Чёрная дыра (СИ) [Anless] (fb2) читать онлайн

- Чёрная дыра (СИ) 904 Кб, 204с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - (Anless)

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Часть 1 ==========


У Джуд вспотели и трясутся руки. Она кладёт потные ладони на колени, и на джинсах тот час остаётся мокрый след. Она хочет вытереть ладони об джинсы, которые теперь, кажется, только выбросить, но с опасливой осторожностью косится на место водителя.


И тут же ощущает пьянящий и знакомый жар в паху. О, как он сводит её с ума, этот жар, и следующие за ним мурашки по всему телу! Небеса священные, почему, каждый раз, когда она только видит этого мужчину, так сильно жаждет его? Разум будто отключают свыше, а в борьбу вступает тело, бренное, воспалённое единственным желанием — трахаться.


Джуд закусывает губу, тот час чувствуя привкус крови. Она губы за последний час, небось, уже в воспалённое месиво превратила. Не удивительно — это последняя стадия её падения в глубочайшую, словно воды океана, бездну. Финал.


Но ей не больно. «Это всё случилось по его вине» — убеждает она себя, мыслью этой сверля мозги, точно бензопилой. И не страшно. Он, Гарольд, рядом. А, значит, самого страшного — его осуждения — не случилось. Он всё ещё здесь, с ней. Её больная туберкулёзом, зависимая, нездоровая, но единственная, имеющая смысл, любовь. Он рядом. Ей не страшно. Ей нечего бояться.


«Солдатам Вермахта тоже не было страшно» — точит мозг, как червяк, странная, неуместная мысль.


При чём здесь вообще это? Такое случилось уже не впервые: в ситуациях, между которыми нет ни логики, ни связи, ей в голову приходят странные исторические параллели. Как будто она была среди стоп истории и всё видела своими глазами. На худой конец — будто она историк, а не обычная кроткая домохозяйка, которая когда-то работала обычной официанткой в разных кафе.


Она мотает головой, стараясь отогнать мысль-прилипалу. Быстро откидывает упавшую на щеку и закрывшую правый глаз прядь волос — Гарольду так не нравится. Осторожно смотрит на него, исподтишка, будто затаившаяся в засаде воровка.


Он поразительно спокоен, как всегда. Смотрит прямо в беззвездную даль, крепко держит руки на руле. Вены немного напряглись. Выглядит сексуально. Джуд проводит языком по верхней губе — неосознанный жест, выражающий вполне осознанное сексуальное желание.


Пришлось сжать ноги, зажав заодно между ними вспотевшую ладонь. Последний раз они были близки часа полтора назад, а, кажется, будто прошла целая вечность. Тело ноет. Напрягшиеся соски зябнут от внезапного июньского холода. Наверное, во всём виновата ночь.


Сегодня полнолуние. Какой занимательный символ, учитывая, ЧТО случилось ближе к ночи.


«Наверняка, в Варфоломеевскую ночь тоже было полнолуние».


Ну вот, опять. Джуд мотает головой, и непослушная белокурая прядь снова оккупирует щёку. Она не успевает её убрать.


— Не делай так, — обманчиво-спокойно, на самом же деле чеканя каждый звук, говорит он, не отрываясь от дороги, и круто свернув к реке, — ты же знаешь, я не люблю.


— Прости, — почти мистически, почти шепотом, отзывается она, опуская голову на руки, — Гарри.


Он молчит, не отвечает. К этому Джуд привыкла тоже — он не разговаривает не по делу. Почти.


Они сворачивают, проход узкий, а шум реки становится всё более явственно слышен. Джуд начинает нервничать — то, что казалось, уже почти удалось забыть, практически сразу вспомнилось с новой силой. Она отматывает это воспоминание, жмурится, когда кадрами кровавыми оно пролетает перед глазами. Нужно будет решиться и изъять его из памяти. Однажды она решится. Сможет. Одолеет. Но не сейчас.


Джуд снова вытирает пропотевшие насквозь ладони о джинсы. Грязные разводы видны даже в машине при свете луны. Наверное, в дневном свете любимый предмет одежды окажется и вовсе отвратительным.


Стоп. Они приехали. Джуд не торопится вылезать из машины. Она не хочет видеть ЕГО. Ничего видеть не хочет. Сильно-сильно жмурится и кусает распухшие губы. Хочется завыть, но нельзя — Гарольд не разрешает.


Он выходит первым, покидает водительское место. Хлопок двери больно бьет по ушам, разливается горьким эхом. Джуд с трудом подавляет в себе желание кричать. Не от боли, увы. От того, что ни о чём не жалеет.


Она выходит следом. Не потому, что вдруг осмелела (наоборот, пришлось сжать мышцы, чтобы справиться с порывом помочиться). Она не может пропустить, не увидеть, как решительно он шагает, как красиво изогнуты его руки.

Снова эти мысли вызывают абсолютно однозначные желания, которые особо чопорные способны назвать низкими.


Она выходит следом. Не сразу удаётся захлопнуть дверцу, но она справляется и с этим. Делает пару неуверенных шагов за ним, к багажнику. Он не запрещает, значит, можно. Стоит в паре шагов от него, стараясь смотреть на землю, мимо собственной тени, которая теперь выглядит особенно жалкой. Лишь по колебанию тени Джуд поняла, что дрожит. Плевать. Теперь уже плевать на всё на свете.


Он стоит у багажника, кажется, какое-то время колеблется. Открывает багажник резко, будто человек, что боится потерять решимость.


Чёрный мешок. Джуд знает очертания тела в нём до мельчайших деталей. Кадык напряжен. Одна нога слегка короче другой, и сейчас это особо заметно. Острые пальцы.


— Любимая, — шепчет он, и от его сладкого голоса Джуд тает, — ты не желаешь сделать это сама?

Его лицо в объятьях лунного света выглядит как фреска древнего бога. Она верит в него безо всяких сомнений. Она ему поклоняется.

— Боюсь, — тихо шепчет она, едва шевеля губами, — очень.

Он подходит вплотную, аккуратно гладит подушечкой большого пальца её по щеке. Ей хочется очутиться перед ним на коленях, обнимать его бедра.

— Ну, — по-кошачьи мягко, почти с нежностью, уговаривает он, — ты же знаешь, как я люблю огонь в твоих руках.

И добавляет, склонившись к уху:

— Как меня это заводит.


Да, она знает. Картинки, грешные, сладкие и страстные, мелькают перед глазами каруселью. Теперь она снова вытирает вспотевшие руки о джинсы. Теперь ладони вспотели от возбуждения.


Он не теряет времени зря — не привык и к этому. Вытащив мешок, кладёт его на берег. В лунном зареве, которое вселяет в Джуд страх, эта поклажа выглядит как что-то старое и гниющее. Сзади, там, куда она вставила нож, всё залито кровью. Наверняка, внутри весь багажник тоже пропитан ею.


Он обливает мешок бензином, делая это скрупулёзно, методично. Словно готовился к этому уже давно, хотя, быть может, так и было.


— Давай, — протянув её коробок спичек, говорит ей, — любимая.


Джуд судорожно хватает коробок, сжимает пальцы до хруста, чтобы не упустить. Делает несколько робких шагов к самому мешку, так, чтобы его можно было пнуть в случае чего, как надоевший футбольный мячик. Не сразу понимает, а потом пугается, когда начинает дрожать и слышит свои стучащие друг о друга зубы.


И поджигает.


Труп горит ярко, огонь смешивается с лунным сиянием, рисуя фантастическим светом удивительные картины — как будто, нечто потустороннее.


«Понтий Пилат оценил бы этот цвет, ты знаешь» — шевелится отнюдь не робкая, знакомая подлая мыслишка. У Джуд нет сейчас сил бороться с нею. Да и желания тоже нет.


Труп горит ярко, а он аккуратно разворачивает её за плечи, к себе. Теперь они стоят лицом к лицу. Джуд вмиг забывает, что нужно дышать, преданно смотрит в серые кошачьи глаза мужчины-зависимости, позволяя себе дерзко улыбнуться краем губ. Он балует её взглядом. Он доволен.


— Любимая, — аккуратно надавив пальцем, он берет её лицо в ладони, приподнимает голову за подбородок, чтобы не сбежала от него взглядом, как будто бы она посмела бы, — ты прекрасна.

— Спасибо, — опустив голову и спрятав счастливую улыбку, отвечает Джуд, — Гарри.


Помедлив, он накрывает её губы своими. Поцелуй его сладок словно мёд, но привкус, который он по себе оставляет, больше похож на яд. И пусть. Джуд нравится быть отравленной. Уж лучше так, чем вечная серость, когда дни, сменяющиеся калейдоскопом, ничем не отличаются друг от друга.


Ему мало одного поцелуя. Он вгрызается в её губы страстно, терзает её рот, словно путник, припавший к долгожданному прохладному источнику воды. Может быть, он тоже зависим. Это ей тоже нравится.


— И всё же, — мягко продолжает он, когда поцелуй всё-таки прервался, — ты сегодня встревожена. Ничего особого не случилось. Всего лишь избавились от паразита, который нам мешал.


— Да, — согласно кивает Джуд, — ты прав. Но я боюсь воспоминаний о самом моменте убийства. Понимаешь?


Он колеблется недолго. Уже через миг сменившее сомнение выражение решительности в его глазах, заставляет её восхищённо выдохнуть. Он великолепен. Когда-нибудь он завоюет целый мир.


Взяв её за руку (и в этом жесте — обещание, что она никуда не сбежит от него никогда), он отматывает воспоминания, одно за другим, по очереди. А потом вдруг касается пальцами воспалённых от пота висков. И всё тает.


— Ты ничего не помнишь, — спокойно, но строго говорит он, глядя ей в глаза, — поняла, дорогая?

— Да, — покорно кивает она, смотрит на него глазами невинного ребенка и улыбается, — я ничего не помню.


Она, правда, не помнит абсолютно ничего. Белый шум. Чёрная дыра.


— Вот и хорошо, — довольно кивает он, коротко целуя её в подбородок, — умница.


Он снова похвалил её. Опять. Джуд чувствует блаженство и расплывается в улыбке. Пришлось хорошенько напомнить себе, что нельзя скулить. Гарольду это не понравится.


Он снова целует её, пока сердце в груди колотится как безумное. И отрывается, оставив на щеке звук её выдоха. Улыбается. Гладит подушечками больших пальцев по щеке, вскружив ей голову окончательно и бесповоротно. Сладко вползает в душу взглядом лидера — иначе смотреть не умеет.


— У меня есть для тебя подарок, любимая.


Он подносит к губам её ладонь, целуя запястье.

Подарок? О, что это? Словно маленькая девочка, Джуд начинает ёрзать, не может устоять на месте. Хватается ладонью за ворот его пиджака.

Он дарит подарки редко, но все — потрясающие. Других дарить не умеет.

Когда в её ладонь опускаются небольшие позолоченные часы, Джуд восторженно выдыхает. Это, похоже, антиквариат. Она обожает антиквариат. Он всегда бьёт в самое сердце. Её прекрасный Гарольд.


— Открой их. Они занимательные внутри. Тебе понравится.


Она сомневается. Блеск её глаз сейчас, пожалуй, никакое сияние луны не угасит. Должно быть, похожа на мартышку, возбужденную и радостную, достающую с высокой пальмы банан.


— Открой же, — наступает он, но мягко, словно хищник, — давай, любимая.


Она задерживает дыхание, пока вздох полностью не наполняет лёгкие. Резко закрывает глаза, а потом так же резко открывает — широко, как ребёнок, что только начинает знакомиться с миром и ему всё интересно.


Щёлк — словно скорлупа небольшого ореха трескается внутри, когда она открывает часы.


Джуд недоумевающе замирает, смотря внутрь.


— Но ведь ничего нет — мягко возражает она, и звучит это боязливо.


Посмотрев на него, спокойного, поджавшего губы, ответа она не находит.


Зато в уши врываются один за другим слова, кружащиеся в мозгу, мгновенно воспалившемся, в ритме вальса — одного из тех, что играли в застенках немецких концлагерей перед казнью.


Тардис.

Роза Тайлер, за тебя стоит сражаться.

Донна Ноубл, мне так жаль.

Я. Просто. Идиот.

Стань со мной. Я знаю, ты изменилась.

Где есть слёзы, там надежда.

Доктор? Какой Доктор? Доктор Кто?


И всё обрывается. И теряет смысл. И обретает новый смысл — чудовищный.


— Зачем? — она не может заставить себя посмотреть в его лицо. — Зачем ты сделал это?


Он хладнокровен. Как ящерица, что заползла в нору, а выползает лишь для того, чтобы больнее ужалить. Как скорпион.


— Ты всегда считала себя лучше меня. Всегда оправдывала то, чего не могла простить мне. Всегда находила причины считать себя не таким чудовищем, каким являешься. А теперь, когда я помог тебе осознать это, кричи, Доктор. И беги, если можешь. Но признай, наконец, что ты — мерзкая дрянь. А я — как всегда — победил.


И он уходит, хохоча и почти что вальсируя — счастливый и триумфующий. Как всегда. Ей никогда не удавалось обыграть его в шахматы. Никогда не удавалось выиграть.


Но всё это сейчас — чушь, проблема, не большая того, чем позавтракать.

Ужас в том, что она попала в зависимость, куда тяжелее физической.

Ужас в том, что она убила человека и ни сколько об этом не пожалела.

Ужас в том, что она — чудовище.


Полная луна серебрит мягкие волны реки, воздух отравлен ещё свежим запахом пепла. Доктор, дрожащая, обессиленная, опускается на смертельно холодный песок, закидывает голову в воспаленное полночью небо и кричит, вырывая глотку в боли.


Она повержена. Она засосана черной дырою.

Имя у неё одно, всегда одно, не меняется уже столетиями — Мастер.


========== Глава 2 ==========


Он снова приходит к ней, ступая мягкими шагами по бархату ковров. Крадётся как кот, но жалит больно — словно скорпион. В этот раз он намерен выпустить в неё смертельное количество яда.

Она сидит на постели, крутит в руках браслет и глупо улыбается, счастливая дура, очевидно, просматривая воспоминания. Интересно, какие на этот раз? Когда они трахались в маленьком захудалом отеле по дороге в Манчестер, куда она поехала с мужем, а сбежала в итоге к нему? Или когда он поливал её шампанским в огромной ванной её нынешнего дома, а она почти забывала дышать от восторга? Ненасытна, будто тигрица, хотя покорнее только что родившегося щенка. Сколько бы они не были близки, ей всегда мало.

Он останавливается в дверном проёме, чтобы посмотреть на неё ещё раз, пока она сидит на постели, охватив себя руками, и, счастливая, смотрит собственные воспоминания, в которых во время оргазма выдыхает: «О, Гарри!» ему в губы. Он не отводит от неё взгляда, изучая, как коллекционер дорогое вино, но в этом взгляде нет больше и тени удовольствия. Он не любуется, а только констатирует факт — вино прекрасно, как всегда, но надоело. До тошноты, до чёртиков надоело.


Захваченная картинками из собственной памяти, которые транслирует на маленьком экране, она вздрагивает, когда, наконец, понимает, что он здесь и смотрит на неё. Вздрогнув, поднимает на него взгляд, оставляя своё увлекательное занятие. Секундное замешательство в глазах быстро сменяет довольная покорность кошки, когда хозяин только что вернулся домой, обещая вкусную еду, и, если не ласку, то хотя бы не прогонять. На губах играет улыбка ещё более сладкая, чем та, с которой она просматривала воспоминания. Улыбка, которая ему практически противна.

— Любимый, — нежно шепчет она, — здравствуй. Я так скучала!

И рвется встать, но он останавливает её поднятой ладонью. Она замирает, сжавшись в комок, вцепившись в простынь. Стала бы она ползти к нему на коленях, вздумай он приказать? Мастер не сомневается, что стала бы. Ни минуты не раздумывая.


Натянув дежурную улыбку (как хорошо, что сейчас она настолько глупа, что не замечает фальши), он подходит к постели, на которой, кажется, отпечатки его тела останутся навечно, берёт её за руки и тянет, заставляя встать. Она подчиняется, замерев теперь уже от восторга, трепыхаясь в его ладонях, будто сорванный цветок. Заглядывает ему в глаза, как покорный щенок, ожидающий указаний и следующих за ними в случае успешного выполнения, ласки. Он даёт ей эту ласку, аккуратно проведя кончиками пальцев по щеке, но, когда она почти плачет, с трудом контролируя дыхание, испытывает не былое удовольствие от обладания, а раздражение и желание немедленно свернуть ей шею. Впрочем, не делает этого — у него другие цели. И, в конце концов, не время.

Воспоминания, болезненные и нервные, снова бьются в висках, будто птицы в клетках. Это память о другом существе, вовсе не о том, в какое она сейчас превратилась. Но ему достаточно, чтобы возбудиться.

Он легко проводит языком по её горящему уху и целует мочку несколько раз, горячо шепча:

— Я хочу трахнуть тебя перед зеркалом.

Это не просьба — приказ, и они оба знают об этом. Она не просто кивает, но и с величайшим восторгом выдыхает сладкое: да. Она ждала этого целую вечность. Так теперь тянется для неё время, пока они не вместе.

Он берет её за руку и ведет к зеркалу, а она следует, замершая, не смея даже поднять голову, чтобы посмотреть ему в спину. Овца, которая рада тому, что её ведут на заклание. Остановившись перед зеркалом, он обнимает её за худенькие бёдра. Всего лишь расстегнуть пару пуговиц на лёгком домашнем платье и стащить вниз маленькие трусики (она не надела лифчик) — и она в его власти, окончательно и бесповоротно, на пару часов. Но Мастер медлит. Теперь ему мало просто наблюдать её обнаженное тело и полный восторга взгляд, и перекошенный от удовольствия в крике рот, когда он её трахает. Сегодня нужно что-то ещё.

Но он всё не может придумать, что именно. Он отупел. То, что стало понятно при встрече с будущим «я» — Мисси — сегодня ещё раз подтверждается, становясь прописной истиной, которая страшно бесит. Мысли гуляют обрывками в его обленившемся мозгу, но нет ни одной чёткой, за которую можно было бы зацепиться. После напряженных раздумий и, как следствие — её напряженного ожидания, одна, появившаяся внезапно, его всё-таки забавляет.

— У тебя есть вино? — спрашивает он и коротко целует её в затылок.

— Да — с готовностью кивает она, отойдя на полшага, собираясь принести.

— Я сам принесу. Оно в холодильнике?

— Да. На нижней полке сбоку. Французское. Как ты любишь.

— Хорошо.

— Мне стать на колени? — в этом вопросе звучит тайная надежда, но он не хочет разбираться, какая — что его ответ будет утвердительным, или что он не станет больше её так мучить.

Ему плевать. Это его сейчас не интересует.

— Нет, — коротко бросает он и уходит в кухню.

Возвращается через пару минут с бутылкой отвратительного пойла, для продаж названного французским вином. Как хорошо, что оно понадобилось вовсе не для того, чтобы его пить.

Она стоит у зеркала, там, где он её оставил, и растеряно скользит по нему взглядом, не особо внимательно разглядывая собственное отражение. Мастер не уверен, что она видит, как похудела и осунулась и находит себя больной. Вряд ли он допустил бы, чтобы она это понимала. Когда он снова подходит к ней, обняв за бедра и притянув к себе, к члену, который практически не эрогирован, она реагирует так, будто он только что в неё излился, восторженно и с придыханием дыша. Отлично, что ещё не растерял умения внушать то, что ему нужно. Она — идеальный способ практиковаться.

Следующая мысль нагрянула в голову неожиданно, но очень понравилась. Пошарив глазами, он находит на спинке кресла у окна, красный платок — в точности там, где он оставил его при прошлой встрече. Тогда он завязал ей им глаза, но сегодня у него есть идея получше.

— Что ты хочешь сделать? — тихо спрашивает она, и голос её дрожит. — Мне бы хотелось на тебя смотреть. Пожалуйста.

Не успев закончить предложение, она опускает голову, как животное, которое сейчас станут бить. У него, впрочем, нет никаких подобных желаний, потому он только снова коротко целует её в затылок.

— Я не собираюсь завязывать тебе глаза, Джуд. У меня есть идея получше на сегодня. Она не спрашивает, какая, явно боится, но во взгляде заметно нетерпение. Это забавно и умиляет. Усмехнувшись, он отпускает её от себя, но лишь для того, чтобы связать красным платком за спиной её руки. Она теперь, точно узник, в кандалах, хотя мягких и приятных. Но сегодня он категорически не хочет, чтобы она к нему прикасалась.

А потом он начинает её раздевать. Пояс без сопротивления падает ей под ноги, маленькие петельки сдаются под легким нажатием пальцев. Крохотные трусики, в которые он залез немедля, не теряя времени и словно случайно коснулся клитора, услышав, как она отзывается восторженным полу вздохом, спущены до колен.

— Держи их, любимая, — с легкой хрипотцой говорит он, — не то я свяжу тебе ноги. Поняла?

— Да, — покорно кивает она, — я буду их держать.

— Хорошо — отвечает он, но удовольствия не получает. Скорее, раздражен.

Он раздевается, нарочито медленно, чтобы следить за её реакцией. Она открыла рот, снова дышит через раз, напряженно следит за ним глазами, будто юная девушка, только что познавшая красоту мужского тела. Всегда один и тот же взгляд. Который опостылел.

Так же медленно он открывает бутылку. Надежда, что в её взгляде промелькнет хотя бы интерес, а не утомившее его восхищение, оказалась тщетной. Она следит за ним с такой жадностью, точно он считает деньги, но с ней не делится.

Минутная передышка, когда их тела сосуществовали на некотором расстоянии друг от друга, окончена. Мастер снова подходит к ней, зарывшись пальцами в волосы, цвета спелой пшеницы, прижимая её к себе спиной. Этот миг проникновения в её сознание, пока она не понимает, что он делает, всегда приносил ему истинное удовольствие, сильнее даже самого потрясающего оргазма. Но ничего не принёс сейчас. Мысли, сведенные к одной об обожании его драгоценной персоны и жаждой наслаждаться им вечно, так достали, что хочется расколоть её голову, как орех. Если это не прекратить, он именно так и сделает, вопрос решён. Смутное воспоминание-вспышка о синей полицейской будке, названия которой она не помнит, отправлено к чёрту, как ненужное, ложное, и записано в бредовые идеи. Он ненавидит её за это.

Ненависть выражается в бурно пролитом на её худое тело вине. Красные дорожки расцветают на коже, подобно весенним макам, ползут тонкими змейками вниз, повторяя изгибы и задевая родинки. Она дышит рвано, пока явно не разобравшись, чувствует ли восторг, настороженность от новой игры или страх. Зрачки расширены, глаза широко открыты. Она больше не смотрит в зеркало, глядит на него, с удивлением повернув голову.

Он проделывает это снова, теперь купание в вине, очевидно, станет его трюком. Правда, вряд ли у него когда-нибудь будет возможность его повторить. Она рвано дышит, шумно, полной грудью, но пить вино, когда-то льется почти что ей в рот, не пытается — не то от шока, не то, что не желает. Скорее всего, первое — Мастер не оставил ей шансов иметь собственные желания.

Она ёрзает. В другой раз он, быть может, отшлепал бы её за непослушание, но теперь нет особого желания её трогать. Он понимает это, пока его пальцы лениво скользят по её бедру и промежности. Приготовившись получать наслаждение, она разочарованно замирает, когда он вынимает ладонь из её междуножья, в котором пламя вулкана вот-вот разгорится.

Он абсолютно обнажён и искренне не понимает, что такого привлекательного она нашла в этом теле — не самое высокое, довольно щуплое, самое заурядное и обычное мужское тело. Неужто он так изнасиловал её психику, полетевшую к чёрту вместе с памятью, которую тоже отнял он, самолично, что она находила бы его прекрасным, будь он даже уродцем из тех, которых в давние времена называли юродивыми? Это изумляет. Люди, обычные пешки, делали всё, что он приказывал, стоило лишь однажды овладеть их мыслями. Но ведь она — не человек. Мастер не мог предположить, что она сдастся так быстро.

Ожидание явно начинает её угнетать. Но недовольство проявляется лишь лёгкой складкой между бровей и морщинками на лбу, которые она почти сразу стремится разгладить улыбкой — всё, чтобы он, её господин, не посмел сердиться. Ожидание бесит и его, потому что напоминает о том, что он уничтожил собственными руками. Отбросив бутылку в сторону (остатки вина пролились на толстый ковёр), он прижимает её к себе, входит безо всяких церемоний и начинает двигаться — довольно резко и быстро. Её не нужна подготовка — у неё внутри, стоит ему только появиться на горизонте, будто реактор взрывается, он знает. Он в подготовке точно не нуждается — разве что в подготовке к тому, как размазать её кишки по стенам этой удушливой, хоть и огромной, комнаты.

Он трахает её впервые не с триумфом от обладания, а с надеждой, что, быть может, это разбудит прежние чувства. Эта надежда, как и все, с которыми он пришел к ней сегодня, разбивается на мелкие осколки — как стекло, которое протаранили десятком свинцовых пуль. Она же всхлипывает от удовольствия, почти плачет, стонет, будто он играет на её теле, точно на арфе, совершенно счастливая, наверняка, улетающая в рай. Предсказуемость реакций вызывает желание орать, не прекращая, пока не охрипнет и не сядет голос. Он ничего не чувствует.

Решение, которое только сидело в подкорке сознания последние несколько недель, но не оформилось в чёткую мысль-структуру, найдено. Набрав в лёгкие побольше воздуха, он аккуратно тянет её за волосы, так, чтобы голова очутилась ближе к его плечу, и, когда удаётся достичь нужного эффекта, до крови впивается зубами в губу.

Она издаёт какой-то невнятный звук, но по расслабленному телу не похоже, что ей не нравится такая атака. Он так же страстно впивается в шею, оставляя на ней несколько укусов, терзает тонкую жилку, любуется следами собственных зубов на её сутулом плече.

Он познал горечь триумфа и это, чёрт побери, больно.

Она куда-то исчезает, растворяется в его руках. Нет, он не может позволить ничего такого. Схватив её за подбородок так, что пальцы хрустнули, а на её коже образовалась складка, он склоняется к самому её уху и шепчет, отделяя друг от друга слова:

— Смотри. На. Меня. Не. Смей. Отводить. Взгляд. Поняла? Видимо, его тиски слишком давят, потому что в расширенных глазах её теперь воцаряется страх. Она с ужасом кивает, сглатывает слюну, так, что в горле образовался видимый комок, и шепчет с благоговением:

— Да, Гарри.

Он знает, что она готова умолять о пощаде, скулить, чтобы он успокоился, не сердился на неё, но не делает этого, глупая. В наказание он трахает жёстче, вонзаясь сильно, как только возможно, почти разрывая на куски. Она не в силах сдерживать слёз, хочет отвернуться, вертит головой, насколько жёсткая хватка на её подбородке это позволяет. Он зол, черты их тел, отражающиеся в зеркале, расплываются перед глазами.

— Смотри на меня, — повторяет он, словно сумасшедший, — смотри на меня, смотри на меня.

Если она сейчас отведет взгляд, он свернет ей шею, оборвав жалкую жизнь. Не пожалеет. У них с Доктором нет привычки жалеть друг друга.

Она не отводит, даже не мигает. Сосуды в глазах окрасились багрянцем, а тело дрожит, как будто в ознобе. В мыслях, где теперь гуляет его сознание, пусто и глухо — если станет кричать, услышит эхо. Зеркало рисует ему пухлые соски, стоящие торчком даже теперь, когда он вовсе не ласковый котенок, а разъяренный тигр. Однажды он всё же разобьет это чёртово огромное зеркало до пола, на всю стену, и порежет осколками её тело на мелкие кусочки. Правда, вслед за этой мыслью приходит другая — это их последняя встреча, а, значит, такого сладкого момента больше не будет. Плевать. Всего лишь одна из возможностей, отложенная на потом, до лучших времён. Ему не привыкать.

Он поворачивает её к себе, обхватив в объятья-тиски, сильно, насколько возможно, кусает сосок, чувствуя, как она вся стала, будто натянутая стрела, и кончает с глухим рычанием, оставляя её тело лишь тогда, когда всё точно закончено, и последний аккорд боли тяжело бьет по клавишам обоих его сердец.


Городские часы бьют семь. Он отнял у себя, по меньшей мере, полтора часа, потратив на эту наскучившую игрушку. Но всё сделал правильно — через час домой явится её муж, самый большой простофиля из всех его собратьев-людей, которых только довелось встречать Мастеру. Явится мистер Смит — и со всем, наконец, будет покончено. Он, наконец, понимает, что оторвался от неё, и они сейчас стоят порознь. Когда она, покорная, с тихим вздохом опускается на колени и тянет к нему руки, намереваясь, очевидно, обнять за бёдра, Мастер, наконец, испытывает что-то ещё, кроме раздражения.

Он удивлён.

— Что ты делаешь? — в голосе его звучит недоумение. Даже вздумай он снова проникнуть в её мысли, вряд ли бы понял, что там происходит.

— Я рассердила тебя, любимый? — прикусив с досады губу, которая и так крови после его поцелуев, тихонько спрашивает она. Взгляд покорной лани будит в нём желание отвесить ей пару пощёчин.

— Нет.

— Расстроила?

— Нет, — продолжает он, и, понимая, что она не заткнётся, продолжит допытываться, добавляет, — не забивай этим свою прекрасную голову. Это был просто секс.

— Мне кажется, тебе не понравилось — отвечает она, и по голосу становится ясно, что для неё это — самое настоящее горе.

— Всё в порядке, — чеканит он, — прекрати придумывать то, чего нет, любимая.

От последнего слова веет такой фальшью, что ему хочется блевать.

Видимо, в её голове пробуждаются остатки разума, потому что она, наконец, поднимается с колен, обнимает его за шею и, нежно прижавшись к его телу своим, жарким, готовым к новым экспериментам, шепчет ему в губы:

— Я хочу ещё.

— Нет, — мягко говорит он, поставив между их лицами преграду в виде своей ладони, — мне нужно передохнуть, милая. Сходи пока в душ и приготовь мне кофе, пожалуйста. Чтобы её разочарование в отказе не стало трагедией, он легонько шлепает по заднице — слишком худой. У Люси, дурочки, которой он оказал честь больше года быть его женой, формы были более округлые и явно более аппетитные.

Если она и расстроена, то не слишком сильно, и длится это недолго. Она улыбается, опять как ребёнок, которого угостили конфетой, и исчезает в кухне через несколько секунд. Мастер садится на кровать, надевает трусы и брюки и устало откидывается на подушки. Время тянется медленно и он, хоть и повелевает им, сейчас ничего не в состоянии с этим поделать.


Мысли, что рушатся на него, как лавина, беспощадно терзают голову — одна горше другой. Когда он вернулся, чтобы отомстить, загнать Доктору в спину лазерную отвертку, которой они с Мисси убили друг друга, регенерация, начавшаяся по возвращению домой, в его время, исчезла. Временный парадокс, который они пережили, стал фатальным для Мисси, находящаяся в собственном временном потоке, но никак не затронул его, гостя в своём же будущем.

Но сердитого растрепанного старика он уже не нашел. Вместо этого обнаружил блуждающую по городу блондинку в прежнем костюме. Она не помнила о себе ничего, не знала даже своего имени, и производила зрелище настолько жалкое, что ему хотелось хохотать на целую Вселенную, оглашая её звуками собственного триумфа. Её даже жаль было убивать, и тогда он мгновенно придумал другой план — он отнял у неё все воспоминания, которые, ещё немного, и вернулись бы, загнал в крохотные часы, как и всегда в таких случаях, и носил её память с тех пор в собственном кармане.

Он создал ей фальшивую личность, придумал фальшивое имя и, дабы она не зудела над ухом, как оса, постоянно, круглые сутки, выдал замуж за идиота, которого легко можно было убрать, как только придёт время. Люди ужасно глупы — несколько зигзагов в их жалких мыслях, и они уверены, что абсолютно чужое существо — любовь всей их жизни. Доктор, теперь уже Джуд Хопкинс, пошла замуж за самого глупого землянина на свете спустя всего две недели после знакомства.

Он поддерживал в ней уверенность, что мистер Смит — самый лучший друг на свете, что они с детства вместе, и это решение — лучшее и максимально удобное для неё. Он же не давал шансов её истинной личности пробудиться, а, когда она, стесняясь, рассказала о том, что иногда ей приходят в голову странные мысли о странных вещах и странных путешествиях, он её высмеял — по-дружески, как взрослый человек подтрунивает над маленьким наивным ребёнком. И убедил сжечь дневник, где она записывала свою память, прорывающуюся в порабощенный им мозг в виде снов.

Ему несказанно повезло. Все спутники Доктора были если не мертвы, то слишком заняты своей обыденной жизнью, чтобы ежесекундно помнить странного чудака с Галиффрея, никто не видел его в этом теле, никто не знал, что это за странная блондинка с улыбкой младенца и глазами нежной лани. Никто бы не стал искать Доктора, даже если бы очень захотелось. Он был хозяином положения.

Приобретая себе покорную и глупую игрушку, Мастер был уверен, что теперь-то уж точно выпьет свой триумф до дна. Разве он не хотел владеть Доктором без остатка? Разве не этого они всегда требовали друг от друга, но никогда не шли на уступки? Он победил, как всегда, но эта победа была самой великой и самой важной из всех.

Время показало ему, как сильно он ошибся. Покорная рабыня, прилипшая как муха, не смеющая дышать без его позволения, очень быстро наскучила. Даже в плену, жалкий, его старый друг-враг не был сломлен. Он противился, спорил, не сдавался, изводил его и себя. Мастер скучал по их спорам и состязаниям. Почти выл от желания снова увидеть его, непокорного. Глупая послушная блондинка без личности, без характера и почти без мозгов, утомила его.

Он больше не хотел её. Он хотел Доктора.

А, значит, пора поставить на фальши точку. Время было самым подходящим. Время пришло.


Неизвестно, сколько бы ещё он раздумывал над этим, если бы не лицо простофили, показавшееся в комнате, его застывший взгляд, тяжелые шаги и крики, которые раздались почти тот час из кухни.

Мастер сел, надел рубашку и стал медленно застегивать пуговицы, одну за другой. Он приготовился быть свидетелем желанной картины, которая, как бы не было дурно его настроение, обещала его занять.


Смит тащит её за руку в спальню, вцепившись ей в волосы грубо хватает за плечи, трясёт, как желе, словно белый флаг на холодном ветру. Забавно, но даже ему, хилому, слабому и нерасторопному, она не в силах противиться. У неё больше нет сил, совсем.


— Уилл, — только шепчет она, почти одними губами, едва тянет голос, похожий на писк новорожденного котенка, — Уилл, что ты делаешь?

Он брезгливо отбрасывает её от себя. Как бы он не был нерасторопен, его силы хватило, чтобы она упала и больно стукнулась головой об угол кровати. Она начинает плакать — беззвучно, но плечи дрожат.

Простофиля судорожно хватает снятый с её запястья кладезь с воспоминаниями и быстро, в ускоренном темпе, пересматривает. Он смотрит всё — каждую её измену, и эту, сегодняшнюю встречу, тоже. Лицо при этом дёргается, а тело дрожит, как будто вот-вот и эпилептический припадок случится.

Он хватает её за плечи и снова начинает трясти.

— Джуд! — вряд ли сам понимая это, начинает рыдать. — Ты изменяла мне, Джуд. Все время, постоянно. Ты предавала меня. Трахалась в каждом углу этого дома, нашего дома! Как ты могла, Джуд? За что? Как ты могла?

— Уилл, — тихо пищит она, пытаясь закрыться руками, как будто крестом, — Уилл, пожалуйста. Я прошу тебя…

Он бьет её наотмашь по щеке, с такой силой, как будто вазу разбить с разбегу пытается. Она снова опадает на пол, как увядший лист.


Мастер встаёт. Это отличный момент, когда никто о нём, кажется, не помнит. Никому нет до него дела. Идёт на кухню, достаёт из набора ножей, стоящих на столе, самый крупный. Возвращается в комнату, где та, что ещё не так давно была Доктором, расхаживает от окна к кровати и обратно, а простофиля горько рыдает, как ребёнок, у которого отняли мороженное. Смит неуклюже встаёт, сжимая кулаки. Смешно. Этот ублюдок явно собирается поколотить своего, как он думает, соперника. Мастеру достаточно одного взгляда, чтобы превратить его в покорную собачонку. На Доктора даже смотреть не нужно — она стала покорной собачонкой уже давно.


Рука тяжело и твёрдо опускается ей на плечо, и она удивлённо поднимает на него пленённый слезами взгляд.

— Любимая, — шепчет он, стараясь, чтобы это звучало с максимальной нежностью, — ты знаешь, что делать.

Он протягивает ей нож. Пару минут она смотрит в изумлении. Закравшееся сомнение (она всё же ещё не настолько низко пала, чтобы легко принимать чудовищные решения) выражается в робком, тихом:

— Но, Гарри…?

— Ты знаешь, что это решение верно, Джуд, — мягко настаивает он, — и оно — единственно возможно.

Она поджимает губы, но нож всё-таки берёт, и рука при этом практически не дрожит, достаточно твёрдая. Она идёт к нему с выправкой солдата, подходит мягко, подкрадываясь, нежно обнимает за плечи. А он всё судорожно рыдает, всхлипывая горько, словно обиженное дитя.

— О, Джуд! Почему? За что?

Мастер отворачивается к окну, борясь с тошнотой — этот цирк ему осточертел.

— Прости меня, Уилл, — подавлено шепчет она, и через несколько минут по отчаянному вскрику, звону металла и глухому стуку упавшего на пол тела, Мастер понимает, что всё кончено.

Ему не хочется отрываться от созерцания стремительно захватывающей небо полной луны. Сегодня будет ясное небо, а у Доктора, наконец, появятся ясные мозги и возможность думать самостоятельно. Не сейчас, позже. Когда наступит финал. Когда она совершит последний шаг к превращению в монстра.


Когда он поворачивается к ней, обнаруживает, что она сидит на постели, нахохлившись, точно маленькая гордая птичка, обхватив себя руками, кусает губы и смотрит в пол — на нём стремительно цветет кровавая гвоздика.

— О, Гарри! — полным отчаяния голосом, шепчет она. — Гарри!

Он не реагирует. На то, чтобы принести мешок и упаковать в него худенькое щуплое тело уходит около получаса. Всё это время она, понурившись, наблюдает, не отрываясь от ужасной картины ни на миг.

— Поехали, любимая, — вернувшись в спальню, когда окровавленные ладони всё же удалось отмыть, решительно говорит Мастер, — пора кончать со всем этим.


========== Глава 3. ==========


Уилл отправился в командировку и, к счастью, пробудет в Шотландии две недели. Она испытывает невероятное облегчение, но вместе с тем — стыд. Уилл славный, добрый, заботливый и очень нежный. Он, вне сомнений, очень любит её и дорожит ею. Всегда готовый прийти на помощь, он проявляет милосердие, с которым ей редко доводилось встречаться раньше. Работает в собачьем питомнике, по выходным, раз в две недели, ездит навещать маму своего покойного одноклассника, оставшуюся к старости в одиночестве, отремонтировал той протекающую крышу и прохудившиеся двери за собственный счёт, любит детей и с восторгом рассказывает ей о своей работе в детском волонтерском лагере три года назад. Ему не нужно говорить, что она устала — он знает об этом сам, подмечает по тому, насколько потух его взгляд, и как она едва волочит ноги в конце дня. Каждый раз, когда он видит её усталость, заваривает ей чай, чаще всего мятный, приносит плед и нежно массирует её затекшие ноги. Он умеет выслушать, молча и внимательно, не задавая вопросов, когда чувствует, что они не вовремя, и поддержать — крепко обнимает, иногда погладив по голове или поцеловав в висок. Уилл улыбается почти всегда и она считает его таким человеком, в котором живут миллионы солнц. Уилл — прекрасный человек, потому, чем дольше они женаты, тем больше она изумляется, что такого хорошего он нашел в ней, равнодушной суке, зацикленной на другом мужчине, точно наркоман на игле, что они целую вечность лучшие друзья.


Джуд тяжело вздыхает. Откинув со щеки прядь волос, она берет чашку и медленно идёт в прихожую, к камину, хотя не уверена, что огонь способен сейчас её согреть. Внутри холодно и больно, а ещё она снова чувствует как её всю, от макушки до пяток, заполняет пустота. Она боялась этого чувства, а сейчас реагирует на него с философским спокойствием обречённого: ну вот, опять, снова пришли эти мерзкие ощущения. Одержимая желанием побороть их ещё несколько месяцев назад, сейчас она уже больше им не противится — они стали частью её личности, её души. Она теперь даже не боится, что однажды они её попросту уничтожат.

Она включает камин, устало садится в кресло, аккуратно отпивает несколько глотков чая, не особо чувствуя вкус, и закрывает глаза. Она устала. Только теперь, по тому, как звенит ложка, она понимает, что руки дрожат. Руки в последнее время стали дрожать сильно, люди, страдающие болезнью Паркинсона, её бы поняли, хотя она и не больна. Джуд шумно выдыхает, слушая, как воздух несколько секунд клекочет в горле, и, поставив чашку на край стола, устало потирает глаза. А потом откидывает голову на спинку кресла. Голова тяжелая, шатается, как у гипертоника, и, кажется, начинается мигрень. Она трёт виски, пока пальцы не становятся горячими, хотя знает, что это вовсе не метод спастись от головной боли, скорее, дешёвый самообман. Ей плохо.

Джуд сильно прикусывает губы, закрывает глаза и улетает — из тяжелой серой реальности, в которой всё как будто фальшивое, и всё принадлежит совсем не ей. Она хочет путешествовать, наслаждаться красотой мира и искать то, что когда-то (наверное, ещё в прошлой жизни) —потеряла.

Картинки, что рисует её воображение, слишком живое для человека, живущего в клетке, такие красочные и реальные, что ей тем более хочется плакать от их хрупкой фальши. Сейчас, стоит лишь ей открыть глаза, они развеются как дым.


Она на огромном концерте в Нью-Йорке. Об этом говорит пестрая разношерстная толпа, яркая как сто миллионов солнц, настроенная дружелюбно по отношению друг к другу, но возбужденная в ожидании кумира. Люди ждут, переговариваясь друг с другом, и исполняют твист пока какой-то парень играет «Tutti-frutti» на гитаре.

Когда он появляется на сцене, поднимается такой вопль и писк, особенно от молодых девушек в ярких платьях и солнцезащитных очках, что ей приходится заткнуть уши. Элвис Пресли, невероятный, стильный, модный, заряженный энергетикой толпы и излучающий собственный свет, точно турбо-машина, так притягателен, что от него невозможно отвести взгляд. Концерт проходит как одно мгновение, яркий, набор роскошных картинок человеческого счастья, и ей долго приходится ждать в его гримерке, пока визжащие фанаты рвут его на куски, жаждая больше всего на свете прикоснуться к кумиру.


Он входит в свою гримёрку уставший, но по-прежнему бодрый — энергии в этом человеке столько, что ему нужно добавлять к своим многочисленным титулам ещё один — Мистер Энергетик.

— Здравствуй, Элвис, король рок-н-ролла — говорит она, показывая знак победы, придуманный великим сэром Уинстоном Черчиллем, — ну что, как жизнь?

— Ох, Доктор, старый друг, — на его лице появляется белоснежная улыбка, — привет. Рад тебя видеть. Жизнь, как видишь, бьет ключом.

Он падает в кресло напротив неё, снимает круглые очки, стильные и дерзкие, которые абсолютно точно станут одним из символов эпохи, кладёт их на маленький столик и смотрит в зеркало, поправляя налакированную причёску.

— Я чертовски устал, честно говоря, — добавляет он позже, — выпьем виски? Или, может быть, ты хочешь чего-то другого, Док?

— Я ничего не хочу, Элвис, — качает головой она, — приехал на твой концерт. Ты же знаешь, я твой большой фанат.

— Знаю, мне очень приятно, — кивает Элвис, — ты особенный фанат, Доктор. Даже не знаю, чем я заслужил.

— Своей гениальностью, друг мой, — философски изрекает она, закинув ногу за ногу, и, посмотрев в зеркало, обнаруживает себя кудрявым мужчиной в смешной шляпе и полосатом шарфе.


Картинка расплывается, становится далёкой и, точно крохотная звезда, растворяется в космосе серых будней.

Джуд открывает глаза. На душе сразу становится тепло и, кажется, по губам ползёт улыбка. Настоящая, искренняя улыбка, а не имитация, как когда Уилл обнимает её, рассказывает о делах на работе или говорит, что любит.


Что это за сказки рассказывает ей собственное воображение? Она, быть может, сошла с ума? Может, это разум, удручённый тягостными обстоятельствами, бунтует и пытается сбежать? Если она сумасшедшая — что ж, пусть так и будет. Эти выдумки, очаровательные, динамичные, а иногда страшные, когда приходится бывать в огне Второй Мировой или спасать людей во время Французской революции, уводят её от самого главного — пустой никчёмной жизни, в которой совершенно ничего масштабнее поломки ногтя не случается. Если таково сумасшествие, она желает быть сумасшедшей вечно.

Наконец, Джуд вспоминает о чае и снова берёт чашку в руки. Вкуса она, конечно, не чувствует (ей кажется, что она не чувствовала его никогда, хотя Уилл утверждает, что с детства она обожала бананы), но понимает, что чай остыл и уже почти совсем холодный. Она ненавидит холодный чай. Он лишь сильнее угнетает её холодную уставшую душу.

Встав, она выливает остатки чая в раковину и, вычистив чашку до блеска, уходит к себе.


К счастью, Уилл столь добр, что не настаивал на общей спальне никогда. Обычно, если ему хочется ласки, он приходит в эту её комнату — маленькую, но уютную, всю заставленную маленькими фигурками синих полицейских будок — из глины, дерева, из воска и даже вязаных. Странная — но самая главная её страсть. Она и сейчас берёт одну, из батика, в руки и, покрутив в пальцах, ставит на место — на книжную полку, сплошь заставленную исторической литературой и романами о покорении Космоса и перемещениях во времени. В прошлую зиму, когда они с Уиллом поженились, она читала, точно одержимая. За пять месяцев проглотила все книги в этой комнате, некоторые перечитала по два-три раза. Уилл был столь любезен, что покупал книги у букинистов. Одну — «Устройство Вселенной», детскую, но с чудесными иллюстрациями, за безумные деньги (почти половина его зарплаты ушла) купил у бывшего работника библиотеки, потому что она настаивала, что именно эту книгу будет читать для их детей, если они когда-нибудь у них появятся.

Она достаёт книгу, раскрывает её на случайной странице. Читает:

«Вселенная, определенно, опустеет без самой яркой звезды».

Эти слова, как и в первый раз, когда она их прочла, снова вызвали у неё улыбку — добрую, тёплую. В такие минуты, когда есть возможность читать, она чувствует себя ребёнком, маленькой девочкой, которая верит в чудеса.

Подавив вздох сожаления, Джуд ставит книгу обратно на полку, и осматривается. В комнате явно не мешало бы убраться, на столе, по углам, лежит пыль. Но нет, не сегодня. Сегодня она чувствует себя слишком слабой — как маленький котёнок, которого оторвали от груди матери, но забывают кормить. Сдавшись, Джуд опускается на постель.

Подушка мягкая, а шёлковые простыни приятно ласкают даже сквозь одежду. Этот комплект белья они купили в Париже, во время своего весеннего уик-энда. В городе, желанием посетить который Уилл был одержим с юности. В городе, шагая по улицам которого, она чувствовала вонь улочек, некогда бывших грязными, одобрительный свист толпы, приветствующих Наполеона и вопль пострадавших в кровавой бойне за право быть личностью, названной Буржуазной революцией. А ещё — слышала голос величайшей маленькой птички Эдит Пиаф и красивый смех доброго и гениального Луи Де Фюнеса.


Нежное касание шёлка разбудило другое воспоминание и Джуд болезненно стонет. Гарри. Её Гарри — опасно-близкий, но далёкий, словно холодная звезда. Он не навещал её уже почти три недели. О разлуке, конечно, не предупредил, но она уже научилась читать её в его взгляде. Когда спросила, куда он отправляется на этот раз, если уж покидает её, отшутился. Сказал, что будет взрывать Космос, и рассмеялся так заразительно, что она, несмотря на пробравший её холод, не смогла не улыбнуться.

Как водится, воспоминание о нём будит в ней такую тоску, с которой она, увы, не может справиться. Она не сразу замечает даже, что плачет, понимает это лишь когда слёзы почти уже ослепили. Быстро вытирает их, касаясь холодными пальцами горячей щеки.

Она садится на постели, подтягивая колени к себе, сжимает губы, отчаянно трёт глаза. Попытка не думать о нём, холодном и блестящем, провалена. С каждой секундой образ становится чётче — такой яркий, что, кажется, лишь протяни руку — и сможешь коснуться его. Джуд рушится на постель, точно подстреленная пташка, и тонет в собственных слезах. Рыдания, захлестнувшие тело, сотрясают его приступами, накатывают волнами. Она кусает губы почти до крови, потому что знает — если поддастся этому ужасному чувству, умрёт. Либо у неё окончательно поедет крыша и картинки из воображения полностью заменят реальный мир.

Спустя полчаса отчаянного безумия, всё-таки удаётся совладать с собой. Джуд встаёт и, словно сомнамбула, идёт в кухню. Сейчас она мало что понимает, кроме того, что ей нужно, очень нужно умыться. Открыв кран, она ныряет под воду с головой. Вода прохладная, её прикосновения нежны, и вскоре она чувствует, что удалось немного охладить агонистический жар и прийти в себя до состояния, в котором хотя бы соображаешь, что делаешь.

