Восхождение и гибель реального социализма. К 100-летию Октябрьской революции [Альфред Козинг] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Альфред Козинг Восхождение и гибель реального социализма К 100-летию Октябрьской революции

Перевод с эсперанто: Юрий Финкель

Редактор: Илья Ряшко

Переведено с эсперанто-версии (перевод с немецкого В. Лютермана): Alfredo Kozingo: Supreniro kaj pereo de la reala socialismo. Okaze de la 100-a datreveno de la Oktobra Revolucio. — Embres-et-Castelmaure, Monda Asembleo Socia (MAS), 2019, ISBN 978-2-36960-167-8


Оригинал на немецком языке: Alfred Kosing: Aufstieg und Untergang des realen Sozialismus. Zum 100. Jahrestag der Oktoberrevolution. 2017 verlag am park in der edition ost Verlag und Agentur GmbH, Berlin


Введение

Сто лет назад Великая Октябрьская социалистическая революция в России перевернула мир и открыла новую эру во всемирной истории. Это событие превзошло все великие революционные преобразования в предшествующей истории человечества, поскольку речь шла уже не о замене антагонистического классового общества на другое — с новым правящим эксплуататорским классом. Замена капиталистического общества социализмом, к которой стремилась эта революция, открыла человечеству перспективу путём уничтожения последнего антагонистического классового общества на основе частной собственности на средства производства полностью устранить раскол общества на правящие имущие и угнетённые неимущие классы и тем самым окончательно ликвидировать эксплуатацию человека человеком. Именно эта перспектива нашла огромный отклик у трудящихся классов всего мира и вызвала в них энтузиазм и надежду, в то время как у правящих имущих классов она вызвала замешательство, острое неприятие и ненависть.

Из битв и бурь революции и контрреволюции, из кровавой гражданской войны и вооружённой интервенции империалистических держав революционная советская власть вышла с победой. Ей удалось укрепить новый социалистический государственный строй, а затем начать строительство социалистического общества, хоть и в чрезвычайно трудных и неблагоприятных условиях. Теперь весь мир пристально следил за этим величайшим историческим экспериментом, поскольку первая попытка создать совершенно новый общественный строй, не имевший примеров в истории, действительно носила характер эксперимента по проникновению в новую историческую область. Успехи строительства нового общества вызвали восхищение и энтузиазм прогрессивных сил человечества, видевших в возникновении и развитии нового общества Советского Союза надежду на лучшее будущее человеческой истории. И напротив, успехи способствовали усилению враждебности всех реакционных сил мира, вызвав потоки клеветы, направленной на умаление значения влияния строящегося социализма.

Социал-демократия, бывшая ранее социалистической, а во время Первой Мировой войны по большей части перешедшая на позиции спасения капитализма, присоединилась к идеологической борьбе реакционных сил против Советского Союза, и здесь она особенно рьяно стремилась выискивать упущения и ошибки советского социализма. Недобросовестность бывших социалистов всегда выдавалась их аргументацией.

Несмотря на всевозможные трудности, допускавшиеся ошибки и частичные извращения, социалистическое общество достигло впечатляющих успехов и превратило Россию в сильную промышленную державу, чей вес в международной политике неуклонно возрастал. И хотя социализм победил только в Советском Союзе, противостояние двух общественных систем всё более играло роль в международной жизни.

После окончания Второй Мировой войны Советский Союз всего за несколько лет смог устранить военные разрушения, быстро восстановить разрушенные города, деревни и заводы и продолжить дальнейшее развитие социалистического общества. При этом он достиг впечатляющих успехов в росте производства, в науке и технике, в культуре и образовании. Он построил первую в мире атомную электростанцию, он первым в мире вышел в космос, и полётом первого космонавта — Юрия Гагарина — он открыл эру космических путешествий. Советский Союз смог также ликвидировать американскую монополию на атомное оружие и, установив военно-стратегический паритет с США, гарантировать мир во всём мире, создав эффективную преграду империалистической военщине.

Под влиянием и с помощью Советского Союза в Европе и Азии возникли другие социалистические государства, объединившиеся в международный блок и согласовывавшие своё экономическое развитие с помощью Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ).

Большинство этих государств не было развитыми промышленными странами, а имело изначально лишь слабую или среднюю экономическую базу для перехода к социализму (за исключением Чехословакии и ГДР). С помощью Советского Союза, а также взаимной поддержки эти страны, однако, смогли за относительно короткий срок совершить заметную экономическую и общественную эволюцию и превратиться в современные индустриальные страны.

Кроме того, социалистический лагерь чрезвычайно усилили победа китайской революции, возникновение Народной республики и начало социалистического строительства в Китае.

Всё это в начале 1960‑х годов убеждало, что новый общественный строй (социализм) к тому времени превратился в мировую систему, которая, несмотря на различные трудности и пока ещё не решённые проблемы, несомненно будет успешно развиваться и двигаться вперёд, соревнуясь с мировой капиталистической системой.

Этот взгляд был обстоятельно изложен и в заявлении коммунистических и рабочих партий, принятом в ноябре 1960 года в Москве. В нём впервые была дана широкая характеристика главного содержания новой исторической эпохи, начатой Великой Октябрьской социалистической революцией в 1917 году. Определение эпохи звучало так:

«Наша эпоха, основное содержание которой составляет переход от капитализма к социализму, начатый Великой Октябрьской социалистической революцией, есть эпоха борьбы двух противоположных общественных систем, эпоха социалистических революций и национально-освободительных революций, эпоха крушения империализма, ликвидации колониальной системы, эпоха перехода на путь социализма всё новых народов, торжества социализма и коммунизма во всемирном масштабе»[1].

В том же документе были охарактеризованы и основные тенденции развития двух общественных систем, из чего был сделан некий прогноз дальнейшего развития всемирно-исторического противостояния и задана определённая точка зрения и соответствующие ожидания. При этом капиталистической системе практически отказывалось в возможности развития, а её скорая гибель казалась неизбежной.

«Мировая капиталистическая система охвачена глубоким процессом упадка и разложения. [...] Растёт неустойчивость капиталистической экономики. Несмотря на то, что в некоторых капиталистических странах в большей или меньшей степени имеет место известный рост производства, противоречия капитализма неуклонно обостряются как в национальном, так и в международном масштабе»[2].

Напротив, чрезвычайно положительно были оценены тенденции развития и стабильность социализма. В заявлении дословно утверждалось:

«Никакие потуги империализма не могут приостановить поступательное развитие истории. [...] Полная победа социализма неизбежна. [...] Теперь не только в Советском Союзе, но и в других социалистических странах ликвидированы социально-экономические возможности реставрации капитализма»[3].

Эта принципиальная позиция, которая — конечно, будучи вдохновлённой и подготовленной КПСС — обсуждалась во время международной дискуссии среди 91 партии-участницы и была принята единогласно, и впоследствии оставалась более или менее официальной основой для оценки дальнейшего развития двух общественных систем.

Поскольку социалистические страны в 1960‑е и 1970‑е годы в целом развивались довольно успешно, а возникавшие трудности, проблемы и неудачи заглушались усиленной пропагандой успехов, то эта принципиальная линия поведения держалась довольно долго, несмотря на то, что оценки в заявлении коммунистических и рабочих партий 1960 года уже тогда содержали в себе во многих отношениях серьёзные ошибки и недостатки — как в фактическом, так и в теоретическом плане. Не станем забегать вперёд и углубляться в детали, однако, вообще говоря, в большинстве своём они скорее были выражением субъективистской выдачи желаемого за действительное, чем реалистической оценкой объективных фактов. В то же время в них отражалось самодовольство.

Поэтому столь скорая гибель и распад социализма в Советском Союзе и в остальных социалистических странах оказались внезапными и неожиданными для большинства современников и, прежде всего, конечно, для огромного числа тех, кто видел в социалистическом обществе необходимую и правильную альтернативу капитализму.

На самом деле многие вопросы истории социализма и марксизма недостаточно прояснены, чтобы можно было понять и рационально обосновать причины распада и гибели социалистической общественной системы в Советском Союзе и в европейских социалистических странах. Многие спрашивают себя: стало ли это неизбежным следствием объективных экономических, общественных и культурных условий отсталой России, или же это было неизбежным последствием в основном субъективных искажений и извращений в КПСС и в советском обществе? Или это результат сложного взаимодействия между двумя этими комплексами причин? И какова при этом роль международных условий, в особенности соперничества и борьбы двух противостоявших общественных систем и военных блоков?

Субъективные факторы, которые могли вызвать гибель социализма, так или иначе связаны с марксизмом, и в особенности скорее с большевизмом (или ленинизмом), как зачастую именуют русский вид марксизма. Нередко они объясняются влиянием Сталина и «сталинизма», который, в свою очередь, рассматривается как логическое продолжение ленинизма, да и марксизма в целом. Так довольно грубым образом выстраивается якобы последовательная теоретическая и историческая линия развития от Маркса через Ленина к Сталину и к советской модели социализма, к политической практике «сталинизма», которая-де должна была непременно привести к полученному результату.

Столь неверное истолкование и фальсификация марксизма особенно часто встречается сегодня у русских ренегатов, внезапно открывших после краха советского социализма, что марксизм — не только утопия, но и набор политических мифов, ядром которого выступает абсолютизация насилия в человеческой истории[4].

В свой черёд получила распространение версия, согласно которой главной причиной гибели и распада социализма следует считать якобы ревизионизм Хрущёва, поскольку лишь он привнёс политико-идеологическую эрозию в стабильное социалистическое общество, созданное Сталиным, и в конце концов через политику своих последователей — от Брежнева до Горбачёва — путём мирной «контрреволюции сверху» привёл к его подрыву и разрушению и тем самым к восстановлению капитализма.

Равным образом, предпочитают ли первый вариант, при котором ответственность возлагается в основном на Сталина, или второй, где Хрущёв и его последователь Горбачёв выступают козлами отпущения, — эти объяснения в конечном счёте остаются в рамках субъективного понимания истории, согласной которому историю творят «великие люди». Таким образом отдельным личностям приписывают историческое значение, неизмеримо превышающее их реальные возможности, а история при этом не объясняется, а лишь ещё более мистифицируется.

В своё время Ленин при исследовании причин краха II Интернационала возражал против попыток возложить вину на конкретные личности.

«Вопрос этот мы должны ставить, разумеется, не в смысле личной биографии таких-то авторитетов. Будущие их биографы должны будут разобрать дело и с этой стороны», — писал он. — «Но социалистическое движение заинтересовано сейчас вовсе не в этом, а в изучении исторического происхождения, условий, значения и силы социал-шовинистского течения. [...] Только такая постановка вопроса серьёзна, а перенесение дела на „личности“ означает на практике простую увёртку, уловку софиста»[5].

В точности то же самое, по-видимому, справедливо и для краха социализма, поскольку и здесь речь идёт в первую очередь не об отдельных личностях, но об объяснении происхождения как объективных и субъективных условий возникновения, так и решающего значения всей совокупности деформаций социализма, а вместе с ним и марксизма, ставшей побочным продуктом первой социалистической революции и установления социалистического общества и оказавшей большое влияние на формирование главным образом советского общества.

Подход, противоположный личностному, согласно которому уже из объективных исторических условий отсталой царской России неминуемо следовал именно такой результат, напротив, скорее тяготеет к механистическому детерминизму и фатализму в попытке объяснить историю человеческого общества без учёта общественной практики, активности и борьбы людей, общественных классов и их организаций. При этом игнорируется, что в итоге всегда могут появиться разные возможности, а это значит: альтернативы. Поэтому развитие и результат истории вовсе не однозначно предопределены данными условиями, а в определённых пределах остаются открытыми. Во всяком случае, подобные детерминистско-фаталистические концепции не имеют ничего общего с материалистическим пониманием истории и вообще с марксизмом.

Слишком много бытует столь упрощённых рассуждений, причём мнения и доводы сторонников и противников марксизма и социализма не только противостоят друг другу, но не так уж редко и частично совпадают, что не облегчает понимания сути дела. Кроме того, зачастую сложные комплексы фактов и процессов загоняются в упрощённые категории, подчас смешивая причины и следствия, и очень часто при этом серьёзный анализ исторических фактов подменяется недоказанными утверждениями и лозунгами.

Особую роль в этом играет «сталинизм», зачастую служащий универсальным объяснением событий, как у сторонников, так и у врагов социализма, хотя чаще всего остаётся достаточно неясным, что же понимается под «сталинизмом». О Сталине и вокруг Сталина сложились легенды — как положительные, прославляющие, так и отрицательные, осуждающие, — им верят или их отвергают, однако они совершенно не способны объяснить ход истории, поскольку сами они — лишь идеологический продукт и элемент исторического процесса.

Однако «сталинизм», сформировавшийся в ходе развития Советского Союза как целая система деформаций марксистской теории и социалистической политики и приведший в связи с объективными условиями в России к советской модели социализма, сыграл важную роль в возникновении и развитии первой в мировой истории попытки установить социалистическое общество, наложив на него собственный отпечаток. Из-за этого во всех позднейших дискуссиях и изложениях его невозможно избежать: его необходимо рассматривать в соответствующем контексте в той мере, в которой это необходимо для понимания исторического развития социализма для теоретических дискуссий.

В первоначальном варианте моей работы были детально исследованы проблемы «сталинизма» и его причины, его основное теоретическое и политическое содержание и его исторические последствия были представлены в связи с общим развитием социализма. Но затем выяснилось, что книга получилась слишком большой. Поэтому издательство предложило сначала издать объёмную часть о «сталинизме» как отдельную книгу. Она вышла под названием «„Сталинизм“ — исследование происхождения, сущности и результатов»[6] и с этой стороны дополняет нынешнюю работу.

Пониманию действительной истории социализма, однако, мешают легенды и мифы об истории ВКП(б)-КПСС, о большевизме, ленинизме, а также троцкизме, распространявшиеся десятилетиями (особенно в печально известном сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)») наряду со сталинской версией «марксизма-ленинизма». К сожалению, многие из нас слишком некритически следовали этим положениям, в течение более или менее продолжительного времени веря в их правильность, и я сам не был исключением. Именно в этом контексте детальный критический анализ «сталинизма» как теоретической системы в упомянутой выше книге можно рекомендовать как дополнение.

Поскольку история социализма приходится на сознательный период моей жизни, как в практическом, так и в теоретическом отношении, и поскольку я не был пассивным наблюдателем, а, неся на себе печать опыта фашистской войны и её последствий, добросовестно старался принимать активное участие в создании и развитии мирного и более справедливого, гуманного социализма в ГДР, то я чувствую себя не только глубоко затронутым, но и обязанным внести свой вклад в критический и самокритический анализ этой истории. При этом я, конечно, осознаю, что в одиночку можно внести лишь скромный вклад, однако такое осознание не должно стать причиной избежать морального долга честно выполнить такой анализ.

Я чувствую этот долг в тем большей степени, что в течение долгого времени множеством опубликованных текстов я способствовал распространению марксистской теории, приводил доводы за социализм и защищал его от нападок, в правоте чего я убеждён и поныне, хотя и вынужден подвергнуть самокритическому анализу различные свои ошибки и заблуждения и пересмотреть либо даже отбросить кое-что из написанного.

Однако уже с самого начала я должен заявить, что я не принадлежу к сверхмудрецам, которым будто бы всегда было известно, что этот социализм неработоспособен. Напротив: в течение долгого времени я был твёрдо убеждён, что несмотря на всевозможные трудности, несмотря на ошибки и отступления, эта цель всё-таки достижима, хотя в ходе своих исследований я, с другой стороны, всё больше и больше укреплялся в довольно скептическом мнении о теоретических способностях и о следовавшей из них политике руководителей как КПСС, так и СЕПГ[7]. Но если бы я смотрел на социализм, как на бессмысленное предприятие, то моя жизнь прошла бы совершенно иначе.

Если я вплетаю здесь некоторые свои биографические данные, то делаю это вовсе не потому, что считаю себя и свою жизнь достойными особого внимания, но единственно лишь чтобы пояснить своё отношение, свой метод, а также условия, которые я привношу в достаточно трудную задачу, к которой я подхожу в этой работе[8].

За изучение основ марксизма я принялся сразу после окончания войны — в 1946 году. Однако для новичка занятие марксизмом в тогдашних условиях было возможно лишь в смысле овладения марксизмом-ленинизмом, созданным Сталиным, равно как и воспитание молодого социалиста в то время могло осуществляться лишь путём активного участия в политической работе КПГ, СДПГ, а после объединения этих двух партий — в СЕПГ. Поэтому моё вступление в СЕПГ после слияния КПГ и СДПГ было сознательным и логичным поступком.

В тех условиях моё первоначальное понимание марксизма и социализма неизбежно было отмечено, во-первых, той самой «сталинистской» тенденцией (хотя я в своей пробуждающейся любознательности изучил кроме основополагающих произведений Маркса, Энгельса и Ленина также и совершенно другую литературу, а именно работы Бухарина, Зиновьева, Троцкого, Деборина, Рут Фишер, Исаака Дойчера и других авторов, которые скорее случайно попали мне в руки, несмотря на то, что большинство из них тогда считались негодяями, что лишь способствовало моему любопытству). Однако я должен признать, что состояние знаний и способность к суждениям молодого студента, лишь приступившего к изучению философии и истории после окончания школы каменщиков, в те времена не были достаточными для верной оценки и переработки прочитанного. Выработка критического отношения к сталинистскому марксизму-ленинизму была делом непростым и требовала значительного времени и более глубокого проникновения в подлинную теорию марксизма.

Этот процесс проходил у меня ступенчато и неровно, причём сперва центральное место занимали марксистская философия и моё стремление преодолеть догматический схематизм сталинского «диалектического и исторического материализма», который свёл марксову философию к немногим общим «основным чертам» и формулировкам, тем самым упростив, исказив и вульгаризировав его. Поначалу эта работа вылилась в серию журнальных статей, а затем главным образом в книгу «Марксистская философия», которая вышла в 1967 году[9] и после двух изданий была объявлена «ревизионистской», став жертвой перекинувшейся тогда и на ГДР ресталинизации Советского Союза, начавшейся после смещения Хрущёва Брежневым в 1964 г.[10]

В своей научной деятельности я занимался преимущественно фундаментальными проблемами философии и теории познания, поэтому углубление в более непосредственную и подробную теорию социализма и её критическое сравнение с общественной реальностью социализма ещё не занимало в моей работе сколько-нибудь значительного места. Только в 1970‑х годах я начал обращаться к этим вопросам, в связи с чем в моё поле зрения более плотно вошли и общественно-политические взгляды Сталина, и предопределённая ими советская модель социализма.

Одним из последствий пренебрежения этими вопросами стало то, что при оценке состояния социалистического общества в Советском Союзе и в ГДР, равно как и политики КПСС и СЕПГ, я занимал довольно противоречивую позицию, ещё недостаточно обдуманную теоретически.

С одной стороны, в результате тесных контактов с советскими коллегами в Москве и изучения русской литературы я всё-таки сознавал фундаментальные недостатки и искажения советского общества, и потому пришёл в целом к более критической оценке того, насколько оно удовлетворяет требованиям социалистического общества. Но с другой стороны, я считал, что эти недостатки и деформации объясняются главным образом историческим грузом прежней отсталости России, тяжёлыми исходными условиями, а также негативными последствиями политики Сталина, и потому я питал надежду, что можно будет преодолеть их в более долгосрочной перспективе.

XX съезд КПСС в феврале 1956 г. ещё раньше способствовал этим моим взглядам. Мои взгляды и практика критической солидарности представляли Советский Союз, несмотря на все недостатки, главным бастионом социализма, который необходимо защищать от всяческих атак, что я и делал в своих работах. Однако это привело к тому, что я пренебрёг более глубоким и последовательным теоретическим анализом воззрений, царивших в «сталинистском» марксизме-ленинизме, в отношении сущности, характера и содержания социализма, и к тому, что я неоднократно подавлял в себе сомнения в том, что его демократический характер и его гуманистическое содержание не только проявились в слишком малой степени, но также и в том, что до того времени они отчасти игнорировались.

Очень скоро мне стало очевидно, что задача, сформулированная в новой программе КПСС 1961 года — построить за двадцать лет коммунизм как высшую фазу новой общественной формации, была нереальной и иллюзорной, однако я цеплялся за мысль, что Советский Союз всё же достаточно силён и стабилен для того, чтобы развиваться дальше и в реальной жизни постепенно приближаться к идеалам работоспособного социалистического общества. В этих рассуждениях несомненно также играло роль — сознательно или бессознательно — представление о том, что сравнительно меньшие социалистические страны, и в особенности ГДР, без связи и тесного сотрудничества с Советским Союзом вряд ли бы оказались способны выстоять против сильного капиталистического окружения.

И лишь благодаря тому, что мне был поручен книжный проект «Диалектика социализма», я был вынужден углубиться в эту сложную и политически деликатную проблематику и заняться также современным развитием и состоянием социалистического общества в ГДР. Благодаря этому я глубже осознал указанное противоречие и теперь неизбежно стал попадать в конфликты. В то время конфликты разрешались исключительно компромиссами с официальной точкой зрения на социалистическое общество, царившей в СЕПГ после прихода к власти Хонеккера в 1971 г., так как несмотря на смену власти в руководстве СЕПГ я оставался сторонником политики реформ Вальтера Ульбрихта[11], а стало быть и теоретической концепции социализма как долговременной социалистической системы.

Поскольку эта концепция уже в значительной мере отошла от советской модели, Эрих Хонеккер после снятия Ульбрихта объявил её попросту неверной и осудил её. Отныне придерживаться её считалось «антипартийным» и соответственно наказывалось. Хонеккер в сущности вернулся к «испытанным» советским взглядам и методам развития социализма, ныне выразившимся в решениях VIII‑го и IX‑го съездов партии и в новой программе СЕПГ 1976 года. Очевидно, он был убеждён, что отступление от советского пути и неследование его модели не могло быть ничем иным, как ошибкой, тем более, что Хонеккеру, разумеется, было известно о том, что независимые взгляды Ульбрихта уже давно вызывали опасения советского брежневского руководства.

Потому-то теоретический анализ развития и состояния социалистического общества в ГДР и выводы о философских основаниях теории социализма, если они предназначались к публикации, должны были держаться в рамках действовавших тогда решений съезда СЕПГ и программы СЕПГ. Эту грань нельзя было переступать: уже даже черновики текстов должны были обсуждаться в ректорате Академии общественных наук при ЦК СЕПГ, где я работал.

Хотя отдельные неточные формулировки партийной программы и предоставляли некоторое пространство для критического анализа и выработки предложений, каким образом это социалистическое общество могло бы формироваться более действенно, более привлекательно и более демократически, в целом книга «Диалектика социализма», возникшая в результате этих работ и под моим руководством и выдержавшая с 1980 по 1989 годы семь изданий, не соответствовала моему реальному представлению о нашем обществе[12]. Главным образом потому, что из-за неизбежного приспособления к партийной программе и к решениям последнего съезда СЕПГ не только было необходимо допустить целый ряд компромиссов, но и значительно урезать объективный критический анализ реального состояния нашего общества, проведя его лишь в ограниченной мере[13]. Немаловажным поводом к этому послужил также тот факт, что необходимые эмпирические исследования и материалы отсутствовали или были недоступны в связи с их секретностью. В таких условиях я пытался параллельно в нескольких статьях о теории социализма и об общественной стратегии СЕПГ подвести критический итог развития социализма в ГДР. Естественно, это всякий раз делалось со ссылками на подходящим образом интерпретированную программу партии, поскольку я намеревался опубликовать эти работы как свой вклад в дискуссию при подготовке следующего съезда СЕПГ. Исходя из этого критического итога, я сформулировал предложения по фундаментальному изменению тогдашней политики, поскольку всё больше осознавал, что социалистическое общество в ГДР при продолжении курса «единства экономической и социальной политики» — как назвал Хонеккер свою линию, отгораживая её от политики Ульбрихта — должно было лишиться своей жизненной силы и способности к развитию, хотя бы потому, что эта политика раньше или позже должна была превысить экономические возможности ГДР.

Я осознал это уже к концу 1970‑х годов, после того как я несколько более основательно занялся экономическим и социальным развитием ГДР по новой линии «единства экономической и социальной политики»[14]. При этом стала яснее и советская модель социализма, на которой оставил свой след Сталин и на которую по большей части ориентировалась СЕПГ после того периода, когда Ульбрихт в своей реформистской политике 1960‑х годов заметно отошёл от неё.

В упомянутых работах я в первом приближении подверг критическому анализу привычные, с давнего времени считавшиеся самоочевидными «сталинистские» воззрения на социализм, в том виде, как они с некоторыми изменениями использовались в политике СЕПГ, выдвинув предложения о дальнейшем развитии социализма. При этом я очень скоро убедился, что потребуется ещё свыше ста лет, чтобы удовлетворять всем требованиям развитого социализма, превосходящего капитализм, хотя тот же Хонеккер в различных выступлениях уже заявлял, что общество ГДР вскоре будет коммунистическим.

Как бы то ни было, но, к сожалению, эти работы (за исключением статьи в «Немецком философском журнале») не могли быть опубликованы[15]. Хотя в Академии общественных наук при ЦК СЕПГ они находились в свободном доступе для сотрудников (по крайней мере в Институте философии) и циркулировали и читались также в некоторых отделах ЦК СЕПГ, — никто не был готов вступить в серьёзное обсуждение подобных вопросов.

Это подтверждает в своих позднейших воспоминаниях и тогдашний заместитель заведующего сектором науки ЦК, Грегор Ширмер: «Никто не осмеливался на это»[16], — писал он о данной работе. Обсудив с ним мои взгляды, я предложил, чтобы отдел науки ЦК организовал обсуждение рукописи. Однако Ширмер считал, что это дело Академии.

Но и руководители Академии не осмелились на это. Я уверен, что ректор Отто Рейнхольд был очень хорошо знаком с моей работой, однако, учитывая политическую ситуацию и своё положение, он, вероятно, считал, что лучше со мной это не обсуждать. Проректор Хайнц Хюммлер, также знакомый с моей работой, сообщил мне, что Академия больше не может продвигать этот мой текст, однако предложил мне, чтобы я как бы частным порядком вручил его члену Политбюро Курту Хагеру. Хотя и не дозволялось, чтобы члены Академии обращались частным образом к членам партийного руководства, однако поскольку я — как ему было известно — в любом случае не придерживаюсь подобных правил, то это осуществимо. Я ответил ему, что я уже сделал это и что Курт Хагер уже получил мою работу.

Я передал мою рукопись в личном письме, в котором писал, что я чрезвычайно обеспокоен состоянием нашего общества и испытываю большие опасения, если мы коренным образом не изменим политику. Мои мысли на сей счёт могли бы послужить основой дискуссии, поэтому я предполагал обсудить их в подходящем кругу.

Однако Хагер тогда не считал себя способным взяться за это, как позднее он сообщал мне в личном письме. Несомненно, это было вызвано не теоретической неспособностью, а обстановкой в политбюро, а также, возможно, и боязнью Хагера затеять основательный спор в политбюро с генеральным секретарём о столь критических вопросах. К сожалению, Грегор Ширмер прав: ни в политбюро, ни в Центральном Комитете, ни в правительстве, ни на другом уровне в партии и государстве никто не осмеливался открыто выступить против ошибочной политики Хонеккера и Миттага, хотя многие уже давно пришли к тем же или схожим критическим взглядам и опасениям — как внизу в партийных организациях, так и вверху, в политбюро. Без сомнения, я был не единственным в стране, кто желал дискуссий и перемен. В этой «по-сталински» сформированной системе просто отсутствовала реальная внутрипартийная демократия, а вследствие этого — и демократические условия в обществе, которые позволили бы открыто обсуждать насущные проблемы и действенно влиять на политику[17].

Лишь позже, после гибели социализма, я опубликовал свои мысли в книге «Взгляд современника изнутри. Философия и политика в ГДР»[18]. Хотя это были шаги на пути к познанию важных взаимоотношений и процессов в истории марксизма и социализма и в то же время к критическому и самокритическому самопознанию, они оставались — с сегодняшней точки зрения — всё же ещё очень неполными и малоудовлетворительными.

Поэтому, как и прежде, сегодня я считаю важной задачей всестороннее исследование этого сложного комплекса проблем, поскольку оно «по сути своей, бесконечно, как бесконечна наука вообще»[19].

Работы, собранные в этой книге, представляют собой дальнейшие шаги в этом направлении, при том, что они шире и глубже анализируют и представляют ряд проблем — естественно, не претендуя быть исчерпывающими. В то же время это и шаги к самопознанию, поскольку более глубокое проникновение в нашу историю неизбежно связано с критическим и самокритическим рассмотрением собственных позиций, и при этом каждый должен быть строг к самому себе. Интеллектуальная и моральная честность велит искренне отмежеваться от ошибочных, необоснованных и несвоевременных воззрений и вместе с тем принять самую горькую правду. И всё это не для того, чтобы отказаться от марксистских взглядов и социалистических убеждений, а чтобы вновь обдумать и утвердить их на более твёрдом фундаменте.

Хотя в некоторых своих главах эта книга больше походит на сборник, поскольку объединяет относительно самостоятельные части, в целом она всё же содержит определённую красную нить, сводящуюся к попытке понять и объяснить внутреннюю логику развития реального социализма от начала и до конца, из чего можно было бы получить сведения и знания для дальнейшей борьбы за социалистическое преобразование общества в будущем.

Таким образом, эта работа является не историей социализма в смысле представления исторической хронологии, а попыткой обсудить фундаментальные проблемы теории социализма, возникшие в процессе его развития, и проанализировать то, как они воспринимались и понимались руководителями, какие они вызывали дискуссии и как разрешались на практике. Естественно, это требует возврата к важнейшим историческим процессам и событиям, чтобы рассмотренные теоретические проблемы не парили в безвоздушном пространстве, а могли быть поняты в связи с соответствующими реальными процессами.

С другой стороны, это возможно лишь при учёте в исследовании представлений и способа мышления ведущих практических деятелей, а также при выяснении мотивов их решений и поступков (хотя это чрезвычайно затруднительно, поскольку нельзя никому заглянуть в голову, чтобы узнать его мысли и побуждения, из-за чего нередко приходится полагаться на рассказы и предположения).

Столь своеобразная структура книги приводит к наложениям и повторам, поскольку многие проблемы рассматриваются в отдельных частях текста с разных точек зрения. Это недостаток, который однако может обернуться и достоинством, так как «повторение — мать учения».

Не стоит и говорить, что в данной работе речь идёт не об определённых или даже об абсолютных истинах, а о попытке достичь более глубокого понимания нашей собственной истории. Или — в духе энгельсовского «Анти-Дюринга» и ленинского «Материализма и эмпириокритицизма» — об относительной истине, с помощью которой мы приближаемся к абсолютной истине, никогда не достигая её.

Глава 1. Теоретические предпосылки

Поскольку знание теории марксизма, подлинных взглядов Маркса, Энгельса и Ленина в течение долгого времени было ограничено в основном их урезанным и схематически деформированным сталинским изложением в виде «марксизма-ленинизма» в «Кратком курсе истории ВКП(б)», а такое знание для понимания социализма является необходимым условием, то представляется уместным сперва кратко изложить эти теоретические основания. (Тот, кто в них не нуждается, может их просто пропустить). Разумеется, это изложение основывается на моём понимании марксизма и нисколько не претендует быть единственно возможным или тем более единственно правильным.

Мы, однако, должны ограничиться здесь главными основополагающими идеями марксистской теории и отказаться от более подробного изложения, а также от критического обсуждения неверных прогнозов, ошибок и разного рода высказываний, обусловленных конкретным временем и связанных с диалектикой истины и заблуждений в развитии и применении научной теории, — которые, конечно же, имелись и в произведениях Маркса, Энгельса, Ленина, так же как и других теоретиков марксизма.

Понимание марксистской теории вовсе не означает некритического принятия на веру всякого обусловленного конкретным временем взгляда или высказывания Маркса и Энгельса о будущем развитии или о событиях в истории человеческого общества. Скорее речь идёт об основополагающих теоретических и методических взглядах на положение человека в природе и в обществе, о взаимоотношении природы и общества, о закономерном развитии общества как необходимом следствии духовного и практического присвоения природы человеком через его производственную деятельность в рамках определённых общественных структур и отношений на основе исторически сложившихся объективных условий в виде производительных сил и производственных отношений, а также в виде соответствующей общественной формации.

Эти взгляды были систематически представлены в последовательно материалистическом и в то же время диалектически-историческом мировоззрении, включающем в себя важнейшие общефилософские, методические и гносеологические инструменты, с помощью которых объективная общественная реальность во взаимодействии с соответствующими конкретными науками всё глубже познаётся и изменяется общественной практикой людей.

Марксизм не вероучение, как его подчёркнуто называют ренегаты вроде А. Н. Яковлева (1923–2005), а исторически обусловленная эмпирически обоснованная теория, которая нуждается в постоянном пересмотре, критической коррекции и обогащении на основе поступательного развития общества, научного знания и практического опыта политической борьбы. Поэтому в этом смысле марксизм никогда не может быть завершён, он представляет из себя открытую теоретическую систему, постоянно находящуюся в развитии. Формулировка, иногда используемая в марксистской литературе, что марксизм — «завершённое мировоззрение», вызывает недоразумения, хотя этим на самом деле лишь хотят сказать, что речь идёт о целостной, логически верной теоретической системе, а вовсе не о чём-то закрытом.

1.1. Основные идеи марксизма

Под марксизмом мы здесь понимаем прежде всего систему взглядов и теорий Маркса и Энгельса, которую они совместно выработали и научно обосновали с 1847 по 1895 гг. Марксизм возник в 1840‑х годах в дискуссиях об общественном, политическом и идеологическом развитии в то время, когда капиталистическое общество уже определило свои черты, когда уже сформировались его основные классы — буржуазия и пролетариат — со своими противоположными жизненными условиями и классовыми интересами, и когда между ними разгорелась классовая борьба.

Рабочий класс теперь выступал как самостоятельная общественная сила, стремясь осознать свои собственные интересы, сформулировать и подходящим образом представить их. Возникли разнообразные рабочие союзы и политические организации, пытавшиеся определить пути и цели борьбы рабочего класса.

Большинство из них поначалу подпало под влияние мелкобуржуазных идей о справедливости или утопий о лучшем обществе, которые основывались скорее на представлениях о желаемом, чем на серьёзных знаниях о реальных общественных условиях и объективных экономических тенденциях развития капиталистического общества. Это вполне понятно, поскольку чтобы познать их и на этой основе выработать ясные идеи о том, как рабочий класс может освободить себя от капиталистической эксплуатации и угнетения, какие пути ведут к этому и к каким общественным целям нужно стремиться, — для всего этого было необходимо научное понимание не только экономического устройства капиталистического общества, но и прежде всего его законов и тенденций развития.

При теоретическом анализе общества и во время критического обсуждения идеологических и политических тенденций того времени Маркс и Энгельс осознали это исходное положение и поняли, что последовательное продолжение приобретённых ими к тому времени философских, исторических и экономических взглядов должно привести их на сторону рабочего класса и его борьбы. Поэтому они решили поставить свою дальнейшую научную работу на службу растущему рабочему движению и — на основе главным образом экономического анализа строения, закономерностей и тенденций развития капитализма — создать ему надёжное теоретическое обоснование для его общественной и политической борьбы.

Идейно-исторически они при этом наследовали прогрессивным философским, экономическим и социально-политическим теориям, возникшим ещё в XVIII и XIX веках. Это были: в немецкой философии — в основном идеалистическая диалектика Георга Вильгельма Фридриха Гегеля и материализм Людвига Фейербаха, в экономике — учения английских классических политэкономов Адама Смита и Давида Рикардо, а в концепции социализма — учения французских утопических социалистов Клода-Анри де Сен-Симона, Шарля Фурье, утопических коммунистов Этьена Кабе и Теодора Дезами и английского социалиста Роберта Оуэна. Маркс и Энгельс критически и творчески переработали всё это наследие, и исходя из него шаг за шагом создали обширную научную теорию, которая могла дать обоснованные ответы на важнейшие проблемы, поднимавшиеся ходом современного общественного развития, борьбой рабочего движения и передовой мыслью того времени.

Можно понимать теоретическую систему марксизма как единство философии, экономики и научного социализма, как предложил Ленин в своей статье «Три источника и три составных части марксизма»[20]. Это, в сущности, совпадает и со структурой подачи материала, использованной Энгельсом в его книге «Переворот в науке, произведённый господином Евгением Дюрингом» («Анти-Дюринг»)[21], которую, как известно, одобрил сам Маркс. Таким образом, главные составные части марксизма называются по соответствующим теоретическим источникам, однако было бы совершенно неправильно делать из этого догматическую схему, не допускающую отклонений. Это, во-первых,противоречило бы намерениям Маркса и Энгельса, поскольку в этой теоретической системе не существует жёстких границ, — напротив, основные философские, экономические и политические воззрения взаимно обусловлены и проникают друг в друга; а во-вторых, при этом исчез бы тот факт, что марксизм содержит в себе также, помимо этих трёх областей, исторические, политические, культурные, этические и экологические взгляды, которые вообще не вошли бы в эту схему, но которые всё-таки нельзя оставить без внимания. Кроме того, необходимо учитывать, что марксизм — целостная, но не законченная система, и как открытая система он способен к развитию во всех направлениях на основе своих принципов. А потому возможно и оправдано выбирать для представления теории марксизма и его частей и сторон совершенно разные исходные точки и структуры.

Уже по своему происхождению и источникам марксизм является международным продуктом прогрессивной европейской мысли. Дальнейшее развитие и приложение марксистской теории с течением времени также происходило во многих странах благодаря трудам многих теоретиков и политиков. Это привело к тому, что оно также приняло различные формы, в которых выражаются особенности национальных условий возникновения и развития социалистических партий, а также индивидуальные особенности и влияния различных течений мысли марксистских теоретиков.

В немецкой социал-демократии марксизм должен был одержать верх в критической дискуссии с лассальянством, а также с мелкобуржуазными социалистическими концепциями так называемых катедер-социалистов, которые поначалу приобрели определённое влияние в рабочем движении. Традиции и последователи классической немецкой философии также оказали определённое влияние на работу марксистских теоретиков. Отсюда берут начало попытки связать марксистскую философию с кантианством, особенно с кантовской теорией познания и этикой (Макс Адлер или Карл Форлендер). Это вызвало к жизни интересные работы, которые, однако, в некоторых отношениях покинули основу марксизма и потому были расценены как форма «философского ревизионизма».

В английском рабочем движении марксизм столкнулся с трейд-юнионизмом, который там по давней традиции пустил глубокие корни и с трудом преодолевался из-за уступок английской буржуазии определённым слоям рабочего класса, дабы подкупить их за счёт высоких сверхприбылей от эксплуатации обширных колоний. Преодолеть трейд-юнионизм в Рабочей (Лейбористской) партии так и не удалось, и даже в позднейшей Коммунистической партии с ним справились лишь в ограниченной мере, поскольку в тех условиях партия не располагала значительным влиянием на массы.

В романских странах царили другие условия для объединения марксизма с рабочим движением и для принятия марксизма, так как там заметное влияние приобрёл анархизм, из-за чего борьба против анархистских взглядов придала теоретическим работам марксистов тех стран собственное направление.

В России, напротив, марксизм сначала должен был включиться в спор с народниками, которые, направляемые в основном революционной интеллигенцией, шли в народ с целью поднять крестьян на борьбу против феодальной системы. На основе сельских общин они предполагали создать примитивный социализм, избежав таким образом капиталистической стадии развития[22]. В течение долгого времени велась полемика о том, что капиталистическое развитие России неизбежно и что оно приведёт к возникновению буржуазии и рабочего класса, а тем самым — и к классовой борьбе между ними. Вследствие этого в России вскоре на повестку дня будет поставлен вопрос о буржуазно-демократической революции, в которой рабочему классу, как наиболее последовательной революционной силе, предстоит принять активное участие. Кроме того, царская Россия была многонациональным государством, в котором испытывали угнетение многочисленные нации, народы и этнические группы. То же самое было и в Австро-Венгрии, из-за чего национальный вопрос в теоретических работах марксистов этих стран играл особую роль и даже породил австромарксизм, в то время как в западноевропейских социалистических партиях эти проблемы не имели такого значения.

Совершенно естественно и очевидно, что, помимо прочего, марксизм в трудах своих теоретиков, работавших в совершенно различных общественных, политических и идеологических условиях своих стран, исходил также из прогрессивного наследия этих стран.

Таким образом, принятие марксизма — тоже исторический процесс, в котором появляются различные формы единой в основе теории, несущие на себе печать различных условий в соответствующих странах. Теоретики различных стран развивали при этом и различные методы и стили мышления, так что их вклад в марксистскую теорию также получил индивидуальную форму и нюансы. В этом смысле существовали заметные различия между марксистскими работами Карла Каутского[23] в Германии, которого Ленин характеризовал как представителя ортодоксального марксизма (причём эта ортодоксальность сперва имела преимущества, но затем стала действовать негативно), и работами Ленина или Троцкого, которые из-за приближения революции в России развивали гораздо более активную версию марксистской теории, мобилизовавшую и организовавшую рабочее движение, но на которых также повлияли их революционные предшественники (Чернышевский, Нечаев и др.).

Это верно и в отношении работ Розы Люксембург[24], которая на основе своего знакомства как с русско-польскими, так и с германскими условиями пришла к самостоятельным взглядам в особенности на стратегию и тактику польской борьбы, отличавшимся от взглядов Каутского, а отчасти и Ленина. Далее, это верно и в отношении работ Антонио Грамши[25], изучившего опыт русской и других революций, но в то же время опиравшегося на прогрессивные традиции итальянской духовной жизни. Точно так же и работы выдающегося марксистского теоретика Георга Лукача[26] демонстрируют несомненную специфику, которая — в основном в его ранних произведениях — отражает гигантское влияние Октябрьской революции на прогрессивную мысль в Европе и в то же время индивидуальную эволюцию Лукача от идеалистической позиции, ориентирующейся на Гегеля, к марксизму.

При этом речь вовсе не идёт о различных марксизмах (например, немецком, русском, итальянском или австрийском), поскольку эти различные формы опираются на базовые воззрения и принципы марксизма, применяют их к новым областям знания и общественной практики и тем самым обогащают его содержание и его теоретический инструментарий. Марксизм не распадается из-за этого на самостоятельные отдельные марксизмы, а развивается как теоретическое единство в своём многообразии, поэтому было бы совершенно неверно объявлять какую-либо из этих форм единственно верной и таким образом создавать догму.

После Октябрьской революции влияние марксизма на духовную жизнь Европы было чрезвычайно велико, в особенности в гуманитарных науках. Основные взгляды Маркса были более или менее переняты учёными в областях историографии, экономики, философии, социологии — отчасти скрыто, отчасти открыто, так что вокруг марксизма возникли различные тенденции, близкие к нему, частично совпадавшие с ним, однако в важных аспектах и отличавшиеся от него. Это можно сказать, например, о «философии надежды» Эрнста Блоха, как бы включившего марксизм в своё мышление, но чья указанная телеологическая метафизическая система с марксизмом не совпадает. Это можно сказать и о социологии знания Карла Мангейма и его последователей, которые используют основные марксистские взгляды, но в различных отношениях чрезвычайно упрощают их. Или о «критической теории» Франкфуртской школы, которая по большей части совпадает с марксистскими взглядами, использует их, при этом в важных и главных вопросах и практических следствиях всё же расходясь с марксизмом.

Факт развития подобных духовных тенденций свидетельствует о большом влиянии и вдохновляющей силе марксистской теории, и в этом отношении всё это развитие следует расценивать позитивно, тем более что оно очень часто открывало путь более глубокому изучению марксизма. Поэтому я считаю ошибкой рассматривать эти течения — под сильным влиянием Холодной войны — исключительно или по большей части негативно, в основном как объект критики, тем более что в них были сделаны и заметные достижения в познании. При этом я считаю безосновательным прямо относить их к марксизму в строгом смысле слова, что случается довольно часто.

В гораздо большей мере, чем в европейских странах, усвоение и принятие марксизма в странах других регионов и культур с совершенно другими общественными, политическими и духовными традициями должно было привести к очень специфическим формам марксизма. В особенности это касается Китая, который в ходе своей долгой истории несёт в себе в качестве традиции общественный, культурный и духовный опыт, весьма отличающийся от опыта европейского развития. Эта традиция привела к другому образу действий и к формам мышления, которые нелегко согласовать с европейскими, сформированными в основном греко-римской античностью, Возрождением и Просвещением. Поэтому усвоение и применение марксистской теории здесь гораздо сложнее, а связь с культурными и духовными традициями Китая, по-видимому, неизбежно влечёт за собой определённую степень китаизации. Не следует однозначно трактовать её как негативное явление, поскольку она несомненно расширяет и горизонт марксистской теоретической мысли в Европе[27].

Позже, при Сталине, эта множественность в единстве марксизма всё более загонялась в узкие рамки безосновательными ярлыками и в конце концов была полностью вытеснена догматическим схематизмом «марксизма-ленинизма», что неизбежно привело не только к упрощению, обеднению и деформации марксизма, но и к стагнации марксистского теоретического мышления вообще[28].

1.2. Что такое научный социализм?

Научным социализмом мы называем здесь часть теории марксизма, которая выдвигает экономические, общественно-политические и исторические аргументы в пользу возможности и необходимости замены капитализма более высокой общественной формацией, представляя основы, принципы и тенденции развития общества, возникающего при этом. Эта концепция социализма называется научной, потому что она, в отличие от прежних концепций утопических социалистов и прочих социалистических теорий, больше не противопоставляет в идеалистически-утопической манере реальности капитализма с его противоречиями и «болезнями» выдуманное идеальное общество всеобщей гармонии, которое можно ввести, если удастся убедить всех людей, в особенности правящие классы и власть предержащих, с помощью экономических и моральных аргументов в преимуществах такого общества.

