Зуёк Койзмэн и кок Асей [Сергей Тимофеевич Григорьев] (fb2) читать онлайн

Г—83

Зуёк Койзмэн и Кок Асей

Их приключения в лапландской тундре

Отпечатано в типографии газ. «Ленинградская Правда» Лениград. Социалистическая, 14. В количестве 5000 экз.

Два подзатыльника

Шкипер Толстый Джонни дал коку Джимми подзатыльник и сказал:

— Иди на свое место.

Корщик Иван Бодряной дал зуйку Кузьме подзатыльник и прибавил:

— Знай свое дело!

Толстый Джонни запер каютку — радио и положил ключ в карман своих кожаных панталон.

Кок Джимми от подзатыльника ткнулся головой в бортовую сетку тралера так, что дрогнули снасти топинанта. Джимми сказал: Ай сэй!^[1], поправил кепку, свистнул и отправился на свое место.

Корщик Иван Бодряной кинул в печку отнятый у зуйка Кузьмы листок.

Зуёк Кузьма от подзатыльника ударился головой в дверь избушки и, распахнув ее, вылетел наружу, встал, свистнул, сказал: Ать ты! — подтянул штаны и пошел делать свое дело.

Если бы поставить рядом кока Джимми и зуйка Кузьму, то они оказались бы одинакового роста, — и тому и другому можно дать лет по 12–14.

Если бы поставить рядом шкипера Джонни с корщиком Бодряным, то мы увидали бы, что они тоже одного роста. Но Джонни толст и брит, а Бодряной худ и с густою, завитою в кольца седою бородой. К тому же Джонни не выпускает даже во сне, дремля после обеда, изо рта трубку, а Бодряной считает табак поганым зельем и, разводя огонь, шепчет заклинание: «Царь-огонь, достанься, не табаку курить, каши варить! "

Если поставить рядом Джимми с Кузьмой и Бодряного с Джонни, мы бы одним взглядом могли понять, в чем они похожи и в чем различны. К сожалению, поставить рядом их мы не можем по очень серьезным причинам. Джимми получил подзатыльник при впадении реки Гулль в море, в порте Кингстоун, откуда тралер № 213 готовится выйти для ловли камбалы на банках Варенцова моря (Северный Ледовитый океан), а Кузьма получил подзатыльник именно на берегу Варенцова моря — на Мурмане — в одном из становищ в глуби фьорда, откуда шняка поморов готовится выйти в Северный Ледовитый океан на ловлю трески. Стало-быть, в момент получения подзатыльников Джимми (в Англии, графство Иорк) и Кузьмой (на Мурмане в РСФСР) их разделяет расстояние около тысячи морских миль. А между тем, два подзатыльника, полученные юнгами в Гулле и на Мурмане в одно и то же время, имели и причину одну и ту же. Дело в том, что Толстый Джонни и Иван Бодряной оба неграмотны. О, разумеется, шкипер тралера № 213, Толстый Джонни, успел уже и в утро выхода в море прочесть издаваемую в Гулле ежедневную "Рыбачью Газету", где было все: и цены на свежую рыбу, и виды на погоду, и на аргентинскую баранину, и на камбалу, и на датские яйца, и портрет лорда Керзона, и русские "зверства", и кризис йоркширских свиноводов; газета лежит в шкиперской рубке, прикрытая биноклем; и корщик Бодряной утром повздыхал, ковыряя глазом титла старопечатной книги, псалтырь. Однако, ни Джонни, ни Бодряной не понимали того, что учились понимать Кузьма и Джимми. Толстый Джонни выгнал кока Джимми из каюты-радио подзатыльником в то самое время, как тот, надев на уши телефонный шлем, готовился ловить "Москов Пелл-Мэйль"^[2], как звала команда тралера газету Профинтерна. Вот этого-то и не понимал и никогда не поймет Толстый Джонни, как это из хрипов, смутного говора, щелчков и шипа в телефоне получаются у Джимми в голове новости, то опережающие сообщения "Рыбачьей Газеты", то и такие, каких в "Рыбачьей Газете" не бывает никогда. И корщик Бодряной дал подзатыльник Кузьме из-за того, что застал его за чтением отпечатанного на пишущей машине листочка, — листочек этот уж Бодряному известен. Вчера к стану подходил "Трифон", и кто-нибудь из машинной команды передал Кузьме листочек с Исакогорской радиостанции: московскую окрошку. Читать листочки эти, по Бодряному, хуже, чем курить табак…

Кок Джимми в порте Кингстоун свистнул, поправил кепку и пошел на свое место.

Зуёк Кузьма на Мурманском берегу свистнул, подтянул штаны и пошел делать свое дело.

На тралере № 213 выкатали якорь. Расстилая ленту черного дыма, тралер вышел в открытое море.

Шняку ссунули с сухой воды; поднявши благодать ^[3], шняка ^[4] набрала в нее горного ветра и пошла меж черных с белыми платками снега пахт ^[5] к открытому морю.

Рабочий день кока Джимми

Волна качала тралер. Больше недели прошло с тех пор, как тралер покинул Кингстоунский порт в устье Гулля. Кок Джимми делал свое дело. Камбуз помещался на верхней палубе возле трубы. В камбузе все было железное — стены, пол и потолок; все остальное было тоже из металла: медный куб для кипятка, чугунная плита, — и тот и другая грелись паром от котла, и даже койка кока, подтянутая под самый потолок, была вся из железа.

И верхняя и нижняя команды работали в две смены. Тралер, достигнув банок Варенцова моря, начал чертить в его свинцовых водах зигзаги от норд — норд-оста к зюйд — зюйд-весту и обратно тихим ходом; кок Джимми все время видел сквозь круглое толстое стекло иллюминатора в камбузе солнце. В полдень оно сияло в безоблачном белесом небе, вея ласковым: теплом; к полуночи воздух стеклянел, тралер менял курс, а солнце, алея, снижалось к морю, едва его касалось нижним краем, утопая в зеленоватой мгле, но не заходя, и снова вздымалось, бледнело, заглядывая в камбуз к коку Джимми.

Лебедка то гремела, опуская за борт сеть трала, то гремела, выбирая трал. В кожаных штанах и куртках и в зюйдвестках матросы подводили поднятую над бортом мотню трала к отверстию люка, развязывали ее над люком, и в трюм катился серебряный дождь рыбы, трюм наполнялся.

Звонил командный телеграф, скрежетали внизу по плитам пола лопаты кочегаров, сгребая уголь, гудела дымом труба, тюкала паро-динамо, глухо стучал на шкафуте компрессор холодильной установки, подмораживая в трюме рыбу. В полдень термометр показывал на палубе в тени 15°, в полночь на солнце — 6° выше нуля; черные железные борта тралера за день прогревались солнцем, и без искусственного холода тралер привез бы в Гулль сквашенную рыбу вместо свежей.

Смены — в 3, 9, 15, 21 час. Около этих сроков кок Джимми только и слышал со всех сторон:

— I say, Джимми!^[6]

Он подавал: кофе, воду, виски, портер, ром, пунш, консервы, разогретые прямо в жестянке с портретом быка, молоко с изображением задумчивой коровы на лугу, компот, варенье в банках с разноцветными картинками, яйца, ветчину… Выкидывал за борт пустые бутылки, опорожненные жестянки от консервов, банки от варенья, пробки, скорлупу, выплескивал помои… Кок носился вверх и вниз по лестницам, полируя рукой и без этого блестящие их поручни: вверх, вниз! вниз, вверх! в трюм, в рубку Джонни, в кладовую, камбуз и обратно: в трюм, в люк, вверх, вниз!

Около 6, 12, 18, 24 часов кок Джимми мог бы отдохнуть, потому что в это время крики "Эй, Джимми" смолкали: одна из рабочих смен тралера спала тяжелым, пьяным сном, а другая в пьяном возбуждении стояла неотступно у рычагов, колес, снастей, черпая из моря тралом рыбу…

В эти счастливые минуты кок Джимми залезал на койку и, колыхаясь в мутных просонках, смотрел с койки сквозь открытую настежь дверь камбуза на волю. Волны катились. За тралером стлался пенный след в воде и дымный в воздухе. От выброшенных коком бутылок и мусора в пенном кильватере не осталось и помина. Чайки перестали носиться за тралером и припадать за добычей к воде; расселись по борту, на баке; вьются над раскрытым люком с рыбой; на волнах качаются красноголовые морские попугаи; нет-нет — в волнах мелькнет пернатый горб иссиня-черного кита^[7]; играя, кит очертит вкруг тралера свой быстрый круг и пропадет в волнах. Трюмной юнга выкачивает ведром из трюма горячую золу и шлак и через лоток спускает в море. Джимми думает, что седому океану платят за рыбу всяким мусором. Кок тихо смеется над старым седым чудаком и укладывается поудобнее заснуть — хоть на часок, но тут над его головой брякает звонок и выскакивает на нумераторе число "1 " — это зовет Толстый Джонни "ловить" по радио погоду. Перед самым выходом в море заболел и остался в "морском доме"^[8] радиотелеграфист. Очень кстати Джимми обнаружил свою приверженность к "Москов Пелл-Мэйль", и Джонни пользуется уменьем кока слушать радио, чтобы поймать сигналы времени и погоду…

Свалившись с койки, кок бежит в рубку шкипера, берет у него ключ от радио и, отомкнув каюту, садится к столу, надев на уши телефонный шлем… Закрыв глаза, кок Джимми подстраивается на длину волны, слушает возгласы, шорохи и стуки — точки и тире, точки и тире, точки, точки и тире: "ток-ток!" телеграфной азбуки. Голова кока все ниже клонится к столу и сладко замирает сердце: ток-ток-ток. Снится коку Джимми, что, низко наклонясь к рулю мотоциклетки, он мчится ток-ток-ток-ток-ток по огражденному каменной стеной шоссе; за изгородью луг; на лугу бык, похожий и на толстого Джонни и на портрет быка на жестянке консервов "Ох" U. S. А. За каменным забором с веток висят вишни и персики, как на этикетке компота. Вдруг бык — прыг через забор и рог в бок, пуф! Шина! Лоп! Стоп! Кок! Кувырк. Лбом о камни. Вспрянул, проснулся: это сзади Джонни сгреб вместе с перехватом телефонных наушников волосы Джимми и кокнул кока лбом о телеграфный бланк на столе.

— I say, Джимми! Ты спишь, а что погода?!.

Тряхнув головой, словно вынырнув из воды, кок поправляет на темени слуховой прибор и ловит: ток-ток (пауза) ток (пауза подлиннее: черточка) ток-ток-ток-ток…

И по бумаге бланка бежит карандаш. Радиотелеграмма обещает в Ледовитом океане шторм от норд-оста…

Кок Джимми вручает телеграмму Джонни. Толстый Джонни запирает радио на ключ.

Зуёк Кузьма под благодатью

Всю неделю ветер подувал с гор порывами, и треска не подходила к ближним банкам; наживка плохо ловилась на песке. Корщик Бодряной бранил весь свет и особенно губу (залив), где стан.

— Выбрали местечко: справа — гора, слева — гора, а сверху — дыра! Ангели, ангели господни!

Перед тем как итти в море, корщик побил поленом столб флюгарки, чтобы пало поветерье — надобный ветер, а с ним чтобы в залив вошла мойва, а к берегам — треска. Флюгарка, поскрипывая, показывала легонький шквалистый ветерок с земли… Под флюгаркой на мачте красный флаг плескался, поднятый, как только прибыли на становище, покрученниками Бодряного — наемными работниками его артели.

— Поди, зуёк, — сказал Бодряной, — пошарь в сундуке — не привезли ль мы из Сороки таракана. Ну, чего зубы оскалил, зубач!

Зуёк Кузьма, смеясь, побежал в избушку, перерыл в сундуке барахло, и верно: увидал на самом дне в углу черного таракана: он шевелил усами и дался зуйку в руки без испуга. Зуёк Кузьма принес корщику Ивану Бодряному в кулаке таракана. Старик взял щепочку, посадил на нее таракана и пустил в воду, приговаривая:

— Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!

Таракан беспокойно бегал взад и вперед по своему утлому судну. Волной его корабль выплеснуло, опрокинув, на береговой песок; таракан спокойно вышел сух из воды и вытер лапками усы. Бодряной покачал головой и прикрикнул на покрученников своих:

— Чего горланите! Вам все адно, — с одним брюхом на промысел пришли. На малу точку от обедника к востоку тянет; отдорный ветер!

Зуёк скалил зубы. Смеялись над стариком покрученники — тяглец и весельщик, укладывая в шняку тюки яруса, и ждали, что напуганный гаданием с тараканом корщик откажется сегодня итти в море. Но старик забрался в шняку и, взявшись за руль, велел подымать парус: "Полводы утратишь, пока в голомень придешь", — ворчал он.

Благодать, поднятая и распертая шестом, чтоб не полоскала краем, наполнилась ветром, и шняка пошла из фьорда, то забирая ходу, то штилея, в голомень — открытый океан.