Время ужина, но у неё совершенно нет сил готовить. Пытаться найти еду в холодильнике бесполезно — куриный бульон они доели пару часов назад, прежде чем Уилл отправился в аэропорт, а курицу она сегодня явно не отварит. Подумав, она заказывает себе пиццу с грибами и снова заваривает мятный чай. Это — хорошее средство от депрессии и тоски, хотя, может быть, она это только себе в голову вбила. Руки всё ещё дрожат, хоть и меньше. Снова в мысли приходит Гарри, но она гонит их от себя прочь. Когда разлука с ним такая долгая, она до дрожи в коленях боится что-нибудь с собой сотворить. Однажды у неё даже были мысли порезать вены. До сих пор она не уверена, вышло бы перестать об этом думать, если бы Уилл не вернулся домой с крохотным рыжим котёнком на руках, которого принёс на недельную передержку.

Эти мысли такие тягостные, что снова хочется плакать. Рыдать как в детстве из-за сломанной любимой игрушки, бросившись в страданиях на кровать. К счастью, настойчивый звонок в дверь напоминает ей, что этого делать нельзя и что нужно всё же поесть — пришел разносчик пиццы.

Она открывает, не вглядываясь в его лицо, расплачивается, забирает большую тёплую коробку и, оставив чаевые, закрывает дверь перед самым его носом, не поблагодарив и не пожелав удачи, как обычно, или как это всегда делает Уилл. Это получилось очень зло и неправильно, она подумает об этом позже, как самая красивая выдуманная героиня Скарлетт О’ Хара (о, как искренне талантливая Маргарет ненавидела этого своего персонажа, с каким горьким сожалением рассказывала, что Скарлетт почему-то пленила читателей, а теперь приходится оправдываться, что она нисколько, совсем на неё, свою выдумку, не похожа, когда они вместе пили чай в Вашингтоне!). Джуд мотает головой, пытаясь отогнать очередную странную фантазию.

Она точно сошла с ума, окончательно и бесповоротно. Надо орать от ужаса, зная, что тебе конец, а хочется только петь, мечтая, что это новое начало.


Она открывает коробку, режет пиццу на четыре куска, заваривает чай и, прихватив скромный ужин, возвращается к себе в спальню — единственное место в её собственном доме, которое не раздражает. Едва сев на кровать, она уже знает, что не будет ужинать. И что все попытки уговорить себя же поесть окажутся бесплодными. Джуд поджимает губы, опускается на подушки и снова и снова проматывает воспоминания на маленьком датчике, что носит как часы. Это её память о Гарри, единственным, рядом с которым она не чувствует, что попала в фальшивую иллюзию, из которой не выбраться. Наоборот, она ощущает, что, может быть, в другой жизни, в какой-то из Вселенных, на какой-то из планет, они были равны. И, может быть, даже были друзьями. Или чем-то большим.

Джуд не справляется с тяжелым вздохом и совершенно не пытается его подавить. Она снова плачет и снова собирает со щеки горячие слёзы холодной рукой. Руки у неё всегда холодные, горят, как и каждая её клетка, как вся она, только от прикосновения Гарри, только когда он рядом. Она стала его рабыней, добровольно, без сопротивления, и теперь, когда усталость окончательно победила её, понимает почему. Только с ним рядом, пусть и столь унизительным способом, она способна чувствовать себя настоящей, живой.

Джуд плачет и плачет, обнимая подушку, и уже совершенно забывает не то, что нужно поесть, а даже о том, что дома есть пицца. Она закрывает глаза, стараясь снова вызвать те прекрасные картинки из своего прошлого, которые с ней никогда не случались.

Выходит.


Теперь она в облике смешного угловатого мужчины, что обожает бабочки и, видимо, коллекционирует фески, путешествует с друзьями. Они — семейная пара, мужчина, называющий себя Рори, высок и тоже немного угловат, но с добрый взглядом, способным исцелить страждущего. А Эми, его супруга — очаровательный маленький чертёнок, рыжая, как солнце, бойкая и славная. И вовсе не боится огней Второй мировой, куда они на этот раз попали. Рядом с ними двумя и с этим маленьким ребёнком, что пока не родился, а только бьется у Эми под сердцем, ощущаешь себя живой. Все зовут этого странного мужчину Доктором, при первой встрече непременно задают вопросы: «Какой Доктор? Доктор Кто?», но Джуд знает — этот мужчина и есть она, и, наверное, такой однажды была одна из её прошлых бесконечных жизней.


Возвращаться в реальность сейчас гораздо тяжелее, чем после мнимой беседы с королём рок-н-ролла.


Встав с кровати, Джуд подходит к тумбочке, открывает её и берёт дневник. Тонкая тетрадь, вроде той, которую используют школьники младших классов, потому что им ещё не нужно много писать. Она записывает свои ощущения, но не подробно, как делала это раньше, в первом дневнике, а коротко — будто стенографирует.


Пятница, шестое сентября

Я снова была Доктором. Ходила на концерт Элвиса Пресли, разговаривала с ним в гримёрке. Сказала, что я — огромный его фанат. На мне был надет коричневый плащ, странная шляпа и на шею намотан разноцветный шарф. Потом была Доктором снова, но уже другим. Вместе с моими спутниками, милым Рори и чудесной бойкой Эми, которая ждёт ребёнка, мы планировали уничтожить Гитлера. Они замечательная пара и я считала их своей семьёй.


Она не закрывает тетрадь, хоть запись на сегодня закончена. Перечитывает эти несколько слов снова и снова, будто молитву. Словно от них зависит вся её жизнь. Листает странички, некоторые из которых помяты, восстанавливает в памяти все события, которые никогда не случались с нею. Эта тетрадь — куда лучше, чем все датчики памяти, вдруг думает она. Эта тетрадь — настоящая.

Она встаёт, чтобы снова положить свой дневник мечтательницы в стол, в нижний ящик, и закрыть его на ключ. Милый Уилл, когда впервые выслушал её рассказы о странных вещах, до того реальных, будто они уже случались с кем-то и были чьими-то воспоминаниями, поцеловал её в лоб и с улыбкой сказал, что ей нужно писать сказки и что он никогда не сомневался в её таланте. Когда она поделилась новой порцией чудесных фантазий, оптимистично добавил, что уверен, у неё всё получится — издать книгу, стать такой же популярной, как Астрид Лингрен, а может, даже больше. И только когда эти рассказы стали почти ритуалом, который она совершала каждый день за ужином, он аккуратно поинтересовался, возможно, будет лучше, если она посетит психиатра. После этого она перестала ему об этом рассказывать. Через некоторое время её выдуманную реальность раскритиковал и Гарри — по-доброму, как взрослый мягко журит малыша, он посоветовал избавиться от дневника. И она это сделала уже через полторы или две недели. А потом с гордостью сообщила ему: «Дневника больше нет, любимый».

Она повторяла себе, что сделала это, чтобы, наконец, избавиться от иллюзий, принять реальность, в которой живёт, почти идеальную на самом-то деле. Но это была огромная ложь. Она уничтожила дневник, потому что должна была угодить Гарри, своему возлюбленному. Рабы всегда должны угождать хозяину.


— Гарри, — выдохнула она, хныкая как младенец, у которого отобрали соску, — милый, любимый, когда же ты придёшь? Возвращайся ко мне из своих странствий. Ты мне нужен больше, чем воздух.


И она снова начинает плакать, теперь чувствуя, наконец, как слёзы выкатываются из облака ресниц. Она бы, наверное, наплакала Темзу и сделала бы это не без удовольствия.

Но звонок телефона не даёт такому случится.

Джуд воровато оборачивается, как будто в супермаркете жвачку украла, быстро стирает слёзы с пылающих щёк и устало отзывается, не смотря на дисплей.

— Да?

— Джуд, дорогая, привет. Слушай, что скажешь насчет чашечки кофе вместе? Я приготовила черничный пирог и сварила яблочное варенье. Я зайду, ладно? Мы с тобой миллион лет не говорили.

— Хорошо, заходи. Буду рада тебя видеть — отвечает она и улыбается.

Она — ребёнок, которую обрадовали скорой встречей.


Разговор окончен и только теперь Джуд смотрит на дисплей, хотя в этом, естественно, нет надобности.

Донна, милая Донна. Прекрасная как целая Вселенная. Они знакомы всего чуть больше года, впервые встретились в супермаркете за углом, покупая капусту, через две недели после того, как они с Уиллом купили этот дом. Но кажется теперь, будто они знакомы целую вечность. Вряд ли она может назвать Донну лучшей подругой, потому что в таком растоптанном моральном состоянии она вообще сомневается, что в силах с кем-нибудь дружить. Но Донна своей открытостью, прямолинейной искренностью и жизнерадостностью, стала для неё кем-то вроде прекрасной Вселенной, которой она всё никак не могла достичь, как ни старалась.

Джуд встаёт, идёт на кухню, чтобы поставить чайник. Проверяет, есть ли кофе, и с облегчением вздыхает, когда понимает, что его более чем достаточно. Только теперь, посмотрев на стоящую на столе коробку, вспоминает о том, что ей доставили пиццу. Отлично, если придёт Донна, у неё будет повод поужинать. За последние несколько месяцев она так исхудала, что, если всё будет идти так и дальше, ей поставят анорексию.


Она хочет грустить и плакать, но, к счастью, в дверь звонят — настойчиво, даже требовательно. Это не может быть Донна, пусть она и быстрая, не успела бы добежать до их дома за пару минут. Да что там — сам Флэш не успел бы.

Кто бы это ни был, решает для себя Джуд, она благодарна за приход. Выиграла несколько минут у безудержного плача, что снова рвётся на свободу. Она неохотно открывает дверь, чтобы услышать:

— Да благословит вас Господь… Мы…

— Я в ссоре с Богом, — быстро возражает она, — всего доброго.

Наверняка, тётенька с фальшивой улыбкой ангела про себя уже пожелала ей долгой и мучительной смерти, но Джуд плевать. Она ждёт Донну и больше не верит в Бога. Она больше не верит Богу.


Донна приходит точно к ужину — пицца источает магический аромат, который у человека, не настолько уничтоженного, как Джуд, здорового человека, вызовет единственное желание — есть, а кофе помогает унестись в страну восхитительных историй.

Её рыжие волосы всколочены, платье потрёпано, но она сияет. Джуд с максимальной искренней радостью, на какую способна, обнимает подругу, Донна целует её в щёку, и, без лишних вступлений, начинает рассказывать по дороге в кухню:

— Представляешь, Джуд, дедуля снова написал сказку, и опять о каком-то там Докторе, покорителе небес, короле Вселенной. Слушай, вам нужно стать соавторами, издавать книги вместе. Попробуйте, я думаю, будет здорово. Тебе снова снился этот твой Доктор?

Донна, если быть откровенной, тараторит, и, наверное, она может вывести из себя кого-угодно, но только не Джуд. Для Джуд, утомленной и измученной, её быстрая манера речи и тысячи мыслей сразу, которыми она спешит поделиться — как глоток воздуха для астматика. Джуд улыбается, разливает кофе, кладёт на тарелку пиццу и с благодарностью пробует черничный пирог — Донна ненавидит чернику и не очень любит печь, но делает это для неё и всегда приходит с угощением.

— Да, — с улыбкой кивает она, садясь за стол, — я снова фантазировала.

— И где же ты была в этот раз?

— Смотрела, как Доктор наслаждается сначала концертом Элвиса, а потом говорит с ним в гримёрке. А потом выдумала семейную пару, ждущую ребёнка, и смешного угловатого парня в фесках и странных бабочках, с которым они путешествовали.

— Здорово, Джуд, — глаза Донны сияют, — у тебя отличное воображение. Знаешь, когда я слушаю дедушку, а потом — тебя, то и сама начинаю верить в то, что Доктор существует.


Джуд вдруг судорожно впивается в самый край стола ладонью, так, что угол упирается в кожу. Она бы не смогла объяснить, почему, но сама мысль о том, что кто-то верит в существование этого странного космического путешественника, привела её в странное возбуждение. Впервые она подумала о том, что, быть может, это не она сумасшедшая, а Доктор действительно существует.

— Что твой дедушка говорит о Докторе, Донна? — она старается, чтобы это звучало как можно мягче, но выходит всё равно агрессивно и слишком возбужденно — как у ждущего важнейшие новости, из тех, что меняют жизнь, человека. Донна даже мягко гладит её по руке, улыбаясь — явно старается поддержать и успокоить.

— Он рассказывает, что это самый грандиозный случай в его жизни. И что Доктор был величайшим человеком, с которым ему довелось повстречаться. Хотя Доктор, конечно, не человек.

— Не человек? — услышав это, Джуд чувствует, как сердце сладко ноет, в предчувствии. — А откуда он? Что тебе говорил дедушка об этом? Он ведь что-то говорил, верно?

— Ну, — Донна продолжает улыбаться совершенно добродушно, — когда я спросила, не марсианин ли этот Доктор, дедуля ответил, что Доктор на меня за эти слова обиделся бы. Дедушка говорит, что он с какой-то другой планеты, — и она морщит лоб, стараясь вспомнить, — Галлилей или… Гаффилей…

— Галлифрей? — почти страстно, сама от себя не ожидая, спрашивает Джуд, а сердце при этом бьется, как ненормальное.

— Точно! — Донна смеётся, но тут же изумлённо смотрит на неё. — Вам с дедушкой что, снятся одинаковые сны?

— Я не знаю — с улыбкой признаётся Джуд. — Может, и правда, текст хочет, чтобы мы его написали вместе.

И добавляет уже тише:

— А, может, я просто сумасшедшая.

— Да ну, — возмущению Донны, похоже, нет предела, — не говори так, ладно? Ты нормальная, просто тебе нужно рассказать об этом Докторе миру. И мой дедушка, хоть и странный, но точно не чокнутый.

— Но идея Доктора почему-то приходит в голову нам двоим.

— Да, — кивает Донна, — но он верит, что Доктор существует, и описывает его так, как ты никогда не описывала, дорогая. Дедуля утверждает, что Доктор — высокий, худой, с длинными ногами, похожий на смазливого подростка. У тебя есть такой Доктор?

Джуд сосредоточено потирает лоб, потому что она уже не может быть уверенной, где проходит граница между выдумкой и реальностью. Но нет, такой Доктор, которого описала Донна, ей в фантазиях не являлся.

— Хотя знаешь, — Донна добродушно улыбается, — я уверена, что образ этого Доктора дедушка, так сказать, списал с одного человека, который приходил к нам однажды. Не помню даже, как его зовут, случайный знакомый, видимо. Но он так странно посмотрел на меня, еще и сказал: «Донна, я ухожу» перед тем как уйти. Понятия не имею, почему ему так было важно, чтобы я с ним попрощалась. Ну или ему было важно попрощаться со мной. Странный парень.

Эти слова наполнены такой теплотой, что Джуд поневоле улыбается. Наверняка выходит устало, но это лучше, чем постоянно рыдать. Отвратительный день. Она сотрёт воспоминания о нём, по крайней мере, всё до разговора с Донной на кухне.

Они прощаются уже когда на небе зажигаются первые звёзды. Обнимают друг друга, как давние друзья, и Джуд их такими и представляет. Потому что — не совсем понятно, почему — ощущает, будто Донна уже много лет рядом как самый надёжный человек. Может быть, они были связаны как-то в прошлой жизни (если прошлая жизнь действительно существует?).


Приход Донны если не придал Джуд сил, то хотя бы привёл её в чувства. Она пьет чай с вареньем и садится за компьютер, воровато оглядываясь. Наверное, ей больше никогда не избавиться от чувства, которое приходит всякий раз, как она принимает любое самостоятельное решение — вины.

Джуд набирает в лёгкие побольше воздуха и быстро, чтобы не передумать, вбивает в поисковик:

Доктор Кто


Она должна найти подтверждение, что Доктор Кто реален. Или убедиться в том, что она сумасшедшая.


========== Глава 4. ==========


Ей плохо. Она смотрит в зеркало и не узнает себя. На нее смотрит уставшая, затравленная несчастная женщина, что старше, гораздо старше своих реальных лет. Когда она такой стала? Что тому послужило причиной? Она не знает, но подозрение падает на тот день, когда встретила его. День, разделивший жизнь на «до» (и всё, что было «до», она помнит как в тумане) и «после».


Пожалуй, больше всего её настораживает то, что у нее чип не в голове, как у других, вшит намертво, связан с нейронами, а на руке. Она носит свои воспоминания как часы, на руке. Она носит время своей жизни как часы.

Никого больше, у кого чип с воспоминаниями не вставлен в голову, она не знает. Ни разу не видела людей, подобных себе. Но, в целом-то, она вообще уникальна. У неё два сердца, прикладывая ладонь, она слышит, как эти сердца бьются. Возможно, именно потому, из-за этой особенности, воспоминания не вшили ей в голову. Правительство, как и всюду, не любит людей, которые хоть чем-нибудь отличаются. Опасается, не доверяет.

Она не понимает, чем она, простая учительница, заслужила недоверие. Все её дни практически одинаковые — такие, как и вчера. С утра просыпаешься, быстро завтракаешь и идёшь в школу. Там — не меньше двух-трёх уроков в день. По четвергам еще и театральный кружок, который ей навязали, который ей стыдно вести — сложно учить кого-то актерству, если из тебя самой актриса, мягко говоря, так себе. Потом возвращаешься домой, стараясь остаток дня провести, отдыхая. Правда, получается не всегда — нужно проверять тетради или тесты, готовить материал к следующему уроку.

Выходные тоже однообразны — хорошо, если они с Уиллом выберутся в парк напротив, посидят на маленьких лавочках. Кино — настоящая роскошь. Чаще всего они едут закупать продуктов на неделю. Отдыхом это, конечно, назвать язык не поворачивается, но хоть какая-то вылазка в люди. И на том спасибо.


Ей нравится Уилл, хотя и исключительно как друг. Она знает, что и его к ней не особо тянет как к женщине. Нет, они не сходят друг по другу с ума, не дрожат от запретной страсти. Они просто друзья — хорошие, милые друзья, которым есть, что обсудить друг с другом, которые всегда могут друг на друга положиться, и привыкли друг другу доверять.

Дружественный союз — вот почему, вероятно, они решили пожениться. Вот от чего они живут вместе. Наверняка, обжигаясь от сторонней любви, оба пришли к выводу, что куда проще будет просто жить вместе как союзники, как поддержка друг для друга. И это — причина, по которой она не испытывает угрызений совести от того, что изменяет мужу. Джуд почти уверена — если бы Уилл узнал, он бы её понял. Обязательно.


При мысли о Гарри оба сердца в груди предательски сжимаются. Покалывают. Они не виделись так давно — почти уже три недели он не приходит к ней. Сначала не было возможности встретиться, потом он уехал по делам, в Бостон. Вернется в четверг, совсем немного ждать, но Джуд кажется, будто ждать целую вечность. Вчера она плакала в подушку, пока Уилла не было рядом, он смотрел свой футбол.

У нее зависимость от Гарольда Саксона. Как от тяжелого наркотика. И, как тяжелый наркотик, он разъедает её, разваливает на куски. Рвёт на части.

Джуд больше волнует, что она даже не пытается ему противостоять. У нее нет не желания (желание-то как раз есть, она понимает, в какое дерьмо влипла), а сил.

Физических сил показать зубы. Она точно маленький беззащитный котёнок, на которого рычит грозный лев. И, точно котенка, её сносит Гарольд Саксон, сбивает с ног.


Джуд вздыхает. Допивает чай, идёт мыть посуду. Неохотно трёт тарелки, одну за другой. Вяло улыбается, когда Уилл нежно целует её в плечо — он заклеил колесо её велосипеда, работал весь день, а теперь пришел отдыхать и наверняка голоден.

— Есть хочешь? — спрашивает она.

Он кивает:

— Ужасно! Как будто сто лет не ел.

Она улыбается. Наливает в тарелку суп, включает микроволновку, чтобы разогреть курицу. Быстро режет салат. Режет хлеб.

— Садись. Приятного аппетита.

— Угу, — кивает он, — спасибо.

Он садится, хватает ложку, и начинает торопливо хлебать суп. Действительно изголодался. Джуд с улыбкой смотрит на него, испытывая чувства, приблизительно как к собственному ребенку, если бы он у нее был. Наверное, это хорошо, что они женаты: Уилл — то, единственное, что делает ее жизнь лучше сейчас. Больше ничего другого нет.

— Ты утомилась? — спрашивает он, и вопрос заставил её испуганно вздрогнуть. — Выглядишь уставшей.

— Да — отвечает она, уже некоторое время стабильная ложь. Ничего больше. Жаль, что она не может рассказать ему правду. Он не заслужил такой боли. И потому она молчит.

— Куда ты всё время улетаешь мыслями, Джуд? — мягко спрашивает Уилл. — Поделись, что тебя мучит. Ты же знаешь, что можешь мне всё рассказать.

Не может. Не всё. Увы.

Она качает головой:

— Меня беспокоит, что чип с воспоминаниями — не у меня в голове, а в часах. Я не видела ни одного человека, который бы носил свою память в часах. Кто его знает, почему так. Может быть, власть так просто помечает нас. Типа, мы чем-то опасны.

— Милая, — он берет её за руку и нежно гладит пальцы, — родная, чем ты можешь быть опасна? Ты ведь и мухи не обидишь.

Ложью. Любовью к опасному человеку, у которого (это, конечно, не совпадение!) тоже два сердца. Что, если их, таких, двусердечных, много, просто они разбросаны по всей стране или миру? Что, если эта особенность, на самом деле представляет из себя угрозу, опасность? Если одно сердце умрет, перестанет биться, хватит ли второго, чтобы продолжать жить? Что, если всё это несёт угрозу для них же самих?

Уилл понимает, что она подавлена. Он легко сжимает её пальцы:

— Джуд. Что ты? А?

— Так много вопросов, — устало отзывается она, — и ни одного ответа.

— Это тебя очень беспокоит, да?

— Да, Уилл. Я не знаю, кто я на самом деле. Не могу понять себя. Может, я вообще какая-нибудь марсианка, а не человек, кто знает?

Он тепло улыбается. Целует её в лоб.

— Если ты марсианка, значит, должна гордиться этим. Ведь это потрясающе. Только представь, насколько ты необыкновенна. Это прекрасно, что моя любимая женщина такая. Улыбка его сигнализирует, что он шутит. Конечно же, он не верит в то, что она может быть пришедшей с Марса. Но подтрунивать над ней ему нравится. Джуд вдруг смеется и шутливо бьет его кулачком по плечу. И Уилл смеется тоже, притянув её к себе.

Всё, пора перестать думать о дурном, хватит.


Уилл будто читает её мысли, улыбается, целует в висок и в лоб и мягко предлагает:

— Завтра выходной. Давай я приготовлю мороженное? Или сходим в кино, если хочешь.

Джуд благодарно кивает, обнимая его за плечи.

Она знает, что обещания покончить с Гарри — это ложь. Она всегда будет с ним изменять, всегда.

Джуд ненавидит себя за эту ложь. Очень.

Но справиться с ней она не в состоянии.


========== Глава 5. ==========


Маленький вертлявый щенок появляется в их жизни случайно. Уилл обнаруживает беднягу, сидящим под их воротами, на снегу, сжавшегося в комочек и явно голодного. Расплывшись в улыбке, он пускает ребёнка внутрь, и начинает суетиться — достает миску, глубокую тарелку под воду, наливает в миску свежий, только что сваренный, куриный суп, угощает нового друга. Щенок отвечает благодарным взглядом и буквально набрасывается на еду, счастливый, что его приютили. А потом целый вечер спит, устроившись у Уилла на коленях, спокойный и теплый.


Джуд же не испытывает никакой радости. Она улыбается фальшиво, натянуто, прячет разочарованный вздох в губах, крепко держится ладонями за стену, когда идет вдоль неё, как будто боится упасть. Щенок ни в чём не виноват, он не при чем, но ей плохо — до дрожи, до колик плохо. А всё потому, что мужчина, буквально ставший смыслом её жизни, забыл о ней совершенно. Не вспоминает о ней. В последний раз он был здесь пять недель назад, целовал её в лоб и в висок, был вял, огорошен, расстроен. Как будто потерял что-то важное, но на самом деле, это у неё было ощущение, будто она потеряла его. Все попытки расспросить, что происходит, оказались неудачными: Гарри поджимал губы почти что до крови, качал головой, как будто и сам старался выбросить дурные мысли, но, видно, не получалось. Он не захотел её, оставил лежать, полуголую, на кровати, а сам ушел, точнее, судя по тому, как торопился, убежал. Джуд чувствовала себя разбитой, уничтоженной, истерзанной, не могла еще долго найти места, оборвала телефон, но ответа, что произошло, так и не получила. Теперь, когда прошло уже несколько дней с последнего странного визита, Джуд перестала пытаться бороться с апатией и тоской, просто покорно поплыла по течению, которое явно было к ней не дружеским. Милый собачонок, ребенок, который нашел новую семью, мог бы обрадовать её, наверное, но в другой раз, не сейчас. Теперь она видела вертлявого щенка — и раздражалась. Когда заводишь животное, нужно, чтобы твоё сердце было открытым и чистым. А у них с Уиллом — ни одного чистого помысла. Она думает о своём странном жестоком любовнике, что разрушил её жизнь до основания и лишил покоя. Он, таская животных (не зря ведь ветеринарным врачом работает), на самом деле старается компенсировать отсутствие у них детей, о которых они не говорят и в чём — она точно знает — он винит её, мысленно ругает за бездетность. Этот щенок — главный свидетель того, что брак их трещит по швам. Что они живут жизнью, которую очень легко можно называть браком. Уилл проматывает собственные воспоминания, снова и снова напоминает себе, как четырехлапый малыш попал к ним. Вот щенок стоит у их ворот, дрожа и сжавшись в комок от холода. Вот благодарно облизывает руки, пока его несут в дом, на кухню. Вот жадно бросается к миске, лакает молоко, вертит хвостиком, скулит, прижимаясь к ногам хозяина. А вот уже сладко спит, свернувшись на коленях Уилла. Малышу так мало нужно для счастья. И Уиллу, кажется, тоже — наблюдая за сценками с этим щенком, он смеётся, заливается мальчишечьим смехом, а глаза его сияют, точно бриллианты. Джуд, как ни старается, не может вспомнить, когда в последний раз Уилл был так радостен. И это раздражает ещё больше, и заставляет желать вышвырнуть несчастного собачьего ребенка из дома.


Малыш проснулся, преданно заглядывает своему спасителю в глаза. Подумав, Уилл размеренно произносит:

— Я назову тебя Лакки, милый. Потому что ты настоящий счастливчик, ты знаешь это? — и ласково гладит пальцами по холке, остро нуждающейся в купании.

Малыш, только что обретший имя, согласно виляет хвостом, дважды коротко лает, разливая по комнате луну своего звонкого голоса, преданно в лицо своему хозяину заглядывает. И раздражает Джуд ещё сильнее. Она вдруг сжимается в напряженный клубок, и, конечно, Уилл не может этого не заметить.

— Милая, — нежно спрашивает он, не скрывая даже, что очень обеспокоен, — что с тобой? Что-нибудь случилось?

Случилось, Уилл. Мы с тобой — чужие друг другу люди, сейчас у нас состояние «Два дня до зарплаты», сегодня в отделе кадров крупного супер-маркета, где она работает, было жарко, начальство вопило и требовало то, что дать было невозможно, её любовник исчез без следа, как будто его и не было. Случилась жизнь, Уилл, ужасная и отвратительная. Она, впрочем, вслух не может этого сказать, а только качает медленно головой, натянув усталую улыбку.

— Устала, Уилл. Ужасный день был. Не обижайся, пожалуйста, но я сейчас схожу в душ — и отдыхать.

И проходит мимо притихшего щенка абсолютно равнодушно, хотя, конечно же, это только напускное. Уже на выходе из кухни она оборачивается и, вобрав в лёгкие больше воздуха, решительно произносит:

— Отдай щенка в приют, Уилл. Нам некогда будет им заниматься. Он нам не нужен.

Уилл растерян, встрепенувшись, он спрашивает:

— Что? Но, Джуд, почему?

Потому что она не хочет видеть здесь это животное. Потому что её раздражает его лай и глупая детская морда. Потому что всякий раз, когда она только смотрит на него, думает о том, как глупа и скучна их с Уиллом семейная жизнь, как огромная ложь, из которой не выбраться.

Но говорит она, конечно, совсем иное.

— Потому что у нас не будет достаточно времени, чтобы о нём заботиться, и ты сам прекрасно это знаешь, Уилл. Потому отнеси его в приют, будь добр. Не тяни. Не нужно давать живому существу лишнюю надежду.


И Джуд уходит, чувствуя растерянный взгляд себе вслед. Скидывает на ходу одежду, входит в душ, включает прохладную воду, жмурясь, ныряет под струю. Старается ни о чём не думать и даже лишний раз не дышать, затаилась, точно дикая кошка в засаде. А потом, выйдя и тщательно вытершись, мчится в спальню, падает на опостылевшую семейную постель и накрывается теплым одеялом с головой, стремясь скорее отключиться от всего мира сразу.


========== Глава 6. ==========


Уилл уезжает в командировку, оставив Джуд совсем одну, и она испытывает такое облегчение, как если бы её от непосильной ноши избавили. Она облегченно вздыхает, едва за Уиллом закрывается дверь, жмурится, не в силах поверить, что её ждёт неделя, целая неделя свободы, и неспешно идёт к себе, доставая из тумбочки толстую помятую тетрадь.


Отнеся тетрадь в кухню, Джуд садится за стол, открывает тетрадь на случайной рандомной странице, и читает, до крови закусив верхнюю губу:


«Сегодня я была хмурым стариком, высоким и статным. Удивительно, как часто этот Доктор способен кардинально менять внешность. Нужно бы нарисовать его портреты. Или, может, всё-таки не стоит? Посмотрим, что будет в будущем. Ах да, кстати, всё не могу вспомнить, кто же такая Мисси?»


Джуд тяжело вздыхает, сокрушенно, горько, точно маленькое дитя, которое вдруг поняло, что доброго Санты не существует. Именно такой она себя сейчас и чувствует — потерянной, горькой, не знающей, что предпринять.

— Это только мои фантазии, — говорит она, глядя отсутствующим взглядом в помятую тетрадь, — только сказки.


Да, сказки, но феноменально реалистичные. Каждый раз, когда ей снится этот Доктор, она напрочь выбывает из реальности, забывает обо всём на свете, даже о том, что у неё есть реальная жизнь, где она работает учительницей, отвечает за концерты в школе за углом. Она, меж тем, где-то в другой Вселенной, в иной Галактике, покоряет её, летит к звёздам, любуется планетами в облике хмурого старика, что зовёт себя Доктором. Наверное, она сходит с ума, наверное, с этим Доктором она совсем обезумела, но ей нравится эта фантазия. Странно, но всякий раз, когда этот странный гость приходит в её сны, Джуд чувствует себя живой, счастливой, настоящей — ощущения, которые ни одно событие нынешней жизни дать ей не может.


Она закрывает тетрадь, оставляя её за обеденным столом, почти уверенная, что будет ещё её перечитывать, откроет любой текст, рандомно, и станет читать, снова и снова, улыбаясь похождениям забавного старикашки. Она оставляет тетрадь, сама же достаёт глубокую кастрюлю и ставит её на плиту — самое время сварить суп. Посолив воду, Джуд неспешно размешивает её крутой ложкой, аккуратно пробует. Накрывает крышкой и возвращается к столу. Суп будет закипать, она же — приключаться вместе с Доктором, которого придумала, но который кажется таким удивительно реалистичным.

Джуд некуда торопиться, она листает страница за страницей, ища ответы на свои вопросы, но, кажется, их не находя. То и дело из глубин тетради выныривают имена, которые ни о чём, совсем ни о чём, ей не говорят: Мисси, Клара, Нардол, Ривер, Билл. Почему даже многие эти имена какие-то не настоящие, инопланетные? Много ли существует людей, чьё имя звучит так же, как слово «река»? А Нардол? Часто ли ей приходилось встречать людей с таким именем?

Вздохнув, она качает головой, впервые ощущая, что заботы, которые мучают её, тяжким грузом лежат на сердце, отступают. Когда она снова читает очередную историю, по устам ползёт счастливая, почти что детская, улыбка.


Роза Тайлер — это самая маленькая из всех спутниц, с которыми довелось путешествовать. Она наивна, часто глупа, но часто поражает меня своим умом и идеями, которые бы мне самому ни за что в голову не пришли. А ещё, мне кажется, что я люблю её. Всякий раз, когда она рядом, с моими сердцами что-то происходит. Они поют. Оживают. Они живы. Маленький, теплый комок, которого зовут Роза Тайлер, делает мою жизнь светлее, легче, лучше.


Оба сердца. Эти слова заставляют её забыть, что нужно дышать. У Доктора, она уже в этом убедилась по всем записям, два сердца. Он снится ей и всегда, всегда подчёркивает, что их у него два — не важно, седовласый старик ли это, или совсем молодой, неуклюжий мужчина. Два сердца. Как у неё. Как у Гарри. Отчего так? Может быть, на земле, рядом с человеческой, есть другая раса, во всём похожая на людей, но с двумя сердцами? Что, если она — не человек, они с Гарри не люди? Что, если они — те, кого принято называть пришельцами и бояться?

Джуд качает головой, силясь отогнать эту мысль от себя. Нет. Не нужно думать такие глупости. Это всего лишь два человеческих сердца, так бывает, Уилл говорит, что такова её генетическая особенность. Может быть, пока мама была беременной, она ждала двойню, а родилась только Джуд — кто знает? Она нашла для себя такое объяснение, так что, хватит задавать вопросы, на которые всё равно никто не ответит.

Она вновь берет в руки тетрадь, но не спешит читать новую захватывающую историю. Чувствует, что ей больно, что с неё хватит, довольно, всё, не нужно больше историй, которые никогда не было в реальности. Она просто держит тетрадь, зажав в дрожащих пальцах, смотрит на неё с обреченностью приговоренного к смерти, быстро смахивает так не вовремя накатившуюся слезу, прикусывает губы, храня в них судорожный вздох. Теперь она чувствует себя самым несчастным человеком на свете. Память, словно издеваясь, преподносит другой сюрприз, ветром доносит приятный баритон, полный надлома и страданий: «Донна Ноубл,мне так жаль!»


Джуд понятия не имеет, кто такая эта Донна Ноубл, почему она снова слышит мужской голос, показавшийся до боли знакомым, но оба сердца вмиг, тут же, предательски колют. Да уж, Джуд, пора оставить сомнения — ты знаешь этого Доктора, и знакомство это не принесло тебе ничего, кроме боли.


Всхлипнув, она быстро стирает солёные слёзы с ресниц, кладёт дрожащие руки на колени, ищет глазами, за что зацепиться, где отыскать опору. Ей кажется, что она падает в мрачную бездну, что её затягивает чёрная дыра — ещё немного и поглотит. Ей страшно, она чувствует себя беззащитной, крошечной пылинкой в жестоком и грузном мире. Наверное, ей не выстоять, не выдержать, наверное, время навсегда сотрёт её из чужой памяти.

Наверное, от неё настоящей, ничего уже не осталось, и она понятия не имеет, от чего так. Где-то она допустила ошибку, страшную, фатальную ошибку, из разряда таких, что исправить невозможно. Где-то допустила, да, знать бы ещё, конкретно где.


Джуд тяжело, грузно поднимается, и, прихватив халат из спальни, идёт в душ. В огромной душевой кабинке, которую ненавидит за размеры и идущий от неё холод, она стоит долго, замерев, едва дыша, жмурится, гонит все мысли из своей головы, и пытается прийти в себя, напомнить себе, где она, что с ней. Получается из ряда вон плохо, очертания квартиры, которую ещё вчера убирала, создавая в ней уют, чужие, холодные, мрачные. Эта квартира давит, как будто подвал, сдавливает глотку железным обручем. Эта квартира, кажется ей, однажды её убьет. Воспалённый разум кричит, что отсюда нужно бежать, как можно скорее, как можно дальше, не оглядываясь. Сердце предательски ноет: она несчастна, и дальше будет ещё хуже.


Кое-как вымывшись, Джуд выходит в спальню, бросается на кровать, и просматривает, мотает воспоминания — о себе, и о Гарри. Яркая страсть, что затмила всё на свете, ни в чём остальном не оставив смысла. Он любит трахать её перед зеркалом, смотрит на блики от её тела с нескрываемым восторгом, рассматривает в отражении себя, будто ни разу в жизни себя не видел. Что этот человек, похожий на дьявола, сделал с ней, почему обратил в безвольную куклу, которая и дышать не решится без его разрешения?


Она отматывает ещё воспоминание. Вот он, стоящий перед ней на коленях, аккуратно снимающий зубами её колготы, стаскивающий трусы. Горячее дыхание щекочет её кожу, заползает в пупок, а она тает, летит далеко-далеко.


Джуд снимает часы, чип, мигнув, успокаивается, воспоминания стихают, но, увы, только на экране. В её голове, в её памяти, они бушуют, точно цунами, смывают остатки реальности, её нечеткие контуры. Она вдруг тихонько скулит, она сдаётся, и, бросившись на подушку, падает лицом вниз, точно подкошенная. Она и есть подкошенная — птица, которой подрезали крылья. Когда оборвался её полёт? Почему она не заметила этого?


Шаги, тихие, но уверенные, заставили её встрепенуться, вытереть слёзы, перестать, наконец, кусать губы. Она садится на постели, а потом вскакивает на ноги, замирая, забыв, как дышать, сверлит взглядом дверь. Эти шаги она узнает из миллиарда других, всегда, что бы ни случилось, будет им рада. На губах тот час же расцветает улыбка, точно бутон, Джуд счастлива, оба сердца в груди поют.

— Гарри… — шепчет она, и, не медля, бросается ему на шею. — Гарри, ты здесь… ты пришёл.

— Да, дорогая, — спокойно отзывается он, пока Джуд ласково покрывает его шею, крохотные родинки на ней, поцелуями, — привет.

— Привет, — шепчет она, целуя его виски и запястья, — привет.

Он ласково, но отстраняет её от себя, подходит к столу, где всё ещё лежит дневник, садится, закинув ногу за ногу. Джуд стоит в полушаге, любуется им, не в силах сказать и слова, восторженно дышит, потому что он так потрясающе красив, когда сосредоточен.

— Тебя снова терзал этот Доктор? — холодно спрашивает он, взглянув на неё прямо, и закрывает тетрадь, отбросив её от себя так, точно это микроб заразный.

— Он не терзал меня, — качает головой Джуд, улыбаясь, стараясь его обезоружить, — просто…

— Просто Доктора нет. Прекрати верить в эту чушь, дорогая.

Ей больно и всё внутри протестует: это неправда, Доктор есть, жив, странствует где-то. А по губам ползёт горькая ухмылка, потому что она вдруг теперь только отчётливо понимает, как сильно себе завралась.


Гарри встаёт и хищной мягкой поступью подходит к ней, брезгливо неся тетрадь в кончиках пальцев. Достав из кармана рубашки, чёрной, как смоль, зажигалку, протягивает её Джуд.

— Пора избавляться от сказок, дорогая. Я хочу, чтобы ты спалила тетрадь.

— Это всего лишь тетрадь, — с глупой лёгкой улыбкой, отзывается она, — и только.

— Ты знаешь, что это не просто тетрадь, — отрывисто, почти по слогам, говорит он, пристально ей в глаза заглядывая, так, что мурашки по коже идут, — поджигай.

— Но я не хочу!

— Что ж, — на устах мелькает недобрая улыбка, — в таком случае, я вынужден буду уйти. Либо я, либо твои глупые фантазии, Джуд. Выбирай.


Он раздражён, она почувствовала это сразу. Злость его сейчас поднимается внутри, точно клокочущее море. Поглядев в его глаза, Джуд сдаётся. Он прав, это всего лишь тетрадь. Сказки, которые никогда не сбудутся. Глупые мечты, которым, увы, не суждено осуществиться.


Чувствуя, как дрожат пальцы, она берёт протянутую ей зажигалку, касается ею хрупких страниц, и… Тетрадь, вспыхнув, горит, а ей хочется мычать и плакать. Сердце пронзает чувство, будто это горит её жизнь, вся её сущность.

И Джуд ещё смотрит, как все её сказки разбиваются о жестокость огня, и она ещё кривит губы от боли, а он уже потрясающе холоден и величественно-спокоен. Коснувшись губами её уха, палящего, как эта бумага в её руках, он нежно целует его шепчет сладко-сладко:

— Молодец. Иди в спальню, дорогая. Жди меня перед зеркалом.

Слова-обещания, от которых у неё запело, сладко заныло сердце. Джуд кивает, набрав в лёгкие больше воздуха, возбужденного и горячего, и уходит к себе, порхая как бабочка.

Она — бабочка, доверчивая и несчастная, а он — огонь. Она почти уверена, что однажды он испепелит её, но сейчас, в данный момент, ей плевать.


========== Глава 7. ==========


Она уставшая и почти не реагирует, когда он медленно поглаживает её за руку, только вздыхает и глядит отчужденно. Сегодня память устроила ей тяжкое испытание, играет, подбрасывает фразу за фразой, имя за именем, о котором она, бедняга, совершенно ничего не знает.

— Гарри, — тихо шепчет Джуд, облизав пересохшие губы, — кто такая Марта Джонс? Я не помню такую девушку, но, кажется, она решила прийти в мои воспоминания.

— Понятия не имею, дорогая, — он спокоен и сосредоточен, смотрит только вперед, твёрдой рукой держит руль, плавно сворачивает вправо, — может, знакомая по школе или по бывшей работе?

— Нет, — мотает она головой, — не похоже на то.

И снова тяжело вздыхает, а ему это очень не понравится. Когда она в таком состоянии, Гарри называет её «страдалицей», злится, раздражен. Куда больше он ценит, когда она улыбается, радостна, беззаботна. Состояние, о котором она уже давно позабыла.

Она снова вздыхает, судорожно и тяжело. У неё внутри — миллион вопросов, но ни одного ответа. Чем больше проходит времени, тем больше глупой марионеткой она себя чувствует. Память играет с ней, подбрасывает ей игры, которые нельзя не назвать увлекательными. То и дело перед глазами всплывают картины, одна за другой, чужие страны, где никогда не была, люди, которых никогда не знала. Чужая жизнь, которой никогда не жила.

Она подавлена и мотает головой, стараясь отогнать от себя дурные мысли. Она чувствует себя беззащитной и всеми брошенной. Это состояние стало слишком частым в последнее время, почти постоянным. От него больше некуда бежать, некуда скрыться.

— Дорогая, — мягко, словно хищник, улыбается он, — я терпеть не могу, когда ты грустишь. Я думал, ты знаешь, детка.

— Знаю — кивает она, и закрывает глаза.

— Тогда перестань. Мы едем отдыхать, а не страдать по утерянным смыслам, дорогая. Расслабься.

Джуд смотрит в окно, ощущая, как наваливается вселенская усталость. О, как она потеряна и несчастна! Она словно тонет в глубокой яме, тянет руку в надежде быть спасённой, вот только спасителя не находится. Никто не желает ей помочь. Разве что — помочь увязнуть в глубоком болоте ещё сильнее. В этом каждый второй с удовольствием. Вздохнув, она прикусывает губу:

— Мне страшно, что моя память восстанавливается так медленно. Я не помню так много людей. И даже не уверенна, что все уже, так или иначе, пришли в мои воспоминания. Я как моральный инвалид, потерялась в событиях, именах, лицах, и не могу с уверенностью заявлять, что все эти события происходили со мной, все имена я знаю, все лица помню. Это ужасно.

— Амнезия — действительно не самое лучшее состояние, дорогая, — он медленно сворачивает за угол, — но у тебя была серьезная травма, и ты не можешь восстановиться сразу, резко. Радуйся тому, что воспоминания приходят постепенно. Сегодня вспомнила имя, завтра поймешь, может быть, кому оно принадлежало.

Она нервно пожимает плечами:

— Или не пойму. Пока что успехи в этом деле весьма и весьма скудные.


Остановившись на опушке леса, он намертво цепляется в руль, и шумно выдыхает. Прикрывает глаза, затем открывает снова. Облизывает губы. Слегка поворачивает голову вбок, в её сторону.

— Милая, — голос его звучит угрожающе спокойно, заставляя Джуд поёжится, — перестань, пожалуйста, ныть. Ты должна быть благодарна фортуне уже за то, что к тебе вообще вернулась часть воспоминаний, и ты помнишь собственное имя. Я напомню тебе, что с подобной травмой далеко не всем так везёт.


Он зол, она знала, что так и будет, и всё равно разозлила его.

Джуд хватает его за руку, испытывая ужасное чувство вины, покрывает руки поцелуями, осыпая жадными поцелуями запястья. Чувство вины только делает мысль о том, какая она ужасная, недостойная, проблемная и никчёмная, более устойчивым. Чувство вины поглощает её без остатка.


Какое-то время, они так и сидят: он — сосредоточенный и спокойный, она — прижавшись лицом к его ладони, тихонько скуля, словно щенок. Он молчит, ничего не говорит, но Джуд знает, что это молчание — не к добру. Она готова стоять перед ним на коленях, она будет винить себя за то, что испортила их совместный уик-энд до скончания времён. Она знала, что лучше не заводить этот разговор, и, если уж на то пошло, она и правда должна быть благодарна судьбе за то, что, после пережитой аварии, её мозг вообще функционирует, а не был раздавлен всмятку. Но нет, ей же вечно что-то не нравится, ей всегда, чёрт возьми, что-то не так.


Когда они останавливаются посреди большой, покрытой мхом поляны и он выходит, Джуд смотрит ему вслед, провожает жадным, колким, полным извинения взглядом. Наблюдает за тем, как он достаёт из багажника клетчатый плед, расстелив его на земле, в тени деревьев, как вытаскивает на заднем сиденье корзинку с продуктами. Она тоже должна что-то сделать, накрыть стол, достать продукты, помочь ему. Ведь это общий пикник. Но она не может. Она словно бы оробела, онемела, забыла, как дышать. Она только пялится на него, боясь отвести взгляда, и кусает до крови пересохшие губы.

— Ты что? — в недоумении бросает он, заперев багажник, и бросив на неё мимолётный взгляд. — Что случилось?

«Я случилась, вот что. Нелепая, неловка, глупая и неуклюжая».

Говорит она, конечно же, совсем другое. Смотрит на него огромными глазами, в которых испуг сочетается с покаянием, прикусывает пересохшую от волнения губу, а потом, всхлипнув и тут же вздохнув, шепчет:

— Прости меня, Гарри. Пожалуйста.

— За что конкретно сейчас ты просишь прощения?

— Я тебя раздражаю, — поводит плечами она, — потому что говорю ужасные глупости. И ещё часто боюсь, и постоянно чем-то недовольна. Ты устал от меня.


Ей хочется, чтобы он возразил. Чтобы прижал к себе, улыбнулся, поцеловал в лоб, погладил по волосам, и сказал: «Глупая, перестань. Всё в порядке, всё хорошо». Ей нужно это так же остро, как человеку кислород. Но этого, конечно, не происходит. Он только одаривает её ещё одним растерянным взглядом и, пожав плечами, возвращается к своему занятию — расстилает плед. Джуд становится холодно, она дрожит, и обхватывает себя руками, как человек, который понятия не имеет, что ему делать со всей своей жизнью. Она совершенно потеряна, и, как бы не пытается себя успокоить, видит, что, бросься она в реку, перережь себе вены, ему наверняка было бы легче. Она — груз, который тяжело нести и — пока ещё — жалко бросить. Инвалид, которого все устали жалеть, и придумывают, как избавиться. Ноша, от которой утомились. Вот кто она. Уже не очень молодая, плохо себя знающая дамочка, которая не в состоянии о себе позаботиться. Зависимая от воспоминаний, которые любой доктор посчитал бы клинической картинкой, от мыслей, прочти их кто-нибудь в её голове, за руку бы отвел её в психушку, находящаяся в давней тяжелейшей депрессии глупая женщина, преданно и беззаветно влюбленная в человека, которому не нужна, мерзко обманывающая своего несчастного мужа, запутавшаяся во всем на свете, и в себе самой тоже, лгунья. Она противна сама себе. Отвратительна.

— Выходи, Джуд — тихо, но твёрдым тоном, произносит он, не оставляя ей других вариантов, кроме как подчиниться, садится на клетчатый плед, поджав под себя ноги, делает вид, будто ему очень интересна этикетка на бутылке вина — всё, что угодно, только не она, Джуд.

Она покоряется, аккуратно закрывает машину, садится рядом с ним. Чувствует, как напряжена его спина, идеально ровная, идеально прямая. Пытается проследить за его взглядом, обращенном вдаль, но тот отсутствует. Он словно бы летает на далёкой планете, её маленький принц, вот только ей места с ним рядом нет.


Тяжёлый вздох, вырвавшийся у неё из груди, вышел судорожным и драматичным. Она юркает пальцами в его прохладную ладонь, ласково гладит мизинец, проводит подушечками по большому пальцу. Впервые он, наконец, обращает на это внимание, наблюдает за её рукой с нескрываемым интересом, и, пожалуй, абсолютно искренне, улыбается.

— Кощей, — вдруг тихо повторяет она пришедшее в виски имя, — Кощей. Кто такой этот Кощей, интересно…

— Персонаж русских сказок — отвечает он, пожав плечами, хотя, конечно, она не могла не заметить, как он отчего-то напрягся.

— Не знаю, почему я вдруг вспомнила это имя. Имена у этих русских странные, честное слово.

— Вероятно потому, — он медленно и спокойно поворачивает к ней лицо, так, что взгляды их встретились, — что ты сейчас вспоминаешь всё, что знала до аварии. Не приходят тебе в голову всякие рецепты, например?

— Нет, — она, впервые с начала дня, счастливо смеется, беззаботно и весело, точно ребёнок, — если я стану готовить, то и дом сожгу. И парочку соседних домов тоже. Но, знаешь, любви к сказкам, тем более, русским, я за собой тоже особо не замечала.