Вместо этого научный социализм научно обосновывает, во-первых, что капиталистическое общество уже своим экономическим развитием в своём собственном лоне неизбежно производит материальные условия для более высокой общественно-экономической формации; во-вторых, что закономерное развитие капиталистического общества постоянно обостряет его внутренние противоречия, особенно основное противоречие между производительными силами, всё более принимающими в своём развитии общественный характер в международном и даже во всемирном масштабе, и частнокапиталистическими производственными отношениями, превращающимися в оковы для рационального использования и развития производительных сил. Вследствие этого противоречия капиталистическое общество ввергается во всё более глубокие кризисы: в экономике, финансах, в духовно-моральных вопросах, а также в мировой кризис окружающей среды. Тем самым жизнь людей приобретает всё большую неустойчивость, распространяется нищета среди широких слоёв трудящихся (в особенности в наименее развитых странах), в то время как с другой стороны огромные богатства скапливаются во всё меньшем количестве рук. В-третьих, развитие капиталистического общества из-за обострения присущих ему классовых антагонизмов производит в виде рабочего класса и всех трудящихся (живущих на заработную плату) те общественные силы, чьи непосредственные жизненные интересы объективно требуют преодоления системы капиталистической наживы. Потому-то из-за угрозы своим условиям жизни и из-за их ухудшения эти силы рано или поздно осознают, что именно капитализм является причиной всех кризисов, и это побуждает их стремиться к осуществлению перехода к высшей общественной форме путём политической революции и преобразования экономических основ общества, в особенности отношений собственности. В долгосрочной перспективе перед человеческим обществом стоит лишь одна альтернатива: социализм или регресс к «современному» варварству, в которое человечество всё больше погружается в наше время.

Важнейшие научные основы понимания того, что экономическое развитие капиталистического общества само своими внутренними противоречиями и закономерностями создаёт эту объективную тенденцию к социализму и что в силу этого последняя становится реальной возможностью дальнейшей общественной эволюции, были заложены Марксом с помощью материалистического понимания истории и открытия экономических законов капиталистического способа производства, в особенности закона прибавочной стоимости как движущего закона капитализма. Тем самым были выяснены происхождение и характер капиталистической эксплуатации наёмных работников и в то же время был намечен путь к преодолению эксплуатации человека человеком и к созданию более гуманного общества социальной справедливости, а в перспективе и социального равенства.

То обстоятельство, что моральные суждения о капиталистическом, а также о будущем новом обществе в трудах Маркса и Энгельса не играют роли в аргументации возможности и необходимости перехода к социализму, часто неверно трактуется в том смысле, что социализм не уделяет должного внимания морали и этике или же вовсе ими пренебрегает. Это, однако, большое заблуждение, поскольку экономический анализ капитализма в главном труде Маркса «Капитал» в то же время являет собой и резкую моральную оценку и страстное проклятие этому обществу. И хотя моральное неприятие не представляет собой научного анализа экономической, общественной и политико-идеологической системы капиталистических отношений и потому не может быть аргументом в пользу возможности и необходимости перехода к высшей общественной формации, оно может мотивировать в борьбе против капитализма. Потому и всякие попытки обосновать социализм моральными суждениями хотя и вызваны благими намерениями, однако не приносят результата, тем более что чаще всего они ведут к идеалистическому выводу, будто сперва необходимо морально усовершенствовать людей, прежде чем социализм станет возможным.

Только на основе материалистического понимания истории и познания главного движущего закона капиталистического общества социализм уже не представляется мечтой, иллюзорной утопией, а доказывается как необходимый продукт развития самого капиталистического общества.

Однако человеческая история как естественно-исторический закономерный процесс не развивается так же, как закономерные процессы природы, совершающиеся без осознания и вмешательства людей. Общественные закономерности возникают и проявляются только через активную материальную и духовную деятельность людей. Разумеется, эта деятельность определяется объективными условиями и законами соответствующего общества, однако поскольку условия существования и вытекающие из них интересы различных классов и слоёв (тем более антагонистических классов) различны и зачастую противоречат друг другу, то в процессе общественной жизни возникает клубок противоречий многочисленных и противоположно направленных стремлений и действий. В зависимости от наличествующего экономического соотношения сил, давление заинтересованных сторон и их общественная активность в историческом процессе становятся доминирующими, принимая характер закономерности общественного развития. В то же время особый характер общественных закономерностей не влечёт за собой неминуемого автоматического коллапса устаревшей капиталистической системы как прямого следствия этих закономерностей, на что одни, судя по всему, возлагают надежды, а другие приписывают марксистскому пониманию социализма.

Известный аргумент против марксистской теории состоит в том, что борьба за социализм излишня, поскольку тот следует из капиталистического развития, так как никому не пришло бы в голову бороться за ежедневный восход солнца, который является закономерным результатом вращения Земли и движения планет вокруг Солнца. В этом аргументе упущена суть дела, поскольку в его основе лежит приравнивание законов природы и общественных законов и игнорируется специфика общественных закономерностей, всегда связанных с активной деятельностью людей.

Пока правящий класс обладает экономической, а вследствие этого и политической властью, он будет активно искать и вероятно найдёт пути любым способом сохранить устаревшую капиталистическую систему. Пусть ни у кого не остаётся иллюзий на этот счёт. Иллюзия другого рода заключается в предположении, будто возможно постепенное врастание в социализм, например, за счёт социальных реформ, осуществляемых по соглашению между капиталом и трудом в качестве «социальных партнёров», как проповедуют и на что уповают отдельные теоретики. Известно, что все такие реформы — лишь крошечные уступки правящего класса эксплуатируемым классам, не выходящие за рамки капиталистической общественной системы. Даже когда они приносят улучшение положения и облегчение жизни рабочего класса, они прежде всего служат стабилизации капитализма, поскольку не затрагивают экономических основ правления и политической власти имущих классов, а значит и эксплуатации неимущих классов.

Будет ли реализована и когда реализуется возможность социализма, уже сегодня обеспеченная высоким уровнем развития производительных сил, а также бесчисленными явлениями распада капитализма, — это в первую очередь зависит от субъективных факторов, то есть от понимания большинством наёмных работников своей заинтересованности в преодолении капитализма, а вместе с тем и от их решимости и умения завоевать в ходе классовой борьбы политическую власть и использовать её для коренного преобразования общества. Такие решимость и умение зависят, в свою очередь, от уровня теоретического понимания реальных общественных отношений политическими организациями трудящихся и от их способности к развитию и распространению антикапиталистического сознания, к организации и проведению необходимых шагов, в конце концов ведущих к политической власти.

Все эти взаимоотношения Маркс и Энгельс сформулировали и кратко очертили в программных положениях «Коммунистического манифеста». В других их произведениях также можно найти (чаще всего в довольно краткой форме) ещё не получившие детальной разработки высказывания по проблематике перехода к социализму. Это объясняется тем, что практическая проблема борьбы за политическую власть и за установление социалистического общества в то время не стояла в повестке дня. Поэтому они были убеждены, что конкретные формы и детали этого процесса будут прояснены лишь на основе конкретных условий и исторического опыта. Потому всевозможные прогнозы и предположения о том, когда и где начнётся революция, по их мнению, лишены оснований. При этом базовые понятия исторического материализма и связанное с ними понимание характера и действия общественных закономерностей должны быть приняты во внимание и служить теоретической основой исследования и разъяснения более частных вопросов. Нам всегда следует учитывать их в любых рассуждениях на эту тему, если мы не хотим прийти к схематическим и упрощённым взглядам на путь к социализму.

К сожалению, ими часто пренебрегали в старой, ещё революционной социал-демократии, так же, как и позднее в коммунистическом движении, — многие считали, что победа социализма неминуема, поскольку она соответствует исторической закономерности.

Действительно, возможность установления социализма вытекает из объективных закономерностей развития капитализма. Но из этого вовсе автоматически не следует неизбежность его победы, поскольку ни история, ни исторические закономерности не гарантируют этой победы. Её могут обеспечить лишь люди своими сознательными и целенаправленными действиями, осуществляемыми на основе соответствующих исторических законов, своих знаний и их сознательного применения. Понимание этого не отменяет того, что объективные и субъективные условия борьбы за освобождение рабочего класса на протяжении истории заметно менялись и ныне, после масштабного поражения социализма, стали значительно сложнее, чем были прежде.

Напротив: именно падение реального социализма заставляет критически переосмыслить основные теоретические вопросы в свете исторического опыта, чтобы сделать из этого необходимые выводы.

1.3. Два необходимых основания социализма

Два решающих шага для перехода к социализму Маркс и Энгельс видели в завоевании политического господства рабочим классом и в изменении отношений собственности на средства производства за счёт её перехода в общественную собственность. Из исторического опыта, известного к тому времени, они сделали вывод, что политическое господство рабочего класса и всех трудящихся — то есть огромного большинства народа — может быть завоёвано в ходе политической революции, в которой политическая власть будет вырвана из рук правящего класса капиталистов, сопровождаясь определённым насилием. Однако они не исключали других форм классовой борьбы для достижения этой цели. В этом контексте Маркс назвал насилие повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым, и это насилие может принимать различные формы, не обязательно связанные с вооружённой борьбой. Например, в определённых обстоятельствах завоевание подавляющего большинства на выборах уже может означать политическую силу/насилие[29], которое делает возможным смену власти в государстве.

Важен не способ, а результат.

Однако политическое большинство и сила хотя и достижимы на выборах, но их нельзя сохранить надолго, пока прежний правящий класс ещё не лишён экономической и политической власти.

Поэтому из опыта всех предшествовавших революций Маркс и Энгельс сделали вывод, что подобная возможность хоть и не исключена, однако крайне маловероятна, поскольку никакая правящая сила добровольно не откажется от своей власти. Развитие чилийской революции 1970 года, в которой объединённые социалистические силы смогли получить большинство на парламентских выборах и тем самым политическую власть в государстве, очень впечатляюще подтверждает эту мысль. В самом начале экономического и общественного преобразования общества лишённая политической власти, но всё ещё экономически правящая буржуазия с помощью реакционных военных и при активной помощи американских секретных служб организовала вооружённую контрреволюцию и установила военную диктатуру, — таким образом власть, полученная парламентским путём, по прошествии недолгого времени была потеряна.

В отношении формы политического господства рабочего класса до тех пор не существовало исторического опыта, если не учитывать Парижскую Коммуну, бывшую лишь городом-государством и, кроме того, просуществовавшую очень недолго. Маркс считал, что старая государственная власть, которая устанавливает диктатуру буржуазии, подлежит уничтожению, и что вновь созданная государственная власть рабочего класса будет важнейшим инструментом для выполнения необходимых общественных преобразований. По аналогии с диктатурой буржуазии он назвал новое государство диктатурой пролетариата.

Это понятие вызвало непонимание и ложные трактовки, так как его можно истолковать как противоположность демократии, что совершенно не входило в намерения Маркса. Ведь он считал и политическое господство капитала диктатурой буржуазии, независимо от соответствующей конкретной формы, будь она организована как конституционная монархия, парламентская демократическая республика или военная диктатура. Этим понятием он стремился определить прежде всего классовое содержание и классовый характер государства, а не его форму и способ правления.

По аналогии с этим понятием он видел в политическом господстве рабочего класса и трудящихся диктатуру пролетариата. Но то, что политическое господство большинства народа обязано иметь демократический характер и должно быть гораздо более демократичным, чем преимущественно формальная буржуазная демократия, — это было для него само собой разумеющимся. Именно в этом смысле Энгельс пояснял, что, вероятно, демократическая республика будет нормальной формой диктатуры пролетариата.

Так же и Ленин позднее в «Государстве и революции»[30] подчёркивал, что диктатура пролетариата должна быть во сто раз демократичнее, чем буржуазная демократия. Однако в этих высказываниях ещё не было намечено, какие специфические формы и методы демократического правления могло бы принять социалистическое государство, поскольку, по мнению их авторов, это должен будет решить в основном практический опыт.

Вообще абстрактное противопоставление демократии и диктатуры в политической системе буржуазного общества так же неправомерно, как и в политической системе социалистического общества, поскольку важнейшей чертой всякого государства является то, что оно обладает монополией на насилие и опирается на насильственные методы, чтобы обеспечить своё существование и навязать свои цели. Поэтому всякое государство как инструмент насилия правящего класса является в то же время аппаратом насилия и соответственно в своих действиях с неизбежностью имеет диктаторскую составляющую, независимо от своих демократических процедур в определённых областях общественной и политической жизни.

Однако вожди и теоретики коммунистической партии после победы Октябрьской революции не смогли или даже не были способны, исходя из этих основных положений, развить дальше марксистскую теорию государства в том числе как теорию социалистической демократии и более подробно разъяснить и определить прежде всего систему и механизмы функционирования социалистически-демократической практики власти.

Верная критика преимущественно формального характера буржуазной демократии привела к недооценке и к пренебрежению её положительными достижениями. Вместо того, чтобы адаптировать их на более высоком уровне в социалистическую демократию, углубить их и обеспечить условия для реального укрепления демократических прав и свобод трудящихся, они удовлетворились по большей части заявлениями о превосходстве социалистической демократии, без её широкого развития и применения. Как следствие, на практике социалистическое государство стало пользоваться не столько демократическими способами и процедурами, сколько бюрократическими и диктаторскими. Нехватка демократии была его крупнейшим недостатком и впоследствии стала одной из причин его гибели.

Более того, Маркс считал, что социалистическое государство должно продолжать существовать в течение несколько большего времени, до тех пор, пока новое общество не станет способно организовать всю свою жизнь в форме самоуправления, в результате чего общественные органы самоуправления потеряют свой политический характер, то есть государство отомрёт. Очень часто в некоторых изложениях именно отмирание государства называют сутью марксистской теории государства, не принимая во внимание, что это отмирание согласно Марксу не может произойти сразу после социалистической революции, а требует такой стадии развития нового общества, на которой классовые антагонизмы уже исчезли, а ещё остающиеся различия всё более ослабляются, так что общественные отношения уже не несут политического характера.

Вместе с тем полное преодоление классовых различий — длительный и сложный процесс, требующий гораздо более высокой степени зрелости социалистического общества, чем достигнутая в реально существовавших обществах социализма. Поэтому в этом обществе ещё существовали классы, слои и общественные различия, а также политические отношения между ними. Следовательно, предположение, что государство уже на этой ступени новой общественной формации отомрёт и исчезнет, фактически и теоретически безосновательно и, кроме того, не опирается на мнение Маркса. Однако остаётся совершенно естественный вопрос: могут ли и в каких пределах уже в социалистическом обществе государственные функции и задачи перейти в форму социалистического самоуправления, и как далеко может зайти процесс отмирания государства? Этот вопрос требует дальнейшего исследовании и выяснения.

Относительно смены отношений собственности Маркс и Энгельс достаточно ясно подчеркнули, что здесь речь идёт исключительно о собственности на средства производства, а не об индивидуальной собственности людей на потребительные стоимости. В каких временных рамках конкретно и в каком объёме должен произойти переход средств производства в общественную собственность — об этом они не оставили более подробных указаний, поскольку это, разумеется, всегда зависит от соответствующих конкретных условий. В «Коммунистическом манифесте» мы читаем:

«Пролетариат использует своё политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил»[31].

Эта формулировка — «шаг за шагом» — очевидно, подразумевает, что часть средств производства в течение некоторого времени ещё может оставаться в частной собственности, то есть что обобществление средств производства должно сперва касаться лишь решающего сектора крупной промышленности, в то время как более мелкие предприятия всё-таки могут оставаться в частной собственности в течение более долгого срока, если это окажется полезным для нового общества.

Для перехода частных крестьянских средств производства в кооперативную собственность путём объединения в сельскохозяйственные производственные кооперативы в любом случае предвиделись более долгие сроки, так как объединение единоличных крестьянских хозяйств сначала требует наличия соответствующего технического оборудования и, кроме того, может произойти лишь добровольно по мере убеждения крестьян в преимуществах коллективной обработки земли. Об этом ещё Энгельс выразился вполне ясно[32].

Конечно, Ленин сразу после Октябрьской революции в России высказал схожие соображения, которые позже, в начальный период нэпа (новой экономической политики) играли и практическую роль, до тех пор пока Сталин не перешёл позднее к огосударствлению всех частных предприятий и к принудительной коллективизации крестьянских хозяйств в отсутствие необходимого технического оборудования и без убеждения крестьян в превосходстве этой социалистической формы хозяйствования на примере образцовых коллективных хозяйств.

К примеру, в ГДР СЕПГ при Ульбрихте считала на этой теоретической основе возможным и полезным сохранить мелкие частные промышленные и коммерческие предприятия в социалистическом обществе на довольно длительное время, связав их с социалистической экономикой.

Маркс и Энгельс ограничились определением основных позиций в вопросе собственности, чтобы показать, что новые, социалистические производительные силы нуждаются в общественной собственности. Но из этого вовсе не следует, что установление и развитие социалистических производственных отношений ограничивается переходом важнейших средств производства в собственность государства.

1.4. Социалистический принцип распределения

Переход важнейших крупных средств производства в общественную собственность создаёт социалистические производственные отношения, и вследствие этого должен коренным образом измениться и принцип распределения в обществе, поскольку отношения распределения также являются аспектом производственных отношений. Производство при социализме осуществляется уже не ради прибыли владельцев капиталов, а для удовлетворения потребностей населения, прежде всего трудящихся.

Поскольку на этот счёт существовало множество широко распространённых экономически безосновательных и утопических представлений (например, что трудящиеся теперь должны получать «полный продукт труда» вместо заработной платы), Маркс, возражая на столь иллюзорные взгляды, был вынужден в «Критике Готской программы»[33] несколько более подробно разъяснить принцип социалистического распределения. Под влиянием Лассаля и остатков утопического социализма эти взгляды попали в программу Социалистической Рабочей партии Германии, образовавшейся в 1875 году при слиянии Социал-демократической партии и Всеобщего германского рабочего союза. Маркс разъяснял экономическую бессмысленность подобных требований, поскольку из «полного продукта труда», то есть из общественного совокупного продукта, всегда необходимо использовать определённую часть для простого и тем более для расширенного воспроизводства в качестве фонда накопления, если общество хочет производить и дальше. Кроме того, известная часть должна использоваться для нужд всего общества, например, образования, культуры, системы здравоохранения, пенсий и т. д. и т. д., поэтому она должна быть включена в фонд общественного потребления. Таким образом, объём «полного продукта труда» уже заметно сокращается, ещё до того, как станет возможно располагать средствами индивидуального потребления.

Таковые теперь должны поступать рабочим в форме заработной платы, однако в первой фазе новой социалистической формации, социализме, по экономическим причинам существует только единственная возможность распределения, а именно — по соответствующему объёму труда, выполненному каждым индивидуумом. Никто не может получить в виде зарплаты для индивидуального потребления ни полной, ни равной части общественного совокупного продукта, поскольку это, во-первых, означало бы экономический крах общества, а во-вторых, привело бы к такому уравниванию, которое задушило бы всякую готовность повышать квалификацию и умножать результаты труда.

Как видим, принцип распределения по труду, сформулированный как «от каждого по способностям, каждому по труду», необходим для социалистического общества, хотя и остаётся в определённой мере несправедливым. А несправедлив он, так как измеряет труд одной мерой для всех индивидуумов, чьи способности однако очень различны, и тем устанавливает естественные привилегии и принижает менее производительных работников. Вместе с тем принцип распределения по труду реализует ту степень социальной справедливости, которая объективно возможна в соответствии со степенью экономической зрелости новой общественной формации в её первой фазе развития. В то же время, благодаря материальной заинтересованности работников в более высокой производительности труда, он создаёт и необходимый стимул для развития производительных сил общества, прежде всего для повышения квалификации производителей. Уже из этого видно, что упрёк, вновь и вновь повторяемый идеологами капитала, будто социализм означает уравниловку и препятствует эффективности и личностному развитию, основывается либо на незнании, либо на сознательной подмене.

Однако, как показал исторический опыт социалистических обществ, практическая реализация такого принципа распределения характеризуется значительными проблемами и трудностями. Ни одно социалистическое государство не решило их удовлетворительно. Этого не произошло среди прочего и потому, что сложные теоретические проблемы политической экономии социализма не получили достаточно глубокой проработки из-за идеологического господства Сталина и его догматических концепций.

В принципе эксплуатация человека человеком преодолевается уже обобществлением большей части средств производства в форме государственной собственности и кооперативной коллективной собственности и введением распределения по труду, поскольку ни один класс или слой отныне не имеет возможности присваивать себе прибавочный продукт, произведённый трудящимися, создавать капитал, накапливать и производительно увеличивать его путём эксплуатации чужой рабочей силы.

Поскольку в социалистическом обществе не существует формы собственности, позволяющей проделывать это, то на его основе и не может возникнуть новый класс — в полной противоположности с распространёнными утверждениями о том, что якобы при социализме возник новый класс в виде правящей бюрократии. На экономической основе общественной собственности это уже невозможно. Даже возможные нарушения социалистического принципа распределения по труду лишь могут послужить индивидуальному преимуществу привилегированных лиц, но не возникновению новых классов. Несмотря на возможные искажения в процессе распределении, произведённый прибавочный продукт в полном объёме поступает в фонд накопления и в фонды общественного и личного потребления. В этих различных формах он служит всем членам общества.

С этим связано большое достижение социалистического общества, уже не знающего безработицы, а именно — высокая степень социальных гарантий для всех членов общества. Они имеют не только гарантированное рабочее место с фиксированным доходом, поскольку право на труд гарантировано законом и обеспечивается юридически. Они могут также пользоваться всеми общественными достижениями, такими как образование (от начальной школы до университета), культура, здравоохранение (включая любые медикаменты), уход за детьми в яслях и детских садах и т. д. — отчасти бесплатно, отчасти по очень низким ценам, так как их финансирование в основном осуществляется из фонда общественного потребления. Этим ещё не достигается полное общественное равенство, но впервые в истории человечества устанавливается реальное равенство возможностей для всех членов общества.

Если в наши дни такие ренегаты, как уже упомянутый Яковлев, утверждают, будто марксизм проповедовал иллюзорные надежды на спасение, которые в практической жизни растворяются в воздухе, то это выдумки. Они отвлекают внимание от задачи исследования истинных причин некомпетентных действий руководителей КПСС. Коллективные и субъективные заблуждения приписываются марксистской теории. Установление и формирование социалистических производственных отношений вовсе не было закончено огосударствлением средств производства и введением социалистического способа распределения по труду, как казалось сталинской примитивной теории социализма. Для того, чтобы социалистические производственные отношения смогли стать общественной движущей силой для непрерывного развития производительных сил и роста производительности труда, они должны быть сформированы так, чтобы возникла максимальная связь интересов с работниками, то есть истинными собственниками, и таким образом — как субъективная сторона производственных отношений — могло возникнуть и сознание собственника с присущим ему практическим поведением. Для этого нужно было наряду с государственной собственностью создать различные формы самоуправления, совместного определения и формирования системы зарплат и налогов, а не удовлетворяться простой формой государственной собственности и её государственным управлением. Сталинский догматизм воспрепятствовал комплексному и детальному развитию и формированию социалистических производственных отношений, и потому они не приобрели достаточно действенный характер материальных стимулов и движущих сил развития производительных сил и роста производительности труда.

В то же время Маркс пояснял, что первая (низшая) ступень нового общества не является конечной точкой, а выступает этапом (фазой) развития новой общественной формации. Невозможно просто ввести её в совершенной форме по намеченному идеальному плану, она должна шаг за шагом поэтапно формироваться в более длительном историческом процессе развития, по мере создания производительных сил и зависящих от них новых производственных отношений. На этот счёт Энгельс писал, что социалистическое общество «не является [...] какой-то раз навсегда данной вещью, а как и всякий другой общественный строй его следует рассматривать как подверженное постоянным изменениям и преобразованиям»[34].

Не гадая о чертах будущего общества, Маркс ограничился решающим прогнозом, который с определённостью можно вывести из экономических закономерностей, а именно, что будущая общественная формация в целом будет основываться прежде всего на общественной собственности на средства производства и что в ней в сущности можно различить две больших фазы развития, в которых критерием такого различия выступит степень экономической зрелости.

Первой (низшей) ступенью развития может быть лишь общество, непосредственно выходящее из недр капитализма и следовательно ещё отягощённое «родимыми пятнами» старого общества.

«Мы имеем здесь дело не с таким коммунистическим обществом, которое развилось на своей собственной основе, а, напротив, с таким, которое только что выходит как раз из капиталистического общества и которое поэтому во всех отношениях, в экономическом, нравственном и умственном, сохраняет ещё родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло»[35].

Здесь уже преодолён классовый антагонизм и,следовательно, постепенно преодолевается также и классовая борьба, но классы, слои и социальная дифференциация ещё остаются, поскольку материальные причины их существования нельзя уничтожить простым решением, а нужно преобразовывать путём долгой экономической и социальной эволюции, то есть в первую очередь прогрессом производительных сил и производственных отношений. Однако на этой фазе развития социализма возникает также возможность вести всё ещё неизбежную классовую борьбу, происходящую наряду с подавлением свергнутых эксплуататорских классов и с постепенным социально-экономическим преобразованием мелкобуржуазных слоёв общества, в наиболее гуманных формах, избегая социальных потерь. Как отмечал Маркс, рабочий класс не может просто отменить классовую борьбу, поскольку она с необходимостью вырастает из экономических условий и противоположности интересов, возникающих из них, но он «создаёт рациональную обстановку, в которой эта классовая борьба может проходить через свои различные фазы наиболее рациональным и гуманным путём»[36].

Впоследствии Сталин утверждал, что классовая борьба должна обостряться по мере развития социалистического общества; это совершенно противоположно взглядам Маркса, равно как и объективным нуждам социалистического развития. Поэтому этот сталинский тезис является вовсе не дальнейшим развитием марксистской теории, а его деформацией и фальсификацией с целью оправдания насильственной практики.

Достигнутая в указанном обществе мера социальной справедливости в то же время ещё связана с элементами социальной несправедливости, которые хоть и смягчаются за счёт фонда общественного потребления, но которых ещё нельзя полностью избежать. Производимое общественное богатство ещё не достаточно велико, чтобы осуществить полное социальное равенство. Общественные отношения и деятельность сохраняют политический характер, так как они являются отношениями между классами и социальными слоями, обладающими как общими, так и различающимися интересами, поэтому государство со своими политическими и юридическими учреждениями (среди которых также и подавляющие, такие, как полиция, суды и тюрьмы) всё ещё остаётся необходимым для регулирования этих отношений и обеспечения соблюдения законов.

Кроме того, пока ещё остаются глубокие различия между физическим и умственным трудом, как и значительное различие в условиях труда и жизни между городом и деревней, поскольку их можно нивелировать и преодолеть лишь шаг за шагом в более длительных временных рамках. В каких конкретных формах это может произойти, будет видно лишь тогда, когда будут существовать необходимые для этого материальные условия, а они в разных регионах мира могут быть весьма различными. Предшествовавший практический опыт социалистического общества Советского Союза, как и других социалистических стран, ещё не позволяет высказать обоснованных оценок того, в каких формах может произойти уравнивание города и деревни.

Духовные, идеологические и моральные пережитки и остатки прошлого в форме общественной и индивидуальной психики, отмеченной эгоистическим мышлением и поведением, традициями и привычками, останутся ещё надолго, пока не будут окончательно отметены. И этого нельзя просто-напросто декретировать либо достичь всего лишь идеологическим и моральным влиянием и воспитанием — для этого нужны стабильные и вошедшие в привычку социалистические материальные условия жизни и соответствующий образ жизни и повседневная культура. А её развитие и формирование — очень долгий и сложный процесс, длящийся поколениями, прежде чем соответствующие образы мысли и поведение станут для большинства населения само собой разумеющейся нормой. Несомненно, что на этот счёт в социалистических странах бытовали весьма упрощённые представления и завышенные ожидания результатов воздействия кодифицированной и пропагандируемой социалистической морали, хотя элементы этого воздействия с ходом общественного развития всё-таки постепенно возникали. Но несмотря на это, предположение, что на основе социалистических отношений за короткий срок возникнет «новый человек», достаточно преувеличено и несвободно от утопически-иллюзорных представлений.

1.5. Социализм и коммунизм

Лишь на значительно более высокой ступени экономического развития, когда «все источники общественного богатства польются полным потоком» (Маркс), новое общество сможет достичь состояния, в котором будет возможно полностью ликвидировать экономически обусловленные классовые различия, довести до совершенства социальную справедливость за счёт полного общественного равенства всех членов общества и тем самым создать и обеспечить условия для как можно более всестороннего формирования, развития и активизации способностей всех индивидуумов. Однако это состояние достижимо лишь на более высокой ступени развития новой общественной формации, при полном коммунизме. Но социальное равенство не отменяет ни естественных, ни общественно приобретённых различий индивидуумов, ни, как это часто утверждают, индивидуальности. Напротив, оно является основой для развития всех индивидуумов с их различными способностями, поскольку уже не будет существовать социальный отбор и равные шансы будут у каждого человека.

Тогда состояние развития производительных сил — при весьма кратком рабочем времени — сделает возможным производство общественного богатства, удовлетворяющее разумные потребности всех людей независимо от достигнутой каждым из них эффективности труда. Поэтому тогда принцип распределения для индивидуального потребления сможет измениться, и распределение по труду (конечно, лишь постепенно) сможет смениться распределением по потребностям. Однако формы такого распределения нельзя смешивать с неким видом натурального хозяйства. Примитивные представления, данные Сталиным в его последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР», о прямом «продуктообмене между индустрией и сельским хозяйством», не могут, несомненно, служить примером «коммунистического способа распределения».

Однако можно с уверенностью предположить, что этой ступени должна предшествовать гораздо более высокая стадия развития социалистического общества, характеризуемая гораздо более высоким уровнем благосостояния, чем был достигнут при различных формах социализма, существовавших до сих пор. Все они оставались ещё очень далеки от возможности перехода на эту более высокую фазу коммунизма.

Что́ именно в этом обществе изобилия будет считаться продуктами потребления с разумной структурой потребления, — это члены общества будут решать сами демократическим путём и на основе взаимопонимания. Поэтому нет большого смысла заниматься спекуляциями на эту тему. Однако можно с уверенностью предположить, что принятые решения положат конец созданию искусственных и зачастую бессмысленных потребностей, характерных для позднекапиталистической экономики, поскольку оно ведёт лишь к расточению природных и человеческих ресурсов, низводя человека до машины потребления, которой можно манипулировать, как заблагорассудится.

Кроме того, можно со всей определённостью утверждать, что эти решения будут основываться на гораздо бо́льших и основательных знаниях о взаимодействии природы и общества, чем те, которыми мы располагаем сегодня, и поэтому в будущем обществе прекратится неумеренное и бессмысленное расточение и уничтожение природных ресурсов. Поскольку общественное производство будет осуществляться уже не ради прибыли ничтожного меньшинства, а для обеспечения материальных условий существования богатой и культурной жизни всех людей, то тогда сможет во всё большей мере разрешаться также и противоречие между экономикой и экологией, и станет возможной реализация ещё Марксом сформулированного «экологического императива», согласно которому люди — не собственники природы, а лишь пользуются ей и потому должны передать её и следующим поколениям в улучшенном состоянии[37].

Высокий уровень производительности труда обеспечит возможность значительного сокращения общественно необходимого рабочего времени для всех членов общества, так что свободное время, которым индивидуумы располагают для любой творческой деятельности и созерцания, сможет значительно увеличиться. Поскольку общественно необходимый труд перестанет быть главным средством для поддержания жизни индивидуума, а превратится в средство существования и развития общества в целом (и тем самым — всех индивидуумов), а труд на основе современных средств производства будет приобретать всё более творческое содержание, будучи прежде всего применением науки и технологии, то из тягостной обязанности он превратится в жизненную потребность людей, потому как труд станет важной сферой, в которой индивидуумы будут развивать свои творческие силы и в которой они смогут самореализовываться.

На этой стадии общественного развития люди получат сознательную власть над условиями своего материального существования; мир произведённых ими предметов потребления уже не сможет выступать для них чуждым объектом и править ими. Только так можно реально ликвидировать отчуждение.

Вопрос о том, потребует ли такое развитие постоянного экономического роста, в настоящее время принадлежит к спорным проблемам. Очень возможно, что с дальнейшим прогрессом производительных сил будет происходить и дальнейший экономический рост, однако он будет главным образом качественным, а не количественным, и будет ориентироваться на сохранение природных ресурсов — например, путём осуществления как можно более замкнутого материального цикла.

Общественное состояние, достигнутое в результате реально возможного развития по этому пути, Маркс резюмировал в программной фразе:

«На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»[38].

В этой формуле в то же время выражено то, что для Маркса установление и развитие коммунистической общественной формации — путь к широкой реализации идеалов гуманизма. Таким образом, гуманизм и коммунизм в конечном счёте станут одним и тем же.

Если к этой проблематике мы хотим подойти историко-диалектически, то едва ли можно сомневаться, что это состояние достижимо лишь на коммунистической стадии новой общественной формации, в связи с чем безосновательно ожидать или даже требовать этого уже от социализма.

Писатель Стефан Хермлин в своё время вызвал серьёзное недоумение, заявив о своём неожиданном открытии, будто согласно «Коммунистическому манифесту» уже социалистические общества должны были бы являться такой ассоциацией.

В своих прогнозах о будущей общественной формации Маркс строго ограничивался теми взглядами, которые тогда можно было вывести из научного анализа экономических законов и исторических тенденций развития капиталистического способа производства. Вместе с тем по очевидной причине он избегал подробного изложения концепции этого общества, поскольку это станет возможно лишь тогда, когда материальные условия и практический опыт предоставят для этого эмпирическую базу. Всё прочее означало бы вновь впасть в утопизм.

Позднее, как известно, и Ленин отказывался внести описание социализма в законченном виде в программу Российской Коммунистической партии, на чём тогда настаивал Бухарин. Для этого ещё не существовало эмпирического опыта и материала. Никто, включая и Ленина, не мог знать, каким будет это общество.

Названия «социализм» и «коммунизм» в произведениях Маркса и Энгельса не всегда чётко различаются и зачастую используются как синонимы. Лишь в начальном периоде формирования их идей, с целью недвусмысленно отмежеваться от всяческих полу- и псевдосоциалистических теорий, распространённых в то время, они предпочитали слова «коммунизм», «коммунистический». После того как эти теории перестали играть заметную роль и рабочее движение развилось под названием социалистических или социал-демократических партий, они, судя по всему, уже не столь настаивали на этом различении и чаще всего говорили о научном социализме, когда речь шла о теории. Об этом Энгельс и упоминает в своей брошюре «Развитие социализма от утопии к науке».

И когда в марксистской литературе речь шла о будущем обществе, главным образом подразумевался социализм, причём это понятие применялось чаще всего без различия ко всей общественно-экономической формации, которая должна возникнуть из преодоления капитализма. В «Критике Готской программы», в которой Маркс разделил будущую общественную формацию на две различные фазы развития, он, однако, назвал всю возникающую из капитализма общественно-экономическую формацию «коммунистической» из-за её основы — общественной собственности на средства производства.

Различение между социализмом и коммунизмом приобрело большее значение лишь после победы Октябрьской революции в России и первых шагов на пути к социализму. Наряду с этим и возникновение коммунистических партий (своим названием отмежевавшихся от социал-демократических партий, так как те фактически отказались от цели заменить капитализм социалистическим обществом) вновь привело к более частому использованию понятий «коммунизм» и «коммунистический».

На основе прогноза Маркса о том, что в новой общественной формации можно будет чётко выделить две фазы развития по степени экономической зрелости, Ленин предложил называть низшую или первую фазу социализмом, а высшую или вторую фазу — коммунизмом. При этом обе они рассматривались как ступени единой общественной формации, которую в целом можно назвать коммунизмом, поскольку их общей определяющей основой является общественная собственность на средства производства. В своём докладе Ленин отмечал:

«Само собой понятно, что с точки зрения тех, кто делает первые шаги для полной победы над капитализмом, понятие „коммунизм“ является слишком далёким»[39].

Поскольку в то время были в ходу ещё довольно путаные представления о скором «введении коммунизма», он разъяснил проблему подробнее:

«...Если название „коммунистическая партия“ истолковать так, как будто коммунистический строй осуществляется сейчас, то получится величайшее извращение и практический вред, сводящийся к пустейшему бахвальству. Вот почему слово „коммунистический“ требует к себе очень осторожного отношения»[40].

Поскольку никто не мог обладать детальными сведениями об экономических, социальных и идеологических условиях возможного будущего коммунистического общества, о конкретных условиях и об основанном на них образе жизни, не удивительно, что это открыло большой простор социальной фантазии. Потому-то и последовало немало попыток подробно описать условия, образ жизни и мышления будущих людей в грядущем обществе. Поэтому столь же часто использовались утопические идеи предшественников научного социализма, и в то же время коммунистическое общество представлялось результатом полного отрицания предшествовавших обществ, с как можно меньшей преемственностью.

В связи с этим итальянский историк Доменико Лосурдо задаётся вопросом: «Понимать ли нам посткапиталистическое будущее как реальное исчезновение не только классовых противоположностей, но и государства и политической власти и юридической нормы вообще, а кроме того религий, наций, разделения труда, рынка, всякого источника конфликта?»[41] Он правомерно выступает против такого идеалистического и благостного представления о будущем коммунистическом обществе, годящегося разве что для пробуждения иллюзорных ожиданий и фантазий о земном рае, полном наслаждений и праздности, свободном от конфликтов и наполненном гармонией.

Естественно, антикоммунистические идеологи очень охотно поддерживают подобное воззрение, чтобы представить марксизм разновидностью религиозного ожидания спасения, абсурдность чего, по их мнению, сегодня, после гибели социализма, окончательно доказана.

Понятие утопии, которое после гибели социализма вновь несколько вошло в моду в левых кругах (не важно, идёт ли речь о конкретной или об абстрактной утопии) следует скорее рассматривать как бегство из общественной реальности с присущими ей острыми переживаниями, чем как кажущийся выход к новым берегам. Поскольку опыт реального социализма ясно продемонстрировал, насколько сложен, труден, и вместе с тем длителен реальный, неизбежно связанный и с ошибками, переход к посткапиталистическим общественным отношениям. В то же время этот опыт оставил гигантский эмпирический материал, с помощью теоретической переработки которого необходимо продолжать связанный с этим переходом процесс познания и обучения, попутно освобождая марксистскую теорию от упрощений и деформаций, равно как и от остатков утопизма.

Таким образом, после победы революции путём завоевания политической власти и установления диктатуры пролетариата, необходимо в первую очередь построить социализм или в течение переходного периода создать ещё недостающие для него цивилизационные и культурные условия. Прежде чем станет возможно задуматься о высшей фазе коммунизма, социалистическое общество в ходе довольно длительного развития сперва должно достичь гораздо более высокой степени экономической зрелости. Необходимой для этого мерой и критерием стадии развития Ленин (в соответствии со взглядами Маркса) назвал уровень производительности труда, который в новом обществе должен превзойти уровень, достигнутый при капитализме.

«Производительность труда, это, в последнем счёте, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя. Капитализм создал производительность труда, невиданную при крепостничестве. Капитализм может быть окончательно побеждён и будет окончательно побеждён тем, что социализм создаёт новую, гораздо более высокую производительность труда. Это — дело очень трудное и очень долгое»[42].

Поскольку лишь гораздо более высокая производительность труда на основе развитых производительных сил может дать возможность и обеспечить реализацию гуманистических, социальных и культурных целей социализма и тем самым гарантировать своё превосходство над капитализмом. Какие временны́е рамки для этого понадобятся, нельзя сказать абстрактно, так как это зависит от конкретных обстоятельств и множества национальных и международных условий.

Выше уже было отмечено, что социалистическое общество в Советском Союзе, а также в других странах, не смогло по тем или иным причинам достичь необходимого высокого уровня производительности труда, в связи с чем оно не победило капиталистическую систему в экономическом соревновании. Было ли это вызвано (и если да, то в какой мере) экономической изоляцией Советского Союза как первой страны социализма от мирового рынка, связанной с политической изоляцией СССР, а тем самым автоматически и от международного разделения труда и развития производительных сил — этот вопрос остаётся дискуссионным, хотя это и весьма вероятно. Этот вопрос ещё в истории ВКП(б)-КПСС стал ареной острых споров между сталинским руководством и оппозицией (главным образом Троцким), поскольку Сталин едва ли уделял внимание этому важному вопросу.

1.6. Актуален ли марксизм?

Представленные выше вкратце взгляды Маркса и Энгельса на научный социализм послужили в сущности теоретической основой и ориентиром в революционной борьбе европейского рабочего движения, которое, организовавшись в социалистические и социал-демократические партии, объединилось в Социалистический Интернационал. Впоследствии, исходя из них, Ленин, когда после перехода капитализма в империализм социалистическая революция и установление социализма стали практической задачей дня, развил новые взгляды, тем самым обогатив и углубив теорию научного социализма. В его работах — в соответствии с новыми потребностями революционной борьбы — особую роль, естественно, играли те проблемы, которые были связаны со стратегией и тактикой социалистической революции и с первыми практическими шагами перехода к социалистическому обществу. О них мы ниже ещё поговорим более подробно.

В целом Ленин внёс столь важный вклад в развитие теории марксизма — в теорию партии, в теорию революции и государства, в теорию социализма, а также в философию, — что вряд ли можно оспаривать его причисление к классикам марксизма. Из этого, однако, не следует автоматически, что его вклад в марксизм является особым и создаёт теорию ленинизма, как утверждал после его смерти Сталин. Изобретение особой теории, ленинизма, послужило Сталину прежде всего основой и средством для завоевания собственного идеологического господства в ВКП(б). В последующее время эклектическое соединение кусков немногих базовых понятий марксизма с некоторыми избранными взглядами Ленина и с весьма сомнительным вкладом Сталина в виде «марксизма-ленинизма» привело к деформации, упрощению и фальсификации аутентичной теории марксизма, превратив её в собрание схематичных догм.

Сам Ленин никогда не претендовал на нечто подобное, и нет сомнений, что он решительно отказался бы от построения особой теории «ленинизма».

В настоящее время часто выдвигается довод, что речь идёт о теории позапрошлого века, представляющей лишь исторический интерес, а для нашего времени ей уже нечего сказать. Тот факт, что марксизм возник в XIX столетии, безусловно, верен. Но абсолютно бессмысленно ставить ценность научной теории в зависимость от времени её возникновения, а не от того, насколько её содержание истинно. Классическая физика основана Ньютоном в XVII столетии, но из этого вовсе не следует, что сегодня она потеряла своё значение. И ныне, как и прежде, она является фундаментом в том числе и современной физики. Физическая наука, однако, не остановилась на базовых понятиях Ньютона, а углубила физическое познание природы, создав новые области физики — например, квантовую теорию, теорию относительности, ядерную физику и т. д. Почему ньютоновская физика — продукт научного мышления XVII века — может сохранять своё значение и в XXI веке? Потому, что современная физика продолжает изучать по сути ту же самую природу, её строение и её закономерности, что и Ньютон, хотя познание этой природы продвинулось гораздо дальше.

Совершенно так же дело обстоит и с теорией марксизма, которая уже в XIX веке получила фундаментальные познания о капиталистической общественной формации, проанализировала и сформулировала её сущностные черты и закономерности, её главный закон развития и её тенденции, и на этом основании сделала аргументированный прогноз о том, что внутренние противоречия капитализма неизбежно будут приводить к новым кризисам и в конце концов к гибельным тенденциям, а значит, созрели условия для замены капитализма более высокой общественной формацией.

Эти фундаментальные знания (представленные прежде всего в экономических произведениях «Набросок критики политической экономии»[43] и «Капитал»[44] Карла Маркса) сохраняют своё значение и актуальность, поскольку общественное развитие человечества всё ещё остаётся на ступени капиталистической общественной формации. Естественно, эта формация с XIX столетия получила дальнейшее развитие и приобрела новые черты; к примеру, концентрация капитала и конкурентная борьба капиталов, описанные Марксом, привели к установлению монополий. Капитализм свободной конкуренции перешёл в стадию монополистического капитализма. В связи с этим стало необходимым углубить знание о капитализме, и эта работа была проделана марксистскими теоретиками, такими как Рудольф Гильфердинг, Роза Люксембург и в особенности В. И. Ленин, который в своей работе «Империализм как высшая стадия капитализма» представил обширный анализ и характеристику империализма. В то же время Ленин внёс важнейший вклад в марксистскую теорию революции и после Октябрьской революции оставил важные размышления и предложения по построению социалистического общества в России.

Многие марксистские теоретики — Георгий Плеханов, Карл Каутский, Макс Адлер, Отто Бауэр, Лев Троцкий, Николай Бухарин, Роза Люксембург, Георг Лукач, Карл Корш, Роман Роздольский и многие другие — обогатили марксистскую теоретическую мысль.

И поныне осуществляются попытки углубить марксистскую теорию, причём с одной стороны, на первый план выступает анализ тенденций развития глобального государственно-монополистического капитализма с целью выявить в корне изменившиеся объективные условия и их следствия для борьбы за социальный прогресс в наше время. С другой стороны, анализируются объективные и субъективные причины искажений и деформаций в истории реального социализма, приведшие к его гибели — дабы сделать из этого необходимые теоретические и практические выводы. Поэтому довод о том, будто марксистская теория лишена актуальности, поскольку происходит из XIX столетия, совершенно безоснователен.

Однако это не мешает ренегатам вновь и вновь использовать этот малоубедительный аргумент для оправдания своего отхода от марксизма — который они, заметим мимоходом, едва ли глубоко знали. Например, Яковлев, выпускник Академии общественных наук при ЦК КПСС, руководивший при Брежневе отделом пропаганды ЦК, а при Горбачёве поднявшийся до секретаря ЦК и члена Политбюро, пишет:

«Но для меня становилось всё очевиднее, что Марксовы представления о социализме не могли не носить конъюнктурно-временного характера. Хотя бы по той простой причине, что с самого начала отражали идейные и нравственные установки, уровень знаний и степень предубеждений того давнего, а не нашего времени. Рано или поздно должно было наступить самоисчерпание социализма-мечты, самоисчерпание мобилизационных возможностей его первоначальных идей»[45].

Комментарии излишни!

