская рабыня по имени Альта сказала, что ты пришел в ее город из населенных хищным зверьем диких предгорий, где никогда не жили гура. А потом победил голыми руками сильнейшего воина ее племени. Но она не знает, из какой страны ты родом. Скажи мне и не вздумай лгать, а то я тебя накажу!

— Сказать-то я скажу, но ты можешь мне не поверить, — пожал я плечами — Ты знаешь, что я ношу имя Иса Кэрн, но в племени котхов меня прозвали Железная Рука. Я прибыл из другого мира, с другой планеты, которая вращается вокруг неизвестного вам солнца на другом конце Вселенной. Провидение свело меня с великим ученым, которого здесь сочли бы богом или демоном. Оно же привело меня в ваш мир, который мы называем Альмарик. Пути провидения неисповедимы, и вот я в твоем городе. Я тебе все рассказал. Можешь мне верить или не верить — больше мне добавить нечего.

— Я тебе верю, — последовал ответ. — Ибо обладаю огромными знаниями о мире, которые непостижимы для тупого скота с равнин. В древности наши предки умели перелетать со звезды на звезду. Да и сейчас есть существа, которым доступно умение проноситься сквозь космос. Я решила сохранить тебе жизнь — пока. Но ты будешь все время в кандалах и прикован к стене. Мне не нравится, что в твоих глазах слишком много ярости. Будь то в твоей власти, ты поспешил бы расправиться со мной, да, человек? Ничего, я тебя укрощу.

— Что с Альтой? — спросил я, не обращая внимания на угрозы.

— А что тебя интересует? — Ясмина искренне удивилась моему вопросу.

— Какая судьба ей уготовлена?

— Она будет прислуживать мне вместе с другими девками, пока не провинится или не надоест мне. Как смеешь ты спрашивать о другой женщине, когда говоришь со мной? Мне это не нравится.

Её глаза сверкнули ледяным блеском. Таких глаз, как у Ясмины, мне еще не доводилось видеть. Они меняли свой цвет, повинуясь малейшим изменениям настроения повелительницы Югги, отражая все, даже недоступные человеческому разуму, страсти и чувства, сжигавшие ледяным пламенем повелительницу крылатых демонов.

— Не рискуй, — тихо произнесла она. — Знаешь, что бывает, когда я недовольна? Текут реки крови, Югга сотрясается от стонов, и даже сами боги, можешь быть уверен, что я их видела, испуганно втягивают головы в плечи.

От этого спокойного голоса прекрасно сложенной женщины у меня кровь застыла в жилах. Я ни секунды не сомневался, что она говорит правду. Но мое замешательство длилось недолго. Я чувствовал себя отдохнувшим и полным сил и знал, поняв это шестым чувством, что в любой момент могу одним движением вырвать из стены золотое кольцо и убить Ясмину, прежде чем она успеет позвать на помощь. И ей не помогут ни ее злобные боги, ни стража. Так что, если дело дойдет до ее страшного гнева, я сумею помочь не только себе. Неожиданно для самого себя я расхохотался. Королева изумленно повернула ко мне голову.

— Безумец, над чем ты смеешься? — воскликнула она. — Хотя я чувствую, что это вовсе не смех, а рык саблезубого леопарда. Или ты думаешь, что сможешь дотянуться и убить меня? Но подумай, что ждет твою Альту. Однако ты произвел на меня впечатление. Ни один мужчина еще не смеялся надо мной. — Она неуловимым движением облизнула губы острым язычком. — Ты будешь жить. Во всяком случае пока…

По ее хлопку двери распахнулись, и в комнате появилась стража.

— Отвести его в комнату и посадить на цепь. Глаз с него не спускать. Когда мне будет нужно, приведете его ко мне снова.

Так я оказался посаженным на цепь на Альмарике в третий раз. Теперь я был пленником повелительницы ягья королевы Ясмины, в городе Югга, на скале Ютла, что у реки Джог, в стране Яг.

9

Мне довелось многое узнать об этом чудовищном народе, который определял ход истории на Альмарике задолго до появления на этой планете первых людей. Я не думаю, что они относились к человеческому племени даже в незапамятные времена. Скорее всего, ягья представляли собой отдельную ветвь эволюции, и только по неведомому капризу природы летающие создания внешне оказались похожи на человекоподобных, а не на более подходящих им по сути обитателей Царства Тьмы.

Ягья на первый взгляд ничем не отличались от людей. Но только на первый взгляд. Стоило проследить их поступки, проанализировать ход их мыслей — и становилось ясно, что крылатое племя не имеет ничего общего с понятием человечности. За человечьим обличьем этих демонов крылся абсолютно чуждый разум.

Что касается чистого интеллекта и утонченности вкуса — то в этом ягья, вне всякого сомнения, превосходили волосатых, обезьяноподобных гура. С другой стороны, ягья были начисто лишены таких неотъемлемых качеств людей, присущих даже дикарям, как честность и честь, сострадание и благородство. Никто, конечно, не сочтет гура смирными овечками. Те часто совершали жестокие и дикие поступки, особенно в присущих им припадках ярости, но по сравнению с ягья они были чисты и невинны, как дети. Всему племени крылатых людей были присущи жестокость и безжалостность, причем с человеческой точки зрения — совершенно не мотивированные. Но стоило их разозлить — и бессмысленной жестокости не было границ.

Ягья были многочисленным народом. Одних только воинов в Югге насчитывалось более двадцати тысяч, да еще значительное количество постоянно участвовало в набегах. Кроме того, были еще и жены бойцов. А также рабы, вернее, рабыни, которых в изобилии имел ягья даже самого низкого положения. Я удивился, узнав, сколько народу живет в Югге, учитывая относительно небольшие размеры города, ограниченного поверхностью и глубинами Ютлы. Дело, видимо, было в том, что город намного больше уходил вглубь, чем я предполагал. Замки и дворцы были вырублены прямо в скальной толще.

Когда люди-птицы чувствовали, что город становится слишком перенаселенным, они просто-напросто равнодушно вырезали часть синекожих слуг и рабынь, пополняя, кстати, запасы продовольствия.

Детей ягья я не видел. В отличие от гура, потери крылатых людей в войнах были незначительными, а болезни, похоже, им неведомы. Поэтому детей рожали по специальному эдикту королевы, сразу большое количество, раз в несколько столетий. Последний выводок давно уже вырос, а необходимость в новом еще не настала.

Хозяева Югги не выполняли сами никакой работы и проводили всю свою невероятно длинную жизнь в набегах и чувственных удовольствиях. Их знаниям и способностям в организации оргий, разврата и всяческих извращений мог бы позавидовать сам Калигула. Вообще, нравы в Югге весьма напоминали позднюю Римскую империю, только были куда кровавее. Всеобщий разврат прекращался лишь на время массированных набегов — вернее, налетов на альмариканские города с целью захвата новых рабынь.

Город синекожих у подножия Ютлы назывался Акка, а его обитатели — акки — с древнейших времен подчинялись крылатому народу. Воля их была абсолютно подавленной — фактически это были уже не люди, а просто домашний скот ягья. Акки трудились на орошаемых полях, раскинувшихся на берегах Джо-га, выращивая фрукты и овощи. Синекожие поклонялись ягья, считая их не то высшими существами, не то живыми богами. Ясмину же они однозначно почитали за живую богиню.

Если не считать постоянной тяжелой работы, люди-птицы обходились с акками весьма сносно. Женщины синекожих были очень некрасивыми и слишком походили на животных, поэтому не интересовали утонченных ягья, чей эстетический вкус пополам с садизмом, на мой взгляд, был более ужасен, чем безразличие к красоте и кровожадность хищного зверя.

Мужчины-акки никогда не поднимались в верхний город, за исключением тех случаев, когда требовалось выполнить тяжелую работу, бывшую не по силам женщинам-рабыням. В этом случае они спускались и поднимались по длинным веревочным лестницам, вывешиваемым специально для подобных случаев. В саму Юггу не вела ни одна дорога или туннель, поскольку это было не нужно передвигавшимся по воздуху ягья. Стены скалы были почти отвесными, поэтому люди-птицы могли преспокойно жить в своей неприступной крепости, равно не опасаясь ни восстания акков, ни вторжения гипотетических захватчиков.

Женщины ягья тоже были своеобразными заложницами скалы, поскольку крылья им аккуратно обрезали сразу же после рождения. Лишь тем, кого отбирали на смену королеве, оставляли возможность летать. Это делалось, чтобы сохранить полное господство мужчин над женщинами. Мне вообще было непонятно, как в далекие времена мужчинам-ягья удалось захватить это господство. Если верить полученной от Ясмины информации, женщины превосходили их по всем статьям — по ловкости, выносливости, храбрости и даже по силе. Лишенные же крыльев, они вынуждены были распрощаться с мыслью вернуть себе былое превосходство.

Типичным примером тому, чего могла бы достичь женщина, была Ясмина. Ростом она превосходила не только всех женщин ягья, но и гура тоже, к тому же была более плотно сложена. Под ее пышными формами, которыми могла бы гордиться и Клеопатра, перекатывались крепкие мускулы. Ясмина напоминала хорошо откормленную, но не потерявшую ловкости и подвижности дикую кошку.

Королева была молода, да и все женщины крылатого народа выглядели молодыми, казалось, время было невластно над ними. В среднем крылатые демоны жили девятьсот лет. Ясмина правила своим народом уже пять столетий. Три крылатые соперницы оспаривали ее право на трон, но были убиты ею в ритуальном поединке в большом восьмиугольном зале дворца. И съедены.

Подобные поединки проводились раз в столетие. И пока королева может отстоять свой трон силой — она будет править.

* * *

Участь рабынь ягья была незавидной. Ни одна из девушек не была уверена, что на следующий день ее хозяину или хозяйке не придет в голову растерзать ее в клочья, чтобы удовлетворить чувство голода или просто ради забавы. Вдобавок им ежедневно перепадало немало побоев и издевательств. В общем, Югга была воплощением ада наяву.

Я не знал, что творилось за стенами домов и замков прочих крылатых жителей города, но наблюдал за каждодневной жизнью королевского дворца. Не проходило дня или ночи, чтобы гулкое эхо не разносило по подземным коридорам жалобные стоны, просьбы о пощаде и крики боли, единственным отзывом на которые был безумный смех и безжалостные, пугающие крики.

Как бы я ни был закален физически и психически, к такому привыкнуть было невозможно. Единственное, что не дало мне сойти с ума, — это сознание того, что мне во что бы то ни стало нужно спасти Альту. Однако я понимал, что шансов на наше спасение было очень и очень мало. Во-первых, я был прикован к стене цепями и заперт снаружи, во-вторых, я понятия не имел, где искать Альту. Все, что мне было известно, — это что она находится где-то во дворце и избавлена от издевательств крылатых мужчин, но не от жестокости и вспышек ярости своей госпожи.

В Югге я насмотрелся и наслушался такого, о чем не смею поведать в этом повествовании. Ягья обоих полов ничуть не стеснялись своей порочности и кровожадности. Более того, растленность и злоба были возведены у них в ранг добродетели. Крылатые люди цинично отбрасывали малейший намек на скромность или стыдливость. Потакая всем своим низменным прихотям и необузданным желаниям, они вели совершенно развратный образ жизни, вступая в сексуальные связи между собой — даже со своим полом! — и всячески издеваясь над пленницами. Считая себя высшими существами и прямыми потомками богов, они сбрасывали с себя все ограничения, свойственные людям. Удивительно, но женщины были даже более порочны, чем мужчины, если такое вообще возможно.

Описывать жестокость, с которой они обращались с рабынями, и пытки, которым они их подвергали, не поднимается рука. Ягья действительно достигли совершенства в искусстве причинения физических и душевных мук. Но хватит об этом. Я не могу больше описывать эти ужасы.

Пребывание в плену у Ясмины слилось для меня в единый кошмарный сон. Хотя лично со мной обращались неплохо. Каждый день меня выводили под конвоем на своего рода прогулку по дворцу — примерно гак, как выгуливают любимых домашних животных, чтобы дать им поразмяться. Кроме того, почти каждый такой выход я становился свидетелем очередной омерзительной сцены — Ясмина мне демонстрировала, что бывает с непокорными. Меня, с завидным постоянством закованного в кандалы, всегда сопровождал отряд дворцовой стражи из десяти-двенадцати вооруженных до зубов стражников.

Несколько раз мне удалось увидеть Альту, выполнявшую разную хозяйственную работу, но она всегда отворачивалась от меня и старалась как можно быстрее скрыться. Я все понимал и не пытался привлечь ее внимание. Ведь одним-единственным упоминанием ее имени перед Ясминой я поставил жизнь девушки под угрозу. Пусть лучше королева никогда не вспоминает о ней, если, конечно, такое возможно. Чем реже Повелительница Тьмы вспоминала о своих рабах, тем дольше они жили.

Вы не представляете, чего мне этого стоило, но я на время сумел задавить бурлящую во мне ярость. Когда все тело и вся душа уже готовы были взорваться, разнося оковы и кидаясь в последний бой, я невероятным усилием воли сдерживал себя. И можете мне поверить, не совершал еще в жизни большего усилия. Ярость и гнев оседали внутри моего сердца, плавясь и кристаллизуясь в острую, как сталь, ненависть, и страшен будет тот день, когда она вырвется на свободу. Так проходил день за днем, пока однажды ночью Ясмина не приказала доставить меня к себе.

10

Ясмина, подперев голову руками, неподвижно сидела, устремив на меня большие черные глаза. Мы находились одни в комнате, которую я еще не видел. Я опустился на диван напротив королевы и принялся растирать освобожденные от кандалов руки и ноги. Ясмина сказала, что прикажетснять с меня на время оковы, если я пообещаю не причинять ей вреда и позволю вновь заковать себя, когда она это потребует. Я дал слово. Никогда я не считал себя особо хитрым, но иссушающая душу ненависть обострила и мой разум. У меня были свои планы.

— О чем ты думаешь сейчас, Иса Кэрн? — поинтересовалась Ясмина.

— Неплохо бы выпить, — достаточно грубо ответил я.

Ясмина хмыкнула и протянула хрустальный бокал:

— Попробуй этого золотистого кулерна. Но будь осторожен, иначе опьянеешь. Это самый крепкий напиток в мире, и даже я не смогла бы, осушив бокал до дна, не упасть без чувств мертвецки пьяной. А ты и вовсе не привык к этому напитку богов.

Я слегка пригубил вино. Это действительно был необычайно крепкий напиток с тонким вкусом, отдаленно напоминающий бенедиктин.

Между тем повелительница ягья чувственно изогнулась на своем ложе и продолжала:

— Почему ты так ненавидишь меня, человек с Земли? Разве я плохо с тобой обращаюсь?

— Я не говорил, что ненавижу тебя, повелительница. Просто твоя красота не уступает твоей жестокости.

Она грациозно потянулась, взмахнув при этом крыльями, так что ее грудь соблазнительно поднялась.

— Что ты называешь жестокостью, Иса Кэрн? Я — божество! Какое отношение ко мне могут иметь жестокость или снисходительность? Это игрушки для низших существ. Ты не думал, что сама человечность существует лишь по моей прихоти? Разве не от меня исходит животворящая сила, питающая мир?

— Можешь рассказывать эту ахинею тупым аккам, — перебил я ее. — Мне-то известно, что это не так, да, впрочем, как и тебе.

Нимало не обидевшись, она рассмеялась.

— Ну, положим, я не могу создать жизнь. Зато уничтожить ее — в моей власти. Может быть, я и не богиня, но попробуй разубедить в этом моих рабынь. Нет, Железная Рука, боги — всего лишь другое название Силы и Власти. На этой планете я — Сила и Власть, а значит, я — богиня. Подумай над этим хорошенько. Вот скажи, чему поклоняются твои приятели-гура?

— Они верят в Тхака. Во всяком случае, признают его как создателя всего сущего. У гура нет ритуалов, нет жрецов, они не строят храмы. Тхак для них — всесильное божество в форме человека, мужчины. Когда он сердится, грохочет гром и бьют молнии, он может напомнить о себе и рычанием льва. Тхаку по нраву храбрые и сильные воины, противны — слабые и неловкие. Его ни о чем не просят — он никому не помогает и никого не карает, его только призывают в свидетели. Когда рождается младенец мужского пола, Тхак вселяет в него храбрость и силу — каждому свою меру, а когда воин умирает, он отправляется в великое путешествие по небесному царству Тхака. Там живут души умерших, которые охотятся, воюют и веселятся, то есть занимаются тем, что хорошо умели делать при жизни.

Повелительница страны Яг пренебрежительно усмехнулась.

— Тупые животные. Смерть — неминуема и окончательна. Мы, ягья, поклоняемся только своим желаниям, своему совершенному телу. И приносим им в жертву этих никчемных созданий, гура.

— Ваше владычество не сможет продолжаться вечно, — заметил я.

— Вечно не сможет продолжаться ничто. И тем не менее мы правим этой планетой с тех времен, когда само время только-только начало свой бег по Вселенной. Кто может счесть тысячелетия, которые стоит наш город на скале Ютла? Задолго до того, как далекие предки гура научились рубить камень, еще до того, как они вообще превратились из обезьян в людей, мы правили этим миром. А сейчас мы распоряжаемся по своему разумению их расой, как некогда решали судьбы других народов. Когда мы решили наказать народ, выстроивший города из мрамора, то уничтожили их цивилизацию за одну ночь!

Я могу поведать тебе еще о множестве удивительных разумных существ, которые появлялись на нашей планете и исчезали с ее лица. Но пока они жили здесь, мы, крылатые обитатели страны Яг, правили Альмариком по своему разумению, наводя трепет и ужас одним своим появлением. Мы правим не века, не тысячелетия — целые эпохи и эры проходят под нашим господством!

Так почему бы нашему царствованию не продолжаться и дальше? Неужели ты думаешь, что ничтожные гура, эти тупые недоумки, могут победить нас? Ты, видевший, во что превращаются их города, когда на них налетают мои крылатые воины, позволяешь себе надеяться, что эти обезьяны осмелятся напасть на нас? Глупец! Они не смогут даже переправиться через Пурпурную Реку, слишком быструю, чтобы пересечь ее вплавь. Существует один-единственный броду порогов, но за этой переправой днем и ночью из сторожевой башни следят зоркие воины.

Один-единственный раз гура попытались напасть на нас. Знаешь, чем это кончилось? Стража у реки предупредила город о вражеском нашествии. И посредине голой пустыни наши воины обрушили на головы непослушных варваров стрелы, камни и жидкий огонь. А те, кто уцелел, позавидовали участи мертвых, развлекая нас в Югге.

Так, теперь допусти, что эта орда смогла бы перебраться через Пурпурную Реку и пробиться к берегам Джога. И что дальше? Им пришлось бы переправляться через непокорный Джог под градом стрел и копий акков, потом взять штурмом город синекожих, что тоже нелегко. Ну а потом? Ни одно существо, лишенное крыльев, не сможет вскарабкаться по отвесным склонам Ютлы. Никогда враждебная сила извне не осквернит своим касанием вечные камни Югги. А если, по жестокой прихоти богов, такому суждено случиться, — при этих словах хищное лицо королевы исказила гримаса животной злобы, — то я скорее выпущу в мир Последний Ужас и погибну под руинами родного города вместе с захватчиками, — прошептала она больше для себя, чем для моих ушей.

— Что ты имеешь в виду? — переспросил я, заинтригованный.

— За непроницаемым покрывалом великих тайн сокрыты еще более великие, — негромко проговорила Ясмина. — Не суйся туда, где сами боги замирают от ужаса! Забудь, что только что слышал! Ты меня понял?

Помолчав, я перевел разговор на другую тему, давно меня интересовавшую:

— Скажи, повелительница, из каких мест взялись среди твоих рабынь желтокожие и краснокожие девушки?

— Ты смотрел на юг с самых высоких башен моего дворца? Видел на горизонте темную полосу? Это — Великий Барьер, разделяющий мир. По другую его сторону живут другие расы, у которых мы забираем себе этих действительно редких рабынь. Знай, землянин, что мы совершаем налеты на города за Барьером так же, как и на города гура, разве что реже.

Меня заинтересовал рассказ королевы, но только я собирался попросить Ясмину поподробнее рассказать о тех землях и народах, как раздался тихий стук в дверь. Раздосадованная вмешательством, Ясмина грубо спросила, что от нее нужно, и дрожащий от страха женский голос произнес, что повелитель Готрах желает получить аудиенцию. Королева разразилась потоком проклятий и рявкнула, что повелитель Готрах может убираться к черту. Затем, видимо передумав, она крикнула:

— Нет! Позови его, Тзета! Тзета!

Видимо, рабыня уже умчалась передавать Готраху пожелание королевы, стараясь убраться подальше от разъяренной владычицы. Ясмина, недовольная, поднялась с ложа.

— Тупое животное! Мне что, самой идти за своим дворецким? Пора ей отведать раскаленных щипцов. Может, это излечит ее от глупости.

Ясмина скользящим пружинистым шагом пересекла комнату и вышла за дверь. В этот момент меня осенило. Еще не зная сам точно, что я буду делать дальше, я притворился пьяным, предварительно выплеснув содержимое бокала в какой-то большой золотой сосуд, стоявший в углу. На всякий случай я перед этим прополоскал рот вином, чтобы от меня разило винным запахом.

Услышав приближающиеся шаги и голоса, я живописно разлегся на диване, бросив бокал на пол рядом со свешенной рукой. Услышав, как открывается дверь, я поспешил закрыть глаза. Воцарилось напряженное молчание. Наконец Ясмина процедила:

— Боги! Он выжрал все вино и теперь дрыхнет как скотина! Даже самые утонченные и привлекательные создания становятся жалкими и омерзительными в таком виде. Ладно, давай к делу. Не бойся, он теперь вообще ничего не услышит.

— А может быть, лучше вызвать охрану, чтобы его отволокли в камеру? — услышал я голос Готраха. — Не стоит рисковать секретом, который знают только королева Яг и ее дворецкий.

Я почувствовал, что они остановились рядом со мной и брезгливо меня разглядывают. Я чуть пошевелился и невнятно забормотал что-то.

Ясмина рассмеялась.

— Не бойся, до рассвета он ничего не услышит и ничего не узнает. Даже если Ютла расколется и рухнет в воды Джога, он и ухом не поведет! Ничтожество! Этой ночью он мог бы стать королем мира, соединившись со мной, королевой. На одну ночь, естественно… Все они, варвары, одинаковы, стоит им дорваться до выпивки.

— Почему бы не отправить его на дыбу? — буркнул Готрах.

— Потому что мне нужен настоящий мужчина, а не бессильный изуродованный кусок мяса. Кроме того, поверь моему опыту, этого дикаря легче убить, чем сломить его душу. Нет, я, Ясмина Повелительница Тьмы, заставлю его любить себя, прежде чем скормлю его червям. Кстати, ты не забыл отправить Альту из Котха к Лунным Девственницам?

— Ни в коем случае, Повелительница Ночного Неба. Полтора месяца, начиная с этой ночи, она будет исполнять сакральный танец Луны вместе с другими самыми красивыми рабынями.

— Там ей и место. Глаз с них не спускать, с обоих! Если эта гроза степей узнает об участи, уготовленной его подружке, боюсь, нам не помогут никакие цепи и оковы.

— Госпожа, — раболепно склонился Готрах. — Полторы сотни лучших воинов из твоей стражи охраняют Лунных Девственниц. Даже Железной Руке не под силу в одиночку справиться с ними.

— Хорошо. Теперь о деле. Ты принес свиток?

— Вот он, Темная Госпожа.

— Дай мне перо, я подпишу его.

Я услышал царапанье чем-то острым по пергаменту, а затем Ясмина дала Готраху очередное указание.

— Готово. Положишь на алтарь в обычном мосте. Как и обещано в откровении, — она цинично рассмеялась, — я появлюсь во плоти завтра ночью прямо на глазах моих верных подданных и почитателей — синерожих тупых ублюдков! Знаешь, Готрах, я никогда не откажу себе в удовольствии лицезреть эти убогие восхищенные морды акков, когда я появляюсь из-за золотой ширмы и поднимаю руки, благословляя их. Подумать только, скольким поколениям этих скотов так и не пришло в голову, что за алтарем скрывается обыкновенный люк и потайной ход, ведущий от их храма прямо сюда, в мой будуар.

— Ничего удивительного, — возразил Готрах. — Жрецы появляются в алтарном зале только по специальному сигналу, да к тому же они слишком толстые, чтобы пролезть за золотую ширму. А снаружи разглядеть потайную дверь невозможно.

— Ладно, я сама все это знаю, — потеряла интерес к разговору Ясмина. — Иди.

Я услышал, как Готрах возится с чем-то тяжелым. Затем послышался легкий скрип. Я рискнул чуть-чуть приоткрыть глаза и увидел Готраха, спускающегося в черный зев люка в центре будуара повелительницы Югги. Как только его голова скрылась из виду, люк тотчас захлопнулся. Я поспешил закрыть глаза. Ясмина скользящими шагами мерила комнату.

Один раз она задержалась передо мной. Я всей кожей почувствовал ее горящий взгляд и разобрал произнесенные сквозь зубы слова проклятия. Затем она сильно ударила меня по лицу своим поясом с драгоценными каменьями. Потекла кровь, но я не пошевелил ни единым мускулом, не открыл глаза, не попытался защититься, лишь что-то промычав, словно в пьяной отключке. Королева постояла еще немного рядом со мной, а затем вышла из комнаты.

Как только дверь за ней захлопнулась, я вскочил и подбежал к тому месту, где исчез Готрах. Меховые покрывала были сдвинуты, обнажив каменный пол, но мои надежды не оправдались. На полированном черном камне не было ни кольца, ни засова, ни даже малейшего выступа. Тщетно я искал хотя бы щель или трещину в монолите, обозначавшую вход в подземелье. Представив себе, что будет, если неожиданно вернется Ясмина, я вздрогнул.

Неожиданно часть пола прямо у меня под руками стала приподниматься. Я метнул свое тело тигриным прыжком за королевское ложе и оттуда стал наблюдать за развитием событий. Люк распахнулся, и над полом появились голова и плечи Готраха.

Дворецкий вылез из люка и нагнулся, чтобы закрыть его. Вот он, мой шанс! Я одним рывком преодолел разделявшее нас расстояние и всей своей тяжестью обрушился ему на плечи.

Крылатый человек не выдержал моей тяжести и рухнул на пол, Не теряя ни единой секунды драгоценного времени, я, словно клещами, сдавил его горло. Готрах попытался вывернуться и, увидев меня, выпучил в ужасе глаза. Ягья попробовал было выхватить кинжал, но я коленом прижал его руку к полу. Навалившись на кровожадного демона, я изо всех сил сжимал пальцы, подстегиваемый ненавистью ко всему крылатому племени. Еще долгое время после того, как его тело обмякло, я никак не мог разжать руки, сведенные судорогой на его горле.

Наконец оторвавшись от мертвого тела, я осторожно заглянул в люк. Факелы, освещавшие будуар Ясмины, бросали неровные сполохи на узкие ступени, уходившие в почти вертикальную шахту, пронизывающую толщу Ютлы. Из подслушанного разговора Ясмины и Готраха я уяснил, что коридор должен вывести меня прямиком в храм синекожих, что стоял в городе у подножия Черной Скалы. Сбежать от примитивных акков мне казалось куда более легким делом, чем от моих крылатых тюремщиков.

От немедленного бегства меня удерживала лишь одна-единственная мысль, терзающая мой разум: что будет с Альтой, оставшейся в руках разъяренной королевы? Но выхода не было. Я не знал, в какой части этого дьявольского города-притона держат мою подругу. Кроме того, я прекрасно помнил, что сказал Готрах о количестве стражи, охранявшей ее и других несчастных…

Лунные Девственницы! Меня прошиб холодный пот, когда до меня дошел весь чудовищный смысл этих двух слов. Мне никто не рассказывал, что представляет собой омерзительный праздник Луны, но по кровожадным усмешкам, сальному хихиканью и обрывкам доходивших до моих ушей разговоров я мог представить себе эту вакханалию. На всем протяжении этого чудовищного обряда ягья достигали вершины чувственного эротического наслаждения под звуки хриплых стонов медленно умерщвляемых непристойным способом девушек, приносимых в жертву единственному божеству, почитаемому ягья. Божеству похоти и садизма!

Мысль о том, что такая судьбы уготована и милой Альте, причиняла дикую боль всему моему существу. Но я понимал, что единственным, пусть и призрачным, шансом помочь ей было бежать самому, добраться до Котха и, собрав большой отряд, вернуться, чтобы спасти столь дорогую для меня девушку. Сейчас я понимаю, что проделать такой путь в одиночку да еще взять штурмом крепость ягья было невозможно, но тогда другого пути я не видел.

Я выглянул в коридор и, никого там не обнаружив, перетащил тело Готраха в один из темных углов, где и бросил эту падаль в нише за занавеской. Понятно было, что его там найдут, но я надеялся, что это произойдет не в ближайшее время и мне удастся выиграть хотя бы пару часов. Кроме того, обнаружив труп не у себя в комнате, Ясмина не сразу поймет, куда я подевался, и потеряет еще какое-то время, пытаясь разыскать меня сначала во дворце, а потом в самой Югге.

Пришло время идти дальше, как бы мне ни хотелось остаться. Вернувшись в комнату, я спустился в каменный лаз и, закрыв за собой крышку, оказался в полной темноте. На стене прямо рядом с моей головой я нащупал рукоятку, которая приводила в движение механизм люка. Что ж, если мне придется возвращаться, обнаружив, что путь вниз мне закрыт, я, по крайней мере, смогу попасть обратно. Но пока я без всякого сопротивления пробирался во тьме по гладким ступенькам.

Надо сказать, что я изрядно торопился, опасаясь встретить на своем пути какого-нибудь кровожадного монстра, что в таком изобилии водились в подземельях Альмарика. Но, хвала создателю, на этот раз пронесло; вскоре крутой спуск закончился, и, сделав пару-тройку шагов по короткому коридорчику, я оказался в каменной нише. Нащупав засов, я отодвинул его и ощутил, что каменная панель под моими руками поворачивается. Прямо передо мной открылось небольшое помещение, освещенное неверным дрожащим светом.

Несомненно, я попал в храм акков. Большую часть алтарного зала скрывал от меня лист чеканного золота, прикрывавший эту каморку. Сделав шаг вперед, я выглянул за край золотой ширмы, и моим глазам предстало просторное помещение с высоким потолком-куполом, спроектированное в характерном для всей архитектуры Альмарика монументальном массивном стиле.

Впервые на этой планете я увидел храм. Его сводчатый потолок терялся в темноте, стены черного камня были гладко отполированы, по ничем не украшены. Помещение было совершенно пустым, лишь в его центре возвышалась плоская черная глыба, по всей видимости служившая алтарем. На алтаре лежал подписанный Ясминой свиток и стоял большой светильник, который служил единственным источником тусклого света в храме.

Итак, я оказался здесь, в святая святых акков, как раз во время якобы сверхъестественного явления пергамента с пророчествами, которые провозглашали пришествие во плоти богини Ясмины прямо на глазах прихожан. Странно, что целый культ существовал столетия, опираясь лишь на незнание невежественных акков о подземной лестнице! Но куда более странным мне показалось то, что лишь стоящий ниже всех по развитию народ на Альмарике создал себе настоящую религию со святилищем, служителями культа и ритуалами. На Земле это считалось признаком большей цивилизованности народа.

Однако, в отличие от земных религий, культ акков был основан на обмане и страхе. Я просто чувствовал миазмы страха, пропитавшего воздух нечестивого храма. На миг мне представились перепуганные синие лица, с трепетом взирающие на появляющуюся из-за золотой панели крылатую богиню, словно возникшую из воздуха.

Закрыв за собой дверь, я осторожно двинулся к выходу. У дверей безмятежно дрых синекожий человек в какой-то немыслимой хламиде. Должно быть, он так же крепко спал и во время божественной материализации свитка на алтаре. Сжимая в руке кинжал Готраха, я просто перешагнул через священнослужителя и вышел из храма, вдохнув полной грудью холодный ночной воздух, наполненный запахом воды.

Ночь была хоть глаз выколи. Луна отсутствовала. Лишь мириады звезд мерцали в небе. Город был абсолютно тих: измотанные за день акки спали беспробудным сном.

Бесшумно, как ночной ветер, я скользил но пустым улицам, вжимаясь в каменные стены домов. Мне не встретилось ни единой живой души. Лишь у ворот, за которыми угадывался горб разведенного моста, мирно похрапывал, опершись на копье, стражник. Бравый вояка даже позы не изменил, когда я приблизился. Ничего но стоило перерезать ему горло, но я не видел смысла в бесполезном убийстве. Синекожий сладко сопел, хотя я и перелез через стену в каких-то сорока футах от него.

Беззвучно погрузившись в воду, я быстро переплыл реку по диагонали и вылез на противоположном берегу. Задержавшись ровно настолько, чтобы выпить пару горстей речной воды, я пустился в путь через пустыню, двигаясь волчьим ходом — сто шагов пешком, сто шагов рысью, ориентируясь по звездам.

Незадолго до рассвета я добрался до берега Пурпурной Реки, сделав изрядный крюк, чтобы оказаться как можно дальше от сторожевой башни, вырисовывавшейся на фоне звезд, силуэт которой я увидел еще за несколько миль. Склонившись над краем обрыва и вслушиваясь в бешеный рев воды, я понял, что бессмысленно даже пытаться пересечь этот ревущий поток вплавь. Да будь я хоть чемпионом обоих миров — Земли и Альмарика — по плаванию, это была бы самоубийственная затея. У меня оставалась надежда переправиться на тот берег в районе порогов, постаравшись избежать зорких глаз охраны, что, в общем-то, было ничуть не менее опасно. Однако выбирать мне не приходилось.

Солнце уже взошло, когда я оказался в тысяче ярдов от порогов. В очередной раз подняв глаза на башню, я увидел сорвавшуюся со смотровой площадки фигуру, несущуюся ко мне на всех крыльях. Я был обнаружен! Мне пришел в голову отчаянный план — если везение будет на моей стороне, он может сработать.

Я заметался и замельтешил по берегу, словно охваченный паникой, а затем спрятался за камень, как будто считал, что ягья не заметит моего маневра. Надо мной прошелестели крылья, а затем человек-птица опустился на землю недалеко от меня. Я знал, что это был всего лишь часовой, в одиночку несущий службу, и, зная спесивую натуру ягья, сделал ставку на то, что он не станет будить спящих товарищей, чтобы те подменили его на башне, пока он разделается с беззащитным одиноким путником.

Я, напряженный как пружина, лежал за камнем, делая вид, что смертельно напуган. Подойдя ко мне с обнаженным кинжалом, ягья с ленцой пнул меня под ребра, чтобы заставить разогнуться. Именно этого я от него и дожидался. Вскочив одним прыжком на ноги, я левой рукой рубанул по его кисти, выбивая кинжал, а правой нанес сокрушительный апперкот в челюсть.

К тому времени, когда ягья пришел в себя, он был надежно связан своим же ремнем. Одной рукой я держал его за горло, а другой приставил к груди кинжал Готраха.

Я коротко и ясно объяснил ему, что от него требовалось, если он хотел остаться в живых. Ягья вовсе не собирался жертвовать собой, даже ради безопасности своего народа. Через пару минут мы уже летели в начинающем розоветь небе прочь от Пурпурной Реки, оставляя за спиной жуткую страну Яг.

11

Я заставил своего крылатого скакуна лететь на пределе сил. Лишь перед закатом я позволил ему приземлиться. Оставив свое средство передвижения валяться со связанными руками, ногами и крыльями, я отправился на поиски пищи. Вернувшись с горстью фруктов и орехов, я скормил большую часть моей добычи пленнику, Без его крыльев мне сейчас было не обойтись.

Ночью хищники устроили вокруг нашего импровизированного лагеря целый концерт, напугав своим рычанием и воем ягья до полусмерти. Чтобы не облегчать работу возможных преследователей, я отказался от мысли развести костер, предпочитая рискнуть и провести ночь без огненной защиты от диких зверей. К счастью, никто этой ночью особо нами не заинтересовался.

Лес на берегу Пурпурной Реки остался далеко позади, и теперь мы неслись над степью, двигаясь по кратчайшему пути к Котху, полностью положившись на лучший компас — мой инстинкт.

* * *

На четвертые сутки полета я обратил внимание на темную массу, в которой вскоре смог различить большой отряд двигающихся людей — видимо, армию на марше. Я приказал ягья подлететь поближе. По моим расчетам мы вот-вот должны были оказаться над обширными охотничьими угодьями, контролируемыми котхами, и я логично предположил, что это могут быть мои товарищи.

Моя вполне понятная поспешность едва не стоила мне жизни. Дело в том, что в течение дня я оставлял ноги человека-птицы свободными, так как он клялся, что иначе не сможет лететь. Но тем не менее руки у него были связаны. Ягья всячески проявлял свою лояльность и не делал никаких попыток вырваться, так что я давно уже оставлял кинжал в ножнах, уверенный, что в случае необходимости смогу разобраться с дьявольским созданием голыми руками.

Не знаю, сколько он над этим работал, но именно в тот день моему пленнику удалось ослабить ремень на запястьях. И воспользовавшись тем, что я ослабил хватку, увлекшись открывшимся внизу зрелищем, выискивая в толпе знакомые лица, проклятый ягья тотчас предпринял попытку избавиться от ненавистного седока. Прежде всего он резко дернулся в сторону всем телом, и я чудом удержался у него на загривке, уцепившись за его шею. В тот же миг его длинная рука скользнула мне за пояс — и вот уже мой кинжал поменял хозяина.

Затем последовала одна из самых отчаянных схваток в моей жизни. Мне не оставалось ничего другого, как съехать по боку ягья, вцепившись одной рукой ему в волосы и обвив ногой его ногу. Второй рукой я удерживал руку летающего человека с занесенным надо мной кинжалом. На высоте тысячи футов шла отчаянная схватка не на жизнь, а на смерть. Он пытался или сбросить меня, или вонзить кинжал мне в сердце, а я отдавал все силы тому, чтобы не отцепиться и удержать подальше от себя смертельный клинок.

На земле я бы быстро одолел противника, используя свою большую массу и физическую силу, но в воздухе проклятое существо имело преимущество. Свободной рукой он лупил меня по голове и лицу, стараясь выцарапать глаза, а коленом раз за разом целил в пах, но пока мне удавалось подставлять бедро. Я старался продержаться как можно дольше, видя, что эта тяжелая борьба заставляет ягья снижаться, быстро теряя высоту.

Поняв, что время играет против него, ягья сделал последнее отчаянное усилие. Перехватив кинжал другой рукой, он попытался воткнуть клинок мне в шею. В тот же миг я изо всех сил рванул его за шею. Крылатая бестия, забив крыльями, вильнула в сторону, и удар кинжала пришелся не мне в шею, а ему в бок. Завизжав от боли, он сложил крылья, и мы почти отвесно помчались к земле, удар о которую погрузил меня в состояние грогги.

Пошатываясь, я сумел подняться на ноги. Ягья не подавал признаков жизни. При падении я постарался подмять его под себя, и его тело, приняв на себя страшный удар, послужило мне амортизатором. Теперь ягья напоминал, скорее, кучу хвороста. Его искореженные руки и ноги нелепо торчали в разные стороны.

Сквозь звон в ушах до меня донесся многоголосый рев. Обернувшись, я увидел несущуюся ко мне толпу волосатых дикарей, выкрикивающих мое имя. Я снова встретился со своим племенем.

Первым ко мне подбежал бородатый великан, сграбаставший меня в дружеские объятия, чуть не сделав то, что не удалось ягья. Нежно похлопывая меня по спине — каждым таким ударом можно было повалить лошадь, — он радостно приговаривал:

— Железная Рука! Разорви меня Тхак! Железная Рука! Так я и знал, что ты еще объявишься! Веришь, я так не радовался с тех пор, как переломил хребет этому мерзавцу Кушу из Танга! Ты чертовски вовремя!

Как вы уже догадались, это был Гор. За ним появились Кошут Скуловорот (как всегда, мрачный и невозмутимый), Таб Быстроног, Гушлук Тигробой — в общем, все мои друзья-приятели, лучшие воины Котха. Они лупили меня по спине, обнимали и орали приветствия, и в этом было столько неподдельной радости и восторга. Уж чему-чему, а лицемерию в сердцах этих простых и честных людей места не было.

— Где ты пропадал, Железная Рука? — воскликнул Таб Быстроног. — Мы нашли в степи твой разбитый мушкет, а рядом — труп ягья с расколотым черепом. Все было решили, что стервятникам удалось застать тебя врасплох и убить, но твоего тела так и не нашли. И вдруг — бац! — ты сваливаешься на нас прямо с неба вместе с еще одним крылатым дьяволом. Ты что, ездил в гости в их крепость — Юггу?

Таб захохотал, как хохочут люди над собственной особо удачной шуткой.

— Ну да, — ответил я. — Именно оттуда я и лечу. Из Югги на скале Ютла, что стоит на берегах реки Джог в стране Яг. Где Заал Копьеносец?

— Он среди той тысячи, которая осталась охранять Котх, — ответил Кошут.

— Его дочь, Альта, томится в плену у ягья, в Черном Городе, — сказали. — Она погибнет в полнолуние. И не одна. Вместе с ней будут умерщвлены еще полторы сотни самых красивых девушек, а чуть позже та же участь постигнет и остальных женщин гура, которых сейчас в Югге не менее нескольких тысяч. Мы должны предотвратить это.

По собравшейся вокруг меня толпе воинов пронесся рокот. Оглядев отряд, я понял, что здесь не меньше четырех тысяч воинов. Луками гура не пользовались, зато каждый из воинов нес на плече мушкет, что свидетельствовало не о большой охоте, а о военной операции. Причем, судя по тому, что я впервые видел вместе всех воинов племени котхов, за исключением оставленных охранять город, речь шла отнюдь не о рядовом набеге.

— Куда вы направляетесь? — обратился я к Кошуту Скуловерту.

— Навстречу племени хортов, — ответил Кошут. — Все мужчины племени вышли на бой, они даже не оставили никого в Хорте. Их там не меньше пятидесяти сотен. Это будет смертельная схватка двух племен. Мы вышли встретить их в открытом бою, чтобы избавить наших женщин от ужасов войны и осады.

— Забудьте про хортов! — рявкнул я. — Вы заботитесь о чувствах ваших женщин, а в это время тысячи женщин — и немалая часть среди них ваших — обречены на адские муки, умирая от издевательств и пыток крылатых дьяволов в смрадных глубинах Черной Скалы. За мной! Я приведу вас в крепость ягья, которые от начала времен наводят ужас на людей Альмарика.

— Сколько у них воинов? — глубоко задумавшись, спросил Кошут.

— Двадцать тысяч.

У войска котхов вырвался единый тяжкий стон.

— Как мы можем справиться с такой ордой? Нас слишком мало.

— Пусть это вас не волнует. Я покажу вам путь в самое сердце их крепости, проведу вас прямо во дворец их королевы! — прорычал я.

— Ну ты даешь! — присвистнул Гор Медведь, а затем радостно взревел, потрясая мечом над головой. — Мужики, он дело говорит! Железная Рука, веди нас! Ты покажешь нам дорогу!

— А что делать с хортами? — мрачно переспросил Кошут. — Они идут нам навстречу, чтобы сразиться. Мы не можем спустить им это и должны ответить ударом на удар, если не хотим навеки опозорить родное племя.

Гор что-то буркнул и повернулся ко мне за подмогой и разъяснениями. Наступила полная тишина. Тысячи глаз мужественных мужчин испытующе глядели на меня.

— Предоставьте хортов мне, — в отчаянии предложил я. — Я поговорю с ними…

— Эти парни тебе снесут башку прежде, чем ты успеешь сказать «мама», — отверг мое предложение Кошут Скуловорот.

— Это уж точно, — согласился с вождем Гор. — Мы с ними уже столько веков воюем. Им нельзя доверять ни на вот столечко.

— Я попробую, — только и оставалось сказать мне.

— Попробуй, попробуй, — мрачно произнес Гушлук. — Тем более что они уже рядом.

Действительно, на горизонте показалось вражеское войско. Тысячи хортов приближались к нам.

— Мушкеты к бою! Следовать за мной, — отдал приказ Кошут, сверкая глазами.

— Вы начнете сражение сейчас, в потемках? — обратился я к вождю.

Седобородый котх, прищурившись, глянул на низкое солнце:

— Нет. Мы двинемся им навстречу и остановимся на ночь на расстоянии выстрела. А на рассвете навалимся на них и вырежем всех до одного. — Ноздри котха кровожадно раздувались.

— У них точно такой же план, — пояснил, оскалившись, Таб Быстроног. — То-то будет завтра потеха.

Меня охватило отчаяние, гнев и ярость рвались наружу.

— А пока вы будете бессмысленно резать друг дружку, ваши жены, сестры и дочери будут проливать кровь и слезы в безжалостных руках летающих людоедов и их кровожадных подруг! Как можно быть такими тупыми? Бесчувственные животные!

— Нам это нравится не больше, чем тебе! — закричал в ответ Гушлук Тигробой, потерявший в одном из налетов ягья младшую сестренку. — Но что же с ними делать? — Он взмахнул руками в сторону наступающего войска.

— Пошли за мной! — заорал я. — Пошли им навстречу! Ну, живее, или я один пойду!

Развернувшись, я зашагал по траве навстречу неприятелю. После некоторого раздумья котхи дружно двинулись за мной. Две армии быстро сходились. Вот уже я смог различить волосатые крепкие тела, бородатые лица, оружие в руках. Я шел вперед, не чувствуя ни страха, ни гнева, лишь сознание того, что должно быть сделано.

Когда до строя хортов оставалось ярдов двести, я остановился. За моей спиной выстроились котхи. Подав им знак не двигаться, я сделал еще несколько шагов вперед и сиял с пояса единственное свое оружие. Подняв двумя руками ножны с кинжалом над головой, я затем положил их у ног на землю. Несмотря на яростные предостережения Гора, пытавшегося отговорить меня от задуманного, я пошел вперед один, без оружия, подняв открытые ладони в древнем земном знаке мира.

Хорты тоже выжидающе стояли, заинтригованные моим странным видом и поведением. Я готов был в любой момент получить пулю из мушкета, но никто не попытался меня остановить, и я беспрепятственно подошел на расстояние нескольких ярдов от передового отряда заклятых врагов моего племени.

Вождя племени хортов я определил с первого взгляда. Это был самый могучий и старый из воинов. По словам Кошута, его звали Бранджи. Мне и раньше доводилось слышать об этом человеке, даже среди гура слывшем туповатым, жестоким и фанатичным в своей ненависти.

— Стой! — рявкнул он злобно, замахнувшись мечом. — Это что за шутки? Кто ты такой, чтобы расхаживать безоружным между двумя армиями?

— Я — Иса из племени котхов, известный как Железная Рука. Я хочу вступить с вами в переговоры.

— Бред какой-то! — Глаза Бранджи налились кровью. — Тзан, ну-ка выбей мозги из этой дурной башки!

— Да ни за что на свете! — вдруг воскликнул воин, к которому обратился вождь хортов, и, швырнув мушкет оземь, шагнул ко мне навстречу, разводя руки в приветственном объятии. — Тхак-громовержец! Это же он! Посмотри на меня, брат, неужели ты меня не помнишь? Меня зовут Тзан Поющий Меч, ты спас мне жизнь, убив саблезубого леопарда и перевязав мои раны там, на холмах.

И действительно, под подбородком могучего хорта багровел чудовищный шрам.

— Это ты! — воскликнул я. — Я даже не надеялся, что тебе удастся встать на ноги после такого ранения.

— Ха! Нас, хортов, не свалишь какими-то царапинами, — гордо засмеялся он. — Ты лучше скажи, что ты делаешь в компании этих псов котхов? Ты что, собираешься воевать на их стороне?

— Если мне удастся то, что я задумал, то воевать никто не будет, по крайней мере друг с другом. А для этого мне надо поговорить с вашими вождями и всеми воинами. Клянусь Тхаком, в моем предложении нет никакой ловушки.

— Будь по-твоему, — согласился вступиться за меня Тзан. — Эй, Бранджи, ты ведь разрешишь сказать моему брату, что он хочет?

Вождь пристально посмотрел на меня, пробуя пальцами остроту лезвия, но ничего не возразил. Я продолжил:

— Пусть твои люди подойдут вон туда. С другой стороны к тому же месту подойдут воины Кошута Скуловорота. Тогда обе армии смогут слышать то, что я буду говорить. Если я не смогу вас ни в чем убедить, вы просто разойдетесь на пятьсот шагов, и Тхак с вами, делайте что хотите.

— Ты точно безумец! — начал закипать Бранджи. — Это ловушка! Убирайся прочь к своим гиенам, пока я не выпустил из тебя кишки!

— Я твой заложник, — спокойно продолжил я. — Я безоружен и буду все время стоять рядом с тобой. Если ты решишь, что вам угрожает опасность, можешь пронзить меня мечом в любой момент.

— Чего ради мне соглашаться с этим бредом?

— Я побывал в плену в стране Яг. И вернулся, чтобы народы гура смогли узнать, какая бездна зла грозит всему миру.

— Летающие кровососы похитили мою дочь! — выкрикнул один из воинов, проталкиваясь сквозь строй поближе ко мне. — Ты не встречал ее там?

«А у меня украли сестру!», «Моя невеста!», «Мои славные дочки!» — загалдели воины, стараясь перекричать друг друга.

И сейчас же воины-хорты, забыв о предстоящем сражении и сломав строй, стали закидывать меня вопросами о судьбе своих близких.

— Назад, идиоты! — вопил Бранджи, размахивая кулаками, раздавая тычки направо и налево. — Немедленно в строй, пока котхи не перерезали вас, в то время как этот предатель заговаривает вам зубы! Это ловушка!

— Да никакая это не ловушка! Ради Тхака, выслушайте же меня! — отчаянно кричал я.

Наконец Бранджи, скрепя сердце, был вынужден согласиться с моим предложением, уступая требованиям своей армии. Началось самое трудное — свести обе армии близко, но чтобы они не бросились друг на друга, почувствовав близость старинных врагов. Наконец, ценою моих отчаянных усилий, мольбы и угроз, два полукруга сомкнулись вокруг меня.

Оказавшись лицом к лицу, котхи и хорты крепче вцепились в рукояти мечей и кинжалов, пальцы легли на курки мушкетов, на их лицах заиграли желваки. Понимая, что хватит испытывать крепость нервов воинов обеих сторон, я поспешил начать свою речь.

* * *

Никогда я не отличался красноречием, а тут, оказавшись в центре круга, разделявшего десять тысяч готовых вцепиться друг другу в глотки дикарей, я вообще смешался. Против меня было все: тысячелетняя вражда, традиции междоусобных распрей и войн, взаимное недоверие кланов. Что я мог в одиночку противопоставить сложившемуся мировоззрению тысяч людей с их представлениями о мире, о чести, о добре и зле? Мысли об этом словно приморозили мой язык к нёбу. И тогда в моих глазах ожили все отвратительные картины, разворачивавшиеся передо мной в безумном городе ягья. Я начал говорить и уже не останавливался.

Мне повезло — я был точно такой же человек, как и они. Более образованный и искусный оратор вряд ли смог бы точнее почувствовать этих людей. Моя импровизированная речь строилась из коротких, предельно простых фраз, каждая из которых находила цель, проникая прямо в сердца слушающих меня воинов.

Не останавливаясь ни на мгновение, я говорил о черной Югге, бывшей воплощенным адом; я говорил о чудовищной судьбе их соплеменниц, низвергнутых в пучину отчаяния, — о пытках, надругательствах и глумлении крылатых палачей, терзавших не только беззащитные тела женщин, но и их души; я говорил о том, как несчастные создания сходят с ума, превращаясь в неразумных тварей, служащих утехой для похотливых созданий. Я говорил, не жалея слушателей и не опуская тошнотворных подробностей, и о том, как женщин раздирают заживо на куски, и о том, как их, хрипящих от боли, насаживают на стальные вертела и жарят на медленном огне, и о том, как их варят живьем в огромных котлах, чтобы утолить не только голод отвратительных созданий, но и их страсть к издевательствам. Господи, да о чем я только не рассказывал гура в тот вечер. Нет, я и сейчас не могу без душевных мук вспоминать все то зло, творимое крылатыми демонами на Черной Скале.

Я еще продолжал свое чудовищное повествование, а суровые воины уже били себя кулаками в грудь, раздирая в кровь лица, завывая, как волки, в бессильной ярости. Огромные мужчины обливались слезами, как дети.

Больше мне добавить было нечего, и я словно змеиным жалом, в качестве последнего довода, нанес укус:

— А ведь это ваши матери, жены, дочери и сестры — ваши соплеменницы — возносят мольбы о спасении к глухим небесам из преддверия ада. Ну а в это время вы, именующие себя гордым словом «мужчина», развлекаетесь тем, что выясняете отношения в бесконечных стычках между собой! Какие же из вас мужики! Смех один.

Я действительно рассмеялся, но смех мой, скорее, походил на волчье рычание.

— Идите по домам и наденьте юбки, оставшиеся от украденных у вас женщин!

Тысячи глоток одновременно исторгли душераздирающий рев, и ко мне со всех сторон угрожающе потянулись руки воинов, явно недовольных последним предложением.

— Врешь! Ты все врешь! Мы — мужчины! Настоящие мужчины! Только отведи нас к этим крылатым дьяволам — и сам увидишь, кто мы такие! Да мы зубами разорвем эту погань!

— Если вы пойдете со мной, — мой зычный голос перекрыл гул толпы, — большинство из вас не вернется. Многие тысячи из нас погибнут в жестокой сече. Но если бы вы видели то, что довелось мне, вы бы и так не захотели жить! Еще немного, и грянет день их страшного праздника, а затем — день, когда ягья избавляются от надоевших рабынь, чтобы отправиться за новыми Вы сами знаете, какая участь постигла Тугру, скоро то же самое случится и с Хортой, и с Котхом. Полчища до зубов вооруженных ягья могут обрушиться на вас с небес в любую секунду, и вы бессильны этому помешать. Па вас падет с небес сталь и огонь, и блаженны будут те, кто погибнет в бою! Идите за мной на битву с ягья. Если вы настоящие мужчины — вперед, пришло наше время. Победа или смерть!

От чудовищного напряжения на моих губах выступила кровавая пена, закружилась голова, и я неминуемо бы упал, если бы меня не поддержал Гор, выскочивший из рядов котхов на середину круга.

Казалось, вся степь взорвалась криками и воплями. Покрывая шум и гам, взвыл Кошут Скуловорот:

— Я пойду за Исой Железной Рукой под стены Югги, если племя хортов согласится на перемирие до нашего возвращения! Я жду твоего ответа, Бранджи.

— Никогда! — взревел, словно раненый медведь, хортский вождь. — Не было и не будет мира между племенами хортов и котхов. Мы уже пролили слезы по похищенным женщинам, они мертвы для нас. Кто дерзнет поднять руку против демонов? Эй, вы, все в боевой порядок, отходим на пятьсот шагов! Никому еще не удавалось отвлечь нас безумным вымыслом от живого врага! Так сдохни ты первым, предатель и безумец!

Бранджи подскочил с обнаженным мечом ко мне. В этот момент стоявший рядом со мной Тзан одним стремительным движением пронзил сердце своего вождя кинжалом. Обернувшись к онемевшей толпе соплеменников, он крикнул, потрясая клинком, с которого капала горячая кровь:

— Так будет с каждым, кто предаст наших женщин. Это говорю я, Тзан Поющий Меч! Подымите мечи, мужчины племени хортов — те из вас, которые пойдут со мной к Черному Городу.

Пять тысяч стальных лезвий сверкнули в последних лучах заходящего солнца, а боевой клич, казалось, заложил уши самого Тхака.

Тзан развернулся ко мне и объявил:

— Веди нас на Юггу, Железная Рука! Веди нас в страну Яг, води хоть в ад! Мы перекрасим Черный Город в красный цвет кровью демонов! И если после этого ягья уцелеют, то до конца времен будут плакать и вздрагивать при одном воспоминании о нас!

И вновь звон мечей и объединенный рев двух племен заставили содрогнуться само небо.

12

Возглавив объединенную армию, я распорядился отправить гонцов в Хорту и Котх, чтобы сообщить обоим племенам об изменении планов. Мы отправились в поход на юг, четыре с лишним тысячи воинов племени котхов и около пяти тысяч воинов хортов. На южную твердыню мы выступили двумя колоннами. Я решил, что это будет вполне разумным, пока близость неприятеля не погасит племенную вражду и воины не поймут, что и котхи и хорты являются гура, общий и единственный враг которых — ягья.

Необычайно выносливые и привыкшие к тяготам многодневных переходов гура передвигались быстрее любой земной пехоты. Кроме того на скорости благоприятно сказывалось отсутствие обоза — всем необходимым продовольствием нас в изобилии снабжала степь. Все необходимое, включая мешок со снаряжением и боеприпасами и оружие — мушкеты, мечи, кинжалы и копья, каждый воиннес на себе.

Я все время подгонял мои войска, хотя гура и так рвались вперед. Раз что-то решив, они не сворачивали с пути, пока не добивались цели, не считаясь с потерями. После моего перелета на спине ягья мне казалось, что мы двигаемся невозможно медленно. То расстояние, на которое мы затрачивали целый день, люди-птицы покрывали за пару часов. И все же с каждым днем мы все дальше и дальше продвигались к цели. Через три недели наша армия добралась до леса на берегу Пурпурной Реки, за которой расстилалась пустыня — территория страны Яг.

По счастью, на нас до сих пор не наткнулся ни один из крылатых разведчиков ягья, но меры предосторожности были нелишними. Разместив основные силы на отдых в густой тени деревьев, я с тридцатью самыми опытными воинами обоих племен отправился вперед, рассчитав время так, чтобы выйти на берег реки чуть позже полуночи, когда скроется луна. Все мои планы основывались на том, что нам удастся предотвратить подачу сигнала опасности стражниками с башни в город В противном случае ягья атаковали бы нашу колонну еще в пустыне — на открытом месте, имея превосходство в скорости и господствующее положение в воздухе. Если бы двадцатитысячная армия Югги обрушила на нас град стрел и горшков с зажигательной смесью, участь наша была бы решена.

Кошут предложил скрытно подобраться к самой воде и оттуда накрыть башню залпом мушкетов. По я знал, что это невозможно: ягья предусмотрительно заставляли акков периодически вырубать прибрежные заросли, а кроме того, башня находилась от берега на расстоянии, превышавшем дальность прицельного огня. Рассчитывать же на удачу было нельзя: сумей хоть один часовой избежать пули, и наши планы пошли бы прахом.

Мы лесом поднялись на милю выше по течению, где река делала поворот, и там выбрались к берегу. Изготовить из поваленных деревьев плот оказалось делом нехитрым, и мы быстро спустили его на воду. Нас было пятеро: я и четверо лучших стрелков гура: Таб Быстроног, Скел Сокол и двое парней из племени хортов. У каждого за спиной висело по два мушкета.

Мы выгребли от берега, и бурный поток подхватил наш плот, оказавшийся достаточно тяжелым и устойчивым к набегавшим волнам. Подгребая вытесанными на скорую руку из бревен веслами, мы пытались направить его движение, правда без особого успеха. Когда стало понятно, что плот пронесется мимо заранее выбранного ориентира — выдающегося далеко в русло каменного мыса, мы спрыгнули с бревен и побрели по пояс в красной бурлящей воде, стараясь не замочить оружие. Время от времени кто-нибудь из нас терял равновесие, и только дружеские руки спасали его от смерти в бешеном потоке. Наконец, промокшим до последней нитки, с разбитыми в кровь ногами и разодранными ладонями, нам удалось выбраться на берег.

Времени на то, чтобы отдышаться и передохнуть, у нас не было. Оставалось осуществить самую важную часть плана, собственно ради которой и затевалось это путешествие. До рассвета мы должны были занять позицию за башней со стороны пустыни. Я уповал на то, что часовые не настолько внимательно следят за пустыней, расстилавшейся за их спинами, насколько не сводят глаз с переправы.

Мы решили не рисковать и отказались от соблазна начать пальбу в предрассветной темноте, убрав часового, хотя тот и четко выделялся на фоне неба. В неверном свете звезд можно было упустить кого-нибудь из его приятелей.

Так мы и скоротали остаток ночи в небольшой яме в пустыне, согреваясь теплом друг друга, в какой-то сотне ярдов от башни. Ожидание было напряженным, потому что теперь все зависело от успеха нашей миссии. Неожиданно до наших ушей донесся звон металла, перекрывший шум несущейся воды, — кто-то из основного отряда, оставшегося на том берегу и теперь, под покровом ночи, пробиравшегося к порогам, был неосторожен. Не пропустили этот звук и сторожа на башне. Буквально через пару секунд с каменного парапета сорвалась крылатая фигура, и в начинавшем светлеть небе захлопали крылья. Дозорные знали свое дело. Но знали свое дело и мы: меткий выстрел Скела свалил ягья наповал.

Через мгновение в воздух, разлетаясь в разные стороны, взметнулись пять крылатых теней, стремительно набирающих высоту. Ягья быстро сообразили, что происходит, и теперь надеялись, что хоть кому-нибудь из их отряда удастся избежать пули. Я точно промахнулся, а кто-то из хортов лишь слегка зацепил выбранную мишень. Но второй залп решил все вопросы. Шесть крылатых тел лежали на земле. Судя по всему, это был весь отряд, дежуривший на башне. Ясмина не обманывала меня, когда говорила, что на этом посту постоянно несут службу шестеро караульных.

Трупы мы побросали в реку, а затем я переправился по выступающим камням на тот берег. Найдя своих, я приказал Гору передать командирам, чтобы те начинали выдвигать свои отряды из леса к переправе, но соблюдая все меры предосторожности. До наступления следующей ночи я не хотел начинать переход через пустыню.

Вернувшись к башне, я осмотрел ее стены вместе со своими товарищами. Как я и предполагал, у этого сооружения дверей не оказалось. Лишь в каменной стене на высоте двух человеческих ростов виднелись маленькие зарешеченные окошечки. Ягья попадали в башню через верх. Нам ничего не оставалось, как провести день в вырытых у ее подножия ямах, забросав друг друга сухими ветками, чтобы не привлекать излишнего внимания. Но за весь день лишь один крылатый человек перелетел через реку и, удивленный тем, что никого не увидел на башне, спустился пониже. Залп из полудюжины мушкетов превратил его в облако кровавых ошметков.

Как только солнце зашло, наша армия начала форсировать реку. Несмотря на то что переправа такого количества людей заняла много времени, мы, наполнив бурдюки водой, отправились в путь по пустыне и до рассвета успели покрыть значительное расстояние. Еще до восхода солнца мы уже подходили к берегам следующей водной преграды — реки Джог.

Воины гура попрятались в садах и полях, благо синекожие акки выходили на сельскохозяйственные работы часа через полтора после восхода солнца. Слава всевышнему, совершенно не было заметно никакой активности ягья — видимо, и вправду крылатые люди полностью полагались на неприступность своей скалы, надежность естественной преграды — Пурпурной Реки — да бдительность стражей на башне. Кроме того, вот уже несколько столетий гура не отваживались на вторжение в пустыню, памятуя о печальной судьбе своих предков, пустившихся в безумную авантюру.

Самоуверенные ягья не патрулировали подвластную им территорию, а что касается тупоголовых акков, так те и вовсе не задумывались о таких вещах и уж тем более не ожидали никакого нападения. Хотя я был уверен, что, будучи разозленными, они станут сражаться, как дикие звери, защищая свой дом и свою веру.

Оставив восемь тысяч воинов под командованием Кошута в зарослях плодовых деревьев, я с отобранной тысячей стал пробираться к реке, вознося хвалу небу за то, что под моим командованием оказались такие отборные и опытные бойцы: там, где любой земной вояка сопел бы и топал, как медведь, дикари гура двигались бесшумно, как охотящиеся пантеры.

Зайдя по колено в воду, я всматривался в противоположный берег. На фоне еще темного неба вырисовывалась крепостная стена. Я прекрасно понимал, что взять ее штурмом под ударами копий стражников акков, отнюдь не уступавших гура силой, стоило бы больших потерь. Можно было бы подождать, пока с первыми лучами солнца опустится подъемный мост и распахнутся ворота, открывая путь выходящим на работу крестьянам, но в этом случае охрана увидит нас со стены еще в предрассветных сумерках.

Посовещавшись с Гором, мы вдвоем переплыли реку и добрались до основания кладки стен и опор моста. Глубина реки здесь была не меньше, чем на середине, и нам пришлось изрядно повозиться в поисках подходящей опоры. Наконец Гор умудрился кое-как упереться ногами в выбоины на камне и занять более или менее устойчивую позицию. Я, вскарабкавшись по гигантскому котху, как по дереву, забрался ему на плечи и сумел подтянуться и залезть на ту часть моста, что смыкалась с воротами. Не увидев ничего подозрительного, я начал перелезать через ворота, но только успел перекинуть ногу, как стражник, которого я ошибочно посчитал спящим, прокричал тревогу и бросился на меня.

Уворачиваясь от нацеленного на меня копья, я покачнулся, потерял равновесие и опрокинулся с ворот, успев, однако, зацепиться за них ногами, и повис вниз головой. Не тратя времени на то, чтобы занять более выгодную позицию, я изо всех сил двинул акка кулаком в ухо. Оглушенный, он рухнул на землю, а я спрыгнул и подобрал его копье. Перегнувшись через ворота, я опустил вниз копье, по которому Гор быстро вскарабкался ко мне. Подмога прибыла крайне своевременно, потому что как раз в этот момент заспанные синекожие стражники повыскакивали из караульной казармы, Удивленно выпучив на нас глаза, акки наконец сообразили, что на город совершено нападение, и, подбадривая друг друга криками, бросились в атаку.

Гор остался прикрывать меня, а я метнулся к большому вороту, опускавшему мост и распахивавшему ворота. За моей спиной разыгрался нешуточный бой. Я слышал проклятия Гора Медведя, крики стражников, звон железа и стоны первых раненых, но обернуться не мог. Все мои силы уходили на то, чтобы провернуть тяжелый ворот, с которым обычно управлялось не менее пяти человек. Медленно, невероятно медленно тяжелый пролет начал свой путь вниз — казалось, конца ему не будет, наконец поползли в стороны створки ворот. В тот же миг в узкую щель начали протискиваться первые воины гура.

Сделав свое дело, я бросился на помощь Гору, хриплые проклятия которого доносились из плотной кучи облепивших его со всех сторон противников. Поскольку наша операция перестала быть тайной и шум в нижнем городе встревожил обитателей Ютлы, нам во что бы то ни стало нужно было закрепиться в Акке, прежде чем ягья обрушат на наши головы град стрел, копий и горшков с жидким огнем.

Гору пришлось туго. И хотя у его ног уже лежало полдюжины мертвых и тяжелораненых акков, а он неистово орудовал тяжелым мечом, силы были слишком неравными. Я, вооруженный одним лишь кинжалом, подскочил к своре врагов, окруживших моего друга, и вонзил клинок прямо в сердце одному из стражников. Его меч перешел ко мне в руки. И хотя это грубое оружие, выкованное из плохого железа в примитивных кузницах Акки, ни в какое сравнение не шло с клинками котхов, все же оно было достаточно острое и массивное. Я не замедлил обрушить трофейный клинок на головы несчастных акков, участь которых теперь была решена. Гор приветствовал мое появление довольным рыком. Вдвоем мы смогли полностью контролировать подход к воротам, давая время нашим ребятам.

И вот уже к мам присоединился первый из переправившихся через мост воинов гура. Мне некогда было рассматривать, принадлежал ли воин к котхам или хортам. Вскоре полсотни моих крепких ребят бок о бок с нами вели бой с горожанами, откинув их от ворот на пару десятков метров.

Однако и к страже подоспела подмога, и мы начали вязнуть в массе синекожих бойцов. Акки напирали из всех боковых переулков, и вот уже они начали оттеснять нас обратно к воротам. И хотя каждый из моего отряда стоил трех-четырех синекожих — сказывалась отличная боевая выучка гура, но подавляющий перевес в численности оказался решающим. Наш передовой отряд стремительно таял.

Мы ввязались в изнурительный бой на узком пространстве, не имея возможности продвигаться вперед. На отбитом пятачке у распахнутых ворот и на самом мосту сгрудились жаждущие принять участие в бою, но совершенно бессильные нам помочь воины обоих племен. Акки же, в свою очередь, заняли уже все окрестные стены и потрясали оружием, завывая, словно стая гиен. Нам очень повезло, что у них не водилось ни луков, ни иного метательного оружия — ягья позаботились, чтобы у синекожих не оказалось ничего опаснее дрянных мечей да копий у охраны моста.

Быстро рассвело. Враги наконец смогли рассмотреть друг друга. Вне всякого сомнения, обитатели Черной Скалы уже сообразили, что происходите нижнем городе. Мне казалось, что воздух над головами уже наполняет хлопанье сильных крыльев, но отвлечься от боя и поднять голову я не мог. Мы бились в такой тесноте, что не было возможности даже размахнуться, чтобы нанести хороший удар мечом. Многие акки, впавшие в какое-то исступление, побросали оружие и просто набросились на нас, кусаясь и орудуя длинными острыми когтями. Воздух наполняла отвратительная вонь их пота. Мы дружно проклинали тесноту, мечтая о том, чтобы получить возможность в полную силу орудовать мечом и кинжалом.

Захваченный боем и ожидая с минуты на минуту ливня стрел и огня сверху, я совсем забыл о том оружии, которым были вооружены наши солдаты, но которое гура опасались использовать в темноте из боязни зацепить своих. Сейчас, при свете дня, настало самое время употребить мушкеты. Первый же залп, прозвучавший так неожиданно, что заставил даже меня вздрогнуть от страха, полностью очистил от синекожих гребень стены. Не стихая ни на мгновение, за нашими спинами на мосту гремела канонада, а над головами свистели пули, поражающие противников одного за другим.

Результат превзошел все мои ожидания. Явно впервые столкнувшиеся с огнестрельным оружием, акки не выдержали грохота и укусов невидимой смерти, приносящейся неизвестно откуда, и, побросав оружие и прикрывая головы руками, бросились удирать со всех ног. Им по пятам хлынули гура, растекаясь по узким улочкам Акки.

Нельзя сказать, что сопротивление синекожих было подавлено. Упорные акки продолжали вести бой. Повсюду слышались звон стали, выстрелы, стоны, крики, проклятия… Но главная опасность для нас исходила сверху.

Югга напоминала разворошенное осиное гнездо, ягья гроздьями срывались со стен. Несколько сот крылатых бойцов бросились вниз, сверкая кинжалами, а остальные кружились у вершины скалы, поливая Акку дождем стрел. Приближающиеся отряды встретил залп мушкетов. Десятки мертвых и раненых ягья рухнули на крыши города, остальные же поспешили убраться со всей скоростью, какую позволяли развить их крылья.

Но, защищаясь, они причинили нам гораздо больше вреда, чем в атаке. Из каждой бойницы, из каждой башни на вершине скалы летели смертельные стрелы, находящие обильную жатву. Ягья не утруждали себя точным прицеливанием, с внушающим ужас равнодушием расстреливая как врагов, так и рабов.

Бой переместился под крыши и в защищенные стенами узкие улочки. Хотя акки в несколько раз превосходили числом наш передовой отряд, ярость, смелость, умение обращаться с оружием и боевой опыт дикарей с равнин уравняли шансы.

Засевшие на другом берегу воины под командованием Кошута Скуловорота вели ураганную стрельбу по крепости па скале. И хотя их стрельба на таком расстоянии была малоэффективна, тем не менее они причиняли ягья весьма приличный урон. Однако луки ягья, осыпавшие нас стрелами с большой высоты, оказались более дальнобойным и опасным оружием, чем несовершенные мушкеты. Наши войска были не в состоянии даже пересечь мост, чтобы поддержать наше наступление, настолько часто и густо летели в их сторону стрелы людей-птиц.

Наш отряд сметал все на своем пути. Собрав вокруг себя лучших бойцов, я целенаправленно прорывался к храму Ясмины. К этому времени я уже успел сменить грубый и неудобный меч акков на отлично сбалансированный котхский клинок, позаимствованный мной у убитого соплеменника. Отправившийся на поля Тхака воин мог бы быть доволен: я сполна отомстил за него. Около храма меня, рубившихся со мной бок о бок Гора Медведя, Таба Быстронога, Тзана Поющего Меча и еще сотню наших воинов на какое-то время смогла задержать толпа особенно рьяно сопротивлявшихся синекожих, принадлежащих к охране храма.

Разделавшись с ними, мы устремились вверх по ступеням. Вдруг из-за колонны на меня набросился жрец со щитом и с копьем наперевес. Отбив копье, направленное прямо мне в живот, я обозначил обманный выпад мечом, словно собираясь ударить им в бок жрецу. Тот поспешил укрыться щитом, что стало его последней ошибкой. Повернув стальной клинок, я одним ударом снес жрецу голову. Та, словно тяжелый твердый орех, заскакала по ступеням храма, оскалив в смертельном удивлении зубы. Подобрав с пола выпавший из руки убитого священника щит, я вбежал внутрь капища.

Пробежав под сводами храма, я несколькими движениями вырвал из напольных креплений золотой экран и отбросил его в сторону. Мои соплеменники удивленно следили за моими действиями и с интересом оглядывались по сторонам. Наконец мне удалось найти потайной замок, и, нажав на рычаг, я потянул дверь на себя. Она поддалась, но неожиданно тяжело, вовсе не так, как раньше. Это насторожило меня, но предпринимать что-то было уже поздно. Мои худшие догадки о коварстве ягья подтвердились.

Я услышал какой-то странный ревущий звук, и вдруг дверь резко распахнулась, припечатав меня к стене всей своей тяжестью. В храм хлынул поток жидкого пламени, заливая и выжигая все вокруг. Меня спасла лишь толстая каменная дверь, отгородившая меня от огненного потока, вырвавшегося из каменной шахты.

На миг в храме стало светло, как днем, из своего укрытия я мог видеть лишь буйство огня. Наконец стена пламени осела, и я увидел безрадостную картину. Лишь небольшая группа воинов моего штурмового отряда, среди которой оказались и мои ближайшие друзья, сумела спастись благодаря своей проворности или по воле случая. К моему непередаваемому облегчению, оказались живы Гор, Таб, Тзан и кое-кто еще. А на полу осталось не менее полусотни обгоревших до костей трупов. Эти несчастные оказались прямо на пути всепожирающего пламени ягья, вырвавшегося из коварной ловушки.

Правда, теперь узкий коридор оказался пустым, и нас больше ничто не задерживало. Ясное дело, глупо с моей стороны было бы предполагать, что Ясмина не оставит без внимания потайную дверь. Умная королева ягья не могла не понять, каким способом мне удалось улизнуть из ее дворца. Эта женщина, куда более опасная, чем взбешенный скорпион, подготовила мне смертельную западню, догадываясь, что дверь буду открывать именно я. Посчитав мою судьбу решенной, она даже не позаботилась выставить дополнительную охрану, будучи уверена, и не совсем без основания, что без меня гура не представляют особой опасности. Она жестоко просчиталась!

Осмотрев боковые поверхности секретной двери, я обратил внимание на остатки какого-то вещества, похожего на воск. Похоже, с той стороны дверь была запечатана герметично, а между ней и этой восковой заглушкой залит некий состав, воспламеняющийся от соприкосновения с воздухом или от механического трения.

«Наверняка и у верхнего люка нам будет подготовлен какой-нибудь сюрприз», — подумал я и крикнул Табу, чтобы он взял факел. Гору же я велел отправляться наружу и созывать всех наших к храму, а затем следовать за мной, прихватив что-нибудь подходящее для тарана. Быстро поднявшись по ступеням, вырубленным в почти вертикальной шахте, я обнаружил, что люк заперт сверху. Приложив ухо к крышке, я по гулу голосов определил, что будуар Ясмины сейчас битком набит ягья. Тут внизу замаячил огонек, и вот уже ко мне присоединился Таб с факелом в руках. За ним следовали Гор и два десятка гура, которые волокли тяжелую деревянную балку, видимо служившую стропилом, снятым с одной из крыш Акки. Гор рассказал, что бой в городе еще продолжается, но большинство мужчин-акков перебито, а оставшиеся в живых предпочли вместе с женщинами, детьми и домашним скарбом переправиться на дальний, южный берег Джога. В храме же и в шахте за нами собралось уже более пятисот воинов, а к городу, на скорую руку изготовив большие щиты из досок и ветвей, пробиваются основные силы, хотя и несут большие потери.

— Тогда, — велел я, — выбивайте крышку люка. Нам нужно добраться до сторожевых башен крепости и связать лучников ягья боем, пока они еще не перебили половину отряда Кошута.

Приноровившись к узкому проходу и поудобнее устроившись на крутых ступеньках, мы подхватили балку и, действуя ею как тараном, ударили в крышку люка. Раздался страшный грохот, но камень выдержал. Еще. Еще! Еще!! Раз за разом мы наносили тяжелые удары. Мы уже почти оглохли от грохота, как вдруг конец балки треснул, раздался звук расколовшегося камня — и в туннель хлынул свет.

Со звериным ревом я, словно выпущенный из пращи, влетел в будуар Ясмины, прикрывая голову золоченым щитом. На меня тотчас же обрушились удары не менее чем двух десятков кинжалов. С трудом удержавшись на ногах в этом водопаде стали, я протаранил стоявших прямо передо мной ягья щитом. Отпрыгнув назад, я обернулся и, словно диск, запустил щит прямиком в лица пытающимся достать меня с тыла людям-птицам. Тяжелый щит срубил головы двум крылатым бестиям, отвлекая на миг внимание остальных. Я перехватил меч двумя руками и, широко расставив ноги, присел для надежности. Очертив вокруг себя стальной круг, я смел ягья, как косец траву, снося головы, отсекая руки и крылья, вспарывая животы нападавшим.

Но все равно я не смог бы продержаться больше нескольких минут и погиб бы, если бы вслед за мной не показались стволы дюжины мушкетов, Я грохнулся на пол, и надо мной пролетел шквал пуль, сразив наповал десяток людей-птиц.

Первым из люка выскочил Гор, затем комната наполнилась жаждущими крови котхами и хортами.

Нас беспрерывно атаковали ягья. Все соседние коридоры и комнаты оказались битком набиты воинами. Но, стоя плотным кольцом, спина к спине, мы сумели удержать горловину шахты. С каждой секундой все новые и новые гура присоединялись к нам, вступая в бой. Скоро относительно небольшой будуар Ясмины оказался завален трупами и умирающими гура и ягья, а меха настолько пропитались кровью, что помещение стало напоминать внутренности некой чудовищной мясорубки.

Нам сравнительно быстро удалось очистить от ягья ближайшие помещения и коридоры, и уже через сорок минут все восточное крыло дворца оказалось охвачено кровавым сражением. Многие ягья были вынуждены покинуть бойницы у стен снаружи и вступить в рукопашную, где наше превосходство было очевидным. Хотя мы десятками отправляли ягья на тот свет, наши силы тоже убывали. Нас осталось не более трех с половиной сотен, но больше из люка никто не показывался. Видимо, переправа через мост основных сил под командованием Кошута под ураганным огнем происходила крайне медленно. Я отправил вниз Таба Быстронога, чтобы тот велел Кошуту поторопиться любой ценой и показал путь наверх.

В бесконечной кровавой пелене мне начало казаться, что все защитники Югги оставили стены и обрушились на нас — так много их было за каждым углом, в каждой комнате. Я уже говорил, что по храбрости и умению им было далеко до моих бойцов, но любой народ будет драться до конца, обнаружив врага в своем последнем убежище. И нельзя сказать, что крылатые твари были слабаками. В любом случае, если бы верхняя часть дворца походила на нижнюю с ее огромными коридорами, мы не продержались бы и двадцати минут. В этих же узких коридорах ягья не могли даже развернуть крылья и взлететь, так что им приходилось биться в пешем строю.

В какой-то момент бой словно застыл на месте. Каждый воин продолжал сражаться лицом к лицу с врагом, действуя мечом и кинжалом. Все новые и новые трупы громоздились вокруг, заполняя бесконечные анфилады комнат. Но у нас подошли к концу заряды к мушкетам, а ягья не могли в такой давке пустить в ход луки. Мы странно топтались на месте, исполняя некий безумный танец смерти, не в состоянии занять хотя бы еще одно помещение, а ягья — бессильные откинуть нас обратно к шахте.

На какой-то страшный миг мне показалось, что мои бойцы вот-вот не выдержат, сломаются и начнут отступать под натиском огромного количества врагов. И вдруг — о чудо! — я услышал дикий рев, и из люка, буквально друг у друга на головах, посыпались люди Кошута, алчущие крови, как бешеные псы. Вы себе и представить не можете, до какого состояния могли известись доблестные варвары, будучи не в силах переправиться через реку и прячась, как кролики, от смертоносных стрел в зарослях и садах. Гура теперь были одержимы только жаждой убийства да желанием помочь друзьям.

Таба Быстронога с ними не оказалось, но Кошут успокоил меня, что тот был всего лишь ранен на мосту стрелой в ногу. Молодой воин сумел превозмочь боль и кратчайшим путем привел вождя и воинов гура к храму, безжалостно их подгоняя. Вообще же потери при переправе оказались не так велики, как я боялся. Своим нападением мы вынудили большинство стрелков ягья покинуть свои места у бойниц и принять бой внутри дворцового комплекса.

Завязалось самое ожесточенное и кровавое побоище, которое я когда-либо видел. Получив подкрепление, мы усилили натиск на защитников черной цитадели, и те дрогнули, начав отступать, Обезьяноподобные волосатые воины занимали зал за залом, коридор за коридором, десятками погибая от кинжалов ягья, но за каждого убитого гура крылатые демоны платили сторицей. Обезумевшие от ярости и запаха крови, воины не слушали вождей, пытавшихся удержать их вместе. И вскоре группки сцепившихся в смертельном бою гура и ягья рассыпались уже почти по всей крепости, оглашая воздух истошными криками и звоном стали.

Выстрелов практически не было с обеих сторон; вышли почти все боеприпасы. Шла жестокая сеча извечных врагов, в которой никто не просил и не давал пощады. К счастью, внутри зданий, в помещениях, люди-птицы не могли расправить крылья и были вынуждены вести с нами бой на равных условиях, неся значительно большие потери, чем во время налетов на города. По этой же причине не могли они и использовать свое любимое оружие — горшки с жидким огнем, подобным тому, что встретил нас в храме.

В бою на твердой земле гура были непобедимы, и мы старались избегать открытых площадок, крыш и залов с высокими куполами и потолками. Там же, где приходилось сражаться на крышах и широких открытых галереях между башнями, увы, мы несли куда большие потери. Десятки и десятки дикарей гура гибли в отчаянной схватке, но наши крылатые враги под разящими ударами тяжелых мечей гибли сотнями и сотнями.

Кто-то может посчитать, что нам неслыханно повезло: мы смогли незаметно перейти через Пурпурную Реку, захватить Акку, пробраться по подземному ходу и связать ягья боем на твердой земле, избегнув стрел и жидкого огня. Но вот что я скажу вам: на нашей стороне была справедливость, а ягья, уверовавших в свое «божественное» могущество, подвела их самонадеянность.

Гура мстили за тысячи лет страха и унижений, и их месть была неистовой и кровавой. Их мечи не знали пощады — жертвами острой стали становились равно и воины-мужчины, и подвернувшиеся женщины ягья. Но, вспоминая об их жестокости и кровожадности, я даже не могу себя заставить посочувствовать им. А в тот момент меня и вовсе интересовало другое.

Я искал Альту.

Тысячи женщин-рабынь всех цветов кожи попадались нам на пути. Синекожие акки и женщины из-за Барьера в ужасе жались к стенам и по углам, не в силах осознать истинный смысл происходящего, видя лишь кровавую резню. С лиц желтокожих и краснокожих рабынь не сходил страх, когда на их глазах еще более дикие и страшные, чем ягья, создания уничтожали их хозяев. В их прекрасных головках не укладывалось, что нас привела сюда не зависть и жадность, а месть.

Но время от времени я видел, как улыбались, еще не веря в спасение, белокожие женщины гура, а несколько раз я даже слышал восторженные крики. Но больше всего меня потрясла такая сцена: одна из рабынь, захлебываясь слезами и смехом одновременно, повисла на покрытом кровью и потом мужчине, узнав в нем брата, мужа или просто соплеменника, а здоровенный гура плакал, бережно прижимая к себе девушку.

Прорубая себе путь мечом, я искал апартаменты, где содержались Лунные Девственницы. Пока никто из встреченных мной рабынь ничем не смог мне помочь. Случайно я наткнулся на лежащую женщину. Бедняжка, оказавшись на поле боя, забилась в угол, чтобы не попасть под горячую руку сражающихся мужчин. Я поднял ее на руки, а затем проорал ей прямо в ухо свой вопрос. Она поняла меня, но смелости ей хватило лишь на то, чтобы ткнуть пальцем в нужном направлении. Не выпуская девушку из рук, я прорвался через сражающуюся толпу в пустой коридор.

Я поставил девушку на каменный пол, и она побежала по коридору, крикнув, чтобы я следовал за ней. Я несся за своей легконогой проводницей по переходам и залам. Вот мы выскочили на какую-то крышу, где кипел бой, и мне снова пришлось пробиваться сквозь ряды ягья. Наконец девушка вывела меня к крытой площади в самой верхней части города.

Я бегом пересек широкую площадь и подбежал к большой двери в дальнем ее конце. Она оказалась заперта на висячий замок. Несколькими ударами меча мне удалось сбить замок, и я пинком распахнул огромные створки. Из глубины мрачной комнаты, свет в которую попадал лишь через небольшое зарешеченное окошко под потолком, на меня глядели полторы сотни испуганных женщин, приготовившихся к худшему. Не представляя, чем их успокоить, я просто выкрикнул имя Альты. В ответ послышался знакомый голос:

— Иса! Иса, это ты!

Ко мне, расталкивая подруг, метнулась худенькая девичья фигурка. Через мгновение тонкие руки с неожиданной силой обнимали меня за шею, губы покрывали лицо горячими поцелуями. В объятиях любимой я забыл обо всем на свете, но из блаженного тумана меня вырвали звуки боя за спиной. Я отпустил Альту и развернулся.

Еще мгновение назад пустая, площадь теперь была заполнена целой толпой сражающихся как дьяволы ягья из личной гвардии Ясмины. Крылатые бестии были вынесены под купол из галереи бешеным натиском наступавших гура. Исход этой схватки предсказать стало нетрудно. Смерть людей-птиц была лишь вопросом времени.

Но тут я услышал леденящий душу знакомый смех, и передо мной оказалась сама королева Ясмина.

— Итак, ты вернулся, Железная Рука? — Ее голос, казалось, был ядовит, как змеиный укус. — Вернулся со своими вандалами, чтобы осквернить обитель богов? Но тебе не насладиться победой, глупец! Тебе даже ее не пережить!

Она рассмеялась совершенно безумным смехом, от которого у меня мурашки поползли по телу.

Мне нечего было ей сказать. Я молча ударил мечом прямо ей в грудь, но с нечеловеческим проворством она увернулась от моего клинка и поднялась в воздух. Сверху продолжал раздаваться ее жуткий смех, переходящий в вой гиены.

— Ты глупец, Иса Кэрн! Ты так ничему и не научился! Разве я тебя не предупреждала, что готова погибнуть под руинами своего королевства? И ты со своими грязными животными, годными лишь на то, чтобы удовлетворять голод, последуешь в небытие за мной!

С этими словами королева, набирая скорость с каждым взмахом черных крыльев, понеслась к самому куполу. Ягья, похоже, поняли ее намерения, поскольку, взвыв от страха, погнались за ней в надежде остановить свою безумную повелительницу. Но поздно! Подлетев к куполу, Ясмина перевернулась в воздухе и, упершись в свод обеими ногами, всем телом навалилась на какой-то засов или рычаг — снизу я не мог разглядеть точно, — замаскированный на каменной поверхности.

Купол вздрогнул, по нему прошла трещина, и вдруг большая его часть начала сдвигаться, В образовавшейся щели что-то мелькнуло, и внезапно огромный кусок камня рухнул вниз, давя и калеча гура и ягья. Площадь заволокли клубы пыли. Не успела пыль осесть, как в пролом не то прыгнула, не то упала исполинская тень. В центре просторной площади на мозаичных плитах поднималось на ноги существо, которого просто не должно было существовать на свете. И у ягья, и у гура вырвался из груди непроизвольный крик ужаса.

Ужасающее создание превосходило размерами слона и походило на исполинского слизняка на мощных ногах, опоясанного множеством отвратительно извивающихся длинных щупалец. Из тошнотворно пульсирующих розоватых отверстий на концах щупалец сыпались ярко-белые искры и вырывались языки синего пламени. Эти хлещущие вокруг щупальца-плети были невероятно сильны — чудовище, внешне не прикладывая ни малейших усилий, вырывало из каменных стен целые блоки. Не только стены, но и пол вокруг пошел трещинами.

У этого безмозглого создания, походившего на исполинскую амебу, не было никаких органов чувств. Это была чистая сила хаоса, помещенная в самую примитивную живую оболочку. Ясмина выпустила в мир овеществленную слепую ярость и жажду разрушения.

Действия чудовища были начисто лишены какой-то логики или элементарного здравого смысла. Оно просто крушило все, до чего могло дотянуться. Бросаясь из стороны в стороны, монстр пробивал телом стены насквозь, совершенно не обращая внимания на сыпавшиеся на него каменные глыбы. В одно мгновение погибли несколько сотен гура и людей-птиц, раздавленных камнями и испепеленных страшным огнем.

— Быстро назад, в шахту! — заорал я. — Спасайте девчонок!

Щедро раздавая оплеухи, я начал выталкивать ослабевших от заключения и потерявших от страха голову женщин, передавая их другим гура. Тем временем со всех сторон обваливались стены, рушились башни и минареты.

— Вяжите веревки из занавесок и покрывал! — приказал я. — Спускайтесь по склону. Тхак вас разорви, не зевайте! Эта гадина не остановится, пока полностью не уничтожит все вокруг!

— Я нашел смотанные веревочные лестницы, — доложил кто-то из моих бойцов. — Но они не достанут до воды…

— Вниз, ради всего святого, отправляйте женщин вниз! Не достают до воды, значит, будете прыгать — лучше рискнуть нахлебаться воды, чем оказаться раздавленным какой-нибудь глыбой, — ответил я.

Я раздумывал всего лишь одно-единственное мгновение, затем подозвал к себе Гора и сказал:

— Брат, я доверяю тебе Альту. Спаси ее!

Передав не успевшую ничего сообразить девушку в руки залитого чужой и своей кровью великана, посмотревшего на меня понимающим взглядом, я понесся вслед за порождением ада, неутомимо разрушающим город на скале Ютла.

* * *

От этой гонки у меня остались лишь обрывочные воспоминания: рушащиеся стены, раздавленные насмерть и бьющиеся в конвульсиях люди и несущаяся не разбирая дороги машина разрушения, вокруг которой распространялось какое-то неестественное, похожее на электрическое, сияние.

Сейчас уже невозможно установить, сколько живых существ — гура, ягья и рабынь всех цветов кожи — погибло в этом холокосте. Нескольким сотням человек удалось выбраться по подземному туннелю, пока на него не обрушились стены уничтоженного чудовищем дворца, похоронив под тоннами камней всех тех, кто находился в этот момент внутри.

Размотав найденные лестницы, мои воины успели спустить по ним множество женщин, не разбирая, какого цвета их кожа. По более коротким лестницам, не достававшим до воды, люди спускались на крыши нижнего города, по более длинным — прямо в реку Джог. В тот момент главным было выбраться из погибающей Югги.

Я гнался за кошмарным созданием, в сущности не представляя, что собираюсь делать. Перепрыгивая через завалы камней и уворачиваясь от падающих обломков, я просто бежал, пока не настиг амебоподобного монстра. Оказалось, что он вовсе не такой уж бесчувственный и слепой. Стоило мне метко засадить увесистым булыжником в оказавшееся весьма чувствительным белесое пятно на голове, как движения гигантского слизняка перестали быть беспорядочными. Разбрасывая груды камней в разные стороны, как медведь разбрызгивает пену, переходя через горный ручей, исполинский червь проворно развернулся в мою сторону.

Я мчался изо всех сил, уводя монстра за собой — прочь от того места, где напуганные люди покидали город Мною двигал не безрассудный героизм, а четкое осознание того, что каждая выигранная секунда означает чью-то спасенную жизнь. Но незнание планировки Югги привело к катастрофе: я оказался в тупике. Передо мной, перекрывая проход меж двух высоких стен, выросла полукруглая башня. Донжон нависал прямо над водами Джога, несшего свои воды пятьюстами футами ниже. Сзади неумолимо надвигался огромный слизняк.

Я развернулся, поднимая меч, предпочитая пасть в неравной схватке лицом к врагу. Белый червь на миг приостановился, даже чуть попятился, а затем, рассыпая искры, бросился на меня.

Когда исполинская туша нависла надо мной, я наткнулся взглядом на темное пятно размером с мою голову, располагавшееся в середине просторного брюха. Не знаю, что именно — инстинкт дикаря или образование цивилизованного человека — подсказало мне, что это — единственная уязвимая точка дьявольского создания. Словно сжатая пружина, я распрямился и нырнул прямо ему под брюхо. Сила и глазомер не подвели меня: я по самую рукоятку всадил острый кусок стали в нервный центр этого порождения тьмы. Что было потом — я не знаю. Для меня мир погрузился в море огня и раскаты страшного грома, за которыми последовали темнота и блаженное небытие.

Лишь много позже мне рассказали, что после моего удара и чудовище, и я скрылись в облаке синего пламени. А затем раздался страшный треск, и вместе с разваливающейся в воздухе на куски башней мы обрушились в реку с высоты пятисот футов.

Ни у кого не оставалось ни малейшего сомнения, что я погиб. Лишь никогда не унывающий и ничего не боящийся Таб Быстроног был уверен, что я остался в живых. Несмотря на тяжело раненную ногу, он бросился в воду и, каким-то чудом найдя мое бесчувственное тело, выволок его на берег.

Вы можете мне возразить, что ни одному человеку не удастся уцелеть после падения с такой высоты. Но мне не остается ничего другого, как развести руками и ответить, что я выжил. Хотя, по правде говоря, не думаю, что кто-нибудь из землян смог бы повторить такой полет с таким же результатом. Должно быть, у смерти на меня другие планы.

Но мне дорого обошлось это падение. Не один день я пребывал без памяти и еще дольше и куда мучительнее, в бреду и кошмарах, приходил в себя. Но самым страшным было то, что я длительное время оставался не только парализованным, но и немым, пока мои нервы, мозг и мышцы медленно-медленно возвращались к жизни.

Ясность мышления вернулась ко мне только в Котхе, поэтому я ничего не запомнил о долгой дороге домой, прочь из разрушенной Югги, чьи жестокие хозяева навсегда (по крайней мере, я так тогда надеялся) канули в небытие. Из более чем девяти тысяч воинов Котха и Хорты, отправившихся по велению сердца в страну Яг, вернулось назад лишь чуть более трети. Причем из них не было практически никого, кто был бы не ранен. Но вернулись Победители!

С ними возвратилось более пятнадцати тысяч женщин — освобожденных рабынь всех рас. Тех гура, которые не принадлежали к котхам или хортам, сопроводили до их родных городов. И этот беспрецедентный случай, невиданный за всю историю существования на Альмарике расы гура, положил начало новым отношениям между людьми на этой планете. Кстати, женщинам других племен и тем, что были похищены ягья вовсе из-за Барьера, предоставили возможность свободно выбирать место жительства в любом из городов гура — это было единогласно принято на первом в истории этого мира совете вождей гура.

А что касается городов Котха и Хорты, то наши племена заключили мир и поклялись в кровной дружбе на вечные времена. Теперь оба племени вместо того, чтобы воевать, плечом к плечу сражались против враждебных сил, которых еще немало оставалось на этой суровой планете, и вместе добывали себе пищу на охоте. Я надеюсь, что наш почин со временем подхватят и остальные племена.

Мы с Альтой наконец обрели друг друга. И ее прекрасное лицо, склонившееся надо мной, было первым, что я увидел, когда очнулся по возвращении из страны Яг. Наверное, наша любовь пребудет с нами вовечно — слишком в тяжелых испытаниях и лишениях она была обретена.

И вот мы двое — я, землянин, и Альта, рожденная на Альмарике, но одержимая неутомимой жаждой познания, что свойственна лишь лучшим представительницам женского племени на Земле, теперь живем надеждой передать хоть малую часть культуры моей родной планеты прекрасному, но дикому народу, ставшему теперь и моим.

«УЖАС ИЗ КУРГАНА»

ЖИВУЩИЕ НА ЧЁРНОМ ПОБЕРЕЖЬЕ[77]

Все началось с глупой прогулки… Это вам ничего не напоминает? Уверен, во мне затаился какой-то пуританский атавизм. Впрочем, в прошлом я никогда не уделял много внимания подобным учениям. В любом случае дайте мне нацарапать мою короткую и ужасную историю до того, как вспыхнет рассвет и над берегом разнесутся предсмертные крики.

Сначала нас было двое. Я сам, конечно, и Глория — моя невеста. У Глории был аэроплан, и она любила летать… Вот один из таких полетов и послужил началом всего этого ужаса. В тот день я пытался отговорить ее от полета… Клянусь вам, я пытался!.. Но она настаивала, и мы вылетели из Манилы, взяв курс на. Гуам. Почему? Прихоть безрассудной девушки, которая ничего не боится и всегда сгорает от желания пуститься в какое-нибудь новое приключение… словно приключения — вид спорта.

О том, как мы попали на Черное побережье, нечего рассказывать. Поднялся один из столь редких в этих краях туманов. Мы полетели над ним и потерялись среди густых, больших облаков. Куда нас занесло, одному Богу известно. В конце концов мы упали в море, так как через прореху в полотне тумана увидели какую-то землю.

От тонущего самолета, не получившего ни одной царапины, мы поплыли к земле и, выбравшись на берег, обнаружили, что оказались на странной, неприятной земле. Широкий пляж, на который лениво набегали волны, протянулся до подножия высоких скал. Эти утесы, казалось, были из цельного камня и поднимались… на… сотни футов. Базальт или что-то в этом роде. Когда мы выбирались из упавшего самолета, у меня хватило времени только на то, чтобы мельком взглянуть на берег. Тогда мне показалось, что прибрежные утесы поднимаются уступами, словно ярусы, вздымаясь к небу, стена за стеной. Но конечно, стоя прямо под нижним из этих ярусов, мы ничего не могли сказать об остальных. В обе стороны, насколько нам было видно, протянулась узкая полоска пляжа, над которой возвышались черные утесы. Никакого разнообразия.

— Ну а теперь что мы станем делать? — спросила Глория, видимо, не желая обсуждать катастрофу. — Где мы?

— Нельзя точно сказать, — ответил я. — В Тихом океане полно неисследованных островов. Возможно, мы на одном из них. Я только надеюсь, что у нас нет соседей-каннибалов.

Я тут же пожалел, что упомянул каннибалов, ноГлория вовсе не испугалась… тогда.

— Я не боюсь дикой природы, — заявила она. — Не думаю, что тут кто-нибудь живет.

Про себя я улыбнулся, отметив, как быстро меняется мнение женщины, отражающее ее сиюминутные желания. Но тут причина оказалась намного весомее, как узнал я вскоре самым ужасным образом. Теперь-то я верю в женскую интуицию. Женщины чувствительнее нас… восприимчивее к чужому влиянию. Но у меня нет времени заниматься рассуждениями.

— Давай отправимся вдоль берега и посмотрим, сможем ли мы найти какое-нибудь место, где можно будет вскарабкаться на эти утесы, и посмотрим, что лежит на другой стороне острова.

— Но этот остров — голые скалы, разве не так? — спросила Глория.

Тогда я пристально посмотрел на нее:

— Кто тебе об этом сказал?

— Не знаю, — смущенно ответила она. — Мне показалось, что остров — всего лишь скопление высоких утесов, поднимающихся как ступеньки друг над другом. Тут только отвесные черные скалы.

— В таком случае нам не повезло, потому что мы не сможем прожить, питаясь морскими водорослями и крабами, — заметил я.

— Ох! — неожиданно и громко воскликнула Глория. Я схватил ее довольно грубо, так как испугался за нее.

— Глория! Что с тобой?

— Не знаю. — Она недоверчиво посмотрела на меня, так, словно неожиданно оказалась лицом к лицу с каким-то кошмаром.

— Ты что-то увидела или услышала?

— Нет. — Казалось, она не собиралась покидать убежище моих объятий. — Ты что-то сказал… нет, не это. Я не знаю. У людей бывают видения средь бела дня. Должно быть, это был один из таких кошмаров.

Да поможет мне Бог. Я рассмеялся в мужском самодовольстве и сказал:

— Вы, девушки, бываете очень странными. Пойдем по берегу в ту сторону и…

— Нет! — упрямо воскликнула она.

— Тогда пойдем туда…

— Нет, нет!

Я потерял терпение:

— Глория, что с тобой происходит? Не можем же мы стоять здесь весь день. Мы должны найти тропинку, ведущую на утесы, и побывать на противоположной стороне острова. Не глупи, это же на тебя не похоже.

— Не ругайся. — Странное спокойствие вернулось к ней. — Мне показалось, что кто-то пробирается мне в голову, нашептывает то, что я не смогла бы рассказать даже тебе… ты веришь в передачу мыслей на расстояние?

Я внимательно посмотрел на Глорию. Никогда я раньше не слышал, чтобы она так разговаривала.

— Ты думаешь, что кто-то пытается передать тебе какую-то мысль?

— Нет, это не мысль, — отсутствующим голосом пробормотала она. — По меньшей мере, совсем не похожая на мои мысли. — Потом, словно человек, неожиданно вышедший из транса, она добавила: — Ты иди. Посмотри, где тут можно взобраться на утесы, а я пока подожду здесь.

— Глория, мне это не нравится. Ты останешься одна… Я подожду, пока ты не сможешь пойти вместе со мной.

— Я не думаю, что смогу куда-то пойти в ближайшее время, — в отчаянии ответила она мне. — Да и тебе далеко уходить не нужно. Разве ты не видишь эти черные утесы, это черное побережье? Ты ведь читал стихотворение Тевиса Клайда Смита «Черное побережье смерти»? Не могу вспомнить точно.

Я почувствовал смутное беспокойство, когда она заговорила таким манером, но попытался отогнать неприятное чувство, поведя плечами.

— Я найду тропинку наверх и что-нибудь поесть, — пообещал я. — Моллюсков или крабов…

Глория неожиданно вздрогнула:

— Не вспоминай крабов. Я ненавидела их всю жизнь, но не понимала, насколько сильно, пока ты о них не заговорил. Они едят мертвечину, ведь так?.. Я знаю, дьявол похож на гигантского краба.

— Да ладно, — сказал я, потворствуя ей. — Оставайся здесь. Я недолго.

— Поцелуй меня на прощание, — сказала она с грустью, от которой сжалось мое сердце. Тогда я не знал почему. Я нежно подтянул ее к себе, наслаждаясь ощущением ее стройного тела, трепещущего от жизни и любви. Она прикрыла глаза, когда я поцеловал ее, и я заметил, что она какая-то странная…

— Не уходи далеко. Я хочу все время видеть тебя, — попросила Глория, когда я ее отпустил.

Весь берег был усеян грубыми валунами, без сомнения упавшими со скал. Глория присела на один из них.

С неким дурным предчувствием я отвернулся и пошел по берегу вдоль огромной черной стены, которая поднималась, надо мной, исчезая в синем небе, словно какое-то чудовище. Наконец я подошел к большим камням. Перед тем, как пройти между ними, я оглянулся и увидел, что Глория сидит там же, где я ее оставил. На душе у меня потеплело, когда я посмотрел на эту тонкую, отважную маленькую фигурку… Тогда я видел ее в последний раз.

Я зашел за камни и потерял Глорию из виду. Мысли мои блуждали, поэтому я игнорировал последнюю просьбу Глории. Разум мужчины грубее, чем женский, не такой восприимчивый к внешним воздействиям. Однако уже тогда я ощущал в воздухе определенную напряженность…

В любом случае я побродил в одиночестве, вглядываясь в возвышающиеся надо мной черные стены, пока их вид не начал оказывать на меня некий гипнотический эффект. Тому, кто никогда не видел эти утесы, невозможно представить, как они выглядят, а я не смогу описать ту ауру враждебности, которая окружала их. Скажу, что они поднимались так высоко надо мной, что казалось, их вершины впиваются в небо… Я чувствовал себя как муравей, ползающий у подножия Вавилонской башни… Их чудовищные зазубренные лица взирали на пыльных богов невообразимой древности… Вот и все, что я могу вам сказать. Но пусть тот, кто читает эти заметки, не думает, что я нарисовал истинный портрет Черного побережья. На самом деле внешний вид тут ни при чем. Эти ощущения возникали где-то на грани неосознанного…

Но все это я осознал позже. В тот момент я расхаживал по острову; ошеломленный, словно загипнотизированный совершенным однообразием нависших надо мной скал. Временами меня передергивало, я моргал и, поворачиваясь, смотрел на море, чтобы избавиться от странного чувства, но даже море казалось затянутым тенями этих огромных стен. Чем дальше я шел, тем более угрожающим чудился мне окружающий пейзаж. Разум говорил мне, что эти каменные стены не могут рухнуть, но инстинкт нашептывал, что они вот-вот обрушатся и похоронят меня.

Неожиданно я наткнулся на кусок плавуна, выброшенного на берег. Я закричал от радости. Вид плавуна доказывал, что человечество существует и где-то там далеко есть мир, отличающийся от этих темных и печальных утесов, которые сейчас заполнили собой всю вселенную. Я нашел длинный кусок железа, прикрепленный к куску дерева, и подобрал его. Если возникнет необходимость, этот обломок мог бы послужить очень удобной железной дубинкой. Правда, она казалась немного тяжеловатой для обычного человека, но по росту и по весу обычным человеком меня назвать было нельзя.

И вот я решил, что отошел уже достаточно далеко. Глория давно исчезла из виду. Я повернулся и торопливо пошел назад. Возвращаясь, я обнаружил на песке новые следы и с удивлением подумал, что если бы крабо-паук размером с лошадь решил бы прогуляться по пляжу, он непременно оставил бы именно такие следы. Потом я увидел то самое место, где оставил Глорию. Там было пусто. Тишина царила над пляжем.

Я не слышал ни крика, ни плача. Полное безмолвие стояло в царстве черных скал. Я остановился возле камня, на котором оставил Глорию, и стал осматривать песок. Неподалеку лежало что-то маленькое, тонкое и белое. Я упал на колени рядом с этой находкой. Это была женская рука, оторванная у запястья. На безымянном пальце я увидел кольцо, которое сам надел на эту руку. Мое сердце остановилось, небо почернело у меня над головой.

Не знаю, сколько простоял я на коленях над этими жалкими останками. Время для меня остановилось. Минуты превратились в Вечность. Что значат дни, часы, годы для разбитого сердца, для которого каждое мгновение боли длится Бесконечность? Но когда я поднялся и повернулся к прибою, прижимая эту маленькую руку к груди, солнце уже село, впрочем, как и луна. Лишь холодные белые звезды насмешливо свысока взирали на меня.

Снова и снова я припадал губами к этому жалкому кусочку холодной плоти. Потом я положил тонкую, маленькую руку в набегающие волны прибоя, и они унесли руку Глории в чистый, глубокий океан, и где, я полагаю, с Божьего благословения упокоилось ее беспокойное тело. Печальные древние волны, которые знают все горести людей, плакали, а я не мог плакать. Но с того времени было пролито много слез, и слезы эти были кровавыми!

Пошатываясь, побрел я по дразняще белоснежному берегу, словно пьяный или безумный. Отойдя от вздыхающего прибоя, я и вовсе спятил. Целые столетия я что-то бессвязно бормотал, кричал и бродил, шатаясь, вдоль огромных черных утесов, которые, нахмурившись, с холодным, нечеловеческим пренебрежением взирали на мельтешащего у их ног муравья.

Когда я проснулся, уже встало солнце. Я почувствовал, что нахожусь на берегу не один. По обе стороны от меня столпились ужасные создания. Если вы можете вообразить себе крабо-паука по размеру больше лошади… Однако это были не настоящие крабо-пауки, даже если не принимать во внимание размеры. Оставив это различие, я могу сказать, что чудовища сильно отличались от крабо-пауков — точно так, как высокоразвитый европеец отличается от африканского бушмена. Эти чудовища были разумными.

Они сидели и наблюдали за мной. Я не двигался, непонятно чего ожидая. Холодный страх начал подкрадываться ко мне. Я не особенно боялся, что твари убьют меня, потому что каким-то образом чувствовал: так или иначе они меня все равно убьют. Но их глаза, уставившиеся на меня, заставили обратиться кровь в моих жилах в лед. Глаза этих чудовищ были глазами разумных существ, чей разум во много раз превышал мой и был совершенно иным. Это трудно представить себе, трудно описать. Но, вглядываясь в их ужасные глаза, я понял, какой могущественный разум скрывается за ними, разум, поднявшийся в высшие сферы, в иное измерение.

Во взглядах чудовищ не было ничего дружелюбного, ничего покровительственного, никакой симпатии или понимания… даже страха и ненависти в них не было. Ужасные существа! Ни один человек не мог бы так смотреть. Даже во взгляде врага, собирающегося убить вас, можно прочесть понимание. Но эти дьяволы смотрели на меня так, как черствые ученые взирают на червя, приколотого к подушечке для образцов. Они… они не могли… понять меня. Им никогда не измерить мои мысли, печали, радости, амбиции, также как я не мог вникнуть в их чувства. Мы были различными биологическими видами! И не было войн среди людей, которые смогли бы сравниться по жестокости с непрекращающейся войной между живыми существами различных видов. Разве можно поверить, что вся жизнь развивалась из одного животного вида? Я в это не верю.

Разум и сила читались в холодных глазах чудовищ, уставившихся на меня, но это был не тот разум, который я знал. Они прошли по пути развития дальше рода человеческого, но двигались по другому руслу. Насколько они развиты, не могу сказать. Их разум и способности оказались для меня за закрытыми дверьми, и большая часть их действий выглядел совершенно бессмысленными.

Но пока я сидел там, и мысли эти рождались у меня в голове… я почувствовал, как нечеловеческий разум ужасной силы пытается пролезть в мой мозг, подчинить себе мое тело. Я вскочил, словно меня окатили холодной водой. Я испугался. Такой дикий, беспричинный страх, должно быть, ощущает дикий зверь, когда впервые сталкивается с человеком. Я знал, что эти твари более высоко развиты, чем я, и боялся даже сделать угрожающий жест в их сторону, хотя всей своей душой их ненавидел.

Обычный человек не чувствует угрызений совести, когда давит насекомых. Совесть не мучит его потому, что в повседневной жизни он имеет дело лишь со своими братьями-людьми, а не с червями, на которых наступает, не с птицами, которых ест. Лев не пожирает льва, однако с удовольствием съест быка или человека. Скажу вам, Природа очень жестока, когда стравливает один биологический вид с другим.

Эти разумные крабы взирали на меня подобно тому, как Бог взирает на какого-нибудь хищника или образчик некоего зла. Но я разрушил сдерживавшие меня оковы страха. Самый большой из крабов, к которому я стоял лицом, смотрел на меня с угрюмым неодобрением, словно надменно негодуя в ответ на мои угрожающие жесты. Так ученый мог смотреть на червя, извивающегося под ножом для препарирования. Наконец ярость вскипела во мне, и языки ее огня спалили мой страх, Одним прыжком я очутился возле самого большого краба и одним ударом убил его. Потом, отскочив от его корчащегося на песке тела, я убежал.

Но убежал я недалеко. На бегу я решил, что должен отомстить за Глорию. Неудивительно, что она вздрогнула, стоило мне только произнести «краб», и подумала о том, что дьявол, наверное, внешне напоминает краба. А тем временем эти твари подкрадывались к нам, посылая нам мысли, порожденные юс ужасным разумом.

Остановившись, я вернулся, подобрал найденную мной накануне дубинку. Но твари держались вместе, точно как быки и коровы при приближении льва. Их клешни угрожающе поднимались, и посланные ими злые мысли били меня с почти физической силой. Я качнулся, не в силах бороться с мысленной атакой чудовищ. Я знал, что таким образом они хотят испугать меня. А сами они медленно попятились к утесам.

Моя история длинная, но я постараюсь быть кратким. Теперь я веду яростную и беспощадную войну против расы, которая, как я знаю, по разуму и культуре выше меня. Были ли они учеными, и погибла ли Глория в каком-то их ужасном эксперименте, не знаю.

Но узнаю. Их город расположен высоко на утесах, хоть мне его не разглядеть из-за отвесных скал. Я уверен, весь остров похож на этот берег — базальтовые скалы, вздымающиеся к небесам, поднимающиеся ярусами каменные стены. Чудовища спускаются на пляж тайным путем, который я только что открыл. Они охотятся на меня, а я охочусь на них.

Также я обнаружил, что есть одна вещь, общая между этими тварями и человеком: существа, достигшие высокого интеллектуального уровня, отстают в физическом развитии. Я, который много ниже их по развитию, как горилла ниже профессора человека, столь же смертоносен в битве с ними, как смертоносна горилла, сражающаяся с невооруженным профессором. Я быстрее, сильнее, и у меня лучше развиты слух и обоняние. Координация движений у меня много лучше, чем у них. Словом, сложилась странная ситуация, в которой я играю роль дикого зверя, они — цивилизованных существ. Я не прошу пощады и никого из них не желаю прощать. Что им мои желания и просьбы? Все равно я никогда не побеспокоил бы их — больше, чем орел беспокоит людей, — если бы они не убили мою женщину. То ли чтобы насытиться, то ли ставя какой-то бесполезный научный эксперимент, они забрали ее жизнь и разрушили мою.

Но теперь я — мстительный дикий зверь. Так будет и дальше. Волк может вырезать стадо, лев-людоед — уничтожить целую деревню людей. Вот я и есть такой волк или лев (можно сказать и так) для живущих на Черном побережье. Правда, питаюсь я моллюсками и ни разу не смог заставить себя попробовать плоти краба. Я охочусь на своих врагов по всему берегу среди валунов, днем и ночью. Это нелегко, и долго я так не протяну. Они сражаются со мной иным оружием, против которого у меня нет защиты, и после их психического удара на меня нападает страшная слабость — как физическая, так и душевная. Я лежа высматривал врагов, гуляющих по пляжу в одиночестве, потом нападал и убивал их, но сил на это требовалось очень много.

Сила моих врагов в основном психическая и во много-много раз превышала силы гипноза. Вначале мне было легко прорваться через защитную оболочку мыслей-волн одинокого краба и убить его, но твари быстро обнаружили мое слабое место.

Этого я не понимаю, но теперь во время каждого поединка я вынужден проходить сквозь настоящий ад. Их мысли врываются в мой разум волнами раскаленного металла, замораживающими, обжигающими мой разум и мою душу.

Сначала я долго лежу, спрятавшись в засаде. Потом появляется одинокий краб, я вскакиваю и быстро убиваю его, как лев убивает человека с ружьем, прежде чем жертва сможет прицелиться и выстрелить.

Но не всегда мне удается проделать все так гладко. Только вчера отчаянный удар умирающего краба оторвал мне кисть руки. Когда-нибудь одна из тварей убьет меня, но я собираюсь прожить достаточно долго, чтобы отомстить. Там, наверху, на скалистых террасах среди облаков, — город крабов. И я должен уничтожить его. Я — умирающий человек, израненный странным оружием моих врагов. На изуродованную левую руку я наложил жгут, так что от потери крови не умру. Я еще в своем уме, и моя правая рука сжимает железную дубинку. Я пишу все это на заре, пока крабы прячутся на высоких утесах. На мой взгляд, в этот раз их легко будет перебить.

Я пишу эти строки в свете низко висящей луны. Вскоре рассветет, и в предрассветной тьме я отправлюсь по тайному ходу, который недавно обнаружил. Он ведет под облака… Теперь я найду дьявольский город, и, когда на востоке небо покраснеет, я начну убивать. Это будет великая битва! Я стану убивать, убивать и убивать, а мои враги будут лежать бесформенными грудами. А потом я тоже умру. Достаточно. Мне пора. Я стану сеять смерть, словно лев. Я застелю побережье их трупами. Прежде чем умереть, я убью многих.

Глория, луна все ниже над горизонтом. Скоро заря. Я не знаю, наблюдаешь ли ты за мной из страны теней, за моей кровавой местью, но если так, то пусть мысль об этом немного согреет мою замороженную душу. Кроме того, эти существа и я принадлежим к различным биологическим видам, и в том, что мы никогда не сможем жить в мире друг с другом, виновата жестокая Природа.

Они забрали мою женщину. Я заберу их жизни.

ИЗ ГЛУБИНЫ[78]

Эдам Фолкон отплывал на рассвете, и Маргарет Деверол, девушка, которая должна была выйти за него замуж, стояла на причале в холодном тумане и махала ему рукой на прощание.

А вечером, когда сгустились сумерки, окаменевшая, неподвижно уставившаяся в пустоту, Маргарет замерла на коленях над неподвижным белым телом, оставленным на берегу уползающим приливом.

Собравшиеся вокруг жители городка Фаринг шептались между собой:

— Туман-то густой.

— Может, лодка причалила у Рифа Призраков.

— Странно, что в порт Фаринга принесло только его труп — и так быстро…

А понизив голос, они говорили:

— Живой или мертвый, но он к ней вернулся!

Выше линии прилива, выброшенное волнами, лежало тело Эдама Фолкона. Стройный, но сильный и мужественный человек при жизни, в смерти он стал мрачно-красивым. Глаза его были закрыты. Выглядел он уснувшим. К его одежде прилипли обрывки водорослей.

— Странно, — пробормотал старый Джон Хапер, хозяин кабака «Морской Лев» и самый старый моряк в Фаринге. — Эдам утонул там, где глубоко. Да и водоросли эти растут лишь на дне океана и в заросших кораллами подводных гротах. Как же он оказался на берегу?

Маргарет не сказала ни слова. Она стояла на коленях, прижав ладони к щекам, неподвижно глядя перед собой.

— Обними его, девушка, и поцелуй, — мягко подбивали ее жители Фаринга. — Эдам пожелал бы именно этого, будь он жив.

Девушка автоматически подчинилась, содрогаясь от прикосновения к холодному телу. Затем, когда ее губы коснулись уст Фолкона, она вскрикнула и отшатнулась.

— Это не Эдам! — пронзительно закричала она, дико озираясь.

Жители Фаринга обменялись печальными кивками.

— Чокнулась, — пошептали они, а затем подняли труп и отнесли его в дом, где жил Эдам Фолкон.

В этот дом он надеялся привести молодую жену, когда вернется из плавания.

Жители Фаринга привели, собой и Маргарет, ласково поглаживая ее и утешая мягкими словами. Но девушка шла, словно в трансе, по-прежнему глядя перед собой странным, неподвижным взглядом.

Жители Фаринга уложили тело Эдама Фолкона на постель, зажгли в голове и в ногах его поминальные свечи, и соленая вода потихоньку стала стекать с одежды мертвеца и капать на пол. В Фаринге, как и во многих других городках на отдаленных побережьях, существовало поверье, что если с утонувшего снять одежду, то быть большой беде.

Маргарет сидела в обители смерти, ни с кем не разговаривала, отрешенно глядя на спокойное, темное лицо Эдама. К ней подошел Джон Гауэр, отвергнутый ею ухажер, угрюмый и опасный малый, и, глядя ей через плечо, сказал:

— Любопытную перемену вызывает смерть в море, если это тот Эдам Фолкон, которого я знал.

На него со всех сторон направили мрачные взгляды, чему, казалось, он удивился. Несколько человек встало и тихонько выпроводило его за двери.

— Ты ненавидел Эдама Фолкона, Джон Гауэр, и ненавидишь Маргарет, потому что девочка выбрала человека получше, чем ты, — сказал Том Лири. — Так вот, дьявол побери, не вздумай мучить девушку своими бессердечными речами. Убирайся и не показывайся тут!

При этих словах Гауэр мрачно нахмурился, но Том Лири смело заступил ему дорогу, и другие жители Фаринга поддержали его, потому Джон демонстративно повернулся к ним спиной и зашагал прочь. И все же мне показалось, что сказанное им было не насмешкой и не оскорблением, а просто неожиданно пришедшей в голову мыслью.

Когда Гауэр уходил, я услышал, как он бормочет себе под нос:

— …Похож, и все ж странно непохож на него…

На Фаринг опустилась ночь, и в темноте замигали окна домов; окна же дома Эдама Фолкона мерцали светом поминальных свечей. Там Маргарет и другие горожане до рассвета несли бессонную вахту. А вдали от дружелюбного тепла городских огней угрюмо застыл темно-зеленый титан — океан, ныне безмолвствующий и словно окаменевший, но всегда готовый жадно вцепиться в тебя мягкими когтями волн. Я побродил вдоль берега и, присев на белый песок, поглядел на спокойные морские просторы — равнину, вздымающуюся и опадавшую сонным волнообразным движением спящего змея.

Море — громадная седая старуха с холодными глазами. Его приливы говорили со мной точно так же, как всегда, с самого моего рождения, шорохом волн о песок, криками морских птиц, своим пульсирующим безмолвием.

«Я очень стара и мудра, — рассуждало море-старуха. — К людям я не имею никакого отношения. Я убиваю людей и выбрасываю их тела обратно, на дрожащую от страха сушу. В моем лоне есть жизнь, — шептало море. — Мои дети ненавидят сынов человеческих».

Тишину разорвал пронзительный крик. Я вскочил на ноги, дико озираясь. Надо мной равнодушно мерцали звезды, а на холодной поверхности океана искрились их переливающиеся призраки. Город лежал темный и неподвижный, за исключением поминальных огней в доме Эдама Фолкона… И в воздухе все еще пульсировало эхо крика.

Я был среди первых прибежавших к двери обители смерти. И там я остановился в ужасе, вместе с остальными. На полу лежала мертвая Маргарет Деверол. Ее стройное тело выглядело разбитым, словно крепкий корабль на рифах, а над ней согнулся, укачивая ее в своих объятиях, Джон Гауэр, выпученные глаза которого безумно сверкали. Поминальные свечи все еще мерцали, но на постели Эдама Фолкона не было никакого трупа.

— Боже милостивый! — ахнул Том Лири. — Джон Гауэр, чертов сын, что это за дьявольщина?

Гауэр посмотрел на него.