Зуёк Кузьма свернулся под дырявым байковым одеялом в "собачей заборнице", где ему и полагалось спать по штату, под ногами корщика, и скоро задремал под его ворчанье и звонкий лепет волн о доски борта…

Снилось зуйку Кузьме Сорока, и что уж кончилась поморская страда, и бабы вышли всем селением на берег молить ветер, чтобы не серчал и давал льготу на пути домой дорогим работничкам. Несут бабы в руках сложенные из лучинок солнца и в истошный голос выкрикивают:

И видит зуёк, что бабы намолили ветра, — чайкой промчалась шняка над волнами, и вот всплывает из моря сумрачно-зеленый берег, и средь елей избы с высокими князьками смотрят веселыми резными оконцами.

Команда:

— Обронь парус!.. Клади якорь!..

— Ох! — вскрикнул зуёк и проснулся. Бодряной ткнул Кузьму в бок сапогом: вставай! Зуёк живо выбрался из-под одеяла. Шняка в океане… Обронили благодать, и, убирая ее, весельщик снимает дерево, а тяглец перетряхивает снасти яруса, и уж береговой кубас^[10]) мелькает в волнах своей махавкой; через вертушку бежит за борт бечева яруса.

— Шевелись, басалай, и то полводы упустили, — проворчал Бодряной, толкнув зуйка. Зуёк сунулся хлопотливо к полке с мелкой рыбешкой для наживки.

Корщик Бодряной зорко всматривается в береговые приметы: пятнает берег. По старой вере ему бы надо теперь, сняв шапку, поклониться товарищам и промолвить:

— Благословите и примечайте, братцы! И тяглец, и весельщик, и наживодчик в досельное-то время все вдруг-бы ему отвеченье:

— Святые отцы благословили, праведники бога молили!

Где там: нынче народ ни бога, ни чорта не боится. "Пошатился народ!." И не смотрели на корщика — каждому свое: весельщик убирает парус и надевает весла на кочетки, тяглец разматывает тюк, Кузьма, хватая из ящика у борта наживку, насаживает крючок за крючком и приговаривает согласно правилам, чтобы угодить деду Бодряному:

— Рыба свежа. Наживка сальна. Клюнь да подерни, ко дну потяни!..

Надев на руки тяглы-рукавицы из оленьей замши, тяглец выкидывает через вертушку снасть с наживленными крючьями, ярус ложится на дно; выметали половину — выставляли средний кубас; зуёк Кузьма насаживает третью тысячу крючков: из его исколотых пальцев течет кровь, мешаясь с грязной слизью рыбешки, во рту засохло, и уж язык не шевелится приговаривать; а корщик, поглядывая зорко, пятнает берег и прикрикивает то на весельщика, то на тяглеца, то на наживодчика:

— Не греби в растягу, а греби с под-дергой! Чего крепишь бабьим узлом! Эй, зуёк, который крюк пропустил!

Выметан последний тюк яруса: всего четыре тысячи крючьев; положен последний якорь, и выкинут последний голоменный кубас — поплавок из пустых стеклянных шаров, заключенных в мешке из сети с флажком на шесте — махавкой. Шняка легла на ярус… Зуёк Кузьма, где работал, там и повалился, закатив глаза. Тяглец скинул тяглы, поднял со дна лодки анкерок с пресной водой, откупорил, налил в жестяную кружку воды и влил в раскрытый рот зуйку. Кузьма открыл глаза и пил жадно.

— Ну, ладно! — сказал угрюмо Бодряной. — спи до стряски, — накидывая на мальчишку одеяло и край паруса. Тяглец и весельщик заползли через люк в носовую заборницу, а корщик забрался в свою каютку на корме и, кряхтя, приладился на койке под самой декой, как в гробу…

Шторм

Тралеру № 213, приписанному к Гулльскому порту, не приходилось бояться шторма. Это тралер так называемого мурманского типа, специально приспособленный к работе в Ледовитом океане: с высоко поднятым баком и кормой он общей формой своего корпуса отдаленно напоминал кургузые каравеллы, на которых Колумб совершил первое плавание через Атлантический океан.

Толстый Джонни тем не менее был обеспокоен штормовым предостережением, принятым Джимми по радио. Насторожилась и вся команда, когда шкипер отдал приказания, которые показывали, что надо ожидать шторма. И Толстый Джонни и команда его знали, что за время войны корабль порядочно потрепался. Пять лет под ряд бессменно № 213 ходил в паре с другим таким же тралером от Нордкапа до Иоканги, сторожа северный морской путь из Темзы к Северной Двине. Капитального ремонта своему судну Толстый Джонни не сделал: только по снисхождению Ллойда к владельцам судов из-за трудных дел после войны подобным кораблям разрешалось плавание…

Команда Толстого Джонни ждала, что после штормового предупреждения шкипер прикажет свернуть трал и пойдет в Гулль. Но трюмы тралера были только до половины налиты свежей рыбой. Цены на рыбу стояли в Гулле высоко. Толстый Джонни был жаден. Команда и рыбаки по контракту должны были работать в каждый рейс десять дней, какова бы ни была погода.

Поэтому, не взирая на то, что норд-ост разыгрывался шквалами с дождем и снегом, Толстый Джонни повернул в виду берега снова курсом на полночь. Трал работал. Тралер № 213 стал в волнах похож на синего кита, когда он играет в бурную погоду. Поморская шкуна, идя с зарифленными парусами из Вардэ в Архангельск, видела, как тралер зарывается в крутой волне…

Джимми попрежнему носился по трапам полируя поручни рукой: гулльские моряки не теряют аппетита и в штормы. Однако, некоторые из команды теряли самообладание…

Сменяясь с вахты, весь облепленный мокрым снегом, машинист палубной лебедки сказал коку Джимми:

— Выпей, мальчик, стаканчик пунша — ты совсем зеленый. Это оттого, что ты нам давно не читал, Пелл-Мэйль"…

Не успел Томми прибавить, как хотел:

— Ты сейчас упадешь.

Джимми покачнулся, все у него в глазах позеленело, и стакан и бутылка полетели бы из его рук на пол кают-компании, если б их не подхватил Томми. Он подхватил и Джимми, посадил его на скамью и влил ему в рот глоток спирта.

Джимми очнулся… Туман в глазах пропал… Томми весело подмигнул коку, выпил и сказал:

— Привыкай, старина… Так никаких новостей?

— Толстый Джонни завладел ключом!..

— Старая йоркширская свинья… Хорошо, — он хозяин корабля, но он не хозяин эфира — радио принадлежит всем… Мы это посмотрим, мальчик.

Тралить в такой шторм было невозможно; трал убрали; люки наглухо закрыты; но № 213 идет курсом на полночь. Толстый Джонни надеется, что шторм минует… Было похоже на бунт, когда в рубку шкипера явился зеленый от качки Джимми, а с ним в замасленной куртке Томми. Джимми сказал дрожащим голосом:

— Мистер Найт, позвольте ключ от радио.

— Что? — переспросил шкипер…

— Да, Джонни, — сказал Томми, — дай мальчику ключ. Пусть послушает, нет ли в мире чего новенького. Мальчик совсем позеленел от скуки…

Джон Найт — или что то же Толстый Джонни — сказал просто и кратко:

— Нет.

И вынув из ящика стола револьвер, положил его в карман куртки…

— Нет? — переспросил Томми.

— Нет.

— Пойдем, мальчик.

Джимми и Томми ушли.

После этого разговора через пять минут обнаружилось, что у правой машины перестал работать воздушный насос. Держаться в море в шторм при работе одного левого винта судно не могло. Ближайший норвежский порт Киркенес — более десяти часов ходу. Чиниться в море в такую бешеную качку нельзя. Поднявшись вверх, механик доложил все это Джонни сухо и спокойно.

Бухмарь

В море — "по тиши ветер, по ветру тишь".

Не успел зуёк Кузьма и "первый спень заспать", как проснулся от привычного толчка сапогом в бок. Он уж и спал согнувшись, чтобы удар сапога так не пришелся в причинное место. Скинув одеяло с головы, Кузьма продрал глаза, дивясь перемене. Дерево шняки вставлено на свое место, в бабку. Прапор на кончике мачты, сделанный из распластанного крыла морского попугая, трепещет перьями. Вода зажила: поет, покрылась пеной. "Закипела в море пена, будет ветру перемена". На встоке небо чернетью затянуло. И корщик забухмарился.

— Крутой ветер падет с пылью! Слышь, атва кричит…

Над шнякой вились и кричали атвы — буревестники седого океана. "Атва белью пройдет, бухмарь беть^[11] наведет". Все приметы слагались за то, что скоро грянет шторм с полночи… Потому-то и разбудили зуйка — хоть по правилам промысла ему и не полагалось "тряску трясти" — вытягивать снасть из воды.

— Ладно зенки пялить, надевай тяглы — приказал ему Бодряной.

Весельщик был уж в веслах, тяглец втихомолку ругал корщика:

— В коево еретика в самую выть тряску трясти! Аюкла проклятой!^[12] Тяни ты, зуй!

Кузьма надел тяглы и вдвоем с тяглецом взялся подтягивать шняку к кубасу, который размахивал флажком, прыгая с волны на волну.

— Ишь ты, архангельской! — вслух бранил тяглеца корщик: выть обронить боишься. Только бы вам исть! Верно говорят: город архангельской, а народ дьявольской!

Вода была в ту пору прибылая. Вдоль берега с заката на веток катилась приливная волна, а ей навстречу завязывался нордовый ветер. Течение сильнее ветра, и весельщику приходилось трудно: стиснув и оскалив зубы, он греб подергой — короткими ударами рук, почти не нагибаясь и не откидываясь… Вынули голоменный кубас и якорь — пошла бечева яруса с крючьями. Кузьма увидел в бутылочно-зеленой с кипенью поверх воде сначала белое смутное пягно, потом оно всплывало, яснело — вьется рыба платом на крюке. "Палтусок попался", — сказал Кузьма корщику. Вдруг мелькнула в глубине серая тень, рвануло из рук бечеву, и палтуса как не было…

— Акула пришла! — крикнул корщику тяглец, показывая ему обрывок снасти без крючка…

— С чего это, андели! Одна беда, видать, не живет! Побезтужыесь, земнородные!..

Корщик с беспокойством оглянулся. Ветер засвистал о дерево шняки. С полуночи по морю быстро катилась темной стеной бухмарь. Солнце померкло. Вмиг налетев, бухмарь поседела, побелела и обдала пловцов секучей острой пылью: нельзя было понять, что это — снег иль дождь, иль брызги с волн.

— Кинь грести! Вынимай!

Гребец сложил весла и кинулся помогать тяглецу и зуйку вынимать ярус. И тяглец и зуёк были уже мокры от дождя и брызг. Волна крутела. Ветер срывал верхушки волн и ошметками кидал в шняку.

— Андели христовых родителей, взводнище-то какой! В силу выботать. Земнородные, побезтужьтесь! — кричал Бодряной.

Ярус выбирали тяглец и весельщик и кидали в лодку, не снимая с крючьев рыбы. Зуёк выкачивал лотком из лодки воду.

— Бросать ярус надо! — крикнул кор-щику гребец, — гляди: волны идут парусами…

— Я те брошу, алырник! Не твой ярус-то, так покинуть в окияне!

Корщик замахнулся издали на покрученников, поискал вокруг себя батога иль полена, но ничем достать работников не мог и вместо них ударил кулаком по голове зуйка.

— Ах ты, адожной, о брюхе тольки и думаешь! Ярус-от не твой?!.

— Ты, поди, покланяйся сам, старый дьявол, — кричал тяглец, не переставая сгибаться и разгибаться враз с весельщиком, перехватывая снасть…

Кузьма плакал, упав на борт головой.

— Чего бырдашь! — закричал на него кортик. — В море слезы ронишь, — али вморе соли мало. Качай воду, окоем проклятой.

Кузьма стал опять выплескивать воду. Руки его закоченели, — рукавицы были полны водой.

Шняка прыгала с волны на вал Летели густые хлопья снегу, облипая судно…

— Гляди, конец ей, братцы… — обрадованно крикнул корщик покрученникам.

И будто бы по слову корщика оборвался шквал. Бухмарь уносилась к юго-востоку сначала седой, потом черной и на краю моря синей стеной. Блеснуло солнце. Открылась даль.

Тяглец с весельщиком вынули последний кубас и береговой якорь. Кормовая кладь шняки была полна под снегом, средь запутанных снастей рыбами — они еще били плесками.

Шквал прошел, и хоть волны становились круче, но шли грядой. Корщик привел лодейку к ветру, и перестало заливать…

— Гляди, братцы, никак и асеи от взводня в нашу губу идут. Что с ними содеялось такова?

Корщик указал: на правом траверсе — курсом на зюйд шел черный двухмачтовый тралер, дым у него был загнут вперед по ходу длинной лентой…

— Попадка нам будет, братцы, трудная. Поднатужьтесь, други милые, человеки земнородные! — поощрял корщик севших в весла рядом на гребной банке тяглеца и весельщика… Шняку мчало ветром и волнами к материку. Тралер пропал из виду. Черные, запягненные снегом утесы разом всплыли пред рыбаками из взбаламученного моря в грозной россыпи прибоя.