— Может, — он пожимает плечами, выходит дёргано, — это любовь исключительно к Кощею?

— Что? — с удивленной улыбкой спрашивает она.

— Так, всего лишь мысли вслух. Не обращай внимания.

Джуд проводит пальцем по его спине, чертит узор, с удивлением обнаружив, как он напряжен — вены под её пальцами сдулись.

— Ну что такое? — мягко спрашивает она. — Я тебя чем-то обидела?

— Нет, — мотает головой он, — не принимай на свой счёт. Я, кажется, просто устал с дороги.


Джуд улыбается, аккуратно кладёт его на плед, подложив под голову подушку. Он не сопротивляется. Тот странный и удивительный момент, когда Гарри уязвим. Проведя пальцем по его губам (он не упустил случая тут же её укусить), Джуд аккуратно целует его в краешек губ. А затем замирает, удобно устроившись в его объятьях, и улетает куда-то далеко-далеко, закрыв глаза. Сладкая иллюзия безопасности и обмана, что всё хорошо. Но она готова продать душу дьяволу, она уже сделала это, влюбившись в Гарри, лишь бы поддерживать такую иллюзию и дальше. Всегда. Всю жизнь, сколько ей прожить осталось.


========== Глава 8. ==========


У неё на запястьях — следы наручников, рельефный рисунок, что врезался в кожу. Она смотрит на красные поцелуи, только что оставленные удавкой на её шее, так элегантно и так тяжело давящей, и, если бы у неё был кадык, оставившей след там, и водит пальцами по коже.


Она никогда не могла понять, нравится ли себе, или нет — довольно высокая, как для женщины, худая, внешне из той породы, которую называют «милой», почти ребёнок, если смотреть в глаза и наблюдать за улыбкой, с белыми волосами, непослушными, становящимися волнистыми от дождя или от ветра. Она считает свою внешность слишком простой, о таких, как она, говорят часто «девушка по соседству». Она, если честно, совсем не уверена, что хотела бы быть роковой красоткой, да только остроты, перчинки во внешности, ей бы определенно не помешало.


У неё на животе отчётливый след его зубов, а это значит, что от Уилла придется тщательно прятать тело — уже были неудобные вопросы, тогда она едва выкрутилась, свалив всё на него, списав, что он был пьян и просто не помнит. Второй раз, если что, так не прокатит. Джуд жмурится, щурится, тяжело вздыхает, разглядывая эти следы запретной страсти. Она любит, когда они остаются на её коже, словно тату. Ей нравится поддерживать в себе мысль, что она принадлежит ему, беззастенчиво и без оговорок.


На вене правой руки — след от сигареты. Он чертовски сексуально курит, как оказалось. Её заводит один только вид того, как он выдыхает тонкую струю дыма изо рта. Сегодня, когда первая вспышка страсти закончилась, она тянулась к его губам, как к святому источнику, а всё потому, что тонкая кожа, подёрнутая дымкой, выглядела восхитительно-сексуально. Это не он, а она сама, прожгла своё запястье, и вена теперь странно, приглушённо-болезненно ныла. Её хотелось, чтобы он остался на её коже ещё и так — на дольше, запахом, рисунками.

— Что ты, чёрт побери, делаешь? — подложив ладонь под голову, он спросил, не скрывая удивления, смотря на неё с насмешливой добротой. Определенно, ему понравилась её выходка.

— Оставляю тебя себе — улыбнулась она, потянулась к его губам, и стала жарко, сладостно, его целовать. Как обычно с ней это бывало, она не могла остановиться, даже когда они оба начали задыхаться, и у них снова был бы секс, определённо да, если бы он мягко, но с достаточной уверенностью, не отстранил бы её от себя.

— Что такое? — она виновато взглянула на него, снова начиная беспокоиться, что он утомился от неё и скоро всё прекратит, пошлёт её к чёрту.

— Я голоден, Джуд, — к счастью, он улыбался, и было не похоже, что сердится.

«И между нами сегодня больше не будет секса. Хватит».


Она поклясться была готова, что слышала, что он подумал, слышала его голос в своей голове, и вздрогнула, стараясь отогнать от себя наваждение. Но избавиться от него оказалось задачей не такой уж лёгкой.

Джуд уставилась в стену, глубоко дыша. Он должен был заметить, что что-то не так, и, конечно, поинтересоваться, что происходит. Не то, чтобы это была его обязанность, но, когда человек, находящийся рядом, улетает из реальности внезапно, нужно спросить, куда. Джуд, во всяком случае, так и делала, когда задумчив и отстранен бывал он.


Но Гарри был другим. Он поднялся с постели, оставляя мятый след после себя, и проступившие следы спермы тоже, натянул футболку, идеально наглаженную (она ни разу не могла припомнить, чтобы видела его в мятых или небрежных вещах), и, не заботясь ни о трусах, ни о том, что надо бы надеть тапки, босыми ногами пошлёпал на кухню.


Джуд трусики надела, укутала плечи халатом, который слабо подпоясала, расчесала волосы, и, перестелив бельё, унесла грязное в ванную. Она думала, что однажды таки решится хотя бы раз на это хулиганство, решится, и сохранит себе бельё, хранящее его след — чёрт его знает, как она объяснит это Уиллу, и сможет ли объяснить, но, Боже, ей нужно, чтобы частичка его всегда была с ней. Что ещё, свидетельствующее о том, насколько они близки, кроме как не простынь со следами спермы, это может быть?


Этот мужчина сделал с ней нечто невероятное, изменил так кардинально, какой она, скромная, зажатая, краснеющая уже от одного слова «секс», даже если оно только пришло в её мысли, теперь она изнывала от постоянного желания, становящегося тем острее, чем дальше они были друг от друга, и её фантазиям можно было бы спокойно присваивать титул самых развратных в мире. Если бы порно-режиссер задумал бы снять на их основе кино, более грязной порнухи мир ещё не видывал бы. Но то, что раньше её бы смутило, сейчас вызывало лишь одно неистовое желание — улыбаться, заливаться счастливым смехом, радоваться. В конце концов, она была влюблённой женщиной, почему бы ей не наслаждаться этим состоянием? Это естественно, а что влюблена она была совсем не в своего мужа — в мире много счастливых семей, и каждая семья несчастлива по-своему. И потом, у неё тоже должны быть собственные тайны, разве нет?


Она входит в кухню, жадно вдыхает разливающийся запах, только теперь осознав, что тоже проголодалась. Он жарит яичницу, неспешно помешивает её на сковородке. Она отправляет простынь в стиральную машинку, и, подойдя вплотную к нему, сунет руки под футболку, укрывая его в капкане из объятий. Не то, чтобы он выразил как-то свою радость от её присутствия, но не отталкивает, и остаётся весьма спокоен.

— Гарри — шепча его имя, она ласково целует его в затылок, щекочет дыханием его волосы.

— Есть будешь?

— Угу.

— Хорошо.

Он делает огонь сильнее, отходя на полшага от печки.

Джуд обвивает его за шею, утыкается головой ему в плечо, закрывает глаза. Так она готова стоять вечно, вдыхать запах его тела, что всегда сильнее после секса, щекотать волосинки на его спине, ныряя в них носом, целовать родинки на его позвоночнике. Он не противится, дышит спокойно, помешивает яичницу, переворачивая её на другую сторону.


И снова в её мысли врывается картинка, поразительно зримая, которая уводит её от реальности далеко-далеко, на другую планету. Маленький мальчик, которого мать называет Тетой, носится по красным полям, воздевая руки в небо, заливаясь смехом, и счастливо жмурится, глядя на палящее солнце. Ощущение свободы, которое он при этом испытывает, так реально, так зримо, чувственно, что передаётся и ей, каждой её клетке. Её накрывает волной свободы и радости, и тоже хочется счастливо хохотать, покрывая его быстрыми, торопливыми поцелуями.

Это имя — Тета — пришло к ней внезапно, впервые ворвалось в её память, и сладко ласкает слух. Оно тёплое, приятное, пахнет детством и беззаботным теплом.


— Кто такой Тета? — когда она попробовала его на слух, то рассмеялась, радостно и свободно.

Оно восхитительно звучит, лучше даже, чем когда просто о нём думаешь. Оно родное.

Яичница готова, Гарри выключает печь, поворачивается к ней и, взяв её лицо в ладони, внимательно смотрит в глаза, проникновенно, заискивающе. Она уже хорошо знает этот взгляд — он заинтересован.

— Что?

— Я словно видела перед собой маленького мальчика, который бегал, счастливый, по красным полям, и заливался смехом. Мать звала его Тетой.


Он вдруг отворачивается — резко, быстро. Если бы такое вообще было возможно, Джуд бы сказала, что он словно боится расплакаться. Оба сердца в груди тут же замирают, она дышит тяжело, словно крадя каждый вздох у собственных лёгких.

— Я, значит, не сумасшедшая, — почти твёрдо, почти уверенно, говорит она, — скажи мне, что ты тоже понимаешь, о чём я говорю, что это не просто воображение моё разгулялось.

Взяв в ладони его гладко выбритое лицо, она пристально смотрит ему в глаза, встревоженные, воспалённые внезапной, резкой болью, не давая шансов отвернуться.

— У нас с тобой, у обоих, по два сердца в груди, и я не встретила ни в одном справочнике, ни на одном сайте, описания такой болезни. Когда я рассказываю тебе о своих определенно реальных фантазиях, ты начинаешь волноваться, и даже не пытайся сказать мне, что это не так, потому что я не поверю. Я знаю, никто не поверит мне, но эти фантазии так же реальны, как и то, что вчера вечером я ходила в магазин, и кормила за углом его голодного грязного кота. Это словно происходило со мной однажды, в прошлом. Я уже испытывала это. Все эти события уже были.

Он хочет отвернуться, наверное, стоит ей только ослабить хватку, убежит. Но нет, она умеет быть цепкой и хищной, если ей действительно что-то нужно.

— Я сейчас вернусь. Погоди.


Она почти убегает, врывается в спальню, где ещё пахнет его потом, открывает верхний ящик стола, который стала с некоторых пор запирать, швырнув ключ на стол, судорожно вцепившись в толстую тетрадь с пейзажем гор на обложке, несётся назад, громко хлопнув дверью.

Его она застаёт уже абсолютно спокойным, сидящим за столом, и накалывающим яичницу на вилку. Он бросает на неё удивлённый небрежный взгляд, по губам пробегает быстрая, почти мимолётная, ухмылка.

— Прочти это — твёрдо выдохнув, она кладёт тетрадь перед ним, в миллиметре от его тарелки, и смотрит на него максимально категорическим взглядом. — Я хочу, чтобы ты прочёл это.

Он насмешливо улыбается, но тетрадь в руки всё же берёт, и шуршит страницами. Джуд подходит к окну, поворачивается, опираясь о подоконник, слушает, как медленно он листает страницы, и его сосредоточенное дыхание.

Он встаёт, подходит к ней, обжигает её кожу жарким вздохом, аккуратно обнимает за талию, привлекая к себе, поворачивая лицом к своему лицу, чтобы она видела его глаза, и целует в висок, нежно и осторожно, так, что она чувствует, как щемит сердце в сладостном ритме.

— Джуд, — шепчет он, и имя её звучит в его устах, словно бархат, — эти истории хороши, хотя им и не хватает литературной хватки, я считаю. Но ты же знаешь, дорогая, что Доктор — выдумка. Никакого Доктора нет. Не позволяй каким-то, даже настолько масштабным фантазиям, сводить тебя с ума. Детство, когда верить в сказки было положено, давно закончилось.

— А если это не сказки, Гарри? — медленно покачав головой, она с отчаянной мольбой глядит на него, прямо в глаза. — Что, если это правда, и он, этот Доктор, существует?

Он улыбается, подносит её запястье к губам, целует.

— Не обманывай себя, Джуд. Как бы не был обман прекрасен. Это всё равно лишь обман.

— Тогда скажи, — она снова ласково гладит его по щекам, — почему ты так встревожился, когда я рассказала тебе о Тете? И ещё раньше, когда сказала о Галлифрее, ты ответил, что это забавное название, но я помню, как ты до крови прикусил губу. Почему, Гарри? Ответь.

— Это совпадение.

— Ты кусаешь губы, когда сильно нервничаешь, либо встревожен. Не думай, будто я не заметила, не поняла этого.

— Тем не менее, тогда, когда ты впервые заговорила об этом Галлифрее, это было лишь совпадение. Можешь и дальше не верить мне, а верить своим придумкам, Джуд.

— А сейчас, с Тетой? Тоже спишешь на совпадение, или что мне почудилось, или что я просто фантазёрка, выдумала то, чего нет?

— А сейчас, — он вырвался от неё резко и, кажется, даже брезгливо как-то, — это просто тоска по матери. Ты помнишь, я рассказывал, что она умерла, когда я был школьником? Я вдруг подумал, могла бы моя мать вот так звать меня, играющим в полях.


Воспалённый взгляд, кажется, говорит о том, что он не лжёт.

Что ж, сегодня Джуд поверит в сказку о том, что они честны друг с другом, хотя бы изредка.


Она вздыхает, отпускает его тёплую ладонь из своих пальцев, но отойти подальше, сесть, оставить его, не решается.

На его губах появляется улыбка, добродушная, будто и не было этого напряженного разговора и риска очередной размолвки. Он целует её в висок снова, а потом чуть ниже, и в веки, по очереди.

— Этот Доктор — ложь. Он лишний. Я хочу, чтобы ты избавилась от него, Джуд. Сожги тетрадь.

— Что? — она вдруг хочет ударить его, изо всех сил хлопнуть ему по щеке, чтобы видеть, как хрустнет такая тонкая его шея. Она чувствует злость, что с каждой секундой, вместо того, чтобы отступать, только нарастает.

— Я хочу, чтобы ты сожгла тетрадь.

— Нет — это словно прозвучало как вердикт, больно разрезав собою воздух напополам. — Нет, я не сделаю этого.

Он делает шаг навстречу, так, что они снова оказываются стоящими вплотную друг к другу. Теперь её черёд брать её лицо в свои ладони, твёрдые и прохладные. Она чувствует, как расцветает под его пальцами её кожа.

— Сделаешь, когда будешь готова, Джуд. Когда я прикажу.

И она вновь чувствует, как выпадает из реальности, становясь рабой его голоса, слугой его приказа. Странное чувство. Оно пугает её. Оно убивает её — медленно, по клетке.


И снова он награждает её лёгким поцелуем в висок, а потом, схватив яичницу, жадно откусывает её прямо со сковородки, и быстро жуёт.

— Давай сядем и поедим спокойно, милый, — мягко улыбаясь, предлагает она, тянется к нему, готовая обвиться клубком на его тонкой прекрасной шее, укрытой мелкими родинками, и целовать каждую из них, — я тоже проголодалась.

Она улыбается, наверное, не просто по-детски как-то наивно, а глупо, она тянется к нему, затаив дыхание. Но он на миг поджимает губы, а потом качает головой:

— Нет, Джуд, поздно. Посмотри на время, дорогая. Через пару минут вернётся твой муж. Поешь сама. Скоро увидимся.

Поцелуй в губы, которым он её тот час же наградил, такой скорый, дежурный, подаренный словно, чтобы от неё побыстрее отделаться. Он идёт в спальню, надевает вещи, совершенно не обращая внимания, что она стоит на пороге, следит за каждым его шагом и каждым движением, и, не удостоив её и взглядом, уходит, точно бегущий от буквы закона преступник.

Ей приходится сделать над собою усилие, чтобы признать, что он прав, что просто нужно было поторопиться, потому что Уилл вправду вот-вот вернётся с работы, и что это вовсе не бегство, потому что она, однообразная, глупая, ему опостылела.


Она идёт к стиралке, включает её, садится рядом, растерянная, пустая, надеясь, что удастся скрыть следы преступления, жуёт наверняка вкусную яичницу, вкуса которой, тем не менее, сейчас, увы, не чувствует, и давится горькими слезами, ненавидя себя за то, что вышла за Уилла, чужого, неважного, замуж.


========== Глава 9. ==========


— Открой рот!


Она слушается незамедлительно, не сомневаясь и секунды. Он развил у неё рефлекс, словно у собаки Павлова — подчиняться его приказам ещё до того, как закончит предложение.

Во рту тут же оказываются два его пальца, жёсткие, потому что очень напряжённые, они продвигаются глубже, почти касаясь глотки. Следующий его приказ звучит так жутко, холодно, что ей стоит больших усилий, чтобы не вздрогнуть.

— Соси!

Ей это не нравится, очень не нравится, но сегодня в качестве протеста, она ничего не может сделать, даже мычать — руки связаны, она привязана к кровати, и запястья саднят. На них, наверняка, останутся пятна от верёвки, и она понятия не имеет, что говорить Уиллу в ответ на его обязательные надоедливые расспросы.


Потому она начинает сосать — медленно, осторожно, очень неспешно наращивая темп. Всё, как ему нравится. Его пальцы пахнут лесом (странный запах, который он выбрал в качестве своих духов, тем не менее, очень будоражит её), сигаретами (она не знала, что, оказывается, он курит) и её собственной смазкой из промежности (последнее смущает, но и заводит сильнее всего).


Она не торопится. Уставшая, она давно уже потеряла желание, жажда продолжать эту опасную игру (от сегодняшнего сеанса, кажется, у неё на спине следы от флоггера останутся) исчезла. Она бы предпочла немедленно всё прекратить, чтобы просто лежать с ним рядом, на его груди, гладить непослушные мягкие завитки около живота, и спокойно говорить обо всём на свете (точнее, о чём захочет он, о чём-то другом они никогда не говорят). Она не хочет дальше продолжать заниматься сексом, этот сеанс кажется ей издевательством над собственным телом. Но она не может возразить — она не имеет права не повиноваться Мастеру.


Она сосёт медленно, представляя, как он стоит, откинув назад голову, и, может быть, зажмурившись, либо же смотрит на неё внимательно, изучающе (она не может этого видеть, он завязал её глаза её собственным шёлковым чёрным платком, а свет в спальне выключил, ещё только явился сюда). Она надеется, что эти фантазии, представления о его глазах, искристых и наполненных жаждой, снова разбудят желание. Но нет, это самообман, больше которого лишь тот, что она полюбила прекрасного человека. Она так измотана, что вскоре, если он будет продолжать её мучить, перестанет ощущать даже собственные конечности.

— Хватит!


Это звучит тоже оглушительно резко, словно выстрел, и на сей раз она всё-таки вздрагивает. Его приказы опять дают ей понять, насколько он безжалостен. Дрессируй он животных, они наверняка, были бы самыми запуганными. Людей у него тоже отлично выходит дрессировать. И она — его любимая маленькая собачка — великолепное тому подтверждение.

Останавливается она сразу же, чувствуя, как он вынимает пальцы, слишком резко, сделав её довольно больно. Прикусив губу, чтобы не вскрикнуть, она ждёт, что же он придумает дальше. Ждёт, скорее, с ужасом, чем в предвкушении. Ей страшно, она хочет, чтобы он оставил её в покое. Сколько она ещё вот так выдержит? Десять минут, пятнадцать? Очевидно, сегодня ей придётся умолять о пощаде. Возможно, именно этого он и добивается?


Мягко, как и подобает хищнику, он опускается перед ней на колени. Лёгкий ковёр слегка шуршит, пока он пытается устроиться удобнее. Она почти не дышит, затаилась, ждёт. Внутри набатом, под стук бешено бьющегося сердца, стучит мольба: «Пожалуйста, пусть он остановится!».


Освободив её привязанные к изголовью кровати руки (она так и не смогла выведать, почему ему так нравится заниматься с ней любовью, оставив её в позе распятого Христа), он судорожно вздыхает (получается трагически, это вмиг заставило её беспокоиться о нём). Она чувствует, как облегчённо сами по себе падают вниз, точно беззащитные листья деревьев в бурю, руки. Пальцы сомлели, в локти будто сотни иголок одновременно впились. Она не уверена, что ей так можно делать, и почти уверена, что ему это не понравится, но не может сдержаться — морщится от приступа мучительно-медленной и острой боли. Когда первая её волна проходит, аккуратно трёт пальцами правый локоть, настолько затёкший и сомлевший, что сейчас будто деревянный.


Потом он аккуратно развязывает платок, снимает её и она снова может видеть. Она замечает, что лицо его, склонившееся над её шеей, как будто для поцелуя (хотя он способен, скорее, укусить) сконцентрировано и сосредоточено. Он выглядит как человек, которого мучает проблема, что он никак не может решить, и это его удручает. Это удручает и его — обычно такое выражение лица не предвещает ничего хорошего. Остаток вечера они, наверное, проведут в молчании, замкнувшись, он будет находиться рядом только физически, но в мыслях улетит далеко от неё. Она шутит — на другую планету, быть может, на этот чёртов Галлфирей, или как его там, преследующий её в фантазиях последние недели две, не дающий покоя, но всегда неуловимый, чтобы она могла запомнить имя этой планеты, оранжевой, как раскалённое солнце в пустыне. Может быть, он снова будет кусать губы, а она — винить себя за то, что испортила ему настроение.

— Извини меня, — спокойно и коротко чеканит он, — я сегодня перестарался. Ты вся в синяках и ссадинах. Больно?

Она вздрагивает, теперь уже от неожиданности, и смотрит на него с изумлением. Лишь в последнюю секунду сдерживается, чтобы не открыть рот. Впервые он за что-то извинился, тем более — за то, каким был их секс. Для неё это всё равно, что увидеть Адольфа Гитлера, умоляющего евреев о прощении на коленях и заливающегося при этом слезами.

— Я, скорее, устала, — слегка пожав плечами, отвечает она, — боли не чувствую. Во всяком случае, пока.

На этом поводы для её изумления не заканчиваются. Когда он, склонившись, нежно целует её в губы, просто, без страсти и желания, но от того ещё более ценно, она с трепетом отвечает, обнимает его за шею, и он совсем не противится. Наоборот, стоит перед нею, выпрямившись, насколько это возможно в такой позе, и ждёт, когда её руки разомкнутся, и она отпустит его. А, может быть, ему этого не особо и хочется?

Она разжимает объятья, уже и не зная, к чему ещё надо быть сейчас довольной. И да, она снова удивлена, когда он аккуратно ложится на ковёр, с ней рядом, поворачивает голову, пристально поглядев ей в глаза, и проводит пальцем по щеке.

Она больше не может молчать.

— Что с тобой?

— А что? Что-то не так? — невозмутимо отвечает он вопросом на вопрос.

— Обычно ты ведёшь себя… иначе.

— Я устал, Джуд, — он спокоен, тон его самый обыденный, — говорю же. Я перегнул палку. Мне теперь и самому не по себе. Надеюсь, ты не очень на меня зла, дорогая.

— Я не зла, — покачав головой, заверяет она, — устала очень. Но, если бы ты продолжал дальше, наверняка разозлилась бы. Я уж подумала, ты просто хочешь заставить меня умолять о пощаде.

По его губам бежит мимолётная улыбка.

— Неплохая мысль, — он, кажется, находит это забавным, но улыбается беззлобно, мягко, — возможно, в следующий раз я так и сделаю.

И шутливо целует её в нос, заставляя рассмеяться. Вот за что она порой ненавидит этого мужчину, очень сложного, и от которого не может избавиться — он слишком прекрасен, чтобы вычеркнуть его из жизни. Хотя и ужасен тоже слишком, чтобы жить с ним рядом. Замкнутый круг.

— Я ничего о тебе не знаю, — проведя пальцем по его губам (который в этот раз он даже не стал кусать, как происходит обычно в таких случаях), говорит она, — это нечестно, тебе не кажется?

— Нечестно, — признаёт он, и тут же хитро улыбается, — но я не играю по-честному.

— И всё-таки, — мягко улыбнувшись, она гладит его по щеке, к которой он, к её удивлению, льнёт, как страждущий жаждой путник к источнику в пустыне, — мне хотелось бы узнать о тебе что-нибудь.

— Например?

— Что-нибудь из детства, — слегка поведя плечом, отвечает она, поразмыслив недолго, — каким оно было? Как прошло? Что ты любил есть? Как играть? Ну, знаешь, все эти милые вещи, о которых иногда рассказывают в приступе сентиментальности.

Он тепло смеётся, этот смех звучит расслаблено и, она готова поклясться, счастливо.

— У тебя приступ сентиментальности?

Она кивает:

— Непрекращающийся, с тех пор, как увидела тебя.

И мягко улыбается, впрочем, ему прекрасно известно, что в шутке этой лишь доля шутки. Она смотрит на него с интересом, как будто пытается открыть заново. С этим человеком они знакомы уже не первый день, но он для неё — лишь закрытая книга, и, похоже, открываться не собирается.


Впрочем, глаза его лучистые, взгляд открыт и, — о, чудо! — кажется, сейчас он вполне настроен говорить.

Он устраивается на ковре удобнее, кладёт руку ей на плечо, прижимает к себе поближе, с мимолётной улыбкой посмотрев, как она поглаживает его по мягкой дорожке волос на животе. Джуд думает, что теперь он похож на огромного кота, который, наконец, отъелся от пуза, и теперь совершенно доволен. Это сравнение заставляет её тихонько рассмеяться, и он даже не интересуется причиной смеха, как будто знает, как будто читает её мысли, и целует снова в нос, теперь аккуратнее.


И начинается нечто такое, что она бы назвала самым чудесным спектаклем за всю свою жизнь, самой прекрасной игрой — она лежит рядом, прижавшись к нему, а он рассказывает, поглаживая её время от времени по спине, играя её бархатной кожей.


— Моё детство прошло в маленьком городке на юге… Британии. Из тех, где все друг друга знают, и почти все друг другу родственники. Уютная крошечная провинция, в которой чья-то свадьба — уже грандиозное событие. Оно, знаешь, было счастливым. Мы целый день носились по полям, крича до небес. А потом это всё исчезло безвозвратно.


Он вдруг смотрит на неё так пронзительно, будто вот-вот небеса разверзнутся и их накроет грозой, из которой живыми не выбраться. От этого взгляда колет в обоих сердцах, ей кажется, будто он вот-вот закричит от боли. Но, конечно, нет. Его эмоции обычно слишком скупы. Взяв её за руку, он ласково перебирает пальцы, гладит тёплую ладонь. Он как ведунья, смотрит линии судьбы, стараясь угадать их. Джуд думает, что это забавно, и улыбается.

— Мы были счастливы. Наверное, тогда было единственное время, когда мы были счастливы. И беззаботны. Жаль, что этого уже не вернуть.

— Кто это — «мы»? — осторожно спрашивает она, глядя на него с таким вниманием, точно он президент, чью речь она должна впитать в себя, словно губка.

Он, неожиданно встрепенувшись, вздрагивает.

— Я и другие дети. Мои одноклассники. Мы были друзьями.

— Вы не общаетесь сейчас?

Ей показалось, будто онпомрачнел.

— Нет.

— Почему?

Какое-то время, пара минут, показавшиеся довольно долгими, он молчит, а ещё — кусает губу. Она знает его уже достаточно хорошо, чтобы понимать — он нервничает. Потом, помотав головой, как будто старается отогнать от себя какое-то наваждение, он отвечает — нарочито спокойным голосом:

— Время и расстояние отняло эту дружбу. Так всегда бывает.

И правда. Так, наверное, случилось и с нею. За всё время, что она пытается восстановиться, ни один друг из прошлого к ней не пришёл. А она не может никого вспомнить. Были ли у неё эти друзья до аварии? Исчезли ли они из её жизни раньше, или предпочитают не появляться теперь, когда её память повреждена и психическое здоровье подорвано?

Она проводит пальцем по его губам, очерчивает рот тонкой линией. Он смотрит на неё с пристальным вниманием, не отводя ни на миг взгляда, и аккуратно целует кончик пальца — даже от этого минимального проявления ласки приятное тепло тут же разливается по телу.

— Ты, наверное, был отличником. Правда?

— Да. Одним из лучших студентов. И я не хвастаюсь. Просто констатирую факт.

— Я тебе верю — кивнув, улыбается она.

— Всегда бы так.

— Что? — замявшись, спрашивает она, совершенно не понимая, к чему он это сказал. — Я всегда тебе верю. Ты сомневаешься?

— Нет, — спешно отвечает он (её не покидает ощущение того, что он делает это, лишь бы поскорее от неё и её расспросов отделаться), — всё в порядке. Не бери в голову. Я всего лишь имел в виду, что люди очень редко доверяют друг другу. Это не о тебе.

Она кивает, но, скорее всего, не от того, что успокоилась, а потому, что ей, как и ему, не хочется продолжать этот разговор. Куда интереснее сейчас слушать рассказы из его детства — даже странно становится, что у этого необычного человека, закрытого, совершенно незнакомого, хоть и хорошо знакомого ей, было, судя по всему, самое обычное детство.

— Наверное, у тебя все списывали — улыбаясь, говорит она, заглядывая в его глаза, которые тут же совершенно для неё неожиданно стали такими восхитительно-лучезарными, что Джуд удивилась: не знала, что он так умеет.

— Я делал уроки за лучшего друга, — он смеется, этот смех счастливый, и улыбка, что касается губ, тоже счастливая — самая беззаботная из всех, что она видела, — он был умным, но таким разгильдяем — то урок прогуляет, потому что исследовал поведение птиц в ботаническом саду, то в химической лаборатории что-то подорвёт. Однажды проводил эксперимент и чуть не поджёг школу.

— И где он сейчас, этот друг? — с готовностью спрашивает она. Ей и самой теперь очень хочется увидеть человека, который знает Гарольда Саксона совсем с другой — более человечной, мягкой, обыкновенной — стороны, чем она.


А он вдруг смотрит на неё так странно, что она поневоле вздрагивает. Его взгляд — изучающий, тяжёлый, сверлящий. Она начинает нервничать: что сделала не так? Уже готова ёрзать, но он аккуратно гладит её по плечам и коротко целует в волосы. Кажется, всё снова в порядке.

— Не знаю, Джуд. Моего лучшего друга забрали другие люди, другие планы, время, расстояние, разлуки, страны и города. Когда мы виделись с ним в последний раз, это был изменившийся до неузнаваемости дряхлый старик. Я смотрел на него, и был в ужасе от того, в каких монстров мы оба превратились. Всё бы отдал, чтобы не знать, до чего в итоге мы с ним дойдём.

Он снова поджимает губу, кусает, теперь уже до крови, и упрямо мотает головой, очевидно, стараясь отогнать неприятные воспоминания.


Джуд закрывает глаза, пытаясь представить то, о чём он только что рассказал ей. Почему-то видит высокого седовласого мужчину, с волосами, торчащими в разные стороны. Ему бы не помешал парикмахер. А ещё — психотерапевт. Он строг, суров, и потерян, в первую очередь, в себе. Его глаза видят, но он слеп. Он уничтожает врагов, а ещё больше — друзей.


Она видит его мохнатые, сросшиеся на переносице брови, и знает, что это верный признак тяжелого, неуживчивого характера. Наверное, этому человеку трудно даже с самим собой. Он — какая неожиданность! — зовёт себя Доктором.


Возвращаясь в реальность, отходя, как после тяжелого сна, она снова пристально смотрит на Гарри, заглядывает ему в глаза:

— Почему бы тебе не попытаться найти его?

Он смотрит на неё с разочарованием, и в глазах его — боль, она могла бы в этом поклясться.

— Мы слишком много ошибок сделали. Из тех, которые не прощают.

И, подумав, добавляет, совсем тихо, как будто боится говорить это:

— Особенно я.

И, отстранившись, отворачивается от неё. Теперь они — словно две далёкие планеты — хоть и ходят по орбите рядом, но никогда не пересекаются.


Нет. Она не даст ему снова уйти. И захлёбываться в боли в одиночку тоже не позволит. По крайней мере — не в этот раз.

Приподнявшись на локте, Джуд нежно проводит пальцем по его лицу, по гладко выбритой щеке, целует щёки, трётся носом о прохладные ладони. Когда снова удаётся завладеть его вниманием и он внимательно смотрит на неё, наблюдая, что будет дальше, она припадает к его губам, осыпая короткими, хлёсткими поцелуями. В них столько отчаяния, что оно передаётся и ему, и он не может не сдаться.

Она, обычно сдержанная, легко подчиняющаяся, набрасывается с поцелуями. Спустя пару секунд такого эротического безумия начинает казаться, что она его съест, но он, к её удивлению, не останавливает. Он ёрзает на мягком ковре, сильно жмурится, как человек, борющийся с приступом боли или опасающийся заплакать, откидывает голову, когда она кусает его в шею, оставляя ощутимые следы, и несдержанно долго стонет, стоит ей только очутиться сверху. Целуя с жадностью его руки и сухие ладони, как одержимая, она ни о чём не думает. Он пахнет теперь потом, а ещё — ею, она различает чётко, и ноздри улавливают эту странную смесь, находя её приятной. Это странно, что он, доминант, Мастер, позволяет доминировать над собой, но сейчас, ей кажется, они оба не владеют собой, одержимые порывом, который попросту нельзя контролировать.

Очутившись сверху, она чувствует щекочущие кожу волосинки у него на животе, и его эрекцию, дразнящую её тело, выгнув спину, нарочито медленно проводит по упругой головке члена бедром, и с удовольствием отмечает, что он облизывает верхнюю губу — признак сильного желания, она уже выучила. Когда он оказывается внутри, она не спешит двигаться, но вовсе не от того, что хочет дать им время привыкнуть — разгорячённые внезапной вспышкой желания, они вовсе не нуждаются в этом времени. Просто она вдруг думает, что будет здорово показать ему, какую власть он имеет над ней, когда тянет время.

И он, абсолютно точно, она знает, принимает её игру.


— Гарри — шепчет она, склонившись к его губам, и проводит по верхней губе языком. — Мастер.

Ему нравится, когда она так его называет, он обожает это, похоже, даже больше, чем собственное имя, и, она видит, что он с триумфом улыбается, хотя глаза всё ещё закрыты и не смотрит на неё.

Она начинает двигаться слишком резко для начала, но это именно то, в чём они оба нуждаются сейчас. Взяв её руки, он заводит их за спину и, похоже, не намерен ослаблять хватку, во всяком случае, какое-то время. Ей нравится эта игра, она знает, что, если бы мог, он бы сейчас наверняка связал ей руки за спиной. Но он не связывает, хватка у него крепкая, держит он её сильно, и отпускать не намерен. Это прекрасная игра, она захватывает, затягивает, точно космос.

Джуд движется резко, отвечая стоном на каждое его движение внутри. Чувствовать его в себе — похоже на то ощущение, которое испытываешь, ловя волны на море в сильный шторм, пытаясь на них удержаться. Он — её шторм, который приносит волны наслаждения, не утонуть бы только. Джуд, всегда довольно сдержанная во время оргазмов, как бы восхитительны они не были (другие дарить он не умеет) сейчас кричит, чувствуя, как он сам барахтается у неё внутри, бьется, содрогаясь от удовольствия. Тело его полностью подчинено этому наслаждению, подконтрольно ему. Тем не менее, он ни на миг не выпускает её запястье из объятий, не ослабляет хватку, сильно вонзаясь ей в вены ногтями.


И вдруг всё вокруг становится совершенно неважным, перестаёт существовать. У неё в голове симфонией бьется прошлое, она вспоминает, почти уверенная, что воспоминания принадлежат ей. Два мальчика, нежащиеся под солнцем и катающиеся на тёплой весенней траве, и к чёрту уроки. Вся школа знает, что они неразлучны, они оба, втайне друг от друга, конечно, думают, что однажды, когда время придёт, поженятся, и отправятся к звёздам, покорять время и пространство. Один объясняет другому что-то, чего тот не слушает, мучаясь от жажды его поцеловать, и, в конце концов, звонко целует в нос и в щеки, по очереди, в обе, на то, чтобы поцеловать в губы пока не хватает смелости, и тот, другой, откладывает тетрадь, смотрит на друга внимательно, и хохочет — он, должно быть, с ума сошёл, уже и целоваться лезет. Но не ругает, не сердится, нет, а ласково треплет по голове, смотря, как ветер играет с его волосами.


Картинки-воспоминания встают перед глазами, словно кадры из романтичного кино, в котором двое главных героев абсолютно счастливы, и плевать, что вокруг такой сложный мир. Мир, который они однажды завоюют вместе.


Она кричит в последний раз, сотрясаясь от оргазма, что словно сотнями иголок впивается в тело. Он кончает следом, стиснув зубы до хруста, и откатывается от неё, чтобы отдышаться. Сейчас он пахнет потом, и она с ума сходит от этого запаха, потому что он настоящий (а в нём, как и в ней, так мало настоящего). Проходит несколько секунд, за которые они успели немного восстановить дыхание, и Джуд снова подвигается к нему, жмётся ближе, приподнимается на локте, сверля его внимательным взглядом, заставляет посмотреть на неё. Он открывает глаза, смотрит с любопытством. Ему точно интересно, что же она сделает. И Джуд делает, несмотря на то, что тело снова решило напомнить ей об усталости — коликами и сомлевшими конечностями. Взяв его лицо в ладони, она нежно гладит гладко выбритые щёки, целует подбородок, трётся носом о переносицу, с которой ещё стекают капли пота, нежно касается губами висков, проводит ладонью по его волосам, пристально, с преданностью, которой можно позавидовать, произносит — то, о чём она говорить ему не должна, но что настолько очевидно, что не требует тайны:

— Я тебя люблю.

Она не ждёт от него ответа, но и того, что следует за признанием, не ждёт тоже. Он вдруг становится похожим на напряжённый комок, он весь сжимается, скручивается в узел, тело его становится отчего-то одним сплошным болезненным изгибом. Его лицо мрачно, в глазах его — тьма, в которой можно утонуть, даже если прекрасно умеешь плавать.


— Никогда больше так не говори, Джуд — отвечает он холодно и отстраненно, отворачиваясь и не глядя ей в глаза.

— Но почему? — спрашивает она, чувствуя отчаяние, которое волнами бьется в сердце и вот-вот накроет с головой. — Это правда! Ты мне не веришь?

— Ты совсем меня не знаешь.

Она хочет кричать, что это он сам не позволяет себя узнать, хотя они уже несколько месяцев вместе. Но знает, что за такое он её вполне может наказать, и очень даже жестоко, потому, сев, смотрит в пол, сердито сопя. Он тоже встаёт, ища по комнате разбросанную одежду, надевает брюки, шарит глазами в поисках рубашки. Даёт понять, что уже собрался уйти.

— Если бы знала, — тихо, но твёрдо говорит она, наконец, — я бы тоже любила тебя, как сейчас.


И он вдруг оборачивается — так резко, что она вздрагивает. И смеётся — так громко, хрипло, что она боится, а ещё ей больно. Потому что она внезапно чувствует и его боль, и это гулом гудит по сердцам, как будто по проводам.

— Не любила бы, — бросив на неё взгляд, полный злости и какой-то безнадёжности, бросает он слова, стреляющие в неё, будто пули, — не обманывайся. Ты бы всегда предпочитала мне кого-то обычного, кого-то, кто никогда не понял бы тебя. Ты бы всегда меняла меня на других.

— Это неправда! — в абсолютном отчаянии твердит она, поджав под себя колени так, что те хрустнули. — Неправда! С чего ты это взял?

— Я знаю.

Конечно, этот ответ не может её удовлетворить. Она повторяет как заведённая, что это неправда, качая головой. Она вдруг превратилась в болванчика, глупую игрушку, но её всё равно. Он бросает на неё ещё один взгляд, абсолютно холодный, который пронимает до дрожи, и, пообещав, что они вскоре увидятся, уходит. Он хлопает дверью так сильно, что у неё в ушах это отдаётся звуком разбитого стекла, и ещё долго эхом гудит по венам.


Он уходит, а она ползёт к двери, скуля, точно маленький голодный щенок, потерявший маму. Но не потому, что он ушёл — о, если бы всё было так просто! Она разбита, раздавлена, уничтожена, разорвана на куски, рассыпана на мелкие осколки. Она совсем не может без него, даже дышать, а с ним — разбивается. Это порочный, тяжёлый замкнутый круг, и однажды он закончится — весьма плохо.


Сделав над собой огромное усилие, она кое-как поднимается на ноги. Тело истерзано, она не может переносить такие нагрузки, которым он её сегодня подверг. Она идёт до ванной комнаты, шатаясь, будто пьяная, то и дело врезаясь в двери, в косяки, хватаясь за подоконники и за стулья. Голова раскалывается, она почти ничего не соображает, будто в бреду. Кое-как удалось добраться до крана, Джуд открывает его на полную, ныряя под холодную воду с головой. Волосы вмиг намокают и лезут в рот. Лишь почувствовав, что задыхается, она выныривает на волю. Она не закрыла воду, руки дрожат и слишком слабы для этого. Слушая её журчание, она качает головой из стороны в сторону, неприятно морщится, когда крупные капли падают на плечи, и повторяет несколько раз монотонным голосом, не своим, которого и сама испугалась, первую осознанную фразу за последние несколько адски тяжёлых минут:

— Я так больше не могу. Я. Так. Больше. Не. Могу.


Она чувствует злость, что разбухает внутри раковой опухолью. Рванув на кухню, хотя ноги всё ещё ватные, хватает из сушилки тарелки, одну за другой, и разбивает их по очереди.

Злость, с которой она это делает, способна была бы её напугать, если бы она сейчас была в состоянии пугаться. Если бы она испытывала что-нибудь ещё, кроме адской, прожигающей в груди дыру, боли.


Она останавливается не потому, что боль стихает, нет. Просто тарелки закончились. Она разбила в доме всю посуду, кроме маленькой чашки, стоящей на самом верху.

Простонав, Джуд опускается на колени, и садится на пол — королева осколков, закрывая лицо ладонями.


И, конечно, приходит Уилл. А она не знает и не хочет знать, сколько времени она вот так провела, голая, царапая кожу тем, что совсем недавно было новой посудой.

Уилл хватает её за плечи, держит в ладонях лицо, целует глаза, губы, смахивает с ресниц горячие слёзы, в ужасе подхватывает на руки, когда становится понятным, что она изрезала себе колено.

— Джуд. Джуд, что случилось? Зачем ты это сделала? Почему ты голая?

Она не отвечает, а только начинает рыдать, захлёбываясь слезами, и стуча кулаками ему по плечам и в грудь.

И он, конечно же, добрый, заботливый, понимающий, гладит её по волосам, повторяя как мантру:

— Я здесь, милая. Я с тобой. Я рядом.

А она яростно пытается отбиться от него, потому что теперь врать себе уже бессмысленно: равнодушие, которое она испытывала, выходя за него замуж полгода назад, окончательно трансформировалось в совершенно другое, куда более сильное и страшное чувство — в ненависть.


========== Глава 10. ==========


Гарри не навещал её уже пятнадцать дней. Больше двух недель абсолютного одиночества и полной изоляции — теперь она даже не ходит на традиционную вечернюю прогулку около дома вместе с Уиллом, ссылаясь на плохое самочувствие и слабость. Джуд рассыпается на осколки и впадает в уныние. Она почти перестала соображать, что вокруг неё происходит и где она вообще находится, и практически не отличает день от ночи, а ночь путает с днём. У неё трясутся руки, её мучает бессонница, а по утрам — такая сильная мигрень, что моргать больно. Она ничего не чувствует, кроме бесконечной тягучей усталости, и перестала отличать еду на вкус. Теперь ей кажется, она не поняла бы, даже если бы съела кусок дерьма к завтраку.


Всегда услужливый Уилл, который одной только этой заботливостью, должен вызывать у неё уважение, раздражает как никогда, а от его вида избитой собачонки хочется бежать. Она запретила ему прикасаться к себе уже давно, и он согласился, как-то даже легко и просто сказав: «Хорошо», но теперь, когда он смотрит на неё, лежащую в постели, и держит её утром за руку, ей всё время кажется, что он вот-вот станет скулить, выпрашивая ласки. Она ненавидит это, но не Уилл в этом виноват. Просто, глядя на него, несчастного мужа, чей брак стал удушающей формальностью, едва успев начаться, Джуд видит саму себя. Это она, жалкая и несчастная, позволяет себе скулить, выпрашивая у Гарри чувство, которое он ни одному живому существу в мире дать не может — любви. Она ненавидит Уилла за то, что ненавидит себя, хотя пытается скрыть эту ненависть под фальшивой улыбкой слабого существа, о котором заботятся.


На шестнадцатый день разлуки, поклявшись в миллионный раз Уиллу, что она не будет вставать с постели, пока он не придёт домой (сегодня работает до трёх), она нарушает клятву едва за ним закрывается дверь, чтобы — впервые за долгое время разлуки с любовником, от которого она давно в пала в зависимость похлеще героиновой, — посмотреть на себя в зеркало. Увиденное пугает её. Вместо миловидной молодой женщины с мягкими чертами лица, сияющими глазами и непослушными волнистыми волосами, всегда причиняющими такие трудности при расчесывании, что она злилась, Джуд видит измотанную и несчастную старуху, чей взор уже погас, сердито уставившуюся в стекло, но ничего не видящую перед собой, кроме густого тумана. Всё погружается перед ней в забвение, и она тоже хотела бы оказаться забытой всем миром и забыть, в свою очередь, весь мир.


Она подносит руку к волосам, и вид оттопыренного локтя вызывает у неё ужас — костлявый, он выглядит более чем жалко. И это измождённое худое тело так сильно хочет Уилл? Не удивительно, что Гарри не приходит. Наверное он оставил её, исхудавшую вконец, и совершенно двинувшуюся головой.


Мысль об этом вызывает дичайший ужас и судорожный поток рыданий. Джуд икает, давится слезами, бесполезно пытается набрать в лёгкие воздуха, и медленно сползает на пол перед огромным зеркалом — когда они с Гарри впервые занимались сексом, он смотрел на них в это зеркало и контролировал, чтобы она не смела закрыть глаза. А теперь она, его любовница, уже наверняка ему ненужная, рыдает, свернувшись калачиком на полу у этого зеркала, точно обиженный щенок. Завтра полнолуние. Вполне возможно, у неё выйдет удачно повыть на луну.


В конце концов, её всё же удаётся кое-как подняться и встать на колени, облокотившись об стекло ладонями. Оно угрожающе скрипнуло. Возможно, будь на её месте кто посильнее, наклонилось назад и разбилось бы.


Разбилось. Судорожный поток бессвязных мыслей, наконец, слегка притормаживает, Джуд хватается за одну, как за спасительную соломинку, и впервые — перекошенной улыбкой — улыбается. Теперь на неё глядит монстр, которого она и сама бы испугалась, если бы способна была ещё испытывать какие-то чувства, кроме боли, стыда и отчаяния. Разбилось. Она встаёт и, покачиваясь, очень медленно идёт в коридор, в маленькую кладовую, где её муж (о прошлым с которым она так и не вспомнила ничего) хранит инструменты. Скорее, ползёт, но в её положении уже одно это — неплохой выход.


Очутившись, наконец, в нужной комнате, она открывает кладовую, несколько раз толкнув дверь, чтобы та поддалась (сил совсем нет), и, сложив на груди руки (вышло бы решительно, если бы она ещё обладала этой решимостью), выбирает молоток. У Уилла их пять штук, все разного размера и, судя по всему, мощности. В конце концов, Джуд останавливается на среднем, крепко сжимает его в руках, чувствуя, как дрожат пальцы, и ползёт обратно. В шаге от спальни теряет равновесие, её швыряет в сторону, и она едва не падает, ударившись плечом о дверной косяк. Наверняка, жизнь ей спасло только то, что она наткнулась на дверь, не то бы упустила молоток, раздробив себе конечности. Впрочем, это было бы забавно — теперь к психическим болезням и амнезии, которая не торопиться выпускать её из своих лап, добавилось бы ещё и физическое увечье. Полный комплект, чтобы она уже никому никогда не была нужна.


Она снова у зеркала, стоит, замирая, слушая собственное тихое, прерываемое горестными всхлипами (и все вызваны тоской по Гарри) дыханием. Теперь она разглядывает своё отражение более скептически, первый приступ брезгливости от себя самой уже миновал. Теперь она воспринимает зеркало как самый враждебный объект в этой милой квартирке, о которой она тоже ничего не помнит. Зеркало — это как портал в бездну, который затягивает её, манит к себе. Не нужно пытаться себя обмануть, она будет вспоминать о них с Гарри всякий раз, когда даже случайно посмотрит в это зеркало, или хотя бы скользнёт мимолётным взглядом. Зеркало — враг. Врагов нужно уничтожать, пока они не уничтожили тебя.


Джуд кусает губы, замирает от очередного всплеска боли, затаивает воспалённое дыхание. Так проходит ещё немного времени. Минута, вторая, третья — а она всё смотрит, и смотрит, и смотрит. И с каждым мигом ненавидит глядящую на неё женщину всё сильнее.


Эта женщина — чудовище. Она ужасна. Её нужно убить.


Джуд заносит молоток над головой, замахнувшись так сильно, как только может. Пальцы дрожат, иссушенная рука напряжена, держать молоток для неё сейчас, пожалуй, так же тяжело, как несчастному Сизифу всякий раз толкать в гору камень. Она не сдаётся. Понимая, что подходящий момент, в конце концов, наступил, Джуд жмурится и изо всех сил бьёт молотком по зеркалу.


Звук стекла, прорезавший уши, болезненный и тяжёлый. Он раздаётся в самом её сердце, внутри её души, придавая той ещё больше боли, режет уши, и способен испугать. Осколки лавиной летят вниз, один за другим, танцуя опасный танец на её ногах с поцарапанными коленками (очередной след страстной запретной любви). Джуд удаётся немного опомниться через пару минут, аккуратно приоткрыть сначала один глаз, затем другой, и с удивлением увидеть, что весь туалетный столик теперь составляет целую гору стекла. Она улыбается кривой ухмылкой психопата, которым, вне сомнения, стала, а, может, и была всегда, в уцелевшие обломки стекла, по которым уже в следующий миг бьёт и бьёт молотком, слушая их дребезжание.


