Победа моря (неполная версия, без окончания) [Сергей Тимофеевич Григорьев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]







Рисунки А. Кокорекина

Для среднего возраста

Ответств. редактор Я. Максимова, Художеств, редактор С. Содомская. Технич. редактор В. Артамонов.

Коректоры А. Враныч и Е. Трушковская. Подписано к печати 20/XI 1946 г. 5 печ. л. (4.4 уч. изд. л.). 37 000 зн в печ. л. Тираж 150 000 экз. А10960. Заказ № 2715. Цена 1 р. 50 к.

Фабрика детской книги Детгиза. Москва. Сущевский вал, 49.



ОТЦОВСКАЯ ЗАБАВА

Отец схватил Стешка в охапку и подкинул выше своей головы.

— Держись! — крикнул отец и запел на плясовой напев:

Ах, поплыли, полетели.
Полетели, поплыли!
Поплыли, полетели!
Полетели, поплыли!

Любимая игра: Стешок, лежа грудью и животом на ладони поднятой вверх правой руки отца, когда отец поет «полетели», трепещет руками, изображая порхающего жаворонка. При словах «доплыли, поплыли» полагалось загребать воздух руками и по-лягушечьи брыкать ногами, подражая пловцу. Еще недавно Стешок отдавался этой игре беспечно, с упоением, а теперь у него замирало от страха сердце.

Рука у отца сильная, ладонь с крепкими пальцами, широкая. Он все время следит, чтобы Стешок не скувырнулся, удерживая его в равновесии с ловкостью балаганного гимнаста. Похоже ли это на самом Деле на вольный полет птицы в пустом просторе высоты или на то, как люди плавают. — Стешок судить не мог. Он доверялся силе и ловкости отца; его прельщало то, что телу делалось легко и зыбко.

— Ах, ах! — вскрикивала а испуге мать, воздевая к небу руки когда Стешок начинал чересчур усердно махать «крыльями» в надежде оторваться от руки отца и взмыть вверх соколом или с чрезмерной силой начинал работать ногами, думая и в самом деле уплыть по небывалой воде.

Полетели, поплыли!
Поплыли, полетели!
Тонут, тонут!
Потонули!..

Внезапно Стешок чувствовал, что опора отцовской руки исчезает и, сколько ни маши «крыльями» и ни загребай руками, приходится итти ко дну… Пожалуй, это в игре самое приятное, зато и страшно! Над полом отец ловко хватает сына обеими руками не дав стукнуться, и ставит на ноги…

Тонуть еще лучше, еще веселее, чем летать или плавать. В последний раз Осип Федорович не справился, и Стешок больно ударился босыми пятками об пол и заревел.

Мать подхватила его на руки и, растирая ноги сына, гневно бранила отца:

— Доигрались! Хлопец уж большой, а он для вас все игрушка, ваше благородие…

— Да, брат Степан, тяжеленек ты стал. — говорит отец, ероша волосы на голове Стешка. — Вырос. Довольно: поплавали, полетали, — будет с нас. Шабаш! На службу пора.

Стешок заревел громче, но не от боли, а от досады: неужели веселой игре пришел конец?! Ни летать, ни плавать, ни тонуть больше не придется… Одцако Стешок уже знает повадки больших людей и пользуется случаем что-нибудь выплакать. Не много, не мало, а что-нибудь ла можно выгадать.

— «Тонут, тонут»! — кричит он сквозь слезы, вырываясь из объятий матери, и, умоляя, протягивает руки к отцу.

— Нет уж, брат? Раз мать не велит — кончено. Баста. Отменяется раз и навсегда. У нас строго!

Стешок закатывается плачем, закрывает ладонями то глаза, то уши и притом начинает притворно икать, поглядывая уголком глаза из-под руки на отца.

— Хочешь папушника с медом? — шепчет на ухо Стешку мать.

— Не хочу! Хочу «поплыли, полетели»! — кричит Стешок и затыкает уши.

— Хочешь узварцу?

— Не хочу! — отвечает Стешок, хотя не слышит, чем его манит мать.

— Маковник с медом?.. Он маковника с медом хочет… Маковника? С медом… Вишневое варенье варить будем. Пенок сколько будет!..

— Не хочу? Хочу «тонут, тонут»!..

Отец смеется.

— Торгуйся, хлопчик. — подсказывает он. — Смотри не продешеви, проси больше.

— Чего же ты хочешь, назола? — Мать сердито трясет Стешка и шлепает ладонью.

— Хочу с нянькой Ничилором на Ингул гулять!

— Дешево отдал товар, — говорит отец усмехаясь. — надо было больше просить.

Поворотясь к дверям, он выходит из комнаты и кричит во двор:

— Нянька, ходи до барыни!

Отец прощается с матерью:

— Пойду до роты Счастливо оставаться.

— С богом, ваше благородие…

Стешку отец на прощанье делает легонько «смазь», собрав в свою крепкую горсть мокрое от слез лицо сына.

Стешок спохватился, что дешево продал веселую игру, и пытается просить надбавки:

— Хочу к крестному на завод, на лодку хочу, на лоцию хочу! К адмиралу-дедушке хочу картинки смотреть!

— Еще чего? — улыбаясь и целуя сына в мокрые от слез глаза, спрашивает мать.

— На море хочу!

Мать вздрагивает и гневно сдвигает брови.

— Я тебя! Еще чего захочешь? Нянька! Где ж она?

— Есть! Вот и нянька в своем липе! — отвечает весело, вдвигаясь через дверь в комнату, матрос, невысокий, но зато широкий в плечах до того, что ему в дверь просунуться можно только боком. — Эге ж! — качая седой стриженой головой, говорит «нянька». — Благородный, а плачет! Где ж оно видано, чтоб благородные так себя аттестовали?..

У матроса по локоть засучены рукава, руки запачканы красным бузинным соком и мелом.

— Ничипор, сведи уж малого до Буга, — говорит мать. — Только смотри, к воде близко не подпускай. Да не вздумай опять в лодке катать…

— Есть!

Стешок соскользнул с колен матери и тянет няньку вон из комнаты:

— Идем, идем!.. На берег! На лодку! К крестному! На рыбный завод!.. К Бутакову!

— Да не долго гуляйте! Орешку еще набить надо. Не набил еще орешку? — кричит вслед матросу и сыну мать в принимается, тихо посмеиваясь сама с собой, выбирать на варенье вишню" горой насыпанную на столе…

Стешок тянет матроса к Боротам.

Вместо того чтобы вести Стешка с крыльца на улицу, Ничипор поворачивает влево во двор, где над криницей[1] кусты сирени, бузины и акаций образуют тенистую беседку. Стешок напрасно упирается в землю ногами и тянет матроса за руку, чтобы придать ему правильный курс.

— Куда ты, няня Ничипор? Не туда! Идем на Ингул. Мама велела нам на Ингул.

— Мало что она еще велит! — сердито отвечает матрос. — Всякое дело порядка требует…

— Не дело, а гулять! Мама тебе велела…

— Тебе на берег итти — гулянка, а мне оно тоже дело. Эх, проклятая служба! Сразу всех дел не переделаешь. Ты слыхал? "Таз вычистил?", "Орешку набил?" Да еще забыла спросить: "А лучинки нащипал? Чем я жаровню разжигать буду?" Придем мы с тобой с Ингула, ан и варенье не сварено и пенок нет…

Приговаривая так. Ничипор берет со стола в беседке большой медный таз с рукоятью и принимается тереть его тряпкой с мелом… Снаружи таз черен от копоти, а внутри вымазан красным соком бузины.

Стешок по опыту знает, что Ничипора нельзя переспорить, но все же начинает в виде пробы осторожно хныкать. Ничипор не обращает на это внимания, как будто и не слышит. Стешок хныкнул погромче.

— Похныкай у меня еще — и совсем на реку не пойдем. Услышит мамаша, выйдет. "Ах, — скажет, — вы еще не ушли гулять, вот и гарно! Вот и прелестно! Я забыла тебе еще. Ничипор, наказать: вычистишь таз, наколешь антрациту, нащиплешь лучинки, накачай в поганую кадку из криницы волы, а то она рассохнется, да потом еще наруби в корыто крапивы гусям"… Вот тогда и будет тебе, хлопчик, гулянка!

Стешок испугался, что так и будет, если мать услышит его плач, зажал уши руками, повернулся к дому, зажмурив глаза, подглядывает: не вышла ли мать на плач…



— Ты вроде птицы Штрауса, — усмехаясь, говорит Ничипор, надраивая таз. — Мы на "Гайдамаке" в Алжире стояли, так я в зверинце видал птицу Штрауса. Большая птица. Шибко бегает. Сядет на нее мавр верхом и арапа конного обгоняет. А почитается Штраус глупой птицей: испугается чего, хочет укрыться от беды, спрячет голову в куст, а сам весь наружи. И про людей, кто закрывает на беду глаза, а от пушки уши затыкает — словом, прячет голову в куст. — сказать можно: похож ты на глупого Штрауса.

Стешок повертывается к Ничипору и начинает кричать благим матом, не оттыкая ушей. Ничипор с досадой плюет в таз и доводит его сухой чистой тряпкой до солнечного блеска. Стешок видит по губам Ничипора, что тот говорит. А уж если Ничипор говорит, так, верно, что-нибудь очень занятное. Стешок кричит потише и чуть-чуть оттыкает уши.

— Такие Штраусы встречаются и меж большими людьми, хотя нас и учат "бесстрашно глядеть в глаза опасности" Конечно, оно так и следует. Штраусом не будь: смело гляди в глаза беде, ла и ушей не затыкай. Хуже будет. Орешь, заткнувши уши. — белу зовешь.

— Какой Штраус? — спрашивает Стешок, поняв, что пропустил нечто весьма любопытное, и, очень крепко зажав уши, смотрит Ничипору в рот.

— Ну вот, хлопчик, и накликал беду! — сердито буркнул Ничипор.

Стешок оглянулся. На крыльце стояла мать и звонко кричала:

— Смотрите, добрые люди? Он все еще прохлаждается. И дитя плачет, и антрацит не набит, и лучина не нащипана, и поганая кадка пустая… А я уже так считала, что вы нагулялись, домой идете с реки… И еще гусям месиво не готово…

— Да и поросенка, хозяйка, нынче не мыли! — угрюмо прибавляет, усмехаясь. Ничипор.

— Как? И поросенка не мыли?! — Хозяйка горестно всплеснула руками. — Самое главное и забыли…

Стешок взревел полным голосом.

— Мойте, мойте! — горестно кричал он. — Мойте поросенка, а я один на реку уйду!

Обливаясь слезами — до того ему жалко себя! — Стешок неспешным шагом выхолит за калитку и слышит позади встревоженный окрик матери:

— Что же ты, нерадивый, стоишь? Иди за хлопцем! Хлопчик краю не знает. Гляди!

— Вот оно, главное-то? А то "гуси", "поросенок", "антрацит"… — ворчит Ничипор, выходя вслед за Стешком на улицу. — Ну что. Штраус, стал? Видно, далеко без меня в жунглях не пустишься. То-то! Смотри, тебя там желтопузик проглотит.

Стешок в испуге остановился.

— Идем-ка, лучше я тебе сказку доскажу про Марью Моревну — морскую царевну да про Левона Конопатого, про то, как он домой в Расею воротился… За сказкой все дела переделаем и не заметим, тогда и на реку пойдем…

Стешок соображает, выгодна ли эта сделка, и прибавляет:

— Еще все про птицу Штрауса мне расскажешь, и про желтопузика, и про жунгли…

— На все согласен!

Они возвращаются во двор к кринице, и, поплевав на ладони. Ничипор берется за кувалду бить антрацит на орешек.

НАЧАЛО СКАЗКИ

Под ударом кувалды в узловатых, жилистых руках Ничипора (он крякнул) глыба антрацита (тоже крякнула) расселась на множество одинаковых кусков, и все куски остались в куче. Стешок любит смотреть на работу своей "няньки" больше, пожалуй, чем слушать его были, сказки, басни и побасенки. У других, даже умелых — взять хоть бы отца. — при первом ударе по глыбе антрацита брызнут во все стороны мелкие осколки (поди потом собирай их в трэде!). И хоть такой удар, что, кажись, после него все вдребезги разлетелось, а глядишь — глыба целехонька лежит, чуть ворохнулась. Нянька Ничипор знает, куда и как ударить.

— Видал? — говорит очень довольный первым ударом Ничипор. — Учись у меня, хлопчик. Твое счастье. Потом ты вырастешь, поймешь, что тебя нянчил штрафной матрос Черноморского флота, можно сказать, арестант, Никифор Поступаев. У Никифора никакое дело из рук не вывернется. А почему? Потому, что Никифор знает во всякой вещи боевое место. И не только веши. Камень ли, отбойное полено, что ли, и в каждом человеке есть боевое место. Иного человека бьют, валяют, глушат, мнут, треплют, крутят, выжимают, сверлят, долбят, рубят, а он все цел. А почему? Меня ли не били? Цел. А почему? Никто моего боевого места не нашел. А найди в человеке боевое место — одним словом, очень просто человека убить можно. Потому и цел Ничипор Поступаев, что никто его боевого места не нашел. А сам он, Ничипор, во всяком деле видит, в любом живом создании и сразу находит боевое место. Кряк! — и готово.

Под вторым ударом расселась вторая глыба антрацита.

— Значит, так: учись находить боевое место и в камне, и в железе, и в людях, а главное — в самом себе, и уж никому своего боевого места не показывай, береги хорошенько… Так на чем же мы с тобой вечор остановились?

Стешок подсказывает:

— Значит, так: "Не стерпел японский царь и велит: "Свезите его с острова Илона да хотите, аль бы с глаз моих долой…" — Значит, так, — повторяет Ничипор: — "…с острова Ипона куда хотите, аль бы с глаз моих долой. А то он всех моих вельмож и министров, да и меня с толку сбил. Соберу их государение дела решать, а он пройдет под окнами с бандурой, ударит гопака. Мои министры подберут халаты, да и начнут откалывать, и я за ними. Так нельзя".

Посадили ипонцы Левона Конопатого в лодку, повезли в далекое море и кинули на пустом острову без воды и без пиши — одна бандура в руках. Весь остров — голый камень. Вот-де, хотел ты ипонского плена избыть, домой вернуться — возлюбил свободу, вот тебе и свобода. Ступай" как знаешь, на все четыре ветра…

Уплыли ипонцы в свое государство. Лодка скрылась за горизонтом примерно на румбе[2] NO. Значит, так! Сидит Левон на пустом острову середь пустого моря и думает; как же теперь быть, на чем в Расею плыть? На бандуре океан-море не переплывешь. А плыть надо три океана и семь морей… Другой бы и духом пал. Да не таков матрос Черноморского флота Левон Конопатый, чтоб духом пасть. Дело к ночи. Солнышко сбирается месяцу вахту сдавать. Штиль совсем. Море не дышит, не шелохнет — ровно зеркало гладкое. Сел Левон у самого края воды на камушек, подтянул на бандуре кое-какие струны и начал из них тоску свою выщипывать. Сидит Левон, тихонько играет и сам себе поет. А лицом сел Левон примерно на такой румб, чтобы песня его домой летела. Расчет у Левона обыкновенный; услышит песню береговой ветер, вздохнет и понесет ее далеко-далеко в море-океан. А в море-океане где-нигде да штилюет русский кораблик. Долетит вздох зефира до кораблика, флаг и вымпел встрепенутся. Вахтенный начальник закричит: "Свистать всех наверх! Паруса ставить!" И пойдет кораблик крутым бейдевиндом к пустому острову снимать матроса с камня…

Надеялся так Левон, да не так вышло. Не успел ветер вздохнуть — ночь. Месяц на вахту стал. Светит очень сильно — прямо синий день. Все видать. И видит Левон: всколыхнулось близ берега море, круги пошли, и вынырнула из глуби морская царевна Марья Моревна, неописанной красоты девица. Подплыла к самому камню, где Левон сидит, легла грудью на песок, подперла голову руками — слушает, с матроса глаз не спускает. Он хоть и конопатый, а лицо у него довольно приятное. А главное — уж очень грустно поет да играет, прямо за сердце берет. Вздохнула Марья Моревна — морская царевна и говорит:

"О чем ты грустишь, добрый молодец, русский матрос? До того тяжка твоя песня, что в море утонула, до дна морского дошла, и я услыхала в своем терему".

А у самой слезы катятся, и каждая слезинка бесценным жемчугом падает в песок.

"О том я грущу и о том плачу, — отвечает Левон Конопатый. — что пустился я объехать весь свет. Все земли прошел, все океаны, края света достиг — хотел проверить, есть ли где земля лучше Расеи. Всю-то я вселенную проехал, повидал все земли, все народы, пил воду изо всех рек и закусывал всякими фруктами: апельсинами, лимонами, ананасами, бананами, — а нет слаще хвалынского анисового яблочка да свежей воды, что из-под камушка бежит в быстрой речке Ременской. И уж хотел я в Расею воротиться, да прознал про то твой дядя Бурей[3] не пускает и не пускает меня с моря: подул, дохнул, завыл — завязался противник от норда силою в двенадцать баллов. Паруса порвал, руль обломал и мачты норовит поломать. Правежу почти нет. Что тут делать? Гляжу: берег, хотя и чужой. И выкинул меня Бурей на остров Ипон. Попал я в плен к японскому царю. Только ипонцы моего характера не выдержали — я их плясом извел, вот и кинули меня на камень без всякого орудия, даже нож матросский отняли. Оставили одну бандуру. "Будь, — говорит ипонский император, — она проклята!" Вот и сижу на камне посередь моря — жду, кто меня с камня сымет…"

"Ох! — вздохнула Марья Моревна — морская царевна. — Не скоро ты, русский моряк, здесь корабля дождешься. Уж тяжка твоя доля, а песня твоя еще тяжельше. Не может мой второй дядя Зефир[4] ее на крыльях поднять, до кораблика русского донесть — тонет твоя тяжелая песня в море. А ипонцы народ хитренный, они нарочно тебя завезли на гиблый камень — тут никто никогда не плавает. Ты пойдем-ка лучше со мной в подводное царство, в мой хрустальный дворец. Там живет царь Морей, отец мой. Да есть еще у меня брат Трифон, — вот и все наше семейство. Мамаша v нас кончилась. Брат-то мой Триша, вроде тебя, музыкант. Только он не на струнах, а на трубе играет. Сделал из раковины трубу и дудит в нее. Имей в виду и то, что царь Морей, родитель мой то есть, плясать большой мастер и охотник. Трифон на дудке дудит, а папаша мой пляшет. Дело у них идет на спор: то ли папаша Трифона перепляшет, то ли Трифон папашу перелудит. Только еще ни разу не бывало, чтобы Тришка папашу передудел. У него, уж того гляди, щеки лопнут от натуги, а папаша кричит: "Давай, давай, веселее!" И то себе на ус навей: папаша мой грустных песен терпеть не может. А если ты хоть, возможно, и мастер плясовые песни играть, так не очень задавайся, что японцев плясом замаял. Моего родителя не так-то оно просто до-упаду довести. Значит, так: приглянулся ты мне — я тебя и научу, если хочешь, как домой попасть. Хочешь?"