Терпят бедствие

Гребцы выбивались из сил. Корщик трафил попасть в свою губу^[13], минуя "поливухи" — подводные камни у входа. Самых камней не было видно, но там, где они, волны взбивало в облака брызг и пены. Зуёк Кузьма вцепился в борт окоченелыми пальцами и ждал, что будет. Надвигался черный каменный берег. Напрасно корщик взывал "Побезтужьтесь, братцы", — ветер, с воем отпрянув от прямых стен пахт, гнал шняку неудержимо к закату: вода пошла на убыль; под берегом была толчея стоячих волн; чтобы не опрокинуло судно, корщик повернул к ветру. "Молись, братцы, богу — пришел последний час!" — крикнул он товарищам. Гребцы бросили грести. Кузьма, как шняка повернула по ветру, очутился лицом к морю и увидал, что давешний тралер снова идет теперь встречным курсом, отыскивая вход фьорда. Зуёк хотел крикнуть и не мог, оторвал насильно застывшую руку от борта и вяло махнул ею в сторону моря. Корщик взглянул туда, размотал с шеи шарф и стал им махать…

— Маши, братцы, може "асеи" нас вызволят. Самим не выботать.

Весельщик и тяглец тоже сняли шарфы и замахали ими…

Штурвальный матрос на тралере № 213 сказал Толстому Джонни:

— Справа по курсу, шкипер. Лодка терпит бедствие.

Толстый Джонни смотрел в бинокль, отыскивая вход фьорда в тумане брызг прибоя.

Рулевой повторил настойчиво:

— Справа по курсу, шкипер. Лодка просит помощи.

Толстый Джонни невнятно выругался и продолжал смотреть попрежнему вперед.

Это было чересчур. Кингстоунские рыбаки никогда не оставляют в беде без помощи товарищей, к какой бы нации они ни принадлежали. Рулевой самовольно скатал руля, и тралер повернул прямо на гибнущее судно к берегу…

Толстый Джонни оторвался от бинокля и отрывисто приказал:

— Лево руля.

Рулевой не шевельнулся. Толстый Джонни хотел оттолкнуть его от колеса. Рулевой свистнул и крикнул прибежавшему Джимми:

— Эй, кок, зови наверх ребят!

Джимми скатился вниз по трапу и засвистал, засунув пальцы в рот. Команда высыпала наверх.

— Лодка под берегом! — крикнул рулевой.

Рыбаки сразу поняли, в чем дело. Рядом с рулевым встал у колеса второй матрос, и Толстый Джонни отступил, крича, с револьвером в руке:

— Хорошо! Вы тоже пойдете ко дну…

Да, это было опасно. Там и тут под берегом косматыми белыми чудовищами стояли взбитые вокруг камней столбами облака пены и брызг. Джимми, стоя у мостика, увидел, что лодка, полузалитая водой, как будто бежит навстречу тралеру. На баке стояли наготове, отставив ногу и откинувшись назад с кольцами легостей^[14] в руках, трое матросов. Передняя лебедка заработала.

— Эй, Джимми. — крикнул машинист, — садись на крюк! Как спущу — стропом за банку лодку!

Джимми сел верхом на нижний блок лебедки, держа в одной руке строп, другой он уцепился за цепь. Стрела лебедки тотчас вынеслась за борт, и Джимми повис над пенным морем.

— Держись, травлю! — крикнул машинист, и Джимми, перебирая рукой по цепи, ринулся в кипящую пену волн… Взвились змеи брошенных с тралера легостей. Джимми увидал руки, хватающие за веревки, крюк ударился о черное днище лодки, и Джимми свалился в нее, не выпуская из рук ни стропа, ни цепи.

— Джимми! Мальчик, крепи строп…

Ничего не видя. Джимми просунул строп под банку лодки и, ломая пальцы, надел жесткие петли на крюк… Хлынула волна. Джимми хотел крикнуть:

— U-р!^[15]

Вода ударила ему в лицо, наполнив рот. Из носу брызнула кровь, и кок не слышал крика сверху:

— Молодчина, Джимми!

Лебедка загремела. Сливая за борт потоки воды, шняка подымалась вверх. Корщика Бодряного едва не смыло, но его ловко поддел сзади багром матрос с тралера и распорол штаны.

— Не пори! Чтоб тебя так! — заорал Бодряной.

Матросы хохотали.

Через минуту Бодряной стоял уж у штурвала и показывал Толстому Джонни вход меж камней в фьорд:

— Так держи, — сказал Бодряной, положив руку на штурвал. — У нас просто: справа гора, слева гора, а посреди дыра!..

Шняка, поднятая на тралер лебедкой, стояла поперек на палубе меж спардеком и баком. Весельщик и тяглец грелись в камбузе.

Джимми очнулся от ощущения приятной сухой теплоты и увидал, что лежит нагой под шерстким одеялом; рядом с собой Джимми увидал лохматую, мокрую, как галка в ненастье, голову и серые испуганные глаза. Томми нагнулся сверху, поправил одеяло и сказал:

— Ничего! Лежите вместе. Согреетесь скорей…

Зуёк Кузьма спросил:

— Ты кто будешь?

— I say! Откуда ты свалился? — по-своему спросил Джимми.

— Тебя Асей, — а меня Кузьмой, будем знакомы.

И Джимми почуял протянутую для рукопожатия под одеялом голую руку. Джимми потряс ее, сказал:

— Койзмэн?! Отлично!

Земля и море

Прошло три дня с той поры, как тралер № 213, подняв на борт шняку Бодряного со всей его командой, вошел в глубокий Мурманский фьорд. Тралер кинул якорь возле самого становища поморов. Фьорд тотчас от входа круто загибается к юго-востоку. И хотя оглобень от шторма и входил в губу крутой волной, но в ее вершине у становища крутые волны шторма расплывались в широкое покойное дыхание. Встав на якорь, тралер спустил шняку на воду вместе со снастями и уловом. На тралере разбирали машину. Поморы на своем стану "делали рыбу на лабардан"; треске отрезывали голову и вскрывали со спины, вынимали хребет, выкидывали внутренности и круто солили английской солью в бочку под открытым небом. К стану слетелась стая крикливых зуйков, они накидывались на отбросы и дрались из-за добычи, рея в воздухе. Иные, трепеща крыльями, опускались прямо на плечи Бодряного и его покрученников и вырывали свою долю улова из-под ножа…

— Кш! Вы, санитары! — отпугивал их корщик. — Один на весь базар я вам не кормилец! Бывало по стану от каси да вони одно было спасенье — птицы. Глякс-сь, Кузьма, на птичий базар подивись…

Бодряной указал зуйку на отвесную береговую пахту; ее уступы были белы от птичьего помета.

— Бывало — пароход крикнет иль из ружья ударишь — так тучей и взовьются — солнца не видать. И все от нас кормились. Дивлюсь, куда девалась птица? И то сказать: тут, на стану, бывало до войны по триста лодок, а ныне мы одни — да вот асеи. Глико, разиня, кашица ушла!.. Разинул рот, ворона.

Кузьма втянул голову в плечи, чтобы подзатыльник пришелся по воротнику куртки и, получив что следует, кинулся снимать кашицу с треноги.

— Поспела кашица. И солнце на обедник пришло. "За каждую выть да руки мыть", мы — не асеи, — говорил Бодряной, вытирая руки о штаны.

Поморы уселись к чашке в кружок. Кузьма ел неохотно.

— Чего не ешь? Ешь не ешь — за выть сочтут, — поощрял его корщик, — али уморился, дрянь? Али морошки свежей захотенил? Гликось на тяглеца: кольки ни положи пред им, все схрястат!.. Ну, да завтра праздник. Гуляй! Избушку-то выпахай, смотри, а то кабы с визитом шкипер не пожаловал гостить, а каси у нас беда в ей собралось!.. — говорил Бодряной, обсасывая голову трески и бросая кости тут же на пол.

Тяглец и весельщик ели молча: от привычной воркотни хозяина кусок им поперек горла не становился… И это еще больше сердило старика:

— Вам бы только хлеба край, а то и под елью рай. Нажрались и пошли хлыктать.

Точно Кузьма икнул.

— Не ешь, а хлыкташь!

И Бодряной ударил зуйка ложкой по лбу. Кузьма завопил:

— Что ты меня все бьешь-то? Что я тебе, собака, сдался?..

— Повопи еще! Дам те ступку, так перестанешь вопить-то!

— Стрелья бы тебе в бок, кобель старой!.. Уйду я от тебя! — закричал зуёк и, вскочив, выбежал из избушки…

Бодряной засмеялся:

— Уйду? Куда уйдешь? Тут воля моя. С меня воли тут никто не сымет.

Зуёк встал и ушел. Он шел по песку у самого моря, слезы застлали ему глаза.

— Уйду! Уйду! Уйду! Пойду к асеям, скажу: примайте меня с этой проклятой земли!..

Взглянув вперед, Кузьма увидал, что на берегу у воды стоит кок с тралера. Кузьма вытер глаза, поправил картуз и, насвистывая "Кузнецов", пошел к тому месту…

Кок Джимми, стоя на берегу, ругался тоже:

— Уйду! Уйду! Уйду с этого проклятого моря.

Увидав зуйка, Цок незаметно смахнул слезу, вынул из кармана трубку, набили, закурив, засунул руки в шаровары и ждал, когда подойдет зуёк…

— Здорово, Асей! — сказал, подходя, Кузьма.

— Хау дую ду, Койзмэн, — спросил кок Джимми, протягивая руку.

— Ольрайт^[16], Асей? — спросил Кузьма…

Кок Асей кивнул головой и сказал:

— Ол райт, Койзмэн.

— Иес? — спросил Кузьма…

— Иес! — сказал кок Асей.

— Плохо, видно, твое дело, — сказал зуёк Койзмэн, похлопав себя ладонью по затылку и указав на воду: "море, говорится, горе".

Кок Асей помотал головой и что-то ответил.

— Не бардую я по вашему. Ты вот гляди, — сказал зуёк Койзмэн.

Он взял палочку и, начертив на гладкой поверхности песка круг, в середине его поставил точку и, указав на нее, сказал:

— Москва, понимаешь? В середке — Москва. А кругом земля…

Койзмэн потопал по земле ногой…

— А это — берег. Куда от горя ни пойди, на берег придешь, а кругом вода… Куда деваться?!

Койзмэн потыкал палочкой вокруг обведенного им круга и показал на воду…

Кок Асей выхватил из руки у зуйка Койзмэна палочку, зачеркал ею круг, нарисованный на песке зуйком, и, что-то лопоча, на чистом месте начертил новый круг и посредине его поставил палочку. Кок указал на очерченный им круг и на воду, потопал вокруг очерченного им океана, указал на щепочку, воткнутую в землю, и на кормовой флаг, плещущий на тралере… и написал около палочки две буквы "G" и "В"^[17].

— Ишь ты, — сказал зуёк Койзмэн, — видать, сколь по морю ни плавай, а на сухое вылазить доведется. Плохо твое дело!..

Каменный океан

Зуёк Койзмэн и кок Асей задумались оба.

Зуёк думал о своей, а кок тоже о своей судьбе. Долго они стояли молча на песке, поглядывая на обставленный пахтами тихий фьорд. Шторм в океане утих. Небо было ясно. Меж пахт, в их складках к воде сбегала серо поросль березок и осин, и мнилось, что залив не море, а озерцо средь гор, и тралеру уж не выбраться отсюда на вольную воду. Кок курил трубку. Зуёк свернул собачью ножку. Помолчав довольно, кок Асей вынул воткнутую им палочку из средины круга и провел ею черту от своего круга к кругу Койзмэна. Зуёк кивнул головой, взял палочку из рук Асея и поставил ее посреди своего круга. Потом указал на флюгарку из стана и на кормовой флаг тралера, где веял на вершине красный флаг и, подняв голову, стал перебирать руками невидимый флагфал, как будто подымая и опуская флаг… Потом Койзмэн похлопал себя по затылку и спросил Асея:

— Понял? Иес?

— Но! — ответил Асей, ткнул пальцем в грудь Койзмэна и показал пальцем на кормовой флаг тралера, потом кивнул на флюгарку с красным флагом и, хлопнув себя ладонью по груди, сказал: "Иес"…

— Так! — протянул Койзмэн. — Не хочешь взять меня на корабль? Сам с него хоть в воду? Айда землей! Норвег знаешь? Слыхал Киркенес? Идем землей. А там катнем к тебе, что ли?

— Москов, — сказал Асей, ткнув пальцем в круг зуйка, и махнул рукой на горы.

Зуёк согласился:

— Верно, брат, Москва далече. Ну-к что ж — айда пешем до Киркенеса, я эти места довольно знаю. Завод там, и наши есть. Айда на тундру: я тебе там покажу, как тайбола^[18]) лежит…

Зуёк и кок поднялись меж чахлых берез на тундру. С высоты им там открылась под бледным сияньем тихого северного солнца безбрежная даль первозданной земли.