Это конец. От зеркала не осталось ничего, кроме рамки, которая, пустая, представляет собою идеальное воплощение зияющей чёрной дыры, куда она, Джуд, попала, и откуда ей, похоже, не вырваться. Без стекла ей долго не продержаться. Джуд со злорадством думает, что, если поставила на зеркале, куда так любит глядеть во время интимных забав Гарри, крест, значит, быть может, однажды удастся поставить крест и на Гарри. Она мягко опускается в гору стекла, в самый её центр, натягивая рубашку так, чтобы не изранить ноги, и сидит так какое-то время (она потеряла ему счёт), закрыв лицо руками. Очнувшись в той степени, когда может понимать, что на улице уже больше не утро, она с удивлением обнаруживает, что плакала. Она не чувствовала слёз и не слышала собственных рыданий.


Одно из сердец, бьющееся тише второго, болит. Она то и дело чувствует уколы, словно маленькие иголки загоняют под кожу и проворачивают внутри, пронзая каждую её клетку. Она не злится на эту боль — наоборот, это единственное свидетельство сейчас того, что она жива.


«Надо убраться, пока тебя ещё не упекли в психушку» — как будто внутренний голос нашёптывает ей, и Джуд ему покорно подчиняется. Уилл скоро вернётся с работы, и, если он увидит этот бардак, обязательно начнёт звонить врачам, узнает, что она уже несколько недель не ходит к психотерапевту, станет вызванивать все психушки и, в конце концов, упечёт её в одну из них под предлогом слабой психики. Нет, она не хочет такой судьбы, хотя давно уже сошла с ума (как минимум — с той самой минуты, когда её впервые поцеловал Гарри).


Она судорожно выдыхает, упрямо качая головой. Ну вот, только не это. Сейчас, конечно, она снова начнёт вспоминать, а потом опомнится, крича от восторга, плача, и обнаружив собственные пальцы теребящими клитор. Нет. На это нет ни времени, ни сил. Встряхнувшись, она тяжело вздыхает, пообещав себе, что этот вздох — последний, во всяком случае, в ближайшее время, и, кое-как поднявшись, идёт на кухню, словно робот. Нужно взять веник, совок. Куда она дела молоток, его ведь тоже нужно убрать? Кажется, оставила в спальне. Ладно, уберёт потом.


Эти мысли, ничего не значащие, совершенно не интересные, ей, тем не менее, очень необходимы. Они — её наставления. Как тяжело больной, но ещё цепляющийся за жизнь человек, она пытается составить в голове инструкцию, что делать дальше, и именно эта инструкция позволяет ей не сойти с ума.

Джуд поджимает губы, потому что мысль, пришедшая ей в голову, слишком горькая: она, в самом деле, превратилась в робота — машину, без эмоций и чувств, зацикленную на боли.


«Хорошая собака! Утвердительно!»


Эти странные слова — не просто текст, пришедший в её воспалённую голову. Она знает, что они точно что-то означают, но не может вспомнить что. Забившиеся, точно бешеные, оба сердца, приходится успокаивать, делая глубокие вздохи и судорожно выдыхает. На миг это тормозит её в коридоре. Не дойдя пару шагов до кухни, она останавливается, приваливается головой к двери, закрывает глаза, пытаясь угомонить внезапно разбушевавшиеся эмоции. О, если бы она только могла понять, почему фраза, о значении которой она ничего не знает, привела её в такое волнение, вызвала такую бурю чувств! Но она не может. Не может, потому отчаянно бьётся головой об дверь, как чумная — пока на лбу не расцветает красный след от методичных уларов.


Джуд снова тяжко вздыхает, потирая намерено ушибленный лоб. Она точно чокнутая, раз творит такое. Но удивляет другое — её организм, истерзанный проблемами, отчего-то остаётся абсолютно сильным физически. Она не умирает от смертельной болезни, и последнее обследование, сделанное всего полтора месяца назад, показало, что она абсолютно здорова. Если не считать проблем с психикой, она бы оставалась совершенно здоровой женщиной. Парадокс, наверняка один из тех, объяснения которому нет, как ни старайся его найти, это объяснение.


В итоге она всё же добирается до кухни, берёт веник, совок, и, наведя порядок в спальне, опять сидит на полу, глядя в пустую зеркальную рамку. Она обыграла Гарольда Саксона, но это — в первый и последний раз. Нельзя поставить «шах» тому, кто уже давным-давно поставил тебе «мат».


========== Глава 11. ==========


— Как вы себя чувствуете, Джуд?

— Разбита и опустошена.

— О чём чаще всего вы думаете?

— О бессмысленности своего существования.

— Вас преследуют суицидальные мысли?

— Нет, я не думаю, что смерть может решить мои проблемы. Вряд ли я обрету покой даже в смерти.

— Панические атаки продолжаются?

— Нет. Теперь паника сменилась тревогой.

— Что вы конкретно имеете в виду, Джуд?

— Мне постоянно страшно. Даже когда я сплю.

— Чего вы боитесь? Это бытовой страх? Страх личной жизни?

— Я бы сказала, что он экзистенциальный. Я боюсь жизни. Боюсь жить.

— Чего конкретно в жизни вы боитесь?

— Того, что она отвратительная и нудная. И завтра всё станет ещё хуже.

— В каких масштабах, вы думаете, может ухудшиться ваша жизнь?

— Не только моя. Я думаю, жизнь может ухудшиться в глобальном плане и для всех. Это страх такого характера, как будто сегодня официально объявлена третья мировая война. Или мы всё точно знаем, что завтра случится Армагедон.

— Но, Джуд, вы же понимаете, что ничего подобного не происходит.

— Правда, доктор Харрис? Вы уверены?

Она смотрит на него уставшим взглядом, совершенно разбитая от этого мерзкого допроса, который не принёс успокоения, а, наоборот, ещё больше разбил её болеющее сердце. Он кивает, но в её глазах это выглядит весьма неуверенно. Будто кивнул исключительно, чтобы отмазаться. Чтобы она от него отстала.


— Я понимаю только одно, доктор Харрис, — Джуд облизывает губы, всё ещё неравнодушная к слову «доктор», сжимающая в крохотный комок внутри себя, стоит только его услышать или произнести, — всё это нужно прекращать.

— Что конкретно вы имеете в виду, Джуд?

— Что я больше не приду к вам на сеанс, доктор. Это мой последний визит.

— Это опрометчивое решение, Джуд, — он качает головой и смотрит с явным неодобрением, — я уверен, вы плохо его обдумали.

— Я всё отлично обдумала, и не раз — резко отрезает она. — Мы больше не увидимся с вами, доктор Харрис. Сеансы не приносят мне пользы и отнимают время у нас обоих. Надеюсь, вы найдете себе пациента, за которого ещё можно сражаться.


Она встаёт и поправляет платье, пытаясь расправить складки на юбке. Взгляд психоаналитика становится ещё более суровым, он теперь пожирает её глазами, словно ястреб. Джуд начинает казаться, будто он её ненавидит.

— Я вынужден буду сообщить вашему мужу, что вы отказались от сеансов, Джуд — это звучит не как констатация факта и даже не как предупреждение, а как угроза.

Он ненавидит её. Доктор может ненавидеть своих спутников?


Спутники. Джуд замирает. При чём здесь спутники? Откуда взялось это слово? Почему именно оно постучалось в её запутавшуюся память и воспалённый мозг?

Она качает головой, отгоняя непрошеного гостя, и пожимает плечами.

— Ваше право. Я не буду его ущемлять.

— И всё же, Джуд, — психоаналитик встаёт и, взяв её за руку, осторожно гладит пальцы, — вы точно подумали? Уверены, что так будет лучше?

— Да, — кивает она, потому что решение перестать ходить к психологу — единственное, что она решила точно, — абсолютно.

— Ваша психика всё ещё очень нестабильна, и память только начинает восстанавливаться. Это не самое лучшее решение, Джуд. Я не могу отпустить вас, не предупредив о том, что возможны обострения, и ваше состояние может ухудшиться.

— Со мной всё будет хорошо, доктор Харрис, — устало улыбается она, стараясь не обращать на снова ёкнувшее при слове «доктор» сердце, — не волнуйтесь за меня. Всего доброго.


Она пожимает ему руку, с удивлением отмечая, что та влажная. Похоже, он нервничает. Но у Джуд нет сил и желания пытаться анализировать, почему.


Последний короткий обмен взглядами — и Джуд выходит в коридор. Она улыбается милой Марте Смит, которая работает в кардиологии, а сейчас заменяет подругу, пока та в отпуске, и Марта машет её рукой, когда Джуд выходит.


Глоток воздуха, который она с таким удовольствием пропускает в лёгкие, похоже, такие же уставшие, как и всё её тело, вдруг навевает на мысль, что она только что вырвалась из тюрьмы на свободу. Но Джуд не испытывает облегчения. Она заходит в супермаркет возле больницы, и, купив хлеба, молока и пару сэндвичей к завтраку, садится в машину. Хорошо, что Уилл не в курсе, что она сегодня взяла авто. Будь он в городе, ни за что бы ей этого не позволил. Закатил бы истерику, закончившуюся скандалом.


Она неспешно едет по городу, узнавая, но одновременно не узнавая его. Перед ней Лондон две тысячи семнадцатого года, но в её голове рисуются картины куда более увлекательные, чем навязчивая красота современности: она с милой Мартой Смит в театре «Глобус», который ещё даже не достроен, спорят с Шекспиром о поэзии, а у того невыносимо воняет изо рта. Она, даром, что в облике мужчины, высокого, худенького, похожего, скорее, на мальчонку, чем на взрослого, слушает ворчливый голос Её Величества Виктории, недовольной новым появлением странного пришельца. Она — это Доктор.

Доктор — это она. Тот, кто она есть.


Джуд устало, шумно вздыхает, поджимает губы и мотает головой, приказав себе перестать выдумывать бред. Если так продолжиться дальше, сеансы любого психоаналитика ей действительно не помогут. Потому что она будет лежать в психушке и наблюдать за жизнью из её окна.


Она кое-как добирается до дома, не очень удачно припарковавшись, устало тащится в душ, снимает вещи, и заходит в воду, несмотря на то, что та довольно холодная. Соски тут же становятся твёрдыми, набухают, а кожа покрывается мурашками. Плевать.

Всё равно это тело её не принадлежит. Оно не её.

Интересно, может ли она его когда-нибудь сменить?


Она не знает, сколько времени удалось провести в душе, но вряд ли больше пятнадцати минут — вода слишком холодная. Укутавшись в полотенце, она выходит на кухню и ставит чайник. Впрочем, ещё до того, как закипела вода, Джуд уже решает, что чай пить не будет, и наливает в кружку молоко. Сев, медленно пьет его, глоток за глотком, не особо чувствуя вкус.


Телефонный звонок выводит её из ступора. Посмотрев на дисплей, Джуд устало вздыхает, и не без брезгливости отбрасывает от себя телефон.

Уилл. Уже больше месяца он одержим мыслью, что она его не любит и намерен доказать, что изменяет ему. Ведёт себя как полный придурок — часами стоит перед зеркалом, разглядывая своё лицо, будто оно принадлежит не ему, кусает губы, и гоняет воспоминания по чипу, прокручивая назад и вперёд. Конечно же, он ничего не найдёт, никаких доказательств. Гарри стёр всё, что могло бы их выдать, и, похоже, ни за что не скажет, как ему это удаётся — контролировать чужой разум.


Воспоминания, снова непрошеные, волной захлестывают её, унося в бурное море. Если бы можно было, она бы предпочла от них избавиться.

— Я знаю, ты мне изменяешь. Этот Саксон — не просто друг, Джуд, я вижу, как вы смотрите друг на друга! — орёт Уилл, как девчонка, писклявым, тоненьким голосом, каким он становится, стоит ему сорваться на крик. — И я это докажу.

Он снова и снова прокручивает свои воспоминания, глаза его становятся огромными, стеклянными. Он уходит в чужую память. Он не здесь. Он не с ней.

— Ты опять, Уилл? — устало вздыхает Джуд. — Сколько раз мне повторять, что я тебе не изменяю? Мы с Гарри — просто друзья.

Но ему плевать. Он крутит воспоминания как кино-ленту, пытаясь найти доказательства измены. Когда ты трахаешься с таким чудовищем, как Гарольд Саксон, искать измену — всё равно, что иголку в стоге сена.

Уилл становится злым, сильно трёт виски, нервно стучит кулаком по столу и тяжело дышит. Он согнулся, склонился над столом, глотает слёзы, которые градом льются по щекам, и повторяет, словно испорченный телефон:

— Ты изменяешь мне, Джуд. Я докажу это.

— Ты сходишь с ума, Уилл, — она сидит в кресле и пялится в окно, чтобы скрыть брезгливость, которую теперь испытывает к человеку, ставшему пару месяцев назад её мужем, — ты всё выдумал. Перестань.

— Однажды я уничтожу этот чип, — покачав головой, не без горечи говорит он, — я его уничтожу. Вычеркну всё из памяти, и тебя тоже.

— Если так, — Джуд спокойна, к брезгливости примешалось равнодушие, образуя странный коктейль, — почему бы не сделать это сейчас? Не тяни, Уилл. Нет смысла, раз ты уже всё решил.

Он оборачивается так резко, что она испугалась. Она решила, будто он хочет на неё напасть. Она жмурится, пытается отгородиться руками и вскакивает с кресла.

Но нет. Похоже, он просто хотел её обнять. Схватив за руку, он притягивает её к себе, запускает пальцы в её волосы, и, словно одержимый, повторяет снова и снова:

— Скажи, что это неправда, Джуд, что ты не изменяешь мне. Что я всё себе только придумал. Скажи это, Джуд. Скажи это. Умоляю тебя. Прошу.

— Это неправда, — самым будничным тоном отзывается она, — ты всё себе придумал. Ты всё выдумал, Уилл. Я не изменяю тебе.

Она не изменяет Уиллу. Она изменяет Гарри с Уиллом.

Это то, что ты делала всегда, Доктор. Меняла старого друга на своих ручных спутников. Так было комфортнее. Исключительно для тебя.


Уилл тяжело, шумно дышит, будто его лёгкие смертельно больны, а потом срывает с её руки часы с воспоминаниями, заменяющие чип, и швыряет их в угол комнаты. Ладно. Самые лучшие воспоминания она всё равно хранит в своих мыслях. В чипе — ничего интересного и значимого, Гарри постарался.


Она мягко освобождается из его объятий, снимает платье, надевает халат, и идёт в душ, благодаря небеса, что Уилл не стал идти за ней. Иначе пришлось бы заниматься скучным сексом и имитировать оргазм. Она делает так всегда, когда Уилл рядом. Ничего особого. Скучная пустая жизнь.

Обычная жизнь.


Когда она возвращается в спальню через пятнадцать минут, он лежит в постели и смотрит в потолок затравленным взглядом загнанного зверя. Ему плохо, не нужно быть гением, чтобы понять это. Она ложится на свою половину, обнимает подушку, пытается закрыть глаза, хотя знает, что быстро не уснёт.

— Прости меня, Джуд — без каких-либо эмоций говорит он, и она треплет его по волосам и целует в лоб, словно ребёнка. И они оба знают, что это ничего не изменит. На следующий день всё повторяется снова. Он обвиняет её в измене, кричит, бегает, обещает уничтожить чип, когда ему всё, наконец, точно станет известно, и грозится даже покончить с собой. А её плевать. Она ничего не чувствует. Она совершила ошибку, когда вышла за него замуж. Она его не любит. Они чужие люди друг для друга. Финал.


Джуд вздыхает, только сейчас возвращаясь к реальности. Молоко выпито, но она не заметила, как это случилось. Она тяжело встаёт, опираясь на стол руками, моет стакан, ставит его в посудомойку. Пару минут пялится на струю воды, сильно бьющую из-под крана, ныряет под воду с головой, несмотря на то, что капли почти сразу попадают в уши. Легче не становится — когда она выныривает, лицо всё ещё горит, а она всё ещё опустошена и разбита. Закрыв кран, она плетётся в спальню и раздевается догола. Юркнув в постель, благодарит небеса за то, что Уилл уехал и будет в своей командировке ещё неделю, и снова и снова прокручивает в памяти последнюю с Гарри встречу (как хорошо, что он был взбешен настолько, что забыл её стереть).


Зеркало, в которое она пару минут назад смотрела на своё измождённое тело, распятая на распорках, точно Иисус, разбито и осколки больно ранят его в ногу. Но он не издаёт ни звука. Похоже, он слишком привык к боли, чтобы её чувствовать. Она кричит и пытается закрыть лицо руками, только теперь понимая, что это невозможно. Ей страшно.


— Сопротивляйся мне! Давай, ты всегда любила это! Ты отлично умеешь это делать! Не будь мямлей! Сопротивляйся мне! — кричит он, и ей кажется, что он сорвёт голос, а её барабанные перепонки лопнут. Она вдыхает за секунду до того, как его пальцы больно вонзаются в её горло. Кажется, на шее всё ещё есть следы.


— Господи, почему ты такой жестокий? Ты псих, Гарри! Я люблю монстра! — она плачет и пищит, как котёнок, испуганная, не узнаёт собственный голос. Её бьет озноб.

Он больно бьёт её по лицу, наотмашь.

— Бога нет, Джуд, — с неприкрытой яростью в глазах, чеканит он, и глаза его опасно блестят, — бога нет.

И, приблизившись к самому её лицу, шепчет в воспаленные, полуоткрытые губы:

— Я — твой бог!

Он освобождает её и, пока она рушится на пол, совершенно обессиленная, чиркает зажигалкой — раз, второй. Деревянное распятье на стене вспыхивает.

Ей страшно. Она визжит, боясь собственного крика. Боясь себя.

Он уходит.


Джуд останавливает чип только когда понимает, что по щекам градом льются слёзы. Она смотрит на обгоревший снизу крест на стене у кровати, а потом — на следы верёвок и синяки на запястьях, и, икая, начинает рыдать. Плачет долго, пока сил хватает лишь на то, чтобы через раз дышать. Тяжело засыпает, впиваясь пальцами в часы, хранящие эти ужасные, но живые воспоминания.

Её фальшивая память.


Ночью ей снится Галлифрей и его оранжевая трава, в которой они с Гарри, мальчишки, носятся, радостно крича. Никакого спокойствия. Он прибегает к заветной цели первым и показывает язык.

— Почему ты всегда меня опережаешь? — говорит она и голос её звучит точно как девчачий, звенит, будто колокольчик.


Ей становится дурно.

Поворочавшись, она просыпается от резкого приступа тошноты и несётся в ванную. Но не успевает добежать. Её рвёт на пол, посреди кухни, на новый линолеум, который она только вчера вымыла. Нужно выпить воды, умыться и возвращаться в постель, но ни на что нет сил.

Джуд шумно вздыхает и сползает по стене. А потом долго-долго плачет, сидя в собственных нечистотах.


Ты так низко пал, Доктор. Это конец.

Точка.


========== Глава 12. ==========


— Я знаю, что ты мне изменяешь с ним, Джуд. Знаю, что изменяешь. Я докажу это.


Он сидит на кровати, глядя в одну точку пустыми глазами и, подрагивая, плачет. Всхлипывает, как щенок. И так уже больше часа. Крутит индикатор чипа насвоей руке и, в моменты, когда его взгляд совсем потухает, уносясь далеко, снова и снова роется в её и своих воспоминаниях, копается в своей голове, пытаясь найти ответ, которого никогда не получит — Саксон позаботился об этом.


Ей бы пожалеть его, бедолагу. Несчастный, он не знает, куда идёт, к чему прийти должен, не чувствует любви, потому что она его не любит, ни грамма, даже как друга не любит, и страдает. У него огромная рана в боку, из которой, кажется, кишки вот-вот вылезут. Эта рана называется горькими эмоциями, которые однажды сдадут его с потрохами. Когда-нибудь, возможно, в недалёком будущем, он окончательно уничтожит себя, и ему даже станет легче от этого. Когда-нибудь случится именно так.


Но сейчас ей бы пожалеть его, беднягу. Он сидит на измятой постели, после того, как она снова отвергла его, знает, что никаких чувств в ней не разбудил, снова и снова копается в стёртых и перемешанных, как шифр, от него событиях собственной жизни, ищет ответы, и, не находя, горько плачет. Он — взрослый мужчина, ему почти тридцать пять, но теперь он куда более эмоционален, чем любой маленький ребёнок, искренне страдающий из-за ерунды. Его, Уилла, горе куда сильнее, глубже, рана страшнее — он мучит себя вовсе не из-за ерунды. Он оточен ложью, и правда его убьет, как бы сильно он не желал её знать. Он повержен, уничтожен, разбит, разломан на осколки. Сердце его разорвано на куски и кровоточит. Он — если не самый несчастный, то один из самых несчастных людей, в принципе.

Ей бы пожалеть его, но Джуд не может. В её сердце, открытом, как рваная рана, жалости не осталось ни к кому, кроме себя самой. Она — чёртова эгоистка, самая эгоистичная женщина на свете, влюбившаяся в монстра, зависимая от монстра. Уилл — замечательный друг и хороший муж, стремящийся укутать её в ласку, помочь сбежать от боли, попытаться вырвать из лап бессилия и смерти, что до сих пор не отпускают, крепко вонзились в глотку. Джуд разучилась жалеть, а, может быть, не умела.


Ты всегда был таким эгоистом, Доктор. Думал ли хоть раз о ком-то, кроме себя, и своего чёртова величия?


Джуд замирает. Смотрит на своё отражение в зеркале, не видя его. Кусает губы до крови. Дрожит. Тяжело выдыхает, словно на грудь кто-то камень неподъемный положил.


Женский голос. Она знает этот голос. Совсем недавно она слышала его.

Он замолкает раньше, чем она успела ухватить фразу за хвост. Почему слова убегают от неё, едва наведавшись? Почему она никогда не может осознать их смысл до конца? Доктор Харрис говорит, что это — нормально, когда переживаешь травму, подобную той, что довелось пережить ей. Но Джуд не верит. Она знает, что это — неправильно. Так не может быть. Это её мозг играет с ней в дурные игры, не давая узнать правду. Словно не хочет, чтобы она знала.

Кажется, она боится, что правда её убьет.

— Джуд, — слышит она подавленный, скрипучий голос Уилла, и, замерев с расчёской в руках, неохотно оборачивается, — скажи мне, что в нём такого, чего не хватает мне? Почему он?

— Я не понимаю, о чём ты говоришь, Уилл — её голос звучит равнодушно. Что ж, она уже научилась лгать Уиллу, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Интриганка, манипулятор, лгунья.

— Понимаешь, Джуд, — судорожно вздохнув, продолжает он свой горький спич, — и мы оба это знаем. Объясни, что в нём есть такого, чего нет во мне? Я люблю тебя, Джуд, но не знаю, что ещё мне нужно сделать, чтобы ты была счастлива.


Что в нём есть такого? Хороший вопрос. На который Джуд сама ищет ответ, да так и не может найти. Просто Гарольд Саксон другой. Ни на кого не похожий. Виной тому два сердца в груди, широкий интеллект, когда кажется, будто он знает всё на свете, странный взгляд, за которым невозможно не последовать, даже если он зовёт в бездну, улыбка, от которой можно растаять (хотя улыбается он редко, очень редко), или то, что он весь — сгусток энергии, которая не оставляет шансов, кроме как подчиниться, восхищаться, заглядывать ему в рот, напрочь забывать о себе и выполнять только его желания? Джуд не знает. Она, пожалуй, озабочена этим вопросом даже больше, чем кто же она такая, что её держит на этой земле, на этой планете, в этой Вселенной. Но она знает, с первого взгляда на него знает, что у неё не было шанса сбежать от Гарольда Саксона, даже если бы хотела.


«Это не я убегала, Доктор. Это всегда был ты».


Джуд замирает, а оба сердца в груди, напротив, начинают стучать, как бешеные.

Снова этот голос. Она знает его. Не помнит, кому он принадлежал, но точно знает, что у этой женщины восхитительные голубые глаза, в которых хочется тонуть, нырять в них без оглядки и без раздумий. В груди мгновенно щемит, рана, которая только начала затягиваться, концы которой, наконец, стали стягиваться в узел, снова даёт о себе знать, ноет болезненно внутри, разъедает каждую её клетку.


Ты сама отпустила её, Доктор. Мисси. Где Мисси, ты знаешь? Где Мисси? Где Мисси? Где Мисси? Где Мисси?


Вопрос лупит в её голове барабанами, разрывает голову на куски. Джуд щурится, тяжело вздыхает, жмурится до слёз, сжимаясь в болезненный комок. И тут же чувствует твёрдую руку Уилла на своём плече. Он тормошит, он зовёт её обратно, в эту квартиру, к нему. На эту планету.

Она возвращается долго, трудно, и, придя в себя, не может поверить, что всё происходящее — реальность.


Что ты здесь делаешь, Доктор? Разве ты не должен носиться по Вселенной и пытаться убежать от боли, от которой не сможешь уйти никогда?


— Джуд, — мягко тормошит Уилл.

Она приходит в себя, когда он нежно гладит её по щеке.

Ей бы пожалеть его, запутавшегося в паутине бесконечной лжи, но она не может.

Она тоже запуталась. Ей нужно жалеть себя.

Джуд вздыхает, кладёт голову ему на плечо и обессилено шепчет, сдавшись:

— Прости. Я не знаю пока, как бороться с этими отключками. Доктор Харрис обещает меня научить. Он считает, что в будущем их не будет.

— А ты?

— Что я?

— Согласна с доктором Харрисом?


Слово «доктор» вызывает странное желание кричать. Почему она реагирует так всегда, стоит услышать это совершенно безобидное слово?

— Нет, — с нескрываемой грустью отвечает она и качает головой, — я не думаю, что эти демоны вылезут из моей головы.

— Не бойся, Джуд, — мягко приговаривает он, — всё будет хорошо. Всё будет в порядке.

Она кивает, но совсем в этом не уверенна.


Ты не заслуживаешь покоя, Доктор. Не после того, что ты сделал. Ты не заслуживаешь покоя.


Этот голос в голове обманчиво мягкий, но на самом деле он режет без ножа. Кинжалами вонзается в оба её сердца. Как их вытащить? Сможет ли она когда-нибудь вытащить их?

— Уилл, — тихо шепчет она, обнимая мужа за плечи, — я не изменяю тебе. Пожалуйста, перестань изводить нас, копаясь в пережитом. Я тебе не изменяю.


Лгунья.

Эгоистка.

Манипулятор.

Ничего нового.


— Ты красивая, Джуд. Сегодня особенно красивая.

— Спасибо — слабо улыбается она.

Уилл проводит ладонью по её платью. Сквозь тонкую ткань нежной струной она ощущает его прикосновение. И ничего не чувствует — ни ласки, ни тепла, ни желания. Ничего.

— Разве ты не на встречу с ним собралась? Волосы даже завила.

Его голос мягкий, тон вкрадчивый. Уилл говорит неспешно, нарочито медленно, и играет с её кудряшками, запустив в них пальцы.

— Я собираюсь на приём к доктору Харрису.

— У тебя не получится его соблазнить, Джуд, — мягко говорит Уилл, и тихо смеётся, — он гей. Ты разве не помнишь его мужа? Мы видели их в кафе и у кабинета пару раз.

— Уилл, я не собираюсь его соблазнять.

— Тогда почему ты такая красивая? Обычно ты одеваешься по-другому, иначе. Сегодня ты выглядишь так, будто у тебя свидание, а не приём у врача.


Он медленно ведёт пальцем по её губам. Сквозь тонкую ткань платья, она чувствует его сильное желание, и не может не заметить вожделения в его взгляде. Когда его руки, будто сами собой, обвивают её за талию, Уилл выдыхает, безвольно обрушив голову ей на плечо.

— Как бы я хотел снять с тебя это платье, и заняться с тобой любовью.


Она ничего не делает, не двигается даже. Но внимательно смотрит на него, как будто ищет ответы на волнующие вопросы.

Они не занимались сексом уже три недели. Уилл с ума сходит от желания. А она предпочла бы, чтобы он ушел, и не слышать запаха его кожи, который ни о чём ей не говорит и совершенно не возбуждает.

— Но мы оба знаем, что это удовольствие получит другой, правда?

— Уилл — устало выдыхает она, а он горько усмехается, разжимая объятья.


Он садится на кровать, к счастью, очевидно, больше не желая перекручивать эпизоды из жизни, насилуя чип, собственную память и мозги. Она возвращается к зеркалу, поправляет волосы и наносит несколько капель духов на кожу.

Гарри понравится.


И от одной мысли об этом кожа начинает гореть.

Почему с Уиллом так не получается? Он замечательный и несчастный. Такой же, как она. И они знают друг друга целую вечность. Почему тогда ничего не выходит?

— Отвезти тебя на приём?

— Да, — кивает она с улыбкой, — спасибо. Я всё ещё боюсь водить машину долго сама. Надеюсь, вскоре мне удастся водить дольше пятнадцати минут.

— Ладно, — он встаёт, поправляя сбившееся в комок одеяло, — тогда пойду прогрею двигатель. И надень пальто, Джуд. Сегодня прохладно.

— Дай мне пару минут. Я должна записать кое-что в дневник.

— Хорошо. Ты не дашь мне прочесть, да?

— Ничего особого, Уилл.

— Тебя снова преследует Доктор?

— Да, — кивает она, — я опять думала о нём.

Уилл скрещивает руки на груди и сердито сопит, вздыхая:

— Мне он не нравится. Кто бы он ни был, этот Доктор мне не нравится.

— Да, — кивает Джуд, — мне тоже.


Ещё один долгий взгляд — и Уилл уходит.

А она бросается в спальню, открывает заветный ящик шкафа, крепко сжимая в ладони ключ, садится на кровать и записывает мысли, что не дают покоя и бегут одна впереди другой. Текст выходит странным, бессвязным, напоминает безумный бред. Но так и есть — она безумна и бредит. Судя по всему, давно. Может быть, даже до аварии.


«Я снова слышала этот голос. Думаю, эту женщину зовут Мисси. Я не помню её лица, хотя у неё, абсолютно точно, голубые глаза. Я боюсь её. Очень.

А ещё есть Доктор, Джон Смит и Мастер. Кто эти люди? Почему они врываются в мою голову без спроса? Они контролируют меня. Что, если внутри меня живёт множество личностей, как у Билли Миллигана?

Но больше всего я хочу сейчас знать, кто такой этот чёртов Мастер и как он связан с Мисси? Потому что каждый раз, когда я думаю о них, во мне пробуждается чувство бесконечного обожания и ужаса. Разве могут эти чувства соединиться? Разве так может быть?

Мне страшно. Я очень боюсь. Их — Мастера и Мисси. Что они выиграют. Возьмут надо мной верх. И тогда я погибну.

Но ещё сильнее я боюсь себя. Что мне с этим делать? Я не знаю».


Джуд вздыхает, закрывает тетрадь и прячет её в нижнем ящике, заперев ящик на ключ. Она не перечитывает запись — боится свихнуться окончательно.


Встав и кое-как надев пальто, она выходит во двор.

Уилл сидит за рулём, ожидая её, и снова прокручивает воспоминания, пытаясь обнаружить компромат. Злится, что ничего не находит. Джуд знает — как бы она не врала, ложь бесполезна. Он уверен, что прав не потому, что вбил это себе в голову. Потому что факт измены уже настолько очевиден, что только умственно неполноценный человек может не заметить её. Наверняка, он видит, что она смотрит на Саксона, точно голодная самка. Наверняка, он однажды не выдержит и сойдёт с ума вместе с ней. Бедняга Уилл.

Впервые за этот вечер, один из множества одинаковых вечеров, она искренне жалеет его. И его тоже. Они оба тонут в пучине мглы, и нет шансов очутиться на поверхности.

Он поправляет ей пальто, обняв на мгновение хрупкие плечи, и снова садится в машину. Джуд выбирает заднее сиденье, затравленным зверьком сидит в уголке, и смотрит в окно отсутствующим взглядом.

Минута, другая, десять. Они не торопятся. Зависают в пробке на углу центральной улицы. Как всегда. Это, наверное, уже традиция — в пробках по двадцать минут стоять. Иногда больше.


А ТАРДИС никогда не бывала в пробках. Ну, почти никогда.


Джуд устало вздыхает и отчаянно трёт уши. Она больше всего желает изгнать из головы этот проклятый навязчивый голос. Он — как будто закадровый смех в ситкомах. Всех раздражает, но представить ситком без него невозможно.


Она чувствует на себе взгляд Уилла в зеркале. Кажется, он встревожен, потому что ей мгновенно становится не по себе. Впрочем, когда она встречается с ним глазами, он снова сосредоточен на дороге. Будто сейчас, в пробке, это имеет какое-то значение.

— Я думаю, эта Мисси — мой враг. Возможно, я её чем-то обидела, и она мстила мне — говорит Джуд, водя пальцем по оконному стеклу. Оно в пыли, мгновенно остаётся отпечаток.

— Мстила? — Уилл удивлён. — За что тебе можно мстить, милая? Ты же и мухи не обидишь.

Странно слышать это от мужчины, который уверен, что она ему изменяет.

Джуд пожимает плечами и качает головой. Если бы она хоть что-нибудь помнила о Мисси. Или о Мастере. Или о Докторе. Или о Джоне Смите. Если бы она только могла вспомнить.

— Я не знаю, кто такая эта Мисси, — говорит Уилл, сильнее сжимая руль — пробка начинает рассасываться, удаётся проехать немного вперёд, — не помню её.

Джуд обреченно качает головой и кусает губы. Они знакомы с детства. Так как же такое может быть, что он не знает никого из тех, чьи образы преследуют её постоянно, с тех пор, как она пришла в себя, в больничной палате, после аварии?

— Ты снова не знаешь человека, о котором я рассказываю. Прости, но я не верю, что я её придумала. Доктора — может быть. Но не её. Воспоминания слишком реальны. Голос, который я иногда будто слышу — слишком реален.

— У нас было пять лет, когда мы почти не общались, забыла? Я до сих пор не знаю, что было в этот период твоей жизни. Может быть, эта Мисси или Доктор — гости оттуда.

— Почему Доктор, Уилл? О чём это прозвище должно говорить?

Он пожимает плечами:

— Может, он медик. Или профессор. Доктор наук. Клички есть у всех. Как тебя называли в школе?

Она задумалась и сосредоточено сопит.

— Тета.

Джуд пробует это имя на вкус, катает на языке.

— Меня звали Тета. Понятия не имею, почему.

— А меня — Гангстер. Потому что я любил кино о гангстерах.

Он улыбается, пожимает плечами.

— Клички не всегда означают то, о чём думаешь сразу, едва их слышишь, Джуд. Может, этот Доктор прославился тем, что хотел стать врачом, не получилось, но он любил всем об этом рассказывать. Кто знает. Ты так и не вспомнила ничего о нём? Как он выглядит?

Джуд закрывает глаза.


Доктор. Какой он — Доктор? Старик с мохнатыми бровями и косматой головой. Худенький мальчонка в очках и полосатом костюме. Мужчина, которому больно улыбаться, носящий кожаные куртки. Блондин с длинными волосами и взглядом ангела, который похож на Дьявола по характеру, и любит мучить своего друга нерешительностью и сомнениями. У Доктора много лиц.

Но, если она скажет об этом Уиллу, он справедливо запрёт её в психушке. Потому она только качает головой, кусая губы, и, вздохнув, сдаётся:

— Я не знаю. Приходят какие-то образы, но я никогда не могу за них ухватиться, чтобы разглядеть чётко. Всё будто в тумане. Погружено во мрак.

— Ты справишься, Джуд — говорит Уилл, и, похоже, действительно в это верит, — у тебя всё получится.


Остаток пути они проводят в молчании. Когда перед глазами предстаёт знакомое здание, Джуд боязливо сжимается в комок. Сейчас она войдёт в кабинет к доктору Харрису и начнётся — какие она картины видела, хорошо ли спала, о ком думала, принимает ли таблетки, и вообще, её лечение не столь эффективно, нужно попробовать другое, другие лекарства — в том числе.

Отвратительно.

Джуд морщится, дежурно целует Уилла в губы и выходит из машины, кутаясь в пальто.

— А потом снова пойдёшь к Гарри? — горько усмехаясь, говорит он.

— Мы просто ужинаем вместе, Уилл, — отвечает она, стараясь не переминаться с ноги на ногу, потому что сейчас чувствует огромную неловкость, — мне нужен человек, которого я знала до аварии, раз уж ты так много не можешь объяснить мне, значит, объяснит он.

— Да, — кивает Уилл мрачно, — объяснит. Я сегодня на смене, милая. Увидимся завтра.

Она машет ему, и, посмотрев вслед отъезжающей машине, идёт к зданию.


Сегодня дежурит Лиз, о которой Джуд ничего не известно, кроме её имени. Значит, общения не будет. Хвала небесам. Она вовсе не желает сейчас с кем-нибудь разговаривать. Хватит с неё приёма у доктора Харриса.

Дежурно кивнув, Лиз сообщает, что доктор Харрис освободиться через десять минут, так, словно Джуд не знает, что пришла на приём чуть раньше положенного, и снова смотрит в экран монитора, временами клацая по клавиатуре. Джуд думает, что это приятный звук, нераздражающий.

Она сидит на кушетке рядом с новым посетителем, которого видит впервые, мужчиной хрупкого телосложения, средних лет, что очень нервничает. Джуд думает, что было бы очень неплохо пытаться его подбодрить, сказать хотя бы дежурное: «Всё будет в порядке», но не чувствует в себе на это сил. Они обмениваются короткими взглядами, кивками, и каждый снова погружается в рычание зверей в своей голове.

Кабинет психоаналитика — не лучшее место, чтобы завести друзей.

Лиз сообщает, что она может войти уже через пару минут после того, как пациента доктора Харриса, высокая худая блондинка, покидает кабинет.

Доктор Харрис одержим пунктуальностью. Отправляя её к нему на лечение, Уилл шутил, что по этому человеку можно сверять часы. И был прав.

Она только теперь снимает пальто, вешая его сверху горы верхней одежды, и идёт в кабинет, нерешительно останавливаясь и топчась на пороге. Они знакомы несколько месяцев, но ей всё так же неловко, как и в первую встречу.


Доктор Харрис, высокий, худой человек, встаёт и приветливо улыбается. В уголках его глаз бисером рассыпаются мелкие морщинки.

— Добрый день, Джуд.

— Здравствуйте, доктор Харрис, — говорит она, слегка улыбаясь, только краешком губ, и садится на кожаный диван. Другие пациенты любят лежать на нём, иногда закинув ногу за ногу, но не она. Джуд всегда сидит, напряжённо вцепившись обивку.

Он включает чайник. Знает, что она любит зелёный чай, потому уже не спрашивает, что она будет. Внимательно, с интересом, смотрит на неё, старается заглянуть в глаза — он сказал ей однажды, что она — самая необычная его пациентка, а её случай очень необычный.

— С какими историями вы пришли ко мне сегодня? — на его губах играет добродушная улыбка. Какой бы бред она не несла, доктор Харрис слушает её с интересом.

Наверное, так смотрит исследователь на лабораторную мышь, когда эксперимент удался. Или дрессировщик на обезьянку во время циркового представления.

Джуд вздыхает и, устало улыбнувшись, глядит на дверь. Уже не впервые в голову приходит крамольная мысль, что лучше бы она была сейчас с Гарри, а не сидела бы здесь, протирая диван.

В любой ситуации выход один — быть рядом с Гарри.


Она рассказывает ему о Мисси. Что слышит её голос и заразительный смех так, будто та совсем рядом, и просто прячется, издеваясь над ней. Что, похоже, Мисси, чьё лицо она не может вспомнить, а только голубые глаза, за что-то зла на неё и ей поэтому страшно. И что на этой неделе Мисси ворвалась в её сознание, буквально преследуя, а Доктор всё ещё не думает сдавать позиции.

— Как вы думаете, Джуд, — доктор Харрис смотрит так внимательно, будто боится любую деталь упустить, — кем может быть этот Доктор?

Она вздыхает, опуская голову на руки. Столько времени она убила в раздумьях о том, кто же такой Доктор, бесконечно пытающийся подчинить себе её сознание, и да, пора уже, наконец, озвучить выводы, к которым пришла.

— Я думаю, Доктор — это образ.

— И что он по-вашему, означает, Джуд?

— Худшую часть меня. Иначе я не могу объяснить, почему так сильно боюсь его. Каждый раз при одной мысли о нём, оба мои сердца начинают биться в груди, словно сумасшедшие.

— Это не может быть романтическим чувством, как думаете?

— Нет, — отрезает Джуд, — почти не колеблясь. Это страх. Я хочу сбежать от него. Но не могу. Никогда не могу.

— Почему? Что вам мешает сбежать?

— Нельзя убежать от себя, доктор. Как бы не старался.

Они молчат и он всё с тем же нескрываемым интересом смотрит на неё. Потом он делает предположение, которое для неё уже почти стало прописной истиной: Мисси — это та, кого она однажды обидела, потому образ преследует её, не давая покоя. Мисси, как и Мастер, о котором Джуд рассказывала ему в прошлую их встречу — это образ чувства вины.


Доктор Харрис считает, что уже скоро, через пять-семь сеансов, они смогут начать разбираться, почему для этих общих образов она выбрала такие имена, и откуда пришли внешности, которые она перед собой видит. Но для этого нужно, чтобы она успокоилась и начала более подробно вспоминать свою жизнь, напрочь исчезнувшую из головы после аварии.

Пять-семь сеансов. Доктор Харрис думает, что приблизительно месяц понадобится, чтобы она начала возвращаться хотя бы к подобию нормальной жизни. Джуд не уверена, что у неё получится сделать это даже через несколько десятков лет, но знает, что лучше не спорить.

Он ещё спрашивает, когда ей на приём к неврологу, и явно не удовлетворён тем, что лишь в следующем месяце.

— Нам нужно, чтобы вы ходили к неврологу чаще, Джуд. К тому же, через пару недель стоит сделать исследование вашей мозговой активности, чтобы понять, как всё теперь изменилось. Клиническая картина постоянно меняется, и её нужно наблюдать. Я напишу доктору Лейсону.

— Хорошо — кивает Джуд, не в силах отделаться от мысли, что она — чёртов подопытный кролик, над которым проводят эксперименты. Но возражать и в этот раз не решается.

Наконец, он улыбается, а будильник на его рабочем столе, звенит. Конец сеанса.

Они встают и пожимают друг другу руки. Джуд выходит из кабинета, с трудом сдерживаясь от радостного вопля. Не то, чтобы она умела вопить, но она готова рыдать от счастья, что вырвалась (пусть и ненадолго) — из этой тюрьмы. До следующего сеанса.


Она видит машину Гарри уже в коридоре, пока открывает дверь. Она здесь самая внушительная — элегантное, красное авто. Жаль, что она снова забыла название марки.

Он сигналит, и она несётся на встречу, точно птичка, вырвавшаяся из клетки, подаваясь всем телом вперёд. Надо бы сесть назад, чтобы обдумать всё произошедшее сегодня спокойно, но Гарольд Саксон плевать хотел на её планы. Он открывает переднюю дверь, приглашая её сидеть с ним рядом.

— Садись, до., — он запинается, секунду выглядя довольно растерянным, — дорогая.

Она медленно опускается в кресло, сжимая колени, и смотрит в его лицо. Он пытается прятаться за равнодушие, но явно встревожен.

— Ты хотел сказать, — Джуд запинается, и, волнуясь, облизывает пересохшие вмиг губы, — «Доктор?»

— Что? — он крепче сжимает руль.

— «Садись, Доктор». Это ты хотел сказать?

— Я хотел сказать то, что сказал — «садись, дорогая». Запнулся, потому что ты сегодня необычно красивая. Наконец, не очередные джинсы и футболка. А с этим Доктором ты окончательно с ума сойдешь. Выбрасывай его из головы поскорее.

Он раздражён, кусает губы, стараясь не показывать этого.

— Не могу, — качает головой Джуд, — у меня такое чувство, будто он реален. Если этот человек существует, то почему постоянно преследует меня?

— Если он существует, — Гарри не даёт ей закончить, — то он наверняка мразь и ублюдок. И его пора забыть.

— Почему ты так решил? Что он мразь и придурок?

— Потому что ненормально тебя терроризировать. Адекватный человек такого бы не сделал.

«Терроризировать тебя позволено только мне».


Джуд вздрагивает, готовая поклясться, что она слышала, как он об этом подумал. Вонзается в кресло пальцами сильнее, до побеления, и смотрит на него, прикусив губу.

Но он уже кажется спокойным и едет, как будто ничего не произошло. Хотя, что, собственно случилось? Ничего.


Только ты, Доктор, опять сходишь с ума.


========== Глава 13. ==========


Это ресторан для элиты. Той, куда ходят, пожалуй, лишь политики первого эшелона, ну и большие шишки от бизнеса. Джуд подумалось: откуда у обычного инженера-автомеханика, владельца небольшой мастерской, такие деньги. Как он может себе позволить ездить на дорогущей машине, покупать дорогущие вещи, ужинать в дорогих ресторанах, имея только средний доход? Левые деньги? Может быть, криминальный бизнес? Финансовые махинации?

Она внимательно посмотрела на него, сощурившись. Разглядывала поседевшие, элегантно подстриженные виски, удивительные черты лица, в котором острые линии сливались с мягкими, образуя причудливую картину, лёгкую улыбку, что играла сейчас на его губах. Создавалось ощущение, в том числе и по сосредоточенному взгляду его ореховых глаз, которые иногда, особенно в лучах вечернего солнца, казались насыщено-зелёными, будто он что-то задумал. Опять.


Джуд вздохнула и сделала вид, что поправляет причёску. На самом деле это был её обычный жест, когда задумалась — подносить руку к волосам. Она делала это на автомате, не всегда обращая внимания.


Гарольд Саксон. Она готова была поклясться не то, что на Конституции, даже на Библии, что уже слышала это имя раньше. Когда она впервые сказала ему об этом, он рассмеялся.

«Конечно, слышала, — беззаботно отозвался он, поправив сбившиеся в клубок волосы, — мы с тобой миллион лет знакомы».

Но нет. Это было не то. С первой же секунды, когда вспомнила его фамилию (она вспомнила её сама, безо всяких усилий), Джуд знала, понимала — она слышала его имя раньше. И совсем не в контексте имени её друга или любовника. У неё закралась мысль, что он делал что-то великое, но и ужасное однажды, отчего пострадали все, и она тоже. Это имя было заразным вирусом. Оно принадлежало ему, но и не ему — оно было именем человека, достигшего куда больших высот, чем небольшой частный бизнес.


Он был слишком другим для владельца небольшого бизнеса. Слишком породистым, слишком изысканным, слишком аристократичным. Конечно, ему больше не нужно было копаться в сломанных машинах самостоятельно, он не пачкал рук, а только давал указания работникам и контролировал работу фирмы. Но он работал с простыми ребятами, которым только нужно было заработать на кусок хлеба и, может быть, печенье для своих детей. В такой среде ты не можешь быть принцем. Серость и простота не притягивают успех. Подобное всегда притягивает подобное, как известно. А Гарри… он был другим. Он отличался от всех людей вокруг, и вовсе не потому, что у него, как и у неё, было два сердца. Здесь было что-то большее. Она точно знала, что его имя было известным всем однажды, что она помнила его взлёт, и, возможно, участвовала в его падении. Но, черт возьми, ни одно имя, получившее столько признания, не забывают напрочь. Его — забыли. Она уже твёрдо убедилась в этом. Всё, что удалось ей узнать, когда она, одержимая найти разгадку, устроила целое исследование по поиску его корней, — самые обычные сухие факты. Гарольд Саксон получил образование инженера, работал на крошечной фабрике в одном из провинциальных городков страны, затем в Лондоне, где позже основал свою фирму. Первые годы дела у его бизнеса шли не очень, однако позже всё наладилось. Теперь его фирма не только занимается починкой автомобилей, но и благотворительностью — ежегодно он жертвует крупную сумму в помощь людям, страдающим психическими заболеваниями, и часто помогает тем, у кого есть проблемы со слухом. Откуда на всё это деньги у обычного инженера, если доходы его явно не достигают миллиардов? Пожалуй, это была самая большая загадка. Вопрос без ответа.


Гарольд Саксон был словно человеком без прошлого. И странный, невнятный ответ на её запрос о нём в маленькой школе его городка, увы, лишь укрепил её подозрения.


— Джуд, ты вдруг вспомнила, что ты — величайший художник? — мягко улыбаясь, спрашивает он.

— Прости, что? — вздрогнув, Джуд выходит из ступора, и смотрит в его глаза.

Они уже садятся за забронированный ранее столик, причём, он галантно отставляет стул для неё. Он заказывает курицу для неё, устрицы для себя, греческий салат, и бутылку «Шардоне», ворча, что предпочёл бы коньяк, но здесь нет хорошего варианта.

— Ты на меня так смотрела только что. Дыру можно прожечь.

— Я задумалась, — улыбается она, — прости.

Он кивает.

— Ну вот, — теперь мягкая улыбка на его губах сменяется озорной, — а я уже обрадовался. Думал, ты хочешь меня нарисовать, и вот-вот предложишь мне быть твоей моделью. Ведь я такой красивый, чего же зря красоте пропадать-то?


Она смеётся. Хохочет заразительно, и он улыбается тоже. Она любит, когда он так улыбается. Сразу становится понятно, что перед ней обычный человек, а не самовлюбленный монстр. Сразу становится уютно рядом с ним.

Взяв его за руку, она ласково гладит ладонь.

— Мне нравится эта идея. Но я совсем не умею рисовать.

— Трагедия, — театрально вздыхает он, — искусство так много теряет. Не увидеть теперь ему моей божественной красоты.