— Я же говорил вам!.. — завопил он. — Она знала… И я знал… Это был не Эдам Фолкон. Холодное чудовище выбралось из волн! Какой-то демон вселился в труп Эдама! Послушайте… Я отправился спать и попытался уснуть, но каждый раз мысли мои возвращались к этой нежной девушке, сидящей рядом с холодной, нечеловеческой тварью, которую вы сочли ее возлюбленным. Наконец я встал и подошел к окну. Маргарет сидела, задремав, а остальные, дурни этакие, спали в укромных уголках по всему дому. И пока я смотрел, прямо у меня на глазах…

Он затрясся всем телом.

— Я видел, как Эдам открыл глаза, как труп быстро и бесшумно встал с постели. Я стоял у окна, у себя дома, замерев, беспомощный, а эта отвратительная тварь подкралась к ничего не подозревающей девушке. Глаза чудовища горели адским огнем. Оно вытянуло руки. Тут Маргарет проснулась и закричала, и тогда… О Матерь Божья!.. Мертвец сгреб ее в свои ужасные объятия, и она умерла.

Голос Гауэра стих, перейдя в невнятное бормотание; он нежно укачивал мертвую девушку, словно мать дитя.

Том Лири тряхнул его за плечо:

— Где труп?

— Убежал, — спокойно ответил Джон Гауэр.

Ошеломленные жители Фаринга переглянулись.

— Врет, — глухо пробормотали они себе в бороды. — Он сам убил Маргарет и где-то спрятал труп, для того чтобы мы поверили в эту ужасную сказку.

По толпе прокатилось угрюмое рычание. Все, как один, повернулись и посмотрели туда, где на выходящем на залив Холме Палача мерцала на фоне звезд виселица Кануля Лживой Губы.

Жители Фаринга высвободили мертвую девушку из объятий Гауэра, хоть тот цеплялся за нее, и осторожно уложили ее на постель меж свечей, предназначавшихся Эдаму Фолкону. Она лежала там, неподвижная и белая. Мужчины и женщины шептались, что она выглядела скорее утонувшей, чем удавленной.

Мы повели Джона Гауэра по улицам деревни; он не сопротивлялся, шел как во сне, бормоча про себя. Но на площади Том Лири остановился.

— Странную повесть рассказал нам Гауэр, хоть и несомненно лживую, заметил он. — Однако я не такой человек, чтобы кого-то вешать, когда не уверен в его вине. А потому давайте запрем его на всякий случай на складе и поищем труп Эдама. Повесить Гауэра мы и после успеем.

Так мы и сделали. Когда мы собирались уйти, я оглянулся на Джона Гауэра. Он сидел, уронив голову на грудь, словно человек, до смерти уставший.

Потом мы искали труп Эдама Фолкона на темных пустырях, на чердаках домов и среди выброшенных на берег сгнивших остовов лодок. Наши поиски увели нас до самых холмов за городом. Там мы разойдись на группы и пары и рассыпались по бесплодным возвышенностям.

Мне достался в товарищи Майкл Хансен, но мы настолько отдалились друг от друга, что темнота скрыла его от меня. Вдруг он закричал. Я бросился к нему, и тут крик его перешел в вопль и замер. Наступила жуткая тишина. Майкл Хансен лежал на земле мертвый. Во мраке мне едва удалось разглядеть ужасную фигуру. Я замер. Все мое тело покрылось мурашками.

Подбежали Том Лири и остальные. Они сгрудились вокруг, клянясь, что и это дело рук Джона Гауэра.

— Он сбежал со склада, — сказали они.

И тогда мы со всех ног помчались в деревню.

Да. Оказалось, Джон Гауэр сбежал и от ненависти своих односельчан, и от всех жизненных невзгод. Он сидел там же, где мы его оставили, уронив голову на грудь. Но кто-то приходил к нему. И хоть все кости Гауэра были переломаны, выглядел он как утопленник.

Тогда ужас спустился на Фаринг, словно густой туман. Мы скучились вокруг склада, потеряв дар речи, пока вопли из дома на окраине не сказали нам, что убийца снова нанес удар. Ворвавшись в тот дом, где кричали, мы нашли еще трупы. Обезумевшая женщина, прежде чем умереть, со стонами рассказала нам, что труп Эдама Фолкона вломился в ее дом через окно. Глаза мертвеца ужасно горели. Он набросился на людей, терзая их и убивая. Помещение было заляпано зеленой слизью, а к подоконнику пристали обрывки водорослей.

Тут жителей Фаринга охватил страх, неразумный и постыдный. Они разбежались по домам, заперли на все замки и засовы окна и двери, спрятались за ними, сжимая в дрожащих руках оружие. Черный ужас сжал их души. Каким же оружием можно было убить мертвеца?

Всю эту ночь — ночь смерти — ужас гулял по Фарингу и охотился на сынов человеческих. Люди дрожали и не смели даже высунуться, когда треск ломающейся двери или окна сообщал о том, что тварь проникла в чей-то дом, а вопли и невнятные крики — о жутких деяниях чудовища.

И все же нашелся один человек, который не спрятался за дверьми, чтобы быть убитым, словно баран на бойне… Я никогда не был храбрецом, да и не смелость подтолкнула меня выйти на улицу в эту жуткую ночь. Нет, меня гнала одна мысль… мысль, родившаяся у меня, когда я смотрел на мертвое лицо Майкла Хансена. Тварь была таинственной и иллюзорной, призрачной и почти нереальной, но не совсем. Одна мысль засела у меня в голове, и я не мог успокоиться, пока не доказал бы или не опроверг того, чего не мог даже сформулировать в виде конкретной теории.

В лихорадочном возбуждении пробирался я по деревне, прячась в тени и двигаясь предельно осторожно. Может, это море, странное и переменчивое даже в отношении к своим избранным, шепнуло что-то моему внутреннему слуху, предав своего сына. Не знаю.

Но всю ночь рыскал я вдоль берега, и, когда в первых серых лучах зари на берег вышла дьявольская фигура, я поджидал ее.

По всем внешним признакам в сером мраке предо мной стоял оживший труп Эдама Фолкона. Глаза мертвеца были открыты и блестели холодным светом, словно глубины морского ада. Но я знал: предо мной не Эдам Фолкон.

— Морской дьявол, — сказал я нетвердым голосом. — Не знаю, как ты приобрел внешность Эдама Фолкона. Не знаю, напоролась ли его лодка на скалы, или он упал за борт, или ты вылез на борт и уволок его с палубы. Не знаю я, какой мерзкой океанской магией ты исказил свои дьявольские черты, чтобы стать похожим на него… Но твердо знаю только одно: Эдам Фолкон мирно спит под синими водами. Ты не он. Я подозревал это… а теперь точно знаю. Такие, как ты, явились на Землю давным-давно… так давно, что все люди позабыли рассказы об этом. Все, кроме таких, как я, которых соседи называют дурачками. Я знаю, кто ты, не боюсь тебя. Я убью тебя на этом берегу. Хоть ты и не человек, который не боится… даже если это всего лишь юнец, считающийся странным и глупым. Ты оставил на суше свой дьявольский след. Одному Богу известно, сколько душ ты загубил. Древние говорят, что такие, как ты, могут причинить вред, только приняв вид человека и только на суше. Да, ты обманул сынов человеческих. Они принесли тебя в свой мир… Люди не знали, что ты — чудовище из бездны. Теперь ты совершил, что желал. Скоро взойдет солнце. И задолго до этого ты должен скрыться глубоко под зелеными водами, нежась в тех проклятых гротах, которых никогда не видели глаза человеческие. Может, только после смерти… Там для тебя безопасная обитель. Но я встану у тебя на дороге.

Чудовище шагнуло ко мне, словно вздымающаяся волна. Его руки змеями обвили меня. Я знал, что они пытаются меня раздавить. У меня возникло ощущение, словно я тону. Только тогда я понял, что беспокоило меня все это время, — Майк Хансен выглядел как утопленник.

Теперь же я смотрел в нечеловеческие глаза твари, и мне казалось, словно я смотрю в бездонные океанские глубины — глубины, куда меня скоро утянет. Я почувствовал чешую…

Чудовище схватило меня за горло, потом за плечо и за руку, выгибая мне спину назад, чтобы сломать позвоночник. И тогда я вонзил в его тело нож… А потом вонзил снова… Снова и снова. Он зарычал. Это был единственный звук, который вырвался из его горла, и походил он на рев волн на рифах. Тело и руки мне сжало так, словно я находился на глубине в сто фатомов, а потом, когда я опять ударил чудовище, оно поддалось и рухнуло на песок.

Оно лежало, извиваясь, а затем перестало двигаться и начало меняться. Ундинами называли древние таких созданий, зная, что эти обитатели океанов наделены странными способностями, одна из которых — принимать облик человека, если руки людей вытащат их из океана. Я нагнулся и сорвал с твари человеческую одежду. Первые лучи солнца упали на слизистую, разлагающуюся массу водорослей, из которых уставились на меня два страшных, мертвых глаза. Бесформенный остов остался лежать у воды, и первая же большая волна унесет его туда, откуда он явился, — в холодный нефрит океанских глубин.

ПРОКЛЯТИЕ ОКЕАНА[79]

Весь Фаринг знал Джона Калрека и его дружка Кануля Лживую Губу как хвастунов и выпивох, краснобаев и задир. И сколько раз я, мальчишка, к чьим жестким, как репей, волосам ни разу не прикасалась расческа, замирая от страха и восхищения, подкрадывался к дверям таверны, чтобы слушать их ругань, богохульные споры и разгульные матросские песни. Да и все здешние глазели на них со страхом и восхищением, ибо они не походили на остальных мужчин в Фэйринге — уж они-то не согласились бы тянуть лямку в прибрежных водах среди острых, как акульи зубы, утесов. Ялики да баркасы были не для них! Они ходили в дальние страны на настоящих больших парусниках, уносились на спине прилива, чтобы вступить в спор с океаном, бросали якорь у неведомых берегов.

Мне кажется, само время бежало быстрее, когда Джон Калрек возвращался домой. Рядом с ним лениво и самодовольно выступал Кануль Лживая Губа в измаранной дегтем матросской робе, со всегда готовым к бою кинжалом на узком кожаном поясе. Снисходительно здороваясь с близкими приятелями, целуя на ходу подвернувшуюся девушку, шли они по улице, горланя непристойные куплеты.

И вскоре раболепные и ленивые прихлебатели толпились вокруг двух отчаянных голов, льстя им, весело ухмыляясь и хохоча над каждым похабным жестом, ибо для завсегдатаев таверны, робких и слабых, пусть даже и честных жителей, эти люди с невероятными историями и жестокими делами, рассказами о Семи Морях и дальних странах, эти люди — говорю я — были могучими воинами, смельчаками, мастерами кровавых дел.

Все боялись их; если мужчина оказывался избит, а женщина подвергалась оскорблению, жители перешептывались — и только. И когда племянница Молли Фаррел была обесчещена Джоном Калреком, никто не осмелился заявить о том, что думали все. Молли никогда не была замужем. Она жила с племянницей в маленькой лачуге у берега, и волны приливов разбивались о камни у самых дверей.

В деревне старую Молли считали кем-то вроде ведьмы. Она была мрачной неразговорчивой старухой и поддерживала свой скудный достаток, подбирая всякий хлам, выброшенный морем.

Племянница ничем не походила на тетушку. Тщеславную и сумасбродную девчонку легко было одурачить, иначе она никогда бы не поверила акульей ухмылке Джона Калрека.

Помнится, был холодный зимний день, с востока дул резкий бриз, когда на деревенской улице появилась старая Молли, восклицая, что девушка исчезла. Все, кроме Джона Калрека и его дружков, метавших кости в таверне, бросились на поиски — одни на берег, другие к холмам.

Под похоронный гул никогда не отдыхающего прибоя — голоса вечно бодрствующего серого чудовища моря — в тусклом свете вечерней зари Фаррел вернулась домой.

Прилив мягко принес ее тело через отмель и положил у самой двери лачуги. Мертвенно-белой была она, окоченевшие руки сложены на груди; неподвижно было ее лицо, и серые волны вздыхали, шевеля ее волосы.

Глаза Молли Фаррел, казалось, превратились в камень; она стояла, не говоря ни слова, над мертвой девушкой до тех пор, пока Джон Калрек и его приятели не спустились, покачиваясь, от дверей таверны, с кружками в руках. Джон Калрек был пьян.

Народ расступился, чуя убийство, а он рассмеялся, нагло уставясь на Молли Фаррел, скорбящую у тела племянницы.

— Черт, — выругался он, — девчонка утопла, Губа!

Лживая Губа усмехнулся, кривя тонкие губы. Он ненавидел Молли Фаррел, ибо это она прозвала его Лживой Губой.

Джон Калрек поднял кружку, качаясь на нетвердых ногах.

— Так выпьем за здоровье ее призрака! — проревел он. Все оцепенели от страха.

Тогда заговорила Молли Фаррел, и от слов, которые прорывались у нее сквозь стоны, мурашки бегали по спинам людей.

— Во имя дьявола проклинаю тебя, Джон Калрек! И Божье проклятие да будет на твоей душе навек! Желаю тебе повидать такие страны, которые выжгут тебе глаза и испепелят душу! Сдохнуть тебе лютой смертью и корчиться в аду трижды миллион лет! Морем и сушей, землей и воздухом, демонами топей, духами лесов, троллями холмов проклинаю тебя!

А ты, — ее костлявый палец ткнул в Лживую Губу, который отшатнулся и побледнел, — ты станешь погибелью Джона Калрека, а он твоей! Ты отправишь его к вратам ада, а он тебя — на виселицу!

Печать смерти я вижу на твоем лбу, Джон Калрек, — она говорила с такой настойчивостью, что пьяная насмешливость на лице Джона Калрека сменилась ужасом, — слышишь, то море рычит, чуя жертву, которую оно не станет хоронить. Видишь, снег лежит на холмах, Джон Калрек? Прежде чем он растает, труп твой ляжет к моим ногам. Я наступлю на него, и душа моя обретет покой… На рассвете Калрек и его компания ушли в плавание, и Молли снова день за днем возилась в хижине или собирала хлам.

Она еще сильнее сгорбилась и похудела, глаза горели безумным блеском. Дни проходили прочь, и люди шептались, что ей недолго осталось, выглядела она скорее призраком, чем человеком. Однако она продолжала идти своим путем, отвергая всякую помощь.

Наступило короткое холодное лето, снег на холмах не таял — случай необычный, что вызвало много разговоров среди жителей деревни. На закате и на рассвете Молли ходила на берег, поглядывая на снег, который лежал на холмах, и с яростной настойчивостью всматривалась в море.

Дни снова стали короче, а ночи длиннее и темнее, и холодные серые приливы слизывали все с голых пляжей, а ревущие бризы несли дожди и мокрый снег с востока.

Однажды, холодным днем, в бухте бросил якорь торговый корабль. Все бездельники и гуляки сбежались на пристань, — это был корабль, на котором ходили Джон Калрек и Кануль Лживая Губа. По трапу крадущейся походкой сошел Лживая Губа, но Джона Калрека с ним не было.

В ответ на вопросы и удивленные восклицания Кануль лишь пожал плечами.

— Калрек сбежал с корабля в одном порту на Суматре, — сказал он, — поссорился со шкипером. Предлагал и мне идти с ним, но нет! Я хотел снова увидеть таких парней, как вы.

Лживая Губа чуть ли не умоляюще смотрел на гуляк. Неожиданно он отпрянул, увидев Молли Фаррел, пробившуюся сквозь толпу. Мгновение они разглядывали друг друга. Затем сухие губы Молли растянула улыбка.

— Кровь на твоих руках, Кануль! — выкрикнула она так яростно, что Лживая Губа невольно уставился на свои руки и вытер правую о левый рукав.

— Убирайся, ведьма, — злобно оскалился моряк и бросился сквозь толпу, которая безмолвно расступилась перед ним. Мужчины последовали в таверну, обсуждая случившееся.

Следующий день был еще холоднее. Серый туман плыл с востока, заволакивая бухту. Опасно было выходить в море в такую погоду, и жители сидели по домам или рассказывали друг другу байки в таверне. Поэтому случилось так, что мой друг Джо, паренек моих лет, и я оказались первыми свидетелями удивительного события.

Безрассудные и несмышленые, мы сидели в лодчонке, болтавшейся у конца причала, дрожа от холода и надеясь каждый, что другой предложит вылезти. Не было причины там оставаться — просто в лодке было здорово мечтать.

Внезапно Джо поднял руку.

— Эй, слышишь? — сказал он. — Кто это может быть в бухте в такой денек?

— Никто. Что ты услышал?

— Весла, если я не глухой. Слушай.

В тумане ничего не было видно, и я ничего не слышал. Джо, однако, клялся, что звук был; на его лице появилось странное выражение.

— Кто-то гребет там, я тебе говорю! Весь залив гудит от весел. Дюжина лодок, не меньше! Болван, ты что, правда не слышишь?

Я не слышал. Тогда он наклонился и принялся отвязывать ялик.

— Я плыву смотреть. Можешь говорить, что я врун, если там не полно лодок, целый флот! Ты со мной?

Я поплыл с ним, хотя ничего не слышал. Мы скользнули в серую муть, туман сомкнулся вокруг так, что мы плыли в размытом мире, ничего не видя и не слыша. Мы потеряли ощущение времени, и я проклинал Джо, который вовлек меня в эту нелепую прогулку. Она могла кончиться тем, что мы утонем в море. Я вспомнил девчонку Фаррел и вздрогнул.

Как долго мы плыли, не знаю. Минуты сливались в часы, часы в столетия. Джо клялся, что слышит весла то рядом, то вдалеке, и мы держали курс на этот звук, который то слабел, то усиливался.

Когда руки настолько закоченели, что не могли удерживать весло, дремота холода и изнеможения охватила нас. Ледяные белые звезды проступили сквозь туман. Мы обнаружили, что находимся как раз за выходом из бухты. Вода была гладкой, как зеркало, темно-зеленая, с серебром звезд. Холод стал еще сильнее. Я развернул ялик, чтобы вернуться в бухту, когда Джо вскрикнул, и я впервые услышал стук уключин. Я оглянулся, и кровь моя застыла.

Высокий заостренный нос нависал над нами жуткий, необычный силуэт на фоне звезд, и не успел я вздохнуть, как корабль круто переменил курс и со странным свистом скользнул мимо нас. Мне не приходилось слышать, чтобы другие суда издавали подобные звуки. Джо взвизгнул и изо всех сил навалился на весла.

Лодчонка отпрянула в сторону как раз вовремя, иначе бы мы погибли, раздавленные форштевнем. С обеих сторон корабля пара за парой взмахивали длинные весла, которые гнали его вперед. Хотя мне никогда не приходилось видеть подобного судна, я понял, что это галера. Но что ей нужно у наших берегов?

Те, кто возвращался из дальних стран, рассказывали, что такие корабли до сих пор встречаются в гаванях варваров. Но до тех мест далеко, и даже если галера шла оттуда, она имела мало общего с судами, которые описывали в своих рассказах моряки.

Мы поплыли следом и скоро догнали ее, хотя нос галеры яростно рассекал воду и она, казалось, летела вперед. Подойдя к цепи, свисавшей с кормы, подальше от равномерно взмахивавших весел, мы окликнули тех, кто мог находиться на палубе. Ответа не было.

Победив страх, мы вскарабкались по цепи и оказались на палубе.

— Это не корабль варваров! — испуганно прошептал Джо. — Смотри, какой он старый! Вот-вот развалится. Гляди, все сгнило.

Ни на палубе, ни на мостике никого не было. Мы подкрались и заглянули в люк. На нижней палубе сидели гребцы; они откидывались назад на своих скамьях, опуская в серые воды поскрипывающие весла. Но они были скелетами!

С криком бросились мы к борту, чтобы кинуться в море. По дороге я зацепился за что-то, упал и увидел то, что смогло на мгновение превзойти мой ужас перед кошмаром в трюме. Предмет, о который я споткнулся, был человеческим телом, и в тусклом свете зари, занимавшейся на востоке, я заметил рукоять кинжала, торчавшую у него между лопаток. Джо, держась за леера, звал меня вернуться в лодку. Мы соскользнули по цепи и отцепили ялик.

Затем мы поплыли в бухту. Впереди шла угрюмая галера, а мы медленно двигались за нею. Галера, судя по курсу, направлялась к песчаному пляжу рядом с причалами. Вскоре мы разглядели, что на них полно народа. Без сомнения, люди знали, что мы потерялись, они искали нас и теперь, с первыми лучами солнца, собрались наберегу.

Галера шла вперед, взмахивали ее весла; но прежде чем она достигла мелководья, устрашающий треск сотряс воздух.

На наших глазах корабль развалился и исчез, зеленые волны сомкнулись там, где он только что находился, и ни одной доски не осталось на поверхности, ни одной не осталось на берегу. Кое-что, однако, выбросило на берег.

Мы причалили среди гула разговоров, которые вдруг разом смолкли. Молли Фаррел одиноко стояла перед своей лачугой, и ее тощий силуэт четко выделялся на фоне бледной зари, а иссохшая рука указывала на море. Через отмель что-то плыло, подталкиваемое приливом, и это что-то волны вскорости бросили к ногам Молли Фаррел. Мы столпились вокруг. С неподвижного белого лица на нас смотрели невидящие глаза. Джон Калрек вернулся домой.

Спокойно и сурово лежал он, покачиваемый волнами, и когда его поворачивало набок, все видели рукоять кинжала, торчавшего из спины, — того самого, который мы тысячи раз видели на поясе у Кануля Лживой Губы.

— Да, я убил его! — крикнул Кануль, съежившись и пятясь под нашими глазами.

— Ночью спьяну я заколол его и выбросил за борт! А он из дальних морей явился за мной! — Его голос перешел в безумный шепот. — Из-за… проклятия… море… не хочет… забрать… его тело… И несчастный повалился наземь. Тень виселицы возникла в его глазах.

— Эгей! — Сильным, глубоким, ликующим был голос Молли Фаррел. — Из ада погибших кораблей Сатана послал галеру! Судно, алое от крови, замаранное памятью преступлений! Кто еще взял бы эту гнусную ношу? Море отомстило и вернуло то, что принадлежит мне! Глядите, как я плюю в лицо Джону Калреку, как я попираю его грязные останки!..

Она рассмеялась, бледные губы ее покраснели. А над не знающим покоя морем вставало солнце.

МЁРТВЫЕ ПОМНЯТ[80]

Додж сити, Канзас, 3 ноября 1887 г.

Мистеру Уильяму Л. Гордону

Антиохия, Техас

Дорогой Билл!

Пишу тебе, потому что предчувствую: ненадолго я задержусь на этом свете. Ты, наверное, удивишься, ведь последний раз, когда мы встречались — когда я привел стадо, — ты меня видел в добром здравии. Смею заверить, с того дня я не заболел, но если б ты взглянул на меня сейчас, сам бы сказал: краше в гроб кладут.

Однако прежде, чем я поведаю о своей беде, хочу, чтобы ты узнал, как мы добрались до Додж-Сити. Мы пригнали огромное стадо — три тысячи четыреста голов, и мистер Р. Дж. Блэйн уплатил нашему старшему пастуху Джону Элстону по двадцать долларов за голову. Все бы хорошо, да один из наших, ковбой по имени Джо Ричардс, не дожил до этого дня, его забодал молодой бычок, когда мы пересекали канадскую границу. У него осталась сестра, ее зовут миссис Дик Уэстфолл, она живет возле Сегина, и я бы хотел, чтобы ты съездил к ней и рассказал о брате. Джон Элстон хочет послать ей седло, уздечку, ружье и деньги бедолаги Джо.

А вот теперь, Билл, я попробую объяснить, откуда у меня появилось странное подозрение, что я не жилец на этом свете. Помнишь, вскоре после того, как я отправился со стадом в Канзас, обнаружилось, что старый Джоэл, который когда-то служил у полковника, и его жена погибли. Они жили возле дубовой рощи на берегу бухты Завалло. Женщину звали Изабель, и поговаривали, что она ведьма. Она была квартеронка и намного моложе Джоэла; многие белые ее побаивались, потому что она промышляла колдовством, но тогда я в это не верил.

Ну так вот, гнали мы стадо и оказались возле бухты Завалло как раз перед закатом, и я понял, что мой конь устал, а сам я голоден как волк, да и вообще, не мешало бы передохнуть. Я заглянул к Джоэлу и спросил у его жены, не найдется ли чего-нибудь перекусить. Хижина стояла в дубовой роще, Джоэлу не пришлось далеко ходить за хворостом, и Изабель зажарила мясо на жаровне. Почему-то мне запомнилось, что она была одета в красное с зеленым платье. Странно, но я до сих пор не могу этого забыть.

Они накрыли стол, и я с жадностью набросился на еду, а потом Джоэл принес бутылку текилы, и мы с ним выпили и поболтали о том о сем. Он спросил, не играю ли я в кости. Я ответил, что нет, но он меня уговорил сыграть партию-другую.

Так мы скоротали вечер, а потом я собрался уходить, но тут вдруг Джоэл потребовал деньги за харчи и выпивку. А у меня и было-то пять долларов семьдесят пять центов, и все до последней монетки я ему же и продул в кости. Я разозлился и сказал, что знать его больше не желаю, а нализаться смогу и в другом месте. Тут он хватает бутылку и заявляет, что я один ее вылакал, и глядит на меня так, будто я ему задолжал миллион. Я усмехнулся и велел нести еще текилы, а он заупрямился и ответил, что лавочка закрыта. Это меня еще больше разозлило, я даже кулаком погрозил, потому что был уже изрядно во хмелю. Изабель стала упрашивать, чтобы я уехал, но я ей подмигнул и доходчиво объяснил, что-де я свободный белый человек, и мне уже стукнуло двадцать один, и я не из тех, кто упускает возможность маленько пощекотать хорошенькую молодую смуглянку.

Джоэла это задело за живое. Он шарахнул кулаком по столу и завопил, что текилы у него хоть залейся, но я не получу больше ни капли, даже если буду подыхать от жажды у него на глазах. Тут я взбесился по-настоящему. «Ах ты, — говорю, — копченое свиное рыло! Напоил меня, обжулил в кости, а теперь еще и оскорбляешь! Я видел, как вздергивали черномазых даже не за такие смертные грехи!»

А он и говорит: «Ты жрешь мое мясо и хлещешь мою текилу, да еще называешь меня жуликом! Ни один настоящий белый себе бы такого не позволил. Или думаешь, на слабака напал?»

И тогда я отвечаю: «Ну, ты меня допек! Кажись, кое-кто сейчас получит по наглой черной роже!»

Он крикнул: «Это мы еще посмотрим!», схватил нож, которым только что резал мясо, и бросился на меня. Я выхватил револьвер и всадил две пули ему в грудь. Он повалился на пол, а я встал, подошел и выстрелил еще раз — в голову.

И тут я услышал дикий вопль Изабель, которая целилась в меня из дробовика. Она вся дрожала, когда дергала спусковой крючок. Дробовик дал осечку, и я крикнул, чтобы она убиралась, не то пристрелю! А она кинулась на меня, размахивая ружьем, как дубиной. Я увернулся, но Изабель все-таки задела меня по щеке, и я тогда прицелился ей в грудь и нажал на спуск. Когда раздался выстрел, она сделала несколько шагов назад, а потом схватилась за грудь и рухнула. Сквозь пальцы текла кровь.

Я наклонился над ней, не выпуская револьвера из руки, и вдруг она открывает глаза и говорит: «Ты убил Джоэла и меня убил, но, клянусь Богом, ты это сделал себе на беду. Запомни: большая змея, черное болото и белый петух. Мое проклятие будет тебя преследовать. Мы еще встретимся. Я приду к тебе, когда пробьет час».

Тут из ее рта вялыми толчками потекла кровь, голова откинулась, и я понял, что Изабель умерла. Я кинулся вон из лачуги, вскочил на коня и помчался прочь. Свидетелей не было. На другой день я солгал парням, будто налетел щекой на ветку, когда скакал на коне, и они поверили. Так бы никто и не узнал, что это я застрелил Джоэла и его жену, даже ты. Но что толку скрывать, если я твердо знаю: скоро мне самому конец?

Мы погнали стадо дальше, и всю дорогу мне казалось, будто гора легла на плечи. Мы еще не успели добраться до Ред-Ривер, а однажды утром в мой сапог заползла гремучая змея. После этого я всегда ложился спать не разуваясь. Позже, когда мы пересекали канадскую границу, стадо чего-то испугалось и бросилось бежать. Я погнался за ним, и мой конь провалился в болото. Я бы непременно утонул, не окажись случайно рядом Стива Кирби с лассо. Кое-как выбравшись, я тут же едва не погиб под копытами взбесившихся коров. Одна из этих тварей продырявила мне шляпу, но, слава Богу, голова уцелела. С тех пор ребята стали недобро коситься на меня и поговаривать, что я приношу несчастье.

Но все же канадскую границу мы перешли. Это было ясной тихой ночью. Я надеялся, что все неприятности позади, но тут один ковбой остановил коня и сказал нам, что из ближайшей рощицы доносятся какие-то странные звуки, и будто бы он даже видит в той стороне мерцающий синий свет. Может, ему и почудилось, но внезапно молодых быков охватила ярость, и они едва не подняли меня на рога. Их жуткие морды замелькали со всех сторон, и ничего не оставалось делать, как пришпорить коня и побить все рекорды скорости южного Техаса. Если бы не верный конь, я бы неминуемо пропал.

Мне удалось оторваться от разъяренных быков, и еще долго я кружил вдалеке от них, пока парням не удалось опять сбить их в стадо. Вот тогда-то и погиб Джо Ричардс. Быки снова взбеленились без всякой видимой причины и понеслись прямо на меня. Мой конь дико захрапел и попятился, а затем рухнул на землю вместе со мной. Едва я вскочил на ноги, как перед самым носом увидел огромные рога.

Поблизости не было даже деревьев, за которыми я мог бы спрятаться, и я попытался выхватить из кобуры револьвер и сорвать с пояса топорик. Но пока я возился, Джо Ричардс накинул на быка лассо, и тут под ним тоже упала лошадь. Джо хотел выпрыгнуть из седла, но его нога застряла в стремени, и бык в ту же секунду проткнул его обоими рогами. Это было ужасное зрелище.

Я всадил в подлую скотину несколько пуль, но бедолаге Джо это уже не помогло — он был разорван в клочья. Мы завернули его в пончо и похоронили под деревом, на котором Джон Элстон ножом вырезал его имя и дату смерти.

После этого парни перестали шутить, что я приношу беду. Они вообще перестали разговаривать со мной. Я тоже не пытался ни с кем из них завести беседу, хотя, видит Бог, не чувствовал за собой никакой вины.

И вот наконец мы добрались до Додж-Сити и продали скот. А прошлой ночью мне вдруг приснилась Изабель, да так явственно, будто я увидел ее среди бела дня. Она зловеще улыбнулась и что-то сказала — я ни слова не разобрал, — а потом сделала какой-то жест. И вот теперь я, кажется, догадываюсь, что это был за знак.

Билл, ты больше никогда меня не увидишь. Я покойник. Не знаю, как будет выглядеть моя смерть, но уверен, что следующего восхода уже не встречу. Для того и пишу тебе, чтобы ты знал, что со мной случилось. Самому себе я кажусь слепцом, который всю жизнь брел, не зная пути.

Тем не менее я намерен встретить свою гибель лицом к лицу. Я никогда не сдавался, и пока я жив, этого не случится. Кто бы ни явился за мной, я с ним потягаюсь! Я не застегиваю кобуру, а револьвер чищу и смазываю каждый день. Билл, иногда мне кажется, что я схожу с ума, но это, наверное, оттого, что я все время думаю об Изабель. Я взял твою старую рубашку в черную и белую клетку, помнишь, ты купил ее в Сан-Антонио в прошлое Рождество. Уж не сердись, но я чищу ею револьвер так часто, что клеток уже не разглядишь. Рубашка стала почему-то красно-зеленой, как платье, которое было на Изабель в тот день, когда я ее убил.

Твой брат Джим.

ПОКАЗАНИЯ ДЖОНА ЭЛСТОНА, 4 ноября 1877 года

Меня зовут Джон Элстон. Я старший работник на ранчо мистера Дж. Дж. Конноли в округе Гонзалес, штат Техас. Я был старшим погонщиком при стаде, которое сопровождал Джим Гордон. У нас был с ним на двоих номер в гостинице. Утром 3 ноября Джим был угрюм и неразговорчив, и, вопреки обыкновению, не пошел со мной, сказав, что ему надо написать письмо.

Я не видел его до самого вечера. Когда вошел в номер, он сидел у окна и чистил свой кольт 45-го калибра. Я засмеялся и в шутку спросил, не боится ли он Бэтта Мастерсона, и он ответил: «Джон, тот, кого я боюсь, не человек, но все же попытаюсь его застрелить».

Мне это показалось смешным, и я стал допытываться, кого же он все-таки опасается, и тогда он сказал: «Цветной девушки, которая умерла четыре месяца назад». Я подумал, что он пьян, и ушел. Не знаю, в котором это было часу, но дело шло к ночи. Больше живым я его не видел. Около полуночи я проходил мимо салуна Большого Шефа и услышал выстрел. Кто-то крикнул, что убили человека. Я вбежал в салун и бросился туда же, куда и все остальные, — в игорный зал. Дверь черного хода была распахнута, на пороге, ногами во двор, лежал человек. Он весь был залит кровью, но по телосложению и одежде я узнал Джима Гордона. Он был мертв. Я не видел, кто его убил, и больше ничего не могу добавить к вышеизложенному.

ПОКАЗАНИЯ МАЙКА О'ДОННЕЛЛА

Я, Майк Джозеф О'Доннелл, работаю барменом ночной смены в салуне Большого Шефа. За несколько минут до полуночи я заметил ковбоя, который разговаривал с Сэмом Граймсом у дверей салуна. Похоже было, что они спорили, а через некоторое время ковбой вошел в салун и взял себе в баре виски. Я обратил на него внимание, потому что у него был револьвер, в то время как другие не носили оружия, и еще потому, что у него был дикий, безумный вид. Он выглядел пьяным, но я не думаю, что так было на самом деле. Похоже, парень был просто не в себе.

Больше я не смотрел в его сторону, потому что был занят в баре. Мне показалось, что он прошел в игорный зал, а через несколько минут я услышал выстрел. Затем прибежал Том Аллисон и крикнул, что убили человека. Я помчался туда и увидел, что мертвец лежит в дверях — тело в комнате, а ноги на улице. Я узнал ремень и кобуру и понял, что это тот самый парень, на которого я уже обращал внимание.

Его правая рука была почти оторвана и превратилась в кровавое месиво, а голова разбита, но мне никогда не приходилось видеть, чтобы револьверная пуля наносила такие увечья. Он был мертв, и я думаю, что смерть пришла мгновенно. В тот момент, когда мы его обступили, парень по имени Джон Элстон протиснулся сквозь толпу и воскликнул: «Господи, это же Джим Гордон!»

ПОКАЗАНИЯ ШЕРИФА ГРАЙМСА

Меня зовут Сэм Граймс, я шериф округа Форд, штат Канзас. Я встретился с покойным Джимом Гордоном у входа в салун Большого Шефа 3 ноября, примерно без двадцати двенадцать. Я увидел на нем кобуру с револьвером, поэтому остановил его и спросил, почему он ходит с оружием, ведь это в нашем городе запрещено. Он ответил, что в целях самозащиты. Тогда я сказал, что защищать граждан — обязанность шерифа, отнесите револьвер в гостиницу и храните там до самого отъезда из города. По одежде я в нем узнал ковбоя из Техаса. Он засмеялся и сказал: «Шериф, никто не сможет защитить меня от моей судьбы!» С этими словами он повернулся и вошел в салун.

Я подумал, что он болен и немного не в себе, и решил его не трогать. Пускай выпьет, успокоится, и тогда я уговорю его расстаться с оружием. Я стал наблюдать за ним и обратил внимание, что он ни с кем в салуне не разговаривает и даже как будто никого не замечает. Он молча выпил виски в баре и пошел в игорный зал.

Несколько минут спустя в салун вбежал парень, крича, что кого-то убили. Я пошел прямо к черному ходу и увидел, как Майк О'Доннелл наклонился над человеком, в котором я узнал того самого ковбоя. По-видимому, револьвер взорвался в его руке. Не знаю, в кого он собирался стрелять. Я выглянул на улицу, однако поблизости никого не было, и никто не видел, как все произошло, за исключением Тома Эллисона. Я подобрал то, что осталось от револьвера, и отдал коронеру.

ПОКАЗАНИЯ ТОМА ЭЛЛИСОНА

Я, Томас Эллисон, погонщик, работаю на «МакФарлейна и компанию». Ночью 3 ноября я был в салуне Большого Шефа. Когда туда пришел убитый, я не заметил, в салуне было очень много народу. Я выпил несколько порций виски, но не был пьян. Вскоре я заметил Гэллинса по прозвищу Гризли, охотника из Буффало, который появился на пороге салуна. У меня с ним плохие отношения, я считаю его негодяем. Он был пьян, и я не хотел, чтобы он меня заметил, поэтому я решил выйти из салуна через заднюю дверь.

Я вошел в игорный зал и увидел незнакомого человека, он сидел за столом, положив голову на руки. Я прошел мимо него к двери черного хода, которая была заперта изнутри. Я отодвинул засов, отворил дверь и уже собирался выйти, когда столкнулся с какой-то женщиной. Свет, падавший из комнаты на крыльцо, был тусклым, но я разглядел ее достаточно хорошо, чтобы с уверенностью сказать, что она негритянка, а вот как она была одета, я не заметил. Ее кожа была не совсем черная, скорее светло-коричневая, даже почти желтая. Так мне показалось при тусклом свете. Я немного удивился и остановился на пороге, и тут она произнесла: «Пойди скажи Джиму Гордону, что я пришла за ним».

Я спросил: «Кто ты такая, черт побери, и кто такой Джим Гордон?»

Она ответила: «Это тот человек, который сидит в комнате за столом, скажи ему, что я пришла!»

Не знаю почему, но у меня вдруг мурашки пробежали по спине. Я повернулся к парню, сидевшему за столом, и спросил: «Это ты Джим Гордон?» Он поднял голову, и я увидел, что лицо у него бледное и измученное. Я сказал: «Кое-кто хочет тебя видеть». Он спросил: «И кто же это?» Я ответил: «Цветная женщина, которая стоит за дверью».

Тут он вскочил и отшвырнул стул. Я подумал, а не сумасшедший ли он, и на всякий случай отошел в сторону. Его глаза дико горели, и он со сдавленным воплем рванулся к двери. И тут мне показалось, будто я услышал смех в темноте. Он снова завопил, а потом выхватил револьвер и направил его на кого-то, кого я не видел. И тут вдруг полыхнуло, да так, что я ненадолго ослеп. Потом я увидел, что дверной проем окутан дымом. Когда дым немного рассеялся, парень лежал в дверях, весь залитый кровью. Его голова была пробита так, что вытекал мозг, а правая рука была как будто раздроблена. Я побежал в салун и крикнул бармену, что убили человека. Не знаю, собирался этот парень стрелять в женщину или нет, и стрелял ли кто-нибудь в него, но я слышал только один выстрел — когда взорвался револьвер.

РАПОРТ КОРОНЕРА

Я, коронер, в присутствии своих помощников и понятых произвел опознание останков Джеймса А. Гордона из Антиохии, штат Техас, и пришел к заключению, что смерть наступила в результате несчастного случая. Револьвер, который покойный держал в руке, разорвался из-за того, что Гордон после чистки забыл извлечь ветошь из ствола. В оторванном стволе найдены обгоревшие клочки хлопчатобумажной ткани. С уверенностью можно сказать, что это обрывки красно-зеленого женского платья.

Подписи: Дж. С. Ордли, коронер, Ричард Донован, Эзра Блэйн, Джозеф Т. Деккер, Джек Уилтшоу, Александр В. Вильямс.

КЕЛЛИ-КОЛДУН[81]

В полнолуние рассказывают удивительные истории о колдовских ночах, когда выходят призраки, и среди темных сосен одиноко блуждает Келли-Колдун.

Милях в семидесяти пяти к северо-востоку от широкого зеленого поля, что раскинулось возле арканзасского города Смаковера, лежит страна густых и высоких сосновых лесов и полноводных рек, которая славится своими преданиями и удивительными традициями. Сюда в начале пятидесятых годов минувшего века приехали шотландские и ирландские пионеры, люди крепкие и мужественные, и повели наступление на дикие леса, начали освоение этого первобытного края.

Среди многих колоритных личностей тех романтических времен особенно выделялась одна фигура. Сохранились мрачные легенды и леденящие душу сказания о зловещем Келли — черном колдуне. Сын далекого конголезского племени джу-джу, Келли родился невольником. Свое необычное искусство он постигал в дремучих лесах Уачиты. Никто в точности не знает, откуда он появился. Он приехал в эти края вскоре после Гражданской войны, и покров таинственности окутывал его появление, как, впрочем, и всю его жизнь.

Келли не питал любви к физическому труду, а также не славился гостеприимством. К нему приходили, но сам он никого не навещал. Его хижина стояла на берегу Тюльпановой реки, что петляет в тени высоких сосен, и Келли одиноко жил там в мрачной тишине первобытного леса.

У него была типичная для дикаря внешность: рост футов шесть, могучее телосложение, гибкость огромной черной пантеры. Носил он всегда одну и ту же ярко-красную фланелевую рубаху, а тяжелые золотые кольца в ушах и носу придавали загадочности и без того фантастическому облику. Он почти не общался ни с белыми, ни с черными. Молча, как некоронованный король Африки, бродил по дорогам среди сосен этот угрюмый и непостижимый колдун. Кожа его была чернее тропической ночи, а взгляд глубоких глаз зловещ и проницателен. Казалось, сам дух джунглей витал над ним, и люди побаивались Келли, будто чувствовали исходившую от него магическую силу.

Казалось, он принадлежал другому времени, другой стране, другому миру. По стенам его хижины висели причудливые талисманы и уродливые маски древней Африки.

В округе его звали Келли-Колдун, и время от времени в его одинокой хижине на берегу Тюльпановой реки появлялись таинственные чернокожие гости. Крадучись, скользили они по густому сосновому лесу, но что происходило в стенах загадочной хижины, о том не ведал ни один белый.

Келли знал свое дело. Он умел изгонять духов. Чернокожие, приходившие к нему, верили, что он способен снимать проклятия и порчу. Кроме того, он был еще и целителем, — по крайней мере он брался пользовать негров. В тех местах белые редко заболевали чахоткой, а для негров эта хворь была сущим бичом. Вот их-то и лечил Келли. Он делал на руке больного надрез скальпелем, изготовленным из старой бритвы, и присыпал ранку порошком из костей змеи. Неизвестно, вылечил ли он таким образом хоть одного; скорее всего, результаты этого «лечения» нисколько не совпадали с ожидаемыми.

Возможно, Келли и сам не верил, что его магия способна одолеть туберкулез. Возможно, это был всего лишь ловкий фокус, убеждавший простодушных негров в могуществе Келли. Как бы то ни было, чернокожие его уважали. Многие ритуалы некоторых племен требуют, чтобы заклинания произносились над прядью волос, или над ногтем, или над каплей крови. Известен обряд уничтожения глиняной фигурки, которая отождествляется с намеченной жертвой. В такую фигурку вонзали иглы, не сомневаясь, что человек умрет в мучениях. А если куклу бросали в реку и ее постепенно разрушала вода, колдуны верили, что их жертва обречена на медленную смерть от болезней.

Как бы то ни было, Келли приобрел репутацию могущественного шамана. Вместо того чтобы слепо повторять колдовские ритуалы, он сам придумывал заклинания. Негры стали тяжело болеть, и поползли самые неправдоподобные слухи о том, что происходит в хижине Келли. Никто не мог определенно сказать, чем вызваны болезни, но чернокожие не сомневались, что все дело в магии. Больные уверяли, что в их желудках поселились змеи и что это дело рук могущественного колдуна. Этого колдуна не называли по имени, однако всем было ясно, что речь идет о Келли. Был ли это какой-то гипноз или необъяснимое массовое помешательство? Ни один белый о том не знал.

В каждом городе, где обитают цветные (по крайней мере на Юге), существуют таинственные «подводные течения», о которых белые могут только догадываться. Живущие в душах негров суеверия подобны невидимой реке джунглей. Никто из белых так никогда и не узнал, зачем Келли (если это действительно был Келли) наслал порчу на черных мужчин и женщин. В чем была тайна его злого могущества, его темных устремлений, — этого тоже не узнал никто из белых.

Келли, разумеется, предпочитал держать язык за зубами. Молчаливый и мрачный, он шел своим путем, и только глаза светились дьявольским огнем, когда он смотрел на людей, как на слепых беспомощных кукол, послушных его умелым черным рукам.

В конце семидесятых Келли исчез в буквальном смысле этого слова. Его хижина на берегу Тюльпановой реки опустела, тяжелая дверь осталась отворена, и никто больше не видел, как он блуждает среди сосен подобно темному призраку. Возможно, цветные что-нибудь и знали, но белым не рассказывали. Он появился, окутанный тайной, жил таинственной жизнью и столь же таинственно исчез, и никто не знал, в каком направлении. По крайней мере никто не сказал, что знает. Может быть, темные воды реки о чем-то догадывались. Может быть, жертвы Келли отомстили ему. Может быть, одинокая хижина, стоявшая в тени могучих сосен, оказалась немым свидетелем рокового преступления, а сумрачные глубины Тюльпановой реки приняли искупительную жертву.

А может быть, колдун просто ушел однажды ночью по причине, известной только ему, и теперь ходит по берегу какой-нибудь иной реки. Никто этого не знает. Никому не удалось приподнять завесу тайны его появления и исчезновения.

Но и сегодня его безмолвная тень нет-нет да и мелькнет на диком берегу, а по ночам, когда ветер завывает в кронах деревьев, старые негры говорят, что это дух колдуна перекликается с душами мертвецов, что блуждают по мглистому лесу.

УЖАС ИЗ КУРГАНА[82]

Верите ли вы в привидений, призраков, духов? Вот и Стив Брилл совершенно не верил, хотя Хуан Лопес верил безусловно. Но ни глубокий скептицизм одного, ни наивная вера в сверхъестественное второго не смогли уберечь их от встречи с ужасом, сокрытым до времени в глубине веков. Зловещим ужасом, память о котором теплилась в сознании немногих посвященных почти три столетия.

А пока Стив Брилл посиживал на своем шатком крыльце в закатных лучах и предавался горестным размышлениям, очень далеким от мыслей о неведомом и потустороннем. Он с тоской оглядел свой земельный участок и грубо выругался. Брилл вообще был груб, как сапожная кожа. Длинный и сухопарый, сильный, как олень, — истинный сын непоколебимых пионеров, покоривших дикую природу Западного Техаса. Манера ходить, тощие ноги и высокие сапоги выдавали ковбойские привычки этого парня, и он часто ругал себя за то, что покинул «штормовую палубу» — спину своего горячего скакуна — и ушел в фермеры. Молодой ковбой не раз признавался себе, что земледелец из него — просто никудышный. Впрочем, в постигшей неудаче вряд ли был виноват он один. Казалось, обильные зимние дожди — большая редкость для этих краев — обещали отличный урожай.

Но природа, как обычно в этих местах, сыграла злую шутку: поздние заморозки погубили готовые лопнуть почки на плодовых деревьях, многообещающие и даже успевшие пожелтеть зерновые были буквально вбиты в землю прошедшей жестокой бурей с градом. Продолжительная засуха и пришедший ей на смену очередной дождь с градом окончательно добили кукурузу. Хлопок продержался дольше всех, казалось, невзгоды забыли про небольшое хлопковое поле Брилла. Но не тут-то было — стая налетевшей саранчи за ночь лишила его последних надежд.

Он оглядывал свои опустошенные угодья и с жаром благодарил судьбу, что не купил, а только взял в аренду обильно политую потом, но не отозвавшуюся на уход землю. Слава Богу, на Западе еще достаточно просторных равнин, где молодому крепкому парню, привычному к седлу и лассо, всегда найдется дело и возможность заработать себе на жизнь. Брилл решил не возобновлять аренду и навсегда забросить неблагодарное ремесло земледельца.

От мрачных мыслей его отвлек подходивший старый молчун-мексиканец, ближайший сосед Стива. Он жил в лачуге по ту сторону холма и зарабатывал себе на хлеб раскорчевкой на соседских участках. А, возвращаясь после расчистки земли на близлежащей ферме, привычно срезал угол на пути к своему жилищу, проходя через пастбище Брилла.

Появление старика стало обычным за последний месяц, он ежедневно дважды проходил по протоптанной в невысокой сухой траве дорожке к небольшой рощице мескитовых деревьев. Спозаранку мексиканец начинал вырубку и корчевку их немыслимо длинных корней, а на закате возвращался одной и той же дорогой. Стив Брилл лениво наблюдал за замешкавшимся у проволочной ограды стариком и его дальнейшими передвижениями. Неожиданно его заинтересовало, что Лопес, вместо того чтобы идти напрямик, свернул и старательно обходит стороной низкий круглый холм, как обычно прибавляя при этом шагу.

Брилл вспомнил: старый мексиканец непременно огибает небольшое возвышение на пастбище со значительным запасом и старается миновать это место до наступления сумерек. Хотя мексиканцы на раскорчевке, как правило, работали до последних проблесков света — платили за расчищенные акры, а не повременно, — и они старались использовать солнечный день полностью. А старик оставлял работу значительно раньше. Брилл почувствовал острый укол любопытства.

Неторопливо поднявшись, он начал спускаться по пологому склону с холма, на вершине которого стоял его дом.

— Эй, Лопес, подожди! — окликнул фермер устало бредущего мексиканца.

Старик огляделся по сторонам и, заметив Брилла, остановился, равнодушно следя за приближающимся белым.

— Послушай, Лопес, конечно это не мое дело, — небрежно протянул Стив, — но все же хочется узнать: почему ты всегда стараешься держаться подальше от старого индейского кургана?

— Но сабэ, — буркнул Лопес, отводя взгляд.

— Ну, нет! Не обманешь! — рассмеялся Стив. — Не пытайся сделать вид, что не понимаешь меня. Ты умеешь говорить по-английски не хуже, чем я. Ты, видимо, уверен, что в том кургане поселились духи или его посещают привидения? Или еще что-то в этом роде?

Конечно, Брилл легко мог перейти на испанский. Он не только говорил, но и писал на этом языке. Но, как большинство англосаксов, предпочитал изъясняться на родном языке. Старик в ответ пожал плечами и нехотя проговорил:

— Но буэно, плохое место. Лучше, если оно сохранит свои тайны.

— Никак, старик, ты боишься призраков? — насмешливо сказал Брилл. — Ерунда, хозяева этого индейского кургана померли так давно, что их призракам наверняка надоело посещать столь заброшенное место.

Встречавшиеся довольно часто на юго-западе курганы, веками хранящие в своих недрах останки давно забытых вождей и воинов исчезнувшей расы, вызывали у неграмотных мексиканцев суеверный страх. Брилл знал об этом, но что-то в поведении Лопеса заставляло фермера продолжать расспросы.

— Не стоит тревожить тайны, скрытые под землей. Плохое место, — упрямо повторил старик.

— Глупости, — решительно возразил белый. — В Пало Пинто мы с приятелями вскрыли один из курганов и не нашли ничего особенного. Только заплесневелые кости скелета, бусы, кремниевые наконечники стрел да прочую ерунду. И после этого меня не посещали никакие индейские призраки, хотя я долго хранил у себя зубы покойника, пока они где-то не затерялись.

— Индейцы? — Лопес презрительно хмыкнул. — Разве речь идет об индейцах? Мой дед, сеньор Брилл, жил тут задолго до вашего, и я знаю, что в этой стране жили не только индейцы. Из поколения в поколение моим народом передаются многие легенды. А некоторые из них рассказывают о странных событиях, случившихся здесь в старые времена…

— Ну, разумеется, всем известно, что первыми белыми здесь были твои предки — испанцы, — согласно кивнул Стив. — По слухам, неподалеку отсюда проходил Коронадо, а прямо по этим местам — или чуть в стороне — двигалась знаменитая экспедиция Эрнандо де Эстрадо, правда я не помню, в каком году это было.

— В 1545-м, — тут же ответил Хуан Лопес. — Лагерь де Эстрадо был разбит в том месте, где сейчас стоит ваш корраль.

Брилл ошеломленно оглянулся и новым взглядом посмотрел на свой небольшой корраль, где меланхолично бродили пара рабочих лошадей, верховой жеребец и одинокая тощая корова.

— Откуда у тебя такие сведения о старинном походе? — не скрывая любопытства, спросил Стив.

— С отрядом де Эстрадо двигался один из моих предков — Порфирио Лопес, солдат, — с гордостью сказал мексиканец. — И от отца к сыну в нашей семье передавали рассказы об этой экспедиции. Но мне не с кем поделиться знаниями — у меня нет сына.

— Важная же у тебя была родня. А я и не знал об этом, — задумчиво заметил Брилл. — Но тебе, должно быть, кое-что известно не только об экспедиции, но и о золоте, спрятанном, по слухам, где-то здесь, в окрестностях.

— Никакого золота не было, — буркнул Лопес. — Люди смешивают две старые легенды. Воины де Эстрадо шли с боями по враждебной стране и при себе имели лишь свое оружие. А вместо золота многие из них оставили здесь свои кости. Прошли годы, и по этим местам прошел караван мулов из Санта-Фэ. Вот они-то и везли слитки. Спасаясь от неожиданно напавших команчей, испанцы спрятали драгоценный груз в нескольких милях отсюда и сбежали. Но гринго, охотники на бизонов, давно уже разыскали его и увезли. Так, что золота здесь нет, что бы ни болтали несведущие люди.

Брилл слушал рассеянно и равнодушно кивал. Ему были знакомы подобные легенды о спрятанных сокровищах, в изобилии гулявшие по всей юго-западной части Северной Америки. Это пошло еще с тех времен, когда испанцы владели золотыми и серебряными рудниками Нового Света и сказочные богатства перемещались туда-сюда через долины и холмы Техаса в Нью-Мексико и обратно. Но в руках испанцев была еще и прибыльная торговля мехами. А многочисленные войны, нападения индейцев и рыцарей удачи заставляли доверять накопленное земле. Отголоски этих событий и послужили основанием для рождения легенд о несметных сокровищах.

В мозгу у Брилла подобные мысли постепенно превращались в осознанное желание разом решить свои проблемы и спастись от надвигающейся бедности, разыскав такой клад.

— Делать мне сейчас вообще-то нечего, — задумчиво произнес молодой ковбой. — А что, если раскопать этот старый курган, вдруг мне повезет, и там окажется что-нибудь ценное?

Не успел он произнести последние слова, как от флегматичности Лопеса ничего не осталось: старик резко отпрянул, возбужденно замахал руками. Его смуглое лицо посерело, черные глаза вспыхнули, и он умоляюще вскрикнул:

— Диос, нет! Не губите свою душу, сеньор! Не вздумайте сделать это — на кургане лежит заклятие! Еще мой дед говорил…

Старик неожиданно смолк.

— Так что говорил твой дед?

— Я не могу рассказывать об этом. — Лопес погрузился в мрачное молчание, но вскоре пробормотал: — Я дал клятву молчать, лишь старшему сыну я должен открыть свое сердце. Но, прошу вас, сеньор Брилл, поверьте: лучше сразу перерезать себе горло, чем раскапывать этот проклятый курган.

— Ну, если ты считаешь, что это так опасно, — Брилл говорил раздраженно, уверенный, что речь идет о пустых суеверных домыслах, — расскажи поподробней, дай мне разумный повод не вскрывать так пугающий тебя холм.

— Это невозможно! — В голосе Лопеса сквозило отчаяние. — Я поклялся на святом распятии: как все мужчины нашей семьи дал страшную клятву молчать и не могу говорить. Можно прямиком угодить в ад, если только обмолвишься о столь мрачной тайне. Я могу вышибить душу из вашего тела, стоит мне открыть рот. Но язык мой навеки запечатан — у меня нет сына, и я не нарушу свой обет.

— Вот как, — иронично протянул Брилл. — Не можешь говорить, так возьми и напиши об этом!

Старик замер, а потом усиленно закивал, к изумлению фермера с явным облегчением ухватившись за эту мысль.

— Я так и сделаю! Слава Господу, когда я был мальчишкой, один добрый священник научил меня писать. В данной мною клятве нет ни слова о письме, я только обязан не говорить. Но вы должны пообещать мне, что никогда и никому не расскажете о прочитанном и сразу уничтожите мое сообщение.

— Хорошо, я согласен, — просто для того, чтобы успокоить старика, сказал Брилл.

— Буэно! Я приду и сразу начну писать. А завтрашним утром передам вам написанное, и вы сами поймете, почему никто не должен прикасаться к этому проклятому месту.

Договорив, Лопес поспешил домой, покачивая согбенными плечами в такт торопливым шагам. Стив усмехнулся и, пожав плечами, собрался отправиться в свою хижину. Но низкий, поросший пожухлой травой холм так и притягивал его взгляд. Симметричность насыпи, ее форма явно указывали на сходство с другими индейскими курганами. Стив помедлил уходить и, нахмурившись, продолжал размышлять о таинственной связи древней гробницы с воинственным предком Хуана Лопеса.

Брилл задумчиво посмотрел на удаляющуюся фигуру старика. Полуиссохший ручей разделял надвое долину, окруженную корявыми деревьями и кустами, пролегая между пастбищем Брилла и небольшим холмом, за которым скрывалась хижина Лопеса. Старый мексиканец уже почти скрылся в растущих вдоль ручья деревьях, когда смотрящий ему вслед Стив принял неожиданное решение.

Он быстро поднялся на холм к своей хижине и из пристроенного к ней с тыльной стороны сарая достал кирку и лопату. Брилл надеялся, что еще до наступления темноты успеет осуществить свой замысел и вскрыть курган настолько, что станет ясен характер его содержимого. Еще раз взглянув на заходящее солнце, он решил, что в крайнем случае ему придется поработать при свете фонаря. Уклончивое поведение Лопеса укрепило его догадки о зарытых сокровищах, а порывистая натура требовала немедленно осуществить намеченное и открыть тайну загадочного кургана.

Он почти уверил себя, что эта коричневая горка и впрямь таит в своей глубине клад: девственное золото давно покинутых рудников, а может, и испанскую, старой чеканки, монету. Ведь вполне могло случиться так, что мушкетеры по каким-то причинам не могли увезти свои сокровища и, схоронив их, собственноручно насыпали холм, придав ему форму индейского кургана, желая таким образом одурачить кладоискателей. Что знает об этом старый Лопес? А может, как раз сведения о спрятанном кладе так тревожат его. Неудивительно — мексиканцы убеждены, что спрятанное золото всегда непременно проклято и охраняется неуловимыми злобными призраками. Поэтому, обуреваемый мрачными суевериями, старик предпочитает жить каторжным трудом, но не смеет потревожить сокровища и вызвать гнев потусторонних стражей. Но какое бы неведомое заклятие ни хранило тайну кургана, оно не остановит Брилла. Что могут сделать латино-индейские дьяволы ему, англосаксу, терзаемому демонами засухи, бурь и грядущей нищеты!

С присущей его племени яростной энергией Брилл взялся за работу. Но задача оказалась не из легких — лопата постоянно натыкалась на камни и гальку, а почва, обожженная безжалостным солнцем, была твердой, как железо. Стива охватил пламенный азарт кладоискателя, хотя пот заливал глаза, руки подрагивали от усилий. Кряхтя и утирая струящийся пот, он продолжал мощными ударами разбивать на куски слежавшуюся за века землю.

Солнце ушло за горизонт, и на землю опустились долгие летние сумерки. Но Стив Брилл не замечал ни времени, ни происходящего вокруг, продолжая трудиться не покладая рук. Когда он нашел в почве остатки древесного угля, то окончательно убедился, что курган действительно был индейской гробницей. Провожая почивших в Край счастливой охоты, индейцы, согласно обычаю, четыре ночи жгли костры, чтобы души умерших не заблудились в пути. Днем же досыпали курган. Вскрытый когда-то Бриллом и его приятелями курган тоже содержал лежащий слоями внушительный слой угля. Но сейчас слои угля беспорядочно пронизывали почву.

Стив продолжал работу, хотя идея об испанцах, спрятавших сокровище, изрядно поблекла. Но, может быть, те древние люди, так называемые «строители курганов», хоронили вместе с покойником и принадлежащие ему ценности?

Стив возбужденно вскрикнул, когда кирка проскрежетала, ударившись о металл. Напрягая зрение в густеющих сумерках, он рассматривал свою находку. Вещица, покрытая слоем ржавчины, не превышала по толщине лист бумаги, но, поднеся ее к глазам, Брилл мгновенно узнал колесико от шпоры, и, судя по длинным острым «лучам», — испанское. Кладоискатель растерянно вертел в руках «сувенир» испанских кабальеро и гадал: каким образом этот предмет мог попасть в слежавшуюся почву кургана, сооруженного, по всем признакам, аборигенами, и явно простоявшего здесь несколько веков?

Брилл покачал головой и снова принялся копать. Если это гробница древних индейцев, то в центре должна находиться узкая, сложенная из грубо обработанных камней камера, и он должен обязательно обнаружить ее. Именно там находятся кости человека, может быть вождя, ради которого возводился холм и приносились на поверхности человеческие жертвы. В сгустившийся темноте кирка кладоискателя наконец глухо ударила по твердой, напоминающей гранит поверхности. Стив опустился на колени и ощупал грубо отесанный каменный столб, ограничивающий один из концов погребальной камеры. Нечего было и думать разбить его. Брилл начал подрывать вокруг, отгребая землю и камешки, освободив столб настолько, что стало возможным вывернуть его, стоило лишь подсунуть кирку под край, используя ручку как рычаг.

Неожиданно Стив понял, что уже наступила ночь. Молодая луна тускло освещала предметы, размывая очертания. Усталые животные в коррале мирно перемалывали челюстями зерно… И вдруг оттуда донеслось беспокойное ржание мустанга. Жалобный крик козодоя раздался ему в ответ из непроницаемо-темных зарослей у ручья. Брилл неохотно оторвался от своего занятия и решил отправиться за фонарем, чтобы продолжить раскопки при свете. Но любопытство подстегивало его, парень пошарил по карманам в поисках спичек: сейчас он мог с легкостью вывернуть камень и взглянуть на содержимое — ну хоть одним глазком. Но раздавшийся позади запирающей плиты слабый зловещий шорох заставил его отпрянуть и прислушаться. Змеи! Конечно же, в основании плиты могли оказаться прорытые ими норы, и наверняка не менее дюжины «гремучек» с ромбами вдоль спины, свернувшись кольцами в подземной камере, только и ждут момента, чтобы броситься на просунутую по глупости руку. Фермер содрогнулся при этой мысли и отскочил — нет, наугад совать руки в дыры не годится! Его также беспокоил исходящий из щелей вокруг плиты неприятный гнилостный запах. Стив почуял его несколько минут назад, но разумно заключил, что этот факт еще не говорит о присутствии рептилий. В этом угрожающем запахе чувствовался присущий кладбищу дух тлена. Неудивительно, ведь за столько веков в замкнутом пространстве камеры наверняка образовались опасные для всего живого газы.

Досадуя на вынужденную задержку, Стив бросил кирку и вернулся в свой дом. Зайдя внутрь, он зажег спичку и направился к висящему на гвозде, вбитом в стену, фонарю. Встряхнув его, Брилл с удовлетворением отметил, что минерального масла достаточно, и зажег фонарь. Поскольку его страсть не позволяла ему даже чуть задержаться и перекусить, он сразу отправился обратно к кургану. Раскопки абсолютно заинтриговали его, а богатое воображение и найденная испанская шпора крайне обострили любопытство.

Стив почти бежал к кургану, раскачивающийся в его руках фонарь отбрасывал по сторонам длинные уродливые тени. Брилл ухмылялся, представляя, как удивится суеверный Лопес, обнаружив утром развороченный холм. Что скажет и подумает перепуганный мексиканец, узнав о вторжении в запретное место? Брилл решил, что правильно сделал, вскрыв курган неоткладывая, иначе Лопес постарался бы помешать ему в этом деле.

В спокойной тишине мягкой летней ночи Стив подошел к раскопанному месту, поднял фонарь и изумленно выругался. Свет выхватил из темноты небрежно брошенные невдалеке инструменты — и черный провал ямы. Громадная замыкающая плита лежала около зловещей дыры, как будто мимоходом отброшенная в сторону. Стив все-таки спустился в раскоп и поднес фонарь к отверстию, ведущему в узкую, похожую на пещеру камеру. С опаской заглянул туда, ожидая увидеть нечто неведомое. Взгляду не открылось ничего, только голые каменные стены неширокой длинной камеры, достаточно большой, чтобы поместить тело человека. Стены были сложены из грубо отесанных каменных плит, плотно пригнанных и крепко скрепленных каким-то раствором.

— Лопес! — заорал разозленный Стив. — Грязный койот! Ты следил за мной, а когда я прервал работу и ушел за фонарем, ты спустился сюда и отвалил рычагом камень! Черт побери твою жирную шкуру! Ты схватил то, что здесь было, и удрал. Но я поймаю тебя и задам хорошую трепку!

Свет фонаря не позволял что-либо разглядеть вдалеке, и Стив сердито задул его. А затем уставился в темноту, поверх заросшей кустарником долины. Глаза, закаленные солнцем и ветром пустыни, позволяли видеть и ночью. И вдруг Брилл напряженно застыл: на краю холма, за которым находилась хижина мексиканца, маячила черная тень. В тусклом свете заходящего полумесяца легко можно было обмануться, но Стив точно знал — за кромкой холма, покрытого мескитовыми деревьями, двигалось двуногое существо.

— Мчится в свою лачугу, — зло оскалился Брилл. — Несется как угорелый, не иначе прихватил что-то ценное.

Его пробрала дрожь, и Брилл удивился, внезапно возникшему тревожному чувству. Почему фигура семенящего домой вороватого старика вызывала столь необъяснимое волнение? Брилл старался подавить в себе мысли о вдруг возникших странностях в подпрыгивающей походке исчезающего за холмом темного силуэта. Старый грузный Хуан Лопес наверняка не напрасно избрал столь необычную, но стремительную манеру передвижения.

— Я заставлю его поделить добычу поровну. Она найдена в моей земле, и я раскопал холм, — рассуждал Брилл, пытаясь отвлечься от поразившего его воображение побега мексиканца. — Теперь понятно, почему он рассказывал мне сказки о проклятии! Черта с два я поверю в эти басни! Он специально заморочил мне голову, чтобы я оставил курган в покое, а сокровища достались ему. С другой стороны, почему он давным-давно не выкопал клад? Трудно найти логику в совершенно непредсказуемом поведении мексиканца…

Занятый своими размышлениями, Брилл широко шагал по пологому склону пастбища, ведущему к руслу пересохшего ручья. Двигаясь среди деревьев и густого кустарника, растущих по берегам, он перепрыгнул сухое русло и рассеянно отметил про себя, что в темноте не слышно ни крика козодоя, ни уханья совы. Стояла напряженная, неприятная тишина, ночь, казалось, застыла в молчании. Брилл искренне пожалел, что поторопился задуть фонарь, болтающийся бесполезным грузом в левой руке, и так же искренне порадовался, что захватил смахивающую на боевой топор кирку. Парню вдруг захотелось хоть как-то нарушить тишину, например свистнуть, но он выругался и передумал. Он облегченно вздохнул, только поднявшись на пологий склон, залитый звездным светом.

Отсюда Брилл хорошо видел жалкую лачугу на прогалине, окруженной мескитовыми деревьями, из одного окна струился свет.

— Я, кажется, вовремя — старик собирает пожитки, прежде чем удрать, — пробурчал Стив и вдруг пошатнулся, как от удара.

Тишину разорвал душераздирающий крик, настолько ужасный, что хотелось зажать руками уши и упасть лицом в траву, чтобы ничего больше не дышать. Невыносимый пронзительный вопль неожиданно оборвался на самой высокой ноте.

— Боже милостивый! — Стива будто окунули в ледяную ванну — по всему телу выступил холодный тот. — Это орал Лопес… или кто-то дру…

Не закончив фразу, он помчался по склону со всей скоростью, с какой могли нести его длинные ноги. Что-то немыслимо ужасное происходит в одинокой хижине, и он должен узнать что, даже если предстоит встретиться с самим дьяволам. На бегу Стив покрепче стиснул рукоятку кирки, мгновенно забыв о своем гневе на старого мошенника мексиканца. Видно, какие-то бродяги пытаются убить Лопеса, польстившись на его добычу. Но плохо придется любым обидчикам его соседа, пусть старик и оказался вором!

Он уже добежал до прогалины, когда свет в хижине погас, и Брилл, не рассчитав, с налету врезался в мескитовое дерево. Поранившись о колючки, он вскрикнул и отскочил в сторону. Чертыхнулся и снова помчался к лачуге, приготовясь к худшему.

Подбежав к единственной двери, Стив попытался открыть ее, но сразу же обнаружил, что она заперта, и заперта изнутри. Он покричал, призывая Лопеса, но ответа не дождался. Брилл прислушался — тишина не была абсолютной, изнутри доносился шум приглушенной возни. Она сейчас же прекратилась, стоило фермеру вонзить кирку в дверь. С треском разлетелась тонкая створка, и он, занеся над головой кирку, с горящими глазами влетел в комнату, готовый и к нападению, и к обороне. Возбужденное воображение Стива уже населило темные углы лачуги ужасными фигурами, но внутри ничто не нарушало вновь наступившей тишины, и никто не шевелился.

Брилл отыскал спички и влажными от пота руками зажег одну. В хижине не было посторонних: один только Лопес — старик Лопес, лежащий на полу, широко, как на распятии, раскинув руки. Мертвый, будто каменный. Идиотская гримаса искажала рот, глаза выкачены и наполнены непереносимым ужасом. Его слипшиеся волосы слегка шевелил сквозняк из распахнутого окна. Видимо, убийца сбежал через него, а может, этим же способом и проник в дом. Брилл кинулся к окну и осторожно выглянул наружу. Но перед ним был лишь пустой склон холма и прогалина мескитовой рощицы. Он напряженно всматривался в темноту: не шевелится ли что-либо среди коротких теней мескитовых деревьев и чаппараля? Парень вздрогнул — в какой-то момент ему померещилась мелькнувшая среди деревьев темная фигура.

Спичка догорела до самых пальцев, и Брилл выругался, почувствовав ожог. Затем повернулся и, подойдя к грубому деревянному столу, зажег стоящую там старую масляную лампу, машинально отметив, что стеклянный шар лампы очень горячий, как будто она горела много часов подряд.

Наклонившись над трупом, Стив неохотно перевернул его и занялся осмотром. Не было ни ножевых ран, ни следов от удара дубинки. Но смерть, настигшая старика, была ужасна, он сам слышал дикий вопль. Но — стоп… На руке, ощупывающей старика, появилась тонкая полоска крови. И Брилл внимательно осмотрел место, до которого только что дотронулся. На горле Лопеса сочились кровью три или четыре крошечных прокола, нанесенные как будто стилетом — чрезвычайно узким, с закругленным лезвием кинжалом. Но нет, Стив много раз видел раны от удара подобным оружием, да и у него на теле осталась метка, оставленная таким клинком, но тут было что-то другое. Скорее след от укуса неизвестного животного, с очень острыми и длинными клыками.

Брилл был в полной уверенности, что такие небольшие повреждения не могут вызвать смерть, речь не шла и о большой потери крови. И парень решил, хотя эта мысль и вызывала отвращение, что Лопес умер от страха, а раны были нанесены уже трупу.

Осмотревшись, он заметил еще кое-что: по полу валялись раскиданные листки грязноватой бумаги, исписанные корявым почерком мексиканца. Старик, видимо, решил исполнить обещанное и написать о проклятии кургана. Все свидетельствовало о том, что Лопес просидел за столом несколько часов кряду — исчирканные листы, валяющийся на полу огрызок карандаша, горячий шар на масляной лампе. Но кто же тогда побывал на раскопках и украл содержимое погребальной камеры? И кто удирал вприпрыжку за холм? Что за существо успел заметить Брилл?

Теперь ему придется оседлать своего жеребца, отправиться среди ночи за десять миль, в ближайший поселок Колодец Койота, и сообщить шерифу об убийстве. А пока фермер подобрал разбросанные листки, последний из которых был зажат в руке мертвеца, — пришлось приложить некоторые усилия, чтобы разжать пальцы Лопеса.

Брилл повернулся к столу с намерением загасить лампу и задумался. Он медлил, ругая себя за страх, медленно выползающий из закоулков сознания. Вспомнился момент, когда лампа погасла первый раз, перед его приходом сюда. И промелькнувшая в освещенном окне тень, которую он успел заметить перед тем, как в хижине погас свет. Наверняка, именно длинная рука убийцы протянулась и загасила лампу. Он допускал, что возникшее ощущение необычности, искаженности пропорций могло возникнуть от недостатка освещения. Стив, как человек, проснувшийся после кошмарного сна и старающийся вспомнить подробности, попытался четко прояснить для себя: что настолько испугало его при виде убегающей фигуры, что заставляет его покрываться холодным потом при одном воспоминании об этом?

Брилл зажег свой фонарь, решительно задул лампу и, поругивая себя для храбрости, не без опаски вышел из хижины. Крепко стискивая в руке кирку, он с недоумением прислушивался к себе, стараясь понять, почему некоторые подробности этого жестокого убийства так угнетающе подействовали на него, не отличающегося особой чувствительностью. Преступление было отвратительным, но вполне заурядным в среде мексиканцев, постоянно лелеющих свои тайные распри.

Его окружала тишина звездной теплой ночи… И вдруг послышалось дикое ржание смертельно перепуганной лошади. Забили копыта в деревянную стену корраля, треск — и вот уже вдали раздается топот уносящихся в безумной скачке животных. Стив замер, а затем, вкладывая всю душу, отчаянно выругался. Видимо, среди холмов появилась пантера, жестокий и удивительно хитрый зверь. Наверно, она и прикончила старого Лопеса. Но отчего тогда на теле не обнаружилось следов от кривых когтей свирепой кошки? И глупо думать, что она сумела погасить свет в хижине…

Ночь подкинула очередную загадку. Ковбой всегда выяснит причины поднявшейся паники в собственном стаде, и Брилл поспешил к темному пересохшему ручью. Пробираясь через колючий кустарник и дальше, он чувствовал, как его язык буквально присох к небу. Стив поминутно сглатывал слюну и нес фонарь над головой, стремясь не сбиться с дороги в тусклом пляшущем свете, едва пробивающем мрак сгустившихся теней. Среди хаоса досаждавших парню мыслей вдруг выделилось следующее соображение: он идет по земле, новой только для англосаксов, а по сути не менее древней, чем так называемый Старый Свет.

Ведь вскрытая и оскверненная могила — немое свидетельство, что человек обитал здесь с незапамятных времен. Неожиданно все — и темные в ночи холмы, и обступившие фермера тени — показалось пугающими реликтами прошлого. Многие поколения людей жили и умирали в этих местах до того, как предки Брилла только прослышали о существовании этих земель. И может, именно здесь, у темного ручья, по ночам испускали дух умерщвляемые в страшных муках жертвы.

Поглощенный такого рода мыслями, Брилл торопливо шагал и наконец облегченно вздохнул, миновав затемненный зарослями участок у русла ручья. Спешно поднимаясь по пологому склону к обнесенному оградой корралю, он высоко держал фонарь над головой и внимательно смотрел по сторонам. Ни одного животного поблизости не было, а колья не были выбиты мощными ударами копыт, а вывернуты и лежали на земле. Это указывало на то, что здесь поработал человек, и события приобретали новый, зловещий смысл. Кто-то стремился помешать его поездке в Колодцы Койота сегодняшней ночью. Этим кем-то мог быть только убийца. «Значит, парень решил сбежать и оставить между собой и блюстителями закона как можно больше миль», — решил, зло усмехнувшись, Брилл. Но что могло так сильно испугать лошадей, что их топот с дальней мескитовой прогалины был уже еле слышен? Спины Брилла опять коснулись ледяные пальцы страха.

Направляясь к дому, он не сразу ринулся под защиту стен, а крадучись обошел хижину, осторожно заглядывая в темные окна и мучительно прислушиваясь к малейшему шороху, который выдал бы притаившегося убийцу. Наконец Брилл осмелился открыть дверь и зайти внутрь. Он резко распахнул створки, трахнув ими о стену, чтобы проверить, не притаился ли кто-то в простенке. А затем осветил пространство комнаты поднятым фонарем, свирепо сжимая в руке кирку, и переступил порог, охваченный смешанным чувством страха и слепой ярости. Слава Богу, в доме Стив был один, тщательный осмотр подтвердил это.

С облегчением вздохнув, Брилл плотно закрыл двери и окна, зажег свою старую масляную лампу и извлек из тайника свой верный кольт 45-го калибра, невесело ухмыльнулся и повращал сине-стальной барабан. Его мысли постоянно возвращались к старику Лопесу, одиноко лежащему в лачуге по ту сторону ручья, вернее, к его трупу с остекленевшими глазами. Конечно, он не собирался отправляться в поселок пешком среди ночи. Скорее всего, убийца решил не оставлять в живых свидетеля преступления. Хорошо же, пусть приходит! Молодой ковбой с шестизарядной пушкой не станет для него, или для них, столь же легкой добычей, как стал старый безоружный мексиканец. Эти размышления напомнили Бриллу о бумагах, захваченных из лачуги. Стив уселся, предварительно убедившись, что не находится на линии огня — через окно могла влететь нежданная пуля, — и занялся чтением, не переставая чутко прислушиваться к подозрительным шорохам снаружи.

И чем больше он погружался в смысл корявых, с трудом нацарапанных строк, тем более душу Стива охватывал леденящий ужас. Пугающую историю поведал старый мексиканец, историю о незапамятных временах, передающуюся из поколения в поколение.

Речь в бумагах шла о странствиях кабальеро Эрнандо де Эстрадо и его копьеносцев, бросивших вызов ранее неизведанным, пустынным землям юго-запада. Первоначально, как гласила рукопись, отряд состоял из сорока человек — солдат, слуг и офицеров. Кроме начальника экспедиции, капитана де Эстрадо, в походе участвовали молодой священник Хуан Завилла и дон Сантьяго де Вальдес. Последний присоединился к отряду случайно — его сняли с беспомощно дрейфующего по водам Карибского моря судна. Он поведал, что все члены команды и пассажиры погибли от чумы, и, боясь заразы, он был вынужден выбросить тела за борт. Де Эстрадо решил взять его на борт своего корабля, несущего испанскую экспедицию, и де Вальдес примкнул к первопроходцам.

Далее путешествие испанцев описывалось Лопесом в примитивной манере, видимо в тех выражениях, как это передавалось от отца к сыну в их семье более трехсот лет. Из рассказа следовало, с какими ужасными трудностями пришлось столкнуться отряду — засуха, жажда, наводнения, песчаные бури, копья и стрелы враждебных краснокожих. Но все эти тяготы отошли на второй план перед таинственным испытанием, постигшим одинокий караван, продвигающийся по дебрям дикой природы.

Отряд превратился в добычу неведомого, тайного ужаса, люди погибали один за другим, а убийцу не удавалось обнаружить. Страх и мрачные подозрения терзали души людей подобно язве. Меры предосторожности не срабатывали, и де Эстрадо пребывал в растерянности. Каждый в отряде знал — среди них находится дьявол в человеческом обличье.

Отчуждение в отряде росло, люди старались подальше держаться друг от друга, шли врассыпную вдоль тропы. Недоверие и стремление уединиться лишь облегчали задачу дьяволу. Потерянные, потерявшие надежду и измученные лишениями люди устало брели через пустыню. Неведомый враг преследовал их неотступно, повергая наземь отставших, находя свои жертвы среди уснувших, не щадя и часовых. И у каждого из погибших на шее находили небольшие ранки от острых клыков, а в теле не оставалось ни капли крови. И оставшиеся в живых знали, с какого рода злом имеют дело. Продолжая идти вперед, люди призывали на помощь святых или богохульствовали в слепом отчаянии, отчаянно боясь уснуть, борясь с усталостью до тех пор, пока не падали в изнеможении. А подступивший сон нес ужас и смерть.

В конце концов подозрения сосредоточились на чернокожем гиганте — рабе из Калабара, из племени людоедов. На одном из привалов негра сковали цепями и успокоено уснули, но в ту же ночь погиб юный Хуан Завилла. Погиб той же смертью, что и остальные. Но он отчаянно сопротивлялся и смог прожить еще некоторое время. Запекшиеся губы прошептали де Эстрадо имя убийцы.

Брилл прервался, оттирая со лба холодный пот и широко открытыми глазами прочел:

«…Добрый священник поведал истину, и де Эстрадо стало ясно, что убийцей оказался дон Сантьяго де Вальдес — вампир, питающийся кровью живых. Вспомнил де Эстрадо и предание о некоем гнусном дворянине, обитающем в горах Кастилии еще со времен битв с маврами. Кровь беспомощных жертв давала ему бессмертие. Его убежище было раскрыто, и отвратительный злодей бежал — долгое время никто не знал куда именно. Очевидно, спасаясь от погони, он покинул Испанию на корабле, и теперь стало понятно, что спутники его погибли отнюдь не от чумы, а от клыков безжалостного вампира.

Чернокожего освободили, и все оставшиеся в живых люди отправились на поиски дьявольского отродья. Они нашли бестию невдалеке, безмятежно спящего в зарослях чаппраля. Вампир досыта напился крови последней жертвы и отдыхал. Хорошо известно, что вампиры, насытившись, погружаются в глубокий сон, подобно переваривающему добычу удаву, и тогда их можно пленить без опаски. Но, пленив вампира, люди задумались: каким образом уничтожить нежить? Вампир — и так давно уже умерший человек, а как же можно убить мертвеца?

Сначала было решено, что дон Энрике загонит в сердце дьяволу кол, а затем отрежет голову. Но при этом необходимо произносить святые слова, которые превратят давно уже мертвое тело в прах, а священник умер, и некому было правильно сделать это. Де Эстрадо сомневался: вдруг чудовище очнется во время ритуала?

Посовещавшись, они подняли и отнесли дона Себастьяна к находившемуся недалеко от стоянки старому индейскому кургану. Торопливо раскопав холм, испанцы выбросили из погребальной камеры кости и поместили внутрь вампира. Вновь насыпав землю, они помолились: да сохранит его так Господь до Судного дня…

Это место навсегда проклято! Мне жаль, что я не умер с голоду прежде, чем, польстившись на заработки, вернулся в это страшное место. Я с детства знал и этот ручей, и холмы, и курган с его жуткой тайной. Вы ни в коем случае не должны вскрывать этот курган, синьор Брилл, теперь вы знаете все и не должны будить дьявола…»

Рукопись обрывалась на этом месте торопливым росчерком карандаша, прорвавшего помятый лист.

С безумно колотящимся сердцем, бледный, как полотно, Брилл поднялся. Язык прилип к небу, парень с трудом произнес:

— Испанская шпора! Вот отчего она оказалась в кургане, кто-то из отряда потерял ее. И перемешавшиеся с землей слои угля… Мне следовало сразу же догадаться — холм уже вскрывали…

Стив поежился, его обступили темные видения. Только сейчас он понял, что наделал. Освобожденный киркой невежды, монстр без труда отодвинул запирающую плиту и выбрался из могильного мрака. Затем он припомнил темную фигуру, вприпрыжку несущуюся по холму к свету в окне хижины, сулящему человеческую добычу… и еще немыслимо длинную руку, мелькнувшую в тускло освещенном окне лачуги.

— Безумие! Лопес спятил, и я вместе с ним, ей-Богу! — жадно глотая воздух, пробормотал Брилл. — Нет на свете вампиров! А если они существуют, почему чудовище предпочло расправиться с Лопесом, а не со мной? Или вампир выжидает, захотел осмотреться и действовать дальше наверняка? К черту! Что за бред…

Он поперхнулся последними словами. Через окно на него уставилось внезапно появившееся лицо, беззвучно шевелящее губами. Ледяные, немигающие глаза проникали до самой глубины души… Брилл завопил, и отвратительное видение исчезло. Но воздух в хижине наполнился гнилостным, трупным запахом, таким же, что висел ранее над курганом. Дверь затрещала, медленно прогибаясь под напором извне.

Стив Брилл прижался спиной к противоположной стене, револьвер заплясал у него в руке, голова кружилась от проносившихся в голове мыслей, но отчетливой была одна — сейчас между ним и ужасным порождением мрака, пришедшим из тьмы веков, была лишь тоненькая деревянная перегородка. И вот он услышал стон удерживающей засов скобы, и дверь с грохотом рухнула внутрь…

Глаза Брилла расширились от ужаса, но он молчал — язык превратился в ледышку. Взгляд остановился, уставившись на высокую, смахивающую на огромную хищную птицу фигуру: пустые холодные глаза, руки с длинными черными когтями. Монстр был облачен в полуистлевшее платье старинного покроя, высокие сапоги со шпорами, шляпа с висящими полями и поникшим пером криво сидела на голове, превратившийся в сплошные лохмотья плащ свисал, словно крылья ночной птицы…

Чудовище протянуло костлявые руки и стремительно ринулось на Брилла. Ковбой выстрелил в упор и увидел, как от удара пули в грудь вылетел кусок материи. Вампир качнулся, но тут же выпрямился и с пугающей быстротой опять кинулся на Стива. Придушенный вопль вырвался из груди парня, он отскочил к стене, выронив револьвер из ослабевшей руки. Значит, мрачные старинные легенды гласили правду — против вампира человеческое оружие бессильно. Как можно убить того, кто мертв уже долгие столетия!

Когтистые пальцы сжались на горле Брилла, но страх отступил, молодой ковбой окунулся в горячку боя. Он дрался с холодной мертвой нежитью, отстаивая свою жизнь и душу, сражаясь так, как бились его предки-пионеры, бросая вызов суровой судьбе.

Подробностей смертельной схватки Брилл почти не запомнил. Он оказался погруженным в хаос, он рвал зубами, молотил кулаками, пинал мерзкую тварь, впившуюся в него длинными черными когтями пантеры и клацающую острыми зубами в опасной близи от горла.

Вцепившись друг в друга, они катались по полу, путаясь в складках зловонного плаща, поднимались и снова падали, натыкаясь на разбитую мебель. Ярость жаждущего крови вампира не могла преодолеть отчаяния и желания жить его противника.

В какой-то момент дерущиеся рухнули на стол, перевернув его, и лампа разлетелась вдребезги, ударившись об пол и разбрызгав горящее масло по стенам хижины. На Брилла посыпались горячие брызги, но в пылу сражения он не обратил на ожоги внимания. Его продолжали терзать чудовищные когти, бездонные глаза леденили душу, иссохшая плоть не поддавалась ударам, твердая, как сухое дерево. На человека накатила волна слепой ярости, и он дрался, как безумный, не реагируя на окружающее, а вокруг быстро занимались стены и потолок дома. Схватка продолжалась среди бушующих языков пламени, как будто на раскаленном пороге ада вели сражение демон и смертный. Брилл понял, что долго не выдержит, и собрал силы для последнего отчаянного удара. Перемазанный кровью, задыхающийся, он отшвырнул гнусного монстра, а затем снова бросился на него и обхватил настолько крепко, что вампиру не удалось разжать хватку. Приподняв чудовище, Брилл с размаху ударил его спиной о край стола — раздался хруст, как будто сломалась толстая ветка, вампир выскользнул из рук Брилла и распластался на полу в нелепой, изломанной позе. Но даже сейчас тварь еще не сдохла, извиваясь, как умирающая змея, тело пыталось подползти к Стиву, несмотря на сломанный позвоночник, а вспыхнувшие глаза сверлили его с голодным вожделением…

Едва не падая, задыхаясь от дыма, Брилл ощупью нашел дверной проем и выскочил наружу. Вытирая ладонью залитые потом и кровью глаза, он бросился бежать через заросли мескита и чаппораля, словно ему удалось вырваться из ада. И наконец, рухнул на землю в полном изнеможении. Повернувшись, он смотрел на пылающую хижину и благодарил Господа: огонь выжжет дотла не только его дом, он уничтожит записки Лопеса и обратит в прах кости дона Сантьяго де Вальдеса, не оставив о жутком вампире никакой памяти…

Роберт Говард «Хозяин Судьбы»

ХОЗЯИН СУДЬБЫ

Хозяин Судьбы (Перевод с англ. Г. Усовой)

Глава 1 Лицо в тумане

Мы только призраки неясные в тени:

мелькнут — и вмиг исчезнут вновь они.

Омар Хайям

Впервые ужас принял совершенно кошмарные очертания посреди самого расплывчатого из состояний — грез, внушенных гашишем.

Я отправился в путешествие вне времени и пространства, посещая неведомые страны, принадлежащие этому состоянию бытия, за миллионы миль от нашей земли и от привычной обстановки; и все же смутно осознал, как что-то безжалостно разрывает нависшую надо мной вуаль иллюзий и тянется за мной сквозь неизведанные пустоты, вторгаясь в мои видения.

Полностью я еще не очнулся от грез, но уже понял, что вижу и ощущаю нечто неприятное, находящееся вроде бы в границах сна, которым я наслаждался.

Тому, кто ни разу не испытал даримых гашишем радостей, мои объяснения могут показаться бессвязными и неправдоподобными. Но все-таки я ясно ощущал, как меня вырывают из тумана и в поле моего зрения вторглось это лицо.

Сначала мне привиделся только череп, потом я разглядел черты лица — не белого, а ужасающе желтого, и какая-то жуткая форма жизни угадывалась в нем. Глубоко в глазницах поблескивали глаза, а челюсти двигались, как будто существо говорило. Туловище было расплывчатым, словно не в фокусе, я различал только высокие узкие плечи, а еще руки, плывущие в тумане перед черепом, — они выглядели до ужаса живыми, у меня даже мурашки пошли по спине. Руки, точно у мумии, — длинные, тонкие и желтые, с узловатыми суставами и страшными кривыми когтями.

Затем, довершая смутный ужас, который быстро овладевал мною, раздался голос: представьте себе человека, который так долго был покойником, что весь его голосовой аппарат застоялся и утратил дар членораздельной людской речи.

Меня поразила именно эта мысль, и волосы у меня на затылке встали дыбом, когда я услышал:

— Силен, скотина, но может пригодиться. Проследи, чтобы он получал вволю гашиша.

Затем лицо начало таять в воздухе, но я уже понял — это говорят обо мне, и тут снова поднялся туман, чтобы сомкнуться вокруг меня. И все же в течение одного-единственного мгновения происшедшее стояло перед глазами с удивительной четкостью.

Я задержал дыхание — во всяком случае, попытался это сделать. Потому что за высокими плечами призрака ненадолго явилось другое лицо — так ясно, будто обладательница его внимательно посмотрела на меня. Полураскрытые алые губы, длинные темные ресницы, затеняющие живые глаза, сверкающее облако волос. Из-за плеча Кошмара смотрела на меня захватывающая дух Красота.

* * *

Лицо-Череп явилось мне в тот обычно ни с чем не пересекающийся отрезок времени, который лежит между погружением в наркотические грезы и обыденной реальностью. Я сидел, скрестив ноги, на циновке в Храме Грез Юн Шату и пытался собрать жалкие остатки разрушающегося разума, чтобы припомнить события и лица.

Это последнее видение настолько разительно не походило на любое из тех, какие у меня бывали прежде, что мой охладевающий интерес вновь проснулся и заинтересовался его происхождением. Когда я впервые баловался гашишем, я пытался найти физиологическую или физическую основу для дикого разгула иллюзий, свойственных подобным случаям, но в последнее время довольствовался тем, что просто наслаждался, не ища ни причины, ни следствия.

Откуда же безотчетное ощущение, будто в том видении промелькнуло что-то знакомое? Я обхватил руками пульсирующую голову и упорно искал разгадку. Оживший мертвец и девушка редкой красоты, которая смотрела из-за его плеча… И тут я все вспомнил.

Далеко-далеко позади, за туманами дней и ночей, которые окутывают поврежденную наркотиками память… Как-то раз у меня кончились деньги. Несмотря на это, я, как обычно, явился в отвратительное заведение Юн Шату, и меня вышвырнул оттуда громадный негр Хассим, как только выяснилось, что в кармане у меня пусто.

Вселенная вокруг меня с грохотом разваливалась на куски, нервы гудели, точно туго натянутые струны рояля, — так необходимо было мне удовлетворить свою потребность. Я присел в канаве и что-то невнятно лепетал, пока Хассим не вышел вразвалочку на улицу и не заставил меня умолкнуть сокрушительным ударом.

Через некоторое время, почти оглушенный, я поднялся и стоял пошатываясь, не замечая ничего, думая только о прохладной воде, которая журчала так близко от меня, — и тут легкая, точно прикосновение розы, рука дотронулась до моего плеча. В испуге я вздрогнул, обернулся — и застыл очарованный прекрасным видением. Темные ясные глаза с жалостью взглянули на меня, и маленькая рука за изодранный рукав повлекла меня к дверям Храма Грез. Я отшатнулся было, но низкий, мягкий и мелодичный голос убеждал идти, и, вопреки всякой логике полный доверия, я поплелся за своей милой проводницей.

У дверей нас встретил Хассим, его жестокие кулаки поднялись, а на низком, точно у обезьяны, лбу прорезалась глубокая морщина. Но, когда я съежился в ожидании удара, негра остановила воздетая рука девушки и властная интонация ее голоса.

Я не разобрал ее слов, но смутно, будто в тумане, увидел, что Хассим получил от нее деньги. Она провела меня к кушетке, помогла лечь поудобнее и расправила подушки, словно я был египетским фараоном, а не оборванным и грязным выродком, живущим только ради дурмана. На мгновение я почувствовал на лбу прохладу ее тонкой руки, а потом девушка удалилась, и тут же пришел Юсеф Али и принес порошок, о котором отчаянным криком молила моя душа, — и вскоре я опять бродил по неизведанным и экзотическим странам, доступным только пленникам гашиша.

Ныне, сидя на циновке и вспоминая мертвую голову, я удивляюсь еще больше. С тех пор как юная незнакомка привела меня в притон, я приходил туда, когда хотел, даже не имея денег. Безусловно, кто-то расплачивался с Юн Шату за меня, и хотя подсознание говорило мне, что деньги дает та самая девушка, помраченный разум не мог полностью осознать этот факт и отказывался размышлять о причине. Что проку в размышлениях? Раз кто-то платит и мои грезы, так похожие на явь, продолжаются, какая мне забота? Но на этот раз я крепко задумался. Потому что девушка, которая тогда защитила меня от Хассима и помогла получить гашиш, была та самая красавица, которую я видел в грезе о мертвой голове.

Пускай я погряз в пороке и деградировал, ее обаяние поразило меня, точно нож пронзил самое мое сердце, и странным образом ожила память о тех днях, когда я был таким же человеком, как другие, а не угрюмым и покорным рабом дурмана. Ах, как они были далеки и туманны, мерцающие островки в дымке лет, и какое Огромное темное море пролегло между прошлым и настоящим!

Я посмотрел на свой изорванный рукав, на грязную, с неопрятными, точно кривые когти, ногтями руку, торчащую из обшлага, взглянул на густой дым, повисший в мерзком помещении, на низкие скамьи вдоль стен, где валялось отребье вроде меня — любители грез с пустыми глазами, потребители гашиша и опиума. Посмотрел на вертлявого китайца, неслышно скользящего взад и вперед в комнатных туфлях, — он разносил трубки или горящие шарики очищенного опия, мерцающие, как светлячки. Посмотрел на Хассима, стоящего, сложив руки на груди, возле двери, словно огромная статуя из черного базальта.

И я содрогнулся и спрятал лицо в ладонях, потому что теперь, когда мое мужество возвращалось по капле, я понял, что это последнее и самое жестокое сновидение бесполезно: я уже пересек океан и никогда больше не вернусь по его водам, я навсегда отрезал себя от мира нормальных мужчин и женщин. Ничего более не оставалось, как погрузиться в это сновидение, как я уже проделывал много раз — быстро, в надежде вскоре достигнуть Последнего Океана, который лежит за пределами всех грез.

Таковы бывают эти миги прояснения, острой тоски, которые временами прорываются сквозь туман в сознании всех жертв наркотиков — необъяснимые и недостижимые…

Итак, я вернулся к своим бессмысленным грезам, к фантасмагории иллюзий; но время от времени, точно острие меча, вспарывающее туманную завесу, сквозь высокие горы, низкие долины и глубокие моря проникал блеск темных глаз и гладких волос, точно полузабытая музыка.

Вы спросите, каким образом я, Стивен Костиген, американец с разносторонними знаниями и не чуждый культуре, дошел до того, что валяюсь в грязном притоне лондонского Лаймхауза? Ответ прост: нет, никогда я не предавался изнуряющим оргиям и не искал новых ощущений на таинственном Востоке. Ответ заключается в одном коротком слове: Аргонн! Боже, что за бездны и высочайшие пики ужаса скрываются в этом словечке! Контужен разрывом снаряда, ранен осколками.

Бесчисленные дни и ночи, не имеющие конца, ревущая адская красная пропасть над ничейной землей, где я лежал, простреленный и пронзенный штыком, и моя искромсанная плоть сочилась кровью. Тело мое исцелилось — не знаю уж, каким чудом, но мозг так и не пришел в порядок.

И скачущие языки пламени вместе с тенями, колышущимися в измученном сознании, заставляли меня опускаться все ниже и ниже по ступеням деградации, и я превращался в жалкое ничтожество, пока не оказался наконец в Храме Грез Юн Шату, где утопил свои алые видения в других снах… которые позволяют опускаться в самые глубокие ямы ада или подыматься на безымянные вершины, где звезды превращаются в блистающие алмазы.

Нет, мои видения не были животным бредом пьяницы. Я достигал недостижимого, стоял лицом к лицу с неизведанным и познавал неразгаданное в космическом покое. И был до известной степени доволен, пока отполированные до блеска волосы и алые губы не отшвырнули прочь мою вселенную грез и не заставили меня содрогаться над ее развалинами.

Глава 2 Хозяин Судьбы

Тот, Кто тебя швырнул на это Поле,

Он знает все об этом! Знает! Знает!

Омар Хайям

Чья-то рука грубо тряхнула меня, когда я в истоме расставался со своими последними видениями.

— Тебя Хозяин требует! Поднимайся, свинья!

— Пошел он ко всем чертям, твой хозяин! — Хассима я ненавидел и боялся

— Вставай, не то больше не получишь гашиша. — Эта угроза заставила меня содрогнуться и вскочить на ноги.

Я следовал за громадным негром по комнатам в задней части здания, где на полу валялись жалкие одурманенные люди; он едва не наступал на них.

— Свистать всех наверх! — рявкнул какой-то матрос на койке. — Всех наверх!

Хассим распахнул очередную дверь и жестом велел войти. Никогда прежде я не проходил через эту дверь, однако всегда полагал, что она ведет в личные покои самого Юн Шату. Но меблировка этой комнаты состояла только из простой кровати, бронзового идола, перед которым курились благовония, и массивного стола.

Хассим бросил на меня зловещий взгляд и ухватился за стол, как будто собирался сдвинуть его с места. Стол легко повернулся, и вместе с ним повернулась секция пола, и открылся потайной люк. Вниз, в темноту, вели ступени.

Хассим зажег свечу и властным жестом приказал мне спускаться. С равнодушной покорностью наркомана я так и поступил, а он двинулся следом, плотно закрыв за нами люк при помощи железного рычага. Мы спускались в полутьме по шатким ступеням, я насчитал их девять, а может десять. Затем мы очутились в узком коридоре.

Здесь Хассим снова пошел впереди, держа свечу в поднятой руке. Я с трудом различал стены этого пещерообразного тоннеля, но понял, что он неширок. Мерцающий свет показывал, что в коридоре нет никакой мебели, кроме ряда странных на вид сундуков, стоявших у стены. Я предположил, что в них хранят опиум и другие наркотики.

Непрерывно слышались какие-то шорохи и постукивание, как будто кругом двигались живые существа, а в тенях то и дело посверкивали красные глазки, — в этом притоне кишмя кишели огромные крысы, которые, как известно, наводняют весь портовый район Лондона.

Внезапно мы приблизились к концу коридора, и перед нами из темноты снова возникли ступеньки. Хассим повел меня наверх, а там четыре раза стукнул в деревянный потолок. Открылась потайная дверь, на нас устремился поток неяркого света.

Хассим вытолкнул меня наверх, и вот я стою, помаргивая от изумления. Подобной обстановки я не видал даже в самых неистовых полетах фантазии. Я оказался в джунглях, кругом росли пальмы, в их ветвях извивались мириады совершенно живых на вид драконов. Когда мои глаза привыкли к свету, я понял, что не перенесся на другую планету, как мне показалось сперва. Искусственные деревья стояли в больших кадках, а драконы были изображены на тяжелых коврах, покрывающих стены.

Сама комната показалась невероятно громадной. Густой дым, желтоватый и, похожий на туман тропического леса, висел крутом и не давал разглядеть потолок. Присмотревшись, я понял, что дым идет от алтаря, расположенного слева от меня, у стены. Я невольно вздрогнул. Сквозь колыхания шафранового тумана на меня в упор смотрели два огромных сверкающих неживых глаза. С трудом угадывались туманные очертания чудовищного идола. Я в тревоге огляделся, заметил восточные диваны, кушетки и непонятную утварь, а затем мой взгляд перестал блуждать и остановился на деревянной ширме, находившейся прямо передо мной.

Я не мог проникнуть взором сквозь нее, но ощущал, как сквозь лакированное дерево мое сознание опаляют глаза, которые, казалось, вонзились мне в самую душу. От этой странной ширмы, украшенной непонятной резьбой и омерзительными рисунками, исходила загадочная злая аура.

Хассим склонился перед ширмой в глубоком поклоне, затем, не произнося ни слова, отступил и скрестил руки на груди, застыл подобно статуе.

Внезапно гнетущее молчание нарушил голос:

— Ты, превратившийся в свинью! Хотел бы снова стать человеком?

Я содрогнулся. Голос звучал не по-человечески холодно, более того, он как будто исходил от речевых органов, долгое время бездействовавших. Этот самый голос я слышал в своих видениях!

— Да, — ответил я, точно в трансе, — я хотел бы снова стать человеком.

Тут кругом воцарилось молчание, затем опять зазвучал нечеловеческий голос. Я услышал зловещий шепот, словно летучие мыши вылетали из пещеры.

— Я сделаю тебя человеком, потому что я друг всем сломленным и опустившимся. Я совершу это не за плату и не за благодарность. И я отмечу тебя особым знаком, дабы скрепить им, как печатью, мое обещание. Просунь руку через ширму,

Внимая этим странным и малопонятным словам, я стоял в недоумении. Когда же голос невидимого повелителя повторил требование, я шагнул вперед и просунул руку в щель, которая вдруг беззвучно образовалась в ширме. И почувствовал, как мое запястье словно железные клещи сдавили, и что-то холодное, в несколько раз холоднее льда, дотронулось до ладони. Тут же мою руку освободили, и я, выдернув ее из ширмы, увидел голубоватый рисунок возле основания большого пальца — нечто вроде скорпиона.

Снова зазвучал голос. Я не понимал этого языка, только слышал, что он изобилует шипящими. Хассим почтительно шагнул вперед. Он потянулся к ширме, потом повернулся ко мне, держа в руках бокал, наполненный жидкостью янтарного цвета. С ироническим поклоном Хассим подал бокал мне. Я смотрел на сосуд, колеблясь.

— Пей, не бойся, — приказал невидимка. — Это всего лишь египетское вино, оно обладает свойством поддерживать жизнь.

Я поднял и осушил бокал. Вкус оказался довольно приятным; более того, когда я вернул сосуд Хассиму, мне показалось, что жизненная энергия и бодрость так и струятся по изнуренным венам.

— Оставайся в доме Юн Шату, — продолжал невидимка. — Здесь у тебя будут пища и кров, пока ты не наберешься сил, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Гашиш ты отныне получать не будешь, да он и не понадобится. Ступай!

Как во сне, я проделал за Хассимом обратный путь: через потайную дверь, вниз по ступенькам, по темному коридору и наверх, через другую дверь, назад в Храм Грез.

Когда мы попали в зал, где лежали грезящие, я удивленно повернулся к негру.

— Хозяин? Хозяин чего? Жизни? — Хассим зло и язвительно расхохотался.

— Хозяин Судьбы!

Глава 3 Паук и муха

Не отыскал ключа и к тем дверям,

Вуаль туманно трепыхалась там.

Омар Хайям

Я сидел на подушках Юн Шату и размышлял с непривычной ясностью рассудка. Вообще все мои ощущения обновились и казались странными. Как будто я проснулся после чудовищно долгого сна, и, хотя мысли путались, чудилось, что с меня смели львиную долю налипшей паутины.

Я дотронулся до лба рукой и заметил, что она дрожит. Меня одолевала слабость, и каждое движение давалось с трудом, напоминал о себе голод. Нет, не наркотик мне был нужен, а самая обычная пища. Что же это я подавил в себе, пока находился в том таинственном помещении? И почему из самых убогих посетителей заведения Юн Шату «Хозяин» избрал именно меня и захотел вернуть к полноценной жизни?

И кто он такой, этот Хозяин? Было в этом слове что-то знакомое. Я тщетно напрягал память. Да, конечно, раньше, когда я в полудреме лежал на полу, это слово мрачно шептали то Юн Шату, то Хассим, то мавр Юсеф Али, и всегда вместе с этим словом звучали другие, которых я не понимал. Значит ли это, что Юн Шату вовсе не владелец Храма Грез? Я, как и другие наркоманы, считал, что старый китаец с увядшей физиономией безраздельно владеет этим грязным королевством, а Хассим и Юсеф Али — его слуги. А четверо юных китайцев, которые жгут опиум наряду с Юн Шату, и афганец Яр-хан, и гаитянин Сантьяго, и сикх-вероотступник Ганра Сингх — все они, как мы полагали, на жаловании у Юн Шату, служат ему за золото или под страхом расправы.

Потому что Юн Шату обладал большой властью в Китайском квартале Лондона, и я слыхал, что его щупальца тянутся за далекие моря, в высшие сферы могущества и таинственных языков. Так не сидел ли за той лакированной ширмой Юн Шату? Нет: голоскитайца я знал, кроме того, видел, как он слонялся перед входом в Храм как раз в ту минуту, когда я проходил через заднюю дверь.

Мне пришло в голову другое. Частенько, лежа в полуоцепенении поздно ночью или в часы серого рассвета, я замечал, как в Храм украдкой проскальзывают мужчины и женщины, которые, судя по их одежде и манере держаться, не особенно вязались с этим злачным местом. Высокие, атлетически сложенные мужчины в вечерних костюмах и надвинутых на самые брови шляпах, красивые дамы в шелках и мехах, прикрывающие лица вуалями, — никогда они не входили парами, всегда поодиночке, и, стараясь спрятать лицо, спешили к двери задней комнаты, а через некоторое время показывались снова, иной раз пробыв в Храме целые часы. Я знал, что иногда и высокопоставленные персоны не прочь побаловаться наркотиками, а потому нисколько не удивлялся. Я принимал этих посетителей за людей из высшего общества, ставших жертвами пагубных желаний; наверно, в глубине здания для таких лиц предназначалась особая комната. Но, подумав, я удивился: ведь иногда такие гости проводили в Храме считанные минуты, неужели они действительно приходили ради опиума? Может, они тоже пробирались тем странным коридором, а потом беседовали с Сидящим-за-Ширмой?

Затем мне пришло в голову: а может, эти богачи посещают крупного специалиста, чтобы с его помощью излечиться от порока? Но ведь странно было бы, если бы такой специалист расположился в настоящем гнезде наркомании.

Не менее странно, что владелец этого заведения, по всей видимости, относился к нему весьма почтительно.

От этих мыслей у меня разболелась голова, я оставил их и крикнул, чтобы мне дали поесть. С удивительной быстротой явился Юсеф Али с целым подносом еды. Более того, уходя, он поклонился мне и оставил раздумывать о странной перемене моего положения в Храме Грез.

Я ел и размышлял, чего же хочет от меня Сидящий-за-Ширмой. Ни на мгновение я не допускал, что он был откровенен насчет своих мотивов; жизнь среди низов общества убедила меня, что никто из здешних обитателей не склонен к филантропии. А та таинственная комната все-таки принадлежит миру низменному, при всей ее необычности. И где же она расположена? Далеко ли я прошел по тому коридору? Я пожал плечами: а может, это все были только сны под воздействием гашиша? Я поднес к глазам ладонь. Скорпион все еще был на ней.

— Свистать всех наверх! — рявкнул матрос на койке. — Всех наверх!

Я воздержусь от подробного рассказа о том, как прошли следующие несколько дней, чтобы не докучать тем счастливчикам, кто не побывал в страшном рабстве у наркотика. Я ждал, когда же страстное желание снова одолеет меня, ждал с безнадежной уверенностью. Весь день, всю ночь, еще один день — и тогда наконец расщепившийся разум осознал настоящее чудо. Вопреки научным теориям и фактам, вопреки здравому смыслу, жажда наркотика оставила меня внезапно и полностью, точно дурной сон! Сначала я просто не верил собственным ощущениям, рассудил, что все еще нахожусь в состоянии наркотического бреда. Но это была правда. С того момента, как я осушил бокал в таинственной комнате, я не испытывал ни малейшего желания получить вещество, которое сделалось для меня источником жизни.

Я догадался: тут кроется что-то сатанинское, определенно противоречащее всем законам природы. Если то жуткое создание, Сидящий-за-Ширмой, открыл средство против ужасной власти гашиша, какие еще чудовищные тайны ему известны и каково его невообразимое могущество? В мое сознание змеей вползало предположение, что тут кроется некое зло.

Я по-прежнему ночевал в доме Юн Шату на койке или на разложенных на полу подушках, ел и пил вволю и помаленьку становился нормальным человеком; окружающая обстановка уже вызывала отвращение, а бедняги, корчащиеся во сне, неприятным образом напоминали, кем недавно был я сам.

И вот однажды, когда никто за мной не наблюдал, я встал, вышел на улицу и прогулялся по набережной порта. В легкие проникал морской воздух, я ощущал его непривычную свежесть, хотя он и был наполнен дымом и нечистотами. Во мне поднималась волна энергии, и я вновь почувствовал былые силы. Меня опять интересовал портовый гул, а когда я увидел судно, разгружаемое возле пристани, эта картина прямо-таки потрясла меня. Вскоре я оказался среди сильных и грубых грузчиков, пытался поднимать и нести какие-то тяжести. Хотя пот так и струился по лицу, а руки и ноги дрожали, я бурно радовался тому, что наконец-то снова в состоянии работать и зарабатывать, как ни черна и презираема эта работа.

В тот вечер я вернулся к дверям заведения Юн Шату невероятно усталый, но крайне довольный собой — сильный мужчина, потрудившийся на совесть. На пороге меня встретил Хассим.

— Ты где шляешься? — спросил он неприветливо.

— В доках, — бросил я.

— Нечего тебе в доках вкалывать, — проворчал негр. — У Хозяина есть для тебя работа.

И опять я спустился по неосвещенным ступенькам в подземный коридор. На этот раз я был в трезвом уме и определил, что весь этот путь не длиннее тридцати — сорока футов. Снова я очутился перед лакированной ширмой и снова услышал нечеловеческий голос ожившего мертвеца.

— Я могу дать тебе работу, — произнес он. Я тотчас согласился. Пускай этот голос наводил на меня жуть, я был многим обязан его обладателю.

— Ладно. Возьми.

Я вздрогнул, но тут прозвучал резкий приказ, а Хассим выступил вперед, протянул руку за ширму и взял то, что предлагали мне. Пачку фотографий и бумаг.

— Изучи как следует, — приказал Сидящий-за-Ширмой, — и узнай, что только сможешь, о человеке на фотографиях. Юн Шату даст тебе денег, купи одежду моряка. Можешь занять любую комнату в передней части Храма. Через два дня Хассим опять приведет тебя ко мне. Ступай!

Последнее, что я увидел перед тем, как потайная дверь хлопнула надо мной, это глаза идола, мигающие в вечном дыму. В них светилась насмешка.

Комнаты передней части Храма Грез сдавались внаем — для маскировки истинного предназначения этого здания, якобы портовой гостиницы-пансиона. Не однажды в заведение Юн Шату наведывалась полиция, но так и не нашла никаких веских улик против него.

Итак, я поселился в одной из комнат и приступил к изучению выданных мне материалов.

На всех снимках был изображен один и тот же дородный человек, телосложением и чертами лица похожий на меня. Но он носил густую бороду и был блондином, тогда как я темноволос. В бумагах я нашел его имя — майор Фэрлан Морли, уполномоченный по особо важным делам в Натале и Трансваале. Мне ничего не сказали ни должность, ни имя, и я задумался, какая может быть связь между уполномоченным по африканским странам и притоном наркоманов в порту на берегу Темзы.

Документы содержали обширные сведения, очевидно, взятые из достоверных источников. Все они имели отношение к деятельности майора Морли, а в других бумагах подробно освещалась личная жизнь этого джентльмена.

Многое из исчерпывающего описания внешности и привычек этого человека показалось мне весьма малозначительным. Я никак не мог понять, в чем же цель Сидящего-за-Ширмой и каким образом он завладел документами столь интимного свойства.

Нет, я не мог найти ответа на этот вопрос, но вознамерился отдать все силы выполнению задания. Я понимал, что в большом долгу и должен быть благодарен человеку, который требовал этого от меня. Конечно, я расплачусь с ним, если смогу.

В это время еще ничто не предвещало мне западни.

Глава 4 Человек на кушетке

И прислал тебя сюда на рассвете

Со Смертью шутить?

Киплинг

Через два дня, когда я сидел в комнате для курения опиума, меня поманил Хассим. Я приблизился к нему упругой походкой, уверенный, что вполне разобрался в бумагах Морли. Я стал другим человеком, быстрота мышления и готовность к действию удивляли меня самого, а иной раз казались неестественными. Хассим бросил на меня тяжелый взгляд исподлобья и, как всегда, дал знак следовать за ним. Мы вошли в комнату, он затворил дверь и потянулся к столу, но тот сдвинулся сам по себе, и чей-то силуэт загородил весь люк. Оттуда выбрался Ганра Сингх и направился к двери, ведущей в комнату для курения опиума. На пороге он остановился и подождал, пока мы спустимся, и опустил крышку люка.

И снова я очутился среди колеблющегося дыма, и снова внимал нечеловеческому голосу.

— Считаешь ли ты, что знаешь о майоре Морли достаточно и сможешь ли успешно сыграть его роль?

Вздрогнув от неожиданности, я ответил:

— Конечно, если не встречу кого-нибудь из его близких знакомых.

— Об этом позабочусь я. Слушай меня внимательно. Завтра ты сядешь на первый же пароход, ведущий в Кале. Там будет ждать мой агент, он представится, как только ты сойдешь на пристань, и даст дальнейшие инструкции. Поедешь вторым классом и будешь избегать разговоров с незнакомцами. Документы возьмешь с собой. Агент поможет тебе загримироваться, и в Кале начнется твоя жизнь под чужим именем. Все. Ступай.

Я отправился назад, мое удивление возрастало. Очевидно, все это имело какой-то смысл, но мне казалось совершеннейшим вздором. Когда мы снова очутились в помещении для курения опиума, Хассим велел мне сесть на подушки и ждать его возвращения. Я попытался его расспросить, но он выругался и объявил, что идет в город, как приказано, купить билет на пароход. Он ушел, а я присел и оперся на стену. И задумался. Вдруг мне показалось, будто на меня устремлен пристальный взор. Я поспешно поднял голову, но никто вроде бы на меня не смотрел. В душной комнате курился дым, как всегда, Юсеф Али с китайцем бесшумно скользили взад и вперед, обслуживали дремлющих клиентов.

Внезапно отворилась дверь, и из соседнего помещения вывалился громадный человек. В заднюю комнату Юн Шату были вхожи не только аристократы. Этот субъект представлял собой как раз одно из исключений. Я частенько замечал, как он входил и исчезал за той дверью: высокий, поджарый, одетый в немыслимое рванье, лицо полностью закутано. Это хорошо, что он прячет лицо, подумал я, тряпки наверняка скрывают ужасное зрелище. Без сомнения, это был прокаженный, ухитрившийся скрыться от стражей общественного порядка; время от времени его видели в населенных отбросами общества кварталах Ист-Энда; он был загадкой даже для самых презренных нищих, ютящихся в Лаймхаузе.

Внезапно благодаря своей сверхчувствительности я уловил молниеносное движение где-то рядом. Прокаженный затворил за собой дверь. Взор мой инстинктивно перебрался к кушетке, где лежал мужчина, который еще раньше вызвал у меня подозрения. Я готов был поклясться, что его холодные глаза цвета стали угрожающе сверкнули, прежде чем зажмуриться. Одним прыжком я подскочил к кушетке и наклонился над распростертым на ней человеком. Что-то в его лице показалось мне неестественным — под нарочитой бледностью скрывался оттенок здорового загара.

— Юн Шату! — закричал я. — В доме шпион!

И тут события развернулись с ошеломляющей быстротой. Мужчина одним тигриным движением вскочил с кушетки и выпрямился, и в руке у него блеснул пистолет. Я готов был схватиться с ним, но мускулистая рука отшвырнула меня в сторону, и резкий, решительный голос перекрыл обычный для этой комнаты гул:

— Эй, ты! Стой! Стой!

Пистолет в руке незнакомца повернулся к прокаженному, который прыжками устремился к выходу!

Все тотчас пришло в движение: Юн Шату пронзительно затараторил по-китайски, а четверо юных китайцев вместе с Юсефом Али бестолково засновали вокруг, в руках у них сверкнули ножи.

Все это я видел с противоестественной четкостью, даже когда разглядывал лицо незнакомца. Я заметил, что прокаженный, убегая, нисколько не хромал, а глаза незнакомца сузились до размера булавочных головок, палец застыл на спусковом крючке, выражение лица выдавало цель — убить. Прокаженный уже почти достиг входной двери, но смерть неизбежно остановила бы его.

И тут я бросился вперед, и мой правый кулак врезался в подбородок незнакомца. Убийца рухнул, будто угодил под паровой молот, пистолет разрядился в воздух.

И в тот же миг, в ослепительной вспышке прозрения, какая иной раз осеняет каждого, я понял, что прокаженный — не кто иной, как Сидящий-за-Ширмой!

Я склонился над упавшим. Хоть он и не потерял сознания, но был в ту минуту беспомощен, как новорожденный. Снова и снова он пытался встать, но я опять мощным ударом опрокинул его на пол, схватил за фальшивую бороду и оторвал ее. И увидел сухощавое бронзовокожее лицо с волевыми чертами, которых не смог изменить даже слой грязи и грима.

Над ним склонился Юсеф Али, не выпуская из рук кинжала; в щелочках глаз я прочитал смертный приговор неудавшемуся убийце. Темнокожая мускулистая рука поднялась, но я поймал ее за запястье.

— Не спеши, черт черномазый! Ты что затеял?

— Это же Джон Гордон! — прошипел он. — Самый главный враг Хозяина! Он должен умереть! Пусти, будь ты проклят!

Джон Гордон! Почему-то это имя было мне знакомо, однако я не прослеживал связи с лондонской полицией. Должно быть, не по указке фараонов он появился в притоне Юн Шату. Как бы то ни было, в одном я был твердо уверен.

— Нет, ты его не убьешь! Ни за что! Вставай! — Последнее слово я адресовал Гордону, который с моей помощью не без труда поднялся на ноги. Очевидно, у него кружилась голова.

— Таким ударом быка можно свалить! — удивился я. — Даже не подозревал, что во мне столько силы.

Лжепрокаженный уже исчез. Юн Шату неподвижно, словно идол, глядел на меня, пряча руки в широких рукавах, а Юсеф Али отступил, злобно бормоча и водя большим пальцем по острию кинжала. Я вывел Гордона из комнаты для курения опиума и повлек дальше, через бар вполне невинного вида, который располагался между этим помещением и выходом на улицу.

Когда мы вышли из здания, я сказал:

— Понятия не имею, кто вы такой и что тут делаете, но вы сами видите, что вам тут не рады. Послушайтесь доброго совета, держитесь подальше отсюда.

Единственным ответом был изучающий взгляд, а затем он круто повернулся и не совсем уверенной походкой двинулся прочь.

Глава 5 Девушка из грез

Ночь, верша свои дела, эти дебри повернула

Из туманной Фулы.

Эдгар По

В коридоре раздались легкие шаги. Дверная ручка осторожно и медленно повернулась, дверь моей комнаты отворилась. Затаив дыхание, я вскочил и выпрямился. Алые полураскрытые губы, глаза, точно невиданные темные моря, каскад блестящих волос — в грязном дверном проеме, точно картина в раме, девушка моих грез! Она вошла, грациозно повернулась и затворила за собой дверь. Я шагнул вперед мои руки потянулись ей навстречу, но замерли, потому что она прижала палец к губам.

— Нельзя говорить громко, — шепнула она. — Он не запрещал мне приходить, но…

У нее был мягкий и мелодичный голос с легким иностранным акцентом, который я нашел восхитительным. Что касается самой девушки, каждая ее интонация, каждое движение говорило о благоухающем Востоке. Она была его воплощением. Черные, как ночь, волосы ниспадали до самых ног, обутых в домашние туфельки на высоком каблуке, с заостренными носами; она являла собой высший идеал азиатской красоты, и впечатление это скорее усиливалось оттого, что она носила английские юбку и блузку.

— Как вы прекрасны! — произнес я ошеломленно. — Кто вы?

— Зулейка. — Она застенчиво улыбнулась. — Я… я рада, что понравилась вам. И что вы больше не в рабстве у гашиша.

Странно — такое крошечное существо, а заставляет мое сердце неистово подпрыгивать!

— Зулейка, всем этим я обязан вам, — произнес я сипло. — Если бы я не мечтал о вас каждую минуту с тех пор, как вы подняли меня из канавы, не хватило бы сил избавиться от моего проклятия.

Она мило покраснела, ее пальцы нервно переплелись.

— Завтра вы покидаете Англию? — неожиданно спросила она.

— Да. Хассим еще не вернулся с моим билетом… — Я впервые заколебался, вспомнив приказание молчать.

— Да, я знаю, знаю! — поспешно прошептала Зулейка, и ее зрачки расширились. — А Джон Гордон был здесь! И он вас видел!

— Да!

Изящным движением она приблизилась ко мне.

— Вы должны изображать одного человека! Послушайте, когда вы это будете проделывать, нельзя допустить, чтобы вас увидел Гордон! Он вас узнает, даже загримированного! Он ужасный человек.