"Как не хотеть? Очень даже… Да на чем же хоть бы из вашего подводного царства я могу домой пуститься?"

Отвечает Марья Моревна — морская царевна:

"О том не беспокойся. Родитель мой, царь Морей, любит и покататься, да и по делам царским ему приходится туда-сюда ездить. У него есть: первое — Черный бык, второе — конь Златогрив, третье — див-рыба Дельфин. На Черном быке мой папаша ездит дань собирать со своих подвластных, потому на быке больше увезешь — оно не скоро, зато споро. Конь Златогрив побыстрее. Его только див-рыба Дельфин обогнать может. А уж быстрей Дельфина нет ни в море, ни над морем, его никто обогнать не может".

Левон про себя смекает: "Конь — это будет дело подходящее. На быке мне везти нечего, а на див-рыбе на берег не выехать".

Думает так, а сам вслух говорит:

"Мне хоть на быке — я бы хоть и на волах готов, лишь бы до Расеи добраться. Только ведь, Марья Моревна, само собой разумеется, не даст мне царь Морей, твой папаша, хоть и на короткое время, быка, что ли?"

"А ты, добрый молодец, — отвечает морская царевна, — сумей моему папаше понравиться, тогда и даст. И вот еще что упреждаю: не вздумай ты с царем Мореем перекоряться. Он у меня ужасно спорить любит. У вас, в Черноморском флоте, есть, слыхала я, смотритель исправительной николаевской роты, его благородие прапорщик Макаров — еще у него сынок благородный родился, Степаном звать… Знаешь ли такого?.."

Стешок восхищен тем, что про него сам царь Морей и Марья Моревна слыхали, и перебивает Ничипора:

— Макаров-то мой батька, а благородный сынок — я!

— Значит, так! — согласился со Стешком Ничипор. — "Так этот Макаров страсть спорить любит. Сойдутся на улице с адмиралом Бутаковым — битый час спорят, три часа спорят, пока пушка к обеду не ударит… Да и младший сынок пошел в папашу: упрям, как козел…"

— Я не козел! — обиделся Стешок. — Где у меня роги, борода?

— Не о тебе речь, а про царя Морея… "Такой он спорщик, что прапорщик Аскаров ему в подметки не годится. Имей это в виду!" говорит Левону морская царевна.

Левон думает про себя: "Може, я у Морея коня выспорю". А вслух говорит:

"А я ни с кем никогда не спорю и со всеми согласен".

На том слове Марья Моревна его и словила:

"Ага, согласен — значит, и со мной согласен в наше подводное царство?.."

"Что ж! — подумал Левон Конопатый. — Рискну. Риск — благородное дело". Знает он, что немало душ загубила Марья Моревна. Заманит моряка в подводное царство — тут ему и край!

Значит, так! Левон-то не то, что глупая птица Штраус, чтобы голову в кусты, а хвост наружи, да и ушей не затыкал на то, что ему Марья Моревна напевает. Протягивает ей руку и смело ступает за ней в море. Идут по бархатному песочку. Взглянул Левон в остатний раз на ясные звезды, на месяц — и вода морская над ним сомкнулась…

Ведет Марья Моревна русского матросика за белую руку по бархатному песочку все под гору. Хоть и темней, чем над морем, а глаз привык, все Левону стало ясно. По бокал! дорожки такие цветут цветы, каких никому на берегу и вовсе не приснится. Средь водяного леса вместо птиц золотые рыбки порхают.

Смотрит вперед Левон и видит: откуда ни взялись шагают впереди морские агромадные раки с ружьями на плечо — целый взвод. Глянул через плечо, а позади эскадрон Мореевой кавалерии на морских коньках замыкает шествие. "Эх! — подумал Левон. — Попал я в плен хуже ипонского!.."

Ничипор умолк, достал из кармана кисет, люльку[5], огниво. Набил, огня высек, раздул трут и, пустив сизый дымок через ноздри, сел на скамью под бузиною и, горестно качая головой, смотрит куда-то вдаль…

Выждав немного, Стешок робко спрашивает:

— А дальше что, няня?

— А дальше вон к нам твоя мамаша приближается. И будет теперь нам с тобой полировка.

ПОДВОДНОЕ ЦАРСТВО

Ничипор тихо, но очень строго и с угрозой предупреждает Стешка:

— Не будь птицей Штраусом — реви смело, что гулять хочешь. Только не вздумай говорить, что мы тут сказкой забавлялись. Мы тут с тобой дело делаем. Реви во всю мочь!

Мать приближается. Лицо ее пылает гневом. Стешок, взвизгнув для начала на очень высокой ноте, начинает реветь басом во весь голос, смотря матери в глаза. А Ничипор бодро и весело говорит:

— Перестань реветь! (Тихонько: Реви, реви!) Значит, так: таз мы с тобой вычистили, орешку накололи, лучины нащипали, покурили, все дела переделали. Будет реветь, кому я говорю! (Реви громчей!) Теперь гулять пойдем. (Да, чорта лысого, пойдешь!)

— Что же это такое, добрые люди! — разводя руками, дивится мать. — И в поганую кадку воды не накачал, и гусям не замесил…

— И поросенка не мыл! — загибая пальцы на руке, продолжает Ничипор.

— А он сидит, люльку покуривает…

Ничипор загибает четвертый палец:

— Люлька — трубка.

— И дитя не гуляно, плачет, надрывается…

Ничипор загибает пятый палец и, показав сжатый кулак хозяйке, прибавляет:

— Да еще вечор приказано было на свиной закуте крышу наново очеретом перекрыть, да третьеводни малину ветром повалило — велено подвязать, ла о прошлой неделе собирались трубы чистить — давно пора, сажа на шесток сыплется, ла — тьфу ты, пропасть! — сколько делов… Да что я — каторжный? Пойдем-ка, хлопчик, на Ингул…

Ничипор сгребает Стешка в охапку и, не обращая внимания на хозяйку, выходит со двора. Поставив Стешка на тропинку. Ничипор широко шагает, ведя за руку мальчишку.

Мать выбежала за ворота и кричит им вслед:

— Гляди. Ничипор, близко к воде его не подпускай! Он еще краю не знает! Смотри у меня!..

— Знаю, знаю, — ворчит Ничипор: — "Утонешь, лучше домой не приходи, забью досмерти!"

— Возьми на ручки! — испуганно озираясь на заросли бурьяна по бокам тропинки, просит Стешок, хотя знает, что эта просьба безнадежна.

— "На ручки"? А ты иди скорей, а то, брат, тут змей удав появился.

— Жунгли! — в ужасе бормочет Стешок.

— Да, брат, жунгли!

Кто-то из моряков недавно при Стешке сказал про заросли бурьяна, диких трав и кустов на улицах Николаева: "Это прямо индийские джунгли". Чутким на новые слова ухом Стешок поймал, запомнил и, лишь остался с нянькой вдвоем, спросил:

— Няня Ничипор, а какие жунгли бывают?

Больше всего узнает новых слов Стешок от Ничнпора, когда они остаются одни. Все новые слова Ничипора такие, что скажи при других — либо посмеются, либо махнут рукой: де, сказки, а батька прикрикнет: "Чего сыну моему голову ерундой забиваешь?" Да ведь батька хоть и плавал на кораблях, а мало. Ничипор — он три раза вокруг света ходил и "произошел все моря и всю сушу".

— Был я и в жунглях. Везде на суше плохо, а уж хуже жунглей, хлопчик, нет земли. Господь ли, чорт ли сотворил эту землю — однако думаю, что чорт, а когда творил, так имел расчет на великанов Возьми к примеру наш очерет, камыш — то есть трава, хоть и долгая, а трава. А в жунглях камыш, бамбук называется, такой, что небо подпирает, а толщиной с бревно. А растет так скоро, что его благородие господин Макаров скажет: "Ерунда!" И вся трава там такая — в расчете на великанов. Раз я заблудился в этих бамбуках. Лег соснуть, а шапку на бамбучок повесил, на вершинку. Проспался — ах, где моя шапка? Туда-сюда, нигде нет… Гляжу, а бамбучок-то. пока я спал, такой вырос, что шапка-то хоть и на вершинке, а уж ее мне не достать. Под самым небом качается, будто клотик на верхушке мачты. Когда я спать ложился, был бамбучок с мизинец, а проснулся — он в руку. Поплевал я на ладони и полез, словно на стеньгу; лез, лез, чуть не до неба — да нам это дело привычное. — достал шапку. Мы. например, очеретом крыши кроем, а там из бамбуковых бревен дома строят… И звери там все на великанов приспособлены. Например, слон. Или у нас кошка, а там тигра больше нашей лошади. У нас больше желтопузика змея не водится, а там змей удав длиной в сорок шагов, а толщиной в обхват. Или крокодила взять — вот так ящерка: человек ему на один глоток идет. У нас черепаха с тарелку, а там в лохань. У нас жук есть жук, а там — с голубя. А комары — по воробью.

— А великаны?

— Великаны давно перевелись. Вот и судя, каково там человеку среднего роста, вроде меня…

Стешку на улице, заросшей степным бурьяном. так же трудно и страшно, как в индийских джунглях человеку среднего роста. Справа и слева, чуть колышась, стоят стеною колючие цепкие травы, хватают сучками. обжигают, царапают колючками руки; повилика оплетает ноги, чтобы человек среднего роста упал. И ничего не видит в джунглях человек среднего роста за травою: ни домов на той стороне улицы, ни пожарной каланчи, ни корабельных мачт на рейде, ни соборной колокольни…

И до чего отрадно, когда кончатся страшные джунгли, вдохнуть всей грудью до самой глубины речную свежесть вместо сухого аромата зрелых трав! И сразу открывается широкий мир. За синим зеркалом лимана, над желтой чертой прибрежных скал — зеленые пригорки, узкая полоска суши. а дальше (это уже знает Стешок) начинаются под всюду одинаковым небом разных цветов моря: черное, мраморное, синее, красное, белое, зеленое, желтое. И нет морям конца и краю. А небо над всеми морями то синее в ясный день, то черное в шторм, то лимонно-желтое на рассвете, то огненно-красное вечерней зарей, то белое в пургу… Над лиманом в небе облака. И в лимане те же облака. Ничипор и Стешок стоят над лиманом, дружески держась руками. Оба очень довольны. Стешок следит за тем, как согласно движутся облака и в небе и в воде, я спрашивает, указывая в глубину правой рукой:

— А тут может Марья Моревна показаться?

— Чудак человек! Само собой: из лимана дорога прямо в море.

— И к царю Морею можно дойти?

— А как же?! Хоть оно и далеко… Эх, кабы не каторга мне — офицерское дитя нянчить, уплыл бы я с контрабандистами-грекосами — да опять хоть на чужом кораблике в далекие моря!..

Оба вздыхают, и Ничипор говорит непонятные Стешку слова:

— Все живое из моря! И все в море воротится. Из моря встанет облак, соберет ветер облаки в тучу, прольется туча и ручьем или рекой в море воротится. Хоть тебя в в землю зароют, все. кроме мертвых костей, в море уйдет. Из моря ты взят в в море возвратишься. И не будет мертвой земли. На горах станут воды, посреди пройдут реки…

— Пойдем на верфь. Ничипор!

— Пойдем, пойдем, браток! Куда захочешь. туда и пойдешь — хоть к Марье Моревне, к самой морской царевне, в гости…

На верфь надо итти через мост. На верфи пошабашили на обед и после обеда отдыхают. Замолчали топоры. Не слышно веселого звона кузниц. Около начатых кораблей, подпертых с боков на стапелях, пустынно. Только маячат вахтенные да бродят собаки. С высоты, из неба, слетел и уселся спохойно на верхушку мачты степной орел.

На мосту, не успели перейти. Ничипор повстречал знакомую куму Горпыну и остановился с нею побалакать. У Горпыны через руку корзина с живой рыбой.

— Откуда рыбку несете, уважаемая Горпына Симеоновна?

— Откуда же, как не с рыбного завода, Ничипор Игнатович.

— Что же это за рыба у вас. почтеннейшая Горпына Симеоновна? — спрашивает Ничипор. приподымая одну из рыбин в корзине за хвост.

— Да какая же еще, если не шаранчик![6]Что вы, рыбы не знаете. Ничипор Игнатович?

— А я подумал — это секрет[7].

— Шуткуете. Ничипор Игнатович. — улыбается Горпына. — секретов таких крупных не бывает.

Стешок сразу приметил, что у Ничипора с Горпыной завязался, кроме разговора о рыбе, какой-то другой, более приятный и, наверное, поэтому длинный разговор взглядами и улыбками. Стешок не преминул воспользоваться этим. Тихонько освободив свою руку из руки Ничипора. Стешок поднял с моста хворостину и. присев на корточки у самого края моста, заглянул в воду и там увидел смутное отражение своей головы.

— Над водой голову не выставляй: голова у тебя тяжелая. — через плечо предупреждает Ничипор.

— До чего головастый мальчишка! Видно. умный вырастет. — замечает Горпына.

— Кто знает! Головастые больше дураками бывают. Говорят, "благородный: ", а почему? Почему у Макарова старший Иван, или Яков, или Ганна "подлые"[8], а этот "благородный"? Раз Осип Федорович стал офицером, его благородием, сын родился, стало быть и есть сын благородный. А по моему разуму — как те сделаны, так и этот, одинаково: из одного теста. Чести, я так считаю, больше, что он боцманский сын…

Слушая краем уха этот разговор, чем-то для него обидный, а чем — непонятно, Стешок занят своими думами. Вот он протянул к самой воде конец прутка, и в воде появился тот же пруток. Взморшил концом прутка воду, и тот пруток в воде пропал… Один раз Стешок слышал от Ничипора непонятные слова: "Что наверху, то и внизу…" А что, если там, внизу, под водой, где и тучи ходят, живет в подводном царстве — не в сказке, а вправду — второй Стешок? И все там так же? Или там все не гак и живут там Марья Моревна и царь Морей, а у него Черный бык. конь Златогрив и див-рыба Дельфин… Вот приплывет в лиман Марья Моревна и скажет: "Хлопчик, пойдем до мене!."

— Не мужское это дело детей нянчить, Ничипор Игнатович.

— Да уж что и говорить, Горпына Симеоновна, — не служба, а каторга! Да и хлопчик растет затейный, самовольный — все ему знать надо. За ним глаз да глаз нужен. Такого натворит, что и не расхлебаешь!..

— А что. не пойти ли мне в гости к Марье Моревне? Мало ли что не зовет! — шепчет про себя Стешок. — Я самовольный, к дедушке Бутакову пошел, а он меня звал? А домой приду, станут крапивой полировать: "Зачем в гости к Марье Моревне пошел. зачем? Она тебя звала?" А я скажу: "Я не сам пошел, а нечаянно с моста сковырнулся. Голову свесил, голова и перетянула. Голова у меня тяжелая".



Стешок становится ногами на самый край моста и свешивает голову. Сердце замерло…

— Ах! — воскликнула Горпына, услышав всплеск воды под мостом.

— Бачили? Шо я вам казав: с ним глаз да глаз нужен! — кричит Ничипор, поспешно скинув на мост бушлат, шапку и стаскивая с ног сапоги…

Стешок бултыхнулся с моста и ушел под воду. Хлебнул соленой воды, вынырнул и, трепеща руками, словно крыльями, закричал:

— "Полетели, полетели!"

— Хо-хо! — отозвался Ничипор. — "Поплыли, поплыли!" — и кувыркнулся с моста вслед Стешку.

— "Поплыли, поплыли!" — кричал Стешок и начал загребать руками и дрыгать по-лягушечьи ногами.

Это оказалось лучше. Стешок поплыл, но довольно быстрая вода его увлекала. Он изнемог, окунулся, вынырнул и отчаянно закричал:

— "Тонут, тонут!.. Потонули!.." — и голова его скрылась под водой.

— Брешешь! "Поплыли!" — закричал Ничипор.

Настигнув Стешка, матрос нырнул и, схватив под водой мальчишку за плечо, одним толчком ног вырвался на поверхность реки…

КОНЬ ЗЛАТОГРИВ

Выбрав на солнышке укромное местечко меж талов[9]. Ничипор и Стешок, оба голые, сидели рядом на горячем песке над Ингулом. Развешанная на кустах, сушилась их одежда. Они ушли подальше от тех мест, где к вечеру соберется на купанье много людей — и маленьких и больших. Над пустынным заплесом лимана ходили голенастые кулики, отдыхали, подвернув голову под крыло, белые чайки, чибисы носились над водой с жалобными криками.

Ничипор, покуривая люльку, чему-то усмехается, смотря вдаль поверх полоски земли на той стороне лимана. А Стешок угрюмо прислушивается к тому, как бурчит и переливается у него в животе вода.

— Нахватался водицы? Что, вкусная вода в лимане?

— Соленая…

— То-то! Бугский лиман — то же, что море. А вот в Днепровском лимане вода сладкая совсем. Хоть и рядом, в одном русле. а вода разная. Вдоль Очакова из Буга соленая вода бежит, а вдоль Кинбурна из Днепра — сладкая, и меж собой не мешаются. Поди пойми, в чем дело!

Как будто дав Стешку время подумать, почему это такое диво, Ничипор помолчал немного и спросил:

— А что, хлопчик, скажешь, коль мы домой воротимся? "Где вы пропадали?" спросит мамка. Что скажешь тогда?

— Скажу: был в гостях у Марьи Моревны, у морской царевны.

— Это дельно. А она спросит: "А что ты там видал, чем вас потчевали, чем забавляли?"

— Я ничего не разглядел. Марья Моревна только меня за руку взяла во дворец вести, а ты меня вытащил…

— О том маме мы не скажем, что я тебя из воды вытянул. Мы ей лучше подробно все про подводное царство доложим.

— Да как же?! Ты мне и не досказал про подводное царство.

— Придется досказать. Пока у нас с тобой портки сохнут, делать нечего. На чем давеча пошабашили?

— Значит, так: "Эх! — подумал Левон. — Попал я в плен хуже ипонского!"

— Значит, так: "…хуже ипонского". Поторопился Левон, зря сказал. Вовсе не так ему пока что худо. Неужели и тебе, хлопчик, было худо под водой? — подмигнул Ничипор.

— В брюхе бурчит…

— Это не беда. Прочистит, да и кран. Ты бы коли нырял, дух в себе запер. Левон, брат, матрос бывалый — он не станет морскую воду глотать, он ее вкус довольно знает. Идет себе с Марьей Моревной — в ус не дует. Начало смеркаться, да ведь и ТО: дорога все в глубь идет, в самые преисподние моря. Тут впереди поплыли светящие рыбы: вместо глаз у них фонари с абажурами — впереди дорогу освещают. Да и вдали чем-то забрезжило; дальше — больше, ближе — совсем светло сделалось. Сияет хрустальный дворец царя Морея, весь светится. И сидит сам царь Морей на высоком стуле в полном обмундирования: на ногах сапоги со шпорами, рейтузы на Морее из акулиной кожи, мундир с аксельбантом, на груди орденов — свети мои! Некуда вешать! На голове корона самоцветная. А сам с бородой и довольно веселый.