Сейчас как особо сильный и якобы убедительный довод против марксизма используют распад и гибель социализма в Европе, будто бы теория научного социализма послужила причиной его поражения. Но это лишь фокуснический трюк. Распад социализма имеет прежде всего реальные, объективные и субъективные причины, причём одна из субъективных причин заключается в том, что лидеры правящих коммунистических партий оказались неспособны в достаточной мере творчески развить марксистскую теорию в соответствии с новыми задачами, поставленными строительством социалистического общества. В сущности это было связано с искажением и догматизацией марксистской теории Сталиным и его свитой, поскольку теоретическое и идеологическое господство сталинизма привело к застою в марксистской теоретической мысли, что вызвало фатальные последствия в практической политике. Ниже эта проблематика будет обсуждена подробно. При этом будет показано, что и гибель предшествовавшего социализма можно рационально понять и объяснить только с использованием и применением при анализе этого исторического события понятий марксистской теории, особенно исторического материализма.

Кстати, было бы недоразумением предполагать, что теория марксизма содержит полную программу со всеми существенными и даже детальными инструкциями для строительства социалистического общества. Короткое резюме основных идей марксистской теории, помещённое выше для лучшего понимания проблематики, ясно показывает, что таких рецептов в ней нет, а есть лишь базовые знания экономических основ, закономерностей и тенденций развития человеческого общества вообще и капитализма в частности, а также выведенные из этого следствия для перехода к социализму.

На этой основе задачей прогрессивных и революционных сил является теоретическая и практическая разработка путей и методов строительства социалистического общества в данных конкретных условиях, анализ полученного опыта социалистического строительства, исправление возникающих ошибок и соответствующее творческое развитие марксизма. Общего рецепта, подробного плана строительства или обязательной модели в марксистской теории в любом случае нет.

Глава 2. Первая в мировой истории попытка — советское общество как общая модель социализма?

2.1. Принципиальная и актуальная важность вопроса

2.1.1. Идеологическая борьба вокруг значения реального социализма

Мнения о том, чем на самом деле являлось общество, чаще всего называемое реальным социализмом, очень разнятся: вообще не социализм или противоположность социализма, государственный социализм или партийный социализм, государственный капитализм или деформированный социализм, переходное общество или просто диктатура и неправовое государство? Даже искренние сторонники и защитники социализма зачастую не знают, как оценивать, характеризовать и называть бывший реальный социализм. Здесь шкала простирается от безусловной некритической защиты до полного дистанцирования и осуждения, иногда даже в формулировке, что это ещё не был «правильный» социализм, то есть несомненно, что он был «неправильный». Такое же отношение высказывает в своих ответах и большинство старшего поколения бывших граждан ГДР: что социализм был хорошей идеей, но не получил достойной реализации. Однако как отличить, что́ есть правильный, а что́ — неправильный социализм?

К сожалению, простой ответ, оперирующий лишь парой правильный — неправильный, не сработает, потому что столь сложные исторические процессы развития, как установление новой общественной формации, нельзя загнать в схему простых умозрительных определений. Здесь необходим диалектический, историко-материалистический подход, который в равной мере учитывает исторические предпосылки, взвешивает объективные возможности, из них вытекающие, а затем конкретно-исторически изучает постепенный процесс формирования этого нового общества и исследует, как и с какими результатами объективные возможности претворились в реальности, а также отыскивает причины, по которым это удалось в недостаточной мере, и, в конце концов, потерпело крах.

Далее я попытаюсь путём такого конкретного исторического анализа и соответствующего теоретического обсуждения и разбора приблизиться к трезвой оценке реального социализма. Поскольку путь развития социализма как исторической реалии начался в России и Советском Союзе, то и объяснение характера и содержания этого общества должно обязательно начаться с советской модели социализма — тем более, что она послужила основой и примером остальным попыткам установления социализма. Это, без сомнения, трудно, но только на такой основе можно понять и дать оценку попыткам установить социализм в других странах.

Однако существует и другой аспект, который также следует принимать во внимание: стремление к доминированию в интерпретации истории социализма — немаловажная часть идеологической классовой борьбы нашего времени, и она осуществляется (по крайней мере со стороны буржуазно-антисоциалистических сил) с большим размахом и остротой. При этом используются любые средства: от примитивного идеологического промывания мозгов в СМИ с привлечением лжи, клеветы и дискриминации, до крупных исторических фальсификаций в обширных исторических и теоретических работах более научного характера. Количество такого рода книг сейчас столь велико, что невозможно упомянуть даже самые важные названия. Все они разнообразными способами преследуют одну и ту же цель, а именно — представить социализм ошибочным тупиком истории, который с неизбежностью приводит лишь к обществу принуждения, подавления и нищеты.

Основная цель этих действий, очевидно, состоит в принципиальном отрицании за социализмом исторического права на существование, поскольку в конечном счёте они стремятся вообще вычеркнуть социализм как правомерную и необходимую альтернативу капитализму из повестки дня истории человечества.

Перед лицом обостряющихся кризисов и очевидных изъянов сегодняшнего капитализма они хотят затушевать какую бы то ни было положительную память о реальном социализме, вбить людям в голову, что капитализм — для которого изобрели красивое название «социальная рыночная экономика» — является и должен остаться лучшим из всех возможных обществ. Эта идеологическая классовая борьба современности имеет разные аспекты, очень метко сформулированные итальянским историком Доменико Лосурдо:

«Идеологическая гегемония буржуазии сегодня находит выражение в двух аспектах. С одной стороны, всякая перспектива посткапиталистического общества — общества, не основанного на эксплуатации — дискредитируется и высмеивается как фантазия. А с другой стороны, в отношении достигнутых исторических результатов: те моменты или периоды, в которых правление буржуазии было свергнуто или находилось под угрозой свержения, ассоциируются с варварством или преступлением. Правящий класс таким образом укрепляет своё правление, похищая у низших классов не только перспективу на будущее, но и их прошлое. От низших классов требуют, чтобы они принимали и выносили своё положение, ибо, дескать, всегда, когда они пытались изменить его, это приводило лишь к ужасам и разрушениям»[46].

Бо́льшая ясность в этом вопросе чрезвычайно важна для всех нынешних социалистических и коммунистических сил и движений, поскольку тот, кто — вне зависимости от критических оценок многих аспектов реального социализма — не имеет в принципе положительного отношения к этой первой в мировой истории попытке преодолеть капитализм и установить социалистическое общество, тот не способен и сформировать социалистическое будущее. Усвоение как положительного, так и отрицательного опыта предшествовавшего социализма является необходимой теоретической предпосылкой для разработки реалистической социалистической программы, рассчитанной на сегодняшние условия, на основе научного социализма и для чёткого отграничения её как от потерпевшей крах советской модели, так и от вновь ныне входящих в моду якобы современных теорий социализма. Ибо таковые являются по большей части осовремененным пережёвыванием старых реформистских концепций демократического врастания в социализм без классовой борьбы, без завоевания политической власти трудящимися классами и без революционного преобразования отношений собственности на средства производства.

Они попросту отмахиваются от положительного экономического, социального и культурного опыта реального социализма, приобретённого в крайне трудных условиях, тем тупым доводом, что ему грош цена, раз уж социализм потерпел крах. Но каких сравнимых результатов достиг к нынешнему времени социал-реформизм? Во всех версиях и вариациях он не просто потерпел крах, но и при каждой попытке своей практической реализации не сделал ни малейшего шажка от капитализма к социалистическому обществу, а лишь осуществил скромные реформы в рамках капиталистического общества, неспособные изменить характер последнего. Этот социализм «третьего пути», с довольно давнего времени практиковавшийся в той же Швеции, считавшейся когда-то примером «третьего пути», давно уже ликвидирован государственно-монополистическим капитализмом. Истина в том, что социал-реформизм не станет более правильным или более современным только лишь потому, что ныне он именуется теорией перехода.

Поскольку Советский Союз был первой страной, в которой была совершена попытка установить социалистическое общество, и поскольку результаты и опыт, полученные при этом, обобщены в модели социализма, исследование этой проблематики должно неизбежно начаться с советского общества и с его положительного и отрицательного опыта. Весьма важный вопрос, который при этом нуждается в прояснении, заключается в том, как произошло становление советской модели, каково её характерное содержание и черты, согласуется ли она и насколько с принципами научного социализма и почему позднее она смогла приобрести столь большую важность в качестве обязательной модели социализма. Однако, чтобы выяснить это, необходимо кратко обрисовать некоторые другие теоретические и исторические предпосылки.

2.1.2. Предварительные теоретические и методические вопросы

Мы, последовательные сторонники научного социализма, несмотря на исторический опыт поражения первой в мировой истории попытки установить и сформировать социалистическое общество, сохраняем убеждение, что преодоление капиталистической общественной системы более высокой общественной формацией остаётся на повестке дня истории. И более того: мы исходим из того, что нынешние и будущие тенденции развития империализма несут огромные опасности и угрозы не только трудящимся массам, но и всему человечеству, подводя нас всё ближе к альтернативе «социализм или варварство».

Это убеждение мы сохраняем не потому, что мы — необучаемые догматики или наивные верующие, а потому, что воззрения марксизма на фундаментальные закономерности общественного развития в целом и на экономический движущий закон капитализма до сих пор не только не были опровергнуты историей, но и, напротив, были подтверждены. Поэтому будущие последствия продолжения господства империализма над миром в новую историческую эпоху после временного конца социализма — не необоснованные страхи, а ожидаемые реалистические прогнозы. В заметной своей части они уже стали горькой реальностью.

Здесь сразу же нам могут возразить, что взгляды марксизма устарели из-за гибели социализма, и потому на таком теоретическом основании нельзя делать реалистические прогнозы о будущем общественном развитии. Однако это — ошибка, о которой мы уже говорили выше, поскольку гибель социализма нисколько не опровергла марксизма. Хоть это и может кому-то показаться парадоксальным, однако истина в том, что даже крах реального социализма в Советском Союзе и других социалистических странах становится объясним только на основе фундаментальных положений марксизма, если мы не хотим вновь впасть в ненаучные модели объяснения субъективистского и фаталистического рода. Поскольку и этот исторический процесс не происходил вне рамок фундаментальных общественных законов развития и исторической эволюции, определённых в своей основной тенденции, то потому он может и должен исследоваться и объясняться теоретическими инструментами исторического материализма и материалистической диалектики. Нет ничего более неверного, чем вечно повторяемое утверждение, что поражение социализма означает также и окончательное опровержение материалистической теории общества и истории и диалектического метода марксизма.

Историческая судьба социализма — не случайное происшествие истории, вызванное неверными действиями некоторых политиков, из-за чего сейчас можно поставить их к позорному столбу в качестве козлов отпущения, — нет, это событие, глубочайшим образом связанное с историческими условиями и объективными общественными закономерностями. Как это следует понимать?

Здесь прежде всего необходимо дать кое-какие пояснения, поскольку в отношении возникновения и действия общественных закономерностей, к сожалению, продолжают существовать упрощённые и ошибочные мнения, которые могут привести к выводу, будто историческое развитие Октябрьской революции вплоть до гибели социализма было во всех аспектах необходимым, то есть неизбежным процессом. Будто на основе исторически возникших объективных условий оно вообще не могло произойти иначе. Согласно известным противникам социализма, всё произошло так, как должно было произойти, и они якобы всегда предсказывали это. Поэтому якобы и все размышления о том, существовали ли возможные альтернативы такому развитию, бессмысленны, поскольку ведут лишь в область безосновательных спекуляций.

Однако такой взгляд на исторический материализм и в особенности на общественные закономерности не попадает в цель, поскольку он схематически приравнивает их к законам природы, в то время как между этими двумя видами закономерностей существует важное различие. Если законы природы возникают из продолжительного взаимодействия не обладающих сознанием сил природы и природных процессов и потому существуют и действуют совершенно независимо от человеческого познания и человеческой деятельности, то общественные закономерности возникают на основе материальных общественных условий и процессов, но при этом всегда лишь во взаимодействии с сознательной практической деятельностью людей, которые как исторические субъекты познают, оценивают и практически изменяют данные объективные условия. Это — следствие того, что общественная форма движения материи в человеческом обществе приобретает совершенно иное качество, чем во всех природных формах движения материи, поскольку здесь она выступает в форме общественной практики и общественного познания людей. Другими словами: общественные закономерности возникают и действуют не стихийно и бессознательно, как законы природы, а возникают лишь в активном взаимодействии объективного и субъективного факторов общественного движения и развития, действуя и проявляя себя лишь через сознательную активную практическую деятельность людей, которые как исторические субъекты движут общественное развитие или же пытаются остановить и затормозить его.

А эти субъекты всегда имеют определённую природу: они являются классами, слоями, индивидуумами, организованными в политические партии и движения, действующими согласно своим материальным и идейным интересам, — поэтому из их совместного действия и противодействия всегда вытекает множество различных и даже противоположных стремлений идействий, проявляющихся в основном в форме классовой борьбы. Из этого следует, что общественные закономерности, в отличие от законов природы, могут проявляться лишь как доминирующие тенденции в такой многослойной деятельности и в развитии общества. Это так же происходит независимо от воли единичных деятелей, до тех пор, пока те не осознают их как закономерности и не начинают использовать их сознательно. Но общественные закономерности действуют в любом случае, хотя и «за спиной» людей, независимо от того, хотят они или не хотят этого, поскольку речь идёт о столь же объективных законах.

Гегель метко назвал такую форму действия объективной закономерности в истории «хитростью разума», поскольку результирующая огромного числа практических действий проявляется чаще всего не так, как думали, чего хотели и к чему стремились деятели. Из этого вытекает тот важный факт, что деятельные субъекты исторических процессов иногда и сами неверно осознают это, находясь в плену самообмана, или, может быть, ими сознательно манипулируют и вводят в заблуждение. Они зачастую начинают с самыми лучшими намерениями и заканчивают провалом, не сумев верно познать и оценить объективные условия и данные ими возможности (что в свою очередь может иметь причины, например, в господствующих идеологических условиях), и потому предприняв действия, не соответствующие ни условиям, ни их истинным интересам.

Да, объективные закономерности определяют основное направление общественного развития, и в этом отношении развитие детерминировано, а не случайно, однако они никак не предопределяют конкретные шаги, события и процессы, поскольку на них влияют и их изменяют другие многочисленные факторы общественной жизни, например, особые национальные условия, международные влияния, давление различных интересов действующих классов, соотношение сил классов или различных фракций классов, преобладающие идеологические тенденции в общественном сознании, а также более случайные происшествия и сочетания факторов национального и международного развития. Даже способности, знания и черты характера влиятельных личностей среди ведущих групп различных классов и их политических организаций могут иметь заметное влияние на них, поэтому и фактор психики также входит в комплекс детерминированной тенденции общественного развития.

Из такого специфического характера возникновения и действия общественных закономерностей вытекает, что на основе данных объективных материальных и отчасти идеологических условий общества каждый раз формируется спектр объективных возможностей изменений и развития, определённое «поле возможностей», содержащее в своих границах различные альтернативы и варианты действий. Однако то, какая именно из этих возможностей или альтернатив реализуется, то есть превращается в действительность, зависит также и от субъективных факторов, а именно: от познания и оценки объективных условий и возможностей историческими субъектами, от их способности найти нужные средства и пути для реализации этих возможностей, организовать достаточно большие общественные силы и руководить ими так, чтобы реализовалась одна из объективно возможных альтернатив.

Такими способностями конкретные индивидуумы обладают в весьма различной степени, потому-то определённые черты характера вождей и играют немаловажную роль в истории. Люди в историческом процессе вовсе не являются ни на что не влияющими марионетками объективных условий и общественных закономерностей, они — авторы и актёры своей исторической драмы на сцене объективных общественных отношений, как метко заметил Маркс.

Поскольку на каждом историческом этапе развития общества существуют объективно предопределённые альтернативы, история в границах этого соответствующим образом детерминированного комплекса всегда является открытой в том смысле, что не всё должно было происходить в точности так, как оно произошло. Некоторые вещи могли бы развиваться и по-иному, и потому совершенно оправдан теоретический анализ возможных альтернатив и других путей развития истории, хотя марксистский историк Эрик Хобсбаум и считал, что это не имеет смысла для исторической науки. Конечно, он прав в том смысле, что случившуюся историю этим уже не изменить: как когда-то сказал выдающийся буржуазный историк Леопольд фон Ранке, история — это «historia res gestae» (то, что на самом деле произошло), однако, несмотря на это, альтернативные взгляды остаются интересными для позднейшей оценки истории, а также поучительными для будущего.

При этом важен тот момент, что всяким значительным политическим, социально-экономическим и другим решением и соответствующими общественными действиями люди осуществляют выбор из спектра объективных возможностей, тем самым практически изменяя существующие объективные условия; а это в то же время означает исключение определённых возможностей. Как сказал ещё Спиноза, «omnis determinatio est negatio» (всякое определение есть отрицание), поскольку эти таким образом изменённые условия теперь в свою очередь дают мыслям и действиям новый спектр возможностей, уже не содержащий некоторых возможностей прошлого.

При этом возможности, упущенные из-за ошибочных решений, чаще всего можно вернуть лишь с большим трудом, или же вовсе невозможно, и если новые условия из-за недостаточного анализа и осознания вновь приведут к ошибочным решениям, в свою очередь создав новые образы мыслей и поведения, то это может вылиться в длинный ряд отклонений в развитии общества, исправить которые становится тем труднее, чем больше накапливается груз ошибочных оценок и решений. В результате в ходе развития могут возникнуть не только серьёзные кризисы, но и крупные потрясения, и даже потеря жизнеспособности общественной системы.

По всем этим причинам общественный прогресс не может проявляться постоянно и линейно, и в историческом процессе возможны периоды застоя и регресса, случающиеся в результате контрреволюций и реставрации прежних общественных отношений.

Только исходя из этих позиций материалистического понимания истории, можно найти верные ответы и объяснения многим вопросам, связанным с возникновением, развитием, гибелью, а также с оценкой реального социализма, не впадая в крайности ни субъективного (то есть идеалистического) понимания истории, ни фаталистического детерминизма (то есть механистического материализма).

В то время как субъективистская версия взгляда на историю стремится свести причины развития реального социализма в конечном счёте к мнениям, действиям и чертам характера отдельных личностей (не важно, идёт ли речь о Сталине с его догматизмом или о Хрущёве с его ревизионизмом), фаталистическая версия объясняет всё историческое развитие со всеми его последствиями главным образом объективными условиями отсталой России, которые якобы не давали возможности для социалистического развития. Из этого делается вывод, что в результате из всего этого могла возникнуть лишь диктаторская советская система, позднее ложно объявленная социалистическим обществом.

Однако оба эти подхода не согласуются ни с марксистской теорией общества и истории, ни с марксистской диалектикой. Первый — потому, что он приписывает отдельным личностям и их мнениям историческую роль, намного превосходящую их реальные возможности, второй — потому, что он объясняет историю человеческого общества без учёта активной практической деятельности исторических субъектов, словно механический процесс в природе. Поэтому оба они неизменно приводят к неудовлетворительным результатам, оставляя поле для всевозможных спекуляций.

Таким образом, чтобы понять возникновение, путь развития и причину гибели социализма, необходимо исследовать как объективные, так и субъективные факторы этого всемирно-исторического процесса в их взаимодействии и в их постоянном изменении. Однако при этом обязательно следует учитывать переплетение внутринациональных и внешних международных условий и факторов.

В новейшей истории уже не может существовать автаркическое, независимое от международных отношений развитие отдельных государств лишь на основе собственных внутренних условий, поскольку интернационализация и глобализация современного производства и в связи с этим большинства сфер общественной жизни привела к тому, что в наши дни общественное развитие стало действительно всемирной историей.

В то же время, объяснение этих исторических и теоретических проблем и тщательный анализ положительного и отрицательного опыта прошлого социализма создаёт и теоретические предпосылки для выработки реалистических социалистических программ для сегодняшних условий на основе научного социализма и для отмежевания от вошедших нынче в моду якобы более современных теорий социализма.

2.2. Предпосылки социализма в России

2.2.1. Была ли возможна в России социалистическая революция?

Первое место в ряду доводов, выдвигаемых в опровержение социалистического характера советского общества, чаще всего занимает тезис о том, что в отсталой, ещё относительно слаборазвитой экономически и культурно России социалистическая революция как необходимое условие и предпосылка социализма вообще была невозможна. Поэтому Октябрьскую революцию как правило именуют переворотом, организованным бандой жаждущих власти революционеров ради захвата государственной власти. Якобы это не было исторически необходимым событием, а лишь насилием над историей, которое впоследствии могло привести лишь к системе государственного насилия.

Уже упомянутый Яковлев даёт оригинальное объяснение причин и характера революций в общественном процессе развития, тем самым раскрывая, что он не только обратился в антимарксизм, но и вообще перешёл на позиции контрреволюции, которую он, однако, изображает «эволюционизмом». Революции для него теперь вообще отвратительны. Что для него революция?

«Революция — истерика, бессилие перед давящим ходом событий. Акт отчаяния, безумная попытка с ходу преодолеть то, что требует десятилетий напряжённых усилий всего общества. Тяга к революции — плод больного мессианского сознания и нездоровой психики»[47].

Однако независимо от особенностей объяснения революции больным сознанием первым и во многих отношениях решающим вопросом, требующим объяснения, остаётся вопрос о характере, движущих силах и об общественном и политическом содержании русской революции.

Утверждение, нашедшее широкое распространение в антисоциалистической литературе, о том, что именно Февральская революция была истинной русской революцией, поскольку как буржуазно-демократическая революция она соответствовала как объективным условиям, так и требованиям исторического развития России, полностью упускает из внимания исторические факты.

Верно лишь то, что буржуазно-демократическая революция в России объективно стояла на повестке дня, так как её задачи требовали немедленного разрешения для осуществления возможности дальнейшего социального прогресса. Но приравнивать с этой точки зрения русскую революцию к предшествовавшим буржуазно-демократическим революциям в европейских странах означает в очень большой степени игнорировать важнейшие факты и обстоятельства русской истории, послужившие тому, что революция в России неизбежно должна была принять иной характер, чем в других европейских странах.

Для выяснения главных обстоятельств необходим небольшой экскурс в русскую историю, начиная с 60‑х годов XIX века.

На протяжении многих столетий царская Россия оставалась страной феодального общества, где огромное большинство населения было крепостными крестьянами, как бы принадлежавшими (прикреплёнными) к земле, которой владели дворяне-помещики. Помещики по своему произволу эксплуатировали крестьян. Кроме того, они могли задушить всякое сопротивление, поскольку исполняли также государственно-административные функции и чинили суд. На верхушке этого феодально-помещичьего классового господства стоял «батюшка-царь», который как глава русской православной церкви одновременно воплощал в себе самодержавную, абсолютную, светскую и духовную власть, поскольку правление царя считалось данным от бога: царь был как бы наместником бога на земле.

Угнетаемые крестьяне вновь и вновь поднимались против своих эксплуататоров и угнетателей — помещиков, при этом гнев и отчаяние выражались в жестоком насилии: дворянские имения разрушались и сжигались, происходили и убийства особо отвратительных помещиков. Однако изолированные крестьянские восстания всегда подавлялись царской армией. Судьба крестьян оставалась неизменной, покуда сохранялись правящие сословия. Так Россия, несмотря на свои необъятные территориальные размеры, по своей экономической и социальной отсталости в сравнении с другими европейскими державами оставалась слабым государством, всё более лишаясь своего международного влияния.

Особенно впечатляюще это проявилось в военном поражении в Крымской войне 1854–1856 гг. против Англии и Франции. Это постыдное поражение привело к росту влияния реформаторов в правительстве при царском дворе. В 1861 году они добились отмены крепостного права и провели некоторые другие реформы государственного управления, юстиции и образования, благодаря которым были ликвидированы самые крупные феодальные препятствия для развития буржуазного общества. И хотя было приоткрыто некоторое пространство для действий начинавшегося тогда развития капитализма, это вовсе не означало ликвидации феодальных общественных отношений и структур.

С отменой крепостного права вовсе не прекратились эксплуатация и угнетение крестьян дворянами-помещиками, поскольку земля продолжала оставаться собственностью помещиков. Крестьяне хотя и стали «свободными», однако при этом лишились прежней основы существования и вынуждены были выкупать землю у помещиков, обратившись к государственным кредитам. Таким образом, они продолжали страдать из-за отсутствия земли и в то же время теперь были вынуждены исполнять крепостные обязанности, чтобы иметь возможность выплатить кредит. Как следствие, радикальная земельная реформа, которая создала бы возможность для существования самостоятельного и свободного крестьянства, осталась нерешённой проблемой для России, продолжавшей и далее пребывать в полуфеодальных отношениях.

Однако эти реформы по крайней мере позволили начаться, в основном с 1870‑х годов, быстрому развитию промышленного капитализма. Скачок в развитии промышленности, с одной стороны, имел довольно сильную поддержку царского государства, поскольку оно срочно нуждалось в определённой модернизации — прежде всего для оснащения армии, а также для прокладки путей сообщения. Для финансирования этого плана развития оно взяло большие кредиты в европейских банках, попав в крупные долги. С другой стороны, реформы также открыли путь иностранным инвестициям, так что промышленное развитие смогло быть ускорено с помощью европейского капитала и создания иностранных предприятий. При этом в соответствии с нуждами царского государства приоритет имело создание сырьевой промышленности (добыча руды, угля и нефти), металлургической промышленности (производство железа и стали), тяжёлого машиностроения (паровые машины и локомотивы) и судостроения. Кроме того, возникли фабрики лёгкой промышленности, в основном текстильные предприятия.

Таким образом, после реформ 1861 года Россия испытывала бурный промышленный рост. Как констатировал известный историк России Манфред Хильдермейер, основываясь на новых исследованиях, среднегодовой рост российской экономики между 1880 и 1904 гг. составлял 3,25 %, превышая рост европейских стран, у которых было примерно 2,7 %[48]. Если взять весь период с 1861 по 1914 гг., то «экономика Российской Империи росла быстрее, чем британская, германская, норвежская и итальянская, однако заметно медленнее, чем американская, японская и датская»[49].

Характерная черта такого ускоренного индустриального развития состояла в том, что предприятия развивались не постепенно, шаг за шагом превращаясь благодаря конкурентной борьбе из малых мануфактур в более крупные предприятия, и лишь с течением времени достигая высокой концентрации производства, как это происходило в европейских странах в период капитализма свободной конкуренции. Строительством огромных заводов Россия сразу же достигла очень высокой степени концентрации производства. Это привело к столь же быстрому возникновению промышленного пролетариата, получившего постоянный приток из крестьянского сельского населения и сосредоточившегося в крупных городах, поскольку промышленные предприятия, как правило, располагались в них. Согласно Хильдермейеру, количество наёмных работников за полвека до взрыва Первой мировой войны выросло примерно вчетверо.

Соответственно экономическую отсталость России следует оценивать более разносторонне, чем это обычно делается. Развитие современного капитализма происходило в полной мере и достигло заметного экономического роста. Однако отсталость по сравнению с более развитыми странами проявлялась в гораздо меньшем объёме производства на душу населения.

Если мы хотим описать экономическую структуру тогдашней Российской империи, то невозможно сделать это при помощи одного-единственного понятия, потому что здесь феодальные и полуфеодальные отношения в деревне сочетались с быстро развивающимся капитализмом — не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве, причём высокая степень централизации и концентрации производства в промышленности уже соответствовала уровню империалистической стадии капитализма.

Троцкий называл это особое и весьма противоречивое состояние «комбинированным развитием». Важной чертой развития, начатого реформами 1861 года, стало то, что сфера государства и политических отношений была исключена из него, поскольку царское самодержавие упрямо сопротивлялось всякому изменению и модернизации политической системы. Только под давлением крупных выступлений рабочих и крестьянских восстаний в революции 1905 года царь был вынужден пообещать конституцию и парламент (Думу). Однако после разгрома революции эти обещания были выполнены в таком духе, что изменилось немногое, тем более, что в последовавший затем период реакции большинство уступок было отобрано назад.

По причине сохранения традиционной сословной структуры общества, противостоявшей новым капиталистическим тенденциям развития, общественные противоречия весьма серьёзно обострились. В деревне практически неизменным осталось острое противоречие между крестьянством и помещиками, хотя уже и происходило капиталистическое развитие с соответствующей дифференциацией крестьян на социальные слои. На основе обширного статистического материала это было представлено Лениным в его раннем произведении «Развитие капитализма в России»[50].

Русская буржуазия, формировавшаяся в процессе промышленного скачка — зажатая в сословном обществе и государственной самодержавной системе, от которой она большей частью зависела — оставалась слабой и не обладала высоким уровнем самосознания. Однако быстро растущий и сосредоточенный в крупных городах пролетариат оказывался в этой общественной системе неким чужеродным телом. Ему не находилось места в сословной системе, он оставался бесправным, существовал в крайней нищете и не считался отдельным сословием. Какое бы то ни было законодательное регулирование условий труда отсутствовало, не говоря уже о защите труда и социальных гарантиях. Рабочий класс подвергался безудержной эксплуатации в той мере, которая в остальных европейских капиталистических странах была давно забыта. Поэтому русский рабочий класс — хотя численно он ещё составлял в обществе меньшинство — из-за своей большой концентрации в городах стал в них весьма крупной общественной силой, всё больше осознавшей свои интересы и выступавшей всё активней и боевитей.

Впервые это проявилось в забастовках и демонстрациях в ходе революции 1905 года. Хильдермейер описывает это состояние русского общества в предреволюционное время довольно метко: «Рабочий класс не вписывался в освящённый традициями порядок общества крестьянской культуры. Он оставался чужеродным телом [...], не принимавшимся ни самодержавием, ни дворянством, которое фактически представляло государство»[51]. Далее он пишет: «Оставаясь в странной переходной стадии между частично преодолённым сословным строем и формальным, установленным под властью дворянства юридическим равенством, он не имел в ней надёжного места»[52]. Ограниченное формальное юридическое уравнение в правах нисколько не изменило его материального бесправия; лишь дарованное право создавать профсоюзы и ассоциации имело определённое значение. Тем не менее и эта свобода была свёрнута уже через два года после разгрома революции 1905 года — в период реакции, когда партии и профсоюзы находились под запретом и были вынуждены работать нелегально.

Совершенно очевидно, что в предреволюционное время русское общество обладало совершенно другой структурой и другими политическими условиями, чем общество в других европейских странах во время буржуазно-демократических революций. Русская буржуазия более или менее оставалась иждивенцем царского самодержавия, нуждавшегося в капиталистической экономике для своей частичной модернизации. Поэтому класс буржуазии был относительно слаб и не имел сил для энергичного и активного представления своих собственных интересов. С одной стороны, он был ещё слишком зависим от царского государства, а с другой стороны, у него за спиной уже имелся сильный, готовый к борьбе пролетариат, выражавший свои интересы в мощном забастовочном движении, так что буржуазии не хватало смелости для решительной борьбы против самодержавия.

Вследствие этого сочетания обстоятельств русский пролетариат становился всё более решающей революционной силой, в том числе для решения задач буржуазно-демократической революции.

Это проявилось уже в революции 1905 года. В то время как буржуазия даже не создала своих собственных политических партий, рабочий класс России уже в большой степени находился под политико-идеологическим влиянием марксистской социал-демократии[53].

Даже крестьянское движение было политически более развито, чем самодовольная буржуазия, поскольку оно с некоторого времени имело своим политическим представителем партию эсеров. Эсеры (социалисты-революционеры) были наследниками народовольцев, политической тайной организации, которая под руководством революционной интеллигенции желала ликвидации царского самодержавия прежде всего посредством применения индивидуального террора, впоследствии стремясь к «крестьянскому социализму», который, избегая капиталистического развития, должен был возникнуть на основе крестьянских сельских коммун.

Русская социал-демократия, после ряда подготовительных попыток, сплотивших различные рабочие организации России в одну партию, была окончательно основана в 1903 году на лондонском съезде, после того как издававшаяся в эмиграции газета «Искра» под руководством Плеханова и Ленина провела интенсивную политико-идеологическую и организационную подготовительную работу. Однако уже в дебатах учредительного съезда получили выражение различные взгляды на характер и цели приближающейся революции. Выявились две политические линии, разделившие партийных делегатов на большинство и меньшинство. Наметился некоторый раскол, начавшийся спором об уставе, но в конечном счёте опиравшийся на более глубокие политические взгляды на революцию. Большинство, ведомое Лениным, было названо большевиками, а меньшинство, под руководством Мартова, с тех пор называлось меньшевиками. Эти два течения оставались фракциями в общей Социал-демократической рабочей партии России до тех пор, пока в конце 1912 года после ряда различных безрезультатных попыток объединения не произошло уже формальное и окончательное организационное разделение.

В разногласиях и спорах речь велась в основном о характере, целях и содержании русской революции, в особенности об отношении различных классов и слоёв к этой революции и к её целям. В то время как меньшевики, вспоминая предшествовавшие буржуазные революции, довольно догматически защищали свой взгляд, что в буржуазной революции только буржуазия может быть ведущей силой, а в случае победы она должна взять и политическую власть, большевики под руководством Ленина, напротив, считали, что в условиях России буржуазно-демократическая революция не может быть простым повторением предшествовавших революций, поскольку эта революция находится в совершенно других объективных и субъективных условиях, ибо она происходит уже в новую историческую эпоху. Русская буржуазия, по мнению большевиков, ныне уже не является революционной силой — точнее говоря, в силу другого пути развития она вовсе лишена способности вести за собой революцию.

До революции 1905 года буржуазия даже не сумела организовать буржуазную политическую партию. Лишь позднее, когда царь под давлением восставших масс был вынужден дозволить конституцию и парламентские выборы, возникли две буржуазные партии: конституционные демократы (по первым буквам прозванные «кадетами») и октябристы, опиравшиеся в своих программных заявлениях на октябрьский манифест царя, в котором тот обещал выборы и конституцию. Хотя в буржуазной литературе их чаще всего представляют прогрессивными, это явное приукрашивание, поскольку слабый либерализм кадетов был направлен не на свержение царского самодержавия, а лишь на скромные конституционные реформы. Октябристы же однозначно были консервативной, реакционной партией.

При таком социальном и политическом раскладе, по мнению Ленина, пролетариат должен был выступить под руководством социалистического рабочего движения решающей революционной силой, в то же время опираясь на крестьянство, заинтересованное прежде всего в ликвидации правления дворян-помещиков. Ленин подробно и аргументированно представил эту позицию большевиков в своём тексте «Две тактики социал-демократии в демократической революции».

Совершенно схожие взгляды высказывал и Троцкий, в ту пору не принадлежавший к фракции большевиков. Второстепенные тактические различия, в которых речь шла о характере революционного правительства в случае победы революции, являлись относительно незначительными, однако позднее они были чрезмерно раздуты Сталиным в оправдание ложного утверждения, будто Троцкий выступал против революционной позиции Ленина.

Из этих специфических экономических, социальных, политических и идеологических противоречий в таком «комбинированном развитии» русского общества (частично ещё в феодализме, но в то же время с сильным развитием капитализма, а отчасти уже в империалистической стадии) и в связи с международным развитием империализма возникла революционная ситуация, совершенно отличавшаяся от предшествовавших буржуазных революций, когда капитализм как новая общественная формация ещё находился в фазе своего становления, и не существовало современного пролетариата.

В России буржуазная революция созрела только тогда, когда эпоха империализма уже началась. К этому добавилось то, что Россия принимала участие в империалистической мировой войне на стороне держав Антанты (Англии и Франции), сама стремясь к территориальным завоеваниям. В силу некомпетентности самодержавия война привела к быстро набирающему обороты ухудшению жизни российского населения, в особенности рабочего класса и крестьянства. Военные поражения царской армии очень скоро вызвали полный развал неэффективной и прогнившей системы правления. В этих условиях возник революционный кризис, который в конце концов привёл к революционному взрыву. Революция началась в феврале 1917 года с мощных забастовок и демонстраций петербургских и московских рабочих в Международный женский день, когда женщины впервые приняли массовое участие в политической борьбе. В то же время вновь начали восставать крестьяне. Они нападали на помещичьи усадьбы, выгоняли хозяев и занимали землю. В этом революционном процессе буржуазия и их политические партии сперва не принимали никакого участия.

Революционные настроения быстро охватили всю страну, и правительство уже не могло поддерживать старый порядок. Оно ушло в отставку, перед тем ещё и распустив парламент (Думу). Лишь теперь буржуазные партии продемонстрировали слабое сопротивление. Роспуск Думы они приняли, однако совет старейшин Думы назначил комитет, ставший впоследствии Временным правительством. Уже само название говорило, что политические вожди буржуазии ставили перед собой довольно скромные цели: они назвали себя «Временным комитетом для водворения порядка». Однако они выказали такую смелость лишь тогда, когда царь, под давлением генералитета, отрёкся от престола.

Царское военное руководство было готово ради сохранения прежней государственной системы и продолжения империалистической войны пожертвовать царём — тем более что он, как дилетант на месте верховного главнокомандующего, крайне мало понимавший в армейских делах, и без того был для военных скорее помехой, чем помощью. (Интересно, что этот исторический эпизод в 1918 году повторился в Германии при свержении императора Вильгельма II.)

В то время как представители буржуазных партий торговались за посты во Временном правительстве, рабочие Петербурга, Москвы и многих других индустриальных городов образовали советы с избранными представителями. Вскоре к ним присоединились и советы солдатских депутатов. Так возникла революционная власть, опиравшаяся на широкое движение масс.

Особое значение приобрёл Совет в столице — Петрограде (так назывался Санкт-Петербург с 1914 по 1924 гг.), поскольку в строго централистской системе самодержавия изменения в столице играли решающую роль. Раньше или позже они получали поддержку и в других регионах. Таким образом движение советов распространилось по стране, захватив и крестьян, также принявшихся за создание советов. Немаловажный факт: солдаты — депутаты советов в основном являлись крестьянами в военной форме, поскольку солдаты царской армии набирались в основном из батраков и крестьян, в то время как офицерство оставалось преимущественно дворянским. Между офицерами и солдатами зияла глубокая пропасть, тем более что офицеры часто обращались с простыми солдатами как с крепостными. Это обстоятельство важно для понимания того, почему солдаты сразу присоединились к рабочим, лишив по большей части власти своих офицеров. Оно также объясняет, как стало возможным, что петроградские гарнизоны в апогее революционного процесса отказались подчиняться Временному правительству и реакционному руководству армии, перейдя в подчинение к советам, в то время руководимым большевиками, и к их Военно-революционному комитету во главе с Троцким.

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов избрал Исполнительный комитет, обладавший значительно более массовой поддержкой, чем Временное правительство, созданное буржуазным думским комитетом с князем Львовым на посту премьер-министра (министра-председателя).

Насколько мало историки, находящиеся в плену буржуазных предрассудков, понимают характер русской революции, видно из изложения Хильдермейера: «Таким образом обе революции, общественная либеральная и социалистическая рабочих и солдат (примкнувших к Совету на следующий день), создали каждая свой новый центр власти. Родилось двоевластие Февральской революции»[54].

В ходе Февральской революции действительно возникло «двоевластие»: с одной стороны — Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, а с другой — буржуазное правительство. Однако Хильдермейеру кажется, будто речь шла о двух различных революциях, о «либеральной» и «социалистической», хотя на самом деле революционное движение, приведшее к свержению царского самодержавия, было ведомо массовым движением рабочих и крестьян, в то время как слабая и трусливая буржуазия пыталась на их плечах и в тени этой революционной бури «водворить порядок», то есть сковать революцию рамками и за счёт этого канализировать её, дабы воспрепятствовать насущно необходимым общественным преобразованиям.

Однако в начале революции в Петроградском Совете и в его Исполнительном комитете большинство составляли меньшевики. Большевики были представлены слабее, их главные вожди ещё находились в изгнании, из-за чего движение не могло развернуться во всю силу. Поскольку меньшевики считали, что в буржуазной революции политические представители буржуазии должны принять власть и установить правительство, то они добровольно отказались от своей революционной власти и оставили политическое поле Временному правительству.

Под давлением и требованиями рабочих и солдат в переговорах с Временным правительством они требовали лишь, чтобы правительственные решения подвергались контролю Исполкома Совета. После этого существовавшее в самом начале фактическое двоевластие было сведено к «контролирующей функции», которая, однако, получила юридическое закрепление. Очевидно, этому послужил догматический взгляд меньшевиков на характер, содержание и движущие силы буржуазно-демократической революции в России. «Меньшевики в совете рабочих и солдатских депутатов во главе с Н. Чхеидзе и М. Скобелевым оставили верховенство парламентским либералам. Это отступление соответствовало их ортодоксально-марксистской идеологии, исходившей из мысли, что за феодальной монархией должна следовать буржуазно-капиталистическая демократия, и поэтому править следует либеральной буржуазии», — так отозвался об этом развитии событий Хильдермейер[55].

Позднее Троцкий, описывая эту фазу революции 1917 года, указывал в предисловии 1919 года к своей написанной в 1906 году работе о революции 1905 года — в которой он как председатель тогдашнего Петербургского Совета получил своё революционное «боевое крещение»:

«Меньшевики везде и всюду выискивали признаки развития буржуазной демократии, а если не находили, то выдумывали их. Они преувеличивали значение каждого „демократического“ заявления и выступления, преуменьшая в то же время силу пролетариата и перспективы его борьбы. Они так фанатически стремились найти руководящую буржуазную демократию, чтобы обеспечить „закономерный“ буржуазный характер русской революции, что в эпоху самой революции, когда руководящей буржуазной демократии не оказалось налицо, меньшевики взяли на себя с большим или меньшим успехом выполнение её обязанностей»[56].

В своей характеристике «демократических» иллюзий меньшевиков Троцкий намекает главным образом на то, что после сокрушительного фиаско Временного правительства они сами заняли министерские посты, чтобы спасти «демократию». Вследствие этого Февральская революция, хоть и ведомая мощным движением масс, по своим результатам выглядела дворцовым переворотом: царское правительство было заменено буржуазным правительством, вскоре включившим в себя эсеров и меньшевиков. При этом не произошло сколько-нибудь глубоких социальных преобразований.

Поначалу революция ограничилась в сущности лишь политической сферой общества: царь был свергнут, было создано временное буржуазное правительство, введены буржуазно-демократические свободы, то есть свобода печати, свобода собраний, свобода создания профсоюзов и партий и соответствующее законодательство. Это стало важным демократическим достижением, однако зиждилось на слабом основании, поскольку не опиралось на массы рабочих и крестьян, добившихся свержения царизма. И это стало следствием того, что не было сделано серьёзных шагов для разрешения насущных социальных проблем государства. Требования крестьянством земли остались невыполненными, поскольку обширные землевладения и власть помещиков в деревне остались нетронутыми. Требование прекратить убийственную войну и установить мир игнорировалось, империалистическая захватническая война со стороны западных союзников продолжалась. Это привело к быстрому распаду старых структур власти, главным образом в армии, и в то же время к дальнейшей революционизации рабочего класса и крестьянских масс. Они больше не желали воевать и требовали мирных переговоров. Крестьяне массово дезертировали из армии, потому что хотели вернуться домой, чтобы разделить и забрать землю у крупных землевладельцев.

Временное буржуазное правительство оказалось слабым: с одной стороны, оно находилось под сильным давлением старой армейской верхушки, планируя вместе с ней продолжать войну, а с другой стороны, оно вынуждено было делить власть с Петроградским Советом, хоть это и не соответствовало букве закона. Такое неустойчивое состояние не могло длиться долго: слишком сильным было противоречие между противоположными интересами трудящихся классов и получившей политическую власть буржуазии. Революция должна была либо окрепнуть, либо погибнуть. Но укрепление революции, очевидно, было возможно только при условии, что она будет последовательно продолжена и углублена, то есть будут выполнены важнейшие демократические требования рабочего класса и крестьянства, то есть абсолютного большинства народа.

Это требовало совершения дальнейших шагов, в частности, лишения власти старой контрреволюционной армейской верхушки, неотложной широкомасштабной земельной реформы для удовлетворения жизненных интересов крестьян, роста влияния рабочих комитетов и профсоюзов на предприятиях для улучшения положение рабочих. Это ещё не были непосредственно социалистические цели, однако они в том или ином плане выходили за рамки буржуазного содержания революции, что было неизбежно в условиях тогдашней России.

Временное правительство не имело ни способности, ни желания реализовать основные задачи революции; в его деятельности и в его дальнейшем развитии это проявлялось всё нагляднее. Даже непосредственное участие меньшевиков в правительстве ничего не изменило. В своём якобы марксистском догматизме они настаивали на том тезисе, что речь идёт о буржуазной революции и что задача рабочего класса состоит в оказании давления на правительство, чтобы то решало задачи «демократии». Однако следствием этой политики стало то, что меньшевики всё больше теряли своё влияние в рабочем классе, в то время как влияние большевиков росло.

Но если революция не углубится и не укрепится в этом направлении, то, как считал Ленин, из-за слабости и непоследовательности она неизбежно станет жертвой уже сформировавшейся контрреволюции под руководством царских генералов. В результате могла бы установиться жестокая военная диктатура, и, весьма вероятно, даже реставрация царского самодержавия. Социальный прогресс был бы надолго заблокирован.

По утверждениям буржуазных историков, октябрьский переворот, то есть продолжение социалистической революции, воспрепятствовал блестящему развитию буржуазно-парламентской демократии в России, однако подобные утверждения они не находят подтверждения в исторических фактах. Это очень ясно видно в изложении Хильдермейера. Наряду с тем как он, как и положено серьёзному историку, тщательно излагает факты, его оценка и историческая периодизация отмечены предрассудком, будто бы целью революции может выступать лишь буржуазно-парламентская демократия. Мысль, что развитие и логика революционного процесса в данных обстоятельствах должны были привести к переходу к социалистической революции, попросту выходит за границы буржуазного горизонта.

Однако крайне поучительно, что ввиду этого противоречия логика Хильдермейера по меньшей мере хромает. Это проявляется в том, что он ясно сознаёт, что́ временному буржуазному правительству следовало сделать для упрочения своей власти, и то, что оно не решило связанные с этим задачи и потому постепенно лишилось поддержки у населения. Его высказывания по этому вопросу заслуживают краткого комментария.

«Неоспоримо, что помыслы всех февральских революционеров были безупречно демократическими и либеральными. Они допустили лишь единственную, и, как оказалось, фатальную, ошибку: затянули с важнейшими решениями, прежде всего с земельной реформой — и тянули до предела, покуда не иссякло терпение»[57].