Гряда за грядой, купол за куполом тянулись к краю неба округлые вершины гранитных гор, разделенных глубокими долинами и впадинами; это было похоже на взбаламученное в жестокий шторам и вдруг окаменевшее черное море: пятна и разводы зелени по скатам напоминали мраморные побежалости поверха волн, а серебристые пятна цветущего богульника и отцветшей пушицы были пеной на вершинах каменных волн.

Под ногами мальчишек был то голый камень, то под ногой их пружинно подавались кочки торфяников, подернутые алью закрасневшей морошки. Попробовали: еще кисла.

Местами на вершинах лежали валуны, покинутые здесь много тысяч лет тому назад ледниками, источившими и обкатавшими эти гранитные увалы… Иные камни величиной с хороший воз сена, а то и с избу, лежали на самом взлобке округленной вершины и, подобно яйцу на столе, касались горы одной только точкой…

Кок Асей походил вокруг одного такого камня и знаками рук предложил зуйку Койзмэну столкнуть камень с горы. Камень был не так чтоб очень велик и висел над самым краем пахты.

Зуёк Койздэн поплевал на руки и сказал:

— Этот-то? Плевое дело…

Койзмэн уперся в камень руками, и камень сначала легко приподнялся, и показалось зуйку, что валун сейчас опрокинется через себя в бездну. Приналег плечом. — но камень недвижим, и, как ни пыхтел Койзмэн, не поддавался, и, напротив, зуйку казалось, что он давит ему на плечо все сильней и сильней… Облившись потом, зуёк уступал давлению камня и уж не мог, как ни бился, приподнять его второй раз…

Кок Асей хохотал над Койзмэном и приплясывал вокруг, плеща руками.

— Ну, ладно, ты, Асей, попробуй сам, не сдюжешь, — сказал Койзмэн, отирая пот.

Кок Асей знаком подозвал зуйка и показал, что делать. Вдвоем они легонько качнули камень, касаясь ладонями его круглого бока. Как только кок почуял, что камень дает упор, он отнял от камня руки и отнял руки Койзмэна. Камень качнулся, как маятник назад, и мальчишки вдвоем стали раскачивать его в лад, словно качели… Размахи камня делались все больше, и, наконец, при общем крике кока и зуйка, от дружного толчка их четырех ладоней камень опрокинулся и ринул вниз. Мальчишки смотрели вниз, как камень тяжко, с грохотом скакал сначала по граниту, высекая огонь и дым; потом он докатился до поросли берез и, пролагая в ней широкий след, катился далее по склону, навивая на себя деревья, как траву; еще мгновенье — и, выросши в преогромный косматый зеленый ком, камень рухнул в озеро под лесом, вздымая брызги.

— Вот это так! — сказал зуёк Кузьма.

— Ай сэй! — сказал кок Джимми — ит ис гуд.^[19]

Они пожали друг другу руку, и зуёк Койзмэн сказал:

— Дернел завтра? Шут сними, право? Ол райт?

— Оль-райт!

— Киркенес?

— Москов!

— Москва, брат, далеко!

Радио-пир

Циклон прошел.

Радио обещало хорошую погоду. Машина собрана. Тралер готовится к выходу в море. Воскресенье. Бодряной и его покрученники получили приглашение на прощальный пунш. Бодряной — от Толстого Джонни. Покрученники — от его матросов. Зуёк Койзмэн незаметно от других завязал в котомку солдатский котелок, крупы, ша-нег, немного соли, сахару и чаю и тайком закинул котомку в каменную щель на тропке в горы.

На тралере от бушприта к корме чрез обе мачты протянута веселая гирлянда пестрых сигнальных флагов. Когда карбасок поморов подошел к почетному трапу с правого борта, с тралера уже неслись веселые песни. Гостей приняли шумно. Бодряного принимал в своей рубке Толстый Джонни, покрученников — команда тралера в кают-компании, зуйка Койзмэна — кок Асей в камбузе.

Кок Асей, чтобы упростить свои обязанности, поступал так. Откупорив сразу несколько бутылок с разными напитками, он выплескивал из них чрез иллюминатор примерно треть и, долив из жестянки чистым спиртом, ставил бутылки на поднос и относил в кают-компанию и рубку Джонни. Песни внизу становились громче. Запели в рубке вместе Толстый Джонни и Бодряной.

Они громко вразноголосицу ревели. Толстый Джонни (по-английски):

Бодряной (по-русски):

На нумераторе в камбузе повыскакивали все номера, звонок то и дело дребезжал, но кок Асей более на это не обращал внимания. И в самом деле: и в кают-компании и в рубке у Джонни было на столах (и под столами) и даже на диванах достаточное количество бутылок. Мировая статистика говорит, что англичане пьют спиртных напитков больше, чем всякая иная нация на земном шаре. И Джонни, и Бодряной, и матросы, и поморы наливали то из пустой бутылки в полный стакан, то через край из полной и, вылив, примерно, половину по стаканам, вторую половину выпивали прямо из горлышка. В машинном трюме тоже пили, и хоть Томми (машинист) был пьян, но трезвей других. Работал дизель, приводя в движение динамо, а на баке стучал компрессор, без останова холодя в грузовых трюмах рыбу. Вместе с Томми работал трюмной юнга.

— Вот что, Джэк, — сказал ему Томми. — я выйду освежиться: пей, не спеша; если машина остановится, я разобью о твою голову все пустые бутылки одну за другой. Так?

— Так, Томми! — коротко и серьезно ответил Джэк.

Томми поднялся из трюма и вошел в рубку Толстого Джонни. Из рубки слышался сдвоенный храп. На диване "валетом" — головами в разные стороны — лежали Джонни и Бодряной. Оба спали. Томми пошарил в кармане панталон у Джонни, не нашел того, что ему надо было, перевалил Джонни без всяких церемоний на другой бок и из кармана шкипера достал ключ с шариком на цепочке: это был ключ от радио-каюты. Джонни вздохнул во сне и захрапел… Томми с ключом от радио отправился в камбуз, гдепировали зуёк и кок. Они вдвоем успели опорожнить последовательно: две жестянки с бисквитами, фаршированный томат, четыре банки сладкого молока, банку паштета из гусиной печенки, флакон варенья из зеленого крыжовника, порцию ветчины, банку персиков, выпускную яичницу и, впав в легкую задумчивость, увенчали ужин парою сигар, попутно захваченных коком из ящика со стола у Толстого Джонни…

Томми с ключом от радио явился кстати — кок видел, что гостя его клонит в сон; надо было чем-нибудь его занять, чтоб поддержать всесветную славу морского гостеприимства.

— Займемся, мальчик… — сказал Томми.

У кока загорелись глаза… Томми не сразу попал ключом в скважину замка радиокаюты. Открыл и распахнул дверцу, приглашая кока и зуйка войти… Кок сел на табурет перед столиком с аппаратом, а Томми и Койзмэн поместились на узеньком диванчике под окном каюты.

— Действуй, мальчик, — сказал Томми, а мы послушаем, что говорит мир…

Кок надел на голову телефонный шлем и разом погрузился в иной мир. Перед коком на щитке с приборами висели часы, показывая время:

— 1749.

Это было среднее Гринвичское время, принятое при радиопереговорах всем светом…

— MUU кончил — опоздали, — кинул кок механику. — Сейчас заговорит MSK ^[20]) в 1800. Настраиваю.

Зуёк Койзмэн, не понимая того, что делает кок, следил за его движениями. Кок переставлял и передвигал какие-то рычажки. Над столиком у него засветились тускло несколько электрических ламп, иногда вспыхивали синие искры, и что-то щелкало… Все стихло. Кок, весело подмигивая зуйку и Томми, сияя глазами, ждал… Стрелки хронометра вытянулись в одну вертикальную линию: шесть часов вечера (1800) по Гринвичу^[21]). И в тот же миг кок, настроив антенну своего аппарата на длину волны в 5000 метров, услыхал позыв: двадцать раз под ряд:

Это MSK приглашала все станции мира настроиться, чтобы все слышали ее сигналы. Затем последовало длинными и короткими звуками — черточками и точками телеграфной азбуки.

— MSK, CQ, CQ, CQ (или русскими буквами

— МСК, ЦЩ, ЦЩ, ЦЩ), что означало:

Москва! Всем! Всем! Всем!

Кок взял в руки карандаш и, слушая, писал, передавал листочек за листочком Томми. Зуёк взглянул в листочек завистливо через руку механика: написано на чужом языке.

После MSK, ровно в девятнадцать часов, кок снова прочел сигнал:

— FL, CQ, CQ, CQ.

Это говорила всем, всем, всем башня Эйфеля в Париже… Кок не стал ее слушать, не зная языка Франции. В 20 часов заговорила по-английски, подав позыв BYC, станция печати в Хореи, и снова рука кока побежала карандашем по листикам депеш.

Зуйку скучно. Он зевает и клюет носом. Кок, увидав, что гость скучает, не снимая шлема, поманил зуйка к себе и показал на часах время, поставив пальцы стрелками над цифрами:

— Половина одиннадцатого.

Кок прибавил:

— Москов, русски!

Зуёк понял, что ему обещает кок, и терпеливо ждал… Когда Хорси кончил бюллетень, поставив знак

"… — . — "

кок, пользуясь перерывом, принес в каюту Томми рому, а себе и Койзмэну жестянку с бананами в сахаре.

Угроза из эфира

В 2230 заговорила по-русски вторая радиостанция Москвы:

MSP, MSP, MSP, CQ, CQ, CQ.

Морща лоб и сводя губы звездочкой, кок писал букву за буквой латинской телеграфной азбукой.

— Zdorowx Lenina proizochlo znaoitelxnoe uluochenie.

Кончив прием, кок достал из ящика книжечку кода^[22] и стал, посадив с собою рядом на табурете зуйка, переводить, рисуя из книжки буква за буквой. Зуёк прочел.

"Здоровье Ленина произошло значительное улучшение".

Зуёк читал букву за буквой то, что выходило из-под карандаша кока. Томми перебирал и перечитывал набросанные ему раньше коком листочки. Кок, перерисовывая зуйку русский бюллетень, букву за буквой, не снимал с головы телефонного шлема и все время передвигал рычажки настройки, и в его ушах непрестанно звучали то щелчки точек и тире, то жужжание вызывных сигналов, то вдруг отрывок музыки иль пения, то телефонный разговор. В эфире все время шли перекрестные разговоры. Кок любил эти ночные говоры, реющие в густом просторе над землей: ему мнилось, что это она сама, земля, грезит и бормочет во сне, а он подслушивает ее тайны.

Вдруг карандаш кока перестал рисовать для товарища русские буквы, и лицо его стало серьезно. Он слушал внимательно. Кто-то ясно и четко, очевидно — с моря, вызывал:

— LSB, LSB, LSB!

— ЛСБ. ЛСБ. ЛСБ!

Буквы "LSB" — позывной знак русской радиостанции в Архангельске. Очевидно, русское дозорное судно проходило невдалеке от фьорда, где стоял английский тралер № 213 и хотело вступить в соединение с LSB, а там задремал дежурный и не слышит, или до него не доходит волна.

— LSB! — напрасно взывало русское судно.

Кок взялся за ключ, включил передачу и выбил:

— ПРБ (PRB), что означало: "Я желаю с вами говорить по международному сигнальному ходу"…

Судно в недоумении:

— LSB!

— Нет!

Судно спрашивает кока:

— QRA? что значит:

— Как называется ваша станция?

Кок притаился и молчит.

— QRD? (куда вы направляетесь…)

Кок смеется и в шаловливом ознобе выстукивает:

— Москов.

Судно молчит. Думает. Потом вопрос:

— QRH? Какая длина вашей волны?

Кок притаился. — Уж не хочешь ли ты меня искать? — Молчание. Потом кок выбивает:

— QFBLSB!!!

Он предлагает этим помочь судну разбудить Архангельск!

Три восклицательных знака предупреждают, что станция кока начинает работать большой мощностью. Увеличив мощность передачи, кок будит Архангельск:

— LSB! LSB…

Наконец. LSB проснулся и спросонок говорит.

— QRM (мне мешают!)…

Потом слышится с судна:

— QRW (Прошу не мешать)…

Между судном и LSB идет непонятный коку разговор. Снова ясный вопрос:

— QRA? (как называется ваша станция).

Кок снимает с головы шлем и сообщает Томми, что вблизи русское дозорное судно…

Томми свистнул и отправляется будить Джонни. Кок будит задремавшего зуйка и знаками обменяет ему, что пора! Поспешно кок Асей уложил кое-что в клетчатый брезентовый чемоданчик. Скользнув по трапу, мальчишки шмыгнули на карбасок, отвязали его и поплыли к берегу. На тралере — тишина. Алое пятно полуночного солнца бледнеет над горою. Зуёк и кок вытягивают карбасок на берег и бегут тропою в гору. По пути Койзмэн достал из щели в камне свою котомку и повесил за спину. В полугоре мальчишкам почудился крик сирены. Притаясь за выступом скалы, кок и зуёк смотрят вниз на берег и залив, где мирно спит тралер № 213. Из-за горы снова крик сирены, и в глубь фьорда тихим ходом заплывает длинный, похожий на серую щуку трехтрубный миноносец. На корме — красный флаг РСФСР. Тише ход. Бесшумно крадется подманенное радио-шалостью кока дозорное судно и бросает якорь рядом с тралером. Зуёк говорит коку Асею:

— Ну, теперь наши завьют твоему борову хвостик! Идем-ка от греха подале!