"Вот, батюшка, — говорит Марья Моревна, — привела я к вам того матроса. Это он песню пел до того тяжелую, что не мог мой дядя Зефир ее на крыльях унесть, и потонула та песня в море до самой глубины и вас" батюшка, в печаль вогнала!"

Нахмурился царь Морей и говорит Левону грозно так:

"Как же ты смеешь, русский матрос, такие тяжелые песни играть? Я человек нраву веселого и печальных песен терпеть не люблю:.."

"А я, ваше морское величество, и веселые песни играть могу и вовсе не хотел огорчать ваше величество" а пел только оттого печально, что очень по дому стосковался".

"Добро! А плясовые играть можешь?"

"Почему нет? Могу и плясовые".

"Прелестно! — обрадовался царь Морей. — В этом случае мы будем так. Пойдем на спор: если ты меня переиграешь, так бери любое из моих средств водяной коммуникации — хочешь Черного быка, хочешь коня Златогрива, хочешь див-рыбу Дельфина — и с господом-богом отправляйся домой. А если я тебя перепляшу, то останешься ты на веки вечные при моем дворе придворным капельмейстером и за тебя я отдам Марью Моревну".

Вспомнил Левон, что ему Марья Моревна наказывала на спор с ее родителем никак не итти, и отвечает:

"Лестно мне, ваше морское величество, взять за себя девицу такой красоты, как ваша дочка, а на спор с вами итти не смею, в плясу вы непобедимый. А так, если вам сплясать охота, то я сыграть могу, что прикажете: гопака, камаринского мужика, "По улице мостовой", "Ах вы, сени" и прочее".

"То-то! — ухмыльнулся царь Морей, очень довольный, что матрос такой вежливый. — А то вот сынок мой — по-вашему Трифон, а по-аглицки Тритон — хотел у меня див-рыбу выспорить. Заметь себе: Трифон мой по музыкальной части первый в мире человек".

А надо сказать тебе, хлопчик, что и Трифон тут же около царя Морея по правую руку стоит, и через плечо у него на ремне висит агромадный рог, сделанный из раковины морской. Услыхал Трифон Мореич, морской царевич, что папаша нм похваляется, приосанился, гордо на Левона поглядывает и говорит ему:

"Ну и музыка у тебя! Не то весло кормовое, не то большая поварешка — матросам борщ из котла по бакам разливать".

Тут у Левона вскипело на сердце, и говорит Левон:

"С тобой-то готов я поспорить. Против русского человека никто в музыке не состоит".

"Что ж. — отвечает надменный Трифон, — давай побьемся об заклад".

"Прелестно! — закричал царь Морей. — Кто переспорит, того я награжу. Тебе. Трифон. наградой будет див-рыба Дельфин, а тебе, Левон, — Черный бык. Вы оба играйте. а я плясать стану".

Видит Левон: Морею плясать приспичила великая охота, и норовит он ему в одноряд Черного быка сбыть. Смекнул Левон, что бык-то, видно, брачок имеет, с изъянцем, и отвечает:

"Согласен и я, только мне приз будет не Черный бык. а конь Златогрив. Иначе не согласен".

Махнул рукой Морей:

"Ну, уж так и быть по-твоему, согласен. Играйте! Начинайте!"

Ударил Левон по струнам и запел:

Ой, лопнул обруч коло дижечки,
Дивчатки мои, сыроижечки!
Ой, думалась я, передумалась я,
Одурь голову бере,
Що не знаю, де живе!

И Трифон надул шеки. задудел в свой рог. Ни складу, ни ладу. Дерет почем зря. за Левоном не поспевает…

А Морей в пляс пустился, сыну кричит;

"Ты к нему подлаживайся! Ты мне плясать только мешаешь! Давай еще! Дробнее!"

Задудел Трифон громче, а Левон заиграл чаще. А царь Морей под эту музыку скачет. Поднялся такой пляс, какого николи тут не видали и не слыхали. Всколыхнул Морей своим плясом воды от дна до самого верху. И началась на море такая буря, такой тайфун, такой бураган, что и сказать нельзя.

Все четыре Мореева брата: ледяной Бурей Мореич, Зефяр Мореич ласковый, суховей Евер Мореич, мокродуй Нот Мореич. тоже в пляс пустились. Им труба Трифонова сигнал: дуй вовсю. И пошла на море катавасия: и гром гремит, и ливень льет, и снег сечет, и смерчи до неба ходят. Забушевали все четыре ветра. На всех кораблях порвали ветры паруса, мачты рушили. Тонут корабли. гибнут души православные. Тут взмолились русские корабельщики самому Николаю, морскому богу: "Спаси нас, преподобный отче Николае" Видит и сам Никола Морской — худо дело оборачивается. Спускается с небес, нырнул в самое кипучее место и видит полное безобразие: царь Морей скачет, вокруг него Марья Моревна ходит кругом, платочком помахивает. Черный бык ревет, топочет, землю копытами роет, див-рыба Дельфин в полном восторге кувыркается, конь Златогрив разнузданный вихрем носится" Трифон в свою дуду дудит, Левон на бандуре играет.

"Отставить!" загремел Никола боцманским голосом на все четыре палубы.

Где тут! Трифон дудит, Левон поет, бренчит, Морей пляшет и только кричит:

"Музыка!"

Никола к Левону:

"Ты всему заводчик. Прекрати, бога для!" Левон петь перестал, а играть свое продолжает и говорит Николе-.

"Осмелюсь доложить, и сам бы рад прекратить — руки о струны в кровь изодрал, а пока Трифон дудит, я. играть не перестану. Надо мне приз взять или нет? На чем мне домой воротиться? Да и не во мне сила, а в самом Морее. Разжег я его донельзя. Теперь одно только средство: мне Морея самого переплясать. Лишь бы Трифон выдохся. отвалился…"

Никола, морской бог, соглашается:

"Ладно, делай по-своему. Только" пожалуйста. кончай скорее во избежание обшей гибели". И вознесся на небо.

Трифон изнемог. Перестал дудеть: труба у него захрипела, дудеть перестала, не то лопнула, не то слюней накопилось — продуть надо.

"Ага! — кричит Левон. — Приз мой, мой конь Златогрив!"

"Твой, твой? — отвечает Морей. — Только играй!"

Не сдается старик. А уж Трифон Мореич на земле лежит без дыхания, и рядом лопнутая его труба валяется…

"Да ты у меня, да я тебя! — строго уж крикнул на Морея Левон. — Я тебя не то что переспорить, я тебя перепляшу!"

"Ну, уж это нет! Пляши!"

У Левона руки в кровь изодраны, он уж и играть больше не в силах, а ноги свежие. Переходит Левон на другой мотив:

Гей, гоп. закаблуки!
Набралися лихо муки!
Закаблукам лихо дам!
Достанется передам!

И пошел — бьет оземь каблуками, передами песок кидает. Где тут Морею? Упал старик, вполне истратил силу, чувств лишился. И вдруг настала на море и под морем великая тишина.

Обротала Марья Моревна коня Златогрива. подводит Левону.

"Вот что я тебе еще советую. — говорит Марья Моревна: — ты сыми с папаши, пока он без чувствия, сапоги со шпорами да в них переобуйся. Конь к отцовым шпорам привык, будет думать, что это сам Морей, а то конь, пожалуй, тебя слушаться не будет".

Левон так и сделал: стянул с ног царя Морея сапоги. Тот и не ворохнулся. Только стало жалко Левону своего морского сапога. и говорит:

"Я в кавалерии не служил и даже не знаю, когда коню шпоры давать. Лучше я его самого обую в сапоги. Пускай он сам себя шпорит, когда потребуется".

"И то!" согласилась Марья Моревна.

Обули они коня Златогрива в Мореевы сапоги. Поцеловал Левон Марью Моревну в медовые уста. Она. само собой, в слезы.

"Уж не взять ли мне и тебя с собой в Расею?"

"Нет, — отвечает Марья Моревна, — я долго земным воздухом дышать не могу. Не хочешь здесь оставаться — прощай!"

"Прощай, милая!"

Сел Левон на коня, бандура подмышкой, разобрал повода, понукнул. Пришпорил сам себя конь Златогрив, вылетел стрелой из глубины и давай чесать. У Левона в ушах ветер свистит, дух занимается, однако правит твердою рукой — курс прямой на Расею.

И уж видна Левону Русская коса и суворовская часовня в Кинбурне, да слышит Левон за собой погоню. Морей-то с Трифоном оклемались: "Ах. ах! Где Левон?" А его и след простыл! Натурально — Марью за косу: "Не помогай!" Сел сам Морей на Черного быка, а бык без шпор не идет, уперся. Вскочил Трифон на див-рыбу и помчался догонять Левона. И совсем бы Дельфин догнал и уже норовит коню Златогриву проткнуть бок острым своим шпироном, да не успел потаранить. Конь-то сам себя пришпорил да так море всколыбнул, что Трифон с Дельфина скувырнулся. А конь Златогрив — гоп! — вон куда одним скачком прыгнул. Видишь, хлопчик, на том берегу две ямины рядом? Это и есть ископыть коня Златогрива… Как он копнул — Левон ему через шею, через лиман да прямо в штаб командующего флотом. "Честь имею явиться!" Вот тебе и сказке конец про Марью Моревну в матроса Левона Конопатого.

— А сапоги? — спросил Стешок.

— Сапоги Левон, не скрою, пропил. Загулял Левон на радостях, что воротился к родному Черноморскому флоту. А где матросу денег взять? Зато казенные сапоги сберег.

— А конь?

— Коня цыганам на базаре продал. Конь моряку, раз он на флот возвратился, без надобности.

— А куда цыгане дели коня?

— Слышал я, что спустили они его на Кубань казакам. Там от него пошла порода знаменитых жеребцов — рыжие, червонно-золотые. Лейб-гвардии кубанская сотня в Санкт-Петербурге вся на таких конях.

ПАРОХОД "ДУНАЙ"

Ни Стешок, ни сам сказочник, пока не кончилась сказка, не заметили, что у куста, став так, чтобы не выдать себя тенью, кто-то стоит. Стешок выспросил все, что ему надо знать о судьбе Левона, коня Златогрива, Черного быка, Дельфина. Очень его занимало, как будет Морей обходиться без сапог со шпорами. Ничипор ответил не сразу и сначала почесал в голове четвертым пальцем левой руки, ясно показывая Стешку, что вопрос застал его врасплох. Стешок, ликуя, смеялся:

— Что? И сам не знаешь?

— Знать-то знаю, да тут надо еще час рассказывать, а слыхал, на верфи сколько склянок пробили? Сапоги-то нашлись, царь Морей экспедицию послал за ними.

— Стало быть, еще сказка будет? — спросил кто-то у Стешка за спиной.

Ничипор вскочил на ноги и сорвал с головы шапку. Около их бивака стоял отставной адмирал Иван Николаевич Бутаков, опираясь на крымскую кизиловую палку с развилинкой, в серой люстриновой шинели николаевского покроя, накинутой поверх белого кителя. Обут был адмирал в мягкие сафьяновые сапоги.

— Здорово, Поступаев! Здравствуй. Степан!

— Здравия желаю, ваше превосходительство! Подкрались вы к нам — и песок под ногами не скрипел.

— Дедушка! — схватив за руку адмирала. кричал Стешок. — Ведь я в гостях был у Марьи Моревны — морской царевны!

— Нуте-с? То-то, я смотрю, вы одёжу по кустам развесили. С нянькой был в гостях? Нуте-с?

— Нет, я один! Он меня не пускал даже!

— Иван Николаевич, будьте милостивы. — взмолился матрос, — не говорите мамаше их благородия, что я его в соленой купели окстил.

— А у меня в животе бурчит! — похвастал Стешок.

— Не скажу мамаше. Нуте, сударь, если вы морской воды хватили, вам больше нянька не нужна. И следует вам теперь звать своего ментора [10] уж не нянькой, а дядькой.

— Чувствительно благодарен, ваше превосходительство! А вы. Иван Николаевич, купаться пришли или аппетит нагуливаете?

— Какое там купанье с моими ногами! Нет, я так брожу. Места себе не найду. Знаю, что не сегодня — завтра "Дунай" придет, а не терпится.

— Что старый, что малый, ваше превосходительство. Я сам жду не дождусь "Дуная". Ведь я корниловских-то пароходов не видал: за решеткой сидел…

— Какой "Дунай"? — спросил Стешок.

— Нуте-с! А ты неужто не слыхал? Завтра наверняка мой Григорий приведет из Англии пароход "Дунай". Он уже в Одессе пять дней стоит.

— Иллюминация, конечно, будет? Салют! Жалко, что не вашему флагу Григорию Ивановичу салютовать пришлось, — говорит Поступаев.

Бутаков сердито морщится и роет посошком песок.

— Подагра проклятая!..

— Самая адмиральская болезнь, ваше превосходительство.

— Какой пароход? Какая подагра? — требует ответа, теребя адмирала, Стешок.

— Пароход завтра увидишь. А подагра — ноги болят… Съест меня подагра вконец.

— По горячему песочку босиком хорошо, слыхал я, очень пользует.

— Дедушка, садись! — подхватил совет Поступаева Стешок. — Я тебя разую. Ты будешь царь Морей без сапог.

— Нуте-с? — почти соглашается адмирал, но. подумав, решает: — Нет. уж я пойду еше в сапогах погуляю.

— О чем я хочу беспокоить ваше превосходительство просьбицей…

— Нуте-с?

— Их высокоблагородие лейтенант Бутаков довольно хорошо меня знают. Не возьмут ли они меня на поруки из роты до срока на корабль? Ведь я уж совсем исправный…

— Зависит от Корнилова. Не согласится. Он сухарь. За что в штрафные попал?

— За сказки на баке. Иван Николаевич: не те сказки товарищам рассказывал.

— Нуте-с! Язык у тебя ловко привешен, а болтается зря.

— Моим-то языком, ваше превосходительство, в сполох бить, народ созывать.

— Нуте-с! — изумился адмирал. — Зачем народ?

— Известно зачем. — угрюмо потупясь, отвечает Поступаев неохотно — по случаю пожара…

— Вот то-то. "пожара"! Звонишь, чего сам не знаешь. Казенных вещей не пропивал?

— Этого не бывало. А без вина сказки не сладишь… Если бы Павел Степанович — он бы меня с корабля не отдал.

— Ладно, скажу сыну. За результат, однако. не отвечаю.

Почему-то сердитый. Бутаков роется в кармане кителя и протягивает Поступаеву медный пятачок.

— Спасибо за сказку… Жалко, что начала не застал. Прими.

— Никак нет. ваше превосходительство! Мне дороже рубля, что моя сказка вам по душе приладилась, а денег за сказки не беру. Христа ради еще просить не доводилось.

— Нуте-с. какой гордый испанец! — Адмирал немного смущен. — Я не тебе, а твоему новому крестнику на пряники.

— Премного благодарим, ваше превосходительство! — Поступаев небрежно кинул пятачок в шапку и надел ее на голову.

Адмирал, опираясь на кизиловый посошок. пошел своей дорогой по горячему песку.

Одежда провянула. Поступаев одел Стешка и сам оделся.

— Так пойдем, хлопец, до хаты. А про то, что я тебя окстил в соленой купели, советую не бухвостить.

— Знаю! Я ей уж наскажу!

Поступаев ведет Стешка домой я у одной бедной саманной хаты говорит:

— Ты тут погоди малую толику, я к бондарю за кадкой зайду. Еще вечор мамаша за кадкой посылала, да было недосуг…

Ждать Стешку пришлось недолго. Матрос вышел из хаты с кадкой, надетой на голову. Они пошли дальше, и Поступаев весело запел:

Ой, там за Дунасм…
Як за тим Дунаем,
Ой, за тим Дунаем,
Ой, там за Дунаем…

Голос матроса из-под кадки звучит особенно гулко и весело. Стешок еще не слыхивал этой песни, ему очень хочется узнать, что там за Дунаем, но певец разливался все на одних и тех же словах, и только когда они вошли во двор и Ничипор поставил кадку перед матерью у криницы, где на жаровне уже варилась и пенилась лиловато-красной пеной вишня, Стешок узнал:

Як за тим Дунаем
Молодой гуляет.
Он кричит, гукает.

— Что очень весел? Где так долго пропадали?

— Кадка, ваше благородие, не была готова. Дожидались: при нас начал, при нас кончил. Бондарь при нас собирал кадку, бачите? Если кадка к спеху, то. кажу, надо справить.

Стешок понял, что дядьку надо выручать. — мать язвительно улыбается.

— Мама, мама! — зарываясь в сборки юбки, торопливо бормочет мальчик. — Я в гостях у Марьи Моревны был…

— Ничипорова кума?

— Нет. мама, морская царевна. Я на коне Златогриве по морю скакал… Мы дедушку. Бутакова видели. Завтра пароход "Дунай" придет. Дедушка мне на пряники пятачок дал. Меня уж теперь нельзя младенцем звать. А Ничипор уж мне не нянька, а дядька. А его звать Поступаев!

— Где пятачок? — строго спрашивает мать.

Счастливо улыбаясь, Поступаев загибал палец за пальцем, пока Стешок перечислял события прогулки. Вот уж все пальцы на обеих руках зажаты. Поступаев протягивает матери оба кулака и подмигивает:

— В которой руке?

— В правой! — нерешительно говорит мать.

Стешок смотрит, с нетерпением ожидая, пока матрос разгибает не спеша палец за пальцем: ладонь пуста…

Стешок в восторге визжит.

— Ну, в левой, значит! — шутливо сердится мать.

Поступаев так же один за другим разжимает пальцы левой руки. Стешок раскрыл в недоумении рот: и левая ладонь Ничипора пуста!

— Значит, пропил? — заключает мать.

— Барыня! Так затем деньги и круглые, чтрб веселей катились.

— А плоские затем, чтобы дольше лежали. — Мать не может сдержать улыбку. — Неисправимый ты. Поступаев!

* * *

В первый раз Стешок узнал, что время может итти тихо: солнце долго-долго клонилось к закату. Заря, что редко в Новороссии бывает, долго пылала. Ночью Стешок несколько раз просыпался, будил и спрашивал отца:

— Скоро, что ли, вставать?

— Солнце встанет, и мы встанем. Спи, ночь еще долга.

И сам отец спал плохо и просыпался чуть ли не чаше Стешка. Да едва ли кто в эту ночь спал спокойно в Николаеве. Первые три парохода в состав эскадр Черноморского флота привел из Англии в 1849 году адмирал Корнилов. Пароходы прошли прямо в Севастополь, и еще ни один из них, плавая уже три кампании, не заглянул в Николаев. Говорили о них много, но еще и теперь многие сомневались, может ли корабль ходить на парах, без парусов, и в штиль и в шторм против ветра. Статочное ли это дело? Отец говорит: "Ничипор всякую ерунду рассказывает", а это не "ерунда", что сам отец про пароходы, отходя ко сну. рассказывал сыну:

— Пароход кричит.

— Как же может корабль кричать?

— Ну вот как журавли трубят.

— Корабль не птица!

— Пароход паром ходит.

— Каким паром?

— Водяным. Ну вот какой из самовара идет, когда самовар вскипятят. Бьет по воде колесами и идет!

— Хм! Колесами по воде? У арбы колеса. у фуры колеса. А с колесами корабль?..