Так Хильдермейер прежде всего характеризует деятелей революции, под которыми он, очевидно, понимает исключительно представителей кадетов и октябристов, создавших комитет «для водворения порядка» в качестве предварительной ступени для установления Временного правительства. Забастовки и массовые демонстрации рабочих в Петрограде, Москве и других крупных городах, а также поддержка рабочих солдатами и восстания крестьян против помещиков, то есть революционное движение масс, приведшее к свержению царского самодержавия, судя по приведённой цитате, не имеет с революцией ничего общего.

Под видом исторического исследования автор, очевидно, ограничился раздачей советов кучке буржуазных депутатов Думы, которые — ведомые безупречными демократическими и либеральными принципами, словно на плечах революционного движения масс — составили правительство. Насколько либеральным и демократическим было их отношение и мышление, видно из того, что программные цели их партий были направлены на конституционные реформы системы самодержавия, а не на её свержение. Это свержение, под толчком революционного движения на улицах и в деревне, упало на них с неба, для чего они и пальцем не пошевелили. Но ведь эта победа не была завоёвана в совещательной комнате парламентской фракции!

Вследствие этого они были вынуждены уже под напором совершившихся фактов и обстоятельств установить буржуазно-демократическое правительство — отчасти даже сопротивляясь этому — и отныне вести себя как «демократическиереволюционеры». Фатальные ошибки, в которых их упрекает Хильдермейер, не были «ошибками» в обычном смысле слова, которые в политике, тем более в революционной ситуации, могут возникать с большей или меньшей неизбежностью. Нет, они несли в себе сознательное выражение стремления буржуазии ограничить революцию политическим полем и воспрепятствовать её революционным социальным последствиям. По причине неспособности и нежелания обеспечение революционного процесса во всех общественных сферах, и тем самым выполнение прежде всего буржуазно-демократической фазы, проводилось этим правительством лишь с большими колебаниями. Хильдермейер видит это так: «Эти достойные уважения, но политически неразумные колебания имели тем худшие последствия, что Временное правительство обломало себе зубы при решении насущных ежедневных проблем»[58].

То, что «колебания» (или точнее: бездействие) в революции достойны уважения — это, однако, весьма странное историческое открытие. Во всяком случае, такое отсутствие активности имело последствия: «Политически правительство — а это теперь всецело означало февральский режим — не снискало признания среди большинства населения. Доверие испарилось, приближался час радикальных противников правительства»[59].

Как мы видим, даже Хильдермейер, несмотря на свои очевидные симпатии к «февральскому режиму», вынужден фактами и доводами демонстрировать то, что политические вожди буржуазии даже при помощи и активной поддержке меньшевиков не могли, а отчасти и не желали решать задачи буржуазно-демократической революции в России.

Правительство было глубоко расколото, так как министры различных буржуазных партий вовсе не исходили из общих демократических предпосылок, а представляли различные классовые интересы. Эсеры и их министр сельского хозяйства, Чернов, планировали проведение земельной реформы, однако сопротивление кадетов и правого крыла эсеров воспрепятствовало этому, так что обескураженный министр покинул правительство, подав в отставку.

Как уход кадетов, так и приход меньшевиков в правительство не принесли перемен, но из-за этого шага меньшевики всё более теряли своё влияние в рабочем классе, в то время как количество сторонников большевиков неуклонно возрастало. Массы уже не испытывали иллюзий насчёт буржуазного характера правительства и его империалистической политики продолжения войны. На политическом опыте они убедились, что лозунги большевиков верны и что необходимо свергнуть Временное правительство в интересах продолжения революции. Политическая радикализация и решимость рабочего класса постоянно росли.

В июле 1917 года в Петрограде прошла многочисленная демонстрация, в которой приняли участие отряды вооружённых солдат. Революционные настроения стали более нетерпеливыми, и ситуация угрожала выйти за рамки целей демонстрации: раздавались голоса, требующие немедленного свержения Временного правительства. Однако вожди большевиков под руководством Ленина считали, что революционная ситуация ещё не достигла своего апогея. Ленину и его товарищам лишь с большим трудом удалось сдержать возбуждённые массы, вернув демонстрации мирный характер. Тем временем Временное правительство впало в панику и позабыло обо всех демократических принципах: оно запретило партию большевиков и арестовало немало их вождей, в том числе Троцкого. Предполагалось судить Ленина, однако он избежал ареста, скрывшись в Финляндии.

В ещё бо́льшую панику впали генералы. Похоже, они пришли к выводу, что долее нельзя продолжать войну на стороне Антанты со столь слабым и некомпетентным Временным правительством. Сообразно с этим верховный главнокомандующий генерал Л. Г. Корнилов организовал контрреволюционный государственный переворот, приказав занять Петроград. Его войска выдвинулись, и часть их уже стояла у ворот города. Однако вооружённая Красная гвардия большевиков отбила их нападение. В противном случае была бы решена судьба не только правительства, но и всей революции. Установилась бы контрреволюционная военная диктатура. Хильдермейер вынужден лаконично констатировать: «Красная гвардия доказала, что она — единственный верный защитник революции»[60].

Теперь можно гадать над вопросом, к кому следует отнести большевиков, спасших революцию путём вооружённой борьбы; ведь они якобы не были частью Февральской революции. Во всяком случае, это подняло их репутацию, а их политическое влияние значительно выросло. Временное правительство оказалось вынужденным аннулировать запрет партии и освободить арестованных. При этом обвинения с Ленина не были сняты, из-за чего он вынужден был и далее оставаться на нелегальном положении.

В августе 1917 г. в Петрограде состоялись выборы в городской Совет, на которых большевики получили 33,4 % голосов.

После выборов Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов большевики получили большинство в Совете, и 25 сентября вместо грузинского меньшевика Н. Чхеидзе новым председателем исполкома был избран большевик Лев Троцкий. Таким образом большевики своей непрестанной работой по разъяснению своих позиций и убеждению масс завоевали решающее законное место во власти демократическим путём, что имело чрезвычайное значение для продолжения революции.

В те дни с неизбежностью встал главный вопрос: каким образом свергнуть Временное правительство и взять власть? Было ясно, что правительство не уйдёт добровольно, и что оно, судя по всему, будет опираться на реакционных генералов и на те части армии, которые находились под его командованием. Так что единственно логичной стала подготовка к вооружённому восстанию, дабы сломить возможное военное сопротивление. Как бы то ни было, те революционеры, которые боялись такого развития событий, уже проиграли эту решающую битву ещё до её начала. Поэтому Ленин настаивал на принятии решения о необходимости вооружённого восстания и на отдаче соответствующих распоряжений. Ему понадобился весь его авторитет в партии, чтобы на секретном заседании Центрального Комитета 10 октября после долгих дискуссий это решение было, в конце концов, принято.

Однако было два важных голоса против: Лев Каменев и Григорий Зиновьев заявили, что считают это решение ошибочным и вредным. Они не видели никакой возможности для революционного завоевания власти. Разумеется, это было их правом, хотя тем самым они и ослабили боевую силу партии, тем более что речь шла о ближайших соратниках Ленина. Их несогласие стало в определённом смысле продолжением линии, которую Каменев ещё до приезда Ленина защищал вместе со Сталиным и другими руководителями большевиков. Отказавшись от открытого противостояния Ленину, они неохотно следовали его линии. Теперь же их истинное отношение проявилось открыто.

До тех пор, пока этот внутрипартийный конфликт не приобрёл публичного характера, в нём не было опасности для политики партии. Но Зиновьев и Каменев нарушили партийную дисциплину, опубликовав 16 октября в газете «Новая жизнь», издаваемой Максимом Горьким, обстоятельные возражения против принятого решения, и таким образом раскрыли Временному правительству и всем контрреволюционным силам, что большевики планируют и готовят вооружённое восстание с целью завоевания политической власти.

Возмущённый Ленин заклеймил поведение Зиновьева и Каменева как предательство, потребовав их исключения из партии. Но поскольку он продолжал находиться на нелегальном положении и не мог принимать участия в заседаниях и совещаниях, исключения не произошло. При этом интересно, что Сталин открыто высказался против исключения. Поначалу он тоже высказывался против Апрельских тезисов Ленина, но затем молчаливо присоединился к более сильной стороне и переголосовал за линию Ленина. Мы не будем касаться вопроса, основывалось ли его поведение на убеждении или на расчёте, однако его бросающаяся в глаза пассивность в решающие октябрьские дни даёт достаточно причин для сомнения в его приверженности Ленину.

К примеру, Центральным Комитетом Сталину было поручено поддерживать сношения с Лениным, который до 20 октября жил в Финляндии, а затем находился на нелегальном положении в России. Он утверждал, что неоднократно посещал Ленина, чтобы информировать его и получать инструкции. Позднее выяснилось, что это ложь. В критическое время перед Октябрьской революцией Ленин остался безо всякой информации и не знал, выполняется ли и как выполняется решение, принятое под его настойчивым давлением. Это совершенно ясно следует из его писем Центральному Комитету.

В отчаянии Ленин предупреждал, что решающий момент может быть упущен, что глупо ждать, например, открытия II Съезда Советов. Во всяком случае, Центральный Комитет в эти решающие дни не сделал никаких распоряжений по выполнению этого решения.

При этом Петроградский Совет под руководством Троцкого создал Военно-революционный комитет для защиты революции, сразу наладивший связь с частями гарнизона и назначивший полномочных командиров в каждую из них. Когда Временное правительство приказало гарнизонам отбыть на фронт, Исполком Советов не дал своего согласия — что было в его законной компетенции — и подчинил все гарнизонные части приказам Военно-революционного комитета, что, естественно, стало возможно лишь благодаря напряжённой политической разъяснительной работе большевиков.

В ближайшие дни в Петрограде должен был собраться II Всероссийский Съезд Советов, и потому Троцкий был вправе давать любые военные поручения для обеспечения его защиты. Хильдермейер описывает это решающее событие так:

«Даже умеренные партии большинства в Совете считали, что нужно контролировать правительство, и с собственными планами на случай защиты создали „Военно-революционный комитет“. Большевики распознали представившийся им шанс подготовить государственный переворот под защитой закона и советов. Изобретателем этой стратегии стал Троцкий, раньше всех преуспевший в этом как ещё один гениальный вождь переворота. Ленин и Троцкий оказались столь же необходимы для Октября, как и активная и пассивная поддержка петроградских рабочих и солдат»[61].

В этом изложении допущены некоторые небольшие неточности: «партии большинства» в Петроградском Совете после последних выборов, в которых большевики получили большинство и избрали Троцкого председателем Совета, были в лучшем случае партиями бывшего большинства, и Военно-революционный комитет был создан не по их инициативе, а Троцким, который, однако, не просто ухватился за этот якобы случайно предоставившийся шанс, а сознательно подготавливал его как решающую часть стратегического плана захвата власти. Несмотря на это, всё же удивительно, с каким упрямством историк Хильдермейер называет Красный Октябрь «государственным переворотом» — тем более, что он сам достаточно точно описал, что свержение Временного правительства и завоевание политической власти большевиками стало естественным результатом значительно выросшего революционного движения и успешной политики большевиков наряду с полнейшим бессилием Временного правительства и партий, поддерживавших его с апреля по октябрь 1917 года.

В эти дни Ленин был обеспокоен и озабочен, не имея никакой информации о решающих событиях. Поэтому он решил, несмотря на опасность быть узнанным, ночью с 24 на 25 октября скрытно пойти в Петроград и в Смольный (резиденцию Исполкома Советов) и лично узнать положение дел. Когда он пришёл туда, Троцкий мог доложить ему, что революционные части под командованием Военно-революционного комитета Совета в этот момент занимают все стратегические пункты столицы. Что к открытию Съезда Советов власть фактически будет в руках советов и большевиков. Что осталось лишь арестовать Временное правительство, скрывающееся в Зимнем дворце.

Ленин выказал безмерное облегчение и сразу начал готовить открытие съезда и декреты, с которыми советская власть на следующий день должна была выйти на публику.

Многие историки тщательно исследовали все события этих исторических дней, проанализировали все доступные документы и проверили роли всех деятелей того времени. При этом они констатировали странный факт: не существует свидетельств или хотя бы следов участия Сталина! Никто не знает, где он был в эти дни и что он делал — он просто сошёл со сцены. Как заметил биограф Сталина Исаак Дойчер: «Нет убедительного объяснения отсутствия или бездействия Сталина в главном штабе восстания. То, что это было так, странно, но неопровержимо»[62].

Однако во всех позднейших рассказах утверждалось, что Ленин и Сталин руководили Октябрьской революцией и вели её к победе, однако никто не мог объяснить, каким образом невидимый Сталин мог принять участие в событиях. Многие свидетели того времени позднее рассказывали о своих переживаниях в революционные дни и описывали выдающихся деятелей — имя Сталина среди них не появилось. Книга американского журналиста Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» широко известна во всём мире — Сталин в ней не упомянут. Карл Радек в своей книге «Портреты и памфлеты» обрисовывает портреты всех выдающихся лидеров революции, при этом важнейшими вождями революции он представляет Ленина и Троцкого. Имя Сталина в ней не появляется.

Есть ли убедительное объяснение отсутствию Сталина в революционные дни? Об этом можно лишь строить предположения, но понятно одно: Сталин был — как позже стало совершенно ясно — весьма расчётливым человеком, руководствовавшимся не столько принципами и убеждениями, сколько расчётом преимуществ. Когда он отказался от своих взглядов, которые он перед приездом Ленина защищал вместе с Каменевым и Зиновьевым, и молчаливо присоединился к Ленину, то это произошло по практическому расчёту — против Ленина он не имел ни малейшего шанса сыграть более важную роль. Так же, как и Каменев, он следовал за Лениным, но лишь неохотно. Хотя он и выступал за вооружённое восстание, но на практике не сделал ничего для выполнения этого решения.

Ленин чувствовал скрытое сопротивление в руководстве. В письме в ЦК 24 октября 1917 г. он писал: «Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно»[63]. Не получая никаких сведений о подготовке Военно-революционного комитета, он разъясняет в этом письме:

«Надо, чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью»[64].

Ленин не получал ни ответов на свои письма, ни сообщений, за что отвечал Сталин. Сталин знал, что Троцкий с Военно-революционным комитетом следует плану восстания, но и не подумал информировать Ленина об этом.

Почему так произошло? Возможно, Сталин не был уверен, что план удастся, поэтому он предпочёл исчезнуть со сцены в ближайшие дни. Если бы план не удался и в результате революция была бы разбита, тогда он мог бы утверждать, что он не имеет с этим ничего общего, он мог бы свалить вину на Троцкого. Но если план удастся, тогда найдётся случай появиться в нужное время.

Да, это всего лишь спекулятивное предположение и лишь одно из возможных объяснений, однако весьма вероятное. С такой картиной согласуется и тот факт, что Сталин опубликовал письмо Ленина в «Правду» от 19 октября с резким осуждением предательства Каменева и Зиновьева лишь 1 ноября.

2.2.2. Октябрьская революция не была путчем!

Некоторые историки, судя по всему, имеют странное представление о революциях. Они попросту игнорируют, что все великие революции исподволь развиваются в течение определённого времени — вплоть до того момента, когда старая власть терпит крах, будучи больше не способна управлять, а восставшие массы больше не хотят жить под её властью, то есть когда в апогее революционного кризиса, чаще всего в форме вооружённого восстания, свергается старая власть и устанавливается новая. Они сводят всю революцию к короткому событию падения старой власти и потому именуют её путчем, государственным переворотом, причём чаще всего от них исходят стенания о применении насилия и нарушении законов.

Характерной чертой завершённой революции является как раз то, что ликвидируется не только политическая власть правящего класса, но и законы, созданные для защиты этой власти. Буржуазное общество ведь не могло возникнуть на основе феодального сословного права и абсолютной монархии, оно должно было свергнуть её и вместе со своей политической властью выработать буржуазно-демократическую конституцию и соответствующие законы, то есть обеспечить новую легитимность.

Не стала исключением и Октябрьская революция. И то, что большевики в апогее революционного кризиса подготовили вооружённое восстание, было совершенно нормальной практикой. Если бы они не были готовы сломить вполне ожидаемое вооружённое сопротивление такой же вооружённой силой, то они не были бы революционерами.

Стоит отметить, что в ходе Красного Октября почти не велось стрельбы; применение вооружённой силы произошло в целом в очень мирной форме, когда занимались и брались под охрану все стратегически важные пункты в Петрограде. Только в Зимнем дворце, в котором забаррикадировалось Временное правительство, произошла небольшая перестрелка.

Почему же «насильственный» переворот оказался таким мирным? Потому, что подчинение частей петроградских гарнизонов командованию Военно-революционного комитета фактически означало лишение власти Временного правительства, которое этого даже не заметило. После этого оно уже не располагало никакими властными рычагами.

II Всероссийский Съезд Советов должен был открыться в Петрограде 25 октября, и это открытие произошло — по стратегическому плану большевиков — с громовой новостью о свержении Временного правительства и взятии власти советами под руководством большевиков. Для этого Троцкий в ночь на 25 октября приказал революционным частям занять и взять под охрану все стратегические пункты Петрограда.

Формальное смещение правительства и взятие политической власти советами было подтверждено при открытии съезда. Всё остальное стало позже делом самого съезда. Таким образом революция вступила в свою социалистическую фазу, подготовленную развитием начиная с Февральской революции.

Несмотря на это, буржуазная историография настаивает на версии, будто свержение Временного правительства и взятие власти советами являлось лишь антидемократическим путчем, позволившим большевикам насильственно захватить власть. Эту совершенно необоснованную версию в последнее время очень некритически перенимают и социалистические авторы и политики — вероятно потому, что они считают, что это означает отмежевание от «сталинизма».

Однако это фундаментальная ошибка, главным образом проистекающая из недостаточного знакомства с историческим развитием русской революции. Неправда, будто бы Ленин после своего возвращения из швейцарской эмиграции в выступлении 4 апреля 1917 года и в «Апрельских тезисах» потребовал немедленного свержения Временного правительства и завоевания власти большевиками. Его позиция была совершенно иной, хотя и находилась в резком противоречии с позицией до тех пор ведущих и главных большевиков в Петрограде, группировавшихся в основном вокруг Каменева и Сталина и выражавших свои взгляды в большевистской газете «Правда». Ещё в Швейцарии Ленин резко критиковал их позиции и требовал изменения их линии.

В чём же состояли различия?

Каменев, Сталин, Ногин, Рыков и другие в принципе считали, как и меньшевики, что речь пойдёт о буржуазной революции, и потому политические представители буржуазии должны будут сформировать правительство. В этой революции они видели задачу рабочего движения преимущественно в оказании сильного давления на буржуазное правительство с целью заставить его прекратить империалистическую войну, а также принимать в расчёт интересы рабочих и крестьян. Они считали Совет рабочих и солдатских депутатов не революционным органом власти, а «контролирующей инстанцией», имеющей возможность влияния на правительство. Таким образом, поскольку они в главном оказались солидарны с меньшевиками, совершенно понятно, почему Сталин в ту пору выступал за объединение большевиков с меньшевиками и в этом смысле даже высказывался в соответствующей статье. Однако после приезда Ленина он позабыл об этом, прикинувшись непримиримым противником меньшевиков.

Вожди меньшевиков считали свою позицию марксистски обоснованной линией, которая, по их мнению, совпадала с программой Социал-демократической рабочей партии. Они призывали к «ортодоксальному марксизму» в том виде, в котором он распространился в большинстве социал-демократических партий и был представлен главным образом Карлом Каутским.

При этом они, однако, игнорировали, что и ортодоксальный марксист Каутский под впечатлением от революции 1905 года, а также, несомненно, под влиянием Розы Люксембург, пришёл к выводу, что русский пролетариат — в особых условиях России — в борьбе за социалистическую революцию может идти впереди европейского пролетариата и первым установить революционную власть. Между 1905 и 1910 годами Каутский оставался крайне революционным — хотя лишь в теории. Однако затем, после присоединения во время мировой войны к «защитникам отечества» в рядах социал-демократии, поддержавшим империалистическую войну, он дистанцировался от своей прежней позиции, испугавшись той практической силы, с которой теперь разгорелась предсказанная им ранее революция в России.

Ленин считал позицию меньшевиков, а тем самым и большевиков из окружения Каменева и Сталина, не марксистской линией, а догматическим повторением формулировок, в своё время верных, но к тому моменту уже устаревших в ходе общественного и политического развития. В своём тексте «Две тактики социал-демократии в демократической революции» он показал, что будущая революция в России произойдёт уже не по модели той же французской революции, поскольку к тому времени в связи с особым развитием капитализма в России возникли совершенно другие условия, и буржуазия уже не может действовать как ведущая сила демократической революции. Её решающей силой станет пролетариат в союзе с крестьянством.

Исходя из опыта революции 1905 года, Троцкий пришёл в принципе к тому же мнению, отличавшемуся от взглядов Ленина лишь второстепенными тактическими особенностями.

Как уже отмечалось, Февральская революция 1917 года началась в зашедших ещё далее условиях, что привело среди прочего к тому, что в форме советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов возникли революционные органы власти, способные опереться на значительное большинство населения. Ленин распознал в них новую форму революционной государственной власти, которая могла открыть для русского общества путь к социализму. В своих «Апрельских тезисах» он лишь логически продолжил положения, уже содержавшиеся в «Двух тактиках» — вместо того, чтобы настаивать на уже устаревших формулировках. В этом ключе он подверг взгляды до тех пор ведущих большевиков острой критике, разоблачив их якобы марксизм как догматизм. Преодолевая сильное сопротивление, он смог убедить большинство и провести собственную линию в партии.

Однако эта линия не ставила задачу немедленного свержения Временного правительства, а лозунг «Вся власть Советам» вовсе не заключал в себе требования с ходу передать власть советам, в которых в ту пору преобладали меньшевики. Вместе с тем эта линия обозначила первейшие перспективные задачи продолжения и углубления Февральской революции за её буржуазные рамки.

Ленин не был фантазёром, как его в том упрекали. Он был реальным политиком. Он знал, что в настоящий момент большевики в меньшинстве и не имеют сил для немедленного осуществления этих целей. Также он не был авантюристом, готовым ввязаться в бой при недостаточных силах, чтобы насильственным ударом — путчем — завоевать политическую власть. Ленин ориентировал большевиков на то, чтобы настойчивыми разъяснениями и политическим убеждением привлечь на свою сторону большинство рабочего класса, убедить солдат, что убийственную войну реально можно прекратить, если разбить заинтересованные в войне силы, и объяснить крестьянам, что только победивший рабочий класс сможет окончательно освободить их из-под ига помещичьей власти и дать им землю. Разъяснить истинный характер буржуазного Временного правительства и цели его политики, завоевать большинство на выборах, чтобы изменить соотношение сил в Совете — всё это противоположность политики путча и развязывания гражданской войны, в чём постоянно упрекают большевиков.

Ленин понимал, что Февральскую революцию можно продолжить только таким путём. Дальнейшее разоблачение и дискредитация Временного правительства, как и меньшевистского Совета, должно было послужить углублению революционного кризиса, дабы могли созреть условия перехода в социалистическую фазу революции.

Поскольку слабое Временное правительство не было способно решить важнейшие социальные и политические проблемы российского общества, то согласно логике исторического развития России Февральская революция должна была либо завершиться контрреволюцией, либо стать предварительной ступенью к более глубокой и гораздо более действенной революции — революции, проводимой в основном пролетариатом и крестьянством, всё более активно выступавшим против правления крупных землевладельцев.

Убеждение Ленина, а также и Троцкого, в том, что революционный процесс в России, раз начавшись, может и должен продолжаться, естественно, подразумевает, что эта революция в своём продолжении неизбежно приведёт к постановке социалистических целей. Революционная политическая власть, возникающая в результате победной революции, могла бы быть установлена только под руководством пролетариата, поскольку он представляет собой самую мощную и последовательную революционную силу. В 1905 году Ленин называл такую власть «демократическая диктатура рабочих и крестьян», не дав ей более детальной характеристики. В свою очередь, Троцкий хотел дать более точное классовое определение этой революционной власти и потому считал, что её следовало охарактеризовать уже как «диктатуру пролетариата, опирающегося на крестьянство», поскольку крестьянство не может играть решающей самостоятельной роли проводника диктатуры.

Хотя Ленин и Троцкий в принципиальных вопросах русской революции и в стратегии социал-демократии имели одни и те же взгляды, в то время между ними разразилась полемика относительно этого скорее тактического вопроса. Позднее этот спор использовался Сталиным, чтобы выставить Троцкого принципиальным противником Ленина, кем он абсолютно не был. Уже после революции 1905 года, в которой Троцкий успел сыграть важную роль в качестве председателя Петербургского Совета, Ленин высказал полную солидарность с его деятельностью на этом посту.

После того, как разразилась мировая война и II Интернационал шаг за шагом пришёл к краху, Троцкий, как и Ленин, развернул решительную борьбу против тех социал-демократических политиков, которые перешли на сторону своих империалистических правительств, сменив принципы интернационализма на «защиту отечества». Это привело к сближению Троцкого с революционными позициями Ленина. И потому было логично, что Троцкий после своего возвращения из эмиграции сразу же и безоговорочно встал на сторону Ленина, активно примкнув к борьбе большевиков за продолжение революции, хотя формально и не был членом большевистской партии. По договорённости с Лениным он организовал вступление «межрайонной группы», руководимой им, в партию, лишь на VI съезде большевиков в июле 1917 г. — чтобы иметь время убедить межрайонцев в необходимости целиком войти в большевистскую партию. Троцкий был избран в Центральный Комитет и в его политическое бюро, показав себя блестящим автором и зажигательным оратором. Вскоре он стал одним из выдающихся вождей большевиков, который и во внутрипартийных спорах всегда решительно стоял на стороне Ленина.

Процесс политического и теоретического вызревания Троцкого в революционного вождя происходил иначе, чем у учеников Ленина, воспитанных и обученных им — чем они позднее (иногда, к сожалению, слишком) гордились. Троцкий пришёл к большевикам не как ученик в политике, а как самостоятельный марксистский политик и теоретик, которого теоретический анализ практического опыта политической борьбы всё больше сближал с большевиками. На этом пути он показал себя непоколебимым революционером. Однако он допускал и ошибки, что неизбежно, если быть столь активным, каким был Троцкий. Как он позже открыто признавал, его самая большая ошибка состояла в том, что он долгое время считал, будто политико-стратегические расхождения между большевиками и меньшевиками не были достаточно велики для оправдания раскола. Его попытки преодолеть разногласия и достичь единства основывались на ошибочном предположении, что опыт классовой борьбы должен убедить и меньшевиков в неверности их позиции.

После сокрушительного краха II Интернационала Троцкий осознал, что последовательный разрыв с меньшевизмом, сделанный Лениным, абсолютно верен и необходим. Когда некоторые большевики в течение Февральской революции вновь выступили с предложением об объединении, Ленин напомнил им опыт Троцкого, заметив, что в сущности Троцкий, полностью порвав с меньшевиками, стал лучшим большевиком.

Поэтому имелись как личные, так и объективные причины того, что Троцкий за короткий период русских революций завоевал огромный авторитет. Однако было вне всяких сомнений, что Ленин был ведущим руководителем большевиков. Без его дальновидной политической линии не произошло бы Октябрьской революции. С той же определённостью можно сказать, что без способности и энергии Троцкого эта революция не удалась бы. Поскольку конкретный план восстания был составлен Троцким, а его практическая реализация происходила под его руководством. Это было настолько очевидно, что даже Сталин в своей статье о первой годовщине Октябрьской революции вынужден был написать в «Правде»:

«Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом т. Троцкому»[65].

Всего через несколько лет Сталин прибег к фальсификации истории, распространив в публичном выступлении ложь, будто бы Троцкий не играл никакой роли в Октябрьской революции, «и не мог играть». (Этот бессмысленный оборот стал одним из его самых используемых псевдоаргументов).

Победа Октябрьской революции открыла путь социальному прогрессу в России. Это признаёт и Хильдермейер:

«Новые правители не отдали своей власти, а упрямо защищали её. В то же время они создали институционные основы нового экономического, общественного и политического строя, который они называли социалистическим, по крайней мере в смысле приготовления пути для него. То, что они в итоге основали, с течением десятилетий изменялось неоднократно и качественно. Однако оставалась неизменной одна черта [...]: особая роль партии»[66].

Посткоммунистические ренегаты типа Яковлева в фальсификации истории революции превосходят всех буржуазных историков:

«Я пришёл к глубокому убеждению, что октябрьский переворот является контрреволюцией, положившей начало созданию уголовно-террористического государства фашистского типа. Корень зла в том, что адвокату Владимиру Ульянову, получившему известность под фамилией Ленин, удалось создать партию агрессивного и конфронтационного характера, „партию баррикады“»[67].

Ретроспективная ненависть к социалистической Октябрьской революции побудила Яковлева перевернуть историю в точности с ног на голову, клевеща на революцию, приукрашивая самодержавную царскую систему и прославляя боязливые идеи реформ царского премьер-министра Столыпина. Несмотря на то, что эти идеи сводились лишь к осовремениванию царского самодержавия и, кстати сказать, так и не были реализованы, Яковлев видел в них подлинный путь России к социальному прогрессу. При этом он даже открыл, что П. А. Столыпин (1862–1911) стал изобретателем термина «перестройка», использовавшегося им как общее название своих реформистских предложений.

Отказ от Октябрьской революции имеет свои последствия: Александру Яковлеву реакционная царская империя представляется в блестящем свете, поскольку она якобы уже безо всякой революции приступила к осуществлению социального прогресса путём эволюции. «Я хотел лишь подчеркнуть», пишет он, «что Россия имела практический шанс уберечься от разрушительной смуты октября 1917 года, закрепиться на пути правового и богатого государства. Столыпин страстно этого хотел и видел реальные пути преобразования страны»[68].

Как бы то ни было, «перестройка» Столыпина, увы, была свёрнута в самом начале и мало что изменила в системе царского самодержавия. Поэтому даже Яковлев вынужден был признать, что цели этой перестройки остались лишь благими пожеланиями и что обострившаяся общественная реальность выглядела совсем иначе: «Но закостенелость самого строя, убогость дворянского мышления, патриархальная твердолобость общинного крестьянства, демагогическая сердобольность интеллигенции, никогда не умевшей заглянуть за горизонт, — всё это, вместе взятое, и определило неудачу столыпинских реформ и, как следствие, привело к войне, революции и контрреволюции, к государственному террору, разрушивших Россию»[69].

Сомнительно в этом объяснении понимание истории, фаталистически требующее обязательности совершения событий. Почему развитие должно было неминуемо привести к войне и революции, остаётся секретом. Важно также то, что́ именно Яковлев представляет себе целями социального прогресса, к которым стремился Столыпин — поскольку это соотносится также с целями позднейшей перестройки, к которым стремились Горбачёв и Яковлев в СССР. На этот вопрос важнейший советник Горбачёва дал весьма ясный ответ: «Свободный хозяин — вот она, великая надежда России. Вонзись она в практику, Россия спасена, Россия возрождена»[70].

Имел ли он под этим в виду установление общества мелких собственников, занятых на своих мелких промышленных предприятиях или на фермах? С учётом современного состояния средств производства, международного разделения труда и глобализации экономики это — реакционная мелкобуржуазная утопия, неизбежно обречённая на поражение. Эта «мечта» совпадает с социальным идеалом французского мелкобуржуазного теоретика Прудона середины XIX века, раскритикованного ещё Марксом в работе «Нищета философии»[71]. Яковлев перенял тезисы Столыпина, на которого, возможно, оказали влияние идеи Прудона, заявлявшего, что «предприниматель составляет ячейку, на которой основывается длительный порядок в государстве». Вот из этого рассуждения Яковлев пожелал вывести и цели советской перестройки: «Эту спасительную истину начисто выветрила советская власть. Именно с этого самого массового предпринимательства и надо было начинать рыночные реформы. Горбачёв понимал эту проблему, но боялся подступиться к ней. Ельцин не боялся, но так и не понял её судьбоносное значение»[72].

Стало быть, раз уж в то время не осуществились столыпинские реформы, то разразилась февральская революция 1917 года, поскольку «традиционное российское сознание да ещё неискоренимое стремление к нескончаемой драке привели и к войне, и к Февральской революции, и к последующей контрреволюции в октябре 1917 года»[73].

Это объяснение империалистической войны и революции глубинами русского сознания очень наглядно показывает, в какие мистико-идеалистические спекуляции можно впасть, освободив своё мышление от основных понятий марксистской теории общества и истории, в чём Яковлев неоднократно и не без гордости признавался.

В этом контексте нарастает враждебное отношение и к Октябрьской революции, которая — с точки зрения Яковлева — по своему характеру и целям являлась «контрреволюцией». Дословно: «На самом деле это была контрреволюция. Самая разрушительная перманентная контрреволюция в мировой истории. Без полного осознания этого факта нас ещё долго будут преследовать мучительные вопросы, что же с нами случилось в прошлом и что происходит сегодня»[74].

Если мы исходим из мысли, что контрреволюция после предшествовавшей ей революции восстанавливает прежние общественные и политические отношения, то тогда «контрреволюция» 1917 года должна была бы привести к реставрации царского самодержавия. Вместо этого Октябрьская революция занялась ликвидацией капитализма и всякого рода пережитков феодализма.

Программными для развития строя, установленного в Октябре 1917 г., стали три первых декрета Совета Народных Комиссаров о советской власти, о мире и о земле. Они соответствовали самым насущным чаяниям большинства населения. Но Яковлев фальсифицирует историю: «Итак, в первые же три дня контрреволюции провозглашены три программы: программа „Ненависть“, программа „Месть“, программа „Враги народа“»[75].

Несмотря на то, что советское общество в ходе своего строительства и развития подверглось серьёзным деформациям, и в нём возникали заметные противоречия между социальной базой и социальным содержанием, с одной стороны, и политической системой правления — с другой, тем не менее абсурдно характеризовать такое общественное развитие как перманентную контрреволюцию и как «самую разрушительную контрреволюцию в мировой истории». Даже самые злостные противники социализма не отрицали огромных достижений Советского Союза в областях экономики, образования и культуры, а также в социальной сфере.

Утверждение буржуазных историков и политических ренегатов, будто Октябрьская революция воспрепятствовала дальнейшему прогрессивному развитию России, является одной из крупнейших фальсификаций истории, с помощью которых принципиально отвергается легитимность социалистической революции и социализма. Потому-то опровержение этой исторической лжи и является первым необходимым шагом для отражения атак на социализм.

2.2.3. Было ли возможно строительство социализма в России?

Следующий принципиальный аргумент, часто выдвигаемый противниками социализма, равно как и представителями социал-демократии, заключается в утверждении, что большевики хотя и сумели захватить власть, однако из-за экономической, социальной и культурной отсталости России не имели возможности установить социалистического общества, поскольку для этого отсутствовали все цивилизационные условия. Прежде всего Карл Каутский в целом ряде публикаций неустанно повторял эту мантру. Видимо, его сбывшийся прогноз 1905 года лежал слишком тяжёлым грузом на его оппортунистической душе, и потому Каутский пытался вытравить память о нём своим агрессивным антикоммунизмом. Ленин специально обращался к выдвигаемым им аргументам, особенно в работе «Пролетарская революция и ренегат Каутский», в которой он показал, насколько необоснованны и догматичны взгляды Каутского.

Вопрос, вставший перед большевиками после Октябрьской революции, состоял в следующем: что может сделать революция, социалистическая по своим главным движущим силам и своим целям, если она побеждает в стране со столь отсталыми условиями и устанавливает новую политическую власть в форме диктатуры пролетариата? Как долго продержится эта власть, если пролетариат находится в меньшинстве, а крестьянство — в подавляющем большинстве? (При этом следует также учесть, что крестьянство было весьма расслоённым классом преимущественно мелких собственников — бедняков и середняков, включая также и слой богатых крестьян — кулаков, и потому как целое оно по своей общественной природе не могло быть носителем социалистических целей).

Перед столь сложными проблемами оказались большевики после победы революции и завоевания политической власти. В мировой истории эта ситуация была совершенно невиданной и несла в себе ряд сложнейших вопросов, на которые ни у кого не было готовых ответов. В те дни Ленин неоднократно повторял, что марксистская теория даёт знания об общих закономерностях и основных направлениях общественного развития, о действующих классах, но при этом не содержит инструкций о том, как приступить к строительству социалистического общества в конкретной стране. «Мы не претендуем на то, что Маркс или марксисты знают путь к социализму во всей его конкретности. Это вздор. Мы знаем направление этого пути, мы знаем, какие классовые силы ведут по нему, а конкретно, практически, это покажет лишь опыт миллионов, когда они возьмутся за дело»[76]. Он говорил, что нужно применять эту общую теорию к специфическим условиям, соответствующим образом конкретизировать её и разрабатывать далее. «Наш социализм находится ведь ещё в стадии экспериментов», — говорил Ленин. — «Его основные принципы установлены, но способ наилучшего их применения, комбинации, которые принесут торжество революции, организация социалистического государства — всё это вопросы, которые подлежат обсуждению и относительно которых ещё не сказано последнее слово. Только углублённое изучение всех этих вопросов может привести нас к более высокой истине»[77].

Ленин считал, что даже в неверных идеях и предложениях можетбыть найдено зерно истины, поскольку процесс познания всегда содержит в себе диалектику истины и ошибки. Поэтому он предпочитал открытые дискуссии и острые аргументы, дабы прояснить точки зрения. Вместе с тем он резко высказывался против дискриминации или тем более преследования кого-либо из-за отличающихся или даже ошибочных взглядов. Он также считал, что в выборных органах партии должны быть представлены всевозможные мнения и тенденции, поскольку для установления нового общества важны они все, чтобы избежать односторонности.

После подробных совещаний и дебатов по основному вопросу — возможно ли в России, несмотря на отсталость страны, ставить социалистические цели и начинать строительство социализма — сперва преобладало относительно единое мнение. Доминировал полный энтузиазма взгляд, что России под руководством большевиков следует первой встать на путь социализма и таким образом даже возглавить международное социалистическое движение.

На возражения о том, что цивилизационные — экономические, социальные и культурные — предпосылки социализма ещё отсутствуют, Ленин представил справедливый довод, что это не является принципиальным препятствием, так как социалистическая государственная власть в течение определённого переходного периода способна самостоятельно создать пока ещё отсутствующие условия в догоняющем развитии. На возражение, будто численно слабый рабочий класс из-за многократно более сильного крестьянства не сможет удержать власть в течение долгого времени, Ленин отвечал, что с крестьянством можно установить союз, поскольку всё крестьянство выиграло от передачи земли и освобождения от власти помещиков. И в будущем при правильной политике можно будет сохранить и укрепить этот союз, если рабочий класс будет опираться на сельскую бедноту, нейтрализовав относительно небольшой слой крупных собственников. За счёт этого реально создать внутренние условия для сохранения и укрепления советской власти и для последующего перехода к социализму.

С другой стороны, гораздо более серьёзные затруднения Ленин видел во внешних, международных условиях, поскольку советская страна оставалась окружена капиталистическими государствами, относившимися к ней враждебно и стремившимися воспрепятствовать установлению альтернативного общественного строя. На VIII съезде РКП в феврале 1919 г., впервые прошедшем в Москве, он сказал об этом: «Мы живём не только в государстве, но и в системе государств, и существование Советской республики рядом с империалистическими государствами продолжительное время немыслимо. В конце концов либо одно, либо другое победит»[78]. И потому, сказал он, необходимо воспользоваться противоречиями интересов капиталистических стран, чтобы сохранить существование советской власти и избежать военных интервенций.

По его мнению, построение социалистического общества приведёт к тому, что социализм и капитализм вступят в соревнование, в котором в конечном счёте одна из двух общественных систем должна будет победить и превзойти другую, однако обе некоторое время должны будут существовать совместно. В этот период необходимо по возможности избегать военных действий со стороны капиталистических стран за счёт проведения умелой политики и поддержки рабочего класса капиталистических государств, достигнув состояния, позднее получившего название «мирного сосуществования».

При этом Ленин и другие вожди большевиков рассчитывали на то, что в ближайшее время произойдут и другие социалистические революции в важнейших европейских странах, так как их общественные противоречия из-за продолжения и последствий империалистической войны вскоре обострятся, а потому и там возникнут революционные ситуации. В подобной ситуации советская власть придёт на помощь и поддержит революционные силы в соответствии с пролетарским интернационализмом.

Большевики рассматривали русскую революцию лишь как первый шаг к международной пролетарской революции, которая, как они считали, в эпоху империализма стоит на повестке дня. Победа революции в других странах, особенно в Германии и Франции, не только укрепила бы положение советской власти и избавила бы от опасности вооружённой интервенции, но и прежде всего благодаря обширной экономической и технической помощи облегчила и ускорила бы построение социализма в России.

Это положение — что социалистическая революция и установление диктатуры пролетариата в отсталой России допустимо и верно, что построение социализма может начаться, но сможет быть выполнено лишь при помощи и поддержке революций в других, в том числе развитых странах — вошло в основополагающие документы, в частности, в программу РКП(б), в программу комсомола и в документы об основании Коммунистического интернационала. Такова была официальная точка зрения партии.

Взаимоотношения между внутренними задачами социалистического строительства и внешними международными условиями и тенденциями проявились уже в этих документах и решениях. Однако связанные с ними противоречия сыграют свою роль лишь позднее.

2.2.4. Гражданская война и империалистическая интервенция создают новое положение

Однако прежде чем стало возможно на практике реализовать эту политическую линию, контрреволюция, подготовленная офицерами царской армии и партией кадетов, позаботилась положить конец каким бы то ни было мирным планам. В Поволжье в районе Самары и Саратова буржуазные политики и «белые» генералы сформировали «альтернативное правительство». Они якобы выступали за «демократию», то есть за февральский режим, но совершенно очевидно, что генералы планировали восстановить самодержавную монархию.

Большевики подняли лозунг «Социалистическое отечество в опасности!» — с этого момента стало необходимо сконцентрировать все силы на обороне советской власти. Как совершенно правильно констатирует Хильдермейер, «внутренние и внешние угрозы гражданской войны превратились в наиболее сильное испытание нового режима. По сравнению с жертвами, принесёнными в этом противостоянии, когда решался вопрос жизни и смерти, с нанесёнными ей разрушениями и с охватом всей страны, небольшие сражения после октябрьского переворота бледнеют, словно показательные манёвры»[79].

В сущности речь шла о существовании советской власти.

Поскольку контрреволюция получила поддержку в виде военной интервенции империалистических держав Англии и Франции, разгорелась длительная, чрезвычайно разрушительная и кровавая гражданская война, чьи серьёзные последствия решительным образом изменили объективные и субъективные условия дальнейшего развития советской страны. Уже тогда стало очевидно, что Октябрьская революция не являлась исключительно русским делом, а с самого начала обладала международным масштабом. И Хильдермейер видел это так:

«В то же время иностранная интервенция придала ей международный характер. В ней выразилась не только решимость союзников отменить выход России [из военного союза] накануне победы над Германией. Гораздо в большей степени она стала ответом на идеологический вызов „Западу“, брошенный большевистским режимом. С русской гражданской войны началось мировое противостояние „капитализма“ и „социализма“, впоследствии продлившееся в течение всего „короткого XX века“ вплоть до 1991 г.»[80].

Условия развития Советского Союза после победы над контрреволюцией и над империалистическими интервентами можно понять, лишь приняв во внимание, сколь суровые меры принимались для спасения советской власти и сколь длительные последствия они оказывали на дальнейшие пути развития.

Во всех сферах общества была введена полувоенная, диктаторская система, жёстко сконцентрировавшая полномочия принятия политических, экономических, военных и административных решений в нескольких органах. В тех условиях это было необходимо, коль скоро советская власть не желала погибнуть. Но в то же время это оказалось полной противоположностью социалистической демократии, которая должна была быть демократичнее формальной буржуазной демократии.

Все важные общественные и государственные вопросы отныне обсуждались и решались в политическом бюро РКП(б) и в приказном порядке спускались сверху вниз. Это никак нельзя было назвать демократией. Исключительная необходимость, борьба за существование заставили создать военизированную командную систему, которая в свою очередь повлияла на всё последующее развитие.

Декретом от 15 января 1918 г. была основана Красная Армия. Это шло вразрез с первоначальным намерением заменить армию народной милицией. Выполнение этой чрезвычайно трудной, а из-за угрозы существования молодого советского государства решающей задачи Ленин поручил Троцкому. Тот занял пост народного комиссара по военным делам, став главнокомандующим. Красную Армию предстояло создать с нуля, быстро нарастив и экипировав. Из сотни тысяч бойцов в апреле 1918 г. она к октябрю 1919 выросла до миллиона, а в конце гражданской войны уже насчитывала пять миллионов красноармейцев.

Поскольку без участия военных, получивших соответствующий опыт ещё в царское время, было невозможно создать и осуществлять руководство боеспособной армией, то по предложению Троцкого в неё было призвано немалое количество бывших офицеров. При этом к ним прикреплялись военные комиссары из рядов Коммунистической партии, которые должны были приглядывать за ними и контролировать их. В целом к Красной Армии по самым различным мотивам присоединилось 48 000 офицеров и более 200 000 унтер-офицеров. Не подлежит сомнению, что в ряде случаев свою роль сыграл русский патриотизм, поскольку речь шла о защите родины от иностранных интервентов. Конечно, немаловажным фактором стало и то, что многие бывшие офицеры остались не у дел и без средств к существованию. Однако же отдельные офицеры, по большей части из числа молодёжи, сознательно перешли на сторону большевиков, впоследствии став выдающимися командирами.

Строительство боеспособной армии за столь короткий срок стало огромным организационным, политическим и военным достижением. И оценивать его следует тем выше, что это произошло после полного развала старой армии. Уже этот факт демонстрирует превосходство большевистского правительства над правительством Февраля, неспособным на действия. «Быстрое создание „Рабоче-крестьянской Красной Армии“ принадлежит к наиболее выдающимся свершениям, осуществлённым большевистским режимом в этот решающий год», — такую оценку даёт Манфред Хильдермейер. «В этом вопросе о жизни и смерти советская власть снова доказала свою выдающуюся жизнеспособность, но в то же время и готовность без колебаний выбросить за борт вчерашние принципы»[81].