Зуёк и кок за ним идут тропинкой в гору. И скоро залив, тралер, миноносец и становище скрываются от взоров за порослью березок и осин.

Восстань к черному порогу

Зуёк знал все тропинки вокруг стана километров на пятнадцать. Дальше, он слышал, что летняя порога на Киркенес идет "вдоль земли" и по Пайс-реке, её берегами. Начало их пути было веселою прогулкой. Приустав, зуёк и кок садились отдыхать, курили, разводили огонь, кипятили чай и пили. Кок угощал Койзмэна сухарями и вареньем, и зуёк, не уклоняясь, принимал угощение как должное. За чаем оба болтали, не понимая друг друга, но из вежливости кок слушал Койзмэна, когда тот что-то ему рассказывал по-русски, и важно кивал головой; затем, когда, устав, зуёк смолкал, начинал говорить Асей, и очередь слушать непонятное наставала для зуйка. Он тоже качал головой, и в тех местах, где речь кока становилась оживленней, и зуёк, понимал, что парень "заливает". Койзмэн деликатно таращил глаза и раскрывал рот, чтобы яснее изобразить изумление перед тем, что ему рассказывал Асей. Потом они, довольные друг другом, собирали свои пожитки и снова шли по тропинке, ведомой только Койзмэну. К вечеру — от бессонной ночи, от шикарного ужина на тралере, от устали — у Койзмэна испортилось настроение. Неведомо за что он сердился на Асея и иногда, к нему обращаясь, кричал:

— Опять отстал, морская выдра!

На что кок Асей, подмигнув, добродушно отвечал:

— Москов? Лонг ис вай ту Москов!^[23]

Зуёк сердился:

— Заладил свой "москов". Москва-то, брат, вон где!.. Ты иди, куда тебя ведут, не разговаривай! Да не отставай.

— Иес, Койзмэн.

Через час Койзмэн сел переобуваться: ногу портянкой натерло. Кок Асей догнал его, кивнул, сломал палочку, надел на нее чемоданчик и, закинув за плечо, пошел дальше тем же неторопливым шагом…

Койзмэн переобулся, оправился и пошел догонять Асея. На тропинке его не было видно. Вспомнив, что тут близко росстань к черному порогу, Койзмэн зашагал быстрее. Со мшарины^[24] тропинка перешла на каменный крап обрывистой скалы, внизу шумел покрытый пеной ручей… И откуда-то издали слышался более мощный гул — словно на вершняках мельницы весною. Дальше снова торфяник, потом березовая роща. Тут тропинка делилась надвое. Койзмэн стал на росстани. Свистнул, закричал: "Эй, кок Асей!" Вторьем отозвалась гора напротив. Все молчало. Звеня, толклась мошкара. Койзмэн внимательно осмотрел кусты, — нигде не было залома. Койзмэн погрозил кулаком вслед Асею — для верности по направлению обеих тропинок. По которой тот пошел? Направо шла зимняя тропа к черному порогу, налево — к Пайс-реке, пониже водопада. Туда и надо было направляться.

Койзмэн надломил налево от тропинки верхушку березы в знак того, что он повернул налево, и, ускорив шаг, пошел по тропинке к Пайс-реке. Скоро затих за горою дальний рев порога. Тропинка спускалась меж гор вдоль горного ручья. Блеснула впереди лумбола быстрой Пайс-реки. На берегу — пырт с открытой дверью, около него вверх коргом опрокинут почтовый карбасок. На берегу — никого. Койзмэн почти добежал до пырта, заглянул в него — пусто. Койзмэн снял котомку, вынул из нее нож, повесил котомку на гвоздь в пырте и побежал назад на росстань — очевидно, кок Асей повернул направо к черному порогу.

Солнце уже склонилось на полночь. Зуёк Койзмэн достиг снова развилки тропки, где сделал залом. Тут он снова осмотрел кустарник: нет ли еще сломанной после него ветки. Нет, только поникшая вершинкой сломанная им березка явно выделялась среди ветвей начавшей уже вянуть листвой. Койзмэн отломил ее, забросил в кусты и задумался. Кок Асей мог за это время вернуться и пойти к тому месту, где Койзмэн переобувался. Поймет ли он, вернувшись снова, знак? Койзмэн нагнул с обеих сторон левой тропинки вершинами к средине две тонких березки и, связав их, преградил тут ход:

— Сюда не ходи! — прибавил он и пустился, надломив ветку направо от тропинки, по ней к порогу.

Койзмэн вьет вицу

Направо шла не летняя тропа, а зимняя тайбола. От росстани, где и зимой тай-бола вилась меж заросли березок, можно было принять ее за летнюю дорогу, но, выйдя из берез, зимней дорогой на оленях катились прямо вправо под гору по снегу. Теперь тут был голый камень. Среди серозеленых порослей черный округлый бок горы, спадая вниз бугром, был словно горб морского зверя среди волн. Койзмэн осмотрелся. По опыту он знал, что пеший не решится итти под гору по камню туда, откуда шумел средь гор порог. Наверное, кок Асей пошел по краю ската вдоль кустов. Койзмэн покричал и двинулся дальше. Он ворчал про себя, браня Асея. Сердце его билось тревожно: теперь он был почти уверен, что кок Асей попал на черную осыпь… Койзмэн шел вперед, внимательно поглядывая под ноги. Гранит чернел и словно шелушился. Шум порога ближе. Справа скат круче, и вместо камня черный обрыв рудных сланцев. Подмываемый ревучим потоком бок горы оседал, рушась в нее уступами, и эти уступы имели вид тропинок. Должно быть, по одной из них и шел вперед Асей… Койзмэн покричал еще и, не получив ответа, стал осматривать уступы и скоро на одном из них, словно обрезанном по краю рощи, нашел свежий след от башмаков Асея: Койзмэн знал смысл этого свежего уступа: это значило, что порог подрылся снизу глубоко под стену сланцев, и, слегка осев, весь бок горы готовился низринуться черным обвалом в гремучий пенистый поток. Койзмэн знал, что его шагов может быть достаточно, чтобы нарушить покой готового обвала. Там, где прошел Асей — да и прошел ли, — Койзмэнитти за ним не решился. Зуёк взобрался выше и стал пробираться над краем оползня среди густых берез… Порой Койзмэн останавливался и кричал. Ответа не было. Койзмэн подходит к самому краю обрыва…

Тот уступик, где видны были раньше следы Асея, кончился. Надо думать, что после прохода кока, земля осыпалась и покрыла следы. Койзмэн раздвинул ветки, заглянул вниз, где под обрывом кипела, бурлила и прыгала река, и закричал… Ему ответил снизу не то крик, не то стон…

Койзмэн лёг лицом вниз на край обрыва и увидал внизу, у самого края, кока Асея.

— Держись, Асей! — крикнул Койзмэн — я тут. Держись!

Но коку Асею не за что было держаться. Подмываемый водой, почти отвесный скат из рухлякового сланца и выветренных руд все время осыпался… Кок Асей лежал навзничь на самом низу у воды и, зарывшись в землю руками и ногами, старался подняться выше. Но напрасно: едва ему удавалось приподняться на локтях кверху, волна слизывала у него из-под ног насыпанные комья, и вместе с землей кок снова сползал к воде… И, сверху прыгая, катились новые комья, больно ударяя в спину. Кок Асей изнемогал. Он услыхал крик Койзмэна. Закинул голову назад, увидел товарища и что-то прокричал ему…

— Держись, Асей! Держись!..

Койзмэн ушел от края, стал быстро срезать гибкие, как хлобыстины, чахлые березы и, скручивая их, вить вицу 1).

Кок Асей жалобно кричал внизу, думая, что товарищ бросил его. Тогда Койзмэн снова приник к краю обрыва и, свесив вицу, потряс ею и закричал Асею:

— Эй! Выдра! Крепись! Не падай духом…

Закинув голову назад, Асей видел, что зеленая веревка делается все длиннее, опускаясь вниз, звено за звеном…

Солнце скрылось за горою. Тучами поднялся из травы гнус, облепляя лицо и руки Койзмэна, слепя ему глаза. Внизу Асею было не легче. Он перестал кричать и, может быть, был уже без чувств, когда сплетенная Койзмэном вица ударила его концом в плечо. Асей не шевельнулся. Койзмэн кричал ему — напрасно! Асей не шевелился. Тогда Койзмэн взял камешек и, нацелясь, кинул — метко: от удара камня кок вздрогнул, очнулся и ухватился руками за вицу. И была пора — ноги его висели в воздухе над неукротимой волной черного порога… — Ком с целый дом обрушился в поток и исчез бесследно в его черных волнах. Ухватись за вицу, Асей стал переступать по осыпи ногами. Наверху Койзмэн, обмотав себе по поясу верхний конец вицы, упираясь ногами в стволы и корни, полз на спине выше и выше меж берез, все далее от края. Он не видел кока, но по тяжести знал, что тот держится и лезет наверх… Вдруг вица ослабела… Койзмэн в испуге закричал, скинул с пояса вичное кольцо и пополз назад, к обрыву. У самого края, цепляясь за березы рукой, ничком лежал Асей. Койзмэн втащил его повыше, пытался приподнять — не смог, повернул лицом вверх, распорол ножом от ворота к груди рубашку, послушал сердце. Сердце бьется. Тогда Койзмэн изо всей силы ударил кока Асея ладонью по одной щеке, по другой — и еще и еще: иного средства приводить в чувство зуек Койзмэн не знал. Асей пошевелился, вздохнул и застонал, открыв глаза.

— Неча пялиться. Айда! А то комарьё совсем заест!..

Кок привстал со стоном — все тело его было избито, — и поплелся за Койзмэном среди берез…

Лапландские гондольеры

В очаге пырта весело трещал сушник.

Дым уходил в отверстие крыши. Кок Асей лежал раздетый у огня на куче мха. Одежда кока, развешанная на палках, дымилась паром, сушась. Койзмэн грел воду в котелке для чая и ворчал:

— Посеял чемоданчик-то! Где он? В океан уплыл. А тебе бы в самый раз теперь чаю с ромом. Видал я, что ты бутылку схоронил в баульчик.

Так и надо, Так и надо: Не ходи, Куда не надо!

Пей теперь пустой чай! А то: варенье, молоко, компот, сухари! Тоже! Ha-ко, поломай зубы о житную шаньгу! Ишь ты, весь в синяках! Тебя бы теперь водкой вытереть… Ну, пей чай. Да спи.

Койзмэн напоил чаем кока. Асей устало закрыл глаза. Зуёк снял с себя куртку, прикрыл Асея и закутал ноги его в мох. А сам сел у очага и долго пил чай, кружку за кружкой, подбрасывая в огонь топливо. В открытую дверь пырта видно было, как двигалось от левой руки к правой золотое пятно над горами, наливаясь алью. Близилась полночь. Порой Койзмэн дремал, уткнувши голову в колени. Тогда огонь на очаге угасал, угли покрывались пеплом, и комары, влетая в дверь, окно и дымоволок, со звоном облепляли лицо и руки зуйка: воспрянув, он подкладывал в очаг дрова: весело пылал красный огонь, пырт наполнялся дымом — от комарья одно спасенье. Повыгнав комарьё, Койзмэн поправлял спящего Асея, чтоб не дрог во сне. К утру, когда солнце, выглянув из-за горы веселым одуванчиком, разогнало комаров под кочки и листы, стало свежо. Земля по берегу покрылась густой и белой, словно иней осенью, росой. Над быстрою рекой свивался пеленой туман… Кричали кулики и утки. Протрубил журавль. Асей проснулся и, стуча зубами, одевался у погасшего огня. Зуёк Койзмэн спал, повалясь там, где сидел; рукой он прикрыл глаза от солнца. Асей развел огонь, поставил котелок и, заваривши чай, побудил Койзмэна. Тот проснулся не сразу, бранился, дрыгал ногами. Наконец встал, ополоснул лицо водой, выпил, не глядя на Асея, кружку чаю и сказал:

— Отдягнул сам, выдра морская, так завипки взяли, что человек уснул… Кури, что ли. Эх, ты, и свернуть не умешь!.. Ау, брат, где твой пип?^[25] Тоже англичане! Гляди вот…

Зуёк Койзмэн свернул два крючка, насыпал в них махорки и дал одну цыгарку коку, сам закурив…

Потом Койзмэн осмотрел шитый вицей карбасок, подконопатив кой-где щели мхом с помощью ножа. В углу пырта Койзмэн отрыл под кучей мха два коротких весла и позвал Асея: "Ну, гондольер молодой, идем, спихнем гондолу-то!" Вдвоем с Асеем они столкнули лодку на воду, собрали пожитки и пустились по реке. Асей — на носу, Койзмэн — на корме. Асей умел грести веслом не хуже Койзмэна. Зуёк держал карбас наперерез, обходя плывущие то врозь, то сплоченно бревна мачтовой сосны где нибудь наверху шведы рубили лес. На том берегу лумболы, средь камгей, виднелся такой же закопченый пырт, кой-как срубленный, с пологой крышей, засыпанной землей… Около пырта вверх коргом тоже лежал шитый вицей карбасок. Лодка уткнулась в берег. Асей выскочил на камни и, подтянувши карбас, стал выплясывать на берегу, выкрикивая что-то в ту сторону, где, можно было предполагать, за горами на тралере Толстый Джонни, хватившись кока, и Бодряной — зуйка, бранят их последними словами…

Койзмэн сказал Асею:

— Хоть ты и ловко, а погодь плясать. Еще упакаешься!

