Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))
По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...
В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная
подробнее ...
оценка) состоит в том, что автор настолько ушел в тему «голой А.И», что постепенно поставил окончательный крест на изначальной «фишке» (а именно тов.Софьи).
Нет — она конечно в меру присутствует здесь (отдает приказы, молится, мстит и пр.), но уже играет (по сути) «актера второстепенного плана» (просто озвучивающего «партию сезона»)). Так что (да простит меня автор), после первоначальных восторгов — пришла эра «глухих непоняток» (в стиле концовки «Игры престолов»)) И ты в очередной раз «получаешь» совсем не то что ты хотел))
Плюс — конкретно в этой части тов.Софья возвращается «на исходный предпенсионный рубеж» (поскольку эта часть уже повествует о ее преклонных годах))
В остальном же — финал книги, это просто некий подведенный итог (всей деятельности И.О государыни) и очередной вариант новой страны «которая могла быть, если...»
p.s кстати название книги "Крылья Руси" сразу же напомнили (никак не связанный с книгой) телевизионный сериал "Крылья России"... Правда там получилось совсем не так радужно, как в книге))
По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.
cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".
Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.
Итак: главный
подробнее ...
герой до попадания в мир аристократов - пятидесятилетний бывший военный РФ. Чёрт побери, ещё один звоночек, сейчас будет какая-то ебанина... А как автор его показывает? Ага, тот видит, как незнакомую ему девушку незнакомый парень хлещет по щекам и, ничего не спрашивая, нокаутирует того до госпитализации. Дальше его "прикрывает" от ответственности друг-мент, бьёт, "чтобы получить хоть какое-то удовольствие", а на прощание говорит о том, что тот тридцать пять лет назад так и не трахнул одноклассницу. Kurwa pierdolona. С героем всё ясно, на очереди мир аристократов.
Персонажа убивают, и на этом мог бы быть хэппи-энд, но нет, он переносится в раненое молодое тело в магической Российской империи. Которое исцеляет практикантка "Первой магической медицинской академии". Сукаблять. Не императорской, не Петербургской, не имени прошлого императора. "Первой". Почему? Да потому что выросший в постсовке автор не представляет мир без Первого МГМУ им.Сеченова, он это созданное большевиками учреждение и в магической Российской империи организует. Дегенерат? Дегенерат. Единица.
Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно
Александр Ливергант
Йорик или Стерн
К 250-летию со дня смерти Лоренса Стерна
Бывает, не слово следует за мыслью, а мысль за словом. Назвал Лоренс Стерн 250 лет назад свое путешествие по Франции и Италии сентиментальным, и читатели, и критики сочли, что Стерн перешел от шутовства и буффонады «Тристрама Шенди» к патетике. Что развил в себе чувствительность как способ познания действительности. Что в своем «Сентиментальном путешествии» писатель призывает доверять не разуму, а чувству, непосредственному порыву, первому впечатлению[1]. Что — как писал молодой Толстой, цитируя «Сентиментальное путешествие», которое переводил, — Стерн «раскидывает на все стороны паутину любви». В отличие от своего соотечественника, также известного романиста, мизантропа Тобайса Джорджа Смоллетта, который годом раньше совершил путешествие по тому же маршруту и вместо паутины любви «раскинул» густую паутину скепсиса и раздражения. Чем, кстати сказать, заслужил единодушно высокую оценку лондонской критики: поносить Францию, «ближайшую страну, которая от нас дальше всех»[2], было во все времена в порядке вещей.
Французы, впрочем, тут ни при чем. Отведи ему Провидение «счастливейшее жилище на небесах, — пишет о Смоллетте Стерн, — он все равно вечно предавался бы там сокрушению»[3]. У простодушного, всему умиляющегося героя «Чувственного путешествия», как в 1803 году назвал роман его русский переводчик, Смоллетт, этот Смельфунгус, «страдающий сплином и разлитием желчи», вызывает искреннюю жалость: «Жаль мне человека, который способен пройти от Дана до Варсавии, восклицая: ‘Как всё бесплодно кругом!’». То ли дело Йорик, герой Стерна: «Окажись я в пустыне, я непременно отыскал бы там что-нибудь способное пробудить во мне приязненные чувства».
Нет, не таков Йорик, чтобы вслед за пытливым, дотошным Смоллеттом «измерять высоту домов, ничтожную ширину улиц, а также подсчитывать, на каком малом числе квадратных футов… совместно едят и спят большие семьи…». Информировать и поучать читателя в планы Йорика не входит, для этой цели он слишком нерадив и прекраснодушен. Не зря же рассказчик называет себя, помятуя шекспировского Йорика, «королевским шутом», «рыцарем печального образа». Такой, как Йорик, «редко доходит до того места, куда направляется», «не в силах управлять обстоятельствами» — это обстоятельства, с грустью отмечает он, сами им управляют. Что не мешает ему на всем протяжении своего недолгого путешествия — путешествия не столько по городам и весям, сколько по закоулкам своей впечатлительной души, — демонстрировать отменный, неунывающий нрав. В отличие от переплывших Ла-Манш соотечественников, которые, под стать Смоллетту, всем недовольны, над всем и всеми издеваются и ежечасно ждут подвоха, Йорик, можно сказать, — идеальный турист. Подобно вольтеровскому «Кандиду», он «наделен наиприятнейшим нравом», о вещах судит «довольно простосердечно», «приязненные чувства» испытывает куда чаще неприязненных и, как и Панглос, убежден, что «в мире все к лучшему».
В мире и во Франции, ведь во Франции «это устроено лучше». И не потому, что Франция так уж хороша; хорош Йорик. Он покладист: «Три недели сряду я разделял мнения каждого, с кем встречался». Легковерен — не чета подозрительному Смоллетту: «Если в человеке нет некоторой дозы неподдельного легковерия, тем хуже для него». Легкомыслен: «Если меня упрячут в Бастилию, я два месяца проживу на полном содержании французского короля». Расположен к окружающим: «Я способен с первого же взгляда почувствовать расположение к самым различным людям». Непосредственен: «В поступках своих я обыкновенно руководствуюсь первым побуждением». Влюбчив: «Одной из благодатных особенностей моей жизни является то, что почти каждую минуту я в кого-нибудь несчастливо влюблен». А все потому, что (опять же в отличие от Смоллетта) доверяет не разуму, а сердцу; он терпеть не может логических доводов, «трезвых представлений», «мертвенно-холодных голов». Предпочитает в затруднительных положениях не умствовать, а «прислушиваться к тому, что говорит чувство…» И убежден, что, «когда сердце опережает рассудок, оно избавляет его от множества трудов».
Йорик — но не Лоренс Стерн. Благодушия, чувствительности, эмоциональной раскованности, как мы сказали бы сегодня, у Стерна не в пример меньше, чем у его героя. Разума, логики, наблюдательности, язвительности — гораздо больше. О чем свидетельствуют едкие антифранцузские выпады, французам от Стерна достается ничуть не меньше, чем от его оппонента Смоллетта, от других английских франкофобов. Куда девается чувствительность и благодушие Йорика! Описывая французов, Стерн ни на йоту не отступает от устоявшихся британских стереотипов, в соответствии с которыми французы тщеславны, непомерно самолюбивы, спесивы, пускают пыль в глаза. Их блеск, отвага, куртуазность — показные. И это самый
Последние комментарии
4 часов 57 минут назад
5 часов 1 минута назад
5 часов 13 минут назад
5 часов 14 минут назад
5 часов 28 минут назад
5 часов 45 минут назад