— Не понимаю. — Я был совершенно сбит с толку. — Каким образом Хозяин помог мне преодолеть привычку к гашишу? Кто такой этот Гордон и зачем он сюда приходил? Почему Хозяин прикидывается прокаженным? Кто он на самом деле? И больше всего меня интересует, зачем я должен изображать человека, которого никогда не видел и даже никогда не слыхал о нем?

— Я не могу… Не смею вам сказать! — прошептала она, бледнея. — Я…

Где-то в доме слабо ударили в китайский гонг. Девушка вздрогнула, точно напуганная газель.

— Я должна идти! Он меня вызывает! Она распахнула дверь, рванулась было туда, но задержалась на мгновение, чтобы, как электрическим током, пронзить меня страстным восклицанием:

— О, будьте осторожны! Будьте благоразумны, сагиб!

И исчезла.

Глава 6 Сидящий-за-Ширмой

Что за горн пред ним пылал?

Что за млат тебя ковал?

Кто впервые сжал клещами

Гневный мозг, метавший пламя?

Блейк[83]

Несколько минут после того, как исчезла моя прекрасная таинственная посетительница, я сидел, погрузившись в раздумья. Я понимал, что наконец-то наткнулся на разгадку, по крайней мере частичную. Я пришел к следующему заключению: Юн Шату, якобы хозяин притона, на самом деле просто агент или прислужник какой-то организации или частного лица, чья работа заключается отнюдь не только в снабжении наркотиками посетителей Храма Грез.

Этот человек или эти люди нуждаются в помощниках среди всех классов общества, иными словами, я связался с торговцами наркотиками, с бандой гигантского масштаба. Гордон, стало быть, расследует это дело, само по себе его присутствие показывало, что оно вовсе не ординарное. Ведь, как я понял, он занимает высокое положение в английском правительстве, хоть и неизвестно, какое именно.

Опиум — это, конечно, скверно, но я должен выполнить свои обязательства перед Хозяином. Я ступил на скользкую дорожку, и мои представления о морали размылись, и мысль о том, что я принимаю участие в гнусном преступлении, даже не приходила в голову. Я и в самом деле ожесточился. Более того, сам долг благодарности тысячекратно увеличивали воспоминания о девушке. Я обязан Хозяину тем, что способен стоять на ногах и смотреть в ее ясные глаза, как подобает мужчине. Так что, если он нуждается в услугах торговца контрабандными наркотиками, он их получит. Как пить дать, мне поручено изображать высокопоставленного правительственного чиновника, из тех, кого не принято обыскивать на таможне. Наверное, моя задача — привезти в Англию редкий источник грез.

К тому времени, когда я выходил из своей комнаты, эти мысли уже оставили меня, но в голове зароились другие более увлекательные предположения: что держит эту девушку здесь, в притоне зла? Кто она, эта роза на мусорной свалке?

Я спустился в бар, и тут явился Хассим, его брови сошлись в грозной гримасе, и мне показалось, что на физиономии написан страх. В руке он держал сложенную газету.

— Я тебе велел ждать там, где курят опиум, — рявкнул он.

— Тебя так долго не было, что я вернулся к себе в комнату. Билет принес?

В ответ он только выругался и отпихнул меня с дороги. Стоя в дверях комнаты для курения опиума, я увидел, как он прошел в ее заднюю часть. Я все не двигался, мое удивление возрастало. Потому что, когда Хассим протискивался мимо меня, я успел заметить на первой странице газеты заголовок, на который он положил черный палец, желая, видимо, отметить эту колонку особо важных новостей.

И с чрезвычайным проворством действия и осознания, которое было присуще мне в те дни, в это краткое мгновение я успел прочитать:

«Уполномоченный по особо важным делам черной Африки найден мертвым! Вчера в трюме полусгнившего парохода в Бордо было обнаружено тело майора Фэрлана Морли…»

Больше я не успел прочесть ничего, но хватило этой единственной новости, чтобы задуматься! Дело приобретало нехороший оборот. И все же…

Прошел еще день. В ответ на мои расспросы Хассим проворчал, что планы изменились и мне не придется ехать во Францию. А поздно вечером он явился и велел снова сопровождать его в таинственную комнату.

Я стоял перед лакированной ширмой, от желтого дыма щипало в ноздрях, на коврах извивались изображения драконов, а густые пальмы на заднем плане приобрели угрожающий вид.

— Наши планы изменились, — сообщил голос из-за ширмы. — Ты не поедешь во Францию, как было договорено. Но для тебя есть другая работа. Возможно, она тебе больше подойдет, и ты сможешь принести нам пользу, а то я, признаться, несколько разочаровался в тебе. Ты плохо соображаешь. Позавчера ты вмешался не в свое дело, и если это повторится, я буду очень недоволен.

Я ничего не ответил, но во мне зашевелилось негодование.

— Даже после того как один из моих самых верных слуг пытался тебя предостеречь, — в невыразительном голосе не прозвучало никаких эмоций, разве что он чуточку поднялся, — даже после этого ты настоял на освобождении моего самого заклятого врага. В будущем тебе надо быть предусмотрительнее.

— Я спас вам жизнь! — зло напомнил я.

— И единственно по этой причине я не замечаю твоей оплошности. В этот раз.

Во мне медленно поднялась волна ярости:

— Ах, в этот раз! Так используйте же эту встречу получше, потому что, уверяю вас, второго раза не будет. Конечно, я у вас в громадном долгу и вряд ли могу надеяться на расплату, но это еще не делает меня вашим рабом. Я спас вам жизнь, долг почти оплачен, так что давайте поступим по-мужски. Ступайте своим путем, а я пойду своим.

Мне ответил жуткий тихий смех, похожий на змеиное шипение.

— Дурак! Ты не расплатишься со мной до конца жизни! Говоришь, ты мне не раб? А я говорю — раб, такой же раб, как черный Хассим, вон он, стоит у тебя за спиной, такой же раб, как моя Зулейка — девица, которая околдовала тебя своей красотой!

От этих слов горячая волна крови ударила мне в голову, слепая ярость на секунду затмила сознание. Все мои мысли и чувства на протяжении этих дней казались обостренными, и теперь ярость превосходила самый сильный гнев, какой я когда-либо испытывал.

— Гнусная чертовщина! — завопил я. — Дьявол, кто ты такой и чем меня держишь? Я должен тебя увидеть — или умереть!

Хассим бросился на меня, но я его отшвырнул, одним прыжком достиг ширмы и опрокинул ее ударом неистовой силы. И тут же с криком отступил, руки мои повисли плетьми. Передо мной стояло высокое тощее существо, нелепо выряженное в шелковое, достающее до пола одеяние с парчовой отделкой.

Из рукавов этого наряда торчали руки, при виде которых я испытал липкий ползучий страх, наполнивший все мое существо, — длинные хищные руки с тонкими костлявыми пальцами и кривыми когтями; кожа напоминала желто-бурый пергамент, будто она принадлежала давно умершему.

Боже, а лицо! На голом черепе не осталось, кажется, и следа живой плоти, только желто-бурая кожа туго обтягивала его, и на ней как бы отпечаталась каждая деталь жуткой головы мертвеца. Лоб был высоким и даже аристократическим, но расстояние между висками — до странного узким, а под выступающими карнизом бровями поблескивали громадные глаза, похожие на озера желтого огня. Нос был очень узкий, с высокой переносицей, а рот — бесцветная дыра между тонкими жесткими губами. Длинная костлявая шея поддерживала всю эту уродливую конструкцию и завершала сходство с демоном-рептилией из средневекового ада.

Я лицом к лицу оказался с человеком из моего сна!

Глава 7 Черная мудрость

Под впечатлением ужасного зрелища я отбросил всякую мысль о бунте. Кровь застыла в жилах, я стоял, не в силах пошевелиться. Я слышал у себя за спиной зловещий хохот Хассима. Глаза в мертвой голове бросали дьявольские отблески в мою сторону, а я бледнел под натиском сосредоточенной в них сатанинской ярости.

Затем это кошмарное существо расхохоталось.

— Мистер Костиген, я вам оказываю громадную честь: даже среди моих собственных слуг очень немногие видели мое лицо и не отправились на тот свет. Я считаю, что живой вы принесете мне больше пользы, чем мертвый.

Совершенно обессиленный, я молчал. Трудно было поверить, что передо мной живое существо.

Сидящий-за-Ширмой напоминал мумию. И все-таки губы его шевелились, когда он говорил, а в глазах светился чудовищный разум.

— Выполнишь мой приказ — В голосе прозвучали властные нотки. — Ты, конечно, знаешь сэра Холдреда Френтона или хотя бы слыхал о нем?

— Да.

В Европе и Америке каждый культурный человек знаком с книгами о путешествиях сэра Холдреда Френтона, писателя и воина.

— Сегодня ночью отправишься в поместье сэра Холдреда…

— И?

— И убьешь его!

Подо мной подкосились ноги — в самом буквальном смысле. Невероятный, несообразный приказ! Да, я опустился очень низко, до контрабандной торговли опиумом, но добровольно убить человека, которого никогда не видел, человека, известного добрыми делами!

Это слишком чудовищно, даже в голове не укладывается.

— Ты не отказываешься? — Насмешливый тон был отвратителен, точно змеиное шипение.

— Отказываюсь?! — воскликнул я, обретая наконец дар речи. — Отказываюсь?! Ах ты, воплощенный дьявол! Конечно же, я отказываюсь. А ты…

Его холодная уверенность заставила меня осечься, кровь застыла у меня в жилах, а вокруг нависло многозначительное молчание.

— Ну и дурак же ты! — проговорил он спокойно. — Знаешь, как я разорвал цепь, приковавшую тебя к гашишу? Ровно через четыре минуты ты это поймешь и проклянешь тот день, когда родился! Неужели тебя не удивляет твоя сообразительность, физическая подвижность и гибкость тела? А ведь человек, столько лет злоупотреблявший наркотиком, должен быть медлительным и вялым. Помнишь, как ты свалил с ног Джона Гордона? Ты что же, совсем не удивился силе своего удара? А легкость, с которой ты запомнил сведения о майоре Морли, — неужели она тебя не поразила? Дурак этакий, ты же связан со мной сталью, кровью и огнем! Я сохранил тебе жизнь, я исцелил тебя — это только моя заслуга. Вместе с вином тебе ежедневно давали жизненный эликсир. Без него ты не выжил бы и не сохранил разум. А рецепт эликсира знаю я, один я на всем белом свете!

Он глянул на часы необычной формы, стоявшие на столе у его локтя.

— На этот раз я велел Юн Шату не давать тебе эликсира, я предвидел твой бунт. Час приближается… ага, он бьет!

Он еще что-то говорил, но я не слышал. Я ничего не видел, ничего не чувствовал в обычном смысле этих слов. Я корчился у его ног, вскрикивая и нечленораздельно лопоча; меня сжигало адское пламя, какое не снилось ни одному человеку.

Теперь-то я понял! Просто он давал мне наркотик, настолько сильный, что в нем тонула моя потребность в гашише. Теперь-то я мог объяснить мои сверхъестественные способности: я находился под воздействием стимулятора, в котором соединялись все силы ада. Это нечто вроде героина, но жертва не замечает его воздействия. Что это за снадобье, я не имел никакого понятия, да и сомневался, известно ли оно кому-нибудь, кроме этого адского создания, которое наблюдало за мной с угрюмой радостью. Но это вещество действует на мозг, вызывая во всех органах нужду в нем. И вот ужасная жажда наркотика разрывает на части мою душу!

Никогда, ни в самые страшные моменты после контузии, ни во время зависимости от гашиша, не испытывал я подобного. Я весь горел, меня сжигали тысячи адских костров, и одновременно я испытывал холодное прикосновение льда — нет, это было холоднее любого льда! В сто раз холоднее. Я проваливался в бездны нечеловеческих страдании и поднимался на высочайшие утесы мук; миллионы воющих дьяволов с криками окружали меня и наносили удары. Косточка за косточкой, вена за веной, клетка за клеткой, мое тело как будто распадалось и витало среди кровавых атомов где-то за пределами атмосферы — и каждая отдельная клетка была единой цельной системой мятущихся, кричащих нервов. И они собирались в далеких пустотах и вновь соединялись, чтобы претерпеть еще худшие пытки.

В багровом тумане я слышал собственный голос; я кричал, повторяя единственную монотонную ноту. А затем мои выпученные от боли глаза увидели золотой бокал, я схватил его жадной, неуклюжей, точно клешня, рукой, и он вплыл в пределы моего зрения — бокал, наполненный янтарной жидкостью.

Со звериным криком я вцепился в него обеими руками, смутно сознавая, что металлическая ножка гнется под нажимом моих пальцев, и поднес к губам. Я осушил его в несколько стремительных глотков, залив себе всю грудь.

* * *

И вот он, Сидящий-за-Ширмой, с брезгливой и высокомерной ухмылкой смотрел на меня, а я, совершенно обессиленный, ловя ртом воздух, опустился на кушетку. Он взял кубок и внимательно рассмотрел изуродованную моими пальцами золотую ножку.

— Сверхчеловеческая сила, — заключил он совершенно бесстрастно. — Сомневаюсь, что сам Хассим на такое способен. Значит, теперь ты готов выполнить мое поручение?

Будучи не в состоянии сказать ни слова, я кивнул.

Дьявольская энергия эликсира уже струилась по моим венам, возвращая ушедшую было из меня силу. Интересно, подумал я, долго ли живет человек, которого, как меня, постоянно подогревают и искусственно перестраивают?

— Тебе дадут маскировочный костюм, и ты отправишься в поместье Френтона один. Никто не подозревает злого умысла против сэра Холдреда, и тебе будет относительно легко проникнуть в его дом. Костюм совершенно уникальный, ты его не надевай, пока не окажешься у самого имения. Затем проберешься в комнату сэра Холдреда и убьешь его. Сломаешь ему шею голыми руками, что крайне существенно…

Сидящий-за-Ширмой нудно бубнил, небрежно, как само собою разумеющееся, отдавая жуткие приказания. У меня на лбу выступил холодный пот.

— После этого уйдешь из поместья, но позаботься оставить побольше отпечатков пальцев. Поблизости, в безопасном месте, тебя будет ждать автомобиль. Вернувшись сюда, ты первым делом снимешь костюм. Если вдруг возникнут осложнения, у меня найдутся люди, которые поклянутся, что ты всю ночь провел в Храме Грез и ни разу не покидал его. Но смотри, чтобы тебя не заметили. Ступай же, будь осторожен и сделай дело, а иначе, тебе известно, что будет!

Я не вернулся в зал для курения опиума, вместо этого меня повели извилистыми коридорами, увешанными тяжелыми коврами, в комнатку, где стояла только восточная кушетка. Хассим дал мне понять, что я должен оставаться там до позднего вечера, и ушел. Дверь он затворил, но я не пытался проверить, заперта ли она. Сидящий-за-Ширмой сковал меня куда более прочными кандалами, чем какие-то замки или засовы.

Сидя на кушетке в этой причудливой комнатке, которая оказалась бы уместной в женской половине индийского дома, я обдумывал факты, как они мне представлялись, и мысленно разыгрывал сражение. Во мне еще осталось кое-что от мужчины — больше, чем догадывался этот дьявол; а к ним добавлялись безысходное отчаяние и безнадежность. Я упорно искал выход из поистине тупиковой ситуации.

Внезапно дверь тихо отворилась. Интуиция подсказала мне, кого следует ожидать, и я не разочаровался. Передо мной блистательным видением стояла Зулейка, и это видение дразнило меня, усугубляя отчаяние, и вместе с тем вызывало беспричинную радость.

Она принесла поднос с ужином. Поставила его рядом со мной, потом села на кушетку, и громадные глаза посмотрели мне прямо в лицо. Она казалась цветком в змеином логове, и ее прекрасный взгляд проникал в самую глубину моего сердца.

— Стивен!

Я весь затрепетал, ведь она впервые произнесла мое имя.

В глазах внезапно блеснули слезы, она положила маленькую ладонь на мою. Я схватил эту руку грубыми пальцами.

— Ты получил задание, которого боишься, оно ненавистно тебе? — неуверенно прошептала она.

— Да. — Я чуть не засмеялся в ответ. — Но я их все-таки надую! Зулейка, скажи, что все это значит?

Она испуганно огляделась.

— Всего я не знаю, — робко произнесла девушка. — Ты попал в эту беду исключительно по моей вине, но я… я надеялась, Стивен, я много месяцев наблюдала за тобой, всякий раз, когда ты приходил к Юн Шату. Ты меня не замечал, но я-то тебя сразу приметила, и я видела в тебе… нет, не сломленного, отупевшего наркомана, хоть ты и носил грязные лохмотья; нет, я угадала в тебе израненную душу. И я тебя жалела от всего сердца. А потом, в тот день, когда Хассим с тобой так скверно обошелся…

Опять потекли слезы.

— Я не могла этого вынести, я понимала, как ты страдаешь без гашиша. Вот и заплатила Юн Шату, а после пошла к Хозяину. Я… я… О, ты имеешь право меня ненавидеть! — всхлипнула она.

— Нет, нет, никогда!

— Я внушила ему, что ты можешь пригодиться, и умолила распорядиться, чтоб Юн Шату давал тебе гашиш. Хозяин уже и сам заметил тебя, ведь он на все смотрит, как собственник, весь мир для него — только невольничий рынок. Вот он и приказал Юн Шату оделять тебя наркотиком, а теперь… ах, уж лучше бы ты оставался там, где был раньше, друг мой!

— Нет! Нет! — воскликнул я. — Зато я испытал исцеление, пусть оно и было поддельным. Я стал для тебя мужчиной, а это стоит всего остального!

Должно быть, в моем взгляде отразилось все, что я чувствовал к ней, потому что она опустила глаза и покраснела. Не спрашивайте меня, как приходит к человеку любовь, но я полюбил эту таинственную восточную девушку в ту минуту, когда впервые ее увидел. Интуиция подсказывала, что она отвечает на мои чувства. Когда я это осознал, избранный мною путь сделался еще более мрачным и гибельным; но поскольку истинная любовь призвана сделать мужчину сильнее, я решился окончательно.

— Зулейка, — проговорил я, — время летит, а мне еще нужно кое-что узнать. Скажи, кто ты такая и почему живешь в этом ужасном логове?

— Мне известно только, что я Зулейка. По крови и рождению — черкешенка, совсем маленькой меня захватили в плен турки во время набега и поместили в гарем в Стамбуле. Я была еще слишком молода для замужества, и вскоре мой хозяин подарил меня ему.

— Кто же он, этот человек с голым черепом?

— Катулос из Египта, это все, что мне известно, мой господин.

— Египтянин? Тогда что же он делает в Лондоне и зачем все эти тайны?

Нервным движением она сплела пальцы.

— Стивен, пожалуйста, говори тише: всегда и всюду кто-нибудь подслушивает. Не знаю я, кто такой Хозяин, зачем он здесь и для чего все это проделывает. Клянусь Аллахом! Знала бы — обязательно сказала бы тебе. Иногда сюда приходят знатные на вид люди, в комнату, где их принимает Хозяин — это не та комната, где ты виделся с ним, — и я обязана танцевать перед гостями, а потом слегка с ними флиртовать. А потом — повторять ему, что они говорили мне. Не важно, по-турецки ли они говорят, по-египетски, или на языке варварских стран, или по-французски, или по-английски. Хозяин выучил меня французскому и английскому, и еще много чему. Он величайший чародей мира, он владеет всей древней магией и вообще всем не свете.

— Зулейка, — обратился я к ней, — скоро моя песенка будет спета, но разреши тебя отсюда вытащить. Пойдем со мной, и я клянусь, ты освободишься от этого дьявола! Я вызволю тебя отсюда!

Она содрогнулась и закрыла лицо руками.

— Нет, нет, не могу!

— Зулейка, — произнес я нежно, — чем он тебя удерживает, дитя? Тоже наркотиком?

— Нет, нет! — всхлипнула она. — Не знаю… не знаю… Но я не могу… Я никогда не смогу от него освободиться!

В полном недоумении я просидел еще несколько секунд, потом решился спросить:

— Зулейка, а где мы сейчас находимся?

— Это здание — пустой склад на задворках Храма Грез.

— Я так и думал. А что хранится в сундуках в туннеле?

— Не знаю.

Неожиданно она тихонько заплакала.

— Ты тоже раб, как и я… Ты, такой сильный и добрый… О, Стивен, я этого не вынесу! — Я улыбнулся.

— Слушай внимательно, Зулейка. Я тебе расскажу, как намерен одурачить Катулоса. — Она опасливо оглянулась на дверь.

— Только говори тихо. Я буду лежать в твоих объятиях, ты меня ласкай и шепчи.

Она скользнула ко мне, и тут, на кушетке в форме дракона, я впервые познал сладость стройного тела Зулейки, прикорнувшей у меня в руках, мягкость щеки Зулейки, прижатой к моей груди. Ее благоухание щекотало мне ноздри. Ее волосы, глаза — все помчалось в неистовом вихре; и тогда, спрятав губы в шелковистых волосах, я скороговоркой зашептал:

— Первым делом я предупрежу сэра Холдреда Френтона, а потом найду Джона Гордона и расскажу ему правду об этом притоне. Я приведу сюда полицию, а ты внимательно следи за происходящим и прячься от Катулоса, пока мы не вернемся и не убьем его, а может, скрутим. И тогда ты получишь Свободу.

— Но как же ты? — Выдохнула она. — Тебе ведь нужен эликсир, и только он…

— У меня есть способ одолеть Катулоса, малышка, — ответил я.

Она побледнела, страх за меня и женская интуиция помогли ей прийти к правильному выводу.

— Ты погубишь себя!

Как ни тяжело было следить за ее чувствами, я все же ощутил мучительную радость. Эта девушка переживала за меня, сострадала мне! Ее руки сомкнулись вокруг моей шеи.

— Не надо, Стивен! — взмолилась она. — Ведь лучше жить, даже…

— Нет, только не такой ценой. Лучше выйти из игры чистым, пока во мне еще осталось мужество.

Зулейка на мгновение задержала на моем лице полный страсти взгляд, затем неожиданно прижала свои губы к моим, а потом вскочила и бросилась вон.

До чего же неисповедимы бывают пути любви! Жизнь столкнула нас друг с другом, точно два корабля, севшие на мель возле берегов.

Хотя ни слова любви не сорвалось с наших уст, каждый из нас познал сердце другого, несмотря на грязь и лохмотья, несмотря на обличье рабов, и с самого начала мы любили друг друга с теми естественностью и чистотой, какие даны людям еще в Начале Времен.

Я словно заново родился — и тут же встал на порог смерти. Ведь я проклят, и, как только выполню свою задачу, снова испытаю нечеловеческие муки. А любовь, жизнь, красота и страдание — все унесет пистолетная пуля, которая неизбежно разорвет на куски мой гниющий мозг. Лучше умереть незапятнанным, чем…

Снова отворилась дверь, вошел Юсеф Али.

— Пора идти, — коротко напомнил он. — Вставай и следуй за мной.

Я, разумеется, не имел ни малейшего представления о времени. В комнате, где я находился, не было ни одного окна — я не сумел найти даже крошечного отверстия, позволявшего выглянуть наружу. С потолка свисали люстры со свечами — единственный источник света. Когда я поднялся, юный стройный мавр искоса окинул меня злобным взглядом.

— Это только между мною и тобой, — прошипел он. — Мы слуги одного господина, но то, что я скажу, касается только нас двоих. Держись подальше от Зулейки! Хозяин обещал ее мне, когда настанут Дни Империи.

Я сощурил глаза и посмотрел в красивое мрачное лицо этого уроженца Востока, и такая ненависть поднялась во мне — не передать словами. У меня непроизвольно разжались и сжались пальцы, и мавр, заметив это движение, отступил, сунул руку за кушак.

— Не сейчас… сначала мы должны выполнить свою работу… Может быть, позже, — вымолвил он и тут же добавил с ледяной ненавистью: — Свинья! Ты не человек, ты обезьяна! Как только станешь не нужен Хозяину, получишь кинжал прямо в сердце!

Я расхохотался.

— Так поспеши, змея пустыни, иначе я сломаю тебе хребет голыми руками!

Глава 8 Темный дом

Я шел за Юсефом Али по извилистым коридорам, вниз по ступенькам, — в комнате с идолом Катулоса не оказалось, и по туннелю; потом через комнаты Храма Грез, и очутился на улице, где в легкой туманной дымке тускло мерцали уличные фонари. На середине улицы стоял автомобиль с занавесками на окнах.

— Это для тебя, — объяснил подошедший к нам Хассим. — Поезжай не спеша, будто просто катаешься. И не вздумай шутки шутить! За домом могут наблюдать. Шофер знает, что делать.

Тут они с Юсефом Али ушли в бар, а я успел сделать один шаг к краю тротуара, и тут услышал голос, заставивший мое сердце подскочить.

— Стивен!

Белая рука манила меня в сумрак дверного проема.

— Зулейка!

Она схватила меня за руку, что-то скользнуло в мою ладонь, я с трудом разглядел небольшую золотую фляжку.

— Спрячь, живей! — нетерпеливо зашептала Зулейка. — После не возвращайся, убеги и спрячься! Фляжка полна эликсира, а я попробую достать еще. Ты должен придумать, как связаться со мной.

— Где же ты его взяла? — Я был потрясен.

— У Хозяина украла! А теперь мне надо идти, пока он меня не хватился.

Она исчезла за дверью. Я стоял в нерешительности. Конечно, идя на воровство, она рисковала жизнью, и меня разрывал на части страх при мысли о том, что способен сделать с ней Катулос, если узнает о ее преступлении. Но если я сейчас вернусь в таинственный дом, это неизбежно вызовет подозрения. Вероятно, я успею выполнить свой план и вернуться сюда до того, как Сидящий-за-Ширмой узнает о предательстве служанки.

Рассудив таким образом, я пошел по мостовой к ожидающей машине. Шофером был негр, я никогда прежде не видел этого тощего мужчину среднего роста. Я пригляделся к нему — похоже, он ничего не заметил и не заподозрил. Если даже и разглядел, как я шагнул назад, в тень, все равно не мог узнать девушку и понять, что происходит.

Шофер только кивнул, когда я взгромоздился на заднее сиденье, и мгновение спустя мы неслись по безлюдным туманным улицам. У меня за спиной оказался узел, я понял, что это и есть упомянутый египтянином «маскировочный костюм».

Невозможно описать ощущения, испытанные мною, когда я мчался сквозь ту дождливую, туманную ночь. Казалось, будто я уже умер, и пустые мрачные улицы обернулись дорогами смерти, по которым моему призраку суждено скитатьсявеки вечные. В моем сердце соседствовали мучительная радость и безысходное отчаяние приговоренного. Нет, сама смерть не казалась мне отталкивающей, ведь жертва наркотика слишком много раз умирает, — но тяжело уходить именно тогда, когда в твою погубленную жизнь вошла любовь. И ведь я еще молод!

У меня на губах мелькнула саркастическая усмешка: ведь те, кто умер рядом со мной на ничейной земле, тоже были молоды. Я закатал рукав и сжал кулак, напряг бицепс. Ни унции жира, большинство мышц давным-давно исчезло, но крупные бицепсы все еще грозно выступали выпуклыми железными шарами. Сам-то я знал, что моя сила лишь показная, а на самом деле я только изношенная внешняя оболочка человека. Не гори во мне искусственное пламя эликсира, меня бы могла свалить с ног хрупкая девчонка.

Машина остановилась под деревьями. Мы находились в окрестностях поместья, полночь давно миновала. На фоне далеких огней ночного Лондона выделялся темный силуэт большого дома.

— Я подожду здесь, — сказал негр. — Ни с дороги, ни из дома машину не видно.

Я зажег спичку, держа ее так, чтобы свет невозможно было заметить за пределами машины, и развернул «маскировочный костюм». С большим трудом я удержался от хохота. Неповрежденная шкура гориллы! Зажав узел под мышкой, я поплелся к стене, окружающей имение во французском стиле. Всего не сколько шагов — и деревья, где спрятался негр с машиной, превратились в темное пятно. Вряд ли шофер мог меня видеть, но на всякий случай я двинулся не к высоким железным воротам, а к глухому участку.

Ни в одном окне не горел свет. Я знал, что сэр Холдред холостяк, и был убежден, что все слуги давным-давно легли спать. Я легко перелез через стену и крадучись прошел по темной лужайке к черному ходу, все еще неся отвратительный «маскировочный костюм» под мышкой. Как я и ожидал, дверь оказалась заперта, а я не хотел никого будить раньше времени. Обеими руками я ухватился за круглую дверную ручку и налег на нее с нечеловеческой силой. Ручка повернулась, щелкнул замок — скорее это напоминало пушечный выстрел. Еще секунда — и я внутри. Разумеется, я не забыл затворить за собой дверь.

В темноте я успел сделать только шаг в предполагаемом направлении лестницы и сразу остановился, потому что мне на лицо упал луч света. Рядом с фонарем блеснуло дуло пистолета. В тени качнулось узкое лицо.

— Ни с места! Руки вверх! — Я поднял руки. Однажды я уже слышал этот голос и тотчас его узнал: Джон Гордон!

— Сколько с тобой людей? — прозвучало резко и властно.

— Я один. Отведите меня в комнату, откуда свет не проникает наружу, и я вам расскажу кое-что интересное.

Он помолчал и жестом приказал следовать за ним в соседнюю комнату. Оттуда он вывел меня на лестницу, отворил дверь на площадке и зажег свет.

Окна в этой комнате были плотно зашторены. Пока мы шли, Гордон держал меня под прицелом; он и теперь не опустил пистолет. Гордон был худощав, но жилист и выше меня ростом, правда, не такой плотный. Одет он был в штатский костюм. Его серые глаза блестели, как сталь; черты лица были волевыми. Что-то в этом человеке мне нравилось. Я заметил синяк на его челюсти в том месте, куда приложился мой кулак при нашей последней встрече.

— Не могу поверить, — сказал он насмешливо, — будто подобные неуклюжесть и непредусмотрительность — настоящие. Несомненно, у вас есть свои причины заманить меня в столь поздний час в удаленную комнату, но сэра Холдреда надежно охраняют даже сейчас. Не шевелитесь.

Пистолетное дуло уперлось мне в грудь. Гордон провел рукой по моему телу в поисках оружия и явно удивился, когда ничего не обнаружил.

— И все же, — тихо проговорил он, словно рассуждая вслух, — человек, способный голыми руками выломать железный замок, вряд ли нуждается в оружии.

— Вы тратите драгоценное время, — перебил я. — Мне поручено убить сэра Холдреда Френтона…

— Кем поручено? — вопрос прозвучал, словно выстрел, направленный мне в лицо.

— Человеком, который иногда прикидывается прокаженным.

Гордон кивнул, в его серых глазах мелькнула искорка.

— Значит, мои подозрения оправдались.

— Без сомнения. Выслушайте меня внимательно. Вы хотите убить или арестовать этого человека?

Гордон мрачно расхохотался.

— Ответ того, кто носит на ладони знак скорпиона, не может оказаться для вас неожиданным.

— Тогда выслушайте мои объяснения, и глядишь, ваше желание сбудется.

Он подозрительно сощурил глаза.

— Значит, вот в чем смысл вашего дерзкого появления здесь, вот почему вы не оказали сопротивления, — медленно проговорил он. — Выходит, наркотик, от которого так расширились ваши зрачки, настолько въелся в мозг, что вы вообразили, будто сможете заманить меня в ловушку?

Я сжал ладонями виски. Мы теряем драгоценное время. Как же убедить этого человека в моей честности?

— Послушайте, меня зовут Стивен Костиген, я американец. Был завсегдатаем притона Юн Шату и потреблял гашиш, как вы уже догадались, но теперь завишу от более сильного наркотика. При помощи этого наркотика лжепрокаженный — тот, кого Юн Шату и его друзья называют Хозяином — приобрел надо мной власть и отправил меня сюда, чтобы убить сэра Холдреда, а зачем, одному только Богу известно. Но я получил небольшую передышку, завладев небольшим количеством этого вещества. Без него мне не выжить, а Хозяина я ненавижу и боюсь. Выслушайте меня, и клянусь всем на свете, праведным и неправедным, что тот, кто притворяется прокаженным, попадет в ваши руки еще до восхода солнца!

Могу похвастать, что произвел впечатление на Гордона, хотя он и сопротивлялся этому.

— Говорите! — приказал он. — Живей! — И все-таки я чувствовал его недоверие. Неужели все мои старания — вотще?

— Если не хотите действовать со мной заодно, — с трудом вымолвил я, — отпустите, и я сам найду способ добраться до Хозяина и убить его. Мои часы сочтены, а ведь месть должна свершиться.

— Излагайте свой план, и короче, — велел Гордон.

— План достаточно прост. Я вернусь к Хозяину и доложу, что выполнил приказ. Вы с вашими людьми следуйте за мной по пятам и, пока я буду заговаривать Хозяину зубы, окружите дом. А потом, по сигналу, ворветесь и убьете его, или схватите.

Гордон нахмурился.

— Где этот дом?

— Складское помещение сразу за притоном Юн Шату. Внутри — настоящий восточный дворец.

— Складское помещение? — не поверил Гордон. — Что за чушь? Я сам сначала так и подумал, но внимательно осмотрел его снаружи. Окна прочно зарешечены и давно покрылись паутиной. Двери крепко заколочены гвоздями, на них старые нетронутые печати. Склады давным-давно заброшены.

— Там подземный ход, — пояснил я. — Он прямиком соединяет Храм Грез со складом.

— Но я изучил проход между зданиями, — удивился Гордон. — Двери склада, выходящие на эту дорожку, забиты еще прежними владельцами. Совершенно ясно, что никакого потайного выхода из Храма Грез не существует.

— Здания соединяются туннелем, а в него ведет дверь из комнаты рядом с курительной. Этот подземный ход заканчивается на складе, в комнате с идолом.

— Я побывал в комнате рядом с курительной и никакой двери там не нашел.

— Это люк. Помните громоздкий стол посреди комнаты? Если его повернуть, в полу появится отверстие. Так вот вам мой план: я возвращаюсь в Храм Грез и встречаюсь с Хозяином в комнате с идолом. Ваши люди заранее незаметно оцепят склад, другая группа расположится на соседней улице, перед фасадом Храма Грез. Притон Юн Шату, как вам известно, обращен фасадом к набережной, а склад — в другую сторону и примыкает к узкому переулку, идущему параллельно реке. Пусть люди, дежурящие на улице, по сигналу ворвутся в склад с фасада и бегут вперед, а вторая группа ринется через Храм Грез. Они должны добежать до комнаты за курительной и открыть потайной люк, как я объяснил. И пусть немилосердно стреляют в каждого, кто встанет на пути. Насколько мне известно, другого выхода из логова Хозяина нет, так что он и его слуги будут вынуждены спасаться через туннель. И попадут в ловушку.

Гордон раздумывал, а я, затаив дыхание, вглядывался в его лицо.

— Возможно, тут какой-то подвох, — произнес он, — или попытка отвлечь меня от охраны сэра Холдреда, но… По натуре я игрок, — неохотно признался он. — Попробую прислушаться к тому, что вы, американцы, называете интуицией. Но только господь Бог вам поможет, если лжете.

Я вскочил и выпрямился.

— Слава Богу! А теперь помогите нацепить этот наряд, потому что именно в нем я должен вернуться к машине.

Глаза Гордона превратились в узкие щелочки, когда я вытащил маскарадную шкуру гориллы.

— Несомненно, это стиль Хозяина! Вам, разумеется, велели оставить отпечатки пальцев, вернее, этих чудовищных перчаток?

— Да, хотя не понимаю, для чего.

— Кажется, я понимаю. Хозяин славится тем, что никогда не оставляет настоящих следов своих преступлений… Так вот, сегодня вечером из соседнего зоопарка сбежала крупная человекообразная обезьяна. Посмотрите только на эту шкуру, и сразу поймете, в чем тут фокус. В смерти сэра Холдреда мы бы обвинили ни в чем не повинного примата.

У меня будто глаза открылись, и я содрогнулся.

— Уже два часа ночи, — напомнил Гордон. — Учтем время, которое вам понадобится на возвращение в Лаймхауз, и мне — на сбор моих людей у Храма Грез. Обещаю, что к половине пятого дом будет в плотном кольце. Дайте мне фору — подождите здесь, пока я не выйду из этого дома, и тогда я прибуду на место одновременно с вами.

— Идет! — Я порывисто сжал его руку. — Там, вне всякого сомнения, окажется девушка по имени Зулейка. Учтите, она никоим образом не связана с дурными делами Хозяина, она всего лишь жертва обстоятельств, такая же, как и я. Обойдитесь с ней по-хорошему.

— Будет сделано. А какого сигнала мне ждать?

— Сигнала? Как я его подам, по-вашему? Сомневаюсь, что самый громкий шум в доме будет слышен на улице. Пусть ваши люди ждут, когда пробьет пять.

Я повернулся, чтобы идти.

— Вас ждет человек с машиной, я правильно понял? А вдруг он что-то заподозрит?

— У меня есть верный способ развеять его подозрения, — мрачно ответил я. — В крайнем случае, вернусь в Храм Грез один.

Глава 9 Четыре тридцать пять

Сомневаясь, лелея мечты,

Что смертные прежде не смели иметь

Дверь тихонько хлопнула за мной, громоздкий темный дом выделялся теперь еще резче, чем раньше. Ссутулившись, я пересек мокрую лужайку бегом, выглядя, вероятно, гротескно до жути. Не сомневаюсь: если бы кто-то сейчас меня увидел, он бы сразу поверил, что это не человек, а гигантская обезьяна. Ну и выдумщик этот Хозяин!

Я вскарабкался на стену, спрыгнул с другой стороны и побежал сквозь тьму и туман к купе деревьев, скрывающей машину.

Негр откинулся на спинку переднего сиденья. Я делал вид, что пытаюсь отдышаться, и всевозможными способами изображал злодея, который минуту назад хладнокровно пустил кому-то кровь и удачно сбежал с места преступления.

— Ты ничего не слыхал? Ни звука? — с подозрением прошипел я, хватая его за руку.

— Никакого шума, только легкий скрип, когда вы входили, — ответил шофер. — Вы хорошо справились. Окажись тут прохожий, он бы ничего не заметил.

— А ты все время сидел в машине? — поинтересовался я.

Он ответил утвердительно, но я на всякий случай схватил его за лодыжку и пощупал подошву его ботинка: она была абсолютно сухая, как и край штанины. Это меня устраивало, и я взгромоздился на заднее сиденье. Если бы он сделал по земле хоть шаг, мокрые ботинки и брюки выдали бы его.

Я приказал ему не заводить мотор, пока не освобожусь от обезьяньей шкуры, а потом мы помчались в ночи.

Меня мучили сомнения.

С какой стати Гордон должен верить незнакомому человеку, да вдобавок еще и бывшему слуге Хозяина?

Не логичней ли отнести мой рассказ к бреду безумного наркомана? Или считать его ложью, выдуманной с целью запутать и одурачить его?

Но если он мне не поверил — почему отпустил?

В моих силах было только положиться на него. Во всяком случае, что бы ни сделал Гордон, даже если предпочтет бездействовать, это вряд ли теперь как-то повлияет на мою судьбу. Ничего не изменится и в том случае, если Зулейка добудет эликсир, способный продлить мои дни.

Я задумался о ней. Громче, чем жажда мести Катулосу, во мне заговорила надежда. Гордону, возможно, удастся спасти мою возлюбленную от когтей дьявола. Во всяком случае, мрачно думал я, если Гордон предаст, у меня останутся мои руки, и если они дотянутся до горла чудовища…

Я вспомнил о Юсефе Али, о его странных словах. Странными они мне показались только сейчас. «Хозяин обещал ее мне, когда настанут Дни Империи…»

Дни Империи — что это может означать?

Наконец машина притормозила перед темным и притихшим Храмом Грез. Поездка казалась бесконечной. Выходя из автомобиля, я посмотрел на приборную доску. Сердце так и подпрыгнуло: на часах четыре тридцать четыре. Если зрение не обманывало, при свете уличного фонаря на противоположной стороне улицы двигались неясные тени. В такое время ночи это могло означать только одно из двух: или слуги Хозяина наблюдают за моим возвращением, или Гордон держит слово.

Негр уехал, а я открыл дверь, прошел через опустевший бар в курительную. На койках и на полу валялось множество грезящих; ведь здесь не знают смены дня и ночи. В густом дыму едва мерцали лампы, а тишина, подобно туману, нависла надо всем.

Глава 10 Пробило пять

Он видел гигантские смерти пути

И воплощения судьбы.

Честертон

Двое молодых китайцев сидели на корточках среди чадящих огней, они не мигая уставились на меня, когда я двинулся к двери задней комнаты между лежащими телами. Впервые я шел по коридору в одиночестве и снова гадал, что же спрятано в странной формы сундуках, подпирающих стены.

Я негромко постучал четыре раза в потолок и через мгновение стоял в комнате с идолом. И вскрикнул от удивления, но вовсе не Катулос, сидящий по другую сторону стола, вовсе не его ужасная внешность были причинами этого восклицания. Кроме стола, стула, на котором восседало существо с костяным лицом, да еще алтаря, где в этот раз не курились благовония, комната была абсолютно пуста! Вместо роскошных ковров, которые я привык здесь видеть, — неопрятные стены давно заброшенного складского помещения. Пальмы, идол, лакированная ширма — все исчезло.

— Мистер Костиген? Вы, без сомнения, удивлены.

Омертвелый голос Хозяина ударил мне в голову, оборвав мысли. Его змеиные глаза сверкали ненавистью. Длинные желтые пальцы с силой переплетались на поверхности стола.

— Ты, конечно, принимаешь меня за доверчивого дурачка! — выкрикнул он. — Уж не вообразил ли, что я не додумался никого послать, чтобы за тобой проследили? Ну и дурак же ты! За тобой неотступно следовал Юсеф Али!

Секунду я простоял неподвижно: оцепенел от этих слов. Но как только их смысл дошел до меня, я с ревом бросился вперед. И в ту же секунду, прежде чем мои пальцы успели сомкнуться на горле усмехающегося кошмарного существа, со всех сторон на меня кинулись люди. Я повернулся. Из круга надвигающихся на меня лиц ненависть четко выделила одно — Юсефа Али. Я со всей силы врезал ему в висок. Он упал, но Хассим тут же дал мне подсечку под колени, а китаец накинул мне на плечи сеть, которой ловят людей. Я пытался выпрямиться, разрывая крепкие веревки, точно обыкновенные тесемки, но тут дубинка Ганра Сингха свалила меня, ошеломленного и залитого кровью, на пол.

Сильные руки схватили меня и связали; веревки жестоко вонзились в плоть. Стряхивая обморочный туман, я обнаружил, что лежу на алтаре. Катулос, прикрывшись маской, склонился надо мной, точно высоченная башня из слоновой кости. Позади полукругом выстроились Ганра Сингх, Яр-хан, Юн Шату и другие завсегдатаи Храма Грез. А то, что я увидел позади всех, пронзило меня в самое сердце: Зулейка съежилась в дверном проеме, ее лицо побелело, как простыня, а руки прижались к щекам. Сказать, что она была в ужасе — значит, ничего не сказать.

— Я тебе совсем не доверял, — прошипел Катулос, — вот и отправил Юсефа Али следить за каждым твоим шагом. Он добрался до рощицы раньше твоей машины, прокрался в усадьбу и услышал весьма интересный разговор. Он ведь, как кошка, вскарабкался по стене и притаился на подоконнике! Потом твой шофер нарочно задержался, чтобы дать Юсефу Али вдоволь времени на обратный путь. Я-то решил в любом случае переменить жилище. Мебель уже в пути. Как только мы разделаемся с предателем, то есть с тобой, мы тоже отбудем и оставим здесь небольшой сюрприз для твоего друга Гордона. Когда он притащится сюда? В пять тридцать?

Сердце у меня подскочило: значит, есть надежда! Юсеф Али что-то перепутал, и Катулос задержался здесь по ошибке, считая себя в безопасности. Но ведь лондонские полицейские уже оцепили дом! Обернувшись, я заметил, как Зулейка вышла через дверь.

Я смотрел на Катулоса во все глаза, но в смысл его слов не вникал. До пяти оставалось совсем немного; если бы он еще чуть-чуть потянул время… И тут я обмер, потому что по команде египтянина Ли Кунг, высоченный парень с бледным, как у мертвеца, лицом, выступил из полукруга молчаливых людей и достал из рукава длинный тонкий кинжал. Я поглядел на часы, стоящие на столе, и душа провалилась в пятки. Оставалось еще десять минут до пяти. Моя гибель не так уж много значила — в душе я успел себя похоронить, — но я видел внутренним взором, как Катулос со своими разбойниками спасаются бегством, пока полиция ждет, когда пробьет пять.

Катулос вдруг умолк на полуслове и прислушался. Наверно, его предупредила об опасности сверхъестественная интуиция. Визгливой скороговоркой он отдал команду Ли Кунгу, и китаец прыгнул вперед, нацелив кинжал мне в грудь.

И тут, казалось, застыло само время. Высоко надо мной зависло острие длинного кинжала; неожиданно громко и чисто прозвучала трель полицейского свистка, и тотчас началась невообразимая свалка у фасадной стены дома!

Катулос прыгнул к потайному люку, шипя, точно разъяренный кот, его прихвостни бросились за ним. Ли Кунг последовал за остальными, но Катулос, обернувшись, что-то ему приказал. Китаец поспешно вернулся к алтарю, где лежал я. На его лице появилась отчаянная решимость, он поднял кинжал.

Весь этот шум утонул в душераздирающем крике, и я, изогнувшись, чтобы избежать удара, успел увидеть, как Катулос тащит прочь Зулейку. И тогда, совершенно обезумев, я соскользнул с алтаря — как раз в ту минуту, когда кинжал Ли Кунга, проехав по моей груди, вонзился в темную поверхность и завибрировал.

Упав у самой стены, я не мог разглядеть, что происходило в комнате, но казалось, издали доносились жуткие нечеловеческие крики. Потом Ли Кунг высвободил кинжал и тигром вскочил на край алтаря. Одновременно в дверях грянул пистолетный выстрел. Китаец круто повернулся, кинжал выпал из его пальцев, а сам он грохнулся на пол.

В комнату вбежал Гордон — из той самой двери, где всего несколько секунд тому назад стояла Зулейка. Пистолет в его руке дымился. За ним ворвались трое мужчин в штатском с волевыми лицами. Гордон разрезал мои путы и рывком поставил меня на ноги.

— Быстрей! Куда они подевались? — Я отыскал люк и, потратив еще несколько секунд, нащупал рычаг. Детективы с пистолетами в руках окружили меня, они нервно поглядывали вниз, на неосвещенные ступеньки. Из кромешной темноты не доносилось ни звука.

— Просто мистика! — проворчал Гордон. — Вероятно, Хозяин и его слуги сбежали — ведь сейчас их явно здесь нет! Лири и его люди должны задержать их в туннеле или в задней комнате Юн Шату. Пора бы им объявиться.

— Осторожно, сэр! — вдруг воскликнул один из детективов, и Гордон, ойкнув, пришиб стволом пистолета громадную змею, беззвучно выползавшую по лестнице из тьмы.

— Поглядим, что там творится, — предложил он, выпрямляясь.

Но я не дал ему даже поставить ногу на верхнюю ступеньку. У меня мороз пошел по коже, когда я сообразил, отчего в туннеле такая тишина, почему до сих пор не пришли детективы, пробиравшиеся сюда с того конца коридора, что за крики я слышал несколько минут назад, лежа на алтаре. Рассмотрев как следует рычаг, который отпирал люк, я нашел рядом другой, поменьше. Теперь я догадывался, что находилось в тех таинственных сундуках.

— Гордон, — прохрипел я, — у вас есть электрический фонарик?

Один из детективов подал фонарь.

— Направьте-ка свет в туннель. Но, если дорожите жизнью, не ставьте ногу на ступеньку.

Луч света разорвал тени, бесстрашно открыв картину, которую я до конца своих дней буду вспоминать с содроганием. На полу подземного коридора, между сундуками, раскрытыми настежь, лежали двое агентов самой лучшей секретной службы Великобритании. Их конечности были сведены судорогой, лица жутко искажены, а вокруг, извиваясь, ползали десятки мерзких рептилий.

* * *

Холодный серый рассвет крадучись проползал над рекой, а мы стояли в опустевшем баре Храма Грез. Гордон расспрашивал двоих полисменов, карауливших возле здания, когда их товарищи обследовали подземный ход.

— Как только мы услышали свисток, Лири и Мэркен кинулись в бар, а оттуда — в курительную, а мы согласно приказу ждали здесь, перед дверью бара. Оттуда сразу, шатаясь, выскочило несколько оборванных наркоманов, и мы их взяли. Но никто другой из здания не выходил, и мы не получили распоряжений от Лири и Мэркена, так что просто остались ждать здесь, сэр.

— Вы не видели негра-великана или китайца Юн Шату?

— Нет, сэр. Позднее прибыл патруль, и мы оцепили здание, но не видели никого.

Гордон пожал плечами. Еще несколько немудреных вопросов убедили его в том, что полиция захватила действительно безобидных наркоманов, и он приказал их отпустить.

— Точно никто больше не выходил?

— Да, сэр… То есть минутку. Какой-то старик-нищий весьма жалкого вида, слепой и в грязных лохмотьях, его вела девушка, тоже оборванка. Мы его остановили, но решили не задерживать. Не может такой жалкий слепец внушать подозрения.

— Ах, не может? — взорвался Гордон. — Куда же он пошел?

— Девушка повела его по улице к следующему кварталу, а там остановилась какая-то машина, они в нее сели и уехали, сэр.

— О глупости лондонских полицейских уже давно по всему миру рассказывают анекдоты, — с горечью произнес Гордон. — Разумеется, вам и в голову не пришло, что нищий старик из Лаймхауза никак не может разъезжать в собственной машине.

Полицейский открыл было рот, чтобы возразить, но Гордон отмахнулся и повернулся ко мне.

— Мистер Костиген, давайте вернемся ко мне и уточним некоторые обстоятельства.

Глава 11 Черная империя

О, копья длинные в крови,

Несчастных женщин крики!

Придет ли, как для англичан,

День славный и великий?

Манди

Гордон зажег спичку, но рассеянно дал ей погаснуть и выпасть из руки. Турецкая сигарета так и осталась незажженной у него между пальцами.

— Это самое логичное из возможных заключений, — проговорил он. — Слабое звено нашей цепи — нехватка людей. Но, проклятье, никто не способен в два часа ночи собрать целую армию и привести ее в боевую готовность, даже с помощью Скотланд-Ярда. Я отправился в Лаймхауз и отдал приказ, чтобы за мной немедленно последовали несколько полицейских патрулей и окружили дом. Но они прибыли слишком поздно и не помешали слугам Хозяина выскочить из двери черного хода и в окна, а Хозяин, конечно, замешкался, чтобы переодеться и загримироваться. В этом наряде его и увидели полицейские. Он ловок и смел, а потому очень опасен, да тут еще Финнеган с Хансеном затеяли считать ворон. Девушка, которая его вела…

— Конечно, Зулейка.

Я выговорил это имя с показным безразличием. Снова гадая, что так привязало ее к египетскому чародею.

— Вы обязаны ей жизнью, — оборвал меня Гордон, зажигая другую спичку. — Мы стояли в тени перед складом, ждали, когда пробьет пять, и, разумеется, понятия не имели о том, что происходит в доме. И тут в одном из зарешеченных окон появляется девушка и именем Бога умоляет нас вмешаться, мол, убивают человека. Вот мы и ворвались. Однако ее уже не было в здании.

— Разумеется, она вернулась в комнату, — пробормотал я, — и ее заставили сопровождать Хозяина. Благодарение Богу, он не заподозрил ее в предательстве.

— Я ведь не знаю, — задумчиво сказал Гордон, бросая обгорелую спичку, — догадалась ли она, кто мы такие на самом деле, или просто ею двигало отчаяние. Как бы то ни было, свидетели показывают, что, услышав свисток, Лири с Мэркеном кинулись в заведение Юн Шату с парадного входа в тот самый момент, когда я с тремя людьми атаковал склад спереди. И, поскольку мы потратили несколько секунд на взлом двери, логично предположить, что они обнаружили потайной люк и вошли в подземный коридор еще до того, как мы проникли в здание склада. Хозяин же, заранее зная наши намерения, давно подготовил сюрприз…

Я содрогнулся.

— …Хозяин с помощью рычага открыл сундуки, — продолжал Гордон. — Лежа на алтаре, вы слышали предсмертные крики Лири и Мэркена. Затем Хозяин оставил китайца, чтобы тот прикончил вас, а сам вместе с остальными спустился в подземный коридор, и, каким-то чудом пройдя невредимыми мимо змей, они поднялись в заведение Юн Шату, а оттуда удрали.

— Но это совершенно невозможно. Почему змеи их не тронули?

Гордон наконец-то зажег сигарету и немного подымил, прежде чем ответить.

— Вероятно, рептилиям было не до них — они вымещали зло на умирающих. Или… У меня была возможность получить бесспорные доказательства власти Хозяина над теплокровными и пресмыкающимися, даже на самые низшие и опасные виды. Как он со своими слугами пробрался целым и невредимым мимо этих чешуйчатых дьяволов, пока остается одной из многих неразрешенных загадок.

Я нетерпеливо поерзал на стуле. Эти слова напомнили мне, для чего я приехал в аккуратную, но эксцентрично обставленную квартиру Гордона.

— Вы не объяснили, кто он такой и какова его цель.

— Могу только сказать: он известен под кличкой, которой его зовете вы, — Хозяин. Я никогда не видел его истинного лица. Я также не знаю ни его настоящего имени, ни национальности.

— Тут я могу хотя бы кое-что прояснить, — перебил я. — Я видел его без маски и слышал имя, которым его называют рабы.

У Гордона сверкнули глаза, он подался вперед.

— Его зовут Катулос, и он якобы египтянин.

— Катулос! — повторил Гордон. — Говорите, он якобы египтянин? У вас есть какие-то причины сомневаться в этом?

— Возможно, он и правда из Египта, — медленно выговорил я, — но он чем-то отличается от любого человеческого существа, которое я когда-либо видел или надеюсь увидеть. Возможно, некоторая странность объясняется его почтенным возрастом, но есть и определенные видовые расхождения. Моих познаний в антропологии достаточно, чтобы утверждать: он с самого рождения обладает чертами, которые считались бы отклонениями от нормы у любого другого человека. Но для Катулоса они абсолютно закономерны. Допускаю, это звучит парадоксально, но вам бы самому посмотреть на него — вы бы тогда убедились в ужасной нечеловеческой сущности этого создания.

Гордон сидел молча — воплощенное внимание, а я торопливо перечислял приметы египтянина. Его черты неизгладимо отпечатались в моей памяти.

Когда я закончил, Гордон кивнул.

— Как я уже сказал, я видел Катулоса только под личиной нищего, или прокаженного, или еще кого-нибудь в этом роде, и он всегда был с ног до головы закутан в самые невообразимые лохмотья. И все-таки на меня тоже производила сильное впечатление его необычайность, чуждость. В других людях вы ничего подобного не найдете.

Гордон побарабанил пальцами по колену, — я уже понял, он всегда так делает, глубоко задумавшись.

— Вы спросили меня о целях этого существа, — не спеша начал он. — Расскажу все, что знаю сам.

Я занимаю исключительно важный пост в британском правительстве, возглавляю некую комиссию по особым поручениям — эта служба создана по моей личной инициативе. В войну я сотрудничал с «Сикрет Сервис» и убедился в необходимости подобного отдела, как и моей способности им руководить.

Года полтора тому назад меня послали в Южную Африку выяснить причины беспорядков, растущих среди туземцев со времен Первой мировой войны. В последние годы эти волнения приняли поистине угрожающие размеры. Тут я впервые напал на след этого человека, Катулоса. Африка превратилась в кипящий котел от Марокко до Кейптауна. Окольными путями я выяснил, что здесь вспомнили старую клятву: все негры и мусульмане должны объединиться и сбросить белых людей в море. Этот заговор возник давным-давно, но мятежников много раз громили, и уцелевшие прятались. Однако теперь я почувствовал за этой таинственной завесой гигантский интеллект, чудовищный гений, достаточно мощную силу, чтобы воскресить союз и осуществить старый план. Я опирался только на уклончивые намеки и случайно оброненные фразы, но сумел пройти по следу через всю Центральную Африку, до самого Египта. И там наконец отыскал доказательство тому, что такой человек действительно существует. Люди шептали мне о каком-то живом мертвеце, о человеке с костяным лицом. Я выяснил, что этот субъект — верховный жрец таинственного культа Скорпионов в Северной Африке. Называли его по-разному: то Человек с Костяным Лицом, то Хозяин, то Скорпион.

Официально получая сведения у чиновников и пользуясь утечкой информации государственных спецслужб, я наконец добрался до Александрии, где впервые его увидел в туземном квартале, в притоне — Катулос был замаскирован под прокаженного. Я отчетливо слышал, как туземцы обращались к нему «Могущественный Скорпион». Тогда ему удалось от меня скрыться, оборвав все следы.

Я ничего не смог предпринять, пока до меня не дошли слухи о странных происшествиях в Лондоне. И я вернулся в Англию, чтобы расследовать утечку информации в военном ведомстве.

Как я и предполагал, Скорпион опередил меня. Этот человек, чье образование и тонкий интеллект превосходили все, с чем мне приходилось сталкиваться, оказался всего-навсего вождем и подстрекателем распространившегося по всему миру заговора. Правда, таких масштабов планета еще не знала. Короче говоря, он ведет войну против белой расы, намереваясь одолеть ее господство!

Его цель — создание черной империи, причем он сам будет императором всего мира! Для этого он объединил в чудовищном союзе черных, коричневых и желтых.

— Теперь я понимаю, что подразумевал Юсеф Али, когда говорил: «в Дни Империи», — пробормотал я.

— Вот именно! — Гордон в волнении стукнул по колену кулаком. — Власть Катулоса безгранична и непредсказуема. Щупальца этого спрута проникли во все очаги цивилизации, во все дальние уголки мира. Главное его оружие — наркотики. Он наводнил Европу и, разумеется, Америку опиумом и гашишем, и, несмотря на все наши усилия, до сих пор не обнаружены границы, через которые поступает эта мерзость. С ее помощью он соблазняет и порабощает мужчин и женщин. Вы мне рассказали о людях аристократической внешности, которых видели в притоне Юн Шату. Несомненно, это наркоманы: ведь этот порок, как я уже сказал, тайно угнездился в высших классах общества. Многие жертвы наркотиков занимают высокие должности и расплачиваются с Катулосом государственными тайнами, а также покрывают его преступления

О, наобум он не работает! Прежде, чем обрушить на нас черный шквал он как следует подготовится. Если добьется своего, белые правительства будут ослаблены коррупцией, а самые сильные представители нашей расы погибнут. Он овладеет всеми нашими военными секретами. Когда начнется война, цветные нанесут нам удар в спину. И удар этот будет тем страшнее, что цветные переняли у белых всю военную науку. Под началом такого гения, как Катулос, владея лучшим оружием белых, эта армия будет практически непобедимой.

В Западную Африку устремился могучий поток оружия и боеприпасов, и он не иссякнет, пока я не раскрою его источник. Я обнаружил вполне респектабельную шотландскую фирму, которая контрабандой доставляла это оружие туземцам, и даже более того: управляющий фирмой оказался наркоманом. Этого было достаточно: я понял, что тут не обошлось без Катулоса. Управляющего арестовали, и он покончил с собой в тюремной камере — и это лишь одно из многих щупальцев, с которыми мне пришлось иметь дело.

А вот вам история майора Фэрлана Морли. Он выполнял не менее важную миссию, чем моя, в Трансваале, послал в Лондон кучу секретных документов. Все это поступило несколько недель назад и легло в банковский сейф. В сопроводительном письме содержалась инструкция: документы ни в коем случае нельзя отдавать никому, кроме самого майора, когда он явится за ними лично, или в случае его смерти их могу получить я.

Как только мне стало известно, что он приплыл на пароходе из Африки, я отправил доверенных людей в Бордо, где он намеревался совершить первую высадку в Европе. Им не удалось спасти жизнь майора, но они нашли его тело в трюме отслужившего свой срок и выброшенного морем на берег корабля. Сначала мы всячески пытались держать обстоятельства этого дела в секрете, но они все же просочились в прессу.

— Начинаю понимать, почему я должен был изображать этого несчастного майора, — вставил я.

— Именно так. Если приклеить накладную бороду и перекрасить волосы, вам оставалось бы явиться в банк, обратиться к банкиру, который знал майора Морли ровно настолько, чтобы его обманула ваша внешность, и документы попали бы в руки Хозяина.

Могу только догадываться о содержании этих бумаг, потому что события развивались слишком быстро, и я, получив приказ, никак не смог до них добраться. Но думаю, в них содержатся сведения о людях, прочно связанных с Катулосом. Как он узнал об этих документах и о сопроводительном письме, представления не имею, но повторю, Лондон кишит его шпионами.

Ища ответа к загадке, я часто наведывался в Лаймхауз, переодевшись и загримировавшись, — однажды вы сами меня увидели в образе наркомана. Я сделался завсегдатаем Храма Грез и даже ухитрился побывать в задней комнате, так как подозревал, что где-то на задворках происходят таинственные события. Когда я не нашел выхода наружу, это сбило меня с толку, а времени на поиски люка не осталось, потому что явился этот проклятый негр Хассим и вышвырнул меня. К счастью, он не подозревал, кто я на самом деле. Я приметил прокаженного, очень часто приходящего к Юн Шату, и в конце концов догадался, что этот мнимый калека — сам Скорпион.

В ту ночь, когда вы заметили меня в курительной, я пришел туда без определенного плана. Увидев, что Катулос уходит, я решил встать с койки и последовать за ним, но вы все испортили. — Гордон потер подбородок и невесело усмехнулся.

— В Оксфорде я был чемпионом бокса среди любителей, — заметил он, — но сам Том Крибб не устоял бы под тем ударом.

— Сожалею, хотя мало о чем мне приходится так сожалеть.

— Нет нужды. Ведь я обязан вам жизнью. Вы сбили меня с ног, но я не настолько потерял сознание, чтобы не соображать. Я сразу понял: этот шоколадный дьявол Юсеф Али не успокоится, пока не проткнет мне сердце.

— Но как вы оказались в доме сэра Холдреда Френтона? И почему не привели полицейских в вертеп Юн Шату?

— А я знал: Катулоса так или иначе предупредят, и мы останемся с носом. А у сэра Холдреда я оказался в ту ночь потому, что после его возвращения из Конго решил охранять его по ночам. Я опасался покушения на его жизнь. Из его собственных уст я услышал о подготовке им мирного договора с тайными обществами туземцев Западной Африки.

Он начал над ним работать, исходя из своих открытий, сделанных во время путешествия. Сэр Холдред намекал, что после подписания договора он собирается сделать несколько сенсационных сообщений. Поскольку Катулос готов уничтожить любого, кто способен поднять против него западный мир, понятно, что сэр Холдред был обречен. В самом деле, на него дважды покушались, еще пока он продвигался вдоль африканского берега. Вот я и направил к нему верных людей, они даже сейчас на посту. Бродя по неосвещенному дому, я услышал шум — это проникали вы. Я предупредил охранников и спустился на первый этаж. Пока мы с вами беседовали, сэр Холдред сидел в темном кабинете, а вокруг него стояли агенты Скотланд-Ярда с пистолетами наготове. И конечно, мы обязаны их бдительности: именно благодаря ей Юсефу Али не удалось раскрыть ваши планы. Что-то в вашем поведении, вопреки логике, убедило меня, — сказал Гордон задумчиво. — Сознаюсь, были у меня сомнения, когда я ждал в потемках перед складом.

Гордон вдруг поднялся, прошел в угол комнаты и достал из сейфа тонкий конверт.

— Катулос почти всегда меня опережал, — добавил он, — но и я не бездействовал. Я внимательно наблюдал за завсегдатаями притона Юн Шату и составил, хотя и неполный, список подручных египтянина с указаниями примет каждого. Ваш рассказ позволил мне дополнить этот перечень. Насколько нам известно, сторонники Катулоса есть во всем мире, и возможно, здесь, в Лондоне, их сотни. Но в этот список попало, как я считаю, его ближайшее окружение. Он сам проговорился, что некоторые приближенные даже видели его без маски.

Мы склонились над списком, содержащим следующие имена: «Юн Шату, гонконгский китаец, подозревается в контрабанде наркотиков, содержатель Храма Грез, проживает в Лаймхаузе в течение семи лет. Хассим, бывший вождь в Сенегале — разыскивается во Французском Конго за убийство. Сантьяго, негр — сбежал с Гаити, подозревается в жестоких культовых ритуалах с приношением человеческих жертв, африканец, о деятельности в последние годы ничего не известно. Юсеф Али, мавр, марокканский работорговец — во время войны был немецким шпионом, подстрекатель восстания феллахов на Верхнем Ниле. Ганра Сингх, уроженец Лахора в Индии — сикх, контрабандой ввозил оружие в Афганистан, принимал активное участие в восстаниях в Лахоре и Дели, подозревается в нескольких непредумышленных убийствах, опасен. Стивен Костиген, американец, после войны живет в Англии, потребляет гашиш, обладает невероятной силой. Ли Кунг, из Северного Китая, промышляет торговлей опиумом».

Три имени были выделены жирной чертой: мое, Ли Кунга и Юсефа Али. К моему имени больше ничего не добавлено, а насчет Ли Кунга Гордон торопливым вихляющим почерком дописал: «Застрелен Джоном Гордоном во время облавы в заведении Юн Шату». А после имени Юсефа Али я прочел: «Убит Стивеном Костигеном при облаве в заведении Юн Шату».

Я невесело рассмеялся. Будет когда-нибудь создана черная империя или нет, но Юсефу Али не суждено заключить Зулейку в свои объятия.

— Уж не знаю, — задумчиво произнес Гордон, возвращая список в конверт, — чем Катулос объединяет и подчиняет черных и желтых, — но ему удалось сплотить закоренелых врагов цивилизации. Под его знаменами собрались и индусы, и мусульмане, и язычники. А там, на Востоке, где действуют гигантские силы, это объединение совершается в чудовищном масштабе.

Гордон глянул на часы:

— Уже почти десять. Располагайтесь здесь как дома, а я съезжу в Скотланд-Ярд, узнаю, что интересного нашли на новой квартире Катулоса. Думаю, что из нашей паутины ему уже не выскользнуть. Обещаю вам: мы выследим шайку, самое большее, за неделю.

Глава 12 Шрам от кривой сабли

Сытный мир проторенной дорогой тут

Кружится, а тощие волки ждут.

Манди

Я сидел один в квартире Джона Гордона и безрадостно посмеивался. Несмотря на стимулятор-эликсир, напряжение бессонной ночи, вкупе с предыдущими тяжкими испытаниями, давали о себе знать. Воображение рисовало необычную карусель — с неописуемой быстротой мелькали лица Гордона, Катулоса, Зулейки. Сведения, предоставленные мне Гордоном, смешались в один клубок, невозможно было отделить факты один от другого.

И сквозь все эти затуманенные лица и мельтешащие факты проступала одна-единственная мысль: я должен найти новое логово египтянина и вырвать Зулейку из его рук — если она еще жива.

Неделя, сказал Гордон. Я опять рассмеялся. Через неделю я уже буду не в состоянии помочь кому бы то ни было. Фляжки эликсира мне хватит, самое большее, на четыре дня. Четыре дня, чтобы прочесать все крысиные норы Лаймхауза и Чайна-Тауна, чтобы разыскать в лабиринтах Ист-Энда убежище Катулоса.

Мне не терпелось начать поиски, но организм взбунтовался. Пошатываясь, я добрался до дивана, упал и моментально заснул.

— Проснитесь, мистер Костиген! — Я сел, щурясь и изо всех сил протирая глаза. Надо мной стоял Гордон с совершенно измученным лицом.

— Дьявольский план удался. Скорпион ужалил еще раз.

Я вскочил, спросонья только отчасти осмыслив эти слова. Гордон помог мне натянуть пиджак, нахлобучил мне на голову шляпу. Потом я почувствовал его уверенную руку. Он вывел меня из комнаты, и мы спустились по лестнице. Уличные фонари горели вовсю. Сколько я проспал?

— Закономерное убийство! — Слова моего спутника едва доходили до меня. — Он должен был известить меня тотчас по прибытии.

Мы очутились на краю тротуара, Гордон подозвал такси и назвал адрес отеля в деловом районе.

— Не понимаю… — сонно начал я.

— Барон Роков, — пояснил Гордон; мы уже мчались с бешеной скоростью. — Русский журналист и политик, связанный с военным ведомством. Вчера он вернулся из Монголии — очевидно, сбежал. Он, конечно, узнал что-то важное насчет пробуждения Востока. С нами Роков не успел связаться, и я даже не подозревал, что он в. Англии.

— И как вы узнали?..

— Барона нашли в его номере. Труп самым ужасным образом изрублен.

В респектабельном и удобном отеле — последнем пристанище злосчастного барона — царил переполох. Гостиницу уже наводнили полицейские. Администрация пыталась успокоить гостей, но те каким-то образом узнали об ужасном происшествии, и многие спешили съехать, тем более, что полиция намеревалась провестирасследование по всей форме.

Номер барона на верхнем этаже описывать не возьмусь. Даже на войне я не видел подобного хаоса. Мертвеца обнаружила горничная с полчаса назад, и с тех пор здесь никто ничего не трогал. Столы и стулья в беспорядке валялись на полу, мебель, пол и стены были залиты кровью. На середине комнаты лежал рослый мускулистый мужчина, и выглядел он поистине жутко. Ему размозжили череп до самых бровей, под мышкой зияла глубокая рана, виднелись сломанные ребра; левая рука превратилась в кусок кровавого мяса. На бородатом лице застыло выражение неописуемого ужаса.

— Наверняка тут поработали тяжелым кривым клинком, — сделал вывод Гордон. — Что-то вроде сабли. И удар нанесен с невероятной силой. Посмотрите-ка сюда: промахнувшись, убийца рассек подлокотник толщиной несколько дюймов. А вот эту спинку тяжелого стула перерубили, точно лист фанеры. Определенно, это сабля.

— Кривая сабля, — задумчиво подтвердил я. — Неужели вы не узнаете почерк мясника из центральной Азии? Здесь побывал Яр-хан.

— Афганец! Он, несомненно, пробрался по крышам и спустился на подоконник по перевязанной узлами веревке. Около половины второго горничная проходила по коридору и услышала страшный шум в номере у барона — грохот падающих стульев и короткий вопль, который тут же сменился хрипом. А еще звучали тяжелые приглушенные удары, подобные издает мясницкий топор при разделке туши. Затем вдруг наступила тишина. Горничная позвала управляющего, и они хотели войти в номер, но дверь оказалась заперта. Они звали барона по имени, а, не получив ответа, отомкнули дверь запасным ключом. В номере они нашли только труп. Окно было распахнуто. Это странным образом отличается от обычных преступлений Катулоса. Слишком грубая работа. Египтянин почти всегда заботится о том, чтобы смерть его жертв выглядела естественной. Ничего не понимаю.

— Ну, результат тот же самый, — возразил я. — В номере не оставили прямых улик, изобличающих убийцу.

— Верно. — Гордон нахмурился. — Мы знаем, кто это сделал, но доказательств никаких, даже отпечатков пальцев нет. Если даже мы разыщем и арестуем афганца, то ровным счетом ничего не добьемся. Найдутся десятки прохвостов, которые подтвердят его алиби. Барон вернулся только вчера. Катулос, вероятно, до сегодняшнего вечера не знал о его приезде. Он понял, что Роков завтра же свяжется со мной и поделится тем, что ему удалось узнать в Северной Азии. Египтянин решил бить наверняка. Так как у него не хватило времени на более хитроумный план, он послал в отель афганца с саблей. Тут мы ничего не можем сделать, по крайней мере, пока не найдем убежище Скорпиона; а уж то, что барон узнал в Монголии, навсегда останется для нас тайной. В одном можно не сомневаться: это связано с заговором Катулоса.

Мы снова спустились по лестнице вместе с Хансеном, детективом из Скотланд-Ярда. Оказавшись на улице, Гордон предложил нам пойти пешком к нему домой, и я порадовался возможности впустить свежий ночной воздух в темные лабиринты моего мозга и смести обрывки мрачных мыслей, подобно клочьям паутины.

На пустынной улице Гордон крепко выругался.

— Но ведь мы просто блуждаем в потемках! Здесь, в столице цивилизованного государства, заклятый враг цивилизации совершает гнусные преступления и ходит на свободе. Получается, что мы — малые дети, плутающие в ночном лесу, где рыщут волки-людоеды. Настоящего дьявола из ада мы пытаемся победить оружием закона. Его истинной сущности мы по-прежнему не знаем, и об истинных размерах его честолюбия можем только догадываться! Ни разу нам не удалось арестовать хотя бы одного из ближайших помощников египтянина, а те немногие простофили — слепые орудия его воли, которых мы задерживали, таинственно покидали этот мир, не успев ничего рассказать. Чем же все-таки околдовал Катулос людей самых разных верований и национальностей? Допустим, в Лондоне его окружают отщепенцы, наркоманы, но ведь его щупальца оплели весь Восток. Несомненно, он владеет таинственной силой. Удалось же ему отправить на верную смерть китайца Ли Кунга и заставить мусульманина Яр-хана пройти по крышам Лондона и совершить страшное преступление. И эта сила держит в невидимых оковах рабства черкешенку Зулейку.

Конечно, нам известно, — продолжал Гордон после недолгих раздумий, — что на Востоке есть тайные общества, стоящие выше каких бы то ни было государственных соображений и догматов веры. В Африке и Азии имеются культуры, чье происхождение уходит в далекое прошлое, к Офиру и гибели Атлантиды. Этот человек, должно быть, обладает властью над этими обществами или хотя бы над некоторыми из них. Но ведь я не знаю ни одного восточного народа, за исключением евреев, который остальные восточные племена презирал бы так, как египтян. И все-таки мы имеем дело с человеком, выдающим себя за египтянина, — и этот человек держит в своих руках жизни и судьбы и ортодоксальных мусульман, и индусов, и синтоитов, и дьяволопоклонников. Уму непостижимо! Слыхали вы когда-нибудь, — он вдруг резко повернулся ко мне, — упоминания океана в связи с Катулосом?

— Никогда.

— В Северной Африке есть поверье, о нем говорят только шепотом. Очень древняя легенда о том, что великий вождь всех цветных народов в один прекрасный день выйдет из моря! И как-то я слышал от одного бербера слова «Сын Океана». Он говорил о Скорпионе!

— Но так обычно в племени берберов выражают уважение, разве вы этого не знаете?

— Знаю. И все-таки иной раз удивляюсь.

* * *

— Как поздно открыта эта лавка! — удивился Гордон.

На Лондон опустился туман, а на тихой улочке мерцали огоньки в красноватой дымке, столь характерной для теперешних атмосферных условий. Наши шаги отдавались мрачным эхом. Даже в самом центре великой столицы всегда можно забрести в местечко на вид безлюдное и забытое. Такова и эта улица. Мы не видели ни одного полисмена.

Лавка, которая привлекла внимание Гордона, находилась как раз перед нами, на той же стороне улицы, где мы шли. Вывеска над дверью отсутствовала, виднелась только эмблема, что-то вроде дракона. Из отворенной двери и с витрин струился свет. Поскольку дверь вела не в кафе или гостиницу, мы от нечего делать заинтересовались, чем тут торгуют в столь поздний час. При обычных обстоятельствах никто из нас не обратил бы внимания на такую странность, но нервы у нас были на пределе, и все, выбивающееся из ординарного порядка вещей, не могло не вызывать подозрения. И тут произошло нечто, явно нарушившее обыденность.

Очень высокий и худой мужчина, сутулясь, неожиданно выскочил из-за угла как раз перед нашим носом. Я успел бросить на него один-единственный взгляд. Худоба производила сильное впечатление, одет он был в измятый поношенный костюм, шелковая шляпа с высокой тульей опущена до самых бровей, а лицо скрыто шарфом. Он быстро повернулся и вошел в лавку. Холодный ветер прошелестел по улице, сгоняя туман в отдельные прозрачные клочки, но мурашки, пробежавшие у меня по коже, были вызваны не ветром.

— Гордон! — Я старался говорить потише. — Или у меня распоясалось воображение, или в этот дом только что вошел сам Катулос?

У Гордона сверкнули глаза. Мы как раз поравнялись с лавкой, и он, перейдя на бег, ринулся в дверь, а мы с детективом постарались не отстать от него ни на дюйм.

Нашим взорам предстал весьма фантастический ассортимент товаров. На стенах висела уйма древнего оружия, а на полу громоздились любопытнейшие предметы. Майорийские идолы подпирали плечами китайских кумиров, сваленные в кучи средневековые доспехи темнели среди множества ковров и шалей времен Римской империи. Лавка оказалась антикварной. Но мы не увидели в ней того, кто вызвал наш интерес.

Из задней части лавчонки вышел старик в причудливом наряде: парчовый халат, красная феска и турецкие домашние туфли. Он походил на левантийца.

— Что-нибудь желаете, благородные господа?

— Я вижу, вы открыты допоздна, — заметил Гордон, рыща взглядом в поисках тайного убежища.

— Да, сэр. Среди моих покупателей множество чудаков — преподавателей и студентов. Они ведут довольно беспорядочный образ жизни. А с приходящих ночью судов мне часто доставляют интересный товар. Я торгую всю ночь, сэр.

— Мы просто зашли посмотреть. — Гордон повернулся и тихо приказал Хансену: — Иди к задней двери и задержи любого, кто попытается выйти черным ходом.

Хансен кивнул и, стараясь не привлекать к себе внимания, двинулся в указанном направлении. Мы отлично видели заднюю дверь, хотя помещение загромождали антикварная мебель и тусклые ковры, выставленные на обозрение. Мы так быстро последовали за Скорпионом — если это действительно был он, — что он едва ли успел пройти через весь магазин и выскользнуть незамеченным. Мы не спускали глаз с черного хода с тех пор, как переступили порог.

Мы с Гордоном неспешно бродили между всевозможными редкостями и с самым невинным видом обсуждали некоторые из них, хоть я понятия не имел об их цене. Левантиец, скрестив ноги, уселся на мавританский коврик в середине помещения и, по всей видимости, проявлял к нам лишь вежливый интерес.

Через некоторое время Гордон прошептал мне:

— Больше не имеет смысла притворяться. Во все места, где легко мог бы спрятаться Скорпион, мы заглянули. Лучше я представлюсь, и мы как следует обыщем все здание.

Пока он говорил, у парадного входа затормозил грузовик, и в лавку вошли два здоровенных негра. Левантиец явно поджидал их. Взмахом руки он указал на заднюю часть лавки, и они жестами дали знать, что поняли его.

Вертикально у задней стены стоял длинный ящик, вроде футляра для мумии. Мы с Гордоном внимательно наблюдали, как негры подошли к ящику, перевернули горизонтально и осторожно понесли к двери.

— Стойте! — Гордон шагнул вперед и властно поднял руку. — Я представитель Скотланд-Ярда и уполномочен делать все, что сочту необходимым. Поставьте-ка мумию и ничего не выносите из лавки, пока мы ее не обыщем.

Негры беспрекословно подчинились, а мой друг повернулся к левантийцу. Тот внешне ничуть не встревожился и даже, казалось, не заинтересовался. Знай себе сидел и покуривал трубку.

— Меня интересует высокий мужчина, который вошел сюда за секунду до нас. Кто он и куда подевался?

— До вас никто не входил, сэр. А если и вошел случайно, так я стоял у задней двери и не заметил. Вы, конечно, вольны обыскать мою лавку, сэр.

Мы так и сделали, соединив искусство агента «Сикрет Сервис» и обитателя преступного мира. Хансен твердо стоял на своем посту, а оба негра застыли возле ящика с мумией. Левантиец сидел, точно сфинкс, на коврике, попыхивая трубкой. От всего этого веяло нереальностью.

Наконец мы в полном недоумении вернулись к ящику с мумией. Он был достаточно велик, чтобы спрятать даже такого рослого человека, как Катулос. Ящик оказался незапечатанным, и Гордон без труда поднял крышку. Нашим глазам предстало нечто бесформенное, обмотанное полусгнившими тряпками. Гордон раздвинул их, приоткрыв руку со сморщенной темной кожей, и невольно вздрогнул, как будто коснулся ядовитого гада. Затем снял с ближайшей полки металлического идола и постучал им по усохшей груди и по руке. Раздался глухой звук, как от ударов о дерево.

Гордон пожал плечами.

— Мертв, по меньшей мере, две тысячи лет. Наверно, не стоит портить такую ценную мумию ради того, чтобы доказать это.

Он снова закрыл ящик.

— Надеюсь, я ничего не повредил.

Последнюю реплику Гордон адресовал левантийцу, а тот ответил лишь вежливым жестом. Тут негры опять подняли ящик и понесли к грузовику, и через секунду мумия, машина и грузчики исчезли в тумане.

Гордон все еще заглядывал во все углы, а я застыл посреди лавки. Казалось, будто сквозь все повязки, закрывающие лицо мумии, меня обожгли ненавидящим взглядом громадные глаза. Эти глаза, похожие на два желтых огня, проникли мне в самую душу, заставили оцепенеть. Сначала я объяснил это игрой отравленного наркотиками воображения, но, когда ящик проносили через дверь, я понял, что мумия человека, мертвого уже Бог знает сколько веков, безмолвно смеется над нами.

Глава 13 Мертвец из моря

Гордон свирепо пыхал дымом турецкой сигареты и ненавидяще смотрел на сидевшего напротив него Хансена.

— Полагаю, мы должны «отпраздновать» еще одну неудачу. Камонос, этот левантиец, очевидно, человек египтянина, и совершенно ясно, что во всех стенах и полах его лавочки полно тайных лазеек, которые и чародея поставили бы в тупик.

Хансен что-то буркнул в ответ, а я промолчал. С той минуты, как мы вернулись на квартиру Гордона, меня не покидало ощущение слабости и заторможенности, но причина крылась не только в моем состоянии в последние дни. Мой организм был полон эликсира, но мозг работал до странности замедленно, тяжело было воспринимать и осознавать окружающее, дьявольский наркотик уже не стимулировал мои умственные способности.

Это состояние покидало меня медленно, точно туман, поднимающийся с поверхности озера; казалось, я постепенно выхожу из долгого и неестественно глубокого сна.

Я услышал снова слова Гордона:

— Многое я отдал бы, чтобы узнать, является ли Камонос рабом Катулоса, и еще — удалось ли Скорпиону сбежать каким-то обычным путем.

— Камонос — его слуга, это точно. — Я осознал, что медленно выговариваю эти слова, как бы ощупью находя каждое из них. — Когда мы выходили, я заметил, как он бросил взгляд на изображение скорпиона у меня на ладони. Он сразу сощурился, а когда мы покинули лавку, ухитрился подойти ко мне вплотную и поспешно шепнуть: «Сохо, сорок восемь».

Гордон резко выпрямился, точно спица, которую согнули и тут же отпустили:

— Ах, вот как?! — рявкнул он. — Что же вы мне сразу не сказали?

— Не знаю.

Мой друг внимательно посмотрел на меня.

— Я заметил, всю дорогу из этой лавки вы производили впечатление одурманенного, — сказал он. — Я приписал это гашишу. Но нет. Несомненно, Катулос — искусный ученик Месмера, чем и объясняется его власть над пресмыкающимися, и я начинаю верить, что здесь и кроется истинный источник его господства над людьми. Только что в этой лавке Хозяин ослабил вашу бдительность и частично овладел сознанием. Из какого тайного убежища он послал мысленные волны, расшатавшие ваш мозг, я не знаю, но уверен: Катулос скрывался в лавке.

— Да, в ящике для мумии.

— В ящике для мумии! — воскликнул Гордон. — Но это немыслимо! Мумия заполняла весь ящик, даже такое тощее существо, как Хозяин, не могло бы там поместиться!

Я пожал плечами, будучи не в состоянии оспорить эту истину, но и не сомневаясь в справедливости своего заявления.

— Камонос, — продолжал Гордон, — несомненно, не входит в ближайшее окружение Хозяина и не знал о вашей «измене». Он увидел знак скорпиона и принял вас за шпиона Хозяина. Все это может оказаться ловушкой, но мне сдается, он был искренен, — возможно, по указанному им адресу и скрывается новое логово.

Я подозревал, что Гордон прав.

— Вчера я опечатал архив Морли, — продолжал Гордон. — Пока вы спали, я просмотрел те бумаги. Большинство из них подтверждают уже известное мне — насчет волнений среди туземцев. Повторяется вывод, что за всем этим должен стоять один гениальный разум невероятного масштаба. Но я обнаружил в записях одно обстоятельство, которое меня сильно заинтересовало. Думаю, оно заинтересует и вас.

Гордон достал из сейфа листы, исписанные сжатым аккуратным почерком несчастного майора, и приглушенным голосом (сквозь монотонность все-таки пробивалось волнение) прочитал кошмарный рассказ:

«Я считаю, надо написать об этом происшествии, а дальнейшее покажет, насколько все это важно. В Александрии, где я провел несколько недель, пытаясь вновь выйти на след человека, именующего себя Скорпионом, мой друг Ахмедшах познакомил меня с известным профессором-египтологом Эзрой Шулером из Нью-Йорка. Он подтвердил заявление, сделанное различными неспециалистами, относительно легенды „о человеке из океана“. Источник этого мифа, переходящего из поколения в поколение, кроется в тумане древних времен. Вкратце его можно изложить так: в один прекрасный день из моря выйдет человек и принесет народу Египта победу над всеми остальными. Эта легенда распространена по всему континенту, и темнокожие племена считают, что она говорит о приходе императора вселенной. Профессор Шулер убежден, что миф как-то связан с погибшей Атлантидой, которая, по его мнению, была расположена между Африкой и южноамериканским континентом, и ее обитателям подчинялись предки египтян. Слишком долго было бы описывать тут ход его рассуждений, и они слишком туманны. Вам достаточно знать, что он поведал мне странную, даже фантастическую историю. Его близкий друг фон Лорфмон, ученый из Германии, ныне покойный, несколько лет назад поплыл к берегам Сенегала с целью поисков и изучения редких форм морской жизни. Для этого он нанял небольшое торговое судно с командой из мавров, греков и негров.

Несколько дней берег был вне видимости, и вдруг они увидели за бортом какой-то предмет. Это оказался ящик, или футляр для мумии, но самого необычного вида. Профессор Шулер перечислил мне отличия этого ящика от классического египетского. С его слов — преимущественно технических терминов — у меня создалось впечатление, что это был диковинной формы ящик с резьбой по всей поверхности — но не клинописью и не иероглифами. Водонепроницаемый и воздухонепроницаемый ящик был покрыт толстым слоем лака, и фон Лорфмон долго не мог его открыть. Тем не менее он справился, даже не повредив футляра, в котором обнаружил в высшей степени необычную мумию. Шулер утверждал, что прежде не видел ничего подобного.

При осмотре выяснилось, что находящийся в футляре предмет не подвергался обычной мумификации. Все части тела были неповрежденными, но туловище съежилось и затвердело до прочности дерева. Ткани, обернутые вокруг мумии, рассыпались в прах, едва поверглись воздействию внешнего воздуха.

Громадное впечатление произвела на фон Лорфмона реакция команды. Греки проявили к находке средний интерес, но мавры, а пуще того негры на какое-то время просто обезумели! Когда ящик поднимали на борт, они все распростерлись на палубе и затянули молитвенное песнопение. Пришлось применить силу, чтобы удалить их из каюты, куда поместили мумию. Между ними и греками несколько раз возникали драки, и фон Лорфмон счел за лучшее поспешить в ближайший порт. Капитан приписал волнения обычному суеверию моряков, но фон Лорфмону казалось, что за беспорядками стоит более существенная причина, нежели покойник на борту.

Они причалили в Лагосе, и в ту же ночь фон Лорфмон был убит в своей каюте, а мумию вместе с футляром похитили. Все мавры и негры сбежали с корабля. Дело приняло самый зловещий оборот. По словам Шулера, немедленно среди туземцев возникли волнения, они широко распространились и приняли осязаемые формы. Шулер связывает их со старой легендой.

Смерть фон Лорфмона — сплошная загадка. Он распорядился перенести мумию в свою каюту и, опасаясь фанатично настроенной команды, тщательно запер и забаррикадировал дверь и иллюминаторы. Капитан, человек вполне надежный, утверждает, что абсолютно невозможно было войти в каюту снаружи. Все следы ясно показывают: каюту отперли изнутри. Ученого закололи кинжалом из его же собственной коллекции. Кинжал остался в груди.

Как я уже упомянул, африканский котел закипел. Шулер полагает, что туземцы сочли древнее пророчество исполнившимся. Эта мумия и была „человеком из моря“.

По мнению Шулера, выловленный из моря предмет — наследие атлантов, а человек в ящике — уроженец погибшего континента. Он не берется объяснить, каким образом ящик всплыл из морских пучин через столько веков после исчезновения Атлантиды. Эту мумию, по его искреннему убеждению, возвели в божеский сан где-то в населенных призраками джунглях Африки, и, вдохновленные мертвецом, черные воины готовят всеобщую резню. Он также верит, что непосредственная причина угрожающей миру смуты — деятельность какого-то хитрого мусульманина».

Гордон закончил чтение и посмотрел на меня.

— Судя по этому рассказу, мумия предопределила весьма многое, — заметил он. — Немецкий ученый сделал несколько ее фотографий, и странно, что их не украли вместе с ней. Увидев эти снимки, Морли убедился: он на пороге какого-то чудовищного открытия. Дневник отражает его внутреннее состояние. День ото дня в нем все больше тумана и путаницы, все это граничит с сумасшествием. Что же так расстроило его? Не подверг ли Катулос его гипнотическим чарам?

— Эти фотографии… — начал я.

— Попали в руки Шулера, и он дал одну из них майору Морли. Я нашел ее среди рукописей.

Гордон вручил мне снимок. Я вгляделся в фотографию, потом вскочил и налил себе бокал вина.

— Нет, это не мертвый идол из шаманской хижины, — потрясению заключил я. — Это чудовище, наделенное жуткой формой жизни, оно скитается по всему миру в поисках жертв. Майор Морли видел Хозяина — вот почему у него помрачился рассудок. Гордон, я готов поклясться чем угодно, что на фотографии лицо Катулоса!

Гордон, не разжимая губ, глядел на меня.

— Почерк Хозяина. — Я засмеялся, охваченный мрачным весельем. Гордон, этот англичанин со стальными нервами, наверное впервые в жизни был абсолютно растерян.

Гордон облизал губы и проговорил почти неузнаваемым голосом:

— Господи! Ведь если вы правы, в мире не осталось ничего устойчивого. Человечество ступило на край бездны необъяснимых, безымянных ужасов. Если находка фон Лорфмона — действительно Скорпион, каким-то странным способом вернувшийся к жизни, то разве способен его одолеть простой смертный?

— Мумия в лавке Камоноса… — начал я.

— Да, конечно, человек, чьи мышцы окостенели за тысячелетия, не кто иной, как Катулос! У него как раз хватило времени сбросить лохмотья, закутаться в полотно и шагнуть в футляр прежде, чем мы вошли. Вы ведь помните, тот ящик стоял у самой стены и его загораживал большой бирманский идол, не позволяя нам как следует его разглядеть. Господи Боже, Костиген, с каким доисторическим кошмаром мы столкнулись?!

— Я слыхал об индийских факирах, они могут вести образ жизни, ничем не отличающийся от смерти, — припомнил я.. — Почему бы не допустить, что Катулос, талантливое порождение Востока, привел себя в такое состояние, а его сторонники опустили футляр в океан, зная, что когда-нибудь он обязательно будет найден.

Гордон отрицательно покачал головой.

— Нет, я видел факиров, которые умели имитировать смерть до такой степени, чтобы превращаться в мумию. В своих записях Морли рассказал, что к находке фон Лорфмона прилипло много водорослей, обитающих только на самом дне океана. Да и породу дерева фон Лорфмон затруднился назвать, хотя он один из крупнейших знатоков флоры. И в его заметках снова и снова подчеркивается необычайный возраст находки. По его мнению, невозможно установить, сколько лет этой мумии, но он уверен, что она пролежала в бездне морской не тысячи, а миллионы лет!

Мы должны смотреть фактам в лицо. Вы определенно убеждены, что на фотографии Катулос, а подделка тут почти невозможна. Исходя из этого, можно с уверенностью утверждать: Скорпион никогда не умирал, просто многие века тому назад его поместили в футляр для мумии, и все это время в нем каким-то образом поддерживалась жизнь. А возможно, он умер, а после его воскресили! Если рассматривать любое из этих предположений в холодном свете здравого смысла, оно кажется абсолютно невероятным. Неужели мы оба сошли с ума?

— Попробовали бы вы когда-нибудь гашиш, — мрачно ответил я. — Поверили бы во что угодно. Посмотрели бы хоть разок в жуткие глаза чародея Катулоса, глаза рептилии, — перестали бы сомневаться, что он одновременно и жив, и мертв.

Гордон выглянул в окно, его волевое лицо казалось совершенно изможденным в сером рассвете.

— В любом случае, — заключил он, — до восхода солнца я намерен тщательно обыскать два места: антикварную лавку Камоноса и дом на Сохо.

Глава 14 Хватка скорпиона

Но гордых башен страшен вид:

С них исполинша смерть глядит.

Эдгар По

Хансен улегся на кровать и задремал, а я знай себе мерил шагами комнату. Прошел еще один день, и уличные фонари опять замерцали в тумане. Странно действовали на меня их огни. Они представлялись твердыми волнами энергии, бьющимися в мою голову, проникающими внутрь. Они скручивали туман в удивительные фигуры. Как много ужасающих сцен пришлось осветить этим огням рампы в театре, который зовется лондонскими улицами! Я прижал ладони к пульсирующим вискам, пытаясь вызволить мысли из хаотических лабиринтов.

Я весь день не видел Гордона. Пытаясь разгадать загадку «Сохо, сорок восемь», он в первых лучах рассвета ушел организовывать обыск в этом доме, а меня оставил здесь под охраной Хансена. Гордон опасался покушения на мою жизнь, кроме того, он считал, что мне лучше не рыскать по знакомым притонам: это может насторожить наших врагов.

Хансен храпел. Я сел и начал разглядывать турецкие домашние туфли у себя на ногах. Зулейка тоже носила турецкие туфельки — как часто она появлялась в моих беспокойных снах, скрашивая своими чарами самые прозаические вещи! Она улыбалась мне в тумане, глаза светились ярче фонарей, призрачные шаги эхом отдавались в отравленных клетках моего мозга.

Эти шажки выбивали бесконечную дробь, привлекая мое внимание и завладевая им, и вот уже кажется, будто их эхо сливается со звуками в коридоре за дверью. Я застыл, весь обратился в слух. Внезапно в дверь постучали, и я вздрогнул.

Хансен не проснулся. Я быстро пересек комнату и настежь распахнул дверь. Коридор наполняли причудливо кружащиеся клочки тумана, и за ними, точно за серебристой завесой, я увидел ее. Зулейка стояла передо мной, это ее волосы блестели, ее алые губы полураскрылись, и ее громадные темные глаза смотрели на меня.

Я молчал, словно язык проглотил, а она поспешно оглядела коридор, шагнула в комнату и затворила дверь.

— Гордон! — прошептала она взволнованно. — Твой друг! Он во власти Скорпиона!

Хансен проснулся и вытаращил глаза от изумления. Зулейка не обращала на него внимания.

— И еще, Стивен! — воскликнула она, и слезы выступили на глазах. — Я изо всех сил старалась достать еще немного эликсира, но ничего не вышло!

— Неважно. — Я наконец обрел дар речи. — Расскажи, что с Гордоном.

— Он вернулся в лавку Камоноса один, а Хассим и Ганра Сингх схватили его и доставили в дом Хозяина. Сегодня вечером у Скорпиона соберется целая толпа, чтобы принести Гордона в жертву!

— В жертву?! — У меня в жилах застыла кровь. — Неужели нет пределов этой мерзости? Зулейка, скорей говори, где дом Хозяина!

— Сохо, сорок восемь. Ты должен сообщить в полицию, но самому тебе идти нельзя.

Хансен вскочил, готовый действовать, но я повернулся к нему. Теперь я соображал совершенно трезво, или мне так казалось. Трезво и неестественно быстро.

— Подождите! — бросил я Хансену и снова повернулся к Зулейке. — На который час назначено жертвоприношение?

— Это случится, когда луна поднимется в зенит.

— То есть всего за несколько часов до рассвета. Еще есть шанс спасти его. Но, если окружить дом и напасть, они убьют Гордона прежде, чем мы до них доберемся. И одному Богу известно, какие дьявольские козни ожидают всякого, кто туда приблизится.

— Не знаю, — вдруг воскликнула Зулейка. — Я должна возвратиться, не то Хозяин меня убьет.

Как только она произнесла эти слова, мной овладела жгучая ярость.

— Никого твой Хозяин не убьет! — заорал я, высоко поднимая кулаки. — Он умрет еще до того, как порозовеет небо! Клянусь всем праведным и неправедным!

Хансен непонимающе уставился на меня, а Зулейка даже отшатнулась, когда я к ней приблизился. В моем изнуренном наркотиками мозгу внезапно вспыхнул свет истины.

Я знал, что Катулос — гипнотизер и полностью раскрыл секрет власти над сознанием и душами других людей. И я понял, наконец, причину его страшного господства над этой девушкой. Гипноз! Как змея зачаровывает и привлекает птицу, так и Хозяин держит при себе Зулейку с помощью невидимых оков.

И только одно могло разрушить эту власть: гипнотическая сила другого человека, более мощная, чем влияние Катулоса. Я положил руки на изящные девичьи плечи, повернул Зулейку к себе.

— Зулейка, — твердо произнес я, — здесь ты в безопасности. Больше не придется возвращаться к Катулосу. Ты свободна.

Но еще прежде, чем я начал внушать, я уже понял: ничего не выйдет. В ее глазах жил необъяснимый страх, и она забилась в моих объятиях.

— Стивен, ну, пожалуйста, отпусти меня! — взмолилась она. — Я должна… Должна…

Я подтащил ее к кровати и попросил у Хансена наручники. Он с нескрываемым удивлением достал их, я приковал тонкое запястье Зулейки к спинке кровати. Девушка плакала, но не сопротивлялась, ее прозрачные глаза взирали на меня с мольбой.

Я страдал, навязывая ей свою волю, но иного выхода не видел.

— Зулейка, — нежно пояснил я, — ты теперь моя пленница. Скорпион не сможет тебя обвинить в измене, ты ведь не в состоянии отсюда уйти. И прежде, чем взойдет солнце, ты полностью освободишься от его чар.

Не допускающим возражения тоном я обратился к Хансену:

— Оставайтесь здесь и не отходите от двери, пока я не вернусь. Ни в коем случае не впускайте сюда незнакомых людей. И поручаю вам эту девушку. Не отпускайте ее, как бы она вас ни уговаривала. Если ни я, ни Гордон не вернемся завтра к десяти утра, отвезите ее по этому адресу. Когда-то я дружил с живущей там семьей, она позаботится о бездомной девушке. Я отправляюсь в Скотланд-Ярд.

— Ах, Стивен, — рыдая, сказала Зулейка, — неужели ты решил пойти в берлогу Хозяина? Ты погибнешь! Пошли туда полицию, а сам не ходи!

Я обнял девушку, ощутил прикосновение ее губ, а затем бросился вон.

Туман хватал меня призрачными пальцами, холодными, точно у мертвеца. Я мчался по улице. Определенных планов у меня не было, но кое-какие идеи возникли. Я остановился, заметив полицейского, неторопливо ходящего взад-вперед на посту. Поманил его, нацарапал записку, вырвал из блокнота листок и вручил ему.

— Срочно передайте в Скотланд-Ярд. Речь идет о жизни и смерти, и это касается Джона Гордона.

Услышав это имя, полицейский отдал рукой в перчатке честь и повернулся кругом, а я побежал дальше. В записке я сообщал, что Гордон захвачен преступниками по адресу Сохо, сорок восемь, и необходимо немедленно спешить к нему на выручку.

Дальнейшие мои действия определялись просто. Я знал, что при первых же признаках прибытия полиции судьба Гордона будет решена. Значит, мне необходимо любым способом пробраться к нему и защитить или освободить до появления полисменов.

Минуты растянулись в вечность, но наконец передо мной появился высокий мрачный силуэт дома номер сорок восемь. В такой поздний час лишь немногие осмеливались выйти на улицу в густой туман и морось. Я остановился перед непривлекательным зданием. Света в окнах не видно, ни внизу, ни наверху. Но нора скорпиона зачастую кажется покинутой — до той минуты, пока тебя не настигает ядовитое жало.

Я стоял перед зданием, и вдруг меня осенила отчаянная мысль. Так или иначе, к рассвету драма закончится. Сегодня ночью наступила кульминация, переломный момент моей жизни. Сегодня ночью я стал крепчайшим звеном в цепи невероятных событий.

Уже завтра не будет иметь никакого значения, останусь ли я жив или умру.

Я вытащил из кармана фляжку с эликсиром. Хватит еще на два дня, если экономить. Еще два дня жизни! Но сейчас мне необходим стимулятор, как никогда прежде: ведь передо мной задача поистине непосильная для смертного. Если выпить все без остатка… Уж на всю ночь определенно хватит. А у меня между тем дрожат ноги, в памяти провалы, то и дело начинаются приступы слабости. Я поднял и осушил фляжку одним глотком.

Сначала мне почудилось, что пришла смерть. Никогда еще я не принимал такой дозы эликсира.

Небо и земля пошли кругом, казалось, я взлетаю среди миллиона вибрирующих осколков, на которые разорвался стальной шар-глобус. Подобно адскому огню, эликсир пробежал по моим кровеносным сосудам, и я сделался гигантом! суперменом! чудовищем!

Я повернулся и шагнул к грозному дверному проему. Определенного плана у меня не было, да я и не испытывал в нем нужды. Подобно тому, как пьяный блаженно ступает навстречу опасности, я шагнул в нору Скорпиона, надменно сознавая собственное превосходство, ощущая действие стимулятора и твердо веря, что для меня не существует преград.

Я стукнул четыре раза — по этому старому сигналу нас, рабов, допускали в комнату с идолом в заведении Юн Шату. В створке двери отворилось окошечко, на меня настороженно глянули раскосые глаза. Они слегка расширились, когда их владелец узнал меня, затем сузились, полыхнули злобой.

— Эй ты, дурень! — рявкнул я. — Что, знака не видишь? — Я поднес к окошку ладонь. — Не узнаешь? Отворяй, черт бы тебя побрал!

Наверное, успеху содействовала сама отчаянность этой проделки. Конечно, теперь уже все рабы Скорпиона знали об измене Стивена Костигена, о том, что на нем клеймо смерти. И сам факт, что я пришел сюда, торопя судьбу, смутил часового.

Дверь отворилась. Человек, который меня впустил, высокий и тощий китаец, запер за мной дверь, и я увидел что мы стоим в вестибюле, освещенном тусклой лампочкой; на улицу свет не пробивался по той причине, что окна были занавешены тяжелыми шторами. Китаец озадаченно глядел на меня. Я смотрел на него. И тут в его взгляде мелькнуло подозрение, рука нырнула за пазуху. Но еще мгновение, и я свалил и оседлал его, и его тонкая шея хрустнула, точно гнилой сук, в моей хватке.

Я опустил труп на толстый ковер и прислушался. Ничто не нарушало тишину. Крадучись, я шагнул вперед, пальцы мои согнулись, словно когти. Без шума я проник в комнату. Она была меблирована в восточном стиле: повсюду кушетки, циновки и богатые, с золотом, ковры, но никаких признаков жизни. Я миновал эту комнату и прошел в следующую. С люстр лился мягкий свет, а восточные циновки скрадывали мои шаги, казалось, я двигаюсь в зачарованном замке.

Каждую секунду я ждал нападения молчаливых убийц — из-за дверей, из-за портьер или из-за ширм с извивающимися драконами. Повсюду царило молчание. Я осматривал комнату за комнатой и наконец остановился перед лестницей. Вездесущие свечи разливали неровный свет, но большинство ступенек тонуло в сумраке. Что ожидает меня наверху?

Но страх и эликсир друг с другом несочетаемы, и я двинулся по лестнице так же смело, как только что входил в это убежище кошмара. Верхние комнаты мало чем отличались от нижних, в особенности сходство увеличивалось благодаря отсутствию малейших признаков человеческой жизни. Я поискал чердак, но не нашел ни люка, ни двери, ведущей туда. Я решил найти вход в подвал и вернулся, но снова ничего не достиг. И тут я осознал невероятную истину: кроме меня самого и мертвеца, который лежит, так гротескно распростертый в вестибюле, в этом доме нет людей. Ни живых, ни мертвых.

Это не укладывалось в голове. Если бы в комнатах отсутствовала мебель, я, естественно, пришел бы к выводу, что Катулос скрылся, но мне не встречалось никаких следов поспешного бегства. Невероятно, немыслимо. Я стоял в обширной полутемной библиотеке и раздумывал. Нет, номером я не ошибся. Даже если бы в вестибюле не лежал изуродованный труп, молчаливо свидетельствующий о несомненном присутствии Хозяина, все в этих комнатах напоминало о нем. Здесь стояли те самые искусственные пальмы, лакированная ширма, висели ковры, был даже идол хотя теперь перед ним не курился фимиам. Вдоль стен тянулись длинные полки с книгами в уникальных дорогих переплетах, при кратком осмотре я обнаружил, что они написаны на самых разных языках и касаются самых разных тем.

Вспомнив потайные коридоры в Храме Грез, я осмотрел тяжелый стол красного дерева в центре комнаты. Никакого результата. И тут во мне вспыхнула ярость — слепая, первобытная. Я схватил со стола какую-то статуэтку и швырнул ее в пристенный стеллаж с книгами. Она с грохотом разбилась; прячься за стеллажом бандиты, этот шум, несомненно, выманил бы их. Но эффект моего необдуманного поступка оказался куда более впечатляющим.

Статуэтка угодила в край стеллажа, и сейчас же он бесшумно повернулся, открывая узкий проход! Как и за другой потайной дверью, в другом доме, ряд ступенек шел вниз. Прежде я содрогнулся бы при мысли, что надо спускаться, — ужасы того туннеля были еще свежи в моей памяти. Но, вдохновленный эликсиром, я устремился вперед без малейшего колебания.

Поскольку в доме никого нет, люди должны быть где-то в туннеле или в каком-то помещении, куда ведет меня этот ход. Я шагнул на верхнюю ступеньку, не прикасаясь к стеллажу, чтобы полиция могла обнаружить ход и последовать за мной. Хотя я почему-то предчувствовал, что мне придется продвигаться в одиночку от старта и до мрачного финиша.

Когда я уже порядком спустился, лестница перешла в ровный горизонтальный коридор футов двадцати в ширину — весьма примечательное обстоятельство. Потолок для такой ширины казался довольно низким, с него свисали небольшие лампы причудливой формы, давали неяркий свет. Крадучись, но быстро я прошел по коридору. На ходу я отмечал, как все тут добротно сработано. Пол в крупную клетку, стены, сложенные из громадных блоков серого камня. Этот коридор появился явно не в нашу эпоху; рабы Катулоса не смогли бы проделать такой туннель. Тут кроется средневековая тайна, подумал я, и вообще, кто знает, какие катакомбы скрываются под Лондоном, чьи секреты величественнее и темнее, чем вавилонские или римские?

Я все шел и шел, все глубже опускаясь в подземелье. Воздух был тяжел и влажен, из каменных потолка и стен сочилась холодная вода. Время от времени я видел ответвления туннеля, ведущие куда-то в темноту, но твердо решил не сворачивать с главного коридора.

Меня охватило чудовищное нетерпение. Я шел, казалось, уже целые часы, но все еще не увидел ничего, кроме сырых стен, клетчатого пола и тусклых лампочек. Ни зловещих сундуков, ни чего-нибудь в этом роде.

И когда я уже был готов разразиться дикими ругательствами, передо мной из густой тени выступила еще одна лестница.

Глава 15 Темная ярость

Волк, загнан, смотрит на флажки

С недобрым блеском глаз

И думает: «Хлопот я вам

Еще как следует задам,

Или умру сейчас!»

Подобно волку, томимому жаждой крови, я помчался вверх по ступенькам. Когда поднялся футов на двадцать, передо мной оказалось нечто вроде лестничной площадки, а с нее начинался новый коридор, очень по хожий на тот, по которому я только что пробирался. И мелькнула мысль, что весь подземный Лондон усеян подобными ходами, расположенными один над другими.

Несколькими футами выше площадки лестница заканчивалась дверью, и здесь я заколебался: должен ли я испытать судьбу или стучать не следует? И хотя я стоял неподвижно, дверь вдруг начала отворяться. Я отступил назад и изо всех сил вжался в стену. Дверь широко распахнулась, из нее вышел мавр. Я успел только мельком заглянуть в комнату, но мои неестественно обострившиеся чувства подсказали, что она пуста.

Не давая мавру опомниться, я нанес ему смертельный удар в челюсть. Он покатился по ступенькам и застыл на площадке бесформенной грудой, только руки и ноги нелепо торчали в разные стороны.

Моя левая рука вцепилась в дверь, прежде чем она начала затворяться, и через секунду я уже стоял в комнате. Я быстро прошел через нее в следующую. Дальше располагались покои, обставленные так, что по сравнению с ними дом на Сохо мог показаться скромным и непритязательным. Варварское, ужасающее, нечестивое — эти слова передают только слабое представление об убранстве, явившемся моему взору. Среди украшений — если можно их так назвать — преобладали черепа, отдельные кости и целые скелеты. Мумии, вытащенные из футляров, и страшные змеи висели на стенах. Между этими зловещими предметами были развешаны африканские щиты из кожи и бамбука, поперек них укреплены ассегаи и дикарские кинжалы. То там, то тут попадались черные идолы непристойного и жуткого облика.

Среди этих атрибутов стояли вазы и ширмы, лежали ковры и циновки, висели ткани тонкой восточной выделки, создавая эффект несообразной эклектики.

Я прошел через две или три комнаты, не встретив ни одного человеческого существа, и тут наткнулся на лестницу, ведущую вверх. Преодолел несколько маршей и увидел люк в потолке. Интересно, неужели я все еще в подземелье? Первые-то лестницы определенно вели в какой-то дом. Я осторожно поднял крышку люка. В глаза ударил звездный свет, я с трудом подтянулся на руках и выбрался наружу. И остановился. Во все четыре стороны расстилалась широкая плоская крыша, а за ее краями повсюду сверкали лондонские огни. Я понятия не имел, что это за здание, но оно было очень высокое! Это я мог сказать точно, потому что находился много выше огней. И тут я заметил, что я не один.

Прямо над тенью козырька, проходившего по всему краю крыши, возник громадный силуэт, загородил мне свет звезд. Холодно блеснула пара глаз, в звездном сиянии кривой серебряной полоской сверкнула сабля. Передо мной бесшумно вырос Яр-хан, афганец-убийца.

Меня охватил дикий, свирепый восторг. Наконец-то я начну расплачиваться с Катулосом и его шайкой! Наркотик жег мои кровеносные сосуды и посылал волны нечеловеческой мощи и черной ярости по всему телу.

Яр-хан был настоящим великаном, куда выше и плотнее меня. В руке он держал саблю, и в тот самый миг, как я его увидел, мне стало понятно, что он наглотался привычного наркотика — героина.

Когда я подскочил к нему, он легко вскинул тяжелую саблю, но прежде, чем успел ударить, я зажал запястье руки, в которой он сжимал оружие, железным захватом и свободной рукой нанес сокрушительный удар в солнечное сплетение.

Я почти забыл подробности того сражения над спящим городом, которое могли видеть только звезды. Помню, как царапала мне кожу жесткая борода, как горящие от наркотика глаза посылали неистовое пламя. Помню вкус горячей кровиу себя на губах, помню, как бушевали во мне нечеловеческая сила и ярость.

Господи, если бы кто-нибудь мог посмотреть на эту темную крышу, где два гибких, точно леопарды, наркомана пытались разорвать друг друга на куски! Какое потрясающее зрелище открылось бы его глазам!

Помню, как треснула и сломалась его рука, точно гнилой сук, и как кривая сабля выпала из обессилевших пальцев. Теперь, когда сломанная рука стала ему только помехой, конец был предопределен, а мне еще один небывалый прилив сил помог загнать Яр-хана на карниз. С минуту мы сражались там, потом я оторвал его от себя и столкнул, и один-единственный крик вырвался у него, пока он летел вниз, во тьму.

Я выпрямился и поднял руки к звездам, возвышаясь жуткой статуей торжества первобытной силы и жестокости. По груди струилась кровь из длинных царапин, оставленных ногтями афганца на моих лице и шее.

Потом я повернулся. Неужели никто не слышал шума этой схватки? Мой взгляд устремился к крышке люка, но слабый шум заставил меня повернуться назад, и тут я впервые заметил нечто вроде башенки над крышей. Никакого окна, зато я увидел дверь. В тот же миг она отворилась, и под звездный свет вылез могучий великан. Хассим!

Он ступил на крышу и хлопнул дверью. Спина его сгорбилась, шея вытянулась, он смотрел то в одном, то в другом направлении. Одним яростным ударом я вышиб из него дух. Потом склонился над негром, ожидая, не очнется ли он. Но тут далеко в небе, у линии горизонта, мелькнул слабый красный отсвет. Восходит луна!

Какого черта, где же Гордон? Я стоял в нерешительности, пока до меня не донесся непонятный звук, напоминающий змеиное шипение.

Я прошел, ориентируясь на звук, по крыше и наклонился над карнизом. Кошмарное, невероятное зрелище предстало моим глазам.

Футов на двадцать ниже крыши, на которой я стоял, шла другая, — явно на примыкающем здании. Обе крыши были одинакового размера. С одной стороны нижнюю замыкала стена, с остальных трех сторон вместо карниза возвышался парапет в несколько футов высотой.

Нижнюю крышу заполняло громадное количество народа: люди стояли, сидели на корточках, а некоторые полулежали; все без исключения были негры! Именно приглушенные голоса этих сотен негров я и услышал.

Почти в самом центре крыши поднималось футов на десять нечто вроде теокалли, сооружения, которое встречается в Мексике и на котором ацтекские жрецы приносили человеческие жертвы. Теокалли на этой крыше было совершенно такой же, только уменьшенной жертвенной пирамидой. Плоская его вершина представляла собой искусно выточенный алтарь, а рядом возвышался силуэт худого смуглого человека, и даже ужасная маска, скрывающая часть лица, не могла изменить его до неузнаваемости: я видел перед собой Сантьяго, шамана с острова Гаити. А на алтаре лежал Джон Гордон, голый по пояс, связанный по рукам и ногам, но в полном сознании.

Я снова удалился от края крыши, ломая руки в отчаянии. Чтобы справиться с такой оравой религиозных фанатиков, недостаточно даже стимуляции эликсиром. И тут какой-то звук заставил меня оглянуться: это Хассим из последних сил пытался встать на колени. Я подскочил к нему в два прыжка и без всякой жалости снова оглушил. И заметил предмет, свисавший с его пояса. Я наклонился и посмотрел как следует. Это оказалась маска, точно такая же, как на Сантьяго. Тут мой мозг живо заработал и создал дерзкий до бредового план, который, однако, начиненной наркотиком голове не показался отчаянным, ни дерзким, ни бредовым. Я тихо подошел к башенке, отворил дверь и заглянул. И не увидел никого, кто мог бы поднять тревогу, зато заметил висящее на крюке длинное шелковое одеяние. Наркоманам везет! Я схватил балахон и выскочил из башенки. Хассим не подавал признаков жизни, но я на всякий случай врезал еще в челюсть, схватил его маску и заторопился к карнизу.

Снизу доносилось гортанное пение — нестройное, варварское, кровожадное. Негры — и мужчины и женщины — покачивались в диком ритме своего зловещего пения. Сантьяго стоял у теокалли, точно статуя черного базальта, глядя на восток, с высоко поднятым кинжалом, — дикое и кошмарное зрелище. Он был обнажен, если не считать широкого шелкового пояса и нечеловеческой маски на лице. Луна высунула алый краешек из-за восточного горизонта, легкий ветерок поигрывал большими черными перьями, кивающими вместе с маской жреца. Голоса идолопоклонников звучали все тише, пока пение не превратилось в торжественный суровый шепот.

Я поспешно натянул маску и балахон и приготовился спрыгнуть. Я был абсолютно уверен, что окажусь на нижней крыше невредимым, столько сил придавало мне безумие, — но, выйдя на карниз, обнаружил там стальную лесенку. По всей вероятности, Хассим, один из жрецов, намеревался сойти именно этим путем. Я устремился по лесенке, не теряя времени, так как понимал: если я не вмешаюсь, в ту же секунду, когда луна достигнет высшей точки своего пути, кинжал безжалостно пронзит грудь Гордона.

Поплотнее запахнув балахон, чтобы скрыть белую кожу, я ступил на нижнюю крышу и пробрался сквозь ряды черных идолопоклонников. Я поднимался по ступеням теокалли, пока не оказался возле алтаря с темно-красными пятнами. Гордон лежал на спине, открытые глаза выражали бесстрашие и непоколебимость.

Глаза Сантьяго сверкнули в мою сторону сквозь прорези в маске, но я не прочел в них подозрения, пока не выступил вперед и не выхватил кинжал из его руки. Он слишком удивился, чтобы сопротивляться, а толпа чернокожих внезапно затихла. Сантьяго, конечно, заметил мою белокожую руку, но был настолько потрясен, что потерял дар речи. Двигаясь со всей возможной быстротой, я перерезал путы Гордона и помог ему подняться. Затем Сантьяго с пронзительным криком бросился на меня, но тут же, все еще крича, кубарем полетел вниз с теокалли, а в груди его по самую рукоятку утонул его же собственный кинжал. Точно черные пантеры в лунном свете, идолопоклонники кинулись на нас с ревом и визгом, перескакивая ступени теокалли. Заблестели ножи, засверкали белки глаз.

Я сорвал с себя маску и балахон и ответил на изумленное восклицание Гордона неистовым хохотом.

Сначала я надеялся, что маскировка поможет мне благополучно вывести друга и спастись самому, но теперь я был рад умереть на месте рядом с Гордоном.

Гордон отодрал от алтаря какое-то громоздкое украшение и замахнулся им, когда нападающие приблизились. С минуту мы удерживали их на расстоянии, затем они черной волной нахлынули на нас.

Это была моя Валгалла! Ножи кололи меня, дубинки колотили, но я только смеялся и работал кулаками, точно молотом, разбивая плоть и кости. Я видел, как поднимается и опускается грубое оружие Гордона, при этом каждый раз валился с ног человек. Черепа трещали, кровь брызгала во все стороны, и темная ярость бушевала во мне. Кошмарные физиономии сливались в одно кружащееся кольцо, я падал на колени, опять поднимался, и черные лица отступали перед моими ударами. Мне почудился в бескрайнем багровом тумане знакомый отвратительный голос. Он звал все громче, он командовал!

Гордона оттеснили от меня, но, судя по воплям, схватка продолжалась. В небе метались звезды, адское возбуждение не покидало меня, и я наслаждался приливами ярости, пока не рухнул в еще более темную бездну.

Глава 16 Древний ужас

Как бог, что в триумфе убил себя рьяном,

На жертвах своих распростерся, кровав,

На алтаре своем собственном странном

Смерть мертва.

Э. Ч. Суинберн

Я снова медленно возвращался к жизни. Меня окружал туман, а в тумане виднелся череп.

Я лежал в стальной клетке, точно пойманный волк, и прутья ее, как я понимал, были слишком крепки даже для моей сверхчеловеческой силы. Кажется, клетка находилась в стенной нише, и я смотрел из нее в очень белую комнату. Комната располагалась в подземелье, потому что пол, стены и потолок были сложены из громадных одинаковых глыб. По стенам висели полки с таинственными приборами, очевидно, научного предназначения; точно такие же полки громоздились на большом столе в центре комнаты. У стола сидел Катулос.

Чародей был одет в желтую, как змеиная кожа, накидку, его жуткие руки и голова гораздо больше напоминали змеиные, чем прежде. Он повернул в мою сторону голову с громадными желтыми глазами, похожими на живые огни, пергаментные губы шевельнулись, вероятно, изображая улыбку.

Я вскочил, выпрямился и, изрыгая проклятия, схватился за прутья.

— Где Гордон?! Будь ты проклят! Где Гордон?!

Катулос взял со стола пробирку, перелил ее содержимое в другой сосуд.

— А-а, мой друг пробуждается, — произнес обычный голос воскресшего мертвеца. Потом египтянин спрятал кисти рук в длинные рукава и поглядел на меня. — Я тут о тебе размышляю, — сказал он внятно. — Я создал чудовище Франкенштейна. Я сделал из тебя сверхчеловека, способного выполнять мои желания, а ты ступил на путь измены. Ты разрушаешь мою организацию еще почище, чем Гордон. Ты убил несколько моих ценных слуг и вмешался в мои планы. Но сегодня конец твоим козням. Твоему другу удалось убежать, но его преследуют в катакомбах, ему ни за что не спастись. А ты, — продолжал Катулос с искренним интересом ученого, — чрезвычайно любопытный субъект. Должно быть, твои мозги устроены иначе, чем у любого другого человека, когда-либо жившего на свете. Я их изучу и добавлю к своей коллекции. Каким образом человек, крайне нуждающийся в эликсире, продержался без него целых два дня — я совершенно не способен этого понять.

Сердце у меня так и подпрыгнуло. Маленькая Зулейка провела этого хитреца, он явно не знает, что она стащила целую фляжку живительного вещества.

— Последней порции, которую ты от меня получил, — продолжал Катулос, хватило бы часов на восемь. Повторяю, это ставит меня в тупик. У тебя есть какие-нибудь предположения?

Я молча щелкнул зубами. Он вздохнул.

— Вот, с варварами всегда так. Правильно говорит пословица: «Пошути с раненым тигром и пригрей на груди змею, прежде чем тебе захочется развивать разум невежественного варвара».

Некоторое время Катулос молча раздумывал. Я с тревогой наблюдал и заметил в нем смутную и странную перемену: длинные пальцы, торчащие из обшлагов, барабанили по столу, а в голосе прорывалось плохо скрываемое волнение.

— А ведь ты мог бы стать монархом при новом режиме, — огорошил он меня. — Да, при новом, но невероятно старом!

Сухой каркающий смех заставил меня содрогнуться.

Катулос склонил голову, будто прислушиваясь. Откуда-то издалека доносился гул гортанных голосов. Его губы растянулись в улыбке.