Он знаком пригласил Асея к карбаску, лежавшему на берегу, и предложил стащить его к вод"…

Кок Асей в недоумении. Зуёк Койзмэн показывает ему на ту сторону лумболы, где на берегу чуть виден покинутый ими пырт.

— Туда! Понял или нет? Туда!

Кок Асей решительно трясет головой: ни за что! Он изумлен: зачем Койзмэну понадобилось обратно? Зуёк напрасно просит его помощи, тащит за руку, толкает. Наконец ударил. Ах, так! Асей снимает куртку. И Койзмэн в отчаянии ударил оземь своей шапкой и засучил рукав. Поднес кулак к носу Асея и сказал:

— Ну! держись, выдра!..

Мальчишки принялись тузить друг друга. У Койзмэна распухла и рассечена губа. У кока из носу показалась кровь…

— Постой, — сказал Койзмэн, вдруг схватив кока за руку, — я тебе растолкую…

Он вспомнил первый разговор с Асеем на берегу фьорда. Берет палочку, ищет место, где меж камней слежался ровно намытый рекой песок и чертит на нем реку — на берегах два пырта, около каждого пырга по лодке; потом зачертил все и снова нарисовал реку — на каждом берегу по пырту и около одного две лодочки, а у другого, на противном берегу, ни одной. Около этого пырта Койзмэн изобразил человека с поднятыми вверх руками и широко раскрытым ртом.

— Понял? Он ругает. Кого? Тебя, окоём ты эдакой… Как ему перевезтись-то. Ежели каждый станет, как ты, и попадки не будет: сам переехал, а другим ладно?! О себе тольки и думать, семя крапивно! Чтоб тя икота немая взяла! Гондельер ты эдакой!

Кок Асей ударил себя по лбу ладонью и, пожав руку зуйку, кинулся сталкивать к воде опрокинутый на берегу карбасок. Столкнули. В углу пырта, под кучей мха, они нашли два весла. Привязали карбаски в хвост один другому; отвели карбасок на буксире на тот берег; один вытащили и опрокинули кортом вверх: спрятали в пырте подо мхом два весла, и на втором карбаске в третий раз переплыли лумболу. Когда пристали к берегу близ пырта и вытянули на берег и этот карбас, Койзмэн сказал Асею:

— Теперь пляши! Понял? А то еще загадка есть, как в одной лодке козу, волка да капусту перевезли. И чтоб никто никого не с‘ел. А ты бы тут, поди, паровой паром поставил? Упакался? И плясать не охота? Небось пудингу захотел? Давай кашицу варить.

Вечерело. Набрав по берегу плавуна, мальчишки развели в пырте огонь. Когда вскипела вода, зуек всыпал в кипяток горсть крупы. Жидкую кашицу черпали кружкой по очереди.

Койзмэн, уподобляя себя деду Бодряному, хмуря брови, ворчал, пока Асей прихлебывал кашицу:

— Гляди теперь — там карбас и здесь карбас. С какого берега ни приди, — пере-везешься. Тольки придется три раза ездить. У нас нет другого способа. Тут, брат, гондельеров нет. Это у вас там в Англии поют, — и Койзмэн, кривляясь, пропел из старинного романса: "Гондельер молодой, взор твой полон огня!"

Сто пятьдесят часов по каменным волнам

Переночевали в пырте. Теперь у очага клевал носом кок Асей, а Койзмэн зарылся в мох с головой от комаров и сладко посвистывал и чмокал во сне на зависть коку: Асея донимали комары. Огонь на очаге то и дело погасал. Но в свой срок из-за горы, загорелось солнце, одев реку в золотую рябь по голубому полю.

Рано утром кок с зуйком покинули ночлег. Когда Койзмэн стал надевать на плечи котомку, кок хлопнул его по плечу и, что-то говоря, потянул котомку к себе…

— Чего еще? Опять? Нести хочешь? Дак ты опять куда-нибудь вниз тормашками. Где твой чемодан-то? Пипку куда свою девал?

Кок Асей приложил руку к сердцу, потом ко лбу и знаками и рук и ног уверял Койзмэна, что он теперь уже ни за что не отстанет…

Койзмэн отдал ему котомку, помог надеть и сказал:

— Ну, иди вперед!

— Москов? — спросил Асей.

— Ладно там, Москов. Ты уж кувыркнулся разок. И буде. Иди — крупы-то у нас осталось на три выти — да чаю на заварку. Все на тебя споил да скормил. Где чемоданчик-то?

Тропинка шла, вияся, то над лумболой, то поднимаясь лывинкой средь пахт на тундру. Солнце чертило по небу новый круг. Горы вздымались каменными волнами все выше — будто крепчал шторм в этом каменном океане. Тихие лумболы, где река, стесненная где-то впереди горами, напоминала озеро, сменялись то шумно-пенными порогами, то певучими падунами; бревна, плывущие врознь по реке с гор, казались спичками. Настала полночь. Но солнце только прочертило по горе нижним краем, прокатилось по ней красным огненным колесом, не западая.

— Море! — указал рукой в ту сторону Койзмэн и по-английски прибавил: "sea".

Кок Асей из-под руки долго смотрел в ту сторону и видел под тускло пламенным колесом солнца только взбаломученный гранит.

На высоте, где стояли мальчишки, веял свежий льдистый ветерок от норда, но Койзмэн остановился тут на ночлег, под открытым небом, — внизу спать не дали бы комары. Мальчишки приютились от ветра в расщелине скалы на солнце, плотно прижались друг к другу и уснули.

День снова шли тайбалой. У кока башмаки, а у зуйка сапоги были к вечеру разбиты о камни… Ноги стали пудовыми и отекли. Крупы осталось на одну выть. Выпили последнюю заварку чаю, раскусив пополам последний кусок сахару. Вторую ночь провели также на вершине и снова шли тайбалой целый день. Река ниспадала к океану, широко шагая ступенями порогов и водопадов, а берега ее делались все обрывистей, мрачней и выше.

На третий день докурили махорку, кипятили собранную на мшарине уже закраснелую морошку и грибы, и ели. Тошнило и резало в животах. В сонной устали потеряли счет часам и дням. Солнце открыто замыкало над горами свое огненное кольцо. Прошло сто пятьдесят иль более часов с тех пор, как кок Асей и зуёк Койзмэн покинули во фьорде тралер № 213, Толстого Джонни и стан Бодряного. Сто пятьдесят часов, и ни разу на своем пути они не встретили человека. В зарослях и на воде говорили птицы, и иногда шуршал, таясь в кустах, сытый и поэтому трусливый зверь. Однажды, ломая сучья поросли, от мальчиков к реке кинулась и поплыла поперек важенка^[26], а вслед за матерью и олененок, кося в испуге на людей черным глазом. Башмаки кока и сапоги зуйка были разбиты. Мальчики еле волочили опухшие ноги. Доверясь зуйку, Асей покорно шел вслед ему, не отставая и не поминая более Москов. А между тем, сам Койзмэн потерял, казалось ему, дорогу, — шел по солнцу и по ветру, зная что по ветру — океан: так в летний зной, одолеваемые комарами, идут по ветру олени сквозь поросли и через болота, до самых обрывов голых черных пахт, чтоб заглянуть в туманные дали океана и вздохнуть свободно.

Кок Асей молчал. Это сердило Койзмэна, и он, горя, как в лихорадке, все время болтал:

— Пользы от тебя никакой. Зря я выволок тебя, выдра морская! И чего это вы в воду лезете? А? Тесно, что ли, вам на острову своем? Уж попал на сухое и иди куда ведут, а ему не терпится — опять в воду полез. Ну, чего отстал? Гляжу я, скоро ты заплачешь. Ты думаешь, я дороги не знаю. Ладно. Тут дело простое — иди себе вдоль земли. А поперек пойдешь, — болотин не оберешься… Стой! Вот так штука!..

Залом

Каменный вал, по хребту которого шли мальчики, неожиданно для них окончился крутым взлобком. Веселая и быстрая река, что бежала попутно странникам слева, тут вдруг лукаво обогнула гору крутой лукой, в провале меж каменных волн, и побежала вправо назад… Койзмэн никогда не проходил тут и не слыхал о такой излучине. Ему вдруг стало жарко, на лбу проступил пот. Он взглянул в лицо Асея, кок ему грустно улыбнулся.

— Чему рад? — огрызнулся на него зуёк — воду увидал и осклабился! Давно я тебя из воды тянул? Забыл, что ли. Чего теперь делать-то будем? Назад, что ли, итти? А? Совету у тебя спрашиваю. Ну? Реку нам не на чем тут переплыть. А Киркенес рукой подать поди. Чего же молчишь?

Долго думать нечего — солнце, гляди, на обедник пришло…

Кок Асей повернулся лицом к солнцу и сказал тихо:

— Москов!

— Ишь ты! Видать, загвоздила тебе голову Москва. Судьба тебе в Москву, а мне должно не вера в Англию попасть. Запутался я с тобой. Ну, идем! Стоять нам тут нечего…

Койзмэн и кок повернули вправо, следуя крутой излучине реки. Асей стал насвистывать и невесть что говорил зуйку…

— Ага, повеселел — угрюмо бормотал зуёк, приглядываясь к реке. По ней, кружась, плыли бревна как и раньше; но та ли эта река, лумболу которой раньше они переплыли в карбаске, Койзмэн не мог узнать. Когда странники спустились к говорливой реке, Койзмэн предложил Асею:

— Давай здесь отдохнем.

Мальчишки разулись и, усевшись на прибрежных камнях, опустили усталые, разбитые ноги в ласковую воду… Долго они сидели, устало поникнув и ничего не говоря, смотрели в янтарно-прозрачную воду, где порой, борясь с кипучею струей, мелькали серебристые сиги. Река не широка, но так быстра, что вплавь — нечего и думать на тот берег.

Койзмэн не двигался, опустив ноги по лодыжку в воду. Дремота смежала ему глаза… Вдруг он почувствовал, будто ноги его опускаются в воду. Испуганный зуёк воспрянул, но нет, — он все сидит на прежнем месте, а рядом дремлет кок, а между тем и у него и у кока — вода до колен. Зуек вскочил.

— Вода прибывает. Кок, проснись!

Асей проснулся и, вскочив, стал на камень. Вода прибывала быстро. Говорливые струи смолкали. Река стала глаже, и медленней по ней бежали бревна. Кок просветлел лицом: он, очевидно, подумал, что это в реку вошел морской прилив, и, значит, близко устье, а в устьи уж, наверно, есть жилье или рыбачий стан. Он сказал про море товарищу, указывая рукой вниз по тишающей реке…

Зуек подумал, помотал головой и ответил:

— Нет, это залом. Идем… Скорей, скорей…

Зуёк повлек Асея по берегу, под самой горой, вниз по реке, как будто им грозило что-то. Он торопился и, пустив кока вперед, подталкивал и подсаживал его, помогая влезть на крутизны. Местами им приключалось прыгать с камня на камень, где вода покрыла прибрежье; в других местах они проползали, цепляясь за кусты…

— Слышишь шум? Залом и есть.

Снизу по реке послышался шум, словно водопада. Внезапно перед мальчишками открылась вторая крутая излучина реки. И, стоя на камнях, кок изумленно, а Койзмэн со спокойным ожиданием, смотрели, как на излучине реки, взгромоздясь, колышется, подымаясь все выше и выше, плотина залома. Сгрудясь на крутом повороте, бревна сплавного леса подпрудили реку на стремнине. Сквозь спутанную решетку вода проливалась, шумя струями из сита; вниз по реке обнажились среди воды гладкие лысины подводных камней, а выше залома быстрая река обращалась в тихую лумболу.

Смертельная опасность

Залом обычен на горных сплавных реках.

Стоит нескольким намокшим бревнам зацепиться за камень, как вокруг них сплачиваются, набегая сверху, новые. Иные бревна, подплывая к заплоту, подсасываются под него течением, встают в воде стоймя и так и остаются прижатые вплоть к залому. К этому прибивает снова и снова бревна; залом вздымается, колышась, и подпирает воду; то громоздясь горой, то опадая, бревна звучно стучат одно о другое и издали, не видя, можно принять их удары за перезвон колоколов под водою.