— Продолжишь стебаться, — хохоча, парирует Джуд, — и я в тебя тарелкой запущу. Здесь будут оливки, ты их любишь. Но, кажется, большая их часть рассыплется по полу.

— И заплатишь штраф, — деловито кивает Гарри, — а потом я тебя ещё и отшлепаю, за непослушание, дорогая.

— Я не против, чтобы ты меня отшлепал, просто так, без причины, — чувствуя, как краснеет, тихо отвечает Джуд.

— Я это запомню — кивает он.


Она не даёт тишине надолго воцариться между ними. Осторожно взяв его за руку, она с мягкой улыбкой на губах, произносит:

— Расскажи мне о нас, Гарри. Каким было наше детство? Я почти ничего не помню об этом. Воспоминания приходят крошечными отрывками, так, что я даже разглядеть их не могу.

— Что ты вспомнила?


Она посмотрела вниз, себе под ноги, растерявшись на миг. Затем снова взглянула на него — открыто, улыбнувшись на короткое мгновение.

— Я помню, что очень любила физику в школе. Но сейчас почти ничего не могу вспомнить. Точнее, у меня всё в голове перемешалось. Систематизировать свои знания я не могу. И ещё, кажется, увлекалась механиком. Вспомнила недавно, как мы с тобой прогуливали уроки, — Джуд запнулась, — но я не уверена, что эти воспоминания — мои, а не какой-то бред. Потому что я вижу себя в образе мальчишки всякий раз, когда воспоминания из детства приходят, а трава, в которой мы бегали и кричали, чтобы достучаться до небес, наверное, почему-то оранжевая. Разве так бывает? Может быть, только на другой планете. Может, мы марсиане, Гарри?

Она радостно хихикает, и Гарри улыбается тоже, вот только его улыбка совсем не весёлая.

— Ты просто другая, Джуд.

— А ты? — она глядит на него с нескрываемой тревогой и болью.

Он кивает:

— И я другой.

Она знала это сразу, едва открыла глаза в больничной палате, и улыбнулась ему, держащему её за руку. Но почему это так больно — что они отличаются от остальных?


Быть другим — всегда больно, Доктор.


Джуд мотает головой, гоня очередную навязчивую идею об этом проклятом Докторе. Она его уже практически ненавидит.

— Я вижу себя мальчишкой, — продолжает она, как на исповеди, — меня называли Тета. Не знаю, почему. И ещё есть какая-то Дека, но я не понимаю, что это. И как это связано — если связано — с числом «десять».

Она выдыхает, поджимает губы.

— Я запуталась. Совсем уже ничего не понимаю.

Гарри вдруг берёт её за руку, и аккуратно целует запястье. Оба сердца в груди начинают стучать в безумном ритме.

— Понимаешь, — она волнуется и облизывает пересохшие губы, — я много читаю. Биографии известных людей, в том числе. Но, когда я читаю Шекспира, либо о нём, то думаю о том, что видела его неудачником, пока ещё «Глобуса» даже не было. И что это я помогла ему с этой идеей. У доктора Харриса есть ассистент, которую пару раз заменяла некая Марта. Я готова поклясться, что знаю её. Что это мы вместе видели Шекспира. Я дважды видела её, уже после того, как она пришла в мои воспоминания. В первый раз почти спросила, что она знает об этом, о человеке, называющем себя Доктором, но пришла моя очередь идти на приём, а, когда приём закончился, я вышла, и она была в окружении людей, что-то им объясняла. Когда я увидела её потом, во второй раз, то подумала, что, если скажу: «Привет, это со мной ты ездила в Лондон, когда там жил Шекспир, только я тогда была мужчиной, а ты не замужем, и влюблена в меня, помнишь Доктора, Марта?», меня отправят в психушку. Потому что это даже для пациентки психоаналитика странно.

Она только заметила, что буквально вонзилась в его руку, но Гарри не подавал виду, что ему больно, а внимательно слушал её.

— И ещё. Так со многими иконами искусства. Во мне, к примеру, будит чувства не столько музыка Элвиса Пресли, сколько воспоминание, как в нашу встречу однажды мы обменялись очками. Я знаю, что всё себе придумала. Но эти фантазии так реалистичны, что я начинаю запутываться, в каком мире живу.

— Фанаты часто себе придумывают истории, как встретятся с кумиром, что ему скажут, и как будут пить с ним виски и целоваться взахлеб, — Гарри смотрел на неё так спокойно, как будто в этих рассказах не было ничего странного и необычного, — может, и у тебя так же? Мечты смешались с реальностью, а память просто играет с тобой?

— Я никогда не была фанатом Агаты Кристи, но мне кажется, будто я видела её, — Джуд помотала головой, — и ещё я обожаю «Нирвану», но никаких подобных историй о Курте Кобейне ко мне не приходит.

— Ну, он ведь покончил с собой.

— И что? — Джуд пожала плечами, — Агата Кристи, и Шекспир, и Элвис — они все тоже давно мертвы. Я не думаю, что причина в смерти.


Они молчали. Он отчего-то смотрел на дверь, хотя продолжал держать её за руку. Джуд наклонилась вперёд и с мольбой произнесла:

— Расскажи мне, что ты обо мне помнишь, Гарри. Пожалуйста. Я знаю, что мы с тобой связаны с самого детства, хотя почти ничего не помню об этом, и мне кажется, что тот мальчонка во мне уже давно мёртв. Но, если ты не поможешь мне, не расскажешь, я сойду с ума. Я знаю, что однажды, этот виртуальный мир Доктора, которого я почти что ненавижу теперь, вытеснит мою реальность, и я никогда больше не вернусь. Я не хочу быть чокнутой, Гарри. Помоги мне.

Они не притронулись к еде, только он сделал несколько глотков вина. Отпустив её руку, Гарри стал апатично копаться в тарелке салата, а устрицы, похоже, перестали его интересовать.

— Мы знакомы с детства, я тебе уже говорил, — он начал осторожно, как бы крадучись, избегая при этом смотреть в её глаза, — я встретил тебя, когда тебе было девять. И да, мы тебя называли Тетой. Ну, ты сама так представлялась всем, не знаю, почему.

— А тебя звали Кощей, да?

— Ага, — кивает он, — прочитал русскую сказку однажды, и понеслась. Ну, я, по версии наших с тобой одноклассников, чах не над златом, как оригинальный Кощей, а над знаниями. И не очень любил кому-то помогать, кроме тебя.

Он выглядел беспечно, но Джуд уже знала, что это маска — выдавали сутулые, сжавшиеся, напряженные плечи.

— И да, ты очень любила физику. Но была неорганизованной. Так что, часто приходилось подтягивать тебя, готовить к экзаменам, ну, или просто давать списать, пока ты была захвачена очередной идеей, как спасти мир.

Эти воспоминания были тёплыми. Его голос тоже был тёплым и Джуд улыбалась. Она слушала так внимательно, что даже запоминала каждый его вздох. Он, наконец, съел немного салата, и принялся ковырять устрицы. Джуд снова коснулась его руки и ласково погладила её.

— А Дека? Это как-то связано со школой?

— Да. Компания самых умных школьников. Мы с тобой входили туда.

Эти воспоминания правдивы. Джуд испытала невероятное облегчение. Вздохнув, она мысленно поблагодарила все небесные силы за то, что оказывается, была не настолько сумасшедшей, как сначала казалось, а потом вдруг начала понимать, что ещё ей пытается сообщить её память.

— Мы с тобой были близки? В смысле, мы были влюблены друг в друга? С детства?


Он, только что жующий салат, резко глотает. Потом смотрит на неё так пристально, что ей становится отчего-то неловко. И, будто что-то решив для себя, кивает:

— Я был влюблен в тебя, уж точно. Ты была такой… В общем, в тебя невозможно было не влюбиться.

— Какой я была? — с нескрываемой жадностью спрашивает она.

Он улыбается. Пожалуй, это — первая действительно счастливая улыбка, которую она видит, с тех пор, как опомнилась в больничной палате.

— Фантазёркой. Сорванцом. Страшно любопытной. Непоседой. Немного двинутой, даже по меркам Деки — нас всех называли странными, но ты, видимо, была предводителем странных. Всюду сунула свой любопытный нос, и мне приходилось вытаскивать тебя из неприятностей. То есть, — он рассмеялся, — сперва я пытался тебя из неприятностей вытаскивать, а потом мы влипали в них вместе.

— Я не помню никого из других наших друзей.

— Вспомнишь. Наверное, время ещё не пришло.

— Мне бы хотелось найти этих людей. Возможно, если я их встречу, то вспомню что-то ещё.

И он вдруг становится мрачнее тучи. И отодвигает тарелку.

— Они погибли, Джуд. Мы с тобой — единственные из нашей компании, кто сейчас жив.

— Что — все?

Она мотает головой. Не верит в это.

— Да. Восемь человек мертвы. Восемь наших друзей.

— Мы молоды. Как такое может быть?

Он пожимает плечами, и выходит очень, очень дёргано:

— Автокатастрофы. Смертельные болезни. Несчастные случаи. Самоубийства. Войны (его голос вздрагивает). Убийства. Люди умирают по разным причинам, Джуд, ты же знаешь.

Она не хочет верить. Ни за что не поверит. Это слишком неправдоподобно, слишком неправильно, слишком странно. Такого не может быть.

Она смотрит на него. Он снова вернулся к еде, кушает устрицы. Жуёт медленно, задумчиво глядя перед собой. Может, он ей солгал насчёт друзей их детства? Может, он пытается что-то от неё скрыть? Или от чего-то уберечь?

— Скажи мне, как их звали. Я хочу поискать сведения о них.

— Нет, — звучит бескомпромиссно и твёрдо, — ты должна сама вспомнить.

Она злится. Стучит кулаком по столу, от чего тарелка подпрыгивает, не в силах себя сдержать.

— Столько времени прошло, но я ничего не помню. А, если вспоминаю, то делаю это так медленно, что буду ждать до старости.

— Восстановление после травм — процесс сложный, Джуд. Понадобится время. А ты им не повелеваешь.

Он снова как-то странно смотрит на неё и вздыхает, тая вздох.

— Сколько времени нужно ещё? — она в отчаянии и не скрывает этого. — Я не могу ждать вечно. И мне всё равно, что говорят врачи. Это ненормально. Я, как будто, своё лицо потеряла. Знаешь как это, Гарри — жить без лица?

— Я знаю, каково жить с множеством лиц.

— Что ты хочешь сказать?

Он снова пялится на неё так, будто борется с собой, чтобы не проболтаться. Ей знаком этот взгляд. Именно так она смотрит на Уилла, когда тот снова заводит разговор о том, что она ему изменяет. Именно такой взгляд у неё бывает, когда она хочет рассказать ему правду. Хочет признаться.

— У меня бизнес, Джуд, — он пожимает плечами, возвращаясь к ужину, — это именно то дело, для которого нужно много образов. С подчинёнными один, с покупателями другой, с прессой — третий.

Он лжёт. Прячется за маской. Пытается скрыться.

— Бизнес, ну да, — кивает она, пробует курицу, но вкуса не чувствует, — об этом я тоже хотела поговорить. У тебя успешная компания, но не настолько, чтобы ты тратил деньги на благотворительность, носил все эти дорогие вещи и ужинал в дорогих ресторанах. Не нужно быть гением, чтобы понимать это. Откуда деньги, Гарри? Родительский капитал, наследство, или…?

Он склоняется вперед, так, что она почти чувствует его дыхание и запах, и снова становится тем, от которого она хочет бежать, и которого хочет целовать без остановки, одержимая собственными демонами:

class="book"> — Вот это — точно не твоего ума дело.

— Прости, — она, упрямясь, кусает губу, — но я вовсе не хочу знать, что полюбила бандита. Я вижу, что ты — не пай-мальчик, Гарри. Но не хочу верить, что сплю с каким-нибудь нарко-дилером. Только преступника мне не хватало.

— Хуже, Джуд, — судя по взгляду, которым он её одаривает теперь, это очередная насмешка, — ты спишь с монстром. Но что-то убегать ты от меня не торопишься. В этот раз.

Да. Не смогла бы убежать, даже если бы попыталась.

— В этом и проблема, — она вздыхает, сдавшись, — я не хочу бежать от тебя. Всё, что я хочу сейчас — это правда. Мне нужно знать правду.

— Ты всё вспомнишь, и без моей помощи.

— Не уверена.

— Абсолютно точно.

Он допивает вино и отодвигает стакан.

— Пойдём потанцуем?

Ясно. Разговор окончен. Хорошо, хоть сейчас не убегает.

Джуд соглашается, кивая. Он берёт её за руку с мягкостью и щемящей нежностью, она восторженно выдыхает. Всё внутри замерло, будто в ожидании. Чего? Хотела бы она сама знать.


Живая музыка. Они танцуют медленно, двигаясь под плавные ритмы саксофона. Джуд закрыла глаза, прижимается к Гарри щекой, а он же, напротив, сосредоточен, осторожно обнял её за талию, и ведёт.

— Это очень плохо, что я не повелеваю временем, — улыбаясь, шепчет она, — всё на свете отдала бы, чтобы остановить это мгновение. Остаться в нём вечно.

Он вздыхает, отчего-то грустно. Джуд ласково целует его в висок.

Больше они не возвращаются к столику. Она берёт сумочку, он просит счёт, и, едва его приносят, кладёт в книжонку несколько крупных купюр. Берёт её за руку, второй обвивая за талию, и уводит в холл. Помогает надеть пальто, целуя в плечо.

— Простите, сэр, мисс, — запыхавшийся худенький мальчонка-официант (наверняка, школьник или выпускник) настигает их у самого выхода, — вы не доплатили сто долларов. Вот, пожалуйста.

Он протягивает счёт.

— Это какое-то недоразумение, — улыбается Джуд, отчего-то испытав жуткую неловкость, — дайте посмотреть.

— Мы всё оплатили, — мягко отстранив её, Гарри выходит вперёд, — пересчитайте внимательно.

Он смотрит, словно коршун, не отводя взгляд, пока официант пересчитывает, и заливается краской.

— Простите, — запинаясь, он отступает, — вышла действительно ошибка.

Джуд хочет возразить, но Гарри буквально силой тащит её к выходу.

— Гипноз, Гарри? — возмущается она, пока они идут к машине. — Серьезно? Почему ты не доплатил?

— Потому что устрицы были отвратительными. Я взял моральную компенсацию.

— Но ты почти к ним не притронулся!

— Именно так. То, что я попробовал, было ужасно. И вообще, я жульничаю. Чтобы ты больше не спрашивала, откуда у меня деньги на все эти дорогие вещи и рестораны.


Он садится за руль, пока она возмущенно смотрит на него, сердито сопя. Сто чёртовых долларов — как это мелко! Она чувствует себя подростком, укравшим жвачку из супер-маркета, но терзающимся вселенским чувством вины.


Но на Гарри невозможно долго сердиться. Уже через несколько минут, когда пыл остыл, она кладёт ладонь ему на ногу, чуть выше колена, и смотрит в окно. Он же сосредоточен на дороге, внимательно глядит вперед. Он — отличный водитель. Куда ей, раздолбайке. Она только месяц, как снова начала водить, но постоянно боится врезаться в дерево или въехать в столб. И, кажись, она была такой же до аварии. Видно, не вышло из неё хорошего водителя.

Она не без интереса смотрит в окно. На город медленно наступает мгла. И, хотя она предпочитает утро, вечерний закат всё-таки потрясающе прекрасен.

— Гарри, — решившись, наконец, робко спрашивает она, — если мы вместе с самого детства, почему у нас до сих пор ничего не вышло? В смысле… мы любовники, но нечто большее — почему не получается?

— Ты всегда убегала, Джуд, — аккуратно свернув налево, отвечает он, — бежала от меня.

— Но ведь от тебя невозможно убежать — упрямясь, не желая верить в то, что она — такая идиотка, качает головой Джуд.

— Ты права, — на его губах появляется самодовольная улыбка, — я бежал за тобой. И так целую вечность. Наши отношения — эта вечная игра в догонялки. Ну, или бесконечный забег. Выбирай любой вариант — не ошибёшься.

Джуд судорожно вздыхает. Идиотка. Какая же она идиотка.


«Это не я убегала, Доктор. Это всегда был ты».


Голос рвёт голову на куски и чешется эхом в ушах.

— Кто такая Мисси, Гарри? — спрашивает она, сама подпрыгнув, испугавшись вопроса, а, быть может, ответа на него. — Тебе что-нибудь о ней известно?

Она замечает, как сильно он сжимает руль. Кажется, снова напрягся.

— Твоя подруга. Она любила тебя, но ты её оттолкнула.

— Да? — кажется, она раскрыла рот. Наверняка, выглядит сейчас, как идиотка. Хорошо, что он так зациклен на дороге, что не видит её. — Но мне же не нравятся женщины, вроде бы.

— Эта — исключение. Она не может не нравится.

— И что же не так?

— Ты испугалась, видимо. Я не знаю. Её просто не стало рядом с тобой в какой-то миг. Ты всегда боялась серьезных отношений.

— Потому что я — идиотка.

— Да — он деловито кивает.

Это, вроде бы, должна быть шутка, но нет. Но Джуд не злится. Она чувствует, она знает — столько боли ему причинила, что он имеет полное право так о ней думать, и говорить ей об этом в лицо.


Она подавлена и они больше не разговаривают. Он останавливается у ворот её дома.

— Ну вот, — он улыбается и аккуратно касается губами её щеки, — я привёз тебя домой. Отдыхай. Послезавтра увидимся.

— Но я думала, — она вдруг хочет плакать, скулить, точно брошенный щенок, — ты останешься. Уилл на смене, будет только утром. Не уходи.

— Он и так долбит тебя рассказами об измене. Ты действительно думаешь, что я могу остаться?

— Ты сам стёр моё признание.

Вздохнув, она смотрит на свои руки. Она всё ещё злится на него из-за этого, но сейчас не подходящий момент, чтобы вспоминать.

— Останься, Гарри. Прошу. Мне плевать, что подумает Уилл, соседи, целый чёртов мир. Не уходи от меня. Не убегай.


Он откидывает голову на сиденье, закрывает глаза, выпуская из лёгких воздух, как человек, глубоко уставший и измотанный.

Джуд проводит ладонью по его щеке.

— Я бежала, и я тебе верю. Я была идиоткой. Не знаю, по каким причинам. Но больше я бежать не хочу. Я хочу быть с тобой, Гарри. Не оставляй меня.

Он окидывает её долгим, внимательным взглядом. Джуд кажется, будто он её изучает, открывает заново.

— Ладно, Джуд, — кивает он, взяв её за руку, — хорошо. Но утром я уйду. Мы не можем проводить вместе всё время.

Она бы поспорила, но и споры сейчас ох как не вовремя, потому молча кивает.


Выходят из машины. Он ставит машину на сигнализацию, ворча, что у их дома дурацкая парковка, и она тащит его внутрь. Обнимает, едва они оказываются в комнате и снимают верхнюю одежду.

Он стоит, укутав ладонями её талию, и Джуд отчего-то кажется, что он потерян. А ещё — боится. Интересно, чего? Может быть, она не одна, кто боится собственных чувств?

— Я приготовлю кофе — говорит Джуд, наконец.

— Ладно.

Он садится за стол, следя, как она метушится у плиты. Миллионы вопросом крутятся в её голове, но, после того, что сталось с её памятью, Джуд боится делать два дела одновременно. Потому расспросы продолжает, уже когда кофе подан, и они сидят напротив друг друга, обжигая им горло, и смотрят друг другу в глаза.

— Где я могу найти Мисси? Если бы я нашла её, может, мне было бы проще всё вспомнить. Или хоть какую-то часть — задумавшись, она снова ерошит волосы, и снова не сразу понимает, что делает это.

— Не знаю. Я не знаю, где она, и, кажется, ты тоже. Вы расстались и она решила уехать. Вот и всё.

Гарри делает несколько мелких глотков и смотрит в окно, на вечернюю мглу.

— Может, стоит поискать её в соцсетях?

— Я не знаю её фамилии.

— Я, кажется, тоже. Помню её образ, голос, во что она одевалась. А фамилия в голову даже не приходит. Где она теперь, интересно знать?

Он нервно дёргает плечом. Едва не выливает на себя кофе.

— Осторожно! — Джуд кричит и не сразу поняла, что вскочила, испугавшись.

— Кажется, я устал, Джуд — помявшись, говорит он, — схожу в душ. Хочешь со мной?

— Ты знаешь ответ — отвечает она и, улыбнувшись, берёт его за руку.


Впрочем, пока им не до секса. Они лишь наслаждаются прохладной водой, щурятся от шампуня, что так и норовит залезть в глаза, и обмениваются парой коротких поцелуев.

— Оставь посуду, Джуд, — мягко уговаривает он, проведя рукой по её спине, — это подождёт. Идём. Нам нужно отдохнуть.

— Ладно — кивает она и закрывает кран.

Он уводит её за собой, в спальню, и она смотрит, как, раздевшись догола, залезает в постель. Она медленно расстегивает халат и ныряет к нему, прижимаясь покрепче. Она ползёт носом по его плечу, аккуратно целует каждую из трёх родинок на шее, кладёт руку на его бедро. Но, когда её язык становится настойчивее, Гарри осторожно отстраняется.

— Не сейчас, Джуд. Нам нужно отдохнуть.

— Ты устал?

— Да. Слишком много откровений для меня.

— Ладно.

Внезапный вопрос, пришедший в голову, бьет её обухом по голове.

— А почему тогда мы голые?

— Я предпочитаю спать голым. Думал, ты уже знаешь.

Она улыбается. Откуда ей знать? Он не всегда остаётся у неё ночевать, а, когда остаётся, это случается после секса. Оказывается, он любит отдыхать голышом, и это совершенно не зависит от того, был ли у него секс, или нет.

Джуд морщится — так странно это в её голове прозвучало.


Кажется, он задремал, глаза закрыты, дыхание сонное. Она осторожно сбрасывает с него одеяло, и легонько ведёт кончиками пальцев по щеке. А потом смотрит на него, улыбаясь.

У него красивое тело. Оно далеко от модельных стандартов, на которых так зациклены люди, и, конечно, он не смазливый красавчик-качок, которые часто появляются на обложках журналов или на подиуме. Но его красота — другая. Он может быть скромно одет, или класть руки на грудь крестом, пытаясь закрыться, или раздражённо рявкать что-то в ответ, когда не желает разговаривать — делает это всё с особым обаянием. Джуд не раз замечала, находясь в его обществе, что женщины смотрят на него, проявляют интерес.

У него красивое тело, правильные пропорции, лёгкий пушок на животе, кривой дорожкой спускающийся к паху, гладкая кожа, что иногда, особенно по утрам, пахнет совсем по-детски. Он другой, но ведь и она не такая, как остальные, она знает. Как знает и то, что авария в этом не виновата. Она всегда была другой.

Они — иные. Так как можно быть такой идиоткой, чтобы бежать от него, отталкивать его, отвергать свои и его чувства? Неужели она и вправду такая дура?


Джуд аккуратно ведёт пальцем по его груди, рисуя дорожку и маленькие ромбы. Он хмурится, извлекая из себя странные звуки, и дёргает ногой. Кажется, он протестует и требует, чтобы его оставили в покое.

Джуд улыбается, накрывает его одеялом и отстраняется. Она чувствует себя утомленной. Странно, что им понадобился отдых. Она давно уже заметила, что может несколько ночей не спать, но утром никаких признаков усталости нет. Или, что, если отключается, то кажется, будто целая вечность прошла, но затем она открывает глаза, смотрит на часы, а стрелка отсчитала час, иногда даже меньше.


Они странные люди — уникальные, без пафоса. Конечно, она не поверила в сказку, которая написана в её медицинской карте — что она просто из близнецов, второй плод замер в утробе, но, видимо, ей досталось и его сердце. Это звучало по-детски. Как будто врачи придумали отмазку для странной пациентки. Когда Гарри стал утверждать, что у него — так же, она не поверила ещё больше. Не так давно, ещё пару месяцев назад, она измучила Гугл, пытаясь найти информацию о людях с двумя сердцами. Ничего. Если о Докторе она нашла форум, правда, когда зашла туда, ей выбила ошибка 500, то ровно никакой информации о людях с двумя сердцами она не обнаружила. Вместо этого ей выдавали что угодно — справочник сердечных болезней, картинки детских сердец, советы, как сделать так, чтобы сердце было здоровым как можно дольше. Всё, что угодно, только не то, что было нужно ей.

И это заставило Джуд подумать: неужели, они с Гарри — единственные люди с такой странной особенностью? Уникумы?

Если это так, то, почему она его отвергает?

— Я больше никогда не буду убегать от тебя, — очень тихо, чтобы его не разбудить, шепчет Джуд, — обещаю. С этим покончено.

Он сонно вертится, прижимается к ней крепче, по-свойски обнимая за талию, закидывает на неё ногу, и, устроившись головой на её плече, шумно сопит. И Джуд тихо смеётся, чувствуя себя, если не счастливой, то в состоянии, очень близком к счастью.


Она не спит до самого утра, думая о том, что ждёт их утром. О том, что скажет ему, что ей надоело бежать, от чего бы она убежать не пыталась. Что она его любит и знала об этом всегда, даже, когда открыв глаза в реанимации, после операции, совершенно ничего не помнила, даже собственного имени. Что они связанны и она больше не хочет разрывать их связь, даже если это делала раньше. И что, если всё так обернулось, то, наверняка, для того, чтобы они оба могли исправить свои ошибки, и, наконец, быть вместе, без преград и запретов. Что больше всего на свете она хочет быть с ним рядом. Что они — две половинки одного целого, и, что бы не случилось, какая бы правда её не открылась в будущем, на её чувства это не повлияет, она всегда будет любить его, вечно. Она обнимет его, поцелует позвоночник, чтобы вызывать у него мурашки, и попросит забрать её отсюда — из этого чужого дома, от этого чужого Уилла, который совсем ничего для неё не значит. Забрать куда угодно, хоть в другие миры. Она хочет быть с ним. И это — единственное, в чём она сейчас абсолютно уверенна.


Она только выскальзывает из крепкого плена его объятий, чтобы помыться, но, возвращаясь из душа, слышит, что он уже проснулся, и, похоже, возится с постелью.

— Кто это уже проснулся? — с улыбкой спрашивает она громко и спешит в спальню.

Сейчас она обнимет его крепко-крепко, во всём признается, всё объяснит, утопит в ласке и поцелуях и, возможно, он, наконец, ей поверит, и они уйдут из этого дома навсегда.


Она сияет, буквально врывается в спальню, но… Счастливая улыбка тут же блекнет, меркнет, уходит с её лица, когда она видит его.

Гарри сидит на постели, повесив голову и шмыгает носом.

— Гарри! — выдыхает разом Джуд, бросаясь к нему, крепко обнимая за плечи. — Милый, что с тобой? Ты плачешь? Почему? Что случилось?

— Жизнь случилась, Джуд — швыряет он, стараясь увернуться от её ласки.

— Что? Я что-то сделала не так? В чём-то виновата?

— Нет, — упрямо мотает он головой и кусает губы, — это я. Лучше… не надо…

— Да что происходит, объясни! — она почти срывается на крик, чувствуя, как слёзы подступают к горлу и почти атакуют ресницы.

Он тянется к ней губами, как будто собирается поцеловать, его грудь тяжело поднимается при каждом вздохе. А потом он замирает и качает головой:

— Извини. Мне лучше уйти.

И, одевшись впопыхах, убегает с коротким, ничего не значащим, дежурным: «Увидимся!»


Она мотает головой, уже не сдерживая слёзы. Вздох, вырвавшийся из самых сердец, больше похож на стон.

— Не понимаю…


«Это не я убегала, Доктор. Это всегда был ты».


========== Глава 14. ==========


Дождь лил третьи сутки, сменяя ритм с бурного на монотонный, и невыносимо действовал на нервы, бил по голове молотом. Джуд никогда ещё, даже, когда очнулась после аварии, не чувствовала себя такой больной. Она передвигалась по дому медленно, будто сомнамбула, а ведь нужно было ещё в саду убрать — её хватило на полчаса и маленький участок земли, страдающей от жажды так же, как она.


Войдя в дом, Джуд снимает старую куртку, повесив в шкаф, и, не чувствуя ног, шатаясь, входит в гостиную. Уилл всё ещё сидит в кресле с ноутбуком на коленях, сосредоточено глядя в монитор, и кусая губу. Она чувствовала дикое желание пройти мимо, не заговорив, сделать вид, что не видит его, но с её стороны такое поведение было бы более чем мерзким — он не оценит. К тому же, он ничем его не заслужил.


Подавив вздох, она подходит ближе и аккуратно садится на подлокотник. Потрепав его волосы, спрашивает, стараясь, чтобы это звучало заинтересованно:

— Что читаешь?

— Так, новости на сегодня, — он не смотрит на неё, но ноутбук с колен слегка отодвинул, — задумался.

— Какие-то проблемы?

— Котировки упали.

— Тебя это не очень касается, — она улыбнулась, — я бы советовала не слишком переживать по этому поводу. Выход из Евросоюза обходится очень дорого.

— Касается, Джуд, — он поджал губы, — мы ведь хотели купить дачу. Или больше не хотим?

Она никогда особо этого не хотела, но он пристально смотрит на неё сейчас, и она не может отказать. К тому же, эту цель Джуд находила весьма неплохой — вряд ли можно ругать человека за то, что он стремится к семейному уюту.

— Это было бы замечательно, — с улыбкой говорит она, — но, если не выйдет сейчас, значит, понадобится больше времени. Смотри на это под другим углом, Уилл. Более оптимистично.

Она продолжает улыбаться. Уилл убирает ноутбук на журнальный столик, обхватывает её за талию и усаживает к себе на колени. Он так и обнимает её одной рукой, другой проводя по спине. Джуд не больно, и не неприятно, но и удовольствия она не испытала. Как всегда, когда он рядом.

— Мне нравится, что ты сказала.

— Правда? — это признание её удивило. Она с интересом смотрит на мужа. — Что в моих словах особенного?

— Ты подбадриваешь меня. Это хороший настрой. Точно лучше, чем метаться между тревогой и паникой. Думаю, милая, ты выздоравливаешь.

Она не очень согласна. Поджимает губу, задумавшись. Он, очевидно, чувствуя её напряжение, и сам напрягся тоже. Теперь его взгляд стал взволнованным:

— Что такое, милая? Я сказал что-то не так?

— Нет-нет, — спешит оправдаться Джуд, чтобы он, бедняга, не грыз себя, — я просто уже боюсь надеяться. К тому же, выздоровление идёт так медленно. Сегодня, пока не было дождя, я хотела убрать листья. Меня едва хватило на полчаса и крошечный участок. Если так пойдёт дальше, я их к следующему столетию не уберу. Ужасно.

Он тихо, по-доброму, смеётся, и целует её в висок.

— Милая, ещё месяц назад тебя едва хватало на то, чтобы разогреть еды. А сегодня ты целых полчаса возилась в саду. Видишь, какая ты молодец!

И она улыбается, почувствовав облегчение. Он прав. Она просто слишком сильно жаждет поскорее оправиться. Но так не бывает, пора перестать мечтать и научиться принимать реальность такой, какая она есть.

Уилл коротко целует её запястье.

— Доктор тебя сегодня не доставал?

— И да, и нет. В голове слова путаются. И лица вспомнить на этот раз не могу. Ничего не помню, кроме того, что этот любит кожаные куртки, кажется, у него их две. А ещё сегодня отчего-то жутко хотелось бананов.

— Ещё хочешь? Потому что я всё равно собираюсь в магазин чуть позже.

— Нет, спасибо. Но я могу приготовить салат, если хочешь.

— Не нужно, Джуди. Я сам приготовлю, а ты отдыхай — он продолжает улыбаться, и коротко целует её в плечо. — Что ты сейчас читаешь?

— Монографию о Николе Тесле. Потрясающий был человек.

— Да. Чудак.

— Он опередил своё время. Почти уверенна, что современники считали его фриком. И крутили пальцем у виска, когда делился идеями.

— Тебе кто-нибудь нравится из исторических личностей?

— Что? — она недоуменно смотрит на него.

— Ты говорила, что хочешь составить топ, помнишь? Я просто подумал — уже есть кто-то, кого ты хочешь туда включить? Или пока нет?

Она задумчиво глядит перед собой, прикусив губу.

— Думаю, однозначно Тесла. И Моцарт. А музыка Бетховена, — она судорожно вздыхает, — он великий композитор, но его музыка отчего-то нагоняет на меня тоску. И волнение. Я слышу её — и мне кажется, что скоро случится какая-то катастрофа.

— Вывод прост — на губах Уилла, явно желающего её приободрить, — тебе нужно перестать слушать Бетховена.

Он смеется и быстро, звонко, целует её в нос.

Запустив пальцы в его волосы, Джуд треплет их, а потом аккуратно целует:

— Ты замечательный человек, Уилл.

— Именно потому ты вышла за меня, детка — с шутливой кичливостью отвечает он, сияя. Похоже, он в великолепном настроении. От его тревог не осталось и следа.

— Да — откликается она, улетая далеко из комнаты, из этого мига, и, кажется, с этой планеты.


Почему она за него вышла? Она не знает ответа, и, похоже, никогда не узнает. Конечно, так бывает, что, в результате серьезных психологических травм, больших потрясений, человек теряет вкус к тому, что ему было дорого раньше. Она знает. Ей говорили врачи, в том числе, и доктор Харрис. Но как может стать совсем чужим некогда любимый человек? Она не любит Уилла, теперь в этом нет никаких сомнений. Он нежен с ней, терпелив, заботлив, доверчив и открыт — а в её сердце ни единой струны не отзывается. И, как бы не убеждал её невролог, доктор Лейсон, что это нормально, что такое обновление чувств вполне может случится, после пережитого ею, Джуд твёрдо знает: её чувства к Уиллу никогда не обновятся. Потому что их никогда не было. Они — два чужих друг другу человека, которым словно приказали быть вместе.

Может быть, это кто-то из врачей воздействовал на её психику, и она потому согласилась стать женой Уилла?

Джуд мотает головой, отметая эту мысль. Большего бреда придумать нельзя было. Иногда её хиреющее подсознание городит абсолютную чушь.

— Эй, ты чего? — видимо, почувствовав напряжение, тормошит её Уилл.

— Всё в порядке, — выходить из ступора сложно, Джуд тяжело вздыхает, — просто задумалась о всяком. Завтра, если дождя не будет, схожу в библиотеку — я почти все взятые книги уже прочла.

— О чём хочешь теперь почитать?

— Я бы хотела взять что-нибудь, связанное с физикой.

— О! — он вдруг оживился, обнял её чуть крепче. — Знаешь, у Стивена Хоккинга есть книги для детской аудитории. Кажется, он в них объясняет детям устройство Вселенной. Забыл, как они называются, но я гуглил, можно в истории поиска найти.

Она смеётся.

— Уилл, я не ребёнок, и я не так уж плохо помню физику.

— Прости, — теперь он похож на раскаявшегося котёнка, сверлит её взглядом, — я просто подумал, тебе нужно начинать с малого.

— В любом случае, — приобняв его за плечи, отвечает она, — спасибо за рекомендацию. Думаю, лишней она точно не будет.

— Пожалуйста. О, и кстати. Когда ты убирала, звонила Донна. Она хочет зайти в гости на днях. Я сказал, что послезавтра я на смене.

— Отлично.


Их соседи были самой обычной семейной парой. И, если главу семейства она знала не очень хорошо, все контакты с ним сводились к банальному приветствию, когда виделись, то Донна Джуд сразу пришлась по душе — энергичная, шумная, живая, яркая и весёлая, она стала воплощением жизни. Жизни, которую сама Джуд, теперь уже ясно, потеряла, и которую всё никак не могла ухватить за хвост. К тому же, Донна никогда не приходит с пустыми руками, значит, скоро принесет какой-нибудь из своих супер-вкусных пирогов.


Джуд улыбалась.

— Хорошо, что мы подружились с Донной, правда? С тех пор, как я переехал, чувствовал себя очень одиноким. И тут тайфун по имени Донна.

— Да, — кивнула она, — хотя я другу с ней больше из практичных целей. Она приносит очень вкусные пироги, и мы экономим деньги на сладком к чаю. Да и мне не приходится ничего придумывать.

Повар из Джуд был никчёмный — каждый раз, стоя у плиты, она рисковала сжечь дом. И, как ни старалась, больших высот в готовке достичь так и не выходило, пока получались только самые простые блюда, вроде запеченного картофеля.

— Ах ты, вредная девчонка! — Уилл шутливо хлопает её по коленке. Они оба смеются.


Впрочем, волна смеха отступает, уступив безнадежной, почти вселенской грусти. Джуд спешит уйти, под предлогом, что хочет отдохнуть, и давит подступающие к горлу злые слёзы.

Она садится на кровать и, быстро записав в дневник воспоминания о докторе в кожаной куртке, что наведались вчера, составляет в идейнике план работы на завтра. А потом устало рушится на кровать.


Что она делает? Что она, чёрт побери, делает?

У неё неплохая жизнь. Ради неё Уилл, симпатяга с лучистыми глазами, готов на всё, на любые жертвы, на любые поступки. Он работает, как проклятый, не спит по ночам, придумывает всё, что только возможно, чтобы помочь ей поскорее прийти в себя. Он всегда рядом, почти не прося ничего взамен, никогда не предъявляя претензий, что она мало ему отдаёт. Так почему тогда она отталкивает его? Если человека любишь за его любовь и ласку, почему ей так сложно принять его? Почему так трудно его полюбить — человека, который заслуживает любви, как никто другой?

Джуд судорожно вздыхает. Встав с кровати, подходит к окну, чтобы смотреть на опостылевший дождь, и чертить кривые дорожки по стеклу пальцами. Она знает ответ.

Всё из-за Гарольда Саксона, чёрт бы его побрал.


И, конечно же, едва она осознаёт это, как тут же слышит звук тормозов. Его машина останавливается прямо у ворот их дома. Он здесь.

Все попытки образумиться, убедить себя в том, что нужно любить милого, прекрасного, чуткого и заботливого Уилла, тут же летят к чёрту, рушатся словно карточный домик. Джуд мечется, натянув другие — облегающие фигуру — джинсы и новый свитер. Джуд расчесывает волосы, поправляет причёску пальцами, бежит к двери, но в последний миг возвращается, вспомнив, что забыла надушиться. Джуд наносит на кожу несколько капель духов, что пахнут лилией — Гарри обожает этот запах, и всегда лижет ей кожу, пока он весь, этот аромат, не отпечатается на его языке. Никто и не говорил, что у него обычные предпочтения в сексе.


Он сидит за столом, закинув ногу за ногу, и слушает бессмысленную болтовню Уилла, который стремится показать собственное гостеприимство. Если бы он знал правду, то схватил бы Саксона за глотку, и, наверняка, вышвырнул бы их обоих из дома. Но он не знает, а, значит, оба продолжают играть роли добрых приятелей. Джуд вздыхает — у неё самая мерзкая роль в этом спектакле жизни. Она играет чужую жизнь.

— Привет, Гарри, — страшно нервничая, говорит она, и улыбается, словно ребёнок, которому вот-вот сообщат о каком-то важном событии, способном изменить всю её жизнь, — рада тебя видеть. Дождь только что стих. Не думала, что ты сегодня заедешь.

— Привет, — встав, он подходит к ней и аккуратно целует в щеку, — я схожу с ума от скуки. Дома так серо, в авто-мастерской дела тоже идут не очень. Все сейчас дома сидят. Чёртовы дожди. Вот, решил вас навестить.

— Это хорошо, — подхватывает Уилл, достав коньяк и разливая кофе по чашкам, — Джуд сегодня спокойнее, чем обычно, и улыбается. И даже много смеётся, да, милая?

Она кивает. Ей это очень, очень не нравится. Уилл хвастается ею, точно щенком, выучившим новую команду. Гарри смотрит на неё изучающе, будто решая, как ему относиться к этой информации. Она чувствует себя пушистым зверьком, из тех, которыми приходят любоваться в зоопарках.

— Замечательно — довольно кивает Гарри, подвинув к себе кофе, и делает аккуратный глоток, — потому что я как раз хотел пригласить вас проехаться в парк.

— Чтобы снова попасть под дождь? — Уилл с улыбкой мотает головой. — Тучи даже не думают уходить, видимо, скоро будет новая порция ливня.

— Ну и что? — Саксон пожимает плечами. — Мы ведь на машине. Воздух чистый, дышать приятно. Не вижу особой проблемы. Попадём под дождь — переждём. Что скажешь, Джуд?

Она, конечно же, скажет «да». И дело вовсе не в том, что не может отказать Гарри или приходит в восторг от каждой его идеи, ведя себя точно как преданная фанатка. Конечно, нет. Просто она измучилась сидеть дома. Ей хочется гулять, слушая дыхание ветра, ощущать запах земли и травы, глядеть в хмурое небо, рассматривая его пейзажи. Ей хочется жить. Хорошее чувство. Оно давно не приходило к ней в гости. Она уже начала забывать, каково оно на вкус.

— Хорошо, — кивает она, — мне нравится.

— Ну вот, — театрально разочаровано вздыхает Уилл, — вечно ты поддерживаешь его безумные идеи, Джуд. Что с вами поделаешь? Пойду собираться, значит.


Он уходит, и становится трудно. После их последнего раза, Джуд всё ещё испытывает страх. Она боится Саксона, и даже приближаться к нему, хоть её и тянет, будто магнитом. Хотя он сотню раз уже извинялся, и сейчас, вроде бы, ведёт себя вполне дружелюбно, Джуд теперь знает, она уверена — это маска. Милый, обаятельный, энергичный мужчина, за улыбкой которого, на самом деле, прячется чудовище. Она полюбила монстра. Она в ловушке.

— Всё в порядке, Джуд? — кажется, искренне волнуясь, спрашивает Гарри.

— Ты знаешь ответ — с апатией произносит она.

Он склоняется ближе через стол, сверля её глазами. Теперь они почти что болотного цвета, а, значит, он встревожен.

— Джуд, я извинился. Много раз.

— Это ничего не меняет. Я боюсь тебя.

— Ты всё ещё хочешь всё рассказать Уиллу?

— Да, но, похоже, если я это опять сделаю, ты меня убьешь. Я права?

Судорожно вздохнув, он подходит к ней и коротко целует в волосы и в висок.

— Придёт время, и он обо всём узнает, Джуд. Обещаю.

— А когда же, наконец, правду узнаю я? — сокрушенно, будто пытаясь найти ответ в глубине собственной души, спрашивает Джуд, и отворачивается в окно — ей сейчас трудно смотреть на Гарри.

Но и по голосу она чувствует, что он мрачен.

— Узнаешь. И правда, дорогая, тебе не понравится.


========== Глава 15. ==========


— Гарри! — взволнованно выдыхает она, мгновенно садясь в его машину, и тянется за поцелуем. Поцелуй выходит коротким, скомканным, но большего ей не нужно — хватает. — Привет! Ты говорил, что будешь занят сегодня. Не ждала тебя.

— Я свободен уже. И мы едем обедать.

Он смотрит на неё и лукаво улыбается:

— А ты что, не рада меня видеть?

— А ты что, не знаешь ответ? — передразнивает она, и снова целует его в щёку, поросшую щетиной. Ей нравится, что он немного колючий. Кажется, она уже знает, чем будет заниматься в ближайшее время — крепче прижиматься к его щеке и раздирать свою кожу щетиной. Странный фетиш, но вполне нормальный, учитывая, что он принадлежит ей. У неё ничего нормального нет, наверное. Сейчас она даже находит это забавным.


Она улыбается, пока он заводит машину и сосредоточен на дороге. Едва они выехали на трассу, он спрашивает с неподдельным интересом, и — даже если он будет отрицать это всеми силами — с неприкрытой заботой в голосе:

— Как прошёл сеанс?

Она поводит плечом, чувствуя себя странно — как будто она крыса в лаборатории, но эксперимент не удался, и скоро её спишут со счёта, и будут уничтожать.

— Доктор Харрис считает, что мне нужно перестать нервничать. Тогда память будет в более спокойном состоянии и я смогу восстановить все события своей жизни. Но я не могу прекратить волноваться. Понимаешь? Боюсь, что, если вспомню всё, меня это напугает. Вдруг я какой-нибудь монстр?

«Память вернётся, и я тебя навсегда потеряю».

Джуд подпрыгивает на сиденье, вонзается пальцами в колени.

— Что? — она смотрит на него и застывает в немом вопросе.

— Что? — недоуменно говорит он, аккуратно сворачивая вправо.

Она вздыхает. Опять. Снова это произошло. Если так будет дальше, она сойдёт с ума, и тогда никакой психотерапевт или невролог её не спасёт. Её будет ждать психиатрическая клиника, возможно, навечно.

— Прости. Мне показалось, будто ты что-то сказал.

— Снова голоса в голове, Джуд? — спокойно интересуется он, будто это что-то абсолютно нормальное, обыденное.

Она пытается, но не может подавить судорожного вздоха. Кусает губу.

— Он, наверное, никогда меня не оставит, этот Доктор. Я слышу мужские голоса, каждый раз разные. И все они называют себя «Доктором». Иногда пробивается женский голос, и мне хочется плакать. Ощущение, будто я обидела эту женщину так сильно, что теперь она станет моим ночным кошмаром. А иногда, когда ты рядом, я вдруг как будто слышу, что ты думаешь. Я знаю, что это бред. Пытаюсь убедить себя, что это — бред. Но не могу. Прости.

— Не думаю, что тебе нужно извиняться, Джуд, — он всё ещё спокоен, — и к голосам тебе стоит относиться спокойнее. Доктор Харрис сказал тебе, что это — не более чем реакция на стресс. Твой организм перезапускается. Он как компьютер сейчас, которому переустановили систему. Относись к этому проще. Память восстановится, пазл сложится, и всё будет в порядке. Просто нужно время.

— Сколько нужно этого чёртового времени, Гарри? — она почти взрывается, чувствует желание кричать и молотить кулаками в стёкла. — Время только изводит меня. Почему вы оба, и доктор Харрис, и ты, и даже Уилл, говорите так, будто я этим временем повелеваю, и могу что-то сама изменить?

Она готова поклясться, что на губах его на миг появилась ухмылка. Но, стоило приглядеться, как ухмылка исчезла. Хотя Джуд готова клясться на Библии и собственной жизнью, что ей не почудилось. Зрение, даже после аварии, оставалось отличным. Ей не могло привидится.


Она отворачивается в окно, водит по стеклу пальцами и равнодушно глядит на стоящие в пробке машины. Целый автопарк самых разных машин, все гудят время от времени, сигналят, и движутся со скоростью безногой лошади. Они застряли в пробке надолго. Джуд тут же думает, как сильно ненавидит чёртовы пробки. Из-за них всегда не успеваешь так много сделать. Не успеваешь жить.

Почему бы не изобрести космический корабль, чтобы летать на нём? Почему бы не придумать, как водить обычную полицейскую или телефонную будки? У людей, какими бы выдумщиками некоторые из них не были, фантазии нет совсем.


Он молчит, она скучает. И так около получаса. Посмотрев на него, она замечает, как хватко он вцепился пальцами в руль, как сердито тяжело дышит. Злится. Не любит мистер Гарольд Саксон в пробках стоять.

Джуд осторожно кладёт ладонь ему на колени, поглаживая их. К её удивлению, он улыбается, кладёт свою руку сверху, нежно гладя её.

— Я есть хочу — вздыхает Джуд и получается очень жалобно. Как у ребёнка, которого утром забыли покормить, а уже вечер наступил. Ей самой становится смешно, она тихонько хохочет от того, как вышло странно и неуклюже, и прижимается к его плечу.

Он тоже смеётся.

— В бардачке должен быть пакет с печеньем. Открой.

Она делает это быстро, даже поспешно. И хрустит печеньем, будто заяц морковкой, активно пережевывая. Странно. Утром она неплохо позавтракала, а сейчас ест с таким аппетитом, точно во рту несколько дней маковой росинки не было. Так ведь и поправиться можно будет, и кому она тогда будет нужна? Разве Гарри будет любить ей, обрюзглую, толстую?

— Милая, после аварии ты выглядела куда хуже, чем потенциальная толстушка, какой ты себя уже представила, — вдруг отвечает он на её мысли, — это ничего не изменило между нами.

Он быстро, как будто боится передумать, целует её в волосы, слегка спутанные, и открывает окно, впуская прохладу осени в салон. Это приносит облегчение, лицо обдувает приятный поток воздуха, уже не жаркого как в разгар лета, но ласкового, минорного, прекрасного, как и эта разноцветная пора. По небу беспорядочно снуют грузные облака, похоже, скоро пустится дождь. Джуд нравится дождь. Он даёт возможность много думать, его монотонная мелодия успокаивает печаль, свившую гнездо в её душе с момента, как пришла в себя в реанимации после аварии.


Она жуёт, жуёт, не может наестся, а он застыл в её волосах, иногда целуя их или проведя кончиками пальцев. Ей кажется, будто он затягивается их запахом. У Гарри есть привычка её нюхать. Наверное, это можно считать странностью, но Джуд находит это очаровательным. Она тоже любит вдыхать его запах, особенно, когда он спит. У него запах тела детский и очень трогательный.

— Ты песене буишь? — с набитым ртом спрашивает она, только теперь спохватившись, что не поделилась с ним едой, и вдруг он тоже голоден.

Он смеётся.

— Нет. Доедай.

Джуд чувствует облегчение и со спокойной душой отправляет в рот ещё три ванильных кружочка, а потом вытирает рот платком (в кармане её джинсов чего только не найдёшь, даже гвозди, хотя она понятия не имеет, зачем ей нужны гвозди).