— Ну, он загребает вот вроде селезня лапками.

— У корабля лапки?! Ерунда! — оборвал отца Стешок.

— Лежи и спи, коль "ерунда"! Утром сам увидишь всю эту "ерунду".

Настало утро, и время побежало с еще небывалой для Стешка быстротой. Не успело рассвести, уж солнце скачет высоко по небу златогривым конем… Не успели позавтракать — все побежали к Ингулу. Работы на верфях и во всех портовых заведениях остановились. Стешок рвется от отца, стоя с ним на мосту. Все куда-то с шумным говором бегут, и Стешку хочется бежать за народом. Издали, от самой, быть может. Русской косы, послышалось могучее мычание. Это Черный бык царя Морея идет? Из-за поворота направо выбежал внезапно невиданный черный корабль, расстилая по ходу гриву дымов из высоких труб. В лимане несколько раз кувыркнулся черный горб. Это показал перо див-рыба Дельфин. Наверно, он гнался морем за "Дунаем" — обогнал-таки!.. Пыхнули огнем и клубами дыма, загрохотали орудия. Каждая минута вспыхивала для Стешка молнией. Флаги весело затрепыхались. Матросы белыми голубями рассыпались по вантам кораблей. "Ура" прокатилось от края до края по берегам. "Дунай" по-лебединому крикнул, хвастаясь тем, что у него, кроме низкого бычьего гудка, есть еще звонко-крикливая сирена. Стуча плицами красных колес, "Дунай" замедлил ход, остановился. Загрохотала якорная цепь. С плеском упал в воду якорь, всколыхнув воды лимана. Пышным султаном взвился над пароходом пар и зашипел.



Стешок бросил руку отца, увидев, что адмирал Бутаков идет к шлюпке у пристани.

— Дедушка, дедушка, возьми меня!

Матрос схватил Стешка в охапку и сунул на банку в шлюпку рядом с адмиралом. Тремя гребками шлюпка подлетела к правому. почетному трапу "Дуная". Адмирал взял на руки Стешка и, тяжело переступая больными ногами, поднялся по трапу. Навстречу ему протянулись чьи-то руки с золотым шитьем на рукавах. Так и обнялись Бутаковы — отец с сыном, крепко прижимая Стешка каждый к своей груди… В глазах Григория Бутакова сверкнули слезы.

— Вот тебе, Григорий, молодой моряк. Вчера в соленой купели крестили.

Поставив мальчика на палубу, Бутаков положил ему на голову руку и сказал:

— Помни всю жизнь, что в первый раз взошел на корабль по правому трапу. Адмиралом будешь.

ПОЧТАЛЬОН И СОБАКИ

Обыватели за полверсты знали, что идет почтальон: все дворовые и уличные псы поднимали издали, встречая и далеко провожая почтальона, озабоченный лай. У кого есть основание ждать письма, тот по собачьему лаю выходил за ворота и спрашивал:

— А нам нет письма?

— Пишут! — отвечал на ходу почтальон и проходил дальше, провожаемый лающей стаей.

Почему собаки не любят почтальона? У них для этого много оснований. Во-первых, почтальон ходит очень скоро (город велик!), а в Николаеве никто никуда не спешит, да, говоря по совести, и некуда и незачем спешить. В Николаеве не ходят, а шествуют. Очень подозрительно, что человек идет скоро, — а вдруг это вор и спешит уйти от погони? Во-вторых, почтальон, подобно бродягам. ходит с палочкой, а нищих собаки тоже не любят, особенно если нищий замахивается на собаку палкой. Собака палки не любит. А как же почтальону без палки в городе, где очень много бродячих псов? Николаевские жители даже гордились, что во всем мире есть только один еще город, а именно столица Турции Константинополь, где столько же бездомных, бродячих собак.

— А главное то. что собака — тварь разумная, — говорит дядька Поступаев. обсуждая со Степаном этот вопрос, почему-то сильно его занимающий. — Уж про бродячих псов и говорить нечего, а и дворовый пес должен себе сам доставить пропитание. Кой-что ему. однако, перепадает. Хозяин дает псу кров, за что пес ему благодарен. Хозяин иногда и приласкает пса: "Ах ты, сукин сын!" За ласку пес хозяина обязан любить. Ну, и корочку кинет. Или хозяйка помоев в черепок плеснет — не все же кабану! — а то и сыворотки из-под простокваши. Словом, пес живет, бога благодарит и свою службу правит.

— А почтальон?

— Почтальон — человек присяжный: приносит письмо. Ну и что? Редко кому в письме радость прописана: не деньги получать, а долг плати. Или кто умер, а наследство не вам досталось — оставила тетка денежки чужому дяде Мне. бог миловал, письма получать неоткуда, я ничего никому не должен, да и мне никто. Все у меня, кому срок пришел, умерли. А прочим, кроме меня, я приметил, от письма неприятность, да и большая иной раз. Ну. хоть бы так: допустим. взяли меня на войну и там меня убило. И пишут тебе письмо: де пал честною смертью за веру, царя и отечество сверхсрочный матрос Никифор Поступаев. Легко ли? Поди, ты бы заревел, по полу начал кататься. ногами брыкать — всячески горе свое изливать.

Степан, подумав немного, сказал:

— Я теперь мало реву.

— А почему это?

— А Иван-то надо мной смеется, говорит: "Опять наш благородный благим матом ревет". Я не хочу. Чего он надо мной смеется?

— Да. немало ты. Степан, за свое благородство потерпишь в жизни своей… А что бы ты такое, кроме рева, мог, если б письмо пришло, что меня убило?

— Я бы пошел тоже на войну да того, кто тебя застрелил, из ружья бах-тара-рах — в самое брюхо!

— Вот спасибо, хлопчик! Только итти на войну, ох, как трудно! Приятного тоже мало.

— А собака?

— Собаке от письма неприятность в первую голову. Она видит: прочитали письмо. Хозяйка в слезы. Хозяин призадумался, сидит. голову повесил. Ребята присмирели — как бы им не попало. Пес. конечно, понимает и, виляя хвостом, кладет хозяину голову на колено. Всеми собачьими средствами дает знать: я-де понимаю, что у вас семейная неприятность, сочувствую. Не горюйте! "Если есть минуты радости на безрадостной земле, в этой жизни капли сладости и в былинке благодать, так какие же сомнения могут в душу западать?!!" А хозяин пса в бок сапогом: "Поди ты, не до тебя!" Пес визжит — и прямо к чашке. Заметь, хлопчик: у всех тварей, да и человеку тоже, в горе еда подает большое утешение. Подошел пес к чашке — та пустая; не то что молочка хозяйка не плеснула из-за письма, а и про то. что псу пить надо, забыла. Хоть бы водицы! Пес и соображает, от чего все неудовольствие: от письма. А кто письмо принес? Почтальон. Да ну тебя к ляду! Ступай себе мимо. Не надо нам твоего письма. Лучше бы ты так сделал*, кинул свою сумку со всеми письмами в лиман — пускай все горе уносит в море! Да и почтальону от писем одна тяжесть. А бросить письмо в воду нельзя: присяга не позволяет… Так-то. родненький мой!

Степан подмигнул дядьке. У него было давно готово возражение. Едва Поступаев умолк. Степан крикнул:

— А Ярд?!

Поступаев тряхнул головой. Он мог бы ответить: "Да. Ярд представляет собою среди всех николаевских псов исключение: он один приветствует почтальона радостным лаем и визгом".

— Ярд потому в дружбе с почтальоном, так полагаю: у них с почтальоном одна присяга.

— Присяга? Какая присяга?

— Придет время, поймешь.

Все чаше Степан слышит в ответ на свои вопросы этот уклончивый ответ: "Придет время, сам поймешь, узнаешь".

— А когда время придет?

— Да уж будь покоен — время идет, не стоит…

Из всего, что Степан узнал, а понять не может, то, что "время идет", — самое не* понятное.

— Слава богу, еще лень прошел? — говорит мать, укладываясь спать.

— Придет новый год. да что-то нам он принесет? — вслух думает отец, откладывая газету. — Войну принесет, верней всего…

Степан до того задумывался над тем, как это время идет, приходит и ухолит, что по ночам не спал и все думал. И ночью бывало так. что где-то далеко у ворот в каменной городской стене собаки начнут лаять, сначала далеко, невнятно, потом ближе, громче, яростней, и мимо лома в сторону лимана в ночной тьме катится облако собачьего лая. И мнится Степану, что это идет Время-Почтальон и разносит по городу горе. Страшно! Степан натягивает на голову одеяло и прислушивается: собачий лай затихает. Время прошло.

— Да. время идет! — говорил со вздохом отец, поглядывая на Степана. — Растут. мать, детки наши, растут. Что-то нм время принесет?.. Догоняют нас детки!

Степан знал уже давно, что он растет, по меткам, сделанным отцом на косяке входной двери. Раза четыре в год — зимой, весной, летом и осенью — все дети босиком ставились на порог, и отец, прислоняя к их темени линейку, проводил на косяке черту и ставил начальные буквы их имен (И., Я., Г., С.), год. месяц и число. Выше всех была черта отца. Рост матери не отмечался: она уже "росла в землю". Она родила Осипу Федоровичу семерых: трое умерли, выжило четверо. Мать с грустной улыбкой смотрела, когда по требованию детей и отец, скинув сапоги, становился под мерку и отмечал ребром ладони свою самую верхнюю черту.

— Мое дело конченное, — говорил Макаров, — я достиг своего предела.

Рост отца был отмечен, однакоже, двумя чертами, обе со знаком "О". Верхняя, на два пальца выше нижней, отмечена тем днем 1848 года, когда стало известно, что Осип Федорович Макаров произведен в первый офицерский чин. Кто знает? Возможно, что Осип Федорович и в самом деле от этого стал выше ростом на два пальца. В своих глазах, в глазах жены он вырос, без сомнения; в глазах рядовых исправительной роты — тоже. А вернее всего. отец хотел старшим детям показать, что ему офицерский чин прибавил росту, и нарочно приосанился, вытянулся, становясь под мерку в последний раз. Стешок. когда наставала и его очередь становиться к косяку, каждый раз взглядывал на две верхние отцовские черты, густо и черно проведенные плотницким корабельным карандашом. Стешок быстро тянулся и догонял ростом Ганку.

Старший брат Иван — штурманский ученик, худой и длинный — догонял ростом отца. Второй, Яков — головастый крепыш, юнга учебной николаевской команды, — занимал по ранжиру среднее место: он пошел статьей и складкой в мать и обещал быть коренастым человеком среднего роста.

— Ты будешь у нас всех выше! Выше батька! — говорила Ганка Степану.

— Да уж так! Ведь "благородный", а мы все "подлые", — кривя бледные губы, говорил про меньшого брата Иван. — Ему оспу прививали, а я вот конопатый.

Отец сердито обрывал старшего сына:

— Полно врать! Тогда еще мало кому оспу прививали, когда ты родился. А то бы в тебе и всем привили…

СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ

Что другие дети растут в он сам с ними растет, мальчику понятно: он убеждается в этом, становясь, когда приходит время, к дверному косяку. Значит, время идет и днем, а не только ночью. Но почему же ночью собаки на проходящее мимо торопливое время лают, а днем нет? А о том, что время и днем невидимо приходит и проходит. все большие говорят, как о веши самой обыкновенной.

— Час времени прошел, а вы все копаетесь. сударыня! — сердится на мать отец, собираясь с нею куда-то.

— Дядька, а как собаки ночью время узнают? — решился спросить Поступаева после долгих и бесплодных размышлений Степан.

— Собаки? Уж и не знаю, что тебе на это ответить.

— А люди?

— Люди, у кого часы есть, — по часам, а у кого нет — по солнцу, а ночью — по петухам. В море время узнают по хрономеру, а то по пушке. На кораблях в рынду склянки бьют: сколько склянок пробьют, столько и время прошло…

В зале тикают, важно помахивая длинным маятником, часы с башенным боем, с двумя очень тяжелыми медными, как самовар. гирями. В английском чемодане у батька лежит "хрономер". Не раз по просьбе сына Осип Федорович показывал ему хронометр. Но по хронометру время узнать нельзя, потому что у отца он не ходит, "стоит" (хотя Степан знает, что хронометр вовсе не стоит, а лежит). Вот отдаст отец хронометр в починку часовому мастеру, и он "пойдет". Часы с маятником хотя и висят на стене, но "ходят", только их надо "заводить". А забыли завести — часы остановились, и по ним уж нельзя узнать время. Завели часы — надо их "пустить". Да мало пустить, надо еще "поставить". А как их поставить?

— Часы ставят по пушке. — не без улыбки отвечает Поступаев, — а пушка стреляет по часам. Ты думаешь, один ты насчет время маешься? Это вопрос сурьезный. Вот в Египетском царстве какой был случай. Хочешь знать? Хочешь. Ну, слушай. Приехал однажды египетский султан в гости к русскому царю в Санкт-Петербург, да и вызнать хотелось султану, что и как в России делается. Ворочусь-де к себе в Египет и все к лучшему устрою, по-русски. Все выглядел, выслушал, распознал султан, и очень ему все понравилось, а особо пушка в крепости и часы на старом адмиралтействе под золотым корабликом. И решил султан и у себя, возвратясь, так же устроить, чтобы ровно в полдень часы на башне били двенадцать раз. а в ту самую минуту и пушка палила, чтоб ему. султану, в то мгновение за стол садиться — пить рюмку водки и фрышгыкать[11], словно русский царь. Башню построить нетрудно. Из Лондона привезли часы, вмазали наверху башни. Циферблат на все четыре стороны, чтобы весь египетский народ, по указу султана. отныне жил, пил, ел, спать ложился и вставал по часам и пушке, по русскому порядку. Пушку зарядили на крепости, примерно так в полверсте от часовой башни. У пушки часовой, чтобы палить "по часам"; на башне при часах — второй, чтобы "по пушке" часы ставить. Пришло время султану фрыштыкать — часы бьют, пушка палит. Султан за стол сел, выпил, закусил. Прелестно? А между тем и часовой на башне свое дело правит. Услыхал пушку и видит, что часы против пушки на малое время ушли вперед, и переводит стрелку часовую несколько назад. На другой день тоже. Все идет по русскому порядку: часовой в крепости дает знак палить по часам; часовой на башне действует по способности — отводит стрелку назад. Сигнальщик при часах приноровился: уж не ждет пушки, а переставляет стрелки заранее наглазок, а сам пошел по своим делам. И замечает его величество, египетский султан, что-то неладно: червячок в брюхе шевелится, фрыштыкать самое время — червячка заморить, а часы не бьют, пушка не палит… Дальше — больше! Фрыштык готов, перестоялся. Уж пора бы обедать. Солнце закатилось. а с крепости: "Бум!" "Динь-дон!" — часы на башне: полдень! И солнцу надо быть в зените. Надо бы спать, а по пушке приходится вставать. Весь египетский порядок рушился. Велел султан пушку отменить, часы на башне не заводить и стал опять жить по солнцу. Во-время позавтракал — выпил, закусил. Во-время встал, вовремя започивать изволил.

Степан подумал и впервые спросил Поступаева робко:

— Это правда, дядя Поступаев?

— Истинная правда. Своими глазами видел сколько раз. когда мы входили в Александрийский порт: на башне часы кажут три четверти восьмого, а утра или вечера — неизвестно.

Степан, нахмурясь, задумался. Поступаеву стало его жалко:

— Ты насчет этого, хлопчик, лучше не думай — ум за разум зайдет. Это и штурман не всякий поймет.

— А дедушка Бутаков?

— Он-то? Адмирал? Наверняка. Очень кстати — пойдем-ка к нему, он тебе все разъяснит. Он, поди, сейчас солнце ловит.

— А какие часы самые верные, дядя?

— Чудак человек! Солнечные часы показывают истинный полдень. А из всех солнечных часов потемкинские часы, у Бутакова в саду, самые верные из всех. Поди к мамаше, просись к мабуле Мине. Да руки мой хорошенько с мылом. Ногти ты не грыз? Покажи-ка. Ну, ладно. Иди просись. Очень кстати — и мне надо адмирала спросить; нет ли от Григория Ивановича решения. возьмет меня из роты на "Владимира" иль нет…

"Потемкинские" солнечные часы стояли в саду при доме, где проживал адмирал Бутаков. Дом слыл в Николаеве под названием "Муромцева лома". Если покопаться в николаевском городском архиве, то окажется, что дом построил рыботорговец Муромцев в самый год основания города Николаева — в тысяча семьсот восемьдесят четвертом. Дом скоро перешел в казну — Муромцев разорился и убежал. Через полвека о купце забыли, и про дом сложились две легенды. Замечено, что в молодых городах больше легенд, чем в старых. О старых городах сочинять легенды не позволят историки: покопаются в архивах и разоблачат легенду, восстановив историческую истину. Например, Москва — город исторический, а Петербург — город легендарный. Про Петербург слагали легенды Пушкин. Гоголь, Достоевский, а кто. им равный, сложил легенду про Москву?.. Так вот первая легенда про "Муромцев дом" гласит, что небольшой курганчик в саду дома — могила старшего русского богатыря Ильи Муромца. Тут он хотел поднять "малую сумочку переметную", в которой заключалась тяга земная, не осилил — не поднял, а сам ушел в землю. Над ним насыпали курган. Вторая николаевская легенда таит в себе зернышко исторической истины. Будто бы так. С небольшого курганчика в нынешней муромцевской усадьбе Потемкин обозревал окрестность — степь, лиман и взморье, когда решил тут основать город и главную базу Черноморского флота. Тогда на кургане стояла каменная баба. Потемкин велел ее убрать, а на ее место поставить солнечные часы в виде большого гранитного куба. Никаких надписей на камне нет. а только грубо изображены солнца в веселых волнистых лучах: по волосатому солнцу на каждой из четырех вертикальных плоскостей.

МАБУЛЯ МИНИ

В Николаеве не говорили, что вице-адмирал Бутаков "проживает" в Муромцевом доме, а что он на нем "держит свой флаг". Говорили так не без причины. Выйдя в отставку. Иван Николаевич первое время и на самом деле подымал в высокоторжественные дни адмиральский флаг на флагштоке. венчающем бельведер[12] Муромцева дома. Со всех точек зрения это нельзя признать правильным и даже следует считать незаконным. И если на это смотрели сквозь пальцы, то из уважения к старику — он был не без причуд. Когда же начальником штаба Черноморского флота стал Корнилов, человек взыскательный и в малом и большом, в службе щепетильный до чопорности, то он "дружески" посоветовал Ивану Николаевичу не подымать на доме адмиральского флага. А какой же? Ну. хотя бы свой родовой, гербовый. Такого нет? Ну, трехцветный флаг, торговый — красно-сине-белый. какие все обыватели подымают в высокоторжественные дни. что не только разрешается обывателям, но даже вменяется им в непременную обязанность.

— Над моим домом (Иван Николаевич чуть не сказал "кораблем") — торговый флаг? Нуте-с, адмирал, оставьте для прочих эти…

Иван Николаевич не нашел подходящего слева, чтобы им выразить свой гнев.