— Мои черные дети, — пробормотал он. — Это они рвут в клочья моего врага Гордона в туннеле. Вот они, мистер Костиген, мои истинные слуги, и это им в назидание я положил сегодня ночью Гордона на жертвенный алтарь. Я бы предпочел использовать его в качестве морской свинки для подтверждения некоторых моих теорий, но ведь нужно развлекать детей. Позже, с моей помощью, они перерастут детские суеверия и откажутся от идиотских обычаев, но пока их следует держать на мягком поводке.

Ну, и как вам понравились мои подземные коридоры, мистер Костиген? — неожиданно спросил он. — Вы о них подумали… что именно? Не сомневаетесь, что их создали белые дикари в средние века? Фу! Нет, эти туннели много старше вашего мира! Они возникли при могущественных королях и царственных особах столько веков тому назад, что ваша голова даже не вместит такого числа. В то время на месте вашей захудалой деревушки Лондона возвышались башни императорского дворца. Все следы той древней столицы рассыпались в прах и исчезли, но эти коридоры… о-о, они проложены не простыми людьми, ха-ха! Из многих тысяч людишек, ежедневно кишащих над ними, никто не подозревает об их существовании, кроме меня и моих слуг, да и они знают далеко не все. Зулейка, например, о них не знает, потому что в последнее время я сомневаюсь в ее верности и в скором времени, безусловно, устрою показательную казнь.

Услышав эти слова, я изо всех сил бросился на прутья клетки, алая волна гнева и ненависти ослепила меня. Я схватился за стальные прутья и расшатывал их, пока вены на лбу не вздулись, а мускулы рук и плечей не затрещали. И от моей нечеловеческой ярости прутья согнулись, правда, совсем чуть-чуть. Наконец силы мои утекли, и я уселся, дрожа от изнеможения. Катулос непрерывно наблюдал за мной.

— Решетка крепкая, — констатировал он, и что-то похожее на облегчение прорвалось в его голосе. — Откровенно говоря, я предпочитаю находиться по эту сторону. Ведь ты — настоящая человекообразная обезьяна.

Катулос расхохотался.

— Но почему ты решил восстать против меня? — пронзительно воскликнул он. — Зачем вызывать меня на бой, ведь я — сам Катулос, я был великим чародеем еще в дни старой империи. А сейчас я непобедим! Волшебник и ученый среди невежественных дикарей! Ха-ха!

Я содрогнулся, и внезапно меня осенило. Катулос и сам наркоман. Какое адское зелье обладает достаточной силой, чтобы поддерживать в Хозяине жизнь и энергию, я не знал, да и не желал знать. Из всех невероятных тайн, которыми он обладал, я, хорошо изучив негодяя, счел эту самой сверхъестественной и ужасной.

— Ты, жалкое ничтожество! — выкрикнул он, и лицо его исказилось. — Знаешь, кто я такой? Катулос из Египта! А-а! Меня знали в прежние деньки. Годы и столетия я царствовал в туманных приморских странах, пока море не поднялось и не затопило землю. Я умер, но не так, как умирают люди: мы владели магическим искусством вечной жизни! Я хорошенько напился и уснул. Долго я спал в своем лакированном саркофаге! Моя плоть сморщилась и затвердела, кровь высохла в сосудах. Я уподобился мертвецу. Но во мне все еще тлела искра жизни, я спал, но предчувствовал пробуждение. Большие города рассыпались в прах. Море поглотило землю. Высоченные храмы и стройные шпили сгинули под зелеными волнами. Все это я видел и понимал, как человек видит и понимает сны. Катулос из Египта? Чушь! Нет уж — Катулос из Атлантиды!

Я невольно вскрикнул. Все это звучало слишком страшно.

— Да, я чародей, волшебник! И все долгие века тьмы, когда народы тщетно пытались выйти из варварства без мудрых хозяев, жила легенда о днях империи, когда представитель Старой Расы поднимется со дна морского. Да, поднимется и приведет к победе черный народ, который в былые годы подчинялся нам. Все эти цветные и желтые… почему я связался с ними? Чернокожие были когда-то рабами нашего народа, а теперь я стал их богом. Они меня слушаются. Желтые и цветные — просто дурни, я превращаю их в свои орудия, но настанет день, когда мои чернокожие воины пойдут против них и перебьют всех до последнего, по одному моему слову. А вы, белые варвары, чьи предки — обезьяны, всегда воевали с моим племенем и со мной — ваша судьба решится скоро! И когда я сяду на вселенский трон, останутся в живых только те белые, которые захотят стать рабами!

И вот он пришел, день, когда сбылось пророчество и мой саркофаг выплыл из гробницы, где он лежал еще с тех времен, когда Атлантида господствовала над миром. Так вот, наконец-то морские приливы подняли мой гроб на поверхность и сорвали с него водоросли, которые скрывают древние храмы и минареты. И он поплыл мимо стройных сапфировых и золотых башен, чтобы подняться на поверхность зеленых волн морских.

И тут-то появился белый дурень, выполнивший повеление судьбы, о чем он и не подозревал. Его матросы, истинные верующие, поняли, что время пришло. Мне в ноздри проник воздух, и я очнулся от долгого-долгого сна. Я ожил и, поднявшись среди ночи, убил глупца, который выловил меня из океана. А его люди присягнули мне на верность и увезли меня в Африку, где я прожил некоторое время, выучил языки и обычаи нового мира и набрался сил.

Мудрость вашего мрачного мира! Ха-ха! Я проник в тайны старого времени глубже, чем любой ученый! Я знаю все, что известно сегодня людям, и эти знания по сравнению с теми, которые я пронес сквозь столетия, — песчинка рядом с горой! Знал бы ты хоть крупицу этой мудрости! Благодаря ей я вынес тебя из ада, чтобы швырнуть в другой, еще более ужасный. Олух! Ведь я способен вытащить тебя и из этой преисподней! Да, вот что может стряхнуть те цепи, которыми я тебя сковал!

Катулос схватил со стола золотой флакон и потряс им. Мой взгляд впился в этот флакон, — так человек, умирая от жажды в пустыне, пожирает глазами далекие миражи. Катулос спокойно глядел на меня. Казалось, его покинуло неестественное возбуждение. Когда он заговорил опять, это была бесстрастная, взвешенная речь ученого.

— Это и в самом деле будет стоящий эксперимент — освободить тебя от привычки к эликсиру и посмотреть, изменится ли разрушенное наркотиком тело. Девять из десяти жертв в подобных случаях умирают — но ты у нас такой богатырь…

Катулос глубоко вздохнул и поставил флакон.

— Человек мечтаний противостоит человеку судьбы. Мое время мне не принадлежит, не то я выбрал бы участь затворника этой лаборатории, ставил бы здесь различные эксперименты. Но теперь, как в дни древней империи, когда монархи просили моего совета, я должен трудиться на благо всей расы. О, мне нужно работать, сеять семена славы, чтобы не наступили дни, когда море сделает всех подданных империи мертвецами.

Я вздрогнул. Катулос опять неистово расхохотался. Его пальцы снова принялись выстукивать барабанную дробь на спинке стула, лицо озарилось неестественным светом.

— Под зелеными волнами лежат они, древние господа и хозяева, в лакированных саркофагах, и люди считают их мертвыми, но они всего лишь спят. Спят долгие столетия, как часы с будильником, — чтобы однажды проснуться! Древние мудрецы, они предвидели день, когда море поглотит сушу, и давно к этому приготовились. Они решили снова подняться в грядущие времена варварства. Так произошло со мной. Они лежат и видят сны, древние чародеи и суровые монархи, умершие, как умирают люди, потому что Атлантиду затопило море. Их тоже залила вода, пока они спали, но они всплывут!

Я проснулся самым первым из них. Слава достанется мне! Я искал древние города на берегах, которые не скрылись под водой. Но они исчезли, их нет давным-давно. Варварские племена смели их с лица земли тысячелетия назад, а чудесный материк затопили зеленые воды. На месте некоторых городов и стран пролегли бесплодные пустыни. А вместо других, как, например, здесь, поднялись молодые варварские города.

Неожиданно Катулос умолк. Его глаза внимательно всматривались в темное отверстие, за которым лежал подземный коридор. Вероятно, чудовищная интуиция предостерегала его о приближении неясной опасности, но думаю, он никак не подозревал, насколько драматично прервется наш диалог.

Пока Катулос вглядывался, в дверном проеме возник человек — взъерошенный, ободранный и окровавленный. Джон Гордон! Катулос с криком вскочил, а Гордон, едва дыша от изнеможения, поднял пистолет и выстрелил в упор. Катулос покачнулся, прижав руки к груди, затем, судорожно пытаясь что-то нащупать, отступил к стене и упал рядом с ней. На этом месте как раз оказалась дверь, и Катулос из последних сил пополз к ней, Гордон перелетел через всю комнату одним свирепым прыжком, но наткнулся только на гладкую каменную поверхность, которая не поддавалась никаким его усилиям.

Гордон резко повернулся и, шатаясь, словно пьяный, подбежал к столу, где валялась оброненная Хозяином связка ключей.

— Флакон! — заорал я. — Возьмите этот флакон!

И он положил сосуд себе в карман.

Позади, в коридоре, которым прошел Гордон, раздался слабый гомон, быстро перерастающий в дикий шум, точно выла стая волков. Несколько драгоценных секунд ушло на выбор нужного ключа, затем дверца клетки распахнулась, и я выскочил. Ну и зрелище представляли собой мы оба! Исхлестанные, все в синяках и порезах, одежда клочьями. Из моих ран от резких телодвижений снова потекла кровь, а руки совершенно онемели, и я догадался, что повреждены суставы. Что до Гордона, то он был в крови с головы до пят.

Мы устремились по коридору в сторону, противоположную той, откуда доносился угрожающий шум: я понял, что это со всех ног нас преследуют слуги Хозяина. Я не имел ни малейшего представления о том, куда мы направлялись. Сверхчеловеческая энергия исчерпалась, одна лишь сила воли удерживала меня на ногах. Мы свернули в другой коридор, но не сделали и двадцати шагов, как я оглянулся и увидел первого из черных дьяволов.

Из последних сил мы чуточку увеличили скорость. Но негры уже увидели нас, и раздался яростный вой, очень быстро перешедший в зловещее молчание, так как все силы они вкладывали в попытку догнать нас. Впереди, совсем близко, мы неясно увидели в сумраке ступени. Если бы до них добежать… Но тут мы заметили еще кое-что.

С потолка между нами и лестницей свисал странный крупный предмет, что-то вроде опускной решетки. В тот же миг, когда мы ее заметили, она пришла в движение.

— Сейчас опустится, — прохрипел Гордон. Его залитое кровью лицо выглядело гротесковой маской.

Всего какие-нибудь десять футов отделяли нас от чернокожих преследователей, но громадная решетка, набирая скорость, скрипя ржавым, давно не использовавшимся механизмом, двигалась вниз. Последний рывок, кошмарное усилие, от которого едва не разорвались наши сердца… Свет померк в моих глазах, но Гордон вцепился в меня и протащил под решеткой, и она опустилась за нами!

С минуту мы лежали на месте, не обращая внимания на орду, которая бесновалась по другую сторону решетки. Мы проскочили поистине на волосок от гибели — прутья решетки пригвоздили к полу наши лохмотья.

Чернокожие пытались достать нас кинжалами, но не могли дотянуться. Какое счастье, думал я, что лежу здесь, пусть даже теперь умру от потери сил. Но Гордон уже поднялся на ноги и потащил меня за собой.

— Надо отсюда выбираться… — прохрипел он, — предупредить… Скотланд-Ярд… катакомбы в центре Лондона… взрывчатка… оружие, боеприпасы…

Мы с трудом вскарабкались по ступенькам, и я, кажется, услыхал, как где-то впереди скрежещет металл о металл. Неожиданно лестница вывела нас на площадку, с другой стороны высилась глухая стена. Гордон ударил в эту стену, и тут же отворилась потайная дверь. В помещение падал свет через зарешеченное оконце. Люди в мундирах лондонской полиции усердно пилили решетку; даже приветствуя нас, они не отрывались от работы. И вскоре появилось отверстие, через которое мы благополучно выползли наружу.

— Вы ранены, сэр? — один из полисменов протянул Гордону руку.

Мой товарищ оттолкнул его.

— Нельзя терять ни минуты! Выбираемся отсюда, и как можно быстрее!

Тут я заметил, что мы находимся в подвале. Мы поспешили вверх по лестнице и вышли в ранний рассвет, восток уже окрасился алым. Я поднял голову и увидел высокое обшарпанное здание, оно было значительно выше соседних домов. Я инстинктивно почувствовал, что именно на его крыше накануне ночью разыгралась дикая драма.

— Несколько месяцев назад это здание арендовал какой-то таинственный китаец. — Гордон поймал мой взгляд. — Сначала тут были конторы, но квартал обветшал, и это здание долгое время простояло незанятым. Новый арендатор достроил несколько этажей, но, судя по всему, не нашел им применения. Некоторое время назад я тут все осмотрел.

Мы шли по тротуару, и Гордон говорил в своей обычной резкой, торопливой манере. Я слушал в пол-уха — как в трансе. Мои силы быстро убывали, и я знал, что могу упасть в любую минуту.

— Соседи рассказывали о странных звуках и необычных зрелищах. Владелец подвала, только что нами покинутого, услышал непонятный шум за подвальной стеной и вызвал полицию. А в это время я носился по этим распроклятым коридорам, точно затравленная крыса, и услышал, как полиция барабанит в стену. Я нашел потайную дверь, но за ней оказалась решетка. Именно в тот момент, когда я объяснял ошеломленным полисменам, что им следует найти ножовку по металлу, чертовы негры, от которых мне удалось ненадолго ускользнуть, появились, и я был вынужден хлопнуть дверью и снова припустить по коридору. По чистой случайности я нашел вас, и по чистой случайности не сбился с дороги и снова вышел к этой двери. Теперь нужно добраться до Скотланд-Ярда. Если повезет, мы сумеем захватить целую банду головорезов. Я не убежден, что прикончил Катулоса и что его вообще можно убить оружием простых смертных. Но, насколько мне известно, вся шайка-лейка сейчас в подземных коридорах и…

И тут содрогнулся весь мир! Казалось, оглушительный рев разорвал небосвод в клочья. Дома зашатались и с грохотом обратились в руины; могучий столб дыма и пламени вырвался из-под земли, громадная масса осколков и обломков, как на крыльях, устремилась к небу. Все заволокло черной завесой дыма, пыли и падающих деревьев, гром не унимался, он исходил из самого центра земли, как будто падали все на свете стены и потолки. И среди этого адского шума я простерся ниц и потерял сознание.

* * *

Нет нужды подробно описывать кошмарные детали того лондонского утра. Всем известно о взрыве огромной силы, который снес с лица земли десятую часть великого города, погубив множество людей, а еще больше лишив крова. Следовало как-то объяснить такую грандиозную катастрофу; посему история покинутого здания стала достоянием гласности, и по столице поползла уйма самых невероятных слухов. Наконец, дабы прекратить кривотолки, власти придумали неофициальную версию, будто дом служил тайной крепостью и местом встреч банде международных анархистов, и они хранили в подвале мощную взрывчатку. Предположительно, они сами ее и взорвали. В этой истории была доля истины, но угроза, таившаяся в том здании, далеко превосходила возможности анархистов.

Обо всем этом я узнал не скоро. Дело в том, что Гордон, когда я упал в беспамятстве, решил, что мне крайне нужен гашиш. С помощью ошеломленного полисмена он доставил меня к себе домой, а потом вернулся к месту взрыва. У себя в квартире он нашел Хансена и Зулейку все еще прикованную к кровати. Гордон снял наручники и поручил девушке ухаживать за мной. На него самого навалилась куча других дел, так как Лондон превратился в разворошенный муравейник.

Придя, наконец, в себя, я посмотрел в Зулейкины глаза-звезды и молча улыбнулся. Она, припав к моей груди, гладила меня по голове и покрывала лицо поцелуями.

— Стивен! — Она все плакала, и ее горячие слезы орошали мне лицо.

У меня не было даже сил, чтобы обнять ее, но все-таки я справился с этой задачей. Мы лежали в полной тишине, нарушаемой только тяжелыми вздохами и рыданиями.

— Зулейка, я люблю тебя, — прошептал я.

— И я тебя люблю, Стивен. — Она всхлипнула. — О, как тяжко теперь расставаться! — но я умру вместе с тобой, Стивен, я не смогу жить без тебя!

— Дорогое мое дитя, — удивился Джон Гордон, который как раз вошел в комнату. — Костиген вовсе не собирается умирать. Мы дадим ему гашиша, чтобы поддержать некоторое время, а когда окрепнет, постепенно избавим от этой привычки.

— Вы не понимаете, сагиб, Стивену нужен вовсе не гашиш, а вещество, которое может дать только Хозяин. Но Хозяин мертв или сбежал, и Стивен обречен.

Гордон бросил на меня неуверенный взгляд. Выглядел он ужасно — краше в гроб кладут.

— Она права, Гордон, — вяло подтвердил я. — Я умираю. Катулос избавил меня от тяги к гашишу, он давал мне наркотик, который называется эликсиром. Только благодаря ему я и жил. Зулейка украла у него немного снадобья, но сегодня ночью я выпил остаток.

Я не ощущал жажды, я вообще не чувствовал ни морального, ни физического дискомфорта. Мой организм быстро засыпал, я уже прошел ту стадию, когда нехватка эликсира могла разорвать меня на куски. Мною владели только небывалая апатия и сонливость. Я знал, что умру, как только закрою глаза.

— Странный наркотик, этот эликсир, — с трудом произнес я. — Он возбуждает и вместе с тем затормаживает. А потом… жгучее желание выпить еще дозу… и это желание убивает.

— Проклятие! — в отчаянии воскликнул Гордон. — Костиген, вы долго так не выдержите! Скажите, что в сосуде, который я взял со стола египтянина?

— Хозяин поклялся, что эта жидкость освободит меня от проклятия, — вспомнил я. — Но, возможно, это тоже яд. Я и забыл о флаконе. Дайте-ка его сюда. Если я обречен, какая разница, от чего я умру?

— Да, пожалуйста! — Зулейка подскочила к Гордону с протянутой рукой.

Гордон вынул из кармана флакон, Зулейка вернулась ко мне и встала на колени, поднесла сосуд к моим губам, шепча на своем языке что-то ласковое и утешающее.

Я осушил флакон, но не почувствовал никакого интереса к происходящему. Слишком мало жизни во мне осталось, я почти ничего не замечал, не возьмусь даже вспомнить, какова была жидкость на вкус. Помню только, как почувствовал, будто во мне затлел живительный огонек и медленно двинулся по кровеносным сосудам. Последнее, что я запомнил — это как Зулейка склонилась надо мной, глядя огромными глазами. Ее маленькая рука нырнула за пазуху. Я вспомнил ее клятву покончить с собой, ели я умру, и попытался обезоружить девушку, хотел сказать Гордону, чтобы он отобрал кинжал. Но ни слова, ни жесты мне не давались, и я утонул в море темноты.

Затем — провал в памяти. Период абсолютного безмыслия и беспамятства. Говорят, часами я лежал, точно покойник, а Зулейка не покидала меня ни на секунду и боролась, как тигрица, когда ее заставляли отдохнуть.

Я унес ее образ в суровую страну пустоты, и эти милые глаза были первым, что я увидел, когда ко мне начало возвращаться сознание. Я был немощен, будто тяжелая болезнь изводила меня долгие месяцы. Но я жил, и мой организм не требовал искусственной стимуляции. Я улыбнулся моей любимой и, едва шевеля языком, произнес:

— Оставь кинжал в покое, моя маленькая Зулейка. Я собираюсь жить.

Она вскрикнула и, заливаясь смехом и слезами, упала на колени. Женщины — загадочные существа, поистине сотканные из сильных эмоций.

Вошел Гордон и пожал руку, которую я был не в силах приподнять.

— Теперь ваше исцеление можно смело доверить обычному врачу. Впервые с тех пор, как мы познакомились, у вас глаза совершенно нормального человека, пережившего сильное потрясение и нуждающегося в длительном отдыхе. Господи, дружище! Ведь вы через такое прошли, начиная с наркотиков!

— Расскажите все с начала, — попросил я. — Что с Катулосом? Погиб при взрыве?

— Не знаю, — мрачно ответил Гордон. — Но все катакомбы полностью разрушены. Я видел, как моя последняя пуля — последняя пуля в револьвере, отобранном у одного из преследователей — вошла в Хозяина, но не знаю, может ли Скорпион умереть от свинца. Сам ли он ценой своей жизни взорвал многие тонны взрывчатки, которой были завалены коридоры, или негры сделали это непреднамеренно — этого мы никогда не узнаем.

Бог мой, Костиген, видели вы когда-нибудь такие катакомбы? Остается лишь гадать, на сколько миль в каждом направлении тянулись эти коридоры. До сих пор агенты Скотланд-Ярда прочесывают подземные линии метро и подвалы в поисках потайных дверей. Все известные выходы, как тот, через который мы прошли, и на Сохо, сорок восемь, завалены обломками стен. Конторское здание превратилось в мелкий щебень.

— А как полицейские, которые прибыли на Сохо, сорок восемь?

— Дверь в библиотечной стене оказалась на запоре. Они нашли убитого вами китайца, но обыск дома ничего не дал. И слава Богу, иначе во время взрыва они бы наверняка погибли вместе с сотнями негров.

— Там, наверное, собрались все негры Лондона.

— Пожалуй. Большинство из них в душе идолопоклонники, а могущество Хозяина было невероятным. Они-то погибли, но что с ним? Разлетелся ли на мелкие кусочки или раздавлен обломками стен и потолка?

— Я полагаю, организовать поиски в подземных развалинах невозможно?

— Увы. Когда рухнули стены, потолок тоннеля не выдержал, и коридоры завалило землей и обломками камней. А на поверхности земли дома превратились в руины. Что произошло в этих ужасных коридорах — навсегда останется тайной.

Мой рассказ приближается к концу. Следующие месяцы прошли без ярких впечатлений, если не считать райского блаженства супружеской жизни, но вас бы утомил рассказ о нем.

Однажды мы с Гордоном вернулись к разговору о таинственной деятельности Хозяина.

— С того дня, — сказал Гордон, — в мире воцарилось спокойствие. Африка утихла, и Восток погрузился в свой обычный древний сон. Ответ может быть только один. Погиб Катулос или нет, но его власть уничтожена в то утро, когда вокруг него все обрушилось.

— Гордон, каков же ответ на самый главный вопрос?

Мой друг пожал плечами.

— Я уже верю, что человечество вечно блуждает по берегу океана, о котором оно ничего не знает. Расы и племена жили и исчезли, прежде чем мы поднялись на могилах первобытных народов, и похоже, другие народы будут жить на земле, когда исчезнем мы. Ученые давно придерживаются теории, что цивилизация Атлантиды была выше современной. Сам Катулос — доказательство того, что наши хваленые культура и знания не идут ни в какое сравнение с ужасным наследием атлантов.

Только его эксперименты с вами поставили в тупик весь научный мир. Никто из ученых не возьмется объяснить, как он снял зависимость от гашиша, заменив его более сильным наркотиком, а потом создав другое вещество, которое полностью ликвидировало воздействие предыдущих.

— Я должен благодарить его за две вещи, — сказал я не спеша. — За то, что я снова стал мужчиной, и за Зулейку. Катулос мертв, насколько может умереть живое существо. Но как насчет остальных — «древних хозяев», которые все еще спят на дне морском? — Гордон пожал плечами.

— Как я уже сказал, человечество бродит по краю невообразимой бездны. Сейчас целая флотилия канонерских лодок беспрерывно патрулирует в океане, имея приказ немедленно уничтожить любой необычный на вид ящик, который появится за бортом. И, если мое слово хоть что-нибудь значит для английского правительства и наций всего мира, патрули будут ходить по морям до судного дня, пока не опустится занавес истории современных рас.

— Иногда Хозяева снятся мне по ночам, — признался я, — спят в лакированных саркофагах, облепленных водорослями, в зеленой пучине, где зловещие шпили и башни поднимаются из темной бездны.

— Мы встретились лицом к лицу с древним ужасом, — торжественно произнес Гордон, — со страхом, слишком темным и таинственным, чтобы его мог осмыслить человеческий мозг. Нам повезло, но впредь счастье может отвернуться от человеческих сынов. Впредь надо быть настороже. Вселенная сотворена не для одних людей, жизнь проходит странные фазы, и первый инстинкт у разных биологических видов — уничтожать друг друга. Несомненно, мы казались Хозяину такими же жуткими, как и он — нам. Мы только дотронулись до сундука с накопленными природой тайнами, и я содрогаюсь, думая о том, какие еще сюрпризы хранятся в этом сундуке.

— Это верно, — сказал я, радуясь пробуждению моей исстрадавшейся души, — но люди будут достойно преодолевать препятствия по мере их появления, как они делали испокон веков. Зато я теперь полностью понимаю ценность жизни и любви, и все дьяволы, вместе взятые, не отнимут у меня этого сокровища.

Гордон улыбнулся.

— Быть посему, дружище. Теперь самое лучшее — забыть все недавние страхи, потому что впереди — свет и счастье.

Повелитель мертвых (Перевод с англ. И. Буровой)

Нападение было внезапным, как бросок кобры из засады. Только что Стив Харрисон спокойно шагал по темному переулку — и вдруг ему пришлось схватиться не на жизнь, а на смерть с каким-то рычащим, орущим невесть что чудовищем, налетевшим на него, словно коршун. Он явно дрался с человеком, хотя в первые мгновения усомнился даже в этом. Нападавший действовал с какой-то исступленной яростью, по-звериному, поражая своими приемами даже видавшего виды Харрисона, привычного к лютым дракам, которые нередки в мире подонков.

Детектив почувствовал, как зубы неизвестного разрывают его плоть, и отчаянно взвыл от боли. Но у того был еще и нож, которым он полосовал его куртку и рубаху, покрывая тело кровоточащими бороздами, и не мог по-настоящему пырнуть его только потому, что по счастливой случайности Харрисону удалось схватить бандита за кисть и хоть как-то сдерживать движения его натренированной, мускулистой руки. Было темно, как в преисподней. В кромешном мраке нападавший казался Харрисону всего лишь расплывчатым сгустком мглы, пятном, чуть более черным, чем окружавшая его со всех сторон непролазная тьма. Мышцы врага под его судорожно стиснутыми пальцами были напружинены, как рояльная струна, а его собственная хватка грозила вот-вот ослабнуть, и это приводило Харрисона в отчаяние.

Атлетически сложенный, Харрисон редко сталкивался с людьми, способными соперничать с его хваткой. Это же исчадие тьмы не только не уступало, но и превосходило его в ловкости, проворстве и какой-то первобытной выносливости, с которой давно расстались люди, живущие в цивилизованном обществе.

Кусаясь и лягая друг друга ногами, они катались в грязи переулка, и хотя невидимый враг утробно ухал всякий раз, когда кулак Харрисона кувалдой влеплялся в его тело, не чувствовалось ни малейших признаков того, что он начинает уставать. Его запястье казалось стальным многожильным тросом, грозившим в любое мгновение вырваться из обхвативших его пальцев Харрисона. Чувствуя, как все его тело покрывается мурашками от ужаса перед холодной сталью, детектив стиснул это запястье уже обеими руками, пытаясь заставить врага бросить нож. Кровожадный вопль был ответом на эту тщетную попытку, и голос, ранее бормотавший что-то на непонятном языке, просвистел прямо в ухо полицейскому по-английски: «Собака! Ты подохнешь в этой грязи, как я сгинул в песках! Ты бросил мое тело на растерзание стервятникам! А твое сожрут крысы, которыми кишит эта дыра! Так-то!»

Словно сотканный из мрака, большой палец противника норовил впиться Харрисону в глаз, и он всей своей тяжестью откинулся назад, нанеся при этом врагу чудовищный удар согнутым коленом. Неизвестный, у которого перехватило дыхание, отлетел в сторону, визжа, как ошпаренная кошка. Харрисон не сумел удержать равновесие и, пошатнувшись, ударился о какую-то стену. С воплями и проклятиями противник вновь накинулся на него, стараясь подмять под себя. Харрисон услышал, как мимо просвистело лезвие, клацнувшее по кирпичной кладке где-то прямо у него за спиной, и наугад саданул кулаком в темноту, вложив в это движение все свои силы. Чувствуя, что удар достиг цели и враг, как подкошенный, со всего маху шмякнулся в грязь, Стив с трудом удержался от такого же стремительного падения. Прежде он никогда не пасовал перед противником, когда приходилось драться один на один, но теперь он впервые отступил от этого правила и, превозмогая боль и усталость, быстро побежал к началу переулка.

Его дыхание было тяжелым и частым, под ногами то и дело хлюпали какие-то помои или грохотали пустые консервные жестянки. На мгновение ему почудилось, что в спину ему вонзается нож. «Хоган!» — истошно заорал он. Позади слышался быстрый топот бегущих ног, означавший приближение гибели.

Пулей вылетев из переулка, он со всего маху наскочил на полицейского Хогана, который, услышав его отчаянный зов, помчался на подмогу напарнику. У Хогана перехватило дыхание, и они вдвоем повалились на тротуар.

Харрисон не стал тратить времени на то, чтобы подняться на ноги. Выхватив «кольт» Хогана из кобуры, он выстрелил в тень, которая на мгновение мелькнула на фоне черного провала переулка.

Поднявшись, с еще дымящимся револьвером в руке, он направился к темному зеву между домами. В его стигийском угрюмом мраке царило полное безмолвие.

— Дай фонарь, — попросил он, и Хоган, поднимаясь и поддерживая солидный живот, исполнил его просьбу. Луч белого света скользнул по покрывающей переулок грязи. Тела не было видно.

— Смылся, — сердито буркнул Харрисон.

— Кто? — довольно кисло поинтересовался Хоган. — Что хоть случилось-то? Сперва орешь, как чумовой: «Хоган!» — а затем бодаешь меня, словно бык матадора. Как…

— Заткнись, и давай-ка осмотрим этот переулок, — грубо оборвал его Харрисон. — Я вовсе не собирался врезаться в тебя. Что-то меня подбросило…

— Вот и я об этом. — Полицейский рассматривал напарника в тусклом свете далекого уличного фонаря. Куртка Харрисона свисала с него рваными лохмотьями, рубашка была изрезана в клочья, а через прорехи видно было, как тяжело вздымается и опускается широкая волосатая грудь. Пот градом катил по шее, смешиваясь с кровью из глубоких порезов, покрывавших плечи, руки и грудь. Волосы Харрисона были перепачканы грязью, а одежда казалась пропитанной ею насквозь.

— Наверное, целя банда налетела, — предположил Хоган.

— Один человек, — сказал Харрисон, — человек или горилла, только говорящая. Ты идешь?

— Нет. Кто бы там ни был, его уже след простыл. Посвети фонариком. Видишь? В переулке ни души. Так они и будут ждать, когда мы их сцапаем за хвост. Займись лучше собой. Говорил я тебе, нечего срезать углы по темным закоулкам. Слишком многие имеют на тебя зуб.

— Пойду к Ричарду Бренту, — сказал Харрисон. — Он приведет меня в порядок. Пошли вдвоем?

— Ладно, но лучше бы ты позволил мне…

— Только не это! — возопил Харрисон, испытывая муки не только от ран, но и от уязвленного тщеславия. — Кстати, Хоган, ни слова об этом, понял? Я хочу разобраться сам. Дело тут непростое.

— Да уж, непростое, если какой-то тип так отделал Железного Харрисона, — ехидно ввернул Хоган, заставив Харрисона отчаянно выругаться про себя.

Дом Ричарда Брента стоял в непосредственной близости от участка Хогана, эдакий последний оплот респектабельности на фоне всеобщего запустения, грозившего захлестнуть всю округу, но совершенно не интересующего поглощенного своими исследованиями Брента.

Брент сидел в своем изобилующем всевозможной экзотикой кабинете и рылся в таинственных фолиантах, то есть занимался делом, которое одновременно являлось и его профессией, и любимым занятием. Обладавший характерной внешностью человека науки, он резко отличался от своих гостей. Но за лечение он принялся без излишней суеты, призвав себе на помощь познания, приобретенные во время не полностью пройденного курса медицины.

Удостоверившись, что раны Харрисона немногим серьезнее обыкновенныхцарапин, Хоган откланялся, и теперь широкоплечий Харрисон сидел напротив хозяина дома, держа в своей могучей руке бокал виски.

Ростом Стив Харрисон был выше среднего, но казался ниже за счет очень широких плеч и мощной грудной клетки. Его могучие руки казались излишне длинными, а голова всегда была угрожающе наклонена вперед. Низкий широкий лоб, над которым росли жесткие черные волосы, предполагал в Харрисоне скорее человека действия, нежели мыслителя, но холодные голубые глаза выдавали неожиданно глубокий интеллект.

— «Как я сгинул в песках», — повторил он. — Вот что он сказал. Шизик какой-то, иначе какого черта…

Брент покачал головой, обводя рассеянным взором стены, словно спрашивая ответа у декорировавшего их старинного и современного оружия.

— Ты понимал язык, на котором он сперва говорил?

— Ни единого слова. Единственное могу сказать — это не был ни английский, ни китайский. А сам тип был весь, как стальная пружина, и гибкий, как китовый ус. И драться с ним было все равно, что со стаей диких кошек. Теперь я без пушки не хожу. Никак не думал, что она может понадобиться, последнее время все было так спокойно. Всегда считал, что со своими кулачищами сумею разобраться хоть с целой компанией обычных людей. Но этот черт — не из их числа, он хуже дикого зверя.

Полицейский с шумом отхлебнул виски, отер рот тыльной стороной ладони и подался вперед, поближе к Бренту. В его холодных глазах бегали странные огоньки.

— Я бы не решился высказать это предположение никому, кроме тебя, — произнес он с непонятным колебанием в голосе. — Может, ты решишь, что у меня крыша поехала, но за свою жизнь мне пришлось послать кое-кого на тот свет. Как ты думаешь… китайцы же верят во всяких там вампиров, оживших мертвецов… он ведь болтал что-то о том, что его убили, а я — его убийца… Тебе не кажется, что…

— Глупости! — воскликнул Брент, недоверчиво улыбаясь. — Мертвец — он и есть мертвец. Покойники не оживают.

— Я тоже всегда так считал, — пробормотал Харрисон. — Только что он имел в виду, говоря, будто я бросил его на растерзание стервятникам?

— Я тебе объясню! — раздался резкий и беспощадный, как острие ножа, голос, прервавший их беседу.

Харрисон и Брент обернулись на звук, и Брент едва усидел на своем кресле. В противоположном конце комнаты находилось окно, приоткрытое для того, чтобы впустить в дом ночную прохладу. Возле него стоял высокий, мускулистый человек в плохо сидевшем на нем костюме, который, однако, не мог скрыть ни опасную гибкость его конечностей, ни ширину плеч. Дешевая одежда совсем не гармонировала со злобным выражением его ястребиного лица, пламенным взором его темных глаз. Харрисон шумно сглотнул слюну при виде ожесточения и ярости, которыми горел взор незнакомца.

— В темноте ты от меня ушел, — пробормотал этот человек, по-кошачьи упругими шагами приближаясь к Харрисону. В руке у него сверкало ужасное кривое лезвие. — Болван! Думал, я от тебя отстану? Здесь светло, и больше тебе от меня не уйти.

— Кто ты такой, черт бы тебя побрал? — рявкнул Харрисон, инстинктивно готовясь к обороне.

— Надо же, память отшибло! — прозвучало в ответ. — Забыл Амира Амина Иззедина, убитого тобой тридцать лет назад в Долине стервятников! Но я-то все помню! Только вся правда открылась мне через много лет позора и долгих странствований. Я обрел ее в клубах Дыма Шайтана! Ты вселился в другую телесную оболочку, Ахмед-паша, грязный ты бедуинский пес, но от меня тебе не уйти. Клянусь Золотым Тельцом!

С кошачьим воплем он метнулся вперед, сжимая кинжал в занесенной для удара руке. Харрисон отскочил в сторону, проявив при этом поразительную для человека его комплекции быстроту, и сорвал со стены древнее копье. Исторгнув из груди некое подобие боевого клича, он ринулся на врага, выставив перед собой копье, словно винтовку с примкнутым штыком. Амир Амин неуловимым, гибким, как у дикого зверя, движением отклонился от нацеленного на него острия и оказался прямо перед Харрисоном. Тот слишком поздно понял свою оплошность — удар не достиг цели, и теперь полицейский летел прямо на лезвие убийственного кинжала. Но молниеносно пульсирующая мысль намного опережала движения тела, продолжавшего нестись навстречу смерти. И тут нога Амир Амина поехала на частично покрывавшем пол паласе. Наконечник копья вспорол его грязную куртку, полоснул вдоль ребер, и из открывшейся раны бурным потоком хлынула кровь. Потеряв равновесие, он все же постарался наотмашь полоснуть кинжалом своего врага. В этот миг Харрисон налетел на него своим могучим телом, и от сильнейшего толчка при ударе оба повалились на пол.

Амир Амин вскочил первым, но у него уже не было ножа. Пока он дико озирался в поисках своего оружия, Брент, не привыкший к сценам насилия и в начале драки опешивший на несколько секунд, пришел в себя. Ученый сорвал со стены дробовик, и лицо его выражало мрачную решимость. Видя, что он прицеливается, Амир Амин вскрикнул и бесстрашно выпрыгнул в ближайшее окно. Звук бьющегося стекла смешался с раскатом ружейного выстрела. Бросившись к окну и отчаянно моргая в клубах едкого порохового дыма, Брент увидел, как по темной лужайке перед домом стрелой чиркнула тень и скрылась за деревьями. Он обернулся к Харрисону, который поднимался с пола, изрыгая витиеватые проклятия.

— Два раза за один вечер, многовато будет, черт его побери! Знать бы хоть, что он за птица. Никогда прежде его не видел!

— Он — друз! — промолвил Брент. — Его говор… упоминание о золотом тельце, ястребиное лицо… Уверен, он — друз.

— Какой такой друз, мать его? — раздраженно рявкнул Харрисон. С него съехали все марлевые повязки, и царапины на теле опять начали кровоточить.

— Они живут в сирийских горах, — пояснил Брент, — воинственное, не ведающее жалости племя…

— Это точно, — хмыкнул Харрисон. — Меня еще ни разу так не отделывали. Этот черт чуть меня не зарезал. По крайней мере, хоть знаешь, что он живой человек. А вот мне, чтобы тоже остаться живым, придется, кажется, поостеречься. Если у тебя найдется комната, где можно запереть окна и двери, я бы заночевал у тебя. Завтра у меня встреча с Уун Саном.

* * *

Посетители нечасто заглядывали в скромный антикварный магазинчик на грязной Ривер-стрит. Нечасто проходили они в спрятанный за занавесом таинственный дверной проем, чтобы полюбоваться скрывавшейся внутри роскошью: бархатными с золотым шитьем драпировками, диванами с шелковыми подушками, чашками из расписного фарфора на казавшихся игрушечными столиках из лакированного черного дерева; все это богатство было залито светом электрических лампочек, вставленных в позолоченные светильники.

Широкоплечий Стив Харрисон явно не вписывался в подобную экзотическую обстановку; низенький, аккуратненький, одетый в облегающий костюм из черного шелка, Уун Сан, напротив, казалось, был создан специально для нее.

Китаец учтиво улыбался, но под этой улыбчивой маской скрывался лед неприязни.

— Итак… — вежливо произнес он, приглашая собеседника продолжать разговор.

— Мне требуется ваша помощь, — без обиняков заявил Харрисон. Он не умел разводить дипломатию, вести разведку булавочными уколами тонкой рапиры и предпочитал сразу брать быка за рога: сказал — как молотом припечатал.

— Мне известно, что вы знаете всех азиатов, живущих в нашем городе. Я описал вам, как выглядит этот тип. Брент утверждает, будто он друз. Не может быть, чтобы вы его не встречали. Такой человек всегда бросается в глаза. Это вам не какое-нибудь крысиное отродье с помойки Ривер-стрит. Настоящий волчара.

— Совершенно верно, — негромко откликнулся Уун Сан. — Нет смысла скрывать, что я знаю этого молодчика. Его зовут Али ибн-Сулейман.

— Он называл себя как-то иначе, — нахмурился Харрисон.

— Вполне вероятно. Но для своих он — Али ибн-Сулейман. Как сказал ваш приятель, он действительно друз. Его племя живет в пещерных городах сирийских гор, в том числе и в окрестностях горы Джебель-Друз.

— Они мусульмане? Арабы? — поинтересовался Харрисон.

— Нет. Видите ли, это племя существует само по себе. Они поклоняются отлитому из золота тельцу, верят в переселение душ и отправляют языческие ритуалы, вызывающие осуждение среди мусульман. Их пытались прибрать к рукам турки, теперь это пробуют сделать французы, но по-настоящему еще никто не сумел принудить их к повиновению.

— Верю, — буркнул Харрисон. — Только почему он называл меня Ахмед-пашой? За кого он меня принял?

Уун Сан беспомощно развел руками.

— Ну, ладно, — со вздохом сказал полицейский. — По крайней мере, я не хочу, чтобы меня прирезали в каком-нибудь закоулке. Мне нужно, чтобы вы помогли мне встретиться с ним. Может, он скажет хоть что-нибудь дельное, когда я его сцапаю. Может, удастся отбить у него желание расправиться со мной. Он больше похож на одержимого, чем на преступника. В любом случае хочу разобраться, в чем тут дело.

— Как мне это устроить? — тихо отозвался Уун Сан, скрещивая руки на пухленьком животике. Глаза китайца злобно поблескивали из-под полуприкрытых век. — Я мог бы продолжить и спросить, с какой стати я должен что-то устраивать для вас?

— Переселившись сюда, вы никогда не переступали рамки закона, — сказал Харрисон. — Мне известно, что антикварный магазин — только прикрытие, он не приносит доходов. Я знаю и то, что вы ни в чем плохом не замешаны. Сюда вы перебрались, получив свою долю, я бы сказал, весьма солидную, в некоем деле, а как она вам досталась, — меня не касается. Кстати, Уун Сан, — Харрисон придвинулся к китайцу и перешел на шепот: — Помните ли вы молодого метиса Жозефа Ла Тура? Я первым обнаружил его труп в тот вечер, когда его убили в игорном притоне Осман-паши. При нем была записная книжка, и я ее приберег. Уун Сан, в ней было и ваше имя!

В воздухе повисла напряженная тишина. Ни один мускул не дрогнул на гладком желтом лице, но в угольной черноте глаз китайца забегали красноватые искорки.

— По всей видимости, Ла Тур собирался донести на вас, — продолжал Харрисон. — Он собрал много интересных фактов. Читая его записи, я выяснил, что вы не всегда носили ваше нынешнее имя. Да и откуда у вас взялись деньги, я тоже догадываюсь.

Красноватые искорки в глазах Уун Сана погасли; казалось, его взор застыл, а желтизна кожи сменилась серо-зеленым оттенком.

— Вы хорошо замели следы, Уун Сан, — тихо, но внушительно сказал детектив. — Однако какая это подлость — надуть своих ближних и удрать со всеми деньгами. Если они когда-нибудь доберутся до вас, то быть вам сожранным крысами. Не знаю, может, мне действительно нужно написать мандарину кантона…

— Замолчите! — голос китайца изменился до неузнаваемости. — Замолчите, во имя Будды! Я сделаю все, о чем вы просите. Я пользуюсь доверием этого друза и легко смогу все устроить. Сейчас только начинает смеркаться. Приходите в полночь в переулок, который китайцы с Ривер-стрит называют Переулком Тишины. Понимаете, о чем я говорю? Так вот. Спрячьтесь в углубление между каменными стенами в конце переулка, и вскоре мимо вас пройдет ни о чем не подозревающий Али ибн-Сулейман.

— На сей раз возьму с собой пушку, — ухмыльнулся Харрисон. — Устройте это для меня, и я забуду о записках Ла Тура. Но смотрите, без фокусов, не то…

— Моя жизнь — в ваших руках, — отозвался Уун Сан. — Как я могу вас обмануть?

Харрисон недоверчиво хмыкнул, но молча поднялся и вышел через скрытую портьерами дверь на улицу. Уун Сан с загадочным выражением лица наблюдал, как широкоплечий полицейский решительно прокладывал себе путь в толпе низеньких, суетливых выходцев с Востока, мужчин и женщин, заполнявших Ривер-стрит в этот час; затем запер магазин изнутри и юркнул за драпировки, закрывавшие проход в нарядную заднюю комнату. Открывшаяся перед ним картина заставила его остановиться, как вкопанного.

Сизоватые змейки дыма извивались над обитым шелком диваном, а на нем удобно устроилась молодая женщина. На ней была дорогая модная одежда, но стройное, гибкое тело, смуглая кожа, черные, как смоль, волосы, пухлые алые губы и сверкающий взор выдавали ее экзотическое происхождение. Алый рот незваной гостьи сложился в зловещую усмешку, но поблескивание глаз выдавало присущее ей чувство юмора, пусть даже едкого, равно как и живость ее взгляда указывала на наигранность внешнего безразличия, выраженного неподвижно застывшей в руке сигаретой.

— Джоэн! — От нахлынувших подозрений глаза китайца превратились в узкие щелочки. — Как ты сюда вошла?

— Через коридор и дверь, выходящую в переулок за домом. Она была заперта, но я давно научилась обращаться с любыми замками…

— Но зачем же ты…

— Увидела, как к тебе заглянул бравый полицейский. Я уже некоторое время слежу за ним, хотя он об этом и не догадывается. — На мгновение глаза девушки вспыхнули еще ярче.

— Ты подслушивала под дверью? — властным тоном спросил Уун Сан. Лицо его стало пепельно-серым.

— Я такими вещами не занимаюсь. Да мне и подслушивать не нужно. Догадываюсь, что его сюда привело и в каком деле ты обещал ему помочь.

— Не понимаю, о чем ты, — отозвался Уун Сан, тайком испуская вздох облегчения.

— Врешь! — Девушка выпрямилась. Ее нервные пальцы мяли сигарету, а лицо на мгновение передернула судорога. Затем она снова взяла себя в руки. Ее холодная решимость была страшнее клокочущей ярости. — Уун Сан, — хладнокровно продолжала она, извлекая из складок одежды черный пистолет с коротким стволом, — я с легкостью и наслаждением прикончила бы тебя на месте, но в этом нет необходимости. Мы должны остаться друзьями. Видишь, я прячу эту игрушку, но не искушай меня, приятель. Не пытайся выставить меня за дверь или применить насилие. Давай-ка садись и бери сигарету. Обсудим все спокойно.

— Не знаю, что ты собираешься обсуждать, — сказал Уун Сан, опускаясь на диван и механически принимая протянутую ему сигарету, словно загипнотизированный магнетическим блеском ее черных глаз — и сознанием того, что она прячет при себе пистолет. При всей своей восточной невозмутимости он не мог отрицать, что боится этой юной пантеры, — боится больше, чем Харрисона. — Детектив заходил просто перекинуться словцом, — сказал он. — У меня много друзей в полиции. Если бы меня убили, то они бы сделали все, чтобы поймать и вздернуть на виселице виновного.

— А кто говорит об убийстве? — возразила Джоэн, чиркая спичкой по острому окрашенному хной ноготку и поднося маленький огонек к сигарете Уун Сана. Когда он прикуривал, их лица почти соприкоснулись, и китаец отпрянул, напуганный странным блеском ее темных очей. Он нервно пыхнул сигаретой, глубоко втягивая в себя табачный дым.

— Я всегда был твоим другом, — заявил он. — Не стоило тебе приходить, угрожая мне пистолетом. Я не последний человек на Ривер-стрит. Возможно, твое положение не так прочно, как тебе кажется. Может статься, придет время, когда тебе понадобятся такие друзья, как я…

Внезапно он осознал, что девушка не только не отвечает ему, но даже не обращает внимания на его слова. Сигарета продолжала куриться у нее в пальцах, а сквозь струйки дыма его прожигали глаза хищника, наметившего себе жертву. Он судорожно выдернул сигарету изо рта и поднес к носу.

— Дьяволица! — Его голос звенел настоящим страхом. Отбросив окурок, он вскочил на ноги, которые вдруг отказались повиноваться ему. Пальцы его продолжали тянуться к девушке, словно хотели задушить ее. — Отрава… наркотик… черный лотос…

Она поднялась и легким толчком открытой ладонью в грудь заставила его опуститься на диван. Китаец неуклюже раскинулся на сиденье. Тело его было совершенно безвольным, широко распахнутые глаза остекленели и были бессмысленно уставлены в никуда. Дрожа от возбуждения, она склонилась над ним.

— Ты — мой раб, — прошептала она, словно гипнотизер, покоряющий волю своего пациента, — у тебя нет собственной воли, только моя. Твой разум спит, но язык говорит правду. Только правда живет в твоем одурманенном мозгу. Зачем к тебе приходил полицейский Харрисон?

— Он хотел разузнать о друзе по имени Али ибн-Сулейман, — лишенным жизни, протяжным голосом пролепетал китаец.

— Ты пообещал сдать ему друза?

— Да, но я его обманул, — отозвался бесцветный голос. — В полночь детектив будет в Переулке Тишины, откуда идет дорога к Повелителю. Многие прошли по ней вперед ногами. Там легче всего избавиться от трупа. Я скажу Повелителю, что он пришел присмотреть за ним. Я заслужу его благодарность и одновременно избавлюсь от всех врагов. Этот белый громила будет стоять в углублении между стен, поджидая друза, как я ему посоветовал. Он не знает, что там есть потайная дверь. Именно из нее высунется рука, которая ударит его кинжалом. Моя тайна умрет вместе с ним.

Джоэн определенно не интересовало, о какой тайне шла речь, поскольку она прекратила допрос одурманенного китайца. Однако выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

— Нет, мой желтый приятель, — прошипела она. — Пусть белый громила идет в Переулок Тишины, только встретится он там не с каким-нибудь желтобрюхим. Его желание исполнится. Он увидит Али ибн-Сулеймана, а затем и червей, которыми кишит темнота!

Вынув из-за пазухи крохотный агатовый флакончик, она высыпала его содержимое в янтарный кубок и плеснула туда вина из фарфорового кувшина. Затем вложила кубок в безжизненные пальцы Уун Сана и резким тоном приказала выпить, помогая ему поднести ободок к губам. Он подчинился, словно автомат, и тотчас же, повалившись на бок, застыл в неуклюжей позе на диване.

— Ночью тебе будет не до кинжала, — тихо промолвила она. — Когда ты очухаешься, мое желание уже будет исполнено. И тебе больше не придется опасаться Харрисона — на каком бы крючке ты у него ни сидел.

Внезапно ее осенила какая-то мысль. Уже по пути к выходу в коридор она остановилась.

— «Не так прочно, как тебе кажется…» — едва слышно повторила она. — Что он хотел этим сказать? — На лицо девушки набежала тень, словно она о чем-то догадалась. Затем она пожала плечами. — Сейчас бессмысленно выколачивать из него ответ. Неважно. Повелителю ничего не известно — а если даже он и знает, то я — не его человек. Впрочем, я теряю здесь слишком много времени…

Она вышла в коридор, закрыла за собой дверь и только тогда заметила три зловещие фигуры — высокие, поджарые, в черных рубашках. Наголо обритые головы делали их похожими на хищных птиц.

В этот миг, скованная леденящим предчувствием неотвратимого конца, она забыла о своем пистолете. Ее губы раскрылись, но прежде, чем с них слетел крик, рот зажала костлявая рука, и истошный вопль страха захлебнулся в глухом мычании.

* * *

Переулок, безымянный для белых, но среди многочисленных уголовников с Ривер-стрит известный как переулок Тишины, был извилистым и таинственным, под стать характерам, присущим расе, к которой принадлежали его постоянные обитатели. Отходя от Ривер-стрит, он петлял между высокими мрачными постройками, которые поверхностному наблюдателю могли бы показаться жилыми домами, складскими помещениями или же заброшенными развалюхами, предоставленными на откуп крысам.

На первый взгляд Переулок Тишины казался заброшенным и пустынным, но на самом деле здесь билось сердце Ривер-стрит, которая, в свою очередь, являлась сердцем всего Восточного квартала. По крайней мере, так считал Стив Харрисон, хотя и не располагал ни одним веским доводом, оправдывавшим то значение, которое он придавал темному, грязному, виляющему между стенами проходу, заканчивавшемуся, казалось бы, тупиком. В отделении посмеивались над Харрисоном, полагая, что, проработав так долго в трущобных лабиринтах одолеваемой крысами Ривер-стрит, он попросту рехнулся на этих китайских кварталах.

Он размышлял на эту тему, в нетерпеливом ожидании притаившись за последним поворотом отвратительного переулка. Светящиеся стрелки его наручных часов уже перевалили за полночь. Стояла тишина, нарушаемая только возней крыс. Треугольная ниша, образованная двумя покосившимися стенами, служила надежным укрытием. Архитектура сооружений по сторонам переулка была столь же дикой, как и некоторые истории, имевшие отношение к его промозглому, смрадному мраку. В нескольких шагах от укрытия переулок заканчивался, упираясь в черную громаду глухой стены, в которой была лишь одна заколоченная досками дверь.

Харрисон разглядел ее в тусклых отсветах, слабые блики которых проникали в переулок откуда-то сверху. За выступами стен царила непролазная тьма, а заколоченная дверь казалась единственным грязным пятном, едва выделявшимся на отвесной плоскости стены. Харрисону подумалось, что это заброшенный склад, который уже много лет находится в запустении. Вероятно, фасад здания выходил к реке, вдоль берега которой тянулись обветшавшие, много лет назад заброшенные причалы — торговый порт давно сместился поближе к новым городским кварталам.

Видел ли кто-нибудь, как он нырнул в переулок? Он попал в него не прямо от Ривер-стрит с ее таинственными пешеходами, неприметные тени которых продолжали сновать по ней в течение всей ночи, а из бокового прохода, пробравшись в петляющий переулок сквозь щели между покосившимися стенами и выступающими углами ветхих построек. Имея дело с Восточным кварталом, он поневоле позаимствовал скрытность и осторожность, присущую его обитателям.

Полночь миновала, однако нужный ему человек так и не появился. Вдруг в темном переулке послышался звук приближающихся шагов. Шаркающая походка незнакомца никак не вязалась в голове полицейского с образом Али ибн-Сулеймана. Высокая сутулая фигура, еле различимая в царившей вокруг темноте, прошлепала мимо укрытия, в котором притаился Харрисон. Наметанный глаз полицейского даже в столь густых сумерках определил, что прохожий вовсе не был тем, кого он поджидал.

Неизвестный направился прямо к заколоченной двери и три раза постучал, выдерживая долгую паузу между ударами. Внезапно на двери появилось красноватое пятно. Раздалась негромкая китайская фраза. Пришедший также ответил по-китайски, и напряженно прислушивавшийся полицейский явственно разобрал слова: «Эрлик-хан!» Неожиданно дверь отошла внутрь, и незнакомец проник в дом. Его силуэт хорошо просматривался в красноватом свете, исходившем из глубины помещения. Затем, когда дверь встала на свое место, над переулком вновь сомкнулась кромешная мгла и нависла гробовая тишина, так соответствовавшая его названию.

Но у скрючившегося в своем укрытии Харрисона бешено заколотилось сердце. Он узнал того, кто вошел в дом. Китаец, находящийся в розыске убийца, за поимку которого была обещана награда. Однако не это усилило пульсацию крови в его жилах. Дело было в пароле, названном зловещим посетителем — «Эрлик-хан». Казалось, сбывается какой-то нелепый кошмарный сон, становится явью пугающая легенда.

Уже более года из мрачных закоулков, из-за дверей обветшавших лачуг, населенных таинственными и непостижимыми, словно призраки, представителями желтой расы, просачивались кое-какие слухи. Впрочем, слухи — вещь вполне определенная и конкретная, не подходящая в качестве определения для бессвязного бормотания наркоманов, нечленораздельных завываний сумасшедших, стонов умирающих, отрывочных, еле слышных шепотов, разносимых полночным ветром. Однако во всем этом разноголосом, нестройном и отрывистом лепете то и дело проскальзывало наводящее ужас сочетание слов, произносимое с бесконечным страхом, с внутренней дрожью: «Эрлик-хан!»

Это выражение неизменно всплывало в связи с самыми жуткими преступлениями, черным вихрем стенало в кронах ночных деревьев — призрак, миф, которого нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть. Никто не знал, что кроется за этими словами: были ли они именем человека, девизом, жизненным кредо, проклятием, наваждением. Связанные с ним кошмарные ассоциации превратили его в синоним чего-то ужасного: тихого плеска темной воды у прогнивших свай, крови, по каплям сочащейся на осклизлые камни, предсмертных воплей в темных закоулках, тихих, шаркающих шагов, бредущих в зловещей ночи навстречу неизвестной судьбе.

В отделении смеялись, когда Харрисон начинал клясться, что чувствует, будто между разрозненными преступлениями существует некая связь. Как всегда в таких случаях, ему говорили, что он слишком долго работает в извилистых лабиринтах Восточного квартала. Однако именно это обстоятельство и заставляло его чувствовать те тонкие, скрытые нюансы, которые ускользали от внимания его коллег. А временами он чуть ли не физически ощущал присутствие некой неясной, расплывчато зловещей фигуры, возникавшей из хитросплетения миражей.

И теперь во мраке, словно свист бича, прозвучало сказанное шепотом: «Эрлик-хан!»

Выбравшись из своего укрытия, Харрисон быстро направился к заколоченной двери. Выяснение отношений с Али ибн-Сулейманом отошло на второй план. По складу характера великий сыщик был склонен к импровизациям: он никогда не отказывался от подвернувшегося случая, даже если ради этого приходилось перекладывать намеченные дела на более поздний срок. А инстинкт подсказывал ему, что он стоит на пороге больших событий.

Начал накрапывать дождь. Над головой, в разрывах между высокими черными стенами он увидел густые темные тучи. Они висели так низко, что, казалось, цепляются за устремленные в небо крыши, тускло отражая сияние мириад городских огней. Откуда-то издалека доносился звук проезжающих по улицам автомобилей. Все вокруг него казалось до странности незнакомым, чужим и враждебным. Словно он пробирался по мрачным трущобам Кантона, по Запретному городу в Пекине или же очутился в Вавилоне или египетском Мемфисе.

Подойдя к двери, он осторожно ощупал ее и доски, которыми, как казалось, она была заколочена. И обнаружил, что многие вбитые в них гвозди были фальшивыми. Гениальная мысль — сделать так, чтобы снаружи дверь казалась наглухо заколоченной!

Стиснув зубы и чувствуя себя так, словно он ныряет в неведомую тьму, Харрисон трижды постучал в дверь, подражая манере убийцы, Фэнг Йима. Почти в тот же миг в двери открылось круглое отверстие, и в нем, еле различимое в скупом красноватом свете, появилось желтое монголоидное лицо. Резко прозвучала сказанная по-китайски фраза.

Шляпа Харрисона была нахлобучена на лоб, а поднятый для защиты от измороси воротник скрывал нижнюю часть лица. Но маскировка не понадобилась. Харрисон никогда прежде не встречался с человеком, который сейчас стоял по ту сторону двери.

— Эрлик-хан! — тихим, невнятным голосом произнес детектив. В раскосых глазах не промелькнуло ни тени подозрения. Ясно, что ранее через эту дверь проходили и белые. Дверь отворилась, и Харрисон, ссутулившись и засунув руки в карманы — ни дать ни взять — хулиган с набережной, — протиснулся сквозь образовавшийся проем. Он слышал, как закрылась за ним дверь, и, миновав узкий коридор, оказался в маленькой квадратной комнате. Про себя он отметил, что дверь запиралась огромным железным ломом, который китаец засовывал теперь в могучие железные проушины, торчавшие по обеим ее сторонам, а круглый глазок в ней закрывался поворотной заслонкой из куска листовой стали. У входа лежала подушка, на которой сидел привратник. Никакой мебели в помещении не было.

Проводя эти попутные наблюдения, он чувствовал, что привычному посетителю не пристало задерживаться в комнатушке. Она освещалась подвешенным к потолку маленьким красным светильником, но отходивший от нее коридор был совершенно темным, и ориентироваться в нем можно было только в чахлых отсветах этого единственного фонаря.

Харрисон шагал по коридору, ничем не выдавая невероятного напряжения нервов. Боковым зрением он отметил, что стены здесь новые и прочные. Тут явно совсем недавно закончились большие ремонтные работы, хотя внешне здание выглядело совершенно заброшенным.

Как и ведущий к дому переулок, коридор оказался коленчатым. Из-за поворота падал мягкий поток света, и за углом раздались приближающиеся шаркающие шаги. Харрисон толкнул ближайшую дверь, которая беззвучно отошла и так же беззвучно закрылась за ним. В кромешной тьме он оступился и чуть не скатился с оказавшейся под его ногами лестницы. Мысленно он проклинал себя за произведенный шум. Он слышал, как шарканье ног приблизилось к двери. Невидимая рука толкнула ее. Но Харрисон изо всех сил налег на дверь плечом. Пальцы нашарили засов и плавно задвинули его, заставив детектива болезненно поморщиться от еле слышного скрежета. Послышалась свистящая китайская фраза, но Харрисон не ответил. Отойдя от двери, он начал ощупью спускаться по лестнице.

Наконец, он поставил ногу на ровную поверхность и в тот же миг врезался в дверь. У него в кармане лежал фонарь, но воспользоваться им он не рискнул. Потянув за ручку, Харрисон понял, что дверь не заперта. Вся она, даже ее порог и косяки, была обита чем-то мягким. Ощупав стены чуткими пальцами, Харрисон понял, что и они обиты все тем же мягким материалом, и с внутренней дрожью подумал, какие крики и шумы пытались заглушить с помощью подобной звукоизоляции.

Распахнув дверь, он зажмурился от мягкого красноватого света и в испуге схватился за пистолет. Однако все было по-прежнему тихо — ни криков, ни выстрелов, и по мере того как глаза его привыкали к свету, он увидел, что находится в большом подвальном помещении, совершенно пустом, если не считать трех огромных упаковочных ящиков. В дальнем и ближнем концах помещения, а также вдоль его стен находились двери, но все они были закрыты. Харрисон явно пребывал где-то под землей.

Он приблизился к ящикам, которые, по всей видимости, недавно подверглись вскрытию, но еще не были разобраны. На полу рядом с ними лежали отодранные крышки, охапки тонких стружек и веревки.

— Спиртное? — пробормотал он себе под нос. — Наркота? Контрабанда?

Он бросил хмурый взгляд на ближайший ящик. Его содержимое было прикрыто лишь одним слоем мешковины, и он озадаченно уставился на очертания того, что скрывалось под ней. Затем, чувствуя, как у него по телу забегали мурашки, он сорвал тканевый покров и отшатнулся. От ужаса у него перехватило дыхание. Из ящика на слегка покачивающуюся лампу невидящими взорами уставились три застывших, неподвижных желтых лица. Под ними, кажется, был еще ряд…

Зажимая себе рот и покрываясь испариной, Харрисон продолжал свое ужасное занятие, чтобы удостовериться в том, во что едва мог поверить. А затем стер капли пота.

— Три ящика, набитые мертвыми китайцами! — с содроганием прошептал он. — Восемнадцать трупов! Черт подери! Прямо оптовое убийство! Чего только я в жизни ни повидал, думал, уже ничто не сможет выбить меня из колеи. Но это уже слишком!

Еле уловимый шорох открываемой двери заставил его отвлечься от своих неприятных размышлений. Охваченный страшным напряжением, он повернулся на шум. Перед ним раболепно склонилась отвратительная, зловещая фигура, словно воскресшая из ночного кошмара. Полицейский отметил массивный полуобнаженный торс, гладкую, как пушечное ядро, бритую голову, лицо, искаженное ухмылкой, обнажавшей зубы, слюну, стекавшую из уголков рта, — и вот это чудовище набросилось на него.

Харрисон не принадлежал к тем, кто сразу хватается за оружие. Прежде всего, повинуясь инстинкту, он пускал в дело могучие кулаки. Вместо того чтобы выхватить пистолет, он правой рукой нанес сокрушительный удар прямо по этой оскаленной физиономии и удовлетворенно отметил, как по ней побежали струйки крови. Голова гиганта откинулась назад, но жилистые пальцы продолжали цепко держаться за лацканы куртки детектива.

Левый кулак Харрисона с размаху врезался в солнечное сплетение противника, от чего бронзовое лицо нападавшего приобрело зеленоватый оттенок. Однако он не ослабил хватку и упрямо пытался стянуть куртку с плеч полицейского. Харрисон догадался, что этим приемом бандит пытается обездвижить ему руки, и, притворяясь, будто уступает его намерениям, изо всех сил ударил желтолицего в грудь пригнутой головой, одновременно освобождаясь от сковывавшей его движения одежды.

Гигант, пошатываясь, попятился назад, судорожно пытаясь глотнуть воздуха и держа бесполезную теперь куртку Харрисона перед собой наподобие щита, а неумолимый в атаке полицейский прижал его к стене и обеими руками поочередно нанес зубодробительные удары под челюсть противника. Глаза желтокожего великана подернулись пеленой, и он начал медленно оседать. Ударившись головой о стену, он рухнул наземь, заливая пол вокруг себя алой кровью и содрогаясь в предсмертных конвульсиях.

— Душегуб монгольский! — выдохнул запыхавшийся Харрисон, свирепо оглядывая свою жертву. — Что за ужасы здесь творятся, хотел бы я знать?

В этот миг сзади на его голову обрушился удар дубинки. Свет померк в глазах Харрисона.

* * *

Его нынешнее положение породило в мозгу детектива какие-то туманные ассоциации с испанской инквизицией. Он, наконец, пришел в сознание. Возможно, эти ассоциации были порождены звяканьем стальных цепей. Выплывая из бездны галлюцинаций, он первым делом почувствовал, как болит у него голова, бережно дотронулся до нее и разразился яростными проклятиями.

Он валялся на бетонном полу. На поясе у него был стальной обруч, замкнутый за спиной на замок и прикрепленный к цепи, приковывавшей его к вмурованному в стену кольцу. Помещение, в котором не было ни одного окна и всего одна дверь, освещалось висевшим под потолком тусклым фонарем. Дверь была заперта.

В комнате находились какие-то предметы, и по мере того как глаза Харрисона привыкали к чахлому свету, предметы эти приобретали все более конкретные очертания, а его охватывало леденящее душу предчувствие, казавшееся слишком фантастическим и жутким, чтобы довериться ему. И все же то, что предстало перед ним, было поистине невероятным. Тут находился какой-то механизм, оснащенный рычагами, воротами и цепями. С потолка свисала цепь. Были здесь и еще какие-то железные штуковины, напоминавшие по форме языки пламени. В одном из углов стояла массивная, изборожденная зарубинами плаха, а к ней был прислонен тяжелый широколезвенный топор. Детектив невольно содрогнулся, спрашивая себя, уж не снится ли ему все это средневековье в каком-то кошмарном сне. Он не сомневался в предназначении этих предметов, потому что видел точно такие же в музеях…

Почувствовав, что дверь отворилась, он изогнулся и увидел в проеме неясный силуэт — это был высокий, похожий на призрака человек, одетый во все черное. Человек вошел в комнату, словно сама Смерть, и притворил за собой дверь. Из-под капюшона на желтом лице ледяным блеском сверкнули глаза, выражение которых вселяло ужас.

Несколько мгновений царило молчание, но его нарушил сердитый окрик сыщика:

— Где я, черт побери, нахожусь? Кто вы? Снимите с меня цепь!

Ответом ему было лишь презрительное молчание, и под немигающим, пронзительным взглядом этих призрачных глаз Харрисон почувствовал, как лоб и тыльные стороны ладоней у него покрываются холодным потом.

— Болван! — Харрисон нервно содрогнулся при звуке этого ледяного, бесстрастного голоса. — Ты нашел свой конец!

— Кто вы? — продолжал вопрошать полицейский.

— Люди зовут меня Эрлик-хан, что означает Повелитель мертвых, — ответил человек в черном. По спине Харрисона пробежали ледяные мурашки, не столько от испуга, сколько от неприятного волнения при мысли о том, что он наконец-то видит перед собой того человека, о существовании которого подозревал.

— Итак, Эрлик-хан — всего лишь человек, — хмыкнул детектив. — Я уж начинал думать, что это понятие именует целую банду китайцев.

— Я не китаец, а монгол, — ответил Эрлик-хан, — прямой потомок Чингиз-хана, великого завоевателя, перед которым склонялась вся Азия.

— А мне что за дело? — проворчал Харрисон, стараясь скрыть желание узнать больше.

— Затем, что скоро ты умрешь, — последовал спокойный ответ, — и мне хочется, чтобы ты понял, что попался ты не в лапы какой-нибудь обыкновенной бандитской шайки.

Я был настоятелем монастыря ламаитов в горах Внутренней Монголии и, если бы мне удалось осуществить свои намерения, возродил бы утраченную империю, да-да, древнюю империю Чингиз-хана, но разные кретины мешали мне и чуть не лишили меня жизни.

Я прибыл в Америку и здесь поставил перед собой новую цель — сплотить все тайные восточные общества в единую могучую организацию, чтобы иметь возможность осуществлять через нее все свои желания и опутать невидимыми щупальцами весь мир. Здесь, в месте, не вызывающем подозрения у таких недоумков, как ты, я построил свой замок. Я уже многого добился. Те, кто препятствует мне, внезапно погибают, или с ними происходит кое-что еще худшее — ты же видел болванов в упаковочных ящиках, стоящих в подвалах. Это члены банды «Ят-Сой», пытавшиеся пренебречь мною.

— Душегуб! — пробормотал Харрисон. — Целый тонг отправленных на тот свет!

— Они живы, — поправил его Эрлик-хан. — Просто находятся в состоянии каталепсии, вызванном неким веществом, которое надежные слуги подсыпали им в питье. Их доставили сюда, чтобы я имел возможность убедить их в бессмысленности сопротивляться мне. Я располагаю несколькими подобными подземными склепами, где есть устройства, способные переубедить даже самых упрямых.

— Камеры пыток под Ривер-стрит! — прошептал детектив. — Черт меня побери, если этот кошмар мне не снится!

— Ты так долго разгадывал секреты кварталов Ривер-стрит. Неужто тебя поражают тайны, господствующие над их тайнами? — тихо промолвил Эрлик-хан. — По правде говоря, ты лишь слегка прикоснулся к их тайнам. Многие подчиняются моим приказам — китайцы, сирийцы, монголы, индийцы, арабы, турки, египтяне.

— Почему? — спросил Харрисон. — Почему столько людей, принадлежащих к разным, зачастую враждебным, религиям служат вам?..

— За всеми расхождениями в вопросах вероисповедания, — сказал Эрлик-хан, — стоит вечное Единство, главная сущность Востока. До того как появились Мухаммед, Конфуций или Гаутама, существовали общие для всех сынов Востока знаки и символы, такие древние, что их история теряется в веках. Есть культы, которые влиятельнее и старше ислама или буддизма, — древнейшие культы, возникшие до того, как был построен Вавилон или затонула Атлантида. Для посвященного все эти религии и верования — только новые одеяния, за которыми скрывается единая внутренняя сущность… Даже мертвому я не могу сказать больше. Достаточно знать, что я, которого называют Эрлик-ханом, имею власть над миром ислама и буддизма, но она простирается и за его пределы.

Лежа на полу, Харрисон молча размышлял над словами монгола, который через некоторое время нарушил молчание:

— Ты один виноват в том, что с тобой случилось. Я убежден, сегодня ты явился сюда не для того, чтобы шпионить за мной, — глупый, слепой кретин, даже не подозревавший о моем существовании. Я думал, что ты опрометчиво решил арестовать моего слугу, друза Али ибн-Сулеймана.

— Вы подослали его, чтобы убить меня, — прорычал Харрисон.

Презрительный смех заставил его стиснуть зубы.

— Неужто ты мнишь себя такой важной персоной? Я бы не стал сворачивать со своего пути, чтобы раздавить слепого червя. Тебя подставили иначе — нашлось ничтожное, самонадеянное, глупое существо, ставшее жертвой собственных заблуждений и ныне расплачивающееся за свое безумие. Подобно многим моим слугам, Али ибн-Сулейман — отщепенец, отверженный своим народом, и жизнь его поставлена на карту. Из всех добродетелей самой ценной друзы почитают простейшую — физическое мужество. Если друз проявляет трусость, никто не насмехается над ним, но когда воины собираются за чашкой кофе, кто-нибудь проливает содержимое чашки на его одежду. Для него это равносильно смертному приговору. При первой возможности он обязан идти в бой и как можно дороже продать свою жизнь. — Эрлик-хан помолчал. — Али ибн-Сулейман не смог выполнить задание, которое было неосуществимым. Он был молод и не понимал, что фанатичные соплеменники заклеймят его как труса, и поэтому, потерпев неудачу, не покончил с собой. Однако чаша позора пролилась на его рубаху. Али был молод и не хотел умирать. Он нарушил обычай, соблюдавшийся тысячелетиями, бежал из родных мест и стал скитальцем на этой земле. В прошлом году он примкнул к моим людям, и я был доволен его отчаянной храбростью и исключительными бойцовскими качествами. Однако не так давно то безмозглое существо, о котором я уже говорил, решило использовать его для разрешения одной старинной междоусобицы, никоим образом не связанной с моими делами. Это было неблагоразумно. Мои люди живут только для того, чтобы служить мне, независимо от того, осознают они это или нет. Али часто ходит курить опиум в некий дом, и там эта безмозглая дрянь одурманила его порошком черного лотоса, погружающим человека в транс и делающим его внушаемым. Если повторять эти внушения многократно, то они удерживаются в мозгу жертвы даже тогда, когда он освобождается от действия наркотика.

Эрлик-хан снова умолк. Так это было или нет, но Харрисону показалось, что он к чему-то прислушивается. Потом Эрлик-хан спокойно продолжил.

— Друзы верят, что после смерти их душа тотчас же переселяется в тело младенца из их племени. Их национальный герой Амир Амин Иззедин был убит арабским шейхом Ахмед-пашой в ночь, когда родился Али ибн-Сулейман. Али всегда считал, что в нем живет душа Амир Амина, и страшно печалился, что не может отомстить за свою прошлую жизнь Ахмед-паше, который погиб через несколько дней после того, как убил вождя друзов. Узнав обо всем, это самонадеянное ничтожество с помощью черного лотоса, известного так же как Дым Шайтана, убедила друза, что ты, детектив Харрисон, являешься реинкарнацией его старого врага, шейха Ахмед-паши. Понадобилось немало времени и хитрости, чтобы внушить ему, даже под воздействием наркотика, что душа арабского шейха могла переселиться в американского полицейского, но дрянь действовала очень настойчиво, и в конце концов Али поддался внушению и ослушался моих приказаний — я всегда запрещал досаждать полицейским, если они не лезли в мои дела, а уж когда требовалось принимать какие-то меры, то все делалось исключительно под моим руководством. Ибо я не стремлюсь к известности. Друза следует проучить. Теперь мне пора уходить. Я и так провел с тобой слишком много времени. Скоро сюда придет тот, кто избавит тебя от земных забот. Утешься мыслью, что по соседству с тобой виновная в твоей гибели дура искупит свой грех ценой собственнойжизни. Фактически ее отделяет от нас только одна звукопоглощающая переборка. Прислушайся!

Где-то рядом раздался женский голос. Нельзя было разобрать, что именно он говорил, но звучал он настойчиво.

— Дура сознается в своей ошибке, — благодушно улыбнулся Эрлик-хан. — Звуки ее раскаяния долетают сюда даже сквозь эти стены. Что ж, не она первая сожалеет о совершенных ранее глупостях. А теперь я ухожу. Эти кретины из «Ят-Сой» скоро очухаются.

— Подождите вы, сатана! — рявкнул Харрисон, борясь со своей цепью. — Что вы собираетесь…

— Довольно, довольно! — В голосе монгола послышалась нетерпеливая нотка. — Ты меня утомил. Соберись с мыслями, времени у тебя мало. Прощайте, мистер Харрисон, но не до свиданья!

Дверь беззвучно затворилась, и детектив остался один на один со своими невеселыми мыслями. Он проклинал себя за то, что попался в эту ловушку, за то, что старался всегда работать в одиночку. Никто не знал, куда он направился; он никому не сообщил о своих намерениях.

Из-за переборки по-прежнему доносились приглушенные рыдания. У Харрисона по лбу заструились капельки пота. Нервы, не дрогнувшие перед лицом постигшей его беды, затрепетали от сострадания к чужому, заходящемуся от страха голосу.

Затем дверь вновь распахнулась, и, изогнувшись, Харрисон с парализующим чувством обреченности понял, что видит перед собой палача. Это был высокий, мрачного вида монгол, облаченный в сандалии и доходящую до колен накидку из желтого шелка. Она была подвязана поясом, с которого свисала связка ключей. С собой он принес большой бронзовый сосуд и какие-то предметы, похожие на ароматические палочки. Он поставил свою ношу на пол неподалеку от Харрисона и, присев на корточки на недоступном для пленника расстоянии, стал возводить внутри сосуда своего рода пирамиду из источающих отвратительный запах палочек. А Харрисон, наблюдая за его действиями, припомнил полустершуюся в памяти страшную историю, один из многих тысяч жутких рассказов о Ривер-стрит: когда-то в какой-то наглухо закупоренной комнате, где над бронзовым котлом с головнями еще курился едкий дым, он обнаружил ссохшийся, сморщенный, как старый лоскут кожи, труп индийца, мумифицированный смертоносным дымом, убившим и иссушившим свою жертву, словно отравленную крысу.

Из соседней камеры раздался вопль, такой пронзительный и страдальческий, что Харрисон подскочил на месте и выругался. Монгол застыл, держа наготове спичку. Его пергаментное лицо расплылось в понимающей ухмылке, обнажившей сморщенный обрубок языка. Этот человек был нем.

Крики становились все громче и отчаяннее, казалось, в них было больше страха, чем боли, но вместе с тем звенела и боль. Охваченный пугающим весельем немой поднялся и подошел поближе к стене, весь обратившись в слух, словно боясь пропустить хотя бы единый стон, долетавший из соседней камеры пыток. Из уголков его безъязыкого рта капала слюна. Он жадно задерживал дыхание, помимо воли все ближе и ближе подходя к стене, — и в этот момент Харрисон, исхитрившись описать ногой немыслимую кривую, изо всех сил ударил его под обнаженные колени. Монгол неуклюже повалился назад и рухнул прямо в объятия полицейского.

Захват, благодаря которому Харрисон сломал палачу шею, не был описан ни в одном руководстве по единоборству. Долго сдерживаемая ярость уничтожила в детективе все, кроме нечеловеческого желания душить, терзать и рвать в клочья, повинуясь голосу необузданной страсти. Словно гризли, он душил и ломал тело врага, чувствуя, что под его напором позвонки монгола хрустят, как подгнившие сучья.

Испытывая головокружение от переполнявшей его ярости, он с трудом поднялся на ноги, по-прежнему сжимая, как тисками, безвольное тело и изрыгая бессвязные проклятия. Его пальцы сомкнулись на связке ключей, болтавшейся на поясе убитого. Завладев ею, Харрисон в припадке все еще бушевавшей в нем ярости зло пнул ногой труп, повалившийся на пол с глухим стуком. Застывшее лицо с невидящими глазами зловеще скалилось из-за желтого плеча.

Харрисон методично подобрал ключ к замку на своем поясе. Мгновение спустя, освободившийся от оков, он уже стоял посреди камеры, обуреваемый захлестнувшими его неистовыми чувствами — надеждой, ликованием, ощущением свободы. Он подхватил топор, прислоненный к покрытой темными пятнами плахе, и с трудом сдержал кровожадный радостный вопль, ощутив успокаивающую тяжесть этого массивного оружия и видя, как тусклый свет играет на его блестящем и остром как бритва лезвии.

Секунду повозившись, подбирая ключи к замку, он отворил дверь и оказался в тускло освещенном узком коридоре, по обеим сторонам которого тянулись запертые двери. Из-за той, что находилась рядом, доносились душераздирающие крики, приглушенные звукопоглощающей обивкой двери и стен.

Клокоча от ярости, он не стал терять времени на подбор ключа. Стиснув топорище обеими руками, Харрисон что есть силы рубанул по двери. Он не думал о произведенном им грохоте, повинуясь лишь безумной потребности творить насилие. Под градом ударов дверь раскололась и вдавилась внутрь, и через образовавшуюся рваную щель он влетел в камеру. Глаза его яростно сверкали, рот раздвинулся в рычащем оскале.

Он оказался в камере, как две капли воды похожей на ту, в которой держали его самого. Здесь тоже была дыба — надежное средневековое дьявольское приспособление, — и на ней жалобно белела женская фигурка. Это была девушка, тело которой прикрывала лишь коротенькая сорочка. Мрачного вида монгол склонился над рукоятками воротов, медленно приводя их в движение. Другой тем временем раскалял на маленькой жаровне заостренный железный прут.

Все это мгновенно отпечаталось в его мозгу. Завидев Харрисона, девушка повернула голову в его сторону и издала отчаянный крик. Затем монгол с железным прутом безмолвно ринулся на него, выставив раскаленное добела железо перед собой наподобие копья. Даже в обуревавшем его нечеловеческом приступе ярости Харрисон не потерял головы. Ощерив тонкие губы в зверином оскале, он рванулся в сторону и со всего маху опустил топор на голову нападавшего, расколовшуюся под ударом, словно спелый арбуз. Бездыханное тело рухнуло в лужу крови и выбитых мозгов, а Харрисон упругой кошачьей походкой двинулся навстречу второму монголу.

Тот действовал так же беззвучно, как и его напарник. Оба они тоже были немыми. Второй палач оказался не столь безрассудным, как первый, однако осмотрительность не уберегла его от разящего удара. Монгол выставил для защиты левую руку, и кривое лезвие рассекло мускулы и кости. Отрубленная плоть повисла на клочке мяса. В неистовой ярости заплечных дел мастер, словно умирающая пантера, рванулся вперед, норовя пырнуть Харрисона ножом. И тут же окровавленный топор вновь обрушился на него. Лезвие ножа вспороло рубашку Харрисона и полоснуло его самого вдоль ребер, и поскольку при этом он невольно отшатнулся, топор в его руках повернулся и ударом обуха сокрушил череп монгола, словно яичную скорлупу.

Матерясь, как последний извозчик, детектив озирался по сторонам, ожидая новых нападений. Затем вспомнил о девушке на дыбе.

Он наконец узнал ее.

— Джоэн Ла Тур! Что вы здесь…

— Освободите меня! — прорыдала она. — Ради всего святого, освободите!

Справиться с дьявольским приспособлением было для Харрисона делом одной минуты. Но лодыжки и запястья девушки были прикручены крепкими веревками. Разрубив их, полицейский подхватил пленницу на руки и стиснул зубы при мысли о возможных переломах, вывихнутых суставах и разорванных сухожилиях, о перенесенных ею страданиях, но пытка, видимо, только началась и не успела нанести девушке непоправимого ущерба. Учитывая выпавшие на ее долю испытания, физическое состояние Джоэн могло бы оказаться намного хуже, однако она была охвачена безраздельной истерикой. Глядя на съежившуюся от страха, сотрясающуюся от рыданий и дрожащую в своей жалкой одежонке фигуру, он припомнил вызывающе гордую, самоуверенную и независимую красавицу, какой знал ее, и в изумлении покачал головой. Разумеется, Эрлик-хан умел заставить повиноваться своей деспотической воле.

— Бежим, — умоляла Джоэн в промежутках между бурными всхлипываниями. — Они вернутся — они же слышали шум…

— Бежим, — буркнул он, — только хотел бы я знать, где, черт подери, мы находимся?

— Не знаю, — прохныкала она. — Где-то в доме Эрлик-хана. Его немые монголы притащили меня сюда сегодня вечером по подземным ходам и тоннелям, соединяющим это место с разными частями города.

— Вот и славно, — откликнулся он, — значит, и мы могли бы убежать по ним куда-нибудь.

Схватив девушку за руку, он вывел ее в коридор и, неуверенно озираясь по сторонам, заметил ведущую вверх винтовую лестницу. Они бросились по ней, но вскоре оказались перед обитой незапертой дверью. Пройдя через нее, он попробовал закрыть ее на ключ, но попытка оказалась безуспешной. Ни один из ключей в связке не подходил к этому замку.

— Не знаю, слышали они нашу потасовку или нет, — пробормотал он, — разве что кто-то из них находился поблизости. Думаю, мы где-то в подвале.

— Нам никогда не выбраться отсюда живыми, — всхлипнула девушка. — Вы ранены, у вас на руках кровь…

— Подумаешь, царапина, — хмыкнул атлетически сложенный сыщик, украдкой ощупывая пальцами отвратительную рваную рану, сочившуюся кровью, пропитавшей насквозь и разодранную рубаху, и пояс брюк. Теперь, когда ярость его поостыла, он почувствовал боль.

Прекратив возиться с дверью, он ощупью побрел в кромешной тьме, ведя за собой девушку, присутствие которой ощущалось только по трепету нежной руки, вложенной в его ладонь. Затем он услышал ее судорожные всхлипывания.

— Это все я виновата! Я вас в это втравила! Друз, Али ибн-Сулейман…

— Знаю, — буркнул он, — Эрлик-хан рассказал. Но я никогда не подозревал, что именно вы напустили на меня этого безумного язычника с кинжалом. Или Эрлик-хан солгал?

— Нет, — простонала она. — Жозеф — мой брат. До сегодняшнего вечера я считала, что его убийца — вы.

Он сильно вздрогнул.

— Я? Я не убивал! И не знаю, кто его убил. Кто-то застрелил его — пуля, предназначавшаяся мне, пролетела у меня над плечом и попала в него. Это было во время облавы на банду Осман-паши.

— Теперь я знаю, — пролепетала она. — Но раньше все время считала, что вы говорите неправду. Думала, вы убили его, лично вы. Многие так говорили, понимаете. Я хотела отомстить. Выбрала способ, казавшийся абсолютно надежным. Друз меня не знает. Он ни разу меня не видел — когда был в сознании. Я подкупила содержателя притона наркоманов, где часто бывает Али ибн-Сулейман, чтобы тот окурил его черным лотосом. Затем за дело взялась я. Это очень похоже на гипноз. Должно быть, хозяин притона проболтался. Во всяком случае, Эрлик-хан узнал, как я использовала Али ибн-Сулеймана, и решил наказать меня. Возможно, он боялся, что друз наговорил много лишнего, пока был в угаре. Я тоже знаю слишком много для человека, не примкнувшего к организации Эрлик-хана. Я — мелкая рыбешка из Восточного квартала и крутилась подальше от сетей Ривер-стрит, пока сама не запуталась в них. Жозеф тоже играл с огнем и поплатился за это жизнью. Сегодня вечером Эрлик-хан назвал мне имя его настоящего убийцы. Это Осман-паша. И целился он тогда не в вас, а в Жозефа. Я вела себя, как последняя дура, и жизнь моя теперь не стоит ни цента. Эрлик-хан — властелин Ривер-стрит.

— Недолго он им останется, — прорычал детектив. — Мы уж как-нибудь отсюда выберемся, а потом я вернусь с ребятами из нашего отделения и очищу эту проклятую крысиную нору. Я покажу Эрлик-хану, что здесь Америка, а не Монголия. Когда я с ним разделаюсь…

Он остановился на полуслове, потому что пальцы Джоэн судорожно впились в его руку. Откуда-то снизу доносился неясный гул. Харрисон не знал, что находится под их ногами, но от одной мысли оказаться в западне на этой темной виляющей лестнице у него по коже побежали мурашки. Он зашагал быстрее, почти волоча за собой девушку, и, наконец, добрался до двери, оказавшейся также незапертой.

Именно в этот момент внизу зажегся свет, и он весь напрягся от долетевших до них пронзительных воплей. Далеко внизу виднелась толпа неясных теней, метавшихся в красноватых отсветах фонаря или факела. Можно было различить, как сверкали их белки, как поблескивала сталь.

Пулей влетев в дверь и с грохотом захлопнув ее за собой и Джоэн, он лихорадочно попытался подобрать ключ, чтобы запереть ее на замок, но, отказавшись от этой попытки, схватил девушку за руку и помчался по извилистому коридору, стены которого покрывали черные бархатные драпировки. Он не представлял, куда приведет их этот коридор. Он уже окончательно потерял ориентацию. Знал только, что на пятки им наступает смерть, страшная, неумолимая смерть.

Оглянувшись, он увидел, как озверевшая толпа заполняет коридор: это были желтолицые в шелковых куртках и мешковатых штанах, с обнаженными кинжалами наготове. Вдали перед ним маячила занавешенная портьерами дверь. Разметав тяжелые шелковые полотнища и волоча за собой девушку, он влетел в дверь, захлопнул ее и замер, охваченный леденящим душу отчаянием.

* * *

Они оказались в просторном зале, о возможности существования которого под заурядными крышами любого западного города Харрисон и подумать не мог. С резного потолка свисали позолоченные светильники, украшенные фантастическими фигурами драконов. Они отбрасывали золотистый свет на бархатные полотнища, которыми были завешены стены. По черному бархату повсюду змеились другие драконы, вышитые золотом, серебром и пурпурным шелком.

В нише подле двери располагался громоздкий, выше человеческого роста идол. Ноги изваяния были подогнуты по-турецки. Статую наполовину скрывала тяжелая лаковая ширма. Изваяние казалось самой непристойной, вульгарной пародией на человека, которую только могла породить человеческая фантазия.

Перед идолом находился низкий алтарь, над которым курилась спиральная струйка благовоний.

Однако Харрисону было не до идола. Его глаза были прикованы к фигуре, облаченной в длинное черное одеяние с капюшоном и восседавшей по-турецки на бархатном диване в противоположном конце зала. Они влетели прямиком в осиное гнездо. Вокруг Эрлик-хана в подобострастных позах сидели азиаты — китайцы, сирийцы и турки.

На мгновение находившиеся в зале тоже опешили, но их вывел из остолбенения злобный окрик Эрлик-хана, который вскочил со своего места и схватился за пояс. Другие, поднимаясь и крича, также хватались за оружие. За дверью, прямо у себя за спиной, Харрисон услышал шум погони. В этот миг он осознал и принял единственную отчаянную альтернативу немедленному плену. Метнувшись к идолу, он втолкнул Джоэн в пространство за ним, а потом и сам протиснулся в нишу. Теперь он оказался припертым к стенке. Отступать было некуда — оставалось ждать, держа наготове страшный топор. Он не надеялся, что ему удастся спастись, но, как загнанный охотниками в угол раненый волк, решил мужественно принять последний бой. Зеленая каменная глыба идола почти полностью блокировала проход в нишу. Лишь с одной стороны оставался узкий просвет между стеной и его уродливыми бедром и плечом. С другого бока щель была настолько маленькой, что в нее не прошла бы и кошка. Через щели в стоявшей перед идолом лаковой ширме Харрисону была видна вся комната, куда уже ворвалась толпа их преследователей. Ими руководил вооруженный топором Фэнг Йим — полицейский сразу узнал его.

Поднявшийся неистовый гвалт перекрыл властный голос Эрлик-хана, который говорил по-английски, на единственном общем для всей этой пестрой смеси народов языке:

— Они прячутся за богом; заставьте их выйти.

— Надо дать по ним очередь, — предложил смуглый, могучего телосложения громила. Харрисон узнал в нем турка Ак-Богу, феска которого никак не вязалась с остальным его одеянием. — Если мы останемся стоять здесь, то рискуем отправиться на тот свет. Он может перестрелять всех нас из-за ширмы.

— Болван! — Монгол чуть не задохнулся от ярости. — Он давно бы сделал это, будь у него оружие. Я запрещаю стрелять. Они могут спрятаться за изваянием, и понадобится слишком много выстрелов, чтобы выкурить их оттуда. Здесь вам не Камеры Тишины. Пальба произведет слишком много шума, одного выстрела на улице могут и не услышать, но одним здесь не обойтись. Он вооружен только топором; набросьтесь на него и изрубите на куски!

Ак-Бога, не раздумывая, бросился вперед. Остальные устремились за ним. Харрисон перехватил топорище поудобнее. Нападающие могли добраться до них только поодиночке.

Турок находился в узкой щели между идолом и стеной, когда Харрисон бросился к нему из-за огромной зеленой глыбы. Ак-Бога завизжал в предвкушении победы и занес для удара нож. Он закрывал собой весь проход, и из-за его плеча стоявшие за ним могли разглядеть только мрачное лицо Харрисона с бешено сверкающими глазами.

Харрисон ударил обухом прямо в лицо Ак-Боги, круша ему нос, зубы и подбородок. Турок пошатнулся, захлебываясь собственной кровью, и, полуослепленный ею, все же попытался ударить полицейского ножом, точно смертельно раненная пантера. Острое лезвие раскроило лицо Харрисона от виска до челюсти, но в то же мгновение опустившийся топор сокрушил грудную клетку турка. Отшатнувшись назад, умирающий повалился на спину.

Стоявшие за ним попятились от неожиданности. Харрисон, окровавленный, словно заколотый боров, снова спрятался за идола. Они не видели белого великана, притаившегося наготове под сенью божества, но видели Ак-Богу, испускающего последнее дыхание в луже крови по их сторону ширмы. Турок казался принесенной идолу кровавой жертвой, и зрелище это отрезвило даже самых неумолимых.

И теперь, когда дело зашло в тупик и сам Повелитель мертвых, казалось, пребывал в нерешительности, на сцену разыгравшейся трагедии выступил еще один персонаж. Открылась дверь, и в зал ворвалась экзотическая фигура. Харрисон услышал, как за его спиной испуганно охнула Джоэн.

Это был Али ибн-Сулейман. Он прошествовал по залу так, словно находился в собственном замке в загадочных окрестностях Джебель-Друза. Он сменил свой западный наряд. Теперь виски его опоясывала шелковая повязка с широкой золотой полосой. Его торс прикрывала просторная рубаха с поясом, из-под которой виднелись расшитые узорами туфли на серебряных каблуках. Его веки были накрашены сурьмой, отчего блеск глаз казался еще более жестоким, чем обычно. В руке друз сжимал длинную кривую саблю.

Харрисон отер кровь с лица и пожал плечами. Ничто больше не могло удивить его в доме Эрлик-хана, даже эта живописная фигура, которая, казалось, только что выплыла из восточного сна, навеянного опиумным дурманом.

Внимание всех было приковано к друзу, который шел по залу и казался еще более высоким и грозным в своем национальном костюме, чем в западном платье. Он не испытывал ни малейшего страха перед Повелителем мертвых, точно так же, как ранее — перед Харрисоном.

— Почему мне не сказали, что мой враг — узник в этом доме? — остановившись перед Эрлик-ханом, дерзко спросил он по-английски, на том единственном общем наречии, которым владели и он, и монгол.

— Тебя здесь не было, — грубо оборвал его Эрлик-хан, которому явно не нравилось поведение друза.

— Да, не было, но я недавно вернулся и узнал, что собака, которая прежде была Ахмед-пашой, сидит в западне в этой комнате. Ради такого случая я облачился в подобающее мне платье. — Повернувшись к Повелителю мертвых спиной, Али ибн-Сулейман подошел к идолу.

— Эй, неверный! — крикнул он, — выходи и прими удар моей стали! Вместо ожидающей тебя собачьей смерти, которую ты заслужил, я предлагаю тебе благородный поединок — твой топор против моего меча. Выходи, или я выведу тебя оттуда за бороду!

— У меня нет бороды, — насмешливо отозвался детектив. — Подходи и попробуй достать меня!

— Даже тогда, когда ты был Ахмед-пашой, ты был мужчиной, — нахмурился Али ибн-Сулейман. — Выходи сюда, где мы можем как следует воспользоваться оружием. Если ты убьешь меня, то уйдешь отсюда живым. Клянусь Золотым Тельцом!

— Могу ли я довериться ему? — пробормотал Харрисон.

— Друзы держат свое слово, — прошептала Джоэн, — но есть еще Эрлик-хан…

— Кто ты такой, чтобы раздавать обещания? — крикнул Харрисон. — Здесь распоряжается Эрлик-хан.

— Только не в вопросах моей личной мести! — последовал высокомерный ответ. — Клянусь честью, ни одна рука, кроме моей, не коснется тебя, а если погибну я, то тебя отпустят на свободу. Так я говорю, Эрлик-хан?

— Пусть будет, как ты желаешь, — ответил монгол, разводя руками в знак отказа влиять на развитие событий.

Джоэн судорожно стиснула руку Харрисона и горячо зашептала:

— Не верьте ему! Он не сдержит своего слова! Он предаст и вас, и Али, обоих! Он никогда не стремился к тому, чтобы друз вас убил, — и теперь он хочет наказать Али, сделав так, чтобы вас убил кто-то другой! Не надо, не надо…

— В любом случае нам крышка, — тихо сказал Харрисон, стирая пот и кровь, заливавшие ему глаза. — Пожалуй, стоит попытаться. Если я откажусь, они скоро опять полезут на нас, а из меня кровь хлещет так, что скоро я ослабею и не смогу драться. Воспользуйся случаем, девочка, и попытайся удрать, пока все наблюдают за мной и Али. — И он громко крикнул: — Со мной здесь женщина, Али. Отпусти ее, прежде чем мы начнем сражаться.

— Чтобы она привела тебе на выручку полицейских? — спросил Али. — Нет. Она умрет с тобой или останется жить, если ты победишь. Ты идешь?

— Иду, — ответил, скрежеща зубами, Харрисон. Перехватив поудобнее топор, он выскользнул из ниши, мрачный, мертвенно-бледный, с залитым кровью лицом и одеждой, мокрой от бурых кровавых пятен.

Али ибн-Сулейман пружинистой, упругой походкой начал приближаться к противнику. В его руке голубым огнем сверкало широкое лезвие кривой сабли. Борясь с внезапно навалившейся на него слабостью, Харрисон занес топор — но в этот момент раздался негромкий хлопок и что-то ударило его по голове, разом отняв у него способность двигаться. Он не заметил, как упал, но почувствовал, что лежит на полу. Сознание продолжало работать, но язык и тело отказывались повиноваться ему.

Словно через пелену до него долетел отчаянный вопль, и стрелой подлетевшая к нему фигурка в белом — Джоэн Ла Тур — упала на колени подле него и принялась судорожно ощупывать его тело.

— Собаки, собаки! — рыдала она. — Вы его убили! — Голос ее сорвался на крик: — Где же твое слово, Али ибн-Сулейман?

Со своего места на полу Харрисон видел над собой Али. Его кривая сабля все еще была занесена для удара, глаза метали искры, рот был широко раскрыт. Вся его фигура выражала одновременно удивление и ужас. А позади друза стояла безмолвная толпа, сбившаяся в кучу вокруг Эрлик-хана. В руках Фэнг Йима еще дымился уродливый пистолет с насаженным на ствол глушителем. На улице никто не услышал бы одиночного приглушенного выстрела. Из груди Али ибн-Сулеймана вырвался неистовый крик ярости.

— Мое слово! Моя честь! Клятва именем Золотого Тельца! Из-за тебя я ее нарушил! Ты опозорил меня перед неверным! Украл у меня и отмщение, и честь! Разве я пес, чтобы так обращаться со мной? Айя-Маруф!

Его вопли сменились кошачьим визгом, и он вихрем налетел на Фэнг Йима, сверкнула голубая сталь, и предсмертный вопль китайца захлебнулся в ужасном бульканье. Голова убитого скатилась с плеч и, фонтанируя струйками крови, глухо шмякнулась об пол и застыла в отвратительной ухмылке, казавшейся особенно зловещей в заливавшем помещение золотистом свете. С победным боевым кличем Али ибн-Сулейман рванулся к фигуре в длинном одеянии, сидевшей на диване. Люди в фесках и тюрбанах бросились врассыпную, освобождая друзу дорогу. Вновь полыхала голубая сталь, лилась кровь, раздавались отчаянные вопли.

Харрисон видел, как сабля друза, ярко блеснув отсветами золотых огней, обрушилась на прикрытую капюшоном голову Эрлик-хана. Повелитель мертвых скатился на пол. Пальцы его конвульсивно сжимались и разжимались.

Остальные обступили обезумевшего друза, нанося ему колющие и рубящие удары. Кольцо вокруг него становилось все более плотным, но, несмотря ни на что, в гуще этой тяжело пыхтящей, ревущей, матерящейся толпы продолжали метаться всполохи голубого огня, а окровавленная голубая сабля упорно продолжала рубить плоть, сухожилия, кости, и под топочущие ноги валились все новые изувеченные тела. Под напором сражающихся алтарь был опрокинут, и тлеющие благовония попали на ковры. Через мгновение пламя уже лизало настенные драпировки. Набирая силу и гудя, огонь охватил целую стену комнаты, но в пылу битвы никто не обращал на это внимания.

Харрисон почувствовал, как чьи-то тонкие руки тащат его по полу. Всхлипывая, судорожно переводя дыхание, но ни на минуту не ослабляя усилий, Джоэн упорно волокла неподвижное тело могучего полицейского в клубах удушающего, разъедающего глаза дыма. Вдруг детектив ощутил дуновение свежего ветра и почувствовал под собой не устланный коврами деревянный пол, а асфальт.

Он лежал в переулке, сверху на него лениво моросил дождь, а впереди поднималась стена, ставшая багровой в свете разбушевавшегося пожара. Сбоку от него тянулись развалины старых причалов, а на речной глади разгоралось алое зарево. До него донесся вой пожарных сирен, и он понял, что вокруг собирается возбужденная, шумящая толпа.

Жизнь, способность к движению медленно возвращались к его оцепеневшим членам. Он приподнял голову и увидел склоненную над ним Джоэн Ла Тур, не обращавшую внимания ни на капли дождя, ни на то, что тело ее было едва прикрыто полупрозрачной одеждой. По лицу девушки струились слезы. Увидев, что он пошевелился, она вскрикнула.

— Живой! Я чувствовала, что вы все-таки живы, но боялась, что они догадаются…

— Это контузия, — глухо отозвался он, — меня просто долбануло по голове. Пуля прошла по касательной. Вырубило меня на несколько минут — я прежде видел, как такое бывает… А вы меня вытащили…

— Пока они дрались между собой. Думала, что никогда не смогу отыскать выход… А вот и пожарные!

— Ят-Соиты! — с трудом проговорил он, силясь подняться. — В подвале восемнадцать китайцев. Господи, они же сгорят!

— Ничего не поделаешь! — печально откликнулась Джоэн Ла Тур. — Хорошо, что хоть мы сами спаслись. Ой! — Толпа отпрянула, поскольку крыша начала оседать внутрь строения, вздымая при этом снопы искр. И тут из охваченных пламенел стен показалась ужасающая пошатывающаяся фигура. Это был Али ибн-Сулейман. Одежда свисала с него дымящимися, окровавленными лентами, не скрывая чудовищных ран. Он был буквально изрублен в куски. Его головная повязка куда-то исчезла, волосы вились тугими, влажными кольцами, а кожа, в тех местах, где ее не заливала кровь, была опалена или покрыта копотью. Он потерял свою кривую саблю, но рука его все еще сжимала кинжал, и стекавшая по нему кровь капала на землю.

— Эй! — превозмогая себя, хрипло крикнул он. — Ахмед-паша, я вижу тебя через огонь и дым! Несмотря на предательство монгола, ты жив! Это хорошо! Ты умрешь лишь от руки Али ибн-Сулеймана, который прежде был Амир Амином Иззедином! Я пролил свою кровь во имя чести, но она ничем не запятнана! Я — сын Маруфа, живущего на священной горе. Когда мой меч ржавеет, я заставляю его сверкать вновь, погружая его в кровь моих врагов!

Еле держась на ногах, он двинулся вперед, но у самых ног Харрисона рухнул лицом вниз, напоровшись при этом на собственный кинжал. Последним усилием перевернувшись на спину, он затих, устремив невидящий взор к небесам, обагренным заревом пожара.

Черная книга (Перевод с англ. А. Курич)

— Три нераскрытых убийства за неделю — самое обычное дело на Ривер-стрит, — мрачно произнес Стив Харрисон, беспокойно переместившись в кресле.

Собеседница детектива молча зажгла сигарету. Харрисон заметил, что тонкие пальцы девушки дрожат. Джоэн была экзотически красива — брюнетка с гибкой фигурой, черными ресницами и яркими губами, напоминающими темные ночи и багровые восходы востока. Но сейчас в прекрасных карих глазах затаился страх. Только раз Харрисон видел Джоэн такой, и воспоминание об этом неприятно кольнуло его.

— Раскрывать убийства — твоя работа, — сказала Джоэн.

— Дай мне немного времени. В делах, касающихся Восточного квартала, нельзя торопиться.

— У тебя меньше времени, чем ты думаешь, — нервно ответила девушка. — Если не будешь слушать, что я тебе говорю, ты никогда не распутаешь эти убийства.

— Я тебя слушаю.

— Но не веришь. Ты решил, что я истеричка, общаюсь с призраками и бегаю от собственной тени.

— Послушай, Джоэн, — нетерпеливо воскликнул Харрисон. — Объясни, наконец, что происходит. Ты позвала меня к себе домой, потому что, по твоим словам, тебе грозит смертельная опасность. Я примчался, а ты говоришь загадками, рассказываешь о каких-то убитых на прошлой недели троих мужчинах… Я не вижу никакой связи между тобой и ними.

— Ты помнишь Эрлик-хана? — резко произнесла Джоэн.

— Мне кажется, я никогда его не забуду, — ответил Харрисон, непроизвольно прикоснувшись пальцами к тонкому шраму на лице, идущему от виска до низа подбородка. — Монгол, объявивший себя Повелителем мертвых. У него была идея фикс — объединить все восточные преступные сообщества Америки в одну огромную организацию, во главе которой встанет он сам. Возможно, он сделал бы это, если б его собственные люди не обратились против него.

— Эрлик-хан вернулся, — сказала Джоэн.

— Что?! — Харрисон изумленно посмотрел на нее. — Что ты такое говоришь? Я сам видел его мертвым, и ты — тоже!

— Я видела, как капюшон Эрлик-хана распался на две части, когда Али ибн-Сулейман ударил монгола мечом. Я видела, как Эрлик-хан повалился на пол и лежал неподвижно. Потом дом загорелся, крыша рухнула, и посреди пепла позже мы нашли лишь обгорелые кости. Тем не менее, Эрлик-хан вернулся.

Харрисон молчал, понимая, что Джоэн медленно подводит свою историю к разгадке: кровь Джоэн Ла Тур наполовину была восточной, а люди востока часто подходят к главному окольными путями.

— Как умерли эти трое? — спросила она, зная об этом не хуже его самого.

— Ли-крин, китайский купец, упал с крыши собственного дома, — неохотно ответил Харрисон. — На улице слышали, как он кричал, а потом видели, как он со свистом рухнул на землю. Возможно, несчастный случай… Но пожилые китайские торговцы не лазают по крышам среди ночи. Ибрагима ибн Ахмета, сирийского антиквара, укусила кобра. Это тоже мог быть несчастный случай, но я уверен, что змею кто-то подбросил в дом сирийца через световой люк. Джекоба Коссову, левантийского торговца, зарезали в темном переулке. Грязные преступления, и ни в одном из них нет очевидных мотивов. Но на самом деле мотивы просто глубоко спрятаны — в трущобах Ривер-стрит. Когда я найду виновных в преступлениях, я открою и мотивы.

— И это все, что ты можешь сказать об этих убийствах? — воскликнула Джоэн нетерпеливо. — Неужели ты не видишь соединяющего их в одно целое звена? Все эти люди в прошлом так или иначе были связаны с Эрлик-ханом!

— Ну и что? — возразил Харрисон. — По-твоему, их убил призрак Эрлик-хана? Мы нашли кучу костей в пепле сгоревшего дома. В городе осталось много людей из банды Эрлик-хана, и, хотя гигантская организация распалась на части за неимением руководителя, оставшиеся в живых члены банды могли расплатиться со своими старыми должниками.

— Тогда почему они так долго ждали, чтобы отомстить? Прошел год с тех пор, как мы в последний раз видели Эрлик-хана. Говорю тебе, Повелитель мертвых сам, живой или мертвый, вернулся и покарал этих людей по каким-то причинам. Возможно, на этот раз они отказались выполнять его приказы. Пятеро приговорены к смерти. Трое уже мертвы.

— О каких пятерых ты говоришь? — удивился Харрисон.

— Смотри! — Джоэн вытащила из-под диванных подушек какой-то предмет и протянула его Харрисону.

Это был похожий на пергамент квадратный кусок черной глянцевитой бумаги. На листке четким уверенным почерком были написаны кровью пять имен, одно под другим. Под тремя верхними именами была подведена красная черта. Харрисон прочел вслух: «Ли-крин, Ибрагим ибн Ахмет, Джекоб Коссова». Два последних имени, еще не отмеченных, Харрисон не стал произносить: это были Джоэн Ла Тур и Стив Харрисон.

— Откуда у тебя это? — спросил детектив.

— Кто-то просунул под дверь сегодня ночью. Если бы двери и окна не были заперты, то утром полиция нашла бы эту бумажку приколотой к моему трупу.

— Но все равно не понимаю, что за связь между…

— Это страница из Черной Книги Эрлик-хана! — воскликнула Джоэн. — Книга мертвых! Я видела ее много лет назад, когда была под его властью. Он записывал в ней имена своих врагов — еще живых и уже убитых. Я открывала книгу накануне той ночи, когда Али ибн-Сулейман убил Эрлик-хана, — огромная книга в обложке из эбенового дерева, с черными блестящими страницами, скрепленными петлями из жадеита. Тогда этих имен в ней еще не было — новые пять имен вписаны после смерти Эрлик-хана… и это почерк его самого!

Как ни был удивлен Харрисон, внешне он этого не показал:

— А разве Эрлик-хан вел свои книги на английском?

— Нет, он писал по-монгольски. Эта страница написана на английском специально для нас. Я знаю — мы обречены. Эрлик-хан никогда не предупреждал свои жертвы, если не был абсолютно уверен, что им не избежать гибели.

— Может быть, это подделка, — предположил детектив.

— Нет! Почерк Эрлик-хана подделать невозможно. Он сам написал эти имена. Он вернулся из мира мертвых! Ад не стерпел столь черной души, как у этого дьявола! — Обычное самообладание покинуло Джоэн, страх и тревога завладели ею целиком. Она нервно загасила наполовину выкуренную сигарету и сорвала целлофановую обертку с новой пачки, лежащей на столе. Достав тонкую белую сигарету, Джоэн бросила пачку на стол. Харрисон рассеянно подобрал ее и тоже взял сигарету.

— Наши имена в Черной Книге! Это смертный приговор, который обжалованию не подлежит! — она чиркнула спичкой, чтобы закурить, но Харрисон, громко выругавшись, выбил сигарету у нее из рук. Джоэн упала на диван, непонимающе уставившись на Харрисона, а тот схватил пачку и вытряхнул ее содержимое на стол.

— Где ты взяла это?

— А что? Я купила их на углу в аптеке, — пробормотала Джоэн, — я всегда покупаю там сигареты…

— Только не эти, — проговорил Харрисон. — Эти сигареты изготовлены специальным образом. Не знаю, как это делается, только я видел человека, свалившегося замертво от одной затяжки. Какая-то особая дьявольская смесь добавляется в табак и… Ты выходила из дома, чтобы позвонить мне…

— Я боялась, что телефон прослушивается, — сказала Джоэн. — Я спускалась на улицу, чтобы позвонить из будки.

— Думаю, пока ты звонила, кто-то побывал у тебя и подменил пачку. Я уловил странный запах, когда взял сигарету в рот. Я безошибочно узнал его. Понюхай сама, не бойся, яд опасен, только когда его зажигаешь.

Джоэн вдохнула запах сигареты и побледнела.

— Я говорила тебе! Ведь мы — непосредственная причина падения Эрлик-хана! Если бы ты не почувствовал запах яда, мы оба были бы сейчас мертвы, как Эрлик-хан и задумал!

— Да-а, — протянул Харрисон, — за тобой явно следят. Но я все равно не могу согласиться с тем, что это Эрлик-хан, потому что никто не выжил бы после такого удара по голове, который нанес Али ибн-Сулейман монголу, а в привидения я не верю. Но ты должна быть под защитой от того, кто так ловко управляется с отравленными сигаретами, пока я ненадолго отлучусь.

— А как же ты? Ведь твое имя тоже занесено в книгу.

— За меня не волнуйся, — заявил Харрисон. — Я сумею за себя постоять. — Он в самом деле выглядел неуязвимым: холодные голубые глаза, широкие, как у быка, плечи, мощная мускулатура, заметная даже под плащом.

— Это крыло здания практически изолировано от остальной части дома, — сказал детектив, — и третий этаж принадлежит только тебе?

— В этом крыле весь третий этаж мой, — ответила Джоэн. — Но сейчас во всем здании на третьем этаже, кроме меня, никто не живет.

— Великолепно! — с горькой усмешкой воскликнул Харрисон. — Можно спокойно прокрасться в дом и перерезать тебе горло, никого не побеспокоив. Это они и попытаются сделать, когда поймут, что сигареты не сработали. Тебе лучше переехать в отель.

— Это не поможет, — дрожа, произнесла Джоэн. Харрисон видел, что нервы у нее на пределе. — Эрлик-хан везде до меня доберется. В отеле, куда постоянно приходят и уходят люди, где на дверях плохие замки, ненадежные окна, бывают утечки газа и все такое, для него это будет гораздо удобнее.

— Ладно, тогда я приведу сюда отряд полицейских.

— Это тоже бесполезно. Эрлик-хан убил многих, и никакие полицейские не могли ему помешать. Полиции не понять, как он действует.

— Ты права, — прошептал Харрисон, с неприятным ощущением бессилия понимая, что присылка сюда людей из управления равнозначна подписанию смертного приговора. Конечно, абсурдом будет считать, что за всеми этими убийствами стоит проклятый мертвый монгол, однако… после того, что рассказала Джоэн, он не решился бы сообщить об этом в полицейском рапорте, чтобы не показаться сумасшедшим или лгуном. Мертвые не возвращаются — но то, что кажется абсурдным на Тридцать девятом бульваре, приобретает совсем другое звучание в зловещих лабиринтах Восточного квартала.

— Не оставляй меня! — глаза Джоэн расширились; лихорадочно дрожа, она схватила Харрисона за руку. — Мы можем держать оборону в доме! Пока один спит, другой будет следить! Не вызывай полицейских! Их тупость нас погубит. Ты много лет проработал в полиции и стоишь больше, чем все управление вместе взятое. Мой инстинкт, доставшийся по наследству от восточных предков, говорит мне, что мы в смертельной опасности. Смерть рядом с нами, вокруг нас, подкрадывается все ближе, словно змея в темноте!

— Но я должен уйти, — нахмурился Харрисон. — Мы не можем забаррикадироваться и ждать, пока они заморят нас голодом. Я должен нанести ответный удар, выяснив, кто стоит за всем этим. Лучшая защита — нападение. Но и оставить тебя здесь без защиты я не могу. Черт! — Он сжал кулаки и повертел головой, словно разъяренный бык, не знающий, на кого броситься.

— Есть еще один человек в городе, которому я, кроме тебя, могу доверять, — внезапно проговорила Джоэан. — С ним я буду чувствовать себя надежнее, чем под охраной всей полиции города.

— Кто это?

— Хода-хан.

— Тот самый? Я думал он скрылся из города пару месяцев назад.

— Нет, он прятался на Левантийской улице.

— Но ведь он сам отъявленный головорез.

— Нет, по понятиям людей из его мира он не головорез, а такой же достойный уважения человек, как ты или я. Просто он афганец, воспитанный на законах кровной мести. Он мой друг, и он умрет за меня.

— Я полагаю, это означает, что ты помогала ему скрываться от закона, — сказал Харрисон, пристально взглянув на Джоэн. Та и не пыталась отвести глаза. Харрисон понимающе хмыкнул: что ж, Ривер-стрит — не Южный парк-авеню. Методы работы самого Харрисона не всегда соответствовали букве закона — зато почти всегда приносили результаты.

— Ты можешь связаться с ним? — коротко спросил он.

Девушка кивнула.

— Отлично. Позвони ему и скажи, чтобы приезжал как можно скорее. Скажи, что полиция его не тронет и когда опасность будет позади, он беспрепятственно сможет вернуться в свое укрытие. Но после этого я вновь начну на него охоту. Звони по своему телефону. Он наверняка прослушивается, но надо попытаться. Я спущусь вниз и позвоню с почты. Запри дверь и не открывай никому до моего возвращения.

* * *

Дверь закрылась. Харрисон спускался по лестнице, напряженно всматриваясь в окружающий полумрак. Лифта в доме не было. Квартира Джоэн действительно находилась в изолированном от остального здания крыле. Напротив ее двери была глухая стена, и подняться к другим квартирам на этом этаже можно было только через вход с другой стороны здания.

Внезапно Харрисон тихо выругался: на первой же ступеньке под каблуком что-то захрустело. Это оказался маленький пузырек с какой-то жидкостью. Подозревая ядовитую ловушку, Харрисон осторожно осмотрел осколки и бесцветную лужицу, издающую острый мускусный аромат, но ничего опасного для жизни не обнаружил.

— Наверное, Джоэн обронила какое-то восточное благовоние, — решил он. Спустившись дальше без всяких помех, он быстро оказался в телефонной будке на почте, расположенной на первом этаже здания. Сонный клерк клевал носом за перегородкой.

Харрисон набрал номер начальника полиции:

— Хулихэн, ты помнишь того афганца, Хода-хана, который месяца три назад зарезал китайца? Да, тот самый. Слушай, я тут пригласил его для одного важного дела, так что скажи своим людям, чтобы не трогали его, если увидят. Быстро передай это всем как приказ. Да, я знаю, что незаконно, но дело того стоит. В данном случае нужно выбирать между тем, чтобы воспользоваться услугами скрывающегося от правосудия преступника или допустить, чтобы убивали законопослушных граждан. Сейчас я не могу сказать тебе, что происходит. Это дело касается только меня, и я завершу его своими методами. Хорошо, спасибо тебе.

Харрисон повесил трубку, несколько минут напряженно подумал о чем-то, затем набрал другой номер, совершенно не связанный с полицейским участком. На другом конце провода раздался скрипучий писклявый голос, приправленный жаргоном городских трущоб.

— Слушай, Джонни, — с обычной резкостью произнес Харрисон, — ты говорил, что у тебя есть догадки по поводу убийства Коссовы. Что-то серьезное?

— Да, босс! — голос в трубке захлебывался от волнения. — Я унюхал след, я не шучу! Не могу рассказать вам по телефону, какой он, и на улицу я не могу выйти. Но если вы подъедете ко мне в подвальчик Шан Янга, то услышите то, что отправит вас в полный нокаут!

— Буду у Шан Янга через час, — пообещал детектив. Выйдя из будки, он бегло осмотрел улицу: стоял обычный для Ривер-стрит туманный вечер. Звуки уличного движения доносились откуда-то издалека, из деловой части города сквозь туман тускло проглядывали фонари, изредка из сумрака возникали одинокие фигуры прохожих. «Сцена для убийства идеальная, — подумал Харрисон, — не хватает только актеров кровавой драмы».

Он вновь поднялся по лестнице. Лестница вела из почтовой конторыпрямо на третий этаж этого крыла здания, минуя второй. Архитектура большинства зданий в Восточном квартале отличалась своеобразием. Люди здесь были одержимы идеей уединенности, и даже квартирные дома строились по этому принципу. Харрисон бесшумно ступал по толстому ковру, застилавшему ступени, Только на верхней ступеньке под ногой вновь хрустнули осколки стекла.

Харрисон постучал в дверь, ответил на напряженный вопрос Джоэн и вошел в квартиру. Джоэн выглядела все-таки немного успокоившейся.

— Я говорила с Хода-ханом. Он на пути сюда. Я предупредила его о том, что телефон может прослушиваться и что наши враги могут помешать ему досюда добраться.

— Отлично, — произнес детектив. — Пока ждем его, я осмотрю квартиру.

Квартира состояла из четырех комнат: гостиной, большой спальни и двух маленьких комнат — ванной и спальни для прислуги. Служанку Джоэн отпустила домой, когда поняла, что им грозит опасность. Параллельно всем комнатам шел коридор, и двери гостиной, большой спальни и ванной открывались в коридор. Таким образом, в коридоре было три двери. В гостиной было большое окно видом на восток, из которого просматривалась улица, и одно окно, ориентированное на юг. В спальне хозяйки окна выходили на юг, а в спальне прислуги — на юг и на запад. В ванной единственное окошко смотрело на запад и на маленький двор, окруженный лабиринтом темных улочек и заборов.

— Три внешние двери и шесть окон, за которыми придется следить, и все это на верхнем этаже, — пробормотал детектив. — Все-таки, я думаю, придется прислать сюда несколько копов, — добавил он, — однако прозвучало это не слишком уверенно. Он исследовал ванную, когда Джоэн окликнула его из гостиной: ей показалось, что кто-то скребется в наружную дверь. С пистолетом в руке Харрисон вышел в коридор. В коридоре не было ничего подозрительного. Детектив постарался успокоить девушку. Джоэн Ла Тур понимала, что в Восточном квартале необходимо заботиться о своей безопасности, и еще много лет назад приняла меры предосторожности против тайных врагов — если можно считать мерами предосторожности специальные замки и засовы на дверях. Окна были укреплены тяжелыми обитыми железом ставнями, в целях безопасности в квартире не было ни опускных дверей, ни световых люков, ни кухонного лифта.

— Ты выглядишь готовой к осаде, — заметил Харрисон.

— Так и есть. У меня припасено консервов на несколько недель. Я уверена, что вместе с Хода-ханом мы сможем держать оборону. Возвращайся сюда, если сможешь. Здесь безопаснее, чем в полицейском участке, — если, конечно, они не подожгут дом.

Тихое поскребывание в дверь заставило обоих обернуться.

— Кто здесь? — настороженно спросила Джоэн.

— Я, Хода-хан, открой, сагиба, — прозвучал низкий глубокий голос. Джоэн облегченно вздохнула и отперла дверь: высокая фигура на пороге величаво поклонилась и вошла внутрь.

Хода-хан был выше Харрисона и, хотя уступал американцу в массивности телосложения, был так же широк в плечах. Одежда подчеркивала жесткие линии его тела и тигриную гибкость движений. Его наряд представлял собой странное сочетание, которым, однако, никого нельзя было удивить на Ривер-стрит: тюрбан, возвышающийся над орлиным носом и черной бородой, шелковый халат до колен, обычные брюки и шелковый пояс на тонкой талии, а на ногах — турецкие туфли.