Печенье не утолило голод, а наоборот, раззадорило её. Так что, когда через час они всё же вырываются из пробки и оказываются в ресторане (дорогом, фешенебельном, бокал вина в котором, кажется, стоит как вся зарплата Уилла, на которую они месяц живут), Джуд не особо перебирает блюдами из меню. Заказывает себе лазанью, зелёный салат и фруктовое мороженное, подумав, останавливается ещё и на шоколадном. Гарри заказывает курицу, салат с грибами и апельсиновый сок.

Они едят медленно, молча, перебрасываясь иногда только парой фраз. Он берёт её руку в свою ладонь, нежно проводит по запястью носом, а потом целует. Джуд чувствует, что расплывается в улыбке, что сама становится сплошной улыбкой.

— У тебя ещё есть время? — пока в голове крутится эта идея, хватаясь за неё, спрашивает Джуд, и с надеждой смотрит ему в глаза.

— Да, — кивает он, — что ты придумала?

— Поедем на набережную? Я хочу посмотреть на Темзу.

— Сейчас?

Она кивает.

— Ладно.

И пока она хватает мороженное, чтобы унести его с собой, он кладёт в мешочек для счёта деньги. Джуд почему-то кажется, будто он не доплатил, и, если это правда, как он собирается выкручиваться? Разве у него нет денег?

Она нервничает, ёрзает на стуле, прячет тяжелый вздох комом в горле. Взглянув на неё, он крепко сжимает её ладонь в своей, пожимает пальцы.

— Всё в порядке, Джуд. Идём.

Встав, как ни в чём ни бывало, подаёт ей руку, уводя из ресторана. Официант, пришедший, чтобы забрать счёт, бросается следом, протестующе мычит им в спину (Джуд не разбирает, что). У неё бьется сердце как безумное, становится страшно. Они попались.


Гарри мошенник, и что теперь? Попадут в полицию? Отлично. Таких приключений у неё ещё не было. Всегда мечтала провести ночь в полицейском участке с любовником. Романтично, оригинально. Прекрасно!


Джуд начинает дёргаться, и даже хочет убежать, но он вцепился в неё так крепко, что, кажется, на руке синяки будут. Обернувшись к официанту, он несколько секунд пристально смотрит на него.

— Сер, вы не доплатили двести пятьдесят долларов. Заплатите, пожалуйста.

— Нет, — спокойно тянет он голосом, продолжая сверлить мальчонку глазами, — мы заплатили всё до копейки. Пересчитайте.

Джуд не знает, что делать. Возражать нельзя, их накажут. Молчать означает стать пособницей мошенника. Похоже, выбор в любом случае ужасен. Что бы она не выиграла, проиграет.

Официант считает, снова смотрит на Гарри, готовясь возражать, но потом закрывает рот, как человек, глубоко шокированный, бледнеет, и невнятно бормочет что-то вроде извинений. И уходит, пошатываясь, качаясь, словно паралитик. Будто его лишили собственной воли.


Гарри подхватывает Джуд под руку и выводит из ресторана.

А она не знает, что ей делать дальше. Она почти уверена, что он применил гипноз. И совершенно не уверена, что он не гипнотизирует её, во всём подчиняя своей воле. Ещё больше не уверена в том, что ей это не нравится.


Спектакль окончен. Занавес.


========== Глава 16. ==========


Она даже не поняла, как отключилась в машине. Провалилась в сон, не осознав момента, когда это произошло. Но с удивлением обнаруживает себя, скрутившуюся в комок на сиденье рядом с водительским, и укрытую пледом, который он всегда возит с собой.


— Джуди, — осторожно потормошив её по плечу, говорит он, — просыпайся, мы уже приехали.

Она нехотя открывает глаза, сладко зевает и потягивается.

— Я долго спала?

— Около часа. Мы долго в пробке стояли.

Она тяжело вздыхает:

— Постоянно сплю. Чувствую себя клушей.

Он спокоен и ласково гладит её руку:

— Твой организм напряжен. И ему нужно больше отдыха, чем обычно. Не надо его за это винить.


class="book">Она тяжело вздыхает. Замечательно, что он поддерживает её, старается приободрить, вот только ей легче не становится — всё равно она себя ничтожеством чувствует. Даже не понимает, когда отключается, разве это нормально? И что она делает в этом Лондоне, замкнутом пространстве, если она всегда бежит, всегда путешествует?


Она достаёт из сумочки, лежащей рядом, расческу, подносит её к волосам. Но Гарри аккуратно перехватывает её руку, ерошит пальцами волосы и осторожно целует её в самую макушку, улыбаясь.

— Ну что ты делаешь, — упрекает его Джуд, скорее, в шутку, — у меня волосы спутанные. Будешь стоять с такой страшилой на берегу.

— Ну, может, мне нравятся страшилы, — пожимает он плечами, — ты же знаешь, у меня довольно своеобразные вкусы.

Она сердито бьет его кулачком по плечу:

— Лучше бы сказал, что я красивая.

— Зачем? Ты же сама признаёшь, что страшила?

Он откровенно забавляется, и Доктор лупит его кулаком по плечу.

— Ты противный, вредный, самовлюбленный павлин, вот ты кто!

Он заливается смехом, сгребая её в охапку, и тащит на улицу.

— Пусти меня! — ворочается в его руках Джуд, стараясь вывернуться, освободиться.

Ей смешно и хочется визжать, но игра, которую они затеяли, нравится.

— Не-а, — самодовольно улыбается Гарри, — сопротивляйся, если хочешь вырваться. Ты уже давно заслужила титул чемпиона по сопротивлению мне.

Она возится, дёргает ногами, кричит, когда он начинает её щекотать, показывает язык, раскрасневшаяся, но это всё игра. Не так уж сильно ей хочется сейчас вырваться из его объятий. И даже не заботят удивленные взгляды других людей, которые не понимают, почему взрослая пара ведёт себя так по-детски и оборачиваются им вслед.


Он ставит её на землю слишком резко. Запыхавшаяся, Джуд пытается перестать смеяться, чтобы сосредоточиться: у нее нет никаких сомнений, что он приготовил для неё очередной этап игры. Надо только внимательно слушать условия.

— Догоняй? — подмигнув, предлагает он.

— А что я получу, если догоню тебя?

— А чего бы ты хотела?

Джуд щурится. Чего бы она действительно хотела — чтобы этот момент повторялся вечно. Застрять в этой минуте, когда она, наконец, чувствует себя живой, и он, кажется, тоже счастлив. Но нужно придумать что-то более материальное.

— Остаток вечера мы проводим так, как я хочу.

— Ладно — не сомневаясь ни секунды, кивает он.

— И ночуем вместе. И я не хочу слышать из твоих уст ни слова о том, что соседи всё заметили.

— Хорошо, — вздохнув кивает он, — всё? Или есть ещё условия?

Уперев руки в бока, Джуд внимательно смотрит ему в лицо, сверлит его глазами.

— Второй пункт обязателен только в случае, если я тебя перегоню.

— Тогда мне лучше не стоять на месте.

Гарри пулей срывается бежать, и она, чувствуя удивительную свободу движений, о которой за это время уже напрочь забыла, летит за ним следом. И, хотя удалось в итоге его обогнать, Джуд уверена, что он просто поддался. Кажется, он ранимей, чем ей сперва казалось.


Он почти не запыхался, стоит лицом к Темзе и спокойно глядит на мелкие барашки, что плещутся по воде. Когда она подходит ближе, Гарри укутывает её в своих объятьях и быстро целует снова запутавшиеся волосы. Ещё немного — и им никакая расческа не поможет.


Джуд прячет лицо в его одежде и глубоко втягивает ноздрями его запах. Он пахнет уютно, хотя она пока не может уловить аромат. Есть что-то миндальное и ореховое. Тело у него пахнет иначе.


Джуд поднимает на него взгляд, осторожный и любующийся. Он замер в спокойном созерцании, крепко прижимая её к себе, в уголках губ застыла улыбка, и глядит он на барашки на реке так, точно они — шедевр мирового искусства, самая лучшая картина, нарисованная природой. Как будто никогда раньше он такого не видел.

— Иногда мне кажется, что Вселенная очень маленькая — признаётся он, — как бабочка, которая порхает от цветка к цветку. Странная ассоциация.

— Почему странная? — она всё ещё всматривается в его лицо, запоминает спрятавшиеся в уголках глаз морщинки, и аккуратную родинку на шее.

— Потому что она огромная. Одна эта планета большая.

— Как думаешь, есть ли остальные?

— Определенно — кивает он, — люди слишком тщеславны, и любят утверждать, что они — единственные хозяева во Вселенной, единственные разумные существа, наделенные интеллектом. Было бы здорово, если бы однажды их тщеславие рухнуло от новых невероятных открытий.

— Эй, — легко потормошив его за плечо, с тревогой отзывается Джуд, — я не знаю, кто ты, но срочно верни моего Гарри на место, чувак.

Он щурится:

— Не веришь, что я так думаю?

— Нет, ты же материалист. Скорее, конец света случится, чем я поверю, что ты веришь во всяких марсиан. Из нас двоих это я должна в них верить, по идее. Если я уже достаточно хорошо себя изучила, чтобы так думать, конечно же.

— Я умею удивлять — пожимает плечами он.

— Да, — мягко улыбается Джуд, — определенно.

Она целует его улыбку, сейчас беззащитную, аккуратно вползает в рот языком, проводит по зубам, прижимается крепче, когда его ладонь гладит спину, и тихонько смеется, когда понимает, что он прервал поцелуй только чтобы чмокнуть её в нос пару раз.

— Ты знаешь, что мне больше всего нравится в твоём теле? — спрашивает он, поглаживая её по пояснице. — Твой нос. Он такой вздёрнутый. Очень мило смотрится.

— Что? — Джуд изумлена и, запрокинув голову, начинает хохотать. — Я даже не знаю, огорчаться или радоваться. Я-то думала, ты скажешь, что тебе больше всего нравится моя грудь…

— … которой у тебя почти нет.

— Ну, или попа на худой конец.

— … которой у тебя почти нет.

Она снова стучит кулачком по его плечу, хотя, конечно, не сердится.

— Нос! — вскрикнув, когда он шлепнул её по попе, говорит Джуд. — Нос, нет, подумать только! Обалдеть!

— Не понимаю, — спокойно говорит Гарри, запустив пальцы в её волосы и опять ероша их, — что тебя так поражает. Ты худенькая и нос — едва ли не самая выдающаяся часть твоего тела. Очень милый носик, как по мне.

Она ёрзает, протестуя, но Гарри притягивает её к себе и целует. И Джуд, конечно, обмякнув в его объятьях, отвечает на поцелуй. А потом снова зарывается лицом в его грудь, глубоко дыша. Ей хорошо, спокойно и уютно. Она забыла, каково это — ощущение уюта. Гарри вновь напомнил ей об этом. Она обнимает его за талию, закрывает глаза и жмурится, когда последние лучи солнца пляшут на её лице. Дышит им и его запахом, улавливая оттенок ванили.


Когда вновь поднимает взгляд, он стоит в очках. На его щеках она видит слёзы. В лучах уходящего солнца они выглядят как маленькие хрусталики.

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу. Просто солнце слепит.

Тихонько вздохнув, она снимает с него очки и собирает слёзы подушечками пальцев. Поцеловав влажные щёки, становится на цыпочки, тянется к нему и обнимает за шею.

Гарри судорожно вздыхает.

— Ты сделал что-то, чего я не помню, но за что не можешь себя простить? — заглядывая в его глаза, хоть он настойчиво отводит взгляд, спрашивает Джуд.

— И не раз.

— Я не знаю, что ты сделал, Гарри, но, уверена, что я прощу тебе, как только вспомню. Я хочу быть с тобой. Ты можешь ещё миллион раз стереть Уиллу память, откорректировать всё на его чипе, но это ничего не изменит. Я не люблю Уилла. Лгать себе дальше не имеет смысла. Он хороший парень, замечательный, но он мне не нужен. Мне нужен ты. Я хочу быть с тобой, и, как только моя память полностью восстановится, я скажу тебе это снова.

— Ты не понимаешь, о чём просишь.

— Я верю в то, что хочу быть с тобой больше, чем в то, что Джуд Смит — моё настоящее имя.


Он сомневается. Напряжён, отводит взгляд. Сжимается в комок. Тяжело вздыхает. Джуд аккуратно целует его в мочку уха, и в щёку, ещё влажную от слёз, в покрытые серебром виски, в глаза, которые он закрыл, прижимается носом к его усердно сопящему носу, находит губы и нежно ласкает их своими, пока пальцы гладят тёплый щетинистый подбородок.


— Мы целуемся больше, чем школьники, — улыбнувшись, говорит она, закончив поцелуй, и ведёт его взглядом к парочкам, что тоже проводят здесь вечер, — видишь?

Он улыбается, но выходит довольно грустно.

— Ты даже не сопротивляешься мне, Джуд.

— Я не хочу. Не вижу смысла. Почему для тебя это так важно?

— Потому что ты делала так всегда.

— Значит, больше не буду. Это была ужасная игра, я уверена. Хватит.


Он вздыхает как-то истерично, громко выпускает воздух из лёгких. Целует её в ответ. И снова она замирает на его груди, будто в уютной норке, где тепло и спокойно. Она слышит сердцебиение, учащённое, тяжёлое. Но, когда начинает аккуратно гладить то место, где живут оба его сердца, оно успокаивается.


Ещё несколько минут молчания, когда уши ласкает только плеск воды и смех влюбленных подростков поодаль от них, и Джуд мягко шепчет, поцеловав перед тем его запястье.

— Я хочу к тебе.

И точно знает, что он понимает — это означает, что они целый вечер будут обниматься, объедаться пиццей, смотреть мультики, бегать друг за другом по дому, хохоча, читать друг другу сказки и вести себя как дети, у которых детство украли. Ему это нравится, кажется, не меньше, чем ей.


Гарри кивает.

— Поехали.


========== Глава 17. ==========


Она держала его за руку. Ни на миг не отпускала его пальцы, иногда прижимаясь крепче и целуя поседевшие уже волосы, и, вздохнув, признавалась: «Ты самый прекрасный мужчина на свете!». Он глядел на неё удивлённо, а, скорее, даже с изумлением, и улыбался так, как она ещё ни разу не видела, чтобы он улыбался: мягко, по-доброму, почти по-детски.


Они остановились около его дома, и Джуд ласково прильнула к нему, устроив голову у него на плече. Гарри аккуратно погладил её по волосам и поцеловал в висок.

— У меня дома шаром покати. И готовить лень, сразу говорю. Так что, выбирай, что будешь заказывать сегодня на ужин.

Джуд щурится, пристально на него глядя, рассматривает его как под микроскопом, а потом, пожав плечами, улыбается:

— Хочу пиццу. И чипсов. И пива. И пирожного. И смузи. И мороженного.

— Решила отъесть попу? — усмехнулся он.

— Тебе не нравится эта идея? — лукаво улыбнувшись, спрашивает она.

— Думаю, что нравится, — кивает он, — мне будет, что кусать.

Она замахивается на него кулачком, но он перехватывает ладонь и щекочет её. Джуд повизгивает, заливается смехом, тихонько пищит, словно котёнок:

— Я щекотки боюсь! Ой, перестань, перестань!

Он останавливается, легонько целует в мочку уха и отстраняется от неё.

Припарковавшись, открывает дверцу, ставит машину на сигнализацию, крепко берёт её за руку (иногда Джуд ещё теряется в толпе, перестаёт ориентироваться).

— Идём. Заодно куплю сока.


В маркете Джуд ведёт себя как изголодавшийся бобёр, но ловит на себе улыбку — Гарри нравится. Она выбирает светлое пиво, сразу несколько банок, пять видов сухарей, три — чипсов, затаривается мороженным как будто на целую футбольную команду, сметает с полки крекеры с паприкой и солёным сыром, подхватывает хлебцы и жвачку с ментолом. И только теперь оборачивается к нему с улыбкой.

Гарри держит в руках пакет овсянки и апельсиновый сок.

— Ты не лопнешь?

— Ой, не мешай. Хочу есть вредную еду, мой организм требует вредной еды! — она показывает ему язык и толкает тележку к кассе.

— Да, но не в таких же количествах.

— Этого мало. Мы ещё закажем пиццу в кафешке возле твоего дома. И, наверное, гамбургеров. Или тебе больше чизбургеры нравятся?

— Ни то, ни другое — брезгливо морщится он.

— Ну и ладно, — пожимает плечами Джуд, — а мне всё равно. Всё вкусно.

Его лицо теперь максимально внимательно и сосредоточено. Ей кажется, будто читает его мысли: он как раз прикидывает, хватит ли мусорных мешков у него дома, чтобы вытащить всё, что она не доела. В итоге, берёт ещё две упаковки. Расчетливый.


В очереди они стоят недолго, но взгляд кассира кажется её подозрительным, неприятным. Джуд пожимает плечами, не понимая, почему она вообще должна оправдываться:

— У нас будет вечеринка.

Кассир улыбается, но натянуто, и пробивает по очереди товары. Гарри кладёт свои скромные покупки сверху:

— Считайте всё вместе, я заплачу.

Чёрт. Точно. Она не вспомнила пока, как пользоваться этими кредитками.

Джуд почти хлопнула себя по лбу, но останавливается, поняв, что это будет выглядеть, как минимум, странно. Пошарив глазами, она кладёт пару шоколадных батончиков сверху и, не без удовольствия, слышит его вздох.

Сумма, которую он заплатил, вышла кругленькой. Он, в принципе, никогда не отличался жадностью, но сейчас смотрит на неё не без осуждения и, подхватив под руку, буквально тащит к выходу, в другой руке таща тяжёлый пакет.

— Зачем тебе так много мусора?

— Это не мусор! — возмущается Джуд. — Это еда!

— Вредная еда, — фырчит он, — шлак. Хочешь отравиться или заработать изжогу? Или ещё какую-нибудь гадость?

— Перестань, — перебивает его Джуд, — все люди едят такое иногда. Не слышала, чтобы кто-то от этой еды умер.

— Ты не все люди, Джуд — бурчит он, сердито сопя.

— Слушай, мне приятно, что ты заботишься обо мне, — она аккуратно поднимается на пальчики, чтобы поцеловать его в щёку, — но я и не собираюсь всего этого есть.

— Тогда зачем мы всё это покупаем?

— Просто так. Считай, что это — моя маленькая шалость.

Он вздыхает и капитулирующе поднимает руки. Впрочем, едва они оказались на пороге пиццерии, почти угрожающе шипит:

— Никаких гамбургеров и прочей гадости. Бери пиццу и пойдём отсюда. Не то клянусь, Джуд, я тебя при всех прямо в пиццерии отшлепаю.

— Ой-ой, — притворно испугавшись, фырчит Джуд, — мистер Мораль рассердился. Ну и ладно!

— Джуд! Никаких гамбургеров. Ты меня поняла?

— Ладно, ладно — капитулирует она, открыв дверь пиццерии.


Мистер Саймонс, владелец, увидев их, приветливо улыбается. Они с Гарри вечно спорят, в чём причина такого добродушия, учитывая, что бывают в его пиццерии редко. Джуд считает, что это банальная вежливость, но Гарри уверен, что в мыслях этот Саймонс, подонок и негодяй, раздевает её, стоит ей только объявиться на пороге, и что его пора убить, желательно, жестоко, негодяя.

— Мисс Джуди, — улыбается Саймонс, ведя себя так, будто она одна, — рад вас видеть. Сегодня снова грибную пиццу?

— Куриную — не даёт ответить её Гарри, — большую.

Он вдруг пристально глядит на Саймонса и чеканит:

— И если ты не прекратишь её трахать глазами, я тебе их вырву, ублюдок.


Ну вот. Опять. Нехороший холодок мурашками пробежался по её коже, Джуд сжалась в комок и старается отойти. Гарри, впрочем, аккуратно берёт её за руку, сжимая пальцы — не сбежать.

Нет никаких сомнений, что он и на Саймонсе гипноз применил. Тот уже через секунду пошёл за пиццей, и движется как автомат. А пакует пиццу в коробки так, будто спит, хоть и держится на ногах.

— По-жа-луй-ста — по слогам произносит он, протягивая им коробку, и называет сумму, которую Джуд, испугавшись, не сумела расслышать. Гарри швыряет деньги на стойку и, подхватив её под руку, буквально тащит к выходу.

Надо с ним поговорить. Как только они зайдут в дом.

Джуд вздыхает.


Открыв дверь, он заходит внутрь. Она движется медленно, скованно, аккуратно вползает в коридор, смотрит под ноги, как человек, что боится наступить на бомбу и взорваться.

Здесь, как всегда, очень чисто. Он разувается, снимает верхнюю одежду, уходит на кухню. Джуд, которая всё делает нарочито медленно, тянет время, пытается заставить себя нормально дышать, слышит, как он раскладывает продукты на столе, кое-что поставив в холодильник. Она осторожно проходит на кухню, замирая у порога.

— Входи, — спокойно зовёт он, — здесь нет никаких монстров. Тебе нечего бояться.

— Я боюсь тебя — тихо-тихо, не в силах сама поверить, что призналась, говорит Джуд. И тут же принимается рассматривать дрожащие пальцы.

Он молчит. Моет руки.

— Гарри, то, что ты владеешь навыками гипноза, вовсе не значит, что нужно их постоянно применять на случайных людях, — сверля взглядом его спину, наконец, говорит она, — ты неоднократно делал такое в кафе, и с этим Саймонсом только что тоже проделал.

— Не знаю, понимаешь ли ты, Джуд, — как бы между прочим, замечает Гарри, поглядев на неё, — но он хочет тебя трахнуть. И в его голове ни одной приличной мысли нет. Пусть вообще скажет спасибо, что я его, ублюдка, не убил. Потому что я бы мог.

Да. Она знает, что мог бы. В этом и беда.

Джуд подходит к нему и обнимает со спины, пока он вытирает руки полотенцем.

— Но ведь я не хочу его. Плевать, что он там себе надумал. Ты рядом, со мной, а, значит, его мечты останутся только мечтами. Это совсем не даёт тебе права гипнотизировать его. Он не твой раб, Гарри.

В ответ она слышит сердитое сопение.

— И, скажи, пожалуйста, что ты вытворяешь в ресторанах? Экономишь? Ты работаешь в министерстве обороны, живёшь в шикарном доме, ездишь на шикарной машине, одеваешься в брендовые вещи — хочешь сказать, что у тебя денег нет заплатить за еду?

— Можешь считать, что я наказываю их — раздраженно бросает он, вырвавшись из объятий. — Их еда отвратительна.

— Да, но ты не имеешь права никого наказывать, — упрямо мотает головой она, — ты не каратель. В конце концов, есть жалобные книги, союзы прав потребителей. Всегда можно решить всё цивилизованными методами.

Он смотрит на неё. На губах появляется злорадная ухмылка:

— Это ты сейчас говоришь? Или Доктор?

— Я — кивает Джуд.

— Не уверен.

Он буквально швыряет тарелку в посудомойку.

— Если всё ещё хочешь провести вечер спокойно, нам лучше закончить этот разговор. А тебе, моя дорогая, запомнить, что я буду делать то, что посчитаю нужным, и так, как захочу. В моралях я не нуждаюсь.

— Но, Гарри…

Она тянется вперёд, хочет возразить, хочет заставить его поговорить о том, что он не прав, помочь ему понять, если он этого действительно не понимает. Но поздно. В глазах его застыл стеклянный взгляд, он хмурится, злится. И она не может всё ещё больше испортить.

— Разговор окончен.

Закинув оставшиеся тарелки в посудомойку, он уходит в комнату.


Растерянная, Джуд остаётся стоять одна, посреди кухни, и качает головой. Увы, нет. Им ещё не раз придётся вернуться к этому разговору.


========== Глава 18. ==========


Пока Гарри закрывает занавески в спальне, Джуд тихонько снуёт по комнате, совсем голая, пока не решает заглянуть в шифоньер. И морщится, увидев его гардероб. Костюмы, костюмы, костюмы, костюмы — куда ни глянь, всюду одни только костюмы. Где, спрашивается, треники? Или старые майки? Или футболки?


— В верхнем ящике, Джуд — не глядя на нее, поправляя белье на кровати, отвечает он.


Ну вот. Снова это ощущение, будто он читает её мысли. Опять.


Она с готовностью ныряет в верхний ящик, перебирая мягкие футболки. Она бы не сказала, что старые. Выглядят аккуратно, никаких блёклых красок или выцветших цветов. Она выбирает серую, без рисунка, потому что футболка больше всего пахнет Гарри, его телом. Заметив в глубине другого ящика аккуратно сложенные трусы, копается и в них, и, в итоге, натягивает чёрные боксеры.


Крутится перед ним, улыбается.

— Ну как тебе?

— Надела мои любимые трусы? — усмехнувшись по-доброму, спрашивает он. — На твоей попе они слишком висят.

— Ты предпочитаешь, чтобы я надела другие?

— Я предпочитаю, — он озорно подмигивает, — чтобы ты была голой.

— Не сегодня — показав язык, она складывает на груди руки: пусть думает, что она босс в его доме, во всяком случае, сейчас, — остынь.

— Я холоден как… — он смотрит в пол, изучает себя в области ширинки, — забудь, я чуть не солгал тебе только что.

Джуд смеётся. Подлетает к нему, с разбегу поцеловав в щёку. Потом, пока он не стал её удерживать, возвращается к разглядыванию комнаты. У него новинка — карта Вселенной висит на стене. Джуд подвигается ближе, слегка щурится, хоть видит отлично, и водит по мягкому атласу пальцем.


— Сонтаранцы. Планета удов.


Она замирает на большой оранжевой планете ближе к центру, поглаживая её подушечками пальцев, будто это — нечто родное, любимое, до боли знакомое. Оборачивается и с улыбкой смотрит на него:


— Гарри? Что это? Ты что, выдумал собственную Вселенную.

— Ничего я не выдумал, — фырчит он, — она настоящая!


Забавно. Он придумал собственный мир. Как Толкиен. Она только вчера читала «Хоббита». И, похоже, сам верит в него. Здорово. Оказывается, Гарольд Саксон, колючий, серьезный вредина, может быть ещё и отчаянным мечтателем.


— Давно ты эту карту нарисовал? Когда я была здесь в последний раз, её ещё не было.

— Закончил позавчера. Тебе, вижу, нравится.

— Очень! — с готовностью кивает Джуд. — Только… почему некоторые планеты красным обозначены?

— Это те, которые подлежат уничтожению.

— Что? — Джуд вдруг почему-то становится страшно, убеждения, что это всего лишь забава, игра, не помогают ни грамма. — И Земля тоже?

— Земля, — презрительно фыркнув, отзывается он, — это самая ужасная, самая порочная планета. Ей давно уже пора сгореть дотла.


«Доктор! Сделай что-нибудь! Спасай Землю! Спасай себя! Беги!» — вопит взорванное в один миг подсознание. Приходится закрыть уши, трясти головой, мотать, точно лошадь, пытаясь прийти в себя.


Гарри стоит рядом, совершенно спокойный, но она чувствует его внимательный взгляд на себе. Он наблюдает за ней. Он ждёт.


Обернувшись, она обнимает его за шею, напряженную, где выступили жилы, и, заглянув в глаза, мгновенно повисает на нём.


— Это здорово, что ты такой мир придумал. И названия такие прикольные. Но мне не нравится даже гипотетическая возможность уничтожения планет. Нельзя же рушить собственный мир, Гарри.

— Почему нельзя? — приподняв одну бровь, интересуется он, будто между прочим.

— Потому что ты не можешь. Как можно разрушить то, что сам создал? Это же как разрушать себя! Разрушать себя — это просто отвратительно.


Он пристально смотрит на неё, пока она заглядывает ему в глаза, пытаясь там прочесть, найти ответ. А потом аккуратно и нежно целует, обняв за талию. И Джуд, конечно, сдаётся, обмякнув в его руках. Что за власть он над ней имеет?


В животе снова заурчало. Джуд морщит нос, борется, но, в итоге, судорожно вздыхает.


— Я опять голодна. Ты точно ничего не делаешь, что я постоянно хочу есть?

— Нет, конечно, — спокойно отвечает он, погладив её по бёдрам, — зачем мне это?

— Да кто тебя знает, — пожимает плечами Джуд, — сам ведь говоришь, что грудь у меня маленькая и попы нет почти. Вдруг хочешь, чтобы я так растолстела, чтобы не влезть в дверь полицейской будки…


Одна секунда. Две. Три. Пять.


— Я не знаю, зачем я упомянула полицейскую будку. Понятия не имею, почему так сказала.


И добавляет совсем тихо:


— Прости.


Ей стыдно. Кажется, она даже покраснела.


— Твоя память восстанавливается, Джуд. Нормально, я думаю, что ты многое путаешь и смешиваешь.


Он коротко целует её в губы и отпускает.


— Я разогрею бульон.

— Зачем? В кухне полно другой еды.

— В кухне полно…

— Гадости, знаю, — перебивает она, — но я хочу эту гадость съесть. А ты мне не разрешаешь, британская вредина.

— Давай уговор? — он пристально глядит ей в глаза. — Сперва бульон, а потом запихивай в себя хоть всё, что мы сегодня купили. Идёт?


Джуд щурится, пытаясь решить. Он, в общем, прав. У неё с обеда маковой росинки во рту не было, если не считать перекус печеньем у него в машине. И давиться тестом, запивая пивом вот так, сразу — не самое лучшее решение.


— Идёт — отвечает она, и бьет его по ладони своей рукой.


Кивнув, он уходит на кухню. Она слышит звон посуды, звук включившейся микроволновки, открывающегося холодильника. Желудок так сильно сводит, что хочется заплакать. Кажется, она сейчас готова есть что угодно. Даже землю жевать.


Правда, земли здесь нет. Зато есть телевизор. Она садится на кровать, щелкает пультом. Может, удастся найти что-нибудь, что отвлечёт её от голода. А, может быть, даже что-нибудь стоящее.


Но нет. Ничего. Новости. Новости. Чрезвычайные происшествия. Новости. Порно. Порно.


— Чёрт, — под громкие стоны дамочки, накаченной силиконом, на экране, спрашивает Джуд, когда он возвращается с тарелкой супа на подносе в руках, — почему вечером нет ничего интересного, кроме вчерашних новостей и этих эротических игрищ на камеру?


— Потому что уже почти полночь, Джуд, — он садится рядом, ждёт, когда она устроится удобнее, — у меня много каналов для взрослых.

— Только не говори мне, что и ты занимаешься тем, за чем я уже несколько раз заставала Уилла — брезгливо морщится Джуд. — Я понимаю, мужская природа, и всё такое. Но, чёрт, это ужасно.

— Нет, — он ставит поднос ей на колени, пристально наблюдает, как она берет хлебец и начинает жевать, — я просто смеюсь над однообразием. Всегда одно и то же: минет, кунилингус, миссионерская поза, женщина сверху, поза сзади, она кончает раньше, минет, конец. Никакой фантазии у людей нет. Не понимаю, как можно возбудиться от того, что практически в одинаковой последовательности посмотрел много раз подряд.

— Понятия не имею.


Джуд откусила кусочек тоста и, неспешно жуя, глядит на экран. Парочка как раз добралась до стадии минета.


— Давай выключим? — предлагает он. — Если тебе, конечно, не принципиально.

— Мне? — она осторожно тянет суп, пытаясь его остудить. — Нет, не принципиально. Но я просто хотела что-то посмотреть. У меня, наконец, перестала болеть голова, когда смотрю телевизор. Потому теперь я смотрю его чаще, чем раньше.

Он переключает каналы. Найдя какой-то триллер, оставляет его.

— Это, видимо, чисто для фона. Сойдёт?

Джуд кивает. Она не может говорить с абсолютно набитым ртом.

Триллер совсем неинтересный. Только какие-то странные монстры по экрану бегают и рычат.

— Мне нужно в душ?

— Ты наелась?

— Нет, — мотает головой Джуд, — но мне нужно в душ. От меня воняет потом. Ужасно.

— Ничего такого не слышу, — спокойно возражает он, — ну ладно. Мне пойти с тобой?


Джуд останавливается, не сделав и двух шагов к двери. Смотрит на него пристально, внимательно. Ловит на себе знакомый взгляд. Чувствует его нарастающее возбуждение.


Всё хорошо, Джуд. Вы уже это прошли. Время прошло, успокаивает она себя, но не помогает. Страх мгновенно разливается по венам и хватает за глотку. Сейчас ей станет нечем дышать.


«Нет никакого Бога, Джуд. Я — твой Бог!»


— Гарри — мягко произносит она, — я… извини. Я не могу.


«Ну вот, Доктор. Ты снова выдумал себе проблему. Потом не удивляйся, что у вас никогда ничего не выходит».


— Ясно — кивает он. Для него, конечно же, такой ответ не неожиданность. — Я порежу пиццу. Иди в душ.


Тяжело вздохнув, она плетётся в душ. Едва не врезавшись в дверной косяк, убеждает свои непослушные ноги, наконец, послушаться. Пока не оказывается в другой комнате, чувствует на себе его пристальный внимательный взгляд. Он колет её глазами, будто иголками. Ей становится не по себе. Начинает тошнить под ложечкой.


Она снимает одежду, входит в кабинку и, прижавшись спиной к стене, слабо включает душ. По телу ползут крупные капли, кажется, вода холодная, но она не уверена. Она дышит тяжело, часто, чувствует, как оба сердца в груди беспокоят — одно учащенно бьется, другое ноет и болит.


Подставив тело под прохладные струи воды, жмурится, пытается не глотать воду. Приходится глотать, потому что кажется, что у неё обезвоживание. В организме ни капли воды не осталось.


Рука аккуратно ползёт в пах. Джуд осторожно трогает клитор. Несколько секунд — и он отвечает. Всё ещё чувствительный. Реагирует на любое её касание.


Она закрывает глаза. Пытается вспомнить прекрасные моменты, которые они переживали вместе. Их первый раз был наполнен таким желанием, что у нее кожа горела без его поцелуев.


Джуд пытается вспомнить хорошее, но помнит только: «Бога нет, Джуд. Я твой Бог!»


И впившиеся в ладони иголки.


А ещё в сознание снова врывается Доктор. Он осунулся, постарел, не похож больше на человеческое существо, его одежда превратилась в тряпки, и он бубнит ей, с каждой минутой громче: «Спасай Землю. Спасай Вселенную. Спасай себя. Беги!»


Проклятый психопат.


Джуд собирает пальцы в кулаки и молотит по тонкой стенке душа, чувствуя, что почти захлебнулась в слюне:


— Я не буду никуда бежать, не буду, не буду, слышишь, ублюдок? Прочь из моей головы!


Её успокаивает ворвавшийся в кабинку Гарри. Он хватает её в охапку, подхватывает на руки, гладит по спутанным влажным волосам. Приносит в спальню, кладёт на постель и, пока она, несчастная, подрагивает, ложится рядом.


— Джуд? — слышит она в океане шума и боли. — Джуди!


Его голос, в конце концов, перекрывает её сбившееся дыхание, колотящееся сердце, и угнездившийся внутри страх.


Кажется, он взял её за руку.


Она поворачивается на бок, чтобы их взгляды встретились. Позволяет ему спокойно проводить ладонью по её спине.


— Я ненавижу Доктора, Гарри, — выдыхает она, наконец, — я думаю, что он монстр. Он сводит меня с ума. Не знаю, что будет, если я ему проиграю.


Гарри нежно касается губами её губ и гладит по влажной от слёз щеке.


— Я тоже его ненавижу, Джуд. Он отнимает тебя у меня. Он ублюдок.


Она кивает. Да, теперь в этом сомнений не осталось. Ей нужно бежать не от Гарри, что скрутился калачиком рядом с нею, а спасаться от Доктора, который рвёт на куски её голову, сердце, эмоции, путает её мысли.


Они с Гарри крепко держатся за руки. Джуд нравится, что его кожа мягкая, тёплая. Она иногда проводит по его пальцам своими, стараясь запомнить, какой он, когда касаешься его.


— Ты всё ещё плачешь, Джуд, — мягко говорит он, свободной рукой вытирая слёзы с её ресниц, — не надо. Всё уже хорошо. Доктор ушёл в свою пещеру.


— Он просто затаился, Гарри, — она отчаянно всхлипывает. — Я хочу, чтобы он навсегда убрался из моей памяти и моих мыслей.


— Да, я тоже.


Он кусает губы. Кажется, она его взволновала. Он всегда кусает губы, когда нервничает. Джуд проводит пальцам по его губам, и, когда он слегка прикусывает его, улыбается. Потом гладит его по щеке, на которой настойчиво пробивается щетина.


— Доктор уйдёт? Как считаешь?

— Только если ты сама захочешь его полностью отпустить, Джуд, — он сонно вздыхает, — на это, определенно, нужно время.

— Я хочу — с воодушевлением отвечает Джуд, — очень.

— Значит, он исчезнет. Я бы тоже хотел этого.

Он целует её в висок, в мокрые волосы, в веки, аккуратно дует на ресницы. Джуд тихо смеется, обнимая его за шею.


— Я расскажу Уиллу о нас. Снова.

Она ждёт, когда Гарри станет возмущаться. Или снова скажет, что это не лучшая идея. Но он молчит и спокойно смотрит на неё, даже с интересом.


— Не трогай его память. Не прикасайся к его чипу в этот раз. Пожалуйста. Я прошу тебя. Так больше продолжаться не может. Я только с каждым днём всё больше убеждаюсь, что он, хоть и замечательный парень, но чужой для меня человек. Он не заслуживает того, чтобы ему лгали. Он не должен жить с человеком, который его не любит.


Она делает паузу, ожидая реакции. Гарри снова молчит.


— Пожалуйста, не стирай его воспоминания об этом, Гарри. Прошу тебя.


Кажется, он задумался, морщит лоб. Потом кивает:


— Ладно, детка. Хорошо. Я не трону его чип и не собираюсь стирать его воспоминания больше. Обещаю. Но тогда и ты пообещай мне кое-что.

— Что?

— Ты расскажешь всё Уиллу, когда я тебя об этом попрошу.

— То есть, мне ждать ещё целую вечность? — недовольно спрашивает Джуд, почти сердясь. Он снова играет в эти свои игры времени.

— Нет. Это будет недолго. Обещаю. Ты быстро восстанавливаешься, Джуд. И, когда память вернётся, я хочу, чтобы ты точно была уверена, что хочешь ему сказать.

— Я хочу сделать это уже сейчас, Гарри, — горячо возражает она, — мне не нужно ждать, пока моя память восстановится полностью, чтобы понимать, что я люблю тебя. И хочу быть с тобой, не с Уиллом.

— Я не уверен, что это навсегда.

Ей снова страшно.

— О чём ты говоришь?

— О том, что ты, возможно, не захочешь меня видеть, когда вспомнишь всё.


О Боги, опять. Джуд вздыхает. Прижимается к нему, крепко-крепко, целует нос, глаза, волосы, совсем как он целовал её пару минут назад.


— Я люблю тебя, Гарри. Я понимаю тебя. Я тебя чувствую. И не думаю, что перестану, когда всё вспомню, наконец. Что бы мы оба не наделали. Что бы не произошло между нами.


Он не в силах подавить вздох, и, кажется, смотрит в стену.


Джуд поднимается с постели. Встаёт.


— Куда ты?

— Я хочу пиццы и пива. Тебе тоже нужно поесть.

— Не очень голоден.

— Верю, — кивает она, — но есть надо.

— Ладно.


Он порезал пиццу, так что, ей остается лишь разложить по тарелкам, взять нож и, прихватив банки пива, притащить всё на постель.


Она так и делает, но внезапно зацепившийся за край стола взгляд, находит нечто интересное. Диск. Джуд берет его в руки, пристально разглядывает.


— О, мультики! — восторженно выдыхает она. — У тебя есть мультики.

Кажется, ей хочется пищать и прыгать, словно маленькому ребёнку.

— Да, — кивает он, — «Том и Джерри». Классика того, как нужно бегать и убегать друг от друга.

— Они что, почти как мы, что ли? — подозрительно прищурившись, спрашивает Джуд.

— Вроде того, — с улыбкой отвечает Гарри, кажется, найдя такое сравнение забавным, — но даже им далеко до наших бегов без правил. Мы в этом деле чемпионы.

— Давай смотреть! — подпрыгнув, просит Джуд. — Мне интересно! Я совсем не помню, что есть такой мультик. Недавно я посмотрела «Мышиного сыщика», и мне не понравилось. Главные герои какие-то психи.

Снова он ухмыляется. Вот и поди, разберись, что эта ухмылка значит.

Джуд это не нравится, но выразить как-либо своё недовольство она не может. Не успевает. Схватив её в охапку, Гарри бросает её на кровать и звонко чмокает в нос.

— Обожаю твой этот носик.

— О Боги, — вздыхает Джуд, театрально закатывая глаза, — что же ты к моему носу пристал? Такое чувство, что только его во мне и любишь.

Это планировалось быть шуткой, после которой она покажет ему язык, а он треснет её по заднице. Они много раз так делали. Но нет. Гарри напрягся, замер на ней, глядит прямо в душу, и тихо, едва слышно, что приходится напрячься, шепчет:

— Я всю тебя люблю. Каждую клетку.


Джуд проводит ладонью по седине на его висках.

— Да, я знаю.

Он расстроен. Чёртова дура, опять наговорила глупостей.


Гарри встаёт, ставит диск в проигрыватель (Уилл называет их старомодными и уже точно бы выбросил из дому, если бы не адская потребность Джуд смотреть разные фильмы, всё подряд), и возвращается к ней. Чтобы он не сердился и больше не думал о грустном, Джуд двинется к нему ближе и, положив голову на острое плечо, наблюдает за тем, что происходит на экране.


Одна серия, вторая. Они неспешно едят пиццу (он съел больше, а говорил, что не голоден), запивая иногда пивом. Время от времени хрустят чипсами. Они солёные и не очень вкусные.


— Чёрт, — Джуд, которая отчаянно всматривалась в экран всё это время, мотает головой, — этот Джерри настоящий садист. С виду милый маленький мышонок, который, вроде как, за выживание борется, но внутри… Он же бедного Тома задавит однажды. И будет при этом злорадно пищать.


Гарри смотрит на неё с таким пристальным вниманием, окидывает таким изучающим взглядом, что Джуд даже не по себе становится. С застрявшим в горле чипсом она начинает ерзать по кровати.


— Што? — посмотрев на него и закашлявшись, спрашивает.

— Просто смотрю. Мне почему-то казалось, что тебе Джерри понравится. Он ведь действительно пытается выжить, не быть съеденным наглым котом.

— Да, но опускается до такой жестокости, которая бедному Тому и не снилась, кажется, — морщится Джуд, испытывая почти физическое отвращение к этому ужасному мышонку, — тоже мне, жертва. Такой сам весь мир разрушит, и будет говорить, что у него не было выбора.


Ой, Гарри подавился пиццей. Джуд стучит ему по спине, мигом приносит воды в стакане, к которой он, впрочем, почти не притронулся. Садится снова, берёт его за руку, гладит пальцы.


— Ещё хочешь посмотреть какую-нибудь серию, или хватит?

— Я видела, там есть серия о блюзе, — пожимает плечами Джуд, — мне кажется, я обожаю блюз. Посмотрим?

— «Блюз одинокого кота», да, — кивает он, — сейчас найду.


Джуд с интересом наблюдает, как он листает плей-лист. Даже здорово, что приходится заново открывать для себя жизнь и целый мир вокруг. В определенном смысле, это захватывает.


Но тревога снова бьет красным уровнем по её душе. Вдруг ему она такой не нравится? Вдруг он её вовсе не любит, такую, а только насмехается над ней?


— Гарри, — тяжело выдыхая, аккуратно спрашивает она, — ты считаешь меня безумной?

— Каждый из нас хоть немного, но безумен, — спокойно отвечает он, — это нормально, по-моему. А что?

— Просто, — снова ощущая стыд, Джуд пялится на свои пальцы, которые начинают дрожать и, когда она их трогает, неприятно хрустят, — я такая идиотка сейчас. Забыла элементарные вещи. Несу чушь. Больше похожа на ребёнка.

— Ты и есть сейчас ребёнок, Джуд — улыбается Гарри.

— Да, но только мне тридцать с хвостом уже, а я как маленькая девочка. Я чувствую себя дурой.

— А любящей нагнетать не чувствуешь?

Она вздыхает. Опускает голову. Как же хочется провалиться под землю!

Гарри обнимает её за плечи.

— Успокойся, пожалуйста. Прекрати себя накручивать. И вообще, мы мультик договорились смотреть.

Что остаётся делать? Джуд делает маленький глоток пива и снова таращится в телевизор.


А на экране происходит нечто такое, что она бы назвала, скорее, триллером, чем детским мультиком. Том, ушедший в запой, и сидящий на рельсах в ожидании поезда. Джерри, который решил к нему присоединиться. Два страдающих существа с грустными мордами. И всё это под угнетающую музыку.


Джуд даже не заметила, как они легли на кровать. Ровно как не заметила, что перестали есть пиццу. У нее от одних только звуков в голове всё путается, а уж закадровый текст такой весёлый, что тянет взять мыло и верёвку.


Ещё минут десять после окончания серии они молча слушают тишину.

— Вот это сюрреализм, — выдыхает Джуд, наконец, — как можно вообще такие мультики снимать? Господи, да ужастики иногда, наверное, не такие страшные, как этот так называемый мультик.

— А мне нравится, — он пожимает плечами, — отлично показывает, как теряешь себя в противостоянии с давним другом. И разрешить этот конфликт никак нельзя. Перестанешь общаться — и мир погаснет.


Улыбнувшись, она подносит его руку к губам и целует запястье.

— Мрачный романтик ты мой.

— Ага, — нехотя соглашается он, — мрачный. Я вообще довольно мрачный тип, еслине замечала.

— Я заметила.

— И что по этому поводу думаешь?

На её губах танцует шальная улыбка. Ей даже нравится, когда эмоции сменяют друг друга так быстро. Есть в этой невозможности привыкнуть какая-то эйфория.

— Я люблю плохих парней — проведя пальцем по его губам, отвечает Джуд, и нежно целует его.


Гарри на поцелуй отвечает жадно, но мягко отстраняется, когда он затягивается.


— Я собираюсь уходить из Министерства, Джуд.

— Почему? — она встревожена. — Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто больше не чувствую желания там работать. У меня, в конце концов, свой бизнес есть. Займусь им лучше. Я привык работать на себя, и лучше буду кем-то в частном бизнесе, чем никем в этом диком государстве. Эта страна больна, Джуд. И, похоже, неизлечимо.


Она не хочет сейчас ударяться в эту мрачную философию. Её куда больше заботит материальная сторона вопроса.


— Ты уверен, что не пострадаешь финансово? Пойми, я не из меркантильных побуждений спрашиваю. Просто я вижу, как вкалывает Уилл, стараясь зарабатывать, но денег вечно не хватает. И не потому, что много уходит на моё лечение. Он просто зарабатывает мало. Это очень плохо, когда ты постоянно на всём буквально вынужден экономить. Ужасно.

— Не знаю, Джуд, — пожимает плечами он, — но надо рисковать. Кто не рискует, тот всегда проигрывает.

— А я думала, не пьет шампанского — она снова проводит пальцем по его губам.

— И, естественно, не пьет шампанское. Какое уж тут шампанское, если ты проиграл.

— И когда ты принял решение уйти?

— Только что — спокойно отвечает он, — но, на самом деле, эти мысли давно крутились в моей голове. Я устал от этой рутины, Джуд. Не могу так больше. И не хочу.


Она молчит некоторое время. Ей иногда кажется, что Гарри слишком нервный, слишком драматичный, и даже впадает в ненужные истерики иногда. Но она не вправе его осуждать. Она вообще никого осуждать не может.


— Ладно, — кивает Джуд, — главное, чтобы ты был уверен, что это решение правильное.

Кивнув, он поднимается с постели.

— Моя очередь принимать душ. Точно не хочешь со мной?


Она жмурится. Может, это пройдёт? Может, это воспоминание не придёт больше?

Но в голове снова, как заезженная пластинка, вертится: «Бога нет, Джуд. Я твой Бог!». А в руки впиваются незримые иголки.

— Хочу, — отвечает она, виновато потупив взгляд, — но не могу. Прости.

— Ясно — безо всяких эмоций отвечает Гарри. И уходит.


Кажется, она задремала, потому что слышит, как он тормошит её за плечо:

— Джерри! Томас пришёл, впускай меня в свою норку!

Джуд бы обязательно возмутилась, что её он её сравнил с этим мышом-садистом, но удручена тем, как это прозвучало.

— Неоднозначный смысл, да?

— О чём ты? — морщится, кажется, и вправду не понимая, он.

— «Джерри, Том пришел, впускай меня в свою норку» — мелодично говорит Джуд, почти напевая, и замолкает в ожидании, когда до него дойдёт.

— О, нет, — Гарри капитулирующе поднимает руки, и ложится с ней рядом, — никаких двойных смыслов. И тройных тоже. Честное слово.

— Ладно, Томас, — хитро улыбнувшись, Джуд подвигается, чтобы ему было комфортно, — я тебе верю. Но смотри не съешь меня. А то мне придётся защищаться.

— Не могу обещать, — он аккуратно кусает её в щеку, тут же зализывая укус, — ты слишком вкусная.

Она повизгивает, когда он то же самое проделывает с её правым бедром, левой ягодицей, коленями и руками. И для вида пытается отбиться.


Утром он ласкает её клитор, не особо спросив на это разрешение, пока она не кончает. Потом снова, снова, и снова. И опять.


Кажется, не зря он так подробно расспрашивал об этой части женского тела недавно.

Кажется, сегодня она буквально изнасилует свой чип, прокручивая эти сладкие воспоминания.


Кажется, у неё капитально уехала крыша.


========== Глава 19. ==========


— И можно мне ещё вот эту книгу? — она жадно хватает пальцами корешок, изумрудного цвета, книга заинтересовала её только поэтому, — что это такое?