К этой констатации историка нечего добавить. Хильдермейер даже вынужден был, не без удивления, признать, что Красная Армия, которая на самом верху руководилась в основном не военными, во многих отношениях даже превосходила контрреволюционные армии «белых» генералов. «Немаловажное достижение большевиков состояло в том, что они дали нескольких выдающихся стратегов. Михаил Фрунзе, завоевавший юго-восток Туркестана; молодой Михаил Тухачевский, отбросивший Колчака; вскоре ставший легендарным Семён Будённый, превзошедший смелостью казаков в их собственном боевом искусстве — они выказали военные умения, которые, как ни странно, не уступали умениям опытных штабных офицеров на стороне противника»[82].

Вся деятельность общества подчинялась нуждам войны. Вся промышленность была насколько возможно ориентирована на производство военного оборудования и обеспечения Красной Армии, в сельскохозяйственном производстве продразвёрстка полностью шла на снабжение Красной Армии и городов. В то же время была введена система нормирования и распределения всех жизненно необходимых продуктов, практически исключавшая свободную торговлю и рыночные отношения.

Эта чисто диктаторская приказная система и уравнительная система распределения была названа «военным коммунизмом». Однако она не имела ничего общего с коммунизмом как высшей фазой новой общественной формации, возникнув лишь в силу необходимости ведения войны против контрреволюции и против военной интервенции империалистических держав. Тем не менее иной раз можно услышать абсурдное утверждение, будто бы большевики считали военный коммунизм возможностью сразу ввести настоящий «коммунизм» как общественную систему, чтобы ликвидировать классы и установить социальное равенство.

Ленин многократно и настойчиво заявлял, что нельзя «ввести» ни социализм, ни коммунизм. Декретом нельзя ни отменить общественные классы, ни ввести социальное равенство, поскольку они связаны с экономическими условиями, которые можно создать лишь в течение длительного времени за счёт развития производительных сил и производственных отношений. По этому вопросу мнение вождей партии сразу после завоевания власти было общим.

Но чем дольше продолжался военный коммунизм и росла привычка к такому способу уравнительного распределения, тем больше пускала корни и сама идея, что этими методами всё-таки можно достичь социализма и коммунизма. К тому времени деньги почти не играли роли; многие жизненно необходимые продукты распределялись бесплатно; в городах больше не выставляли счёт на газ, воду, электричество, а кое-где люди имели жильё, не внося квартплаты. В течение определённого времени этот «коммунистический» дух получил широкое распространение, затронув в том числе и Ленина, в чём он впоследствии признавался, столкнувшись с аналогичным мышлением и исправляя ошибку.

Его объяснение на этот счёт интересно не только самокритическим признанием ошибки, но и тем, что в нём видно, насколько трудно было найти в сумятице гражданской войны путь к социализму. Выступая в 1921 г. по поводу четвёртой годовщины Октябрьской революции, Ленин отметил:

«Мы рассчитывали — или, может быть, вернее будет сказать: мы предполагали без достаточного расчёта — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране. Жизнь показала нашу ошибку»[83]. И далее: «[...] мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по развёрстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, — и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение. Не могу сказать, что именно так определённо и наглядно мы нарисовали себе такой план, но приблизительно в этом духе мы действовали. Это, к сожалению, факт»[84].

Это кратковременное отклонение стало прежде всего выражением примитивных представлений о социальном равенстве, распространённых в рабочем классе, и связанных также со склонностью коммунистической интеллигенции пропагандировать и практиковать «революционную аскезу». Результатом этого могла стать лишь примитивная натуральная экономика и «равная бедность», которую неверно считали признаком коммунизма.

В жестокой гражданской войне, которую обе стороны вели с ожесточением, речь шла не только о выживании советской власти, но и о сохранении достижений революций Февраля и Октября 1917 года, поскольку контрреволюционные генералы думали восстановить старые условия самодержавия, полуфеодальные отношения собственности в деревне и капиталистические в промышленности.

Красная Армия смогла добиться победы исключительно благодаря тому, что его высшее командование под руководством Троцкого ввело и установило жёсткую военную дисциплину, при которой измена сурово каралась военными трибуналами, а зачастую и смертной казнью. Трусость и бегство перед лицом врага так же сурово карались. Здесь действовало правило «à la guerre comme à la guerre» («на войне как на войне») — как, впрочем, и во всякой армии.

Все войны жестоки и суровы, но гражданская война чаще всего ещё более жестока и сопровождается бо́льшим количеством жертв. Поскольку она завершается не заключением мира, а лишь уничтожением одной из сторон, то сражения между ними происходят с наивысшей решительностью и остротой. Часто Троцкого представляют «мясником», поскольку он ввёл в Красной Армии жёсткую военную дисциплину, в то время как «белые генералы» с их контрреволюционными частями и даже мародёрствующие банды изображаются миролюбивыми и благородными рыцарями. Однако подобные представления демонстрируют лишь односторонность и предубеждение.

Хотя достижения Троцкого на посту организатора и вождя Красной Армии были выдающимися, он становился объектом критики и противодействия в своих же собственных рядах. Сталин и его сторонники энергично противились привлечению бывших царских офицеров, считая тех поголовно предателями. Разумеется, среди них имелись и таковые, однако бо́льшая их часть оставалась лояльна и сражалась против интервентов, поддержавших контрреволюцию. Это справедливо и в отношении генерала А. Брусилова (1853–1926), считавшегося одним из самых способных офицеров царской армии. Хотя он и не принимал целей социалистической революции, однако по патриотическим соображениям предоставил себя в распоряжение Красной Армии, став председателем Особого Совещания при Верховном Командовании армии.

Меж тем в Красной Армии случались и отдельные факты предательства со стороны коммунистов, а когда они столь же сурово карались, как и все прочие, это вызывало возмущение Сталина, сопровождавшееся резкой критикой в адрес Троцкого. Это вызывало вмешательство в конфликт Ленина, полностью солидаризовавшегося по этому вопросу с Троцким.

Настроения крестьянства были важны для победы Красной Армии, поскольку бо́льшая часть красноармейцев происходила из этого класса. В подавляющем большинстве крестьянство поддерживало революционеров и Красную Армию. Крестьяне сознавали, что контрреволюционные («белые») войска, а вместе с ними иностранные интервенты намеревались отнять у них землю, восстановив правление дворян-помещиков. Поддержка крестьянства стала важнейшим фактором, сделавшим возможной победу Красной Армии. Поскольку «белые» генералы со своими армиями сражались за классовые интересы, противоположные интересам крестьян, они не получили такой поддержки. В этом контексте историк Хильдермейер писал:

«Возникает вопрос, почему белые армии и правительства проиграли, несмотря на мощную поддержку союзников? Главная причина, конечно, состоит в раздробленности антибольшевистских сил. Кадеты и демократические социалисты, возможно, могли бы преодолеть свои разногласия, но между ними и генералами лежала пропасть. Дело в том, что в белое движение влились также и возвратившиеся из Франции монархисты, обанкротившиеся в дни революции. И там, где, как при сибирской военной диктатуре, их было много, там белое движение не пользовалось популярностью. Те, кто метил в спасители России, нуждались помимо единомышленников ещё и в поддержке населения. Однако её они не получили»[85].

Решающим фактом стабильности Красной Армии стало то, что бо́льшая часть политически сознательного рабочего класса сражалась в её рядах на передовой. Потому-то рабочий класс и понёс наибольшие потери. После победы революционный рабочий класс оказался ослаблен как персонально, так и численно, что обернулось значительными последствиями в дальнейшем развитии советской страны.

Победа над контрреволюцией и над империалистической интервенцией была достигнута при огромных людских и материальных потерях. К окончанию гражданской войны страна большей частью лежала в руинах, от промышленных производственных мощностей довоенного времени сохранилось лишь около 15 процентов; транспортная сеть была значительно повреждена — прежде всего не хватало паровозов. Переориентацию заводов с военного на мирное производство осложняла нехватка топлива, сырья и других материалов.

Энтузиазм и порыв после-октябрьского периода к тому моменту угасли. Распространились пораженчество и безразличие. Борьба советской власти за своё существование завершилась успехом, однако теперь большинство населения вело борьбу с нищетой и голодом, за личное выживание. Под руководством производственных комитетов и профсоюзов многие пытались восстановить свои предприятия и наладить производство продуктов потребления. Увы, зачастую выпуск ограничивался зажигалками и кастрюлями.

2.3. Новый курс

2.3.1. Поиск пути к социализму

После победы советской власти и с окончанием гражданской войны на первый план вышла задача мирного строительства, в связи с чем встал вопрос о прокладывании конкретного пути России к социализму. Однако неблагоприятные условия, возникшие в период гражданской войны, оставили к тому времени заметный след на мышлении и поведении не только населения, но и политически активных личностей. Укоренились недемократические структуры и организационные формы с присущими им административными процедурами. Советы, почти полностью лишённые своего значения в ходе гражданской войны, вновь активизировались, однако на практике, в соответствии с отношениями, установившимися во время гражданской войны, они уже работали не так, как прежде, когда были демократическими органами трудящихся. Установилась новая общественная реальность.

Ленин осознавал это и часто критиковал вызванные этим последствия и действия, но вместе с тем он понимал, что коренные изменения труднодостижимы, поскольку тогдашнее состояние общества было главным образом обязано общему отсутствию культуры. «Этот низкий культурный уровень делает то, что Советы, будучи по своей программе органами управления через трудящихся, на самом деле являются органами управления для трудящихся»[86].

Кроме того, во время гражданской войны аппарату безопасности (ЧК) были приданы чрезвычайные полномочия. В то же время он был значительно увеличен.

В первое время, под руководством Феликса Дзержинского, ЧК работала, не выходя за рамки закона, однако в период гражданской войны она выдвинулась на первые позиции, получив гораздо бо́льшую самостоятельность. Позднее ЧК эволюционировала в некий вид политической тайной полиции, приняв название ГПУ («Объединённое государственное политическое управление»). Оно всё более превращалось в инструмент в руках Политбюро, а позднее — лично генерального секретаря, Сталина. Главная задача ГПУ не сводилась к одной лишь защите от атак классового врага, достаточно скоро под предлогом «революционной бдительности» в сферу его интересов попал надзор за всем обществом, включая членов партии и представителей руководящих органов партии и государства. Подобная трансформация стала одним из негативных последствий гражданской войны.

Дискуссии на партийных конференциях и съездах ясно свидетельствуют, что в ту пору ещё не было достаточно продуманного и зрелого плана дальнейшего пути к социализму. И потому возникали не только разнообразные, но отчасти даже и противоположные предложения, вызывавшие острые дискуссии. Спорили, например, о месте и роли профсоюзов в социалистическом государстве и о введении всеобщей трудовой повинности. Дискуссии, проходившие совершенно открыто, говорили о поиске разумных решений на смену военному коммунизму, с которым желали распрощаться. Подобные конструктивные дискуссии Ленин оценивал положительно.

Совершенно очевидно, что отныне всё более насущным становилось сворачивание военного коммунизма, поскольку сопротивление крестьян продразвёрстке заметно усилилось. Во время гражданской войны они волей-неволей принимали её, так как понимали её необходимость: им не хотелось возвращаться в прошлое, что неизбежно произошло бы, победи контрреволюция. Однако теперь, когда контрреволюция была побеждена и начали возникать нормальные условия, они не желали и далее мириться с принудительной политикой. Их сопротивление крепло, в некоторых местах даже произошли восстания против советской власти. И потому было необходимо найти способ поставить союз с крестьянством на крепкую основу, дабы упрочить существование советской власти. Во всяком случае, военный коммунизм показал себя непригодным для этого, поскольку он «был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой», — писал Ленин[87].

Выходом стала Новая экономическая политика (нэп), аргументированно выдвинутая Лениным в марте 1921 г. на X съезде РКП(б). Согласно ей, продразвёрстка (обязательные поставки продовольствия крестьянами) заменялась продналогом.

Основная линия нэпа сводилась к тому, чтобы посредством рынка установить экономические отношения между рабочим классом и крестьянством, между государственной промышленностью и частным сельским хозяйством — отношения, которые соответствовали бы интересам обоих классов и потому укрепили бы их союз[88].

Некоторые большевики видели в этом шаг назад или даже признание поражения, тем более что и деньги вновь приобрели важную роль, открыв возможности для спекуляции. Хотя в экономике России преобладало сельское хозяйство, государственная (социалистическая) промышленность стала определяющей основой пролетарской власти, и потому планировалось её быстрое развитие для укрепления позиций рабочего класса, а также в обеспечение её столь крайне необходимого дальнейшего роста. В то же время, осуществляя производство при рыночных отношениях, она должна была обеспечить крестьянство сельскохозяйственными машинами, орудиями и другими насущно необходимыми промышленными товарами, чтобы таким образом и крестьяне оказались материально заинтересованы в росте сельскохозяйственного производства.

В данных условиях главная линия нэпа соответствовала интересам рабочего класса и крестьянства. Её практическая реализация могла обеспечить и укрепить союз, базирующийся на общих экономических интересах. Вместе с тем трудности заключались прежде всего в том, что промышленность не была готова поставить необходимые сельскохозяйственные инструменты и машины.

Троцкий представил тезисы о развитии государственной промышленности XII съезду РКП(б), подробно разъяснив их в своём докладе. Съезд единогласно принял тезисы как ведущую линию экономической политики. Однако — главным образом по причине деятельности Сталина — она не получила реализации. Среди вождей возникали споры, при этом не проводилось необходимого разъяснения и фиксации конкретных распоряжений и шагов по реализации нэпа. Это пришло лишь со временем, с ростом опыта, причём успели произойти определённые изменения и установилась линия, ориентированная в первую очередь на развитие сельского хозяйства.

Вскоре возникло затруднение, получившее название «ножниц цен» между сельскохозяйственной и промышленной продукцией. Поскольку сельскохозяйственные цены по большей части оставались на довоенном уровне, в то время как промышленные цены заметно выросли, крестьянству не хватало капитала. Это вызвало то, что предприятия не могли реализовать свою продукцию. Исправление этого положения вызвало, в свою очередь, отклонение в другую сторону — и вскоре у крестьянства образовалось столько денег, что спрос на товары не мог получить удовлетворения.

Сильное социальное расслоение крестьянства затрудняло и фиксацию налогов, поэтому многие распоряжения осуществлялись по методу «проб и ошибок». Во всяком случае, уже по объективным причинам принятие необходимых верных решений было затруднено, что вместе с тем осложнялось спорами и конфликтами внутри Политбюро, особенно усилившимися после отхода Ленина по болезни от прямого руководства, связанными с борьбой наследников за будущую власть.

2.3.2. Переходное общество нэпа

То, что возникло во время укрепления нэпа, было, прежде всего, переходным обществом между капитализмом и социализмом, характеризовавшимся сложным содержанием. Его экономическая база содержала весьма различные экономические уклады: в государственной индустрии установился уклад, который можно уже было назвать социалистическим, хотя он ещё не был таковым в полной мере и демонстрировал в лучшем случае лишь социалистические элементы и тенденции. Кроме того, существовал уклад простой товарной экономики в частной мелкой промышленности, среди кустарей, в сельском хозяйстве и в торговле. В свою очередь, капиталистический уклад установился на более-менее крупных частных промышленных и торговых предприятиях и в хозяйствах крупных сельских собственников, так называемых кулаков.

В этой экономической структуре сильнее дифференцировались и классовые отношения, поскольку вновь появились не только мелкобуржуазные слои в сфере частного предпринимательства и торговли, но и в определённой мере народился класс новой буржуазии при средних капиталистических предприятиях и в виде слоя кулачества в сельском хозяйстве.

На этой экономической и социальной базе развивались довольно различные формы классовой борьбы, причём главный фронт проходил между рабочим классом с одной стороны и буржуазией, боровшейся за большее экономическое, общественное и идеологическое влияние, с другой. Речь шла о том, кто одержит победу в этой борьбе. Классовая борьба в деревне, происходившая в основном между сельской беднотой и более богатыми середняками и кулаками, всё ещё оставалась довольно умеренной, она всего лишь тлела, поскольку классовые стычки приглушались, с одной стороны, союзом рабочего класса и середняков, а с другой стороны — экономической зависимостью деревенских бедняков от более богатых крестьян. Наконец, и сельская община, существовавшая столетиями, играла свою важную роль, соперничая в этом со слабыми советами.

Таким образом, в этом переходном обществе образовались весьма запутанные общественные и политико-идеологические отношения и противоречия. Как следствие, политическое искусство Коммунистической партии и советского государства должно было прежде всего заключаться в нахождении и использовании форм движения этих противоречий, которые должны были обеспечить возможность усиления социалистических тенденций развития, то есть шаг за шагом увеличивать экономический вес социалистических и идущих в направлении социализма отношений, ограничивая и сокращая капиталистические элементы.

Таким образом, это переходное общество представляло собой не неизменное состояние, а динамический процесс развития, который в конце концов должен был привести к победе социалистических производственных отношений. Поначалу отсутствовала ясность в вопросе, насколько долго будет существовать такое переходное общество. На III Всероссийском съезде Советов Ленин отмечал: «Мы далеки от того, чтобы даже закончить переходный период от капитализма к социализму. Мы никогда не обольщали себя надеждой на то, что сможем докончить его без помощи международного пролетариата»[89].

Условия, созданные победой над контрреволюцией, открыли такую реальную возможность — однако лишь при условии поэтапной выработки верных решений и их практической реализации. В целом этот путь оказался благоприятным: крестьянство получило из него большую выгоду, что послужило укреплению его отношений с советской властью; рабочий класс сумел обеспечить огромный общественно-политический прогресс благодаря введению современного трудового законодательства, восьмичасового рабочего дня, социального страхования и законов по защите труда, наряду с повышением окладов. Без сомнения, всё это были социальные достижения на пути к социалистическому обществу. Хильдермейер также отмечает: «Однако похоже, что убеждение о начале движения к новым горизонтам вышло за границы круга твёрдых большевиков, получив гораздо более широкое содержание, чем просто социалистическая идея»[90].

Однако политическое развитие в этом направлении не шло равномерно, поскольку политическая структура и механизмы функционирования партии и государства оставались не демократизированными, так что политическое влияние рабочего класса как правящего класса сдерживалось в своём развитии и оставалось всего-навсего лозунгом.

Это поставило руководителей Коммунистической партии перед весьма сложной задачей, прежде всего в силу положения государственного аппарата и всей политической и идеологической надстройки общества, а вместе с тем и из-за огромных территориальных размеров страны с весьма различными условиями от региона к региону.

2.3.3. Истоки и предпосылки становления диктаторской системы правления

По своей классовой базе и по своим целям советское государство являлось социалистическим государством, однако ни кадры, ни структура и механизмы функционирования этого государства уже не соответствовали социалистическим принципам. Тому был ряд причин, которые отчасти сводились к отсталости России, а отчасти — к последствиям гражданской войны.

Россия не имела демократического опыта и связанных с ним традиций, поскольку важнейшие задачи буржуазно-демократической революции были решены, как известно, лишь Февральской и Октябрьской революциями. В короткий промежуток времени между Февралём и Октябрём было начато буржуазно-демократическое развитие, однако эта ещё довольно слабая и проводимая в том числе контрреволюционными силами демократия своей деятельностью в ходе революции была скорее дискредитирована, чем внесла вклад в укрепление демократического сознания. После революции могли возникнуть новые социалистические демократические органы вроде советов — на всех уровнях общества, в масштабах всего государства, в регионах, городах и сёлах. Но прежде чем они сумели укрепиться, они существенно растеряли своё влияние и значение в ходе гражданской войны, поскольку отныне все полномочия по принятию решений были централизованы и сконцентрированы в высших органах власти. Командный и приказной стиль, установившийся в те дни, вскоре стал общим для всего руководства государством, причём немаловажную роль сыграло то, что как государственные служащие, так и население издавна выработали привычку к бюрократическому командному стилю царской администрации, а склонность подчиняться начальству пустила крепкие корни в сознании людей.

К этому добавилось то, что вновь создаваемый аппарат государственного управления советской власти вынужден был принять в свои ряды немалое число бывших царских служащих и управляющих, поскольку ощущалась нехватка в новых и компетентных сотрудниках. Свою негативную роль сыграло также то обстоятельство, что с течением гражданской войны наиболее сознательные отряды рабочего класса значительно потеряли в численности, сражаясь на передовой в Красной Армии, и теперь давала о себе знать их нехватка.

После того как советская власть выстояла, одержав победу над контрреволюцией, и в дальнейшей перспективе имела возможность укрепиться, произошёл мощный приток новых членов в Коммунистическую партию. Среди них в значительном количестве были представлены и карьеристские элементы из мелкой буржуазии, которым благодаря хорошему образованию зачастую удавалось достичь постов в государственном аппарате. По этим причинам растущая бюрократизация государственного аппарата, несмотря на благие намерения, оставалась более или менее неизбежной. И Ленин осознавал это.

Ход событий заставил его увидеть, что в нынешних обстоятельствах развитие широкой социалистической демократии с прямым участием рабочих и крестьян в управлении государством, обрисованное им в работе «Государство и революция», было нереализуемо. Оценку этому он давал весьма критическую, и даже в одном выступлении резко отозвался о тогдашнем советском государстве как о царском аппарате, лишь чуть-чуть подмазанным советским миром[91]. Однако и он не сумел выдвинуть рецепта коренного изменения положения дел. Усиленная борьба против быстрого роста бюрократизма могла подействовать лишь в ограниченной мере, поскольку госаппарат вновь возрождался на основе существующих структур и уже установившихся механизмов функционирования.

На дальнейшее развитие не только политической надстройки, но и общества в целом крайне негативно повлияло то обстоятельство, что в трудное время гражданской войны одновременно с концентрацией полномочий по принятию решений фактически произошло слияние партийного и государственного руководства. Партийная верхушка Коммунистической партии в виде Политбюро функционировала как некое надправительство. Оно принимало решения по всем важным государственным и общественным вопросам, раздавая соответствующие инструкции государственным органам.

Разумеется, концентрация политической власти была оправдана в условиях гражданской войны — едва ли иначе было бы возможно добиться победы. Однако в новых условиях мирного строительства такое положение не было ни необходимым, ни полезным, поскольку это служило помехой более широкой демократизации руководящей деятельности как партии, так и государства.

Оказалось, что ни в теории, ни на практике не существовало сколько-нибудь зрелых представлений по вопросу, как должна быть организована социалистическая государственная власть, диктатура пролетариата, социалистическая демократия. Отсутствовали исторические примеры, на которые можно было бы ориентироваться. В 1871 г. Маркс считал Парижскую Коммуну найденной формой диктатуры пролетариата. Однако при внимательном рассмотрении она оказывается лишь городской администрацией, кроме того, просуществовавшей крайне недолго, так что сокровищница её опыта была очень невелика.

Маркс назвал её работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей и исполняющей законы, из чего позже сделали вывод, что разделение властей между законодательной и исполнительной властью, выработанное и применяемое в буржуазно-демократической государственной системе, для государства диктатуры пролетариата непригодно и недопустимо.

Между тем подобное мнение и его обоснование ссылкой на констатацию Маркса о способе работы Парижской Коммуны ошибочно, поскольку Маркс лишь признал факт, а вовсе не утверждал, что такой способ должен быть обязательным для социалистического государства. Эта, по моему мнению, ошибочная интерпретация при дальнейшем развитии и развёртывании социалистического государства привела к ряду нерешённых проблем, а также ко многим несоответствиям, усиливавшихся тем, что здесь «руководящая роль партии» рассматривалась как несомненная константа государства, хотя ни её конституционный статус, ни её полномочия так и не получили однозначного определения и разъяснения. В Парижской Коммуне, однако, такой конструкции не было, не было «руководящей партии», потому об этом и не возникло сколь-нибудь ясных концепций; Маркс же на эту тему вообще не высказывался.

После того как негативные последствия такой конструкции уже достаточно проявились на практике, Ленин пришёл к выводу, что положение нужно срочно менять, поскольку таким образом советы как государственные исполнительные органы фактически лишаются полномочий и ответственности. В связи с этим он предложил чётко разграничить функции и задачи партии и советов, то есть государственных органов власти и управления. К сожалению, Ленин не имел возможности детально разработать и претворить в жизнь это предложение, и потому прежнее положение дел не только оставалось неизменным, но и позднее было до предела развито Сталиным, в результате чего советы всех уровней деградировали до простых придатков партии.

Одним из следствий этих не получивших прояснения проблем и антидемократической практики, установившейся в гражданскую войну, стало то, что ещё при становлении Советского Союза возникли условия, сделавшие возможным и способствовавшие тому, что первые шаги к социализму были уже на ранней стадии отмечены серьёзными ошибками.

2.3.4. Сталин получает власть над партийным аппаратом

В политическое бюро Российской Коммунистической партии входило первоначально пять человек, а именно: Ленин, Троцкий, Каменев, Сталин и Бухарин. Потом в него были включены Зиновьев и Томский, после чего количество увеличилось до семи. Формально председателя не было, однако благодаря своему авторитету вождём признавался Ленин. Если сперва партийный аппарат оставался относительно небольшим, а руководимый Свердловым секретариат насчитывал лишь нескольких сотрудников, то в дальнейшем он рос по мере увеличения количества выполняемых задач. После безвременной смерти Свердлова 16 марта 1919 г. возникла необходимость объединить под единым руководством секретариат с созданным к тому времени организационным бюро. При поддержке Зиновьева Каменев предложил поручить Сталину руководство секретариатом, таким образом сделав того генеральным секретарём. Сталина он знал ещё по Грузии, в начале их революционной деятельности. Позднее, ещё перед Февральской революцией, он был с ним вместе в сибирской ссылке, а после Февраля и до приезда Ленина в Петроград руководил вместе с ним редакцией «Правды».

Поскольку Каменев считал пост генерального секретаря прежде всего должностью, подчинённой Политбюро и выполняющей в основном организационно-технические задачи, и поскольку он считал себя по образованности и знаниям гораздо выше Сталина, то не мог предвидеть какой-либо опасности в этом назначении, кроме усиления собственного влияния в партийном руководстве. Ленин не был в восторге от этого назначения и считал, что «этот повар будет готовить острые блюда». Однако в конце концов он уступил давлению Каменева и Зиновьева, поскольку Сталин,вне всякого сомнения, обладал организационным талантом и умением проявить себя.

Как бы то ни было, это решение предопределило направление будущего развития, которое в то время ещё нельзя было предугадать. Пока Ленин стоял во главе партии, подчинение секретариата политическому бюро и контроль за ним оставались, по всей видимости, гарантированы. Но после того как Ленин по причине серьёзной болезни вынужден был оставить активную работу, положение изменилось. В том числе благодаря удачно сложившимся на тот момент обстоятельствам Сталин смог создать из секретариата, управляемого им, бюрократический аппарат власти, всё более выходивший из-под какого бы то ни было контроля и расширявший своё влияние на всю партию и государственный аппарат. Поскольку секретариат в то же время отвечал и за кадровую политику, Сталин постепенно смог расставить на все важные посты в партии и государстве (не только в центре, но и в регионах огромной страны) людей, лично преданных ему, а тех, к кому он не испытывал симпатии, переместить или сместить. Впоследствии он не единожды пускал в ход эти возможности с целью всё большего укрепления собственной власти. Таким образом, в партийном аппарате смог возникнуть источник бюрократически-диктаторской системы правления.

Описанному процессу деформации в партии оказывалось решительное сопротивление — как со стороны Троцкого в Политбюро, так и в Центральном Комитете и в многочисленных парторганизациях. Тем не менее, опираясь на Зиновьева и Каменева, Сталин смог с помощью злоупотребления властью, обмана и манипуляций подавить какие бы то ни было требования восстановления внутрипартийной демократии. Кроме того, Коммунистическая партия значительно выросла, и большинство её новых членов не обладало политическими знаниями, тем более знаниями теоретическими, и потому ими было легко манипулировать.

Ленин был чрезвычайно озабочен этим вопросом и требовал сократить число членов партии хотя бы до 200 000, организовав контроль и чистку. Однако сразу после смерти Ленина Сталин сделал прямо противоположный шаг. В виде так называемого ленинского призыва он принял ещё 200 000 членов, в результате чего политико-идеологический и теоретический уровень партии в целом стал ещё ниже.

2.4. Черепашьим ходом к социализму в одной стране?

2.4.1. Что дальше без Ленина?

Переход к нэпу прежде всего прояснил решающий вопрос: что́ должна делать советская власть после окончания гражданской войны, чтобы сохранить и укрепить диктатуру пролетариата в России как гарантию социалистического развития страны и как бастион и исходную точку для других пролетарских революций. Взаимодействие внутренних и международных процессов развития оставалось при этом важным аспектом, поскольку все были согласны, что Россия может начать строительство социализма, однако оно может быть успешно завершено только при условии, что за русской революцией последуют революции в других европейских странах, тем самым обеспечив России мощную экономическую и техническую поддержку. На этот счёт Ленин высказывался столь часто и ясно, что при его жизни об этом не возникало дискуссий. Это неопровержимый факт, хотя впоследствии он замалчивался либо отрицался Сталиным.

Когда при выработке партийной программы РКП(б) возникли требования внести в неё описание социалистического общества, Ленин отверг это предложение, приведя тот довод, что пока ещё нельзя знать, какие черты примет построенный социализм, поскольку для этого ещё нет практического материала. Только будущий опыт покажет это. В то же время он предостерёг от переоценки российского опыта, отметив, что всякая попытка любой страны установить социализм неизбежно будет несовершенной. Лишь опыт ряда развитых стран позволит получить полную картину социалистического общества. Ленин заявил: «Было бы смешно выставлять нашу революцию каким-то идеалом для всех стран, воображать, что она сделала целый ряд гениальных открытий и ввела кучу социалистических новшеств»[92]. Только опыт более развитых стран покажет, чем мог бы стать развитый социализм. «Советские республики стран более культурных, с бо́льшим весом и влиянием пролетариата, имеют все шансы обогнать Россию, раз они встанут на путь диктатуры пролетариата»[93].

Основной курс нэпа, по убеждению Ленина, вовсе не прояснил многие проблемы дальнейшего общественного развития на пути к социалистическому обществу. В своих последних работах, таких как «Очередные задачи советской власти», «О кооперации», «Как нам реорганизовать Рабкрин» и «Лучше меньше, да лучше» он рассмотрел многие из этих вопросов, выдвинув предложения по их решению. Из-за своей болезни (22 мая 1922 г. он пережил тяжёлый инсульт, за которым последовали ещё два) он больше не имел возможности выработать общую концепцию, сохранились лишь отрывки и отдельные высказывания, ещё не составлявшие ни теории построения социализма, ни тем более концепции о возможности окончательно построить социалистическое общество в рамках единственной страны, как это позже утверждал Сталин.

К сожалению, Ленин тяжело заболел именно в тот момент, когда стало насущно необходимым обсуждение и принятие решений для определения дальнейшего пути развития Советского Союза. Это была огромная потеря, имевшая серьёзные последствия, поскольку никто в Политбюро не обладал столь обширными знаниями и столь выдающимися способностями, как Ленин, никто не имел неоспоримого авторитета, чтобы дать нужные указания, и кроме него никто не был способен обеспечить лояльное сотрудничество всех членов Политбюро. А в этом органе накопились не только заметные разногласия, но и противоречия и конфликты.

В Политбюро вовсе не царило единодушие, как тогда демонстрировалось для публики. Напротив, шли острые споры по ряду фундаментальных вопросов дальнейшей политики, причём в центре внимания стояли такие вопросы, как внутрипартийная демократия, соотношение между промышленностью и сельским хозяйством, монополия государства на внешнюю торговлю и создание советского государства как федеративного союза национальных советских республик.

Ещё перед смертью Ленина разгорелось соперничество будущих наследников за господство в руководящей верхушке партии. Зиновьев и Каменев как многолетние ближайшие сотрудники Ленина, естественно, были убеждены, что после его смерти они заслуживают решающей роли в кругу руководителей, хотя из-за своей былой нерешительности и открытого отказа взять власть они теперь не играли прежней роли. В Сталине они не видели конкурента; в Бухарине, которому стремление к власти было чуждо — тоже; однако они находили его в Троцком, поскольку тот в послереволюционные годы считался вторым человеком после Ленина — за свои выдающиеся заслуги в Октябре 1917 г. и за свою роль главнокомандующего Красной Армии в гражданской войне. И потому Зиновьев и Каменев вошли в союз со Сталиным и составили «тройку» («триумвират») в Политбюро. Благодаря предварительным секретным соглашениям между её участниками, эта тройка оказалась способна систематически блокировать и сокращать влияние Троцкого при принятии решений. Безусловно, не последнюю роль здесь играли личные мотивы, и при внимательном рассмотрении это уже положило начало делению на фракции, что строго запрещалось решением, принятым на X съезде по инициативе Ленина, о временном запрете фракций.

Это решение было принято как временное — в условиях глубочайшего кризиса большевистской партии при переходе от военного коммунизма к нэпу. Однако позднее Сталин превратил его в постоянное, что позволило ему изображать всякую критику и отличающиеся от его собственного мнения как фракционность, получая право подавлять их, хотя именно он, вместе с Зиновьевым и Каменевым, первым создал фракцию внутри Политбюро.

Когда Ленин почувствовал, что более не поправится, его главной заботой стало сохранение единства партии, которой, как он видел, угрожала опасность — в том числе из-за личных отношений между членами Политбюро. При этом он думал прежде всего о Сталине и Троцком, поскольку, разумеется, не забыл, как подло и коварно Сталин ещё в гражданскую войну интриговал против Троцкого.

Раскол в руководстве мог легко привести к расколу в партии, а это было бы смертельно опасно для ещё неокрепшей советской власти. Ленин письменно зафиксировал свои мысли о руководстве партии и при этом также дал характеристики важнейшим членам Политбюро, описав их сильные и слабые стороны. Это верно, что он не выдвинул предложений, кому из них следует взять на себя основную ответственность и стать вождём партии, тем более что должности председателя и не существовало. Но по крайней мере он констатировал, что Троцкий «самый способный человек в настоящем ЦК», хотя наряду с этим и критически отметил его излишнюю самоуверенность и его склонность к администрированию[94]. Очевидно, его замечание об излишней самоуверенности Троцкого не было неверным, но едва ли можно отрицать, что самоуверенность Ленина была отнюдь не меньше.

Критические оценки Лениным Зиновьева и Каменева были более важны политически, поскольку относились к их нерешительному поведению и отказу взять власть в ходе вооружённого восстания в дни перед Октябрьской революцией, и Ленин считал это не случайным эпизодом. Очевидно, он считал, что им не хватает необходимой решительности в кризисных ситуациях.

Следует предположить, что они оба посчитали себя униженными и оскорблёнными, поскольку Ленин написал, что считает Троцкого более способным, хотя тот формально присоединился к большевикам лишь в 1917 г., в то время как они в течение долгого времени были ближайшими сподвижниками Ленина.

О грубости и нелояльности Сталина Ленин выразился довольно резко, предложил даже сместить его с поста генерального секретаря. «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью», — такова была его мысль[95]. Уже сам факт того, что один человек в партии получил «необъятную власть», был неприемлем и противоречил уставу партии, но то, что Ленин сверх того опасался, что Сталин сможет злоупотребить этой властью — это уже было уничтожающей оценкой.

Заметки Ленина, вопреки выраженной им воле, по неосторожности попали в руки Зиновьева, Каменева, Бухарина и Сталина, и эти четверо решили держать их до поры в тайне. Вместе с тем они сразу всеми силами принялись интриговать против Троцкого и пытаться изолировать его, поскольку все они сходились в том, что тому не следует играть значительной роли в руководстве, хотя и руководствовались при этом весьма несхожими личными мотивами и интересами.

Без сомнения, каждый из них приобрёл собственный политический опыт в революционных битвах. Бухарин, Каменев и Зиновьев обладали более-менее солидными теоретическими познаниями марксизма, хотя Троцкий и в этой области превосходил их, в то время как преимущество Сталина было скорее в практической организации, а не в теории. Он сам всегда называл себя «практиком».

Если бы они отбросили все второстепенные расхождения со смертью Ленина, если бы забыли все личные разногласия и амбиции и в лояльном сотрудничестве вместе искали бы наилучшие решения насущных проблем — без интриг и попыток вытолкнуть кого-либо из руководства или добиться личного верховенства — то их коллектив, вероятно, смог бы удержать партию и социалистическое государство от крупных потрясений и кризисов. Но именно в этом и сомневался Ленин, и именно потому он и написал письмо к съезду, известное под именем «Завещания Ленина», долго державшееся в секрете и лишь позднее получившее известность. Так как Ленин не выдвинул определённого предложения о том, кого считать его возможным преемником, то можно предполагать, что он хотел посоветовать им всем работать в стиле коллективного руководства и продолжать его наследие. Тот факт, что из-за эгоистических интересов они оказались неспособны на это, является одной из причин позднейших трудностей и потрясений в развитии ВКП(б) и Советского Союза.

2.4.2. Социалистическая индустрия и частное сельское хозяйство

Очевидно, что приоритетной задачей стало как можно более скорое построение социалистической индустрии, так ей предстояло стать основой дальнейшего роста ослабленного рабочего класса и укрепления его союза с крестьянством. Экономическая связь интересов рабочего класса с интересами крестьянства была бы обеспечена только в том случае, если бы промышленность поставляла сельскому хозяйству срочно необходимые машины, инструменты, оборудование и продукты потребления. Денежные доходы от рыночной продажи зерна и других сельскохозяйственных продуктов не приносили никакой пользы крестьянам, если на вырученные деньги они не могли приобрести товары.

Для восстановления значительно разрушенной промышленности и для её развития требовались колоссальные инвестиции, которые в силу сложившихся обстоятельств следовало взять из сельского хозяйства, так как других фондов накопления попросту не было. Относительно так называемого первоначального накопления не прекращались острые споры, особенно между экономистами Бухариным и Преображенским. Последний считал, что доходы сельского хозяйства должны стать прежде всего важнейшим источником накопления, и что их необходимо изымать за счёт применения дифференцированной налоговой политики, причём львиную долю следует собирать прежде всего с зажиточных крестьян. Бухарин, наоборот, считал это способом подорвать союз между рабочим классом и крестьянством. Его главный аргумент состоял в том, что в экономическом развитии страны пока ещё преобладает сельское хозяйство. Обеспечение городов зависело от производства зерна, а кроме того, для получения средств для импорта в распоряжении советского государства зерно на некоторое время оставалось единственным продуктом экспорта.

В этой ситуации объективно было весьма затруднительно соблюсти верный баланс между развитием промышленности и сельским хозяйством. Однако в конечном счёте никто не мог отмахнуться от того факта, что необходимые средства следовало брать в основном из прибавочного продукта зажиточных крестьян — до тех пор, пока промышленность не начнёт сама зарабатывать средства для расширенного воспроизводства. По этому жизненно важному вопросу в Политбюро не было единого мнения. В то время как Троцкий, а в определённой мере также Зиновьев и Каменев, были убеждены, что социалистическая индустрия — определяющая экономическая база диктатуры пролетариата и развития на пути к социализму, Бухарин, Рыков и Томский считали, что важнейшей основой дальнейшего развития является сельское хозяйство. В этих разногласиях Сталин в ту пору занимал положение посредника либо вообще не высказывал своего мнения (по русской пословице «молчание — золото»), так как его положение ещё не было достаточно крепким, а в экономических вопросах он к тому же не особо разбирался. Поэтому он присоединился к большинству вокруг позиции Бухарина и Рыкова. В тех обстоятельствах Сталин, безусловно, считал её наиболее безопасной, поскольку в самой «тройке» существовали заметные расхождения, а Зиновьев старался ограничить растущее влияние Сталина и его претензии на верховенство.

Таким образом Сталин превратил политику приоритетного развития сельского хозяйства в «линию партии», причём как генеральный секретарь он принял на себя основную ответственность, в то время как Бухарин стал главным теоретиком этой политики.

Враждебность к Троцкому послужила объединяющей нитью «тройки» Сталина, Зиновьева и Каменева. В остальном же их общая политическая основа была довольно слабой. В сложившихся после кончины Ленина обстоятельствах совершенно отсутствовала единая политическая линия по началу социалистического строительства с опорой на нэп. Множество решений принималось исходя из более-менее прагматических соображений, завися от колеблющегося большинства в Политбюро, и вскоре пересматривалось, из-за чего вместо проведения чёткой линии зачастую происходили зигзагообразные движения. Поскольку протоколы заседаний Политбюро не публиковались, то бо́льшая часть споров оставалось скрыта от членов партии. Кое-что, однако, стало известно из писем, отправленных Лениным в последние месяцы его жизни Троцкому; к примеру, Политбюро вопреки сопротивлению Троцкого приняло решение о частичной отмене государственной монополии внешней торговли. Ленин, узнав об этом, тут же потребовал отмены решения и просил Троцкого протестовать также и от его (Ленина) имени, чтобы объединёнными усилиями добиться пересмотра дела. И по другим вопросам Ленин обращался к Троцкому с поручениями и просьбами выступить от его имени против определённых решений.

Первым, кто в Политбюро глубже занялся проблемами промышленности, стал Троцкий. Он написал подробные тезисы на эту тему, разъяснив их в своём докладе на XII съезде РКП(б), прошедшем уже в отсутствие тяжело больного Ленина. В докладе Троцкий доказывал, что плановое строительство индустрии с необходимыми пропорциями между тяжёлой и лёгкой промышленностью должно послужить экономической основой роста рабочего класса, укрепления диктатуры пролетариата и претворения в жизнь союза рабочего класса с крестьянством, а также создания базы для развития сельского хозяйства. Он предложил перейти к общегосударственному планированию, наделив плановую комиссию необходимыми полномочиями. Ленин, с которым он уже ранее обсуждал этот пункт, вначале высказывал сомнения в отношении прав плановой комиссии, но затем поддержал предложение Троцкого.

В тезисах и докладе было чётко сформулировано, что́ является определяющей основой диктатуры пролетариата:

«Своё руководящее положение рабочий класс может, в последнем счёте, сохранить и укрепить не через аппарат государства, не через армию, а через промышленность, которая воспроизводит самый пролетариат. [...] Только развитие промышленности создаёт незыблемую основу пролетарской диктатуры. Сельское хозяйство, несмотря на то, что оно всё ещё находится у нас на низком техническом уровне, имеет первенствующее значение для всей экономики Советской России»[96].

Зависимость от сельского хозяйства не может оставаться долгой, поскольку

«промышленность, живущая за счёт бюджета, т. е. за счёт сельского хозяйства, не могла бы создать устойчивой и длительной опоры для пролетарской диктатуры. Вопрос о создании в государственной промышленности прибавочной стоимости есть вопрос о судьбе Советской власти, т. е. о судьбе пролетариата. Расширенное воспроизводство государственной промышленности, немыслимое без накопления государством прибавочной стоимости, есть, в свою очередь, условие развития нашего сельского хозяйства в социалистическом, а не в капиталистическом направлении. Через государственную промышленность пролегает, таким образом, путь к социалистическому общественному строю»[97].

В то же время тезисы и доклад в очередной раз указывали, каким образом должно происходить социалистическое преобразование в сельском хозяйстве, а именно,

«что признание крестьянством социалистических методов хозяйствования может быть достигнуто только наглядно-показательным путём, т. е. доказательством крестьянству на практике в течение ряда лет того факта, что коллективное хозяйство экономически выгоднее, рациональнее и т. п»[98].

Это показывает, что Троцкий солидаризовался с Лениным, уже неоднократно высказывавшимся по этому вопросу в том же ключе.

Тезисы были единогласно приняты съездом и в силу этого их следовало рассматривать как обязательную линию экономической политики. Однако большинство Политбюро, очевидно, противилось практической реализации линии, предложенной Троцким и утверждённой на съезде, поскольку, по-видимому, отныне законы межфракционной борьбы уже преобладали над доводами о пользе дела. В то время как тезисы были отложены в долгий ящик, Сталин обвинил Троцкого в том, что тот требует «сверхиндустриализации» за счёт крестьянства. Уже само понятие «сверхиндустриализация» в стране со столь слабой индустрией указывало на теоретический уровень подобных аргументов.

Надуманная враждебность Троцкого к крестьянству впоследствии стала одним из шаблонных аргументов при доказательстве его якобы вражды к «ленинизму». Наряду с остальными членами Политбюро Сталин также отверг требование Троцкого начать выработку долговременного экономического плана, приписав ему, что таким образом тот лишь жаждет стать «диктатором» над всей промышленностью. Стало совершенно очевидно, что в Политбюро происходила не только борьба за выбор направления движения (её результат был чрезвычайно важен для дальнейшего развития советского общества), но и что ей сопутствовали личные конфликты и в ней преследовались личные интересы. Короче говоря, это руководство не было на высоте поставленных перед ним исторических задач.

2.4.3. Внутрипартийная борьба за власть под лозунгом «ленинизм или троцкизм?»

После смерти Ленина в 1924 г. дискуссии приняли чрезвычайно острые формы, в итоге выплеснувшись наружу. Вместо того, чтобы единодушно проанализировать сложные задачи развития советской страны и сообща направить силы на поиск подходящих политических решений, Зиновьев, Каменев и Сталин развернули беспрецедентную травлю Троцкого с целью выставить его противником Ленина. В качестве предлога для организации клеветнических дебатов они воспользовались публикацией Троцкого об Октябрьской революции. Согласовав свои действия, все трое одновременно выступили с заявлениями и речами, в которых на основе фальсификаций, приписок и клеветы утверждали, что Троцкий прокрался в партию большевиков, чтобы заменить ленинизм троцкизмом. Инициатором кампании стал Зиновьев, потребовавший исключения Троцкого из партии, что в то время не нашло поддержки у Сталина, поскольку тот считал это несвоевременным. Однако все трое ввязались в идеологическую битву за «ленинизм» против «троцкизма» — совершенно неожиданную для партии — после того как на XIII партконференции только что закончилась несколько более длительная дискуссия о внутрипартийном курсе, многими воспринятая как «литературная перепалка».

В этой кампании определённую роль сыграл тот факт, что в русской социал-демократии, а затем и в Российской Коммунистической партии, понятия «большевизм» и «ленинизм» использовались как синонимы, поскольку Ленин являлся вождём большевистской фракции, а затем — большевистской партии. Поэтому сторонников большевиков зачастую именовали ленинцами или сторонниками ленинизма, что совершенно не нравилось Ленину, ибо в его представлении большевизм являлся политическим течением, а не особой теорией, которую можно было поставить на одном уровне с марксизмом. Себя самого он всегда называл последовательным марксистом, применяющим марксизм к конкретным условиям России. При этом он был лишён каких бы то ни было амбиций добавить к теории марксизма ещё и теорию ленинизма.

