Цветная Триодь [Светлана Васильевна Кекова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Светлана Кекова ЦВЕТНАЯ ТРИОДЬ

* * *

В лесу прохладном цветёт кислица
и слышится песнь дрозда.
Душа проводит два дня как птица,
ища для себя гнезда.
Душа не может в озёрной глади
увидеть своё лицо —
иконой неба в цветном окладе
становится озерцо.
Земля покрыла сухое тело,
на землю легла сирень…
Какую песню неслышно пела
душа моя в третий день?
Да, ей, бездомной, уже не надо
Цветную листать Триодь —
селенья рая и пропасть ада
покажет душе Господь.
И будет ветка стекло царапать
и солнце сиять, как медь,
и будут слёзы неслышно капать,
а сердце — страдать и петь.

* * *

Не нужно искать утешенья нигде —
ни в беглой воде, ни в зелёной звезде,
ни в звуках волшебного рога,
а только у Господа Бога.
В воде, как дитя, вырастает коралл,
вздыхает в заветных глубинах:
— Зачем Ты, о Боже, меня покарал,
лишив меня крыл голубиных? —
— Не нужно себя разрешать от оков,
как воду реки — от воды родников:
попробуй достать из-под спуда
простую надежду на чудо. —
А голубь вздыхает, летя над водой:
— Один я остался на свете,
хотел бы питаться я пеной седой
и плакать, как малые дети. —
— Не нужно тревожить заветных могил,
покуда последний твой час не пробил,
не плачь перед самою смертью,
а веруй Его милосердью. —
Зелёная гаснет на небе звезда,
шепча: я под утро воскресну —,
а ставшая бурным потоком вода
не хочет заглядывать в бездну.
— Ты тоже, любимый, туда не смотри,
под утро солёные слёзы утри —
пусть голубь воркует приблудный
и День приближается Судный…

* * *

Виден в небе Овен сквозь глаз Тельца.
На цветах в июле нежна пыльца.
Не скрывай от нас Своего лица.
Чьи рога, как лира, а глаз — агат?
Проплывает облако, как фрегат.
Тот, кто знал, что беден, — тот был богат.
Он одной рукой открывал ларцы,
а другой ломал от куска мацы,
за лачугу он отдавал дворцы.
Млечный путь широк, как река Десна.
Человеку земная судьба тесна.
Он в её тисках, как в оковах сна.
Он бы мог ещё совершить бросок
через глину, камни, морской песок,
чтобы воздух был, как вода, высок.
Чтоб вода была, словно жизнь, быстра,
и стояла смерть, как её сестра
среди пламени Твоего костра,
где сгорает вечно солома звёзд;
где над бездной ада — висячий мост,
на мосту — поэт, словно певчий дрозд.
Он восславит Господа в узах сна,
он ещё поймёт, в чём его вина, —
жизнь ему служанка, а смерть — жена,
а рабыня-рифма несёт кувшин,
у подножий слов иль у их вершин
омывает молча следы морщин
с Твоего лица…

* * *

Совершает грехи и томится виной
на невинной земле человек земляной.
Он встаёт, как ребёнок, на шаткий мосток,
через реку, вершащую путь на восток,
на восток, на восток, где небесный алтарь
бирюзу и лазурь превращает в янтарь.
Он под небом стоит, не подняв головы,
только слышит
младенческий лепет листвы,
щебетание птиц и молчание рыб,
что плывут под водою, хвостом шевеля,
и, ладони наполнивши ладаном лип,
непрерывной хвалой отвечает земля,
вознося фимиам дорогим небесам…
А в реке плодоносный сгущается ил,
и слепой человек удивляется сам —
что, он, глиняный, перстный,
с собой сотворил?
Он ходил по земле, не оставив следа,
он в родник обручальное бросил кольцо,
неожиданно понял, что только вода,
омывая грехи, освежает лицо,
что любить без ответа —
не стоит трудов,
что живут с ощущеньем своей правоты
лишь слепые жильцы
земляных городов —
черви, лярвы, личинки, медведки, кроты.
А вода всё бежит и бежит на восток,
появляется месяца слабый росток,
а когда он начнёт и сиять, и цвести,
ты меня, человек, пожалей и прости.

* * *

О мгновеньи меж Рыбой и Овном,
о поэте с закушенным ртом,
о молитве при звоне церковном,
о ушедшей любви — и о том,
что в сияющей вечности вьётся
между нами незримая нить…
Жизнь повсюду течёт, как придётся —
и не будем о ней говорить.
Так о чём? О сиянии алом,
что сквозит в золотых облаках,
о свиданьях за пыльным вокзалом,
о синице в дрожащих руках,
о смиренной, как ангелы, глине,
из которой нас вылепил Бог,
и об этой ликующей сини —
нашем праве на выдох и вдох.
На ладони у сводной сестрицы
аккуратной головкой вертя,
— Чем журавль благородней синицы? —
тихо спросит нас Божье дитя.
Только я ничего не отвечу,
тяготясь неизбывной виной,
и заплачу — надеясь на встречу
в новой смерти и в жизни иной.
14 июля 2000 г.