Однако никакой самый мирный костюм не мог скрыть необузданность и дикость натуры афганца. Глаза его горели непривычным для цивилизованного человека огнем, мускулы выделялись под шелком халата, словно сжатые пружины. Харрисон чувствовал себя рядом с ним так, как будто в комнату прокралась пантера, тихая и спокойная с виду, но в любую секунду готовая к кровавой беспощадной битве.

— Мне казалось, ты покинул страну, — произнес Харрисон.

Афганец улыбнулся, белоснежные зубы блеснули сквозь черную бороду.

— Нет, сагиб. Сын собаки, которого я ударил ножом, еще жив.

— Тебе повезло, — заметил Харрисон. — Если бы ты убил его, то оказался бы на виселице.

— Иншаллах, — добродушно согласился Хода-хан. — Но это было дело чести — иззат. Этот пес накормил меня свиным мясом. Но сейчас это не важно. Мемсагиба позвала меня, и я пришел.

— Хорошо. До тех пор, пока ей нужна твоя защита, полиция не тронет тебя. Но когда все закончится, дела пойдут обычным порядком. Я дам тебе время снова спрятаться, если захочешь, и буду ловить тебя, как всегда. Если же ты захочешь сдаться и предстать перед судом, я обещаю тебе максимальную снисходительность приговора.

— Ты говоришь честно, — произнес Хода-хан. — Я буду защищать мемсагибу и, когда наши враги умрут, ты и я возобновим вражду.

— Ты что-нибудь знаешь об этих убийствах?

— Нет, сагиб. Мемсагиба позвала меня и сказала, что ей угрожают монгольские собаки. Я быстро пришел сюда по крышам, чтобы не попасть в засаду. Никто мне не помешал. Но вот что я нашел под дверью.

Хода-хан открыл ладонь и показал кусочек шелка, вероятно, оторванный от пояса, на котором лежало нечто странное, раздавленное. Харрисон не понял, что это, а Джоэн вскрикнула с отвращением.

— Боже! Черный скорпион Ассама!

— Да. Его жало смертельно. Он бегал вверх и вниз по двери, стремясь попасть внутрь. Другой бы не заметил его, но я был настороже, так как сразу почувствовал на лестнице запах Цветка смерти. Я увидел эту тварь и раздавил его прежде, чем он успел ужалить меня.

— О каком Цветке смерти ты говоришь? — спросил Харрисон.

— О том, что растет в джунглях, где обитают эти паразиты. Цветок смерти привлекает скорпионов так же, как запах вина влечет пьяницу. К дверям тянулись следы, издающие аромат Цветка смерти. Если бы дверь открылась до того, как я убил скорпиона, он бросился бы на первого попавшегося на пути человека и укусил бы его.

Харрисон тихо выругался: он понял, что за бутылочка валялась у дверей Джоэн.

— Все ясно! Они подложили на ступеньку пузырек с соком цветка так, чтобы выходящий обязательно наступил на него. Я действительно раздавил пузырек и запачкал соком ботинки. Затем я спустился в почтовую контору, повсюду оставляя за собой следы с запахом. Я снова поднялся наверх, опять наступил на осколки и прошел в квартиру. Какой-то негодяй внизу выпустил скорпиона — это значит, что пока меня не было, кто-то заходил в дом! И возможно, сейчас прячется где-то поблизости! Кто-то побывал на почте и пустил там скорпиона по следу… Я спрошу клерка…

— Он спит как убитый, — сказал Хода-хан. — Он не проснулся, когда я вошел и стал подниматься наверх. Что из того, что дом полон монголами? Двери крепкие, а я настороже! — Из-под халата он вытащил огромный кинжал — ярдом длиной, острый как бритва. — Я убивал им людей, — заявил он, кровожадно оскалившись. — Китайцев, индусов, одного русского и других. Эти монголы — собаки, недостойные хорошего клинка.

— Что ж, мне пора, — сказал Харрисон. — У меня назначена встреча, на которую я опаздываю. Я боюсь оставлять вас одних здесь, но мы не окажемся в безопасности до тех пор, пока я не уничтожу ядро банды — именно это я и собираюсь сделать.

— Они убьют тебя сразу, как только ты выйдешь на улицу, — убежденно проговорила Джоэн.

— Что ж, придется рискнуть. Если на квартиру нападут, позвоните, все-таки, в полицию, а также мне в подвальчик Шан Янга. Я вернусь сюда еще до рассвета. Я надеюсь получить информацию, которая даст возможность ударить прямо по тем, кто преследует нас.

Харрисон спускался по лестнице, испытывая неприятное чувство, что за ним наблюдают, и, тщательно осматривая ступени, словно они кишели черными скорпионами, прошел как можно дальше от разбитого стекла. Его мучило ощущение, что он не исполнил свой долг полицейского, хотя знал, что друзья сами не захотели обращаться к полиции за помощью.

Клерк по-прежнему дремал за перегородкой. Харрисон потряс его за плечо, но тщетно: клерк не спал, а был накачан наркотиками. Однако, сердце его билось ровно — он был вне опасности. Времени оставалось слишком мало: если Джонни Клик прождет еще немного, то может запаниковать, удрать и забиться в какую-нибудь крысиную нору на несколько недель.

Поднимающийся от реки туман и бледный свет фонарей на улице производили зловещее впечатление, и детективу казалось, что в спину его в любую секунду может вонзиться нож или что его ожидает свернувшаяся змея на сиденье автомобиля. Но предчувствия не оправдались, несмотря на то, что в поисках бомбы Харрисон поднял сиденье и капот автомобиля. Успокоившись, наконец, он сел за руль и уехал, а Джоэн, смотревшая на него сквозь щель в ставнях, облегченно вздохнула.

* * *

Хода-хан, что-то одобрительно бормоча в бороду, прошелся по всем комнатам, погасил везде свет и вернулся в гостиную, где оставил гореть лишь маленькую настольную лампу, отбрасывающую круг света в центре комнаты.

— Темнота мешает бандитам так же, как честным людям, — глубокомысленно произнес он, — а я вижу в темноте как кошка.

Он сидел, скрестив по-турецки ноги, возле двери в спальню, оставленной наполовину открытой. Его фигура сливалась с темнотой, Джоэн с трудом могла различить лишь тюрбан и горящие глаза, когда он поворачивал голову.

— Мы останемся в этой комнате, сагиба, — сказал он. — Потерпев неудачу с ядом и скорпионом, они, конечно, пришлют других людей. Приляг на диван и поспи, если можешь. Я буду настороже.

Джоэн повиновалась, но сон не шел. Ей казалось, что ее нервы взорвутся от напряжения. Тишина дома давила на нее, малейший шум на улице заставлял вздрагивать.

Хода-хан сидел на полу, похожий на статую, полный терпения и неподвижный как горы, среди которых он родился. Он вырос в грубом, далеком от цивилизации мире, где выживание зависит только от тебя самого, поэтому все пять чувств афганца были необыкновенно тонко развиты. Даже специально тренированные способности Харрисона меркли в сравнении с чувствительностью Хода-хана. Афганец все еще ощущал слабый аромат Цветка смерти, смешанный с едким запахом раздавленного скорпиона, слышал и различал каждый звук внутри и снаружи дома, знал, какой из них естественный, а какой — нет.

Хода-хан услышал шорох на крыше задолго до того, как предостерегающе приложил палец к губам, что заставило Джоэн выпрямиться на диване. Глаза афганца блестели, как две фосфорические точки в темноте, зубы белели в диком оскале. Джоэн вопросительно посмотрела на него. Ее уши цивилизованной женщины ничего не воспринимали, но утонченный слух Хода-хана внимательно следил за крадущимися по крыше шагами. Наконец и Джоэн уловила какой-то шорох, но не могла точно, как Хода-хан, определить, откуда исходит звук. Хода-хан слышал, что кто-то пытается открыть ставни в окне ванной комнаты.

Ободряюще похлопав Джоэн по плечу, Хода-хан взметнулся с места, как леопард, и исчез в темноте коридора. Джоэн проверила свой маленький пистолет, слабо надеясь, что он ей поможет, и нащупала на столе бутылку вина, ощущая потребность подкрепить силы. Она дрожала всем телом, обливаясь холодным потом. Помня об отравленных сигаретах, она заколебалась, но то, что бутылка запечатана, почему-то успокоило Джоэн. Как только она откупорила бутылку и пригубила вино, знакомый особенный запах навел ее на мысль, что человек, поменявший сигареты, с таким же успехом мог подменить и нераспечатанную бутылку. Джоэн рухнула на диван, хватаясь за горло в приступе жестокого удушья.

Хода-хан не терял зря времени. Подкравшись к ванной, он понял, что там взламывают ломом окно — бесшумная работа, которую белый человек сделал бы не тише взрыва на металлической фабрике. Затем кто-то тяжело прыгнул из окна внутрь ванной комнаты. Хода-хан влетел в ванную, как тайфун, выхватив кинжал.

Желтолицый враг не успел сделать и шага, как афганец вспорол ему живот.

Из окна ванной свисала веревка. Афганец рванул ее, и еще один монгол свалился в ванную вместе с веревкой в руках. Значит, если у них нет запасной веревки, больше с крыши через это окно пока никто не залезет. Нож афганца вновь достиг цели: монгол скорчился на полу, и Хода-хан выхватил у него из-за пояса пистолет.

Со свирепым криком афганец распахнул дверь в коридор и пригнулся. В косяк вонзился топорик, отколов огромную щепку от дверей. Человек с топориком стоял у дверей спальни, и еще один в шелковой одежде мандарина ковырялся в замке гостиной. Афганец выстрелил в живот монгола с топориком. Мандарин пальнул из своего пистолета в афганца, но пуля просвистела мимо. Хода-хан не промахнулся и во второй раз, и пистолет выскочил из руки мандарина, превратившейся внезапно в кровоточащий обрубок. Монгол выхватил левой рукой из-за пояса длинный нож и двинулся на афганца.

Хода-хан попал ему в голову, монгол рухнул у самых его ног, а огромный нож вонзился в пол в дюйме от туфли афганца. Хода-хану понадобилась еще секунда, чтобы прикончить кинжалом раненного в живот монгола, — действиями афганца руководила беспощадная этика гор — и он вернулся в ванную и, не целясь, выстрелил в окно, хотя никто больше не пытался проникнуть внутрь. Пробежав через спальню, он зажег везде свет.

— Я убил собак, сагиба! — крикнул он. — Клянусь Аллахом, они попробовали свинца и стали! Остальные на крыше, им сюда пока не добраться. Но скоро на выстрелы сбегутся люди, как всегда поступают сагибы, и нам нужно подумать, что делать дальше и какую ложь сказать полиции. Помоги нам Аллах!

Джоэн Ла Тур стояла неподвижно, вцепившись в спинку дивана. Лицо ее побелело, как мрамор, и застыло с выражением ужаса, словно вырезанная из камня маска, расширенные глаза горели странным огнем.

— Аллах защитил нас от поганого шайтана! — воскликнул Хода-хан. — Что с тобой, сагиба?

Он бросился к ней, но дикий крик Джоэн заставил его остановиться и похолодеть.

— Не приближайся! — кричала она изменившимся голосом. — Ты дьявол! Вы все дьяволы! Я вижу тебя! Я слышу, как стучат твои копыта! Я вижу, как горят из темноты твои глаза! Убери от меня свои когтистые руки! — на губах ее показалась пена, она осыпала его проклятиями на английском и арабском языках так, что у Хода-хана волосы зашевелились на голове.

— Сагиба! — умолял он. — Я не дьявол! Я — Хода-хан! Я… — он протянул к ней руки, но девушка с диким визгом бросилась к дверям, срывая засовы. Хода-хан подлетел к ней, чтобы остановить, однако обезумевшая Джоэн действовала быстрее, чем он: выскочив из квартиры, она помчалась вниз по лестнице, не слыша его отчаянных криков.

* * *

Харрисон поехал прямо в подвальчик Шан Янга, находящийся в самом сердце Ривер-стрит и замаскированный под второсортную пивную. Было поздно. Лишь несколько бродяг слонялось у стойки бара. На месте бармена стоял незнакомый Харрисону китаец. Бармен равнодушно посмотрел на Харрисона и указал пальцем на заднюю дверь, прикрытую грязной занавеской, когда тот коротко спросил:

— Джонни Клик здесь?

Харрисон прошел по узкому плохо освещенному коридору и уверенно постучал в железную дверь, находящуюся на другом конце коридора. В тишине глухо скреблись под полом крысы. Стальной диск в центре двери повернулся, и в отверстии показался черный раскосый глаз.

— Открой, Шан Янг, — нетерпеливо произнес Харрисон, глаз исчез, и раздался скрип отодвигаемых засовов и цепочек.

Харрисон толкнул дверь и оказался в большой полутемной комнате, с грязным полом, серыми обоями, заставленной скамьями вдоль стен. В жаровне горел огонь. Шан Янг отвернулся и пошел к своему обычному месту за стойкой у стены — Харрисон едва бросил взгляд на знакомую фигуру, одетую в потертый шелковый пиджак, вышитый золотыми драконами. Детектив прекрасно знал, что находится в опиумном притоне и что лежащие на скамьях китайцы накурились опиума, но почему он еще не разогнал этот подвальчик, как другие притоны, мог бы ответить только сам Харрисон. Дело в том, что законы на Ривер-стрит не так ортодоксально рутинны, как, скажем, на Баскервиль-авеню. Иногда приходится жертвовать установленными правилами ради более значимых целей — особенно когда отвечаешь за соблюдение законов в целом районе (в который входит весь Восточный квартал) и когда весь груз лежит на одних плечах.

Душную комнату пронизывал характерный запах, который не могла заглушить даже вонь грязных тел, — влажный запах реки, проникающий во все притоны Ривер-стрит, поднимающийся от заплеванных полов, словно темный непостижимый дух самого квартала. Притон Шан Янга, как и многие другие, был построен возле реки, и задняя комната нависала на прогнивших сваях над самой водой. Харрисон вошел в соседнюю комнатушку и закрыл за собой дверь. Но приветствие детектива оборвалось на полуслове, он ошарашенно уставился на странное зрелище.

Комнатушка была грязная, почти голая, если не считать грубого стола, пары стульев и тусклой керосиновой лампы на столе. В желтоватом свете лампы Харрисон увидел Джонни Клика, стоящего неподвижно у противоположной стены. Руки Джонни были раскинуты в стороны, как на распятии, широко раскрытые глаза остекленели, а крысиное личико застыло в странном оскале. Ошеломленный взгляд Харрисона бродил по безмолвной фигуре, пока не замер от ужаса: ноги Джонни на несколько дюймов не доставали до пола… Детектив выхватил свой пистолет.

Джонни Клик был мертв, и лицо его так и закоченело искаженным от ужаса и боли. Джонни распяли, пригвоздив к стене железными клиньями за запястья и лодыжки, уши несчастного тоже были прибиты к стене, чтобы голова держалась прямо. Но не это убило Джонни Клика: обгоревшая ткань рубашки окружала черную дыру на том месте, где должно было биться сердце.

Почувствовав внезапный приступ тошноты, детектив выскочил в другую комнату. В ней, казалось, стало еще темнее и почти нечем дышать. Люди на скамьях лежали неподвижно и бесшумно, огонь в жаровне разгорался все ярче. Шан Янг склонился над стойкой так, словно перебирал костяшки счетов.

— Шан Янг! — резко прозвенел в тишине голос детектива. — Кто был в той комнате с Джонни Кликом?

Человек за стойкой поднял голову и посмотрел на Харрисона. Харрисон похолодел: это был не Шан Янг, а незнакомый монгол в пиджаке Шан Янга. Люди, лежавшие на скамьях, вскочили на ноги с неожиданной ловкостью — тоже не китайцы, а монголы, и их раскосые черные глаза не были одурманены наркотиками.

Выкрикнув проклятие, Харрисон прыгнул к двери, ведущей в коридор, но монголы бросились к нему. Харрисон выстрелил — ближайший монгол закачался и упал. Через секунду свет погас, жаровня была опрокинута, и в кромешной темноте куча тел навалилась на детектива. Ногти царапали его горло, озверелые руки рвали тело, и чей-то свистящий голос отдавал приказания.

Левая рука Харрисона работала как поршень, круша плоть и кости, правая рука с пистолетом действовала как дубинка. Он силился добраться до двери в темноте, таща на себе массу обвивших его тел. Он пробирался к выходу, а невидимые враги держали его, словно сама тьма обросла вдруг костями и мускулами. К горлу Харрисона подобрался нож, ужалив кожу, затем шелковый шнур затянулся на шее, впиваясь все глубже в тело. Наконец Харрисону удалось нажать на курок, одно из тел упало, и хватка врагов чуть ослабла. Глубоко вздохнув, Харрисон с усилием разорвал шнурок — но груда тел опрокинула его на пол, и что-то тяжелое опустилось на его голову. Харрисону показалось, что из глаз у него брызнул сноп искр, и он потерял сознание.

Придя в себя, Харрисон почувствовал запах реки, смешанный с запахом запекшейся крови. Кровь, как оказалось, была его собственная: на голове было несколько глубоких ссадин. Он попытался поднять руку и обнаружил, что крепко связан. Свеча на полу слепила глаза и мешала разглядеть, где он находится, но постепенно окружающее предстало перед ним в правильных пропорциях и предметы выступили из небытия.

Он лежал в большой комнате с каменными небелеными стенами и новым деревянным некрашеным полом. Потолок был тоже каменный с голыми массивными балками и с открытым люком в центре, сквозь который Харрисон заметил несколько звезд. Из люка веяло свежим речным воздухом. Комната была абсолютно пустой: ни мебели, никаких предметов, кроме свечи. Харрисон выругался, подозревая, что бредит, потому что все вокруг казалось каким-то нереальным.

Он попытался сесть, но голова его закружилась, и он откинулся назад, снова свирепо выругавшись. Из люка выглянуло квадратное желтое лицо с раскосыми глазами, подразнило его, состроив гримасу, и исчезло. Внезапно скрипнула дверь. Харрисон повернулся к вошедшему.

Стив Харрисон содрогнулся: однажды он уже лежал вот так на полу, связанный и беспомощный, глядя на одетую в черное высокую фигуру с блестящими из-под капюшона раскосыми глазами… Но этот человек мертв, Харрисон видел, как на него обрушился меч сумасшедшего Друза.

— Эрлик-хан! — прошептали пересохшие губы Харрисона.

— Да! — ответил знакомый низкий голос, заставлявший когда-то холодеть Харрисона. — Эрлик-хан, Повелитель мертвых.

— Ты человек или призрак? — спросил Харрисон.

— Я жив.

— Но Али ибн-Сулейман убил тебя! — воскликнул детектив. — Он ударил тебя по голове острым, как лезвие, мечом. Али ибн-Сулейман был сильнее, чем я. Он нанес удар в полную силу. Твой капюшон разлетелся пополам…

— И я упал замертво весь в крови, — закончил Эрлик-хан. — Но стальной шлем, который я всегда ношу под капюшоном, спас мне жизнь, как и много раз до этого. Ужасный удар расколол шлем сверху и повредил мне череп, я был контужен, но остался жив. Несколько верных мне людей, спасшихся от Друза, пронесли меня через подземный ход под домом, поэтому я не погиб в огне. Много недель я лежал без сознания, как мертвый, пока из Монголии не приехал один мудрый человек, поставивший меня на ноги. Теперь я возобновлю свой незаконченный труд. Многое придется восстанавливать. Многие из моих подданных забыли, кто стоял над ними. Некоторым придется напомнить, кто их хозяин.

— Ты уже напомнил нескольким, — произнес Харрисон саркастически.

— Да. Надо было с кого-то начать. Один упал с крыши, другого укусила змея, третий напоролся на нож в темном переулке. Потом пошли вещи посерьезнее. Джоэн Ла Тур предала меня в былые времена. Она знает слишком много секретов. Ей суждено умереть. Для того чтобы она могла вкусить ужас предчувствия смерти, я послал ей страницу из моей Книги мертвых.

— Твои подонки убили Клика, — с ненавистью произнес Харрисон.

— Конечно. Телефон девчонки прослушивался. Я сам слышал твой разговор с Кликом, поэтому тебя не тронули, когда ты вышел из дома. Я знал, что ты в моих руках. Мои люди заняли подвал Шан Янга. Больше ему не понадобится пиджак. В него оделся мой человек, и ты не узнал его. Клик прознал о моем возвращении — все осведомители чертовски умны. Но у него было достаточно времени для сожалений. Смерть тяжела, когда раскаленный добела железный прут проходит сквозь грудь. — Харрисон молчал.

Монгол продолжал:

— Я написал твое имя в книге потому, что ты — мой самый опасный противник. Это из-за тебя Али ибн-Сулейман поднял против меня бунт. Я восстанавливаю свою империю и хочу сделать ее еще более могучей. Центр управления будет на Ривер-стрит. Я создам политический аппарат, чтобы править городом. Люди, стоящие у власти, пока не подозревают о моем существовании. Если всех их убрать, то нетрудно будет найти новых людей — тех, кто неравнодушен к шуршанию купюр.

— Ты сумасшедший, — произнес Харрисон. — Контролировать все городское правительство из подвальчика на Ривер-стрит?

— Так будет, — спокойно произнес монгол. — Я ударю, как кобра из темноты. Жить будут только те, кто подчинится моему доверенному лицу. Это будет белый человек, его будут считать персоной, обладающей властью, в то время как я останусь невидимым за его спиной. Это мог бы быть ты, если б был чуть умнее.

Монгол вытащил из-под плаща толстую с черной глянцевой обложкой книгу и пролистал страницы, соединенные зелеными петлями из жадеита. Все страницы покрывали багровые буквы.

— Моя Книга мертвых, — сказал Эрлик-хан. — Многие имена уже вычеркнуты, многие добавлены с тех пор, как я пришел в себя. Некоторые тебя заинтересуют: это имена мэра, начальника полиции, прокурора округа и многих членов городского управления.

— Удар по башке повредил твои мозги, — рявкнул Харрисон. — Ты думаешь, что способен заменить все правительство города и запросто избавиться от стольких людей?

— Конечно. Все эти люди умрут по-разному и постепенно, а их места займут мои ставленники. Через год весь город будет в моих руках, и никто не сможет мне помешать,

Глядя на странную фигуру, скрывающую лицо под капюшоном, Харрисон с содроганием понял, что монгол действительно сумасшедший. Здоровому человеку подобные планы просто не могли прийти в голову. И монгол был опасен, как обезумевшая кобра. Его план, конечно же, обречен, но в руках у него жизни очень многих людей. Долг Харрисона — защищать город от любой угрозы, порожденной Восточным кварталом, а он лежит здесь связанный и беспомощный перед этим убийцей. Харрисон выругался в бессильной ярости.

— Ну что, человек насилия, — презрительно проговорил Эрлик-хан. — Варвар! Ты полагаешься на силу оружия и хочешь уничтожить власть тайной империи силой своих кулаков! Рука, не направляемая смыслом, наносит слепые удары! Что ж, ты ударил в последний раз. Чувствуешь, как пахнет рекой? Скоро ее воды сольются с твоим дыханием.

— Где мы? — спросил Харрисон.

— На окраине города, на острове, где начинаются болота. Когда-то здесь были склады и фабрика, но город стал расти в другом направлении, и это место забросили. За двадцать лет оно превратилось в развалины. Через доверенное лицо я купил остров и теперь восстанавливаю для себя старый каменный дом, который стоял здесь еще до постройки фабрики. Никто ничего не знает, потому что все делают мои люди и никто никогда не приедет на заболоченный остров. Дом не виден с реки, заслоняемый руинами складов. Тебя привезли сюда на моторной лодке прямо от притона Шан Янга. Вторая лодка доставит сюда Джоэн Ла Тур.

— До нее не так-то легко добраться, — проговорил детектив.

— Доберемся. Правда, она позвала на помощь этого волка, Хода-хана, и моим людям действительно не удалось убить его по дороге к ней. Полагаю, ложное чувство доверия к афганцу подвигло тебя на встречу с Кликом. Я думал, что ты останешься в доме, чтобы защищать девчонку.

Где-то вдали прозвучал гонг. Эрлик-хан удивленно поднял голову и закрыл Черную Книгу.

— Я потратил на тебя много времени, — сказал Эрлик-хан. — Когда-то я уже попрощался с тобой в одной из моих тюрем, но фанатик Друз спас тебя. На этот раз никто не помешает моим планам. Здесь нет никого, кроме монголов, для которых единственный закон — моя воля. Я ухожу, но ты недолго будешь один. Скоро ты кое с кем встретишься.

Похожая на призрак фигура удалилась с леденящим душу хохотом. Щелкнул замок, и воцарилась тишина.

Внезапно раздался сдавленный крик. Он доносился откуда-то снизу и повторился несколько раз. Харрисон вздрогнул: тот, кто хоть раз побывал в больнице для душевнобольных, не мог не узнать этих звуков. Так визжат сумасшедшие женщины. После этого крика тишина стала давящей и зловещей.

Харрисон старался успокоить себя, и в этот момент из люка снова выглянула голова оскалившегося монгола.

— Скалься, желтая обезьяна! — рявкнул Харрисон, силясь разорвать веревки так, что вены выступили у него на висках. — Если б у меня были свободны хотя бы руки, я задвинул бы твою улыбку туда, откуда у тебя должен расти свиной хвост, ты… — и Харрисон подробно прошелся по всей родословной монгола, останавливаясь на наиболее интересных деталях его происхождения; в середине этой тирады ухмылка монгола внезапно изменилась на рычание, и голова исчезла, а через секунду сверху раздался звук, похожий на удар топора.

В люке показалось другое лицо — дикое, чернобородое, с горящими налитыми кровью глазами, увенчанное растрепанным тюрбаном.

— Сагиб! — прошипело лицо.

— Хода-хан! — вскричал детектив, пораженный. — Какого дьявола ты тут делаешь?

— Тихо! — прошептал афганец. — Проклятые шайтаны услышат!

Он сбросил вниз конец веревочной лестницы и быстро спустился, бесшумно приземлившись на пол босыми ногами. В зубах он держал окровавленный кинжал.

Хода-хан мгновенно перерезал тугие веревки на теле детектива. Афганец слегка дрожал от возбуждения, зубы его сверкали сквозь черную бороду, как волчьи клыки.

Харрисон сел, потирая опухшие запястья.

— Где Джоэн? Говори, где она?

— Здесь! В этом проклятом логове!

— Но…

— Это она кричала несколько минут назад, — перебил афганец.

Харрисон содрогнулся от ужасного предчувствия.

— Но кричала сумасшедшая! — прошептал он.

— Сагиба сошла с ума, — мрачно проговорил Хода-хан. — Выслушай, сагиб, и потом рассуди, кто во всем этом виноват. Когда ты ушел, проклятые спустили на веревке человека с крыши. Я его убил и убил еще троих, которые ломились в двери. Но когда я вернулся к сагибе, она меня не узнала. Она убежала от меня на улицу, где, наверное, в засаде сидели еще дьяволы, потому что как только сагиба крича выскочила на тротуар, из тумана выехал большой автомобиль, из него высунулась рука и затащила сагибу внутрь так, что я не успел ее схватить. Я видел проклятое желтое лицо в свете фонаря.

Зная, что сагиба предпочла бы умереть от пули, чем оказаться в их руках, я стрелял в машину из пистолета, но они неслись, как шайтан от лица Аллаха, и я не знаю, попал ли в кого-нибудь или нет. Потом я разорвал на себе одежду и проклял день моего рождения, ибо не мог преследовать их бегом. Но Аллах послал мне автомобиль — какой-то юноша в вечернем наряде, должно быть, возвращающийся с вечеринки, по воле Аллаха был охвачен любопытством: увидев меня в горе на обочине дороги, он остановился.

Поблагодарив Аллаха, я прыгнул в автомобиль и, приставив нож к ребрам юноши, попросил его ехать очень быстро, и он повиновался в большом страхе. Машина нечестивцев уже исчезла из виду, но наконец я снова заметил ее и заклинал юношу ехать быстрее, так что машина неслась, как колесница Пророка. Потом я увидел, что машина язычников остановилась на берегу. Я заставил юношу тоже остановиться, и он выпрыгнул из машины и в ужасе убежал прочь.

Я бежал в темноте, желая пролить кровь неверных, но прежде чем я добрался до берега, монголы вышли из автомобиля, неся связанную и с кляпом во рту сагибу, сели в моторную лодку и понеслись по реке в сторону острова.

Я метался по берегу, как безумный, и готов был броситься до острова вплавь, несмотря на дальнее расстояние, но неожиданно заметил прикованную к свае лодку с веслами. Воздав хвалу Аллаху, я перерубил цепь ножом — видишь эти зазубрины на лезвии? — и поплыл за проклятыми с большой скоростью.

Они были намного впереди меня, но по воле Аллаха мотор лодки заглох почти у самого берега. Я слышал, как они ругаются на своем поганом языке, и хотел тихо подойти к ним, чтобы незаметно напасть и убить. В темноте меня не было видно, а из-за собственного шума они не могли услышать плеск весел, но когда я уже почти приблизился к ним, мотор снова заработал. Неверные опять обогнали меня, и я видел издали, что они понесли сагибу в развалины.

Я сошел на берег и хотел броситься на них, но язычники быстро скрылись за дверью каменного дома, в котором мы сейчас находимся. Его окружает стальной забор с острыми как бритва пиками по краям, но тому, кого ведет Аллах, нельзя помешать. Я перелез через забор, всего лишь порвав одежду. Внутри была вторая стена, каменная, но полуразрушенная.

В темноте я незаметно подкрался к дому и увидел, что на окнах решетки, а двери железные и, кроме того, на первом этаже полно вооруженных людей. Я забрался сюда по угловой стене, это было трудно, но я сумел залезть на крышу — в том месте она плоская, с парапетом. Наблюдатель на крыше был слишком занят тем, что дразнил своего пленника, поэтому он не замечал меня до тех пор, пока мой нож не отослал его в ад. Вот его кинжал — у него не было пистолета.

Харрисон взял протянутый ему изогнутый узкий клинок.

— Но в чем причина сумасшествия Джоэн?

— Сагиб, на полу валялись откупоренная бутылка вина и рюмка. У меня не было времени проверить вино, но я уверен, что оно было отравлено соком черного граната. Она не могла выпить много, потому что тогда сразу бы умерла с пеной на губах, как бешеная собака. Но если выпить чуть-чуть, то человек лишается рассудка. Черный гранат растет в джунглях Индокитая, белые люди не верят в это, но это правда. Три раза я видел, как мужчины и женщины сходили с ума от одного глотка сока черного граната. Я бывал в той проклятой стране, где растет черный гранат.

— Господи! — сжав железные кулаки, воскликнул Харрисон, глаза его загорелись яростью. — Наверное, она уже мертва. Но мертва она или жива, я отправлю Эрлик-хана в ад! Попробуй открыть дверь.

Дверь была сделана из тяжелого тика, обитого бронзой.

— Заперта, — прошептал афганец. — Придется выламывать.

Он уже приготовился ударить дверь плечом, как внезапно замер, выхватив свой кинжал.

— Кто-то идет сюда! — сказал Хода-хан, и Харрисон, спустя несколько секунд, тоже услышал чью-то кошачью поступь.

Харрисону пришла в голову неожиданная идея. Он толкнул Хода-хана за дверь, а сам улегся на полу, набросив кусок веревки на лодыжки и сложив руки за спину так, словно он по-прежнему связан по рукам и ногам. Бросив на него беглый взгляд, нельзя было сразу заметить обман. Хода-хан все понял и довольно улыбнулся.

Харрисон действовал с быстротой натренированного полицейского и проделал все за несколько секунд совершенно бесшумно. Через мгновение в замке повернулся ключ, и дверь распахнулась. На пороге стоял монгол огромного роста с наголо обритой головой и бесстрастным лицом, похожий на медного идола. В одной руке он держал какой-то странный чурбан из эбенового дерева, а в другой — булаву, как у всадников Чингисхана, прямую железную дубинку с шаром на конце, утыканным шипами, и с набалдашником на другом конце, чтобы не соскальзывала рука.

Монгол не заметил Хода-хана, потому что тот притаился за широко открытой дверью. Афганец не бросился сразу на монгола, так как не видел, один он или за ним войдет еще несколько человек. Но монгол был один и на свою беду не побеспокоился закрыть дверь. Он шагнул к лежащему на полу детективу и слегка нахмурился, когда увидел свисающую из люка лестницу — однако и это не вызвало в нем подозрений и не заставило хотя бы окликнуть человека на крыше.

Он не проверил веревки Харрисона. По-видимому, он был так уверен в неприступности острова, что бдительность его притупилась. Он сел рядом с Харрисоном. В этот момент Хода-хан сделал шаг из-за двери, бесшумно, как пантера.

Прислонив булаву к ноге, монгол схватил детектива за рубашку на груди, приподнял и положил его голову на эбеновый чурбан. В эту секунду железные пальцы Харрисона обхватили бычью шею монгола.

Монгол даже не вскрикнул: лицо его побагровело от удушья, он рванулся назад, таща за собой Харрисона, но не в силах расцепить его мощную хватку. Нож Хода-хана вонзился в спину монгола, и кончик ножа показался из груди убитого.

Харрисон схватил булаву, довольно усмехнувшись: это оружие больше соответствовало его темпераменту, чем кинжал, который дал ему Хода-хан. Назначение ее не вызывало сомнения: если бы не Хода-хан, мозги Харрисона были бы перемолоты ударами утыканного шипами набалдашника и заполнили бы углубление в эбеновой плахе, так удобно приспособленной под размеры человеческой головы. Эрлик-хан за свою жизнь изобрел много разнообразных способов убийства — от простых и несложных до изощренно жестоких и утонченных.

— Дверь открыта, — сказал Харрисон. — Бежим!

Ключей на теле монгола не было. Харрисон сомневался, подойдет ли ключ, торчащий в двери, к другим замкам в доме, но захватил его на всякий случай и запер дверь, чтобы тело монгола не обнаружили сразу.

Они выбежали в темный коридор, такой же голый и недостроенный, как все в этом доме. Спустившись по лестнице, они побежали по другому, еще более узкому коридору. Хода-хан видел в темноте как кошка, и они двигались бесшумно и уверенно. Неожиданно Харрисон нашел дверь: его рука случайно натолкнулась на углубление в стене. Она была маленькой, узкой — человек едва мог проскользнуть в нее. По-видимому, по окончании строительства потайная дверца была бы замаскирована каким-нибудь гобеленом.

Хода-хан нетерпеливо подталкивал Харрисона вперед, когда откуда-то снизу донесся шум. Возможно, кто-то шел по коридору в их сторону. Харрисон надавил на дверцу — она даже не скрипнула — и нащупал за ней ступеньки. Оба проскользнули внутрь и закрыли за собой дверь. Вокруг было темно, как в гробу. Харрисон чиркнул спичкой — ступеньки вели вниз.

— Должно быть, дом строится наподобие замка, — прошептал Харрисон, спускаясь все ниже и прикидывая, насколько толстыми могут быть стены. Спичка потухла. Даже афганец не мог уже ничего разглядеть в такой темноте. Внезапно оба остановились. Они находились приблизительно на уровне второго этажа, и из-за внутренней стены доносились голоса. Харрисон шарил по стене в поисках второй дверцы или отверстия для подглядывания и подслушивания, но тщетно. Припав к стене ухом, он, как и афганец, начал разбирать, что говорилось внутри.

Первый низкий и гулкий голос принадлежал, без сомнения, Эрлик-хану. Второй, жалобный, что-то бессвязно бормочущий, бросил в пот Харрисона.

— Нет, — сказал монгол. — Я вернулся не из ада, как представляется твоему варварскому сознанию, а из тайного убежища, куда не добраться вашей тупой полиции. Я избежал смерти благодаря шлему, который никогда не снимаю. Ты не понимаешь, как попала сюда?

— Да, я не понимаю! — голос Джоэн Ла Тур прозвучал истерично, но, без сомнения, в нем больше не было ноток безумия. — Я помню, как открыла бутылку вина и, сделав из нее один глоток, догадалась, что вино отравлено. Потом все исчезло, я не помню ничего, кроме огромных черных стен и каких-то уродливых скачущих в темноте силуэтов. Целую вечность я бежала по темным коридорам…

— Это галлюцинации безумия, вызванного соком черного граната, — сказал Эрлик-хан. Хода-хан шепотом призывал проклятия на голову монгола, а Харрисон свирепо толкал афганца в бок локтем, приказывая замолчать. — Если б ты выпила чуть больше, то сдохла бы, как бешеная собака. Но ты лишь потеряла рассудок. Я знаю противоядие, я вернул тебе разум.

— Зачем? — непонимающе простонала девушка.

— Затем, что я не желаю, чтобы ты угасла, как свеча во тьме, моя прекрасная орхидея. Я хочу, чтобы ты была в здравом уме и твердой памяти, чтобы ты испила до дна чашу страданий и предсмертной агонии. Твоя смерть будет долгой и такой же изысканной, какую я изобрел для этого быка — твоего друга Харрисона. Его смертный приговор подписан.

— Подписать легче, чем привести в исполнение, — ответила Джоэн, внезапно ощутив прилив силы духа.

— Казнь уже свершилась, — невозмутимо заявил монгол. — К Харрисону приходил палач, и в эту минуту голова твоего друга напоминает раздавленное яйцо.

— О Господи! — полный горя стон вырвался из груди Джоэн, и Харрисон едва сдержался, чтобы не выкрикнуть, что все это ложь.

Внезапно Джоэн вспомнила еще что-то, мучающее ее:

— Хода-хан! Что ты сделал с Хода-ханом? — Афганец сжал железными пальцами плечо Харрисона, услышав свое имя.

— Когда мои люди увозили тебя, им было некогда заниматься афганцем, — ответил монгол. — Они не ожидали взять тебя живой, и когда судьба распорядилась иначе, они слишком спешили. Он ничего не значит. Правда, он убил четырех моих лучших людей, но это же сделал бы и дикий волк. Он туп. Что он, что детектив — просто безмозглая груда мускулов, беспомощная перед таким мощным интеллектом, как мой. Я позабочусь об афганце. Его труп бросят в выгребную яму.

— Аллах! — Хода-хан дрожал от ярости. — Лжец! Я скормлю твои желтые кишки крысам. — Казалось, взбешенный мусульманин готов проломить стену, чтобы броситься на монгола.

Детектив продолжал ощупывать поверхность стены в поисках двери, но тщетно. Эрлик-хан еще не успел повсюду снабдить свой недостроенный дом потайными ходами наподобие крысиных лазов, как он всегда делал.

Монгол хлопнул в ладоши, и за стеной послышался стук шагов нескольких человек, вошедших в комнату. Раздался какой-то приказ на монгольском, затем резкий испуганный крик боли и звук захлопнувшейся двери. Детектив и афганец поняли, что комната за стеной опустела. Харрисон бился в бессильной ярости: они замурованы в этой проклятой стене, а Джоэн Ла Тур увели, чтобы подвергнуть мучительной смерти.

— Валлах! — стонал афганец. — Они ее сейчас убьют! Клянусь бородой Пророка! Я сожгу этот проклятый Аллахом дом! Я залью огонь монгольской кровью! Во имя Аллаха, сагиб, есть же какой-то выход!

— Бежим! — крикнул Харрисон. — Где-нибудь должна быть еще дверь!

Они снова бросились вниз по лестнице, и примерно на уровне первого этажа рука Харрисона наткнулась на дверь. Как только пальцы его коснулись двери, она сразу подалась внутрь и отворилась: это на шум высунулась бритая монгольская голова. Харрисон обрушил на голову булаву, монгол упал замертво. Детектив бросился в комнату, не размышляя, сколько человек в ней может оказаться. Но в комнате было пусто.

На полу лежал толстый ковер, на стенах висели черные бархатные гобелены, дверь из тика была обита бронзой и украшена золотой аркой. Босой, в растрепанном тюрбане, с испачканным кровью кинжалом, Хода-хан представлял странный контраст на фоне этой роскоши.

Не зная дома, Харрисон толкнул наугад первую попавшуюся дверь и увидел широкий коридор, застеленный коврами, с такими же гобеленами на стенах, как в комнате. На другом конце коридора, где висел занавес от потолка до самого пола, исчезала толпа монголов — они скрылись за занавесом, все в черном, со зловеще склоненными головами, словно свита привидений. Никто из них не обернулся.

— За ними! — бросил Харрисон. — Наверное, они идут поучаствовать в казни…

Хода-хан уже мчался по коридору, как ураган смерти. Ковер заглушал их шаги так, что даже толстые ботинки Харрисона не производили ни звука. Происходящее несло на себе какой-то странный отпечаток нереальности — словно в кошмарном сне, где действуют сверхъестественные законы и силы. У Харрисона промелькнула мимолетная мысль, что подобное возможно лишь в Восточном квартале, где насилие и смерть — в порядке вещей. Эрлик-хан выпустил на свободу силы хаоса и безумия, водоворот убийства и мести охватилумы людей, лишив их всех остальных желаний.

Хода-хан готов был броситься на врагов за занавес — он занес нож и набрал в легкие воздуха для оглушительного крика, но Харрисон схватил его, приказывая не двигаться. Мускулы афганца под рукой детектива были словно скрученные железные прутья. Афганец внял голосу разума и остановился.

Оттолкнув его, Харрисон осторожно заглянул за занавес. За ним была полуоткрытая двустворчатая дверь, из которой видна была комната. Жесткая борода Хода-хана воткнулась в шею детектива сзади — афганец выглядывал у него из-за плеча.

В комнате стены закрывали черные бархатные гобелены, вышитые золотыми драконами, на полу лежали ворсистые коврики, с отделанного слоновой костью потолка свисали красные лампы. Люди в черном, стоящие в ряд у стены, могли бы показаться тенями, если б не горящие в красноватом свете глаза.

На стуле из эбенового дерева, похожем на трон, сидела мрачная неподвижная, как изваяние, фигура, при виде которой Хода-хан процедил сквозь зубы проклятие.

В центре комнаты стоял странный предмет, отдаленно напоминающий жертвенный алтарь, — большой камень, вогнутый сверху, привезенный, должно быть, из самого сердца Гоби. На камне лежала Джоэн Ла Тур. Руки ее были распростерты, как на распятии, ноги свисали с камня на пол Широко раскрытые глаза девушки выражали полную безнадежность, сознание неизбежной гибели и лишь одно желание — быстрее умереть, чтобы освободиться от мук. Физические страдания еще не начались: тощее злобное создание, палач, сидел рядом на корточках и нагревал бронзовый прут в глубоком железном блюде, наполненном раскаленными углями.

— Боже! — слетело с губ Харрисона. Хода-хан отбросил Харрисона в сторону и влетел в комнату, потрясая кинжалом, похожий на ураган, сносящий все на своем пути. Эрлик-хан в изумлении вскочил с трона. Палач получил удар кинжалом, расколовший его череп пополам. Монголы разом, как один, вскрикнули от удивления.

— Аллахо якабар! — завопил Хода-хан, свирепо взмахнув кинжалом. Он бросился на алтарь и стал перерезать веревки Джоэн с неистовством, грозящим девушке расчленением.

Со всех сторон на афганца бросились монголы, которые были столь поражены его появлением, что даже не заметили Харрисона, стоящего на пороге комнаты.

Харрисон кинулся в толпу, круша головы булавой направо и налево булавой. Монголы падали как кегли, освобождая Харрисону путь к алтарю. Хода-хан заслонял собой Джоэн, тоже не переставая рубить врагов.

— Аллах! — выкрикивал он, плюя в лица монголов. Внезапно он подскочил к трону.

Эрлик-хан от неожиданности секунду пребывал в замешательстве. Это позволило афганцу занять более выгодную позицию и с такой силой воткнуть кинжал в грудь монгола, что конец его вышел из спины на несколько дюймов.

Хода-хан неистово отбросил тело монгола на трон, так, что трон раскололся на две части. Афганец вытащил из трупа окровавленный кинжал и завыл по-волчьи в свирепой радости.

— Аллах! Шлем не помог тебе, собака! Почувствуй мой нож в своих кишках по дороге в ад!

Широко открытые глаза монгола остекленели. В эту минуту Харрисон схватил Джоэн и выскочил из комнаты в ближайшую дверь:

— Хода-хан! Сюда! Скорее!

Клинки монголов за спиной Харрисона заставили его нестись быстрее ветра, Хода-хан догонял его.

— Беги, сагиб! Вниз по коридору! Я вас прикрою!

— Нет! Ты бери Джоэн и беги! — Харрисон бросил Джоэн на руки афганцу, а сам загородил проход, работая булавой, словно поршнем. Харрисона охватило безумие берсеркера, которое удесятеряет силы в урагане боя.

Монголы ломились вперед, но Харрисону неведомым ему самому образом удавалось сдерживать неистовый натиск. Он утратил в эти минуты ощущение себя как личности. Все перед ним слилось в одну кровавую массу, которую он продолжал крушить с налитыми кровью глазами, словно превратился в того примитивного, покрытого шерстью дикаря с дубинкой, который ломал врагов своего племени пятьдесят тысяч лет назад.

Он даже не чувствовал ран, наносимых ему. Он просто поднимал и опускал свою дубинку до тех пор, пока проход не был завален грудой искалеченных тел.

Тогда Харрисон обнаружил, что бежит, задыхаясь, по коридору. Им двигал смутный инстинкт самосохранения, который куда-то исчез в бою: до этой минуты он мог только бить, бить, бить, охваченный жаждой убийства. В такие минуты у человека стремление умереть — умереть сражаясь — становится почти равно воле к жизни.

Пошатываясь и хватаясь за стену, Харрисон добежал до конца коридора, где Хода-хан возился с замком. Джоэн стояла рядом, но качалась из стороны в сторону, готовая упасть каждую минуту. Толпа монголов неслась к ним с противоположного конца коридора. Харрисон отпихнул Хода-хана в сторону и взмахнул булавой. Одним ударом он выбил замок из дверной панели, словно тот был из дерева, а не из железа. В следующее мгновение все трое оказались за дверью и задвинули засов. Дверь держалась на петлях не очень надежно, но какое-то время могла выдержать натиск толпы.

Монголы бесновались за дверью, рубя ее кинжалами и воя, как шакалы. Харрисон окинул себя взглядом: руки, плечи, ноги — все было в крови, в лохмотьях одежды. Кровь ручьями стекала по всему телу.

Отверстие в двери расширялось под ударами монголов. Через щели Харрисон увидел еще несколько человек, бегущих по коридору с ружьями. Он удивился, почему монголы не стреляют в дверь, но сразу нашел ответ. Комната, в которой они закрылись, была складом боеприпасов. Вдоль стен стояли пачки с патронами, порохом и по меньшей мере с одной коробкой динамита. К несчастью, в комнате хранились только боеприпасы — ни ружей, ни пистолетов в ней не было.

Хода-хан дергал замок противоположной двери. Внезапно с криком «Аллах!» он схватил из открытой коробки какой-то предмет и взмахнул рукой, чтобы метнуть предмет в дверь, Харрисон едва успел схватить его за запястье.

— Не бросай это, идиот! Ты взорвешь нас к чертовой матери! Они боятся стрелять в комнату, но через секунду вышибут дверь и прирежут нас. Помоги Джоэн!

В руках у Хода-хана была ручная граната — единственная из пустой коробки, как заметил Харрисон. Выбив, наконец, вторую дверь, Харрисон, Хода-хан и Джоэн, поддерживаемая им, выбежали на улицу. Небо было усыпано звездами. Друзья быстро пересекли открытое пространство и укрылись за полуразрушенной каменной стеной, высотой по грудь человеку. Бежать было больше некуда: за стеной они увидели стальной забор, о котором говорил Хода-хан, высотой в десять футов, с копьями наверху. Сзади раздались выстрелы: монголы приближались. Выхода не было: пытаться залезть на забор бессмысленно, их всех перестреляют.

— Ложитесь за стену! — приказал Харрисон. — Прежде чем взять нас, они дорого заплатят!

Пули засвистели и стали отскакивать от стены. Хода-хан с диким криком вскочил на верхушку стены и оторвал зубами чеку от гранаты.

— Ла иллзха иллулах, Мухаммед рассул уллах! — прокричал Хода-хан на родном языке и метнул гранату — только не в толпу, а дальше, в склад боеприпасов!

В следующее мгновение ввысь взметнулось море огня и гром разверз ночь. Мельком Харрисон увидел Хода-хана на фоне пламени падающим вниз с распростертыми руками, затем все померкло — остались лишь грохот рушащегося каменного дома и водопад из камня.

Харрисон не знал, как долго он пролежал — оглохший, ослепший, обездвиженный, под развалинами дома. Он почувствовал что-то мягкое, шевелящееся под ним. У него было смутное ощущение, что это стонущее существо надо оберегать, и он инстинктивно начал выгребать его из-под обломков. Тело едва повиновалось ему, но постепенно ему удалось выбраться самому и вытащить из-под груды булыжников Джоэн.

— Джоэн! — собственный голос он услышал словно издалека, пришлось кричать, чтобы девушка услышала его. Перепонки были повреждены контузией.

— Ты ранена?

— Кажется, нет, — с трудом проговорила она. — Что… что произошло?

— Граната Хода-хана взорвала динамит. Дом похоронил под собой монголов. Нас защитила стена, только это спасло нас.

Стена превратилась в груду щебня и булыжников. Харрисон ощупывал сломанную руку.

— Где Хода-хан? — закричала Джоэн, начиная приходить в себя.

— Я поищу его. — Харрисон боялся найти не Хода-хана, а то, что от него осталось. — Его сдуло со стены, как соломинку ветром.

Он обнаружил афганца у стального забора. Хода-хан стоял, неестественно приплюснутый к стальной поверхности. Харрисон ощупал его переломанные кости — Хода-хан еще дышал. Джоэн, спотыкаясь, добрела до них, упала перед Хода-ханом на колени и зарыдала.

— Он — не такой, как мы, люди цивилизации! — Слезы струились по ее измученному лицу. — Афганца убить невозможно! Если доставить его сейчас в больницу, он будет жить! Слышишь? — она схватила Харрисона за руку. Где-то вдалеке гудела моторная лодка. Наверняка, это был полицейский катер, приплывший на грохот взрыва.

Джоэн разорвала на себе остатки одежды, чтобы остановить кровь из ран Хода-хана. Внезапно произошло чудо: опухшие губы афганца зашевелились. Харрисон нагнулся к нему и уловил обрывки слов: «Проклятие Аллаха… монгольская собака… свиное мясо — мой иззат».

— Не беспокойся больше за свой иззат, — с усмешкой оглянувшись на груду развалин, под которыми остались навсегда монгольские преступники, сказал детектив. — После сегодняшней ночи тебе не надо идти в суд — несмотря на всех монголов на свете.

ЧЕРНЫЙ КАНААН

Черный Канаан (Перевод с англ. А. Лидина)

Глава 1 Послание из Канаана

Неприятности на ручье Туларуса!

От такого предупреждения любого человека, выросшего в затерянной стране чернокожих — Канаане, — лежащей между Туларусом и Черной рекой, прошиб бы от страха холодный пот… И этот человек, где бы он ни был, со всех ног помчался бы назад в окруженный болотами Канаан.

Предупреждение — всего лишь шепот обветренных губ едва волочащей ноги старой карги, которая исчезла в толпе раньше, чем я мог бы схватить ее. Но и его было достаточно. Не нужно подтверждений. Не нужно искать, каким таинственным путем темного народа весть с берегов Туларуса дошла до негритянки. Не нужно спрашивать, какие неведомые силы Черной реки распечатали морщинистые губы старухи. Достаточно того, что предупреждение прозвучало… и я понял его.

Понял? Как же человек с Черной реки мог истолковать такое предупреждение? Только так: старая ненависть снова вскипела в глубинах джунглей, среди болот, темные тени заскользили среди кипарисов, и смерть начала свое гордое шествие по таинственным деревням ниггеров на заросших мхом берегах унылого Туларуса.

Через час Новый Орлеан остался у меня за спиной, продолжая удаляться с каждым поворотом хорошо смазанного колеса парохода. Любой человек, рожденный в Канаане, был привязан к тем местам невидимой нитью, которая тянула назад, когда его родине угрожали темные тени, затаившиеся в заросших джунглями тайных уголках более чем полстолетия назад.

Самые быстрые суда, на которых я плыл, казались безумно медленными, для путешествия вверх по большой реке и по маленькой быстрой речушке. Перегорев, я равнодушным ступил на Шарпсвилльскую землю, чтобы проделать последние пятнадцать миль. Была полночь, но я поторопился к платной конюшне, где по традициям, заведенным полстолетия назад, всегда, днем и ночью, стоял под седлом конь Бакнера.

Когда сонный чернокожий мальчик подтягивал подпруги, я повернулся к хозяину стойла, Джо Лаферти, зевавшему и державшему лампу высоко над головой.

— Идут слухи о неприятностях на берегах Туларуса? — Даже в тусклом свете лампы было видно, как он побледнел,

— Не знаю. Я слышал разговоры… Но ваши в Канаане всегда держат рты на замке. У нас никто не знает, что там творится…

Ночь поглотила и его фонарь, и дрожащий голос, когда я поскакал на запад.

Красная луна стояла над темными соснами. В лесу ухали совы, и где-то выла собака, рассказывая ночи о своей грусти. В темноте перед самой зарей я пересек Голову Ниггера — черный сверкающий ручей, окаймленный стенами непроницаемых теней. Копыта моего коня прошлепали по мелководью и — слишком громко в ночной тишине — зазвенели о мокрые камни. За Головой Ниггера начиналась местность, которую называли Канаан.

Беря начало на севере среди тех же болот, что и Туларус, ручей Голова Ниггера тек на юг, впадая в Черную реку в нескольких милях к западу от Шарпсвилля, в то время как Туларус протекает западнее и встречается с той же рекой много выше по течению. Сама же Черная река протянулась с северо-запада на юго-восток. Эта река и два ручья образовывали огромный треугольник, известный как Канаан.

В Канаане жили сыны и дочери белых переселенцев, которые первыми поселились в этой местности, а также сыны и дочери их рабов. Джо Лаферти был прав: мы — изолированы, держим рты на замке, не ищем ни с кем общения, ревниво относимся к неприкосновенности своих владений и независимости.

За Головой Ниггера лес стал гуще, дорога сузилась, петляя среди земель, заросших соснами, кое-где перемежающимися с дубами и кипарисами. Вокруг не было слышно никаких звуков, кроме мягкого цоканья копыт моего коня по пыльной дороге и скрипа моего седла. И вдруг кто-то хрипло засмеялся.

Я остановился и стал вглядываться в заросли. Луна села, заря еще не разгорелась, но слабое мерцание уже дрожало над деревьями, и в его свете я разглядел неясную фигуру под обросшими мхом ветвями. Моя рука инстинктивно легла на рукоять одного из дуэльных пистолетов,[84] которые я прихватил с собой. Это вызвало низкий соблазнительно насмешливый, музыкальный смешок. Наконец я разглядел коричневое лицо, пару сверкающих глаз, белые зубы, обнажившиеся в наглой улыбке.

— Кто ты, черт тебя побери? — спросил я.

— Почему, Кирби Бакнер, ты приехал так поздно? — насмешливый смех звучал в этом голосе. Акцент казался забытым и непривычным — едва различимая гнусавость негров, — но голос был густым и чувственным, как и округлое тело его обладательницы. В тусклом свете ее темные волосы огромным цветком едва различимо мерцали во тьме.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я. — Отсюда далеко до деревни твоего народа. К тому же я тебя не знаю.

— Я пришла в Канаан вскоре после того, как ты уехал, — ответила она. — Моя хижина на берегу Туларуса. Но сейчас я сбилась с пути, а мой бедный брат повредил ногу и не может идти.

— Где твой брат? — встревожившись, спросил я. Ее превосходный английский беспокоил меня, привыкшего к диалекту черного народа.

— Там, в лесу… далеко! — Она показала в черные глубины леса, не просто махнув рукой, а изогнувшись всем телом и по-прежнему дерзко улыбаясь.

Я понял, что в чаще нет никакого повредившего ногу брата. И девушка знала, что я понимаю это, и смеялась надо мной. Но странная смесь противоречивых эмоций подтолкнула меня. Никогда раньше я не обращал внимания на черных или коричневых женщин. Но эта квартеронка отличалась от всех, кого я видел раньше. У нее были правильные, как у белой женщины, черты лица. Однако выглядела она варваркой — открыто соблазнительная улыбка, блеск глаз, бесстыдные движения всем телом. Каждый жест, каждое движение отличали ее от обычных женщин. Ее красота казалась дикой и непокорной, скорее сводящей с ума, чем успокаивающей. Такая красота ослепляет мужчину, от нее кружится голова, пробуждая неудержимые чувства, которые достались людям в наследство от предков-обезьян.

Я отлично помню, как спешился и привязал своего коня. Кровь оглушающе пульсировала у меня в висках, и я, нахмурившись, посмотрел на девушку, совершенно очарованный:

— Откуда ты знаешь мое имя? Кто ты?

Со смехом она схватила меня за руку и потянула в глубь теней. Околдованный огоньками, мерцавшими в глубине ее темных глаз, я пошел следом за ней.

— Кто не знает Кирби Бакнера? — засмеялась она. — Все люди в Канаане только и говорят о вас — и белые, и черные. Пойдем! Мой бедный брат давно хотел взглянуть на тебя! — И она засмеялась со злобным триумфом.

Такое открытое бесстыдство привело меня в чувство. Циничная насмешка разрушила почти гипнотические чары, жертвой которых я пал.

Я остановился, отбросил ее руку и зарычал:

— В какую дьявольскую игру ты играешь, сука!

Неожиданно улыбающаяся сирена превратилась в дикую кошку джунглей. Ее глаза вспыхнули со смертоносной яростью. Ее красные губы скривились, когда она отпрыгнула назад, что-то громко крикнув. В ответ раздался топот голых ног. Первый бледный луч зари пробился сквозь покров ветвей, открыв нападавших — троих огромных черномазых. Я увидел блеск белков их глаз, белых зубов и широких стальных клинков в их руках.

Моя первая пуля пробила голову самому высокому, отбросив его мертвое тело. Мой второй пистолет бессильно щелкнул — капсюль соскользнул с бойка. Я метнул его в черное лицо, и, когда негр упал, наполовину оглушенный, я выхватил свой охотничий нож и схватился с третьим. Парировав удар его кинжала, я прочертил острием своего клинка по мускулам его живота. Он закричал, словно болотная пантера, и схватил мою руку с ножом, но я ударил его в челюсть кулаком левой, почувствовав, как плющатся его губы и крошатся зубы. Негр отшатнулся, и его кинжал описал широкую дугу. Прежде чем он восстановил равновесие, я метнулся за ним и нанес удар ему под ребра. Застонав, он соскользнул на землю в лужу собственной крови.

Я обернулся, высматривая того, кто еще остался в живых. Он только поднимался. Кровь стекала у него по лицу и шее. Когда я посмотрел на него, он неожиданно испуганно закричал и нырнул в подлесок. Отзвуки его бегства донеслись до меня, постепенно затихая. Девушки тоже нигде не было видно.

Глава 2 Чужеземец

Немного придя в себя, я обнаружил, что девушка исчезла. Во время схватки я забыл о ней. Но я не тратил времени на тщетные предположения, откуда она взялась, пока ощупью пробирался назад к дороге. Тайна пришла в леса.

Мой конь фыркал и дергал привязанные поводья, испуганный запахом крови, пропитавшим тяжелый, сырой воздух. По дороге заклацали копыта, кто-то приближался в разгорающемся свете зари. Зазвучали голоса.

— Кто это? Выйди и назови себя, иначе мы будем стрелять.

— Остынь, Есаи! — воскликнул я. — Это — Кирби Бакнер!

— Кирби Бакнер, да поразит меня гром! — воскликнул Есаи Макбрайд, опуская пистолет. Несколько всадников маячило у него за спиной.

— Мы услышали выстрел, — объяснил Макбрайд. — Мы патрулируем дороги вокруг Гримсвилля, как делаем каждую ночь уже с неделю… С тех пор, как они убили Ридли Джексона.

— Кто убил Ридли Джексона?

— Ниггеры с болот. Это все, что мы знаем. Как-то, с месяц назад, утром, Ридли вышел из леса и постучал в дверь капитана Сорлея. Кэп сказал, что у Ридли лицо было серое, как пепел. Он выл, умоляя Кэпа дать ему, ради Бога, войти. Видно, он хотел рассказать что-то ужасное. Так вот, Кэп отправился открывать дверь, но раньше, чем он спустился вниз, он услышал, как ужасно взвыли его собаки, и еще он услышал дикий человеческий крик. Вопил Ридли. А когда Кэп открыл дверь, там уже никого не было, только мертвая собака с разбитой головой лежала во дворе, а все другие псы словно с ума посходили. Они-то и нашли Ридли среди сосен в нескольких сотнях ярдов за домом Кэпа. От дверей Кэпа до того места вся земля была взрыта и кусты переломаны, словно Ридли тащили четыре или пять человек. Может, они даже связали и протащили его волоком. Так или иначе, они всмятку разбили Ридли голову и оставили его там лежать.

— Будь я проклят! — пробормотал я. — Вон там, у дороги, лежат трупы еще двух ниггеров. Мне интересно, знаете ли вы их? Я не знаю.

Через мгновение мы стояли на прогалине. Уже достаточно рассвело. Лишь одно темное тело покоилось на ковре сосновых иголок. Голова мертвеца покоилась в луже крови. Большое пятно на земле и кровь на переломанных кустах была и по другую сторону маленькой полянки, но второй черномазый, видимо, был всего лишь ранен и сбежал.

Макбрайд перевернул тело носком сапога.

— Один из ниггеров, что прибыл с Саулом Старком, — прошептал он.

— Кто это, черт возьми? — потребовал я объяснений.

— Странный ниггер, который переехал в эти края после того, как ты отправился вниз по реке. Прибыл он, по его словам, из Южной Каролины. Живет в старой хижине Нека… Ты знаешь, лачуга, где ютились ниггеры полковника Рейнольдса.

— А ты, Есаи, не прокатишься со мной до Гримсвилля? По дороге ты бы рассказал мне о том, что здесь творится, — предложил я. — Остальные пусть пошарят вокруг, может, и найдут раненого ниггера где-нибудь неподалеку в кустах.

Есаи согласился проводить меня. Бакнеры всегда по молчаливому согласию считались в Канаане предводителями, и для меня было естественным, что остальные согласились с моим предложением. Никто не может приказывать белому человеку в Канаане.

— Полагаю, ты и сам скоро все увидишь, — заметил Макбрайд, когда мы поскакали по белеющей среди деревьев дороге. — Надеюсь, тебе удастся разобраться в том, что происходит в Канаане.

— Так что же случилось? — спросил я. — Я ничего не знаю. Я был в Новом Орлеане, когда старая негритянка прошептала мне, что тут у вас неприятности. Естественно, я со всех ног помчался домой. Три странных ниггера поджидали меня… — Любопытно, но мне почему-то не захотелось упоминать женщину, заманившую меня в ловушку. — Потом ты мне сказал, что кто-то убил Ридли Джексона. Что все это значит?

— Ниггеры с болот убили Ридли, чтобы заткнуть ему рот, — объяснил Макбрайд. — Это был единственный способ сделать так, чтобы он замолчал. Должно быть, они были рядом, когда он постучал в дверь капитана Сорлея. Ридли ведь проработал на Кэпа большую часть жизни. Кэп заботился о старике. Какая-то дьявольщина творится на болотах, и Ридли хотел предупредить об этом белых. Я это так понимаю.

— Предупредить о чем?

— Мы не знаем, — признался Макбрайд. — Вот почему мы настороже. Должно быть, ниггеры собираются подняться.

Этого слова было достаточно, чтобы вызвать дрожь в сердце любого жителя Канаана. Черные поднялись в 1845-м, и кровавый ужас этого восстания не был забыт. Рабы взбунтовались, жгли все подряд и убивали всех белых вдоль Черной реки, от Туларуса до Головы Ниггера. Страх перед восстанием черных затаился в Канаане, каждый ребенок здесь впитал его с молоком матери.

— С чего это ты решил, что черные поднимутся? — спросил я.

— Все ниггеры ушли с полей, это — раз. У них всех появились дела в Гошене. В Гримсвилле уже с неделю ни одного ниггера не видать. Их городок тоже заброшен.

В Канаане мы до сих пор придерживаемся порядков, существовавших еще до гражданской войны. «Городок ниггеров» — перестроенные дома на окраине Гримсвилля, в старые дни служившие неграм-слугам. Многие черномазые и до сих пор живут там или поблизости от Гримсвилля. Но их было не много по сравнению с «болотными ниггерами», живущими на крошечных фермах, расположившихся вдоль ручейков по краю болот, или в деревне черных — Гошене, что на берегу Туларуса. Они берут свои корни от тех, кто раньше работал на полях, и нетронуты цивилизацией, очистившей души слуг в доме. Эти чернокожие примитивны, как их африканские предки.

— Куда же подевались жители города ниггеров? — спросил я.

— Никто не знает. Они испарились неделю назад. Может, попрятались вдоль берега Черной реки. Если мы выиграем, они вернутся. Если нет, то станут искать убежища в Шарпсвилле.

Я решил, что Есаи немного сгущает краски, словно восстание ниггеров уже было непреложным фактом.

— И что вы сделали? — требовательно спросил я.

— Да немного, — признался он. — Ниггеры открыто не выступили. Убит лишь Ридли Джексон. А мы точно и не знаем, кто это сделал и почему… Они ведь пока только исчезли. Но это очень подозрительно. И мы не можем забыть о Сауле Старке.

— Кто этот парень? — спросил я.

— Я уже рассказал тебе все, что знал. Он получил разрешение поселиться в старой пустующей хижине Нека. Большой такой черный дьявол. Никогда не слышал, чтобы хоть один ниггер говорил на английском так хорошо, как он. С ним были три или четыре здоровяка из Южной Каролины и коричневая сучка, которая ему то ли дочь, то ли жена, то ли сестра. В Гримсвилле он ни разу не был, но через несколько недель после того, как он прибыл в Канаан, ниггеры стали вести себя странно. Некоторые из парней хотели поехать тогда в Гошен и поговорить с черномазыми по душам, но решили повременить, чтобы не попасть впросак.

Я знал, что мой спутник имел в виду ужасную историю, которую рассказывали нам наши деды; историю о том, как карательная экспедиция из Гримсвилля однажды попала в засаду и была перерезана в густых зарослях кустов, окружавших Гошен, беглыми рабами, в то время как другая банда ниггеров опустошала Гримсвилль, оказавшийся беззащитным перед их вторжением.

— Может, всем нам стоит отправиться на поиски этого Саула Старка? — предложил Макбрайд. — Но мы не смеем оставить город без защиты. Но скоро мы… эй, а что это там?

Мы неожиданно выехали из лесу в деревню Гримсвилль — центр жизни белого населения Канаана. Она не была какой-то особенной. Но чистых и побеленных деревянных домов было тут достаточно. Маленькие домики лепились вокруг больших домов в старинном стиле, приютивших грубую аристократию лесной глуши. Все семьи «плантаторов» жили «в городе». «В сельской местности» жили их арендаторы и мелкие независимые фермеры, как белые, так и черные.

Маленький деревянный сруб стоял там, где дорога сворачивала в лес. Голоса, доносившиеся оттуда, звучали угрожающе, а на пороге замерла высокая тощая фигура — человек с ружьем в руках.

— Кто с тобой, Есаи? — окликнул нас этот человек. — Ей-богу, это Кирби Бакнер! Рад тебя видеть, Кирби.

— Что случилось, Дик? — спросил Макбрайд.

— Там, в хижине, ниггер. Пытаемся разговорить его. Бил Рейнольдс заметил, как он крался по окраине города на заре, и поймал его.

— Что за негр? — спросил я.

— Топ Сорлей. Джон Виллоуби отправился за болотной гадюкой.

Подавив проклятие, я спрыгнул с лошади и вошел а хижину следом за Макбрайдом. Полдюжины мужчин в сапогах и с пистолетными ремнями[85] сгрудились над фигурой, съежившейся на старой сломанной койке. Топ Сорлей (его предки приняли фамилию семьи, которая владела ими в дни рабства) выглядел жалко. Кожа его была пепельного цвета, зубы спазматически щелкали, а глаза закатились, сверкая белками.

— Здесь Кирби! — воскликнул один из мужчин, когда я стал протискиваться к негру. — Держу пари, он заставит эту скотину заговорить!

— Пришел Джон с гадюкой! — закричал кто-то — и дрожь прошла по телу Топа Сорлея.

Я легонько толкнул черномазого в бок рукоятью хлыста.

— Топ, — обратился я к ниггеру. — Ты много лет работал на ферме моего отца. Скажи, кто-нибудь из Бакнеров когда-нибудь угрожал тебе просто так?

— Не-е-ет, — едва слышно ответил он.

— Тогда чего ты боишься? Почему бы тебе не рассказать все как есть? Что-то происходит на болотах. Ты знаешь что, и я хочу, чтобы ты нам рассказал, почему все городские ниггеры разбежались. Почему убит Ридли Джексон? Что же такое таинственное затевают ниггеры с болот?

— И что за дьявольщину устроил Саул Старк на берегу Туларуса? — воскликнул один из собравшихся.

Когда произнесли имя Старка, Топ еще больше сжался.

— Я боюсь, — задрожал ниггер. — Он утопит меня в болоте!

— Кто? — требовательно спросил я. — Старк? Разве Старк теперь правит в этих краях?

Топ закрыл лицо руками и не ответил. Я положил руку ему на плечо.

— Топ, — сказал я. — Знаешь, если ты все расскажешь, мы защитим тебя. Если же не расскажешь, не думаю, чтобы Старк смог придумать тебе что-то похуже того, на что способны эти парни. Теперь говори… что все это значит?

Он, отчаявшись, посмотрел на меня.

— Тогда вы должны оставить меня здесь, — дрожа, пробормотал он. — Охранять меня, дать мне денег, чтоб я мог уехать, когда начнутся неприятности.

— Мы все так и сделаем, — тотчас пообещал я. — Ты можешь оставаться в этой хижине, пока не решишь отправиться в Новый Орлеан, или куда ты там захочешь.

Топ сдался, отступил, и слова полились с его мертвенно-серых губ:

— Саул Старк — всему виной. Он приехал сюда, потому что здесь страна черных. Он попытается убить всех белых в Канаане…

Мои приятели зарычали. Так рычат волки, учуяв дичь.

— Он хочет провозгласить себя королем Канаана. Он послал меня шпионить за вами этим утром, посмотреть, что станет делать мистер Кирби. Еще он послал людей на дорогу, зная, что мистер Кирби вернется в Канаан. Уже с неделю ниггеры на Туларусе занимаются вуду. Ридли Джексон хотел обо всем рассказать капитану Сорлею, но ниггеры Старка догнали и прикончили его. Это просто свело Старка с ума. Он-то не хотел убивать Ридли. Он хотел его бросить в болото вместе с Танком Биксби и остальными.

— О чем ты говоришь? — спросил я.

Далеко в лесу раздался странный пронзительный крик, словно птица какая-то закричала. Но такой птицы раньше никогда в Канаане не водилось. Топ тоже закричал, словно ей в ответ, и весь задрожал. Он вжался в койку, парализованный страхом.

— Это — сигнал! — воскликнул я. — Кто-нибудь должен выйти и посмотреть, что там такое.

Полдюжины мужчин двинулись выполнять мой приказ, а я вернулся, чтобы снова разговорить Топа. Но это оказалось бесполезным занятием. Сильный страх запечатал его уста. Он лежал, дрожа, словно побитое животное, и даже не слышал моих вопросов. Никто и не предлагал напугать его гадюкой, потому что никто из нас раньше не видел негра, парализованного страхом.

Но вот те, кто отправился на поиски, вернулись с пустыми руками. Они никого не видели, и на толстом ковре сосновых игл не было никаких следов. Все смотрели на меня в ожидании.

— Так что, Кирби? — спросил Макбрайд. — Брекингидж и остальные только что вернулись. Они так и не нашли ниггера, которого ты подранил

— Был еще третий ниггер, которого я лишь ударил пистолетом, — сказал я. — Может, он вернулся и помог раненому. — До сих пор я не мог прийти в себя, вспоминая ту коричневую девушку. — Оставьте Топа. Может, через какое-то время он отойдет. И пусть все время кто-нибудь охраняет эту хижину. Ниггеры с болот могут попытаться прикончить его, как прикончили Ридли Джексона. Есаи, пошли людей, пусть патрулируют на дорогах вокруг города. Кто-то из ниггеров может прятаться в лесу неподалеку.

— Хорошо. Я думаю, ты захочешь зайти к себе домой и встретиться со своими.

— Да. И я хочу поменять эти игрушки на парочку стволов сорок четвертого калибра. Потом я отправлюсь на прогулку — поговорить с белыми арендаторами, чтобы те ехали в Гримсвилль. Но если и будет восстание, мы пока не знаем, когда оно начнется.

— Ты не поедешь один! — запротестовал Макбрайд.

— Со мной будет все в порядке, — равнодушно ответил я. — Все это может так ничем и не кончиться, но лучше подготовиться. Вот поэтому-то я и хочу отправиться к арендаторам. Нет, я не хочу, чтобы кто-то ехал со мной. Если ниггеры сойдут с ума настолько, что попытаются атаковать город, у вас на счету будет каждый человек. Но если я смогу встретиться с кем-нибудь из болотных ниггеров, я поговорю с ними, и тогда, надеюсь, никто не станет нападать на город.

— Ты не сможешь увидеть черных даже мельком, — заявил мне Макбрайд.

Глава 3 Тени над Канааном

Еще до полудня я выехал из деревни, направляясь на запад по старой дороге.

Густой лес сразу проглотил меня. Стены сосен встали слева и справа, изредка уступая место полям, окруженным шаткими изгородями. Возле таких полей частенько стояли бревенчатые срубы домов арендаторов или фермеров, вокруг которых носились растрепанные детишки и тощие псы.

Теперь же срубы оказались пусты. Их обитатели, если они были белыми, уже перебрались в Гримсвилль; если черными — ушли в болота или попрятались в тайные убежища городских ниггеров, как те того хотели. В любом случае, пустующие срубы заставляли строить самые зловещие предположения.

Напряженная тишина царила в сосновых лесах. Ее нарушал только редкий завывающий крик пахаря. Я не спешил, время от времени сворачивал с главной дороги, чтобы предупредить обитателей какой-нибудь одинокой хижины, спрятавшейся на берегу очередного ручья, густо заросшего кустами. Большинство из срубов находилось в стороне от дороги. Белые почти не селились так далеко на севере, потому что в той стороне находился ручей Туларус и заросшие джунглями болота, вытянувшиеся к югу бухточками, словно указующие пальцы.

Мое предупреждение было кратким. Не нужно спорить или что-то объяснять. Не вылезая из седла, я кричал:

— Уходите в город! Неприятности на Туларусе.

Лица бледнели, и люди бросали свою работу, что бы ни делали. Мужчины брали ружья и сгоняли мулов, чтобы запрячь их в фургоны. Женщины связывали в узлы самое необходимое и созывали детей. Пока я ехал, я слышал, как поселенцы трубили в бычьи рога, собирая тех, кто ушел вверх или вниз по ручьям, призывая людей с отдаленных полей… трубили так, как никогда не трубили для моего поколения. И я знал, так они предупреждали каждого белого в Канаане. Сельская местность у меня за спиной пустела. Тонкими, но непрекращающимися потоками стекались люди в Гримсвилль.

Солнце низко висело над верхушками ветвей сосен, когда я добрался до сруба Ричардсона — самого западного «белого» жилища в Канаане. Позади этого сруба лежал Нек — треугольный островок суши между Туларусом и Черной рекой, заросший джунглями участок, где были лишь негритянские хижины.

Миссис Ричардсон озабоченно позвала меня с крыльца своего жилища:

— Привет, Кирби. Рада видеть, что вы вернулись в Канаан. Мы весь вечер слышим, как трубят в рога. Что это значит? Это… это не…

— Вам и Джо лучше бы собрать ребятишек и до темноты перебраться в Гримсвилль, — ответил я. — Ничего пока не случилось, а может, и не случится, но лучше быть в безопасности. Все белые уже или на пути в Гримсвилль, или собираются туда отправиться.

— Мы поедем прямо сейчас! — воскликнула она, побледнев, и сорвала передник. — Боже! Мистер Кирби, вы считаете, что они могут прирезать нас раньше, чем мы доберемся до города?

Я покачал головой:

— Если черные вообще нападут, то сделают это ночью. Мы на всякий случай принимаем меры безопасности. Возможно, ничего и не случится.

— Могу поспорить, что тут-то вы ошибаетесь, — заметила она, торопливо собираясь. — Я слышала, как бьют в барабаны у сруба Саула Старка. Снова и снова бьют, вот уже неделю. Они призывают к Большому Восстанию. Мой отец много раз рассказывал мне о нем. Ниггеры тогда содрали кожу с его еще живого брата. Рога трубят вверх и вниз по ручью, а барабаны бьют еще громче… Вы поедете с нами, мистер Кирби?

— Нет. Я отправлюсь на разведку, проеду по тропинке чуть дальше.

— Не заезжайте слишком далеко. Вы можете попасть прямо в лапы Саула Старка и его дьяволов. Боже! Где этот человек? Джо! Джо!

Когда я поехал дальше по дорожке, ее пронзительные крики еще долго раздавались у меня за спиной.

За фермой Ричардсона сосны уступили место дубам. Подлесок стал гуще. Порывистый ветерок принес запах гниющих растений. Случайно заметил я негритянскую хижину, наполовину спрятавшуюся под деревьями. Но вокруг стояла тишина и было пустынно. Брошенный негритянский сруб означал только одно: черные собрались в Гошене, в нескольких милях к востоку от Туларуса. И это тоже что-то да значило.

Моей целью была хижина Саула Старка. Я решил добраться туда, когда услышал бессвязный рассказ Топа Сорлея. Без сомнения, Саул Старк являлся ключевой фигурой в паутине тайны. С ним-то мне и нужно было иметь дело. Я рисковал жизнью, но какой-то человек все равно должен был взять на себя лидерство.

Солнце светило сквозь нижние ветви кипарисов, когда я добрался до жилища Старка — низкого сруба среди сумрачных тропических джунглей. В нескольких шагах позади него начинались необитаемые болота, среди которых темный поток Туларуса впадал в Черную реку. В воздухе повис тяжелый, гнилостный запах. Деревья здесь обросли серым мхом, а ядовитый плющ разросся буйными зарослями.

Я позвал:

— Старк! Саул Старк! Выходи!

Никто мне не ответил. Первобытная тишина застыла над крошечной полянкой. Я спешился, привязал коня и подошел к грубой, тяжелой двери. Возможно, в этом срубе был ключ к тайне Саула Старка. По меньшей мере, в ней, без сомнения, содержались орудия и принадлежности его вредоносного колдовского искусства. Слабый ветерок неожиданно стих. Тишина стала такой напряженной, словно вот-вот должно было что-то произойти. Я остановился. Словно какой-то внутренний инстинкт предупредил меня о надвигающейся опасности.

Все мое тело задрожало, откликнувшись на предупреждение подсознания — мрачное, глубокое ощущение опасности. Точно так человек в темноте чувствует присутствие гремучей змеи или болотной пантеры, спрятавшейся в кустах. Я вытащил пистолет, оглядел деревья и кусты, но не заметил ни тени, ни подозрительного движения засевших в засаде врагов. Но мои инстинкты были безошибочны. Опасность, которую я почувствовал, не скрывалась в лесу. Она таилась внутри хижины — поджидая. Пытаясь отогнать это чувство и неопределенные подозрения, которые спрятались в дальних уголках моего разума, я заставил себя идти вперед. И снова остановился, ступив на крошечное крылечко и вытянув руку, чтобы открыть дверь. Холодная дрожь прошла по всему моему телу — ощущение, какое охватывает человека, который во вспышках молний видит черную бездну, куда угодил бы, если бы сделал еще один шаг. Впервые в жизни я почувствовал, что боюсь. Я знал, что черный ужас затаился в этом угрюмом срубе, спрятавшемся под кипарисами, обросшими мхом. Этот ужас пробудил во мне примитивные инстинкты, доставшиеся в наследство от предков. Я едва ли не кричал в панике.

И тут неожиданно во мне проснулись полузабытые воспоминания. Я вспомнил историю про то, как люди, поклонявшиеся вуду, оставляли свои хижины под охраной могущественного духа джи-джи, который мог свести с ума или убить любого незваного гостя. Белый человек приписывал такие смерти суеверным страхам и гипнотическому внушению. Но в этот миг я понял, откуда взялось ощущение затаившейся опасности. Я понял, что ужас, которым я дышал, словно невидимым туманом, исходил из отвратительного сруба. Я почувствовал, насколько реален джи-джи — гротескный лесной образ, который поклонники вуду символически помещали в своих хижинах.

Саула Старка здесь не было. Но он оставил злого духа охранять хижину.

Я отступил. Мои руки покрылись бусинками пота. Но не шкатулку золота высматривал я через закрытые окна, и не прикоснулся я к запертой двери. Пистолет, который сжимал я в руке, был бесполезным против твари, которая скрывалась в хижине. Что там на самом деле, я не знал, но был уверен: в срубе скрывалось что-то жестокое, бездушное, вызванное из черных болот магией вуду. Люди и животные — не единственные существа, обитающие на этой планете. Существуют и невидимые твари — черные, духи из глубин болот и с топкого речного дна. Негры знают о них…

Мой конь дрожал, словно лист, и жался ко мне. Я вскочил в седло, отвязал поводья, борясь с паникой и желанием ударить шпорами и сломя голову помчаться по тропинке.

Непроизвольно я вздохнул с облегчением, когда угрюмая полянка осталась позади и исчезла из виду. Но только сруб исчез из поля зрения, я не почувствовал себя круглым дураком. Однако воспоминания слишком ярко отпечатались в моей памяти. И дело не в страхе, который внушил мне пустой сруб. Я отступил из-за природного инстинкта самосохранения, такого же, как тот, что не даст белке забежать в логово гремучей змеи.

Мой конь зафыркал и резко метнулся в сторону. Пистолет оказался в моей руке прежде, чем я разглядел, что испугало моего скакуна. Снова я услышал низкий издевательский смешок.

Девушка прислонилась к наклоненному стволу дерева. Руки она заложила за голову, нагло выставляя напоказ свою стройную фигуру. Дневной свет ничуть не рассеял ее варварские чары. Наоборот, свет заходящего солнца сделал их сильнее.

— Почему ты, Кирби Бакнер, не зашел в хижину джи-джи? — усмехнулась она, опустив руки и шагнув вперед.

Она была одета так, как никогда, насколько я знаю, не одевались женщины с болот. Сандалии из змеиной кожи на ее ножках были расшиты морскими ракушками, которых в этих краях никто не собирал. Короткая темно-красная шелковая юбка, закрывавшая ее полные бедра, держалась на широком поясе из бусинок. Варварские браслеты на запястьях и лодыжках позвякивали при каждом движении — тяжелые украшения из грубо выкованного золота, выглядели такими же африканскими, как ее надменно возвышающаяся прическа. Больше на ней ничего не было. На ее животе и на коричневой коже между возвышающимися грудями я разглядел слабые штрихи татуировки.

Квартеронка, рисуясь, извивалась передо мной, словно насмехаясь. Ее глаза торжествующе и злобно сверкали. Красные губы кривились в жестоком веселье. Глядя на нее, я понял, что легко поверить во все эти истории, которые я слышал о пытках и увечьях, которые женщины-дикари наносили раненым врагам. Эта женщина была чужой даже в нынешнем примитивном окружении. Она бы хорошо смотрелась на фоне диких клубящихся испарениями джунглей или на фоне поросших тростниками черных болот, горящих огней пира каннибалов возле кровавых алтарей языческих богов.

— Кирби Бакнер! — Она, казалось, ласкала язычком каждый слог моего имени, однако интонация ее голоса была непристойно оскорбительной. — Почему ты не вошел в сруб Саула Старка? Дверь же не заперта! Ты испугался того, что мог бы увидеть внутри? Ты испугался, что можешь выйти оттуда слабоумно бормочущим и седым, как старик?

— Что спрятано в том срубе? — спросил я.

Она засмеялась мне в лицо и щелкнула пальцами на странный манер.

— Один из тех, кто пришел, словно черный туман из ночи, когда Саул Старк сыграл на барабане джи-джи и прокричал черные заклятия, вызывая богов, ползающих в глубине болот.

— Что нужно твоему Саулу Старку? До того, как он появился, черный народ в Канаане жил спокойно. — Ее красные губы презрительноизогнулись.

— Эти черные псы? Они — его рабы. Если они ослушаются, он убьет или бросит их в болото. Долго мы высматривали местечко, где можно устроить свое королевство. Мы выбрали Канаан. Теперь белые должны уйти. Но, как мы знаем, они никогда не уйдут со своих земель. Нам придется убить их.

Такое заявление заставило меня рассмеяться.

— Ниггеры уже пытались сделать это в сорок пятом.

— Но у них не было такого предводителя, как Саул Старк, — печально ответила она.

— Ладно, предположим, они выиграют? Вы думаете, этим все и кончится? После этого в Канаан придут другие белые и убьют всех ниггеров.

— Они не пересекут границы Канаана, — ответила девушка. — Мы сможем защитить берега реки и ручьев. У Саула Старка в болотах много слуг. Он — король черного Канаана. Никто не сможет пересечь водной границы Канаана против его воли. Он станет править своим племенем, так же как его отцы правили Древней землей.

— Безумие какое-то! — пробормотал я. Потом любопытство вынудило меня спросить. — Так кто же этот дурак — Саул Старк? Кем ты ему приходишься?

— Он сын колдуна из Конго и — великий священник вуду из Древней земли, — ответила она, снова рассмеявшись. — А я? Ты сможешь узнать, кто я, если придешь в полночь на болото, в Дом Дамбалаха.

— Да? — усмехнулся я. — А что помешает мне прямо сейчас забрать тебя с собой в Гримсвилль? Ты ведь знаешь ответы на накопившиеся у меня вопросы.

Она хохотнула — словно ударил бархатистый хлыст.

— Ты потащишь меня в деревню белых? Но в ночь, когда черные восстанут, все белые умрут. И что бы ни случилось, Ад сохранит меня для Танца Черепа, который мне предстоит исполнить в полночь в Доме Дамбалаха. Это ты — мой пленник. — Она насмешливо рассмеялась, когда я стал озираться, вглядываясь в тени вдоль дороги. — Никого там нет. Я — одна, и ты — самый сильный мужчина в Канаане. Даже Саул Старк боится тебя. Поэтому он и послал меня с тремя мужчинами убить тебя до того, как ты доберешься до деревни белых. Однако ты — мой пленник. Если я позову вот так, — она поманила меня, сгибая указательный палец, — то ты последуешь за мной к кострам Дамбалаха и к его ножам для пыток.

Я рассмеялся над ее словами, но мое веселье было неискренним. Я не мог отрицать невероятного магнетизма этой коричневой волшебницы. Очаровывая и принуждая, она манила меня к себе гораздо сильнее, чем я предполагал. Я ощущал это точно так же, как опасность, скрывавшуюся в хижине, где прятался джи-джи.

То, что я заворожен, было для нее очевидно. Ее глаза вспыхнули с нечестивым триумфом.

— Черные люди глупы, — засмеялась она. — Да и белые глупы тоже. Я — дочь белого человека, который жил в хижине черного короля и был женат на его дочери. Я знаю силу и слабости белых людей. Ночью, встретив тебя в лесу, я просчиталась, — дикое ликование звучало в ее голосе. — Но с помощью крови из твоих вен я поймала тебя в ловушку. Нож человека, которого ты убил, поцарапал твою руку — семь капель крови упало на сосновые иглы. А мне, чтобы забрать твою душу, большего и не надо! Когда белые стрелки уехали, я собрала твою кровь, а Саул Старк отдал мне человека, который убежал. Саул Старк ненавидит трусов. С горячим, трепещущим сердцем труса и семью каплями твоей крови, Кирби Бакнер, там, в глубине болот, я сотворила заклятье, на которое никто не способен, кроме Невесты Дамбалаха. Ты уже чувствуешь его действие! Да, ты сильный! Человек, которого ты ранил ножом, умер меньше получаса назад. Но теперь ты не сможешь сражаться со мной. Твоя же кровь сделала тебя моим рабом. Я наложила на тебя заклятье.

Небеса! То, что она говорила, было безумием! Гипнотизмом, магией — называйте, как хотите, — я чувствовал, что она пытается заворожить мой разум и волю… От нее исходили слепые, бесчувственные импульсы, которые пытались сбросить меня с края в некую безымянную бездну.

— Я сотворила чары, которым ты не сможешь сопротивляться! — воскликнула она. — Когда я позову тебя, ты придешь! Ты последуешь за мной в самые глубины болот. Ты увидишь Танец Черепа и узнаешь, какая судьба уготована дураку, попытавшемуся воспротивиться Саулу Старку… Дураку, возомнившему, что сможет сопротивляться Зову Дамбалаха. В полночь он отправится на болото вместе с Танком Биксби и четырьмя другими дураками, которые попытались противостоять Саулу Старку. Ты увидишь это представление. Ты узнаешь и поймешь, какая судьба уготована тебе. И потом ты сам отправишься в глубь болот, в темные и безмолвные глубины, такие же темные, как африканская ночь! Но прежде чем тьма поглотит тебя, будут острые ножи и угли костра… Ты будешь кричать, призывая смерть даже после того, как умрешь.

С криком я выхватил пистолет и нацелил его в грудь квартеронки. Боек был взведен, и палец лежал на курке. В этот раз я не должен был промахнуться. Но она смотрела в черное дуло пистолета и смеялась, смеялась… смеялась так дико, что кровь стыла в моих венах.

Я сидел в седле, нацелив на нее пистолет, и не мог выстрелить! Ужасный паралич охватил меня. Совершенно точно я знал, что моя жизнь зависит от того, нажму ли я на курок, но я не мог согнуть палец — не мог, хотя каждый мускул моего тела дрожал от напряжения и пот холодными каплями катился по лицу.

Потом девушка перестала смеяться и встала, невероятно зловеще глядя на меня.

— Ты никогда не сможешь выстрелить в меня, Кирби Бакнер, — спокойно сказала она. — Я поработила твою душу. Ты не сможешь понять моей силы, но ты попался. Это — Соблазнение Невесты Дамбалаха. Кровь, которую я смешала с таинственными водами Африки, раньше текла в твоих венах. В полночь ты придешь ко мне в Дом Дамбалаха.

— Ты лжешь! — Слова, сорвавшиеся с моих губ, прозвучали неестественно хрипло. — Ты загипнотизировала меня. Ты — дьяволица. Поэтому я не могу нажать на курок. Но ты не сможешь заставить меня отправиться ночью на болота.

— Ты лжешь сам себе, — печально ответила она. — Ты и сам знаешь, что лжешь. Можешь возвращаться в Гримсвилль или отправиться куда пожелаешь, Кирби Бакнер. Но когда солнце сядет и черные тени выползут из болот, я призову тебя, и ты явишься. Я давно спланировала твою судьбу, Кирби Бакнер, с тех пор, как впервые услышала о том, как говорили о тебе белые люди Канаана. Это я послала вниз по реке слово, что привело тебя сюда. Даже Саул Старк не знает, что я придумала для тебя… На заре Гримсвилль погибнет в огне, головы белых людей покатятся по залитым кровью улицам. Эта ночь станет Ночью Дамбалаха, и белые будут принесены в жертву черному богу. Спрятавшись среди деревьев, ты будешь наблюдать Танец Черепа… А потом тебя призовут… И ты умрешь! А теперь поезжай куда хочешь, дурак! Беги так быстро, как сумеешь. Когда сядет солнце, то, где бы ни был, ты повернешь коня и явишься в Дом Дамбалаха!

И прыгнув, словно пантера, она исчезла в густых зарослях кустов. Когда она исчезла, странный паралич, охвативший меня, прошел. Я выдохнул проклятие и вслепую выстрелил ей вслед, но только насмешливый смех был мне ответом.

Потом в панике я пришпорил коня и поскакал по тропинке. Рассудительность и логика моментально испарились, оставив меня в объятиях слепого, примитивного страха. Я столкнулся с колдовством, сопротивляться которому у меня не хватило сил. Я чувствовал, что меня подчинила сила взгляда коричневой женщины. Теперь же быстрая скачка полностью захватила меня. У меня возникло дикое желание ускакать как можно дальше до того, как солнце утонет за горизонтом и черные тени выползут из болот.

Однако я знал, что не смогу удрать от страшного заклятия вуду. Я напоминал человека, бегущего в кошмарном сне, пытающегося спастись от чудовищного призрака, который неизменно оставался за спиной.

Я не достиг сруба Ричардсона, когда услышал топот копыт впереди, и мгновением позже, за поворотом тропинки, едва не сбил высокого, тощего человека на худой лошади.

Он закричал и подался назад, когда я, натянув поводья, нацелил пистолет ему в грудь.

— Посмотри, Кирби! Это я — Джим Бракстон! Мой Бог, ты выглядишь так, словно увидел призрака! Кто гонится за тобой?

— Куда ты едешь? — поинтересовался я, опуская пистолет.

— Присмотреть за тобой. Ты не вернулся вместе с беженцами. Ребята забеспокоились, что тебя нет так долго. Вот я и отправился присмотреть за тобой. Мистер Ричардсон сказал, что ты поехал дальше. Где ты был, черт возьми?

— Возле сруба Саула Старка.

— Ты сильно рисковал. Что ты делал там? — Вид белого человека успокоил меня. Я открыл рот, чтобы рассказать о приключении, и был поражен тем, что сказал вместо этого:

— Ничего. Его там не было.

— Не так давно я слышал пистолетный выстрел, — заметил он, оглядывая меня со всех сторон.

— Я выстрелил в медянку, — ответил я и содрогнулся. Против своего желания я не стал рассказывать о встрече с коричневой женщиной. Я не мог рассказать о ней, как не мог нажать на курок нацеленного на нее пистолета. Неописуемый ужас охватил меня, когда я все это понял. Заклятия, пугавшие черных людей, оказались правдой. Значит, существуют демоны в человеческом обличьи, которые могут поработить мысли и желания обычного человека.

Бракстон странно посмотрел на меня.

— Нам повезло, что леса еще не кишат черными медянками, — сказал он. — Топ Сорлей бежал.

— Что ты имеешь в виду? — Мне стоило больших усилий взять себя в руки.

— Только то, что я сказал. Том Брекингидж был с ним в срубе. После того как ты поговорил с ним, Топ не сказал ни слова. Только лежал и дрожал. Потом из леса донеслись какие-то завывания. Том подошел к двери, держа ружье наготове, но ничего не увидел. Так вот, стоя у двери, он не заметил того, что происходило у него за спиной. Только повалившись на пол, он понял, что на него сзади прыгнул этот безумный ниггер Топ. А потом ниггер удрал в лес. Том стрелял ему вслед, но промахнулся. Как ты думаешь, отчего Топ удрал?

— Он услышал Зов Дамбалаха! — прошептал я. Меня прошиб холодный пот. — Бог! Жалкий дьявол!

— Как? О чем ты говоришь?

— Ради Бога, не будем здесь оставаться! Солнце скоро зайдет! — В яростном нетерпении я стегнул коня, направив его дальше по тропинке. Бракстон последовал за мной, очевидно, в полном недоумении. Ужасных усилий стоило мне сдержать себя. Как ни фантастически это было, но Кирби Бакнер дрожал в объятиях безумного ужаса! Страх казался слишком чуждым всей моей природе, и было неудивительно, что Джим Бракстон не мог понять, что беспокоит меня.

— Топ бежал не по собственной воле, — сказал я. — Он не мог сопротивляться этому зову. Гипноз, черная магия, вуду — называй как хочешь. Но Саул Старк обладает некой проклятой силой, которая порабощает волю людей. Черные собрались где-то на болотах для какой-то дьявольской церемонии вуду, кульминацией которой, насколько я узнал, станет убийство Топа Сорлея. Мы, если сможем, должны добраться до Гримсвилля. Думаю, что на заре черные нападут на деревню.

Даже в полутьме сумерек было видно, как побледнел Бракстон. Он не спросил меня, откуда я все это знаю.

— Мы встретим их. Неужели случится резня? — На его вопрос я не ответил. Мой взгляд неотрывно следил за заходящим солнцем, и, когда оно окончательно скрылось за деревьями, я задрожал ледяной дрожью. Тщетно говорил я себе, что не существует сверхъестественных сил, которые смогут повести меня куда-то против моей воли. Если колдунья могла повелевать мной, почему же она не заставила меня последовать за собой от хижины джи-джи? Мне казалось, будто кто-то нашептывает мне ужасные вещи о том, что эта квартеронка играет со мной, как кошка играет с мышью, позволяя той почти убежать — только для того, чтобы снова схватить ее.

— Кирби, что с тобой? — услышал я встревоженный голос Бракстона. — Ты потеешь и трясешься, словно старик. Что… Почему ты остановился?

Я бессознательно натянул поводья, и мой конь встал. Он задрожал и стал фыркать, когда я направил его по узкой тропинке, уходившей от дороги, по которой мы ехали, под острым углом… по тропинке, которая вела на север.

— Послушай! — с трудом прошипел я.

— Что это? — Бракстон потянулся за пистолетом. Короткие сумерки хвойного леса сменились глубокими тенями.

— Разве ты не слышишь? — прошептал я. — Барабаны! Барабаны бьют в Гошене!

— Я ничего не слышу, — тяжело пробормотал он. — Если они бьют в Гошене, то здесь их не услышать.

— Посмотри туда! — Мой резкий крик заставил его повернуться. Я показал на тропинку, скрытую тенями. Там, меньше чем в сотне футах от нас, кто-то стоял. Я разглядел ее в темноте. Ее странные глаза сверкали, насмешливая улыбка кривилась на красных губах. — Коричневая сука Саула Старка! — пробормотал я, потянувшись к кобуре. — Мой бог, ты что, окаменел? Ты видишь ее?

— Я никого не вижу! — прошептал он, мертвенно побледнев. — О чем ты говоришь, Кирби?

Мой взгляд скользнул по тропинке, снова и снова я вглядывался в тени. В этот раз ничто не сдерживало мою руку. Но улыбающееся лицо смотрело на меня из теней. Гибкая, округлая рука поднялась, палец властно позвал, а потом девушка пошла, и я пришпорил коня и направил его по узкой тропинке, едва заметной, пустынной и заброшенной. Словно черный поток подхватил и понес меня вопреки моему желанию.

Смутно услышал я крики Бракстона, а потом он оказался рядом со мной, схватил мои поводья, заставил моего коня повернуть. Помню, совершенно не соображая, что делаю, я ударил его рукоятью пистолета. Все черные реки Африки вздымались и пенились в моей голове, с грохотом сливаясь в единый поток, который нес меня в океан гибели.

— Кирби, ты сошел с ума? Эта дорога ведет в Гошен!

Удивляясь сам себе, я покачал головой. Пена водяного потока бурлила в моей голове. Собственный голос показался мне очень далеким:

— Возвращайся! Скачи в Гримсвилль! Я еду в Гошен!

— Кирби, да ты с ума сошел!

— Безумный или нормальный, но в эту ночь я поеду в Гошен, — вяло ответил я. Я был полностью в сознании, понимал, что делаю, сознавал невероятную глупость своего поступка и знал, что ничто мне не поможет. Какие-то обрывки здравомыслия понуждали меня пытаться скрыть страшную правду от моего спутника, предполагавшего, что я просто обезумел. — Саул Старк в Гошене. Он — тот, кто виновен во всем происходящем. Я поеду убить его. Это остановит восстание раньше, чем оно начнется.

Бракстон задрожал, словно человек, у которого началась лихорадка.

— Я поеду с тобой.

— Ты должен поехать в Гримсвилль и предупредить людей, — настаивал я, пытаясь говорить логично, но чувствуя, что меня все настойчивей, непреодолимо тянут куда-то… ужасно настойчиво заставляют ехать дальше.

— Ребята и так выставят охрану, — упрямо возразил Бракстон. — Им не нужно мое предупреждение. Я пойду с тобой. Не знаю, что происходит, но я не должен дать тебе умереть в одиночестве в этих темных лесах.

Я был не согласен. Я не мог взять его с собой. Ослепляющие потоки снова и снова обрушивались на меня. Чуть впереди на тропинке я все время видел стройную фигуру, различал блеск сверхъестественных глаз, согнутый, манящий палец…

Галопом я помчался по тропе и слышал, как копыта лошади Бракстона застучали у меня за спиной.

Глава 4 Живущие на болотах

Наступила ночь. Сквозь ветви деревьев ярко сверкала кроваво-красная луна. Стало тяжело править конями.

— Они чувствительнее нас, Кирби, — прошептал Бракстон.

— Возможно, — отсутствующим голосом ответил я. В сумрачном свете я с трудом мог отыскать тропинку.

— И я тоже что-то чувствую. Чем ближе мы к Канаану, тем они беспокойней. Каждый раз, как мы подъезжаем к ручьям, кони становятся робкими и фыркают.

Тропинка не раз уже выводила нас к узким грязным ручьям, которых в этом уголке Канаана было полным-полно. Несколько раз мы оказывались так близко к одному из них, что видели в тенях густой растительности черный, тускло мерцающий поток. И каждый раз, как я помню, кони выказывали признаки страха.

Я боролся со страшным принуждением, которое влекло меня. Но ощущение было не то, что в гипнотическом трансе. Я оставался полностью в сознании. Даже безумие, в котором слышался рев черных рек, отступило. Мои мысли прояснились. Я совершенно четко понимал собственную глупость и мучился, но был не способен побороть ее и повернуть коня. Отчетливо сознавал я, что еду принять пытки и смерть и веду верного друга к такому же концу. Но я скакал дальше и дальше. Все мои усилия разрушить чары, сковавшие меня, оказались тщетны. Я не мог объяснить, каким образом заклятие воздействует на меня, так же как не мог объяснить, почему серебристая сталь может превратиться в магнит. Надо мной властвовали черные силы, о которых не знал ни один белый. Такая простая, известная вещь, как гипноз, выглядела убогой частицей, лучинкой, отщепленной наугад от искусства вуду. Сила, которой я не мог сопротивляться, тащила меня в Гошен. Большего я не мог понять, как не может понять кролик, почему глаза раскачивающейся змеи заставляют его идти в разинутую пасть.

Мы были не так далеко от Гошена, когда лошадь Бракстона сбросила седока, а мой конь начал фыркать и брыкаться.

— Кони не пойдут дальше! — выдохнул Бракстон, сражаясь с поводьями.

Я спешился, перебросив поводья через луку седла.

— Во имя Бога, Джим! Возвращайся! Я пойду дальше пешком.

Я слышал, как он шептал проклятия, когда его лошадь умчалась галопом следом за моим конем и ему пришлось последовать за мной пешком. Мысль о том, что он должен разделить мою судьбу, вызывала у меня тошноту, но я его не отговаривал. Впереди в тенях танцевал гибкий силуэт, влекущий меня дальше… дальше… и дальше…

Я не тратил больше пуль на эту насмешливую тень. Бракстон не видел ее, и я знал, что она — часть колдовства, не настоящая женщина из плоти и крови, а порожденное адом переплетение теней, насмехающееся надо мной и ведущее меня сквозь ночной лес к ужасной смерти. «Послание» черных людей, которые были мудрее нас и могли призвать такую тень.

Бракстон, нервничая, вглядывался в темный лес, стоявший вокруг стеной, и я знал, что он дрожит от страха, боясь, что негры неожиданно выпалят по нам из темноты. Но вопреки моим опасениям мы не попали в засаду, когда вышли на залитую лунным светом поляну, застроенную срубами, — вошли в Гошен.

Два ряда бревенчатых срубов, стоящих лицом друг к другу, разделяла пыльная улица. Дворы одного из рядов выходили на берег ручья Туларус. Заднее крыльцо многих домов нависало над черной водой. Ничто не двигалось в лунном свете. В Гошене не горело ни огонька. Из глиняных труб срубов не вился дым. Это был мертвый город, пустынный и заброшенный.

— Ловушка! — прошипел Бракстон. Его глаза превратились в сверкающие щелки. Он крался вперед, как пантера, и пистолеты были у него в руках. — Ниггеры поджидают нас в хижинах!

Ругаясь, последовал он за мной, когда я широким шагом зашагал по улице. Я не обращал внимания на молчаливые хижины. Я знал, что Гошен пуст. Я чувствовал это. Однако меня не покидала уверенность в том, что кто-то следит за нами. Я и не пытался убедить себя в обратном.

— Они ушли, — нервничая, прошептал Бракстон. — Я не чувствую их запаха. Я всегда чую запах ниггеров, если их много и если они поблизости. Ты говорил, что они отправятся в рейд на Гримсвилль?

— Нет, — прошептал я. — Сейчас все они в Доме Дамбалаха.

Он бросил на меня быстрый взгляд:

— Это кусочек земли на берегу Туларуса в трех милях к западу отсюда. Мой дед рассказывал мне об этом месте. В прошлом, во времена рабства, ниггеры держали там своих языческих шаманов. Ты не… Кирби… ты…

— Послушай! — Я стер ледяной пот со своего лица. — Послушай!

Через черный лес едва различимым шепотом на ветру, скользя вдоль затянутых тенями берегов Туларуса, доносился до нас бой барабанов.

Бракстон задрожал.

— Все правильно, это они. Но ради Бога, Кирби… посмотри!

С проклятием метнулся он к дому на берегу ручья. Я был позади него и лишь мельком разглядел черную неуклюжую фигуру, спускающуюся по берегу к воде. Бракстон нацелил длинный пистолет, потом опустил его и разразился проклятиями. Существо со слабым всплеском исчезло. По сверкающей черной поверхности пошла рябь.

— Что это было? — спросил я.

— Ниггер, ползающий на четвереньках! — выругался Бракстон. Его лицо в лунном свете было странно бледным. — Он прятался за хижинами, следил за нами!

— Это, должно быть, аллигатор. — Что за таинственная штука — человеческий разум! Я спорил со здравомыслием и логикой. Я — жертва лежащего за гранью реального и логики. — Ниггер вынырнул бы, чтобы глотнуть воздуха.

— Он проплыл под водой и вынырнул в тени у берега, там, где мы его не заметим, — возразил Бракстон. — Теперь он отправится предупредить Саула Старка.

— Не думаю! — Снова задрожала жилка у меня на виске. Рев пенящейся воды неодолимо захлестнул меня. — Я пойду… через болото. Последний раз говорю тебе, возвращайся!

— Нет! В своем ты уме или совсем спятил, но я пойду с тобой!

Ритм барабанов был неровным. Чем ближе мы подходили, тем отчетливей он становился. Мы боролись с густой растительностью джунглей. Запутанные лианы пытались остановить нас. Наши сапоги тонули в пенистой грязи. Мы вышли на окраины болот. Ноги проваливались все глубже, а заросли становились все гуще, пока мы пробирались по необитаемым болотам, в нескольких милях к западу от того места, где Туларус впадал в Черную реку.

Луна еще не села. Черные тени лежали под переплетением ветвей, с которых свисали мшистые бороды. Мы ступили в первый ручей, который должны были пересечь. Это был один из грязевых потоков, впадающих в Туларус. Вода в нем доходила лишь до бедер. Поросшее мхом дно казалось неестественно твердым. Сапогом нащупал я край подводной ямы и предупредил Бракстона:

— Осторожно, здесь глубокая яма. Держись прямо за мной.

Ответ его был неразборчивым. Дышал он тяжело, стараясь держаться прямо за мной. Добравшись до крутого берега, я вскарабкался вверх по грязи, цепляясь за корни. Вода позади меня взволновалась. Бракстон что-то неразборчиво закричал и поспешно вылез на берег, едва не опрокинув меня. Я обернулся. Пистолет сразу оказался у меня в руке.

— Черт возьми, что случилось, Джим?

— Кто-то схватил меня за ногу! — задыхаясь сказал он. — В той глубокой яме. Я вырвался и помчался на берег. Я тебе скажу, Кирби, это — та тварь, что выслеживала нас. Чудовище, плавающее под водой.

— Значит, это ниггер. Они плавают, как рыбы. Может, он подплыл под водой и попытался утопить тебя?

Бракстон покачал головой, глядя в черную воду. В руке его тоже был пистолет.

— Он пах, словно ниггер. Более того, я скажу, он выглядел, словно ниггер. Но мне показалось, что это не человек.

— Ладно. Значит, это был аллигатор, — отсутствующим голосом пробормотал я, отворачиваясь. Как всегда, когда я останавливался, рев властных, не допускающих возражения рек становился столь нестерпимым, что я едва не терял сознание.

Бракстон зашлепал за мной, ничего не сказав. Пенистая грязь доходила нам до лодыжек. Мы перелезали через обросшие мхом поваленные стволы кипарисов. Впереди неясно замаячил другой ручей, еще шире, и Бракстон взял меня за руку.

— Не ходи дальше, Кирби! — задыхаясь, прошептал он. — Если мы снова войдем в воду, эта тварь наверняка нас утащит.

— Так кто же это?

— Я не знаю. Она нырнула с берега в Гошене. Та же тварь схватила меня в том ручье. Кирби, давай повернем назад.

— Повернем назад? — Я горько рассмеялся. — Хотел бы я, если б мог. Или Саул Старк, или я — кто-то должен умереть до рассвета.

Мой спутник облизал сухие губы и прошептал:

— Тогда пойдем. Я с тобой, и пусть мы попадем в рай или в ад. — Он засунул пистолет обратно в кобуру и вытащил из сапога длинный нож. — Пошли!

Я спустился по скользкому берегу и плюхнулся в воду, которая дошла мне до лодыжек. Неясно вырисовывавшиеся ветви кипарисов образовывали над водой обросшие мхом арки. Вода была черной. Бракстон, казавшийся пятном, шел позади меня. С трудом выбрался я на мель на противоположном берегу и подождал, стоя по колено в воде, повернувшись и глядя на Джима Бракстона.

Все случилось в один миг. Я увидел, как Бракстон резко остановился, глядя на что-то на берегу у себя за спиной. Он закричал, выхватил пистолет и выстрелил, только когда я повернулся. Во вспышке выстрела я разглядел гибкую тень, мотнувшуюся назад. Коричневое, дьявольски искаженное лицо. Потом, после ослепляющей вспышки выстрела, Джим Бракстон снова закричал.

Зрение и рассудок мой на мгновение прояснились, и я увидел, как вспенилась грязная вода. Что-то округлое, черное вынырнуло из воды рядом с Джимом… а потом Бракстон надрывно завопили рухнул со всплеском, неистово молотя руками по воде. С бессвязными криками я прыгнул в ручей, споткнулся и упал на колени, едва не окунувшись с головой. Вынырнув, я увидел голову Бракстона, залитую кровью, на мгновение появившуюся над поверхностью. Я рванулся к нему. Но голова Бракстона исчезла, а на ее месте появилась голова кого-то другого — черная голова. Я яростно ударил ее, но мой нож рассек лишь воду, потому что мгновением раньше тварь исчезла.

Я крутанулся, так как удар пришелся на пустое место, а когда восстановил равновесие, никого уже не было. Я позвал Джима, но не получил ответа. Холодная рука страха сжала мою душу. Я выбрался на берег, мокрый и дрожащий. Оказавшись на мелководье, где воды было не выше чем по колено, я подождал, хоть и не знал чего. Но потом, ниже по течению, неподалеку, я заметил какой-то большой предмет, лежащий на мелководье у берега.

Я прошел к нему по липкой грязи, цепляясь за лианы. Это был Джим Бракстон, и он был мертв. На голове у него не было ни одной раны, которая могла бы стать смертельной. Возможно, когда его утащили под воду, он ударился о камень. Но следы пальцев душителя черными пятнами проступили у него на шее. При виде этих следов ужас охватил меня. Ни одни человеческие руки не могли оставить таких следов.

Я видел голову, поднявшуюся над водой, голову, которая выглядела, как голова негра, хоть черты лица в темноте было не рассмотреть. Но ни один человек, будь он белым или черным, не смог бы вот так убить Джима Бракстона. Мне показалось, что в отдаленном бое барабанов слышится насмешка.

Я вытащил тело на берег и там оставил его. Больше я не мог здесь оставаться, потому что безумие снова вскипело в моей голове, подгоняя меня раскаленными шпорами. Но, выбравшись на берег, я обнаружил, что кусты испачканы кровью, и был потрясен, поняв, что это означает.

Я помнил фигуру, которая качнулась в свете выстрела пистолета Бракстона. Это она ждала меня на берегу, потом… да нет, никакая это не иллюзия, — девушка из плоти и крови! Бракстон выстрелил и ранил ее. Но рана оказалась не смертельной, потому что в кустах я не нашел никакого трупа и мрачные силы гипноза, тащившие меня все дальше и дальше, ничуть не ослабли. У меня голова пошла кругом, когда я понял, что колдунью можно убить, как обычную смертную.

Луна скрылась за горизонтом. Слабый свет едва проникал сквозь тесно переплетенные ветви. Ни один широкий ручей больше не преграждал мне путь, только узкие ручейки, через которые я торопливо перебирался. Правда, я считал, что на меня не нападут. Дважды обитатель ручьев появлялся и, игнорируя меня, нападал на моего спутника. С ледяным отчаянием понял я, что избавлен от такой зловещей участи. В любом ручье, через который я перебирался, могло прятаться чудовище, убившее Джима Бракстона. Все эти ручьи соединялись в единую водяную сеть. Твари легко было бы последовать за мной. Но я боялся твари намного меньше, чем колдовства, рожденного в джунглях и затаившегося в глазах колдуньи.

Пробираясь через заросли, я все время слышал впереди ритмичный демонически-насмешливый бой барабанов, который становился все громче и громче. Потом человеческий голос прибавился к его бормотанию. Долгий крик ужаса и агонии проник во все фибры моего тела и заставил меня содрогнуться. Я почувствовал симпатию к несчастному. Пот заструился по моей липкой коже. Вскоре я и сам буду так кричать, когда меня подвергнут неведомым пыткам. Но я по-прежнему шел вперед. Мои ноги двигались автоматически, отдельно от тела, управляемые не мною, а кем-то другим.

Бой барабанов стал громче, и впереди, среди черных деревьев, замерцал огонь. Теперь, согнувшись среди ветвей, я смог разглядеть кошмарную сцену, от которой отделял меня широкий черный ручей. Я остановился, повинуясь тому же принуждению, что привело меня сюда. Смутно я понимал, что это сделано для того, чтобы я вкусил ужаса, а пока время моего выхода еще не настало. Когда оно придет, меня позовут.

Низкий, поросший деревьями полуостров почти разделял черный ручей надвое и был соединен с противоположным берегом узкой полоской земли. На его нижнем конце ручей превращался в сеть протоков, вьющихся среди мелких островков, гнилых бревен и поросших мхом, увитых лианами групп деревьев. Прямо напротив моего убежища берег островка чуть отступал, обрываясь над глубокой, черной водой. Обросшие мхом деревья стеной стояли вокруг маленькой прогалины, отчасти скрывая хижину. Между хижиной и берегом сверхъестественным зеленым пламенем горел костер. Языки огня извивались, словно змеиные языки. Несколько дюжин черных сидело на корточках в тени нависших деревьев. Зеленый свет, высвечивая их лица, делал их похожими на утопленников.

Посреди поляны, словно статуя из черного мрамора, стоял гигантский негр. На нем были оборванные штаны, на голове его сверкала золотая лента с огромной красной драгоценностью. На ногах — сандалии варварского фасона. Черты его лица казались не менее впечатляющими, чем его тело. Он выглядел истинным ниггером: вывернутые ноздри, толстые губы, черная, как эбонит, кожа. Я понял, что передо мной Саул Старк — колдун.

Саул Старк смотрел на что-то, лежавшее перед ним на песке, что-то темное и массивное, что слабо постанывало. Потом, подняв голову, он отвернулся и звонким голосом закричал. От черных, жмущихся под деревьями, раздался ответ — словно ветер с воем пронесся среди ночных деревьев. И призыв, и ответ прозвучали на незнакомом языке — гортанном, примитивном.

Снова Старк позвал, в этот раз странный, высокий вой был ему ответом. Дрожащий вздох сорвался с уст черного народа. Глаза всех ниггеров не отрываясь следили за черной водой. И вот что-то стало медленно подниматься из глубин. Неожиданно меня затрясло. Из воды высунулась голова негра. Потом одна за другой появились остальные — и вот уже пять голов торчало из черной воды в тени кипарисов. Это могли быть обычные негры, сидящие по горло в воде, но я знал, что тут что-то не так. У меня на глазах происходило что-то дьявольское. Молчание высунувшихся из воды черномазых, застывшие позы и все остальное выглядело слишком неестественно. В тени деревьев истерически заплакала женщина.

Тогда Саул Старк поднял руки, и пять голов безмолвно исчезли. Словно шепот призрака, донесся до меня голос африканского колдуна:

— Он бросил их в болото!

Могучий голос Старка разнесся над узкой полосой воды.

— А теперь Танец Черепа усилит нашу молитву!

Ведьма мне говорила: «Спрятавшись среди деревьев, ты будешь смотреть Танец Черепа».

Барабаны ударили снова, рычащие и громыхающие. Сидя на коленях, черные раскачивались, распевая песню без слов. Саул Старк стал вышагивать в такт барабанному бою вокруг фигуры, лежащей на песке. Его руки выделывали загадочные пассы. Потом он повернулся и встал лицом к другому концу поляны. Выхватив из темноты усмехающийся человеческий череп, он бросил его на влажный песок рядом с телом.

— Невеста Дамбалаха! — прогремел голос Саула Старка. — Жертва ждет!

Наступила пауза ожидания. Песнопение смолкло. Все уставились на дальний конец прогалины. Старк стоял, выжидая. Я видел, как он нахмурился, словно недоумевая. Когда же он повторил зов, квартеронка появилась среди теней.

При взгляде на нее меня охватила холодная дрожь. Мгновение девушка стояла не шевелясь. Отсветы пламени играли на ее золотых украшениях. Но голова ее свесилась на грудь. Стояла напряженная тишина. Я увидел, как Саул Старк внимательно осматривает девушку. Казалось, она была бесстрастной, однако стояла в стороне, в отдалении, странно склонив голову.

Потом, словно проснувшись, она начала раскачиваться в дергающемся ритме, закрутилась в замысловатом танце, который был древнее океанов, утопивших черных королей Атлантиды. Я не могу его описать. Бесовскими и дьявольскими были ее движения — крутящийся, вращающийся вихрь поз и жестов, которые исполняли танцовщицы фараонов. И брошенный Саулом череп танцевал вместе с ней — подпрыгивал и метался по песку. Он подскакивал и крутился, словно живая тварь, одновременно с каждым прыжком и кульбитом танцовщицы.

Но что-то пошло у них не так, как надо. Я это почувствовал. Руки квартеронки вяло висели, ее опущенная голова раскачивалась из стороны в сторону. Ноги ее подгибались и ступали неуверенно, заставляя тело крениться и выпадать из ритма. Черные люди стали перешептываться. Недоумение было написано на лице Саула Старка. Все, казалось, повисло на волоске. Любое мельчайшее изменение ритуала могло разорвать всю паутину заклятий.

Что до меня, то, пока я наблюдал страшный танец, по мне градом катился холодный пот. Невидимые кандалы, которыми сковала меня эта теперь кружащаяся по спирали женщина-дьявол, душили меня. Я знал, что танец приближается к апогею. Потом колдунья вызовет меня из укрытия, заставит пройти через черную воду в Дом Дамбалаха, к своей смерти.

Потом она повернулась, плавно замедляя движения, и, когда остановилась, удерживая равновесие на носочках, ее лицо оказалось повернутым ко мне. Я понял, что она видит меня так же отчетливо, как если бы я стоял на открытом месте. Понял я также, что лишь она одна знает о моем присутствии. Я почувствовал себя словно на краю бездны. Девушка подняла голову, и я даже на таком расстоянии увидел, как пылают ее глаза. Ее лицо превратилось в маску триумфа. Медленно подняла она руку, и я почувствовал, как, подчиняясь ее животному магнетизму, начали подергиваться мои ноги и руки. Она открыла рот…

Но из ее рта вырвалось лишь сдавленное бульканье, и неожиданно ее губы окрасились красным. Колени ее внезапно подогнулись, и она повалилась ничком на песок.

Когда она упала, я тоже упал, утонув в грязи. Что-то взорвалось у меня в голове, обдав племенем. А потом я сидел среди деревьев, слабый и дрожащий. Я не представлял, что человек может чувствовать такую легкость в конечностях. Черные заклятия, сковывавшие меня, были разорваны. Грязное чародейство отпустило мою душу. Мне показалось, молния разорвала тьму, которая была много чернее африканской ночи.

Когда девушка упала, ниггеры пронзительно закричали и вскочили на ноги, дрожа, словно в лихорадке. Я видел, как сверкали белки их глаз и зубы, оскаленные в улыбках страха. Саул Старк воздействовал на их примитивную природу, доведя их до безумия, желая повернуть их бешенство против белых во время битвы. Как легко их жажда крови превратилась в ужас. Старк резко закричал на своих ниггеров.

Но девушка в последнем конвульсивном движении перевернулась на влажном песке, и между ее грудями открылось до сих пор сочащееся кровью отверстие от пистолетной пули. Оказывается, пуля Джима Бракстона нашла-таки свою цель.

Вот тогда я впервые почувствовал, что эта колдунья не совсем человек. Дух черных джунглей владел ею, придавая невероятную, сверхъестественную живучесть, чтобы она смогла закончить свой танец. Она ведь говорила, что ни смерть, ни ад не помешают ей исполнить Танец Черепа. И после того, как пуля убила ее, пробив сердце, она пробиралась через болота от ручья, где ее смертельно ранили, в Дом Дамбалаха. И Танец Черепа она танцевала уже мертвой.

Ошеломленный, как осужденный, получивший помилование, в первую очередь я пытался понять значение сцены, которая теперь разыгрывалась предо мной.

Черные были в бешенстве. Во внезапной и необъяснимой для них смерти колдуньи они увидели ужасное предзнаменование. Они не знали, что колдунья уже была мертвой, когда вышла на поляну. Они считали, что их вещунья и священница, свалившаяся мертвой у всех на глазах, была поражена невидимой смертью. Такая магия выглядела зловещей, чем колдовство Саула Старка — и, очевидно, была направленной против черного народа.

Ниггеры стали метаться, словно насмерть испуганный скот. Завывая, крича, рыдая, один за другим они продирались сквозь стену деревьев, направляясь к перешейку. Саул Старк стоял пригвожденный к месту, не обращая внимания на своих подданных, но внимательно рассматривая девушку, уже окончательно мертвую. Неожиданно я пришел в себя, и вместе с пробуждением меня охватила холодная ярость и желание убивать. Я вытащил пистолет, прицелился в неровном свете костра и потянул курок. Раздался щелчок. Порох в моих пистолетах, заряжавшихся со ствола, был мокрым.