Зуёк знал, что залом будет громоздиться до той поры, пока его сопротивление не победит напор подпруженной воды. Он сказал Асею:

— Не поробишь на ту сторону по залому? Выламывай себе вережу.

Койзмэн, работая ножом, сломал довольно толстую березу, обсек ей сучья и вершину и подал нож Асею. Кок с явной неохотой и вяло стал искать средь поросли березку повыше и постройней: Асей, видимо, потерял веру, что зуёк знает путь.

Зуёк его торопил. Вода бурлила меж бревен, и звон залома стал похож на гром набегающей грозы. Асей выбрал себе по душе березу и сделал тоже вережу. Зуёк взял в руки свой шест посередине и показывая Асею:

— Смотри, если провалишься меж бревен, держи вережу так — концами упадет на бревна, а то, малый, ау! — пропал… Чего сробил? Зверь, гляди, не трусит, а ты сробил! Поди ты — человек.

С того берега по залому собачьими прыжками, раструбив хвост, перебиралась красная лисица. Она почти достигла берега, но, увидав мальчишек, повернула обратно и скрылась в колыхании темных стволов. С деревьев того берега, где стояли с белыми шестами зуёк и кок, на залом, подобно серым птицам, слетели с веток одна, другая, третья белки и, прыгая резиновыми мячами с бревна на бревно, перемахнули по заплоту на тот берег.

Койзмэн, опершись на вережу, решительно прыгнул на залом, крича Асею:

— Коль так, — ты не товарищ мне. Прощай!..

Бревна то вздымались, то опадали под ногами зуйка. Порой они с грохотом вставали перед ним столбами и снова рушились. Порой внезапно под ногами разверзалась яма, открывая шумно пенные потоки, и Зуёк, держа все время шест свой за середину, мгновенно поворачивал его горизонтально; шест падал концами на края ямы из бревен, а зуёк мгновение висел на вереже над кипучей пропастью и ждал того, что в тот же миг и случилось: из ямы выпирает горою бревна и с громом громоздит все выше. Зуёк обернулся к тому берегу, где стоял Асей, и увидал, что кок, неловко прыгая с бревна на бревно, пошел следом за товарищем…

— Арря! Асей! Иди, я жду! Скорей… — кричал Койзмэн Асею.

Ждать и стоять на заломе не только опасней, но и во много раз трудней, чем итти…

— Ноги береги! Не стой, скачи! — кричал Койзмэн, сам переступая с бревна на бревно…

Кок оправился и стал быстрей придвигаться к зуйку…

— Иди за мной. Смотри, сейчас покатится залом.

Зуёк и кок спешили. Мимо них серыми резиновыми мячами снова промелькнула пара белок. Тот берег был уж близок, но тут вдруг весь залом осел и с грохотом покатился… Кок не только не понимал, но и не слышал, что кричал, оборотясь к нему лицом, Койзмэн и увидал, что берега реки вдруг побежали, кружась назад, будто из окна вагона…

Бревна под ногами мальчишек оседали, распадались, расходились…

— Садись верхом! — услышал кок; зуёк дернул его, и, оседлав бревно, кок очутился рядом с Койзмэном, лицом к нему: ноги опустили в воду… Зуёк сидел лицом назад и держал наготове шест, чтоб оттолкнуться от натиска пловучих бревен. Но теперь бревна плыли быстро и бесшумно, все одинаково, не обгоняя и не отставая… Залом пропал, и там, где в узине назад тому минуту была гора из бревен, меж берегов катилась шумная волна.

— Вот когда беда-то пришла! — сказал Койзмэн, — застынут ноги и конец — свернемся!

Берега неслись по сторонам вспененной реки назад… Ноги зуйка и кока стыли, и в них началась нестерпимая ломота. Свет тускнел в глазах Койзмэна. Он притянул к себе кока, обнял его, поцеловал и сказал:

— Прощай!

Так они сидели, застывая, обнявшись, поддерживая один другого, а бревно неслось вниз по реке. Упал туман, свиваясь над рекою пеленами. Койзмэн увидел, что берега тихо закружились, побежали тише, остановились. У зуйка и кока разом замерло сердце, кок тихо клонился к воде. Зуёк держал его, клонясь в другую сторону, чтобы не свернуться в воду. Он понял, что стремнина кончилась, бревна кружились в тиховодье.

— Держись, Асей! Зунд!..

Большевист

Поперек лумболы, от берега до берега, протянулся зунд из узких плотов, скованных цепями. Подобрывом, льется серебряный поток горного ручья. Со скрежетом звенит в сарае циркульная пила — лесопилка. По зунду ходят с трубками в зубах сплавщики-шведы, в кожаных куртках, баграми подхватывают прибиваемые водой к зунду бревна и отводят к пильне. Один из сплавщиков подцепил багром бревно, на котором еле держались зуёк и кок, помог мальчишкам выбраться на зунд, молча сунул им сначала одному, потом другому трубку в рот, как соску, дал затянуться и отвернулся, чтобы поддеть новое бревно, не обращая более на кока и зуйка внимания. Асей и Койзмэн поспешно перебрались на берег и, кое-как обсушась на солнце, пошли тропой. Койзмэн шел теперь уверенно. На правом берегу, на мачте — синий финский флаг, на левом тоже мачта, и на ней красный флаг с белым крестом — норвежский. Зуёк и кок вышли на норвежский берег. Койзмэн повел Асея вокруг мачт с флагами, подалее от них, мимо гурьев — пограничных каменных столбов на вершинах тундры. Спустись с горы, Койзмэн сказал Асею:

— Ну, брат, теперь ты разговаривай.

Перед ними открылось усыпанное желтым гравием плотно укатанное шоссе. Вдоль шоссе тянулась на столбах телефонная проволока. Кок Асей огляделся кругом, поправил на голове кепку, хватился трубки — нету, — посмотрел на разбитые башмаки, покачал головой и, хлопнув по плечу товарища, сказал:

— Форвард!^[27]

Они пошли по шоссе под гору. Навстречу им в кариолке на резиновом ходу, запряженной сытой маленькой лошадкой, румяный норвег в панаме, с сигарою в зубах, приветливо кивнул и приподнял панаму, предупреждая поклон встречных. Кок Асей сдернул кепку и по-английски спросил, куда ведет дорога. — В Киркенес, — ответил норвег.

Шоссе вышло на берег фьорда, замкнутого со всех сторон горами. Под берегом на песке зуёк и кок увидели: шумною ватагою купаются мальчишки. На траве лежит несколько велосипедов. Кок Асей вступил с мальчишками в беседу. И Койзмэн с удивлением увидел, что мальчишки один за другим с криками выскочили из воды, окружили их и, замолчав, долго осматривали Койзмэна с ног до головы. Смутясь, Койзмэн хватился за кисет с махоркой, — нет ни пылинки. И уж один мальчишка побежал к кучке своей одежды и, перетряхнув, достал трубку и табак, набил и подал Койзмэну, за ним второй — Асею…

Потом один мальчишка ткнул Койзмэна пальцем в грудь и спросил:

— Большевист?

Койзмэн кивнул головой и важно пыхнул трубкой. Мальчишки снова зашумели, и все кинулись одеваться. Смотрит Койзмэн: один из них сел на машину и яростно засучил ногами — исчез на повороте шоссе…

Мальчишки окружили кока и зуйка тесным кольцом и двинулись по шоссе. Вперед понеслись, трубя и гудя рожками, велосипедисты. Мальчишки запели песню — незнакомую и непонятную Койзмэну. А кок Асей, лихо заломивши кепку на затылок, подпевал им и в такт шагу топал разбитыми башмаками_; из которых весело глядели пальцы.

Горы разбежались в стороны, и на широкой долине зуёк и кок увидели, что в гору в клубах дыма, ревя гудком, несется паровоз. Стрелами в небо — высоченные дымовые трубы, курясь дымком. Высокие красные корпуса. Под’емный кран. У пирса набережной — английский пароход. Вокруг завода словно расставлены игрушки: домики в два этажа, окрашенные в красный цвет, с белыми ставнями и отводами: крыши из черного толя. На круглой зеленой лужайке дом, а посреди лужайки мачта с большим норвежским флагом.

Должно быть велосипедисты разгласили новость; когда под песню круг мальчишек с зуйком и коком посреди вошел в городок, к шествию присоединились, выбегая из домов, не только мальчишки, но и девчонки; попадали в ногу и подхватывали песню.

На крылечках стояли женщины с детьми на руках и, указывая на кока и зуйка в кругу, говорили:

— Большевист!

На перекрестке присоединились к шествию две дамы в коротких синих юбках, мундирах военного покроя и в фуражках. Они лихо брали под козырек, раскланивались со знакомыми и шагали в ногу со всеми.

Зуёк Койзмэн спросил Асея:

— Чего это — городовихи что ль у них? В полицию никак нас с тобой ведут. Полис — понимаешь?..

Кок Асей рассмеялся и что-то сказал, — но Койзмэн не мог его понять… И в насупленной обиде ждал решения своей судьбы.

Шествие пришло к подножью самой высокой трубы, — тут был самый центр городка. В зеркальных витринах магазинов зуёк Койзмэн увидел булки, крендели, картины, книги, обувь, брюки, куртки, ножи, посуду, футбол, мячи, ракеты, бутылки, цветы…

И вывеску:

ARBEITERKAFE^[28]

Зуёк прочел, считая буквы русскими:

— "Аяветея каге", — должно, милиция или участок, — пробурчал он.

Мальчишки распахнули двери. Две дамы в мундирах стали по бокам и сдерживали и уговаривали мальчишек не толкаться и не спешить… Зуйка Койзмэна и кока Асея втолкнули внутрь.

Не успел Койзмэн притти в себя от испуга, как его и кока усадили друг против друга за мраморным столиком. Девушка в черном платье и белом кружевном фартуке поставила перед ними по кружке пива и тарелку с хлебом, маслом и сыром и положила на столик бумажные салфетки. Мальчишки встали вокруг стола тесным кругом. С улицы в окно пялились те, кто не успел войти внутрь. Кок Асей чокнулся с Койзмэном и пригласил его выпить пива и закусить.

— Большевист? — спросила служанка, улыбаясь.

— Большевист, фрекен, — хором наперебой заорали мальчишки, глядя в рот Койзмэну, который уписывал хлеб, запивая его пивом.

Решительные объяснения

Прогудел заводский гудок. Рабочие в синих блузах и кепках стали заходить в кофейную. К столику, где угощались Асей и Койзмэн, подошли двое рабочих с красными кокардами на лацкане. Один из них неожиданно для Койзмэна сказал по-русски:

— Ага! Вот он, большевик!

Койзмэн вскочил, повалил стул, схватил за руку рабочего и закричал:

— Ностой! Постой!..

— Да я стою, не бегу! — смеясь, ответил рабочий. — Чего тебе?..

— Ты вот что. Скажи Асею, вот этому… Койзмэн указал на своего спутника.

— Скажи ему. Он думает: я на него злом пыхаю, что он от меня убег на черный-то порог, иль мне чемодана жалко, что в нем были сухари да сахар. Ты ему скажи. Мне его сахару не надо. Я помню, как он шняку стропом ловко зацепил. А то бы нам конец!.. Я у него в долгу. И пускай хоть завтра в окиян кинется — я его вытащу, вот!.. И еще ему скажи про перевоз. Я за то его бил, что две лодки на одном берегу никак кинуть нельзя. И еще ему скажи…

Рабочий обратился к Асею, которого расспрашивал его товарищ со значком, и перевел по-английски то, что сказал Койзмэн.

Кругом захохотали. Койзмэн оглянулся и увидел, что мальчишек оттеснили взрослые рабочие, — стоят кругом и смотрят, смеясь…

— Чего это они? — спросил Койзмэн сердито, услышав слово "большевист"…

— Они сегодня видят первого большевика, дружище, и говорят, что ты очень мал..

— Я вырасту еще!

Переводчик сообщил товарищам обещание Койзмэна, — они снова захохотали и наперерыв, подмигивая Асею, на что-то его поощряли.

Асей вскочил, схватил руку Койзмэна и быстро заговорил. Рабочие кивали головами, улыбаясь…

Переводчик слово за словом повторял по-русски то, что говорил Асей.

— Кок говорит, что он не Асей, а Джимми, и просит это хорошенько запомнить! Он ничем не рисковал, когда, сидя на блоке, крепил строп за банку лодки. Там работали большие. А ты его разыскал и, сам рискуя свалиться в бездну и погибнуть, спас его. Джимми завтра же готов кинуться в море с дамбы, — пусть даже акулы ходят будь хоть шторм со снегом, — лишь бы дать тебе случай его спасти. Идет?

— Идет! — сказал Койзмэн. — Ол райт! Только бы немного ветру припало. А вода ничего, я вижу, тут, теплая — парни-то даве купались… И скажи ему, что я тоже не Койзмэн, а Кузьма… ну, пусть Кузя, что ли.