Она хватается за корешок, ярко-зелёного цвета, из-за которого книгой и заинтересовалась, осторожно достаёт её с полки. Только теперь смотрит на название, пристально, щурясь, всматривается, ищет знакомые буквы. «Волшебник страны Оз». Ладно. Такой книги она ещё не читала.

У неё в руках продолжение серии сказок шведской писательницы Астрид Лингрен, три больших книги о героях, которые, почти все, ей очень нравятся. В машине её ждёт Уилл, наверное, он поставил пакет с книгами из библиотеки для взрослых на заднее сиденье, как всегда. Там восемь книжек, и она понятия не имеет, с какой начинать. Наверное, придётся считалочки проводить, чтобы определиться.

Так много книг! Кому-то другому хватило бы их на месяц. Другому — может быть, но только не ей. Джуд будет читать днём и вечером, глотать книги по ночам, пока не спит (а у неё почти всё время бессонница), и утром, прежде чем позавтракать. Джуд будет уделять чтению так много времени, что станут болеть глаза.


Мисс Кноуп, милая женщина, добродушно улыбается. Она, может быть, считает её странной, несмотря на то, что Уилл всё объяснил. Возможно, списывает её жажду познать элементарное, то, что известно любому ребёнку, не аварией и последующей амнезией, а каким-нибудь другим заболеванием, вроде умственной отсталости. Джуд предполагает, что хоть раз, но мисс Кноуп задумывалась об этом. А, может, она действительно симпатизирует ей. Для женщины, у которой не сложилось с семьей, милый взрослый ребёнок, какой сейчас стала Джуд, наверное, очень интересен.

— Конечно можно, Джуди, — говорит мисс Кноуп, — вы — наш лучший читатель. Знаете, ни один ребёнок не читает так много. Вы хоть спать не забывайте, пожалуйста.

— Я сплю, мисс Кноуп, спасибо — кивает Джуд, хотя это лишь отчасти правда: она иногда дремлет в кресле, набросив пуховый платок на плечи, или на диване, свернувшись клубочком. В своей постели, испытывая огромную неловкость перед Уиллом, она спит очень редко. А иногда и вовсе кажется, что она не нуждается во сне.

Приветливая библиотекарь возвращает улыбку и вносит данные книг в её электронную карту.

— Приятного вам чтения. «Приключения Шерлока Холмса» вам должны понравится, Джуд.

— Думаете?

— О да, — уверено кивает мисс Кноуп, — это самый гениальный выдуманный ум Англии. А, может, и всего мира. Кстати, вы знаете, что сама Её величество королева Виктория просила Конан-Дойля продолжать писать истории о великом сыщике? Вот как народ любил Шерлока.

— Забавно — улыбается Джуд, изумленная такой популярностью. — Должно быть, этот Шерлок — весьма интересный тип. С него, пожалуй, и начну. Благодарю вас.

— До скорой встречи.

Джуд оборачивается у двери, чтобы помахать мисс Кноуп. Та машет ей в ответ.


К Уиллу она бежит почти счастливая, с радостной улыбкой на лице. Он ждёт её, постукивает пальцами по рулю, неспешно разглядывает проходящих по улице людей. В библиотеку заходит какая-то женщина с дочкой и Джуд, хоть они и не знакомы, улыбается. Малышка с мамой улыбаются в ответ.

— Ну что? — спрашивает Уилл, когда она буквально запрыгивает на сиденье рядом. — Выбрала книги?

— Угу, — кивает Джуд, — вот, смотри.

Он неторопливо рассматривает каждую книгу, по очереди. Листает страницы, щурится, чтобы присмотреться получше к иллюстрациям, и даже нюхает запах бумаги и кофе, которым они пропитаны.

— Хороший выбор, милая, — с улыбкой говорит он, наконец, и кладёт книги рядом с другим пакетом, как она и предполагала, стоящем на заднем сиденье, — я очень любил «Шерлока Холмса» в юности. Однажды даже оделся им на утренник. Только меня почти никто не узнал. Все спрашивали, кто я сегодня.

Джуд улыбается. Она с трудом представляет Уилла, большого, высокого, ребёнком, хоть он и показывал ей фотографию. Он гладит её по руке теплыми пальцами. Джуд не очень приятно, она не любит, когда он к ней прикасается. Но сейчас она терпит, напоминая себе, что так правильно, и что она должна всего лишь потерпеть пару минут.

— Надеюсь, милая, ты не хочешь съездить в парк, чтобы набрать книг ещё и в домиках? Это хорошая идея, книги останутся у нас дома, но у тебя их пятнадцать, прочти сперва эти.

Джуд ёрзает. Ей не нравится, что он отговаривает.

— Я думала, мы туда поедем.

— Пятнадцать книг, Джуд — мягко напоминает он.

— Мне этого вряд ли даже на месяц хватит, — пытается мягко возразить она, — а у тебя постоянно работа. До парка ехать пару минут всего, и мы можем пообедать в кафе, где заказывали молочные коктейли в прошлом месяце, помнишь?

Конечно, он помнит. Но всё равно мотает головой. Он с ней опять не согласен.

— Нет, Джуд. Прости, но нет. Хватит книг. Прочти эти сперва. Растягивай чтение, в конце концов. А то так все книги в мире перечитаешь, и что дальше? Станешь писать свои?

— Отличная идея, кстати, — с энтузиазмом произносит она, — ты знаешь, что покойный дедушка Донны писал сказки? Может, и мне попробовать?

— И о чём писать будешь? — на его лице медленно проступает улыбка.

Она задумалась. Пожимает плечами. Тепло улыбается.

— О том, как, когда жаришь яичницу, не спалить целый квартал?

Он смеётся, запрокинув голову на сиденье. Джуд тоже улыбается, но ей почему-то неловко. Она хочет оказаться как можно дольше от него. Уилл чужой ей. Проходит время, дни то медленно тянутся, то летят, будто безумные, а она всё ещё ничего не может о нём вспомнить. И по-прежнему, совершенно ничего к нему не чувствует. Один только холод внутри, и съедающее всё до крупиц равнодушие.

Когда он берёт её за руку, Джуд снова чувствует неловкость. С трудом сдерживает себя, чтобы не освободиться. Чтобы перестать крутиться, а вести себя как можно более естественно.

— Ну, — улыбается Уилл, и глаза его лучатся, — сейчас-то ты делаешь яичницу гораздо лучше, Джуди. Ты молодец.

— Ага, — не без гордости кивает она, — сейчас я сжигаю только сковородку. Я молодец. Я огромный молодец. Чемпионка.

Он тихо смеётся, заводит авто, сосредоточено смотрит вперёд. Они едут домой.


Джуд домой не хочется. Там неуютно и холодно. Ей говорят, что это пройдет. Доктор Харрис, психоаналитик, утверждает, что она привыкнет, нужно время. Доктор Уилс, невролог, говорит, что это временно, нужно только ещё немного подождать. Джуд им почти уже не верит. Прошло несколько месяцев с тех пор, как Уилл привёз её сюда, разбитую, слабую, прыгающую на одной ноге, таскающую после аварии вторую. Он привёз и сказал ей: «Добро пожаловать домой, милая Джуди!». Но она до сих пор ничего к этому дому не чувствует. Не хозяйка она там. И не хочет быть хозяйкой.

«Это не твой дом, Доктор. Ты знаешь, что не твой. Ты знаешь, что твой дом — вся Вселенная. Ты знаешь, что у тебя нет дома»

О, нет. Опять этот старик насилует её голову. Он, видно, никогда не заткнется.

Джуд вздыхает и сердито сопит. Одна из причин, почему она так одержима чтением, глотает книги запоем — то, что несносный Доктор затыкается, пока она читает. И, хоть Джуд буквально слышит его дыхание, он сопит и внимательно читает вместе с ней.

Уилл ведёт, внимательный и аккуратный, а Джуд устало глядит в окно, но ничего перед собой не видит. Она снова где-то далеко, её сознание отключается, убегает от неё.


Наверное, она бы уснула сейчас, но они уже приехали. Джуд выходит из авто, жадно затягивается воздухом, чувствуя, как он курсирует по лёгким, и аккуратно, крадучись, входит внутрь. Уилл раскладывает её книги на столе, а потом приходит в коридор, помогая ей снять верхнюю одежду.

— Ты голоден? — спрашивает она, едва они оказались в кухне.

— Да, есть немного.

— Я могу отварить клёцки. Или поджарить тосты.

— Можно и то, и другое, милая, — улыбнувшись, отвечает Уилл, — но я сам. Отдохни лучше. Ты немного сонная.

О, нет. Ей нужно чем-то себя занять. Это — её единственная возможность подумать о происходящем. Попробовать разобраться в бардаке, что творится в её жизни.

— Я сама, Уилл. Я хочу попробовать сама.

— Ты уверена? — он взволнован.

— Да, — кивает Джуд, — духовкой я пользоваться умею. К тому же, если что, поможешь. Если мне всё ещё понадобится помощь. Надеюсь, что нет.

— Хорошо.

Они по очереди моют руки. Уилл садится за своё привычное место, во главе стола, а Джуд начинает почти бегать по кухне, метушится, и повторять про себя алгоритм действий: достать клёцки из холодильника, достать кастрюлю, налить воды, посолить воду, бросить туда немного клёцек, включить печку, поставить кастрюлю на огонь, взять хлебцы, включить тостер, бросить хлебцы в тостер, закрыть машинку, ждать. Как ужасно теперь работает её память. Обо всём нужно себе напоминать. И только напоминания о том, что они с Уиллом с самого детства вместе и любят друг друга, ни черта не срабатывают.


У неё, кажется, всё получается. Она всё делает правильно. Во всяком случае, Уилл ни слова не говорит, только следит за ней, провожая взглядом. Она знает этот взгляд. Она видела его, когда Гарри смотрит на неё. Она замечала его на себе, когда Уилл смотрел на неё во время чтения.

В конце концов, Уилл — её муж. Нужно закрыть глаза, представить себя в объятьях Гарри, и считать минуты, пока он будет делать то, что ему нужно. Дольше пятнадцати минут всё равно не продержится, она точно знает.

— Молодец, — улыбается он, даже с какой-то гордостью, когда она подаёт к столу горячие пельмени, от которых ещё парит, — видишь, у тебя всё получилось. Всё прекрасно, милая. Твоя память отлично восстанавливается.

— Ага, — кивает Джуд, натянуто улыбнувшись, и ставит чайник, — я рада.

И лжёт. Она не рада, что память возвращается, и с каждым днём становится понятно, что она не любит Уилла, и, возможно, совсем не знает его. Зато любит Гарри, и, кажется, это взаимно, но он не позволяет им быть вместе, чёрт знает, почему. Что за игры он, в конце концов, ведёт?


Уилл буквально набрасывается на еду, ест с такой жадностью, как будто голодал целую вечность. Наверное, он так же набросится и на неё совсем скоро. Джуд вздыхает. Напомнив себе, что это необходимо, накалывает клёцку на вилку и начинает жевать. Кажется, вкусно, хотя она не уверена. Мыслями она сейчас так далеко отсюда, что не в силах почувствовать вкус. Есть, по крайней мере, можно. И то ладно.

Он решил помыть посуду, почему-то не стал пользоваться посудомойкой. Ну и ладно. Джуд глядит в окно, где накрапывает мелкий дождь и рисует каплями по окну, и думает о том, что должна всё Уиллу рассказать. Она должна во всём признаться. Хватит лжи.

«Ты постоянно лжешь. Великий лжец».

Снова этот Доктор. Джуд устало вздыхает, мысленно послав его к чёрту и приказав не возвращаться к ней как можно дольше. Ещё лучше — никогда, но на это она едва ли может надеяться. Пока Уилл возится с посудой и моет пол, Джуд пьет чай. Очень приятное тепло разливается по телу с каждым глотком, и помогает успокоить нервы. Она признается. Скажет. Хватит лгать.


Уилл оказывается рядом. Опускается на пол, обнимает её колени. Улыбается. Тянется к губам. Аккуратно целует. Сосредоточено дышит.

Началось.

«Где же ты, мой друг? Ты мне так нужен! Тета опять не справился. Тета снова всё запорол. Тета опять всё испортил!».


Уилл подхватывает её на руки и аккуратно несёт в спальню. Кладёт на постель, ещё хранящую запах тела с утра. Раздевается. Джуд не хочет его обидеть сильнее, чем сделает это чуть позже. Она глядит на него, как он снимает рубашку, потом брюки, и, когда он садится на постель, чтобы снять трусы, тоже начинает избавляться от одежды.

Уилл мягок, нежен, не напирает. Аккуратно целует её в волосы, в висок, покрывает поцелуями её лицо. А потом неспешно, неторопливо водит пальцами по её телу.

Джуд ни о чём не думает, пока он ласкает её, пока наносит смазку, потому что она, конечно, совсем не возбудилась, пока осторожно неглубоко входит в неё и замирает, давая привыкнуть. Джуд не привыкнет, ей плевать, она далеко. Она думает о Гарри, о том, как любит его, до одури, на грани помешательства, о том, что нужно сказать Уиллу правду, и что сделает это сегодня, потому что времени тянуть больше нет.


Как она и предполагала, Уилл продержался минут десять, может, чуть больше. С тихим стоном, он опадает в её руках, снимает презерватив и удобнее ложится рядом. Джуд в последнюю минуту перед тем, как он кончил, вспоминает, что не может обидеть его ещё сильнее, чем собирается, и тихонько стонет. Может быть, он поверит даже, что она тоже кончила.

Он смотрит на неё, разглядывает её, гладит по щекам, по лицу.

— Ты замечательная, Джуди, — он аккуратно накручивает на палец прядь её волос, — и ты так много вспомнила. А ещё стала гораздо спокойнее. Лекарства, наверное, действуют. Ты сейчас более умиротворённая. И улыбаешься чаще. Видишь? Всё получается. Скоро память окончательно к тебе вернётся, милая. Я в это верю. Я знаю, что так…

— Я тебе изменяю, Уилл, — холодно отрезает она, отодвигаясь, — с Гарри.


Она думала, что это будет сложно. Что ей станет грустно, плохо, неудобно. Что она будет чувствовать себя законченной дрянью. Что будет корить и винить себя.

Но нет. Она ничего не чувствует. Совсем ничего.

Она ничего не чувствует, когда он в отчаянье спрашивает, как же так, почему. Ничего не чувствует, когда признаётся ему, что изменяла до свадьбы, и даже во вторую ночь после, когда Гарри забрал её на пляж и они занимались там сексом как одержимые, пока сердца из груди выпрыгивать не начали от напряжения. Ничего не чувствует, когда он шарахается от неё, будто она прокаженная, мигом натягивает трусы, когда лупит кулаком в стену и в дверь и, кажется, больно бьет костяшки пальцев о дверной косяк, потому грязно ругается. Ничего не чувствует, когда он носится по дому, словно загнанный в клетку зверь, и рыдает как девчонка, и когда улетает в ванную, стуча там, кажется, по зеркалу кулаком.

И лишь когда он влетает в спальню снова, с телефоном в руках, в который отчаянно вопит: «Чёртов ублюдок!», Джуд ощущает страх. Он, конечно же, позвонил Гарри, а значит, ей придётся спасать себя.


Гарри примчался через двадцать минут. Он влетает в дом, едва не вырвав дверь с петель и хватает её в охапку, голую, натягивающую трусы. А потом цепкой рукой вонзается в горло:

— Как ты посмела? Как ты могла сказать ему, чёртова идиотка, если я приказал тебе этого не делать?

— Гарри, — испуганно пискнув и, не мигая, уставившись на него, шепчет Джуд, — я…

— Ты ослушалась меня, Джуд, — сжав зубы до хруста, отчеканивает он, — нарушила наш договор. И я должен буду тебя за это наказать.

Подскочивший сзади Уилл замахивается кулаком, но ударить не может — глаза его полны слёз, он буквально взвывает от боли, и руки дрожат.

— Но сперва, — продолжает зло чеканить каждое слово Гарри, — я разберусь с этим ничтожеством.


========== Глава 20. ==========


Это кошмар, и она не понимает, как в него попала. Это ужасный сон, он скоро закончится. Нужно только ущипнуть себя сильнее, а потом открывать глаза. Это альтернативная, искаженная реальность, а нужно вернуться в свою, привычную. Домой. Это не с ней происходит, сейчас она глаза откроет, а всё это к чёрту исчезнет.

Джуд страшно и больно, каждая клетка будто горит. Она сидит на постели, сжавшись, пытаясь начать соображать, не понимая, как застегнуть молнию на платье. Она дёргает молнию раз за разом, и, кажется, её уже вырвала. Она дрожит, будто осиновый лист, и хватается за голову, которая горит в пожаре, в пламени. Она хочет кричать и звать на помощь, но получается какой-то кошачий писк.

Перед глазами всё плывёт, отличное, сохранившееся даже после аварии, зрение изменило ей. Она знает, что в одной комнате с ней, в спальне, которая стала полем боя, Гарри и Уилл, и что этот бой закончится тем, что один из них убьет другого. Она слышит и голоса и слушает грязный мат. Но не видит. Может разглядеть лишь блёклые призрачные силуэты, цветные пятна. Они теперь перед её глазами предстают в виде огромных цветных пятен, которые умеют материться и лупить друг друга. Она пытается дышать глубже, но в нос бьет мерзкий запах крови. Кажется, боль тоже имеет свой запах.

Уилл большой, немного грузный, похожий на гору. Он может размазать Гарри по стене, уничтожить его одним ударом кулака под дых. Но он не может сейчас, нет. Сейчас он только рыдает, когда его бьют. Прищурившись, когда контуры стали чуточку чётче, Джуд видит, как он собирает пальцы в кулаки и, рыдая, трясет ими над Гарри, но выдаёт слабый удар, который толком Гарри не задевает.

Гарри другой. Его оскал звериный, его взгляд печёт, как раскалённый уголь. Он, кажется, может этим взглядом спалить Вселенную. Её, Джуд, Вселенная, состоящая из чёрных дыр, которые только предстояло открыть, рушится. Валится, точно карточный домик. У неё на глазах. И ничего она с этим поделать не может.

Джуд визгливо попискивает, содрогаясь от того, какой этот звук неприятный, больно режущий уши, и, поджав под себя колени, ползет на постели назад. Ей нужно что-то делать, прекратить эту бессмысленную бойню, но сил нет. Хочется лишь нырнуть под подушку, с головой укрыться одеялом, сжаться в комок и скулить: «Пожалуйста, пусть всё это закончится. Пусть это закончится, я прошу!».

Кто-то хрипит. По голосу Джуд быстро понимает, что это Уилл. Кататься по полу Гарри надоело, и он схватил Уилла за глотку. Вцепился пальцами так сильно, что, наверняка, отпечатки останутся. У Уилла воздуха в лёгких не хватает, он заканчивается так стремительно, что, ещё секунда, и он задохнётся, упадёт замертво, скорчившись в последних судорогах на полу. Нет, так нельзя. Невозможно. Этого нельзя допустить! Уилл хороший, добрый, славный парень, она и так уже измучила его своей нелюбовью, и не может ещё и стать его билетом в смерть.

Джуд плачет, тоже задыхаясь, пытается подняться, но выходит только с третьего раза, когда локти треснули, а руки стали болезненно ныть. Джуд больно и плохо, но она знает, что не должна быть молчаливым свидетелем. Молчаливые свидетели — самые жестокие люди на свете. Они допускают горе и смерть. Они соучастники убийств, пожалуй, самые главные.

Уиллу, похоже, наконец, удалось собраться. Удар Гарри в челюсть вышел тяжелым, мощным. Джуд слышит, как с хрустом качнулась его голова. О, только бы он не сломал Гарри шею!

Она, наконец, подползает к ним так близко, что может дотянуться, потрогать рукой. Только теперь понимает, что так и не надела трусы.

Гарри тяжело, со свистом, дышит, раздувая ноздри. У него закрыт один глаз, по-видимому, Уилл угодил кулаком и туда. Теперь, может, будет фингал, а, может быть, Гарри вообще ослепнет.

— Прекратите! — хрипит Джуд, содрогнувшись от звучания своего голоса, который она не узнала. — Что вы делаете?

Она хочет оттащить Уилла, который оказался сверху, над Гарри, но, видимо, своего преимущества не чувствует, по-прежнему плача и дрожа. Уилл — большой ребёнок, которому нанесли смертельную рану в сердце, и он с ней ни за что не справится.

Джуд тормошит его за плечи, сильно надавливает на плечо рукой, пытается трясти. Ни черта не помогает. Ни черта не выходит. Отойдя от болезненного удара, Гарри снова вонзается пальцами Уиллу в глотку, давит на хрупкие хрящи на шее. Он его убьет! Уилл взвывает от боли, ворочается, ёрзает, пытаясь освободиться, и, скорее, случайно, чем намерено, отбрасывает её от себя. Джуд падает, слыша звук удара. Больно. Она, кажется, повредила ногу.

Теперь ей даже доползти до этого поля боя не удастся. Она беззащитна и предана всеми. Целый мир отвернулся от неё. Оба мужчины, что говорили ей о своей любви, отвернулись от неё и выясняют теперь, кто из них круче. А она? Что она? Затянута в огромную чёрную дыру, которой стала её память, напугана, разбита, практически уничтожена. Она хочет прятаться под кроватью и дрожать, как в детстве (правда, она даже не может вспомнить, делала ли в детстве так, или нет).

И снова звуки ударов, крики, ругань, глухие вздохи и звонкие пощёчины. Гарри и Уилл катаются по полу, по комнате, сплетясь в тесный комок, что не разделить, и ненавидят друг друга. А Джуд… Их ненавидит. Себя ненавидит. Ненавидит весь мир.

— Перестаньте, — кричит она, срываясь на истерический плач, — прекратите! Что вы делаете? Зачем? За что?

Это последнее «за что?» она произносит уже практически шепотом, болезненным, надколотым, треснувшим, как старая чашка. Она прячет лицо в ладони, сжимается в клубок прямо на полу, и начинает тихонько плакать, безутешно, будто ребёнок, которого сильно обидели. Она и есть ребёнок, которого сильно обидели. Ей холодно. Ей страшно.


Всё затихает. Джуд не уверенна, от того ли, что они прекратили драку, либо потому, что перестала слышать и воспринимать мир вокруг. Ей трудно дышать и голова пылает изнутри. Её мозг, похоже, вот-вот взорвётся. Она не слышит, как бьются сердца, только что-то ноет, болит внутри, там, где сердца. Может, она умирает? И так происходит приближение смерти? Может, она уже умерла?


Она не сразу понимает, что её подняли, и она в чьих-то руках, прячет лицо в грудь, пытается укутаться теплом, но тепла не получает. Она плохо видит сквозь пелену слёз, и пытается понять наощупь, кто рядом. Большой, плотный, почти что монументальный. Мистер Гора. Уилл.

Джуд хочет обнять его за плечи, обвить руками его шею, но ей противно, и руки болят. Она плачет, теперь уже почти не сдерживается, скулит, ноет, сопит. Ужасные звуки, от которых, будь она способна сейчас слышать хорошо, в желудке сводит.

Гарри тоже где-то рядом, она слышит запах его духов, напоминающих ароматы леса, и чувствует его хриплое, тяжелое дыхание. Она сжимается в комок, начиная пищать, точно щенок, которого пихнули ногами. Она не хочет, чтобы Гарри трогал её, говорил с ней, прикасался к ней. Она боится Гарри.

Но, похоже, его она не интересует. Сейчас, во всяком случае.


— Повернись и посмотри мне в глаза! — командует он.

Джуд слышит это словно издалека, сквозь пелену. Как будто её барабанные перепонки заполнились едким дымом. Но он не ей приказывает, обращается не к ней.

Уилл подчиняется. Что Гарри такое делает, что люди в секунду становятся его рабами, если он захочет? Это предстоит узнать. Может быть, у неё будет время.

Времени всегда мало, Доктор. Помни об этом.

Уилл отворачивается от неё, оставляет её, смотря Гарри в глаза. Он как солдат на плацу, как робот, как запрограммированная машина для выполнения приказов.

Гарри подходит к нему, крадучись, осторожно, на пальцах, кошачьей походкой. Движется легко, плавно. Джуд, всегда возбуждавшаяся от этого, сейчас чувствует только глухую боль внутри. Сосёт под ложкой, тошнит в глотке. Комок рвоты застрял на подступах ко рту, и, похоже, не думает выходить. Джуд становится ещё страшнее. Она больно цепляется Уиллу в руку, царапая кожу ногтями, и начинает дрожать. Уилл, который должен был взвыть от боли, никак не реагирует. Он заторможен. Отключён.

Гарри одним прыжком оказывается рядом, совсем близко к нему, и дышит ему в лицо. Он сжимает зубы до хруста, и, сквозь зубы, шипит:

— Теперь ты послушаешь меня, жалкий человечишко. Джуд — моя. Что бы ни было, она — моя женщина. Всегда была моей. А ты — лишь послушная пешка. И я уберу тебя с доски, когда придёт время.

Он почти касается губами губ Уилла, впечатывая на них вопрос:

— Ты понял?

Уилл тяжело, грузно кивает. Взгляд расфокусирован. Глаза смотрят в никуда. Похоже, он никого не узнаёт.

Кажется, на губах Гарри появился звериный оскал.

— Хорошо.

Он тянется рукой к его уху, и аккуратно тянет ухо вниз. Что он делает? Что он, чёрт побери, делает?

Джуд страшно, её бьет озноб, пот прошибает насквозь, с головы до ног, запах тела становится всё четче и всё неприятнее. Она теперь поняла, испугалась и хочет орать и бить кулаками в стену.

Гарри хочет вытащить из Уилла чип.

— Нет! — хромая, подпрыгивая, хватает его за плечо Джуд. — Что ты делаешь? Ты убьешь его! Нет!

Гарри плевать. Он не обращает на неё внимания. Она сейчас не сильнее котенка, ему не больно. Ему плевать. Он намерен идти до конца. Всегда идёт до конца. Только так. Не иначе.

Джуд слышит, как тяжело и грузно дышит Уилл, и как крутится чип под пальцами Гарри. Она должна собраться. Она должна спасти Уилла. Должна спасти!


Это он разрушил вашу дружбу, Доктор.

Это он убивал всех, кто переходил ему дорогу.

Это он держал тебя в заложниках целый год, тебя, и целую Землю.

Это он всё это время всё рушил.

Он не заслуживает твоей дружбы и любви, Доктор.

Он плохой, накажи его!

Он заслуживает смерти.


Острая боль, рвущая на части от потока слов, что ворвались в её голову, снова насилуют сознание, ощущение несправедливости происходящего и своей огромной в том вины, тоска и тревога последних дней, когда она совсем не может вспомнить даже, кто же она такая, пустота в браке с Уиллом, браке, который не был настоящим, переживания, слёзы, вековое одиночество — всё это валится на неё горой и выплёскивается яростью. Она сжимает кулаки, она бьет Гарри по плечам, по спине, задевает щёку, лицо, стучит по пояснице, не сразу поняв, что прыгнула на него, оседлала, и лупит без остановки. Она царапает ему лицо, шею, вонзается в кожу когтями, зубами, кусает за ухо, заставляя взвыть от боли, пинает ногами, рвёт позвоночник под одеждой. И ревёт, ревёт, ревёт, не останавливаясь ни на миг, икая и задыхаясь. Если её память — это миллион чёрных дыр, одна сплошная, гигантская чёрная дыра, пускай её, наконец, затянет, и это всё прекратиться. Закончится. Навсегда.

В какой-то момент силы её тают, она лужей растекается на полу, хватаясь руками за платье, глотает слёзы, и, кажется, размазывает их по щекам. Что ж, она, по крайней мере, своего добилась: Гарри оставил Уилла в покое. Лежит рядом, будто громом прибитый, шумно дышит, и, вроде бы, тоже плачет (Джуд не уверена). Осталось ещё понять, где Уилл.


Но Гарри не даёт ей понять. Он поднимается, одним рывком поднимает её на руки, хватает в охапку, и тащит в гостиную, на диван. Она не понимает, что происходит. Лоб покрылся испариной. Ей больно, а сам Гарри плачет, но взгляд его чрезвычайно злой, чёрный, как те дыры, что изрешетили её память.

Он больно вонзает её в стену одним ударом. Джуд готова поклясться, что она слышит, как ударились и вопят об этом её легкие. Он рвёт подол её тонкого платья, находит рукой бедро и врезается в него ногтями. Джуд кричит, но даже крик он не даёт ей из груди выпустить — целует, больно укусив за губу, так, что идёт кровь. Которую он тут же с удовольствием маньяка слизывает.

— Сопротивляйся мне сейчас, Джуд, — хрипит он, заражая её утробным кашлем, кажется, из самой глубины пораженной болью глотки, — давай. Ты всегда это делала. Сопротивляйся мне! Сейчас!

Она слышит звук расстегнувшейся ширинки. Пытается вырваться из его рук, ледяных и жестких, но не может — не хватает сил. Он входит в неё одним рывком, сглатывает, закрывает глаза. Движется резко и грубо. Застывший комок рисуется на кадыке. Джуд хочет вонзиться в кадык пальцами. Она хочет сломать Гарри шею.

Но не может. Боль лишила её сил. Страх парализовал её полностью.

Схватив за волосы, Гарри больно бьет её головой об стену. Перед глазами всё плывёт. Кажется, сейчас она потеряет даже те жалкие воспоминания, которые удалось восстановить.

Плевать. Они всё равно фальшивые.

В паху горит. Ещё пару минут, ещё несколько его ударов, и она разорвётся на части, разлетится на куски. Гарри держит её за волосы, судя по звуку, он вырвал клок. Он плачет, сжимает её всё сильнее в тиски, трахает быстрее, но, видимо, не получает удовольствия, или не чувствует совсем ничего.

— Сопротивляйся же мне! Ты всегда это делала! У тебя отлично получалось! Давай же, ну!

Он бьет её по лицу, один, а затем второй раз, и взвывает в болезненном стоне, переходящем в плач.

— Боже, — задыхаясь, закрыв глаза, стонет Джуд, — Боже, что ты делаешь? Что ты делаешь, чёрт тебя дери?!

И он вдруг стихает. Не кончил, совсем нет, дышит тяжко, судорожно, хватает ртом воздух. Но стихает. Бьет ей наотмашь снова, так сильно, что, на доли секунды, Джуд теряет ощущение реальности, а потом, вторгнувшись языком в её ухо, по слогам произносит:

— Бога нет, Джуд. Я — твой Бог!

Он ослабел. Его хватка ослабела. Дрожа и плача, Джуд сползает на пол, чувствуя, как ноет матка, как всё внутри печёт. Она рыдает, закрывает лицо ладонями. Не хочет его видеть.

А потом Гарри достаёт зажигалку. Щёлкает ею. И поджигает висящее на стене деревянное распятье. Крест, в который она часами всматривалась, пытаясь найти ответы, начинает гореть. Джуд слышит звук потрескивающего дерева.


Всё вокруг вертится. Это безумная карусель, у неё уже болит мозг. Но Джуд должна что-то сделать. Она не может просто так его отпустить. Когда он проходит мимо, как ни в чём не бывало, оскалившись, смеётся, она, собравшись с силами, плюёт комком слюны ему в лицо. Метко.

Гарри хохочет хриплым смехом обезумевшего зверя и уходит, громко (даже стёкла задрожали) хлопнув дверьми.


Наконец, комок в её глотке вышел рвотой, густой, с массой жёлтой слюны и пены сверху. Её рвет на пол, прямо возле себя, на разорванное платье. Она поднимается, тянется к ведру воды (какая удача, что Уилл забыл его вынести), и льет на уже наполовину сгоревший крест и почерневшую стену.


Она борется с пожаром сама, хотя надо бы вызвать пожарных. Но Джуд не помнит номера. Только сейчас она понимает, что её руки окостенели, она держит ведро в руках, держит чайник, но ничего не чувствует. Только чёрных дыр в её голове с каждой секундой становится больше и больше. Они, проклятые, размножаются.

Она падает на пол, когда пожар, наконец, потушен. Вяло глядит воспалёнными глазами на стену. Сгорел крест, репродукция картины Моне. Огонь тронул несколько её смешных рисунков (Уилл повесил их на стену, потому что нашел милыми). Надо благодарить высшие силы, если им ещё не плевать на неё, за то, что ничего больше не сгорело.

Видишь, Доктор? Ты должен ненавидеть Мастера. Потому что в следующий раз сгоришь ты.

Джуд трёт виски, пока пальцы не опухают, горячие. Пошёл к чёрту, проклятый Доктор, тебя только сейчас здесь не хватало.


Кое-как встав, Джуд, пошатываясь, идёт в спальню. Нужно посмотреть, как Уилл. Она забыла о нём совершенно. Неблагодарная тварь.


Уилл лежит на кровати, раскинув руки, и смотрит в потолок. Взгляд его как-то странно бегает, он смотрит вверх, но, похоже, ничего не видит.

Вскрикнув, Джуд закрывает рот руками. Пытаясь растормошить Уилла, хлопает его по плечу. Он теперь как великан, набитый соломой — огромный и беззащитный. Болтается в её ладонях как тряпка.

— Уилл, — она берёт в руки его голову, чувствуя, что он горит, — ты слышишь меня? Уилл?

Джуд машет ладонью перед его лицом, замечая, что он следит за передвижением глазами. Значит, он видит. Но легче от этого ни на грамм не становится.


Что делать? Нужно вызвать врачей. Она слышала, что, если чип не очень повредился, серьезных угроз для здоровья нет. Край чипа, самый край, торчит из головы Уилла, как раз за ухом. Это повреждение достаточно серьезное? Сможет ли Уилл прийти в себя? Что он вспомнит?

Нужно вызвать врача, понимает Джуд. Она отчаянно морщит лоб, трёт виски, стучит кулаком по колену, на котором, кажется, образовался синяк. Пытается вспомнить номер. Но она не помнит. И не сможет довезти его до больницы. Она даже не помнит, на каком повороте им нужно повернуть, чтобы туда добраться. Влево? Вправо? Может быть, вообще никакого поворота нет? И она всё себе придумала?

Джуд опять начинает плакать. Она держит в руках слабую, пошатывающуюся голову Уилла, прижимает его к себе. Пытается погладить по волосам, но, когда доходит до затылка, ощущает что-то липкое на пальцах. А Уилл издаёт болезненный, хриплый стон.

Джуд смотрит на свои руки, пробует красное пятно на вкус, осторожно посасывая.

Кровь. Чёрт. Будь ты проклят, чёртов Гарольд Саксон. Будь ты проклят.


Она не знает, сколько времени провела так. Минуту, пять, десять? Не сразу понимает, что в дверь кто-то стучит. Стук переходит в отчаянный, кто-то буквально молотит в неё кулаками.

— Джуд, Уилл, откройте! У вас что-то горит? Дымом пахнет.

Донна.

Кажется, Джуд даже сумела улыбнуться.

— Я здесь, Донна.


Рыжий комок энергии, её соседка, входит в комнату, кое-как справившись с замками (Уилл показал ей, как открывать замок, а Джуд, на всякий случай, дала ключ). Она встревожена, напугана, но, увидев картину, начинает кричать.

Джуд плохо, она закрывает руками уши, накрывает голову и дрожит. Снова подкатывает к горлу комок, и снова она рвёт на пол, неподалёку от Уилла, в дюйме от его ослабевшей руки.

— Что случилось, Джуд? На вас напали?

Джуд слабо кивает.

— Кто? Нужно сообщить в полицию!

Джуд пытается ответить, но выходит несуразное, неразборчивое мычание. Донна подбегает к ней и крепко обнимает за плечи, опустившись на колени.

— Уилл, Донна, — выдавливает из себя Джуд, и заливается приступом кашля, — ему нужно в больницу. Чип. Повреждён чип.

— О Боги!


Джуд плохо соображает, что происходит дальше. Приходит в себя только оставшись дома одна, когда Донна и Шон увозят Уилла в больницу. Остаётся лишь надеяться, что повреждение чипа не серьезное. Два сумасшедших просто не смогут быть рядом, им нужен будет опекун. Или психушка.


Она не понимает, как течёт время, как день переходит в ночь. Она лежит на кровати, залезла под подушку головой, чтобы утихла адская боль, чтобы не слышать мира вокруг себя. Она как крот, что лезет в свою нору, и хочет остаться там навсегда, навечно. Она хочет ослепнуть, чтобы не видеть всей мерзости, которая происходит вокруг. Хочет стать глухой, чтобы ничего не слышать, и, в первую очередь, голос, этот проклятый голос проклятого Доктора. Может, это он мешает ей принять и полюбить Уилла? Возможно, это он, чёртов Доктор, рушит её жизнь, рвёт её на куски, насилует её память.

Она тяжело, истерично вздыхает, и снова начинает беззвучно реветь, вонзаясь в подушку пальцами.


Звук телефона. Нужно ответить. Возможно, это Шон или Донна. Они скажут, что с Уиллом всё хорошо (всё будет хорошо? Правда ведь? Правда?).

Она нажимает на красную кнопку. Чёрт. Перепутала. Опять в голове каша. Телефон почти сразу же пищит снова. Теперь она нажимает на зелёную. Хочет что-то сказать, отозваться, но молчит. Только шевелит губами, а слова изо рта не выходят. Обет молчания.

— Прости меня, Джуд. Я монстр.

Гарри. Лучше было не брать трубку, продолжать лежать головой под подушкой. Почему она себя не послушалась?

Она молчит и почти не дышит. Он говорит.

— Тебе лучше держаться от меня подальше. Лучше вычеркнуть меня из жизни, стереть из памяти. Мне нельзя приближаться к тебе, Джуд.

Как много слов! Что они значат? Она не понимает почти ничего, слышит только хриплый шёпот. Он, кажется, сильно пьян. Икает. Наверное, тоже плачет, как и она.

— Я не могу, Джуд. Не могу без тебя. Понятия не имею, что без тебя делать.

Он тяжело судорожно вздыхает. Слышно, что глотает ртом воздух.

Она молчит.

— Прости меня, Джуд. Ты столько раз меня прощала. Не уверен, что ещё раз сможешь. Но всё равно прошу прощения. Потому что я чудовище. Прости меня.

Нет, не прощай его, Доктор. Он опять тебя сломает.


Она кладёт телефон себе на колени. Он говорит что-то ещё, но она не слушает. Не слышит.

Она хочет отключиться, нажать на красную кнопку, тянется пальцем к ней. И не может. Подносит телефон к уху, прижимает крепко.

— Если ещё хоть раз, когда-нибудь, ты позволишь себе сделать нечто подобное — клянусь, Гарри, всем, что у меня есть, всем, что осталось, клянусь всем на свете, и этой чёртовой Вселенной, полной чёрных дыр — я убью тебя.


========== Глава 21. ==========


Свадебные клятвы. Почему этот набор слов так важен всем людям?


Джуд старается говорить сдержанно, чтобы чётче звучало. Улыбается вполне искренне, но не от того, что очень счастлива. Она чувствует покой, а улыбка Уилла, такого большого, но ранимого, плюшевого медвежонка, действует на неё умиротворяюще.

Джуд обещает быть верной и преданной женой, заботиться о Уилле в невзгодах, поддерживать в радостях, делить с ним каждое мгновение жизни, слушать и слышать его, и любить, потому что он замечательный, добрый, мягкий и очень заботливый человек. Когда вчера она эту клятву писала (какая она всё-такинеорганизованная, вечно откладывает всё на последний момент!), то очень хотела, чтобы вышло как можно правдивее. И решила: в этой клятве она, перво-наперво, поблагодарит Уилла за эти месяцы, которые он провёл, заботясь о ней. Потому что, даже поврежденная амнезией, она была уверена: никто никогда не делал этого лучше.

Уилл держит её за руки, нежно гладит вспотевшие от волнения ладони, и улыбается — искренне, счастливо, будто ребёнок. Он открыт ей, чувствам, которые (она не перестаёт надеяться) однажды возникнут в её сердце, и всему новому, прекрасному, что (она надеется тоже) принесет им их семейная жизнь. Уилл улыбается — и внутри, на душе, в сердце, сразу же становится тепло.

Она сейчас как маленький ребёнок, о котором нужно заботиться. И он с этим отлично справляется.


Гарри, конечно же, тоже здесь. Стоит по правую сторону от них, свидетель. Подаёт кольца. Джуд чувствует, как он напрягся, когда подавал кольцо для неё. Он отрешен и так сосредоточен, будто собирается подорвать землю, вынашивает агрессивные планы. Джуд не может его за это упрекнуть. Она пытается убедить себя, что так правильно, что она с Уиллом. Что она сделала правильный выбор. Но знает, что это — всего лишь ложь.


«Кощ, прости меня. Я опять всё испортил».


Кольцо уже на её пальце. Уилл, кажется, абсолютно счастлив. Сегодня утром он сказал, что будет с удовольствием пересматривать эти чудесные воспоминания о дне, в котором они стали двумя половинками одного целого. Он может быть таким романтичным, что это вгоняет Джуд в ступор.


Кольцо обычное, круглое, тонкое, неплохо смотрится на её хрупком пальце. Она бы, может, и хотела чего-то другого, но у неё не было времени и сил подумать над этим. Платье, которое она надела, самое обычное, кремового цвета, вовсе не свадебное. Просто красивое платье на вечер. И цветок белой розы в волосах вместо фаты.

Уилл тоже в светлых бриджах и летней рубашке навыпуск. Они немного хиппи в этом образе, а, впрочем, такими они и есть. Семья хиппи.

Это звучит в её голове как-то странно. Джуд делает над собой усилие, чтобы не задрожать. Они теперь семья. Это случилось. Это больше не игры её разума и не проделки обезумевшей памяти. Это правда.

«Объявляю вас мужем и женой».

Ну вот. Случилось. Но как такое возможно? Она не может быть чьей-то женой. Не Уилла точно.

Но Уилл так счастлив, и на ресницах его, кажется, даже выступили слёзы. Он тянется за поцелуем, нежно касается её губ своими, вовлекает в поцелуй. Он нежный, аккуратный, не спешит. Касается её мягко и нежно проводит пальцами по волосам. А потом, совсем аккуратно, быстро целует в шею.

Джуд не может не улыбнуться. Чувства придут. Она вспомнит о них. Возродит из пепла, если будет нужно. Уилл заслуживает того, чтобы его любили. Он сам и есть любовь и забота в лучшем их проявлении.

Она обнимает его. Потому что хочет поздравить. Пообещать, что всё будет хорошо, и что, пусть она почти ничего не вспомнила из их истории, она рада, что полюбила его однажды. И что он выбрал именно её.

А ещё она обнимает его, чтобы посмотреть на Гарри, и чтобы взгляд этот был менее заметен для сторонних глаз. И, как только это стало возможно, Джуд аккуратно переводит на него взгляд. Гарри стоит, держа руки за спиной, прямой, натянутый, словно струна, напряженный. У него словно бы армейская выправка. Джуд начинает казаться, будто он тигр, затаившийся перед прыжком. Что, если сейчас, он прыгнет и вцепится ей в глотку?

Бред. Паранойя. Игры воспалённого сознания.

Джуд закрывает глаза, чтобы больше не видеть его лица, трясет головой, стараясь отогнать дурные мысли, и закрывает глаза. Уилл хорошо пахнет — чаем и кедром. У него интересный запах духов. Он напоминает дом.


Которого у тебя, Доктор, никогда не было.


Они принимают поздравления, Донна желает счастья, а что говорит Гарри, Джуд не слышит. Она слушает только его монотонный голос и смотрит на его губы, пока не начинают болеть глаза.

Она хочет его поцеловать. Плевать, что теперь, с этой минуты, она жена Уилла, что сейчас — их свадебная церемония, что она, в принципе, не может думать ни о чём подобном, что Гарри сказал, что уезжает. Плевать на всё. Она хочет его поцеловать.


Чёрт, Кощ, ну хватит меня щекотать. Не то укушу за нос!


Джуд набирает в лёгкие много-много воздуха, бросается вперёд, чтобы не передумать, и крепко-крепко обнимает. Гарри оторопел. Она чувствует, как он замер в её объятьях. Он словно натянутая струна сейчас. Расслабляется только через минуту, когда объятья остыли, и Джуд возвращается на своё место рядом с Уиллом.


Клацанье фотоаппарата ей не нравится. Странный и неприятный звук. Джуд напоминает себе, что они должны иметь свадебные фото. У всех должны быть свадебные фото. Тем более, когда никаких свидетельств их с Уиллом любви не осталось — всё сгорело во время пожара в его старом доме. Пусть эти фотографии будут новым началом. Пусть начало будет счастливым, свидетельством чего-то хорошего и тёплого.

Она улыбается, ощущает тепло, когда он держит её за руку. Такой большой Уилл. Такой мягкий. Милый плюшевый медвежонок.

Он снова аккуратно целует её в волосы, берёт под руку и уводит.

— Куда мы идём? — вздрогнув, будто ото сна очнувшись, спрашивает Джуд. Они должны были поехать в ресторан сразу после церемонии.

У них забронирован столик, несколько дней назад Уилл показывал ей приглашения.

— Это и есть мой сюрприз, — улыбается Уилл, — помнишь, я обещал тебе сюрприз? У нас будет фото-сессия у океана.

О! Как здорово! Джуд нравится океан и плеск воды. Он производит потрясающее действие — тепла, умиротворения. Звуки волн, что бьются друг о друга, целуясь, нравятся ей больше самой прекрасной музыки.

— Спасибо, Уилл — Джуд с благодарностью целует его и ласково треплет его взлохмаченные от ветра волосы.

— Желаю хороших фотографий. И ярких впечатлений.

Гарри. Оба сердца ёкают и болезненно стонут. Джуд переводит на него взгляд, смотрит с восторгом, но и не без тихого «Прости» в глазах. Она знает, что ни в чём не виновата. Они с Гарри не были любовниками, он не делал ей предложения, они были кем-то, вроде друзей с привилегиями.

Она не делала ничего дурного, он сам говорил, что будет рад, если она выйдет за Уилла, что этот брак принесет им обоим счастье? Тогда почему её гложет такое огромное, мерзкое, сосущее под ложечкой, угнетающее чувство вины?


«Прости меня, Кощ. Я опять всё испортил».


— Ты не пойдёшь в ресторан? — спрашивает Уилл, а ей, Джуд, словно язык отрезали, и булькает она пустым воздухом в глотке.

— Нет, у меня дела. Прошу прощения.

Уилл кивает. Может быть, он чувствует облегчение, что Гарри не будет рядом? Может, ему так легче, лучше, комфортнее?

— Всего доброго — Гарри смотрит на Джуд, но мимолётно, почти сразу отводя взгляд.

Джуд опять чувствует, как этот ребёнок, шебутной, наивный, ранимый — Тета — скрутился внутри неё в клубок и тихо плачет, поскуливая: Кощ, не уходи! Джуд кажется, что она сама вот-вот скулить начнёт, как обиженный несчастный щенок. Ей хочется плакать, шептать, увидятся ли они снова, молчать, обнимая его крепче, покрывать поцелуями его лицо, глаза, крепко целовать в губы, не отрываясь ни на секунду, пока они не станут задыхаться, слиться с ним воедино, стать его неотъемлемой частью. Но она ничего подобного себе позволить не может. Ни сейчас, ни когда-либо ещё, в будущем. И она, чёрт возьми, ненавидит себя за это.

— И тебе — кивает Уилл, улыбаясь с явным облегчением: пешка убила ферзя.

— Пока, Гарри — тихо шепчет она одними губами, закрывает глаза, жмурится, чтобы не заплакать. И давит внутри себя болезненный стон, наблюдая, как он медленно отдаляется, как уходит от неё шаг за шагом. Навсегда (?).


Фотосессия проходит как в бреду. Ужин в ресторане тоже. Донна без остановки трещит, счастливая, весёлая, будто бы это её свадьба. Шон лишь изредка отвечает, когда успевает вставить хоть слово в её пылкую тираду. Уилл почти не выпускает её руку под столом.

Но Джуд ничего не чувствует, почти ничего. Звуки музыки погасли. Даже вкус еды потускнел, хотя ужин явно рассчитан на неё — много персиков и сладостей, которые она любит.

Она ничего не чувствует, пока они едут в машине домой. К счастью, Уилл почти не говорит, просто гладит её руку и иногда проводит по спине. И когда он, как полагается по придуманному кем-то из людей обычаю, переносит её через порог на руках, тоже ничего не чувствует.

Когда она, уличив момент, пока Уилл купается в душе, насыпает в его бокал с вином снотворное, Джуд лаже не чувствует угрызений совести. Она знает, что он её не тронет. Но знает и то, что вообще не должна ночевать здесь. Она должна быть не с ним. Сегодня — и всегда.


Уилл возвращается. Приходит в спальню, аккуратно садится на кровать. Шутливо проводит носом по её запястью. Джуд, сидящая на своей половине в белой ночной рубашке из атласа, тихо улыбается.

— Замечательный был день, милая.

— Да — кивает она. — Очень.

— Спасибо тебе за него.

— И тебе. Особенно за фотосессию у океана. Хотя меня раздражает звук фотоаппарата, но в этот раз я ничего такого особо не почувствовала. Океан, наверное, перебивал.

Уилл ложится на живот поперёк кровати. Он часто лежит так, придя с ночной смены. Иногда даже засыпает вот так.

— Почему мне кажется, что ты грустишь, Джуд?

Она легко поводит плечом.

— Это светлая грусть. Сегодня был трогательный день. Я пока не знаю, как ещё на подобные реагировать.

— Уверенна, что всё хорошо?

— Да — она улыбается снова, но краешком губ.

Уилл смешно вытягивает губы для поцелуя, а потом затягивает в поцелуй её. Джуд не противится: всё равно он не получит ничего больше.

— Знаешь, — взяв её за руку (почему он так боится её отпустить?), говорит он, — я устал. Не думал, что этот день ещё и утомительным может быть.

— Приятный стресс — тоже стресс. Доктор Харрис говорит так.