Саул Старк поднял голову и облизал губы. Звуки убегающей толпы стихли вдалеке, и теперь он один стоял на поляне. Его взгляд шарил по черным деревьям, среди которых я прятался. Белки глаз колдуна сверкали. Он согнулся, подхватил нечто, напоминавшее человека (то, что лежало на песке), и потащил в хижину. Как только Старк исчез, я направился к острову, переходя вброд протоки в нижней его части. Я почти достиг берега, когда бревно плавуна выскользнуло из-под ноги и я соскользнул в глубокий омут.

Немедленно вода вокруг меня забурлила, и рядом со мной из воды поднялась голова. Едва различимое лицо оказалось неподалеку от моего. Это было лицо негра — лицо Танка Биксби. Но теперь оно стало нечеловеческим — невыразительным и бездушным. Лицо существа, которое больше не было человеком и уже не помнило о своем человеческом происхождении.

Грязные уродливые пальцы сжали мое горло, и я вогнал свой нож в перекошенный рот. Лицо ниггера омыл поток крови. Тварь безмолвно исчезла под водой, а я выкарабкался на берег в густые заросли кустов.

Старк выбежал из хижины с пистолетом в руке. Он дико оглядывался, встревоженный шумом, который услышал, но я знал, что он не видит меня. Его пепельная кожа сверкала от пота. Он, тот, кто правил при помощи страха, теперь сам стал его жертвой и боялся неведомой руки, которая сразила его госпожу; боялся негров, которые убежали от него; боялся бездонных болот, окружавших его со всех сторон, и чудовищ, которых сам же создал. Саул Старк издал нечеловеческий вопль. Голос его дрожал от страха. Он позвал снова, и только четыре головы высунулись из воды. Снова и снова звал он, но тщетно.

Четыре головы заскользили к нему, и четыре фигуры выбрались на берег. Саул Старк застрелил своих созданий одного за другим. Чудовища даже не пытались увернуться от пуль. Они шли прямо на своего создателя и падали один за другим. Он выстрелил шесть раз, прежде чем упало последнее чудовище. Выстрелы скрыли треск кустов, через которые я продирался. Я был рядом, у него за спиной, когда Саул Старк повернулся.

Я понял — он узнал меня. Это было написано у него на лице. И вместе с осознанием того, что ему придется иметь дело с живым существом, исчез и его страх. С криком швырнул он в меня разряженный пистолет и ринулся вперед, подняв нож.

Нырнув, я парировал его удар и нанес контрудар ему под ребра. Он поймал и сжал мое запястье. Мы сцепились. Его глаза сверкали в звездном свете, как у безумного пса, его мускулы натянулись, словно стальные канаты.

Я обрушил каблук сапога на его босую ногу, дробя кости. Он взвыл и потерял равновесие. Я, выхватив освободившейся рукой свой нож, вонзил его в живот ниггеру. Хлынула кровь, но Саул Старк потащил меня за собой на землю. Рванувшись, я освободился и поднялся, но мой противник, приподнявшись на локте, метнул нож. Стальной клинок просвистел у меня над ухом. И тогда я ударил ниггера ногой в грудь. Опьяненный кровью, я опустился на колени и перерезал ему горло от уха до уха.

У ниггера за поясом я нашел мешочек с порохом. Прежде чем пойти дальше, я перезарядил свои пистолеты. Потом, вооружившись факелом, я зашел в хижину.

И тогда я понял, какую судьбу уготовила мне коричневая колдунья. Постанывая, на койке лежал Топ Сарлей. Колдовство, которое должно было превратить его в бездумное, бездушное существо, обитающее в воде, было не завершено, но бедный Топ уже сошел с ума. Произошли и некоторые физические изменения… Но каким образом это безбожное колдовство выбралось из черных африканских бездн, я и знать не хотел. Тело ниггера округлилось и вытянулось. Его ноги стали короче, ступни — более плоскими и широкими, пальцы — ужасно длинными. И между ними появились перепонки! Шея его была теперь на несколько дюймов длинней, чем раньше. Черты лица не изменились, но выражение его стало даже более нечеловеческим, чем у рыбы. И тогда, помня о Джиме Бракстоне, отдавшем за меня жизнь, я приложил дуло пистолета к голове Топа и нажал курок, оказав ему эту суровую милость.

Кошмар кончился. Но я не закончил страшный рассказ. Белые люди Канаана не нашли на острове ничего, кроме тел Саула Старка и коричневой девушки. Они решили, что в тот день болотные ниггеры убили Джима Бракстона, после того как он покончил с коричневой ведьмой, а я разобрался с Саулом Старком. Я сделал все, чтобы все белые так думали. Они никогда не узнают о тенях, которые прятали воды Туларуса. Этот секрет я разделил с испуганными черными обитателями Гошена, и ни они, ни я никогда никому не расскажем об этом.

Луна Замбибве (Перевод с англ. А. Лидина)

Глава 1 Ужас среди сосен

Тишина укутала лес, так же как широкий плащ — плечи Бристола Макграта. Черные тени казались замершими, неподвижными, словно придавленными весом сверхъестественного, обрушившегося на этот отдаленный уголок мира. Детские страхи зашевелились в дальних уголках памяти Макграта, потому что он родился среди этих сосновых лесов. И три года скитаний не развеяли его страхов. Страшные истории, от которых он дрожал, когда был ребенком, снова всплыли из глубин памяти — истории о черных тенях, бродящих по полянам после полуночи…

Проклиная воспоминания детства, Макграт ускорил шаг. Едва различимая тропинка извивалась меж плотных стен деревьев. Не удивительно, что в деревне у реки он не смог никого нанять в проводники до поместья Боллвилл. По такой тропинке повозка не проехала бы из-за гнилых пней и новой поросли. А впереди был поворот.

Макграт резкоостановился, замер. Тишину леса нарушил звук, от которого у Макграта побежали мурашки по телу. Ведь звук-то этот был не чем иным, как стоном умирающего человека. Только одно мгновение медлил Макграт. Потом он бесшумно, пригнувшись, словно изготовившаяся к прыжку пантера, приблизился к повороту.

Словно по мановению волшебной палочки, в руке его появился отливающий синевой курносый револьвер. Другой рукой он непроизвольно сжал в кармане клочок бумаги, по милости которого и очутился в этом сумрачном лесу. Это было таинственное послание — просьба о помощи. И на ней стояла подпись заклятого врага Макграта. А еще там говорилось о давным-давно мертвой женщине.

Макграт проскочил поворот тропинки. Каждый нерв его был натянут. Макграт держался настороже, ожидая чего угодно… кроме того, что увидел на самом деле. Его испуганный взгляд на мгновение замер на страшном зрелище, а потом метнулся вдоль стены леса. Ни одна ветка не шелохнулась. В дюжине футов впереди дорожка исчезала в призрачной полутьме. Там мог затаиться кто угодно. Но Макграт все-таки опустился на колено возле человека, лежащего на тропе.

Человек был распят. Ноги и руки его оказались привязаны к четырем колышкам, глубоко вбитым в твердую землю. Распятый был чернобородым, смуглым человеком с крючковатым носом.

— Ахмед? — пробормотал Макграт. — Слуга-араб Боллвилла! Боже!

Глаза араба уже остекленели. Человека послабее Макграта могло бы вытошнить при виде ран на теле слуги. Макграт распознал работу мастера пыток. Однако искра жизни до сих пор трепетала в крепком теле араба. Взгляд серых глаз Макграта стал суровым, когда он понял, как уложили убийцы тело жертвы, и мысленно перенесся в загадочные джунгли, где вот так же на тропинке был привязан к колышкам полуосвежеванный чернокожий как предупреждение белым людям, которые посмели вторгнуться в запретные земли.

Макграт перерезал веревки, уложив умирающего поудобнее. Это было все, что он мог сделать. Макграт увидел, как на мгновение кровавая пелена спала с глаз слуги, понял, что араб узнал его. Ручейки кровавой пены поползли по спутанной бороде. Губы умирающего беззвучно задрожали, и Макграт увидел обрубок вырванного языка.

Пальцы араба стали царапать пыль. Они тряслись, сжимались, но двигались с определенной целью. Макграт пододвинулся ближе, заинтересовавшись, и разглядел неровные линии, которые чертили на земле дрожащие пальцы слуги. Последним усилием железной воли араб начертал послание на своем родном языке. Макграт разобрал имя «Ричард Боллвилл». За этим следовало — «опасность», и тут умирающий махнул рукой вдоль тропинки. Потом штрихи сложились в слово (тут Макграт окаменел, потрясенный): «Констанция». Последним предсмертным усилием пальцы араба написали: «Джон де Ал…» Неожиданно окровавленное тело выгнулось в агонии. Тонкая жилистая рука слуги спазматически согнулась и безвольно упала. Ахмед ибн-Сулейман отправился туда, где его не достанет месть и где ему не понадобится прощение.

Макграт поднялся и отряхнул руки, ощущая напряжение и тишину мрачного леса; зная, что никакого слабого ветерка нет в чаще, откуда порой доносятся слабые шорохи. С невольной жалостью Макграт посмотрел на искалеченного человека, хотя знал, каким бездушным человеком был этот араб. Черное зло царило в сердце его, как и у Ричарда Боллвилла. Однако, кажется, этот человек и его хозяин в своих поисках наконец-то столкнулись с человеческой жестокостью им под стать. Но кто же это мог быть? Сотни лет Боллвиллы правили этой частью страны черных. Раньше они владели плантациями и сотнями рабов, потом рабов сменили их покорные потомки. Ричард — последний из Боллвиллов — имел над округой такую же власть, как его предок-рабовладелец. Однако из этой страны, где люди столетиями склонялись перед Боллвиллами, раздался леденящий кровь вопль — телеграмма, ныне лежащая в кармане пальто Макграта.

Безмолвие нарушил шелест листьев, более зловещий, чем любой другой звук.

Макграт понял, что место, где лежало тело Ахмеда, было невидимой чертой, прочерченной для него. Он был не уверен в том, что ему позволят повернуть и возвратиться в мирную, ставшую теперь далекой деревню. Но он знал, что если отправится дальше, то невидимая смерть может неожиданно настигнуть его. Повернувшись, Макграт быстро пошел обратно, той же дорогой, что и пришел.

Он продолжал идти, пока не миновал другой поворот тропинки. Там он остановился, прислушался. Все было тихо. Быстро вытащил он бумажку из кармана, разгладил ее и прочитал снова кривые каракули человека, которого ненавидел больше всего на свете:

Бристол, если ты до сих пор любишь Констанцию Брэнд, то, ради Бога, забудь свою ненависть и приезжай в поместье Боллвилл как можно быстрее.

Ричард Боллвилл

И это было все. Это послание пришло телеграммой в тот далекий западный город, где поселился Макграт, вернувшись из Африки. Он игнорировал бы это послание, если бы не упоминание Констанции Брэнд. Это имя вызвало у Макграта приступ удушья. Сердце его забилось, словно в агонии, заставив со всех ног помчаться в земли, где он родился и вырос. Вначале он ехал на поезде, потом летел на самолете. Он торопился так, словно сам дьявол гнался за ним. В телеграмме было имя женщины, которую он похоронил три года назад, — имя той единственной, которую он любил.

Убрав телеграмму, Бристол сошел с дороги и направился на запад, пробираясь между деревьями. Его ноги почти бесшумно ступали по ковру сосновых игл. Тем не менее он шел быстро. Не зря ведь он провел свое детство в стране больших сосен.

Макграт отошел на три сотни ярдов от дороги, пока не обнаружил то, что искал, — старую дорогу, идущую параллельно новой. Задушенная молодой порослью, она петляла среди густо растущих сосен и была чуть шире звериной тропы. Макграт знал, что она выходит на задний двор особняка Боллвилла, и не верил в то, что тайные наблюдатели станут здесь следить за ним. Откуда им знать, что он помнит о существовании старой дороги?

Макграт почти бесшумно пробирался по тропинке, вслушиваясь в любой звук. В таком лесу нельзя было полагаться лишь на зрение. Особняк, насколько знал Макграт, был теперь не так далеко. Макграт миновал поляны, что некогда (в дни дедушки Ричарда) были полями, перебежал обширные лужайки, которые опоясывали особняк. Правда, последние полсотни лет поля стояли заброшенными. Их отдали во власть наступающему лесу.

Но вот Макграт увидел особняк — солидное строение среди сосен. Одновременно его сердце ушло в пятки, так как крик человека, явно испытывающего сильную боль, прорезал тишину. Макграт не мог сказать, мужчина кричал или женщина, но мысль о том, что это могла быть женщина, заставила его со всех ног броситься к зданию, вырисовывавшемуся за рощей далеко отстоящих друг от друга деревьев.

Молодые сосны вторглись даже на некогда обширные лужайки вокруг дома. Особняк выглядел запущенным. Сараи и дворовые постройки на заднем дворе, где когда-то жили рабы, давно развалились. Сам же особняк возвышался над прогнившими обломками — скрипучими, огромными, полными крыс, готовыми обрушиться при любом удобном случае. Ступая с осторожностью тигра, Бристол Макграт приблизился к окну особняка. Именно из него доносились крики, звучавшие оскорблением отфильтрованному деревьями солнечному свету. Страх выполз из дальних уголков разума Макграта.

Боясь того, что он может там найти, Макграт заглянул в окно.

Глава 2 Жертва

Макграт заглянул в огромную пыльную комнату, которая до гражданской войны могла бы служить танцевальной залой. Ныне ее высокие потолки затянула паутина. Толстые деревянные панели потемнели и покрылись пятнами. Но в огромном камине горел огонь — маленький, но достаточно жаркий, чтобы раскалить добела тонкие стальные прутья, воткнутые в угли.

Лишь мгновение Бристол Макграт смотрел на пламя и прутья, мерцавшие в очаге. Его глаза закрылись, словно он был околдован видом хозяина особняка. Потом он снова взглянул на умирающего человека.

К отделанной панелями стене была приколочена тяжелая балка, а к ней — грубая крестовина. На импровизированном кресте, привязанный за запястья, был подвешен Ричард Боллвилл. Его босые ноги едва касались пола. Измученный, он вытянулся, стоя на носках и пытаясь хоть немного облегчить боль рук. Веревки глубоко врезались в его запястья. Кровавые ручейки протянулись по его рукам. А сами руки почернели и опухли от ожогов. Боллвилл был голым, если не считать штанов, и Макграт увидел, что раскаленное добела железо уже использовали. Это объясняло бледность Боллвилла, капли пота, выступившие на его коже. Только невероятная живучесть позволила ему так долго оставаться в сознании после столь дьявольских ожогов на торсе и руках.

На груди Боллвилла был выжжен любопытный символ. От его вида холодок пробежал вдоль позвоночника Макграта. Он узнал этот символ, и снова память, пронеся через полмира, вернула его в черные, сумрачные, ужасные джунгли Африки, где у костров били барабаны и обнаженные священники отвратительных культов вычерчивали ужасные символы на трепещущей человеческой плоти.

Между очагом и умирающим человеком сидел на корточках коренастый чернокожий, одетый лишь в изорванные, грязные штаны. Он сидел спиной к окну, и хорошо были видны его могучие плечи. Его вытянутая голова покоилась между этими холмами плоти, словно лягушка, изготовившаяся к прыжку. Негр, казалось, внимательно изучал лицо человека, распятого на кресте.

Налитые кровью глаза Ричарда Боллвилла напоминали глаза измученного животного, но взгляд их был осознанным. Они сверкали, полные жизни. Морщась от боли, Боллвилл поднял голову и обвел взглядом комнату. Макграт инстинктивно отпрянул от окна. Он не знал, увидел его Боллвилл или нет. Но хозяин поместья, даже если и заметил его, ничем не выдал присутствие наблюдателя черномазому чудовищу, которое тщательно изучало свою жертву. Потом черное животное повернуло голову к огню, протянуло длинную, как у обезьяны, лапу к мерцающему железу… Глаза Боллвилла яростно сверкнули. В том, что должно было случиться, невольный свидетель происходящего ничуть не сомневался. Прыжком, словно тигр, взлетел он на подоконник и оказался в комнате. Одновременно негр вскочил, повернувшись с проворством обезьяны.

Макграт не вытаскивал пистолет. Он не хотел рисковать, так как выстрелом мог привлечь внимание других врагов. В руке черномазого оказался нож для разделки мяса, раньше висевший на ремне его изодранных, грязных штанов. Казалось, нож сам, словно живое существо, прыгнул в руку ниггера, когда тот повернулся. В руке Макграта сверкнул изогнутый афганский кинжал, не раз выручавший его во многих битвах.

Зная о преимуществе молниеносной, безжалостной атаки, Макграт не останавливался. Его ноги едва коснулись пола, перед тем как он метнулся на остолбеневшего противника.

Нечленораздельный крик сорвался с толстых красных губ. Зрачки глаз ниггера дико вращались. Нож взлетел, а потом, со свистом разрезая воздух, метнулся вперед с быстротой жалящей кобры. Макграт не ожидал от могучего потрошителя такого проворства.

Но черномазый, нанося удар, непроизвольно отступил назад, и это инстинктивное движение замедлило удар, так что Макграт, изогнувшись, смог избежать его. Длинное лезвие пронеслось под его рукой, разрезав одежду и чуть задев кожу… И одновременно афганский кинжал рассек толстое, бычье горло ниггера.

Крика не последовало, только задыхающееся бульканье. Ниггер упал, обливаясь кровью. Макграт отпрыгнул, словно волк, нанесший врагу смертоносную рану. Равнодушно осмотрел он творение рук своих. Черномазый был мертв. Его голова оказалась наполовину отсечена от туловища. Смертоносный удар, перерезавший горло аж до позвоночника, был излюбленным приемом волосатых жителей холмов, которые охотились среди скал выше Хиберского ущелья. Меньше дюжины белых людей умело наносить такой удар. Бристол Макграт был одним из них.

Макграт повернулся к Ричарду Боллвиллу. Пена капала на обожженную грудь старого недруга Бристола, и кровь струилась с его губ. Макграт испугался, что Боллвилл страдает от того же самого увечья, что лишило речи Ахмеда. Но Боллвилл молчал, потому что был не в силах говорить. Макграт перерезал его путы, перенес его на изношенный старый диван. Увитое мускулами тело Боллвилла дрожало под руками Макграта словно туго натянутый стальной канат. Освободившись от кляпа, Боллвилл заговорил:

— Я знал, что ты придешь! — Он задохнулся, коснувшись дивана обожженной рукой. — Я многие годы ненавидел тебя, но я знал…

Голос Макграта был грубым и резал слух.

— Что ты имел в виду, говоря о Констанции Брэнд? Она же мертва.

Губы Боллвилла скривились в слабой улыбке.

— Нет. Она не мертва! Но вскоре может умереть, если ты не поспешишь. Быстро! Дай мне водки! Она вон там, на столе… этот зверь вроде не все выпил.

Макграт приложил бутылку к его губам. Боллвилл пил жадно. Макграт удивился железным нервам этого человека. Очевидно, ему недолго оставалось жить. Он мог бы кричать от непереносимой боли, но держался и говорил ясно, хотя ему это стоило больших усилий.

— У меня осталось не много времени, — задыхаясь, начал он. — Не перебивай меня. Припаси свои проклятия на потом. Мы оба любили Констанцию Брэнд. Она любила тебя. Три года назад она исчезла. Ее одежду нашли на берегу реки. Ее тело так и не было найдено. Ты отправился в Африку, чтобы заглушить свою печаль. Я вернулся в поместье своих предков и стал вести жизнь затворника… Чего ты не знал… чего никто не знал… что Констанция Брэнд отправилась со мной! Нет, она не утонула… Это я придумал… Три года Констанция Брэнд прожила в этом доме! — Он загадочно усмехнулся. — Ах, ты выглядишь таким ошеломленным, Бристол. Констанция явилась сюда не по своей воле. Она слишком сильно любила тебя. Я украл ее… привез сюда силой, Бристол! — Он повысил голос и почти кричал. — Если ты убьешь меня, то никогда не узнаешь, где она!

Руки взбешенного Бристола Макграта, сжавшиеся на горле Боллвилла, ослабили хватку, во взгляде его налившихся кровью глаз появилось понимание.

— Продолжай, — прошептал он, сам не узнавав собственный голос.

— Тут я не в силах ничего поделать, — выдохнул умирающий. — Она была единственной женщиной, которую я любил… Не смейся, Бристол. Другие не в счет. Я привез ее сюда. Тут я был как король. Девушка не могла убежать, не могла послать весть во внешний мир.

В этих краях живут лишь негры-отщепенцы, потомки рабов моей семьи. Мое слово… было… единственным законом для них… Клянусь, я не причинил девушке никакого вреда, лишь держал ее в заключении, пытаясь принудить выйти за меня замуж. Я не хотел получить ее ни силой, ни обманом. Я сходил с ума, но ничего с этим поделать не мог. Я ведь из аристократов, которые всегда брали то, что хотели, не признавая ни законов, ни желаний других людей. Ты знаешь. Ты понимаешь меня. Ты и сам такой же… Констанция ненавидела меня, если это как-то утешит тебя… Будь ты проклят! И она была достаточно сильной. Я думал, что в конце концов сломлю ее дух. Но без хлыста я это сделать не мог, а пороть ее не собирался. — Он широко улыбнулся, когда дикое рычание сорвалось с губ Макграта. Глаза гиганта превратились в пылающие угли.

Рассказ утомил Боллвилла. Кровь появилась на его губах. Его улыбка погасла, и он стал поспешно рассказывать дальше.

— Все шло хорошо, пока один дурак не уговорил меня послать за Джоном де Албором. Я познакомился с ним в Вене год назад. Он из Восточной Африки — дьявол в человеческом обличии! Он увидел Констанцию… и возжелал ее, как только может возжелать женщину такой мужчина. Когда я наконец понял это, я попытался убить его. Потом я обнаружил, что он сильнее меня. Он стал повелителем моих ниггеров… моих ниггеров, для которых мое слово всегда было законом! Он посвятил их в свой дьявольский культ…

— Вуду, — невольно пробормотал Макграт.

— Нет! Вуду — лепет младенца рядом с его черной дьявольщиной. Посмотри на символ на моей груди, который де Албор выжег раскаленным добела железом. Ты был в Африке, ты должен знать клеймо Замбибве… Де Албор повернул моих негров против меня. Вместе с Констанцией и Ахмедом я попытался спастись. Мои черномазые схватили меня. И тогда через человека, сверхъестественно преданного мне, я отправил тебе телеграмму… Но ниггеры заподозрили его и пытали до тех пор, пока он не признался во всем. Джон де Албор принес мне его голову. Перед тем как меня схватили, я спрятал Констанцию там, где никто не сможет найти ее, кроме тебя. Де Албор пытал Ахмеда, пока он не сказал, что я послал за другом девушки, чтобы тот помог нам. Тогда де Албор отправил своих людей на дорогу с тем, чтобы они оставили там Ахмеда как предупреждение тебе, если ты явишься. Я спрятал Констанцию ночью, как раз перед тем, как они схватили меня. Но даже Ахмед не знал где. Де Албор пытал меня, заставляя рассказать.

Рука умирающего сжалась, и глаза его засверкали от неукротимой страсти. Макграт знал, что все пытки ада не смогли бы вырвать секрет с запечатанных губ Боллвилла.

— Это было самое малое, что ты мог сделать, — заметил Макграт. Его голос прозвучал грубо из-за противоречивых чувств. — Из-за тебя я прожил три года в аду… и Констанция тоже. Ты заслуживаешь смерти. И если в этот раз ты не умрешь, то я убью тебя.

— Будь ты проклят! Неужели ты думаешь, что я прошу у тебя прощения? — задыхаясь, пробормотал умирающий. — Я был бы рад, если бы ты страдал. И если бы Констанция не нуждалась в твоей помощи, я бы с удовольствием посмотрел на то, как ты издохнешь… С удовольствием отправил бы тебя в ад. Но достаточно об этом. Де Албор оставил меня на некоторое время, чтобы прогуляться по дороге и убедиться, что Ахмед мертв. А зверь, которого ты убил, напился моего бренди и решил, что будет пытать меня сам… Теперь слушай… Констанция спрятана в Потерянной Пещере. Ни один человек на Земле не знает о ее существовании, кроме тебя и меня. Давным-давно я установил там железную дверь. Я убил человека, который выполнил эту работу, так что тайна сохранена. Там нет ключа. Ты откроешь ее, нажав определенные заклепки.

Хозяину поместья все труднее и труднее было говорить. Пот струился по его лицу, руки дрожали от напряжения.

— Пошарь пальцами по краю двери, пока не найдешь три заклепки, расположенные треугольником. Увидеть их ты не сможешь. Ты сможешь только нащупать их. Три раза нажми каждую из них, двигаясь по часовой стрелке, описывая круг за кругом. Тогда дверь откроется. Бери Констанцию и беги. Если ты увидишь, что ниггеры настигают вас, пристрели ее! Не дай ей попасть в руки этого черного зверя…

Голос Боллвилла поднялся до крика. Пена брызнула с мертвенно-бледных искривленных губ. Ричард Боллвилл приподнялся, а потом безжизненно повалился назад. Железная воля, заставлявшая жизнь теплиться в его изуродованном теле, наконец поддалась, лопнула, словно туго натянутая струна.

Макграт посмотрел на неподвижное тело. В голове его бурлил водоворот эмоций. Потом, повернувшись, Макграт внимательно осмотрелся. Каждый нерв его был напряжен. Пистолет будто сам собой оказался в руке.

Глава 3 Чернокожий обманщик

В дверях, ведущих в огромный зал, стоял человек — высокий мужчина в странной, восточной одежде. На нем был тюрбан и шелковый халат, подпоясанный пестрым кушаком. На ногах — турецкие шлепанцы. Кожа его казалась не темнее, чем у Макграта, но черты лица — отчетливо восточные, вопреки очкам, которые он носил.

— Кто ты, дьявол тебя побери? — настороженно спросил Макграт, разглядывая незнакомца.

— Али ибн-Сулейман, эффенди, — ответил тот на безупречном арабском. — Я явился в это дьявольское место по настоянию моего брата — Ахмеда ибн-Сулеймана, чья душа отлетела к пророку. Я был в Новом Орлеане, когда получил письмо. Я поспешил сюда. И, пробираясь через лес, я увидел, как чернокожий тащит труп моего брата к реке. Я пришел сюда в поисках хозяина убийцы моего брата.

Макграт молча указал на мертвеца, как бы спрашивая, его ли имеет в виду араб. Али ибн-Сулейман с почтением кивнул.

— Мой брат любил своего господина, — сказал он. — Я буду мстить за моего брата и его хозяина. Эффенди, я пойду с вами.

— Хорошо, — равнодушно согласился Макграт. Он знал фанатичную преданность арабов; знал, что одной из черт Ахмеда была преданность негодяю, которому он служил. — Следуй за мной!

Последний раз взглянув на хозяина особняка и тело черномазого, вытянувшееся перед ним — словно тело принесенного в жертву, — Макграт оставил зал пыток. «Вот так в таинственном прошлом веке мог умереть один из королей-плантаторов — предков Боллвилла, — подумал он. — И так же у его ног лежал бы убитый раб, чей дух станет служить своему господину и на том свете».

Макграт вернулся в заросли, опоясывающие дом. Сосны дремали в полуденной жаре. Араб следовал за ним по пятам. Прислушавшись, Макграт различил отдаленный пульсирующий звук, который неведомо откуда принес слабый ветерок. Словно где-то далеко-далеко били в барабан.

— Пошли! — Макграт широким шагом направился через лабиринт подсобных строений и нырнул в лес, который поднимался за домом. Тут тоже когда-то были поля, приносившие богатство аристократам Боллвиллам. Но уже много лет стояли они заброшенными. Тропинки бесцельно бежали через поднявшуюся на месте полей поросль густо разросшихся деревьев, по которым любому, зашедшему в эти места, сразу становилось ясно, что здешние леса давно забыли о топоре дровосека. Макграт высматривал дорогу. Он хорошо помнил свое детство. Эти воспоминания, хоть и заслоненные другими событиями, хорошо отпечатались в памяти Макграта. Наконец он нашел дорожку, которую искал, — едва различимую тропинку, вьющуюся между деревьев.

Они вынуждены были идти гуськом. Ветки рвали их одежды, ноги тонули в ковре опавшей хвои. Местность постепенно понижалась. Сосны сменили кипарисы, задушенные подлеском. Пенные лужи застоявшейся воды сверкали у подножия деревьев. Квакали лягушки. Над головами путников с безумной настойчивостью пели москиты. Снова отдаленный гул барабанов поплыл над хвойными лесами.

Макграт стер капли пота со лба. Эти удары барабанов пробуждали воспоминания, удачно подходящие к его нынешнему мрачному окружению. Мысли Макграта вернулись к ужасному знаку, выжженному на груди Ричарда Боллвилла. Хозяин поместья предполагал, что он, Макграт, знает значение этого символа. Но он не знал, Макграт знал лишь то, что такой знак возвещает о черном ужасе и безумии, но о точном смысле его даже не догадывался. Только один раз раньше видел он этот символ в ужасной стране Замбибве, куда рискнуло пробраться несколько белых людей, но откуда только один из них вернулся живым. Этим человеком и был Бристол Макграт. Он стал единственным белым, проникнувшим в эти бескрайние джунгли и черные болота и вернувшимся обратно. Но даже и он не смог пробраться в затерянное королевство черномазых, чтобы доказать или развеять ужасные истории, которые шепотом рассказывали местные жители, истории о древнем культе, сохранившемся с доисторических времен, истории о поклонении чудовищам, чье существование нарушало законы природы. Слишком мало увидел Макграт в тех джунглях, но и то, что он увидел, заставляло его дрожать от ужаса. До сих пор воспоминания о том путешествии кровавыми кошмарами возвращались в его сны.

Ни одним словом не обменялись мужчины с тех пор, как оставили особняк. Макграт пробирался по заросшей дорожке. Толстая, не слишком длинная болотная змея выскользнула из-под его ног и исчезла. Где-то неподалеку была вода. Еще несколько шагов — и путники оказались на берегу болота, от которого исходили запахи гниющих растений. Кипарисы затеняли его зеленую гладь. Тропинка заканчивалась на краю болота, которое вытянулось, насколько хватало глаз, теряясь в сумрачной дымке.

— Что дальше, эффенди? — спросил Али. — Мы пойдем через болото?

— Это — бездонная трясина, — ответил Макграт. — Попытаться перейти его — самоубийство. Даже ниггеры сосновых лесов никогда не пробовали перебраться через него. Но есть дорога, по которой можно добраться до холма, возвышающегося в сердце этих топей. Вон этот холм. Видишь, там, за кипарисами? Много лет назад, когда я и Боллвилл были мальчиками… и друзьями… мы нашли старую-старую индейскую тропу — тайную, затопленную болотом дорогу, которая вела на этот холм. В этом холме есть пещера, и там томится женщина. Я пойду туда. Ты пойдешь со мной или останешься здесь? Это опасное путешествие.

— Я пойду, эффенди, — ответил араб.

Макграт с уважением кивнул и начал изучать деревья, стоявшие вокруг. Наконец он нашел то, что искал — слабую отметку на огромном кипарисе — едва различимую, почти заросшую зарубку. Он смело шагнул в болото рядом с этим деревом. Давным-давно Макграт сам оставил эту зарубку. Сапоги Макграта по щиколотку, но не глубже, погрузились в пенную воду. Он стоял на плоской скале или, скорее, на груде огромных камней, спрятанной под застоявшейся водой. Направившись к искривленному кипарису, росшему далеко от берега, Макграт двинулся по болоту. Он осторожно шагал по камням, скрытым под темной водой. Али ибн-Сулейман следовал за ним, повторяя каждое его движение.

Они прошли по болоту, следуя вдоль деревьев с зарубками, которые служили своего рода вехами. Макграт снова удивился древним строителям, проложившим дорогу из огромных валунов так далеко в глубь болота. Такая громадная работа требовала немало инженерного искусства. Почему индейцы построили дорогу к Затерянному острову? Определенно, остров и пещера имели для краснокожих некое религиозное значение. А может, индейцы прятались там, когда на них нападали враги?

Путешествие через болото оказалось долгим. Оступиться значило окунуться в болотную тину, в предательскую грязь, которая могла засосать человека. Впереди поднимался остров, окруженный поясом растительности, — маленький холмик среди бескрайних болот. Сквозь листву проглядывала скала, отвесно вздымавшаяся над берегом на пятьдесят или шестьдесят футов. Цельный кусок гранита возвышался над плоским берегом. На вершине скалы ничего не росло.

Макграт побледнел. Он прерывисто дышал. Когда они добрались до кольца растительности, окружавшего скалу, Али, с сочувствием глядя на своего спутника, вытащил из кармана флягу.

— Эффенди, выпейте немного бренди, — настоятельно предложил он, словно для примера приложившись губами к горлышку фляги. — Это вам поможет.

Макграт знал: Али думает, что такое его состояние — результат усталости. Но на самом деле Макграт ничуть не устал. Внутри него бушевали чувства — он думал о Констанции Брэнд, чей прекрасный образ преследовал его в беспокойных снах три страшных года. Сделав большой глоток, Макграт даже не почувствовал вкуса бренди. Он вернул фляжку:

— Пойдем?

Сердце его учащенно забилось, вторя гулу далеких барабанов, когда он стал пробираться сквозь заросли к подножию утеса. На серой скале, скрытой зеленой массой, обозначился вход в пещеру. Точно таким же увидел его Макграт много лет назад, когда вместе с Ричардом Боллвиллом впервые пробрался на остров. Макграт стал продираться ко входу в пещеру среди лиан и ветвей деревьев. Дыхание его замерло, когда он разглядел тяжелую металлическую дверь, закрывающую узкий ход в гранитной стене…

Пальцы Макграта задрожали, когда он провел ими по металлу. За спиной у него тяжело дышал Али. Часть возбуждения белого человека передалась арабу. Макграт нащупал три клепки, образовывавшие треугольник — небольшие незаметные выпуклости. Пытаясь держать себя в руках, Макграт надавил, как говорил ему Боллвилл, и почувствовал, как слегка подалась дверь при третьем прикосновении. Потом, затаив дыхание, он схватился за ручку, приваренную в центре двери, и потянул. Плавно двигаясь в смазанных петлях, дверь открылась.

Путники заглянули в широкий туннель, заканчивающийся другой дверью — решеткой со стальными прутьями. Туннель не был темным. Он выглядел чистым и уютным. В потолке были проделаны отверстия для освещения. Дыры закрывали специальные экраны, чтобы не допускать в пещеру насекомых и рептилий. Но за решеткой Макграт увидел то, что заставило его рвануться вперед. Сердце его едва не вырвалось из груди. Али последовал за ним.

Дверь-решетка не была заперта. Она распахнулась. Макграт застыл неподвижно, почти парализованный вспышкой чувств.

Его глаза ослепил золотой блеск: солнечный луч, проскользнув вниз под углом через одно из отверстий в каменной крыше, ярко вспыхнул на великолепной копне золотистых волос, ниспадавших на белые руки. Они служили подушкой прекрасной головке, покоящейся на резном дубовом столе.

— Констанция! — Страстный, завывающий крик сорвался с мертвенно-бледных губ Макграта.

Эхо подхватило его крик. Девушка подняла голову. Она выглядела удивленной. Руки ее метнулись к вискам. Сверкающие волосы заструились по плечам. У Макграта закружилась голова. Ему показалось, что девушка плывет в ореоле золотого света.

— Бристол! Бристол Макграт! — эхом ответила она ему страстно и недоверчиво. Потом Констанция оказалась в его объятиях. Она тоже сжала Макграта — так, словно боялась, что он призрак и может исчезнуть.

На мгновение для Бристола Макграта окружающий мир исчез. Он стал слеп, мертв и ничего не чувствовал. Его разум воспринимал лишь женщину, оказавшуюся в его объятиях. Он утонул в ее объятиях, наслаждаясь ее ароматом. Он оцепенел, ошеломленный воплощением в реальность несбыточной мечты, от которой давно отказался.

Снова обретя способность логично мыслить, Макграт встряхнулся, словно человек, вышедший из транса, и огляделся с глупым видом. Он находился в обширном помещении, вырезанном в твердой скале. Как и туннель, оно освещалось через отверстия в потолке. Воздух был свежим и чистым. Тут были стулья, столы и подвесная койка. Пол застилали ковры, а пища хранилась в корзинах и водяном холодильнике. Боллвилл устроил свою пленницу с полным комфортом. Макграт огляделся в поисках араба и увидел, что тот остался стоять за решеткой. Он не решался прервать сцену воссоединения влюбленных.

— Три года! — заплакала девушка. — Три года я ждала. Я знала: ты придешь! Я знала это! Но мы должны быть осторожны, мой дорогой. Ричард убьет тебя, если найдет… он убьет нас обоих!

— Он уже не сможет никого убить, — ответил Макграт. — Но нам все же стоит выбираться отсюда.

Глаза Констанции вспыхнули с новым страхом.

— Да! Джон де Албор! Боллвилл боялся его. Именно поэтому он запер меня здесь. Он сказал, что пошлет за тобой. Я боюсь за тебя…

— Али! — позвал Макграт. — Подойди. Мы сейчас уйдем отсюда, и лучше будет, если мы прихватим немного воды и пищи. Мы можем спрятаться в болотах, пока…

Неожиданно Констанция вскрикнула, рванувшись из рук своего возлюбленного. И Макграт, замерев на мгновение, испуганный страхом в ее округлившихся глазах, получил страшный удар в основание черепа. Сознание не покинуло его, но странный паралич охватил его тело. Пустым мешком повалился он на каменный пол и замер, словно мертвый, беспомощно глядя на сцену, которая сначала показалась ему безумной: Констанция отчаянно боролась с человеком, которого он знал, как Али ибн-Сулеймана, и который теперь ужасно преобразился.

Али сорвал тюрбан и выбросил очки. В блеске его глаз Макграт прочитал страшную правду: этот человек не араб. Он был негром смешанной крови. Однако какая-то часть его крови все же арабская, есть в нем что-то и от семита. Эта примесь в крови, вместе с азиатской одеждой и потрясающим артистизмом, помогла ему подделаться под араба. Но сейчас маска оказалась сброшена, и принадлежность ибн-Сулеймана к негроидной расе стала несомненной. Даже его голос — звучный арабский — стал гортанным негритянским.

— Ты убил его! — истерически зарыдала девушка, пытаясь вырваться из крепких пальцев, сжавших ее белые запястья.

— Нет, он не мертв, — засмеялся цветной. — Дурак глотнул отравленного бренди… Он попробовал наркотика, который есть только в джунглях Замбибве. Этот яд лишает подвижности, если нанести сильный удар в один из нервных узлов.

— Пожалуйста, сделай что-нибудь для него! — взмолилась девушка.

Ниггер грубо засмеялся:

— Зачем? Он выполнил свое предназначение. Пусть лежит здесь, пока болотные насекомые не обглодают его кости. Я бы с удовольствием понаблюдал за ним… но до наступления ночи мы будем уже далеко. — Его глаза сверкнули от дьявольского предвкушения. Вид белой красавицы, пытающейся вырваться из его объятий, разжег похоть первобытных джунглей в душе этого человека. От гнева и ненависти глаза Макграта налились кровью. Но он не мог двинуть ни рукой, ни ногой.

— Мое решение — в одиночку вернуться в особняк — оказалось мудрым, — засмеялся ниггер. — Я прокрался к окну, пока этот дурак разговаривал с Ричардом Боллвиллом. Я решил дать ему отвести меня туда, где тебя спрятали. Мне никогда не приходило в голову, что тайное место Боллвилла где-то на болотах. У меня был арабский халат, шлепанцы и тюрбан. Я решил, что смогу ими воспользоваться. И очки тоже помогли. Мне нетрудно оказалось замаскироваться под араба. Ведь твой возлюбленный никогда не видел Джона де Албора. Я родился в Восточной Африке и вырос рабом в доме араба… а потом бежал и скитался в землях Замбибве… Но достаточно. Мы должны идти. Барабаны бормочут весь день. Черные ведут себя беспокойно. Я обещал им, что принесу жертву Зембе. Я собирался использовать араба, но мне пришлось пытать его, так что теперь он не годится в жертву. Ладно, пусть они бьют в свои глупые барабаны. Им бы понравилось, если бы ты стала Невестой Зембы, но они не знают, что я тебя нашел. В пяти милях отсюда, на берегу реки, у меня спрятана моторная лодка…

— Ты — дурак! — воскликнула Констанция, страстно борясь с ним. — Ты думаешь, что сможешь отвезти белую девушку вниз по реке, словно рабыню!

— У меня есть лекарство, которое на время сделает тебя словно мертвой, — объяснил он. — Ты будешь лежать на дне моей лодки, прикрытая мешками. Когда я выберусь на широкую реку, она унесет нас из этих мест. Я спрячу тебя в своей каюте в хорошо проветриваемом сундуке. Ты не почувствуешь никаких неудобств путешествия. Ты проснешься уже в Африке…

Он порылся за пазухой, удерживая девушку одной рукой. С яростным криком она отчаянно рванулась, вырвалась и побежала по туннелю. Джон де Албор помчался за ней, завывая. Красный туман поплыл перед глазами обезумевшего Макграта. Констанция может утонуть в болоте, так как наверняка не помнит всех вех… А может, она ищет именно смерти, которая была бы предпочтительнее судьбы, запланированной для нее негром.

Де Албор и девушка выскочили из туннеля. Но неожиданно Констанция закричала с новой силой. До Макграта донеслись возбужденные голоса негров. Де Албор что-то яростно возражал. Констанция истерически рыдала. Сквозь стену растительности Макграт смутно различил несколько фигур, когда те прошли мимо входа в пещеру. Он увидел Констанцию, которую тащило с полдюжины черных гигантов — типичных обитателей сосновых лесов. Следом за ними шел де Албор, и заметно было, что между чернокожими разлад. Все это промелькнуло в один миг, а потом у входа в пещеру стало пусто, и плеск воды — звук шагов ниггеров — постепенно стих.

Глава 4 Голод черного божества

Бристол Макграт лежал в тишине пещеры, отрешенно глядя вверх. Его душа была кипящим адом. Дурак! Попасться так легко! Однако откуда он мог знать? Он никогда не видел де Албора и ожидал встретить чистокровного негра. Боллвилл называл его черным зверем, но, должно быть, имел в виду его душу. Де Албор, если бы не предательски темный цвет глаз, мог сойти и за белого.

Появление возле пещеры других чернокожих означало только одно: они последовали за ним и де Албором и схватили Констанцию, когда та выскочила из пещеры. Страхи де Албора сбылись. Он говорил, что чернокожие хотели принести Констанцию в жертву. Теперь же она оказалась в их руках.

— Боже! — сорвалось с губ Макграта, испуганного безмолвием. Он был словно наэлектризован. Несколько мгновений он еще оставался неподвижным, а потом обнаружил, что может пошевелить губами, языком. Жизнь вползала в его тело через омертвевшие члены. Их покалывало, как бывает, когда восстанавливается циркуляция крови. Как он обрадовался! Настойчиво работал он, пытаясь вернуть подвижность своим пальцам, рукам, запястьям и потом, с большим волнением и радостью, рукам и ногам. Возможно, со временем дьявольское лекарство де Албора потеряло часть своей силы. А может быть, необычная жизненная сила Макграта ослабила эффект воздействия лекарства.

Дверь туннеля не была закрыта, и Макграт знал почему: негры не хотели препятствовать насекомым, которые вскоре сожрали бы его беспомощное тело. Паразиты уже текли в пещеру через дверной проем вредоносной ордой.

Наконец Макграт сумел подняться. С каждой секундой силы все быстрее возвращались к нему. Когда он неверными шагами направился из пещеры, то не встретил на своем пути никакого препятствия. Прошло уже несколько часов с тех пор, как негры увели свою жертву. Макграт прислушался к бою барабанов. Но те молчали. Тишина, словно невидимый черный туман, сгустилась вокруг него. Спотыкаясь, Макграт пошлепал по тропе, ведущей на твердую землю. Повели ли черные свою пленницу назад в особняк, где поселилась смерть, или в глубины поросших соснами земель?

В грязи было полно следов. Полдюжины пар босых, разбрызгивающих грязь ног оставили тут свои отпечатки. Тут же были изящные следы сапожек Констанции и отпечатки турецких шлепанцев де Албора. Но Макграту все труднее было идти по их следам, так как местность постепенно повышалась и земля стала твердой.

Он пропустил бы то место, где негры свернули на сумрачную тропинку, если бы не кусочек шелка, развевающийся на слабом ветерке. Констанция зацепилась за ствол дерева, и грубая кора вырвала кусочек ткани из ее платья. От болот отряд двигался на восток, к особняку. В том месте, где повис кусочек одежды, негры резко свернули на юг. Ковер хвои скрывал следы, но обломанные лианы и ветви указывали направление, пока Макграт, двигаясь по этим следам, не вышел на другую тропинку, ведущую на юг.

Тут и там темнели лужи грязи, и полно было следов босых ног и отпечатков подошв. С пистолетом в руке Макграт торопливо пошел вдоль дорожки, пытаясь окончательно восстановить свои силы. Его лицо было угрюмым и бледным. После предательского удара де Албор не воспользовался случаем, чтобы разоружить его. Этот цветной и черномазые из сосновых лесов верили, что Макграт беспомощно лежит в пещере. И в этом было его преимущество.

Макграт по-прежнему прислушивался, надеясь услышать слабый бой барабанов, который слышал раньше. Тишина не успокаивала его. При жертвоприношениях вуду били в барабаны, но он знал, что имеет дело с чем-то более древним и отвратительным, чем вуду.

Вуду — сравнительно молодое верование, рожденное среди холмов Гаити. За занавесями вуду скрывались зловещие религии Африки, которые, словно гранитные утесы, неясно проступали сквозь заросли зеленых вай. Вуду могло показаться хныкающим младенцем рядом с черным древним колоссом, который возвышался ужасной тенью с незапамятных времен в древних землях. Замбибве! Даже одно название вызывало дрожь у Макграта, служило для него синонимом ужаса и страха. Это было не просто название какой-то страны или мистического племени, которое обитало в этой стране. Оно означало нечто ужасное, древнее и злое; нечто выжившее с древних эпох — религия Ночи и божество, чье имя — Смерть и Ужас.

Макграт не увидел хижин негров. Он знал, что те расположены дальше к юго-востоку. Деревня ниггеров вытянулась вдоль берега реки и ручьев-притоков. У черных был некий инстинкт, заставлявший их строить жилища у воды точно так же, как они строили их в Африке вдоль Конго, Нила или Нигера с самой зари времен. Замбибве! Слово ударами тамтама прозвучало в голове Бристола Макграта. Души черных людей не изменились за столетия сна. Изменения происходили среди лязга городских улиц, в грубых ритмах Гарлема; но болота Миссисипи не слишком-то отличаются от болот Конго, и тут не происходили изменения в духе расы, которая задолго до появления первого белого короля плела соломенные крыши над плетеными хижинами.

Следуя по извилистой тропинке среди тускло вырисовывающихся больших сосен, Макграт ничуть не удивлялся тому, что черные скользкие щупальца из глубин Африки протянулись через полмира, породив кошмары в иной стране. Одинаковые природные условия приводили к одинаковому эффекту, порождали одни и те же заболевания тела и разума, в соответствии с географическим положением. Топи среди сосновых лесов были такими же бездонными, как вонючие африканские джунгли.

Но дорога уводила Макграта прочь от воды. Местность постепенно поднималась, и все признаки болота исчезли.

Тропинка стала шире. Появились признаки того, что ею часто пользуются. Макграт стал нервничать. В любой момент он мог с кем-нибудь столкнуться. Он свернул в густой лес, идущий вдоль дороги, и стал пробираться через чащу. Движения его сопровождались звуками, похожими на выстрелы орудий для настороженного уха. Обливаясь потом от напряжения, Макграт выбрался на узкую тропинку, которая шла в нужную ему сторону. В сосновых лесах было много таких тропинок.

Макграт следовал по ней с большой осторожностью, крадучись и наконец вышел к повороту, за которым она присоединялась к главной дороге. На месте их слияния стоял маленький бревенчатый сруб, и между Макгратом и срубом сидел на корточках огромный чернокожий. Этот человек прятался за стволом огромной сосны рядом с узкой тропинкой и наблюдал за срубом. Очевидно, он шпионил за кем-то. Скоро стало ясно, что следил он за де Албором. Тот подошел к двери и выглянул наружу. Чернокожий наблюдатель напрягся и поднес пальцы ко рту, словно собираясь свистнуть, но де Албор беспомощно пожал плечами и вернулся в сруб. Негр расслабился, хотя и не утратил бдительности.

Теперь уже Макграт засомневался, а не пропустил ли он чего-то в спектакле ниггеров? При виде де Албора красный туман, плывущий перед глазами Макграта, превратился в блестящую лужу крови, в которой, словно эбонитовый айсберг, плавало тело чернокожего.

Пантера, подкрадывающаяся, чтобы убить, не могла бы двигатьсябесшумнее Макграта, скользнувшего по тропинке к присевшему на корточках негру. Бристол не испытывал ненависти конкретно к этому человеку, который был всего лишь препятствием на его пути к отмщению. Наблюдая за срубом, черный человек не услышал, как подкрадывался Макграт. Не обращая внимания на то, что происходит вокруг, он не двинулся и не повернулся — до тех пор, пока рукоять пистолета не обрушилась на его череп. Негр остался лежать без сознания на ковре сосновых игл.

Макграт присел над своей неподвижной жертвой, прислушиваясь. Вокруг все было тихо — но неожиданно где-то далеко раздался протяжный крик, от которого дрожь прошла по телу Макграта. Кровь застыла у него в жилах. Он уже слышал этот звук раньше — среди низких, поросших лесом холмов, которые окаймляли забытое Замбибве. Тогда лица его чернокожих носильщиков стали пепельными, и они попадали, пряча лица. Кто издавал этот звук — Макграт не знал. И объяснения, предложенные дрожащими дикарями, показались слишком чудовищными, чтобы здравый рассудок мог принять их. Негры называли этот звук голосом бога Замбибве.

Побуждаемый к действию, Макграт помчался по тропинке и бросился к задней двери хижины. Он не знал, сколько черномазых внутри, но не осторожничал. От горя и ярости он превратился в берсеркера.

Дверь распахнулась от его удара. Он шагнул внутрь, пригнувшись. Пистолет — на уровне бедра.

Но в хижине оказался только один человек — Джон де Албор, который при появлении Бристола, вскрикнув, вскочил на ноги. Пистолет выскользнул из руки Макграта. Ни свинец, ни сталь не могли сдержать его ненависти. Он должен был убить ниггера голыми руками, отбросив цивилизованность и вернувшись к красной заре дней предыстории.

С рычанием, которое походило больше на рычание атакующего льва, чем на крик человека, Макграт руками сжал горло цветного. Де Албор качнулся назад от резкого удара, и они оба полетели на кровать, разломав ее на куски. Они боролись на грязном полу, Макграт пытался убить врага голыми руками.

Де Албор был высоким и сильным. Но против белого берсеркера у него не было шансов. Его сбили с ног, словно мешок с соломой, яростно колотя об пол. Стальные пальцы Макграта все глубже и глубже впивались в горло негра, пока язык де Албора не вывалился меж посиневших губ и глаза не полезли на лоб. Когда смерть уже почти забрала цветного, здравомыслие почти вернулось к Макграту.

Белый покачал головой, словно ошеломленный бык, чуть ослабил захват и прорычал:

— Где девушка? Говори быстро, иначе я тебя убью!

Де Албор тужился и пытался восстановить дыхание. Лицо его было пепельного цвета.

— Черные! — выдохнул он. — Они забрали Констанцию, чтобы сделать Невестой Зембы! Я не смог воспрепятствовать им. Они требуют жертвоприношения. Я предложил им тебя, но они сказали, что ты парализован и умрешь в любом случае… Они умнее, чем я думал. Они последовали за мной назад в особняк от того места, где мы оставили араба… а от особняка проследили нас до острова… Они вышли из-под моего контроля… Их опьяняет жажда крови. Но даже я — тот, кто как никто знает черных, — забыл, что священники Замбибве не могут толком контролировать свою паству, когда огонь веры бежит в их венах. Я их священник и повелитель… Однако когда я попытался спасти девушку, они оставили меня в этом срубе и приставили человека наблюдать за мной, пока не свершится жертвоприношение. Ты, должно быть, убил его. Он никогда не дал бы тебе войти сюда.

С мрачным видом Макграт подобрал свой пистолет.

— Ты пришел сюда как друг Ричарда Боллвилла, — безразлично заговорил Макграт. — Ты собирался завладеть Констанцией Брэнд и превратил черномазых в дьяволопоклонников. За это ты заслуживаешь смерть. Когда европейские власти, правящие в Африке, ловят священника Замбибве, его вешают. Ты признался, что ты — такой священник. И ты должен заплатить за это своей жизнью. К тому же из-за твоего дьявольского учения должна умереть Констанция Брэнд, и именно по этой причине я вышибу из тебя мозги. — Джон де Албор содрогнулся.

— Она не умрет, — вздохнул он. Огромные капли пота катились по его пепельному лицу. — Она не умрет, пока луна не встанет высоко над соснами. Это будет полночь Луны Замбибве… Не убивай меня… Только я могу спасти ее. Знаю, я не сумел сделать это раньше. Но если я пойду к ним, появлюсь среди них неожиданно, без предупреждения, они подумают, что сверхъестественные силы помогли мне удрать от своего сторожа. Это восстановит мой престиж… Ты не сможешь спасти ее сам. Ты сможешь пристрелить нескольких черных, но это не остановит остальных, и они убьют тебя… и ее. Но у меня есть план… Да, я — священник Замбибве. Мальчишкой я бежал от своего хозяина-араба и скитался, пока не попал в земли Замбибве. Там я вступил в братство и стал священником. Я жил там, пока малая часть белой крови во мне не привела меня на путь белого человека. Тогда я приехал в Америку и привел с собой Зембу… Не могу сказать тебе как… Дай мне спасти Констанцию Брэнд! — Он сжал руку Макграта, трясясь, словно в лихорадке. — Я люблю ее так же, как ты любишь ее. Я поступлю по справедливости с вами обоими, клянусь! Мы сможем сразиться за нее позже, и тогда я убью тебя, если смогу.

Искренность этого заявления повлияла на Макграта больше, чем все остальное, сказанное цветным. Началась отчаянная игра… Но даже если все пойдет по-другому, Констанции, окажись она с Джоном де Албором, не будет хуже, чем сейчас. Она может умереть до полуночи, если что-то быстро не предпринять.

— Где место жертвоприношения? — спросил Макграт.

— В трех милях отсюда, на открытой поляне, — ответил де Албор. — К югу по дороге, которая проходит мимо этого сруба. Все черные соберутся там, кроме моего стража и нескольких человек, охраняющих дорогу за срубом. Они рассеяны вдоль нее. Ближайший находится неподалеку от сруба. Эти люди передают друг другу сигналы с помощью криков и громкого, пронзительного свиста… Вот мой план. Ты подождешь в срубе или в лесу, как хочешь. Я проскочу мимо наблюдателей на дороге и потом внезапно появлюсь перед черными в Доме Зембы. Неожиданность моего появления потрясет их, как я уже говорил. Я знаю, что не смогу уговорить их отказаться от своих планов, но я заставлю их отложить жертвоприношение до утра. И еще до зари я сумею выкрасть девушку и бежать с ней. Я вернусь туда, где ты будешь прятаться, и мы вместе убежим из этих мест.

Макграт засмеялся:

— Ты думаешь, я — круглый дурак? Ты пошлешь своих черномазых убить меня, а тем временем сам утащишь Констанцию, как и планируешь. Я пойду с тобой. Я спрячусь на краю поляны, чтобы помочь тебе, если понадобится. Но если ты сделаешь хоть один неверный шаг, я тебя достану.

Темные глаза цветного засверкали, но он согласно кивнул.

— Помоги мне занести твоего стража в сруб, — приказал Макграт. — Он скоро очнется. Мы свяжем его и оставим здесь.

Солнце садилось, и сумерки воцарились над поросшими соснами лесами. Макграт и его странный спутник крадучись отправились через лес, затопленный тенями. Они сделали крюк к западу, чтобы избежать наблюдающих за дорогой, а потом отправились через лес по одной из множества узких тропинок, вытоптанных босыми ногами. Вокруг царила тишина.

— Земба — бог тишины, — пробормотал ниггер. — С заката до восхода ночи полной луны барабаны не бьют. Если собака залает, ее убьют. Если заплачет ребенок, его тоже могут убить. Тишина закрывает рты людей, пока ревет Земба. Только его голос звучит в ночь Луны Зембы.

Макграт содрогнулся. Грязное божество, конечно, было неосязаемым духом, существующим лишь в легендах, но де Албор говорил о нем, как о живой твари.

В небе засверкало несколько звезд. Тени поползли через густой лес, пряча во тьме стволы деревьев. Макграт знал, что уже недалеко от Дома Зембы. Он чувствовал присутствие множества людей, хотя ничего не слышал.

Де Албор, шедший впереди, неожиданно остановился, присел. Макграт тоже остановился, пытаясь что-нибудь рассмотреть сквозь занавес переплетенных ветвей.

— Что это? — пробормотал белый человек, потянувшись к пистолету.

Де Албор покачал головой, выпрямившись. Макграт не увидел камня, который цветной поднял с земли.

— Ты что-нибудь слышишь? — требовательно спросил Макграт.

Де Албор сделал движение, словно хотел что-то прошептать на ухо Макграту. Забыв об осторожности, Макграт наклонился к нему… Даже если он и заметил угрозу в движении де Албора, было слишком поздно. Камень в руке ниггера болезненно ударил в висок белого человека. Макграт повалился, как убитый бык, а де Албор поспешил дальше по тропинке, словно призрак, растаяв в полумраке.

Глава 5 Голос Зембы

Макграт наконец зашевелился и, пошатываясь, нетвердо встал на ноги. Такой отчаянный удар мог бы раскроить череп человеку, чьи физические силы и сложение были бы слабее, чем у быка. В голове у Макграта стучало. Кровь запеклась у него на виске. Но самым сильным его ощущением стало обжигающее презрение к самому себе — за то, что он позволил Джону де Албору обмануть его. Однако кто мог заподозрить, что дело повернется таким образом? Макграт знал, что де Албор убьет его, если сможет, но он не ожидал атаки до того, как они спасут Констанцию. Этот цветной был опасен и непредсказуем, как кобра. Оправдывало ли его то, что он хотел попытаться спасти Констанцию и избежать смерти от руки Макграта?

Испытывая головокружение, Макграт взглянул на звезды, мерцавшие сквозь эбонитовые ветви, и с облегчением вздохнул, увидев, что луна еще не поднялась. Было темно так, как только может быть темно в сосновом лесу. Темнота казалась почти осязаемой, словно некое вещество, которое можно разрезать ножом.

Макграт поблагодарил природу за свое могучее телосложение. Дважды за этот день де Албор перехитрил его, и дважды могучий организм белого человека перенес эту атаку. Его пистолет остался в кобуре, нож в ножнах. Де Албор не задерживался, чтобы поискать оружие, не останавливался, чтобы для верности нанести второй удар. Возможно, выходец из Африки просто запаниковал.

Ладно, но ведь условия сделки не изменились. Макграт верил, что де Албор приложит все усилия, чтобы спасти девушку. И собирался быть рядом, играя ли в свою игру или помогая ниггеру. Сейчас не осталось времени ругать себя за доверчивость, потому что жизнь девушки была поставлена на карту. Макграт на ощупь стал пробираться по тропинке, спеша к разгорающемуся мерцанию на востоке.

Он вышел на поляну раньше, чем понял это. Кроваво-красная луна висела среди нижних ветвей достаточно высоко, чтобы освещать поляну и толпу чернокожих, сидевших на корточках широким полукругом, повернувшись лицом к луне. Их округлившиеся глаза сверкали белками среди теней; их лица казались гротескными масками. Все молчали. Ни одна голова не повернулась к кустам, за которыми присел Макграт.

Бристол ожидал горящих огней, залитого кровью алтаря и песнопений безумных верующих, как заведено среди приверженцев вуду. Но это было не вуду, и между этими двумя колдовскими культами пролегла глубокая пропасть. Никаких костров, никаких алтарей. Дыхание с присвистом вырывалось сквозь сжатые зубы Макграта. В далеких землях тщетно искал он места, где проходят ритуалы Замбибве. Теперь же он наблюдал их, находясь в сорока милях от того места, где родился.

Посреди поляны земля поднималась на высоту одноэтажного дома. На возвышении стоял отделанный железом столб, который на самом деле был остро заточенным стволом сосны, глубоко вбитым в землю. И к столбу было приковано что-то живое. То самое существо, из-за которого Макграт затаил дыхание, не веря своим глазам.

Он смотрел на бога Замбибве. Негры рассказывали об этом существе сверхъестественные истории, идущие из-за границ забытых стран. Их повторяли дрожащие носильщики у костров в джунглях, и они дошли даже до ушей белых скептиков-торговцев. Макграт никогда по-настоящему не верил в эти рассказы, хотя занимался поисками существ, которых они описывали. В историях говорилось о звере, который богохулен по своей природе… звере, который ищет пищу, странную для своего вида.

Тварь, прикованная к столбу, была обезьяной, но такой обезьяной, какая и в кошмарах никому не могла пригрезиться. Ее густой серый мех был коротким и сверкал серебром в лунном свете. Обезьяна выглядела гигантской, несмотря на то, что она сидела на корточках. Распрямившись на своих кривых ножках, она была бы ростом с человека, но много шире и толще. Ее цепкие пальцы были вооружены когтями, как у тигра… но не тяжелыми тупыми ногтями, присущими антропоидам, а ужасными, изогнутыми, словно ятаганы, когтями огромного плотоядного животного. Мордой чудовище напоминало гориллу: низкие брови, раздутые ноздри, отсутствие подбородка. Когда тварь рычала, ее широкий плоский нос морщился, словно у гигантской кошки, а рот-пещера открывал саблеподобные клыки — клыки хищника. Это был Земба — существо, священное для людей Замбибве, — чудовищное создание, нарушающее законы природы — хищная обезьяна. Многие люди смеялись над рассказами о ней — охотники, зоологи и торговцы.

Но теперь Макграт точно знал, что такие существа обитали в черном Замбибве и им поклонялись. Ведь примитивные люди склонны поклоняться непристойному или извращенному. А может, выжившему с прошлых геологических эпох. Несомненно, что плотоядные обезьяны из Замбибве были пережитком забытых, доисторических эпох, когда природа проводила эксперименты и жизнь порой принимала самые чудовищные формы.

Вид чудовища изменил намеренья Макграта. Перед ним был ужас — напоминание о животном начале человека и затаившемся в тенях страхе, из которого давным-давно выбралось человечество. Эта тварь казалась оскорблением святости. Она должна была исчезнуть вместе с динозаврами, мастодонтами и саблезубыми тиграми.

Чудовище выглядело массивнее современных зверей — выходцем из другого века, когда все существа имели могучие формы. Макграт задумался, сможет ли его револьвер остановить такое чудовище. Удивительно, с какими темными и коварными намерениями Джон де Албор привез чудовище из Замбибве в страну сосен?

Но что-то происходило на поляне. Об этом возвестил звон цепи. Животное дернулось, вытянув свою кошмарную голову.

Из теней деревьев вышла цепочка черных мужчин и женщин — молодых, голых, если не считать накинутых на плечи мантий из обезьяньих шкур и перьев попугаев. Большинство регалий, несомненно, было привезено Джоном де Албором. Разодетые ниггеры образовали полукруг на безопасном расстоянии от прикованного животного и встали на колени, склонив головы к земле. Трижды повторялось это действо. Потом, поднявшись, они выстроились в две линии — мужчины и женщины лицом к друг другу — и начали танцевать. Но только из вежливости это могло быть названо танцем. Люди едва переставляли ноги, но все остальные части их тел находились в постоянном движении, извивались, вращались, скручивались. Размеренные, ритмические движения ничуть не походили на танцы вуду, которые не раз наблюдал Макграт. Этот танец казался невероятно архаичным, более развращенным и звериным — примитивные цинично-распущенные движения обнаженных тел.

Ни звука не доносилось ни со стороны танцующих, ни от зрителей, сидящих на коленях в тени деревьев. Но обезьяна, явно пришедшая в ярость от непрекращающихся движений негров, подняла голову и издала тот самый ужасный крик, что слышал днем Макграт. Он слышал тот же крик среди холмов на границах черного Замбибве. Когда животное рванулось с тяжелой цепи, исходя пеной и скрежеща клыками, танцевавшие ниггеры разлетелись, словно под порывом ветра. Они бросились в разные стороны.

Из глубокой тени вышел человек с рыжевато-коричневой кожей, являвший контраст с черными фигурами других ниггеров. Это был Джон де Албор, обнаженный, если не считать мантии из ярких перьев. На голове его сверкал золотой обруч, который мог быть выкован еще в Атлантиде. В руке он нес золотой жезл — скипетр высших священников Замбибве.

За ним шла женщина, при виде которой залитый лунным светом лес закружился перед глазами Макграта.

Констанцию опоили каким-то наркотиком. Лицо у нее было словно у лунатика. Казалось, она не сознавала грозящей ей опасности и того, что совершенно обнажена. Она вышагивала, словно робот, механически реагируя на рывки цепи, завязанной вокруг ее белой шеи. Другой конец цепи держал Джон де Албор. Он наполовину вел, наполовину тащил девушку к зверю, который сидел на корточках посреди поляны. Лицо де Албора казалось пепельным в лунном свете, который теперь заливал поляну расплавленным серебром. Пот каплями выступил на его коже. Его глаза сверкали от страха и безжалостной решительности. И в какой-то миг Макграт понял, что этот человек так и не сумел сделать то, что задумал. Он не смог спасти Констанцию, и теперь, спасая собственную жизнь, тащил девушку, чтобы принести ее в жертву.

Ни одного звука не доносилось со стороны собравшихся, лишь шипящее дыхание вырывалось сквозь толстые губы ниггеров. В такт ему, как тростник на ветру, раскачивались ряды черных тел. Огромная обезьяна подпрыгнула. Ее лицо превратилось в дьявольскую маску. Она яростно взвыла, заскрежетала огромными когтями, пытаясь впиться в мягкое, белое тело девушки и умыться ее горячей кровью. Чудовище бесновалось на цепи, и могучий столб дрожал. Макграт в кустах стоял застыв, парализованный ужасом. И потом Джон де Албор отступил за девушку и изо всех сил толкнул ее в лапы чудовища.

И одновременно Макграт сорвался с места. Его движение было скорее инстинктивным, чем сознательным. Грохнул выстрел. Огромная обезьяна закричала, словно смертельно раненный человек, завертелась, хлопая уродливыми лапами по своей голове.

Толпа негров замерла. Глаза черномазых выкатились, челюсти отвисли. Потом, раньше чем кто-нибудь смог пошевелиться, кровь хлынула из головы обезьяны, она повернулась, сжав цепь обеими руками, и с яростью дернула ее, порвав тяжелые звенья цепи, словно те были из бумаги.

Парализованный страхом, Джон де Албор оказался прямо перед безумным животным. Земба ревел и подпрыгивал. Он подмял под себя африканца, выпотрошил его похожими на бритвы когтями. Голова де Албора под ударом огромной лапы превратилась в кровавое месиво.

В исступлении чудовище бросилось на своих почитателей, царапая, разрывая, убивая негров и невыносимо крича. Земба заговорил, и смерть слышалась в его реве. Крики, вой, борьба… Чернокожие карабкались друг по другу. Мужчины и женщины падали под ударами ужасных когтей, расчлененные кривыми клыками. На глазах Макграта разворачивалась кровавая драма — буря ярости и безумия. Кровь и мозги залили землю, черные тела и конечности, куски тел валялись на залитой лунным светом поляне страшными кучами, в то время как последние черные негодяи искали спасения среди деревьев. Наконец шум панического бегства утих.

Выстрелив, Макграт не вернулся в свое укрытие. Не замеченный испуганными неграми и сам едва сознающий, какое ужасное кровопролитие творилось вокруг, он направился прямо через поляну к жалкой белой фигуре, безвольно лежавшей рядом с отделанным железом столбом.

— Констанция! — закричал он, прижав девушку к своей груди.

Вяло приоткрыла она свои затуманенные глаза. Макграт обнял ее. Вокруг кричали ниггеры, шла резня. Постепенно Констанция узнала своего возлюбленного.

— Бристол… — еле слышно пробормотала она. Потом закричала, прижалась к нему, истерически рыдая. — Бристол! Они сказали мне, что ты мертв! Черномазые! Ужасные черномазые! Они собирались убить меня! Они собирались убить и де Албора, но он пообещал провести жертвоприношение…

— Нет, девочка, нет! — Он попытался успокоить ее бешеную дрожь. — Теперь все в порядке… — Резко подняв голову, Макграт взглянул в ухмыляющееся окровавленное лицо кошмара и смерти. Огромная обезьяна прекратила раздирать мертвые жертвы и подкрадывалась к влюбленной паре в центре поляны. Кровь сочилась из раны в грязной шкуре чудовища. Именно эта рана сводила его с ума.

Макграт вскочил навстречу твари, заслонив доведенную до отчаянья девушку. Его пистолет исторг струю пламени, излив поток свинца в могучую грудь зверя, когда тот бросился в атаку.

При приближении твари уверенность Макграта уменьшалась. Пулю за пулей всаживал он в тело чудовища, но оно не останавливалось. Потом Бристол швырнул полностью разряженный револьвер в уродливое лицо — без какого-либо эффекта. Накренясь и чуть повернувшись, чудовище схватило Макграта. Когда гигантские руки сжались вокруг Макграта, он потерял всякую надежду, но повинуясь инстинкту бойца, изо всех сил, по самую рукоять, вогнал свой афганский кинжал в волосатый живот твари.

Ударив, Макграт почувствовал дрожь, пробежавшую по гигантскому телу. Огромные руки отдернулись… В последнем предсмертном рывке чудовище швырнуло Макграта на землю. Но тварь закачалась. Морда ее стала маской смерти. Мертвое чудовище еще какое-то время стояло, потом ноги его подкосились. Дрожа повалилось оно на землю, а потом затихло. Даже обезьяна-каннибал из Замбибве не могла выжить после того, как в нее в упор разрядили револьвер.

Когда Макграт встал, покачиваясь, Констанция поднялась и подошла к нему, истерически рыдая.

— Теперь, Констанция, все в порядке, — задыхаясь, пробормотал он, прижав ее к себе. — Земба мертв. Де Албор мертв. Боллвилл мертв. Негры разбежались. Никто не помешает нам убраться отсюда. Луна Замбибве стала последней для всех них. Но это лишь начало новой жизни для нас.

Погибель Дэймода (Перевод с англ. А. Лидина)

Если сердце болит в вашей груди, а глаза прикрыты слепящими черными занавесями печали, так что солнечный свет кажется вам бледным и прокаженным… отправляйтесь в городок Галвей в местность с тем же названием в ирландской провинции Коннаут.

В сером старом Городе Племен (так его называют местные) таятся сонные чары успокоения. Это похоже на колдовство. И если в ваших жилах течет кровь уроженца Галвея, ваше горе медленно растает, словно сон, оставив лишь сладкие воспоминания, похожие на запах увядающих роз. И не важно, как далеко вы от родины. В старом городе исчезают все печали. Он дарует забытье. А еще вы можете побродить по Коннаутским холмам и почувствовать соленый резкий привкус ветра Атлантики, прежняя жизнь покажется тусклым и далеким миражем, и все ваши радости и горькие печали — не более сальными, чем тени облаков, пролетающих мимо.

Я приехал в Галвей, чувствуя себя раненым зверем, приползшим в свое логово среди холмов. Город моего народа на первый взгляд выглядел разоренным, но он не казался мне ни чужим, ни иностранным. Казалось, он радовался моему возвращению. С каждым днем края, где я родился, отдалялись дальше и дальше, а земля моих предков становилась мне ближе.

В Галвей я приехал с болью в сердце. Моя сестра-близняшка, которую я любил как никого в мире, умерла. Она ушла из жизни быстро и неожиданно. Мне все это казалось ужасным. Вот она смеется рядом со мной. На устах ее играет радостная улыбка, сверкают ее серые ирландские глаза. А вот — ее могила, заросшая горькой травой. О Боже, не оставь своего сына в одиночестве!

Черные облака, словно саван, сомкнулись надо мной, и в тусклой земле, граничащей с королевством безумия, я был один. После смерти сестры я не проронил ни слезинки. Я ни с кем не хотел разговаривать. Наконец ко мне зашла Моя бабка — огромная мрачная старуха с суровыми, внимательными глазами, в которых можно было прочесть все горе ирландского народа.

— Отправляйся в Галвей, парень. Съезди на древнюю землю. Быть может, твоя печаль утонет в холодном соленом море. Может, люди Коннаута залечат твои раны…

И я отправился в Галвей.

Люди, жившие здесь, все были из старинных семей — Мартины, Линчи, Дены, Дорсейи, Блэки, Кированы. Семьи четырнадцати великих родов правили Галвеем.

Я бродил по долине и среди холмов, разговаривал с дружелюбными, причудливыми людьми, многие из которых говорили на добром старом ирландском, на котором я сам говорил не очень.

Там же однажды ночью на холме, у пастушьего костра, я вновь услышал легенду о Дэймоде О'Конноре. Пока пастух с колоритным местным акцентом, сплетенным со множеством галльских фраз, пересказывал ужасную историю, я вспомнил, что моя бабка рассказывала мне ее, когда я был ребенком, но я забыл большую ее часть.

Краткая история Дэймода такова: Дэймод был предводителем клана О'Конноров, но люди звали его Волком. В старые дни О'Конноры стальной рукой правили Коннаутом. Они правили Ирландией вместе с О'Бринами, жившими на юге в Манстере, и О'Нейлами — на севере в Юлстере. С О'Рурками они сражались. Макмюррея из Лейнстера (это был Дэймод Макмюррей) выгнали из Ирландии, когда он носил фамилию О'Коннор. Он прибился к Крепкому Луку и его нормандским авантюристам. Когда Эрл Пемброк (люди звали его Крепкий Лук) высадился в Ирландии, Родерик О'Коннор уже стал королем Ирландии. Клан О'Конноров — яростные воины-кельты — отважно боролся за свободу, пока их армия не была разбита ужасными норманнскими захватчиками. Увяла слава О'Конноров. В старые времена мои предки сражались под их знаменами… но каждое дерево имеет хотя бы один гнилой корень. Каждый великий род имеет свою черную овцу. Дэймод О'Коннор был черной овцой своего клана, и чернее не бывает.

Он поднял руку против своего народа, против своего собственного рода. Дэймод не был вождем, не сражался за корону Эрина или за свободу своих людей. Он был грабителем, чьи руки запятнаны кровью. А грабил он как норманнов, так и кельтов. Он совершил рейд на Пале и принес огонь и смерть в Манстер и Лейнстер. О'Брины и О'Кэрролы прокляли Дэймода, а О'Нейл охотился за ним, как за волком.

Дэймод оставлял за собой кровавую дорогу разрушений. Его банда сильно уменьшилась. Многие бежали, многие погибли в сражениях. Оставшись в одиночестве, Дэймод прятался в пещерах среди холмов, резал одиноких путешественников, как овец, чтобы утолить жажду крови, и опустошал дома одиноких фермеров и хижины пастухов, насиловал женщин. Разбойник был огромным человеком, и легенды говорят о нем, как о каком-то невероятном, чудовищном создании. Должно быть, и впрямь он был таинственным и ужасным.

Но в конце концов смерть нашла и его. Он убил юношу из клана Кирована, и Кированы приехали из Галвея, желая отомстить. Сэр Майкл Кирован встретился с разбойником один на один среди холмов… Сэр Майкл был моим предком по прямой линии. Его фамилию я ношу. Они сражались один на один, и дрожали холмы, ставшие свидетелями их ужасной битвы, пока звон стали не долетел до остальных мужчин клана Кирована и те не поскакали в холмы в поисках сражающихся.

Они нашли тяжело раненного сэра Майкла и мертвого Дэймода О'Коннора. У разбойника была отсечена рука, и страшная рана зияла в его груди. Но переполненные яростью и ненавистью, Кированы затянули петлю вокруг шеи бандита и повесили его на огромном дереве на краю утеса на берегу моря.

— И, — продолжал мой друг-пастух, перемешивая угли костра, — крестьяне запомнили это дерево и назвали его — на датский манер — Погибелью Дэймода. Люди часто видели там по ночам огромного разбойника. Он скрежетал огромными клыками. Кровь лила из его плеча и груди. Он клялся наслать проклятие на всех Кированов и всех их потомков… Так что, сэр, не ходите ночью к утесу над морем. Ведь именно вас и ваших родственников он ненавидит. Если хотите, можете смеяться, но призрак Дэймода О'Коннора Волка появляется там безлунными, темными ночами. У него огромная черная борода, горящие глаза и здоровые клыки.

Пастухи показали мне дерево — Погибель Дэймода — странное, напоминающее виселицу. Сколько сотен лет простояло оно там, я не знаю, потому что люди в Ирландии живут долго, а деревья еще дольше. Поблизости от Погибели Дэймода не было других деревьев. Утес, на котором оно стояло, вздымался над морем на четыре сотни футов. Под ним были лишь синие волны — морская пучина. Часто ночами, когда над миром царила тьма и тишина, я бродил по холмам. Ни разговоры людей, ни шум не нарушали моего одиночества. Черная печаль сжимала мое сердце. Я бродил по холмам, с вершин которых звезды казались теплее и ближе. Часто мои спутанные мысли обращались к звездам. Я думал, какой из звезд стала моя сестра, если, конечно, она стала звездой.

Однажды ночью мне стало просто невыносимо тоскливо. Я поднялся с кровати (время от времени я останавливался в маленьких горных гостиницах), оделся и отправился побродить по холмам. В висках у меня ломило, и словно тиски сжимали мое сердце. Моя душа бессловесно взывала к Богу, но плакать я не мог. Я чувствовал, что должен плакать, иначе сойду с ума, потому что ни одной слезинки не проронил я с тех пор…

В общем, я шел дальше и дальше, и как далеко я забрел, я и сам не знал. В небе горели звезды, но от этого мне было ничуть не лучше. Сначала я хотел кричать, выть, биться о землю, рвать траву зубами. Потом это прошло, и я побрел дальше, впав в транс. На небе не было луны, и в тусклом свете едва различимые деревья и холмы казались странными, темными тенями. С их вершин я увидел огромный Атлантический океан, лежавший словно темно-серебристое чудовище. Я слышал слабый гул прибоя.

Что-то мелькнуло передо мной, и я подумал, что это прошмыгнул волк. Но уже много-много лет в Ирландии нет волков. Снова я увидел это существо — длинную низкую тень. Механически я последовал за ней. Теперь я разглядел впереди утесы, обрывающиеся в море. На краю одного из них стояло огромное одинокое дерево, во тьме напоминающее виселицу. Я подошел к нему.

Когда я приблизился к дереву, над землей поползли клочья тумана. Непонятный страх охватил меня, но я продолжал смотреть. Тень стала четче. Тусклая и бархатистая, словно лоскут подсвеченного лунным светом тумана, без сомнения, по форме она напоминала человеческую фигуру. А лицо… Я закричал!

Смутно различимое лицо любимой сестры плавало предо мной, похожее на клок тумана… Я разглядел массу темных волос, огромный чистый лоб, красные, чуть изогнутые губы, серьезные, мягкие серые глаза.

— Мойра! — в исступлении воскликнул я и метнулся вперед. Мои руки вытянулись к ней, сердце ушло в пятки.

Она поплыла прочь от меня, словно клочок тумана, уносимый морским ветерком. Казалось, она плывет в пустоте… В слепом порыве, пошатываясь, помчался я к краю утеса. А потом, словно человек, пробудившийся от сна, я увидел сверкающие сотнях в четырех футов внизу острые скалы. Я услышал, как яростно бьются о них волны. Когда я почувствовал, что теряю равновесие, мне явилось видение. Оно было ужасным. Огромные, похожие на клыки зубы сверкали сквозь спутанную черную бороду. Под нависшими бровями горели ужасные глаза. Кровь текла из плеча и ужасной раны на широкой груди призрака…

— Дэймод О'Коннор! — воскликнул я. Волосы мои встали дыбом. — Изыди, исчадие ада…

Я откачнулся от края, стараясь избежать падения: ведь смерть ждала меня среди скал четырьмя сотнями футов ниже. И тут мягкая маленькая рука схватила меня за запястье и оттащила назад. Я упал спиной на мягкую зеленую траву на краю утеса, а не на острые скалы среди волн, что ждали меня, свались я вниз. Да, я знаю… я не мог ошибиться. Маленькая рука отпустила мое запястье. Ужасное лицо, висевшее над краем утеса, исчезло… Но именно эта маленькая рука спасла меня от смерти… Как мог я не узнать это прикосновение? Тысячи раз чувствовал я, как моя сестра мягко касается моей руки, сотни раз держал ее руку в своих ладонях. Ах, Мойра, Мойра, и в жизни, и в смерти — ты всегда помогала мне.

И теперь, в первый раз после ее смерти, я заплакал. Я лежал на животе и плакал, утопив лицо в ладонях. Я изливал боль моего израненного, ослепленного и измученного сердца, пока солнце не поднялось над голубыми холмами Галвея и, скрывшись за ветвями Погибели Дэймода, не засияло странно и по-новому для меня.

Все это приснилось мне или я сошел с ума? Правда ли то, что дух давно умершего разбойника провел меня по холмам к утесам под дерево смерти, а потом призрак моей сестры спас меня от смерти? На самом ли деле рука моей мертвой сестры поддержала меня в тот момент, когда мне угрожала смертельная опасность, выдернула меня из объятий смерти?

Верьте или не верьте моему рассказу. Как хотите. Все было так, как я рассказал. В ту ночь я видел Дэймода О'Коннора. Он привел меня на край утеса, а мягкая рука Мойры Кирован оттащила меня назад. Ее прикосновение освободило замороженные каналы моего сердца и принесло мне покой. Стена, отделяющая мир живых от мира мертвых, — тонкая вуаль, я-то это знаю. И я уверен, что любовь мертвой женщины победила ненависть мертвого мужчины. Я уверен, что когда-нибудь, перейдя в иной мир, я снова возьму за руку свою сестру.

Кобра из сна (Перевод с англ. А. Лидина)

— Я боюсь уснуть!

С удивлением посмотрел я на человека, сказавшего эти слова. С Джоном Маркиным я знаком был уже несколько лет и знал, что он человек со стальными нервами. Путешественник и авантюрист, он объездил весь мир и встречался лицом к лицу со всевозможными опасностями в различных пустынных уголках земли. И хотя я не мог простить ему многих бесчестных поступков, я всегда восхищался его храбростью.

Но сейчас он стоял в моих апартаментах, и я видел неподдельный ужас в его глазах. Маркин был высоким, стройным, но мускулистым человеком, атлетически сложенным и твердым, как сталь или китовый ус. Теперь же мне казалось, что он дрожал, находясь на грани умственного и физического истощения. Он выглядел опустошенным, а его запавшие глаза сверкали сверхъестественным огнем. Когда он говорил, руки его непрестанно двигались.

— Да, мне угрожает опасность, ужасная опасность! Но не откуда-то извне! Опасность у меня в голове!

— Маркин, что вы имеете в виду? Вы в своем уме?

Он резко и почти зло рассмеялся:

— Не знаю. Я и сам хотел бы знать. Я брожу по улицам после двух часов ночи, не давая себе уснуть. Вчера я вколол себе тонизирующего наркотика, чтобы не уснуть, но в полночь все равно свалился. Я в ужасном положении. Если я не лягу спать, я умру, а если усну… — Он содрогнулся.

Я внимательно осмотрел его. Невероятно, быть разбуженным в два часа ночи, чтобы выслушать историю вроде этой! Мой взгляд остановился на дрожащих пальцах Маркина. Они были окровавлены. На подушечках пальцев виднелись мелкие порезы. Маркин проследил мой взгляд:

— Когда я останавливаюсь, чтобы немного передохнуть, я беру в руку перочинный нож, так, чтобы, когда я стану против воли погружаться в пучину сна, мои расслабившиеся пальцы порезались о лезвие и боль разбудила бы меня.

— Во имя небес, Маркин, объясните, что все это значит? — воскликнул я. — Вы начали охоту за каким-нибудь преступником, чтобы предать его суду, и боитесь, что вас убьют, когда вы заснете? Или есть другая причина?

Он рухнул в кресло. Мгновение мне казалось, что он уснул. Отяжелевшие веки опустились на его глаза, как бывает у человека, находящегося на грани нервного истощения.

— Я расскажу всю историю, и, если она прозвучит как бред маньяка, помните, в разуме человека есть много темных уголков, которые до сих пор остаются неисследованными. Там может скрываться что угодно! Темный континент! Так надо было назвать не Африку, а мозг человека! — Он дико засмеялся, а потом продолжал более печально.

— Несколько лет назад я побывал в одной из провинций Индии, где почти не бывало белых людей. Причина моего путешествия в те края не имеет никакого отношения к этой истории. Но в то время я охотился за сокровищами, которые великий бандит Алам Сингх прятал в пещере среди холмов. Мой проводник-индус клялся, что был одним из разбойников и знает, где пещера, куда лет двадцать назад спрятали сокровища. Как оказалось, он не лгал. Думаю, этот индус собирался добыть сокровища с моей помощью, а потом убить меня и все забрать себе.

В любом случае мы вдвоем отправились к низким, заросшим деревьями холмам, где среди ветвей летали птицы с ярким оперением и обезьяны непрерывно верещали. После долгих поисков мы нашли пещеру, которая, как клялся мой спутник, и была та самая, где зарыты сокровища. Вход в нее был расположен на склоне холма, но отчасти его закрывали лозы винограда. Индус уверял меня, что никто, кроме него, не знал об этой пещере, потому что большинство людей Алама Сингха давным-давно повесили, а сам Алам погиб во время одного из пограничных рейдов. Так что мы смело вошли внутрь.

Только тогда мы обнаружили, что совершили ошибку. Когда мы пробрались сквозь цепляющиеся лозы, с обеих сторон к нам подступили темные фигуры. Сопротивляться было бесполезно. Моего проводника закололи на месте, а мне связали руки и ноги. Меня отвели в пещеру. Пленившие меня люди зажгли лампу. Ее свет стал отбрасывать таинственные тени на стены, пыльный пол пещеры и бородатые лица людей, внимательно изучающих меня.

— Мы — сыновья одного из тех, кто ездил с Аламом Сингхом, — сказал один из них. — Мы двадцать лет охраняем эти сокровища и будем охранять их еще двадцать лет, если понадобится. Мы храним их для сына сестры Алама Сингха, который когда-нибудь займет место своего великого дяди и освободит нас от английских свиней.

— Вас повесят, как и людей Алама Сингха, если вы убьете меня, — сказал я им.

— Никто не узнает, — возразили они мне. — Многие люди исчезли среди этих холмов, и даже их костей никогда не нашли. Ты явился в подходящее время, сахиб. Мы как раз закончили переносить сокровища в другое место. Теперь эта пещера достанется тебе!

Тут они зловеще засмеялись.

Я понял, что они решили прикончить меня. Но оказалось, что мне уготована более ужасная судьба…

Они привязали мои руки и ноги к колышкам, вбитым в пол. Я не мог пошевелиться, не мог шелохнуться. Все, что я мог, — крутить головой. Индусы принесли самую большую кобру, которую я только видел в жизни, повесив ее на палку… Вы знаете, змеи любят, когда их носят на палках, и не жалят тех, кто так делает.

Индусы петлей затянули тонкий кожаный ремешок вокруг капюшона твари, а другой конец продели в кольцо в стене. Конечно, рептилия тут же бросилась на меня, но я оказался на несколько дюймов дальше, чем могла она дотянуться. Потом индусы подвесили кувшин с водой над тем местом, где была привязана веревка, удерживающая змею, и наполнили его водой, которая капала через маленькую дырочку в дне кувшина. И капли падали на кожаный ремешок, удерживающий змею. Все знают: когда невыделанная кожа суха, она жесткая и не гнется, но когда влажная — сильно растягивается. Сухим шнурок был слишком короток, чтобы позволить кобре дотянуться до меня, но вода, капающая на него, медленно пропитывала его влагой, и каждый раз, как змея бросалась на меня, шнурок чуть-чуть вытягивался. Так они и оставили меня, унеся с собой тяжелый сундук… без сомнения, полный сокровищ.

Не знаю, сколько времени я пролежал так. Секунды складывались в минуты, минуты в часы, часы — в Вечность. Вся вселенная замерла и сжалась до размеров пещеры, где я лежал. Не отрываясь следил я за длинным извивающимся телом, которое бросалось в мою сторону и отступало с методичной регулярностью… злобная голова с горящими глазами и широким раздутым капюшоном. Я дергался, кричал. Но веревки крепко держали меня. Мои крики эхом отдавались в пустой пещере. Было жарко, но холодный пот струился по моему лбу. Тогда-то я и проклял мертвого индуса и моих мучителей. Разойдясь, я проклял все на свете… всех людей.

Потом я лежал, истощенный и безмолвный, глядя на плененную змею, которая все так же не моргая смотрела на меня. Я пытался отвернуться, отказавшись смотреть на свою гибель, но всякий раз что-то заставляло меня снова взглянуть на змею. Я точно определил место, куда она укусит меня, когда дотянется. Ближе всего к змее было мое левое запястье. Так что скорее всего она укусит меня в руку.

Шло время. Огромная змея продолжала бросаться на меня и отступать, удивляя меня своей выносливостью. Она стала бросаться на меня реже, но с той же методичностью. Теперь ее голова была всего в нескольких дюймах от моего запястья. Я сжался. Казалось, кровь замерзла при приближении неотвратимой смерти. Меня стало сильно тошнить. Неожиданно лампа мигнула и потухла.

Новый приступ ужаса охватил меня. Умереть в темноте намного хуже, чем при свете, пусть даже это свет масляной лампы. Я кричал снова и снова, пока у меня не сел голос. Потом я услышал скрип натягиваемых ремней… скрип… Я и теперь чувствую отвратительное дыхание рептилии на своем запястье. Однако она до сих пор не может дотянуться до меня! Еще немного… и неожиданно в пещере вспыхнул свет. Раздались крики людей, прогрохотал пистолетный выстрел, и я потерял сознание.

После этого я несколько дней пролежал в бреду, снова и снова мысленно возвращаясь в пещеру. Мои волосы поседели на висках. Спасение же мое было столь чудесным, что я едва мог поверить в него. Пока же я лежал в бреду, мне казалось, что у меня галлюцинации, предшествующие приходу смерти.

Оказывается, кто-то из отряда белых охотников на тигров (я не знал, что кто-то из белых, кроме меня, путешествует в этой области) услышал мои крики, и охотники вовремя подоспели мне на выручку. Они осветили пещеру электрическими фонариками. Один из них застрелил кобру, которая (как я считал) в одном из рывков уже дотянулась до меня.

После этого случая я как можно скорее покинул Индию. Но дело не в этом. Через несколько месяцев я стал видеть сны, после которых просыпался в холодном поту и часто не мог уснуть остаток ночи.

Потом сны стали более отчетливыми. Они были необыкновенно яркими и все чаще стали повторяться. Кошмары испоганили всю мою жизнь.

Сейчас я уже сотню раз видел этот сон. Всегда он один и тот же. Сон начинается с того, что я снова лежу на пыльном полу пещеры Алама Сингха, а надо мной мерцает старая лампа и чешуйчатая тварь снова и снова пытается дотянуться до меня. До недавнего времени сон обрывался незадолго до того момента, когда старая лампа должна была погаснуть. Но я видел, как вытягивается ремешок, и скажу вам, с каждым сном он становится все длиннее! Первые несколько раз я убеждал себя, что мне это кажется. Змея находилась от меня достаточно далеко. Потом она стала подвигаться все ближе и ближе, но ей потребовалось тридцать или сорок снов, чтобы оказаться в дюйме от моей руки. А потом ремешок стал вытягиваться с фантастической скоростью.

В последнюю ночь, когда я спал, я… Не в первый раз я почувствовал, что все это происходитна самом деле. Я чувствовал холодное дыхание твари на своем запястье. Лампа на стене замигала… В ту ночь я проснулся от крика и понял, что обречен. Мне кажется, что, если эта змея ужалит меня во сне, я умру на самом деле.

Тут я и сам вздрогнул:

— Маркин, это — безумие! Вы пытаетесь сбежать в свой сон из реальности… Почему вам не может присниться ваше спасение?

— Не знаю. Я не психолог. Но я никогда не смогу пережить укус этой твари. Всегда мы одни: я и змея. Я верю, что дело в моем разуме, где есть темные уголки, о которых я вам говорил. Может, все дело в моем подсознании или в чем-то еще, но я обречен. Они говорят… некоторые из психологов… что центральные части мозга у человека порой включаются, порождая мысли в подкорке. В голове у меня ничего не осталось, кроме страха и ожидания неотвратимой смерти. Когда охотники ворвались в пещеру и спасли меня, я уже бредил. Я не верю, что я подсознательно помню о спасении. Поэтому оно и наполнило мою голову мыслями о смерти. Не могу объяснить, откуда я знаю, но уверен, что снова и снова буду видеть этот сон… Я умру! Темное подсознание, которое срабатывает, только когда разум человека отдыхает, разыгрывает продолжение той ужасной драмы так, словно все это происходит в реальности и людей, которые спасли меня, на самом деле не было. Кульминацией всего этого будет моя смерть!

— С другой стороны, я верю, что, если вы хоть раз во сне пройдете через это, вы навсегда освободите себя от подобных галлюцинаций, — возразил я. — Охотники рано или поздно появятся. Змея будет убита, и вы снова обретете свободу.

Он покачал головой и беспомощно уронил руки.

— Я отмечен смертью, — сказал он, и я не смог сдвинуть его с этой фаталистической точки зрения. — Теперь, рассказав вам всю историю, я, наверное, смирюсь окончательно, — сказал он. — Я усну, и, если вы правы, я проснусь, став самим собой, освободившись от проклятия. Но если я прав, я больше не проснусь.

Маркин попросил меня оставить свет включенным, а сам лег на мою кровать. Но он уснул не сразу. Казалось, он еще какое-то время бессознательно боролся со сном. Однако наконец его веки сомкнулись и он замер. Его лицо в свете лампы выглядело ужасно, словно череп: впалые щеки и желтоватая, похожая на пергамент кожа. Кошмар собрал дань с его разума и его тела. Время шло, я тоже начал дремать. Я чувствовал, что не могу держать глаза открытыми, и удивлялся стойкости Джона Маркина, не спавшего почти три дня и три ночи.

Во сне Маркин бормотал что-то и беспокойно шевелился. Свет бил ему в глаза, и я решил, что он мешает ему спать. Потом я посмотрел на часы на каминной полке. Стрелки стояли на пяти. Я выключил свет и шагнул к кровати.

Было темно. Не знаю, открылись ли глаза у Джона Маркина, но ужасный крик вырвался из его горла:

— О Боже, лампа потухла!

А потом он так страшно закричал, что кровь застыла у меня в жилах.

Обливаясь холодным потом, я снова включил свет. Джон Маркин лежал мертвый, и лицо его ужасно скривилось. На теле не оказалось ран, но правая рука его в агонии сжала запястье левой.

Пришелец из тьмы (Перевод с англ. А. Лидина)

Бездны неизвестного ужаса лежат, скрытые вуалью тумана, отделяющего повседневную жизнь человека от не отмеченных на картах, неизвестных королевств сверхъестественного. Большая часть людей в жизни и смерти счастливо избегает эти королевства — я говорю «счастливо», потому что разрыв вуали между реальностью и миром оккультизма часто приводит к ужасным последствиям. Однажды я видел такую прореху, и происшедшие тогда события так глубоко отпечатались в моей памяти, что по сей день мне снятся кошмары.

Ужасное происшествие случилось, когда я гостил в поместье сэра Томаса Камерона — известного египтолога. Я благосклонно относился к нему как к человеку, постоянно проводившему какие-то исследования, хотя мне не нравились его грубые манеры и безжалостный характер. Вследствие того что я был знаком с различными научными трудами, мы несколько лет поддерживали отношения, и я сделал вывод, что сэр Томас причислил меня к своим новым друзьям. Во время поездки в усадьбу сэра Томаса меня сопровождал Джон Гордон — богатый спортсмен, также получивший приглашение.

Когда мы подъехали к воротам усадьбы, садилось солнце. Пустынный и мрачный ландшафт вызвал печаль. Он наполнил мою душу неясными предчувствиями. В нескольких милях позади осталась деревня, которую отсюда едва можно было разглядеть. А между ней и усадьбой во все стороны протянулись голые вересковые пустоши — мертвые и угрюмые. Больше же не было видно никаких человеческих жилищ. Болотная птица — единственное живое существо на обозримых просторах, — хлопая крыльями, улетела куда-то в глубь пустоши. Холодный ветер, пропитанный горьким, соленым привкусом моря, что-то шептал, налетая с востока. Я содрогнулся.

— Позвони в дверной колокольчик, — предложил Гордон. Равнодушие в его голосе помогло мне расслабиться. — Мы не можем торчать здесь всю ночь.

Но в это мгновение ворота распахнулись. Особняк был окружен высокой стеной, огораживающей всю территорию поместья. Сам же дом находился возле парадных ворот, неподалеку от нас. Когда ворота раскрылись, мы увидели длинную аллею, ведущую к дому, с обеих сторон густо обсаженную деревьями, но наше внимание приковал к себе эксцентричный слуга, отступивший на обочину, чтобы дать нам пройти. Он был высок и носил восточные одежды. Ожидая, пока мы войдем, он застыл, словно статуя: руки сложил на груди, голову склонил в уважительном, но полном величия поклоне. Кожа его казалась еще темнее из-за блеска его глаз. Наверное, он был когда-то красив, но теперь отвратительное уродство напрочь лишило его лицо миловидности, придав индусу зловещий вид. Этот человек был безносым.

Пока я и Гордон молча стояли, пораженные видом призрачного незнакомца, индийский сикх, судя по его тюрбану, поклонился и сказал на почти совершенном английском:

— Хозяин ожидает вас в своем кабинете, сахибы.

Мы отпустили парня из деревни, который проводил нас сюда, и, когда его телега с грохотом отъехала на достаточное расстояние, ступили на укутанную тенями аллею. Индус, взяв наш багаж, последовал за нами. Пока мы толклись у ворот, солнце село. Наступила ночь. Небо плотно затянули серые тяжелые тучи. Ветер уныло вздыхал среди деревьев по обе стороны от дороги, и огромный дом неясно вырисовывался впереди, молчаливый и темный, если не считать единственного горящего окна. В полутьме я слышал легкое «шлеп-шлеп» — шорох комнатных туфель слуги с Востока, который шел следом за нами. Эти звуки напомнили мне тихое движение пантеры, подкрадывающейся к своей жертве, и вызвали у меня невольную дрожь.

Мы добрались до двери, и нас ввели в широкий, тускло освещенный зал. Сэр Томас вышел, чтобы поприветствовать нас.

— Добрый вечер, друзья. — Его громкий голос грохочущим эхом пронесся по всему дому. — Я ждал вас! Вы обедали? Да? Тогда отправимся в мой кабинет. Я написал трактат о своих последних открытиях и хочу узнать ваше мнение относительно моих тезисов. Ганра Сингх!

Последние слова были адресованы сикху, который застыл в ожидании распоряжений. Сэр Томас сказал ему несколько слов на хинди, и, еще раз поклонившись, безносый взял наши сумки и покинул зал.

— Я выделил вам пару комнат в правом крыле дома, — сказал сэр Томас, направляясь к лестнице. — Мой кабинет в этом крыле, прямо над залом; я часто работаю всю ночь напролет.

Кабинет оказался просторной комнатой, заваленной научными книгами и бумагами, странными трофеями из разных стран. Сэр Томас сел в большое кресло и жестом пригласил нас устраиваться поудобнее. Он был высоким человеком могучего телосложения и неопределенного возраста, с агрессивным подбородком, скрытым густой светлой бородой. Взгляд его был проницательным, твердым, в нем чувствовалась скрытая сила.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне, — резко начал он. — Но мы не станем обсуждать трактат сегодня ночью. Завтра будет достаточно времени, ведь вы оба, должно быть, утомились в дороге.

— Вы далеко живете, — ответил Гордон. — Что побудило вас купить и восстановить это старое отдаленное поместье, Камерон?

— Я люблю уединение, — ответил сэр Томас. — Здесь мне не докучают бестолковые люди, которые обычно кружат вокруг меня, как москиты вокруг буйвола. Я никого не приглашаю сюда и совершенно не нуждаюсь в общении с внешним миром. Когда я живу в Англии, я хочу, чтобы мне не мешали работать. У меня нет слуг. Ганра Сингх делает все, что необходимо.

— Безносый сикх? Кто он?

— Его зовут Ганра Сингх. Это все, что я о нем знаю. Я встретился с ним в Египте и считаю, что он бежал из Индии, после того как совершил какое-то преступление. Но это не важно. Он предан мне. Он рассказал, что служил в англо-индусской армии и потерял нос при взмахе афганской сабли во время пограничного рейда.

— Мне не понравилось, как он выглядит, — грубо сказал Гордон. — В этом доме собрано много сокровищ. Как вы можете доверять человеку, которого так мало знаете?

— Достаточно об этом, — равнодушно отмахнулся сэр Томас. — С Ганрой Сингхом все в порядке. Я никогда не ошибаюсь в характерах людей. Давайте поговорим о другом. Я еще не рассказал вам о своих последних исследованиях.

Он говорил, и мы слушали. В голосе сэра Томаса, когда он рассказывал нам о лишениях и препятствиях, которые пришлось преодолеть, легко было распознать решительность и безжалостность, превративших его в одного из самых известных в мире исследователей. Он, по его же словам, сделал несколько сенсационных открытий, которые перевернут мир, и, рассказывая об этом, прибавил, что самое важное из открытого им заключено в одной необычной мумии.

— Я обнаружил ее в прежде никому не известном храме в отдаленном районе Верхнего Египта. Его точное местоположение вы узнаете завтра, когда мы вместе просмотрим мои записи. Мне представилась возможность произвести революцию в истории. Я понял это, еще даже толком и не осмотрев ее. Тогда мне показалось, что она просто не похожа на другие мумии. Все дело в разнице процесса мумифицирования. Мумия вовсе не была искалечена. Ее тело осталось точно таким же, каким было при жизни. Однако признаюсь, что лицо ее высохло и исказились от невероятного числа лет. Только вообразите, она выглядит, словно очень старый человек, который только что умер. Веки плотно закрывают глазницы, и я уверен, что, подняв их, я обнаружу глазные яблоки… Говорю вам, наступила эпоха сокрушить все предвзятые идеи и провозгласить новые! Если бы можно было каким-то образом вдохнуть жизнь в эту высохшую мумию, так чтобы она смогла говорить, ходить, дышать, как любой другой человек! Я уже говорил, она выглядит нетронутой, словно человек умер вчера. Как вы знаете, обычно процесс изъятия кишок невероятно портил тело. Но ничего похожего с этой мумией не проделывали. Чего бы мои коллеги ни отдали за такую находку! Все египтологи умрут от чистой зависти! Уже были попытки украсть ее… И скажу я вам, многие из моих коллег вырезали бы мне сердце!

— Думаю, вы переоцениваете ваше открытие и чувства своих коллег, — откровенно сказал Гордон.

Сэр Томас рассердился.

— Это толпа стервятников, сэр, — воскликнул он с диким смехом. — Волки! Шакалы! Они подкрадываются и ищут, чтобы украсть у того, кто лучше их! Профаны, они не понимают, что такое настоящее соперничество. Каждый из них старается для себя. Дайте каждому из них пожать собственные лавры, и к дьяволу всех, кто слабее. Но я далеко обогнал их всех.

— Даже допуская, что это правда, никто не давал вам права мерить всех на свой аршин, — возразил Гордон.

Сэр Томас взглянул на своего друга, говорившего искренне, с такой яростью, что мне показалось, он готов вот-вот убить Гордона. Потом настроение сэра Томаса изменилось, и он весело и шумно рассмеялся.

— Без сомнения, вы до сих пор должны помнить дело Гюстава Вон Гонманна. Тогда я сам оказался ложно обвинен, и этот неприятный инцидент продолжается до сих пор. Но уверяю вас, ко мне все это никакого отношения не имеет. Мне не нужны рукоплескания общества, и я игнорирую его обвинения. Вон Гонманн — дурак и заслужил свою судьбу. Как вы знаете, мы оба искали мертвый город Гомар, обнаружить который пытались многие ученые мира. Я устроил так, что в руки моего завистника попала фальшивая карта, и послал простофилю бродить по Центральной Африке.

— Эти поиски привели его к смерти, — напомнил сэру Томасу Гордон. — Я прибавлю, что в Вон Гонманне было что-то звериное, но то, что сделали вы, Камерон, отвратительно. Вы знали, что ничто в мире не поможет ему избежать смерти от руки племен, обитающих в тех землях, куда вы послали его.

— Вам не удастся разозлить меня, — невозмутимо ответил Камерон. — Это-то и нравится мне в вас, Гордон. Вы не боитесь говорить то, что у вас на уме. Но давайте забудем о Вон Гонманне. Он пошел тем же путем, каким следуют все дураки. Один из тех, кто отправился с ним, спасся во время резни и, вернувшись в форпост цивилизации, рассказал, что Вон Гонманн, увидев, к чему идет дело, разгадал обман и умер, призывая месть на мою голову. Но это никоим образом меня не волнует. Человек жив и опасен — или мертв и безвреден. Вот и все. Но уже поздно, а вы, без сомнения, хотите спать. Я позову Ганру Сингха, чтобы он показал вам ваши комнаты. Что же до меня, я проведу остаток ночи, приводя в порядок свои записи, чтобы завтра продемонстрировать вам результаты своей работы.

Ганра Сингх появился в дверях, словно призрак. Мы пожелали спокойной ночи нашему хозяину и последовали за слугой с Востока. Дом сэра Томаса имел вид буквы «П». Он был двухэтажным, и между крыльями его размещалось нечто вроде двора, на который выходили окна нижних комнат. Меня и Гордона разместили в двух спальнях на первом этаже левого крыла, с окнами во двор. Наши комнаты соединялись, и, когда я уже было приготовился отойти ко сну, ко мне заглянул Гордон.

— Странный малый, не правда ли? — кивнул он в сторону светящегося окна кабинета сэра Томаса на другой стороне двора. — Хорошая скотина, но великий, удивительный ум.

Я открыл дверь, выходившую во двор, чтобы вдохнуть свежего воздуха. В комнатах было свежо, но пахло мускусом, как в помещениях, которые долгое время не использовали.

— Определенно, у него редко бывают гости. Во всем доме огни светились только в наших комнатах и в кабинете сэра Томаса.

— Да. — Наступила тишина. Потом Гордон снова заговорил резким тоном. — Ты знаешь, как умер Вон Гонманн?

— Нет.

— Он попал в руки странного и ужасного племени, которое претендует на происхождение от племен Древнего Египта. Они — последние умельцы адского искусства пыток. Спасшийся археолог рассказал, что Вон Гонманн умирал медленно и мучительно. Его убили, не искалечив, а тело высушили. Потом его прикрепили к кресту и поставили в хижине с фетишами их ужасной религии, рядом с другими трофеями. — Мои плечи непроизвольно вздрогнули.

— Ужасно!

Гордон встал, отбросил сигарету и направился в свою комнату:

— Уже поздно. Спокойной ночи… Что это? — На другой стороне двора раздался грохот, словно опрокинулся стул или стол. Пока мы стояли, завороженные неожиданным, неопределенным предчувствием чего-то ужасного, безмолвие ночи прорезал крик:

— Помогите! Помогите! Гордон! Слейд! О Боже!

Мы вместе рванулись во двор. Голос принадлежал сэру Томасу и исходил из его кабинета в левом крыле. Когда мы побежали через двор, то отчетливо услышали звуки страшной борьбы, и снова закричал сэр Томас. Его голос был похож на голос человека в предсмертной агонии:

— Он достал меня. О Боже, он до меня добрался!

— Кто с тобой, Камерон? — отчаянно закричал Гордон.

— Ганра Сингх!.. — Неожиданно сэр Томас замолчал; и, ворвавшись на первый этаж левого крыла и бросившись вверх по лестнице, мы слышали лишь дикое, невнятное бормотание. Казалось, прошла вечность, прежде чем мы оказались у дверей кабинета, из-за которых доносились грубые завывания. Мы бросились открывать дверь и застыли, ошеломленные от ужаса.

Сэр Томас лежал, корчась в растекающейся луже крови, но не кинжал, воткнутый в его грудь, заставил нас застыть, словно пораженных громом, а лицо египтолога, исказившееся от ужаса. Его глаза сверкали, уставившись в пустоту. Это были глаза человека, который заглянул в Чистилище. Его губы что-то шептали, но нам удалось разобрать лишь несколько слов:

— Безносый… безносый…

Тут кровь хлынула с его губ, и он упал лицом вниз.

Мы подошли к нему и в страхе переглянулись.

— Мертв, — пробормотал Гордон. — Но кто убил его?

— Ганра Сингх… — начал я, но тут мы оба обернулись. Ганра Сингх молча стоял в дверях. Выражение его лица не давало никаких намеков на то, что он думает. Гордон встал, его рука легко скользнула в карман.

— Ганра Сингх, где ты был?

— Я был внизу, в коридоре, запирал дом на ночь. Я услышал, как позвал хозяин, и вот я здесь.

— Сэр Томас мертв. Ты можешь предположить, кто убил его?

— Нет, сахиб. Я недавно приехал в Англию и не знаю, имел ли мой хозяин врагов.

— Помоги мне перенести его на кушетку. — Индус помог. — Ганра Сингх, ты понимаешь, что мы должны задержать тебя, пока дело не будет раскрыто.

— Пока вы станете заниматься мной, настоящий убийца может скрыться.

На это Гордон ничего не ответил.

— Отдай мне ключи от дома.

Сикх беспрекословно выполнил это распоряжение.

Гордон отвел его в дальний коридор и запер в маленькой комнате, вначале уверившись, что окно комнаты, как и другие окна в доме, крепко заперто. Ганра Сингх не сопротивлялся. Его лицо не выражало никаких эмоций. Запирая дверь, мы оставили его равнодушно стоящим в центре комнаты — руки сложены на груди, непроницаемый взгляд следит за нами.

Мы вернулись в кабинет. Стулья и столы опрокинуты, красное пятно на полу и безмолвная фигура на кушетке…

— До утра мы ничего не сможем сделать, — сказал Гордон. — Мы ни с кем не сможем связаться, а если отправимся в деревню, то, весьма вероятно, потеряемся в темноте и заблудимся в тумане. Убийство — скорее всего дело рук сикха.

— Сэр Томас обвинил его в последних своих словах.

— Так-то так. Но я не знаю. Камерон выкрикнул его имя, но он мог просто звать этого парня на помощь… Сомневаюсь, что сэр Томас слышал меня. Конечно, это замечание о безносом может подразумевать кого-то еще, но это не убедительно. Перед смертью сэр Томас обезумел.

Я пожал плечами:

— Это, Гордон, самое ужасное во всем этом деле. Что могло так испугать Камерона и превратить его в вопящего маньяка в последние минуты жизни?

Гордон покачал головой:

— Я этого не понимаю. Смерть сама по себе никогда так не потрясла бы сэра Томаса. Скажу тебе, Слейд, мне кажется, здесь сокрыто нечто важное. Я ощущаю привкус сверхъестественного, хоть никогда не был суеверным человеком. Но давай посмотрим на это логически… Кабинет занимает весь верхний этаж левого крыла и отделен от задних комнат коридором, который проходит вдоль всего дома. Единственная дверь из кабинета выходит в коридор. Мы пересекли двор, вышли в нижнюю комнату левого крыла, вошли в зал, в который нас ввели, когда мы только приехали. Мы поднялись вверх по лестнице в верхний коридор. Дверь кабинета оказалась закрыта, но не заперта. Через эту дверь вышел бы тот, кто перед тем, как убить сэр Томаса, свел его с ума. Человек… или тварь какая… могла уйти только этим путем, потому что в кабинете негде спрятаться и засовы на окнах нетронуты. Если бы мы двигались чуть быстрее и прибежали бы на несколько секунд раньше, мы бы увидели убийцу выходящим из кабинета. Сэр Томас еще боролся со своим противником, когда я закричал, но между этим мгновением и тем, когда мы вошли в верхний коридор, у убийцы, если он двигался быстро, оставалось время выполнить свои намерения и покинуть комнату. Видимо, он скрылся в одной из комнат, расположенных по другую сторону зала, или даже выскользнул наружу, пока мы возились с сэром Томасом и таким образом дали ему сбежать… или, в том случае, если это был Ганра Сингх, у него было достаточно времени прийти в себя и снова смело войти в кабинет.

— Ганра Сингх, по его же словам, вошел следом за нами. Он мог видеть кого-то, пытающегося выбраться из комнат.

— Убийца мог услышать, как приближается Сингх, и подождать, пока он зайдет в кабинет, прежде чем снова выйти в коридор. Понимаешь, я считаю, что убийца — сикх, но мне хочется быть справедливым и взглянуть на случившееся под другим углом… Давай осмотрим кинжал.

Он оказался неприятным на вид тонким египетским клинком, который, насколько я помнил, лежал на столе сэра Томаса.

— Если бы все было именно так, как мы предполагаем, то тогда одежды Ганра Сингха были бы в беспорядке, а руки в крови, — предположил я. — Едва ли у него хватило бы времени вымыться и сменить свои одежды.

— В любом случае отпечатки пальцев убийцы остались на рукояти кинжала, — согласился Гордон. — Я действовал осторожно, стараясь не стереть их. Пока оставим оружие здесь, на кушетке, чтобы показать эксперту в Бертильоне. В таких вещах я несведущ. Я же собираюсь осмотреть комнату, как делают детективы, и попытаться обнаружить ключ к разгадке.

— Я прогуляюсь по дому. Ганра Сингх и в самом деле может оказаться невиновным, а убийца может прятаться где-то в доме.

— Только будь осторожен. Помни, что убийца — отчаянный человек, готовый совершить еще не одно злодеяние.

Я взял тяжелую трость и вышел в коридор. Забыл сказать: все коридоры в доме были тускло освещены, и занавески натянуты так плотно, что, казалось, дом снаружи окружен плотной стеной тьмы. Закрыв за собой дверь, я острее почувствовал давящую тишину, царившую в доме. Тяжелые бархатные драпировки закрывали незаметные дверные проемы, и когда заблудившийся ветерок прошуршал в них, строки По сами всплыли в моей голове:

Шелковисто и печально зашуршали занавески,

Вызвав трепет и наполнив сердце ледяным кошмаром.

Я широким шагом вышел на лестничную площадку и, еще раз взглянув на безмолвные коридоры и за крытые двери, спустился вниз. Решив, что, если кто-то и прятался на верхнем этаже, он уже спустился вниз или вовсе покинул дом, я зажег свет в нижнем зале и прошел в следующую комнату. Все центральное здание между крыльями, как я обнаружил, занимал личный музей сэра Томаса. Это была по-настоящему огромная комната, наполненная идолами, саркофагами, каменными и глиняными колоннами, свитками папируса и другими вещами в том же роде. Я провел там немного времени. Войдя, я стал высматривать, не лежит ли здесь что-то не на месте. И нашел. Там был один саркофаг, отличавшийся от других. Он оказался открыт! Инстинктивно я догадался, что именно в нем хранилась мумия, которой сэр Томас хвастался этим вечером. Но сейчас саркофаг был пуст. Мумия исчезла.

Подумав о словах сэра Томаса относительно зависти соперников, я быстро повернулся и собирался отправиться в зал и подняться назад по лестнице. По дороге мне показалось, что я услышал какой-то слабый шорох. Однако у меня не было желания дальше исследовать здание в одиночку, вооружившись лишь тростью. Я решил вернуться и рассказать Гордону о том, что нам, возможно, предстоит противостоять банде международных воров. Я уже выходил из музея, когда заметил лестницу, ведущую наверх из музейной комнаты. Поднявшись по ней, я оказался в коридоре, уходящем в правое крыло.

Снова передо мной расстилался тускло освещенный коридор с множеством таинственных дверей и темных драпировок. Я должен был пересечь большую его часть, чтобы оказаться в кабинете сэра Томаса. Дрожь охватила меня, когда я по глупости попытался представить ужасных существ, затаившихся за закрытыми дверьми комнат, выходящих в коридор. Потом я взял себя в руки. Кто бы ни прикончил сэра Томаса Камерона, это был человек. Я крепче сжал трость и шагнул в коридор.

Сделав несколько шагов, я неожиданно остановился. Волосы у меня на затылке встали дыбом, и по телу поползли мурашки. Я почувствовал чье-то невидимое присутствие. Мой взгляд, словно притягиваемый магнитом, потянулся к тяжелым занавесям, закрывавшим одну из дверей. В коридоре не было сквозняка, но занавеси слегка шевельнулись! Я, вытаращив глаза, уставился на тяжелую темную ткань, словно хотел взглядом прожечь в ней дыру, и инстинктивно почувствовал, что кто-то наблюдает за мной. Потом мой взгляд стал блуждать по стене возле скрытой двери. Какой-то каприз смутного света очертил темную бесформенную тень, и, пока я наблюдал, она медленно обретала форму ужасного, искривленного гоблина — гротескно-человекообразной твари… и безносой!

Неожиданно мои нервы не выдержали. Эта искривленная фигура могла быть не более чем тенью человека, который стоял за занавесками. Но мне казалось, что, кем бы ни было прячущееся существо — человеком, зверем или демоном, — за темными занавесями скрывалась ужасная опасность. Ужас таился в тени. Безмолвный полумрак царил в коридоре, освещенном мерцающими лампами. И эта неопределенная тень… Я, как никогда раньше, был близок к безумию… Всего этого оказалось слишком много для моих глаз и чувств. Призраки словно околдовали мой разум. Ужасные темные образы поднимались из моего подсознания и насмехались надо мной. В этот момент мне показалось, что весь остальной мир далеко-далеко, а я оказался лицом к лицу с пришельцем из другого мира.

Повернувшись, я поспешил по коридору. Бесполезная трость дрожала в моей руке, и капли холодного пота выступили у меня на лбу. Добравшись до кабинета, я вошел и закрыл за собой дверь. Мой взор сразу обратился к кушетке с ее мрачной ношей. Гордон перебирал бумаги на столе и повернулся, когда я вошел. Его глаза горели с едва сдерживаемым восторгом.

— Слейд. Я нашел карту, которую начертил Камерон, и, согласно ей, он обнаружил мумию на границе тех земель, где был убит Вон Гонманн…

— Мумия исчезла, — сказал я.

— Исчезла? Боже! Может, это все объясняет! Банда воров-ученых! Похоже, Ганра Сингх заодно с ними… Давай-ка пойдем и поговорим с ним.

Гордон вышел в коридор. Я отправился за ним следом. Мои нервы были напряжены, я даже не пытался обсуждать мои недавние переживания. Перед тем как рассказать о своем страхе, я должен был прийти в себя. Гордон постучал в дверь комнаты, где мы оставили индуса. В доме царила тишина. Он повернул ключ в замке, распахнул дверь и выругался. Комната была пуста! Открытая дверь, ведущая в следующую по коридору комнату, показывала, каким образом индус скрылся. Замок оказался взломан.

— Именно этот шум я и слышал! — воскликнул Гордон. — Каким же дураком я был, так увлекшись записями сэра Томаса. Я не обратил внимания на шум, решив, что это ты открываешь или закрываешь какую-то дверь! Я неудачный детектив. Если бы я был настороже, я бы появился на сцене до того, как наш арестант сбежал.

— Удача отвернулась от тебя, — встряхнувшись, ответил я. — Гордон, давай уходить отсюда! Ганра Сингх прятался за занавесками, когда я шел по коридору… Я видел тень безносого лица… И скажу тебе, в нем есть что-то нечеловеческое. Он — злой дух! Не человек, а какое-то чудовище! Ты думаешь, человек мог свести сэра Томаса с ума… обычный человек? Нет, нет, нет! Этот индус — демон в человеческом обличье… И даже не совсем в человеческом.

На лицо Гордона наползла тень.

— Чепуха! Ужасное и необъяснимое преступление было совершено здесь ночью. Но я не верю, что его нельзя объяснить естественным образом… послушай!

Где-то дальше по коридору открылась и закрылась дверь. Гордон прыгнул к выходу и помчался по коридору. Вдалеке мелькнуло что-то, похожее на темную тень. Кто-то пролетел в дверь одной из комнат, разметав в стороны занавески. Гордон вслепую выстрелил (я совсем забыл сказать, что у него был револьвер), а потом побежал дальше. Я последовал за ним, проклиная его безрассудность. Выстрел же был просто глупой бравадой. Я не сомневался, что в конце этой дикой погони нам предстоит вступить в схватку с таинственным индусом. Сломанный дверной засов был достаточным доказательством его сил, даже если не вспоминать окровавленное тело, которое мы оставили в кабинете. Но когда такой человек, как Гордон, мчится вперед, разве можно не последовать за ним?

Мы пробежали по коридору к той двери, за которой, как мы видели, исчезла тварь. Миновали одну темную комнату и ворвались в следующую. Шаги впереди подсказали нам, что мы почти настигли свою жертву. Мои воспоминания о погоне по комнатам больше походят на смутный, туманный сон — жуткий, хаотический кошмар. Я не помню, сколько комнат мы миновали, помню только, что бежал за Гордоном и остановился, лишь когда он застыл перед завешенной темной тканью дверью, из-под которой вырывалось красное мерцание. Я едва перевел дыхание. Полностью утратив чувство направления, я не знал, в какой части дома мы очутились и почему это красноватое мерцание за занавесями пульсирует.

— Это комната Ганры Сингха, — сказал Гордон. — Сэр Томас упоминал о ней в разговоре. Это самая дальняя комната в правом крыле. Дальше ему бежать некуда, потому что у этой комнаты только одна дверь. Окна ее закрыты. Внутри преступник, оказавшийся в безвыходном положении… Индус или кто-то другой… тот, кто убил сэра Томаса Камерона!

— Тогда, во имя Бога, схватим его и узнаем, кто он! — попытался подтолкнуть я Гордона и, проскользнув мимо него, развел в стороны занавеси.