Воспользовавшись этим словоупотреблением, члены «тройки», вопреки воле Ленина, превратили большевизм из политического течения в теорию ленинизма. Сталин в своих лекциях «Об основах ленинизма», прочитанных им в апреле-мае 1924 г. в университете имени Свердлова, заявил, что теперь ленинизм является марксизмом эпохи империализма и пролетарской революции[99].

Зиновьев написал пространную работу «Ленинизм», в которой, не представив убедительного определения ленинизма как теории, ограничился лишь различными пересказами, в которых политическое течение и теория были смешаны так же, как и у Сталина.

В своём докладе «Большевизм или троцкизм?» Зиновьев объяснял ленинизм так: «Ленинизм есть марксизм эпохи империалистских войн и мировой революции, непосредственно начавшейся в стране, где преобладает крестьянство»[100].

Всем этим Сталин и Зиновьев вызвали настоящий теоретический хаос, поскольку путаница между политическим течением и теорией послужила основанием тому, чтобы по аналогии сконструировать теорию троцкизма, противопоставить её ленинизму и марксизму и объявить несовместимой с ними обоими.

Понятие «троцкизм» в русской социал-демократии было названием течения, которое не принадлежало ни к фракции большевиков, ни к фракции меньшевиков, а занимало промежуточное положение. Троцкий со своими сторонниками стремился преодолеть раскол партии на две фракции и восстановить первоначальное единство русской социал-демократии. Троцкий ошибочно полагал, что их политические разногласия о характере и движущих силах русской революции будут преодолены с ходом классовой борьбы. В течение ряда лет он развивал на основе теории марксизма ряд политико-идеологических положений, отчасти раскритикованных Лениным, который видел в них прежде всего завуалированные уступки меньшевикам, хотя на деле они по большей части совпадали со взглядами большевиков. При взгляде из сегодняшнего дня многие аспекты этой полемики кажутся не столь значительными, и они не были свободны от личного раздражения.

Это было связано с тем, что в начале своей политической деятельности Троцкий был сторонником Ленина и под его руководством активно и успешно принимал участие в журналистской работе «Искры», так что Ленин предлагал ввести его в редакционную коллегию газеты. Однако на лондонской партийной конференции РСДРП в 1903 г., когда разгорелась дискуссия об организационных принципах и уставе партии, вызвавшая раскол, Троцкий отошёл от Ленина, не разделяя его взгляда на организацию партии как сообщества «профессиональных революционеров». После недолгого участия во фракции меньшевиков Троцкий покинул и её, поскольку его политико-идеологические позиции, в особенности в отношении оценки приближавшейся русской революции 1905 г. и её движущих сил, стояли гораздо ближе к большевистским. Меж тем Ленин и большевики усматривали в поведении Троцкого некий акт предательства и встречали его тогда не только с недоверием, но и с враждебностью. Многое из полемики тех дней по прошествии времени кажется буквоедством, а подчас даже малодушным желанием одержать верх в споре — недостаток, столь часто сопровождающий дискуссии в группах политических эмигрантов. Как бы то ни было, на деле основывающиеся на марксизме взгляды Троцкого чаще всего были ближе ко взглядам большевиков, чем меньшевиков, которых он также критиковал и против которых боролся — но, как считали большевики, недостаточно последовательно.

Во всяком случае, Троцкий в развитии своих теоретических и политико-идеологических взглядов постепенно — прежде всего после краха II Интернационала — настолько приблизился ко взглядам Ленина, что после взрыва Февральской революции и своего возвращения в Россию сразу и последовательно занял позицию на стороне Ленина, активно поддержав его политику, в то время как ближайшие сотрудники Ленина — Каменев, Зиновьев, Рыков, а вместе с ними и Сталин — поначалу отвергли её, и лишь после серьёзных споров перешли на позиции Ленина (как выяснится позднее, и здесь с оговорками).

Сторонники Троцкого (около 4 000 человек) были приняты в в РКП(б) на VI съезде партии в июле 1917 г., а сам Троцкий был избран в Центральный Комитет, а затем и в позднее созданное политическое бюро. Теперь же Сталин и Зиновьев называли это так: Троцкий «прокрался», чтобы бороться против «ленинизма» изнутри и подменить его «троцкизмом». Ленин же, напротив, считал коллективное присоединение межрайонной группы под руководством Троцкого большим достижением, поскольку видел в нём объединение с большевиками лучших элементов революционного движения России.

Хотя в этой группе близких и многолетних соратников Ленина Троцкий как член Политбюро был «новичком», и недоверие и насторожённость к нему всё ещё оставались у некоторых бывших противников, но благодаря своим выдающимся способностям и своей энергичной деятельности он сумел добиться важного положения в партии. Он сыграл решающую роль в Октябрьской революции как председатель Петроградского Совета и руководитель Военно-революционного комитета. То, что Ленин поручил именно Троцкому создание и руководство Красной Армией, наглядно демонстрирует его особое доверие к надёжности и к способностям Троцкого. И тот факт, что Ленин в свои последние дни жизни в мыслях о будущем руководстве партии считал именно Троцкого наиболее способным — а не Зиновьева или Каменева, не говоря уж о Сталине, — говорит о его высокой оценке, несмотря на прежние сомнения и разногласия.

Зиновьев, Каменев и Сталин объявили ядром так называемого троцкизма теорию перманентной революции, которую Троцкий развивал перед революцией 1905 года. Они заклеймили эту теорию почти такими же аргументами, которые использовались против Ленина, будто тот якобы перепрыгивает прямо из царизма в диктатуру пролетариата, полностью игнорируя роль крестьянства как союзника.

Это стало откровенным искажением взглядов Троцкого — можно сказать, карикатурой. Поскольку главное содержание концепции перманентной (т. е. непрерывной) революции — Троцкий взял это понятие у Маркса, использовавшего его после буржуазной революции 1849–1849 гг. в «Обращении ЦК к Союзу коммунистов» — сводилось к тезису, что революция в России не может остановиться на решении буржуазно-демократических задач. Как сказал Маркс, интерес пролетариата состоит в том, чтобы не удовлетворяться достижением буржуазной демократии, а всё дальше продолжать революцию, пока наконец не будет достигнута победа пролетариата. Необходимо сделать революцию «непрерывной». Совершенно в том же смысле Троцкий утверждал, что буржуазно-демократическая революция в России не должна ограничиваться решением демократических задач: ей необходимо перерасти в пролетарско-социалистическую революцию, поскольку решающей движущей силой революции отныне является пролетариат в союзе с крестьянством. Если не вносить туман в этот тезис, то нельзя не видеть, что в принципе это та же самая концепция, которую в противоположность меньшевикам защищал и Ленин, заявлявший в «Двух тактиках социал-демократии», что из буржуазного характера революции ещё не следует, будто бы пролетариат больше не должен её развивать.

В ту пору между Лениным и Троцким развернулась полемика по второстепенным и скорее тактическим расхождениям в выдвинутых концепциях. Теперь эти разногласия были откопаны Сталиным, Зиновьевым и Каменевым, до предела раздуты и использованы в качестве доказательства принципиальной противоположности взглядов Ленина и Троцкого.

Наиболее абсурдной фальшивкой стало утверждение, будто бы Троцкий настаивал на революции без крестьянства: в соответствующих работах Троцкий уделил особое внимание важной роли крестьянства, в то же время совершенно верно показав, что из-за своего общественного положения в качестве мелких собственников и из-за своего расслоения оно на разных этапах революции будет занимать различное положение по отношению к целям пролетариата. Но для Сталина и для других противников Троцкого истинная суть этого давнишнего и к тому времени устаревшего спора была не важна, поскольку они стремились лишь оклеветать Троцкого как противника Ленина. Вся линия этих дебатов была направлена в прошлое, цеплялась за давно забытые эпизоды прежних споров, полностью упуская произошедшее тем временем развитие и изменение взглядов Троцкого и его отношения к Ленину и к большевизму в ходе Октябрьской революции, гражданской войны и строительства советской власти. Вместе с тем полностью игнорировалось и отношение Ленина к Троцкому на протяжении ряда лет.

Хотя в последние годы жизни Ленина Троцкий гораздо чаще других членов Политбюро высказывал согласие с его взглядами, после смерти Ленина он оказался в трудном положении. Фракционная «тройка» Зиновьева, Каменева и Сталина не только фактически изолировала его в Политбюро (к чему приложил руку и Бухарин), но наряду с этим Сталин удалил его ближайших сотрудников из Народного Комиссариата по военно-морским делам и окружил его собственными доверенными лицами, так что возможности Троцкого к действию всё более ограничивались, пока, в конце концов, он не был смещён с поста наркомвоенмора.

2.4.4. Сельскохозяйственные торговые кооперативы как путь к социализму?

В практической политике Сталина как генерального секретаря всё более преобладала, хотя и не без колебаний, линия Бухарина, Рыкова и Томского, которая в очевидном противоречии с решениями XII партийной конференции усматривала приоритетную задачу в поддержке сельскохозяйственного производства, поскольку производство хлеба было весьма важно как для снабжения городского населения, так и для экспорта. Однако эта линия пренебрегала развитием промышленности.

В согласии с законами рынка введение свободной торговли и рыночной экономики очень скоро привело к усилению социального расслоения внутри крестьянства. На первое место вышло производство зерна для рынка, для обеспечения снабжения и экспорта, однако наибольшая часть его поставлялась зажиточными середняками и кулаками, лучше обеспеченными тягловым скотом и инструментами, в то время как бедняки в массе своей могли производить лишь для собственного пропитания. В обеспечение более быстрого роста производства для рынка, всё большее значение играли различные льготы для богатых крестьян: они получали кредиты для покупки машин, им предоставлялось право обрабатывать больше земли, а также нанимать работников, хотя это и запрещалось советской конституцией. В то же время они могли увеличивать свои доходы, давая в пользование лошадей и машины безлошадным беднякам. В итоге крепкие середняки и кулаки всё больше обогащались и могли накапливать значительные финансовые средства, в то время как слабые середняки и бедняки не имели такой возможности и становились всё беднее. Так в деревне укоренялись серьёзные причины для социального конфликта из-за растущих противоречий между различными слоями крестьянства, и тем более — между кулаками и советской властью. Кулаки оказывали давление, желая получить новые возможности производительного вложения накопленного ими капитала. Благодаря своей экономической силе они добились в деревне несколько большего политического и идеологического влияния, вошли в союз с торговой буржуазией в городах и обогащались за счёт спекуляции зерном.

Концепция такой политики, чьим главным теоретиком стал Бухарин, основывалась на попытке втянуть крестьянство в социалистическую экономику с помощью кооперации и таким образом постепенно, «черепашьим шагом», построить социализм в деревне — как это сформулировал Бухарин. Однако эта кооперация формировалась не из производственных кооперативов, а из торгово-закупочных, кредитных, потребительских и прочих подобного рода кооперативов в сфере обращения.

Основная идея, исходившая от Ленина, состояла в том, чтобы организовать примерно 25 миллионов крестьянских хозяйств в широкую систему кооперации, ввести их в формы сотрудничества и включить в процесс советской экономики. Этот план годился для частичного преодоления раздробленности сельскохозяйственных предприятий и для поддержания духа коллективизма среди крестьян. Нынче же он трактовался односторонне и был абсолютизирован. При этом исчезло принципиальное понимание того, что новые производственные отношения в сельском хозяйстве не могут возникнуть в сфере обращения экономического процесса воспроизводства, в которой законы рынка ведут к дальнейшей дифференциации собственности. Их можно создать лишь в сфере производства, и там для них нужны не частные, а кооперативные или государственные отношения собственности.

Меж тем фракция Сталина — Бухарина в Политбюро проводила другую политику, отдававшую приоритет сфере обращения. Бухарин объяснял это так: «К социалистическому производству на земле мы придём не путём вытеснения крестьянских хозяйств советскими хозяйствами на почве разорения крестьянских хозяйств, а совершенно иным путём, а именно путём вовлечения крестьянства в кооперацию, связанную с нами и зависимую экономически от государства и его институтов; мы придём к социализму здесь через процесс обращения, а не непосредственно через процесс производства; мы придем сюда через кооперацию»[101].

Бухарин даже считал, что путём поддержки производства частных сельских предприятий и принятия их в кооперативы сферы обращения могут быть сняты классовые противоречия. «По мере того как через процесс обращения крестьянское хозяйство будет всё более и более втягиваться в социалистическую орбиту, будут стираться классовые грани, которые потонут в бесклассовом обществе»[102]. Так, со ссылками на ленинский план кооперации, проводилась политика, якобы способная в далёкой перспективе врастить крестьянство как целое в социализм, не меняя отношений собственности. На практике же эта политика привела к совершенно другим результатам, из-за которых советская экономика оказалась ввергнута в самый масштабный и самый угрожающий кризис.

Избранный путь развития позволил увеличить сельскохозяйственное производство, однако оно лишь достигло довоенного положения 1913 г. Но ещё более критичным стало то, что рыночная часть зерна, которая была необходима в первую очередь, составляла лишь немногим более 50 % довоенного количества. Строительство промышленности отставало из-за нехватки необходимых вложений, поскольку из-за несообразной налоговой политики сельское хозяйство обеспечивало лишь низкую норму накопления. Она была достаточна для починки и восстановления разрушенных заводов, но её не хватало для строительства новой современной промышленности.

Предположение Бухарина о том, что большее богатство крестьян через больший спрос ускорит и развитие промышленности, оказалось неверным. Как следствие — затяжной дефицит всех промышленных товаров; крестьянство не могло использовать вырученные деньги ни для производства, ни для потребления. В результате эти средства тоже не участвовали в накоплении для нужд промышленности, поскольку не поступали в государственный бюджет в ходе оборота на рынке.

Такое положение породило в крестьянстве (естественно, сперва среди богатых крестьян) растущее недовольство, позднее перешедшее в сопротивление. Оно уже не было заинтересовано в дальнейшем наращивании производства, поскольку для этого отсутствовали материальные стимулы, а также техника, обеспечившая бы такой рост. Отношение крестьян к советской власти становилось всё более холодным, а союз с рабочим классом ослаб. Советская власть всё больше теряла своё влияние в деревне, тем более что ухудшение положения беднейших слоёв крестьянства и деревенской бедноты, в свою очередь, способствовало негативному отношению с их стороны. Всё чаще крестьяне отказывались продавать запасы зерна государству по фиксированным ценам, предпочитая реализовывать его спекулянтам по гораздо более высоким ценам. Заготовка хлеба для снабжения городов и для обеспечения экспорта приобрела характер растущей проблемы, которую нельзя было решить ежегодными партийными кампаниями хлебозаготовок.

Совершенно очевидно, что «линия партии», установленная фракцией Сталина — Бухарина, не привела к ожидаемым результатам в направлении к построению социалистического общества. Вместо этого она обострила противоречия нэповского переходного общества, усилив экономическое, политическое и идеологическое влияние капиталистических сил, в то время как от партии и рабочего класса утаивалось истинное положение.

2.4.5. Критика и предложения Объединённой левой оппозиции

Когда Зиновьев и Каменев поняли, что реализуемая ими политика оказалась неспособна обеспечить дальнейшее строительство социализма и способствовала накоплению противоречий, усиливая частнокапиталистические силы в городе и в деревне и тем самым подрывая стабильность советского государства, то они дистанцировались от Сталина и его линии — тем более, что они осознали, что тот использовал кампанию против так называемого троцкизма главным образом для усиления собственного влияния в партийном и государственном аппаратах. Они пришли к мнению, что Троцкий в сущности прав в своей критике, в своих предложениях по развитию внутрипартийной демократии и в борьбе против бюрократизма партийного и государственного аппарата. И потому, несмотря на личную неприязнь и на декларированную враждебность «тройки» против Троцкого, Зиновьев и Каменев пошли на сближение с Троцким.

Памятуя об их прежних поступках, Троцкий сначала выказывал в их сторону недоверие и сомнения, однако позже они договорились о проведении совместного анализа положения советского общества. Они намеревались изложить в обширном документе предложения по исправлению политического курса с целью изменить партийную политику так, чтобы она последовательно определялась целями социализма. Это соответствовало не только обычаям большевистской партии времён Ленина, но и партийному уставу.

Но время не стояло на месте. Доминирование Сталина благодаря партийному и государственному аппарату, который он возглавлял и которым управлял, к тому времени настолько усилилось, что шансы уже заранее были сравнительно невелики. Каменев считал, что совместного выступления трёх самых известных вождей большевиков будет достаточно, чтобы обеспечить им партийное большинство, однако это оказалось огромным заблуждением. Поскольку той партии, в которой Троцкий, Зиновьев и Каменев были самыми известными после Ленина вождями, уже не существовало! Со временем она полностью сменила как свой состав, так и свою политико-идеологическое позицию —и в этом Зиновьев и Каменев сами приняли активное участие в ходе первого периода «борьбы с троцкизмом». Поэтому и на них тоже лежала доля ответственности за создавшееся положение.

Кроме того, вследствие проведения линии Сталина и Бухарина к тому времени произошли важные общественно-экономические изменения, приведшие к тому, что социальная база поддержки оппозиции в рабочем классе и тем более в крестьянстве ослабла, в то время как растущий слой «бюрократов» и лиц, пользующихся привилегиями, стал социальной опорой существующей системы правления. Этот слой находился в партийном и государственном аппарате, в профсоюзах, в кооперативах, на предприятиях, в промышленных и торговых трестах и синдикатах, а также в культуре и науке.

Поскольку оппозиция могла приобрести и мобилизовать своих сторонников лишь в партии и с помощью партии, перспективы успеха объективно были довольно малы.

Сразу после смерти Ленина Сталин приступил к основательному изменению состава партии. Во-первых, «ленинским призывом» он добился того, что к партии присоединились 200 000 политически необразованных людей (чего Ленин никогда бы не потерпел); во-вторых, он за короткое время достиг полного подчинения партии центральному аппарату — благодаря тому, что на решающие партийные посты он расставил собственных доверенных лиц, в результате чего на партийных съездах и конференциях делегатами были почти исключительно сторонники его взглядов; и в-третьих, он авторитетно объявил свои взгляды «линией партии», в результате чего какое бы то ни было иное мнение автоматически считалось антипартийным уклоном. Критика работы Политбюро и Центрального Комитета рассматривалась не только как нарушение дисциплины, но и как антипартийная фракционная деятельность, борьба против партии, и соответствующим образом каралась.

В то время как в ходе первой кампании против так называемого троцкизма оппозиция ещё обладала возможностью оглашать свои взгляды, теперь это стало невозможным. Пока ещё проходили острые партийные дискуссии, а также голосования, однако их результат на самом деле был заранее уже предопределён тем, что большинство членов не располагало теоретическими и политическими знаниями, достаточными для ориентирования в обстоятельствах дела, и потому оно, естественно, голосовало за официальную «линию партии». При этом, конечно, немаловажную роль играла склонность к подчинению высшим инстанциям, унаследованная из прошлого.

Как бы то ни было, теперь «Объединённая оппозиция» Троцкого, Зиновьева и Каменева уже не имела возможности опубликовать свои взгляды. Пространный документ, в котором они проводили анализ положения советского общества и формулировали детально проработанную альтернативу будущей политики строительства социалистического общества, попросту не был напечатан. Однако их обвиняли в том, что своей фракционной деятельностью они раскалывают партию, что они уходят от ленинизма, а следовательно, и от марксизма, подменяя его троцкизмом, предают социализм и восстанавливают капитализм. Для большинства членов партии это был «бой с тенью», поскольку они не знали, в чём состоят «проступки» обвиняемых: ведь взгляды, подлежавшие осуждению, оставались неопубликованными. Когда же авторы наконец нашли типографию, согласившуюся напечатать их текст, эта типография тут же была реквизирована, а сама попытка публикации объявлена противозаконной контрреволюционной антисоветской деятельностью.

В своих клеветнических статьях партийная газета «Правда» постоянно нападала на оппозиционеров, создавая обстановку открытой враждебности в отношении них. На партийных собраниях раздувалась агитационная кампания, причём нередки были и антисемитские выпады (Троцкий, Зиновьев и Каменев имели еврейское происхождение). В таких условиях едва ли существовала возможность повлиять на изменение партийной линии в ходе делового обсуждения основных политических вопросов, тем более что Троцкий, Зиновьев и Каменев были исключены сперва из Политбюро, затем из Центрального Комитета и, наконец, из партии. Кроме того, они подверглись преследованиям. В отвратительной манере ещё царских времён они были сосланы в Сибирь, дабы держать их вдали от политической жизни. Их ближайшим сотрудникам были поручены дипломатические миссии в другие страны (Англию, Францию, Швецию, Китай), либо же они были отправлены на работу в дальние регионы, чтобы исключить из политики и их.

Если на партийных собраниях кто-то показывал своё положительное отношение к оппозиции, это сразу вызывало последствия: потерю рабочего места, начало преследования по партийной линии, арест за «контрреволюционную деятельность». Поэтому неудивительно, что платформу Левой оппозиции подписало лишь примерно 6 000 членов партии. То, что Сталин изобразил это большой победой «партийной линии», являлось чистым лицемерием, поскольку этот результат был обеспечен противоуставной и противозаконной кампанией клеветы и преследования в партии.

Обширный документ Левой оппозиции был разработан рядом ведущих деятелей ВКП(б) с намерением обсудить его на XV съезде партии в декабре 1927 г. Поскольку первоначально он был подписан 13 товарищами, его называли «Заявлением тринадцати». В создании текста принимали ведущее участие Троцкий, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Преображенский и Смилга. Окончательную редакцию осуществили Троцкий и Зиновьев.

8 сентября 1927 г. Политбюро ВКП(б) своим решением запретило распространение этого документа и тем самым отвергло возможность его обсуждения в партии, что говорило о сознательном нарушении устава, в связи с чем оппозиция не признала решение и продолжала искать возможность его издания. Когда же была найдена подходящая типография, а тираж отпечатан, то последовала реквизиция типографии, а Преображенский и Серебряков — два бывших секретаря ЦК, организовавших издание — были тут же исключены из партии и арестованы. Разумеется, тоже в нарушение устава. Удалось распространить лишь небольшое количество экземпляров.

Документ состоит из довольно длинного введения, в котором объясняются намерения и цели его авторов. За ним следуют разделы с критическим анализом всех областей советского общества и политической линии (по мнению авторов, ошибочной), избранной руководством во главе со Сталиным; если эту линию не исправить, то это угрожает достижению целей социалистического общества. Указанные проблемы должны быть прояснены в глубокой внутрипартийной дискуссии, а текущая партийная линия должна быть изменена на основе устава.

«За годы, протекшие со времени смерти Ленина, мы неоднократно старались обратить внимание центральных учреждений партии, а затем и всей партии в целом на то, что, благодаря неправильному руководству, опасность, указанная Лениным, во много раз усилилась», — читаем мы в самом начале «Заявления»[103]. И далее: в своих последних выступлениях Ленин сравнивал советское государство с машиной, которую её шофёр ведёт в некотором направлении, однако выясняется, что она идёт не туда. Почему? — задаёт Ленин риторический вопрос. Потому, что в обществе существуют силы, подталкивающие её в другом направлении. Чтобы не допустить этого, партия должна следить за ростом этих сил — капиталистических элементов в экономике, в промышленности, торговле и сельском хозяйстве — и подходящими средствами давать им отпор и ограничивать их. Но для этого необходимо говорить полную правду о состоянии общества и открыто признавать проблемы, чтобы возможные опасности были на виду. «С тех пор, как Ленин сделал своё предупреждение», — говорится в «Заявлении», — «у нас многое улучшилось, но многое и ухудшилось», — прежде всего экономическое влияние капитала и буржуазных элементов в бюрократии столь усилилось и выросло, что содействует укреплению их политического сознания.

Читаем далее в «Заявлении тринадцати»:

«Данный Сталиным на XIV съезде лозунг: огонь налево! — не мог не облегчить сплочения правых элементов в партии и буржуазно-устряловских элементов в стране. Вопрос: кто кого? — разрешается непрерывной борьбой классов на всех участках экономического, политического, культурного фронтов, за социалистический или капиталистический путь развития, за соответственное этим двум путям распределение национального дохода, за полноту политической власти пролетариата или делёж этой власти с новой буржуазией».

Если капиталистическая индустрия и частная мелкая промышленность поставляли примерно 40 % товаров, поступавших на рынок, а потребители продолжают получать примерно 50 % продуктов через частную торговлю, то это свидетельствует о том, что заметная часть национального дохода оседает в руках капитала. «Налоги, заработная плата, цены, кредит являются важнейшими рычагами распределения народного дохода, укрепления одних классов, ослабления — других». Но если 34 % беднейших крестьян получают лишь 18 % национального дохода, в то время как 7,5 % богатых крестьян имеют такую же долю, а с первых, так же, как и со вторых, взимается примерно 20 % сельскохозяйственных налогов, то из этого становится ясно, что на бедняков налоги ложатся гораздо большим бременем, чем на кулаков. «Вопреки опасениям руководителей XIV съезда, наша налоговая политика отнюдь не „раздевает“ кулака и нимало не мешает ему сосредоточивать в своих руках всё бо́льшие деньги и натуральные накопления»[104].

Повышение косвенных налогов также в первую очередь увеличивает налоговое бремя, лежащее на беднейших слоях населения. Повышение доходов различных классов и общественных слоёв демонстрирует ту же тенденцию, что говорит о росте классовых различий. В том же направлении действуют и «ножницы» цен сельскохозяйственных продуктов и изделий промышленности, поскольку сегодня крестьяне получают за свои продукты примерно полторы довоенных цены, в то время как за промышленные товары вынуждены платить в двадцать два раза больше. Неоправданно высокие расхождения между себестоимостью и потребительскими ценами на промышленные товары приводят к большим потерям для государственной промышленности, обременяя потребителей, в то время как выручаемая прибыль главным образом течёт в карманы торговой буржуазии.

В итоге авторы приходят к мнению, что рост национального дохода последних лет в первую очередь приносил пользу капиталистическим силам.

«Кулацкая верхушка деревни увеличивала свои запасы с громадной быстротой, накопления частного капиталиста, торговца, спекулянта чрезвычайно возросли. Ясно, что доля рабочего класса в общем доходе страны падала, в то время, как доля других классов росла»[105].

Вместе с тем открытое указание на существование подобных фактов и противоречий развития нельзя называть «паникой» или «пессимизмом», как это делает сталинское руководство, поскольку необходимо ясно видеть грозящие опасности. Для длительного переходного периода определённый рост вражеских сил, кулаков, нэпманов, а также бюрократии неизбежен, поскольку уже Ленин говорил, что капитализм на определённое время ещё останется несколько сильнее, чем социализм. От этого факта нельзя просто отмахнуться. «Но его можно преодолеть, побороть путём правильной, планомерной и систематической политики рабочего класса, опирающегося на крестьянскую бедноту и союз с середняком»[106]. Эта политика непроста, она требует и маневрирования, и возможных отступлений. Но партийная политика должна быть честной и говорить правду, называть отступление отступлением, а не изображать успехи там, где их нет.

«За последний период произошёл решительный сдвиг партийного руководства с этих ленинских путей. Группа Сталина ведёт партию вслепую. Скрывая силы врага, создавая везде и во всем казённую видимость благополучия, она не даёт пролетариату никакой перспективы или, еще хуже, даёт неправильную перспективу»[107]. Говоря ещё более резко: «Прямая вина группы Сталина состоит в том, что вместо того, чтобы говорить партии, рабочему классу и крестьянству всю правду о положении, она скрывала эту правду, преуменьшала рост враждебных сил, затыкала рот тем, кто требовал правды и раскрывал её»[108].

Чтобы оправдать собственную неверную политику, сталинское руководство предупреждает, что «опасность слева» (в то время как вся ситуация показывает опасность справа) и подавляет критику. Выгораживая свои действия, партийное руководство искажает Ленина, дополняет его так, как заблагорассудится, чтобы скрывать свои постоянные ошибки. «Со времени смерти Ленина создан целый ряд новых теорий, смысл которых единственно в том, что они должны теоретически оправдать сползание сталинской группы с пути международной пролетарской революции»[109].

Здесь прежде всего имеется в виду теория Сталина о построении социалистического общества в одной отдельно взятой стране, независимо от дальнейшего развития мировой истории и международной революции. Согласно этой теории, изобретённой Сталиным, можно построить социализм в национальных рамках и даже перейти к бесклассовому коммунистическому обществу социального равенства. Это воззрение, говорится в документе, основывается на сознательном искажении отдельных высказываний Ленина и составляет центральный пункт теоретических разногласий между Сталиным и левой оппозицией.

В конце введения авторы дают краткий обзор ленинских взглядов об общем пути и предпосылках перехода к социализму в отсталой России. При этом они особо подчёркивают, что только развитие социалистической промышленности на самой современной основе, обеспечивающей более высокую производительность труда, чем при капитализме, может послужить экономическим фундаментом для установления нового общества, а также для постепенного преобразования единоличных крестьянских хозяйств в крупные кооперативные социалистические предприятия. «Под этим углом зрения должна строиться вся политика партии (бюджет, налоги, промышленность, сельское хозяйство, внутренняя и внешняя торговля и прочее). Такова основная установка оппозиции. Это путь социализма»[110].

Это принципиальное определение позиции служит основой как для критического анализа положения советского общества и политики ВКП(б) под руководством Сталина в конкретных областях, так и для постановки на обсуждение предложений по исправлению ситуации.

Нетрудно видеть, что уже во вводной декларации принципов поднимается ряд вопросов, позднее сыгравших важную роль во всём коммунистическом движении и прежде всего в социалистических странах — к сожалению, без достаточного знакомства с этой более ранней и поучительной дискуссией.

В первом разделе документа рассматривается положение рабочего класса в тогдашнем советском обществе, поскольку оно считалось определяющим критерием успешности социалистического развития.

«Решающими для оценки продвижения нашей страны вперёд по пути социалистического строительства являются рост производительных сил и перевес социалистических элементов над капиталистическими — в тесной связи с улучшением всех условий существования рабочего класса. Это улучшение должно найти своё выражение в материальной области (число занятых в промышленности рабочих, высота реальной заработной платы, характер рабочего бюджета, жилищное положение рабочих, врачебная помощь и так далее), в области политических позиций (партия, профсоюзы, Советы, комсомол); наконец, в области культуры (школа, книга, газета, театр)»[111].

Финансирование этих задач, естественно, должно осуществляться социалистическим государством за счёт произведённого прибавочного продукта; но поскольку в нашем государстве с бюрократическими извращениями «разбухший и привилегированный управленческий аппарат проедает очень значительную часть прибавочной стоимости», а также «растущая буржуазия, через торговлю, через ножницы цен, присваивает себе часть прибавочной стоимости, создаваемой в государственной промышленности», то можно констатировать, что в последнее время «численный рост рабочего класса и улучшение его положения почти приостановились»[112].

Вместо того, чтобы клеймить правомерные требования рабочего класса «цеховщиной» и «меньшевизмом», «надо правдиво и честно проверить наши успехи и неудачи на действительном положении трудящихся масс»[113]. В последнее время целый ряд факторов привёл к снижению жизненного уровня рабочего класса — в частности, повышение интенсивности труда с целью повысить производительность труда в отсутствие технического прогресса, повышение размера квартирной платы, а также рост безработицы. Кроме того, этому способствуют и такие решения, как снижение зарплат для женщин и подростков. «Среди чернорабочих в разных отраслях промышленности заработок женщин составлял в марте 1926 года — 51,8 %–61,7 %–83 % заработка мужчин»[114]. В случае подростков эти соотношения ещё хуже. У почти трёх с половиной миллионов батраков зарплата чаще всего ниже государственного минимума, из-за чего их заработок составляет не более 63 % довоенного. При этом ясно видно, что политика, проводимая в деревне, игнорируется интересы батрачества.

Согласно документу, жилищное положение рабочих на самом деле плачевнее, чем у других слоёв городского населения. Несмотря на это, жилищное строительство настолько слабо развито, что это ставит под угрозу дальнейший рост промышленности. В то же время количество безработных растёт, поскольку рабочие, приходящие из деревни в города, не находят в них работы. И потому нужно опасаться, что нынешнее количество безработных — два миллиона — в ближайшие годы может увеличиться до трёх.

Охрана труда тоже ещё не достаточно развита: «За 1925–26 год на 1 000 рабочих, по данным НКТ РСФСР, на крупных предприятиях приходится в среднем 97,6 несчастных случаев с утратой трудоспособности. Каждый десятый рабочий в течение года подвергается несчастному случаю!»[115]

Важнейшей задачей профсоюзов должна быть защита интересов рабочих. Однако, даже по признанию XIV съезда партии, «профсоюзы часто не могли справиться со всей работой, проявляя односторонность, порой отодвигая на второй план свою важнейшую и главнейшую задачу — защиту экономических интересов объединяемых ими масс и всемерную работу по поднятию их материального и духовного уровня»[116].

Авторы видели причину такого бездействия профсоюзов в их растущей бюрократизации, нашедшей проявление и в составе делегатов профсоюзных съездов: «Громадное большинство делегатов на профсъездах — люди уже оторвавшиеся от производства („Правда“, 23 июля 1927 года). Никогда еще профсоюзы и рабочие массы не стояли так далеко от управления социалистической промышленностью, как сейчас»[117].

Исходя из этого описания реального положения рабочего класса, сделанного на основе официальных статистических данных, Левая оппозиция выработала серьёзные предложения для улучшения ситуации. Среди них: сохранение 8-часового рабочего дня; повышение зарплаты в соответствии с ростом производительности труда; приравнивание пособия по безработице к средней зарплате и продление его выплаты с одного года до полутора лет; дальнейшие меры по улучшению жилищных условий рабочего класса в ближайшие пять лет за счёт более широкого строительства жилищ, в том числе с помощью строительных кооперативов, которые должны предоставлять жилплощадь в первую очередь низкооплачиваемым рабочим; обсуждение и утверждение коллективных договоров рабочими собраниями; равная оплата для работниц и рабочих-мужчин; запрет неоплачиваемой работы учеников.

Охрана здоровья рабочих на предприятиях также требует значительного улучшения. В отдельном разделе были сделаны предложения для коренного преобразования работы профсоюзов. В конце его авторы реалистически констатируют:

«Тяжёлое положение рабочего класса к десятилетию Октябрьской революции объясняется, конечно, в последнем счёте бедностью страны, последствиями интервенций и блокады, непрекращающейся борьбой капиталистического окружения против первого государства пролетариата. Изменить это положение одним ударом нельзя. Но оно может и должно быть изменено при правильной политике»[118].

Следующий раздел более подробно останавливается на аграрной политике партии и советского государства. Исходя из того взгляда Ленина, что существование советской власти и переход к социализму будут обеспечены при условии достижения крепкого союза с середняком, надёжной опоры на бедняка и в то же время борьбы против кулака, авторы показывали, что группа Сталина — Бухарина отошла от этой основной линии социалистической аграрной политики. Это видно из следующих обстоятельств: они пренебрегли марксистским принципом о том, что лишь мощная социалистическая индустрия может стать основой для добровольного перехода единоличных сельских хозяйств в крупные кооперативные коллективные хозяйства; в своей политике они недооценивали бедняков и батраков; ради роста производства хлеба они сделали ставку на крепких середняков и на кулаков, при этом игнорируя мелкобуржуазный характер сельской частной собственности и недооценивая вытекающие из этого капиталистические тенденции; они создали и распространили теорию мирного врастания крестьянства в социализм через кооперативную систему сферы обращения, чем исказили ленинский план кооперации.

Хотя эта политика и привела к росту производства, однако оно достигло лишь уровня довоенного времени, а его рыночная доля составила лишь примерно 60 %. Дефицит тракторов, сельскохозяйственных машин, инструментов и удобрений вследствие слабо развитой промышленности препятствует росту производства, а дефицит промышленных потребительских товаров лишает стимулов к его увеличению.

«Таким образом, отставание промышленности задерживает рост сельского хозяйства и, в частности, рост его товарности, подрывает смычку между городом и деревней, ведёт к быстрой дифференциации крестьянства»[119].

Эта деформация как следствие политики, опирающейся на «крепких» крестьян, в том числе на кулаков, приведёт к тому, что союз рабочего класса с беднотой и середняками будет нарушен и уничтожен. «Результат такой политики может быть только один: бедняка потерять, середняка не приобрести»[120].

Этот прогноз оправдался уже через два года.

Для детальной иллюстрации общего тезиса о социальном расслоении крестьянства авторы обширно цитируют статистические материалы, наглядно показывающие этот процесс. Очень поучительны данные о распределении средств производства по различным социальным слоям крестьянства на Северном Кавказе. Согласно приводимым данным, бедняки, составляющие примерно 50 % крестьянства, владели лишь 15 % средств производства. Середняки, примерно 35 % крестьян, владели 35 % средств производства, в то время как 15 % богатых крестьян владели половиной средств производства[121]. Аналогично распределялись и запасы зерна.

Так к 1 апреля 1926 г. 6 % крестьян — кулаков и зажиточных середняков — владело 58 % хлебных излишков.

«Несмотря на эти далеко зашедшие процессы, ведущие „к уменьшению удельного хозяйственного веса“ среднего крестьянства, середняк продолжает оставаться наиболее многочисленной группой деревни. Привлечение середняка на сторону социалистической политики в сельском хозяйстве является одной из важнейших задач диктатуры пролетариата. Между тем ставка на так называемого „крепкого крестьянина“ означает на деле ставку на дальнейший распад середняцких слоёв»[122].

Исходя из этого выдвигалось важнейшее предложение по изменению курса аграрной политики:

«Партия должна всемерно содействовать хозяйственному подъёму середняцкой части деревни путём правильной политики заготовительных цен, организации доступного для неё кредита и кооперирования, систематически и постепенно подводя этот наиболее многочисленный слой деревни к переходу на крупное машинное коллективное хозяйство»[123].

Напротив, эксплуататорские поползновения кулаков необходимо систематически ограничивать прогрессивным налогообложением.

На самом деле все предложения по изменению аграрной политики направлены на восстановление первоначальных целей, заявленных при переходе к нэпу, на тщательный анализ полученного к тому времени опыта, на достижение укрепления союза с середняком и на создание, путём ускоренного развития индустрии, материально-технических предпосылок для переустройства сельского хозяйства на началах крупного социалистического хозяйства.

Следующий раздел «Государственная промышленность и строительство социализма» формулирует нечто вроде предпосылки для дальнейших рассуждений:

«Нет и не может быть, разумеется, такой политики, которая позволила бы одним ударом справиться со всеми трудностями и перескочить через длительный период систематического подъема хозяйства и культуры. Но именно наша хозяйственная и культурная отсталость требует исключительного напряжения сил и средств, правильной и своевременной мобилизации всех накоплений, правильного использования всех ресурсов в целях скорейшей индустриализации страны. Хроническое отставание промышленности, а также транспорта, электрификации и строительства от запросов и потребностей населения, народного хозяйства и общественной системы СССР в целом держит в тисках весь хозяйственный оборот»[124].

Для изменения этой ситуации нужно в первую очередь урегулировать ценовую политику. Утверждения о том, что оппозиция требует повышения цен, абсурдны; необходимо прежде всего понизить себестоимость и сближать цены с ценами на мировом рынке, пишут авторы. Из-за высокой разницы между оптовыми и розничными ценами государственный бюджет теряет сотни миллионов рублей, хотя и возможно удержать большую часть этих торговых наценок путём грамотного налогообложения.

Далее документ рассматривает проект первого пятилетнего плана. Принципиальная критика этого проекта состоит в том, что план не использует все преимущества социалистической экономики. «Гигантские преимущества национализации земли, средств производства, банков и централизованного управления, то есть преимущества социалистической революции на пятилетке почти не отразились»[125]. План ставит целью столь низкий процент роста производства и потребления, что авторы характеризуют его как «крохоборческий, насквозь пессимистический». Если снижение цен розничной торговли на 17 % будет реализовано, то соответствующие цены на мировом рынке всё равно останутся в два с половиной раза ниже. Однако это не просто вопрос цен — это вопрос производительности труда и экономической эффективности.

«При длительной борьбе непримиримо враждебных общественных систем — капитализма и социализма — исход определяется в последнем счёте соотношением их производительности труда, которое — в условиях рынка — измеряется через соотношение цен, внутренних и мировых».

В то время как Ленин неоднократно обращал внимание на эту проблему, Сталин и Бухарин игнорируют взаимоотношение советской и мировой экономик и прячутся за исключительно национальной автаркической экономикой. Вместе с тем это неизбежно затормозит развитие экономики.

«Монополия внешней торговли есть жизненно необходимое орудие социалистического строительства в обстановке более высокой техники капиталистических стран. Но монополия может оградить строящееся социалистическое хозяйство лишь при условии, если со стороны техники, себестоимости, качества и цены продукции оно будет всё больше приближаться к мировому хозяйству. Целью хозяйственного руководства должно быть не достижение замкнутого и самодовлеющего хозяйства, ценой неизбежного снижения его темпа и уровня, а, наоборот, всемерное увеличение нашего удельного веса в мировом хозяйстве путём достижения наивысшего темпа»[126].

Чтобы добиться этого, необходимо увеличивать экспорт, поскольку он чрезвычайно отстаёт от промышленного развития. Участие России в мировой торговле перед мировой войной составляло 4,13 %, в 1926 г. доля СССР упала до 0,97 %. И поэтому требуется изменить политику в отношении кулака, который сейчас имеет возможность аккумулировать у себя большой объём сельскохозяйственных продуктов, тем самым препятствуя их экспорту. В целом же для ускорения роста индустриализации необходимо всемерное усиление международных экономических связей.

«Установка на изолированное социалистическое развитие и на независимый от мирового хозяйства темп искажает всю перспективу, сбивает плановое руководство с пути, не даёт руководящей нити для правильной регулировки наших отношений с мировым хозяйством. В результате, мы не умеем правильно определить ни что построить самим, ни что привезти из-за границы. Решительный отказ от теории изолированного социалистического хозяйства будет уже в течение ближайших лет означать несравненно более целесообразное использование наших ресурсов, более быструю индустриализацию, более планомерный и могучий рост собственного машиностроения»[127].

Далее Троцкий, Каменев, Зиновьев и другие критики описывают различные пути и способы, как через планомерное изменение экономической, финансовой, кредитной и налоговой политики можно получить необходимые инвестиционные средства для более быстрого развития промышленности современного уровня.

Кроме того, особую важность представляют разделы о политической системе, в особенности о Советах и о партии. Относительно Советов и их роли авторы сопоставляют высказывания Ленина в его работе «Государство и революция» и пункты партийной программы ВКП(б) с реальным положением дел, сформировавшимся вследствие гражданской войны и после перехода от военного коммунизма к нэпу. Между теоретическими представлениями и реальностью советского государства имеются огромные расхождения.

«Во внутренней жизни Советов также наметился за последний период ряд процессов явно отрицательного характера. Советы всё более отстраняются от решения основных политических, хозяйственных и культурно-бытовых вопросов, превращаясь в придаток к исполкомам и их президиумам. В руках последних сосредоточивается целиком работа управления. Обсуждение вопросов на пленумах Советов носит показной характер»[128].

Принцип выборности здесь полностью потерял своё значение, поскольку каждый руководитель совета в случае конфликта может быть смещён секретарём партийного комитета.

В целом этот раздел слаб; очевидно, авторы сознавали, что развивающуюся бюрократизацию государственного управления уже едва ли можно остановить. Первоначальное намерение добиться активного участия всех рабочих и крестьян в прямом управлении государством через относительно стабильные структуры казалось уже невозможным. Поэтому авторы заканчивают этот раздел достаточно смягчённым требованием: «Надо добиваться и добиться того, чтобы самый отсталый чернорабочий, самая тёмная крестьянка убеждались из опыта, что в любом государственном учреждении они найдут внимание, совет, возможную поддержку»[129].

Раздел о партии, напротив, гораздо более подробен и поднимает изрядное количество принципиальных вопросов, отчасти уже затрагивавшихся в более ранних дискуссиях, начиная с 1923 г. Авторы исходят из того, что как правящая политическая сила Советского Союза и как ведущая партия Коммунистического Интернационала ВКП(б) несёт особый груз ответственности.

«Но именно поэтому наша партия, стоящая у власти, должна бесстрашно критиковать свои ошибки, не скрывать своих теневых сторон, ясно видеть опасности прямого перерождения для того, чтобы вовремя принимать необходимые меры. Так было всегда при Ленине, который больше всего предостерегал против превращения в „партию, которая зазналась“. Давая ниже картину нынешнего состояния нашей партии, со всеми её теневыми сторонами, мы, оппозиционеры, твердо надеемся, что при правильной ленинской линии партия поборет все свои болезни и окажется на высоте своих исторических задач»[130].

Критическому рассмотрению подвергается значительное количество извращений в ВКП(б). Оно начинается с констатации, что в годы после Октябрьской революции социальный состав партии и тем более её ведущих органов заметно изменился. «В партии рабочих от станка около трети, а в тех органах партии, которые решают, рабочих от станка уже только около одной десятой. Это — грозная опасность для партии»[131].

С другой стороны, выросло количество и роль бывших меньшевиков и эсеров в партаппарате. Так, 38 % ответственных руководителей и сотрудников органов партийной печати были членами других партий. С ростом бюрократизации партаппарата организационный принцип демократического централизма и внутрипартийная демократия сменились на командно-приказную систему «сверху — вниз».

«За последние годы идёт систематическое уничтожение внутрипартийной демократии — вопреки всему прошлому большевистской партии, вопреки прямым решениям ряда партийных съездов. Подлинная выборность на деле отмирает. Организационные принципы большевизма извращаются на каждом шагу. Партийный устав систематически изменяется в сторону увеличения объёма прав верхушек и уменьшения прав низовых ячеек»[132].

Откровенные дискуссии по любым фундаментальным проблемам партии не допускаются, а преследуются как «нарушение партийной дисциплины». Всякое слово критики считается «борьбой против партии». Количество старых партийцев с дореволюционного времени, времени Октября и гражданской войны в партийных органах всё более уменьшается. Эти товарищи заменяются на тех, кто проявляет «главным образом безоговорочное послушание. Это послушание, поощряемое сверху под видом революционной дисциплины, по существу дела ничего общего с ней не имеет»[133].