На отношения Корнилова с Бутаковым легла тень. Иван Николаевич, конечно, последовал "дружескому" совету Корнилова, но не стал подымать никакого флага, и в высокоторжественные дни флагшток Муромцева дома оставался, так сказать, голым.

Если верно, что вице-адмирал в отставке Бутаков держит флаг на Муромцевой доме, то и дом этот приходятся считать флагманским кораблем, но не Бутаков командовал кораблем на суше, а его супруга. Она была десятком лет моложе Ивана Николаевича: ей в 1853 году перевалило за половину седьмого десятка (адмиралу исполнилось семьдесят шесть). Родом из Финляндии, она. однако, не была "чухонкой", а вернее — шведкой и принадлежала к той породе белокурых северных женщин, которую мы встречаем и в Норвегии, и в русской Карелии, и на русском Поморье — с голубыми ледовитыми глазами, нежным румянцем по фарфору шек я пурпурными губами. Статные, рослые, однако с маленькой ногой, сильные, с крепкой рукой, они способны, когда мужья уходят в "дальнее", годами на берегу охранять жар очагов, чтобы от него зажечь маячные огни мужьям и братьям, когда они возвращаются домой. А бывает и так. что эти дочери и жены моряков и сами водят корабли в тесных просторах северных морей.

За полвека жизни с женой Бутаков исчерпал весь запас ласковых слов и теперь чаще всего звал жену "моя маленькая Мини". производя это имя от латинского слова minima[13], а не от имени Минна, как можно подумать. Матросы прозвали адмиральшу Миной, что тоже имело основание. Иногда адмирал ссорился с "малюткой Мини" и тут пускал в ход самые крепкие слова. "Ну. милая моя!" — означало, что адмирал очень рассержен, да и у "малютки Мини" уже появлялись признаки близкого взрыва и льдистой влагой блестели глаза. (Мокрых глаз у женщин склада Мини не бывает никогда.) "Матушка моя" — означало, что адмирал разгневан и что вслед за тем произойдет изрыв. Мина взрывалась, не причиняя, впрочем, никому вреда. Эти взрывы "малютки Мини" скорее можно сравнить с благодетельной грозой.

Гроза, освежив атмосферу, проходила, и адмирал Бутаков, успокоенный, напевал самое любимое нм из церковных песнопений:

Житейское море,
Воздвигаемое зря[14]
Напасти бурею,
К тихому пристанищу
Притек — вопиющи:
"Возведи от тли живот мой,
Многомилостиве!"

Когда Стешок Макаров научился ходить, то скоро стал вхож на флагманский корабль "дедушки" адмирала и сразу уловил чутким ухом ласковые, милые звуки в голосе адмирала, когда он обращался к адмиральше.

Нянька Ничипор (он еще не был тогда произведен адмиралом в дядьки), веля Стешка в первый раз в Муромцев дом, наказывал:

— Глядя у меня! Дедушку себе мы нашли, теперь дело за бабушкой. Не бойся, если Мина взорвется — беды нет: в крайности пойдем назад домой и без бабушки проживем!

Однако сам Ничипор несколько боялся подорваться на мине.

Он вел Стешка на буксире к трапу флагманского корабля не без опаски: флагман-то звал в гостя, а что скажет командир корабля?

Войдя через распахнутую настежь кухонную дверь (знак плохой!), и нянька и Стешок услышали громкий разговор. Адмирал крупно говорил с "малюткой Мини". О чем говорили они. трудно разобрать: ее звонкая речь походила на трескотню ружейной перестрелки. ("На абордаж сцепились", определил Поступаев.) Однакоже Стешок сразу уловил, что женский голос выстреливает через пятое на десятое все одно и то же слово:

— Полли! Полли! Полли!..

На это в ответ, подобно выстрелам из бомбической пушки, адмирал басом громыхал:

— Малютка! Железнов… Бум!

— Полли!

— Милая моя! Не пыли! Железнов… Бум!

— Полли! "Не пыли"? А вы, господин адмирал, не палите из тяжелого.

— Верно! — сказал Поступаев. — При абордаже, в ручном бою, артиллерия молчи!

— Ну. матушка моя!.. Железнов… Бум!

— Полли!

Гроза приближалась. Голоса слышались ближе.

— Не в раз мы пришли. Не лучше ль скомандовать поворот? Он палит, она пылит, — в испуге прошептал пянька Ничипор. — Не робь. однако, хлопчик.

— "Не робь"! А сам боишься, — догадался Стешок.

Ничипор выдвинул Стешка вперед.

— Это еще что?! — воскликнула "малютка Мини", войдя в кухню.

Из-за ее спины выглядывал сконфуженный адмирал с секстантом в руке: он шел "ловить солнце" в проблесках бурных облаков. когда вдруг налетел страшный, прямо тропический тихоокеанский шквал!

— Бабушка! Мабушка! Мабуся! Мабуля! — выкрикивал Стешок в слезах, протягивая к адмиральше руки.

Мина взорвалась.

И все было кончено.

— Как ты меня назвал? — строго спрашивала "малютка Мини", подхватив Стешка на руки.

— Бабушка! — ответил Стешок, целуя ее в румяную шеку.

— А еще? — "Малютка Мини" недовольно помотала головой.

— Мабушка! Мабуся? — говорил Стешок, с каждым словом печатая поцелуи. — Мабуля!

— Так и зови меня. Ну-ка, покажи руки. Почему руки грязные? Зачем ногти грызешь? Хороша нянька?

— Он тебя боится, — шепнул Стешок, щекоча губами ухо мабули. — Меня вперед, а сам у меня за спиной спрятался.

Мини рассмеялась, целуя мальчика в щеки.

— А ты не испугался?

— Ни чуточки. А ты меня как будешь звать? Меня дома зовут Стешком… А я Степан.

— Я буду тебя звать Панчик. Хочешь?

— Хочу.

— Поступаев!

— Есть, ваше превосходительство!

— В другой раз, — строго хмурясь, приказал адмирал, — когда поведешь ко мне… к нам, к м а б у л е М и н и, мыть мальчику руки!

— Есть?

— И следить, чтобы не грыз ногтей.

— Есть!

Адмирал вышел в сад "ловить солнце", напевая: "Житейское море, воздвизаемое зря…"

НАПАСТИ

Сколько прошло времени с тех пор. когда Стешок в первый раз увидел Maбуле Мини? Взрослые, тот же хотя бы Поступаев, могут ответить: "Примерно года три или меньше того", но для самого Степана первый визит и начало дружбы с семьей Бутаковых таились в том отрезке жизни, когда еще смутно счастливый человек угадывает разницу между вчера, нынче и завтра, когда еще ему (какое это счастье!) нечего вспоминать и нечего заботиться о будущем. Прошло без малого три года, и Стешку уже есть что вспомнить: он познакомился с царем Мореем и его прекрасной дочерью — путешествие в подводное царство он совершил после того, как впервые целовал в румяные щеки и алые губы ма-булю Мини. После смертельной опасности крещения в соленой купели он яснее начал вспоминать тот день…

— Мабуля, милая моя! Ну, матушка моя! Бум! Бум! Бум!..

Поступаев терпеливо дожидался, куря люльку у криницы, пока мать мыла с мылом руки Степана и ревниво хмурилась, вслушиваясь в его болтовню.

— Бум! Мина! Бум! Мабуля, милая! Нуте-с, матушка моя!..

Затем Степан потребовал обстричь ему ногти до мяса, чтобы и тени подозрения' не явилось у Мабули Мини, что он грыз ногти.

Мать надела Степану чистую светлую рубашку, причесала его.

— Можешь убираться к своей "мабуле"! Поступаев, где ты заховался? Веди хлопца к Бутаковой.

— Есть!

Теперь улицей можно итти бесстрашно: джунглей больше не существовало. В прошлом году, засушливым летом, в камышах Днепро-Бугского лимана вывелось множество саранчи. Вот напасть: пешая саранча пошла на север и достигла Николаева. Дойдя до каменной стены, ограждающей город с востока от степи, саранчинское войско отрядило колонну для завоевания Николаева. Сколько ее ни топтали люди, волы и кони в воротах, саранча вступила в улицу и двинулась по ней со страшным, непобедимым упорством, угрожая городским садам и огородам, поедая траву и кусты джунглей, достигла лимана и продолжала течь, впадая в соленый лиман живой серозеленой рекой.

Кто-то догадался поджечь джунгли. Сухие травы запылали. Городу из камня этот пожар не угрожал опасностью.

Саранча, испуганная гарью и дымом, повернула от Николаева в степь.

Джунглей больше нет. Нет там ни желтопузиков. ни змеи удава. Опаленная земля пылит. Горькая серая полынь первая пробует опять расселиться на пожоге, но пока еще и полыни трудно укрыть своим серебряным покровом черную, обожженную землю.

Джунглей нет. и через улицу от флигеля прапорщика Макарова открылся скучный вид на пожарное депо с каланчой и на другие постройки екатерининских, павловских и александровских времен.

Степану нечего страшиться и незачем цепляться за руку дядьки Поступаева: джунглей нет. и нет больше Стешка и няни Ничипора. Существуют Панчик Макаров и дядька Поступаев. Они шагают равноправно рядом, и, предупреждая радость свидания с адмиральшей Миной, сын прапорщика Макарова спрашивает матроса исправительной роты Поступаева:

— Дядя Никифор, что это дедушка поет, когда Мина взорвется?

— Что поет?

— "Житейское море, воздвигаемое, зря…"

— Непонятно? А очень просто, хлопец (раньше он сказал бы "хлопчик"). Жизнь — что море; стало быть, "житейское море" есть море жизни. Лучше сказать: океан-море! "Воздвизаемое зря напасти бурею…" Напасть — это, бачишь, несчастие, горе, болезнь и смерть. "Буря напасти воздвизает море" — так что волны подымаются, воздвигаются до неба. Прелестно! И все это зря! Понимаешь? Напрасно, зря буря напастей баламутит житейское море. Все ни к чему. Человека, хлопец, моряка тем больше, бурей не напугаешь. Никакие нам с тобой, хлопец" не страшны напасти. Хоть бы всемирный потоп и бураган. Все зря! Чул?

— А откуда дуют ветры напасти?

— Со всех румбов. И не ждешь, откуда вдруг шквалом налетит напасть. "Свистать всех наверх!" Прелестно!

Посильно философствуя, Степан и Поступаев незаметно скоро дошли до Муромцева лома. Ярд издали, из сада, потребовал, лайнув разок, "опознавательных". Степан свистнул. Ярд лаем поднял "позывные", кинулся навстречу через раскрытую калитку и скакал вокруг гостя, норовя лизнуть Степана в нос.

Поступаев угадал: как он и предполагал, адмирал стоял на курганчике около потемкинских часов и секстантом "ловил солнце", чтобы, узнав его высоту в данный момент. указываемый хронометром, точно идущим по времени Гринвича, определить долготу и широту флагманского корабля, то есть Муромцева дома, на котором адмирал в тайне сердца, вопреки Корнилову, все же держал свой флаг. "Позвольте, что за несуразица. — скажут нам. пожалуй. — Зачем определяться на суше? Широта и долгота Николаева остаются все одни и те же, с точностью до секунд указаны в "Nautical Almanach". Да к тому же широту Николаева указывают, правда с очень грубым приближением, и потемкинские солнечные часы наклоном ребра своих гномонов. Зачем определяться?" Л между тем отставной вице-адмирал делал это довольно часто. Мы понимаем, что "ловитьсолнце" — дело штурмана, но отнюдь не адмирала. Но что же делать, если весь экипаж корабля. после того как Гриша Бутаков был списан в морской корпус, сведен к единице! Правда, Степану Макарову адмиралом обещано: "Подрастешь, назначу тебя штурманом — будешь "ловить солнце". Не торопись. Нуте-с. твое время придет…" А пока адмиралу приходится на своем корабле нести и штурманские обязанности.

Мы простим старому адмиралу его причуду, если вспомним тот гнев, с каким он рассказывал недавно "малютке Мини" о сплетне, будто бы Корнилов, узнав про привычку адмирала "определяться", сказал:

— Зачем? Ведь он стоит на мертвом якоре!

Мина взорвалась и на этот раз произвела ужасные разрушения: бывший у нее в руке молочник кобальтовой сини с золотом она выронила на пол. Молочник разбился — сливки пролились на ковер, оставив на нем неизгладимое пятно. Вот напасть!

— На мертвом якоре?!

Нет, такой воспитанный и тонкий человек, как Корнилов, не мог этого сказать. Сплетня! И адмиралу ее не следовало нередавать "малютке Мини". Оскорбительно? И даже очень. В Николаевском порту, как и во всяком другом большом порту, стоял на мертвом якоре старый, обреченный на слом корабль; опущенные до марсов стеньги придавали ему вид обезглавленного. Вдоль всего борта черными буквами написано: "Sailors Ноте" — "Дом моряков". Временный приют для матросов всех наций, почему-либо оставшихся в порту: или рассчитанных и списанных, или загулявших и опоздавших на корабль, или оставленных в госпитале и вышедших оттуда ожидать "попутного" домой. Сплетники знали, чем уязвить старого адмирала. Он всегда говорил:

— В море — дома. Дома — на корабле. Нуте-с? "На мертвом якоре"? Так я никогда больше не принесу в ваш штаб на выверку своих хронометров!

Видите: занятие отставного адмирала вовсе не было такой бессмыслицей, как оно казалось сплетникам. Широта и долгота кургана, где схоронен богатырь, не поднявший тяги земной, остаются всегда неизменными.

Кому же это знать, если не адмиралу? Но флагманский корабль Бутакова плывет в океане времен, сохраняя только мнимую, зримую неподвижность. Адмирал определяется не в пространстве, а во времени. "Поймав солнце", он вводит все поправки и точно ставит на гринвичское время свой главный хронометр: у него их не один, и все тикают.

Дав дедушке "поймать солнце" и записать что надо, Стешок кидается к нему, и Поступаев, сняв шапку, приветствует адмирала. И в самый этот момент слышится далекий лай собак и близится, напоминая шум еще далекого грозного тропического шквала.

Идет почтальон! Ярд с радостным визгом кидается на улицу. Почтальон на ходу сует Ярду в пасть письмо. Ярд несется обратно и. став на задние лапы, вручает письмо адмиралу.

Бутаков взглянул на адрес, задумчиво пошевелил бровями и, сломав сургучную печать, достал письмо. Лицо его озарилось тревогой и радостью:

— Еще напасть! Едет Полли. Панчик, беги к мабуле, скажи: письмо от Полли. Полли едет!.. Однако сколь долго шло письмо! Где оно валялось?..

* * *

Второй раз (в первый раз это было в день прибытия "Дуная" на николаевский рейд) Степан Макаров был "захвачен вихрем событий", как писали в доброе старое время. Мабуля ахнула и всплеснула руками на извещение.

— Мабуля! Письмо от Полли! Полли едет!..

— Полли? Едет? Только этого нехватало. Все пойдет вверх дном!

Степан увидел, что мабуля Мини одинаково с адмиралом и рада известию и вместе с тем горестно изумлена. Значит, и в этом Поступаев прав только наполовину: не все письма приносят невзгоду, а бывают и такие, что вызывают разом и радость и печаль. и горе и счастье пополам. Степан еще не знал, что это за сладко-горькая смесь: ему еще не приходилось пробовать горькую водку, закусывать поросенком пол хреном, для крепости подсахаренным, и наслаждаться мороженым, к которому незримо прибавляли кайенский жгучий перец. И сам Степан и никто на свете (даже Никифор Поступаев) не догадывались, что все это Панчику придется испытать не дальше как сегодня.

Вслед за вестником горя-радости в кухню вошел адмирал; за ним Поступаев нес шкатулку орехового дерева с уложенным в свое гнездо секстантом.

— Отойди в сторонку. — шепнул Поступаев Стешку, увидев, что адмирал и адмиральша меряются взглядами. — Сейчас пойдет баталия!

Увы! Хотя Степан и послушался совета и очистил поле битвы, но сам почему-то подумал, угадав, вероятно, по губам мабули, что сражения не произойдет.

— Вот напасть! — весело улыбнулась "малютка Мини". — Полли! Когда же приедет Полли?

— Да, милая моя, представь себе: письмо где-то залежалось, и надо ждать не завтра, так послезавтра.

— Хорошо еще. что Григорий с "Владимиром" у Тендры. Пошли на шлюпке, надо предупредить его.

— Это само собой, матушка моя!

Бум! — прозвучал где-то на зюйд-весте пушечный выстрел. В окне зазвенело стекло. И вслед за тем послышался низкий, бычий гудок "Владимира".



— Григорий кончил стрельбу. "Владимир" возвращается.

— Тем лучше, малютка Мини! Не надо посылать курьера.

Ярд в саду лаем подал сигнал. Степан выскочил в сад. У ворот стояла парная коляска "биржевика", то есть извозчика с "биржи" (так называлась в Николаеве стоянка наемных экипажей для езды по городу). Ярд, радостно повизгивая, сидел в коляске рядом с юным матросом, может быть кадетом старших классов. — этого Степан не мог решить. У моряка дорожная сумка на тонком ремешке через плечо. Он не торопился покидать коляску и, поглаживая Ярда, ожидал, кто отзовется на сигнал. Увидя Степана, молодой человек живо выпрыгнул из коляски и приветствовал его:

— Здорово, юнга! (Макаров уже носил бескозырку.) Бери, скотинка, чемодан!

Несколько сконфуженный таким обращением, Стешок все же не решился ослушаться и, схватив огромный чемодан (он оказался удивительно легок!), побежал вслед моряку. Первым ворвался в дом с лаем Ярд, за ним вбежал моряк. Степан поотстал (чемодан, хотя и легкий, бил его по ногам и волочился по песку дорожки). Опоздав. Степан не видел первого мгновения новой напасти — а что это "напасть", он не сомневался — и, ставя чемодан на пол, услышал гневное восклицание мабули Мини;

— Полли? Это что за маскарад? Сию минуту переодеваться?

Моряк чмокнул адмиральшу в губы и "откатегорял":

— Есть "переодеваться сию минуту"! Только поцелую дядю.

Моряк обвил шею Бутакова тонкими руками. чмокнув в губы, дернул за усы. повернулся к Поступаеву и после мгновенной задержки и его поцеловал также. Поступаев крякнул и вытер усы, как будто хватил стаканчик…

— А меня? — обиженно спросил Стешок.

— Тебя? — протянул презрительно моряк. — Бери, скотинка, чемодан! За мной!

Степан схватил чемодан и поволок за моряком. Они очутились втроем — моряк, мабуля Мини и Стешок — в комнате рядом со спальней Бутаковых.

— Ставь чемодан! Закрой дверь! — командовал моряк. — Стаскивай сапоги, скотинка! — закончил распоряжения мальчишка, сев на стул и протягивая Степану ногу.

Мабуля Мини тихо смеялась, а, по расчету Степана, ей пора бы уже взорваться. Как это она позволяет моряку вольничать и звать его, Панчика, скотинкой? Не смея ослушаться, Степан стянул с гостя сапоги.

— Держи ключ! Открой чемодан! Чего копаешься? Живей!..

Степан, став на колени, отомкнул и открыл чемодан. Там он с удивлением увидел что-то пышное светлозеленое из шелка и женские золотые туфельки на высоких красных каблуках.