Наконец мы узнали, откуда взялось красное мерцание. Яркое пламя вспыхивало и мерцало в большом камине, разбрасывая красные отблески по комнате. А у стены стояла ужасная, адская тварь — исчезнувшая мумия! Мой изумленный взгляд одним разом охватил сморщенную кожу, ввалившиеся щеки, раздувшиеся и высохшие ноздри, которые остались на месте сгнившего носа. Ужасные глаза были широко открыты, и в них горела призрачная, демоническая жизнь. Я разглядел это в одно мгновение, потому что тотчас длинная, тощая тварь, шатаясь, направилась ко мне. В ее тощей, увенчанной когтями руке был зажат подсвечник. Я ударил тварь тростью, почувствовал, что проломил ей череп, но гадина не остановилась (разве можно убить того, кто уже мертв?), и в следующий момент я упал, корчась от боли, ошеломленный, со сломанным предплечьем, отброшенный в сторону сухой рукой чудовища.

Я увидел как Гордон с близкого расстояния четыре раза выстрелил в ужасную тварь, а потом она схватила его. Пока я тщетно пытался встать на ноги и снова вступить в битву, мой друг-атлет оказался беспомощным в нечеловеческих руках монстра. Мумия начала выгибать его тело о край доски стола. Казалось, вот-вот — и позвоночник Гордона не выдержит.

Спас нас Ганра Сингх. Огромный сикх неожиданно проскочил через занавеси, словно арктический вихрь, и вступил в схватку, будто раненный пулей слон. С силой, равной которой я не видел и которой даже живой мертвец не мог сопротивляться, он оторвал ожившую мумию от ее жертвы. Индус протащил мумию, вцепившуюся в его грудь, назад через всю комнату, пока очаг не оказался у нее за спиной. Потом, последним безумным усилием, сикх отшвырнул чудовище в огонь и стал втаптывать его в пламя, пока дергающиеся высохшие конечности не занялись. Тварь развалилась на части, распространяя невыносимую вонь разложения и горящей плоти.

И тут Гордон, точно уснув с открытыми глазами; Гордон, охотник на львов, у которого, как считали, железные нервы; Гордон, храбро встретивший тысячи опасностей, — повалился лицом вперед, словно мертвый!

Позже мы говорили об этом деле, Ганра Сингх перевязывал мою сломанную руку так осторожно и нежно, словно всю жизнь только этим и занимался.

— Я думаю (хотя прибавлю, что точно это не известно), что люди, которые сделали эту мумию столетия назад или, возможно, тысячи лет назад, знали искусство сохранения жизни, — слабым голосом проговорил я. — По каким-то причинам этот человек просто лег спать и спал все эти годы вроде как во сне, как делают индусские йоги, проводя дни и недели в состоянии, похожем на смерть. Когда настало подходящее время, это существо проснулось и выполнило свое… ужасное проклятие.

— А что ты думаешь, Ганра Сингх?

— Сахиб, кто я, чтобы говорить о тайных вещах? — вежливо ответил могучий сикх. — Многие вещи людям неизвестны. После того как сахиб запер меня в комнате, я подумал, что тот, кто убил хозяина, может спрятаться, пока я беспомощен, и сделать еще что-нибудь плохое. Я как можно тише выбил замок и отправился на поиски. Наконец я услышал звуки борьбы в моей собственной спальне и, придя туда, обнаружил сахибов, сражающихся с живым мертвецом. Удачно, что перед тем, как все это произошло, я развел в своей комнате большой огонь, как и во все предыдущие ночи. Мне неуютно в вашей холодной стране. Я знал, что огонь — враг всех злых тварей, Великий Очиститель. Поэтому я втолкнул Злую Тварь в огонь. Я был счастлив отомстить за своего хозяина и помочь сахибам.

— Помочь, — прорычал Гордон. — Если бы ты не появился, мы бы погибли. Ганра Сингх, я уже извинился за свою подозрительность. Ты — хороший человек. И, Слейд, — его лицо стало серьезным, — думаю, вы ошибаетесь. Во-первых, эта мумия отнюдь не древняя. Ее сделали лет двадцать назад! Я обнаружил это, прочитав секретные записи. Сэр Томас нашел эту мумию не в заброшенном храме. Он обнаружил ее в хижине для фетишей в Центральной Африке. Он не объяснил, где раздобыл ее, только сказал, что обнаружил ее в верховьях Нила. Сэр Томас был египтологом и в самом деле считал, что мумия очень древняя, и, как мы знаем, был прав относительно необычного процесса мумифицирования. Племя, которое создало эту мумию, и в самом деле знает о таких вещах больше, чем древние египтяне. Но в любом случае эта мумия сделана совсем недавно… Сэр Томас украл ее у дикарей… у того самого племени, которое убило Вон Гонманна… Нет, я чувствую, что-то здесь не так… Ты слышал оккультную теорию, которая заявляет, что дух, рожденный на земле в ненависти или любви, может стать добрым или злым, когда вселится в материальное тело? Оккультисты говорят (и это звучит достаточно благоразумно), что существует узкий мостик, соединяющий миры живых и мертвых, и призрак или дух может ожить, приобретя тело из плоти… возможно, то самое тело, которым владел раньше. Мумию сделали из трупа, но я верю, что ненависти, которую этот человек чувствовал перед смертью, оказалось достаточно, чтобы победить смерть и заставить высохшее тело двигаться… Если все так и есть, то невозможно описать ужас, который испытал этот человек умирая. Если это правда, люди постоянно балансируют на краю безумных океанов сверхъестественного ужаса, отделенных от нашего мира тонкой занавесью, которая может быть прорвана точно так, как мы только что видели. Я бы хотел поверить в другое… Но, Слейд… Когда Ганра Сингх втаптывал мумию в огонь, я увидел… черты, на мгновение проступившие сквозь пламя, словно улетающий воздушный шар. На одно краткое мгновение они приняли человеческий облик и стали знакомыми. Слейд, это было лицо Гюстава Вон Гонманна!

Дом, окруженный дубами (Перевод с англ. А. Лидина)

Глава 1

— И вы поймете, почему я изучаю случай Джастина Геоффрея, — сказал мой друг Джеймс Конрад. — Я выясняю все факты его жизни, составляю его семейное древо и узнаю, почему он отличается от остальных членов семьи. Я пытаюсь понять, что сделало Джастина именно тем, кем он является.

— Ну и как успехи? — спросил я. — Вижу, вы изучили не только его биографию, но и его фамильное древо. Быть может, с вашими глубокими знаниями в биологии и психологии вам, Джеймс, и удастся объяснить характер этого странного поэта.

Конрад, печально взглянув на меня, покачал головой:

— Вполне возможно, мне этого не удастся. Обычный человек не найдет тут никакой тайны… Джастин Геоффрей — просто урод, полугений, полуманьяк. Рядовой человек скажет, что Джастин «таким уж уродился». Попытайтесь объяснить, почему дерево выросло кривым! Но искажение разума имеет свою причину, точно так же как искривление дерева. Все имеет свою причину… и, если исключить один, казалось бы тривиальный, случай, я не могу найти причину, по которой Джастин вел такую жизнь… Он был поэтом. Задумайте любую рифму, какую хотите, и вы найдете ее среди стихотворений и музыкальных произведений его литературного наследства… Я изучил его фамильное древо на пять сотен лет назад и не нашел ни одного поэта, ни одного певца, ничего, что могло бы связать Джастина с кем-то из семьи Геоффреев. Они — люди добропорядочные, но более степенного и прозаического типа. Обычная старинная английская семья помещиков среднего класса, которые обеднели и приехали в Америку в поисках удачи. Они обосновались в Нью-Йорке в 1860 году, и хотя их потомки рассеялись по стране, все они (кроме Джастина) остались точно такими же — здравомыслящими, трудолюбивыми торговцами. И мать, и отец Джастина из этого класса людей. И такими же стали его братья и сестры. Его брат Джон — преуспевающий банкир в Цинциннати. Старший брат Юстас — партнер адвокатской фирмы в Нью-Йорке, а Вильям, самый младший брат, пока учится в Гарварде, уже выказывая задатки хорошего торговца. Из трех сестер Джастина одна вышла замуж за бизнесмена, наискучнейшего типа, другая — учительница в начальной школе, а третья, самая младшая, еще обучается в пансионе. Ни в одной из них нет даже самого легкого намека на характерные черты Джастина. Он среди своих родных чужой. Все они известны как милые, честные люди. Допустим, но я обнаружил их нестерпимо скучными и начисто лишенными воображения. Однако Джастин, человек одной с ними крови и плоти, жил в собственном мире, столь фантастическом и эксцентричном, что он лежит за пределами моего понимания… И я никак не могу обвинить Джастина в недостатке воображения… Джастин Геоффрей умер в сумасшедшем доме. Перед смертью он бредил. Все точно так, как он сам же предсказывал. Этого уже достаточно для того, чтобы отличать его от среднего человека. Для меня это только начало удивительного. Что же сделало Джастина Геоффрея безумным? Можно стать помешанным, а можно быть таким от рождения. В случае Джастина это не унаследованная черта характера. Я удостоверился в этом, к полному своему удовлетворению. Насколько я смог проследить записи, не было ни мужчины, ни женщины, ни ребенка в семье Геоффрей, у которых были бы замечены хоть самые легкие следы умопомешательства. Значит, Джастина что-то свело с ума. Но что? И дело здесь не в какой-то болезни. Он был необычайно здоров, как и все в его семье; Его родные говорят, что он никогда не болел. И в детстве с ним не случалось ничего необычного. И вот самое странное. В возрасте десяти лет он ничем не отличался от своих братьев. Когда же ему исполнилось десять лет, с ним произошла перемена… Он начал мучиться от диких, ужасных снов, которые преследовали его каждую ночь до самой смерти. Вместо того чтобы поблекнуть, как происходит с большинством детских снов, эти сны становились все более яркими и ужасными, пока не заслонили от Джастина реальную жизнь. Наконец Джастин решил, что они — реальность. Предсмертные крики и богохульства Джастина потрясли даже видавших виды санитаров сумасшедшего дома… Из человека, интересующегося только своими личными делами, деградировавшего маленького животного, он превратился почти в отшельника. Он бормотал про себя, как это обычно делают дети, и предпочитал бродить по ночам. Миссис Геоффрей рассказала, как не раз и не два после того, как дети ложились спать, заходила она в комнату, где спали Джастин и Юстас, и находила лишь мирно спящего Юстаса. Открытое окно говорило, каким образом Джастин выбрался из дома. Парень любил бродить при свете звезд, пробираясь среди молчаливых ив вдоль спящей реки, любил ступать по влажной от росы траве и будить коров, дремлющих на какой-нибудь тихой лужайке… Вот строки стихотворения, которое написал Джастин, когда ему было одиннадцать. — Конрад взял огромную книгу в очень дорогом переплете и прочел:

Лежат ли.

Вуалью сокрыты, пучины

Пространства и Времени?

И что за блестящих скривившихся тварей

Я видел мельком?

Дрожу перед

Ликом огромным неясного племени,

Рожденным в безумии

Ночи однажды тайком.

— Что? — воскликнул я. — Вы хотите сказать, что эти строки написал ребенок одиннадцати лет?

— Совершенно верно! Его поэзия в этом возрасте была незрелой и неопределенной, но даже тогда она казалась многообещающей. Позже она сделала из Джастина безумного гения. В другой семье его определенно стали бы поощрять и помогли бы расцвести его безумному чуду. Но неразговорчивая, прозаическая семья Джастина видела в его мазне лишь трату времени и ненормальность, которую, как они думали, надо задавить в зародыше… Бах!.. Пусть повернут вспять все реки с отвратительной черной водой, что текут под покровом африканских джунглей!.. Но родственники мешали Джастину полностью развить свои необычные таланты, и поэтому его стихи увидели свет, только когда ему исполнилось семнадцать, да и то при помощи друга, который нашел Джастина, истощенного и несдавшегося, в деревне Гринвич, после того как тот бежал из удушающего окружения своего дома… Но семья Джастина считала его поэзию ненормальной лишь потому, что никто из них стихи не писал. Они не вдумывались в то, о чем писал Джастин. Для них каждый, кто не посвятил свою жизнь продаже картофеля, — ненормальный. Они пытались дисциплинарными методами отучить Джастина от поэзии. А его братец Джон с тех дней носит шрам — напоминание о дне, когда Джастин попробовал наказать своего младшего брата за пренебрежительное отношение к его мазне. Характер Джастина был ужасным и непредсказуемым, совершенно иным, чем у его флегматичных, добрых по своей природе родственников. Он отличался от них, как тигр от волов, ничем не походил на них — даже чертами лица. Все Геоффреи были круглолицыми, коренастыми, склонными к полноте. Джастин — тонким, почти истощенным, с узким носом и ликом, напоминавшим ястреба. Его глаза сверкали от внутренней страсти, а его нависающие над бровями взъерошенные волосы были странно жидкими. Лоб — одна из самых неприятных деталей его внешности. Не могу сказать почему, но всякий раз, как я смотрю на его бледный, высокий, узкий лоб, я бессознательно вздрагиваю!.. Как я и говорил, все эти изменения произошли, когда ему исполнилось десять лет. Я видел картинки, которые рисовал он и его братья в возрасте девяти лет, и очень трудноотличить его рисунки от других. Он был таким же, как его братья, — коренастым, кругленьким, приземленным, с приятными чертами лица. Такое впечатление, что в возрасте десяти лет Джастина Геоффрея подменили!

Я лишь покачал головой от удивления, и Конрад продолжал:

— Все дети Геоффреев, кроме Джастина, закончили школу и поступили в колледж. Джастин же учился против своей воли. Он отличался от своих братьев и сестер и во всем остальном. Они усердно занимались в школе, но вне ее стен редко открывали книгу. Джастин без устали искал знаний, но руководствуясь собственным выбором. Он презирали ненавидел образование, что давала школа, много говорил о его тривиальности и бесполезности… Он отказался подать документы в колледж. Когда же он умер — в возрасте двадцати одного года, — он был образован весьма однобоко. Многое из того, чему его учили, он игнорировал. Например, он не знал ничего из высшей математики и клялся, что все эти знания для него совершенно бесполезны, потому что все это далеко от реального положения дел во вселенной. Джастин утверждал, что математика очень изменчива и неопределенна. Он ничего не знал о социологии, экономике, философии. Он всегда держался в стороне от текущих политических событий и знал из современной истории не больше того, о чем рассказывали в школе. Но он знал древнюю историю и был великим знатоком древней магии, Кирован… Он интересовался древними языками и упрямо вставлял в свою речь устаревшие слова и архаичные фразы. А теперь, Кирован, скажите, каким образом этот сравнительно некультурный юноша, без знания литературного наследства, ухитрялся создавать такие ужасные образы?

— Тут дело скорее в интуиции, чем в знаний, — ответил я. — Великий поэт может пойти по иному пути, чем обычные люди, на самом деле полностью не осознавая того, о чем пишет. Поэзия соткана из теней — впечатлений от неосознанного, которое нельзя описать другим способом.

— Точно! — подхватил Конрад. — А откуда пришли эти впечатления к Джастину Геоффрею? Ладно, продолжим. Изменения в Джастине начались, когда ему исполнилось десять лет. Его сны, как мне кажется, начались после того, как он провел ночь поблизости от одного старого заброшенного фермерского дома. Его семья навещала друзей, которые жили в маленькой деревеньке в штате Нью-Йорк… неподалеку от подножия Кетскилла. Джастин, я так думаю, отправился на рыбалку с другими детьми, отбился от них, потерялся. Его нашли на следующее утро мирно дремлющим в роще, окружающей тот дом. С характерным для Геоффреев флегматизмом, он ничуть не был потрясен приключением, от которого у других маленьких мальчиков случилась бы истерика. Джастин только сказал, что он бродил вокруг, пока не вышел к дому, но не сумел войти и уснул среди деревьев. Был конец лета. С мальчиком не случилось ничего страшного, но, по его словам, с тех пор он стал видеть странные и необычные сны, которые не мог рассказать и которые со временем становились все ярче. Тут только одно непонятно — никому из Геоффреев никогда не снились кошмары… А Джастину продолжали сниться дикие и странные сны, и, как я уже говорил, стали происходить перемены в его мышлении и поведении. Очевидно, это и был тот случай, после которого Джастин изменился. Я написал мэру той деревни, спросив, есть ли какие-нибудь легенды, связанные с тем домом. Его ответ лишь разжег мой интерес, хотя в письме не было сказано ничего определенного. Мэр написал, что дом этот стоял на холме, сколько он помнит, но пустует по крайней мере лет пятьдесят. Еще он написал, что это — спорная собственность и, насколько он знает, нет никаких историй, связанных с этим местом. И еще он прислал мне снимок.

Тут Конрад показал мне маленькую фотографию. Я подпрыгнул от удивления:

— Что? Джим, я видел этот пейзаж и раньше… Эти высокие мрачные дубы, похожий на замок дом, который почти спрятался среди них… Я знаю его! Это картина Хэмфри Сквилера, висящая в галерее искусства Харлекуинского клуба.

— В самом деле! — В глазах Конрада зажглись огоньки. — Мы оба очень хорошо знаем Сквилера. Давай отправимся к нему в студию и спросим, что он знает об этом доме, если, конечно, он что-то о нем знает.

Мы нашли художника, как обычно, за работой над причудливым полотном. Он был выходцем из очень богатой семьи, поэтому мог позволить себе рисовать ради своего удовольствия… и картины у него порой выходили сверхъестественными и эксцентричными. Он был не из тех людей, что поражают необычными одеждами и манерами, но выглядел темпераментным художником.

Примерно моего роста — около пяти футов десяти дюймов, — он был стройным, как девушка, с длинными, белыми нервными пальцами, острым личиком.

Потрясающе спутанные волосы закрывали его высокий бледный лоб.

— А, дом, — сказал он в своей быстрой, подвижной манере. — Я нарисовал его. Однажды я взглянул на карту, и название Старый Датчтаун заинтриговало меня. Я отправился туда, надеясь найти пейзаж, достойный кисти, но в этом городе ничего подходящего не оказалось. А в нескольких милях от городка я обнаружил этот дом.

— Я удивился, когда увидел это картину, — заговорил я. — Вы ведь нарисовали просто пустой дом, без обычного сопровождения в виде призрачных лиц, выглядывающих из окон верхнего этажа, и едва различимых теней, устраивающихся на фронтонах.

— Нет? — воскликнул он. — А разве в этой картине нет чего-то большего, производящего впечатление?

— Да, пожалуй, — согласился я. — От нее у меня мурашки бегут по коже.

— Точно! — воскликнул художник. — Но фигуры, добавленные моим собственным убогим разумом, испортили бы эффект. Ужасное получается лучше, если ощущение более утонченное. Облечь страх в видимую форму, не важно, реальную или призрачную, значит уменьшить силу воздействия. Я нарисовал обычный полуразрушенный фермерский дом, с намеком на призрачные лица в окнах. Но этот дом… этот дом… не нуждается в таком шарлатанском добавлении. Он сильно выделяется своей аурой ненормальности… В фантазии человека нет такой экспрессии.

Конрад кивнул:

— Я чувствую это, даже глядя на фотографию. Деревья закрывают большую часть здания, но его архитектура кажется мне необычной.

— Я бы тоже так сказал. Хоть я и достаточно знаком с историей архитектуры, я не могу классифицировать стиль этой постройки. Местные говорят, что дом построил датчанин, который первым поселился в этой части местности, но стиль не больше датский, чем, скажем, греческий. В этом строении есть что-то восточное, однако к Востоку отношения оно не имеет. В любом случае дом старый… этого отрицать нельзя.

— Вы заходили в дом?

— Нет. Двери и окна были заперты, а я не хотел совершать ограбление. Тогда не так уж много времени прошло с тех пор, как меня преследовали по закону за то, что я пробрался на старую ферму в Вермонте. Я не стал вламываться в старый пустой дом для того, чтобы зарисовать его интерьер.

— Вы поедете со мной в Старый Датчтаун? — неожиданно спросил Конрад.

Сквилер улыбнулся:

— Вижу, ваш интерес возрос… Да, если вы считаете, что сможете пробраться в дом так, чтобы мы потом все вместе не оказались в суде. У меня и так достаточно сомнительная репутация. Еще одна тяжба вроде той, о которой я упоминал, — и за мной установят надзор, как за сумасшедшим. А как вы, Кирован?

— Конечно, поеду, — ответил я.

— Я так и думал, — сказал Конрад.

Вот так мы и очутились в Старом Датчтауне поздним теплым летним утром.

Дремлющий, пыльный от старости дом.

Пусто на улицах. Юность забытая…

Кто же крадется, скользит за окном,

Там, где аллея, тенями увитая?

Конрад процитировал фантазии Джастина Геоффрея, когда мы взглянули с холма на дремлющий Старый Датчтаун. Спускаясь с холма, дорога ныряла в лабиринт пыльных улиц.

— Вы уверены, что поэт имел в виду именно этот городок, когда написал эти строки?

— Он подходит под описание, ведь так?.. Высокие двускатные крыши старинных особняков… Эти дома в старинном датском и колониальном стилях… Теперь я понимаю, почему этот город привлек вас, Сквилер. Он весь пропитан древностью. Некоторым из этих домов три сотни лет. А что за атмосфера разложения царит в этом городе!

Мы встретили мэра. Неряшливая одежда и манеры этого человека являли странный контраст со спящим городом и медленным, непринужденным течением городской жизни. Мэр вспомнил, что Сквилер уже бывал здесь… в самом деле, появление любого чужого в таком маленьком уединенном городке было событием, о котором жители долго помнили. Казалось странным, что всего в сотне миль грохочет и пульсирует величайший мегаполис мира.

Конрад не мог ждать ни минуты, так что мэр отправился проводить нас к дому. При первом же взгляде на это здание дрожь отвращения прошла через мое тело. Дом стоял на небольшой возвышенности, между двумя богатыми фермами. От них его отделяли каменные изгороди, протянувшиеся по обе стороны в сотне ярдов от дома. Искривленные дубы тесным кольцом окружали здание, неясно проступающее сквозь ветви, словно голый, обглоданный временем череп.

— Кто хозяин этой земли? — спросил художник.

— Она — предмет споров, — ответил мэр. — Джедах Алдерс хозяин вот этой фермы, а Скир Абнер — той. Абнер утверждает, что дом — часть фермы Алдерса, а Джедах столь же громко заявляет, что дед Абнера купил ее у семьи датчан, которые тут первоначально поселились.

— Звучит безнадежно, — заметил Конрад. — Каждый отказывается от этой собственности.

— Это не так уж странно, — сказал Сквилер. — Хотели бы вы, чтобы вот такое местечко стало частью вашего поместья?

— Нет, — ответил Конрад, секунду подумав. — Я бы не хотел.

— Между нами, никто из фермеров не хочет платить налоги на собственность за эту землю, так как она абсолютно бесполезна, — встрял мэр. — Пустоши вытянулись во все стороны от дома, а границы полей, на которых можно сеять, четко проходят вдоль линии изгородей. Такое впечатление, что дубы выпивают жизненную силу из любого растения, появившегося на их земле.

— Почему бы тогда не срубить эти деревья? — спросил Конрад. — Я никогда не сталкивался с подобными сантиментами у фермеров этого штата.

— Потому что этот вопрос, так же как право владения этой землей, последние пятьдесят лет — предмет спора. Никто не хочет отправиться и срубить эти деревья. И потом эти дубы такие старые и имеют такие корни, что выкорчевывать их будет непосильной работой. К тому же относительно этой рощи существует грубое суеверие. Давным-давно человек сильно поранился о собственный топор, когда хотел срубить одно из этих деревьев. Такое может случиться где угодно. Но местные придают этому слишком большое значение.

— Ладно, — сказал Конрад. — Если земля вокруг дома ни на что не годится, почему никто не воспользуется самим зданием или не продаст его?

В первый раз мэр выглядел смущенным.

— Никто из местных не станет жить и не купит его. Нехорошая это земля, и, сказать по правде, невозможно войти в этот дом!

— Невозможно?

— Все дело в том, что двери и окна дома крепко заперты или заколочены, — прибавил мэр. — И у кого-то, кто, видимо, не желает поделиться секретом, есть ключи. А может, они уже давно потеряны. Думаю, кто-то использовал дом как прибежище для бутлегеров[86] и имел причины держаться подальше от любопытных взглядов, но внутри никогда не видели ни огонька, и поблизости никто подозрительный не бродил.

Мы миновали круг угрюмых, мрачных дубов и остановились перед зданием. У нас возникло странное ощущение отдаленности, так, словно, даже когда мы подходили и касались дома, он находился далеко от нас, в каком-то ином месте, в другом веке, другом времени.

— Я хотел бы войти в дом, — сказал Сквилер.

— Попытайтесь, — предложил мэр.

— Что вы имеете в виду?

— Не вижу, почему бы вам не попробовать. На моей памяти никто не входил в этот дом. Никто не платил налоги за владение им так долго, что я предполагаю, дом давно уже принадлежит штату. Его можно было бы выставить на продажу, только вот никто не купит.

Сквилер небрежно потянул дверь. Мэр наблюдал за ним, и улыбка играла на его губах. Потом Сквилер навалился плечом на дверь. Она лишь едва дрогнула.

— Я же говорил вам. Она или заперта, или заколочена. Точно так же, как остальные окна и двери. Можно выбить косяк, но вы ведь не станете делать этого.

— Могу и выбить, — возразил Сквилер.

— Попробуйте, — сказал мэр.

Сквилер подобрал упавшую ветвь дуба впечатляющих размеров.

— Нет, — неожиданно вмешался Конрад. Но Сквилер уже приступил к делу. Он не стал тратить времени на дверь и ударил в ближайшее окно. Промахнувшись по раме, он попал по стеклу и разбил его. Дубовая ветвь уперлась в ставни внутри дома.

— Не делайте этого, — снова сказал Конрад намного серьезнее.

Лицо у него было расстроенным. Сквилер уронил ветвь на землю.

— Ничего не чувствуете? — спросил Конрад. Порыв холодного воздуха ударил из разбитого окна. Запахло пылью и стариной.

— Лучше нам оставить все как есть, — заметил мэр. Сквилер отступил.

— Больше тут нечего делать, — продолжал мэр неубедительно.

Конрад стоял словно в трансе. Потом он шагнул вперед и стал вглядываться сквозь ставни разбитого окна. Он прислушивался. Глаза его были полузакрыты. Он пытался понять, что скрыто в доме. Я видел, как дрожит его рука.

— Великие ветры! — прошептал он. — Мальстрим ветров!

— Джеймс! — резко позвал я.

Он отодвинулся от окна. Выражение лица его было странным. Губы чуть разошлись, словно в экстазе. Глаза сверкали.

— Я что-то слышал, — сказал он.

— Вы не могли слышать ничего, кроме шороха крысы, — ответил мэр. — Они часто селятся в таких местах…

— Великие ветры, — снова повторил Конрад, покачав головой.

— Пойдем, — предложил Сквилер, словно забыв о том, зачем мы сюда пришли.

Никто из нас не стал задерживаться. Дом производил на нас такое впечатление, что все поиски были забыты.

Но Конрад не забыл о доме. Когда мы вернулись назад, завезли Сквилера в его студию, Конрад сказал мне:

— Кирован… Когда-нибудь я вернусь в тот дом. — Я не возражал, но и одобрения не высказывал, просто на несколько дней выбросил все это из головы. А Конрад больше не говорил со мной ни о Джастине Геоффрее, ни о его странной жизни поэта.

Глава 2

Прошла неделя, прежде чем я снова увидел Конрада. К тому времени я забыл о доме среди дубов, так же как о Джастине Геоффрее. Но вид искаженного, изможденного лица Конрада и выражение его глаз заставили быстро вспомнить и о Геоффрее, и о доме, потому что я интуитивно понял, что Конрад возвращался туда.

— Да, — согласился он, когда я высказал свое предположение. — Я хотел повторить опыт Геоффрея… провести ночь возле дома в кругу деревьев. Я так и сделал. И с тех пор… мне снятся сны! Ни одной спокойной ночи. Я мало сплю. И я собираюсь еще раз посетить дом.

— Если исследование жизни Джастина Геоффрея привело вас к этому, Джеймс… Забудьте об этом.

Он наградил меня взглядом, исполненным жалости, так что мне стало ясно: он считал, что я ничего не понимаю.

— Слишком поздно, — резко сказал он. — Я пришел попросить вас присмотреть за моими делами… если со мной что-нибудь случится.

— Не говорите так, — воскликнул я, встревожившись.

— Кирован, не надо читать мне лекцию, — сказал он. — В общем-то мои дела в порядке.

— Вы заходили к доктору? — спросил я.

Мой друг покачал головой:

— Доктор тут ничего не сделает, поверьте мне. Так вы присмотрите за моими делами?

— О, конечно… Но надеюсь, мне этого делать не придется.

Он вынул конверт из внутреннего кармана пальто:

— Я принес это вам, Кирован. Прочитайте, когда будет время.

Я взял конверт.

— Вы хотите, чтобы я потом это вернул?

— Нет. Оставьте у себя. Сожгите, когда прочтете. Или сделайте с записками, что захотите. Это неважно.

Так же неожиданно, как и появился, он покинул мои апартаменты. Он явно изменился и был глубоко обеспокоен. Казалось, он не был больше тем Джеймсом Конрадом, которого я знал так много лет. С дурными предчувствиями смотрел я ему вслед, но знал, что его не остановить. Этот необычный заброшенный дом удивительным образом изменил его личность… если действительно дело тут было в доме. Глубокая депрессия в сочетании с черным отчаянием овладела им.

Я разорвал конверт. Внутри оказалась рукопись, судя по всему написанная в страшной спешке.

«Я хочу, чтобы вы, Кирован, узнали о событиях последней недели. Я уверен в том, что должен рассказать старому другу, столько лет знакомому со мной, что я не потратил зря времени, вернувшись к дому среди дубов. (Приходило ли вам в голову, что дубы и друиды часто упоминаются вместе в народных сказаниях?) Я вернулся с молотом, кувалдой и всем необходимым инструментом, для того чтобы выломать дверь или ставни на окне и войти в дом. Я хотел увидеть, что там внутри… Я понял это, когда в первый раз почувствовал холодный воздух, которым потянуло из дома. День-то был теплым, вы же помните… Воздух внутри закрытого дома мог и в самом деле быть холодным, но не могло же от него веять арктическим холодом!

Не стоит пересказывать все детали моих тщетных попыток вломиться в дом. Скажу только, что здание словно сражалось со мной каждым гвоздем и лучинкой! Но я преуспел. Я открыл окно. Как раз то, которое не смог открыть Сквилер. (Он ведь что-то знал… что-то чувствовал… раз отступил так легко.)

Интерьер дома совершенно не соответствовал его атмосфере. Дом был обставлен, и я решил, что эта мебель по крайней мере начала девятнадцатого века. А скорее всего восемнадцатого. Во всем остальном внутри дома не было ничего примечательного… никаких украшений. Но воздух оказался холодным, очень холодным. Я был готов к этому. Вступив в дом, я словно попал на другую широту. Пыль, конечно, паутина по углам и на потолке.

Но даже если оставить в стороне холод и некую таинственность, там было еще кое-что — скелет, сидящий в кресле в комнате, которая, очевидно, использовалась как кабинет, потому что на полках стояло множество книг. Одежды мертвеца истлели, но по их остаткам можно было определить, что скелет принадлежал мужчине. Не могу сказать, как он умер, но, видимо, перед смертью хорошенько запер дом, забаррикадировался в нем. Я считаю, что он сам покончил с жизнью и все приготовил прежде, чем смерть забрала его.

Но это не важно. Присутствие скелета не удивило меня… не так, как атмосфера дома. Я имею в виду сверхъестественный холод. Дом внутри был таким же таинственным, как снаружи. Один раз мне даже почудилось, что я попал в другой мир, другое измерение, отделенное от нашего времени и пространства, однако находящееся совсем рядом. Как двусмысленно, должно быть, это звучит для вас!

Должен сказать, что сначала меня ничто не волновало, кроме холода и чувства отчуждения. Но когда спустилась ночь, это чувство усилилось. Я стал готовиться ко сну. Я принес с собой ручной электрический фонарь, спальный мешок — все, что нужно. Даже захватил поесть и выпить. Я не чувствовал усталости, поэтому первое, что сделал, — осмотрел весь дом. Так привычно было подниматься и спускаться по лестницам… словно вы в каком-то старинном доме где-нибудь в Новой Англии. Однако… однако было одно незначительное отличие… Оно скрывалось не в мебели, не в архитектуре. Нельзя было выявить его и прикоснуться к нему.

И у меня возникло ощущение, что это отличие становится все сильней…

Я чувствовал, как оно усилилось, когда я остановился взглянуть на книги на полках в кабинете. Старые книги. Некоторые на датском… И имя, от руки написанное на титульном листе (ван Гугстратен), говорило о том, что хозяином их был датчанин. Некоторые книги были на латыни… и на английском. Все книги были старыми, некоторые датированы четырнадцатым веком. Книги по алхимии, металлургии, волшебству… Книги по оккультизму, различным религиям, сверхъестественным явлениям, колдовству… Книги о странных случаях, об иных мирах… Книги с названиями: „Некрономикон“, „De Vermis Mysteriis“, „Liber Ivonie“, „Королевство теней“, „Миры внутри миров“, „Непостижимые культы“, „De Lapide Philosophico“, „Monas Hieroglyphca“, „Кто обитает в потустороннем мире?“… и другие в том же роде. Но мое внимание отвлекло от них сильное неприятное ощущение, чувство, что за мной наблюдают, словно в доме я не один.

Я стоял и прислушивался. Ничего не было слышно, только ветер дул снаружи… Я сначала считал, что это звук ветра. Но конечно, это был тот же самый звук, что мы слышали, когда все вместе побывали возле дома. Я понял это, выглянув наружу. Я взглянул на дубы, хорошо различимые в ярком свете полной луны, и обнаружил, что ни одна веточка на них не шевельнулась. Снаружи воздух был совершенно неподвижен. Итак, этот звук рождался где-то в доме. Вы можете понять, каково это: стоять в совершенно безлюдном месте и прислушиваться к тишине. Такое случалось со мной и раньше, как и с другими людьми. В доме то и дело раздавались различные звуки, и, бесспорно, это был шорох ветра, или ветров, похожих на первые порывы далекой бури, постепенно приближающейся и рокочущей все громче и громче. А других звуков не было… ни треска и поскрипывания досок, столь часто раздающихся в домах при смене температуры… ни попискивания мыши или щелканья сверчка… Ничего.

Я вернулся к книгам, освещая себе дорогу электрическим фонарем. И тут, проходя мимо сидящего у камина скелета, я увидел, что покойный перед смертью сжег что-то… видимо, бумаги… но кусочки их лежали на краю очага, так и не превратившись в пепел. Заинтересовавшись, я подобрал их и просмотрел. Это были фрагменты рукописи на датском, и я с сожалением подумал о том, что знаю этот язык более чем скромно. Вопреки определенно архаическому письму я сумел разобрать несколько строк, которые звучали более чем многозначительно. И конечно же, большую их часть я не смог разобрать.

…что я сделал…

…Вначале была песнь…

…в этот час ветры возвестили о приходе…

…дом — дверь в то место…

…Он, Который Придет…

…брешь в стене… злосчастный мир…

…железные засовы и произнес формулу…

Я решил, что человек, который тут умер, кем бы он ни был, если судить по фрагментам рукописи или тем остаткам одежды, что до сих пор можно идентифицировать (вероятно, хозяин дома), боялся смерти (или намеревался совершить самоубийство) и сжег свою рукопись. Внимательно изучил я камин. Без сомнения, там сожгли еще много бумаг, но ничего не осталось, кроме того кусочка. У меня не было оборудования, чтобы узнать что-то большее, а не просто удовлетворить любопытство. Значит, хозяин дома умер, предварительно приготовившись к смерти. Я могу только предполагать, что он по природе своей был затворником, так что никто не побеспокоился навестить его. А когда кто-то и решил зайти в дом, очевидно, запертые и забаррикадированные окна и двери не дали ему проникнуть внутрь. Более того, если скелет так стар, как я считаю, в те времена в этих краях соседи жили далеко друг от друга.

Закончив изучать обрывок рукописи, я обнаружил, что шорох ветра стал много громче и сильнее… мне показалось, что у меня слуховая галлюцинация, ведь в воздухе не чувствовалось никакого движения, кроме легкого сквозняка от взломанного мною окна. Иллюзия или нет — я безошибочно слышал звук ревущего ветра… Казалось, он несется над бескрайними равнинами, где нет ни кустов, ни деревьев… Грохот и завывания ветра на бескрайних равнинах, рев ветра, несущегося над огромными пустошами… И одновременно в доме становилось все холоднее. Снова у меня возникло ощущение, что за мной наблюдают, словно сами стены дома затаились, ожидая, что же я сделаю дальше.

Неудивительно, что тревога моя стала перерастать в страх. Я поймал себя на том, что посматриваю через плечо. Время от времени я подходил к окнам и сквозь щели смотрел наружу. Не мог я в этот миг не вспомнить несколько строк из Джастина Геоффрея:

Твари Старых Времен затаились.

Никуда они не ушли.

И Врата до сих пор открыты,

Чтобы тени ада вошли…

Я попытался собраться с мыслями. Сел и сосредоточился, отогнав окружившие меня безымянные страхи. Но успокоиться я не смог. Что-то заставляло меня двигаться. То и дело я подходил к окнам. К тому времени ветер уже ревел, хотя я не чувствовал ничего, кроме холода. Вокруг меня происходили легкие изменения. Весь дом, его стены, комната, скелет на стуле, полки книг — были прочными… но теперь, когда я выглядывал наружу, я видел, как поднимается туман, тускнеет свет луны и звезд. Скоро они, заморгав, потухли, и дом вместе со мной погрузился под вуаль полной тьмы.

Но на этом все не кончилось. Постепенно стало светлеть. Однако ни луны, ни звезд в небе не появилось. Скорее всего у меня случилось что-то вроде галлюцинации. Не могу сказать, что запомнил пейзаж, появившийся снаружи. Я достаточно хорошо знал Старый Датчтаун и окрестности, чтобы понять, что странный пейзаж, увиденный мной в тусклом радужном мерцании, неестествен для Новой Англии. В самом деле, в Новой Англии нет ничего похожего. Как однажды написал Геоффрей:

В пустыни ступить, где сокрыты

Тайны иных земель,

И где, пугая, стоят, забыты,

Башни Минувших Дней.

Я увидел огромные башни. Я разглядел высокие сверкающие шпили, меняющиеся и исчезающие прямо у меня на глазах. Словно какой-то вихрь времени пронес меня сквозь эпохи. Башни вздымались и исчезали в облаках взбаламученного песка… а потом началось самое ужасное.

Как могу я изложить это более образно, чем написал Джастин Геоффрей много лет назад, испуганный тем, что, без сомнения, часто приходило к нему во снах и дало ему нечто вроде другой жизни во сне? Ребенком десяти лет он провел ночь возле дома, внутри круга дубов… И для ребенка все эти видения стали частью реального мира, частью его натуры. Став старше, он понял: являющееся к нему во снах не часть реального мира. Это открытие глубоко взволновало его, так как видения преследовали его все эти годы. Что заставило его отправиться в ужасное путешествие в Венгрию в поисках Черного Камня… если не узы, сковавшие его с десятилетнего возраста? Почему еще он писал свои стихи? И разве не пейзажи из снов породили эти странные строки:

Лежат ли.

Вуалью сокрыты, пучины

Пространства и Времени?

И что за блестящих скривившихся тварей

Я видел мельком?

Дрожу перед

Ликом огромным неясного племени,

Рожденным в безумии

Ночи однажды тайком.

Это он написал после своих видений. Он видел иной мир, иное измерение. Дом среди дубов — ключ. Сам дом — дверь в другое время и пространство, и, сделано ли это с помощью алхимии или колдовства, теперь никто уже не скажет. Джастин Геоффрей прикоснулся к Иному еще ребенком и принял видения, пока понимание окружающего мира и знания не подсказали ему, что мир его снов — совершенно чужой и враждебный.

И он всю жизнь стоял как бы в двери, ведущей в мир иной, соединенный с его собственным миром, и через которую в мир людей могли войти ужасные существа. Были ли видения иного мира столь невероятными, что свели его с ума? На самом деле удивительно то, что он так долго продержался и смог отразить свои видения в стихах, чьи вызывающие беспокойство строки — всего лишь отражение его мук, которые и привели его к смерти.

Поэтому, Кирован, я и расскажу о том, что видел. В том сверхъестественном мире за окнами проклятого дома, окруженного дубами, я видел „блестящих скривившихся тварей“ — огромные неясные тени, смутно различимые сквозь песчаную поземку. Я слышал их пронзительные крики и вопли, заглушающие вой ветра. И что ужаснее всего, я видел этот колоссальный Лик и его глаза — глаза живого огня. Их взгляд на мгновение замер на мне, пока я смотрел сквозь прутья окна. Я видел его совершенно четко и понял: именно его видел Геоффрей. Как только настало утро, я бежал из дома.

С тех пор каждый раз во сне я вижу это огромное лицо. Взгляд его глаз обжигает меня. Я знаю, что паду его жертвой точно так же, как Джастин Геоффрей. Но я-то не вырос с этим знанием, как он. Я понимаю, какая ужасная катастрофа случится, если тот, чужой мир соприкоснется с нашим, и знаю, что не смогу долго сопротивляться ужасным снам, приходящим ко мне по ночам…»

Так вот резко обрывалась эта рукопись. Кроме того, прослеживалась болезненная перемена в почерке писавшего, если сравнить начало и конец рукописи.

Глава 3

К этому мало что можно добавить. Я потратил много усилий, чтобы обнаружить Джеймса Конрада, но его не было ни в одном из мест, которые ранее он часто посещал.

Через два дня я снова услышал о нем. В газетах напечатали о его самоубийстве. Перед тем как покончить с собой, он снова побывал в Старом Датчтауне и, подпалив дом среди дубов, сжег его дотла.

После того как мы похоронили Конрада, я побывал в тех местах. Ничего там не осталось. На месте дома — странное пепелище. Даже дубы почернели и обгорели. Но, встав на периметр фундамента, я почувствовал сильный, ничуть не изменившийся неземной холод, навсегда оставшийся на том месте, где раньше стоял проклятый дом.

Долина Сгинувших (Перевод с англ. В. Федорова)

Словно волк, следящий за охотниками, Джон Рейнольдс наблюдал за своими преследователями. Он лежал неподалеку от них, в зарослях на склоне горы, с бушующим в сердце вулканом ненависти. За ним долго гнались. Позади него, выше по склону, там, где петляла малозаметная тропа из Долины Сгинувших, стоял, опустив голову, дрожа после долгого бега, его мустанг с безумными глазами. А ниже по склону, не более чем в восьмидесяти ярдах от него, остановились враги, совсем недавно перебившие его родственников.

Преследователи, спешившись на поляне перед Пещерой Духов, спорили между собой. Джон Рейнольдс знал их всех и смотрел на них с лютой ненавистью. Между ними и Рейнольдсом давно пролегла черная тень кровной вражды.

Историки, воспевавшие вендетты в горах Кентукки, почему-то пренебрегали вендеттами в Техасе, хотя первые поселенцы юго-запада принадлежали к тому же племени, что и горцы Кентукки. Но между ними существовали различия. В горной местности вендетты тянулись не одно поколение, а на техасской границе они бывали недолгими, свирепыми и ужасающе кровавыми.

Вражда Рейнольдсов и Мак-Криллов длилась по техасским меркам долго. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как старый Исав Рейнольдс длинным охотничьим ножом заколол юного Бракстона Мак-Крилла в салуне городка Антилоп-Веллс — во время ссоры из-за прав на пастбище. Все эти пятнадцать лет Рейнольдсы и их родичи — Бриллы, Аллисоны и Доннелли — открыто воевали с Мак-Криллами и их родичами — Киллихерами, Флетчерами и Ордами. За эти пятнадцать лет бывало всякое: засады в горах, убийства на открытых пастбищах, перестрелки на улицах городков. Оба клана угоняли друг у друга скот. И та и другая сторона нанимала стрелков и бандитов, сея страх и беззаконие по всей округе. Поселенцы держались подальше от этих истерзанных войной пастбищ. Кровная вражда стала непреодолимым барьером на пути прогресса и развития, деморализуя всю округу.

Джона Рейнольдса все это мало волновало. Он вырос в атмосфере вражды и стал одержим ею. Война взяла свою страшную дань с обоих кланов, но клан Рейнольдсов пострадал больше, и Джон был последним из Рейнольдсов, поскольку Исав, правивший кланом, — мрачный, старый патриарх — больше не мог ни ходить, ни сидеть в седле из-за парализованных ног. Так удачно подстрелили его Мак-Криллы. Джону довелось видеть своих братьев, застреленных из засады и убитых в рукопашных схватках.

А теперь последний удар врагов почти начисто стер с лица земли их тающий клан. Джон Рейнольдс выругался при мысли о ловушке, в которую они угодили, зайдя в салун городка Антилоп-Веллс. Спрятавшиеся враги без предупреждения открыли убийственный огонь. Пали: его кузен Билл Доннелли, сын его сестры юный Джонатон Брилл, его шурин Джоб Аллисон и Стив Керни — наемный стрелок. Джон Рейнольдс плохо понимал, как ему самому удалось расчистить путь выстрелами из револьвера и добраться до коновязи. Но враги гнались за ним, наступая на пятки и дыша в затылок, так что он не успел вскочить на своего гнедого, а схватил первого попавшегося коня — быстроногого, но задыхающегося при долгих пробегах мустанга с безумными глазами, который раньше принадлежал покойному Джонатону Бриллу.

На какое-то время Рейнольдс оторвался от своих преследователей и, описав круг, заехал в таинственную Долину Сгинувших, где полно было безмолвных зарослей и крошащихся каменных столпов. Рейнольдс собирался сделать петлю и вернуться по собственному следу через горы, чтобы добраться до владений своей семьи. Но мустанг его подвел. Джон Рейнольдс привязал его выше по склону так, чтобы со дна долины его видно не было, и пополз обратно — посмотреть, как его враги въезжают в долину. Их было пятеро: старый Джонас Мак-Крилл с его вечно оскаленным в рычании волчьим ртом; Сол Флетчер — чернобородый и приволакивающий ногу здоровяк. Он получил травму в юности, упав с дикого мустанга. С ними были братья Билл и Питер Орды и бандит-наемник Джек Соломон.

Сейчас до безмолвного наблюдателя доносился голос Джонаса Мак-Крилла:

— Говорю вам, он прячется где-то в этой долине. Он же скакал на мустанге со слабой дыхалкой. Бьюсь об заклад, к тому времени, как он добрался сюда, его конь валился с ног.

— Ну, так чего же мы стоим тут и болтаем? — раздался голос Сола Флетчера. — Почему бы нам не начать на него охоту?

— Не так быстро, — проворчал старый Джонас. — Не забывай, мы преследуем не кого-нибудь, а Джона Рейнольдса. Времени у нас хоть отбавляй.

Пальцы Джона Рейнольдса окаменели на рукояти кольта сорок пятого калибра с ручным взводом. В барабане осталось всего два патрона. Джон просунул дуло сквозь ветви росших перед ним кустов. Его большой палец взвел зловещий клыкастый боек, а серые глаза прищурились и стали матовыми, как лед. Джон навел длинный вороненый ствол. Какое-то мгновение он сдерживал ненависть, рассматривая стоявшего ближе всего к нему Сола Флетчера. Вся злоба в душе Джона сосредоточилась в этот миг на зверском чернобородом лице. Именно его шаги слышал Джон в ту ночь, когда раненый лежал в осажденном каррале рядом с изрешеченным пулями трупом брата и отбивался от Сола и его братьев.

Палец Джона Рейнольдса согнулся, и грохот выстрела многократно повторило эхо этих безмолвных гор. Сол Флетчер выгнулся, вскинув к небу черную бороду, а потом как подкошенный свалился лицом вперед. Остальные, с быстротой людей, привыкших к пограничной войне, рухнули на камни, и сразу загремели ответные выстрелы наугад. Пули пронзали заросли, свистя над головой невидимого убийцы. Находившийся выше по склону мустанг, скрытый от взоров людей в долине, но испуганный грохотом выстрелов, пронзительно заржал. Встав на дыбы, он порвал державшие его поводья и ускакал вверх по горной тропе. Цокот его копыт становился все тише, а потом и вовсе смолк.

На мгновение воцарилась тишина, а затем раздался разгневанный голос Джонаса Мак-Крилла:

— Говорил же я вам, что он где-то здесь! А теперь он смылся.

Поджарая фигура старого стрелка поднялась из-за камня, где он прятался. Рейнольдс, свирепо усмехнувшись, тщательно прицелился, а потом… инстинкт самосохранения удержал его от выстрела. Из укрытия вылезли и остальные.

— Так чего же мы ждем? — заорал юный Билл Орд со слезами ярости на глазах. — Этот койот застрелил Сола и ускакал отсюда во всю прыть, а мы стоим разинув рты. Я за ним… — Он направился к своей лошади.

— Ты сначала послушай меня, — прорычал старый Джонас. — Я ведь предупреждал вас не пороть горячку, так нет. Вам нужно было лететь вперед, словно стае слепых канюков, и вот теперь Сол валяется мертвым. Ежели мы не поостережемся, Джон Рейнольдс перестреляет всех нас. Разве я не говорил вам, что он где-то здесь? Вероятно, он останавливался дать роздых коню. Далеко ему не ускакать. Как я вам и говорил, предстоит долгая охота. Пусть себе пока скрывается. Покуда он впереди нас, нам придется остерегаться засад. Он попытается вернуться во владения Рейнольдсов. Вот мы не спеша и отправимся за ним. Погоним его назад. Будем ехать, разойдясь большим полукругом, и он не сможет проскочить мимо нас. Во всяком случае, не на этом дохлом мустанге. Попросту загоним его и возьмем Рейнольдса голыми руками, когда конь его падет. Я знаю, куда мы его, в конце концов, загоним — в каньон Слепой Лошади.

— Тогда нам придется дожидаться, пока он не сдохнет там с голоду, — проворчал Джек Соломон.

— Нет, не придется, — усмехнулся старый Джонас. — Билл, дуй обратно в Антилоп и достань пять-шесть шашек динамита, а потом бери свежего коня и гони по нашему следу. Если мы настигнем его прежде, чем он доберется до каньона, отлично. А если он опередит нас и успеет окопаться, то мы дождемся тебя и разнесем его в клочья.

— А как насчет Сола? — проворчал Питер Орд.

— Он мертв, — сказал Джонас. — Мы сейчас ничего не можем для него сделать. Нет времени везти его обратно в город. — Он глянул на небо, где на голубом фоне уже кружили темные точки. Его взгляд переместился на заложенный камнями вход в пещеру, что был расположен посреди отвесной скалы, поднимавшейся под прямым углом к склону, по которому петляла тропа.

— Вскроем пещеру и положим труп туда, — решил он. — И снова завалим вход камнями. Тогда волки с канюками до него не доберутся. Может, пройдет несколько дней, прежде чем мы за ним вернемся.

— В этой пещере водятся духи, — обеспокоенно пробормотал Билл Орд. — Индейцы всегда говорили, что ежели туда положить мертвеца, то в полночь он оживет и выйдет наружу.

— Заткнись и помоги поднять беднягу Сола, — оборвал его Джонас. — Вот родич твой лежит мертвым, его убийца с каждой секундой уносится все дальше и дальше, а ты тут болтаешь о каких-то духах.

Когда они подняли труп, Джонас вытащил из кобуры мертвеца длинноствольный шестизарядный револьвер и заткнул его себе за пояс.

— Бедняга Сол, — вздохнул он. — Точно, мертвец. Получив порцию свинца прямо в сердце, он умер раньше, чем упал наземь. Ну, мы заставим проклятого Рейнольдса за это поплатиться.

Они отнесли мертвеца к пещере и, положив его наземь, дружно накинулись на загораживающие вход камни. Вскоре вход был расчищен, и Рейнольдс увидел, как четверка стрелков внесла тело в пещеру. Почти сразу же они вышли, но уже без своей ноши, и вскочили на коней. Юный Билл Орд повернул к выходу из долины и исчез среди деревьев. Остальные легким галопом направились по ведущей в горы извилистой тропе. Они проехали в каких-нибудь ста футах от укрытия Джо, и тот прижался к земле, боясь, как бы его не заметили. Но стрелки даже не взглянули в его сторону. Топот копыт их коней постепенно замер в отдалении. После этого в древней долине воцарилась тишина.

Джон Рейнольдс осторожно поднялся, огляделся кругом, словно загнанный волк, а затем быстро спустился по склону. Цель у него была вполне определенная. Все его боеприпасы состояли из одного-единственного патрона, но на трупе Сола Флетчера остался пояс-патронташ, набитый патронами сорок пятого калибра.

Пока он разбрасывал камни, преграждавшие вход в пещеру, в голове у него вертелись странные и неясные догадки, которые всегда возбуждала в нем эта пещера и долина. Почему индейцы назвали ее Долиной Сгинувших? Почему краснокожие избегали ее? Один раз на памяти белых отряд киова, удирая от мести Большенога Уоллеса и его рейнджеров, остановился тут. Уцелевшие из этого племени рассказывали фантастические истории, в которых было полно и убийств, и братоубийств, и безумия, и вампиризма, и резни, и каннибализма… Потом в Долине поселилось шестеро белых — братья Старки. Они вскрыли заложенную киовами пещеру. На них тоже обрушилось проклятье, и за одну ночь пятеро из них погибли от руки друг друга. Уцелевший замуровал пещеру и ускакал неведомо куда. Вскоре по поселениям прошел слух о некоем Старке, который наткнулся на тех, кто остался от племени киова, когда-то живших в Долине. После долгого разговора с ними этот белый перерезал себе горло длинным охотничьим ножом.

В чем же заключалась тайна Долины, если все это — не переплетение лжи и легенд? Что означают крошащиеся камни, разбросанные по всей долине и полускрытые ползучими растениями? В лунном свете особенно заметна симметричность их расположения. Некоторые люди верили рассказам индейцев, утверждавших, что это остатки колонн доисторического города, некогда существовавшего в Долине Сгинувших. Рейнольдс сам видел череп, выкопанный у подножия скал бродячим старателем. Останки, казалось, не принадлежали ни европейцу, ни индейцу — странный череп, заострявшийся к макушке. Если бы не форма челюстных костей, он мог бы принадлежать какому-нибудь доисторическому животному. Потом этот череп рассыпался в прах.

Такие мысли смутно и мимолетно проносились в голове у Джона Рейнольдса, пока он растаскивал валуны, которые Мак-Криллы уложили кое-как — ровно настолько, чтобы не дать протиснуться в пещеру волку или канюку. В основном же мысли Джона занимали патроны в поясе мертвого Сола Флетчера. Отличный шанс! Возможность выжить! Джон Рейнольдс еще вырвется из этих гор, приведет новых стрелков и головорезов для ответного удара. Он зальет кровью все пастбища, дотла разорит всю округу, если сумеет. Уже не один год он был движущей силой этой кровной вражды. Когда старый Исав ослабел и возжелал мира, Джон Рейнольдс не дал угаснуть пламени ненависти. Кровная вражда стала единственной целью его жизни — единственной вещью, которая по-настоящему интересовала его и давала стимул к существованию…

Последние валуны откатились в сторону.

Джон Рейнольдс шагнул в полумрак пещеры. Она оказалась невелика, но тени внутри сгустились, превратившись в почти осязаемую субстанцию. Постепенно глаза Рейнольдса приспособились к полутьме, и тогда с его губ сорвалось невольное восклицание — пещера была пуста! Он в замешательстве выругался. Ведь он же сам видел, как четверо стрелков внесли в пещеру труп Сола Флетчера и снова вышли с пустыми руками. И все же напыльном полу пещеры не было никакого трупа. Джон прошел в дальний конец пещеры, глянул на прямую, ровную стену, нагнулся, изучая гладкий каменный пол. Напрягая свое острое зрение, он различил во мраке кровавый след, протянувшийся по камням. Этот след обрывался у противоположной от входа стены. На стене же никаких пятен не было.

Рейнольдс нагнулся поближе, опершись рукой о каменную стену. Вдруг он почувствовал, что стена поддается под нажимом его руки. Неожиданно потайная дверь распахнулась, и Джон полетел во тьму головой вперед.

Падал он недолго. Его выброшенные вперед руки ударились обо что-то, походившее на высеченные в камне ступени, и, спотыкаясь, он стал карабкаться по ним. Затем он выпрямился и повернулся обратно к отверстию, через которое попал сюда. Но потайная дверь закрылась. Рейнольдс нащупал только гладкую каменную стену. Он боролся с нарастающим страхом. Каким образом Мак-Криллы узнали про потайную комнату, он сказать не мог, но совершенно очевидно, они положили тело Сола Флетчера именно сюда. И вот тут-то они, когда вернутся, и найдут Джона Рейнольдса, попавшего в западню, словно крыса. Тонкие губы Рейнольдса скривились в мрачной улыбке. Когда они откроют потайную дверь, он спрячется в темноте, в то время как они будут хорошо видны на фоне светлого пятна тускло освещенной внешней пещеры. Где еще найдется лучшее место для засады? Но сначала он должен отыскать труп и забрать патроны.

Джон повернулся, на ощупь пробираясь вниз по ступеням. Первый же шаг привел его на ровный пол. «Тут какой-то туннель», — решил Джон, поскольку до потолка дотянуться не смог. Шаг вправо или влево — и его вытянутая рука касалась стены, казавшейся слишком ровной, чтобы быть творением природы. Джон Рейнольдс медленно пошел вперед, нащупывая во тьме дорогу, не отрывая руку от стены и ожидая, что в любую минуту споткнется о тело Сола Флетчера. Но постепенно в душе его начал зарождаться смутный страх. Мак-Криллы пробыли в пещере не так долго, чтобы унести тело так далеко. У Джона Рейнольдса появилось ощущение, что Мак-Криллы вообще не заходили в этот туннель и не знали о его существовании. Тогда где же, во имя всего святого, труп Сола Флетчера?

Джон резко остановился, выхватив свой кольт. По темному туннелю навстречу ему что-то двигалось. К нему, неуклюже шагая, приближалось существо, стоящее на задних лапах.

Джон Рейнольдс решил, что это человек в сапогах для верховой езды с высокими каблуками. Никакая другая обувь не дает такого звука. Еще Джон различил позвякивание шпор. И тут на Рейнольдса накатила волна безымянного ужаса. Прислушиваясь к шагам, он вспомнил ночь, когда лежал, загнанный в старый карраль рядом с умирающим младшим братом, и слышал шаги прихрамывающего, приволакивающего ногу врага, который описывал бесконечные круги возле его укрытия. Тогда Сол Флетчер со своими волками долго пытался найти уязвимое место в обороне Джона.

Может, Флетчер был только ранен? Шаги казались неуверенными. Так мог идти раненый. Нет… Джон Рейнольдс повидал слишком много смертей на своем веку. Он знал: его пуля попала Солу Флетчеру прямо в сердце, возможно, вышла через спину и уж совершенно точно убила его. Кроме того, он слышал, как старый Джонас Мак-Крилл провозгласил Сола мертвым. Нет… Сол Флетчер лежит безжизненной грудой где-то в этой темной пещере. А по туннелю ходит кто-то другой.

Шаги замерли. Незнакомец находился прямо перед Джоном. Их разделяло всего несколько футов беспросветного мрака. Отчего же так бешено бьется пульс Джона Рейнольдса, человека, который не раз смотрел в лицо смерти? Почему его язык примерз к нёбу, а по коже ползут мурашки? Что пробудило в нем до того спящий инстинкт страха, какой возникает у человека, ощущающего присутствие невидимой змеи?

Джон Рейнольдс слышал учащенное биение собственного сердца. Вдруг незнакомец бросился на него. Рейнольдс уловил первое движение невидимого противника и выстрелил в упор. И завопил… страшно закричал, по-звериному. Могучие руки вцепились в него, невидимые зубы впились в его тело. Но страх придал Рейнольдсу нечеловеческие силы, потому что во вспышке выстрела он увидел бородатое лицо с безвольно разинутым ртом и уставившимися в пустоту мертвыми глазами. Сол Флетчер! Мертвец, вернувшийся из ада!

Словно в кошмаре, Рейнольдс яростно сражался в темноте. Мертвец старался повалить его. Он со страшной силой швырнул Джона на каменную стену. Когда же Рейнольдс упал на пол, оживший мертвец уселся на него верхом, словно вампир, вонзив глубоко ему в горло свои отвратительные пальцы.

У Рейнольдса не осталось времени на раздумья. Он знал, что сражается с мертвецом. Тело его врага отдавало холодной и влажной покойницкой. Под разорванной рубашкой Джон почувствовал круглое пулевое отверстие, облепленное запекшейся кровью. С уст его противника не сорвалось ни единого звука.

Задыхаясь, хватая воздух широко открытым ртом, Джон Рейнольдс сорвал с горла душащие его руки и отбросил мертвеца. На миг их снова разделила темнота. Но Флетчер снова обрушился на Джона. Когда мертвец бросился вперед, Джон по счастливой случайности вслепую применил борцовский прием. Он вложил в него все свои силы, швырнув чудовище лицом об пол, навалившись на него всем своим весом. Позвоночник Сола Флетчера сломался, словно гнилая ветвь. И тут же руки его обмякли, неожиданно ослабнув. Что-то вытекло из обмякшего тела и с шипением унеслось во тьму, словно призрачный ветер. Только тут Джон Рейнольдс инстинктивно понял, что теперь-то уж Сол Флетчер мертв окончательно и бесповоротно.

Тяжело дыша и весь трясясь, Рейнольдс поднялся. В туннеле по-прежнему было совсем темно. Впереди, откуда пришел труп, слышался слабый стук, словно где-то далеко-далеко звучала пульсирующая, странная, мрачная музыка. Рейнольдс содрогнулся и покрылся холодным потом. В темноте у его ног лежал мертвец, и он слышал невыносимо сладострастную, злую мелодию, эхом отдававшуюся в подземелье, словно в пещерах ада приглушенно били дьявольские барабаны.

Разум заставлял его повернуть назад, вернуться к невидимой двери и колотить в нее, пока не разлетится камень (если такое вообще возможно). Но в какое-то мгновение Джон Рейнольдс понял, что и разум, и здравомыслие остались по ту сторону двери. Один-единственный шаг перенес его из нормального, материального мира в царство кошмара и безумия. Джон решил, что сошел с ума или умер и угодил прямиком в ад. Глухое «тум-тум», доносившееся из недр земли, притягивало его, сверхъестественным образом задевая струны его сердца. Эти звуки наполняли его разум темными, чудовищными мыслями. И все же от этого зова нельзя было отмахнуться. Джон Рейнольдс боролся с безумным желанием завопить и, размахивая руками, побежать сломя голову по черному туннелю, словно кролик, выгнанный собакой из норы прямо в пасть затаившейся гремучей змее.

Шаря в темноте, Джон нашел свой револьвер и, по-прежнему вслепую, зарядил его патронами с пояса Сола Флетчера, Теперь, прикасаясь к телу, он испытывал не больше отвращения, чем от прикосновения к любой мертвой плоти. Какая бы там нечестивая сила ни оживила этот труп, она покинула его, когда сломавшийся позвоночник разорвал нервные связи, управлявшие движениями мускулатуры.

Затем, с заряженным револьвером в руке, Джон Рейнольдс пошел по туннелю. Неведомая сила влекла его вперед, к судьбе, которую он не мог постичь.

По мере его продвижения вперед «тум-тум» стало чуть громче. Он не знал, насколько глубоко под горы завел его туннель, но ход вел под уклон, а идти пришлось долго. Вытянутая вперед рука, которой Рейнольдс нащупывал дорогу, часто встречала боковые проходы — коридоры, отходящие от главного туннеля. Наконец он понял, что вышел в какую-то огромную пещеру. Джон ничего не видел, но каким-то образом почувствовал, что пещера достаточно велика. В темноте забрезжил слабый свет. Он пульсировал в такт ударам барабанов, но постепенно усиливался — странное сияние света, больше всего похожего на зеленый. Но на самом деле этот свет не был ни зеленым, ни каким-либо еще известным людям.

Рейнольдс приблизился к его источнику. Свет стал ярче. Он мерцал, отражаясь от гладкого каменного пола, высвечивая фантастическую мозаику. Свет таял где-то над головой. Рейнольдс разглядел потолок пещеры — высокий и сводчатый, нависающий, словно темное полуночное небо. Поблескивающие стены вздымались на громадную высоту, и у их подножия сгрудились приземистые тени. Среди них поблескивали другие маленькие искрящиеся огоньки.

Наконец Джон Рейнольдс увидел источник света — старинный, высеченный из камня алтарь, на котором горело что-то, выглядевшее гигантским драгоценным камнем того же неестественного цвета, что и испускаемый им свет. Зеленоватое пламя исходило от него. Он горел, словно кусок угля, но не сгорал. А прямо за ним поднималась свернувшаяся на алтаре пернатых змей фантастическая фигура, вырезанная из какого-то кристаллического материала, который переливался в свете драгоценности. Пульсации света менялись в ритме ударов барабана, доносившихся теперь, как казалось, со всех сторон.

Неожиданно рядом с алтарем шевельнулось что-то живое, и Джон Рейнольдс отшатнулся, хоть и ожидал всего чего угодно. Вначале он подумал, что это выползла из-за алтаря гигантская змея, но потом увидел, что существо стоит вертикально, как человек. Встретившись взглядом с-угрожающе блестящими глазами неведомой твари, Рейнольдс выстрелил в упор, и тварь рухнула, как бык на бойне. Ее череп разлетелся на куски. Услышав зловещее шуршание, Рейнольдс круто обернулся. По крайней мере, этих тварей можно убивать. И тут он замер. Окаймлявшие стены тени придвинулись, стягиваясь вокруг него в широкое кольцо. И хотя на первый взгляд они походили на людей, Рейнольдс понял, что они не принадлежат к роду человеческому.

Странный свет мерцал и плясал над ними, а дальше в глубокой темноте негромкие злые барабаны беспрестанно, нетерпеливо нашептывали что-то. Джон Рейнольдс стоял, парализованный страхом.

Его испугали не карликовые фигуры странных существ, и даже не их руки и ноги неестественного вида, а их головы. Теперь он понял, какой расе принадлежал череп, что нашел старатель. Как и у того черепа, верхняя часть головы этих существ заострялась. Сама голова имела неправильную форму и казалась сплющенной с боков. Не было видно никаких признаков ушей, словно органы чувств этих существ находились под кожей, как у змей. Носы походили на носы питонов, рот и челюсти выглядели куда менее человеческими, чем те, что Джон видел раньше. А глаза были маленькие, сверкающие, как у рептилии. Чешуйчатые губы растягивались, открывая заостренные зубы. Джон Рейнольдс решил, что укус этих тварей будет таким же смертоносным, как укус гремучей змеи. Никакой одежды эти существа не имели, и в руках их не было никакого оружия.

Джон Рейнольдс напрягся, готовясь к смертельной схватке, но существа не бросились на него скопом. Люди-змеи расселись вокруг него кольцом, скрестив ноги. Он видел огромную толпу этих существ, собравшуюся за спиной сидевших. Джон почувствовал, как внутри его что-то шевельнулось, и ощутил почти осязаемое давление, словно твари пытались подчинить себе его волю. Он отчетливо сознавал, что эти ужасные существа вторглись в потаенные глубины его разума, и понимал, что они с помощью мысли пытаются донести до него то ли приказы, то ли пожелания. Что общего могло оказаться у него с этими нечеловеческими созданиями? И все же каким-то неясным, странным, телепатическим путем они заставили его понять кое-что. Потрясенный, он осознал, что чем бы там ни были сейчас эти твари, некогда они, по крайней мере частично, относились к роду человеческому или же застряли где-то на полпути между зверем и человеком.

Он понял, что стал первым из белых, вошедшим в тайное подземное царство, первым увидевшим сияющего змея — Ужасного Безымянного, который был древнее, чем сам мир. Прежде чем умереть, он должен был узнать о таинственной долине все, в чем отказано было сынам человеческим, чтобы он мог забрать это знание с собой в Вечность и обсудить эти дела с теми из индейцев, кто побывал здесь до него.

Тихо били барабаны, прыгал и мерцал странный свет. К алтарю вышел тот, кто, похоже, пользовался авторитетом — древнее чудовище, кожа которого походила на беловатую шкуру старой змеи. Это существо носило на заостренном черепе золотой обруч, украшенный диковинными самоцветами. Он согнулся и послал мольбу пернатому змею. Затем каким-то острым орудием, оставляющим фосфоресцирующий свет, начертил на полу перед алтарем таинственную треугольную фигуру, а внутрь ее насыпал мерцающей пыли. Из нее поднялась тонкая спираль, превратившаяся в гигантского змея, пернатого и ужасного. Потом змей неуловимо изменился и растаял, превратившись в облачко зеленоватого дыма. Этот дым заклубился перед глазами Джона Рейнольдса, скрыв и змеелюдей, и алтарь, и пещеру. Вся вселенная растворилась в зеленоватом дыму, где возникали и таяли титанические сцены и чуждые человеку ландшафты. Там бродили ужасные существа.

Неожиданно хаос образов обрел четкость. Джон Рейнольдс смотрел на долину, которой не узнавал. Но откуда-то он знал, что это Долина Сгинувших. Посреди нее высился огромный город из тускло сверкающего камня. Джон Рейнольдс всю свою жизнь провел в пустынях и прериях. Он никогда не видел великих городов мира, но понял, что нигде ныне не может существовать столь величественного города.

Башни и зубчатые стены метрополиса принадлежали иному веку. Его очертания сбивали Джона Рейнольдса с толку своими неестественными пропорциями. На взгляд нормального человека этот город был каким-то безумием, кусочком иного измерения, творением ненормальной архитектуры. По городу двигались странные фигуры — люди, но сильно отличавшиеся от рода человеческого, к которому принадлежал Джон Рейнольдс. Руки и ноги этих существ выглядели неправильно. Их уши и рты больше всего походили на органы обычных людей. И между ними и чудовищами пещеры, несомненно, существовало родство. Оно проявлялось в странном, заостренном строении черепа, хотя вид у жителей города был менее «звериный».

Джон видел, как странные существа ходят по извилистым улицам, видел, как они входят в колоссальные здания, и содрогался от отвращения. Многое из того, что делали обитатели странного города, выходило за пределы его понимания. Джон не мог разобраться в том, чем они занимались, точно так же, как зулус не сумел бы понять жизни современного Лондона. Но все же Джон понял, что народ этот очень древний и очень злой. Рейнольдс видел, как люди-змеи совершали ритуалы, от которых у него кровь стыла в жилах от ужаса — непристойные и кощунственные обряды. Рейнольдса тошнило. Он почувствовал себя испачканным. Казалось, кто-то подсказал ему, что этот город существовал много веков назад, а народ его представлял тех, кто правил на Земле много тысячелетий тому назад.

И вот на сцене появились новые действующие лица. Из-за гор пришли дикари, одетые в шкуры и перья, вооруженные луками и кремневым оружием. Это были, как понял Рейнольдс, индейцы… и все же не такие индейцы, как те, кого он знал. Узкоглазые воины с кожей скорее желтоватого, чем медного цвета. Они не знали жалости. Рейнольдс решил, что это — кочевые предки тотольтеков, скитавшиеся и воевавшие со всеми племенами, которые попадались им на пути. Тогда тотольтеки еще не жили в горных долинах, далеко на юге; тогда еще их народ не сложился в племя, не возвел пирамиду своей цивилизации. В те времена тотольтеки были первобытным народом, и Рейнольдс задохнулся, поняв, наконец, в какие глубины прошлого ему довелось заглянуть.

Он видел, как воины подступают к высоким стенам города, словно гигантская волна. Видел, как защитники обороняют башни, обрушив на врагов смерть во всевозможных обличиях. Видел, как предки тотольтеков снова и снова откатываются от стен, а потом опять наступают со слепой яростью первобытных людей. Странный, злой город, полный таинственных существ, встал на пути дикарей, и индейцы не могли идти дальше, не растоптав его.

Рейнольдс подивился свирепости нападавших, проливающих свою кровь почем зря, словно воду, пытаясь победить неведомую и ужасную науку иной цивилизации с помощью смелости и численного превосходства. Тела тотольтеков усеяли все плато, но сдержать их не смогли бы даже все силы ада. Индейцы волной подкатились к подножию башен. Они шли навстречу мечам, стрелам и смерти в самых ее отвратительных формах. Они овладели стенами, сошлись с врагами врукопашную. Дубины и топоры отбивали копья и разящие мечи. Во время поединков высокие фигуры варваров нависали над более мелкими силуэтами защитников.

В городе бушевал кровавый ад. Начались бои на улицах. Постепенно они превратились в погромы, а погромы — в резню. Над городом поплыли клубы дыма.

Сцена изменилась. Теперь Рейнольдс смотрел на обуглившиеся, разрушенные, дымящиеся руины. Победители ушли дальше. Уцелевшие собрались в залитом кровью храме перед своим странным богом — змеем на фантастическом каменном алтаре. Их век кончился. Их мир внезапно рассыпался в прах. Они были остатками исчезнувшей расы. Они не могли отстроить заново свой чудесный город и боялись оставаться в его руинах, чтобы не стать добычей какого-нибудь проходящего мимо племени. Рейнольдс увидел, как они, забрав алтарь, последовали за древним старцем, одетым в мантию из перьев, носившим на голове усыпанный самоцветами золотой обруч. Старец провел их через долину к скрытой пещере. Они вошли, протиснулись через узкую щель в противоположной от входа стене, вступили в гигантский лабиринт пещер, пронизывавших гору, словно голландский сыр. Рейнольдс увидел, как они работают, исследуя этот лабиринт, копают и увеличивают его площадь, отделывают стены и полы, шлифуя и полируя их. Щель, ведущая в лабиринт, была расширена, и в ней установили хитроумную дверь, казавшуюся частью стены.

Но прошло много веков. Народ жил в пещерах и с течением времени все больше и больше приспосабливался к окружающей среде. Каждое поколение все реже и реже показывалось на поверхности. Подземный народ научился добывать себе пищу способом, вызывающим содрогание. Люди-змеи выкапывали ее из земли. Уши у них становились все меньше и меньше, как и тела. Глаза стали, как у кошек. Джон Рейнольдс с ужасом наблюдал перемены, происшедшие с этим народом в течение многих веков.

А оставленные в долине руины осыпались, постепенно исчезая, становились добычей лишайников, сорняков и деревьев. Приходили люди и медитировали среди развалин — высокие монголоидные воины и темные, загадочные люди маленького роста, которых называли Строителями Курганов. И по мере того, как шли века, наведывавшиеся время от времени в долину люди все больше и больше соответствовали известному ныне типу индейцев, до тех пор пока туда не стали заходить только раскрашенные краснокожие, чья поступь была бесшумной, а в длинные чубы на бритых головах воткнуты перья. Никто из них никогда не задерживался в таинственных развалинах, населенных призраками.

А Древний Народ жил под землей, становясь все более странным и ужасным. Он опускался все ниже и ниже по человеческим меркам, забыв вначале письменность, а постепенно и членораздельную речь. Но в других отношениях обитатели подземелий раздвинули границы жизни. В своем ночном царстве они открыли другие, более древние пещеры, которые привели их в самые недра земли. Они узнали давно забытые людьми и вообще неизвестные роду человеческому секреты, спящие глубоко под горами. Темнота способствует безмолвию, и поэтому они постепенно утратили способность говорить, развив своего рода телепатию. С каждым страшным приобретением они все больше утрачивали свою человечность. Уши у них полностью исчезли. Ноги стали больше напоминать лапы. Глаза не могли переносить не только солнечного света, но и света звезд. Подземные жители давно перестали пользоваться огнем, и единственный свет, какой они видели под землей, — странные отблески, исходившие от гигантского самоцвета на алтаре. Хотя даже в таком свете они теперь не нуждались. Изменились они и в других отношениях. Тут Джона Рейнольдса прошиб холодный пот. Ибо следить за этим преображением Древнего Народа было ужасно. Возникало много странных образов и форм, прежде чем сложилась новая порода людей.

Однако эти существа по-прежнему помнили колдовство предков и даже добавили к нему собственное черное чародейство. Они достигли пика колдовства — некромантии. Джон Рейнольдс уловил ужасающие намеки на это во фрагментах видений древних времен, когда чародеи Древнего Народа отправляли свой дух из спящего тела нашептывать злые слова своим врагам.

В долину пришло племя раскрашенных воинов. Они несли тело своего вождя, погибшего в войне между племенами.

С того времени, как Древний Народ ушел в пещеры, минуло много веков. От города остались только в беспорядке стоящие колонны. Оползень обнажил вход во внешнюю пещеру. Ее заметили индейцы и положили туда тело своего вождя, а рядом с ним — его сломанное оружие. Они заложили камнями вход в пещеру и собирались двигаться дальше, но ночь застала их в долине.

За все минувшие века Древний Народ не нашел никакого другого входа или выхода из подземелий. Эта маленькая пещера оказалась единственным дверным проемом, соединяющим их мрачное царство и давно покинутый ими мир. Теперь полулюди вышли через потайную дверь во внешнюю пещеру. Там царил полумрак, который они еще могли как-то вынести. У Джона Рейнольдса волосы встали дыбом оттого, что он увидел.

Древние взяли труп и положили его перед алтарем пернатого змея, и чародей улегся на него, припав устами ко рту мертвеца. В пещере били барабаны, мерцали сверхъестественные огни, и безголосые жрецы беззвучными песнями взывали к богам, забытым задолго до появления Египта. Но вот взревели нечеловеческие голоса. Жизнь постепенно перетекла из колдуна в труп, и руки мертвого короля вздрогнули. Тело чародея, обмякнув, откатилось в сторону, а труп вождя неуклюже поднялся на ноги и пошел, двигаясь словно марионетка, глядя перед собой остекленевшими глазами. Он прошел по темному туннелю и через потайную дверь пробрался во внешнюю пещеру. Его мертвые руки отвалили в сторону камни, и на землю ступило Чудовище из глубин земли.

Рейнольдс увидел, как зомби деревянной походкой прошагал под содрогнувшимися при его приближении деревьями, в то время как ночные твари, вереща, разбегались кто куда. Труп вошел в лагерь индейцев. Дальше начался сплошной ужас и безумие. Мертвая тварь преследовала своих бывших товарищей и убивала их одного за другим. Долина превратилась в бойню. Наконец один из воинов, переборов страх, повернулся к своему преследователю и перерубил ему хребет каменным топором. Тогда-то и рухнул дважды убитый воин. Рейнольдс увидел, как лежавшая на полу пещеры перед резным змеем фигура колдуна дрогнула и ожила. Его дух вернулся к нему из оживленного им трупа.

Беззвучная песня подземных демонов сотрясала подземелье, и Рейнольдс поежился, глядя на окружавших его отвратительных дьяволов, злорадствующих по поводу своей новообретенной способности насылать ужас и смерть на сынов человеческих — своих древних врагов.

Но известие о происшедшем распространялось от клана к клану, и люди перестали заходить в Долину Сгинувших. Много веков проспала она, пустуя. А затем прибыли всадники с перьями в головных уборах, раскрашенные в цвета киова. Эти воины с севера ничего не подозревали. Они разбили свои вигвамы в тени зловещих монолитов, ставших теперь простыми, бесформенными камнями.

И они уложили своих мертвецов в пещере. Рейнольдс видел, как мертвые выходили по ночам убивать и пожирать живых, уволакивая вопящие жертвы в мрачные пещеры к поджидавшей их там ужасной смерти. В долине вырвались на свет легионы ада. Тут царил хаос и кошмар. Оставшиеся в живых и не сошедшие с ума индейцы замуровали вход в пещеру и ускакали из долины.

И снова Долина Сгинувших опустела. А потом первозданное одиночество нарушило новое появление людей. Джон Рейнольдс затаил дыхание от неожиданно нахлынувшего на него ужаса, когда увидел, что новоприбывшие — белые люди, одетые в штаны из оленьей кожи, какие носили в прошлом, — шесть человек, настолько похожих, что Джон понял: они — братья.

Он увидел, как валили они деревья и строили на поляне хижину. Увидел, как братья охотились в горах и начали расчищать поле под посадки кукурузы. И еще он видел подземных чудовищ, со сладострастием вампиров дожидавшихся во тьме своего часа. Их глаза привыкли к тьме, и они не могли выглядывать из своих пещер, но благодаря колдовству знали обо всем, что происходит в долине. Они не могли выйти на свет в собственных телах, но терпеливо ждали ночи.

Один из братьев нашел пещеру, вскрыл ее и случайно обнаружил потайную дверь. В кромешной тьме ступил он в туннель и, конечно, не заметил ужасных фигур, что крались к нему, пуская слюни. Но в порыве неожиданно нахлынувшего страха поднял заряжавшееся с дула ружье и выстрелил наобум, завопив, когда вспышка света высветила окружающие его адские фигуры. В темноте, наступившей после выстрела, жители пещеры дружно набросились на него, победив за счет численного превосходства, вонзив зубы в его тело. Но охотник отбился. Он изрубил своих врагов на куски большим охотничьим ножом, однако яд быстро сделал свое дело.

Обитатели пещер приволокли труп к алтарю. И снова увидел Рейнольдс ужасающее преображение мертвеца, который поднялся с земли, бессмысленно ухмыляясь безвольно раскрытым ртом. Он отправился в долину. Солнце зашло в тускло-малиновой дымке. Наступила ночь. К хижине, где, завернувшись в одеяла, спали братья, подошел мертвец.

Неуклюжие руки бесшумно распахнули дверь. Чудовище шагнуло в темную хижину, сверкая оскаленными зубами. Его мертвые глаза, словно куски стекла, блестели в свете звезд. Один из братьев заворчал и что-то пробормотал во сне, а потом сел и уставился на неподвижную фигуру в дверях. Он окликнул мертвеца по имени… а потом закричал. Оживший труп прыгнул на него.

Из горла Джона Рейнольдса вырвался крик нестерпимого ужаса. Неожиданно живые картины исчезли вместе с дымом. Он стоял перед алтарем, омытый странным светом. Тихо и зло били барабаны. На него надвигались дьявольские лица. Из толпы выполз на брюхе, словно змея (собственно, он отчасти и был змеей), тот, кто носил диадему с камнями. С его оскаленных зубов капал яд. Отвратительно извиваясь, пополз он к Джону Рейнольдсу, который боролся с желанием прыгнуть на подлую тварь и растоптать ее. Спасения не было. Джон мог стрелять в толпу, посылая пулю за пулей в гущу окружающей его стаи. Он скосил бы всех, кто оказался бы у него на пути. Но, если сравнить количество тех, кого он успеет убить с надвигавшейся на него толпой, это была бы капля в море. Он скоро умрет. И эти чудовища отправят его труп бродить по земле. Из рук чародеев он получит некую пародию на жизнь точно так же, как Сол Флетчер. Джон Рейнольдс напрягся, как стальной канат, и тогда проснулся его волчий инстинкт самосохранения. Надо было уносить ноги.

Неожиданно он понял, что сможет победить окружавших его тварей. Быстрая догадка — как спастись — была похожа на вдохновение. Издав свирепый крик торжества, Джон прыгнул в сторону, когда ползущее чудовище бросилось на него. Монстр промахнулся и растянулся на полу, а Джон Рейнольдс сорвал с алтаря резного змея и, подняв повыше, приставил дуло пистолета к башке гадины. Не требовалось никаких слов! В сумрачном свете глаза Рейнольдса горели безумным огнем. Кольцо Древнего Народа заколебалось и качнулось назад. Один из их собратьев уже лежал на земле с черепом, развороченным пулей пистолета Рейнольдса. Подземные чудовища знали, что стоит Джону согнуть[87] палец, лежащий на спусковом крючке, их фантастический бог разлетится на сияющие обломки.

Немая сцена длилась неведомо сколько времени. Потом Рейнольдс почувствовал безмолвную капитуляцию своих врагов. Свобода в обмен на их бога. Это снова напомнило ему, что Древний Народ — не звери, поскольку настоящие звери не знают никаких богов. И от этого ему стало еще страшней, потому что это означало, что создания, стоявшие перед ним, превратились в новый вид, не относящийся ни к зверям, ни к людям, — в существ, не признающих естественных законов природы.

Змееподобные фигуры расступились. Свет кристалла стал чуть ярче. Когда Рейнольдс направился вверх по туннелю, твари последовали за ним. В неверном, пляшущем свете он не мог точно определить, идут ли они, как люди, или ползут, как змеи. У него сложилось смутное впечатление, что их походка являлась жуткой смесью и того и другого. Джон сделал крюк, обходя тело существа, бывшего некогда Солом Флетчером. Прижимая дуло пистолета к сияющему, хрупкому божеству, которое держал левой рукой, Джон поднялся по короткой лестнице к потайной двери и тут остановился. Он повернулся лицом к обитателям земных недр. Они стояли тесным полукругом. Рейнольдс понял, что они боятся открыть потайную дверь, опасаясь, как бы он не убежал вместе с идолом на солнечный свет, куда они не смогли бы последовать за ним. Но и он не выпускал их бога, ожидая, пока ему откроют выход.

Наконец твари отступили на несколько ярдов. Рейнольдс осторожно поставил истукана на пол у своих ног, туда, откуда он смог бы в один миг схватить его. Он так и не узнал, как чудовища открывают дверь, но она распахнулась перед ним, и Рейнольдс, медленно пятясь, стал подниматься по лестнице, направив дуло пистолета на сверкающего идола. Он почти достиг двери (одной рукой взялся за косяк), когда свет померк, и чудовища все-таки бросились на него. Одним прыжком Рейнольдс метнулся наружу через дверь, которая стремительно закрывалась. Прыгая, он разрядил револьвер прямо в дьявольские морды, следом за ним появившиеся в темном отверстии. Твари остались где-то сзади, а Рейнольдс выскочил из пещеры. Он услышал, как тихо закрылась каменная дверь, отгораживая царство ужаса от мира человека.

В пылающем свете заходящего солнца Джон Рейнольдс, пьяно шатаясь, сделал несколько шагов, хватаясь за камни и деревья, как сумасшедший хватается за окружающие его предметы — островки реальности. Острое напряжение, удерживавшее его на ногах, пока он боролся за свою жизнь, покинуло его. Казалось, дрожит каждый нерв его тела. Он что-то безумно нашептывал сам себе и раскачивался из стороны в сторону, жутко хохоча и не в силах остановиться.

Потом цоканье копыт заставило его укрыться за грудой валунов. Спрятаться его заставил какой-то скрытый инстинкт. Слишком ошеломлен он был для того, чтобы действовать осознанно.

На поляну выехали Джонас Мак-Крилл и его сподвижники. Из горла Рейнольдса вырвалось рыдание. Сначала он их даже не узнал. Он даже не мог вспомнить, видел ли их раньше когда-нибудь. Их кровная вражда вместе со всем прочим здравым и нормальным укладом жизни растаяла где-то в черных глубинах подземного лабиринта.

С другой стороны поляны выехало еще двое — Билл Орд и один из бандитов, что состоял на службе у Мак-Криллов. К седлу Орда было приторочено несколько связанных в компактную пачку палочек динамита.

— Ну и ну, — подивился юный Орд. — Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь. Вы догнали его?

— Нет, — отрезал старый Джонас. — Он нас снова одурачил. Мы нагнали его коня, но всадника-то в седле не было. Повод был порван, словно Рейнольдс привязал коня и тот сорвался с привязи. Не знаю, где этот Рейнольдс, но мы его скоро поймаем. Я сгоняю в Антилоп и приведу еще ребят. А вы вытаскивайте тело Сола из пещеры и отправляйтесь побыстрее следом за мной.

Он повернул коня и исчез за деревьями. Рейнольдс с замиранием сердца увидел, как четверо его врагов вошли в пещеру.

— Бога душу мать! — яростно воскликнул Джек Соломон. — Здесь кто-то побывал! Смотрите! Камни выворочены!

Джон Рейнольдс, словно парализованный, следил за происходящим. Если он вскочит на ноги и окликнет их, они застрелят его прежде, чем он успеет их предупредить. Однако сдерживало его не это, а ужас, лишивший храброго стрелка способности думать и действовать, заставивший его язык прилипнуть к небу. Рот Рейнольдса раскрылся, но из него не вырвалось ни звука. Словно в кошмаре увидел он, как его враги исчезают в пещере. Потом до него донеслись их приглушенные голоса.

— Черт возьми, Сол исчез!

— Смотрите-ка, ребята, в той стене дверь!

— Клянусь громом, она открыта!

— Давай-ка заглянем!

Неожиданно в недрах горы затрещали частые выстрелы и раздались страшные вопли. Потом над Долиной Сгинувших, словно сырой туман, повисло безмолвие.

Джон Рейнольдс, собравшийся, наконец, с силами, закричал, как раненый зверь, замолотил себя по вискам, стиснутыми кулаками. Он грозил небесам, выкрикивая бессвязные кощунства.

Потом, шатаясь, он подбежал к коню Билла Орда, мирно пасшемуся под деревьями вместе с остальными. Влажными от пота руками он сорвал с седла связку шашек динамита и, не развязывая, проткнул прутом дырку в оболочке на конце одной из них. Он вставил короткий фитиль, присоединил капсюль и вставил его в дырку на шашке. В кармане притороченного к седлу плаща он нашел спички и, запалив фитиль, швырнул динамит в пещеру. Едва ударившись о противоположную стену пещеры, связка взорвалась. Грохот стоял, словно случилось землетрясение.

Земля качнулась, едва не сбив Рейнольдса с ног. Вся гора пошатнулась, и потолок пещеры с громовым треском просел. Тонны камня обрушились вниз, похоронив под собой все следы Пещеры Духов и навеки закрыв вход в подземелья.

Джон Рейнольдс медленно побрел прочь. Неожиданно весь ужас случившегося разом обрушился на него, словно ледяная волна. Ему показалось, что земля у него под ногами раскачивается. Почти зашедшее солнце выглядело мерзким и кощунственным. Его свет был тошнотворным и злым. Все казалось отравлено нечестивым знанием, что подарили ему твари подземелья.

Он навеки закрыл единственную дверь, ведущую в мир ужасных тварей, но какие другие кошмары могли скрываться в потаенных местах и темных недрах земли, злорадствуя над душами людей? Тайна, которой обладал Рейнольдс, — зловещее кощунство над природой, — как понял Джон, никогда не даст ему покоя. Ему всегда будет казаться, что стоит лишь прислушаться, и он снова различит тихий бой барабанов, доносящийся из подземелий, где таятся демоны, некогда бывшие людьми. Рейнольдс возненавидел подземную мерзость, и то, что он узнал в глубинах земли, легло несмываемым пятном на его душу. Воспоминания о том, что он увидел, никогда больше не позволят ему предстать перед другими, «чистыми» людьми или без содрогания прикоснуться к телу любого другого живого существа. Если человек, созданный по образу и подобию Бога, смог опуститься до таких глубин непристойности, то какова же будет его дальнейшая судьба? Если существовали такие твари, как Древний Народ, то какие еще другие ужасы могли таиться под землей? Рейнольдс неожиданно понял, что ему довелось на мгновение увидеть ухмыляющийся череп под маской Жизни и теперь это превратит всю его дальнейшую жизнь в нестерпимую муку. Все понятия об устройстве мира были сметены. Их сменил хаос безумия и ужаса.

Джон Рейнольдс вынул револьвер и взвел боек неловким движением большого пальца. Приставив дуло к виску, он нажал на спусковой крючок. Грохот выстрела эхом прокатился по горам, и последний из Рейнольдсов ничком рухнул на землю.

Прискакавший галопом обратно при звуке взрыва старый Джонас Мак-Крилл нашел его там, где он упал, и подивился тому, что лицо Рейнольдса теперь больше напоминало маску глубокого старца, а волосы были белы, как снег.

Грохот труб (Перевод с англ. В. Федорова)

Она — огонь у него в крови, и грохот труб. Ее голос для него — лучшая музыка. Она способна заставить затрепетать его душу, которая не дрогнет в присутствии Титанов Света и Тьмы.

Джек Лондон

Удар грома напугал коня Бернис Эндовер, и тот бешено понесся, сбросив всадницу. Молнию мог наслать и Аллах, но тигра, появившегося чуть позже, наверняка наслал шайтан. «Никакой настолько старый, дурно пахнущий и порочный зверь не может иметь иных связей, кроме дьявольских» — так сказала себе Бернис, когда села, все еще оглушенная падением, отчасти смягченным кустами. Она завороженно следила за тем, как из подлеска появилась усато-полосатая морда. Девушка не успела даже испугаться. Мысли у нее немного спутались от неожиданного падения в кусты. Ее выбил из седла низко нависший сук. Изнеженный, ультрацивилизованный разум Бернис — существа, никогда раньше не сталкивавшегося с физической опасностью — не спешил признать новую угрозу реальной.

Словно зрительница в театре, девушка наблюдала, как вонючий зверь с подозрительной настороженностью всех кошачьих изучает ее. Тигр не был аристократом своего вида. Выглядел он очень старым, неуклюжим и потасканным. Когда он оскалился и зарычал, открылись прорехи в рядах его желтых клыков. И это, каким-то образом поняла девушка, указывало на то, что ей грозит смертельная опасность. Только больные и дряхлые звери обычно превращались в людоедов. Обычно человек обладал «властью над зверьем полевым». Когда тигр опускался по социальной лестнице собственного вида так низко, что ему грозила голодная смерть, он готов был отведать тех высших существ, которые притязали на родство с Богом.

Сначала из кустов появилась большая шелудивая лапа, а вслед за ней пара поеденных молью плеч, слишком уж громко скрипевших от старости, чтобы их владелец смог причинить вред кому-то, кроме представителя господствующей, человеческой расы. Внутри у Бернис зашевелились дремавшие ранее инстинкты, погребенные под взлелеянным искусственным ощущением собственной безопасности. «Это никак не может происходить со мной на самом деле! — поспешно сказала себе девушка. — Тигры едят людей только в книгах, да и то только толстых священников, жрецов и невежественных крестьян». Просто нелепо предполагать, что она или любая другая прекрасная белая женщина отправится в желудок подобной твари. Так говорил ей ее жизненный опыт, в то время как врожденные первобытные инстинкты (поразительно напоминающие инстинкты пещерной женщины, носившей леопардовую шкуру) заставляли Бернис трепетать от страха, отчаяния и физической боли — всех тех неприятных, низменных реалий вселенной, от которых цивилизованные люди пытаются отгородиться при помощи шелковых платьев, философских теорий и полицейских.

«Со мной такого не могло случиться!» — мысленно закричала она. Верно, вокруг джунгли. Но тут совсем недалеко до дворца Джундры Сингха, у которого она и его спутники оказались в гостях. Но простой здравый смысл подсказывал ей, что с таким же успехом Бернис могла находиться и в тысяче лиг от бальных платьев, кранов с горячей и холодной водой, солдат с пулеметами. Джунгли, куда она дерзко вступила, поглотили ее. Когда люди из дворца отправятся искать ее, Бернис Эндовер, то найдут только груду обглоданных костей… И эта мысль показалась девушке такой отталкивающей, что она пронзительно закричала.

Зверь припал к земле, готовясь к прыжку. Его горящие от голода и страха злобные глаза придавали ему вид старого повесы (все расходы которого контролирует жена), завидевшего хорошенькую дамочку. Тигр знал, что нарушает звериное табу всякий раз, как убивает человека. Он понимал это. Но нужде закон не писан. Для отощавшего тигра голод столь же нестерпим, как для забастовщика вид штрейкбрехера. И как все запретные плоды, человеческое мясо вызывало странные ощущения — экстаз и дикий трепет в темной душе тигра.

От криков Бернис зверь обезумел. Он хлестал хвостом по траве. Его ослабевшие мускулы напряглись. Но когда Бернис вскинула руки к лицу, чтобы не видеть приближающейся гибели, она заметила уголком глаза, как что-то мелькнуло среди зелени. То чувство, которое вежливо называют женской интуицией, подсказало ей, что там какой-то мужчина, даже прежде, чем девушка его хорошенько рассмотрела.

Быстрый, обеспокоенный взгляд бросила Бернис на незнакомца. Тот оказался высоким человеком, явно туземцем, одетым в белое дхоти[88] и тюрбан. Когда Бернис увидела, что он безоружен, сердце ее екнуло, хотя, надо признать, скорее от страха, что незнакомец не сможет ее спасти, чем от осознания опасности, которой тот подвергал свою жизнь.

Но туземец ничуть не беспокоился.

Его волевое смуглое лицо оставалось невозмутимым, не отражая ни страха, ни волнения, когда он подошел к готовому прыгнуть хищнику, задержавшему прыжок. Тигр зарычал на человека, подергивая усами от возмущения и негодования. И тут произошло нечто странное. Бернис отчетливо ощутила в воздухе какую-то вибрацию, похожую на слабый удар током. Человек в белом не извлек никакого оружия, не сделал ни одного враждебного движения, но девушка увидела, как изменились глаза припавшего к земле тигра. Они странно засветились, а потом ярко вспыхнули от страха. И зверь отступил, неожиданно, бесшумно, и, словно тень, исчез в высокой траве.

Мужчина повернулся к девушке, которая с трудом поднялась на ноги и стояла теперь лицом к нему, инстинктивно откинув волосы за спину и приведя в порядок свой костюм для верховой езды. Незнакомец увидел перед собой воплощение очарования, настолько близкое к совершенству, насколько может его создать природная красота и все женские ухищрения. Девушка была прекрасна — от рыжевато-золотистых волос до стройных ножек в мягких сапожках. Взгляд мужчины остался непроницаемым, но, когда он задержался на девушке, в темных глубинах его глаз, казалось, замерцали крошечные язычки пламени, слабо, лишь на миг, словно отражения давно сгоревшего костра.

Незнакомец был высоким и гибким. Его кожа казалась не темнее, чем у любого среднего англо-индийца, а черты лица — отчетливо арийские. Лицо его приковало к себе завороженный взгляд девушки. Оно могло быть высеченной из бронзы маской — такой мощью дышали его черты, и лишь яркий блеск глаз не давал усомниться в том, что оно живое. Излучаемая незнакомцем сила, если смотреть прямо на него, действовала словно физический удар молота. Когда взгляды незнакомца и девушки встретились, Бернис почувствовала, как ее сердце неожиданно забилось, но не от страха, а словно из-за какого-то волнительного предвкушения, подсказанного подсознательным инстинктом. На какой-то мимолетный миг она ощутила себя нагой подего безразличным взглядом, словно этот человек небрежно и равнодушно одним махом раздел ее, обнажив не только тело, но и душу тоже. Затем это ощущение прошло, и так быстро, что Бернис почти забыла про него.

Все эти чувства и ощущения промелькнули в ее голове за те короткие секунды, пока она поднялась с земли и встала лицом к нему. Тут на нее накатила волна слабости. Поляна закружилась у нее перед глазами. Девушка зашаталась. В краткий миг слепоты она почувствовала, как сильная рука обняла ее за талию, поддерживая, и от этого прикосновения в ее тело полился мощный поток жизненных сил. Это походило на прикосновение к живой динамо-машине. Снова полностью восстановив самообладание, хотя и испытывая от прикосновения незнакомца легкое покалывание во всем теле, она подняла голову. Человек в белом сразу отпустил ее и отступил.

— Благодарю вас, — прошептала она. — Со мной все в порядке. Все дело в страхе и волнении. Полагаю, у меня случился обморок.

— Пойдемте, — предложил он. Его голос напоминал малахитовый звон церковного колокола. В его английском не было никаких следов акцента. — Я отведу вас во дворец.

— Но я же не поблагодарила вас…

— И не благодарите, пожалуйста.

Девушка обнаружила, что шагает рядом с незнакомцем, едва понимая, что происходит. Он же двигался с непринужденностью и грацией, напоминая ей бегущего зверя. Некоторое время они шли молча. У Бернис не возникало никакой потребности в словах, в обычных, общепринятых банальностях. Она испытывала блаженное ощущение полной безопасности, которое и не пыталась объяснить. Но вскоре она все же спросила:

— Что вы сделали с тигром?

— Ничего. — Незнакомец посмотрел на нее сверху вниз. — Я лишь позволил ему заглянуть мне в глаза и увидеть себя в зеркале реальности. Это зрелище ужаснуло его, заставило бедолагу позабыть даже про голод! Он убежал, чтобы забыть, как же он выглядит на самом деле.

— Вы потешаетесь надо мной! — смущенно запротестовала она.

Незнакомец серьезно покачал головой:

— Многие ли из животных, именуемых людьми, способны вынести вид самих себя, без покрова иллюзий, в которые мы облачаем свое «я»? С детства окружающие одевают нас в общепринятые иллюзии, чтобы мы выглядели так же, как они, а позже этот процесс продолжаем мы сами… Мы старательно облачаемся в сложные регалии притворства, чтобы скрыть неприкрытую наготу наших душ, и не только от других, но и от себя тоже. Больше всего мы ненавидим тех, кто раздевает нас догола, а мотив у большинства таких разоблачителей, как правило, — самозащита, подобно тому, как человек указывает на пороки других людей, чтобы отвлечь внимание от собственных дефектов.

В его голосе не было ничего педантичного или помпезного, ничего самодовольного или риторического. Казалось, он размышляет вслух.

— Не понимаю, какое тигр имеет отношение… — начала было Бернис, но тут незнакомец впервые улыбнулся. На его суровом лице улыбка выглядела чудом мягкости.

— Верно, мы, люди, мним себя единственными и неповторимыми, и не только по части изъянов. Но по-моему, нам навстречу идет ваш конь.

Девушка с удивлением взглянула на своего спутника, но в следующий же миг увидела идущего к ним через лес коня, опустившего голову словно в искреннем раскаянии. Он повел глазищами в сторону людей, потом ткнулся мордой в плечо человека в белом и тихо заржал.

Незнакомец улыбнулся, погладил коня по влажной морде, а потом усадил Бернис в седло с такой легкостью, что у нее захватило дух. Она едва осознала, что его руки коснулись ее. Она взлетела в седло, словно подхваченное ветром перышко. Взяв в руки поводья, Бернис посмотрела на незнакомца. На ее долю выпало настоящее приключение, прямо из «Тысячи и одной ночи»: тут и красивый волшебник, от которого бежал тигр и к которому возвращался, повинуясь его безмолвному приказу, убежавший конь. Все случившееся выглядело фантастическим и нелепым, однако это же Индия — древняя и таинственная страна, где могло случиться все, что угодно. Девушка отказывалась поддаваться влиянию западного стоицизма. Это — ее приключение, и она собиралась выжать из него все острые ощущения до последней капли.

— Кто вы? — неожиданно спросила она.

— Зовите меня Ранджит.

— А я — Бернис Эндовер из Нью-Йорка. Я приехала в Саулпор с тетей Сесилией и моим женихом, сэром Хью Бредбери. Мы гости Джундры Сингха. Мне надо сейчас же вернуться во дворец. Сэр Хью и тетя будут тревожиться за меня. Ведь сэр Хью говорил, чтобы я одна не каталась верхом, но я не послушалась.

— Естественно! — усмехнулся ее спутник.

— Конечно! Но оно и к лучшему, не так ли? Ведь если бы я послушалась его, мы бы так никогда и не встретились, и я бы пропустила самое волнующее приключение в своей жизни!

Едва успев произнести это, она тут же пожалела о сказанном. Глупая, избитая, искусственная фраза. Как никчемно она прозвучала! Девушка быстро отвернулась, чтобы скрыть румянец, а потом спросила:

— Разве вы не вернетесь во дворец вместе со мной?

— Я пойду рядом с вами, пока вы не встретитесь со своими друзьями, — ответил он.

— Вы пойдете пешком?

— Какое я имею право взгромоздиться на спину живого существа?

— Человеку было дано владычество над зверьми полевыми… — туманно попыталась было процитировать она.

— Почему вы не сказали об этом тигру? — улыбнулся он.

— Я не умею говорить на его языке, — парировала девушка, и он, рассмеявшись, пошел рядом с ней, шагая широким, скользящим шагом. Каждое движение его было красивым и грациозным.

Прошел короткий ливень, какой обычно бывает в джунглях, — недолгий и бурный, как женский гнев. После него остались только рассыпанные по широким зеленым листьям сверкающие капли. Сквозь дымчатые изумрудные своды просвечивало голубое небо, чистое, ясное и мирное. В Бернис зашевелились какие-то смутные, неукротимые чувства, похожие на воспоминания о бесстыдных языческих культах. В таких вот сумрачных, одетых листвой коридорах, в иссиня-черных тенях и родились первые боги людей. Девушка взглянула на шагавшего рядом с ней человека в белом. Он мог быть верховным жрецом какого-то первозданного лесного бога. Не было ли в нем чего-то необузданно языческого? Да… Но в нем было и что-то еще. Что-то, лежащее вне земных законов, выше их, что-то твердое и непоколебимое, однако не жестокое и не черствое. Бернис вспомнила странные рассказы об индусах-отшельниках — людях, обитающих в джунглях и обладающих странной властью над дикими зверьми. Ей они представлялись какими-то дикими, косматыми пророками с горящими глазами, свалявшимися волосами и без одежды… Не похожими на молодого бога.

— Я не видела вас ни во дворце, ни в деревне, — сказала она. — Вы живете поблизости?

— Неподалеку, — ответил Ранджит. — А вот и сэр Хью. Он ищет вас.

Мгновение спустя девушка увидела группу всадников. Сэр Хью — высокий, длинноногий англичанин, костлявое и вселяющее уверенность лицо, теперь искаженное морщинами беспокойства — ехал в сопровождении нескольких туземных офицеров двора Джундры Сингха. Они заметили девушку, и сэр Хью, закричав, галопом поскакал к ней. У Бернис потеплело на душе, когда она увидела, как свет радости стер беспокойство с лица ее жениха. Но она заранее точно знала, что скажет он и что сделает.

— Боже, как я рад, что ты в безопасности! — воскликнул сэр Хью, точно, как девушка и предвидела. Нетерпеливо, с неловкой нежностью он схватил ее за руку, а потом отпустил, словно боясь причинить ей боль. Девушка медленно вздохнула, желая, чтобы сэр Хью выказал какие-нибудь чувства, которые, как она знала, он испытывал. Он должен был схватить ее, стиснуть в объятиях в спазме облегчения, а потом как следует потрясти, отругав за то, что она поехала гулять одна. Но его упреки оказались исключительно мягкими.

— Ну в самом деле, дорогуша, ты же знаешь, что не следовало тебе выезжать в одиночку на прогулку.

— Если бы не этот джентльмен, у тебя могли бы возникнуть причины для беспокойства, — начала было Бернис, поворачиваясь, а затем застыла: Ранджита и след простыл. — Где же он? — воскликнула она.

— Кто?

— Тот… тот человек! Ранджит! Человек, который спас меня от тигра!

— От тигра? — сэр Хью резким движением расстегнул воротник. — Боже мой! Ты хочешь сказать, что…

— Да. От тигра-людоеда… Мой конь понес и сбросил меня. Появился тигр, а потом Ранджит… прогнал его, — запинаясь закончила она, понимая, насколько фантастично звучат ее слова. — Он посмотрел тигру в глаза, и тот убежал.

— Клянусь Богом, со стороны тигра это было верное решение! — проговорил сэр Хью. — Я должен найти героя, который тебя спас, и поблагодарить.

— Да, конечно! Но давай вернемся во дворец, а то тетя Сесилия станет беспокоиться.

Бернис решила, что Ранджита никто не найдет, если он сам не пожелает, чтобы его нашли, и похоже, так оно и было. Кроме того, ей почему-то не хотелось, чтобы он встречался с сэром Хью. Она находила это по-детски эгоистичным, и сама себе казалась ребенком, не желающим, чтобы кто-то еще разделил ее тайну.

Подъехали местные джентльмены, наговорив много поздравительных речей, почтительных и прекрасно сформулированных, а потом все отправились обратно во дворец, где их дожидалась тетя Сесилия. Она тоже не преминет упрекнуть Бернис. Но девушка знала, что все упреки тети будут скучными нравоучениями. Бернис вздохнула, еще раз подумав о том, что сэр Хью никогда не обойдется с ней грубо, даже после того, как они поженятся… если они когда-нибудь поженятся. Она дернулась, поймав себя на этой мысли, и взглянула на великолепных, ехавших по обе стороны от нее холеных туземных офицеров. Они выглядели мужчинами, но для нее были всего лишь нафаршированными мундирами, так как всегда являли ей только официальную, накрахмаленную сторону своего «я». Но во всех них под внешним лоском и золотыми галунами таился дикий огонь и первобытный дух. Вздохнув, Бернис подумала о том, что этого-то ей никогда и не увидеть. Англичане научили туземцев, как вести себя с белыми женщинами… Черт побери! По ее телу пробежала легкая дрожь восторга при мысли о Ранджите. Она поразилась, сообразив, что сэр Хью и тетя Сесилия сочли бы его туземцем. Бернис готова была взбунтоваться против того, что из этого следовало. Ранджита нельзя ни с кем сравнивать. Ранджит — это Ранджит.

Вот так — чинно и респектабельно — вернулись они в большой дворец на холме, казавшийся хаотическим нагромождением различных строений. Тут было множество башен, поднимающихся среди великолепия цветущих садов. Со всех сторон, кроме одной, дворец окружал зеленоватый океан джунглей. С той единственной стороны, где не было джунглей, раскинулась деревня. Бернис, как никогда раньше, ощутила искусственность своего окружения, приятную ложь, возведенную вокруг садов ее души для того, чтобы джунгли внешнего мира не проникли туда… Или для того, чтобы ей было не вырваться в эти джунгли? Так для чего же именно?

Бернис вдруг захотелось крикнуть сэру Хью: «Бога ради, если ты так сильно хочешь меня, как говоришь, схвати меня, ускачи со мной в зеленую чащу, и к черту все условности!» Но вместо этого она сказала:

— С твоей стороны очень мило, что ты отправился искать меня, Хью!

— Да разве я мог бы поступить иначе? — спросил он с таким смирением, что Бернис захотелось пнуть его по голени. А потом они въехали во внутренний двор замка, и там их встретила тетя Сесилия — высокая, величавая женщина с тонкими, аристократическими чертами лица, прекрасными и бесстрастными, как у классической статуи, и осанкой, приобретенной сорока годами подавления и отрицания природных инстинктов, как требовало ее положение в обществе.

Даже сам Джундра Сингх выбрался из своего лабиринта тревог и волнений, дабы выразить туманное удовлетворение по поводу благополучного возвращения Бернис. Джундра Сингх был маленьким толстым человечком с мешками под глазами и нервно подергивающимися руками. Он получил образование в Англии, ненавидел свое княжество и свой народ: браминов, которые попеременно то пили вино, то задирались, простолюдинов, которые сегодня радостно приветствовали его, а завтра проклинали, и правительство, которое гладило его по спинке стальной рукой в бархатной перчатке. Но стоило Джундре Сингху попробовать сделать хоть что-то из того, что хотелось ему, правительство сжимало эту руку и вежливо, но с вполне определенными намерениями помахивало кулаком у него под носом. Как раз сейчас радже хотелось раздобыть денег, чтобы забыть о своих разочарованиях после длительного загула в Париже. Сэр Хью предложил ему деньги в качестве платы за предоставление компании сэра Хью нефтяной концессии. За этим англичанин и приехал в Саулпор. Джундра Сингх страстно желал заполучить деньги сэра Хью. Но правительство не задумавшись тоже одобрило такое решение раджи, чем вызвао у Джундры Сингха сильные подозрения. Тут могла скрываться какая-то ловушка. Существовали и другие факторы, мешающие Сингху согласиться. У правителя уже побывала делегация мусульман, которая выразила протест против вторжения неверных… Как всегда, мусульмане протестовали по всякому поводу, особенно если были совершенно ни при чем. И жрецы-индусы тоже старательно лезли не в свое дело. Не видя никаких шансов отломить себе кусок от иностранного пирога, они возражали против концессии на религиозных основаниях.

Когда Бернис заговорила о тигре, Джундра Сингх от всего сердца пожелал, чтобы тот съел верховного жреца. Потом девушка заговорила о своем спасителе:

— Высокий, красивый, хорошо сложенный мужчина в белом европейском костюме и тюрбане… — начала было она.

— Ранджит Бхатарка, — мигом догадался правитель. — Йог! Так его называют люди. В сикхском тюрбане! Он-то носит, что пожелает, и делает все, что хочет. Везет же некоторым! Он стоит над кастами. Индусы считают его святым и боятся. Даже мусульмане допускают, что он свят, а боятся его даже больше, чем индусы. Мне лично он не нравится. Смотрит прямо сквозь тебя…

— Возможно, он мог бы убедить жрецов в том, что в получении мной нефтяной концессии нет ничего плохого, — предположил сэр Хью.

Бернис мысленно двинула сапогом под зад своему жениху. «Йог, достающий по блату нефтяную концессию! Боже правый! И после этого сэр Хью еще называет страшными материалистами американцев!»

— Он не станет этого делать, — ответил раджа. — Он никогда ни во что не вмешивается. Я удивлен, что он не позволил тигру съесть мэм-саиб, назвав это кармой. Он из этих треклятых…

— Из кого? — спросил сэр Хью.

— Да так… — пробормотал Джундра Сингх, настороженно оглядевшись по сторонам. — Этот человек обладает сверхъестественными силами. Звери повинуются ему. Местные говорят, что ему не одна сотня лет. Говорят, он умеет читать мысли людей. Я не хотел бы оскорбить его.

Даже посмеиваясь над суевериями туземцев, Бернис, в своем женском тщеславии, задумалась о том, что Джундра Сингх сказал ей о невмешательстве Ранджита в человеческие дела при обычных обстоятельствах. Глядя той ночью из дворцового окна в сад, превращенный лунным светом в черно-серебряный волшебный лес, она предавалась экзотическим фантазиям, в которых таинственную, но важную роль играл Ранджит. Один раз ей подумалось, что она видит, как он глядит через стену на ее окно, но в следующий миг фигура растворилась в тени, отбрасываемой пальмой с дрожащими на легком ветру вайями.

Потом она погрузилась в сон, и вскоре ей кое-что приснилось. Она увидела себя стоящей на коленях на сверкающем полу, выложенном разноцветной мозаикой. Там из кубиков слоновой кости были построены игрушечные домики, такие, как строят дети. Ранджит стоял, возвышаясь над ней, сложив руки на груди и с улыбкой на смуглом лице. Улыбка его не была ни пренебрежительной, ни циничной, а мягкой, доброй и, наверное, немного печальной. Бернис, глядя на него, опустилась на колени, и ее игрушечные домики, опрокинувшись на пол, превратились в руины. Улыбка Ранджита заколебалась. С чем-то вроде ужаса девушка увидела, как по лицу индуса, казавшемуся крепким, как резная бронза, прокатилась, словно тень, неуверенность и слабость. Но в тот же миг все поглотила вспышка ослепительного света, так что девушка ничего больше не увидела. Она слышала только звуки, похожие на детский плач. С удивлением Бернис узнала свой же собственный голос. Вот в этот-то миг она и проснулась.

Уже давно рассвело. Мир окутывала сонная неподвижность индийского утра. Бернис еще мгновение не шевелилась, чувствуя себя словно новорожденная. Неопределенные обрывки мыслей и досада на саму себя слились и оформились. Страхи и сомнения покинули Бернис. Теперь она понимала, чего хочет. Не зовя горничную, она встала, оделась и вышла в сад, направившись прямо к тому месту, где, как ей думалось, она видела прошлой ночью Ранджита. Там находились небольшие ворота, закрытые лапой бронзового дракона. Она открыла их и ушла в сияющее от росы великолепие леса. И девушка ничуть не удивилась, когда увидела улыбающегося Ранджита, стоящего там, сложив руки на груди.

— Я надеялся, что ты придешь, — просто сказал он ей.

— А я знала, что ты придешь, — ответила она.

И, не говоря больше ни слова, они повернулись и пошли в лес.

— Сэр Хью желает встретиться с тобой и поблагодарить тебя, — сказала она.

— Он уже поблагодарил, — ответил Ранджит. — Мы встретились вчера вечером неподалеку от деревни. Он разрешил мне показать тебе ближайшие интересные места.

— Боюсь, что дела у него в настоящее время идут неважно, — рассеянно пробормотала Бернис. Сэр Хью казался частью прежней жизни, отделенной от ее новой жизни неизмеримой пропастью единственной ночи. Этим пламенеющим утром все обрело новые пропорции. Бернис вовсе не казалось странным, что она до завтрака прогуливается по джунглям с человеком, которого туземцы называют йогом.

Тот день был первым из многих. В последующие годы, когда Бернис пыталась вспомнить подробности, детали казались ей смазанными. Со временем воспоминания о тех днях превратились в зыбкое разноцветное марево, где ничего нельзя было различить, кроме лица Ранджита, четко вырисовывающегося в утреннем тумане. Он был словно бог, и подобно рокоту океана звучал его глуховатый голос.

Были долгие прогулки по лесу, когда Бернис и Ранджит шли бок о бок, и девушка никогда не уставала, словно ей передалась какая-то часть его невероятной силы. Прогулки верхом, — по крайней мере, она ехала верхом, в то время как Ранджит шагал рядом с непринужденной легкостью огромной кошки. И все это время малиновые волны его золотого голоса бились о берег ее сознания, спокойные, гигантские, разве что не пылающие, словно волны из моря, находящегося за пределами ее понимания. Образность его речи, странная мудрость его слов, космическое воздействие его изречений — все это растаяло в тот миг, как она покинула его, стало смутным и непостижимым, словно ее сознание было слишком слабым, чтобы надолго запечатлеть мудрость его слов. Но характер его интонаций остался в ее памяти, эхом разносясь в ее снах. Вновь и вновь он звучал в ее ушах, когда она оставалась одна или когда слушала банальную болтовню других людей. Его голос был не столько голосом, сколько эманацией силы — струей, потоком из какого-то источника, совершенно недоступного ее пониманию.

Бернис почти не запомнила, о чем они говорили. Пока она была с Ранджитом, она все понимала. Каждое его слово, каждая фраза, каждое предложение звучало четко и предельно ясно. Его глазами Бернис заново увидела мир, от сверкающей в утренней росе травинки до золотого лика — полной луны, пробивающейся сквозь покров серебристого тумана. Глубоко в джунглях, где лианы свисали с изогнутых ветвей, словно зеленые питоны, он показал ей развалины городов, состарившихся во времена молодости Рима. Сквозь расколовшиеся купола проросли деревья. Мостовые наполовину скрыли травы джунглей. Зубчатые стены, некогда охранявшие царские сокровища, вконец обветшали. Под воздействием магии слов Ранджита перед глазами Бернис проходили славные, чарующие, трагические картины минувшего. Девушка чувствовала, как перед ней раскрываются тайны и загадки, смутно понимала, что слышит и видит события, за знание о которых историки всего мира отдали бы немало лет своей жизни. Но когда она оставалась одна, живые цветы слов Ранджита ускользали от нее, сливаясь в смутный, многоцветный туман. Уши ее заполнял только золотистый резонанс его голоса, словно эхо моря, которое слышишь, приложив ухо к раковине.

Как-то раз Бернис увидела, как Ранджит взял голой рукой с разрушенной стены живую кобру и осторожно положил ее среди кустов, и ей показалось естественным то, что рептилия не тронула йога.

Обыкновенные люди, окружавшие Бернис, теперь представлялись ей нереальными. Их речи казались пустыми, а действия — бессмысленными. Они же не замечали происшедших с ней перемен, не видели, что причина этих перемен Ранджит. Борющийся с трудностями в делах, сэр Хью замечал не больше других. Он смутно понимал, что Ранджит довольно долго и часто «показывает достопримечательности» Бернис, что между ними может появиться нечто большее, чем простая вежливость с одной стороны и осторожность — с другой. Тетя Сесилия, по-своему мудрая женщина, так ничего и не заметила. Пойманная, словно зверек, в клетку веры и условностей, она была не в состоянии увидеть что-то находящееся по другую сторону прутьев.

В последующие годы воспоминания о проведенных часах с Ранджитом слились для Бернис в некое единое действо. Но тогда, в Индии, эти часы стали единственной реальностью в мрачном мире повседневности.

Бернис чувствовала, как тускнел мир вокруг нее, когда Ранджита не было рядом. Чувствовала, как в его присутствии перед ней открываются врата в мир, о самом существовании которого она и не догадывалась. Чувствовала, что находившийся рядом с ней человек пребывал на высотах, ей совершенно недоступных. Бернис, слепо нащупывая путь, стремилась встать рядом с ним и ощущала, как его сила поднимает и ведет ее, но каждый раз, стоило ему уйти, она погружалась обратно в обыденность. Эти ощущения порой были не такими и приятными. Иногда Бернис казалось, что ее силком вырывают из жалкого, но безопасного убежища и нагой швыряют в головокружительный космос, где ревут и громыхают ужасные ураганы.

Стой нагой под ударами этой грозы! Так говорил Ранджит. Откинь назад гриву своих волос и взгляни в лицо молниям и ураганам, что ревут меж миров. Посмотри прямо в лицо потоку событий, гигантским истинам, ослепительным реальностям. Воссоединись с бурями, с ревущим океаном и вращающимися созвездиями. Рука Ранджита, державшая ее за запястье, направляла и поддерживала девушку, ведя по тропинкам шатким и ненадежным, как мост, переброшенный от звезды к звезде через ревущие, покрытые тучами бездны.

Это было одной — и притом наиболее тревожащей Бернис — стороной их отношений. Все это она ощущала смутно, скорее чувствовала, чем обдумывала, как чувствуешь грохот прибоя, прежде чем увидишь или услышишь его на самом деле. По большей же части Ранджит представлялся ей мужественной, романтической фигурой, богоподобным по красоте и уверенности. И это возбуждало в ней все ее женские инстинкты.

Отношения их были лишь платоническими. Ранджит ни разу не поцеловал ее. И все же временами у нее возникало такое ощущение, словно он обволакивал все ее существо, входил в ее личность. Бернис чувствовала, что находится на грани полной капитуляции, и это ужасало ее. В такие мгновения она пыталась намеренно ограничить силу его воздействия, как опытный, но благородный боксер придерживает свою силу, чтобы не задавить более слабого противника.

Поглощенная этим, Бернис не обращала особого внимания на происходящее вокруг. Встречаясь с другими людьми, она улыбалась и произносила общепринятые банальности, автоматически играя свою роль. Сэр Хью не чувствовал, что Бернис с каждым днем отдаляется от него. Немного туповатый в делах, не связанных с бизнесом, как, вероятно, все англосаксы, он не замечал увлеченности Бернис. Его волновали иные проблемы. У него, как и у любого англичанина или американца, бизнес главенствовал над любовью. Похоже, теперь сэр Хью уже почти получил концессию. Изворотливость Джундры Сингха сводила англичанина с ума, хоть он и проявлял железное самообладание и терпение истинного британца. Сэр Хью не понимал, что раджа столь же беспомощен, как и он сам. Джундра Сингх мог сам решить любой вопрос не больше, чем птица летать без крыльев. Раджа изворачивался, как флюгер, занимая сегодня одну позицию, а завтра — другую, прямо противоположную, но делал это потому, что вынужден был так поступать. Тысяча поколений изворотливых и хитрых предков держали его в тисках наследственности, столь же жестких, как железная клетка. По необходимости он шел к цели окольным путем, через лабиринт, по обходным маршрутам, петляя и заставляя сэра Хью сжимать кулаки, борясь с желанием на месте прикончить своего предполагаемого партнера.