Партийная и политическая учёба сводятся почти исключительно к «проработке оппозиции». «Метод убеждения не только в громадной степени заменён методом принуждения, но и дополнен методом введения партии в заблуждение»[134]. Члены партии не узнают ничего достоверного о действительных взглядах и предложениях оппозиции, поскольку её публикации не дозволяются и запрещаются; их заставляют судить без знания фактов, только на основании клеветнических обвинений сталинской группы, а затем — соглашаться с «линией партии». Однако «политическая линия ЦК неправильна. Колеблясь, нынешнее ядро ЦК всё время идёт направо. Уничтожение внутрипартийной демократии тем и вызвано, что политическая линия в корне неправильна»[135].

Сталин обвиняет оппозицию в том, что она намеревается расколоть партию и создать «вторую партию», но это всего-навсего обман. «Наша задача заключается в том, чтобы сохранить единство партии во что бы то ни стало, дать решительный отпор политике раскола, откола, исключений, отсечений и тому подобное — и в то же время обеспечить партии возможность свободно обсудить и разрешить все спорные вопросы в рамках единой партии»[136].

Требования и предложения, выведенные из этой критической оценки, состоят из девяти пунктов.

1) Ссылаясь на Ленина, авторы требуют, чтобы вся партия имела право на подготовку к XV съезду партии, на изучение документов, в которых оппозиция представила свои программные взгляды против сталинского руководства и которые до сих пор скрывались руководством. Ленин в похожей ситуации писал, что каждый член партии должен хладнокровно и честно изучить сущность разногласий и развитие партийной борьбы на основе напечатанных документов. В соответствии с этим каждый член партии должен иметь право представлять и защищать свои взгляды в печати. «Полемика должна вестись в строго товарищеских деловых рамках, без обострений и преувеличений»[137].

2) Необходимо принять меры для улучшения социального состава партии и её руководящих органов.

3) Необходимо подтвердить и провести в жизнь резолюции ЦК и ЦКК 1923 г. о внутрипартийной демократии.

4) Партаппарат должен быть реорганизован, главным образом в смысле его социального состава, и он должен состоять не только из оплачиваемых лиц, а постоянно обновляться рабочими. Это позволит также снизить расходы на содержание аппарата. Кроме того, необходимо противодействовать распространённой тенденции, когда занявшие пост секретари партийных комитетов остаются практически несменяемыми. «Установление предельного срока для занятия секретарских и других должностей. Беспощадная борьба против прямого разложения и загнивания верхушечных групп, кумовства, „круговой поруки“ и т. п.»[138]

5) «Имея в виду, что неравенство за последние годы росло чрезвычайно быстрым темпом, необходимо вопрос этот поставить „по-революционному“»[139]. Речь идёт не только об устранении неравенства в оплате между чернорабочими, специалистами и инженерами, но и о вошедших в последнее время в привычку привилегиях в государственном и партийном аппарате, что создаёт неравенство между «привилегированными» и «не привилегированными».

6) «Необходимо реорганизовать партийную учёбу на основе изучения трудов Маркса, Энгельса и Ленина, изгоняя из обихода подделки марксизма-ленинизма, фабрикуемого ныне в массовом масштабе»[140].

7) «Необходимо немедленно вернуть в партию исключённых оппозиционеров»[141].

8) Необходимо восстановить принцип, что члены Центрального контрольной комиссии должны быть независимы от аппарата и обладать большим авторитетом в партии.

9) На выборах руководства Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии партия должна руководствоваться указаниями Ленина, изложенными в письмах к съезду. (Очевидно, имеется в виду прежде всего требование Ленина заменить Сталина на посту генерального секретаря.)

Это краткое изложение документа Левой оппозиции 1927 г. чрезвычайно важно для понимания разногласий и споров в ВКП(б). Его текст практически неизвестен, однако до сих пор в ходу всевозможные его фальсификации и искажения (например, в работе Сталина «История ВКП(б). Краткий курс»). Знание этого документа необходимо для понимания дальнейшего развития советского общества с его деформациями и перерождением, а также для оценки глубинных причин его гибели.

В решающих дискуссиях, произошедших на XV съезде ВКП(б), этот документ сыграл лишь косвенную роль. Не ясно, сколько вообще было распространено экземпляров (напечатанных подпольно). Ни на одном партийном собрании, ни в Центральном Комитете он не был предоставлен участникам для обсуждения. Вместо этого Сталин и его сторонники заклеймили этот неизвестный членам партии текст как «вражескую атаку на партию», как «троцкистскую» попытку раскола, как теоретическое и идеологическое оправдание отказа от социализма — то есть как «контрреволюционную пропаганду». Отныне «троцкизм» стал символом контрреволюции и попыток восстановления капитализма.

Оптимистическое предположение оппозиции о том, что она имеет реальный шанс получить влияние или даже большинство в ВКП(б), было заблуждением. Более всех в нём пребывал Каменев, по крайней мере в течение короткого времени. Отношение Троцкого было гораздо более скептично — он уже имел опыт споров со Сталиным.

После поражения и разгрома оппозиционной группы путём снятия всех активных членов с руководящих постов и исключения их из партии и после начавшихся суровых репрессий часть оппозиции отказалась от своих убеждений и подчинилась Сталину, покаявшись публично. При этом сыграло важную роль то, что революционеры, вся жизнь которых была связана с большевистской партией, несмотря на своё исключение, продолжали считать себя большевиками и потому считали своим долгом принимать участие в строительстве социалистического общества, хоть многие аспекты официальной политики и не вызывали у них одобрения. Это желание усилилось тем более, когда Сталин скрыто позаимствовал характерные пункты из взглядов и предложений оппозиции, чтобы пересмотреть пятилетний план. Возможно, им показалось, что Сталин в целом изменит свою политику в их ключе.

Зиновьев и Каменев были вновь приняты в партию, равно как Пятаков и Радек (если говорить лишь о наиболее известных членах оппозиции), и кое-кто из них вновь занял важные посты, хотя не на самом высоком уровне. Но все они заблуждались. Независимо от того, насколько важную работу они выполняли в социалистическом строительстве, все они в конце концов стали жертвами. Впоследствии они были приговорены к смерти по абсурдным обвинениям и расстреляны. Лишь Троцкий поначалу избежал этой судьбы, поскольку в 1927–1928 гг. Сталин ещё не осмеливался поступить с ним тем же образом. Он выслал Троцкого из Советского Союза. Но позднее и тот разделил судьбу остальных вождей оппозиции. В 1940 г. Троцкий был убит в мексиканском изгнании Рамоном Меркадером. Воевавший в Испании, а затем ставший агентом НКВД Меркадер за порученное ему убийство был приговорён в Мексике к 20 годам тюрьмы и отбывал наказание до в Мехико 1960 г. В 1940 г. он был награждён орденом Ленина. Кроме того, после своего освобождения ему по не совсем понятным причинам было присвоено звание Героя Советского Союза.

2.5. Сталинская политика построения социализма

2.5.1. Крах зигзагообразного курса и правой оппозиции

Развитие советского общества по прагматической зигзагообразной линии сталинско-бухаринского руководства неизбежно вело к дальнейшему обострению общественных и политических противоречий — и главным образом в деревне. Трудности с хлебозаготовками вызвали изменения в налогообложении, потребовав дополнительных решений. Вопреки правильной линии на союз с крестьянством на основе экономических интересов там и тут происходили случаи административного вмешательства, противозаконные изъятия зерна и «чрезвычайные меры» с использованием мер принуждения и насилия. В то же время Сталин неустанно твердил, что неправильно и вредно обострять классовую борьбу в деревне, ибо это приведёт к гражданской войне.

Однако в интересах роста производства хлеба крепким середнякам и кулакам были гарантированы дополнительные преимущества и права, а именно: им было позволено брать землю в аренду и нанимать работников. В этих зигзагообразных движениях, усиливших общую нестабильность, всё яснее проявлялась тупиковость проводимой политики, поскольку она — несмотря на истинные и декларировавшиеся намерения — вела к усилению капиталистических сил и к накоплению частного капитала, а не к необходимому росту производства хлеба. Стало совершенно очевидно, что оппозиция была совершенно права, предупреждая о «правой опасности».

Ходили слухи о разногласиях в Политбюро и даже о существовании прямо противоположных мнений. Теперь, после ликвидации «левого уклона» Троцкого, Зиновьева и Каменева, шептались о «правом уклоне», хотя эта опасность всегда решительно отвергалась. Некоторые при этом указывали на Бухарина и его экономическую школу. Однако Сталин поспешил заявить, что подобные слухи совершенно безосновательны и что в Политбюро царит полное единодушие, поскольку ему удалось провести решение о поддержке линии партии всеми членами Политбюро.

Как возник этот якобы никогда не существовавший «конфликт»? Что послужило ему причиной? Ведь до тех пор Бухарин считался главным теоретиком Сталина, всегда безоговорочно поддерживавшим и теоретически обосновывавшим его линию. Конфликт разгорелся на фоне резкого изменения политики Сталина в отношении крестьянства. Ещё недавно он осуждал усиленное применение административных принудительных мер для изъятия зерна, предупреждая об опасности гражданской войны. Теперь же он начал борьбу за «ликвидацию кулачества как класса», поскольку сопротивление кулачества советской власти являлось, по его заверениям, причиной всех затруднений, связанных с хлебозаготовками.

Не говоря уже о том, что теоретически абсурдно называть классом небольшой социальный слой крупных крестьян, ошибочным было считать, что сопротивление сталинской хлебозаготовительной политике исходило исключительно от кулачества. На деле огромное большинство крестьянства не разделяло аграрной политики Сталина, поскольку та преступно игнорировала и не соблюдала их основные экономические интересы. Крестьяне всё решительнее оборонялись от неё. В этом Сталин убедился лично, когда в начале 1928 г. совершил инспекционную поездку по стране. К слову сказать, эта поездка стала последней из предпринятых им с подобной миссией: за последующие 25 лет он больше не посещал ни промышленных, ни сельскохозяйственных предприятий.

В этой инспекционной поездке в Сибирь Сталин пришёл к выводу, что его «центристская линия» построения социализма (точнее, линия Бухарина — Сталина) фактически потерпела крах.

Хильдермейер видит в этом осознании поворотный пункт от нэпа к новому этапу. Он пишет:

«Разумеется, и теперь имеет смысл считать „хлебный кризис“ 1927/28 г. началом конца нэпа в сельском хозяйстве. Впервые с гражданской войны он заставил осознать, что вопрос продуктового снабжения ещё не решён. Однако не стоит видеть в этом уходе от нэпа некий неизбежный вариант развития. Кризис показал, что рынок как таковой не является гарантией от дефицита, ничего более. Тот факт, что ещё в январе 1928 г. Сталин направил местным партийным комитетам инструкции принять „экстраординарные меры“, и что вновь были задействованы принудительные методы времён гражданской войны для того, чтобы вырвать у вновь обвиняемых кулаков якобы укрываемое зерно, — этот факт прежде всего продемонстрировал намерение порвать с нэпом»[142].

С этой оценкой можно согласиться, поскольку Сталин уже во время своей сибирской поездки — вопреки ещё действующей официальной линии — принялся за пропаганду применения принудительных и насильственных методов, оказывая в этом направлении давление на сибирские партийные комитеты. Судя по всему, он хотел создать совершившиеся факты.

Однако подобное развитие событий вовсе не было ни обязательным, ни необходимым, так как не следовало с неизбежностью из сущности политики нэпа, став лишь непредвиденным последствием практики сталинско-бухаринской линии, заметно отклонившейся от первоначальных целей нэпа.

Как бы то ни было, но и строгие принудительные меры, пущенные в ход Сталиным, не могли воспрепятствовать грозившей катастрофе, обернувшейся великим голодом, поскольку зерно утаивалось отнюдь не только кулаками. Дабы окончательно решить хлебную проблему, Сталин в панике рванул рулевое колесо, объявив коллективизацию крестьянских хозяйств (наряду с ликвидацией кулаков) главной задачей на селе.

Это спонтанное решение не было иррациональным и необъяснимым актом, а имело под собой определённую объективную основу из материальных, экономических и общественных условий, возникших в ходе осуществления предшествующей политики. Проблема Сталина состояла в том, что в Политбюро и Центральном Комитете он неминуемо должен был столкнуться с сопротивлением. Уже в своей статье «Заметки экономиста», опубликованной в «Правде», Бухарин указывал на опасности внезапного изменения курса. На пленуме ЦК в июле 1928 г. он упорно защищал свою позицию, решительно выступив против насильственных принудительных мер. И не он один высказывал свои сомнения.

Вынужденный выкручиваться, Сталин успокоительно заявил, что не следует торопиться. Кроме того, Бухарин вместе с Рыковым уже предложили поправки и разработали отдельные изменения предшествовавшей политики в рамках нэпа. Таким образом, оставалась и возможность за счёт серьёзной корректировки прежней линии предотвратить надвигающуюся катастрофу, не сворачивая нэп. Однако это уже не интересовало Сталина, так как с резким изменением курса он, очевидно, связывал совершенно другие намерения — личного характера.

Соответственно в сталинском схематичном видении оставалось место лишь для единственной альтернативы: или делать дальнейшие уступки кулакам и торговой буржуазии, чтобы добыть необходимое зерно, — или же избрать курс принудительной коллективизации сельского хозяйства, чтобы решить проблему с помощью социалистического крупного сельского хозяйства.

Первый вариант вёл к усилению капиталистических элементов, а стало быть, подобное решение противоречило заявленной цели построения социализма. Поэтому было необходимо избрать второй вариант, хотя его реализация и вызвала бы катастрофические последствия, поскольку не было проделано никакой экономико-технической и политико-идеологической подготовки для коллективизации сельского хозяйства. Таким образом, Сталин оказался в безвыходной ситуации, созданной его же предшествующей политикой. Выходом из этой ситуации могло стать лишь «бегство вперёд»[143]. Предложения Бухарина и Рыкова, желавших продолжить нэп, были для него неприемлемы: он был заинтересован в обострении конфликта, поскольку тем самым надеялся нейтрализовать Бухарина, Рыкова и Томского —последних оставшихся членов ленинского Политбюро. Они демонстрировали слишком большую самостоятельность и, кроме того, воплощали собой последний остаток прежней коллективности руководства.

2.5.2. Коллективизация сельского хозяйства

До сих пор все попытки привести крестьянство к формам коллективного труда в основном сосредоточивались в сфере обращения, осуществляясь прежде всего путём создания закупочных, торговых и потребительских кооперативов. Это не затрагивало отношений собственности и потому не могли возникнуть коллективные формы сельскохозяйственного производства. Существовали очень немногочисленные коллективные производственные кооперативы, созданные довольно давно в качестве образцовых предприятий. По факту их роль в экономике оставалась ничтожной.

Требование Сталина немедленно создать коллективные хозяйства в виде производственных кооперативов, в которых все средства производства подлежат обобществлению в коллективную собственность, вызвало огромную панику на селе. Переход единоличного крестьянского хозяйства в коллективное предприятие совершенно не был распространён в предшествовавшей политике, в то время как левая оппозиция настоятельно требовала этого в соответствии с предложениями Ленина. Хотя XV съезд ВКП(б) и принял решение о подготовке к переходу единоличных крестьянских хозяйств в коллективные, однако это не было актуальной задачей. Материально-техническое оснащение современными тракторами, молотилками, сельскохозяйственными машинами и инструментами для обработки больших площадей отсутствовало и не могло быть обеспечено в ближайшей перспективе. Отечественная индустрия оставалась неспособна производить их, импорт также был невозможен.

В наличии не было ни успешных коллективных хозяйств, на примере которых крестьяне могли бы убедиться в преимуществах кооперативного производства, ни примерных уставов, ни инструкций о том, какие средства производства должны быть обобществлены и каким образом. Остался также невыясненным вопрос, имеют ли крестьяне право на сохранение частного приусадебного участка для нужд собственного обеспечения. И это уже не говоря уже об идеологической подготовке. Внезапный переход к коллективизации сельского хозяйства вызвал столь абсурдные меры, как «обобществление» домашнего скота и личного инвентаря. В итоге крестьяне принялись забивать скот и укрывать запасы зерна, чтобы обеспечить своё собственное пропитание. Это в свою очередь заставило вмешаться государственную власть. Насильственные принудительные меры и растущее сопротивление крестьян привели многие регионы страны в положение гражданской войны и к полной дезорганизации сельского хозяйства.

Последствия вылились в крупномасштабный коллапс снабжения, а поскольку вдобавок к этому последовал неурожай, вызванный неблагоприятными погодными условиями, то грянул большой голод с множеством жертв. Вследствие этого продукты питания стали распределяться по карточкам.

Однако об этом нельзя найти ни слова ни в выступлениях Сталина, ни в решениях и сообщениях партийного руководства. Лишь рапорты об успехах коллективизации и критика неудовлетворительной работы низовых парторганизаций, на которые сваливалась вина за недостатки, ошибки и перегибы.

Неудивительно поэтому, что в Политбюро разгорались жаркие дискуссии. Бухарин, Рыков и Томский не желали мириться со столь авантюристической политикой, угрожавшей дальнейшему существованию советской власти. Однако они остались в меньшинстве, поскольку другие члены Политбюро — Калинин, Ворошилов, Орджоникидзе, Рудзутак, — колеблясь, уступили нажиму Сталина. Кроме того, на XVI съезде партии в Политбюро были введены верные сторонники Сталина в лице Молотова, Кагановича, Куйбышева, Микояна, что гарантировало ему большинство в руководстве.

В результате Бухарин, Рыков и Томский подверглись массированной атаке. Как якобы «правые уклонисты» они были исключены из Политбюро — сперва Бухарин, затем Томский и, наконец, Рыков — и для начала смещены на более низкие посты, где они уже не оказывали влияния на политику партии. В спорах с ними Сталин не выдвигал никаких деловых аргументов, поскольку это означало бы самокритическое осуждение собственной политической линии. Вместо этого он пытался высмеивать их, приписывая им абсурдные взгляды, — например, что они ждут чудесного спасения от кулака.

«Основная беда бухаринцев состоит в том, что у них имеется вера», — говорил он дословно, — «убеждение в дело облегчения и развязывания кулака, как средство разрешения наших хлебных и всяких иных затруднений. Они думают, что ежели облегчим кулака, не будем ограничивать его эксплуататорских тенденций, дадим ему волю и т. д., то затруднения будут уничтожены и политическое состояние страны будет улучшено. Нечего и говорить, что эта наивная вера бухаринцев в спасительную роль кулака представляет такую смехотворную бессмыслицу, которую не стоит даже критиковать»[144].

Как частные собственники, мелкие и средние крестьяне не являлись социальным слоем, который бы сам по себе стремился к социализму. Ленин всегда напоминал об этом: тот факт, что рабочий класс находится в союзе с ними, не изменяет автоматически их общественного характера как части мелкой буржуазии. Если мы хотим привлечь их к социализму, то есть к социалистическому сельскому хозяйству на основе коллективных хозяйств, то необходимо убедить их на хорошо работающих примерах в преимуществах этого экономического строя, в то же время способствуя этому при помощи просвещения. Крестьяне умеют считать, писал Ленин, и нельзя убедить их лозунгами и обещаниями прекрасного будущего. Но прежде всего он предупреждал против соблазна принудительно ввести крестьян в коллективные хозяйства:

«Действовать здесь насилием, значит погубить всё дело. Здесь нужна работа длительного воспитания. Крестьянину, который не только у нас, а во всём мире, является практиком и реалистом, мы должны дать конкретные примеры в доказательство того, что „коммуния“ лучше всего»[145]. Он разъяснял: «Нет ничего глупее, как самая мысль о насилии в области хозяйственных отношений среднего крестьянина»[146].

Кроме того, он дал важный совет не слишком торопить дело, а подходить к нему постепенно.

«Переходя к социалистическому земледелию, мы должны сказать, что мы мыслим себе его осуществление не иначе, как ряд товарищеских соглашений со средним крестьянством»[147].

Прежде всего необходимо предварительно создать материально-технические предпосылки крупного социалистического сельского хозяйства, так как на основе устаревших средств производства отсталой мелкокрестьянской экономики оно попросту невозможно.

«Если бы мы могли дать завтра 100 тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами [...], то средний крестьянин сказал бы: „Я за коммунию“ (т. е. за коммунизм)»[148].

Сталин, хваставшийся тем, что он достойный ученик Ленина, и знавший его взгляды и по этому вопросу, при коллективизации игнорировал какие бы то ни было советы и указания Ленина, делая прямо противоположное. Перед XV съездом ВКП(б) он заявлял:

«Всеохватывающая коллективизация наступит тогда, когда крестьянские хозяйства будут перестроены на новой технической базе в порядке машинизации и электрификации, когда большинство трудового крестьянства будет охвачено кооперативными организациями, когда большинство деревень покроется сельскохозяйственными товариществами коллективистского типа.

К этому дело идёт, но к этому дело ещё не пришло и не скоро придёт»[149].

Однако вскоре уже это потеряло своё значение. Совершенно неожиданно атакованные крестьяне до той поры не знали ни новой техники, ни электричества, о тракторах они в лучшем случае лишь слыхали. Зачем же им было добровольно отдавать свои чаще всего скромные средства производства и вступать в колхоз? Их можно было заставить сделать это лишь принуждением, что и происходило в массовом масштабе. Отказ считался проявлением враждебности к советской власти, подчас именовался антисоветской деятельностью, а там, где не хватало угроз, в дело вступал наган — в те годы привычное оружие органов безопасности. Таким образом целые деревни и районы полностью вступали в срочно и второпях созданные колхозы, из которых значительная часть ещё долго существовала лишь на бумаге. Сталин признал это в своём (неопубликованном) выступлении. Многие рапорты об успехах в вышестоящие партийные комитеты направлялись в силу принуждения докладывать о ходе коллективизации. На самом же деле всего-навсего заявления о намерениях объявлялись живой реальностью.

Принудительная коллективизация сельского хозяйства продолжалась несколько лет. Она началась в 1929 г. и фактически длилась до 1932 г. Сопротивление крестьян подавлялось всеми доступными средствами: шантажом, разорительными налогами и прямым принуждением. Кулаки и многие зажиточные крестьяне не только были экспроприированы, но и высланы в трудовые лагеря на Дальнем Востоке и в Средней Азии. Немало их было физически истреблено при помощи расстрелов. Поскольку точного разграничения между середняками и кулаками не было, то иной раз середняков объявляли «подкулачниками» и обращались с ними, как с кулаками. Таким образом класс кулаков был, по выражению Сталина, «разбит», деревня была «раскулачена».

Крестьян загоняли в колхозы шантажом, принуждением и насилием, не предоставив им при этом ни единого трактора. Немногочисленные и к тому же технически устаревшие сельскохозяйственные средства производства, «обобществлённые» в колхозах, не позволяли эффективно обрабатывать землю и тем более не создавали социалистических производственных отношений. Примерно 200 000 колхозов и 5 000 совхозов, созданных в ходе кампании по коллективизации, были столь же были неспособны решить хлебную проблему в отсутствие широкомасштабной технической модернизации, как и ранее для этого были непригодны 25 миллионов единоличных крестьянских хозяйств.

С начала производства тракторов и до 1933 г. было произведено 204 000 тракторов, — огромное количество. Однако в масштабах страны это означало: один трактор на каждый из 200 000 колхозов. Меж тем колхозы их не получили — они остались государственной собственностью во вновь созданных машинно-тракторных станциях (МТС), располагавших техническим персоналом, которого у колхозов в ту пору ещё не было.

Если принять во внимание обстоятельства, то совершенно очевидно, что колхозы ещё совершенно не были способны значительно увеличить производство зерна, тем более что крестьянство понесло огромные человеческие потери, исчислявшиеся миллионами. Эта насильственная — отнюдь не необходимая — кампания вдобавок обернулась ещё и огромной человеческой трагедией.

Ленин советовал считать кулака не только эксплуататором бедняков и батраков. Таковым он тоже, естественно, являлся, и потому следовало ограничивать его эксплуататорские стремления («...мы за насилие против кулака, но не за полную его экспроприацию, потому что он ведёт хозяйство на земле и часть накоплена им своим трудом. Вот это различие надо твердо усвоить»[150]). Были и крупные крестьяне, лояльные советской власти, в связи с чем не было причины экспроприировать их и отказывать им во вступлении в колхозы — тем более что обычно это были опытные земледельцы, в которых колхозы испытывали чрезвычайную нужду. Однако Сталин категорически отверг подобное предложение, выдвинутое комиссией ЦК. Он намеревался «разгромить» «класс кулаков», которого фактически не было. При своём примитивном взгляде на классовую борьбу он был уверен, что устранение общественного класса или слоя совпадает с физическим уничтожением его членов, а не с уничтожением экономических условий их существования.

Когда вследствие коллективизации ситуация в сельском хозяйстве стала приобретать всё более катастрофический характер, Сталин приписал ответственность за это нижестоящим партийным работникам. Они виновны в промахах, утверждал он, поскольку неверно поняли правильную линию партии и сообразно этому её реализовали. По решению Политбюро, сформулировавшему серьёзные оговорки о ходе коллективизации, Сталин 2 марта 1930 г. опубликовал в «Правде» статью под названием «Головокружение от успехов»[151]. В ней он прямо критиковал якобы неспособных и слишком рьяных партработников, и, неявно, руководство, внеся поправки в отдельные распоряжения.

Лишь постепенно удалось восстановить определённый порядок, выработав и опубликовав колхозный устав и распоряжение о том, что колхозные крестьяне имеют, например, право владеть небольшим приусадебным участком со скотом и домашней птицей для собственного снабжения. Этот участок долгое время составлял важнейшую основу их обеспечения, поскольку своей работой в колхозе они не могли заработать себе на пропитание.

Представления Сталина о том, что хлебная проблема может быть окончательно решена за счёт столь радикального преобразования сельского хозяйства, продемонстрировали свою ошибочность и контрпродуктивность. Ведь якобы лишь кулаки были виновны в голоде, однако после их «разгрома» и коллективизации проблем стало не меньше, а больше. Сельскохозяйственное производство резко упало, заметно снизилось производство зерна, серьёзно сократилось поголовье скота.

На XVII съезде ВКП(б) в начале 1934 г. Сталин докладывал, что индустриализация страны достигла таких успехов, что Советский Союз из аграрной страны превратился в индустриальную державу. О сельском хозяйстве он упомянул лишь, что оно развивается «намного» медленнее, чем ожидалось. Он сумел очень ловко описать это, воспользовавшись цветастыми оборотами:

«По сути дела отчётный период был для сельского хозяйства не столько периодом быстрого подъёма и мощного разбега, сколько периодом создания предпосылок для такого подъёма и такого разбега в ближайшем будущем»[152].

Скромные цифры, приведённые им в докладе, не только обнажили масштабы падения сельскохозяйственного производства, но и опровергали утверждение, будто бы проблема с зерном уже успешно решена и что отныне следует развивать животноводство.

Судя по этим показателям (чья достоверность, конечно, сомнительна, поскольку к тому времени приписки стали привычным делом), в 1913 г. производство зерна в России составляло 801 млн центнеров. Двадцатью годами позже Советский Союз снял урожай лишь в 698 млн — и это после того как в 1928 г. уже был достигнут довоенный уровень.

В 1916 г. в царской России поголовье лошадей насчитывало 35,1 млн, в 1933 г. уже лишь 16 млн; в 1916 г. имелось 58,9 млн голов крупного рогатого скота, в 1933 г. лишь 38,6 млн. В отношении свиней было зарегистрировано снижение поголовья вдвое: в 1916 г. было 20,9 млн, в 1933 — уже только 11,6 млн.

При сравнении этих чисел, естественно, необходимо учесть, что количество населения к тому времени — несмотря на потери в мировой и гражданской войнах — выросло. Кроме того, также нужно учитывать, что доля зерна и мяса, выходившая на рынок и не служившая собственному потреблению крестьян, достигла лишь 50–60 процентов от довоенного уровня. Короче говоря, положение со снабжением в Советском Союзе стало после коллективизации сельского хозяйства решительно хуже, чем до 1913 г.

Для улучшения положения дел по решению Политбюро был введён «колхозный рынок». Колхозные крестьяне получили право свободно продавать сельскохозяйственную продукцию со своих индивидуальных приусадебных участков. В то время как нормированные продукты на основе карточек реализовывались по фиксированным государственным ценам, цены на колхозном рынке регулировались спросом и предложением. Дефицит продуктов питания с неизбежностью привёл к тому, что цены на колхозном рынке многократно превосходили государственные. И хотя благодаря этому снабжение несколько улучшилось, однако это произошло за счёт снижения жизненного уровня трудящегося населения в городах.

При сложившихся обстоятельствах можно было предвидеть, что колхозные крестьяне не станут поставлять продукты со своих приусадебных участков в государственные закупочные конторы, а будут продавать их с как можно большей выгодой на колхозном рынке. Это было в природе вещей. Однако когда посыпались жалобы от населения, Политбюро, принявшее это решение, подвергло критике не свою собственную политику, а (как к тому времени уже вошло в привычку) нижестоящие партийные организации — за то, что те якобы не провели своевременной идеологической подготовки к рынку колхозных крестьян, у которых, как известно, пока ещё преобладало мелкобуржуазное стремление к личному обогащению. Как будто можно было обесценить экономические интересы идеологическими аргументами.

Несмотря на такие условия и ход дел в деревне, Сталин объявил, что Советский Союз менее чем за три года превратится в страну с самым крупным объёмом производства зерна в мире. Зерновые фабрики на 50 000 га позволят производить больше, чем США и Канада, вместе взятые.

Как показало дальнейшее развитие, советское сельское хозяйство ни до Второй мировой войны, ни в последующие десятилетия вплоть до конца СССР, несмотря на колоссальные усилия, было неспособно покрыть собственные потребности в зерновых. На протяжении всего срока своего существования Советский Союз оставался зависимым от импорта зерна. Тому было много причин. И две из них были: нехватка транспортных мощностей и складских площадей. По разным оценкам из-за этого каждый год пропадало от 25 до 30 процентов урожая.

2.5.3. Ускоренная индустриализация

Хотя до 1927 г. Сталин настаивал на абсурдном тезисе, будто бы «сверхиндустриализация» разрушила союз с крестьянством, позднее он сам поручил Госплану разработать набросок первого пятилетнего плана. Теперь нужно было в спешке нагонять то, что не делалось в течение ряда лет. Пришло осознание элементарной мысли Маркса о том, что социалистическое общество нуждается в экономической базе в виде социалистической индустрии и социалистического сельского хозяйства.

«Нельзя без конца, т. е. в продолжение слишком долгого периода времени, базировать Советскую власть и социалистическое строительство на двух разных основах, на основе самой крупной и объединённой социалистической промышленности и на основе самого раздробленного и отсталого мелкотоварного крестьянского хозяйства. Нужно постепенно, но систематически и упорно переводить сельское хозяйство на новую техническую базу, на базу крупного производства, подтягивая его к социалистической промышленности. Либо мы эту задачу разрешим, — и тогда окончательная победа социализма в нашей стране обеспечена, либо мы от неё отойдём, задачи этой не разрешим, — и тогда возврат к капитализму может стать неизбежным»[153].

Два пункта стоит отметить особо: во-первых, Сталин уже вскоре после этого забыл, что нужно переводить сельское хозяйство на новую социалистическую базу, как констатировано выше, «постепенно», а во-вторых, он позабыл свой ранее довольно решительно сформулированный тезис, согласно которому «окончательная победа социализма» может быть обеспечена лишь в международном масштабе. Теперь победа должна была стать «окончательной» за счёт коллективизации. Теория марксизма была сведена к утилитарному орудию для оправдания соответствующих актуальных политических действий.

Крупное сельское хозяйство не могло существовать с лошадью и сохой, и потому возникла срочная необходимость в современном техническом оборудовании, а для этого нужно было создать много новых промышленных предприятий. Коллективизация и ускоренная индустриализация взаимно обусловливали друг друга. В то время как индустрия должна была производить для сельского хозяйства технику, коллективизированное сельское хозяйство должно было предоставить значительную часть рабочей силы, необходимой для строительства индустрии.

Первый пятилетний план был разработан для ускоренного преобразования Советского Союза из преимущественно аграрной страны в страну индустриальную. При этом по большей части, однако без упоминания об этом, были использованы предложения и идеи, которые Троцкий, Зиновьев и Каменев развивали в своей платформе. Однако в первом наброске плана запланированные нормы роста промышленного производства ещё оставались гораздо ниже объективно возможных. В окончательной версии они были повышены и тогда стали примерно соответствовать предложениям Троцкого, ранее всегда отвергавшимся Сталиным как пример «сверхиндустриализации».

Разработанный пятилетний план стал событием всемирно-исторического значения. Впервые в истории человечества была сделана попытка организовать и осуществить экономическое развитие огромной страны по всеобщему плану. Это потребовало также огромной теоретической работы в области экономических наук по разработке плановых и балансовых методов и подходящих механизмов управления комплексной экономикой. Поскольку в капиталистической экономике для этого не предусматривалось никакой модели (если не принимать во внимание отдельные аспекты военной экономики во время Первой мировой войны, особенно в Германии), то это несомненно стало грандиозным свершением, с большим внимание воспринятым с и в развитых капиталистических странах[154].

Созданная система планирования и управления — речь идёт прежде всего о долговременных результатах — естественно, обладала серьёзными недостатками. По-видимому, поначалу ещё неизбежная чрезвычайно высокая централизация, действовавшая исключительно сверху-вниз, привела к тому, что практически все рабочие показатели спускались крупным трестам и предприятиям сверху. Не допускалась самостоятельность в принятии решений и инициатива, что вредило эффективности. Поскольку все материальные и финансовые ресурсы распределялись на основе централизованного планирования, то предприятия лишились свободы действия — например, когда необходимо было самостоятельно мобилизовать местные ресурсы. Чтобы обеспечить непрерывное производство (которое, к примеру, могло оказаться под угрозой из-за срыва поставок), многие предприятия создавали запасы, которых, в свою очередь, не хватало на других, и тем самым снижали результативность всей экономики — не сразу, но в перспективе. В целом столь жёсткая система планирования и руководства в долгосрочной перспективе требовала постоянно растущих усилий по администрированию и всё более лишалась гибкости. Отрицательно также сказывалось то, что из-за системы контрольного расчёта она ориентировалась в основном на количество произведённого продукта (идеология «тонн»), пренебрегая такими экономическими критериями как себестоимость, качество и цены, то есть нарушала закон стоимости — один из важнейших законов политэкономии.

В ту пору полностью преобладало мнение, будто в социалистической экономике, в отличие от капиталистической, проанализированные Марксом законы и категории политэкономии уже не играют роли. Это мнение ещё в начале 1920‑х гг. выразил Бухарин в своей книге «Экономика переходного периода»:

«В самом деле, лишь только мы возьмём организованное общественное хозяйство, как исчезают все основные „проблемы“ политической экономии: проблемы ценности, цены, прибыли и проч. Здесь „отношения между людьми“ не выражаются в „отношениях между вещами“, и общественное хозяйство регулируется не слепыми силами рынка и конкуренции, а сознательно проводимым планом. [...] Тут не будет места науке, изучающей „слепые законы рынка“, ибо не будет самого рынка. Таким образом, конец капиталистически-товарного общества будет концом и политической экономии»[155].

Поскольку социалистический способ производства является сознательно планируемой экономикой, то, по Бухарину, место стихийно действующих экономических законов занимают сознательно поставленные цели, а они формулируются в соответствующих решениях партии. Таким образом, они становятся определяющими регуляторами социалистической экономики.

Этот ошибочный взгляд исходил из мысли, что товарное производство само по себе капиталистическое, и потому при социализме товарного производства не существует. Этот взгляд составил теоретическую базу субъективизма в экономической политике, которая выразилась в представлении о «ведущей роли партии» и об абсолютном преобладании политики над экономикой. Политические цели и решения партии считались как бы новыми экономическими законами. Таким образом, система планирования и руководства обручилась, если можно так выразиться, с безудержным субъективизмом.

Однако необходимо отметить, что эта первая попытка создания общегосударственной плановой экономики достигла (главным образом в период экстенсивного роста индустрии) значительных результатов и достижений. За короткое время возникли и заработали тысячи новых заводов. В то же время видимые достижения воздействовали и на сознание и поведение значительных частей рабочего класса. Возрос оптимизм, в положительную сторону изменилось отношение к работе, что проявлялось, например, в энтузиазме и готовности к труду, когда индустриальные комплексы зачастую возводились в трудных условиях и буквально в чистом поле.

Историк Хильдермейер не может не констатировать это воздействие: «Первая пятилетка стала символом начала движения — и отождествления развития социализма с развитием тяжёлой промышленности»[156]. Хотя он преувеличивает, говоря об отождествлении социализма с тяжёлой промышленностью, но в его словах имеется значительная доля истины, причём на столь одностороннее развитие оказывали своё отложенное воздействие ещё и существенные диспропорции в структуре российской промышленности царского времени.

Видя заметные успехи, Сталин выдвинул лозунг выполнить пятилетку за четыре года, что может указывать на то, что запланированные цели, по крайней мере отчасти, были занижены. Однако, с другой стороны, это могло также стать и выражением возобладавшего субъективизма. Пятилетка была выполнена досрочно, хотя и не по всем позициям, в связи с чем данный лозунг остаётся под некоторым сомнением.

Уже в достижениях индустрии Сталин разглядел экономическую основу для «снятия[157] классов», как он объявил об этом в своём выступлении. Конечно, это было безмерным преувеличением, но в то же время демонстрировало, что Сталин, как можно предположить, имел лишь весьма расплывчатое представление о влиянии на общество процесса индустриализации, сильно переоценивая его. Естественно, процесс индустриализации сказался на классовой структуре общества, но это проявилось не в движении классов в направлении их исчезновения, а прежде всего в быстром росте индустриального рабочего класса за счёт крестьянства и тем самым — в изменении внутренней структуры рабочего класса. Растущая часть вновь возникавшего рабочего класса происходила из сельского населения, привнося с собой ещё деревенское сознание, что неизбежно вызывало определённое снижение технического и политико-идеологического уровня рабочего класса в целом. Это сказывалось на отношении к работе, на трудовой дисциплине и производительности труда.

Непривычные к использованию современных машин и технических средств, импортированных из капиталистической заграницы, новые и наскоро обученные индустриальные рабочие зачастую вызывали поломки оборудования из-за неправильного обращения с ним. Для преодоления этих трудностей требовалось больше времени и опыта. Однако чрезмерно усердные функционеры усматривали в этом главным образом «вредительство» и «саботаж», не сходя с места обвиняя в этом «спецов» — техников, инженеров и директоров, не причислявшихся к рабочему классу и потому обычно считавшихся политически неблагонадёжными. Вскоре это вылилось в настоящую кампанию, приведшую к тому, что руководящий персонал заводов был запуган и потому старался действовать лишь по спущенным сверху инструкциям. Этим же объясняется и низкая производительность даже импортированных установок, созданных по последнему слову техники. Зачастую из-за этого достигалось лишь от трети до половины запланированного и потенциально возможного результата.

В целом низкая производительность предприятий того времени была связана с целым рядом факторов: недостаточная техническая квалификация большинства работников; недостаточно плотное сотрудничество рабочих с техниками и инженерами, поскольку общее отношение к этому слою отмечалось недоверием и опасениями политико-идеологического плана. Кроме того, своё влияние оказывала недостаточная организация труда и простои из-за отсутствия сырья — то есть факторы, которые в обозримом будущем можно было ликвидировать с помощью систематического обучения и работы.

Однако политически мотивированный субъективизм пошёл по другому пути. Во-первых, фундаментальная проблема производительности труда всерьёз не рассматривалась, поскольку она в сущности сводилась к закону стоимости, который якобы больше не действовал. Хотя Сталин иной раз и упоминал, что производительность труда следует увеличить — ведь это оставалось важным требованием Ленина, — однако радикальных решений в этом направлении не предпринималось вплоть до падения Советского Союза. Во-вторых, производительность труда пытались повысить в основном за счёт повышения интенсивности труда, чему послужило политически мотивированное введение «стахановского движения».

31 августа 1935 г. шахтёр А. Г. Стаханов из Луганской области на Украине за одну смену добыл 102 тонны каменного угля, тем самым превысив норму на 1457 %. Конечно, этот рекорд был специально подготовлен, чтобы затем послужить пропаганде. Стаханов стал инициатором массового движения за повышение результатов труда.

Сталин считал, что таким образом социализм сможет достичь наивысшей в мире производительности труда. Однако человеческое тело и психика объективно расставляют собственные границы. И потому рост производительности труда зависел и продолжает зависеть в первую очередь от техники, от хорошей организации труда, от уровня квалификации рабочих, от их мотивации и материальной заинтересованности.

В свою очередь, стахановское движение вызвало и негативные социальные и политические последствия. Возник относительно узкий слой особо привилегированных рабочих, чьи зарплата и условия жизни заметно отличались от средних. Можно было назвать их особой формой «рабочей аристократии». Известно, что и Стаханов (1906–1977), после того как бывшего чернорабочего сделали идолом, не смог сладить с навязанной ему ролью морального примера. Став руководителем отдела социалистического соревнования в министерстве угольной промышленности, он закончил свои дни больным алкоголизмом помощником инженера-конструктора. Он даже не смог принять участие во Всесоюзной конференции в честь 40-летия стахановского движения.

После досрочного выполнения первой пятилетки (1928–1932), для второй можно было ставить гораздо более высокие показатели, не увеличивая темпов. Сталин считал столь высокий темп роста уже избыточным, однако, несмотря на это, потребовал преодолеть вековое отставание от развитых стран за десять лет. Амбициозная цель, реалистичная лишь в крайне узких масштабах, в целом же иллюзорная и потому ещё ярче обнажившая недостаточные экономические познания Сталина и его субъективизм.

Благодаря огромным усилиям, за непродолжительное время возникло большое количество новых металлургических заводов, с нуля была создана автомобильная промышленность, тракторная промышленность, авиапромышленность, химическая индустрия, тяжёлое и сельскохозяйственное машиностроение, а также ряд вспомогательных отраслей. Так отсталая Россия с преобладающим сельским хозяйством превратилась в мощное индустриальное государство. В то же время это доказало превосходство социалистической плановой экономики над капиталистической с её рыночной и конкурентной анархией и периодическими кризисами. Для такого развития в капиталистических странах потребовались бы гораздо бо́льшие сроки. Контраст был тем разительнее, что капиталистическая система во времена первой пятилетки переживала крупнейший кризис с существенным падением производства.

За две пятилетки Советский Союз достиг современной на тот момент базы, необходимой для построения социалистического общества, однако это сопровождалось заметным отставанием, которое вовсе не было неизбежным при наличии руководства, больше ориентировавшегося на специальные знания и расчёты, чем на властно-политические амбиции, искусственно раздутые идеологические дискуссии и личную неприязнь.

Великие достижения рабочих, инженеров и экономистов, совершённые на этой гигантской стройке, заслуживают самого высокого восхищения, тем более что они осуществлялись в труднейших условиях. Проектирование и строительство столь гигантских индустриальных комплексов, как металлургический комбинат в Кузнецком бассейне в Магнитогорске, большая Днепровская ГЭС и многие другие проекты до тех пор невиданных масштабов предъявляли самые высокие требования к планированию, организации и руководству.

Из-за этого нередко случались простои, поломки и аварии. Видеть причины этих неизбежных побочных явлений в столь сложном и срочном строительстве главным образом во вредительской деятельности враждебных элементов (линия Сталина), чтобы затем приговаривать якобы вредителей к серьёзным наказаниям, было совершенно безосновательно, хотя случаи вредительства иной раз и бывали.

То, что во всех поломках и потерях на предприятиях огульно обвинялся ведущий технических персонал, привело к тому отрицательному эффекту, что руководители предприятий и инженеры потеряли инициативу, лишившисьуверенности и ответственности при выполнении работы. В таких условиях становилось безопаснее ожидать решений и инструкций вышестоящих инстанций, чем самостоятельно принимать необходимые решения. Так возникла психология коллективной безответственности, которая, развившись далее, стала характерным элементом советского мышления, нередко выражаясь получившей распространение иронической фразой: «Инициатива наказуема».

Преобразование Советского Союза в мощную индустриальную страну, вне всякого сомнения, стало гигантским шагом к социализму, который трудно переоценить, тем более что он чрезвычайно усилил обороноспособность страны. Однако при трезвой оценке следует учесть, что этот прогресс оставался во многих отношениях очень противоречив.

Во-первых, нельзя не заметить, что задержанные модернизация и расширение индустриальной базы, позднее ускоренно нагонявшиеся, обострили противоречия между индустрией и сельским хозяйством. Несмотря на, а отчасти и из-за насильственной коллективизации и отсутствующего технического оснащения сельское хозяйство испытало спад, что красноречиво выразилось в сокращении производства. В то же время было продемонстрировано и прямое негативное влияние на промышленность, поскольку снизившийся экспорт зерна ограничил импорт машин и оборудования из-за границы. Как следствие были затронуты и искажены пропорции экономики в целом, что неизбежно должно было привести к потерям.

Кроме того, в промышленности имел место дисбаланс между группой I (производство средств производства) и группой II (производство средств потребления), что проявлялось главным образом в преимущественном развитии тяжёлой промышленности и в отставании лёгкой. Слабое предложение продуктов потребления привело не только к ситуации, когда в течение долгого времени сохранялся низкий уровень жизни, но и к тому, что финансовых средств, которые могли бы прийти от более высокого уровня продаж в сфере потребления, не хватало для дальнейшего накопления.

Разумеется, тяжёлая промышленность в течение некоторого времени должна была расти превосходящими темпами, поскольку составляла основу индустриального развития в целом. Но Сталин сделал из временно необходимого опережающего роста группы I догму политической экономии социализма. Концентрация на росте производства угля, нефти, стали, тяжёлой промышленности и машиностроения и отказ от соответствующего производства продуктов потребления с необходимой диверсификацией производства привели к тому, что процесс экономического воспроизводства деформировался, поскольку большая часть промышленности производила лишь для промышленности, а не для нужд населения. Последствием этого стал хронический дефицит товаров при одновременном избытке денег. Таким путём нельзя было сократить отставание Советского Союза от капиталистических стран — наоборот, оно должно было ещё более увеличиться.