— Наверное, он прав.

Джуд тянется к бокалам, берет сначала его, затем свой. Они касаются стеклом. Уилл сияюще улыбается:

— За нас!

— За нас!

Он пьет огромными неуклюжими глотками. Джуд старается не смотреть, отворачивается в окно. Вот-вот наступит ночь, ещё и дождь стал накрапывать. Плевать. Ничего не должно помешать ей сегодня.

Уилл быстро опадает, как огромное дерево на ветру. Ворочается. Ёрзает на постели. Громко, ухнув, вздыхает. Зевает, не особо прикрывая рот рукой.

— Я что-то совсем не в форме — с извиняющейся улыбкой, наконец, признаёт он, — прости. Нужно отдохнуть.

— Давай спать, Уилл — согласно кивает Джуд и ложится рядом.

Это ловушка. Кажется, в той, другой жизни, когда память ещё не изменяла ей, она отлично умела их расставлять. Джуд почти не отводит от Уилла взгляд, ждёт, когда он окончательно провалится в сон, и выскользает из постели, едва он захрапел.

Она даже не потрудилась одеться, просто накинула пальто поверх рубашки, благо, длинное. Прихватив сумочку с телефоном и ключами, она замыкает дверь, выходит на улицу, и вызывает такси.

Машина прибыла через пятнадцать минут. Джуд садится на заднее сиденье, называет адрес и прячет вздох в лёгких. Не сейчас. Не в этот раз. Она не умеет молиться. Не уверена, что знала раньше какие-нибудь молитвы. Просто пылко умоляет Вселенную, высший разум, кого-то, сидящего на грозовых облаках и создавшего молнии, чтобы не опоздать. Чтобы Гарри был дома. Чтобы не уехал.


Она счастливо смеется, когда они прибыли. Платит за такси. Хлопает дверью и бежит к воротам. Они, конечно, заперты, но ничего. Джуд начинает барабанить в них кулаками и ладонями. Волнуется. Голос её дрожит, она срывается на фальшивый фальцет.

— Гарри, это я! Открой! Пусти меня, Гарри!

В соседних окнах зажигается свет. Недовольная бабка с бигудями на голове, высунувшись в окно, орёт, чтобы она проваливала отсюда, мерзкая шлюха, и не мешала людям спать. Собаки подняли лай.

Джуд всё равно. Плевать она хотела на всё на свете. Ей нужно увидеть Гарри. Ей нужно быть с ним.


Он выходит к ней, тут же впуская внутрь, и обратно замкнув ворота. Ни о чём не спрашивает, пока они не вошли в дом, а потом, пока она пытается отдышаться, мотает головой, не в силах поверить:

— Что ты здесь делаешь, Джуд? Сегодня точно не та ночь, когда ты можешь врываться ко мне.

— Нет, — Джуд упрямо качает головой, — именно та, Гарри.

Она быстро расстегивает пуговицы пальто, бросается ему на шею, потому что боится, что он передумает и прогонит её, прижимается к нему всем телом, и страстно шепчет в губы:

— Стань моим, Гарри. Я ничего не хочу больше, чем быть с тобой.

Он изумлён, смотрит на неё широко открытыми глазами, не в силах поверить в реальность происходящего, почти не дышит.

— Ты сумасшедшая — покачав головой, говорит он.

— И ты такой же, я знаю.

Он гладит пальцами её лицо. А затем, притянув к себе ближе, целует.


Опомниться ей удаётся только когда они заканчивают эту ночь долгим стоном. Восстановить дыхание — чуть позже, когда оба сердца в груди перестали бунтовать, требуя вырваться на свободу. Они лежат на смятых горячих простынях, переплетая пальцы, и только что они были одним сплошным клубком. Он всё ещё тяжело дышит, а она жмурится, чтобы разглядеть плывущие контуры спальни.

— Я буду считать, Гарри, — улыбаясь немного по-детски, говорит она, — что ты — мой первый мужчина. С Уиллом я не спала, других не помню. И не хочу вспоминать.

Он спокойно слушает её и кивает:

— Ладно. Мне нравится.

Джуд снова аккуратно целует его в ответ. Потом рассматривает спальню. На стене висит что-то вроде холста. Сейчас у этого есть другое название, но Джуд не помнит, какое именно. Ладно. В данную минуту это вовсе не важно. Присмотревшись, она видит планеты и маленькие точки рядом.

— Что это? — спрашивает она с нескрываемым интересом.

— Карта Вселенной.

— Ты сам рисовал?

— Да. Я иногда балуюсь рисованием.

Джуд склоняет голову набок. Медленно водит глазами, стараясь разглядеть каждую деталь получше. Его Вселенная огромна и разнообразна. Здесь много планет, больших и маленьких. Какая-то оранжевая сверху, а под ней — Земля.

— Красиво, — улыбнувшись, говорит Джуд, — ты, оказывается, выдумщик.

— Ещё какой — кивает он, и, не без самодовольства, улыбается.

Она гладит его по волосам, на которых время уже нарисовало первую проседь. Внутри просыпается беспокойство.

— Ты ведь меня не бросишь? — спрашивает она, преданно заглядывая ему в глаза.

— Не брошу. Не беспокойся.

— Когда мы разговаривали в последний раз, мне показалось, что ты прощаешься — она хочет ему верить, но боится. Что, если он хочет её обмануть? Джуд заискивающе смотрит ему в глаза, пытаясь найти ответы.

— Я собирался уезжать.

— А сейчас? — в голосе теперь неподдельная тревога. — Не собираешься?

Он улыбается и ласково треплет её по волосам.

— Куда я от тебя денусь, космическое чудо?

Джуд закрывает глаза, повторяя про себя несколько раз: космическое чудо, космическое чудо, космическое чудо. Ей нравится, что он её так назвал.

— Я устала — признаётся она, прижимаясь к нему покрепче.

— Отдыхай. Утром я разбужу тебя и отвезу домой. Как ты, кстати, сбежала от Уилла?

— Подсыпала ему в вино снотворное.

По его лицу ползёт улыбка:

— Коварная дамочка! Надеюсь, снотворного немного. Не то умрет ещё парень.

— Я не могла иначе — спокойно отвечает Джуд. — Я хотела быть с тобой.

Он целует её в висок, наматывает на пальцы локон и накрывает одеялом, чтобы не замёрзла.


— Тета, давай спать. Завтра экзамен.

— Ну его, этот экзамен! Я думал, мы ещё поболтаем, Кощ!

— Ну уж нет. Я к себе. Спи.


Гарри выключает ночник. Джуд проваливается в сон.


========== Глава 22. ==========


— Джуд, сейчас я буду показывать вам картинки, а вы скажете, что видите на них, ладно?

Доктор Уиллоу, невролог, сидит, развалившись в кресле, и сверлит её внимательным изучающим взглядом. Джуд отлично знает, что она — пациентка, и так он на всех пациентов смотрит, но не перестает чувствовать себя подопытным кроликом.

Впрочем, она знает и то, что нельзя думать долго, иначе он занесёт в её медицинскую карточку кучу всяких диагнозов, от половины из которых пойдёт голова кругом. Потому согласно кивает.

— Хорошо, доктор Уиллоу, я поняла.

Он включает лампу на рабочем столе, берёт набор карточек и показывает ей. Эйфелева башня. Пизанская Башня. Статуя Свободы. Биг Бен. Кремль. Собор Парижской Богоматери. Пирамида Хеопса. А вот это явно что-то японское. Дерево, которое красиво цветёт. Она не помнит названия, но так и отвечает — характеристиками. Позднее удаётся вспомнить, что в названии есть буква «с».

Доктор Уиллоу довольно кивает.

— Отлично, Джуд. Поехали дальше.

Снова карточки. Теперь только люди. Оскар Уайльд. Виктор Гюго. Агата Кристи. Писатель, который создал «Великого Гэтсби» и «Ночь нежна», с фамилией на «Ф». Его жену, кажется, звали Зельда. О, а это шведка, которая придумала Карлсона и Пеппи Длинный Чулок. Астрид Лингрен. Такое милозвучное имя. Напоминает астры. И Шекспир. Уильям Шекспир, куда уж без него.


«Вздор. Шекспир выглядел иначе. Он не был таким худым, а на картинке какой-то дистрофик!».


— Джуд? — аккуратно спрашивает доктор Уиллоу. — Что с вами?

— Ничего, доктор, — она пожимает плечами, — а что?

— Вы замялись и побледнели.

Она вздыхает. Хватит лгать. Он всё равно её раскусит. И чего-то за неё придумает, чтобы в медицинской карточке написать. Лучше уж сказать правду.

— Доктор в моей голове возмутился. Сказал, что Шекспир выглядел иначе. Был не таким худым, как у вас на картинке.

Доктор Уиллоу задумчиво глядит на неё, почти не мигая, и чешет подбородок. Затем осторожно меняет позу, забросив ногу за ногу, и мерно, протяжно спрашивает:

— Как выглядит этот Доктор, Джуд? Вы разглядели его?

— Нет, — мотает головой она, — то есть, я не уверена. Мне кажется, у него много лиц, доктор. И они совершенно разные.

— Голос у него тоже меняется?

— Да, постоянно. Мне не нравится тот, который принадлежит старику. Потому что он всё время бубнит. Вечно чем-то недоволен.

— Он пытается завладеть вами?

— Не думаю, — немного погодя, признаётся Джуд, — я понимаю, что я — это я, не выпадаю из реальности и точно знаю, что происходит со мной, когда в голове появляется Доктор. Он ничего мне не приказывает делать. Просто разговаривает. Вставляет всякие реплики.

— Какого плана?

— Общего, в основном, — Джуд облизывает сухие губы, — то ему погода не нравится, то он сообщает, какие любит цветы. Безобидные реплики. Во всяком случае, пока что.

— Ясно — деловито кивает врач. — Вы что-нибудь вспомнили из того, что происходило в вечер аварии?

Джуд сосредоточено сопит. Смотрит на свои руки, потом в окно. Потом опять на свои руки. Неуверенно мотает головой.

— Нет. Ничего нового. Я помню только боль в желудке, как от удара, а потом — визг тормозов. На чипе тоже никаких воспоминаний.

— Ваш первый чип повредился, — мягко сообщает врач, — нам пришлось заменить его. Просто чудо, что он никак не задел ваш мозг.

— Да, — кивает Джуд, — вы говорили.

— Ладно, Джуд, — после короткой паузы говорит Уиллоу, — продолжим наши ассоциации.

Она вздыхает:

— Доктор Уиллоу, мы оба знаем, что вы ничего нового не откроете, если будете показывать мне людей, чудеса света, и прочие вещи, которые знает каждый. Мы уже поняли, что я всё это помню, даже если не могу вспомнить названия. Я, вообще-то, хотела с вами о другом поговорить.

— Я весь в вашем расположении — он натягивает дежурную, фальшивую улыбку, — слушаю вас.

— Вы не гипнотизировали меня. Почему?

— Не было нужды, Джуд. Вы отлично справляетесь.

— Гипноз помогает выведать то, что человек носит на подсознательном уровне, — Джуд даже не думает отступать, — у меня амнезия. Отличный повод узнать, какие секреты хранит моя потерянная память. Но вы не гипнотизировали меня ни разу. Почему?


Доктор Уиллоу сдаётся. Вздыхает.

— Я пытался, Джуд. И не раз. Но вы очень плохо поддаётесь гипнозу. Только раз мне удалось ненадолго загипнотизировать вас. И то, никакой новой информации, больше, чем я уже знал о вас на тот момент, мне узнать не удалось. Вы быстро вышли из-под гипноза.

— Разве так бывает? — с сомнением спрашивает она. — В смысле, я думала, люди всегда без проблем поддаются гипнозу.

— Большинство — да. Есть исключения. Очень сильные защитные барьеры психики. У вас, в том числе.

— Я должна этим гордиться?

— В определенной степени — да. У вас высокий уровень психологической устойчивости.

— Ясно, — она кивает, — а что скажете об этом Докторе? У меня синдром множественной личности?

Доктор Уиллоу улыбается:

— Вы хорошо подготовились, Джуд.

— Я знала, куда иду. Так что?

— Ни я, ни Доктор Харрис, так не думаем. Скорее, у вас признаки деперсонализации. Такое возможно в случае амнезии. Мы могли бы справиться с этой проблемой быстрее, если бы гипноз действовал на вас более эффективно. Но, поскольку такой возможности нет, мы просто пойдём более сложным путём.

Деперсонализация. Чёрт возьми.

— То есть, этот Доктор пытается завладеть моей личностью?

— Не совсем. Просто вы сейчас в представлении о самой себе как чистый лист. Ваша личность размыта. Вы — и мы, соответственно, — только начинаем знакомиться с ней. На этом этапе выдуманные персонажи, вроде Доктора либо Теты, вполне возможны. Это всего лишь этап.

— Сколько времени должен длиться этот этап?

— Обычно до полугода. Больше или меньше — зависит от многих факторов. В том числе, и от степени повреждения психики. У вас сложный случай, Джуд. Но вы очень быстро восстанавливаетесь. Это безусловный плюс. Думаю, в течении пяти-шести месяцев признаки деперсонализации пройдут, и вы вернётесь к себе полностью.


Доктор Уиллоу улыбается, стараясь её ободрить. Джуд вовсе не чувствует радости. Скорее, растерянность. Она должна сражаться за себя яростнее, если хочет, чтобы память вернулась, и всякие подделки оставили её в покое.

— А что Тета? — спрашивает врач. — Он вас беспокоит?

— Сейчас он приходит чаще, чем Доктор, — прикусив губу, отвечает Джуд, — но не беспокоит меня. Я думаю, он мне немного нравится.

— Чем же?

— Он наивный мечтательный ребёнок. И любопытный — Джуд улыбается.


Доктор Уиллоу снова задумчив. Она, немного волнуясь, спрашивает, что может значить этот детский образ мальчишки, называющего себя Тетой. Уточняет, что Тета не злой, а вот Доктор… она не уверена.

— Я думаю, мисс Тайлер, — маленькие глаза невролога бегают, он, кажется, нервничает, — это некий образ вашего детства, в целом. Широкая ассоциация.

— Если это так, почему я вижу себя мальчишкой?

— Я считаю, что вам присущ мужской психотип поведения, Джуд. Это многое объясняет в образе Теты.

— Я не грубая, доктор Уиллоу, — упрямо мотает Джуд головой, — и, вроде, ничего мужского во мне нет.

Он, кажется, был готов к этому вопросу.

— Я не говорил, что вы грубая, мисс Тайлер, — улыбается, — вполне возможно, вы были сорванцом. Хулиганкой. Вроде Разбойницы из сказки Андерсена, помните такую? Или Пеппи Длинный Чулок, о которой мы уже сегодня вспоминали. Это называется мужским психотипом. И вовсе не означает, что девочка вырастет грубой или неженственной.

— Ясно.

Он спокойно смотрит на неё.

— В любом случае, Джуд, я хочу, чтобы вы знали, что лечение проходит успешно. Процесс восстановления вашей памяти идёт хорошо, и даже быстрее, чем мы думали. При повреждении чипа ваш мозг никак не пострадал, к счастью. И даже ваше тело восстанавливается куда быстрее, чем у многих людей, которых мне довелось наблюдать. Но об этом вам подробнее скажет доктор Миллисент. Вы отлично справляетесь, Джуд, и скоро всё встанет на свои места. Пока же, пожалуйста, принимайте лекарства, вовремя и систематично, и регулярно посещайте наши сеансы. Это всё, что от вас требуется. Ну, и ещё не перенапрягаться.

— Мне всё ясно, доктор Уиллоу, — кивает она, — спасибо.

Он встаёт и они пожимают друг другу руки.


Через полчаса Джуд выходит из кабинета психотерапевта. Доктор Харрис снова проводил тест Роршаха (уже в четвертый раз), и, как и его коллега, заверял её, что всё точно, абсолютно точно, будет в порядке. Нужно лишь время. Нужно просто подождать.

Ещё через полчаса Джуд вышла из кабинета доктор Миллисент, и та была приятно удивлена, что искалеченная в аварии нога почти восстановилась. Восхищённо болтала, что за очень короткий период, и, похлопав Джуд по плечу, снова (кажется, в третий раз) с гордостью сообщила, что на ней всё, похоже, заживает как на кошке.


Когда Джуд, наконец, добралась до столовой больницы, и заказала себе гречку с молоком, чай и немного персиков (все врачи постоянно говорят, как будто это повод для гордости, что она крайне неприхотлива в еде), она чувствовала себя ещё более растерянной. Но не потому, что врачи что-то от неё скрывали (ей перестало так казаться, наконец), а потому, что упорно виделось, как она скрывает что-то от себя самой. Какие секреты, чёрт возьми, хранит её память, плохо и в спешке залатанная? Придётся разбираться, и, лучше, чтобы это случилось как можно быстрее.


Порывшись в сумочке, Джуд достала оранжевый фломастер. Но вовсе не для того, чтобы рисовать. Пока ждала заказа, в сознание опять пробился этот назойливый, ворчливый Доктор. И опять — ах, какая неожиданность! — он потребовал от неё стать рыжей.

«Я хочу стать рыжим! Рыжим, рыжим! Рыжим как котёнок!»


Джуд вздохнула, сдаваясь:

— Да перестань ты! Трещишь как попугай. Будет тебе рыжий. Только успокойся уже, наконец.

И она стала проводить фломастером по волосам. И страшно расстроилась, что ничего не получается. Кажется, она только фломастеры зря портит.


— Джуди! — услышала она голос Донны, и подняла глаза.

Её будущая соседка стояла у входа в столовую, замерев на месте, и пялилась на неё, словно на инопланетянку. Джуд улыбнулась и помахала рукой.

— Что ты делаешь? — воскликнула Донна, садясь.

— Крашу волосы. Хочу быть рыжей.

Джуд смотрела на Донну, не понимая, что в этом такого. Донна всё ещё изумленно глядела на неё в ответ.

— Фломастером, Джуд? — спросила она.

Джуд посмотрела на оранжевую палочку в своих руках. Разве не этим люди красят волосы? Разве она что-то сделала не так?

— Для этого есть специальная краска — мягко объяснила Донна.

— Акварельная? — воодушевленно спросила Джуд. — Здесь рядом магазин для художников есть, я, пожалуй, зайду туда сегодня, выберу.

— Нет, — мотает головой Донна, — краска для волос. Косметическая.

— А-а.

Как всё сложно! Краска для волос, для бумаги, для заборов и крыш. Похоже, люди обожают всё усложнять. Но ещё, кроме удивления, она почувствовала разочарование. Ведь всё же краска — это не настоящее. А, значит, Доктору рыжим никогда не стать. Ну и ладно, перебьется, оболтус. Джуд мысленно показала ему язык.


Донна заказала для себя апельсиновый сок и уже пила его через трубочку. Джуд неспешно жевала гречку.

— Как твой папа поживает?

— Он же умер, — немного удивлённо отвечает Донна, — я тебе рассказывала. Дважды уже, кажется.

— Я думала, что умер дедушка, — смущенно ответила Джуд, — прости. Постоянно путаю почему-то. Дырявая голова.

— Ничего. Вот они с мамой приедут из Йоркшира, и я тебя обязательно с ним познакомлю. Дедушка замечательный. Он сказки пишет, и читает их нашим с Шоном детям. Джуд улыбнулась.

На телефон пришла смс. Джуд обрадовалась, когда увидела, что она от Гарри:

«Заберу тебя вечером, поедем гулять на набережную. Не уверен, что ты помнишь Темзу, но тебе понравится».

Она отправляет ему воздушный поцелуй.


— Слушай, нам не обязательно ждать Уилла, — замечает Донна как бы между прочим, — можем поехать домой сейчас. Побудешь у меня дома, пока Уилл не вернется. Вообще я очень рада, что у него оказывается, есть девушка. Точнее, что вы помирились. Он говорил, что вы поссорились и расстались года полтора назад. Только я почему-то запомнила тебя как Джоан. Наверное, тоже голова дырявая. Ладно, не обращай внимания, я просто черт знает, что несу, сама не понимаю, что.

— Спасибо, Донна, — улыбается Джуд, — но нет. Уилл вот-вот придёт, и я очень хочу, наконец, оказаться дома. Я ничего совсем о доме не помню, надеюсь, когда войду в комнату, память начнет над этим работать. Чувствую себя бесприютной какой-то.

Донна дружественно хлопает её по руке:

— Всё будет в порядке. Просто нужно время.

Да-да, время. Она слышала об этом сегодня. Раза три уже.

Спорить не хочется. Джуд просто кивает.


Уилл забирает её через полчаса, когда Донна убежала забирать сына из садика, а Джуд снова осталась скучать за столом больничной столовой одна. Он обнимает её, аккуратно целует в губы и в щёку, с непривычки крутит обручальное кольцо на пальце, и ведёт до машины. Нога, в гипсу до колена, ещё саднит. И, кажется, она её натрудила. Впрочем, идут они медленно, Уилл крепко держит её за руку. Шансов упасть, к счастью, нет. Она садится на заднее сиденье авто, и некоторое время смотрит на пролетающий мимо город. Красивый. Много домой, в том числе, старых. Машины, самые разные, едут навстречу. У фонтана смеются дети. На другой стороне улицы гуляет пара девушек с милым щенком на поводе. Красивый город. И, наверное, шумный.

Но её, кажется, сморил сон. Потому что Уилл аккуратно трясёт её за плечи, заставляя вернуться в реальность. Тета внутри отчаянно сопротивляется, бормоча что-то о рыжей траве Галлифрея, в которой ему очень комфортно валяться. Джуд просит его замолчать и, сконцентрировавшись, смотрит на Уилла, ему в лицо.

— Чёрт. Прости. Я постараюсь спать меньше.

— Всё в порядке, милая, — улыбается он, — мы уже дома. Давай руку, я помогу тебе выйти.

Она вылезает из авто, оглядываясь по сторонам. Большой дом с высокими окнами, среди роскошных кустов роз. Всё аккуратно, видна рука хорошего хозяина. Вьется виноград, что прячет дом в тень. Красиво.

Только она по-прежнему ничего об этом доме не помнит.


Открыв дверь небольшим ключом, Уилл входит сам и пропускает её следом, извинившись за то, что здесь немного не убрано.

— Работал на этой неделе много — оправдывается он.

— Ничего. Всё хорошо.

Джуд снимает обувь со здоровой ноги и входит в комнату. Большой диван, накрытый пледом. Красивые занавески бархатного зеленого цвета на окнах. Большой круглый стол посреди комнаты, а на нём — ваза с цветами, которые уже стали вянуть, и ноутбук. Рядом с ноутбуком маленькая фиолетовая чашка. В углу — книжный шкаф и прибитая над ним полка. Они буквально валятся от книг.

— Ух ты! — восторженно выдыхает Джуд. — Как много книг у тебя! Любишь читать, да?

Уилл улыбается:

— Да, но времени сейчас очень мало. Так что, я, скорее, теперь книги коллекционирую. В будущем мне будет чем заняться.

Джуд содержимое шкафа и полки рассматривает с таким жадным интересом, что боится моргать. Вдруг это всё тогда исчезнет?

На шкафах, на столе, ни единой фотографии. Только фото Уилла в рамочке. Впрочем, он говорил ей, что все фотографии сгорели при пожаре. Досадно. Если бы она увидела их вместе на фото, возможно, смогла бы что-нибудь вспомнить.

— Уилл, а у тебя нет щенка или котёнка?

— Нет, — качает головой он, — малышу нужно уделять много времени. А у меня этого времени вечно не хватает. Так что, я жил один. Но теперь, к счастью, нет.

— А мы щенка или котенка заведём? — она с мольбой смотрит на Уилла. Пальцы даже болеть начинают, когда представляет, как гладит мягкую шерстку. — Пожалуйста, давай заведём!

— Обязательно. Но чуть позже, милая. Когда ты ещё немного восстановишься и освоишься.

— Ладно.


Уилл прижимает её к себе, забирает в объятья, и целует в волосы.

Джуд закрывает глаза.


========== Глава 23. ==========


Галлифрей. Оранжевая трава. Рыжее солнце. Альфа Центавра.

«Я не с Марса!»

Цветы. Слова. Запахи. Звуки.


— Её состояние не изменилось?

— Нет. Всё так же никаких изменений.

— Жаль. Такая молодая. Неужели сдалась?


— Отдай команду, отдай команду, отдай, отдай!

— Хорошая собака! Утвердительно!

Галлифрей. Цветы. Запахи. Звуки.

Книги?


— Перестать плакать, Уилл Смитт, малыш Уилли.

— Да чёрт, как здесь не плакать! Дряхлые старики умирают лет двадцать, гадя под себя в постели, даже не понимая, кто они. А она молодая, и умирает. Если она до завтра не придёт в себя, её отключат от аппарата.

— Надо, чтобы она хотела жить.

— Знаю, Салли. Но, похоже, она не хочет.


Галлифрей.

Рыжее солнце.

Академия.

Война.


— Здравствуйте, мистер Саксон.

— Как она?

— К сожалению, ничего не изменилось. Если она не придёт в себя до завтра, доктор Циско считает, что её нужно отключать от аппарата.

— Передай доктору Циско, что, если он попробует сделать это, я ему аппарат в зад засуну и через рот высуну. Так и передай.

— Мистер Саксон, это хорошо, что вы надеетесь, но…

— Червяк, выйди из палаты. Выйдете все.


Галлифрей.

Рыжее солнце.

Оранжевая трава.

Топот ног.

Хлопок дверьми.

Цветы. Крики. Запахи. Звуки.

Книги?


— Знаешь что, мой дорогой Доктор. О, прости, никак не привыкну, что ты теперь женщина. Поиграли и хватит. Шутка слишком затянулась. Ну да, я сделал глупость. Очередную. Но с кем не бывает, правда? Открывай глаза, хватит здесь лежать. А то всё пропустишь. Такие дела творятся вокруг. Британия из ЕС выходит. А ты спишь.


— Помнишь, мы бегали, крича до земли? Посмотри, что с нами стало?

Беги, Доктор, беги!


— Слушай, режиссер здесь я. И ты обязана участвовать в моём спектакле. Он не предполагает того, что ты будешь валяться в коме. Прекрати уже, старушка.


Роза Тайлер, я люблю тебя!


— И вообще, с каких пор у тебя шуры-муры со смертью? Это я — её любовник. А ты — моя. Ты опять всё перепутала, дырявая голова!


Беги, Доктор, и помни меня.


— Ты опять собралась оставить меня одного, вертлявая твоя задница? Я не хочу! Я не могу оставаться один! Мне это уже надоело. Костью в горле стоит это одиночество. Ты шестую неделю в отключке, а мне что делать? Ты же, как всегда, не ответишь, правда? Вечно ты так. Оставляешь меня одного во Вселенной.


Никогда не путешествуй один, Доктор.


Топот ног. Хлопок двери.


— Мистер Саксон, мы просим вас покинуть палату. Мисс Тайлер нужно сделать укол и систему.

— Покинь палату сам. Желательно иди к чёрту.


— Тета, нельзя быть таким расхлябой!

Топот ног. Хлопки. Визг тормозов.


Чёрная дыра, выплёвывающая её из своих глубин, на поверхность космоса.

Она открывает глаза.


— Доктор Циско, она очнулась!


Какой назойливый шум. Как свет бьет по глазам! Насилует, режет.

Что происходит? Почему перед глазами всё плывёт? Она — женщина? У неё есть грудь. И красивая печень. Ей нравится её печень. Отлично.


— Мисс Тайлер? Вы слышите меня?


Кто такая мисс Тайлер? Кто все эти люди? Чего они от неё хотят?

— Мисс Тайлер, как вы себя чувствуете?

Мужчина, седобородый, с маленькими бегающими глазами. Полненькая медсестра, у которой вода по лицу течёт. Кажется, люди называют это «слёзы». Большой, мощный, счастливо улыбающийся парень. Он ей нравится. Плюшевый мишка.


Снова режет в ушах. Опять ужасный шум.

Она поднимает глаза, смотрит на того, кто держит её за руку. Она не помнит своего имени, но…

Она его знает. Он — родной.

Как же его зовут? Думай, Тета. Думай. Ты знаешь!

К… к… чёрт.


Он улыбается краешком губ. Ласково гладит её по руке.

И всё становится понятно.


— Котёнок! Коша!

Она улыбается и открывает объятья.


========== Глава 24. ==========


Мастер. 1 год, 1 неделя, 2 дня, 22 часа до…


Ну, вот и всё.

Вся их жизнь, с каждой секундой, с каждым мигом — падение в бездну. Куда более стремительное, чем могло бы показаться. Сегодня они рухнули в бездну окончательно. Грохнулись, сломав конечности.

Точнее, нет. Доктор, как всегда, отделался лёгким испугом, повредив руку. Мастер сломал себе шею.


Злой, потерянный, съедаемый тихой яростью, он шёл по улицам дождливого города, очень желая, больше всего на свете, слиться с толпой. Не получалось. На него косились все — спешащие по домам мамы, толкающие вперёд себя коляску, дети, бегущие по домам после внешкольных занятий, и даже собаки и коты, лениво восседающие на асфальте. Наверное, потому что он был слишком злой. А, быть может, слишком отчаявшийся. Он и сам не знал, какое чувство доминировало в нём сильнее.

В кои-то веки он пришёл к Доктору из чистого любопытства. Посмотреть на своё будущее. Поглядеть, как в этот раз изменился странный старик. Увидеть своё будущее. Понять, к чему они пришли после больной, драматичной, почти что трагичной последней встречи. Возможно, даже поговорить спустя несколько лет разлуки.


Но говорить ему было не с кем. Он не увидел Доктора, только старика, почему-то называющегося его именем, с попранными принципами, разодранной на куски душой, разочарованного во всём на свете, ненавидящего всё вокруг, с высокомерием, которому позавидовал бы всякий. Старик исполнил свою давнюю мечту — превратил его в послушного раба. В покорную марионетку. Мисси, встречи с которой он так ждал, когда частицы паззла сложились, не была Мастером. Она была сломанной игрушкой, искалеченным инвалидом, слабой пародией блистательного уничтожителя планет, каким он, Мастер, когда-то был. Доктор дёргал его, Мастера, за ниточки всегда, но он всегда сопротивлялся. Мисси просила, чтобы её дёргали за ниточки ещё сильнее — взглядом, губами, жестами, каждым вздохом. Мисси потеряла себя. Доктор поставил её вровень со своими спутниками — безликими обезьянками на потеху.


Это было больно. Куда больнее, чем бесконечный роман со смертью, который Мастер закрутил ещё будучи почти мальчишкой. Она его не спрашивала. Просто пришла, и изнасиловала. Поддавшийся насилию однажды, больше не может ему сопротивляться. Это было больнее даже сотни барабанов в голове, впивающихся в мозг. Лучше бы его и дальше убивали барабаны — они делали это медленно и деликатно. Не то, что Доктор. Мастер знал, что убьет себя, когда, взяв Мисси за руку, хромал с ней куда угодно, лишь бы от Доктора подальше. Правда, окончательно в это поверить мешала проклятая надежда — видимо, она и вправду умирает последней. И рушится стремительно быстро.


Когда он, поверженный, разбитый, летел в своей синей будке, хохоча своему жалкому будущему в лицо, это был последний бастион. Единственный способ защититься. Ему не было смешно или даже горько. У него было пусто на душе и очень холодно внутри. Но, вернувшись в свой временной отрезок, который теперь казался единственным уютным пристанищем, Мастер с изумлением обнаружил, что его регенерация остановилась. Понадобилось всего два дня, чтобы залечить рану, смертельную, зудящую как почти затянувшийся синяк.

Он не знал, как такое возможно, и не хотел разбираться. Не было сил, и нужно было время для воплощения решения, которое принял в ту же минуту, когда понял, что, вопреки всем законам, он всё ещё живой. Ему нужно было убить Доктора, и убивать он решил медленно и изощрённо. Так проще. Слаще. Будет время смаковать вином победы по глоткам.


Но это, решил он, будет потом. Позже. Сейчас он лишьвозвращался в прошлое, во временную линию несносного Доктора, туда, где его оставил, чтобы, наконец, сказать ему всё, чтобы заявить о самом важном. Высказать наболевшее. Проорать в самодовольную рожу, что больше он, Доктор, не посмеет так с ним, давним другом, самым главным врагом, так обращаться. И изо всех сил врезать ему по косматой башке. Так, чтобы, завертевшись, она оторвалась и покатилась по грязному асфальту.


Он шёл злой, разъяренный, пряча сжатые в карман кулаки. Которые чесались и требовали драки. Мастер поклялся даже, что, если поймает ещё хоть один косой взгляд, непременно поколотит его владельца.

Он пробивался сквозь толпу, не обращая внимания ни на что, толкая нерасторопных растяп локтями и наступая людишкам на ноги. Слышал возмущения, угрозы, визгливый крик. Оборачивался. Долго смотрел в глаза. И, конечно, любимые щеночки Доктора тут же становились его рабами. Как предсказуемо. Как пресно.

— Жди, Доктор. Совсем скоро ты станешь моим рабом. И больше тебе не вырваться. Теперь я не отпущу. Никогда.

Он шёл по следу, сканируя отверткой каждый дюйм. Отвёртка визгливо пищала. Доктор был рядом.

А потом случилось то, от чего он буквально впал в ступор.

Он увидел новое лицо старого друга, несносного врага.

Доктор превратился в блондиночку.

Сперва Мастер глазам своим не поверил. Сощурился. Похлопал ресницами, когда понял, что глаза обдуло на ветру. Стукнул себя под дых, чтобы доказать, что это правда, а не игры его помешанного воображения.

Доктор стал милой курносой блондинкой.

Она шла, пошатываясь, довольно неуклюже маневрируя среди людей, иногда пиная камешком ботинок землю. Она явно куда-то торопилась. Взгляд был сосредоточенный, смотрел прямо перед собой, сверлил асфальт.


Мастер выступил вперёд, преграждая ей путь. Так, чтобы у неё не было шансов не столкнуться.

— Что-нибудь потеряла, Доктор? — скалясь в улыбке, спросил он.

Она подняла голову. Пристально взглянула на него. В её взгляде узнавание смешалось с вопросом, что происходит. Похоже, пострегенерационный сидром ещё не прошёл, и она не вполне отдавала себе отчёт в том, что ищет, куда идёт и вообще кто она такая.

Отлично. Всё складывалось как нельзя лучше. Он может выиграть эту партию вчистую.

— Простите, — милозвучным, мягким голосом, с акцентом, который он пока не мог разобрать, сказала она, — я потеряла свой космический корабль. А ещё ищу своё имя. Оно у меня буквально вот здесь вертится, — Доктор высунула кончик языка и указала на него мизинцем, — но вспомнить не могу.


Мастер подступился ближе. Шаг. Ещё шаг. Два шага.

Простофиля доверчивая. Она вечно несёт то, что покажется кому угодно абсолютной чушью. Кому угодно, кроме него. Что ж, если бы он не узнал её по одежде, она бы сама отлично проболталась.

Мастер подошел вплотную и взял её за руку.

— О, моя милая, дорогая подруга, — он улыбнулся, на этот раз со всем уставшим очарованием, на какое был способен, — я знаю, как тебя зовут.


Они зашли за угол. Ночь в полной мере вступала в свои права. Люди зашторили окна своих лачужек, смотрели телевизор, занимались сексом или просто спали, громко храпя. Никому не будет дела до странной парочки, шушукающейся в подворотне.

Мастер внимательно огляделся по сторонам. Даже копов и камер здесь нет. Идеально. Похоже, большая игра складывается абсолютно в его пользу. Наконец-то.

Она смотрела на него доверительным взглядом. Феномен узнавания сработал? Или же она в этой ипостаси была абсолютно наивна, доверяя подозрительным незнакомцам? Или поглупела внезапно? А, может быть, всё вместе, всего по чуть-чуть?


Они стояли лицом к лицу друг к другу. Мастер протянул руку, мгновенно схватил её за шею, сильно сдавив пальцами, и прижал к стене. Кажется, она больно ударилась — звук был глухим.

— Что вы…? — выпучив глаза, вскричала она. — Что вы делаете?

— Милая, — он нежно облизал её ухо, а затем укусил, — конечно же, я знаю твоё имя. Вот только…. Я тебе его не скажу.

Она лишь успела открыть рот, пытаясь глотнуть хоть немного воздуха. Лазерная отвёртка, его самая верная подруга, впилась ей в висок, открывая зияющую рану, и стала выкачивать воспоминания — шаг за шагом. По секунде. По грамму.


Вскоре Доктор обмякла и сползла в его руки, дрожащая, покрывшаяся испариной. И снова блестящая победа. В сухую. Не зря он так долго свою отвёртку усовершенствовал. Конечно же, он не собирался швыряться её воспоминаниями об землю. Вовсе нет. Они выползали дымом из её головы, и вползали в часы, в которые он крепко вцепился пальцами. Он вернет ей память. В момент, когда полностью разрушит её личность. Разрушит её.


Доктор шумно выдохнула и закрыла глаза. Она дышала так тихо, что пришлось прислушиваться. Опала на его руках. Была целиком и полностью в его расположении. Под его контролем.

— О, нет, Доктор, — кусая губы, покачал головой он, — всё слишком легко. А я не играю в лёгкую.

Пришлось основательно потрудиться, чтобы кое-как привести её в чувства. Щеки её раскраснелись от его ударов. Они выходили такими хлёсткими, что даже заныло в ушах. Зато терапия сработала. Доктор открыла глаза.


Она смотрела на него с нескрываемым доверием, как ребёнок, что впервые увидел мир. Мастер приглядывался в поисках узнавания. Ничего не указывало на то, что Доктор узнаёт себя.

— Тебя зовут Джуд. Джуд… (как там звали эту смазливую блондиночку, с которой у Доктора не так давно была «любовь»?) Тайлер. Поняла?

Она кивнула. Взгляд оставался всё тем же, наполненным доверия, тёплым, детским. Забавным.

— Ладно, Джуд Тайлер, — он хищно оскалился и облизал губы кончиком языка, — повтори, что я сказал.

— Меня зовут Джуд Тайлер — повиновалась она.

— Отлично. А теперь, — Мастер огляделся, — ты должна выйти на дорогу и стать посредине. Поняла?

— Зачем? — тихо пискнула она.

— Чтобы стать ангелом дороги, конечно же. Повтори.

— Я должна стать ангелом дороги — снова подчинилась она.

— Хорошо.

Он сперва погладил, а потом подтолкнул её в спину.

— Иди.


Она бросила на него ещё один, сомневающийся взгляд. Он снова сказал ей идти. Даже сейчас, совершенно ослабевшая, напрочь лишённая личности, она очень плохо поддавалась гипнозу. Времени у него было мало. Возможно, несколько минут. Он затаился в своей норе, точно крот, и стал ждать.


Звук тормозов. Крики. Ругань. Чей-то плач.


— Мисс! Мисс, что с вами? Всё хорошо?

— О Господи, она не дышит. Джоуи, оставь её, поехали. Это какая-то чокнутая пьяная самоубийца!

Только теперь Мастер заметил наблюдающего чуть поодаль мальчишку. Он был худенький, неряшливый, наверняка из тех, что растут на улице, и сильно щурился.

— Я видел, что вы сделали — сверкая гнилыми зубами, пискнул он.

Недолго думая, Мастер вонзил в его грудь отвёртку и не убирал до тех пор, пока мальчишка не рухнул замертво у его ног.


Переступив через тело и не переставая удивляться, как легко играется этот спонтанный, в общем, спектакль, он натянул на лицо маску трагичного влюбленного и выбежал на крики. Они не стихали, только усиливались.

— Джуди! — подбежав к ней, обездвиженной, бледной, он рухнул на колени, и стал её трясти. — Джуди, ты слышишь меня?

— Вы знаете эту женщину, сэр? — спросил подошедший коп.

— Да, это Джуд Тайлер, моя подруга. Она жива?

Девушка с грязными волосами, очевидно, не очень трезвая, потрогала её пульс.

— Да. Дышит, но слабо.

— Слава Богу! — облегченно выдохнул он. — Пожалуйста, вызовите «Скорую»!

— Уже в пути, сэр — ответил коп, — вам нужно ответить на несколько вопросов.

— Да, — спешно кивнул он, — да, конечно. Я отвечу. Но, если можно, в машине «Скорой», пожалуйста.

— Ладно. Назовите ваше имя.

О, чёрт. Об этом он не подумал. Что ж, придётся вспомнить прекрасное прошлое. Мастер облизал губы:

— Гарольд Саксон.

— Можете предъявить документы, подтверждающие вашу личность, сэр?

Мастер ткнул копу психоделическую бумагу. Несколько секунд тот внимательно глядел на нее, потом кивнул.

В карете «Скорой помощи» он автоматически отвечал на вопросы. Придумал красивую историю, в которой правдой было только то, что они давние друзья. Заметил, что она не самоубийца, всего лишь шла в магазин, и, видимо, ей стало плохо. Уверял, что не замечал за ней никаких склонностей к самоубийству, и они не ссорились за несколько минут до происшествия. Кивнул, мол, вне сомнений, стоит ждать, пока она очнется, и сможет подтвердить его слова. Сказал, что согласен на подписку о невыезде, в случае, если она будет необходима, и вежливо поблагодарил за обещание предоставить ему адвоката.


Он отвечал на все вопросы спокойно и кратко. Но они не волновали его ни на грамм. Единственное, что сейчас имело значение — большой, плотный как громила, медбрат, которого другого называли Уиллом.

Кажется, Мастер уже придумал место этой пешки в его шахматной партии.

«Держись, Доктор, — подумал про себя он, — я начинаю играть по-крупному».


========== Глава 25. ==========


1 год, 1 неделя, 2 дня, 23 часа после…


Ну, вот и всё. Всё закончилось.

Они сыграли в покер. Она, как всегда, проиграла.

Он обыграл её в сухую. Он её снова убил.

Доктор, точно пьяная, шаталась по улице, старательно игнорируя косые взгляды проходящих мимо людей. Монотонный дождь разрывал барабанные перепонки. От земли веяло холодом и мглой.

Один джентльмен, взяв её за руку, осторожно предложил помощь, но Доктор на него окрысилась. Оттолкнула от себя и почти побежала дальше. Она знала, куда ей нужно. Знала, куда идёт.

Река звала её тихим плесканьем волн. Сунув руки в карманы, Доктор подошла к причалу. Закрыла глаза. Слушала ветер. Слышала дождь. Его холодные капли падали на её лицо. Она была не уверена, плачет ли, или это дождь размывает её ресницы.


Достав из кармана лазерную отвёртку, она посмотрела на неё. Глядела несколько минут. Тихо вздохнула. Аккуратно поцеловала ручку. Замахнулась и швырнула в реку. Не стала смотреть, как старая подруга тонет. Хотя была почти уверена, что поднялись смешные катышки на воде.

Из другого кармана достала часы. Жаль, что никто, кроме неё, не знает, что в них — ядерная бомба. Разогналась. Замахнулась. Часы отправились следом за отвёрткой. На этот раз она видела, как они пошли ко дну.

Лучше бы её память утонула снова. Но так не бывает. Ничего не повторяется дважды. Увы.

В кармане футболки нашла психоделическую бумагу. Чёрт. Она сама носила её именно в этой футболке? Или же старый враг, заботясь, ей в карман бумагу положил? Уже неважно. Больше нет.

Она хотела её порвать, мяла, сжимала в руках.

Струсила. Ещё успеется. Теперь нужно идти в ТАРДИС.


Развернувшись, будто по команде, она пошла назад. Верная ТАРДИС была припаркована неподалёку, всего в нескольких минутах ходьбы, за углом. Ждала её под сенью раскинувшейся ивы. Ивы недаром называют плакучими. Сегодня она, Доктор, будет плакать.

Она остановилась перед ТАРДИС. Набрала в лёгкие воздуха. Щелкнула пальцами. Дверь открылась.

Неужели за почти что год, что она здесь стоит, никто не заподозрил чего-то неладного? Или это лучший враг позаботился, совсем недавно её сюда пригнал и поставил, завершая финальную фазу игры?

Всё равно. Что толку думать об этом, коль она уже проиграла?

Она вошла и закрыла за собой дверь. Медленно оглянулась вокруг. Всё было таким же, как она помнила. И даже панель управления показывала старые координаты. Ничего не изменилось.

И всё же изменения были. Очень серьезные. Весомые.

Всё внутри посерело. Всё было покрыто пылью.

Бедная её милая ТАРДИС. Она страдала в одиночестве, пока Доктор жила фальшивой жизнью, творила настоящие ужасные дела. Она всех предала. Даже ТАРДИС.


Доктор поморщилась. Думать о собственном имени было неприятно. Выговаривать — тем более. Нет, она больше его не заслуживает. Она теперь его недостойна. Ей лучше называться Монстром отныне.

Ей нужно было называться монстром всегда.

Доктор садится в кресло, закидывает за голову руки. Водит по комнате глазами. Утирает слезу, когда видит фотографии тех, кто был ей дорог, на столе, в рамочках. Закрывает глаза.


Она проиграла. На самом деле, ещё тогда, когда снова доверилась Мастеру, почти ничего о себе, глупой, не помня. Так всегда бывает. Она верит — он вонзает ножи ей в спину и рушит её Вселенную.

В этот раз всё гораздо хуже. Он разрушил её личность. Сделал то, о чём всегда мечтал.

Доктор вздохнула. Что ж, это была блестящая его партия. Он заслужил всего наилучшего. Он заслужил похвалы.


Хотя руки всё ещё дрожат, она вбивает координаты поиска. Включает видео-связь. Сработает ли? Она не была уверена. Она не была уверена уже ни в чём (кроме того, что Монстр, естественно).

Экран блёклый, размытый, картинка перед глазами плывёт. Однако, уже несколько минут спустя, Джуд видит на экране его лицо.

Он тоже сидит в своей ТАРДИС, откинувшись в кресло.

Некоторое время они молча смотрят друг на друга. Без злости, отвращения, но и — без интереса и любви. Всё исчезло. Погасло. Ничего не осталось. Конец.


— Ты выиграл — наконец, тихо произносит она.

Он молчит ещё. А затем медленно качает головой:

— Нет. В этот раз победила ты. Потому что, что бы я не делал, никогда не могу убежать от тебя.


Доктор отворачивается. Она ничего не хочет говорить, ничего не хочет слышать и слушать. И видеть его не хочет — слишком больно. Слишком живо напоминает о её собственной ничтожности.


Но она смотрит. И видит, как Мастер достаёт пистолет из кармана брюк и, помедлив секунду, вставляет его себе в рот.

Секунда, другая. Выстрел.

Связь обрывается. Экран сперва блекнет, а затем и вовсе становится чёрным.

Что ж, пожалуй, это конец. Можно было бы быть ироничной, утешать себя, мол, сколько этих концов уже было, сколько смертей — и с этой справится. Да только сейчас всё иначе. Доктор знает это, понимает. Доктор этому не противится.


Встав, она бродит по ТАРДИС, уперев руки в бока. Совсем одна, пленница воспоминаний.


Милая Пери Браун, что так сияюще улыбалась.

Прекрасная Сара Джейн.

Умная Романа.

Чудесная Роза Тайлер, свет её мрачной жизни.

Марта Джонс, самая восхитительная девушка на свете.

Донна Ноубл, самая важная женщина во Вселенной.

Эми. Рори. Любимая Ривер, которая сжимает её руку и взволнованно просит: «Никогда не путешествуй один».

Невозможная Клара Освальд, такая храбрая и такая сильная.

Замечательная Билл Потс, малышка Билли.

Кристина Де Суза, дерзкая и манящая.

Мадам Помпадур, самая прекрасная звезда на Земле.

Джекки Тайлер, уникальный человек, уникальная женщина, уникальная мама.

Микки Смит, самый верный и самый преданный друг.

Блестящий, словно летнее солнце, капитан Джек Харкнесс, её бесстрашный приятель.

К-9, хорошая собака, трижды утвердительно.

Милая девочка с тонкими косичками, которую они спасли из разрушенного нацистами Лондона.

Британский флаг на футболке Розы Тайлер в самый разгар кровопролитной и страшной войны.

Рани, и все друзья, которых не стало в вихре времени, которым просто повезло умереть раньше неё.

Уилфред Мотт, самый галантный джентльмен, самое щедрое и доброе сердце на свете.

Сильвия Ноубл, улыбающаяся ей из окна.

Дженни, тёплая, словно парное молоко, маленький котенок, её дочь, сейчас — без кавычек.


Доктор закрывает глаза. Наощупь подходит к окну. Зашторивает занавески. Несколько минут глядит на них, не мигая.

Так много прекрасных лиц. Так много событий. Так много историй.


Доктор уходит в комнату, служившую много лет спальней, но в которой она практически не отдыхала. Садится на кровать. Пустым взглядом водит по полу. Подносит руки к лицу, чтобы посмотреть на свои ладони.


Так много лиц. Так много потерь. Так много боли.


Помедлив, она достаёт из внутреннего кармана маленький перочинный нож. Жмурится. Направляет его на себя. Вонзает в сердце.

Она не имеет больше права быть Доктором.

Теперь она Монстр. Монстры приговариваются к смерти.


Одно сердце начинает предательски ныть и пульсирующе болит. Второе останавливается. Затихающий слух ловит тихие стуки.


Так много людей. Так много одиночества.


Прощайте все.


Прощай, мальчик с большими глазами, добрый наивный мечтатель Тета. Прости, что позволила Доктору тебя похоронить…

*****

— Ух, Кощ, быстрее бы уже выпуск! Не могу дождаться, когда мы, наконец, будем свободно путешествовать, исследовать планеты.

— Ты слишком нетерпелив, Тета. Наберись терпения. Немного осталось.

— Знаю-знаю. Но вдруг ты передумаешь?

— Ох, Тета, — тихий вздох, — конечно же, нет. Никуда мы друг от друга не денемся. Никогда. Я думал, ты знаешь.