* * *

Сколько дал мне Господь — я запутался в этих дарах.
Я подобен овце, что затеряна Богом в горах.
Тёмной ночью я плачу, а утром синицу ловлю,
потому что синица — родная сестра журавлю.
Я — грядущего пленник, я узник вчерашнего дня,
здесь незримою сетью ловило пространство меня,
только плыл я, как рыба, вдоль мелкой прозрачной реки
и смотрел, как на рыб рыбаки расставляли силки,
как ходил птицелов с муравьиной мукой в бороде
и руками ловил отражения чаек в воде.
А на дальнем холме, где трава, как вода, зелена,
укрывала меня голубых облаков пелена,
и сияла луна, так что слёзы текли по лицу,
и пастух находил в одиноком ущелье овцу.
Он смиренно шептал: что там видится, там, впереди,
где заблудшую душу Господь прижимает к груди?

* * *

1
Дни твоей любви — как в руке гроши.
Дай один пятак на помин души,
а другой пятак ты в колодец брось —
тяжело живым жить с живыми врозь:
тем, кто ищет крест посреди могил,
тем, кто умер и имя своё забыл.
Покидает слово поверхность губ,
и закрыт, как ларь, деревянный сруб —
в нём столпом хрустальным стоит вода,
как любовь, что ещё не дала плода.
2
Тяжело тебе говорить: «прости» —
дни твоей любви, как вода в горсти,
утечёт меж пальцами, утечёт…
Что другим позор — то тебе почёт,
что другим убыток — тебе улов —
несказанный смысл в паутине слов.
3
Строя в небе город, снуют стрижи,
и цветут, как сон, васильки во ржи.
Пусть в воде светло, а в земле — черно,
но твои слова — как в руке зерно.
Прилетит синица из дальних мест,
где с колодцем рядом — дубовый крест,
а с рябиной жаркой — прохладный клён,
где детей головки светлы, как лён,
так светлы, что, кажется, час пробил
выходить усопшим из их могил.
4
— Но легко ли миром повелевать? —
спросишь ты у леса, земли, реки.
Прилетит синица зерно клевать,
пить святую воду с твоей руки
прилетит прозрачная стрекоза,
приползёт заботливый муравей —
и твоё лицо обовьёт лоза,
позабытый царь голубых кровей.
Вот и жизнь прошла, как короткий день,
отгорел закат — впереди темно,
и, уже не жалуясь на мигрень,
обнажил колодец сухое дно.
Там блестит монетка — последний знак,
что любовь в душе оставляет след,
а душа летит в тот слепящий мрак,
где уже ни жизни, ни смерти нет.

* * *

Это — ты, похороненный заживо,
говоришь глинобитной стране
слово — пуха белее лебяжьего,
тяжелее, чем камень на дне,
легче облака, ангелом тканного,
крови жертвенной горячей…
Это — жизнь, обретённая заново
у семи чудотворных ключей.
Но, покуда из сил ты не выбился,
знай, что эры иные грядут:
пирамиду над чучелом ибиса
египтяне опять возведут.
Возведут с аккуратностью жреческой,
маскируя священный испуг, —
и на флейте, на дудочке греческой
заиграет последний пастух.
Если б был ты доверчивым юношей,
что б у Господа ты попросил?
У могил, перекрёстков и пустошей
выбивается время из сил.
Пляшут стрелки, качается маятник,
зеленеет небес бирюза,
а в душе твоей грешник и праведник
смотрят пристально Богу в глаза.
И, знакомый со смертью отсроченной
из молитв разведёнок и вдов,
дышишь небом, землёй развороченной
и водой Патриарших прудов.

* * *

Не хватай на небе коня за холку —
там, внизу, упорные ходят слухи:
если только сделаешь в небе щёлку,
сквозь неё полетят молодые духи.
И тогда тебе не к жокейским гетрам
привыкать, мой друг, —
к похоронным дрогам…
Словно прах,
носимый астральным ветром,
по воздушным будешь лететь дорогам.
Будешь трогать стёкла
избы крестьянской,
словно веткой клёна стекло царапать,
что тебе подарить, сироте казанской —
пиджачок потёртый, рязанский лапоть?
Молодая ива дрожит от гнева —
мол, не зная броду, не суйся в воду!
Ты её не слушай — ведь только небо
ограничить может твою свободу.
Может только небо в разводах бледных,
потому что небо — всему основа…
Для богатых слово —
что хлеб для бедных,
а для бедных хлеб — это Божье слово.