А у раджи были свои неприятности. Страх и жадность разрывали его пополам. Страх перед тем, что сэр Хью может потерять терпение и забрать свое предложение; страх перед тем, что он, Джундра Сингх, может уступить слишком рано, прежде, чем сэр Хью дойдет до предела того, что может и способен заплатить.

Брамины выступали против предоставления концессии. Раджа подозревал, что им дали взятку конкуренты сэра Хью. Он даже бросил это обвинение им в лицо, но служители бога, сохраняя достоинство, сделали ему выговор за святотатство, пригрозив гневом богов, и допекали раджу, пока Сингх не пустил слезу, грызя от ярости подушки своего царственного дивана. Джундра Сингх не верил в богов, но боялся их гнева. Брамины горячо и долго могли внушать какую-то мысль простым людям, те-то внимали им без особого понимания, но с большой благочестивой страстью. В храмах трубили в витые морские раковины, и на улицах собирались группы возбужденных туземцев, обсуждая поступки раджи. Индуисты и мусульмане разбивали друг другу головы без устали, рьяно и со страстью.

Именно в тот самый день, когда раджа, жадность которого наконец поборола страх, вызвал сэра Хью на поспешную аудиенцию, Ранджит сказал Бернис:

— Мы больше не сможем так разгуливать. — Они стояли на опушке джунглей. Нежный, бродячий ветерок пах пряностями. После этот запах будет не раз навещать Бернис, принося с собой слепую, саднящую тоску.

— Что ты имеешь в виду? — Она знала, о чем он говорил а он знал, что она знала.

— Я влюблен в тебя, — сказал он голосом, вибрирующим от странного благоговения. — Это удивительно… непостижимо… но это так.

— Разве так удивительно для кого-то влюбиться в меня? — спросила она.

— Удивительно то, что я в кого-то влюбился. Я думал, что это безумие оставлено мной в низинах развития, много поколений назад.

— Поколений? — Пораженная, Бернис уставилась на него. — Что ты хочешь этим сказать?

Ранджит собирался было объяснять, но смолк, увидев в ее глазах вопросительное, встревоженное выражение. Долгую минуту он изучал лицо девушки, а потом покачал головой:

— Не имеет значения. Поговорим о другом.

— Я хотела бы, чтобы ты не говорил так, — почти капризно заявила Бернис. — Временами то, что ты говоришь, пугает меня… У меня создается впечатление, словно передо мной неожиданно открывается окно и я бросаю краткий взгляд в ужасную бездну, о которой раньше и не подозревала. На какой-то миг ты становишься незнакомцем… ужасным, нечеловеческим созданием. А потом…

— Что потом? — В его прекрасных глазах появилось что-то вроде боли.

Но девушка покачала головой. Ощущение, вызванное ее словами, уже растаяло.

— А потом ты — просто Ранджит, теплый, человечный и сильный… такой сильный!

— Наверное, это карма, — произнес он вскоре, словно высказывая вслух свои мысли. — Или я в своем слепом эгоизме лгу себе, говоря, что это карма… Тогда это всего лишь мое желание. Не знаю. Может, это явление — сигнал, что я не сумел достичь тех высот, к которым так долго и упорно стремился? Может, мне и не суждено их достичь? Смириться ли мне с поражением или сопротивляться ему? Если это — карма, то разве не следует мне признать ее? Но я в полной растерянности. Я не уверен ни в себе, ни в чем ином во вселенной.

— Не понимаю! — Бернис сама себе казалась ребенком, слепо нащупывающим дорогу в темноте. — Я люблю тебя! Я хочу тебя! Ни раса, ни вера не имеют значения! Я хочу уйти с тобой — жить с тобой в пещере на хлебе и воде, если понадобится! Ты нужен мне! Ты стал мне необходим!

— А это что, карма или я сам виноват в том, что вещи сложились таким образом? — Он словно рассуждал вслух. — Я возжелал тебя с первой же минуты, как увидел… Я, знавший тысячи прекрасных женщин, в сотне разных стран. Я боролся с этим желанием… противился своему чувству… И все же не устоял перед ним. Я предал свое учение, использовав то, что ты могла бы назвать магией, чтобы привязать тебя к себе и отвести глаза твоим соотечественникам, дабы они не почувствовали, что ты отдаляешься от них. Нет, я не должен думать о том, что могло бы быть, а чего могло бы не быть. Я люблю тебя. Ради одного этого я не отрекся бы от избранного мной пути. Но ты говоришь, что тоже любишь меня… что я нужен тебе. Если долг человека — жертвовать своим телом ради помощи более слабому, то насколько больше его долг отречься от нирваны, когда он обязан пойти на такое отречение!

— Ты принял бы меня, потому что считаешь это своей обязанностью? — прошептала она пересохшими губами.

— Нет! Нет!

Она вдруг очутилась в его объятиях. Ее чуть не лишил чувств всплеск его силы.

— Нет! Да помогут мне боги! Я хочу тебя! Это — безумие! Но это правда. Я слишком эгоистичен, чтобы отпустить тебя ради себя или же ради тебя. Ты не можешь идти моим путем — ожидать такого было бы бессмысленной жестокостью, но я пойду твоим. Я отрекусь от своих надежд взойти на те высоты, которые мельком видел издали, от всего, о чем мечтал и за что боролся много поколе… много лет. Я опущусь до среднего уровня банальности и обыденности. Но я должен знать, что человек, которого ты любишь, — это я, а не очарование тайны и романтики, которыми меня окружают дураки и которое я — да поможет мне Бог! — намеренно носил ради тебя.

— Я люблю тебя! — прошептала девушка. У нее все плыло перед глазами. — Никого, кроме тебя! Только тебя!

С миг держал он Бернис в своих объятиях, в то время как весь внешний мир для нее исчез. Потом он выпустил ее, поддерживая одной рукой, так что она покачнулась, а после отступила на шаг.

— Ты говорила об этом сэру Хью?

Девушка покачала головой, так как не могла говорить.

— Мы должны сообщить ему об этом немедленно. Фундаментом наших отношений должна стать абсолютная честность. Моя голова во прахе от вины и позора. Я не придерживался абсолютной правдивости в общении с вами — и с тобой, и с твоими спутниками. Мне следовало бы предупредить обо всем сэра Хью и с самого начала сказать тебе о своем желании, вместо того чтобы пытаться поднять тебя до уровня, на котором, по моему мнению, находился я… Каким же самонадеянным дураком я был! С моей стороны все получилось глупо, высокомерно и жестоко. Столь немногому научился я за эти долгие, горькие годы…

Бернис задрожала, не понимая, почему она чувствует себя так, словно на нее из глубин космического пространства подул холодный ветер. Она по-детски на ощупь нашла его руку. Ранджит нежно взял ее за руку, посмотрел на нее со странным сочувствием. Бернис опустила голову, чувствуя себя слабой, никчемной и готовой расплакаться, несмотря на утешающие пожатия его сильных пальцев.

— Идем, — мягко предложил он, поворачиваясь к маленьким воротам.

Они молча вошли в сад и не прошли и дюжины шагов, когда увидели быстро идущего к ним сэра Хью. Он закричал:

— Бернис!

В следующий миг он был рядом. Его лицо сияло.

— Джундра Сингх только что подписал концессию! Успех! Я добился его в первом же своем большом деле!.. Эй, Бернис, что случилось?

При всей его несклонности к анализу, выражение ее лица заставило его заволноваться. Он удивленно уставился на свою невесту.

— Хью, я должна с тобой поговорить, — обратилась к нему Бернис и, поддавшись какому-то импульсу, добавила: — Ранджит, не будешь ли ты так любезен ненадолго оставить нас наедине?

Индус поклонился и отошел, исчез за скопищем кустов. Бернис повернулась к англичанину и глубоко вдохнула, обнаружив, что стоящая перед ней задача в тысячу раз неприятней, чем ей представлялось.

— Хью, я…

— Прислушайся!

Оба повернулись, когда раздались неистовые крики множества обезумевших людей. И крики эти приближались.

Они так и не узнали, кто именно затеял беспорядки — раздосадованные конкуренты, рассерженные браминами, или озлобленные мусульмане. Но в любом случае недовольные пришли из деревни во дворец по пыльной улице. Их было три-четыре сотни — воющая толпа, размахивающая ножами и дубинами, вопящая:

— Смерть иностранцам!

Это был скверный маленький бунт, неудачный, без вождя, без плана. Но при небольшом бунте люди гибнут ничуть не реже, чем на мировой войне. Большинство бунтующих ринулись к главным воротам, ведущим во двор замка, где их быстро перестреляли и перекололи штыками гвардейцы-сикхи. Произошла недолгая, короткая свалка, кровавая и ужасная, в которой потери несла почти исключительно одна сторона. А потом ряды восставших сломались. Крестьяне побежали обратно в деревню, жалобно воя, оставив примерно с дюжину тел в пыли перед воротами. Некоторые из упавших лежали совершенно неподвижно, а некоторые извивались и вопили от боли.

Но еще в самом начале часть толпы свернула в сторону и вбежала в сад через маленькие ворота, прежде чем их успели закрыть. Сэр Хью, загородивший Бернис от толпы, получил удар дубиной и упал без чувств, истекая кровью, на ковер раздавленных цветов. Бернис пронзительно закричала, когда над ней взметнулся сверкающий талвар с острым как бритва клинком… И тут появился Ранджит. Бернис отчетливо увидела, как он схватил голой рукой опускающийся с размаху клинок. Не брызнула кровь, и на коже индуса не оказалось пореза.

Человек, наносивший удар, попятился, выпустив оружие. Ранджит перебросил талвар через стену и, сложив руки на груди, повернулся лицом к толпе. Он ничего не сказал. Взгляд его был угрюмым. Но по толпе прокатился тихий стон, и неплотные ряды заколебались, словно пшеница на ветру. Бернис почувствовала нажим ужасной силы, словно пронесся порыв могучего ветра. Она ощутила, что от Ранджита исходит громадная сила, возможно родственная гипнозу, но куда как более могучая, поражая бунтовщиков психическим ударом непреодолимой силы. Толпа в страхе попятилась… Вдруг бунтовщики повернулись и с воплями убежали. Душу Бернис наполнила тень великого страха, когда она увидела мрачного и отчужденного Ранджита, выглядевшего и вовсе не похожим на мужчину ее мечты. Это был не страх, но какая-то слепящая, парализующая, уничтожающая волна абсолютного понимания, после которой Бернис осознала, что Ранджит настолько вне и выше ее, что они никогда не смогут встретиться на каком-то уровне, кроме физического. Она больше не могла стоять обнаженной, прямой и слепой перед хлещущими ее могучими космическими ветрами. Покров был сорван, открыв ей, что тело, которое она-то считала сгустком огня — ее собственное тело, — на самом деле было из плоти. И Бернис поняла, что для нее существуют физические ограничения, которые она никогда не сможет преодолеть.

Лежащий у ее ног сэр Хью неожиданно сделался якорем, способным удержать ее у берегов той части человечества, которую она знала. Бернис упала на колени, цепляясь за него и рыдая. А подними она взгляд, то увидела бы Ранджита, склонившегося над ней. Тень слабости была на его лице, и выглядела эта слабость ужасней, чем мрачный взгляд, которым он встретил толпу. Потом тень растаяла, и вернулась прежняя, нежная улыбка, в которой, казалось, таилась любовь ко всему хрупкому человечеству.

Девушка почувствовала, как Ранджит отстранил ее. Индус соединил кончиками пальцев края раны Хью. Кровотечение сразу же остановилось, и йог, оторвав от собственной одежды полоску чистой ткани, быстрыми движениями уверенных пальцев перевязал голову англичанина.

Из дворца к ним спешили слуги. Тетя Сесилия, позабыв про свою осанку, горбилась всякий раз, как раздавался ужасный треск выстрелов. Выли умирающие, пахло свежей кровью. Тетя Сесилия истерически кричала, зовя свою племянницу. Она закричала еще громче, когда увидела слуг, несущих во дворец сэра Хью.

Бернис последовала за ними во дворец, но Ранджит мягко увлек ее назад. Они оказались одни среди кустов.

— Ты любишь его, — мягко сказал индус.

— Я не знаю! — взвыла девушка. — Нет! Нет! Я люблю тебя… но…

— Он твой сородич. А я — нет, — медленно произнес Ранджит. — Наша любовь была безумием, порождением эгоистического желания. Я, для которого Истина была всем, предал собственную веру. Я ослепил тебя ложным блеском, который даже сейчас омрачает твой разум и не дает тебе принять какое-то определенное решение… Ты должна увидеть меня таким, каков я есть на самом деле, лишенным покрывала иллюзий. Я видел, как ты содрогнулась, когда я заговорил о своих годах, проведенных в Пути. Ты должна знать правду. Знаю, что ваш западный мир не понимает и не верит в науку, которую он называет философией йогов. Я не могу заставить тебя понять… не могу рассказать тебе в один миг то, для познания чего потребовалась бы тысяча лет… не могу растолковать, чем компенсируется отречение. Но жизнь, тянущаяся почти до бессмертия, — одна из таких компенсаций… Я не молод и не красив. Я стар — настолько стар, что ты б мне не поверила, если бы я тебе сказал. Но это дано лишь Ступившим-на-Путь для сокрытия реальности их внешности, чтобы они не оскорбляли других своим видом. Теперь же я на миг сниму этот покров. Смотри!

Его приказ прозвучал резко и неожиданно, почти как жестокий удар. И Бернис вскрикнула от страха и отвращения. Перед ней стоял не молодой человек, а старое, иссохшее, беззубое, лысое, сутулое существо, которое едва ли было человеком. Лицо Ранджита избороздили морщины, а кожа походила на дубленую шкуру. Когда Бернис съежилась и попятилась, дрожа от отвращения, то увидела, как морщины медленно тают и, исчезают. Фигура Ранджита распрямилась, раздалась в плечах. Перед ней, печально улыбаясь, стоял Ранджит, но девушка содрогнулась, когда, пусть нечетко, проследила в его мужественных чертах те морщины, которые увидела на древнем лице.

Бернис ничего не сказала. В этом не было необходимости. Мельком увиденные ею высоты, смутные и сверкающие, исчезли навсегда. Постанывая, она уткнулась лицом в ладони. А когда она подняла голову, Ранджит пропал, и лишь в ветвях деревьев прошуршал странный ветерок.

Тогда Бернис повернулась и пошла во дворец, где ждал ее сэр Хью.

Куда ушел седой бог (Перевод с англ. А. Курич)

Глава 1

Среди мрачных гор голосу вторило эхо. Возле самого устья ущелья, расколовшего гигантскую скалу, ходил кругами, рыча, словно волк в западне, раб Конн. Он был высоким, стройным, с огромной волосатой грудью и длинными мускулистыми руками. Черты лица Конна соответствовали его телосложению: твердый, упрямый подбородок, низкий лоб с копной взъерошенных рыжеватых волос. И в довершение варварской внешности холодные, голубые глаза. Драная, грязная повязка болталась на бедрах. Конн, привыкший вести жизнь дикого зверя, ничуть не боялся буйства стихий. В тот тяжелый век даже хозяевам тяжело жилось, так что говорить о рабах…

Неожиданно Конн присел, взяв меч на изготовку. Из глотки вырвался животный, предостерегающий крик. Из ущелья выскользнул высокий человек. Он кутался в плащ, под которым поблескивала кольчуга. Тень низко надвинутой широкополой шляпы незнакомца закрывала его лицо, так что разглядеть можно было только один глаз, сверкавший холодно и мрачно, словно серое море.

— А, это ты, Конн, раб сына Вульфгера Снорри? Куда бежишь, обагривший руки кровью своего хозяина? — спросил незнакомец низким властным голосом.

— Я не знаю тебя, — прорычал Конн. — Не знаю, откуда тебе известно мое имя. Если хочешь схватить меня, свистни собак, и покончим с этим. Но прежде чем я умру, они попробуют крепость стального клинка.

— Дурак! — В зычном голосе незнакомца прозвучало презрение. — Я не охотник за беглыми рабами. Дикие земли велики. Но разве ты ничего не чувствуешь в запахе морского ветра?

Конн повернулся к морю, плескавшемуся далеко у подножия скалы. Он вдохнул морской воздух могучей грудью. Ноздри его раздулись.

— Я чувствую запах соленой пены, — ответил Конн. Голос незнакомца походил на лязг мечей:

— В ветре — аромат крови, мускус страха и предсмертные крики.

Конн в замешательстве покачал головой:

— Обычный ветер…

— На твоей родине идет война, — угрюмо продолжал незнакомец. — Копья Юга поднялись против мечей Севера, и землю вместо солнца теперь освещают огни пожаров.

— Откуда ты это знаешь? — заволновавшись, спросил Конн. — Вот уже несколько недель ни один корабль не приходил в Торку. Кто ты и откуда знаешь о войне?

— Неужели ты не слышишь звук волынки, стук топоров? Неужели не чувствуешь запах войны, который несет ветер? — спросил незнакомец.

— Нет, — ответил Конн. — От Торки до Эрина много лье. Я слышу только завывания ветра в скалах и крики чаек на мысу. Если идет война, я должен быть вместе с воинами моего клана, хотя за мной охотится Мелаглин, ведь в ссоре я убил его человека.

Незнакомец, не обращая внимания на Конна, стоял как статуя и смотрел вдаль на бесплодные горы и туманные волны.

— Будет страшная битва, — сказал он так, словно говорил сам с собой. — Смерть в кровавой жатве заберет многих королей и вождей. Огромные кровавые тени наползают на мир. Ночь опускается на Асгард. Я слышу крики давно умерших героев. Они зовут из пустоты, как и голоса забытых богов. Для каждого создания есть свой срок. Даже боги должны умирать.

Внезапно он распрямился и с диким криком вытянул руки в сторону моря. Огромные тучи заволокли небо. Надвигался шторм. Из тумана налетел сильный ветер. Он гнал по небу стаи грозовых туч. Неожиданно Конн закричал. Из пролетающих над головой облаков вынырнуло двенадцать фигур, призрачных и ужасных. Как в ночном кошмаре, увидел Конн двенадцать крылатых коней совсадницами — женщинами в сверкающих серебряных кольчугах и крылатых шлемах. Их золотистые волосы развевались на ветру, холодные глаза уставились на что-то, чего Конн не видел.

— Те, Кто Выбирают из Мертвых! — прогремел голос незнакомца. Он широко раскинул руки, словно звал всадниц к себе. — Они скачут на север! Крылатые кони копытами разгоняют надвигающиеся тучи. Паутина Судьбы сплетена. Ткацкий станок и веретено сломаны! Смерть взывает к богам, и ночь падет на Асгард! И в ночи прогремят трубы Раганарока!

Ветер раздувал его плащ, открывая могучую, облаченную в кольчугу фигуру. Шляпа слетела. Спутанные волосы развевались на ветру. Конн отпрянул, когда глаз незнакомца блеснул в свете молнии. Там, где должен был находиться другой глаз, Конн увидел пустую глазницу. Вот тогда-то он и испугался, повернулся и нырнул в ущелье, словно человек, убегающий от демона. Бросив назад осторожный взгляд, Конн увидел фигуру незнакомца в развевающемся плаще с воздетыми к небу руками. Беглому рабу показалось, что человек на краю утеса чудовищно вырос и теперь громадой возвышается среди туч над горами и морем. И еще, что он неожиданно стал седым, словно в один миг постарел.

Глава 2

О, севера владыки, мы пришли

С толпою умерших,

С разбитыми сердцами…

И дом обрушился, сгорев дотла…

Вот горсть костей,

Метнем их на весы у моря серого:

Что перевесит?

Сто лет неправды, скорби

Иль час кровавого убийства и резни?

Шторм стих. Небо очистилось до яркой синевы, а море лежало спокойное, словно заводь, и только несколько разбросанных по берегу обломков деревьев молчаливо свидетельствовали о недавнем вероломстве стихий.

По прибрежной полосе скакал всадник. Шафрановый плащ развевался у него за спиной, ветер взъерошил его волосы.

Неожиданно всадник резко осадил своего горячего скакуна, так что тот встал на дыбы и захрапел. Из песчаных дюн поднялся высокий, могучий варвар.

— Кто ты, человек с мечом вождя и с ошейником раба? — спросил Всадник.

— Я — Конн, молодой господин, — ответил варвар. — Некогда изгой, потом раб, но всегда и повсюду подданный короля Бриана. Я знаю тебя. Ты — Дунланг О'Хартиган, друг Мурроха, сын Бриана, принц Даль-Каса. Скажи мне, добрый господин, идет ли здесь война?

— По правде говоря, сейчас король Бриан и король Малачи стоят в Киллмэйнхэме возле Дублина. Я выехал из лагеря сегодня утром. Со всех земель викингов король Ситрак собрал рабов, и гаэлы готовы вступить в бой. Такой битвы сам Эрлик никогда прежде не видывал.

Взгляд Конна затуманился.

— Клянусь Кроном, как раз об этом и говорил мне Седой Человек, — прошептал он как бы про себя. — Но как же он мог это узнать? Конечно, все это мне приснилось!

— Как ты попал сюда? — спросил Дунланг.

— Из Торки в Оркни я приплыл на лодке. Ее, как щепку, разбили волны прибоя. Давным-давно я убил Мета — ратника Мелаглина, и король Бриан рассердился на меня из-за нарушенного перемирия, поэтому я и бежал. Да, жизнь изгоя тяжела. Потом меня поймал Торвальд Ворон из Хибрид, когда я ослаб от голода и ран. Он надел мне этот ошейник. — Конн притронулся к тяжелому, медному кольцу, висевшему на его бычьей шее. — Потом он продал меня сыну Вульфгера Снорри в Торку. Неприятный мне достался хозяин. Я работал за троих, сражался рядом с ним, когда он ссорился с соседями. За это я получал от него лишь корки со стола, вместо постели — голый земляной пол — и глубокие шрамы на спине. Наконец я не вытерпел, набросился на него в его собственном скалли и разбил ему башку поленом. Я забрал его меч и бежал в горы, предпочитая скорее замерзнуть или умереть с голоду, чем сдохнуть под плетью… Там, в горах… — Тут в глазах Конна появилось сомнение. — Думаю, я видел сон… Я встретил высокого седого человека, говорившего о войне в Эрине. Еще я видел… валькирий, скачущих на юг по облакам… Лучше умереть в море, в добрую бурю, чем сдохнуть с голоду в горах Оркни, — продолжал Конн более уверенно. — Случайно нашел я лодку рыбака с запасом пищи и воды. На ней я и вышел в море. Клянусь Кромом! Я и сам удивлен, что все еще жив! Шторм схватил меня в свои лапы прошлой ночью. Я сражался с морем, пока лодка не затонула; потом с волнами, пока не потерял сознание. Придя в себя, я был поражен. Уже рассвело, и я увидел, что лежу на берегу, словно обломок дерева, выброшенный волнами. Так я и лежал на солнце, греясь и выгоняя из костей холод моря, пока ты не подъехал.

— Клянусь всеми святыми, Конн, ты мне нравишься, — сказал Дунланг.

— Надеюсь и королю Бриану я понравлюсь, — проворчал Конн.

— Присоединяйся к моей свите, — предложил Дунланг. — Я замолвлю за тебя словечко перед королем. У Бриана в голове сейчас дела поважней, чем какая-то кровавая распря. Как раз сегодня войска противника закончат подготовку к битве.

— А потом начнут ломать копья? — поинтересовался Конн.

— Не по воле короля Бриана, — ответил Дунланг. — Он не хочет проливать кровь в Страстную Пятницу. Но кто знает, когда язычники нападут на нас!

Конн положил руку на стремя Дунланга и зашагал рядом с неторопливо идущим конем.

— Собралась ли знать для битвы? — спросил он через некоторое время.

— Больше двадцати тысяч воинов с каждой стороны. Залив Дублина потемнел от кораблей. Из Оркни прибыл Ярл Сигурд со знаменами цвета крыла ворона. С Мэна приплыл викинг Бродир, а с ним двенадцать галер. Из Данелаха, что в Англии, приехал принц Амлафф, сын короля Норвегии с двумя тысячами воинов. Войска собрались со всех земель — из Оркни, Шетланда, Хибрид — Шотландии, Англии, Германии и из скандинавских земель… Наши шпионы донесли, что у Сигурда и Бродира по тысяче человек в стальных кольчугах с головы до пят. Они собираются сражаться, построившись клином… Далкасцам трудно будет разбить эту железную стену. Но ты, по воле бога, все превосходно угадал… А среди воинов и полководцев Анрад Берсерк, Красный Храфн, Платт из Дании, Торстен и его собрат по оружию Асмунд, Торлеф Хорди Сильный, Ателстон Сакс, Торвальд Ворон с Хибрид.

Услышав последнее имя, Конн дико оскалился, прикоснувшись к медному ошейнику.

— Большое собрание, раз прибыли Сигурд и Бродир.

— Их позвала Гормлат, — объяснил Дунланг.

— В Оркни пришла весть, что Бриан развелся с Кормаладой, — сказал Конн, невольно назвав королеву на северный лад.

— Да, и ее сердце черно от ненависти к бывшему мужу. Странно, что у красавицы с такой прекрасной фигурой душа демона.

— Бог справедлив, мой господин. А что ее брат, принц Мэлмор?

— Он и разжег пламя этой войны! — сердито воскликнул Дунланг. — Ненависть, тлевшая так долго между ним и Муррохом, наконец всполыхнула огнем и подпалила оба королевства. Оба зачинщика не правы. Может, даже Муррох больше Мэлмора. А Гормлат еще и подбивала брата. Не думаю, что король Бриан поступал мудро, отдавая почести тем, с кем раньше воевал. Нехорошо, что он женился на Гормлат и отдал свою дочь ее сыну, Ситраку из Дублина. С Гюрмлан он привез в свой дворец семена раздора и ненависти. Она распутница. Когда-то она была женой Амлаффа Горэна, датчанина, потом женой короля Малачи из Мета. Он выгнал ее из-за скверного характера.

— А что с Мелаглином? — спросил Конн.

— Кажется, он забыл про войну, когда Бриан вырвал у него корону Эрина. Два короля вместе выступят против датчан и Мэлмора.

Разговаривая, Конн и Дунланг подошли к гряде редких скал и валунов. Тут они неожиданно остановились. На одном из валунов сидела девушка, облаченная в сверкающую зеленую одежду, покрой которой так напоминал чешую, что Конн в замешательстве сначала принял ее за вышедшую из морских глубин русалку.

— Ивин! — Дунланг спрыгнул с коня, бросив Конну поводья, и поспешил взять девушку за руку. — Ты посылала за мной, и я пришел. Ты плакала!

Конн, объятый суеверным страхом, держал коня. Сейчас он почувствовал, что ему стоит отойти. Ивин, стройная, с пышными, блестящими, золотистыми волосами и глубокими таинственными глазами была непохожа ни на одну из девушек, знакомых Конну. Ее совершенная внешность отличалась по внешности от женщин севера и от гаэлок, и Конн понял, что она принадлежит к тому мистическому народу, что занимал эти земли до прихода его предков. Кое-кто из этого народа до сих пор обитал в пещерах у моря и в глуши девственных лесов. Это были де Данааны, чародеи, как говорили ирландцы, родственники фаэров.

— Дунланг! — Девушка судорожно обняла возлюбленного. — Ты не должен уходить! На мне проклятие ясновиденья. Я знаю: если ты пойдешь на войну, ты умрешь! Поехали со мной. Я спрячу тебя. Я покажу тебе скрытые пурпурным туманом пещеры, похожие на замки подводных королей, и тенистые леса, где не бывал никто, кроме моего народа. Пойдем со мной, и забудь войну и ненависть, гордость и честолюбие, которые лишь тени, нереальные и бессмысленные. Пойдем — и ты познаешь сказочное великолепие мест, где нет ни страха, ни ненависти, часы кажутся годами и время тянется бесконечно.

— Ивин, любовь моя! — взволнованно ответил Дунланг. — Ты просишь о том, что не в моей власти. Когда мой клан отправляется на войну, я должен быть рядом с Муррохом, даже если уверен, что меня ждет смерть. Я люблю тебя больше жизни, но клянусь честью своего клана, не могу уйти с тобой.

— Я боюсь. Вы — всего лишь дети, глупые, жестокие, неистовые, — убиваете друг друга в детских ссорах. Это наказание мне. Среди своего народа мне было одиноко, и я полюбила одного из вас. Твои грубые руки невольно причиняли боль моему телу, и твои грубости пусть невольно, но ранят мое сердце…

— Я никогда не обижу тебя, Ивин, — начал было огорченный Дунланг.

— Я знаю, — сказала девушка. — Руки мужчины не созданы для того, чтобы держать нежное тело женщины Темных людей. Это — моя судьба. Я люблю, и я пропала. Мое зрение — зрение смотрящих вдаль, сквозь покров и туманы жизни. Я вижу то, что позади прошлого и впереди будущего. Ты пойдешь на битву, и по тебе вскоре заплачут струны арфы, а Ивин Грэгли останется рыдать, пока не растворится в слезах и соленые слезы не смешаются с холодным, соленым морем.

Дунланг безмолвно опустил голову, а голос молодой девушки дрожал, и в нем звучала извечная печаль всех женщин. Даже грубый варвар Конн смущенно переминался поодаль.

— И все же я принесла тебе подарок, к битве. — Ивин изящно наклонилась и подняла что-то блеснувшее на солнце. — Это не может спасти тебя, прошептали духи моей душе, но я все же надеюсь…

Дунланг нерешительно взглянул на то, что она протянула ему. Конн незаметно придвинулся и вытянул шею. Он увидел кольчугу, сделанную с необычайным мастерством, и шлем, какого он не видывал прежде. Поверхность шлема была покатой, а внизу шел бортик, чтобы задержать удар меча. Шлем был без подвижного забрала. Спереди была просто прорезана щель для глаз. Ни один из живущих ныне не смог бы повторить это чудо. Работа была старинная. Такие вещички изготавливались в древности, в более цивилизованные времена.

Дунланг с подозрением и недоверием, присущим многим кельтам по отношению к доспехам, посмотрел на кольчугу и шлем. Британцы сражались без доспехов с легионами Цезаря и считали трусом того, кто надевал на себя металл. Позже ирландские кланы с таким же осуждением смотрели на закованных в броню рыцарей Стронгбоу.

— Ивин, братья засмеют меня, если я облачусь в железо, как датчанин, — сказал Дунланг. — Как человек может свободно двигаться в такой одежде? Из всех гаэлов только Турлоф Даб носит кольчугу.

— А есть ли среди гаэлов кто-то храбрее его? — пылко возразила Ивин. — Какие же вы все глупые! Веками одетые в железо датчане топчут вас, когда вы могли бы давно смести их, если бы не ваша глупая гордость.

— Гордость еще не все, Ивин, — возразил Дунланг. — Что пользы в кольчуге, когда далкасийский топор разрубает железо, как ткань?

— Кольчуга отразит мечи датчан, и даже топор О'Брайна не пробьет эти доспехи. Они долго пролежали в глубинах пещер моего народа, тщательно защищенные от ржавчины. Когда-то их носил воин Рима, до того как римские легионы ушли из Британии. В какой-то войне на границе попали они в руки моих предков, и те хранили их как сокровище, потому что их носил великий принц. Умоляю тебя, надень их, если любишь меня.

Дунланг нерешительно взял доспехи. Он не мог знать, что это доспехи гладиатора времен конца Римской империи, и не интересовался, каким образом они попали к офицеру британского легиона. Дунланг мало что знал из истории. Подобно большинству своих собратьев военачальников, он не умел ни читать, ни писать. Знания и образование нужны монахам и священникам. Воину некогда заниматься искусствами и науками. Дунланг взял доспехи и, потому что любил эту странную девушку, согласился надеть их, «если подойдут».

— Подойдут, — уверила его Ивин. — Но я все равно больше не увижу тебя живым.

Она протянула бледные руки, и молодой человек жадно обнял ее. Конн отвернулся. Затем Дунланг мягко расцепил объятия и поцеловал девушку еще раз.

Не оборачиваясь, он вскочил на коня и поскакал по берегу. Конн побежал рядом. Оглянувшись в сгущающихся сумерках, варвар увидел Ивин, стоявшую на том же месте.

Глава 3

Костры лагеря искрились, делая ночь светлой, словно день. Вдали неясно вырисовывались темные и угрожающе тихие стены Дублина. У тех стен тоже мерцали костры, где воины Лэйнета, под руководством короля Мэлмора, точили топоры, готовясь к предстоящей битве. Залив сверкал. В ярком свете звезд блестели паруса, щиты, змеиные носы множества кораблей. Между городом и кострами ирландского войска раскинулась равнина Клонтарф, граничащая с Томарским лесом, темным и что-то шепчущим в ночи, и с водами Лиффи, в тихих водах которой горели искорки звезд.

Великий король Бриан Бору сидел перед палаткой в кругу своих военачальников. Огонь костра играл тенями на его белой бороде и сверкал в чистых, орлиных глазах. Король был стар: семьдесят три зимы прошло над его львиной головой — долгие годы, наполненные яростными битвами и кровавыми интригами. Но спина короля осталась прямой, руки не потеряли силу, низкий голос по-прежнему громко звучал. Вокруг него стояли военачальники — высокие воины с могучими мускулами и зоркими глазами, свирепые и кровожадные, как тигры, и принцы в богатых туниках с зелеными поясами, в кожаных сандалиях и шафрановых накидках, застегнутых огромными золотыми брошками.

Тут собрались одни герои. Рядом с королем стоял Муррох, старший сын Бриана, гордость всего Эрина, высокий, могучий, с широко раскрытыми голубыми глазами, которые никогда не бывали спокойны — или в них плясали искры веселья, или их прикрывала поволока печали, а иногда они горели от ярости. Тут был и молодой сын Мурроха, Турлоф, гибкий паренек пятнадцати лет с золотыми волосами и горящими от нетерпения глазами. Он трепетал в ожидании предстоящей битвы — первой в его жизни. Другой Турлоф, его двоюродный брат, Турлоф Даб, был лишь несколькими годами старше, но слава его уже прокатилась по всей Эрине. Люди считали его неистовым берсерком, ловким в смертоносной игре с топором. Тут же расположились и Митл О'Фэлан, принц Десмонда, и его родственник, Великий Стюарт из Шотландии, и Дональд Мар, переправившийся через Ирландский канал вместе со своими дикими горцами, высокими, мрачными, сухопарыми и молчаливыми. Там же стояли Дунланг О'Хартиган и О'Хайн. Принц Хай-Мани находился в палатке своего дяди, короля Малачи О'Нейла. Он устроился в лагере метов, вдали от далкасцев, что заставило короля Бриана крепко призадуматься.

О'Кели с захода солнца наедине совещался с королем Мета, и никто не знал, о чем они говорили.

Не было среди военачальников перед королевской палаткой и Донафа, сына Бриана. Он с отрядом отправился опустошать поместье Мэлнфа Лэйнета.

Дунланг подвел к королю Конна.

— Мой господин, — начал Дунланг. — Вот человек, в прошлом изгнанный из нашей страны. Он провел не лучшее время среди гаэлов и рисковал жизнью во время шторма, чтобы вернуться и сражаться под твоим знаменем. Из Оркни он приплыл в открытой лодке, в одиночку и голый. Море выбросило его на песок почти бездыханным.

Бриан поднял голову. Даже в мелочах память его была остра, как отточенный кремень.

— Ты! — воскликнул он. — Да, я помню его. Конн, ты вернулся… и руки твои в крови!

— Да, король Бриан, — ответил Конн бесстрастно. — Мои руки в крови, это правда. Я пришел, чтобы отмыть их кровью датчан.

— Ты смеешь стоять предо мной, тем, кому принадлежит твоя жизнь!

— Я знаю только то, король Бриан, что мой отец был с тобою в Сулкоте и вы вместе грабили Лимерик, а до этого в дни скитаний он следовал за тобой, — храбро сказал Конн. — Он был одним из пятнадцати воинов, которые остались с тобой, когда твой брат, король Магон, искал тебя в лесу. Мой род идет от Муркертафаона из Кожаных Плащей, а мой клан сражался с датчанами со времен Торгила. Тебе ведь нужны сильные люди, и у меня есть право выступить в битве против моих древних врагов, а не постыдно закончить жизнь на конце веревки.

Король Бриан кивнул:

— Хорошо сказано. Воспользуйся удобным случаем. Дни изгнания для тебя закончились. Возможно, король Малачи посчитал бы иначе, так как ты убил его человека, но… — Тут Бриан остановился. Старые сомнения закрались в его душу при мысли о короле метов. — Да будет так, — продолжал он. — Оставим все так, как есть, до конца битвы. Может ведь случиться, что это будет конец и для всех нас.

Дунланг шагнул к Конну и положил руку на его медный ошейник:

— Давай срежем его. Ты ведь теперь свободный человек.

Но Конн покачал головой:

— Нет, я его не сниму, пока не убью Торвальда Ворона, надевшего его на меня. Он еще узнает, что такое беспощадность.

— У тебя, воин, благородный меч, — неожиданно сказал Муррох.

— Да, мой господин. Муркертафаон из Кожаных Плащей владел этим клинком, пока его не убил Блэкэр Датчанин. Случилось это у Арди. Меч поначалу достался гаэлам, пока я не вынул его из тела Вульфгера Снорри.

— Простому воину не подобает носить меч короля, — грубо сказал Муррох. — Пусть один из военачальников возьмет его, а воину пусть дадут топор вместо меча.

Пальцы Конна сомкнулись на рукояти.

— Он возьмет у меня меч, но пусть сначала даст мне топор, — угрюмо сказал Конн.

Пылкий Муррох взорвался. Он шагнул к Конну, прохрипев отборное ругательство, и они на мгновение встретились взглядами. Конн не отступил ни на шаг.

— Полегче, сынок, — вмешался король Бриан. — Пусть меч останется у воина.

Муррох пожал плечами. Его настроение снова изменилось.

— Ладно, пусть меч останется у тебя. Следуй в битве за мной. Посмотрим, сможет ли прославленный меч в руках простого воина прорубить столь же широкий коридор, как в руках принца.

— Господа, возможно, воля Бога такова, что я погибну в первой же атаке, но шрамы рабства слишком сильно горят на моей спине, — сказал Конн. — Я не отступлю перед копьями врагов.

Глава 4

Вот почему преследует рок

Тебя и твоих королей…

Честертон

Пока король Бриан совещался со своими воинами на равнинах Клонтарфа, в темном Замке, который был и крепостью, и дворцом одновременно, происходил ужасный ритуал. У христиан имелись веские причины бояться и ненавидеть эти мрачные стены. Дублин считался излюбленным местом язычников, где правили дикие вожди. А внутри Замка и в самом деле вершились темные дела.

В одной из комнат дворца викинг Бродир с мрачным видом наблюдал за страшным жертвоприношением на черном алтаре. На ужасном камне корчилось обнаженное существо, некогда бывшее миловидным юношей. Зверски связанный, с кляпом во рту, он мог лишь содрогаться в конвульсиях под неумолимым кинжалом белобородого жреца бога Одина.

И вот клинок разрубил плоть, мышцы, кости. Кровь полилась потоком. Жрец собрал ее в широкий медный сосуд, который потом высоко поднял, с бешеной песней взывая к Одину. Тонкие костлявые пальцы вырвали еще трепещущее сердце из вскрытой груди, жрец как безумный уставился на кусок окровавленной плоти.

— Каково же твое предсказание? — нетерпеливо спросил Бродир.

Тени скрывали холодные глаза жреца, его тело содрогалось в религиозном экстазе.

— Пятьдесят лет я служу Одину, — объявил он. — Пятьдесят лет я произношу пророчества по кровоточащему сердцу, но никогда не видел ничего подобного. Слушай же, Бродир! Если ты не сразишься в Страстную Пятницу, как называют этот день христиане, твое войско будет полностью уничтожено и все военачальники убиты. Если ты сразишься в Страстную Пятницу, король Бриан умрет, но все равно победит.

С холодной злобой выругался Бродир. Жрец покачал в ответ седой головой:

— Я не могу понять всего предсказания, а ведь я последний из жрецов Пылающего Круга, кто изучал тайны у ног Торгила. Я вижу битву и кровопролитие… Даже больше, гигантские и ужасные фигуры, гордо выступающие сквозь туман.

— Довольно, — прорычал Бродир. — Если я погибну, я прихвачу и Бриана с собой в Хель. Мы выступим против гаэлов утром и ударим изо всех сил. — С этими словами он повернулся и вышел из комнаты.

Бродир пересек холодный коридор и вошел в другую, более просторную комнату, украшенную, как и весь дворец короля Дублина, добычей со всего света — инкрустированным золотым оружием, редкими гобеленами, богатыми коврами, диванами из Византии и с Востока, награбленными скандинавами у различных народов, ибо Дублин был центром широко раскинувшегося мира викингов, откуда те отправлялись грабить иные земли.

Царственная фигура поднялась поприветствовать Бродира. Кормалада, которую гаэлы называли Гормлат, действительно была красива, но жестокость читалась на ее лице и в больших, сверкающих глазах. Красно-золотистые волосы и серые глаза. В жилах ее текла смешанная кровь, полуирландская — полудатская, и выглядела она со своими висячими серьгами, золотыми браслетами на руках и лодыжках, с серебряным нагрудником, украшенным драгоценными камнями, словно королева варваров. Единственной ее одеждой, кроме нагрудника, была короткая шелковая юбка, не доходившая до колен и державшаяся на широком поясе, обвивающем гибкую талию. Еще в этот вечер она надела сандалии из мягкой красной кожи. Она считалась королевой Дублина, Мета и Томонда и собиралась и дальше править своими владениями, ибо держала своего сына Ситрака и брата Мэлмора в кулачке своей тонкой белой руки. Украденная в детстве Амлаффом Горэном, королем Дублина, она рано открыла свою власть над мужчинами. Будучи ребенком-женой грубого датчанина, она правила его королевством как хотела, и вместе с властью росло ее честолюбие.

Гормлат повернулась к Бродиру с манящей, таинственной улыбкой. Но тайное беспокойство грызло ее. Во всем мире боялась она лишь одной женщины и лишь одного мужчины. Этим мужчиной был Бродир. Королева никогда не знала, как следует ей вести себя с ним. Его ведь она тоже обманывала, как и всех остальных мужчин, но с большой опаской, так как чувствовала в нем необузданную, свирепую страсть, которая, вырвавшись наружу один раз, уже навсегда выйдет из-под контроля.

— Что сказал жрец? — спросила она.

— Если мы не выступим утром, мы проиграем, — мрачно ответил викинг. — Если мы станем сражаться завтра, то Бриан выиграет, но погибнет. В любом случае завтра выступим, так как шпионы донесли, что Донаф далеко от вражеского лагеря с большим отрядом разоряет земли Мэлмора. И еще мы послали шпионов к Малачи. У него давно зуб на Бриана. Может, удастся уговорить его оставить Бриана или по крайней мере постоять в стороне и подождать. Мы предложили ему богатое вознаграждение и земли Бриана. Ха! Пусть потом только попробует встать у нас на пути! Ему достанется не золото, а окровавленный меч. Сокрушив Бриана, мы свергнем и Малачи. Обратим его в пыль. Но сначала — Бриан.

Гормлат восторженно вскинула руки:

— Принеси мне его голову! Я повешу ее над нашим брачным ложем.

— Я слышал странные рассказы, — продолжал Бродир. — Сигурд как-то на пьяную голову хвастался…

Королева вздрогнула, вглядываясь в непроницаемое лицо Бродира. Снова почувствовала она дрожь страха, глядя на угрюмого высокого викинга, грозное лицо и гриву его тяжелых черных волос, заплетенных и заткнутых за один из ремней.

— Что говорил Сигурд? — спросила она, стараясь говорить небрежно.

— Когда Ситрак пришел в мой скалли на острове Мэн, он клялся, что если я помогу ему, то буду сидеть на троне Ирландии рядом с тобой, королева, — заявил Бродир. — Теперь этот глупец, Сигурд из Оркни, нализавшись эля, хвалится, что ему обещали ту же награду.

Гормлат заставила себя рассмеяться:

— Он был пьян.

Бродир разразился проклятиями со всем неистовством неуправляемого викинга.

— Ты лжешь, распутница! — закричал он, железной хваткой сжав ее белое запястье. — Ты рождена, чтобы губить мужчин! Но с Бродиром с Мэна этот номер не пройдет!

— Ты — сумасшедший! — закричала Гормлат, тщетно пытаясь вырваться. — Отпусти, или я позову стражу!

— Зови! — закричал Бродир. — Я им всем головы поотрываю. Поспорь со мной — и я затоплю кровью улицы Дублина. Клянусь Тором! В городе не останется ничего, что Бриан сумел бы поджечь! Мэлмор, Ситра, Сигурд, Амлафф… Всех перережу и тебя за твои желтые волосы приволоку на свой корабль. Только крикни!

Гормлат не посмела закричать. Бродир поставил королеву на колени, зверски сжав ее запястье. Ей пришлось прикусить губу, чтобы не закричать от боли.

— Ты обещала Сигурду то же, что и мне, зная, что ни один из нас не станет за меньшее рисковать жизнью, — продолжал он с плохо сдерживаемой яростью.

— Нет! Нет! — застонала Гормлат. — Клянусь молотом Тора. — Но когда боль стала невыносимой, она отбросила притворство. — Да! Да, я обещала это ему. Пусти меня!

— Так! — Викинг с презрением отшвырнул ее, постанывающую, растрепанную, на одну из шелковых подушек. — Ты обещала мне, обещала Сигурду, — говорил он, угрожающе возвышаясь над королевой. — Но ты сдержишь обещание, данное мне, иначе лучше бы тебе не родиться! Трон Ирландии — ерунда по сравнению с моей страстью. Если ты не будешь моей, ты ничьей не станешь.

— А Сигурд?

— Его убьют во время битвы… или после, — отрезал Бродир.

— Хорошо! — Королева в самом деле оказалась в неприятной ситуации и еще не очень-то разобралась, что к чему. — Я люблю тебя, Бродир, а ему я обещала свою руку только потому, что иначе он бы не согласился помочь нам.

— Любишь! — Викинг дико расхохотался. — Ты любишь только себя и больше никого. Но ты исполнишь клятву, данную мне, или раскаешься. — И, повернувшись на каблуках, он вышел из комнаты.

Гормлат поднялась, растирая руку с синими отметинами от пальцев воина.

— Хоть бы его убило в первой же атаке! — пробормотала она сквозь зубы. — Если один из них выживет, то уж лучше, чтоб это был дурень Сигурд. Таким мужем легче управлять, чем этим черноволосым дикарем. За Сигурда я, пожалуй, и впрямь выйду замуж, если его не убьют, но, клянусь Богом, не долго он просидит на троне Ирландии. Я отправлю его вслед за Брианом.

— Ты говоришь так, словно Бриан уже мертв, — раздался спокойный голос за спиной королевы. Она резко обернулась.

Глаза Гормлат расширились, когда она увидела одетую в сверкающий зеленый наряд стройную девушку с блестящими неземным светом золотистыми волосами. Королева попятилась и вытянула руки, словно хотела отогнать видение:

— Ивин! Ведьма, отойди! Тебе не околдовать меня своим взглядом! Как ты оказалась в моем дворце?

— Как проходит ветер сквозь деревья, — ответила девушка. — О чем с тобой говорил Бродир?

— Если ты колдунья, то должна сама все знать, — ответила королева.

Ивин кивнула:

— Да, я знаю. Я прочитала это в твоих мыслях. Он советовался с оракулом из морских людей… Кровь и вырванное сердце. — Ее изящные губы дрогнули от отвращения. — И он сказал тебе, что выступает завтра.

Королева побледнела и ничего не ответила, боясь встретиться с магнетическим взглядом Ивин. Она чувствовала себя обнаженной перед этой таинственной девушкой, умевшей сверхъестественным образом просеивать ее мысли, открывая все секреты.

Ивин постояла, наклонив голову, потом неожиданно подняла ее. Королева вздрогнула, ибо что-то похожее на страх блеснуло в колдовских глазах Ивин.

— Кто-то еще есть в замке? — вскрикнула она.

— Ты знаешь так же, как и я, — пробормотала королева. — Ситра, Сигурд, Бродир.

— Есть еще кто-то! — воскликнула Ивин, бледнея и дрожа. — Ах, я давно его знаю… Я чувствую его… Он приносит с собой холод севера, звон ледяных морей…

Девушка повернулась и быстро проскользнула за занавесь, скрывавшую потайную дверь, о которой знали лишь Гормлат и ее прислуга, оставив королеву в замешательстве.

В жертвенном покое старый жрец все еще бормотал над окровавленным алтарем, на котором лежала изуродованная жертва.

— Пятьдесят лет я служил Одину, и никогда не читал такого прорицания, — пробормотал он. — Один давно отметил меня своей печатью. Года пронеслись, как засохшие листья, и мой век подошел к концу. Я видел, как один за другим рушились алтари Одина. Если христиане выиграют битву, служение Одину прекратится. Мне открылось, что я принес свою последнюю жертву…

Низкий властный голос прозвучал за спиной у старца:

— И что может быть справедливее, чем самолично сопроводить душу последней жертвы в царство того, кому ты служишь?

Жрец обернулся. Жертвенный кинжал выпал у него из рук. Перед священником стоял высокий человек, завернувшийся в плащ, под которым блестели доспехи. Широкополая шляпа была надвинута на лоб, и, когда он приподнял ее, единственный глаз, сверкающий и мрачный, как бурное море, встретился со взглядом священника.

Старик сдавленно, а потом во всю мочь завопил от, ужаса.

Ворвавшиеся в комнату воины нашли жреца лежащим рядом с алтарем, мертвого, без единой раны, но с перекошенным лицом. Тело его изогнулось в предсмертной агонии. Остекленевшие глаза выкатились от страха. Но никого, кроме трупов жреца и несчастной жертвы, в комнате не оказалось. Никого не видели входящим или выходящим из комнаты колдуна, после того как оттуда вышел Бродир.

Король Бриан спал один в своей палатке под охраной вооруженных воинов и видел странный сон.

…Высокий седой богатырь возвышался над ним. Голос незнакомца напоминал раскаты грома:

— Берегись, поборник Белого Христа. Ты бьешь моих детей и ведешь меня в темные пустоты Йотунхейма, но я заставлю тебя пожалеть об этом! Ты убиваешь моих детей, а я поражу твоего сына. Когда же я уйду во мрак, ты отправишься вместе со мной. И тогда Те, Кто Выбирают из Мертвых, спустятся с неба на поле боя!

От громового голоса и ужасающего блеска единственного глаза страшного незнакомца кровь застыла в жилах короля, никогда прежде не знавшего страха. И тогда он со сдавленным криком проснулся. Факелы, горящие снаружи, хорошо освещали внутренности палатки, и король сразу разглядел стройную фигуру.

— Ивин, — воскликнул он. — Боже мой, королям повезло, что твой народ не принимает участия в интригах простых смертных. Ведь вы умеете пробираться в наши палатки под самым носом у стражи. Ты ищешь Дунланга?

Девушка грустно покачала головой:

— Я больше не увижу его живым, великий король. Если я пойду к нему сейчас, моя черная печаль может лишить его мужества. Я отправлюсь искать его завтра среди убитых.

Король Бриан задрожал.

— Но я пришла сюда не для того, чтобы говорить о своей скорби, мой господин, — устало продолжала она. — Не в обычае моего народа принимать участие в спорах людей, но я люблю одного из вас. Этой ночью я говорила с Гормлат.

Бриан вздрогнул, когда девушка произнесла имя его бывшей жены.

— И… что ты узнала? — спросил король.

— Бродир выступает завтра. — Король тяжело вздохнул:

— Не по душе мне проливать кровь в священный день. Но если на то воля Бога, мы не будем ждать их нападения… Мы сами выступим на рассвете, чтобы встретить их. Я пошлю гонца вернуть Донафа.

Ивин опять покачала головой:

— Нет, великий король. Пусть Донаф живет. После битвы королевству нужны будут сильные руки, чтобы удержать скипетр.

Бриан в упор посмотрел на Ивин:

— Я слышу в твоих словах свою смерть. Ты знаешь мою судьбу?

Ивин беспомощно развела руками:

— Мой господин, даже Темные люди не могут по своей воле разорвать завесу. Я не узнавала твою судьбу, не гадала, не прочитала ее по туману или по разлитой крови. Но на мне лежит проклятие. Сквозь пламя вижу я вихрь битвы.

— Я погибну?

Девушка закрыла лицо руками.

— Хорошо, и да свершится воля Бога, — спокойно произнес король Бриан. — Я прожил долгую жизнь. Не плачь. Сквозь самые темные туманы мрака всегда поднимается заря… Мой клан станет чтить тебя в грядущие дни. Теперь иди, ибо ночь отступает. Скоро рассветет, а я хотел бы еще обратиться к Богу…

Ивин, словно тень, выскользнула из палатки короля.

Глава 5

Война была как сон. Не знаю

Как много душ послал я в ад.

И Один, яростно взывая,

Всех приглашал в свой райский сад.

Как бьются боги в Рагнроке,

Сквозь гром сраженья слышал я…

Сага о Конце

Словно призраки двигались люди сквозь туман, поднявшийся на восходе. Их оружие жутко позвякивало.

Конн потянулся, разведя мускулистые руки, широко зевнул и достал из ножен свой огромный меч.

— Вот и настал день, когда серые вороны напьются крови, мой господин, — сказал он.

Дунланг О'Хартиган рассеянно кивнул.

— Иди сюда и помоги мне надеть эту проклятую рубаху, — попросил Дунланг. — Ради Ивин я надену ее, но, клянусь всеми святыми, я предпочел бы сражаться совершенно голым!

Гаэлы выступили из Киллмэйнхэма в боевом порядке. Впереди шли далкасцы, крупные мускулистые воины в шафрановых туниках. Каждый держал в левой руке круглый, укрепленный сталью щит из тисового дерева, а в правой руке — смертоносный далкасский топор. Такой топор сильно отличался от тяжелого топора датчан. Ирландцы управлялись с ним одной рукой. Большой палец они вытягивали вдоль рукояти, направляя удар. В мастерстве владения боевым топором им не было равных. Кольчуг ирландцы не носили, ни пешие воины, ни всадники, хотя некоторые из военачальников, как, например, Муррох, надели легкие стальные шлемы. Но туники и военачальников, и воинов были сотканы столь искусно и так пропитаны уксусом, что стали на удивление жесткими и в какой-то мере защищали от мечей и стрел.

Во главе далкасцев ехал сам принц Муррох. Он улыбался, словно отправился на пир, а не на кровавую битву. Его сопровождали с одной стороны Дунланг в римских доспехах и Конн со шлемом Дунланга в руках; с другой — два Турлофа — сын Мурроха и Турлоф Даб, единственный из всех далкасцев, всегда сражавшийся в полных доспехах. Выглядел он довольно мрачным, несмотря на молодость: темное лицо, тусклый взгляд голубых глаз, черная кольчуга, черные железные рукавицы, стальной шлем. В руках он сжимал шипастый щит. В отличие от остальных военачальников, предпочитавших в битве пользоваться мечом, Черный Турлоф сражался топором собственной ковки, и его мастерство владения этим оружием казалось почти сверхъестественным.

За далкасцами шли две роты шотландцев. Возглавляли их Великие Стюарты Шотландские. В кольчугах и шлемах с гребнями из лошадиных грив — ветераны долгих войн с саксонцами. С ними пришли воины из Южного Манстра под командованием Мита О'Фэлана.

Третий отряд состоял из воинов Коннахта, диких людей Запада, заросших, лохматых и голых, если не считать набедренных повязок из волчьих шкур. Их вели О'Кели и О'Хайн. Первый из них ехал в битву с камнем на душе, ибо встреча с Малачи накануне ночью легла мрачной тенью ему на душу.

Несколько в стороне от трех главных отрядов шли высокие галаглахи и пешие воины Мета. Их король не спеша ехал во главе своего воинства.

А впереди всего войска на белом скакуне гарцевал король Бриан Бору. Его седые волосы развевались на ветру, взгляд был странным и отреченным. Пешие воины взирали на него с суеверным трепетом.

Так гаэлы подошли к Дублину и увидели воинство из Лэйнета и Лохланна, вытянутое в боевом порядке широким полумесяцем от Дабхольского моста до узкой речушки Толки, пересекавшей долину Клонтарфа. Они тоже делились на три главных отряда: чужестранцы-норманы, викинги во главе с Сигурдом и беспощадным Бродиром и расположившиеся на фланге датчане из Дублина под командованием собственного военачальника, мрачного бродяги, имени которого никто не знал, но которого все называли Дабголом Темным Странником. На другом фланге находились ирландцы Лэйнета со своим королем Мэлмором. В датской крепости на холме над рекой Лиффи засели воины короля Ситрака. Они охраняли город.

В город вела только одна дорога с севера — направления, в котором и наступали гаэлы, ведь в то время Дублин лежал лишь на южном берегу Лиффи. К нему дорога вела через мост. Его называли Дабхольским. Датчане стояли спиной к морю: один конец их фронта защищал вход в город. Отряды развернулись лицом к Толке. Гаэлы же наступали по плоской равнине между берегом и Томарским лесом.

Когда расстояние между войсками стало чуть больше длины полета стрелы, гаэлы остановились, и король Бриан выехал чуть вперед, подняв вверх распятие.

— Сыновья Гойдхела! — Голос короля звучал словно рев трубы. — Мне не дано вести вас в атаку, как это бывало в старые времена. Но я поставил свою палатку позади ваших рядов, и, если вы побежите, вам придется растоптать и меня. Но вы не побежите! Вспомните столетие произвола и бесчестия! Вспомните свои сожженные дома, убитых родственников, изнасилованных женщин, захваченных в рабство детей! В этот день Господь умер за нас! Вот стоят языческие полчища, оскорбляющие Его имя и убивающие Его народ! У меня для вас есть только один приказ: победить или умереть!

Неистовые воины взревели, словно волки, и лес топоров взметнулся вверх. Король Бриан наклонил голову.

— Пусть проводят меня в палатку, — шепнул король Мурроху. — Возраст не позволяет мне драться на топорах. Судьба жестока ко мне. Идите же вперед, и пусть Бог направит ваши удары!

Король медленно ускакал, окруженный телохранителями, а воины стали подтягивать пояса, доставать из ножен мечи, выравнивать строй. Конн водрузил римский шлем на голову Дунлангу и оскалился. Молодой военачальник теперь походил на мифическое железное чудовище из северных легенд. Войска неумолимо сближались.

Викинги выстроились, как и обычно, клином, и на острие его были Сигурд и Бродир. Норманы смотрелись ярко и пестро возле растянутых рядами полуголых гаэлов. Они двигались плотными рядами, защищенные рогатыми шлемами, тяжелыми чешуйчатыми кольчугами, доходившими до колен, рукавицами из дубленой волчьей шкуры, к которым пришиты были железные пластины. В руках сжимали они тяжелые щиты из липы, окаймленные железом, и длинные копья. На тысяче воинов переднего ряда были длинные кольчуги и латные рукавицы, так что с головы до пят они были защищены. Шли они прочной стеной, выставив вперед щиты. Над их рядами реяло зловещее знамя цвета крыла ворона, которое всегда приносило победу Ярлу Сигурду — даже если погибал тот, кто нес его. Сейчас знамя тащил сын старого Рэйна Асгримма, и он чувствовал близость своего смертного часа.

На острие живого клина, словно на оголовке стрелы, шли воины Лохланна: Бродир в тусклой голубой кольчуге, на которой ни один меч не оставил вмятины, Ярл Сигурд, высокий, белобородый, в сверкающей золотом кольчуге, Красный Храфн, в душе которого таился демон смеха, вынуждавший его безумно хохотать даже во время битвы, рослые друзья Торстен и Асмунд, принц Амлафф — скитающийся сын короля Норвегии, Платт из Дании, Ателстен Саксонец, Торвальд Ворон из Хабрид, Анрад Берсерк.

Более или менее хаотично быстрым шагом приближались ирландцы к этому построению. Они почти не пытались выстроиться в упорядоченные ряды. Вдруг Малачи со своими воинами развернулся и резко отступил влево, занимая позицию на возвышении у Кабры. Муррох, увидев это, выдохнул проклятье, а Черный Турлоф прорычал:

— Кто сказал, что О'Нейлы забыли старую вражду? Клянусь Кроном! Муррох, возможно, нам придется защищать тыл так же, как и фронт, прежде чем мы победим в этой битве!

Неожиданно из рядов викингов вышел Платт из Дании. Сквозь его редкие рыжие волосы, как через багровую вуаль, просвечивала лысина. Его серебряная кольчуга блестела. Войска с нетерпением наблюдали за происходящим. В те времена редкая битва начиналась без предварительного поединка.

— Дональд! — закричал Платт, взмахнув обнаженным мечом, так что восходящее солнце блеснуло серебром. — Где Дональд Мар? Ты здесь, Дональд, как и при Ру-Стуаре? Или ты опять отлыниваешь от драки?

— Я здесь, негодяй! — ответил шотландец и вышел вперед из рядов своих воинов, обнажив меч.

Шотландец и датчанин встретились посреди узкой полосы земли, разделяющей армии. Дональд вел себя осторожно, как волк на охоте, Платт — безудержно. Он безрассудно прыгал и пританцовывал, сверкал глазами в припадке безумного смеха. Однако нога осмотрительного Стюарта внезапно поскользнулась на голыше. Он потерял равновесие, и меч Платта ударил его с такой силой, что острие пронзило доспехи и вошло глубоко под сердце шотландца. Но безумный крик ликующего Платта оборвался. Падая, Дональд Мар нанес смертельный удар, разрубивший голову датчанину. Оба воина бездыханными рухнули на землю.

Вот тогда и раздался низкий рев. Два огромных войска покатились друг другу навстречу, словно волны прилива. Началась битва. Зазвенели мечи. Тут не было никаких стратегических маневров, кавалерийских атак, перестрелки из луков. Сорок тысяч мужчин сражались пешими рука об руку, плечо к плечу, убивая и умирая в кровавом хаосе. Битва взметнулась ревущими волнами. В воздухе сверкали копья и топоры. Столкнувшись и обменявшись первыми ударами, викинги и далкасцы на какое-то время отхлынули друг от друга, словно столкновениеразбросало их в разные стороны. Низкий рев норманов смешался с криками гаэлов. Копья Севера разбивались о топоры Запада. Спешившись и сражаясь в первых рядах, Муррох крушил врагов направо и налево, держа в обеих руках по тяжелому мечу. Он косил врагов как рожь. Ни щит, ни шлем не выдерживали его страшных ударов. За ним следом шли воины, рубившие врагов и завывающие как сами дьяволы. Неистовое племя из Коннахта ринулось на плотные ряды датчан из Дублина, а воины Южного Манстра с союзниками шотландцами ударили по ирландцам Лэйнета.

Железные ряды сломались и перепутались.

Конн, следуя за Дунлангом, дико скалил зубы всякий раз, как удар его окровавленного меча попадал в цель. Его свирепый взгляд искал Торвальда Ворона. Но в безумном море битвы, где обезумевшие люди налетали друг на друга, сшибались, а после вновь расходились, трудно было найти кого-то.

Сначала оба войска держались, не отступая ни на шаг. Грудь к груди, щит против щита. Воины, с хрипом, с боевыми кличами, ожесточенно рубились. Повсюду сверкали клинки. Они вспыхивали, как морские брызги на солнце. Рев битвы отпугивал кружившихся в вышине, словно валькирии, воронов. Когда человеческая кровь и плоть стали слабеть, сомкнутые ряды заколебались. Лэйнеты дрогнули под бешеной атакой кланов Манстра и шотландских союзников. Они отступали медленно, шаг за шагов, хоть король их и сыпал проклятиями, сражаясь пешим в передних рядах.

Но на другом фланге датчане Дублина во главе с грозным Дабголом выдержали первую сокрушительную атаку племен Запада, хотя и не без потерь, и теперь дикие люди в волчьих шкурах падали под датскими топорами, как зерно, ссыпаемое в амбар.

В центре битва кипела яростнее всего. Клинообразный заслон викингов стоял несокрушимо, и далкасцы тщетно бросали на него свои полуголые тела. Бродир и Сигурд начали медленно, настойчиво теснить врага. Неумолимые викинги все глубже врубались в неплотные ряды гаэлов.

Со стен дублинского замка король Ситрак с женой и Кормалада наблюдали за полем боя.

— Славно сбирают урожай морские короли! — воскликнул Ситрак.

Прекрасные глаза Кормалады блестели. Она ликовала.

— Гибель Бриану! — кричала она неистово. — Гибель Мурроху! Да погибнет Бродир! Дайте воронам пищи!

Но голос ее дрогнул, когда она увидела высокую фигуру в плаще, стоявшую на зубчатой стене вдалеке от остальных зрителей. Мрачный седой великан задумчиво созерцал сражение. Холодный страх подкрался к Гормлат, и слова замерли у нее на устах. Она вцепилась в плащ Ситрака.

— Кто это? — прошептала она, указывая на фигуру. Ситрак взглянул и пожал плечами:

— Не знаю. Не обращай на него внимания. Не подходи к нему. Когда я к нему приблизился… он не стал со мной говорить… И даже не взглянул на меня… Но надо мной пронесся холодный ветер, и сердце мое затрепетало. Лучше следи за битвой. Гаэлы отступают.

Однако гаэлы все еще держались. Линия сражающихся стала походить на изогнутое лезвие топора, и на его выгнутом центре находился Муррох со своими военачальниками. Принц-великан истекал кровью, сочившейся из многочисленных ран, но его тяжелые мечи по-прежнему раздавали удары и собирали урожай смерти. Воины, стоявшие рядом с ним, тоже сметали врагов на своем пути. Муррох искал в толпе врагов Сигурда. Он видел, как высокий ярл маячит среди врагов, нанося страшные удары. Это зрелище приводило гаэльского принца в бешенство, но добраться до викинга он не мог.

— Воины отступают, — с трудом проговорил Дунланг, пытаясь смахнуть пот, заливавший глаза. Он оставался невредим. Копья и топоры расщеплялись о римский шлем и отскакивали от древнего панциря, но не привыкший к доспехам молодой воин чувствовал себя волком на цепи.

Муррох огляделся. По одну сторону от их группы гаэлы отступали, медленно, поливая кровью каждый фут земли, но не в силах остановить неудержимую атаку норманов, закованных в кольчуги. Норманы, конечно, тоже гибли, но смыкали ряды и напирали с новой силой, прокладывая себе путь вперед.

— Турлоф! Поспеши! Беги к Малачи! Попроси его, во имя Бога, атаковать! — приказал Муррох на одном дыхании.

Но Турлофа Черного охватило безумство берсеркера. На губах его выступила пена, глаза выкатились.

— Дьявол побери этого Малачи! — закричал он, одним ударом разрубая череп датчанина.

— Конн! — позвал Муррох, схватив бывшего раба и оттолкнув его назад. — Поспеши за Малачи. Нам нужна поддержка.

Конн с неохотой стал выбираться из кипящей сечи, очищая себе дорогу страшными ударами меча. В колеблющемся море клинков и шлемов он заметил огромного Ярла Сигурда и его свиту. Над ними развевалось черное знамя, а их мечи косили людей как пшеницу.

Наконец вырвавшись из свалки, Конн побежал вдоль линии сражающихся к возвышенности Кабра, где столпились меты, напряженные и возбужденные, словно охотничьи псы. Они сжимали оружие и выжидающе смотрели на своего короля. Малачи стоял в стороне, наблюдая за схваткой угрюмым взглядом. Львиная голова его склонилась, пальцы перебирали золотую бороду.

— Король Малачи, — без церемоний обратился к нему Конн. — Принц Муррох просил тебя немедленно атаковать. Враги сильно давят. Предводители гаэлов почти окружены.

Великий О'Нейл поднял голову и рассеянно взглянул на Конна. Простой воин и не догадывался о борьбе, происходившей в душе Малачи. Кровавые видения теснились перед его глазами — золото, власть над всем Эрликом… и черный позор предательства. Он еще раз взглянул на поле битвы, где среди копий возвышалось знамя его племянника О'Кели. Потом король содрогнулся и покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Сейчас не время. Я выступлю, когда придет час.

На мгновение король и воин встретились взглядами, и Малачи опустил глаза. Конн отвернулся, не сказав ни слова, и поспешил вниз по склону холма. Внизу он увидел что воины Десмонда уже остановлены. Мэлмор, подобно бесноватому, собственноручно разрубил принца Митла О'Фэлана, а случайный удар копья ранил Великого Стюарта, и теперь лэйнеты отражали натиск манстрских и шотландских кланов. Но там, где сражались далкасцы, битва притихла. Принц Томонда остановил норманов; словно о возвышающуюся посреди моря скалу, о него разбивались волны врагов.

Конн добрался до Мурроха, когда в битве уже произошел перелом.

— Малачи говорит, что выступит, когда придет время.

— Будь он проклят! — закричал Черный Турлоф. — Нас предали!

Голубые глаза Мурроха вспыхнули.

— Тогда вперед, во имя Господа! — закричал он. — Давайте ударим и погибнем!

Этот клич подхватили все воины гаэлы. Со слепой яростью отчаянья обрушились они на норманов. Ряды их сомкнулись, и король Ситрак тоже закричал со стен замка, побледнев и схватившись за парапет. Он уже слышал такой крик раньше.

Теперь, когда Муррох рванулся вперед, гаэлов охватила безумная ярость, как людей, у которых не осталось надежды. Угроза смерти подхлестнула их, разожгла в них бешенство. И, воодушевленные своим безумием, они бросились в последнюю атаку, ударили в стену щитов, пошатнувшуюся от такого удара. Никакая человеческая сила не могла удержать такой натиск. Муррох и его свита не надеялись больше победить или даже выжить. Они хотели лишь насытить свою ненависть. В своем отчаянье они сражались, словно раненые тигры, рубили человеческие тела, разрубали черепа, разрывали грудные клетки. Рядом с Муррохом сверкал топор Турлофа Черного, мечи Дунланга и остальных военачальников. Железные ряды норманов сжались, подались. Через бреши в стальном строе устремились обезумевшие гаэлы. Строй щитов распался.

Неистовые воины Коннахта снова ринулись в атаку на дублинских датчан. О'Хайн и Дабгол пали одновременно, и дублинцы отступили. Все поле битвы превратилось в беспорядочную массу сражающихся. Не осталось ни рядов, ни построений. Перепрыгнув через кучу мертвых далкасцев, Муррох наконец добрался до Ярла Сигурда. За Ярлом стоял сын старого Рейна Асгрима с черным стягом в руках. Муррох убил его одним ударом. Сигурд обернулся, и его меч разорвал тунику Мурроха и пронзил его грудь, но ирландский принц ответил врагу точно таким же ударом по норманскому щиту. Сигурд отлетел назад.

Тролеф Хорди подобрал знамя, но едва лишь поднял его, как Черный Турлоф, подлетев, разрубил пополам его череп. Сигурд видел, как вновь пало его знамя. С яростью напал он на Мурроха. Его меч пробил морион принца и ранил его в голову. Кровь залила лицо Мурроха, но прежде, чем Сигурд вновь нанес удар, топор Черного Турлофа вспышкой света преградил ему путь.

Щит выпал из рук Ярла, и он на мгновение отступил, содрогнувшись от блеска страшного топора. Но тут нахлынула толпа воинов, разъединив сражающихся.

— Торстен! — закричал Сигурд. — Возьми знамя!

— Не бери! — воскликнул Асмунд. — Тот, у кого оно в руках, умирает!

Тут-то меч Дунланга раскроил ему голову.

— Храфн! — отчаянно позвал Сигурд. — Возьми знамя!

— Неси сам свое проклятие! — ответил Храфн. — Всем нам конец!

— Трусы! — взревел Ярл, сам схватив знамя. Он попытался завернуть его в плащ, но тут Муррох с окровавленным лицом и пылающим взглядом прорвался к нему. Сигурд поднял меч, но слишком поздно. Меч в правой руке Мурроха разрубил шлем Сигурда, а меч в левой, просвистев, — череп, и Ярл упал на залитое кровью знамя, черным саваном обернувшееся вокруг него.

Поднялся громовой рев, и гаэлы бросились вперед с новой силой. Строй щитов распался окончательно. Кольчуги не-могли спасти викингов. Далкасские топоры, сверкая на солнце, пробивали кольчуги, нагрудные пластины, крушили липовые щиты и рогатые шлемы. Но датчане все еще сопротивлялись.

На высокой крепостной стене король Ситрак наблюдал за происходящим. Его руки, сжимавшие парапет, дрожали. Он понимал, что теперь неистовых гаэлов нельзя победить. Они больше не дорожили собственной жизнью, бросаясь вновь и вновь под удары вражеских копий и топоров. Кормалада молчала, но жена Ситрака — дочь короля Бриана кричала от радости. Ее сердце осталось верно народу.

Теперь Муррох пытался добраться до Бродира. Викинг видел, что Сигурд мертв. Мир Бродира рушился. Даже хваленая кольчуга подвела его. Хотя тело его и не пострадало, вражеские клинки посекли кольчугу в клочья. Прежде викинг никогда не сталкивался с ужасным далкасским топором. Он отступал под натиском Мурроха. В давке какой-то топор опустился на шлем сына Бриана, повергнув его на колени и ослепив. Но упавшего Мурроха защитил меч Дунланга.

Натиск гаэлов еще более усилился, когда Черный Турлоф, Конн и молодой Турлоф продолжили атаку. Дунланг в пылу битвы сорвал с себя шлем и панцирь.

— Дьявол побери эти железяки! — закричал он, поднимая с земли израненного принца и поддерживая его. В этот миг Торстен Датчанин метнул в Дунланга копье. Молодой воин зашатался и упал к ногам Мурроха, а Конн подлетел к Торстену и смахнул его голову с плеч так, что та завертелась в воздухе, расплескивая кровь.

Зрение постепенно вернулось к Мурроху.

— Дунланг! — испуганно закричал он, упав на колени рядом с другом и приподняв его голову.

Но глаза Дунланга уже остекленели.

— Муррох! Ивин! — Кровь хлынула изо рта молодого воина, и он безвольно упал на руки Мурроха.

Принц вскочил с криком бешеной ярости. Он кинулся в самую гущу викингов, увлекая за собой гаэлов.

А на холме Кабры кричал Малачи. Теперь он отбросил все сомнения в сторону и забыл об интригах. Он поступил точно так, как в тайне от всех приказал ему Бродир. Малачи должен был стоять в стороне от обеих сражающихся армий, но в подходящий момент неожиданно осадить город. Кровь короля кипела, восставая против такого плана. Теперь же он схватился за толстое ожерелье, висевшее у него на шее. Много лет назад он снял его с шеи пленного датского короля.

Старый огонь ненависти с новой силой вспыхнул в жилах Малачи.

— Убить или умереть! — закричал он, выхватив свой меч. Меты за его спиной отозвались свирепым ревом, и еще одна армия присоединилась к битве.

Под ударами метов ослабевшие датчане дрогнули и пустились в бегство. Они распались на одинокие группки, старавшиеся пробиться к заливу, где стояли на якорях их корабли. Но меты отрезали им пути отступления. А корабли из-за прилива оказались далеко от земли. Побоище продолжалось весь день, но Конну, случайно бросившему взгляд на садящееся солнце, казалось, что прошел всего лишь час с того момента, как войска столкнулись впервые.

Бегущие норманы стремились к реке. Гаэлы вслед за ними вошли в воду. Они топили врагов. Ирландцы разделились: одни преследовали бегущих, другие сражались с норманами, еще оказывающими сопротивление. Юный Турлоф отделился от группы Мурроха и исчез в водах Толки. Он сражался с датчанами клана Лэйнета на побережье, пока Черный Турлоф не бросился в их гущу, словно бешеный зверь, одним ударом сразив Мэлмора.

Муррох, бешенство которого все еще не угасло, шатаясь от усталости и от слабости из-за потери крови, набросился на отряд викингов, вставших спина к спине и яростно отбивающихся от гаэлов. Их предводителем был Анрад Берсерк. Когда же он столкнулся с Муррохом, принц уже слишком ослабел, чтобы отразить удар датчанина. Он просто отбросил мечи в сторону и схватился с Анрадом врукопашную, пытаясь свалить противника на землю. Когда они оба упали, меч выпал из рук датчанина. Муррох и Анрад схватили его одновременно, но принц за рукоять, а Анрад за клинок. Гаэл изо всех сил дернул клинок, разрезая мускулы викинга. Потом, поставив колено на грудь Анрада, Муррох трижды воткнул меч в его тело. Умирая, Анрад вытащил кинжал, но силы его таяли так быстро, что рука сама безвольно упала. Тогда чья-то рука, схватив за запястье Анрада, довела дело до конца. Клинок кинжала пробил сердце принца. Уже падая, Муррох увидел высокого седого гиганта, возвышающегося над ним. За плечами незнакомца развевался плащ, а единственный страшный глаз его равнодушно взирал на принца. Похоже, никто из воинов вокруг не замечал Седого Человека.

Теперь уже побежали все датчане. Король Ситрак со стены взирал на гибель славы и гордости своего народа. Обезумевшая Гормлат созерцала резню, поражение и позор ее воинства.

Конн бегал по полю брани. Он искал Торвальда Ворона. Щит Конна раскрошился под ударами топоров, на широкой груди было с полдюжины мелких ран, меч плашмя ударил его по голове, но копна запутанных волос смягчила удар. На бедре кровоточила рана от копья. Однако в безумии битвы Конн не чувствовал боли.

Чья-то слабеющая рука ухватила Конна за колено, когда он споткнулся о труп человека в волчьей шкуре. Бывший раб наклонился и увидел племянника Малачи — О'Кели. Глаза юноши остекленели. Конн приподнял его голову. Улыбка скользнула по губам умирающего.

— Я слышал боевой клич О'Нейла, — прошептал он. — Ведь Малачи не мог нас предать? Он же не мог не вступить в битву…

Так умер О'Кели. Встав, Конн увидел знакомый силуэт. Торвальд Ворон выбрался из свалки и быстро убегал, но не к морю и не к реке, где его товарищи гибли под гаэльскими топорами, а к Томарскому лесу. Конн последовал за ним. Ненависть подгоняла его.

Тут Торвальд увидел, что за ним погнались, и, обернувшись, зарычал. Вот так раб встретился с бывшим хозяином. Когда Конн настиг его, норман сжал свое копье обеими руками и яростно метнул его, но острие отскочило от огромного ошейника на шее Конна. Подобрав его, Конн в свою очередь швырнул копье в противника. Оно прошло сквозь разорванную кольчугу Торвальда, выпустив ему кишки.

Оглядевшись, Конн заметил, что охота за старым врагом завела его почти к палатке короля, установленной на краю поля битвы. Король Бриан стоял перед палаткой. Его седые волосы развевались на ветру, и лишь один человек прислуживал ему. Конн подбежал к палатке.

— Какие вести ты принес, воин? — спросил король.

— Чужеземцы бегут, — ответил Конн. — Но Муррох погиб.

— Ты принес плохие вести, — сказал Бриан. — Никогда больше не увидит Эрлик такого воина.

— Где же ваша охрана, мой господин? — спросил Конн.

— Они присоединились к сражающимся.

— Тогда позвольте мне отвести вас в более безопасное место, — сказал Конн. — Враги бегут прямо сюда. — Король Бриан покачал головой:

— Нет, я знаю, мне не уйти отсюда живым. Ведь Ивин Грэгли сказала мне прошлой ночью, что я погибну сегодня. Что пользы в моей жизни, если погиб Муррох и гаэльские защитники?

Вдруг слуга закричал:

— Мой король, мы погибли! Голубые люди идут сюда.

— Это — датчане в доспехах! — воскликнул Конн, обернувшись.

Король Бриан обнажил свой тяжелый меч.

Приближалась группа заляпанных кровью викингов. Впереди них шли Бродир и Амлафф. Их кольчуги висели клочьями, мечи были зазубрены и в крови. Бродир издали заметил палатку короля и теперь пришел убить его, потому что в этот день на поле брани он был пристыжен и ярость кипела в его сердце. Его одолевали видения, в которых Бриан, Сигурд и Кормалада кружились в дьявольской пляске. Бродир проиграл битву, Ирландию, Кормаладу, Гормлат. Теперь он жаждал лишь смерти под ударами мечей.

Приблизившись, Бродир и Амлафф одновременно кинулись к королю. Конн преградил им путь, но Бродир свернул в сторону, предоставив бывшего раба своему спутнику, а сам напал на короля. Конн нанес только один удар, разрубив, как бумагу, кольчугу врага, вместе с позвоночником. И тут же он бросился на защиту короля Бриана.

Конн увидел, как Бродир отразил удар короля и пронзил могучую грудь Бриана. Тот упал, но, падая, выставил колено, вырвал из груди меч врага и им же перерубил Бродиру обе ноги. Торжествующий крик викинга превратился в ужасный стон. Бродир рухнул в лужу крови. Какое-то время он бился в конвульсиях, а потом затих.

Конн остановился, огляделся. Остальные викинги убежали. Гаэлы начали потихоньку собираться возле королевской палатки. Звуки волынки, причитающей по героям, сливались с криками тех, кто все еще сражался у реки. Тело Мурроха принесли к палатке короля. Люди шли тяжело, устало, склонив головы. На носилках принесли тело принца и тела Турлофа, сына Мурроха, Дональда Стюарта Мара, О'Кели и О'Хайна; западных военачальников, принца Митла О'Фэлана, Дунланга О'Хартигана. Рядом с носилками, опустив голову на грудь, шла Ивин Грэгли.

Воины поставили носилки. Молча окружили они труп короля Бриана Бору. Безмолвно смотрели они на мертвеца. Ивин опустилась рядом с телом своего возлюбленного. Ни слезинки не уронила она. Ни крика, ни предсмертного стона не вырвалось из ее груди.

Шум битвы постепенно стихал. Заходящее солнце облило розовым светом истоптанное поле. Беглецы, истерзанные, избитые, ковыляли через дублинские ворота. Воины Ситрака готовились к осаде. Но у ирландцев не было сил осадить город. Четыре тысячи воинов погибли, и большей частью — гаэлы. Но больше семи тысяч датчан и лэйнетов лежали на пропитанной кровью земле. Гаэлы сокрушили викингов. Так закончилось их владычество в этих краях…

Конн же направился к реке. Многочисленные раны его болели. По дороге он столкнулся с Турлофом Дабом. Безумие покинуло Черного Турлофа, и его темное лицо снова стало непроницаемым. Он был измазан кровью с головы до пят.

— Мой господин, — обратился к нему Конн, дотронувшись до своего ошейника. — Я убил того, кто надел на меня ошейник раба. Теперь я свободен.

Черный Турлоф поднял топор, подцепил кольцо, распиливая мягкий металл. Лезвие топора немного поранило плечо Конна, но воин и не заметил этого.

— Теперь я в самом деле свободен, — объявил Конн, наконец расслабившись. — Мое сердце скорбит о погибших вождях, но слава нашей победе! Когда еще случиться подобной битве? Воистину теперь будет пир для воронов.

Его голос стих. Он стоял, как статуя, закинув голову, уставившись в небо. Солнце садилось, и на фоне кровавого заката собирались темные тучи. Пронизывающий ветер согнал их вместе. И тут на их фоне проступила гигантская фигура. Седая борода и лохматые волосы струились по ветру, плащ развевался, как огромные крылья. Фигура неслась на север.

— Посмотрите вверх… в небо! — закричал Конн. — Это он! Ужасный одноглазый Седой. Я видел его в горах в Торке. Я заметил его на стенах Дублина, когда кипела битва. Он стоял над умирающим принцем Муррохом. Смотрите! Он мчится сквозь тучи, оседлав ветер. Он сейчас исчезнет!.. Пропал!..

— Это был Один, бог Морского Народа, — мрачно сказал Турлоф. — Его дети разбиты, алтари разрушены, служители погибли под мечами южан. Он убегает от новых богов и их детей, возвращается на берега голубых северных заливов, породивших его. Больше не будет беспомощных жертв, воющих под кинжалами священников. Больше Один не будет шествовать по черным тучам. — Турлоф мрачно покачал головой. — Седой бог ушел, и нам пора уходить, хоть мы и победили. Наступают дни сумерек. Странное у меня чувство, будто именно сейчас одна эпоха сменила другую. Но ведь все мы призраки на этой земле, всем нам предстоит уйти!

Турлоф ушел, растворившись в сумерках, предоставив Конна самому себе. Теперь Конн был свободен от рабства, точно так же, как и остальные гаэлы, которым больше не угрожали ни тень Седого бога, ни его безжалостные слуги.

Копье и клык (Перевод с англ. А. Лидина)

Скорчившись у входа в пещеру А-эа, с удивлением наблюдала за Га-нором. Ее интересовал Га-нор и то, что он делал. А он, слишком увлекшись своей работой, не замечал девушки. В нише стены горел факел, тускло освещавший всю пещеру. Га-нор трудился при его свете, вычерчивая фигуры на стене. Куском кремня он процарапал контуры, а потом закончил фигуру, подкрасив ее охрой. Кистью ему служила маленькая веточка. Картинка получилась грубой, но в ней был виден гений художника, экспрессия.

Га-нор собирался нарисовать мамонта. Глаза А-эа округлились от удивления и восхищения. Потрясающе! Ну и что из того, что у зверя не хватает ноги и нет хвоста? Для дикарки, погруженной в пучину варварства, творчество Га-нора было верхом совершенства.

Однако А-эа спряталась среди скудных кустов у входа в пещеру Га-нора не для того, чтобы следить, как он рисует мамонта. Восхищение картинкой было лишь слабым чувством рядом с ее любовью к Га-нору. А первобытный художник был симпатичным: выше шести футов, стройный, с длинными руками и ногами, с могучими плечами и узкими бедрами — телосложением воина. Черты его лица, резко очерченный в мерцающем свете факела профиль казались утонченными: высокий, широкий лоб, грива светлых волос.

Да и сама А-эа выглядела миленькой. Ее волосы, такие же прекрасные, как ее глаза, были черными и игривыми волнами ниспадали на тонкие плечи. Ее щеки не покрывали татуировки, потому что А-эа еще не вышла замуж.

Оба — и юноша, и девушка, — были совершенными образчиками расы великих кроманьонцев, которая взялась неизвестно откуда, объявила и укрепила силой свою власть над животными.

А-эа, нервничая, огляделась. Обряды, обычаи и табу занимали главенствующее место в жизни дикарей.

И художник, и девушка принадлежали примитивной расе, ревностно чтившей свои обычаи. Порок и распущенность могли быть законом, но внешне их избегали и порицали. Так что если бы А-эу обнаружили спрятавшейся возле пещеры неженатого молодого человека, ее бы публично обвинили в распущенности и выпороли.

А-эа полагалось изображать скромную, сдержанную деву и вызвать у молодого художника интерес к себе, словно невзначай. Потом, если бы молодой человек и впрямь заинтересовался ею, он посватался бы к ней, стал петь грубые песни о любви и наигрывать мелодии на тростниковой дудочке. Потом бы он внес выкуп ее родителям и потом… женился бы на ней. А если влюбленный юноша был богат, то никакого сватовства бы и вовсе не было.

Но маленькая А-эа была себе на уме. Взгляды искоса не привлекли внимание молодого человека, который только и думал, что о своем рисовании, так что девушке пришлось шпионить за ним, в надежде найти какой-нибудь способ завоевать его сердце.

Га-нор отвернулся от своей законченной работы, потянулся и посмотрел на вход в пещеру. Словно испуганный кролик, маленькая А-эа отпрянула и помчалась прочь.

Выйдя из пещеры, Га-нор остановился в замешательстве, разглядывая маленький, изящный след, отпечатавшийся на влажной земле у входа в пещеру.

А-эа направилась прямо к своей пещере, которая находилась, как и большинство остальных, вдалеке от пещеры Га-нора. Проходя мимо, она обратила внимание на группу воинов, возбужденно разговаривавших перед пещерой вождя племени.

Простая девушка не заинтересовалась бы собранием мужчин, но А-эа была любопытной. Она подобралась поближе. Она услышала слова «след» и «гар-на» — так первобытные люди называли человеко-обезьян.

В лесу, неподалеку от пещер, охотники видели следы гар-на.

«Гар-на»! Это слово вызывало отвращение и ужас у людей пещер, потому что существа, которых называли гар-на, были волосатыми чудовищами, выходцами из другого века, неандертальцами. Страшнее мамонта и тигра, они правили лесами, пока не пришли кроманьонцы — сородичи А-эа. Обладая невероятной силой и слабым разумом, яростные гар-на были к тому же каннибалами. Они вселяли в сердца своих врагов ненависть и ужас — ужас, прошедший через века и выродившийся в сказки об орках и гоблинах, волках-оборотнях и диких людях.

Во времена же А-эа их осталось немного, но, несмотря на скудость разума, гар-на были хитрыми тварями. Они не бросались с ревом в битву, а действовали хитростью. Человеко-обезьяны крадучись пробирались по лесам, уничтожая всех животных на своем пути. Их примитивный разум мог породить лишь ненависть к людям, которые вытеснили их с лучших охотничьих угодий.

И кроманьонцы выслеживали соплеменников А-эа и убивали их, пока люди не загнали их в самые глухие леса. Но люди по-прежнему боялись ужасных тварей, и ни одна женщина не ходила в джунгли в одиночестве.

Дети иногда нарушали этот запрет, и иногда не возвращались. Тогда те, кто отправлялся искать пропавших, находили следы страшного пира и отпечатки лап — не звериных, но и не человеческих.

А теперь, раз охотники увидели след, нужно было собрать отряд и отправить его на охоту за чудовищем. Иногда ужасные твари бросались в бой и их убивали, иногда они бежали, лишь заслышав приближение охотников, и прятались в отдаленных уголках леса, куда люди не забирались. Однажды охотничий отряд, увлекшись погоней за гар-на, забрался слишком далеко в лес, и там, в глубокой ложбине, где сплетенные ветви закрывают небо, на них напал отряд неандертальцев. В тот раз никто из охотников не вернулся.

А-эа отвернулась и посмотрела на лес. Где-то в глубине его затаился человеко-зверь. Его свинячьи глазки хитростью сверкали, переполненные ненавистью.

Кто-то заступил путь А-эа. Это оказался Ка-нану — сын советника вождя.

Девушка отвернулась, пожав плечами. Она не любила Ка-нану и боялась его. А юноша, поддразнивая, ухаживал за ней, так, словно он просто забавляется и на самом деле А-эа вовсе ему не интересна. В этот раз Ка-нану, играя, схватил девушку за запястье.

— Не отворачивайся, прекрасная дева, — с усмешкой сказал он. — Это же твой раб — Ка-нану.

— Дай пройти, — ответила она. — Я иду к источнику.

— Тогда я пойду с тобой, моя прекрасная луна, так как по округе рыщет ужасный зверь. Он может напасть на тебя.

И юноша отправится следом за А-эа, несмотря на ее протесты.

— Где-то поблизости бродит гар-на, — серьезно продолжал юноша. — Ты же знаешь закон. Теперь каждую девушку должен сопровождать мужчина для защиты. А я — Ка-нану! — прибавил он совершенно другим тоном. — И не отходи от меня далеко, а то мне придется поучить тебя послушанию.

А-эа кое-что знала о безжалостной натуре этого человека. Многие из девушек племени с интересом поглядывали на Ка-нану, потому что он был здоровее и выше Га-нора и более красив. Но А-эа любила Га-нора и боялась Ка-нану. Страх перед ним заставлял ее противиться их сближению. Га-нор знал, как обращаться с женщинами, был с ними мягок и заботлив, а Ка-нану гордился своими победами над женскими сердцами и, используя силу, обращался с девушками совершенно невежливо.

Ка-нану казался А-эа страшнее, чем зверь, но, пока они шли к источнику, юноша держал ее за руку.

— Моя маленькая антилопа А-эа, — шептал он. — Наконец-то я поймал тебя. Теперь ты от меня не сбежишь.

Тщетно она сопротивлялась и умоляла его. Подхватив А-эа на руки, юноша быстрым шагом направился в глубь леса.

Девушка начала отчаянно бороться, отговаривая его.

— У меня не хватает сил освободиться, но я опозорю тебя перед всем племенем, — заявила она.

— Тебе меня никогда не опозорить, маленькая антилопа, — возразил юноша, но А-эа прочитала другое, более зловещее намерение на его жестоком лице.

Все дальше и дальше в лес уносил он ее. Но вот он остановился посреди полянки, встревоженный чем-то.

Из тени деревьев им навстречу шагнуло огромное чудовище — волосатая, ужасная тварь.

А-эа закричала, когда увидела приближающуюся тварь. Ее крик подхватило эхо и разнесло его по лесу. Ка-нану, испугавшись и побледнев, уронил А-эа на землю и сказал, чтобы она бежала. А сам, вытащив нож и топор, шагнул вперед.

Неандерталец приблизился, не спеша переставляя свои короткие, кривые ноги. Он весь покрыт был волосами, и черты его лица были более ужасными, чем лик обезьяны, потому что казались гротескной пародией на человека. Плоский нос с вывернутыми ноздрями, скошенный подбородок, клыки, узкий лоб. Огромные длинные руки свисали с покатых, невероятных плеч. Чудовище, словно дьявол, шагнуло к испуганной девушке. Его обезьянья голова едва доставала до плеча Ка-нану, однако он был тяжелее воина по меньшей мере на сотню фунтов.

Он налетел, словно атакующий бык, и Ка-нану смело встретил его. Юноша ударил кремневым топором и обсидиановым кинжалом, но чудовище отмело топор в сторону, словно он был игрушкой. Неандерталец перехватил руку, державшую нож. А-эа видела, как чудовище оторвало сына советника от земли и подняло его в воздух. Потом тварь швырнула Ка-нану через поляну, прыгнуло на него и разорвало на части.

Потом неандерталец переключил свое внимание на девушку. Желание зажглось в его ужасных глазах, когда он неуклюже направился к ней. Его огромные, волосатые лапы, потные и окровавленные, потянулись к ней.

Не в силах бежать, девушка лежала на земле, дрожа от ужаса и страха. Чудовище подтащило ее к себе, злобно глядя в глаза А-эа. Налюбовавшись, неандерталец перекинул девушку через плечо и переваливаясь пошел к зарослям. Девушка знала, что ужасное создание потащило ее в свое логово, и ни один мужчина не посмеет проникнуть туда, чтобы прийти ей на помощь.

Га-нор спустился к источнику выпить воды. Он видел следы парочки, прошедшей до него этой же тропинкой. Его даже ничуть не взволновало, что не было следов, ведущих обратно, к пещерам.

Для людей того далекого времени следы были все равно, что портреты. Га-нор по следам знал, что мужские следы принадлежали Ка-нану. А другие следы были теми же самыми, что он обнаружил возле своей пещеры. Конечно, Га-нор удивился, но его не слишком-то интересовала жизнь племени. Он жил своими картинами.

Неожиданно женские следы исчезли, а мужчина повернул в сторону джунглей. Теперь его следы были вдавлены намного глубже, чем раньше. Значит, Ка-нану взял девушку на руки.

Га-нор был неглупым человеком. Он знал, что если мужчина уносит девушку в лес — дело нечисто. Если бы она хотела отправиться туда с Ка-нану, она бы пошла сама.

Теперь Га-нор склонен был вмешаться в происходящее. Возможно, другой мужчина, окажись он на месте Га-нора, лишь пожал бы плечами и пошел своей дорогой, размышляя о том, что не слишком хорошо ссориться с сыном советника. Но Га-нор имел несколько другие взгляды, ему стало интересно узнать, что же произошло. Более того, хотя он не славился как воин среди своих соплеменников, он никого не боялся.

Проверив топор и нож, заткнутые за пояс, он покрепче сжал копье и отправился по следам.

Дальше и дальше, все глубже в лес уносил неандерталец маленькую А-эа.

Лес вокруг стоял безмолвным. Не пели птицы, не жужжали насекомые. Через нависшие над головой деревья не пробивался ни один солнечный луч. Мягкими бесшумными шагами неандерталец несся вперед.

Звери уступали ему дорогу. Огромный питон пересек тропинку, и неандерталец взлетел на дерево со скоростью, удивительной для такого массивного тела. Хотя он не очень-то любил лазить по деревьям, и это не ускользнуло от глаз А-эа.

Раз или два девушка мельком видела других чудовищ, как две капли воды похожих на того, что ее похитил. Очевидно, похититель унес ее далеко от тех мест, где обитало племя А-эа. Другие неандертальцы избегали их. Это еще раз свидетельствовало о том, что живут они, как звери, объединяясь только перед лицом общего врага, что ныне случалось не часто, обычно лишь когда кроманьонцы шли на них войной.

Похититель отнес девушку в свою пещеру — маленькую, плохо освещенную лишь тем светом, что проникал в нее через вход. Неандерталец грубо швырнул ее на пол пещеры. А-эа так и осталась лежать там, слишком испуганная, чтобы встать.

Чудовище наблюдало за ней, напоминая какого-то лесного демона. Оно даже не пыталось объясниться со своей пленницей, как порой делают обезьяны. Неандертальцы не владели членораздельной речью.

Неандерталец предложил девушке мяса, сырого, конечно. Но вместо того чтобы принять приношение, А-эа затрепетала от ужаса. Она увидела, что это рука ребенка. Когда чудовище увидело, что пленница кушать не собирается, оно поело само, разрывая плоть огромными когтями.

Поев, человеко-обезьяна обвила девушку своими огромными лапами, ставя синяки на нежном теле А-эа. Неандерталец запустил пальцы в волосы девушки, и когда он увидел, что причиняет боль своей жертве, глаза его заблестели злодейским весельем. Он вырвал пригоршню волос, казалось, наслаждаясь муками своей пленницы. А-эа крепко сжала зубы и не стала кричать, как вначале, и тогда чудовище прекратило эту забаву.

Потом чудовище заинтересовала одежда А-эа — набедренная повязка из шкуры леопарда. Этот зверь был вечным врагом неандертальцев. Сорвав шкуру с бедер девушки, чудовище разорвало ее на части.

А тем временем Га-нор, торопясь, пробирался по лесу. Он почти бежал, и лицо его напоминало лик дьявола, после того как он побывал на залитой кровью поляне и обнаружил следы чудовища, уходящие в глубь джунглей…

Покончив со шкурой, неандерталец снова потянулся к А-эа.

Девушка отскочила. Человеко-обезьяна потянулась за ней. Чудовище загнало А-эа в угол, но девушка поднырнула под руку твари и вывернулась. Но все равно чудовище стояло, отгородив девушку от выхода из пещеры.

Все равно рано или поздно он загонит несчастную в угол, и она не сможет вывернуться от него. Девушка притворилась, что готовится прыгнуть в одну сторону. Неандерталец нагнулся, чтобы броситься в том направлении, и тут девушка быстро, словно кошка, прыгнула в другую сторону, метнулась мимо чудовища и выскочила из пещеры.

Ужасная тварь с ревом метнулась за ней следом. Камень вывернулся из-под ее ноги, и А-эа полетела головой вперед, даже не успев выставить вперед руку. Когда чудовище снова потащило ее в пещеру, она закричала яростно, испуганно, без надежды в голосе. Так кричит лишь женщина, попавшая в лапы к зверю.

Га-нор услышал крик, когда начал спускаться в расселину, где пряталась пещера. Он быстро и осторожно двинулся вперед. Заглянув в пещеру, он пришел в бешенство. В тускло освещенной пещере застыл огромный неандерталец. Его свинячьи глазки уставились на жертву. Он был огромным и от него пахло свежей кровью. У ног чудовища лежала молодая девушка, чье белое тело выглядело контрастно на фоне косматого чудовища, сжимавшего в лапе волосы девушки.

Неожиданно неандерталец взвыл, бросил свою жертву и обернулся. И Га-нор не стал состязаться в грубой силе с мощью чудовища, а, отскочив назад, выскользнул из пещеры. Его копье взлетело, и чудовище взвыло, когда копье пронзило его лапу. Еще раз отскочив, воин вырвал копье из тела врага. Снова неандерталец бросился вперед, и снова Га-нор отскочил, поразив копьем могучую, волосатую грудь чудовища. Так они и сражались: скорость и разум против грубой силы и дикой мощи.

Один раз огромная рука чудовища, хлестнув по воздуху, достала Га-нора, задев его за плечо, и отшвырнула его на дюжину футов. Рука отказалась повиноваться юноше. Неандерталец бросился на него, но Га-нор успел откатиться в сторону и снова вскочить на ноги. Снова и снова острие копья окрашивалось кровью чудовища, но это лишь больше и больше раззадоривало ужасную тварь.

Затем, неожиданно для себя, воин уперся спиной в стену расщелины. Он услышал, как вскрикнула А-эа, когда чудовище бросилось вперед. Копье было вырвано из рук юноши, и он оказался в объятиях врага. Огромные лапы сдавили шею и плечи юноши, гигантские клыки потянулись к его горлу. Упершись рукой в подбородок своего противника, юноша свободной рукой стал изо всех сил бить чудовище по морде. Такие удары оглушили бы обычного человека, но неандерталец их даже не замечал.

Га-нор чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Ужасные руки все сильнее сжимали его тело, угрожая сломать ему шею. Через плечо своего противника он увидел, как, сжимая в руках камень, сзади к чудовищу подбирается А-эа.

Прилагая невероятные усилия, юноша дотянулся до своего топора. Но тела противников так тесно прижались друг к другу, что юноша не мог вытащить оружие. Казалось, неандерталец собирается просто-напросто раздавить своего врага. Но локоть Га-нора по-прежнему упирался в шею чудовища, и чем сильнее оно сдавливало юношу, тем глубже впивался в шею твари локоть молодого охотника. И вот, не в силах больше терпеть боль, зверь отшвырнул от себя человека. И тут же одним быстрым движением Га-нор выхватил топор и, ударив изо всех сил, расколол голову чудовищу.

С минуту, пошатываясь, стоял Га-нор над своим врагом, а потом почувствовал мягкие прикосновения и увидел милое личико.

— Га-нор! — прошептала А-эа, и юноша обнял девушку.

— Я сберегу ту, за которую сражался, — прошептал он.

Так все и было. Девушка, унесенная в лес на руках похитителя, вернулась назад рука об руку с любимым.

1

1 Le Loup — волк (фр.).

(обратно)

2

1 Шварцвальд — дословно «Черный лес» (нем.). Невысокий горный массив на юго-западе Германии, на границе с Францией и Швейцарией. (Прим. перев.)

(обратно)

3

1 Так в Британии называют дьявола.

(обратно)

4

В оригинальной (отсканирожанной) книге следующий отрывок в несколько предложений отсутствует (по всей видимости дефект набора) и добавлен мной из отдельно напечатаной версии рассказа того же переводчика (Прим. OCR).

(обратно)

5

В описываемые времена браконьеры, бандиты, трапперы и так далее, в общем, лихие люди, были в основном вооружены старинными мушкетами. (Прим. перев.)

(обратно)

6

Вампум — ожерелье из раковин. В данном случае имеется в виду «амулет», «палочка-выручалочка». (Прим. перев.)

(обратно)

7

Shingis — по созвучию больше всего подходит — «замшелый булыжник». (Прим. перев.)

(обратно)

8

Boon — доброжелательный, приятный человек; веселый собутыльник. Одним словом, рубаха-парень; весельчак. (Прим. перев.)

(обратно)

9

Бушель — около 75 литров.

(обратно)

10

Перевод Ермолая Шакуты.

(обратно)

11

«Некрономикон», книгу «безумного араба Абдулы Аль-Хазреда», придумал американский писатель-фантаст Говард Филипс Лавкрафт (1890–1937), друг и соратник Роберта Э. Говарда (прим. перев.)

(обратно)

12

Сражения времен Столетней войны, когда английские лучники буквально выбили французскую рыцарскую кавалерию.

(обратно)

13

Согласно легенде, предводитель древних англосаксов, приплывших на Британские острова в первые столетия нашей эры. Возможно, личность историческая.

(обратно)

14

фатом — морская сажень, равная шести футам.

(обратно)

15

Килларни — город и одноименная группа из трех озер на юго-западе Ирландии.

(обратно)

16

Джон Л. Сатишван (1858–1918) — американский боксер, ирландец по происхождению, чемпион мира в тяжелом весе в 1882–1892 годах.

(обратно)

17

Корк — город и графство на юге Ирландии.

(обратно)

18

Вы говорите по-французски? (Искаж. франц.)

(обратно)

19

Да здравствует Стокгольм! (Франц.)

(обратно)

20

Ирландия на все времена! (Гэльск)

(обратно)

21

Джеффриз Джеймс Дж. (1875–1953) — боксер, чемпион мира в тяжелом весе 1899–1905 годов.

(обратно)

22

Господин (инд.) — почтительное обращение к брамину.

(обратно)

23

Ботавия — старое название Джакарты.

(обратно)

24

Squareheads (англ.) — презрительное прозвище скандинавов.

(обратно)

25

Кофель-нагель — деревянный или металлический болт для навертывания снастей.

(обратно)

26

Ганшпут — ручной рычаг.

(обратно)

27

Шкоты — снасть для натягивания нижнегоугла паруса

(обратно)

28

Limey— презрительное прозвище англичан (англ.).

(обратно)

29

Стивидор — лицо, ведающее погрузкой и разгрузкой судов в заграничных портах.

(обратно)

30

Кито — столица Эквадора.

(обратно)

31

Тако — начиненные мясом лепешки (прим. перев.).

(обратно)

32

Фигурки, выставлявшиеся у входа в табачные лавки (прим. перев.).

(обратно)

33

Кабестан — подъемный ворот.

(обратно)

34

Априди — самоназвание афридиев.

(обратно)

35

Дуррани — крупное племенное объединение афганцев.

(обратно)

36

Заккахель — одно из равнинных племен афридиев (хель означает клан).

(обратно)

37

Феринги — иностранец [искаж. англ.). (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

38

Афридии — одно из племенных объединений афганцев на северо-западе Пограничной провинции.

(обратно)

39

Вазиры — одно из крупных племенных объединений в Афганистане.

(обратно)

40

Шинвари — выходец из афганского племени шинвари.

(обратно)

41

Гилзаи — выходец из афганского племени гилзаи.

(обратно)

42

Оракзай — выходец из афганского племени оракзай.

(обратно)

43

Юсуфзай — выходец из афганского племени юсуфзай.

(обратно)

44

Судозай — выходец из афганского племени судозаи.

(обратно)

45

Сагиб — господин (хинди).

(обратно)

46

«Единение и прогресс» — турецкая буржуазно-помещичья националистическая партия. С 1913 г. — правящая. Во главе правительства стояли члены партии: Джемаль Паша, Энвер Паша и Талаат Паша.

(обратно)

47

Младотурки — европейское название членов партии «Единение и прогресс». Они проводили захватническую пантюркистскую политику, втянули Турцию в Первую мировую войну на стороне австро-германского блока.

(обратно)

48

Т. Э. Лоуренс (Аравийский) — английский разведчик. В 1912–1918 гг. вел разведывательную работу в Сирии, Палестине, Египте и Аравии. Известен своей закулисной дипломатической деятельностью в странах Ближнего и Среднего Востока.

(обратно)

49

Йя сиди — мой господин (арабск.).

(обратно)

50

Аллах акбар! — Аллах велик! [арабск.).

(обратно)

51

Хусейн ибн Али — правитель Хиджаза, поднявший восстание против Турции в 1916 году.

(обратно)

52

Лах — Аллах (арабск.).

(обратно)

53

Аба — длинный плащ из верблюжьей шерсти с отверстиями для рук.

(обратно)

54

Маршалла — прекрасно.

(обратно)

55

Эфенди — господин (тюркск.).

(обратно)

56

Халим — лекарь, врач (арабск.).

(обратно)

57

Аль хамуд Лиллах — слава Аллаху (арабск.).

(обратно)

58

Баллах! — Клянусь Аллахом! (Арабск.)

(обратно)

59

Бисмиллах эль рахман эль раххим — во имя Аллаха милосердного (арабск).

(обратно)

60

Кафья — тюрбан.

(обратно)

61

Лаан'абук — да будет проклят твой отец (арабск.).

(обратно)

62

Тхибхахум, бисм эр расул! — Пусть они сдохнут! (Арабск.)

(обратно)

63

После смерти Р. Говарда этот рассказ был переделан Л. Спрэгом де Кампом и назван «Ястребы над Шемом».

(обратно)

64

Этот рассказ был переписан Говардом из более раннего рассказа «Дочь Исполина льдов».

(обратно)

65

Тонна — старонемецкая мера веса—одна бочка. (Прим. ред.)

(обратно)

66

Кортес, Фернандо (1485–1547) — испанский конкистадор, завоеватель Мексики.

(обратно)

67

Монтесума(1466–1520) — верховный вождь ацтеков. Взят в плен и убит испанцами.

(обратно)

68

Писарро, Франсиско (1471–1541) — испанский конкистадор.

(обратно)

69

Сид «Кампеадор» — прозвище Родриго Диаса де Бивар (1040–1099), испанского рыцаря.

(обратно)

70

Сет — древнеегипетский бог войны и пустыни.

(обратно)

71

Вильгельм I Завоеватель (1027–1087) — английский король с 1066 по 1087 гг..

(обратно)

72

Тор — в скандинавской мифологии бог грома и молнии, покровитель земледелия.

(обратно)

73

Местность (плоскогорье) во Франции, где во время Первой мировой войны происходили ожесточенные бои. (Примеч. авт.)

(обратно)

74

Имеется в виду Мексиканский залив

(обратно)

75

Перевод К. Плешкова.

(обратно)

76

Перевод И. Рошаль.

(обратно)

77

Перевод А. Лидина.

(обратно)

78

Перевод В. Федорова.

(обратно)

79

Перевод С. Соловьева.

(обратно)

80

Перевод Г. Подосокорской.

(обратно)

81

Перевод Г. Подосокорской.

(обратно)

82

Перевод И. Николаева.

(обратно)

83

«Тигр», перевод С. Маршака (прим. перев.).

(обратно)

84

Имеются в виду однозарядные пистолеты, заряжающиеся с дула (прим. перев.).

(обратно)

85

Ремни-патронташи, на которых «стрелки» на Западе носили кобуры с пистолетами (прим. перев.).

(обратно)

86

Торговцы спиртным во время сухого закона в США (прим. перев.).

(обратно)

87

Текст, выделенный курсивом, отсутствует в настоящем издании. Взят из Р. Говард «Черный камень», Минск: Северо-Запад, 1997 год, рассказ «Долина сгинувших», перев. Я. Забелина (прим. верстальщика).

(обратно)

88

Накидка у индусов (прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

Холмы Смерти

  Предисловие (А. Лидина)

    1. Боб Говард, каким он был

    2. Тайна успеха

    3. Творчество Роберта Говарда

  Черепа среди звезд (Перевод с англ. И.Рошаля)

    1

    2

  Десница судьбы (Перевод с англ. И.Рошаля)

  Под пологом кровавых теней (Перевод с англ. И.Рошаля)

    1

    2

    3

    4

    5

  Перестук костей (Перевод с англ. И.Рошаля)

  Луна черепов (Перевод с англ. И.Рошаля)

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Клинки братства (Перевод с англ. И.Рошаля)

    1

    2

    3

    4

    5

  Холмы смерти (Перевод с англ. И.Рошаля)

    1

    2

    3

    4

    5

  Крылья в ночи (Перевод с англ. И.Рошаля)

    1

    2

    3

    4

    5

  Ужас пирамиды (Перевод с англ. И.Рошаля)

  Замок дьявола (Перевод с англ. А.Курич)

  Ястреб Басти (Перевод с англ. А.Курич)

  Дети Ашшура (Перевод с англ. Г.Подосокорской)

    1

    2

    3

    4

    5

    6

Брат бури

  Брат бури

    Глава первая: Переполох на Медвежьем Ручье

    Глава вторая: Великое переселение народов

    Глава третья: Буйное помешательство

    Глава четвертая: Битва с зеленый змием в Урочище Горных Апач

    Глава пятая: Шестизарядная политика

    Глава шестая: Непобедимый герой из Верхнего Гумбольта

    Глава седьмая: Торнадо с разбитым сердцем

  Лик смерча

    Кордова ковбоев не жалует

    Брэкэнридж Элкинс и налоги

    Лихие дела в Красном Кугуаре

    Серенада Жеваного Уха

    Мирный странник

    Пока клубился дым

    Элкинсы не сдаются!

Роберт Говард Собрание сочинений в четырех томах Том 2 Голуби Преисподней

  Час Дракона

    1. Спящий, пробудись!

    2. Дуновение черного ветра

    3. Катастрофа

    4. «Из какой преисподней ты выполз?»

    5. Ужас подземелий

    6. Удар ножа

    7. Завеса приподнялась

    8. Погасшая головня

    9. «Это король или его призрак?»

    10. Монета из Ахерона

    11. Мечи юга

    12. Зуб Дракона

    13. Призрак из прошлого

    14. Черная ладонь Сета

    15. Возвращение корсара

    16. Черные стены города Кеми

    17. «Ты убил священного сына Сета!»

    18. Женщина, которая никогда не умирала

    19. В зале мертвых

    20. И восстанет Ахерон из праха

    21. Зловещие барабаны

    22. Дорога в Ахерон

  Пламень Ашшурбанипала

  Тварь на крыше

  Крылья в ночи

    1. Страшный кол

    2. Сражение в небе

    3. Под сенью ужаса

    4. Безумие Соломона

    5. Белокожий победитель

  Голуби преисподней

    Глава 1. Свист во тьме

    Глава 2. Брат змеи

    Глава 3. Зов зомби

  Пикты, народ тени

    Предисловие

    Долина червя

    Королевство теней

      1. Кулл, король Валузии

      2. И безмолвные дворцы Валузии заговорили

      3. Те, что приходят ночью

      4. Маски

    Народ тени

    Черви Земли

    Короли ночи

    Черный человек

Честь корабля

  ОТЛИТЫЕ ИЗ ЖЕЛЕЗА (перевод с англ. В. Правосудова)

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕМПИОНА (перевод с англ. В. Правосудова)

  КУЛАКИ ПУСТЫНИ (перевод с англ. В. Правосудова)

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ЗМЕИНАЯ ЯМА (перевод с англ. Л. Старкова)

  БУЛЬДОЖЬЯ ПОРОДА (перевод с англ. Л. Старкова)

  ЗЛОСТЬ МОРЯКА (перевод с англ. Л. Старкова)

  КУЛАК И КЛЫК (перевод с англ. Л. Старкова)

  ПОБЕДИТЕЛЬ ПОЛУЧИТ ВСЕ (перевод с англ. Л. Старкова)

  БОЙЦЫ ПОБЕРЕЖЬЯ (перевод с англ. Л. Старкова)

  КУЛАЧНЫЙ БОЕЦ (перевод с англ. С. Соколина)

  ВИКИНГИ В БОКСЕРСКИХ ПЕРЧАТКАХ (перевод с англ. С. Соколина)

  НОЧЬ БИТВЫ (перевод с англ. С. Соколина)

  КИТАЙСКИЕ ЗАБАВЫ (перевод с англ. С. Соколина)

  ГЕНЕРАЛ СТАЛЬНОЙ КУЛАК (перевод с англ. С. Соколина)

  БОЙ БЕЗ ПРАВИЛ (перевод с англ. С. Соколина)

  МОРЯК КОСТИГАН И СВАМИ[22] (перевод с англ. А. Юрчука)

  ПО ПРАВИЛАМ АКУЛЫ (перевод с англ. А. Юрчука)

  РАЗБИТЫЕ КУЛАКИ (перевод с англ. А. Юрчука)

  ВЕЛИКОДУШИЕ НАСТОЯЩЕГО МУЖЧИНЫ (перевод с англ. А. Юрчука)

  ЧЕСТЬ КОРАБЛЯ (перевод с англ. А. Юрчука)

След Гунна

  ТИГРЫ МОРЕЙ

    ТИГРЫ МОРЕЙ (Перевод с англ. Н. Дружининой)

    КРАЙ, ГДЕ ЗАХОДИТ СОЛНЦЕ (Перевод с англ. Н. Дружининой)

  КЛИНКИ ДЛЯ ФРАНЦИИ

    ВОИТЕЛЬНИЦА (Перевод с англ. А. Курич)

    КЛИНКИ ДЛЯ ФРАНЦИИ (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

    ПОДРУГА CМЕРТИ (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

    КОРОЛЕВСКАЯ СЛУЖБА (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

    СЛЕД ГУННА (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

  ОСТРОВ СМЕРТИ

    МЕЧИ КРАСНОГО БРАТСТВА (Перевод с англ. Н. Дружининой)

    МЕСТЬ ЧЕРНОГО ВУЛМИ (Перевод с англ. Н. Дружининой)

    ОСТРОВ СМЕРТИ (Перевод с англ. Н. Дружининой)

  ИСПАНСКОЕ ЗОЛОТО

    ИСПАНСКОЕ ЗОЛОТО (Перевод с англ. Н. Барковой)

    НОЖ, ПУЛЯ И ПЕТЛЯ (Перевод с англ. Н. Барковой)

ЗНАК ОГНЯ

  ЗНАК ОГНЯ (перевод с англ. В. Правосудова)

  КРОВЬ БОГОВ

    Появление Аль-Борака (перевод с англ. В. Хохловой)

    Страна кинжалов (перевод с англ. В. Хохловой)

    Дочь Эрлик-Хана (перевод с англ. В. Подосокорской)

    Затерянная Долина Искандера (перевод с англ. В. Жуковой)

    Сын Белого Волка (перевод с англ. В. Хохловой)

    КРОВЬ БОГОВ (перевод с англ. В. Хохловой)

Повелитель Самарканда

  Ястребы над Египтом[63] (Перевод с англ. К. Плешкова)

  Боги Севера[64] (Перевод с англ. М. Райнер)

  Двое против Тира (Перевод с англ. А. Курич)

  Тень Вальгары (Перевод с англ. Г. Подосокорской)

  Нехт Самеркенд (Перевод с англ. М. Райнер)

  Дорога в Азраэль (Перевод с англ. М. Райнер)

  Лев Тивериады (Перевод с англ. М. Скороденок)

  Повелитель Самарканда (Перевод с англ. А. Курич)

  Врата Империи (Перевод с англ. К. Плешкова)

  Дорога Боэмунда (Перевод с англ. К. Плешкова)

  Рождающие гром (Перевод с англ. Н. Дружининой)

  Скачущий-с-Громом (Перевод с англ. В. Федорова)

  Шествующий из Вальхаллы (Перевод с англ. В. Федорова)

РОБЕРТ ГОВАРД СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В 8 ТОМАХ ТОМ 7 «Воин снегов»

  ВОИН СНЕГОВ[75]

    Глава первая СЫН ДЕЛРИНА

    Глава вторая ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОРА

    Глава третья МЕСТЬ ГОРА

    Глава четвёртая ПРОРОЧЕСТВО ЛЕДЯНОЙ БОГИНИ

    Глава пятая НЕМЕДИЙЦЫ

    Глава шестая ИЗМЕНА В БЕЛЬВЕРУСЕ

    Глава седьмая НЕМЕДИЙЦЫ

    Глава восьмая КЛЯТВА АГА ДЖУНГАЗА

    Глава девятая БЕЗДНА

    Глава десятая ВЫЗОВ БОГАМ

    Глава одиннадцатая ОРУЖЕЙНИК И МАГ

    Глава двенадцатая ДАР ЛИКАТРОПИИ

    Глава тринадцатая ВОЙНА БОГОВ

    Глава четырнадцатая ПУТИ ХАОСА

    Глава пятнадцатая ПЕЩЕРЫ СТИГИИ

    Глава шестнадцатая ТРИЖДЫ ПРОКЛЯТЫЙ

    Глава семнадцатая ТУМАННАЯ РЕКА

  АЛЬМАРИК[76]

    ВСТУПЛЕНИЕ

    РАССКАЗ ИСЫ КЭРНА

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

  «УЖАС ИЗ КУРГАНА»

    ЖИВУЩИЕ НА ЧЁРНОМ ПОБЕРЕЖЬЕ[77]

    ИЗ ГЛУБИНЫ[78]

    ПРОКЛЯТИЕ ОКЕАНА[79]

    МЁРТВЫЕ ПОМНЯТ[80]

    КЕЛЛИ-КОЛДУН[81]

    УЖАС ИЗ КУРГАНА[82]

Роберт Говард «Хозяин Судьбы»

  ХОЗЯИН СУДЬБЫ

    Хозяин Судьбы (Перевод с англ. Г. Усовой)

      Глава 1 Лицо в тумане

      Глава 2 Хозяин Судьбы

      Глава 3 Паук и муха

      Глава 4 Человек на кушетке

      Глава 5 Девушка из грез

      Глава 6 Сидящий-за-Ширмой

      Глава 7 Черная мудрость

      Глава 8 Темный дом

      Глава 9 Четыре тридцать пять

      Глава 10 Пробило пять

      Глава 11 Черная империя

      Глава 12 Шрам от кривой сабли

      Глава 13 Мертвец из моря

      Глава 14 Хватка скорпиона

      Глава 15 Темная ярость

      Глава 16 Древний ужас

    Повелитель мертвых (Перевод с англ. И. Буровой)

    Черная книга (Перевод с англ. А. Курич)

  ЧЕРНЫЙ КАНААН

    Черный Канаан (Перевод с англ. А. Лидина)

      Глава 1 Послание из Канаана

      Глава 2 Чужеземец

      Глава 3 Тени над Канааном

      Глава 4 Живущие на болотах

    Луна Замбибве (Перевод с англ. А. Лидина)

      Глава 1 Ужас среди сосен

      Глава 2 Жертва

      Глава 3 Чернокожий обманщик

      Глава 4 Голод черного божества

      Глава 5 Голос Зембы

    Погибель Дэймода (Перевод с англ. А. Лидина)

    Кобра из сна (Перевод с англ. А. Лидина)

    Пришелец из тьмы (Перевод с англ. А. Лидина)

    Дом, окруженный дубами (Перевод с англ. А. Лидина)

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

    Долина Сгинувших (Перевод с англ. В. Федорова)

    Грохот труб (Перевод с англ. В. Федорова)

    Куда ушел седой бог (Перевод с англ. А. Курич)

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

    Копье и клык (Перевод с англ. А. Лидина)

*** Примечания ***