И снова смех, когда рабочие услышали от переводчика о том, что Койзмэн на все готов.

— Ну вот что, мальцы, — сказал рабочий Кузьме, — пойдемте. Хоть и светло, а время позднее. Вам надо вымыться и спать.

Провожаемые рукоплесканиями и криками привета, Кузьма и Джимми с переводчиком покинули кафе и невдалеке снова вошли в дом, над входом в который Кузьма прочел:

— НОТЕГ. Только "гы" зачем-то перевернули. Чудной народ!

— Это не "гы", а "эль", — поправил переводчик. — А написано "отель"…

— А! "Отель для приезжающих" значит. Это я в Архангельске видал. Номера? Ладно.

— Это гостиница нашего союза. Ты видел внизу в вестибюле красное знамя?..

— Как же. Нас, брат, этимне удивишь А тебя как звать? Ты кто?

— Здесь меня зовут Стэффен, а дома звали Степан. Я секретарь рабочего союза.

— Значит, товарищ Степан. А меня, слыхал. — Кузьма. Будем знакомы. Ну, показывай, где нам места: спать хочется люто.

Кок Джимми тоже болтал без умолку. Стэффен едва успевал отвечать им обоим. Когда ребята вымылись, он ввел их в небольшую комнатку с окном на ту зеленую площадку, где стоит высокий дом, а посреди зеленого круга на высокой мачте флаг. В комнате две кровати. Стэффен собрался уходить.

— Постой, товарищ Степан! Ты мне напоследок скажи, зачем у вас городо-вихи — бабы?..

— Какие городовихи, товарищ Кузьма?

— А в картузах с ербом? Давеча чуть-чуть не сцапали, кабы только не ребята!

— А! Это — не городовихи. Это — "Армия Спасения". Ее основал один английский генерал Бутс. Он проповедывал трезвую жизнь, воздержание от скверных слов, мир — что-то в роде Льва Толстого. И все это с барабаном, с флагами, в мундирах. Пренелепая штука: вообразить Толстого с барабаном, а им не кажется смешно. Пьяного с улицы подберут, малышу нос утрут и непременно всучат свою спасительную книжку…

— Чудаки! А я думал — полиция. А полиция у вас есть?

— Вот видишь, в этом доме живет ленсман. Он ученый — энтомолог. Козявок собирает. Все в землю смотрит. Я думаю, если б мы вместо этого флага подняли свое знамя, так он не скоро заметит… Он все: и судья, и полиция, и начальник таможни, и почтмейстер. Больше никого нет. Только мы.

— Чудно. Да ты погоди. Спроси-ка у Джимми, не надо ли ему чего. А то мы спать долго будем — разговаривать-то не придется… А завтра у нас делов много…

— Какие же дела?

— А как же. В Англию теперь будем перебираться. Так что ли, Асейка?

Джимми что-то оживленно заговорил, схватив за руки Стэффена. Кузьма услышал слово "Москов" и хлопнул себя по бокам:

— Опять "Москов"! Ну, и упрямая нация; свое заладил. Растолкуй ему, товарищ Степан, что никак ему в Москов нельзя.

— Почему?

— Да вить они все белогвардейцы-англичаньё. Чего они у нас на Мурмане творили! Ты постращай его. Чека, мол, чуть чего и — к стенке! Да скажи, чтобы меня слушался во всем.

Стэффен передал Джимми то, что говорил Кузьма. Кок сердито пробормотал что-то и стал, раздеваясь, срывать с себя одежду.

— Чего это он? — спросил Кузьма.

— Он говорит, что чем угодно тебе докажет и не уступит ни в чем. Он обижен…

— Докажет? Хм! Обижен. Хм! Ладно.

— Спокойной ночи.

— До увиданья! Ты завтра к нам поране приходи, а то я без тебя пропаду с этим окоёмом. — Кузьма кивнул на Джимми.

Стэффен кивнул и ушел.

Редчайший экземпляр

Кок Джимми разделся и юркнул под одеяло. Зуёк Кузьма стащил с ног сапоги, оглядел их, покачал грустно головой и спрятал подальше под кровать. Потом снял с подушки наволочку и с постели простыню и аккуратно сложил в столик. Кок в изумлении приподнялся.

— Ты чего? — огрызнулся на него Кузьма, — знаю, что делаю… Еще замараешь — потом отвечай. Чистяки какие! И Степан тоже: в манишке, галстух. Ох-хо!

Кок повалился на постель и натянул на голову одеяло и тихо хохотал, дрыгая ногами. Зуёк тоже улегся. Ему не спалось: пере "учился. В окно глядел стеклянный свет полуночи. На флагштоке тихо плескался флаг — красный с белым крестом. Кузьма подошел к окну и, сев на стул, долго глядел на улицу. Он увидал, что из стеклянной двери дома ленсмана вышел седой старик в больших очках; через плечо у него висела на ремне зеленая жестяная лядунка, а в руке на длинной палочке сачок из кисеи. У старика на голове широко полая клеенчатая шляпа стеклом поблескивает. Старик сошел на луг и, нагибаясь к траве, следит за кем-то. Вот он махнул сачком, побежал, махнул и снова промахнулся; выбежал за изгородь и побежал по улице, махая своим снарядом за мотыльком, должно быть, и пропал за углом… И никого на улице, налитой стеклянным студнем ночи. Бессонно и белесо смотрят окна домов и витрины магазинов. За цельным стеклом — большая кукла: барыня в черном кружевном платье застыла тоже и недвижно смотрит на улицу стеклянными глазами. Кузьма прислушался. Тишина. Кок Асей не дышит. Койзмэну стало страшно. Уж не умер ли кок? Кузьма сдернул с кока одеяло. Тот, изумленный, смотрит. Кузьма подает ему штаны:

— Здоров спать-то! Доказывать хотел. Идем. Доказывай.

Кок Джимми поспешно одевается и тревожно спрашивает: что такое?

— Ладно. Ты слушай. Гляди, никого на улице-то. Жуть даже. И тишина — чуть что, и дзынь — разбилась!

Кузьма и Джимми бесшумно выскользнули из комнаты — и по лестнице в вестибюль отеля. Оба — как во сне. Едва владея пальцами, Кузьма снимает со стены красный флаг, и как помогает. Сняли. Кок свернул огромное полотнище в комок и, надев петлю, затянул. Приоткрыл дверь на улицу. Никого. Тихо. Зуёк и кок перебежали улицу, перемахнули изгородь ленсмановой лужайки.

Подбежали к мачте, размотали флаглинь и спустили красный с белым флаг. Отвязали, впетлили за балберки красное знамя и подняли его комком к вершине мачты. Кок сдернул петлю, комок расцвел и распустился — зареял флаг; зуёк замотал флаглинь на собачку, свернул в ком красно-белый флаг и сунул его в ящик у подножья мачты, где флаг хранится в непогоду. Огляделись. Никого. Тихо. Таясь, перебежали улицу, вбежали в дверь отеля, на цыпочках по лестнице, в комнату, к окну.

Реет в белом небе красное знамя. Из-за угла вышел ленсман в блестящей, как зеркало, черной широкополой шляпе. Подмышкою сачок. В руках ленсмана стеклянная баночка — должно быть, в ней добыча. Ленсман то и дело подносит баночку к глазам и счастливо улыбается. В самом деле! Редчайший экземпляр сумеречной бабочки. И кто бы мог подумать, что эта разновидность могла водиться за полярным кругом! Научное открытие! Ленсман улыбается счастливо. На дне флакона налито у него несколько капель хлороформа: сейчас пестрая бабочка в последний раз дрогнет красными крыльями и спрячет их под серыми надкрыльями; совьет, разовьет пружинкой своей хоботок и замрет. Ленсман идет к крыльцу, не спуская глаз с умирающего "экземпляра", споткнулся на нижней ступени; поднялся на лестницу, щупая ступени ногами, открыл стеклянную дверь веранды, прошел в свой кабинет, уставленный книжными шкафами, банками, коробками под стеклом, стволами деревьев, насквозь источенными в губку личинками жуков… Сняв шляпу, ленсман садится в кресло, вытягивает ноющие ноги и, закурив сигару, раскрывает альбом определителя насекомых Да, несомненно. Вот и раскрашенный рисунок. Это — она. Смотрите, как пестры и серы ее верхние крылья; сложив их, она при солнце где-нибудь в тени ствола похожа на чешуйку еловой коры. И только сумерки — порхнула, из-под серых крыльев огнем сверкают алые, будто маков цвет цветет над желтыми венчиками северных цветов. Редчайший экземпляр! Ленсман Кнутсэн вписал свое имя в науку… Спать сегодня он не может. Он встретит солнце. Уж заалели за горой облака. На кирке ударил колокол. Неужели он заснул, сидя на кресле перед письменным столом?! Да, колокол звонит. Сегодня воскресенье. Да здравствует солнце знания! Фру Кнутсэн и обе фрекен Кнутсэн уже готовы итти слушать проповедь пастора и пропеть псалмы. На руках у них митенки, в руках молитвенники. "Ты, папа, еще не одет! Пора!" Ленсман поспешно умывается, вдевает руки в рукава черного сюртука, чистит обшлагом цилиндр и водружает его на голову. Через стеклянную дверь веранды выходят на крыльцо впереди обе фрекен в белых платьях, за ними ленсман под руку с фру Кнутсэн… Что такое: у изгороди мальчишки, женщины, и Армия Спасения приводит их в порядок. Все смотрят вверх, раскрывши рты… "Ах" — сразу воскликнули обе фрекен, и молитвенники выпали из их рук. "Ах" — вскричала фру Кнутсэн и поникла. Армия Спасения кинулась к дамам с нашатырным спиртом (на поясе в кожаной сумке — средства первой помощи). Ленсман в недоумении поднял голову, долго смотрел на мачту, снял цилиндр, сдул с него пылинку и снова надел; потом снял очки, протер платком, надел их снова и, посмотрев на мачту, пробормотал:

— Странно. Где же белый крест?

Конец

В отеле рабочего союза, обнявшись на одной кровати, крепко спят и кок Джимми и зуёк Кузьма. Кок иногда вздрагивает во сне, словно от звонка нумератора в камбузе тралера № 213. Зуёк скрючился, будто он спит в собачьей заборнице шняки, ожидая каждую минуту удара сапогом в живот.

У Троицы. 1924, апрель.

Примечания

1

I say! — присловие, имеющее смысл: "Эй, ты" или "Послушай", часто употребляемое в разговоре английским народом.

(обратно)

2

"Московские Разные Новости". "Пелл-Мэйль" — название дешевой английской газеты.

(обратно)

3

Благодать — прямой парус на шняке.

(обратно)

4

Шняка — одномачтовое, беспалубное парусное судно русских поморов.

(обратно)

5

Пахта — утес, на северном наречии.

(обратно)

6

Эй ты, Джимми!

(обратно)

7

Finwall.

(обратно)

8

"Saylors Home" — приют для безработных и внезапно заболевших моряков; есть во всех портах мира.

(обратно)

9

Ветры, румбы компаса. Всток — ост, обедник — зюйд-ост, запад — вест, шалоник — зюйд-вест.

(обратно)

10

Поплавок.

(обратно)

11

Бейдевинд, попутный ветер.

(обратно)

12

Аюкла — лапландский бес.

(обратно)

13

Узкий извилистый залив — то же, что фьорд.

(обратно)

14

Тонкая длинная веревка с оплетенным грузилом на конце, служит для передачи на берег или на другое судно каната, привязанного к ней.

(обратно)

15

Тяни вверх.

(обратно)

16

Отлично.

(обратно)

17

Начальные буквы Великобритании.

(обратно)

18

Дорога по водоразделам тундры, а также от лумболы до лумболы, — как называют в Лапландии доступные лодкам водные потоки и озера.

(обратно)

19

Хорошо.

(обратно)

20

MUU — позывной сигнал станции в Карнарвоне, передающей английскую прессу. MSK — позывной сигнал Москвы, передающей телеграммы "Роста".

(обратно)

21

Гринвичское время отстает против московского времени на 2 часа 31 минуту. В радио время обозначается четырехзначной цифрой: первые две цифры — часы, вторые две — минуты. Так 0407 означает 4 часа, семь минут, 2345 — 23 ч. 45 м.

(обратно)

22

Свод условных сигналов радио, принятых в международных разговорах.

(обратно)

23

Москва? До Москвы далеко!

(обратно)

24

Сухой торфяник.

(обратно)

25

Пип-трубка.

(обратно)

26

Самка оленя.

(обратно)

27

Вперед.

(обратно)

28

Кофейная рабочих.

(обратно)

Оглавление

Два подзатыльника

Рабочий день кока Джимми

Зуёк Кузьма под благодатью

Шторм

Бухмарь

Терпят бедствие

Земля и море

Каменный океан

Радио-пир

Угроза из эфира

Восстань к черному порогу

Койзмэн вьет вицу

Лапландские гондольеры

Сто пятьдесят часов по каменным волнам

Залом

Смертельная опасность

Большевист

Решительные объяснения

Редчайший экземпляр

Конец

*** Примечания ***