— Молодец, скотинка! А теперь пошел вон! Дверь закрой. Эх. ты!

Степан вышел в коридор и остановился ошеломленный: что это такое?!

Он не пошел ни в кухню, ни в сад. чтобы там узнать от Поступаева или от дедушки Бутакова, "что это такое". Ему хотелось самому понять к обдумать, что случилось. Из-за двери в комнате слышался веселый разговор мабули Мини с Полли.

"Вот напасть!" — единственное, что пришло Степану в голову.

Дверь отворилась, и Степан увидел Полли в легком платье, в золотых туфельках на красных каблуках. Веселое лицо ее обрамляли коротко подстриженные кудри.

— Молодец! Дожидаешься приказаний? — кинула Полли на ходу. — Сейчас пойдешь в штаб, снесешь письмо лейтенанту Железнову. — говорила Полли, проходя, очевидно, ей хорошо знакомыми комнатами в кабинет адмирала.

Мабуля Минн с потемневшим лицом прошла молча в сад, наверное затем, чтобы поговорить о "напасти" с адмиралом.

Степан последовал за Полли и забрался на стул, чтобы все лучше видеть. Стоя на стуле, он дивился смелости Полли. Она села за стол адмирала, подложив на кресло толстый том "альманаха", и. не глядя, достала бумагу и конверт из ящика, словно сидела дома за своим столом, обмакнула перо в чернильницу, вытерла его о волосы и принялась бойко строчить, улыбаясь и хмурясь.

— Живо, скотинка, беги на кухню, принеси огня! Вот свеча…

Степан схватил со стола свечу в подсвечнике и опрометью кинулся исполнять приказание?

Поступаев, ничего не спрашивая, зажег свечу лучинкой и Степан осторожно, прикрывая огонь ладонью, вернулся со свечой в кабинет.

— Готово! — сказала Полли, погасив накапанный на конверт сургуч яшмовой печаткой адмирала. — Ступай!

— Так я не пойду.

— А как же ты пойдешь?

— Я почтальон?

— Ну конечно!

— У почтальона кивер и шпага.

— Ага!

Ни мгновения не задумываясь, Полли схватила со стола газету, сложила ее на угол раз и два, отвернула края: получилось каким-то чудом нечто вроде треуголки. Нахлобучив ее на голову Степана вместо матросской шапки. Полли сняла с ковра на стене из арматуры короткую абордажную саблю.

— Настоящий почтальон! — заметила Полли, сдвигая кивер на голове Степана немного набекрень.

— А сумка где для писем? — возразил "почтальон".

Полли выбежала из кабинета и вернулась со своей дорожной сумочкой. Высыпала из нее все на стол. Деньги покатились со стола по паркету.

Степан вышел из кабинета с сумкой (в ней письмо) через одно плечо и саблей через другое. В передней захватил кизиловый подожок адмирала и, выйдя в сад, направился к калитке.

— Панчик! Ты куда? — грозно крикнула мабуля Мини с кургана, от потемкинских часов, где она совещалась с адмиралом.

Степан побежал. Ярд кинулся было за ним, удивленный его большой треугольной шляпой, но скоро отстал. Степан оглянулся: за ням никто не гнался. "Почтальон" важно зашагал, замирая от ожидания, что сейчас во всем квартале собаки поднимут лай и так он дойдет до самого штаба в облаке собачьего гама. Ни одна собака не залаяла, и никто по пути Степана не вышел за ворота спросить: "А нам нет письма?"

Железнова "почтальон" увидел на выходе из штаба. Он шел рядом с адмиралом Корниловым. Они о чем-то оживленно говорили.

— Вам письмо! — сказал Степан, преграждая Железнову дорогу.

— Письмо? От кого? — спросил Железнов остановись.

— От Полли.

— A! Postilion d’amour![15] — кинул Корнилов, видя, что его адъютант вспыхнул радостью и самодовольно улыбнулся. — А мне нет письма?

— Вам пишут! — небрежно ответил "почтальон".

Корнилов простился с Железновым. Лейтенант вскрыл пакет и пробежал письмо. Лицо Железнова омрачилось.

— Ступай за мной! Отнесешь ответ.

Железнов повернул обратно, и "почтальон" вошел вслед за ним в дверь штаба.

Подойдя к самому столу. Степан внимательно следил за тем, что пишет, довольно улыбаясь, Железнов, глядя то на его лицо, то на бумагу. Что-то в лейтенанте не нравилось "почтальону". Перо бежало по бумаге, не отрываясь, пока не иссякнут чернила.

Железнов что-то бормотал, потом вдруг перестал писать, изорвал в клочки письмо и начал другое, то и дело макая перо в чернильницу. Вначале перо весело кружилось по белому листку, оставляя крупные круглые буквы, а на втором листке буквы измельчали: видно, лейтенант собирался многое сказать. Остановился, положил перо.

— То-то! — с упреком заметил Степан. — Задумался! А она писала — не думала…

— Она вообще не думает. Не способна думать. Не умеет.

— А ты умеешь? — ехидно спросил Стешок.

— В том-то и беда, что умею.

— Так и пиши, что думаешь!

— Нельзя! — Железнов вздохнул. — Ты писать, поди, еще не умеешь? Ну, конечно. Писем не получал? А хочешь получить письмо?

— Еще как хочу-то!

— Зачем?

— От письма одно горе…

Железнов рассмеялся.

— А ты еще горя не видел? "От писем одно горе" — верно. Мысль мудрая. Кто это сказал? Она?

— Я сам выдумал.

— Неужели? Молодец! Я тебе как-нибудь напишу письмо.

— Только долго не думай, а то не напишешь.

— Что тут долго думать! — Тряхнув головой. Железнов изорвал вторично начатое и, написав быстро всего несколько слов, сложил листок и вручил "почтальону".

КРУГЛЫЙ СТОЛ

Еще не войдя в дом, Стешок услыхал стук и звон медной ступки, шорох и повизгивание кофейной мельницы и хруст скалки по сухарям.

В кухне (следовало бы сказать "в камбузе". раз речь идет о корабле) работали авралом. приготовляя особенный обед, мабуля Мини, адмирал и Поступаев. все трое в кухонных белых фартуках, вроде больничных докторских халатов, и белых поварских колпаках.

Адмирал крутил кофейную мельницу. Поступаев что-то толок в большой медной ступке. Мабуля Мини, засучив по локоть рукава, терла на гладкой буковой доске сухари. Под плитой жарко горел накаленный добела орешек. Ярд стоял перед Полли на задних лапках. Ни на Ярде, ни на девушке не было ни халатов, ни поварских колпаков. Очевидно. Полли не работала, а только командовала авралом. Она брала из горсти по изюминке: одну кидала Ярду (он чавкал), вторую — себе в рот (не чавкала). И видно было, что Ярд уже устал стоять на задних лапках, но мучительница строго прикрикивала: "Но. но!" — лишь пес пытался стать на четвереньки.

У Степана захватило дух от вкусных запахов: сладко пахло ванилью, буйно и головокружительно-свежесмолотым кофе и померанцевой цедрой, едко — перечной незримой пылью.

— Вам письмо! — торжественно провозгласил Панчик, протягивая Полли сложенную на уголок записку.

Работы разом оборвались. Адмирал перестал крутить кофейницу, Поступаев — толочь в ступке цедру, ваниль и перец, адмиральша — тереть сухари. Взоры всех устремились в молчании к Полли. Она поспешно высыпала перед Ярдом весь изюм из горсти и схватила листок.

— Он еще и мне. сказал, письмо напишет! — похвастался Панчик.

Ярд стал на все четыре лапы и продолжал не спеша смаковать изюм по ягодке.

У Полли побелели губы, а лицо вспыхнуло румянцем. Панчику представился еще один случай проверить то, что говорил о письмах Поступаев: радость и печаль, восторг н ужас прочитал бы он на лице Полли, если бы уже умел читать по лицам.

Из глаз Полли покатились две слезы. Она расхохоталась и швырнула, скомкав, записку в огонь. Бумага вспыхнула и улетела черной бабочкой в трубу.

— Значит, верно? — сказала Бутакова.

И все, кроме Панчика, поняли, что в записке заключалось подтверждение чего-то очень важного. Адмирал яростно закрутил кофейницу. Поступаев зазвонил в ступке пестом.

Мина взорвалась, и под сокрушительным давлением скалки сухари мгновенно обратились в прах…

— Плохой ты почтальон, скотинка! — улыбнулась Полли, вытерев глаза платочком. — Отдал письмо, не прочитав адреса. Письмо-то ведь не мне, а тебе!

— Мне? Зачем ты его сожгла?..

— А вот и затем: надо учить вашего брата исполнять службу. Другой раз будешь умнее. Вот теперь никто и не узнает. что писал тебе Железнов. А писал он пряма страсть что такое!

Панчик заплакал.

— Оце бисова дивчина — всех змучила! — проворчал Поступаев. любуясь девушкой. — Не баба, а самый чорт!

— Я устал, — сказал адмирал. — Полно плакать. Степан. Покрути-ка мельницу!

Крутить мельницу было непременной обязанностью Панчика, когда он бывал у мабули Мини, а сама она затем растирала его помол с сахарным песком в ступке, чтобы сварить густой, как патока, и невыразимо сладкий кофе по-турецки.

Панчик начал крутить мельницу, зажатую у адмирала меж колен.

— Не плачь! Мало ли ты еще получишь писем. — утешал ребенка Бутаков. — Придет время, и я тебе напишу и мабуля.

— Я не о письме, а зачем она меня "скотинкой" зовет?..

— И на это. не надо обижаться. Это в морском корпусе так гардемарнны-"стари-кашки" младших кадетов-"новичков" зовут. А Полли, хоть в корпусе ей не бывать, воображает, что она совсем гардемарин!

— Ревешь, скотинка, — увещевала мальчика и Полли, — и врешь еще. отчего ревешь! Отдал письмо? Хорош почтальон! Вот теперь никто и не узнает, что началась война, что завтра Корнилов пойдет на "Владимире" в Севастополь и все три эскадры выйдут в море. И я пойду с Гришей на "Владимире"!

— Ах! — всплеснула руками мабуля.

— Если он тебя возьмет, в чем сомневаюсь. — заметил Бутаков.

Ярд навострил уши, залаял и выбежал опрометью вон. забыв об изюме.

— Григорий идет! — уверенно сказал адмирал.

— Гриша! — воскликнула Полли. — Вот мы его самого спросим, возьмет он меня или нет!

Она вихрем понеслась вслед Ярду.

— А меня Григорий Иванович возьмет, ваше превосходительство? — робко спросил Поступаев.

— Да ведь ты неисправимый. Никифор! Опять начнешь на баке "не те" сказки сказывать. Война, Никифор! Сказкам да побаскам конец.

— Первое то, что я теперь уж научен и буду "те" сказки говорить. А второе: раз я неисправимый, чем мне маяться арестантом; пусть меня на войне убьет — и с костей долой… Сделайте милость, походатайствуйте еще. Иван Николаевич!

— Нуте-с, скажу Григорию.

— И про меня скажи, дедушка! Я тоже пойду на "Владимире". А Полли чтобы не брал. "Скотинка"! Ха!

— Ее-то уж наверняка не возьмет… Крути хорошенько!

Ярд вернулся и опять принялся лакомиться своим изюмом.

— Где же она? — спросила адмиральша и. озабоченная, вышла из камбуза (точнее, из кухни) в сад.

Она увидела, что Гриша и Полли стоят у потемкинских часов, взявшись за реки. Гриша сияет и о чем-то молит взором Полли. У Полли сердитое лицо. Подходя, мабуля Мини (она подходила не спеша) услыхала твердо сказанные слова:

— Нет. Гриша! Никогда…

Взгляд моряка померк. Он освободил свою правую руку из руки девушки и. протянув ее матери, печально улыбнулся… Мать взяла его руку левой рукой, а правой — левую руку Полли. Так. взявшись за руки, они простояли в молчании несколько мгновений. И малый ребенок тут бы догадался, что мать хочет соединить руки сына и Полли. Но мабуля Мини чувствовала, что нет тока через ее тело из горячей руки сына в холодную руку девушки. Напрасно Григорий Бутаков повторял взглядом, устремленным в глаза девушки, тот же безмолвный вопрос — ответ остался тот же: никогда!

Руки распались сами собой. Кольцо разорвалось. Молча они прошли в камбуз, и тут адмиральша спросила Полли:

— Что ответил Панчику Железнов: придет он по твоему приглашению обедать?

— Надеюсь, что да.

— Мини, милая моя! — нахмурился адмирал.

— Быть может, ты пригласила и Корнилова?

— Матушка моя! — воскликнул адмирал.

— Нет, — ответила Полли. — Но все равно будем накрывать на шесть кувертов[16]: я приглашаю обедать моего милого почтальона.

Панчик взглянул на бабушку: у нее ярко заалели губы. Панчик перевел глаза на Полли: у девушки губы побелели.

К общему изумлению, Мина не взорвалась.

Настал час обеда. Явился Железнов. Панчик, начавший кое-что понимать, очень внимательно наблюдал за тем. как его встречали: адмирал — со сдержанным радушием, Григорий Бутаков — дружески, открыто улыбаясь, Полли — восторженно. Но это все для Панчика не так важно. А что скажет ему мабуля Мини? Панчик и надеялся и боялся. что Мина взорвется, и ждал слов: "Пошли вон!"

И что же?! Железнов склонился, чтобы почтительно поцеловать руку адмиральши, протянутую с такой грацией, что адмирал подумал: "Моя-то королева!" Адмирала адъютант Корнилова приветствовал строгим поклоном и кратким сильным пожатием руки, а с командиром корабля "Владимир" обменялся размашистым американским "шекхендс"[17] и после этого наконец, бросив Паичику: "С тобой, милый, мы видались", обратился к Полли:

— Здравствуйте, сорванец!

Полли сделала гримаску и отвернулась.

До обеда дамы и мужчины разошлись по разным комнатам.

Степан остался в кухне с Поступаевым и, боясь, что его забудут и не позовут обедать. говорил ему:

— Мы с тобой на кухне поедим. Нам всего дадут: хрену с сахаром, белой подливки к судаку, каши, мороженого с перцем…

— Нет, уж шабаш, хлопец! Ты будешь с господами обедать. Небось, тебя не забудут. А я тебе и всем таким прочим за столом буду служить. Гляди, какие мне Мина перчатки дала… Бачишь?

Поступаев стал натягивать на руки белые нитяные лакейские перчатки.

Наступил час обеда. Вчетвером — мабуля Мини, Поступаев. Полли и Панчик — накрывали в столовой круглый стол и для закуски я для обеда на шесть персон. Панчик раза три спросил:

— А я где буду сидеть?

— Где хозяйка велит, там и будешь, — небрежно ответила Полли.

— А где она велит?

Панчик тревожился за свое место потому, что все шесть приборов ставились одинаковыми. Неужели и он будет наравне со всеми хлебать суп серебряной большой ложкой из отдельной тарелки, тыкать в еду вместе с большими серебряную широкую вилку с четырьмя зубцами и резать, что надо, большим блестящим ножом? А зачем еще ложка. вилка и ножик поменьше? Зачем, кроме больших тарелок — глубокой и мелкой, еще тарелочки поменьше? Неужели все будут пить вино (а может быть, и мятный пенистый сухарный квас!) из всех стаканов и рюмок, начиная с маленькой — величиной с наперсток, из белого стекла, второй — тоже белой. побольше, третьей — довольно большой, колокольчиком, сверкающей радужными огоньками, четвертой — самой большой, изумрудно-зеленым кубариком, на высокой тонкой ножке из белого стекла. — ее-то Панчик и облюбовал, решив, что будет пить только из нее одной!..

Лишь одно место особенно отметили серебряной чаркой. Панчик догадался, что это место дедушке, и умиленно просил:

— Мабуля. я буду против дедушки сидеть и все буду делать по его!

— Пусть так, — согласилась мабуля.

— Только мне будет низко сидеть — ничего не видно.

Панчик примерился, сев на стул: нос его пришелся в уровень стола. Тогда Полли принесла из библиотеки два толстых фолианта и положила на стул. Примерясь еще раз, Панчик заявил, что этого мало: вид на дедушкино обеденное вооружение закрывала широкая невысокая ваза с пышными осенними розами — белыми, огненно-красными и желтыми. Ради этого главного украшения стола Поступаев опустошил вместе с Панчиком цветник, орудуя большими садовыми ножницами.

Полли принесла еще фолиант, и, взгромоздясь на этот пьедестал. Панчик счел, что занял достаточно высокое положение, решил для верности не сходить больше с места и заявил:

— Теперь можно обедать!

ЗАСТОЛЬНЫЙ ОРАТОР

Сложные приготовления закончились. Мабуля Мини сказала, что она и Полли идут одеваться к обеду, хотя, по мнению Панчика, они были одеты. В столовой остались только Поступаев и Панчик. Из соседнего кабинета слышался оживленный говор трех голосов; там о чем-то спорил адмирал с сыном и Железновым.

— Ваше благородие. — обратился Поступаев к Панчику. — дозвольте для храбрости хлопнуть стаканчик.

— Хлопни!

Матрос налил большой стакан из графина с темножелтым вином, "хлопнул" и похвалил:

— Добрый хересок!

В столовую явились адмиральша и Полли Панчик, привыкший видеть мабулю Мини в серых домашних камлотовых[18] платьях, не сразу узнал ее в нарядной барыне с высоко взбитой прической, с ниткой жемчуга на открытой шее. Синее с серебром платье из какой-то тяжелой, ломкой, в складках ткани очень шло к седым волосам и голубым глазам мабули Мини. Она казалась Панчику чужой. И Полли нарядилась в другое платье, с открытыми плечами. Поступаев в белых перчатках, открыв дверь в кабинет, торжественно возвестил:

— Кушать подано!

Вошли мужчины, продолжая спорить, в заняли указанные хозяйкой места. Напротив Панчика — он угадал верно — занял свое место адмирал, по правую руку от него — Григорий Иванович, по левую — Железнов. Панчик оказался меж дам: адмиральшей и Полли. Девушка почему-то присмирела. Быть может, у них с Бутаковой, пока они одевались, шел не менее важный, чем у мужчин, свой, женский, разговор.

Обед начался. В семье Макаровых считалось. что говорить за столом "грех", и обед проходил в молчании, очень скоро, да побед простой — борщ да каша, по воскресеньям пироги. Тут же все время ухитрялись и пить, и есть, и говорить, и еще оказывать разные легкие услуги соседям справа и слева, пододвигая и предлагая то одно, то другое.

— Горькой? — спросил адмирал Григория и Железнова и, налив им обоим по рюмке английской горькой, наполнил из того же графина свою серебряную чарку.

Поступаев с бутылкой в руке наклонился почтительно к Полли:

— Прикажете хересу?

Полли отказалась:

— Нет, я выпью тоже горькой. — и сама налила себе самую маленькую рюмочку.

Поступаев, обходя круг, так же склонился и перед Панчиком и спросил:

— Прикажете хересу?

— Нет. мне тоже горькой, — ответил Стешок, пододвигая Полли самую большую, сразу им облюбованную, изумрудную, на тонкой белой ножке рюмку.