* * *

Вечность — храм
со стеклянными стенами…
Ты уже приближаешься к ней
всеми листьями, жилами, венами
и сплетением мёртвых корней.
Можно сдаться ещё унизительней,
как дыхание, жизнь затая.
Чем ты проще живёшь,
тем пронзительней
будет горькая повесть твоя.
Только Богу — страдания крестные,
а тебя не оставят в беде
крины сельные, птицы небесные,
листья в воздухе, рыба в воде.
Брось ненужные тяжбы со временем,
чем томиться и плакать о нём,
то, что кажется мукой и бременем,
выжигай покаянным огнём.
Со смиреньем, с серьёзностью жреческой
съешь последнего хлеба ломоть —
пусть оградой души человеческой
остаётся по-прежнему плоть,
неуёмная, жалкая, грешная,
обречённая плакать и ждать,
безнадежная и безутешная,
как дитя потерявшая мать.

* * *

1
Светит солнце в сердцевине мира,
отчего же край небес свинцов?
Ходит птица в зарослях аира,
ищет разбежавшихся птенцов.
Солнца луч, как сладкая заноза,
в теле пробудившейся реки.
Золотая северная роза
на волну роняет лепестки.
Закрывает раковина створки,
что-то непонятное шепча,
и горит, как факел, на пригорке
жёлтая адамова свеча.
2
Если высечь искру силой тренья,
можно сердце заново зажечь,
чтоб случались поздние прозренья
и скупая вырастала речь.
Среди слов, исполненных сиянья,
слово-солнце разрывает синь,
и горька, как слёзы покаянья,
медленно растущая полынь.
А в воде, средь волн её и складок —
весь земной и весь небесный мир…
День проходит — но и он не сладок,
словно корень Ирода — аир.

* * *

Тянут лица вверх лопухи, крапива,
астрагал, душица, зелёный зонтик.
В шалаше просторном плакучей ивы
завершил удод небольшой ремонтик.
Я глаза закрою — и вижу снова,
как, дрожа, цветок обнажает пестик,
минарет узорный хвоща лесного
и сурепки жёлтой нательный крестик.
Жизнь течёт потоками жаркой крови
и бежит ручьями прохладной лимфы,
а река смеётся и хмурит брови,
искупая этим банальность рифмы.
Муравьи по берегу ходят строем,
и небрежно ветер ломает сучья,
и роятся рифмы пчелиным роем,
и шмелями в небе гудят созвучья.
Ангел крылья в синей листве купает,
мотылёк парит в ореоле света,
и такой — прислушайся — наступает
благодатный час на исходе лета,
что сосна — сестра твоему предплечью, —
на лицо воды уронив иголки,
видит, как родник истекает речью,
создавая плоть многошумной Волги.

* * *

Где река бежит
за седьмой горой,
человек лежит
на земле сырой.
Отлежал бока
человек ничей,
и течёт река
из его очей.
Видно, нет над ним
никаких властей —
и восходит дым
от его костей.
Свод небес дрожит,
а вода бежит,
на сырой земле
человек лежит.
Лес скрывает тьму,
мглу хранят поля…
Говорит ему
мать сыра-земля:
— Что лежишь, мой сын?
Вот — накрытый стол,
вот дубовый тын,
вот — сосновый ствол,
вот — собачий клык,
вот — воды кольцо,
подними на миг
ты своё лицо!
Ты ходил на пир,
мёд да пиво пил?
Посмотри на ту,
кого ты любил!
У неё ль рука,
как трава, нежна,
и она ль, мой друг,
пред тобой грешна? —
Чей-то плач вдали,
словно птиц полёт.
Из сырой земли
человек встаёт.
Облака на вид
холоднее льдин,
на земле стоит
человек один,
а вокруг — взгляни —
ни его вины,
ни его родни,
ни его жены…

* * *

1
Два путника в узах печали брели в Эммаус
по пыльной дороге, заросшей травой у обочин.
Трава шелестела, и воздух был горек на вкус,
каймой облаков был пустой небосвод оторочен.
Два путника шли, и уже различали село
там, где у скалы зеленела живая маслина.
Рожковое дерево буйно и пышно цвело,
как знак покаянья для бедного блудного сына.
О, как он боялся приблизиться к дому отца,
сжимая в ладони горошины красного цвета!
Два путника шли — и в груди их горели сердца,
а Кто повстречался им — вовсе не знали ответа.
Вот так бы и нам по обочине жизни брести
под взглядом Отца и под сводом пустынного неба,
пять красных горошин до боли сжимая в горсти,
чтоб лик Иисуса узнать в преломлении хлеба.
2
Не ночью, а утром, когда небосвод одноглаз,
но волны мятежные уз не отринули брачных,
вы будете видеть толпу насекомых прозрачных —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
А ночью, когда над водою взойдёт Волопас
и звёздное стадо погонит куда-то на север,
вы вдруг ощутите, как пахнут ромашка и клевер —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
Цветов лепестки так похожи на шёлк и атлас,
как голос прибоя на звук отдалённых рыданий.
Одежда для ангелов сшита из облачных тканей —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
Сквозь волны времён приближается Яблочный Спас;
как в хронике века война к довоенной Европе.
Он явится нам, как явился Луке и Клеопе —
И радости нашей никто не отнимет у нас.
Саратов

Оглавление

  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *
  • * * *