Все рассмеялись.

— Недурно для начала! — заметил Железнов.

— Сначала по маленькой! — Полли налила Степану чуть-чуть в такой же, как и себе, наперсток.

— По маленькой! — Адмирал поднял чарку.

— Хлопнем! — ответил Стешок.

Все опять рассмеялись, "хлопнули" и закусили. Мабуля Мини выпила хересу. Стешок храбро хлебнул из своего наперстка. Водка обожгла ему язык. Он схватил сложенную петушком салфетку и, высунув язык, вытер его.

— Надо закусить! — посоветовала Полли.

Степан решительно подвинул к себе сотейник и положил на свою тарелку полную ложку хрену со сметаной и сахаром. Составные части этой приправы к поросенку он знал, потому что принимал личное участие в ее изготовлении. Хрен ему очень понравился, и он непрочь был повторить, но Полли предложила ему отведать чего-то другого, непонятного. Степан съел, и хотя "оно" оказалось очень вкусно, но во рту начался прямо пожар, и чем его погасить — Стешок не знал.

Чинно начавшись, обод постепенно делался шумным, и скоро о Степане все забыли, предоставив ему "управляться по способности". выражаясь морским языком.

Моряки спорили, и Стешок прислушивался к их спору, не забывая о еде. Она удивила его своим ненужным разнообразием и обилием: обеду не виделось конца, а Поступаев все убирал тарелки, ставил чистые и приносил с помощью хозяйки и Полли все новые блюда.

Моряки все трое много пили, и разговор их делался все шумнее. Спор шел о будущем флоте, о том. какой надо России строить флот — паровой или парусный, и какие закладывать корабли — железные или деревянные, и если паровые, то винтовые или колесные, и надо ли пароходы вооружать и парусами.

Адмирал стоял за парусный флот, а парусный флот, конечно, деревянный, а не железный.

Григорий Бутаков решительно высказывался за флот паровой, железный, винтовой и совсем без парусов.

Железнов говорил ни то ни сё, пытаясь примирить крайние мнения Бутаковых: оба они — и старый и молодой — так горячились. что это делалось похожим на ссору.

Адъютант Корнилова говорил, что у парусного и парового корабля есть свои хорошие в плохие свойства. Пароход не зависит от ветра, но больше привязан к берегу. Ветер дует всюду, а пароход должен везти с собой запас движущей силы в виде топлива. А потому лучше и на паровых кораблях ставить парусное вооружение.

Между тем как шел этот спор, шел непрерывным потоком и обед; так, по крайней мере, казалось Стешку. А на самом деле за спором моряки забывали кушать, а иной раз и Поступаев забывал подавать и застывал недвижимо около стола со стопкой тарелок, слушая слова о лихих делах парусного флота из уст дедушки Бутакова.

Дамы не участвовали в споре. У них. что не преминул отметить в уме Степан, шел свой разговор, вроде того, что ему приходилось наблюдать при встречах няни Ничи-пора с кумой Горпыной: слова говорили одно, а взгляды и улыбки — что-то другое. Вот дедушка повернулся в сторону Железнова и бранит его. да, прямо бранит за то, что он говорит "середка на половину". В это время Григорий Бутаков перекидывается улыбками и словами с Полли. Он взором и улыбкой ее о чем-то молит. Она гневным взглядом и надменной улыбкой отвечает: "Нет, никогда, ни за что!", а словами по-детски просит:

— Миленький. Гриша, возьми меня на "Владимир"!.. Добрый, хороший, родной, дорогой. возьми!:

И Григорий Бутаков тоже с мольбой, собачьим взглядом, смотрит в глаза Полли и твердо отвечает строгими словами:

— Полли, ты знаешь, что просьба твоя вздорная. Маскарад не поможет. Все тебя знают, и Корнилов… Да если бы он и согласился, я не возьму: ведь будут смертельные бои… Подвергать тебя опасности? Нет. никогда. ни за что!

— Гриша!..

Глаза Григория загораются шаловливо.

— Правда, у меня на корабле не комп-лект. Сегодня списал одного комендора на берег… Пожалуй, я возьму…

— Радость моя!

— Никифора Поступаева.

— Покорнейше благодарим, ваше высокородие! — выкрикнул Поступаев. поставил на стол стопку грязных тарелок и проворно убежал на носках на кухню.

Адмирал повернулся к сыну:

— А вам. сударь, скажу: за что вам в прошлую кампанию объявлена благодарность? Забыли? А я помню. За что Корнилов назначил ваш корабль "репетичным"? Нуте-с? За то, что вы держались на парусах в эскадренных эволюциях, без м а л е йш е г о содействия паров. Нуте-с! Михаил Петрович Лазарев взыграл бы в гробу, узнав об этом. А от того, что вы, сударь, нынче говорите, Михаил Петрович в гробу перевернется. Так-то, батюшка мой!..

"Батюшка мой" в устах адмирала, обращенное к сыну, — то же самое, что "матушка моя", если бы он обращался к мабуле Мини, и означает самую высшую точку гнева. Если бы адмирал был способен взрываться, подобно своей милой Мине, за словами "батюшка мой" последовал бы страшный взрыв, уничтожающий одним махом все доводы противника.

— Батюшка, — возражает спокойно Григорий. — все" что вы говорите и почему говорите. мне понятно. Ведь еще три года тому назад вся английская печать серьезно обсуждала: а будут ли плавать железные корабли? Ведь железо тонет в воде!

— А железный ковшик в ведре плавает! — внезапно и громко выкрикнул Степан,

Григорий захохотал.

— Вот! Вот кого бы я с радостью взял на корабль! — протянув обе руки к Степану, говорил Григорий! — Взял бы, будь он постарше. Скоро младенцы все поймут, чего не можете понять вы, старики…

— Ты и меня в "старики" записал? Я обижен! — засмеялся Железнов, пожав плечами.

И все смеялись, обратясь к Степану, а Железнов даже похлопал в ладоши:

— Браво, браво!

— Хлопнем! — сказала Полли, наливая себе и Панчику чего-то красного и густого. — Не бойся — это очень сладко.

— Хлопнем! — согласился Стешок. подымая узенькую, тонкую рюмку. — Я еще скажу!

— Погоди! Ты скажешь речь, когда откроют кларет. Займись-ка мороженым!

Поступаев подал мороженое прямо в кадочке со льдом, поставив ее на край стола.

— Боже мой. что ты делаешь! — воскликнула мабуля Мини.

— Ваше превосходительство!

— Молчи! — строго приказал матросу Степан.

Всем стало очень весело…

Маленькой круглой ложкой на длинном черенке адмиральша начала из трех луженых банок, стоящих в кадочке со льдом, доставать блестящие росой шарики; к ней протянулись со всех сторон руки с тарелочками. И Степан, как все, получил три шарика: желтый, коричневый и красный…

— Мне бы еще! — сказал Стешок. быстро управясь с мороженым, скорее, чем Полли.

— Больше не дадут, — облизывая ложку, отрезала Полли. — Мы с тобой потом все банки вылижем.

Поступаев убрал кадку, тарелки, ложки и тарелочки у всех, кроме адмирала, унес все в камбуз и. возвратясь, расставил перед пирующими большие тарелки. Все, недоумевая. ждали, что еще будет.

— Я еще что скажу! — объявил Степан надуваясь.

— Погоди, Панчик, — прервала его мабуля Мини. — Полли тебе же говорила: ты скажешь речь…

— Скажу!

Всякий, вспомнив свои первые ораторские выступления, легко поймет Степана. Он долго держал, раньше чем высказать, свой неопровержимый довод о ковшике, плавающем в ведре, но непобедимая застенчивость сковывала его. Теперь, выпалив раз. окрыленный успехом, начинающий оратор осмелел и горит нетерпением разбить в пух и прах всех предыдущих опытных говорунов.

Поступаев внес на подносе плоское блюдо под крышкой и вместе с ним сосуд в виде лодочки с ручкой.

— Это что? — изумилась мабуля Минн.

— Цветная капуста, ваше превосходительство.

Все захохотали, вторя звонкому смеху Полли.

— Убирайтесь!.. Давайте виноград и кларет.

— Матушка! — взмолился адмирал. — Да как же это?.. Цветная капуста! Ах! Самое оно. что только есть на свете…

— Я тоже съем капусты, — присоединился к адмиралу Стешок. Зная, что дедушка очень любит цветную капусту в сухарях, он решил его поддержать. — Мабуля, дайте нам с дедушкой капусты!

— После мороженого капуста?!

— Милая моя! Я не прикоснулся к мороженому. Вот, Панчик. помоги мне, кушай на здоровье…

Адмирал протянул Степану свою тарелку и ложку. Мабуля Минн положила адмиралу капусты и полила из сотейника растопленным маслом. Тарелочку с оплывшими шариками мороженого мабуля поставила перед Степаном.

Поступаев внес два канделябра с зажженными стеариновыми американскими свечами, по пять свечей в каждом.

— На дворе ночь, а мы все бражничаем, — проворчал он, поджигая от одной из свечей пороховую нитку к люстре.

Подняв голову. Стешок следил за быстрым огоньком, побежавшим по ниткам. Робко зажигались и разгорались одна за другой свечи в люстре, числом шесть.

А тем временем Полли ловко утащила из-под носа соседа тарелочку, в три счета управилась с мороженым и пододвинула пустую тарелочку назад, неосторожно звякнув ложкой.

Панчик опустил глаза и нахмурился.

— Чего уставился, скотинка? Слизнул да еще пялится. Все равно больше не дадут…

Стешок поднял глаза и увидел, что на месте роз стоит еще более великолепная по цветам ваза с виноградом, грушами, яблоками. персиками, инжиром.

Хлопнула пробка и полетела в потолок. Поступаев не спеша разлил замороженное вино по высоким бокалам.

— Теперь послушаем обещанную речь, — улыбаясь Степану, сказал адмирал. — Нуте-с… Мы слушаем.

Все смотрели на Панчика, держа в руке бокалы.

— Только покороче и поскорее! — поощрила оратора Полли,

— Я скажу!..

Если бы Полли не торопила оратора, не подтолкнула его, он начал бы. и плавно бы лилась его речь — у него было что сказать!.. Но тут опять неодолимая сила связала его. У него легонько свело судорогой коленки.

— Я скажу!..

— Скажи! — поощрила Полли.

— Я вспотел!

Громовый взрыв хохота был наградой оратору. Все с ним чокались.

Мабуля Мини схватила плачущего Панчика в объятия и прижала к груди

Адмирал тихо посмеивался, озирая всех.

— Нуте-с! Прекрасная речь!..

Пир кончился.

В полной тьме Стешок вел Поступаем за руку домой, предупреждая:

— Тут камень, а тут ямка. Сейчас будет канава.

— Чего ты меня упреждаешь? Я сам прелестно вижу! Что я, пьян, чи ни?! — громко кричал матрос, высоко подымая ногу, чтобы перешагнуть небывалый камень. — Я сегодня счастливый человек…

— А тебе меня не жалко? Сам в море идешь, а меня на берегу кинул!

— Что мне тебя жалеть? Ты теперь и без меня не пропадешь. Я тебе дал направление! С адмиралами пируем. За адмиральским столом обедаем…

— А ты. дядя, не обедал?

— Я все время обедал: сыт, пьян и нос в табаке. Ура!

Привлеченные громким говором Никифора. за ними, лая, увязались бродячие псы. К их лаю присоединились дворовые. И так они шли, провожаемые лающей стаей, к великому удовольствию Степана.

— Кто идет? — донесся откуда-то издали, чуть слышно сквозь собачий гам. испуганный окрик: должно быть, у пожарного депо очнулся будочник от сладких грез. — Кто идет?

— Время идет! — звонко крикнул в ту сторону Панчик.

— До чего же я счастливый! — шмыгая носом, слезливо говорил Поступаев. — От роты изъят, из дядек его благородия Степана Макарова разжалован в матросы действующего флота. Буду нянчить бомбическую пушку. То ли дело?!

— Вот, а ты говорил: от письма всегда одни напасти…

— Верно! Еще кто его знает, как оно обернется! А Полька, ей богу. славная дивчина! Бис, а не девка. Прямо ее чорт на рогах к нам принес!

Вечером другого дня "Владимир" поднял якорь и ушел в море.

Большая часть команды "Владимира" — из Севастополя, поэтому провожающих было немного.

Проводив взором пароход, пока он. вея из высоких труб легким траурным крепом антрацитного дыма, не скрылся за Русским мысом, Бутаковы под руку пошли домой, а Полли и Степан сели рядом на скамью; оба они обливались слезами. Тесно прижимаясь к девушке. Степан ее утешал:

— Лучше бы Григорий Иванович не Никифора, а тебя на корабль взял. Ни ты бы, ни я бы не плакали. Просилась бы лучше у Железнова — он бы тебя к пушке приставил…

Полли сквозь слезы рассмеялась:

— До чего же ты еще глуп, скотинка! Ничегошеньки не понимаешь…

— А ты растолкуй, я, может, и пойму.

— На словах этого не скажешь. Я лучше напишу тебе письмо!

— Письмо?! — У Степана сразу высохли слезы, но он нахмурился я запел на голос дедушки Бутакова: — "Житейское море зря воздвизается напасти бурею…"

БОЙ "ВЛАДИМИРА" С "ПЕРВАЗ-БАХРИ"

Григорий Иванович писал отцу подробно о плавании "Владимира". Письма эти почти полностью воспроизводили записи в шканечном журнале парохода-фрегата и отличались только некоторыми замечаниями о вещах, которым нет места в таком важном, поистине историческом документе, каким является шканечный журнал корабля.

Почерк у Григория Ивановича был такой замысловатый, что его с трудом разбирали в штабах, и это даже вынудило покойного адмирала Лазарева отдать по Черноморскому флоту приказ о внимании к разборчивости в письме. Грешил не один Бутаков, но ему было адресовано особое, личное предписание: писать разборчиво; "в особенности начальная буква вашей фамилии более имеет вид ракушки, чем литеры "Б".

Родителям Григорий Иванович писал, еще меньше заботясь о каллиграфии; он знал, что письма его читаются вслух матерью, а для нее не было загадок в затейливой вязи почерка Гриши, который и вправду своими завитками напоминал бусы из мелких морских раковин, нанизанные на нитку строк. "Малютка Мини" читала адмиралу письма сына бойко и связно, без запинок; ей "ракушки" были даже наруку — она вплетала очень искусно в текст письма свои собственные замечания, так что Иван Николаевич иногда дивился смелости суждений сына. Мабуля Мини не сочиняла фактов, а только освещала их, пользуясь для подкрепления своих суждений авторитетом сына. Сказать от себя, так адмирал отмахнется.

— Нуте-с, матушка моя!

— "…Наша эскадра под флагом вице-адмирала Корнилова отправилась двадцать девятого октября из Одессы искать турецкий флот — он, по слухам, вышел в Черное море. Третьего ноября в сорока милях от мыса Калиакрии Владимир Алексеевич прислал ко мне на "Владимир" Железнова с приказанием осмотреть рейды Коварны и Варны Бургасский залив. Погода была пасмурная, и дело шло к ночи; чтобы хорошо обозреть бухты, нужно было входить в них на близкое расстояние. Турки между своими большими пароходами имеют несколько однотрубных, с белыми полосами на борту, а "Владимир" — черный и двухтрубный. Поэтому я приказал сделать фальшивую белую полосу. Куски старой парусины длиной в сажень прибили гвоздями вдоль парохода снаружи его так, что промежутки между ними имели вид пушечных портов…"

Мельком, метнув на мужа взор, "малютка Мини" тем же голосом прочитала:

— "Мама, наверное, скажет: я всегда говорила, что наш мальчик остер на выдумку…"

— Нуте-с! И точно, Григорий придумал остроумно, — согласился адмирал.

— "В исходе шестою часа мы усмотрели берег и различили мыс Калиакрия. Идя вдоль берега, мы видели только одно купеческое судно около самого Бальчика. Без огней, с трубами, закрытыми фортриселем, мы прошли вдоль самого борта, а потом мимо шаланды на якоре, небудучи узнаны. и взяли курс на Варну. Имея людей по местам и орудия заряженными, мы шли вдоль северного берега Варнского залива. Трисель, закрывавший трубы, пришлось убрать, так как ветер был совершенно противный… Мама сказала бы: "Как жаль, но что же делать — иначе турки сразу бы догадались, видя пароход с поставленным парусом при противном ветре, что дело неладно…"

Адмирал заметил:

— Мальчик знает, что ты у меня, моя малютка, тоже молодец!

Мабуля Минн улыбнулась и продолжала читать:

— "…А папа тут прибавил бы: "Молодец!.." Вдруг невдалеке на берегу, с правой стороны, вспыхнули два ярких больших сигнальных огня. Вслед за тем на левом фасе уже ясно видной крепости загорелся фальшфейер. "Владимир" продолжал итти. Мы рассмотрели стоящие на якоре суда: все купеческие. Остановив машину, положили руль право на борт. Из крепости раздался предупредительный выстрел. На Ганатском мысе опять фальшфейер. В крепости еще пушечный выстрел. Кончив свое дело, то есть убедившись, что в Варне нет военных судов, пустили машину полным ходом и пошли уведомить эскадру установленным сигналом, что турок в море нет. Вице-адмирал Корнилов, сдав эскадру Новосильцеву, пересел, взяв с собой и Железнова, на "Владимир"…" (Нельзя сказать, чтобы это было очень приятно!)

— Неужто Григорий так и написал? — изумленно пошевелив бровями, спросил Иван Николаевич. — Нуте-с? К

— "…и пошел, — продолжала, не останавливаясь, мабуля Мини. — к мысу Керемпе — навестить эскадру Нахимова. (Сам не нашел турок — боится, что Нахимов найдет и управится с ними без него!) На рассвете пятого с "Владимира" увидели впереди Анатолийский берег, вправо на горизонте — эскадру, похожую на эскадру Нахимова, а по левую руку на горизонте — дым парохода. Положив право на борт, я пошел доложить Корнилову. Он вышел наверх и заключил, что это эскадра Нахимова, а пароход, преследуемый нами. — "Бессарабия", посланный Нахимовым зачем-либо в Севастополь…" (Попал пальцем в небеса!)

— Мини, матушка моя!

— Что. мой ангел?

— Так и написано? Нуте-с?

— "По-пал паль-це м в не-бе-са, — по складам повторила мабуля Мини, постукивая правым мизинцем по строке письма, а глазами забегая вперед: — сказала бы. наверно. милая мама — она так любит русские поговорки!.."

— Ах, так! Нуте-с, дальше…

— "Корнилов приказал повернуть к эскадре, видимой на горизонте, считая ее за нахимовскую. (Вот бы влопался!) Железнов присоединился к мнению Корнилова. Я упросил адмирала продолжать погоню до девяти часов — уже видны были мачты и рея. Открылись кожуха парохода, и мы наконец увидели, что пароход чужой. Это тем более сделалось ясно, что он вдруг переменил курс вправо, потом влево, то есть засуетился, увидев наконец, что к нему идет несвой, а увидеть этого ранее он не мог, потому что наш антрацит — вещь самая военная: дыму нет! В исходе десятого я спросил пароход, кто он. На опознавательный сигнал не было ответа. Я поднял флаг при звуке барабанов и горнов и пустил ядро перед нос парохода. Он поднял турецкий флаг, принимая вызов на бой. Я ответил выстрелом. Завязалась по сближении перестрелка. Третьим выстрелом с "Владимира" сбит турецкий флаг с флагштоком. Наши обрадовались и давай кричать "ура"…" (Ура! Ура! Ура!)

— Мини, матушка моя!

— "…Но тур ки о-чень ско-ро под-ня-ли другой флаг на ra-фель и, нисколько не прекращая огня, продолжали усиленно бежать. Ядра их были дурно направлены — все перелетали через "Владимира". Увидев, что мой противник не имеет носовой и кормовой обороны, я направил два шестидесятивосьмифунтовых орудия по направлению своего бушприта и стал держать противнику в кильватер. Когда же он пытался принять поперек моего курса, чтобы навести свои бортовые орудия, я уклонился в ту же сторону и громил его орудиями своего борта. Мы видели, что "владимирские" ядра и бомбы производили страшное разрушение в корпусе, рангоуте, такелаже и дымовой трубе нашего отчаянного противника; шлюпки его были сбиты, и сброшенные обломки проплыли мимо нас. Неустрашимый капитан — я его все время видел на мостике — упрямо поворачивал пароход свой, чтобы пустить несколько плохих ядер. Время между тем шло. Корнилов с Железновым оставались наверху, но адмирал не мешался в мои распоряжения (еще бы он посмел!), но наконец спросил меня раздраженным тоном: "Однакоже скоро мы с ним кончим?" Я был уверен, что мы возьмем противника без потерь и урона у себя, и всердцах ответил: "Если вам, господин адмирал, угодно — хоть сию минуту!" — "Разумеется, угодно!" Я скомандовал в машину "Полный ход с добавителем!" Мы сблизились на картечный выстрел. "Картечь!" Адский дождь наших картечей посыпался на турок" и треск, производимый ими" был внятно слышен. Но и неустрашимый противник не унывал и отвечал тоже картечью и этим снарядом действовал гораздо удачнее. нежели ядрами. Через несколько секунд картечью, пролетевшей между мной и адмиралом, убило наповал лейтенанта Железнова в грудь навылет…" (Бедная Полли! Она этого не перенесет! Не знаю, как ей сказать…)

Мабуля остановилась, чтобы вытереть глаза платочком, аккуратно сложенны?4 на уголок.

— Нуте-с, нуте-с! — нетерпеливо требовал адмирал. Он зарумянился, взволнованный описанием боя.

— "…Под ногами моими упал, простреленный в голову, горнист. У носовой пушки тяжело ранило комендора Поступаева (Вот будет горевать Стелушка Макаров!) Поступаев умер от раны. В это же время упал на площадке гонимого парохода простреленный в бок капитан его, но опять вскоре поднялся и опять упал, пораженный вторично. Его унесли, а вслед за тем опрокинуло нашим ядром площадку, на которой он так храбро распоряжался. Я уговорил Корнилова сойти вниз. Еще несколько ядер с расстояния меньше кабельтова — и неприятельский огонь прекратился, а вслед за тем и наш. Машины остановились, и вышедший на ют старый лоцман-турок спустил свой флаг при восторженных "ура" нашей команды. Посланные овладеть призом нашли на нем страшную картину разрушения и гибели. — обломки штурвала, компасов, люков, рангоута и перебитые снасти, перемешанные с ружьями, трупами, кровью раненых и каменным углем. Колесные кожуха будки избиты. Паровая дымовая труба — решето. Как живуч пароход! Ни одна бомба, ни одно ядро не попали в машину — ее предохранили угольные ящики по бортам. И гребные колеса целы. И машина и колеса годились к делу.

Когда на пленном пароходе поднимали наш флаг, я закричал команде: "Ребята, там поднимают русский флаг!"

Надо было слышать, каким раскатистым "ура" ответили мне матросы. "Поздравляю с победой!" Новое "ура".

Мы повели пароход на буксире в Севастополь. Седьмого ноября "Владимир" вошел на Севастопольский рейд, ведя "Пер-ваз-Бахри" с русским флагом, поднятым над турецким. Погода была прекрасная и стечение народа огромное — всем хотелось поближе рассмотреть избитый и исковерканный пленный пароход, который так отчаянно защищался от сильного противника и сдался только тогда, когда командир был убит, а из команды в сто тридцать четыре человека осталось невредимыми не более восьми десятков.

"Перваз-Бахри" поставлен в док на починку. Его переименовали в "Корнилов"…" (А следовало бы назвать "Григорий Бутаков", — продолжала читать мабуля Мини. — При чем тут Корнилов? Лучше бы на корме "Владимира" приписать "Корнилов"!)

— Матушка моя! — в гневе воскликнул адмирал. — Нуте-с, сударыня, подайте письмо! Я прочту его своими глазами…

Бутаков принялся читать письмо сначала. Это было так трудно, что у адмирала стало покалывать в ногах, словно он шел в мягких сапогах по берегу, усыпанному гравием из осколков раковин.

Мабуля Мини грустно улыбнулась.

— Кажется, я переложила перцу!

ПОВОРОТ "ОВЕРКИЛЬ"

Бывают и на юге осени, похожие на весну. Такая осень стояла в 1853 году в Новороссии. В верховьях и Днепр и Буг давно стали, оттуда не один раз принимался вместо осеннего "сала" итти лед.

Но солнце грело по-мартовски. Белая акация в николаевских садах кое-где цвела второй раз в ноябре.

Гуляя с Полли по отмели лимана, Степан спугнул из ямки в береговой гальке чайку и. когда она взлетела, нашел средь пестрых камушков только что снесенное яйцо, что было бы для знающего человека чудом. Полли не обрадовалась, когда Панчик положил ей на ладонь еще теплое яйцо, и им обоим сделалось еще грустнее.

Девушка и ребенок подружились после известия о гибели в бою на "Владимире" Поступаева и Железнова. В семье Макаровых к смерти Поступаева отнеслись равнодушно. Осип Федорович, приглядываясь к сыну, говорил:

— Ничего, ничего! Я тебе еще не такую няньку найду меж моих хлопцев в роте.

— Мне нянька не нужна. Я большой!

— Вон что? Ну, дядьку.

— Мне не дядьку надо, а товарища!

— Товарища тебе подобрать труднее С простыми мальчиками тебе водиться не надо

— Я уж нашел… Полли. Только она скоро уедет.

Мать молчала. Она пыталась утешить, приласкать сына. Он принял эти ласки угрюмо.

— Неужели этот пьянчуга тебе матери милее? Он тебя чуть не утопил! Да. никак, тогда у Бутаковых на кухне и вином напоил.

— И не на кухне и не он, а я с адмиралом-дедушкой обедал, и мы хлопнули с ним по маленькой.

— Рассказывай сказки! Ладно. Водись пока с Полли, хоть она и дурная. Ходит — срамота какая! — в штанах, а все же благородная девушка. Только не вздумай с ней на лодке кататься! Узнаю — не пущу к Бутаковым. так и знай.

Панчик промолчал. Полли уже взяла его однажды с собой в свежий ветер на парусную прогулку Он сам просился. Полли подумала. что-то взвешивая в уме. подняла Панчика на руки и сказала:

— Ладно, скотинка! Ты будешь у меня живым балластом.

— Мы далеко поедем, Полли!

— Не "поедем", а "пойдем". Море — не земля. Шлюпка — не фаэтон. Я тебе не извозчик.

— Мы пойдем далеко-далеко, до самого моря… В море! В Севастополь! К Бутакову на "Владимир". Уж я-то его упрошу: он нас с тобой возьмет!

Полли нахмурилась.

— Далеко? В море? А ты не струсишь? Не запросишься домой к мамаше? На берег?

— Ого! Я-то?

— Смотри, скотника! Мы пойдем в море, пока ты не скажешь: "Хочу домой, на берег!"

— Я не скажу!

Полли, распустив парус, выкинула из шлюпки чугунную балластину. ручкой похожую на большой портновский утюг, и заметила:

— Ты, скотинка, будешь вместо этой чугунной чушки. Понял?

— Нуте-с!

Солнце сильно пригревало, а от воды тянуло острым холодком, и норд-ост, хотя и легкий, леденил. В море, должно быть, волна порядочная, судя по той, что заходила в лиман.



Полли сняла с себя желтый клеенчатый кожух, обрядила в него Панчика и, надвинув ему на голову капюшон, прибавила:

— В море пыльно.

— Прелестно! — ответил Панчик, помахивая концами непомерно длинных рукавов.

— Притворяешься, а сам. чушка, трусишь, — поддразнивала Полли.

— Полли, матушка моя! — взревел Степан.

Они пробыли на воде так долго, что у Бутаковых встревожились и Мина несколько раз взорвалась. Близился вечер. Ветер крепчал. Адмирал сам собирался итти на берег, когда Полли вернулась, неся на руках измокшего до нитки, окоченелого Панчика ("живой балласт" был для нее тяжеленек) и сама мокрая до нитки с головы до ног.

Мабуля Мини, браня Полли, раздела Панчика, обтерла водкой, дала хлебнуть горячего чаю с вином. Достав из заветного уголка гардероба белье, штаны и курточку сына той поры, когда он поступил в младший класс морского корпуса, она нарядила во все это Макарова, пока его штатские доспехи сушились в кухне над плитой.

— Нуте-с, кадет, — стал спрашивать Панчика адмирал, — докладывай, что в море. Далеко ли ушли, как возвращались?..

Панчик, согретый чаем, начал повествование о своем первом выходе в море, а Полли, кутаясь во фланелевый халатик, прихлебывала чай из стакана, доливая его вином, и вносила, к великой досаде Панчика, поправки в его рассказ. Поправки эти расходились с истиной.

— Нуте-с, далеко ли вы ушли в море? — спрашивал адмирал.

— Далеко-далеко! Берегов не видать. Одни волны. До неба. Страсть! — говорил, взмахивая руками, Панчик.

— Мы в море не выходили, — поправила Полли. — только прошли лоцию. И на створе Суворовской часовни у Кинбурна я сделала поворот.

— Мы сделали поворот. — поправил, в свою очередь. Панчик, — я пошли назад.

— Конечно, ты повернула через фордевинд? — с непонятным Паичику упреком спросил адмирал, обращаясь к Полли.

Обиженный этим, Панчик поторопился ответить, не дав Полли открыть рот:

— Через его, само собой!

Усмехаясь, адмирал обратился к Панчику:

— А как бы следовало повернуть? Через фордевинд опасно, ветер свежий. Вы шли бейдевиндом. Вас могло положить. Как проще и лучше повернуть?

Полли наклонилась к уху Панчика и подсказала. Он храбро повторил подсказ:

— Оверкиль.

И дедушка, п Полли, и мабуля Минн улыбнулись. Адмирал погрозил девушке пальцем и сказал строго:

— Когда одна, можешь делать повороты, какие хочешь. А рисковать жизнью, нуте-с. ребенка — это…

— Она меня все шпыняла, дедушка: то на левый край садись, то на правый… Меня всего залило… Я не стану рассказывать. Пускай сама она расскажет…

Полли поправляла Панчика лениво, думая о чем-то своем:

— Не край, а борт. За тем я тебя, чушка, и на шлюпку взяла, чтобы балластину не ворочать. Понял или нет, чугунная башка? Фордевинд опасней оверштага? Вздор! Зато веселее… А оверкиль — это вверх дном" пойми, скотинка, раз навсегда.

Обиженный Панчик надулся. Напрасно дедушка Бутаков старался развлечь его. объясняя, что такое повороты "фордевинд" и "оверштаг".

— Наверно, моя одёжа просохла. Меня и дома, поди, уж хватились. Я пойду переоденусь, да и до хаты пора…

— Очень нужен ты дома! — говорила Полли. — "Высохла"! Хорошо знаешь, что не высохла, "Переоденусь"! А сам думает: "Подарит мне мабуля кадетскую форму?" Дома ахнут: пришел кадет морского корпуса!

— И подарю, когда подрастет, — грустно улыбаясь, говорила мабуля Мини. — Теперь на нем все мешком. Гриша в девять лет был маленький, а ты вой какой. Скоро вырастешь. Когда тебе поступать в корпус, я и подарю.

— Как это он в корпус поступит, боцманский сын? — прищурясь, надменно кинула Полли.

— И поступлю! Я не боцманский сын. а благородный. А тебе завидно? Бабов в корпус не принимают. А я поступлю!.. А с тобой я больше не знаком. И в море больше — проси, не проси — с тобой не пойду. Покукуй одна! Поворачивай чушку сама. "Садись на левый борт, на правый…" Делай там этот самый… как его…

— Фордевинд, — подсказал Бутаков. — Оверштаг, оверкиль!

— Вот! Оверкиль! Нашлась какая!

— Молчи, скотинка, — устало говорила Полли. — А кадетом тебе не быть.

— Буду, буду! Тебе назло буду. А тебя на "Владимира" взяли? Что?

— Дети, не ссорьтесь! — тихо говорила мабуля. — А ты, Панчик, с Полли под парусами больше не ходи — она кадет отчаянный…

Когда платье Панчика просохло, он. переодеваясь в свое, со вздохом подумал:

"Как это она догадалась, чего я хотел?.. А как бы хорошо притти домой кадетом! Прелестно!"

— Прощай, Панчик, — тихо сказала Полли. когда он уходил.

Панчик отвернулся и ничего не ответил…

Три дня после ссоры с Полли Панчик не просился к Бутаковым, чему удивилась мать. Норд-ост все крепчал, а на четвертый день пошел мокрый снег. Зима решила взять свое, как море ни дышало на берег материнской лаской.

Панчик что-то мастерил от скуки на дворе, когда собаки со всех концов* подняли лай. По улице бежал народ в сторону лимана, тревожно переговариваясь. Панчик пустился вслед народу.

На отмели около того места, где давно-давно после купанья в соленой купели Никифор Поступаев в тальниках досказывал сказку про матроса Левона Конопатого, тянули за оба крыла длинный невод. У самого заплеса стояли Бутаковы. Подбежав к ним, Панчик испугался. Мабуля Мини, цепляясь за дедушку, смотрела в небо, словно слепая; хлопья снега падали ей на лицо и. тая, стекали потоком, быть может мешаясь со слезами. А дедушка откровенно плакал и то и дело сморкался в большой красный платок. Он смотрел на взбаламученные воды лимана. Панчик не решился тревожить стариков и отошел повыше, чтобы видеть, с чем придет сеть…

Она пришла пустой… Нет, не пустой — в мешке ее плескалось порядочно рыбы, но ее вытряхнули, не того искали.

— Надо кошками протралить! — сумрачно говорил старый неводчик" стоя в высоких, до самого паха, сапогах по колена в воде. — Нешто неводом ее возьмешь?.. Или в крайности крючковой снастью. Да где там? Она, чай, давно уже в море…

В разговорах на берегу слышно было, что с утра в пустынном лимане заметили парусную шлюпку с одним рулевым. Шлюпка с бессмысленным упрямством перечеркивала лиман поперек все в одном и том же месте. Идя к левому берегу крутым бейдевиндом, шлюпка, чуть не воткнувшись в песок, делала лихой поворот оверштаг и мчалась "на фордачка" к правому берегу. Едва не вылетая на камни, шлюпка делала поворот через фордевинд и, прыгая с волны на волну, неслась обратно. Это продолжалось час, два, три. После одного из поворотов, сделанного почему-то на самом бою волны, шлюпку положило. Ее выбросило волнами пустую на правый берег…

— Так ей и надо! — жестко сказала мать, когда Панчик, воротясь домой, припал к ней в слезах и рассказал о гибели Полли.

Самой матери некогда было сбегать на лиман: она затеяла большую стирку в расчете. что после норд-оста непременно настанет солнечный день — вероятно, последний жаркий день до морозов. Мать и не ошиблась: следующий день выдался прямо летний. Норд-ост в ночь утих. С моря утром веял ласковый зюйд-вест. Солнце сияло в ясном небе. Мать развесила на дворе сушить белье и оставила Панчика сторожить, чтобы его не украли. Панчик воспользовался удобным случаем и. растянув простыню, как парус, вбитыми в землю колышками, носился в шлюпке по волнам, делая беспрерывно лихие повороты, все до одного через фордевинд! Не раз уже сердце его сладко замирало в ужасе, что вместо поворота через фордевинд случится "оверкиль". Вот чуть не положило! И вдруг послышался далекий лай: шел почтальон.

— Нам нет письма? — спросил Панчик, выбежав на улицу навстречу почтальону.

— Письмо-то есть, да адрес неверно написан, — ответил почтальон, постукивая концом палки по письму с красной печатью.

— Кому письмо?

— То-то вот "кому"! Тебя как звать. Степаном? — И почтальон прочел: — "Его благородию Степану Осиповичу Макарову в собственные руки". А надо быть: "Его благородию Осипу Федоровичу Макарову"… Отец-то еще не ушел, дома?

— Дома.

Почтальон прошел в дом и тут же вернулся без письма в руке. Не глядя на Панчика, он вышел на улицу и зашагал дальше.

Панчик, едва передвигая ноги, словно на них были тяжелые цепи, пошел к дому. Отец с матерью о чем-то спорили, затворившись в спальной. Панчик толкнулся в дверь, она на крючке…

Панчик начал стучать в дверь сначала кулаками, потом ногами и кричал:

— Отдайте письмо мое!

Дверь растворилась… Напрасно Панчик требовал: "Отдайте мне мое письмо!" Мать сказала:

— Рано тебе такие письма получать.

— Вот научишься читать, тогда и получишь свое письмо! — прибавил отец.


Окончание в следующем выпуске.


Примечания

1

Криница — колодец.

(обратно)

2

Словарь морских терминов смотри в конце.

(обратно)

3

Бурей (искаженное Борей) — бог морского ветра.

(обратно)

4

3ефир — легкий, приятный ветерок. В древних греческих сказаниях — бог южного ветра.

(обратно)

5

Люлька — трубка.

(обратно)

6

Шаренчик — молодой карп.

(обратно)

7

Секрет — порода судака небольших размеров.

(обратно)

8

"Подлыми" людьми называли встарину людей "низкого" происхождения в отличие от "благородных".

(обратно)

9

Талы — сплошные заросли тальника (порода ив) в прибрежных местах.

(обратно)

10

Ментор — наставник, воспитатель.

(обратно)

11

Фрыштыкать — завтракать: три четверти восьмого, а утра или вечера — неизвестно.

(обратно)

12

Бельведер — башенка над крышей дворца, богатого дома, откуда открывается вид на окрестности.

(обратно)

13

Minima (лат.) — самая маленькая.

(обратно)

14

Зря — церковнославянское "видя"; от слова "зри", "зрение".

(обратно)

15

Postilion d’amour (франц.) — буквально "почтальон Амура"; разносит любовные записки.

(обратно)

16

Куверт — все, что нужно поставить при накрывании на стол отдельно каждому обедающему.

(обратно)

17

Шекхендс (англ.,) — рукопожатие.

(обратно)

18

Камлот — шерстяная ткань.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***