Важным фактором, снижавшим степень экономического и общественного воздействия огромных достижений индустриализации, была меньшая производительность труда по сравнению с международным уровнем. Во время индустриализации установилось экстенсивное экономическое развитие; рост производства в Советском Союзе в течение долгого времени измерялся по количеству валовой продукции, в то время как такие экономические показатели, как себестоимость, воспроизводство, производительность труда и отпускная цена играли в экономических расчётах подчинённую роль. В этой теоретической базе отсутствовали даже инструменты для расчёта реального отставания социалистической экономики от капиталистической.

Известно, что согласно Марксу производительность труда является определяющим критерием более высокого способа производства — что Ленин недвусмысленно применял и к социализму. Пока социализм не может достичь и превзойти производительность труда развитых капиталистических стран, до тех пор он не может по сути удовлетворять всем требованиям социалистического общества и на практике доказать своё превосходство над капитализмом в определяющей сфере экономики. Однако этот решающий вопрос в политике Сталина и в его рассуждениях играл подчинённую роль, появляясь по большей части лишь в агитационном контексте.

Чтобы преодолеть экономическое отставание социализма от капитализма, стал необходим переход от экстенсивного экономического развития к интенсивному расширенному производству и воспроизводству. Меж тем для этого была малопригодна сверхцентрализованная система планирования и управления экономикой с огромной номенклатурой товаров и с централизованным распределением всех ресурсов. Кроме того, было необходимо постоянное сравнение с мировым рынком и активное участие в международном разделении труда — чтобы идти вровень с международными тенденциями развития, не производя полный ассортимент товаров в собственной стране. Однако активность на мировом рынке была необходима ещё и для того, чтобы иметь объективную меру для оценки достигнутого экономического уровня страны, на что совершенно верно и настойчиво указывал Троцкий ещё в 1925 г.

Успехи в развитии по преимуществу автаркической экономики могли легко привести к переоценке собственных достижений, тем более, что они постоянно преподносились с помпой, в то время как реальные проблемы обходились вниманием. В итоге создавалась неверная картина объективного положения дел в экономической конкуренции общественных систем, что неизбежно приводило к дальнейшим ошибочным оценкам и к постановке неверных целей.

Так, ещё во времена Хрущёва преобладало мнение, что Советский Союз экономически догонит и перегонит США лишь за счёт большего производства угля, нефти, газа и стали, хотя значение абсолютного количества этих продуктов сырьевой индустрии в эпоху научно-технической революции было уже второстепенным. Автоматизация, робототехника, электроника, микроэлектроника, информационные технологии и другие области подобного рода — третья промышленная революция — уже вскоре обеспечили скачкообразный рост производительности труда.

К сожалению, в оценке успехов и достижений индустриализации Советского Союза есть ещё одно тёмное пятно, о котором мы не имеем права умолчать. Немало крупных индустриальных проектов было создано при массовом применении труда заключённых. Они стали жертвами коллективизации, а позже, главным образом после 1935 г., — и начинающихся необоснованных репрессий против мало-мальски оппозиционных сил в ВКП(б) и в советском обществе. В этом также отразился весьма противоречивый путь развития советского общества.

2.5.4. Характер и противоречия политической системы

а) Идеи Ленина о государстве диктатуры пролетариата

Основной предпосылкой социализма, как известно, является политическая власть рабочего класса в форме социалистического государства. Это также выступает определяющим критерием при оценке социалистического характера общества. До тех пор, пока политика остаётся в руках класса капиталистов, владеющего средствами производства, невозможно назвать происходящее переходом к социалистическому обществу, совершенно независимо от того, насколько совершенно функционирует буржуазная демократия.

Тот, кто утверждает, что для достижения социализма нужно лишь дополнить эту политическую демократию социальной составляющей, пускает пыль в глаза трудящимся массам, чтобы они не осознавали реальности. Поэтому вопрос о том, какова должна быть политическая надстройка (и в особенности государство) для того, чтобы сделать возможным переход к социализму и установить социалистическое общество, имеет решающее значение.

В ходе Октябрьской революции политическая власть была завоёвана Советами под руководством большевиков. Свержение буржуазного правительства февральского режима означало переход политической власти к рабочему классу, которую тот должен был осуществлять в противоречивом союзе с крестьянством. Новое государство по своему классовому характеру было политической властью рабочего класса, поэтому и называлось диктатурой пролетариата. Оно находилось под прямым руководством Коммунистической партии, которая понимала себя как ведущую силу рабочего класса.

Партия эсеров видела себя политическим представителем крестьянства, однако принимала участие в буржуазном февральском правительстве и даже препятствовала аграрной реформе. Затем она раскололась, её революционное крыло сформировало самостоятельную партию левых эсеров и приняло участие в советском правительстве.

Советское правительство, таким образом, было коалицией из партий рабочего класса и крестьянства, что при тогдашней социальной структуре населения было вполне нормальным. Дальнейшее существование и сотрудничество такого политического представительства крестьянства в правительстве было бы вполне возможно и могло бы иметь преимущества не только в переходном периоде нэпа, но и позже, в социалистическом обществе.

Однако потом левые эсеры вышли из правительства из-за принципиального несогласия с решением о Брестском мире в 1918 г., и даже перешли к индивидуальному террору, чтобы саботировать его. Так советское правительство, пусть и невольно, стало однопартийным.

Трудно сказать, была ли позднее возможность организовать политическую партию крестьянства, которая в союзе с ВКП(б) выражала бы его интересы. Скорее всего это бы способствовало развитию советского общества.

Однако с установлением социалистической государственной власти были связаны многие непрояснённые проблемы, для которых в теории марксизма ещё не могло существовать удовлетворительных ответов, поскольку для них не было никакого практического опыта, и потому — никакого эмпирического материала. Основные идеи и положения Маркса и Энгельса основывались на анализе и обобщении многих буржуазных революций в Европе и Парижской Коммуны 1871 г. В теоретическом плане они сводились к тому представлению, что классовая борьба пролетариата в конечном счёте в ходе политической революции должна привести к уничтожению буржуазного государства, к «слому» государственной машины, составляющей «диктатуру буржуазии», и к установлению «диктатуры пролетариата».

Такая новая государственная власть будет необходима до тех пор, пока в обществе существуют классы — для подавления сопротивления свергнутой буржуазии, а затем главным образом как основной инструмент преобразования буржуазного общества в социалистическое. Лишь на более высокой фазе развития новой общественной формации, в коммунизме, когда исчезнут классовые различия, а значит, и сами классы, общественные отношения и процессы потеряют свой политический характер, так что и государство лишится своей функции и «отомрёт». Позднее Энгельс дополнил это соображением о том, что государственной формой диктатуры пролетариата скорее всего будет «демократическая республика».

В качестве практического опыта Маркс приводил пример Парижской Коммуны 1871 г., в которой он увидел форму диктатуры пролетариата и стиль работы которой считал в некоторых отношениях моделью будущего социалистического государства. Поэтому было совершенно естественно, что Ленин непосредственно перед Октябрьской революцией плотно занялся этой проблематикой. В своей книге «Государство и революция» (написанной в августе и сентябре 1917) он попытался исследовать и прояснить теоретические и практические вопросы новой пролетарской государственной власти. При этом он с самого начала столкнулся с серьёзными затруднениями, так как именно марксистская концепция государства не только мало принималась во внимание теоретиками Второго Интернационала, но и во многих отношениях была ими опошлена и искажена.

На этой основе Ленин попытался с учётом опыта русской революции 1905 года и Февральской революции 1917 года исследовать, каким образом буржуазно-демократическая революция может быть продолжена до завоевания политической власти рабочим классом. Главным вопросом здесь стало то, как именно можно уничтожить, свергнуть, «разбить» буржуазное государство, чтобы создать новое пролетарское государство, и в какой форме последнее должно быть реализовано на практике.

Ленин исходил из мысли, что в русской революции форма диктатуры пролетариата уже стихийно возникла в виде Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Здесь революционный опыт уже превзошёл опыт Парижской Коммуны, поскольку такие Советы в буржуазно-демократической Февральской революции сразу превратились в политические органы трудящихся. Уже на этом этапе революции они могли бы заступить на место свергнутого царского правительства и взять власть для реализации важнейших требований буржуазной демократии в то время, пока колеблющиеся представители буржуазных партий ещё только пытались создать свой «Комитет для водворения порядка». Но поскольку Петроградский Совет первое время находился под руководством меньшевиков и эсеров (большевики тогда были ещё в меньшинстве), он добровольно передал власть созданному тогда буржуазному Временному правительству под руководством кадетов, ограничившись, в рамках некоего «двоевластия», «контролем за правительством», поскольку главным образом именно меньшевики защищали догматический взгляд, что в буржуазной революции власть должна взять буржуазия.

Несмотря на это, Ленин был твёрдо убеждён, что после завоевания политической власти рабочим классом Советы станут новой формой государственной власти — диктатуры пролетариата. По его мнению, для этого было необходимо получить большинство в Советах, а затем реализовать лозунг «Вся власть Советам!».

С другой стороны, требование передать власть Совету, который вовсе не желает её и отказывается брать на себя ответственность, было настолько очевидно бессмысленным и бесполезным, что могло служить лишь манёвром для отвлечения внимания. Однако после того, как на выборах Петроградского Совета большевики завоевали большинство, получив пост председателя (им стал Троцкий), теперь уже меньшевики и эсеры требовали создания правительства из всех «советских партий», то есть и из меньшевиков и эсеров, продолжавших оставаться в буржуазном правительстве.

Ленин отверг это требование, назвав его хитрым манёвром — тем более, что эти партии уже не имели большинства в Совете:

«Но лозунг: „власть Советам“ очень часто, если не в большинстве случаев, понимается совершенно неправильно в смысле: „министерство из партий советского большинства“, и на этом глубоко ошибочном мнении мы хотели бы подробнее остановиться. „Министерство из партий советского большинства“, это значит личная перемена в составе министров, при сохранении в неприкосновенности всего старого аппарата правительственной власти, аппарата насквозь чиновничьего, насквозь недемократического, неспособного провести серьёзные реформы, которые в программах даже эсеров и меньшевиков значатся»[158].

В таком случае, пишет Ленин дальше, «власть Советов» стала бы лишь иной формой буржуазного правительства, нисколько не изменив политического соотношения сил, так как и меньшевики и эсеры решительно против дальнейшего развития революции в сторону социализма. Поэтому Ленин пишет далее:

«„Власть Советам“ — это значит радикальная переделка всего старого государственного аппарата, этого чиновничьего аппарата, тормозящего всё демократическое, устранение этого аппарата и замена его новым, народным, т. е. истинно демократическим аппаратом Советов, т. е. организованного и вооружённого большинства народа, рабочих, солдат, крестьян, предоставление почина и самостоятельности большинству народа не только в выборе депутатов, но и в управлении государством, в осуществлении реформ и преобразований»[159].

В дальнейших размышлениях об организации, функциях и способах осуществления диктатуры пролетариата Ленин основывается на высказываниях Маркса об опыте Парижской Коммуны. При этом он подробно разъясняет ряд основополагающих вопросов об отношении социалистической революции к государству, указывая ориентиры для практического формирования государства диктатуры пролетариата в России. Это касается таких проблем, как соотношение диктатуры пролетариата и демократии, необходимость пролетарского государства как в переходном периоде к социализму, так и в последующем периоде строительства социалистического общества, а также условий последующего «отмирания» государства в коммунистическом обществе.

В отношении функций, структуры и стиля работы новой государственной власти имелся целый ряд идей и положений, часть которых позднее оказалась полезной, а часть — невыполнимой. Исходным пунктом для Ленина стало следующее положение:

«Пролетариату необходима государственная власть, централизованная организация силы, организация насилия и для подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией, полупролетариями в деле „налаживания“ социалистического хозяйства»[160].

Акцент определённо ставился на втором пункте, так как подавление сопротивления экономически и политически лишённой власти буржуазии ослабевает в той же мере, в которой укрепляется социалистическая государственная власть и в которой новое общество продвигается на пути собственного построения. И хотя этого не произойдёт без подавления и ограничения демократии в отношении определённого меньшинства, однако это временное положение, которое в то же время для широких масс трудящегося населения из рабочих и крестьян знаменуется значительным расширением демократии, поскольку теперь они, как пишет Ленин, впервые получают возможность активного участия в формировании государственной политики в Советах и в других формах.

Устранение буржуазной государственной машины прежде всего означает устранение бюрократического правления чиновников, стоявших над народом, и замену их выборными представителями трудящихся, которых, кроме того, можно сменять. Ленин видел в этом важную демократическую черту социалистического государства:

«Полная выборность, сменяемость в любое время всех без изъятия должностных лиц, сведение их жалованья к обычной „заработной плате рабочего“, эти простые и „само собою понятные“ демократические мероприятия, объединяя вполне интересы рабочих и большинства крестьян, служат в то же время мостиком, ведущим от капитализма к социализму. Эти мероприятия касаются государственного, чисто политического переустройства общества, но они получают, разумеется, весь свой смысл и значение лишь в связи с осуществляемой или подготовляемой „экспроприацией экспроприаторов“, т. е. переходом капиталистической частной собственности на средства производства в общественную собственность»[161].

Однако Ленин не питал иллюзий, будто новое государство сможет сразу же отказаться от всех чиновников, поскольку выборные народные представители, прежде чем занять посты, сперва должны быть включиться в непривычную для них работу.

«Об уничтожении чиновничества сразу, повсюду, до конца не может быть речи. Это — утопия. Но разбить сразу старую чиновничью машину и тотчас же начать строить новую, позволяющую постепенно сводить на нет всякое чиновничество, это не утопия, это — опыт Коммуны, это прямая, очередная задача революционного пролетариата»[162].

Ленин был убеждён, что в перспективе не только большинство трудящихся, но и все рабочие и крестьяне смогут принимать участие в руководстве и управлении государственными делами. Он видел, что важные предпосылки для этого уже возникли в капиталистическом обществе.

«Развитие капитализма, в свою очередь, создаёт предпосылки для того, чтобы действительно „все“ могли участвовать в управлении государством. К таким предпосылкам принадлежит поголовная грамотность, осуществлённая уже рядом наиболее передовых капиталистических стран, затем „обучение и дисциплинирование“ миллионов рабочих крупным, сложным, обобществлённым аппаратом почты, железных дорог, крупных фабрик, крупной торговли, банкового дела и т. д. и т. п.»[163]

Здесь важен вопрос, как именно Ленин понимал функции управления социалистическим государством и социалистической экономикой, а наряду с ними и всей общественной сферой. На этот счёт он высказывался неоднократно и недвусмысленно, что заставляет предположить, что ему это представлялось достаточно просто. Например, это видно из следующих строк:

«Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооружённые рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного „синдиката“. Всё дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, и получали поровну. Учёт этого, контроль за этим упрощён капитализмом до чрезвычайности, до необыкновенно простых, всякому грамотному человеку доступных операций наблюдения и записи, знания четырёх действий арифметики и выдачи соответственных расписок»[164].

Даже без учёта того, что во времена российской революции около 80 процентов населения оставались безграмотными, всё же планирование и руководство как экономикой, так и обществом не сводятся лишь к подсчёту, контролю и ведению бухгалтерии. В те годы подобное мнение было довольно распространено в социалистической литературе, его можно обнаружить и в тогдашних работах Бухарина. Но Ленин, вероятно, считал, что с дальнейшим развитием социалистического общества эти функции государства будут всё более упрощаться, и возникнет такая ситуация, «когда всё более упрощающиеся функции надсмотра и отчётности будут выполняться всеми по очереди, будут затем становиться привычкой и, наконец, отпадут, как особые функции особого слоя людей»[165].

В сноске к приведённым словам Ленин подробнее разъясняет, как он себе представляет это развитие: «Когда государство сводится в главнейшей части его функций к такому учёту и контролю со стороны самих рабочих, тогда оно перестаёт быть „политическим государством“, тогда „общественные функции превращаются из политических в простые административные функции“»[166].

Как позже показал практический опыт, эти скорее абстрактные мысли Ленина слишком упрощали дело, будучи достаточно далёкими от общественной реальности. Продемонстрировав свою нереализуемость на практике, в дальнейшем они уже не играли роли.

Помимо этого, Ленин также коснулся и вопроса парламентаризма, тесно связанного с буржуазной демократией. Роль парламентаризма в буржуазной политике связана со множеством аспектов, причём публичные дебаты различных партий хоть и могут иметь определённую информационную ценность, однако зачастую сводятся не более чем к шоу (там, где речь идёт о хороших ораторах). В первую очередь они предназначены для того, чтобы завуалировать действительные намерения правительства, либо же имеют своей задачей заранее подготовить народ к неприятным решениям.

Ленин оставил всё это в стороне. Сосредоточившись на классовой сущности буржуазного парламентаризма, он сформулировал довольно резко:

«Раз в несколько лет решать, какой член господствующего класса будет подавлять, раздавлять народ в парламенте, — вот в чём настоящая суть буржуазного парламентаризма, не только в парламентарно-конституционных монархиях, но и в самых демократических республиках»[167].

Как видно, он проводил чёткое различие между парламентом, привычным для буржуазного государства, и «представительством» нового типа.

Буржуазная парламентская система связана с существованием слоя так называемых профессиональных политиков, которые высоко оплачиваются и якобы отвечают исключительно перед «своей совестью», а не перед избирателями, однако в конечном счёте они нужны лишь как «партийное стадо» для принятия решений соответствующих партий, поскольку чаще всего то, как они будут голосовать, решается фракционным долгом, а не их совестью. Настоящие решения в любом случае принимаются не в парламенте, о них договариваются и их принимают на самом высоком уровне власти — чаще всего в коалиционных переговорах глав правящих партий; затем депутатов «убеждают» единодушно голосовать за соответствующее решение. «Свобода совести» в таких случаях обрабатывается и тренируется в ходе так называемых пробных голосований фракций до тех пор, пока большинство голосов в парламенте не станет гарантированным.

Этот буржуазный парламентаризм имеет перед собой основную задачу создавать впечатление, будто народ как суверен сам принимает решения при помощи своих «представителей»; поэтому эта форма чрезвычайно полезна для осуществления экономической и политической власти капитала в «демократической» манере. То, что такой парламентаризм не согласуется с социалистической демократией, должно быть совершенно ясно, но чем его заменить? На этот вопрос Ленин ответил, что будут существовать представительные, то есть выборные, органы, полномочные, в согласии с волей избирателей, публично обсуждать будущие решения и принимать их, без превращения это в высокооплачиваемую постоянную профессию.

Государство тесно связано с правом — оно нуждается в конституции и законах, которые нормируют и регулируют важнейшие отношения граждан в соответствии с основными интересами правящих классов. Поэтому неизбежно встаёт вопрос: во что должно превратиться буржуазное право, когда буржуазное государство сменится социалистическим?

Право — это институт, неотделимо связанный с государственной властью, поскольку действующие законы и основанные на них решения законодательной власти должны проводиться в жизнь и выполняться исполнительными органами, а в случае необходимости — навязываться принудительными государственными мерами. Сколь-нибудь заметное неподчинение суд карает наказанием, которое позднее отбывается в государственных местах лишения свободы.

Означает ли это, что буржуазное право будет ликвидировано с ликвидацией буржуазного государства? Это непростой вопрос, так как буржуазные юридические нормы и законы отражают и фиксируют в первую очередь буржуазную частную собственность на средства производства, и в этом право является инструментом власти имущих классов.

Однако оно этим не исчерпывается, поскольку в то же время содержит и значительное количество правил и норм, возникших за долгое время общественной жизни, нормирует и регулирует важные человеческие взаимоотношения, формы поведения, которые важны для совместной жизни людей во всяком человеческом обществе. Многие из них происходят ещё из римского права и вошли в большинство сводов законов буржуазных государств.

Несомненно, Ленин имел в виду это важное различие, когда писал:

«Таким образом, в первой фазе коммунистического общества (которую обычно зовут социализмом) „буржуазное право“ отменяется не вполне, а лишь отчасти, лишь в меру уже достигнутого экономического переворота, т. е. лишь по отношению к средствам производства. „Буржуазное право“ признаёт их частной собственностью отдельных лиц. Социализм делает их общей собственностью. Постольку — и лишь постольку — „буржуазное право“ отпадает. Но оно остаётся всё же в другой своей части, остаётся в качестве регулятора (определителя) распределения продуктов и распределения труда между членами общества»[168].

Если исходить из этих высказываний, то Ленин, очевидно, считал, что социалистическое общество будет иметь юридическую систему, которая должна ликвидировать решающую часть буржуазного законодательства, заведующую собственностью на средства производства, но которая всё же может сохранить остальные свои части в будущем. Это соответствует замечаниям, которые сделал Маркс по этому вопросу в «Критике Готской программы», обратив внимание, что всякое право должно рассматривать людей равными, даже когда они от природы не равны. Однако это юридическое равенство формально — оно действует лишь как равенство перед законом — и потому не касается фактического социального неравенства людей в классовом обществе. Но что касается юридического равенства, то не существует более высокой ступени, и в этой мере буржуазное право во многих отношениях может оставаться действительным и при социализме. Однако социализм преодолевает его в том, что он всё более дополняет и совершенствует формальное равенство шагами к социальному равенству.

Впрочем, позднее практические нужды и юридический опыт социализма показали, что удобнее упростить зачастую слишком сложное и необозримое сохраняющееся буржуазное право, переформулировав его в соответствии с нуждами социалистического общества. Так возникла «социалистическая система права», в которой общезначимые части буржуазного права были как бы «сняты» (то есть подняты диалектическим развитием) через привязку к новым социалистическим правилам и нормам. Это оказалось целесообразным и из-за длительности существования социализма как общественной системы.

Состояние общества, в котором все классовые различия и сами классы ликвидированы, достижимо после неопределённо долгого исторического процесса лишь в коммунистическом обществе, в котором будет реализовано и полное социальное равенство. Но тогда и право вместе с государством станут излишними, поскольку уже никакие отношения людей не будут носить политического характера, отношения власти исчезнут, а люди будут регулировать свои общие дела в ассоциации равноправных индивидуумов в форме самоуправления. Нормы и правила цивилизованных взаимоотношений равноправных людей тогда настолько укрепятся в их сознании и поведении, что будут рассматриваться как сами собой разумеющиеся, а подчинение им будет обеспечиваться силой общественного мнения.

Примерно таковы были в то время, и не только у Ленина, теоретические представления о государстве и праве.

б) Реальное развитие советского государства

Приводимое выше изложение взглядов, представленных Лениным незадолго до Октябрьской революции в сентябре 1917 г., даёт нам возможность сравнить, в какой степени реальное развитие советского государства совпало с этими прогнозами или противоречило им.

Тот, кто хотя бы немного знаком с историей Советского Союза, знает, что его развитие во многом происходило не так, как представлял себе и планировал Ленин до революции. Расхождение началось уже при его жизни, и в дальнейшем, уже при правлении Сталина, приняло более значительные масштабы.

Ленин вполне осознавал это несоответствие, неоднократно пытаясь противодействовать ему критикой и предложениями, хотя и с небольшим успехом. Уже одно это показывает, что проблема тут была не столько в благих намерениях и в доброй воле, сколько в объективных и субъективных условиях, установившихся в России после революции, и в ещё большей степени — после гражданской войны. Власть фактического положения оказалась сильнее всякой теории.

Первым фактором, без сомнения, стала культурная отсталость, проявлявшаяся не только в том, что четверо из пяти советских граждан оставались неграмотными, но и в том, что вследствие долгого правления самодержавной деспотии практически отсутствовали демократические привычки и традиции. В деревне преобладало подчинение вышестоящим авторитетам. Ленин вновь и вновь говорил об этом, выражая важность этого фактора в фразе, что на самом деле вся суть социалистического строительства должна быть сосредоточена в усвоении культуры. Поэтому он решительно возражал против всяческих попыток создать как бы на почве традиционного бескультурья некую «пролетарскую культуру». С долей сарказма он отмечал, что многого можно было бы достичь, хотя бы усвоив для начала сокровища «буржуазной культуры», а на VIII съезде РКП(б) он подробно говорил о том, что невозможно построить социализм, не уважая и не используя важнейшие достижения буржуазной культуры, науки и техники. «Без наследия капиталистической культуры нам социализма не построить»[169], довольно категорически заявил он.

Вторым фактором стало то, что советская страна сражалась в долгой, тяжёлой, кровавой и разрушительной гражданской войне, при которой было положено начало иерархической централизации всех властных и управленческих полномочий наряду со значительной милитаризацией всей общественной жизни. При этом произошло соединение и фактическое объединение высшей верхушки Коммунистической партии с верхушкой советского правительства, что казалось неизбежным не только по объективным причинам, но и по персональным: круг руководящих лиц был относительно невелик.

Политбюро РКП(б) стало высшей инстанцией в принятии решений не только в партии, но и в государстве и обществе в целом. Все ниточки вели к этому «сверхправительству». Диктаторская центральная власть, порождённая чрезвычайным положением, оказалась главным врождённым пороком политической системы сталинского социализма. Она стала как бы «генетическим дефектом», с которым были причинно связаны все проявившиеся позднее сущностные деформации и отклонения. Сталинским режимом эта политическая конструкция позднее была возведена в догматический принцип, остававшийся неизменным в течение всей истории Советского Союза, хотя она никогда и не была серьёзно исследована или теоретически обоснована.

Вопрос взаимоотношения партии и государства в Парижской Коммуне, как известно, не играл никакой роли, поскольку коммунары хоть и были пролетарскими революционерами, но ещё не были организованы в социалистической партии, которые лишь позднее сформировались в капиталистических странах как политическая организация рабочего класса. Среди коммунаров были и сторонники марксистской тенденции, однако их было меньшинство. Меж тем это никак не помешало их единодушному сотрудничеству в интересах трудового народа города Парижа.

Поэтому Ленин и не видел причин затрагивать этот вопрос в «Государстве и революции». Однако когда этот вопрос остро встал после Октябрьской революции, по нему не имелось сколь-нибудь внятных соображений. Сложившаяся тогда практика, сосредоточившая всю государственную власть в Политбюро Коммунистической партии, являлась всего лишь прагматическим решением без определённой теоретической базы.

После окончания гражданской войны и первых опытов социалистического строительства Ленин осознал фундаментальную ошибку этой конструкции. Поэтому он предложил провести чёткое разграничение задач и полномочий партии и Советов, партийного руководства и правительства. Во время подготовки XI съезда РКП(б) весной 1922 г. он отметил в плане политического доклада:

«Наконец, необходимо разграничить гораздо точнее функции партии (и Цека её) и Соввласти; повысить ответственность и самостоятельность совработников и совучреждений, а за партией оставить общее руководство работой всех госорганов вместе, без теперешнего слишком частого, нерегулярного, часто мелкого вмешательства»[170]. На съезде же Ленин сказал: «У нас создалось неправильное отношение между партией и советскими учреждениями, и на этот счёт у нас полное единодушие»[171].

XI съезд партии стал последним, в котором Ленин смог принять участие. Позднее из-за своей тяжёлой болезни он был вынужден отойти от активной работы и уже не мог проводить поправки, которых требовал.

Однако относительно «полного единодушия» по этому очень важному вопросу он всё же ошибался, поскольку по крайней мере Сталин, избранный на этом съезде генеральным секретарём, имел другие намерения. Он всё больше подчинял себе государственный аппарат, и таким образом врождённый порок политической системы не только сохранился, но и с течением времени под ярлыком «руководящей роли партии» стал основной константой всей политической системы социализма.

Третий фактор, приведший к тому, что государственный аппарат диктатуры пролетариата в Советском Союзе развился в направлении высокой бюрократизации — причём государственная бюрократия всё больше проявляла себя как особый слой, как новая «высшая сила», стоящая над населением, — состоял в том, что во время гражданской войны пришлось задействовать большое количество бывших чиновников и служащих старого царского аппарата управления. Амбициозная задача овладения и управления всеми ресурсами для победы в гражданской войне оказалась не столь проста, как представлялось Ленину. Политически сознательные рабочие заняли многие важные посты и росли вместе со своими задачами, однако управление столь огромным государством и территорией всё же требовало большого количества опытных специалистов. Так вместе со старыми чиновниками в социалистическое государство вошёл и старый бюрократический административный стиль, всё более распространявшийся. Позднее эта тенденция была поддержана Сталиным, культивировавшим аналогичный процесс в партийном аппарате, чтобы тем самым образом укрепить основу личной власти.

Ленин был чрезвычайно озабочен такой степенью бюрократизации и неоднократно брался за выяснение этого вопроса, как в отношении причин, так и в отношении возможностей преодоления. Бюрократизм не только было трудно выкорчевать, он ещё и постоянно возникал вновь. Ленин видел целый ряд его причин и во многих отношениях расширил собственные взгляды, изложенные в «Государстве и революции». Он понимал, что в России сложились совершенно особые условия, затрудняющие борьбу с бюрократизмом.

«У нас другой экономический корень бюрократизма: раздробленность, распылённость мелкого производителя, его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность, отсутствие оборота между земледелием и промышленностью, отсутствие связи и взаимодействия между ними»[172].

Всё это, конечно, важные причины, но при этом их воздействие одновременно усиливалось сознательной поддержкой бюрократических методов в руководящей работе в самом партаппарате.

Приходится, по-видимому, усматривать ещё и четвёртый фактор в том, что в марксистской теории прежде ничего не говорилось о структуре и практической работе диктатуры пролетариата как государственной системы. Эти вопросы едва ли были разработаны теоретиками марксизма II Интернационала, а если и были, то чаще всего лишь абстрактно (например, в различных работах Каутского).

В последние годы своей жизни Ленин оставил лишь несколько ценных идей и предложений, частично исправлявших, уточнявших и продолжавших его прежние мысли в «Государстве и революции». Однако Сталин игнорировал и их.

После того как Сталин наряду с организационной властью присвоил себе также идеологическое и теоретическое верховенство в ВКП(б), исчезла возможность обсуждения и теоретической разработки подобных вопросов. Все попытки развивать марксистскую теорию государства, ещё осуществлявшиеся в 1920‑х гг., подавлялись Сталиным, который в качестве «Ленина сегодня» присвоил себе исключительное право решать теоретические вопросы.

Эти четыре фактора в своём взаимодействии в значительной мере объясняют, почему развитие социалистического государства и политической системы Советского Союза в целом пошло в направлении, мало соответствовавшем теоретическим взглядам Ленина.

В дело вмешался и субъективный фактор, роль которого со временем выросла, а именно: личное стремление к власти Сталина, получившего в качестве генерального секретаря ВКП(б), по выражению Ленина, «неограниченную власть», которую Сталин шаг за шагом превращал во всеохватывающую диктаторскую систему правления над партией, над государством и над обществом. При этом решающая роль отводилась возведённому им в догму принципу «руководящей роли партии».

Без сомнения, явное стремление Сталина к власти связано с чертами его характера, однако было бы совершенно неверным и антимарксистским объяснять развитие политической системы в Советском Союзе исключительно чертами характера отдельной личности. Во всеобщем потоке исторических событий это лишь случайный фактор. Однако существуют случайности, которые в определённом сочетании попадают в контекст исторической необходимости и потому, при наличии соответствующих условий, могут стать формой проявления этой необходимости. Именно такой случай мы и находим в совпадении определённого характером Сталина стремления к власти с объективными и субъективными условиями, сложившимися в партийном и государственном аппарате молодой советской власти.

Количественно растущий слой бюрократии нуждался в ведущей личности, которая бы в свою очередь нуждалась именно в этой самой бюрократии — для опоры на неё и для усиления своей личной власти. И наоборот, Сталину нужен был этот слой, чтобы с его помощью он мог в широких масштабах реализовывать собственные притязания. Поскольку их интересы всё более сходились, то в ходе событий исторические необходимости соединились с исторической случайностью таким образом, что всё развитие получило определённое направление, которое оно наверняка не получило бы в других обстоятельствах.

Это один из тех случаев, которые имел в виду Маркс, замечая, что историческое развитие иногда может зависеть и от того, какие фигуры случайно возносятся приливом на вершину движения. Кстати, хочу здесь отметить, что Троцкий также неоднократно обращал внимание на эту взаимосвязь, объясняя, почему именно столь второстепенная фигура, как Сталин, смогла достичь столь высоких вершин.

Последствием такого развития стало то, чтоКоммунистическая партия превратилась в центр всей политической системы социализма, поскольку организационный принцип, структуры и механизмы партийного аппарата были довольно схематично перенесены на практически все государственные и общественные институты и организации. И потому столь важно подробнее взглянуть на внутреннее состояние партии и её аппарата. Решающий исходный пункт для понимания этой отрицательной эволюции заключается в том, что, начиная с назначения Сталина генеральным секретарём, демократические структуры, механизмы и приёмы осуществления деятельности Коммунистической партии систематически всё чаще наталкивались на ограничения и, в конце концов, были попросту ликвидированы.

Важнейшим организационным принципом партии был демократический централизм — противоречивое единство демократии и централизма. Этот принцип всегда требовал диалектического применения для достижения и обеспечения баланса между двумя противоположными сторонами, причём демократическая сторона по понятным причинам всегда находится в более сложном положении и имеет меньше возможностей для преобладания. Поэтому не умолкали споры о правильном применении этого принципа и о внутрипартийной демократии.

Хотя в тяжёлое время военного коммунизма по понятным причинам демократия в партии существовала лишь в очень ограниченном смысле, однако переход к мирному труду социалистического строительства всё же настоятельно требовал определённой перемены в способе работы партии. Демократический централизм должен был вновь вступить в полную силу. Необходимое усиление демократической стороны этого принципа, таким образом, потребовало бы демократизации структур и методов работы партийных органов и должно было в полном объёме восстановить внутрипартийную демократию. Однако этого не произошло, поскольку во время перехода от военного коммунизма к новой экономической политике возникла столь опасная ситуация, что X съезд РКП(б) в марте 1921 г. принял по предложению Ленина жёсткое решение, согласно которому внутри партии строго запрещалось создание каких бы то ни было фракций, а тем самым — и раздувание внутрипартийных споров. Но это решение должно было действовать лишь в течение очень ограниченного времени и подлежало отмене, как только положение вновь это позволит, на чём недвусмысленно настаивал Ленин в своей аргументации. Однако после смерти Ленина этим решением воспользовалась правящая группировка, сплотившаяся в Политбюро вокруг Сталина, чтобы клеймить всякое критическое суждение (в первую очередь критику политической линии руководства) как фракционность. Это решение, вопреки настойчивым требованиям Троцкого в Политбюро и группы ведущих партийных работников Центрального Комитета, не было отменено, преградив путь демократическому развитию партии.

За сравнительно короткое время деформация демократического централизма привела к положению, когда центральный партийный аппарат как инструмент Сталина мог пользоваться почти абсолютной властью над партией. Принцип демократического централизма, зафиксированный в формально продолжавшем действовать уставе партии, превратился в централизм диктаторский. Вместо того, чтобы дать возможность широкого обсуждения членами партии и партийными организациями решающих вопросов партийной политики снизу-вверх с тем, чтобы на этой основе Центральный Комитет мог принимать решения о курсе партии в согласии и при активном участии партийцев, отныне существовал лишь способ сообщения сверху вниз. «Линия партии» вырабатывалась в Политбюро и затем без предварительного обсуждения спускалась сверху в приказном порядке. Насколько возрастала личная власть Сталина, настолько и «линия партии» всё более совпадала с его взглядами. С тех пор всякая её критика тотчас же подвергалась дискриминации, подавляясь и караясь как антипартийная фракционная деятельность.

Партийная дисциплина таким образом всё больше превращалась в подчинение нижестоящих. Наконец, после достижения Сталиным абсолютной власти Центральный Комитет и Политбюро также лишились своих полномочий, поскольку Сталин самостоятельно принимал решения и правил единолично от имени Политбюро или Центрального Комитета. Когда он говорил: «Центральный Комитет считает», это означало, что так считал лично он. Поэтому было вполне логично, что с 1941 по 1953 гг. он и формально был не только генеральным секретарём ЦК ВКП(б), но и главой правительства. Тогда же вошла в обыкновение публикация важнейших решений в виде «постановлений ЦК ВКП(б) и Совета Народных Комиссаров СССР» (позднее «Совета Министров»), что создавало совершенно неверное впечатление, будто решение было совместно принято этими двумя органами власти равного уровня. А иногда решения Сталина объявлялись даже без созыва ЦК или без его предварительного оповещения.

Вся политическая система была выстроена как пирамида, на чьей вершине стоял генеральный секретарь Коммунистической партии. Партия получила «ведущую роль» в этой иерархии, что на практике означало, что все важные решения принимались исключительно Политбюро по указаниям генерального секретаря, а затем передавались для исполнения (т. е. фактически диктовались) партийным организациям, Советам, правительствам союзных республик, регионов и т. д., а также общественным организациям.

Формулировка «ведущей роли партии» была совершенно схематически перенесена с отношений между рабочим классом, рабочим движением и пролетарской партией — на государство и общество. В контексте большевистского понимания революционной партии этот термин имел ограниченное значение: согласно ему партия как авангард рабочего класса выполняет ведущую роль во всём организованном и стихийном рабочем движении, и она призвана вести и воспитывать его.

Несмотря на то, что такое понимание партии оставалось спорным, определяющим моментом было то, что социалистическое государство, так называемое социалистическое общество с его различными сферами (экономика, культура, образование, искусство, литература, наука) имели свою специфическую структуру и задачи, развиваясь по особым законам, и потому требовали руководства со знанием дела, а в таких областях, как искусство и литература — ещё и руководства с определённым чувством такта. Поэтому было не только совершенно безосновательно схематически переносить формулировку о ведущей роли партии на условия совершенно иного рода. Это привело к примитивному дилетантизму, принеся гораздо больше вреда, чем пользы. Подчинение всех этих сфер прямому руководству партии неизбежно служило к тому, что малокомпетентные «партработники» грубо вмешивались в работу государственных и общественных органов, ответственных за эти сферы, делали им неуместные политические и идеологические предписания, затрудняя или даже делая невозможной осуществление их функций. От этого страдали прежде всего искусство и литература, а вместе с ними и наука.

Сталин и уполномоченные им функционеры на ответственных постах считали себя компетентными для командования в областях, в которых они как неспециалисты мало что понимали, а также для принятия решений о том, какие теории верны или неверны в науке, в экономике, философии, историографии, биологии, языкознании и т. д., какое литературное направление социалистическое или антисоциалистическое и как должны выглядеть социалистическое искусство, музыка, живопись или театр.

В качестве наиболее вопиющих случаев применения этой манеры «руководства со стороны партии» я упомяну лишь «карательные экспедиции» А. А. Жданова (1896–1948) по приказу Сталина в литературу и философию после 1945 г., борьбу Т. Д. Лысенко (1898–1976), инспирированную Сталиным, против генетики и вмешательство Сталина в вопросы языкознания.

Как известно, Ленин всегда решительно отвергал подобного рода политически мотивированный дилетантизм, настаивая на заботливом и уважительном отношении к представителям культуры, искусства и науки, свободном от каких бы то ни было мелочных упрёков. Однако его указания не соблюдались тем больше, чем больше расширялась и укреплялась сталинская система правления. В то время она опиралась на растущий слой привилегированных помощников в партийной и государственной бюрократии, идеологически подкрепляясь расцветшим к тому времени культом личности Сталина.

Ленин, напротив, желал, чтобы выборные Советы на всех уровнях общества и государства стали демократическими органами власти, от которых исходили бы задачи социалистического преобразования общества и управление им с широким участием рабочих и крестьян. При этом диктатура пролетариата и демократическая работа Советов вовсе не должны исключать одна другую, поскольку советское государство по своему общественному содержанию, по своему классовому характеру было диктатурой рабочего класса над свергнутыми классами крупных собственников и буржуазии, однако по своим структуре и деятельности оно должно было быть гораздо более демократичным, чем буржуазная демократия, как об этом писал Ленин в «Государстве и революции». В этом смысле он сформулировал тождество: диктатура пролетариата = социалистическая демократия[173].

Для массы рабочих и крестьян должна была царить широкая демократия, в то время как ограничения демократических свобод для членов свергнутых бывших эксплуататорских классов помещиков и капиталистов должны были действовать лишь в течение ограниченного времени. В соответствии с этим и избирались Советы во всех населённых пунктах и городах, районах, областях и республиках, а также Верховный Совет всего государства СССР. Этот последний формально был высшим органом власти Советского Союза, являвшегося федеративной республикой. В качестве исполнительного органа Советов, то есть правительства, был создан Совет Народных Комиссаров, как постановил после завоевания власти в октябре 1917 г. II Съезд Советов, однако впоследствии СНК столь же формально формировался Верховным Советом.

Однако на выборах в Советы действовало неравное избирательное право: члены прежних эксплуататорских классов были лишены права голоса, а голоса рабочих имели больший вес, чем голоса крестьян. Поскольку рабочий класс по сравнению с крестьянством составлял меньшинство, эта мера была необходима для обеспечения социалистического развития в отсталой стране. С формальной точки зрения это было «нарушением демократии», и поэтому неудивительно, что сторонники «чистой демократии» — прежде всего меньшевики — выражали резкий протест против этого.

Но «чистая демократия» не может существовать в антагонистическом классовом обществе, поскольку классы с их материальными интересами и определяемыми ими целями находятся в антагонистическом отношении между собой. Общественное неравенство классов не уничтожается формальным юридическим равенством. Демократия — это форма государства, и потому неизбежно, что классовое неравенство временно проявляется и в соответствующих демократических процедурах выборов.

Демократия также не является «абсолютной ценностью», поскольку социальный прогресс не может быть осуществлён в классовом обществе, если класс, воплощающий прогресс, подчиняясь формально-демократическим правилам, даёт свергнутым классам возможность мобилизовать мелкобуржуазные слои (особенно сильные в отсталой стране) против прогресса, и таким образом воспрепятствовать ему. В этом смысле общественный прогресс имеет приоритет над демократией. Другими словами: демократия не является «высшей ценностью», имеющей первейшее значение всегда и при любых обстоятельствах.

Уже отсюда видно, что Ленин, исходя из опыта Парижской Коммуны, совершенно не коснулся столь сложного вопроса, поскольку в крупном городе Париже эта проблема не играла особой роли. Но для России, где преобладала крестьянская экономика, она оказалась чрезвычайно важна. Если подходить к этому вопросу не формально, а принять во внимание то, что крестьянство и все мелкобуржуазные слои по своим экономическим условиям существования между буржуазией и рабочим классом не способны следовать самостоятельной перспективе социального прогресса (в смысле перехода к высшему социалистическому обществу), а с другой стороны постоянно колеблются между двумя основными классами — буржуазией и пролетариатом, всегда с надеждой когда-нибудь достичь уровня настоящих капиталистов и со страхом опуститься в пролетариат, — то становится ясно, что чисто формальное уравнение мелкобуржуазного класса с рабочим классом в революционные периоды заблокировало бы всякий социальный прогресс.

Это стало совершенно ясно в период Февральской революции, когда уже после выхода кадетов меньшевики и эсеры в одиночку руководили Временным правительством, проводя под именем «революционной демократии» мелкобуржуазную демократическую политику, не решавшую основные задачи буржуазной революции, и в то же время не открывавшую пути к революции социалистической. Потому-то в революционный период и стало оправдано и необходимо временно подчинить определённые демократические права общественному прогрессу.

Отмечу мимоходом, что дело не обстояло иначе и в великих буржуазных революциях, о чём прилежно забывают и умалчивают глашатаи чистой демократии. Достаточно вспомнить хотя бы о Славной революции в Англии, о Великой французской революции или о революционном рождении США.

Советы, естественно, избирались и в русских деревнях; они поддерживались в основном сельской беднотой — мелкими крестьянами, полупролетариями и батраками — слоями, обладавшими в деревне наименьшим влиянием, поскольку середняки и крупные крестьяне со своим более крупным землевладением, с тягловым скотом и машинами располагали гораздо большим весом в обществе. К этому добавилось то, что в деревнях Советы имели своего конкурента, а именно — «общину», деревенское сообщество, существовавшее столетиями и решавшее значительную часть общих проблем в деревне. Поскольку зажиточные крестьяне пользовались в них наибольшим влиянием, то в течение долгого времени советская власть не очень сильно укоренялась на селе.

Уже на примере этой непростой проблемы видно, что на практике развитие советского государства во многих отношениях происходило не совсем так, как первоначально планировал Ленин.

Почему так произошло? В общем, здесь можно повторить за Гёте: «Теория, мой друг, суха, / Но зеленеет жизни древо», поскольку даже наилучшая теория — это абстракция и обобщение. И потому она не может уловить все многочисленные особенности и детали весьма специфического развития, сосредоточиваясь лишь на фундаментальных чертах, на общем. Это особенно верно в данном случае, поскольку весь цикл буржуазной и социалистической революции в чрезвычайно специфичных условиях России ознаменовался совершенно особыми чертами, привнесшими ряд отклонений от «нормального» развития. Так, требования гражданской войны, вызванные отсталостью и размерами страны, привели к тому, что государство диктатуры пролетариата сформировалось не планировавшимся демократическим образом, а в направлении полуармейски организованного централизованного аппарата власти, руководившего обществом в командном стиле жёсткими диктаторскими методами и бюрократическими приёмами.

Без такой централизации и концентрации всех полномочий принятия решений, без определённой милитаризации всей жизни советская власть не смогла бы сопротивляться атаке царистской контрреволюции и империалистической интервенции. Речь шла о жизни и смерти советской власти, и поэтому единственным критерием была полезность тех или иных шагов для достижения победы, а не теоретические идеи.

Однако во время формирования советского общества диктатура пролетариата всё более превращалась в диктатуру Коммунистической партии, которая в то же время была направлена на установление социализма и в этом смысле в определённой мере совпадала с объективными общественными нуждами и с интересами рабочего класса. Некоторые руководители партии (к примеру, Каменев и Зиновьев) не раз заявляли прямо, что диктатура пролетариата совпадает с диктатурой Коммунистической партии, поскольку та использует диктатуру от имени и по поручению пролетариата. Однако это весьма спорный тезис, который может иметь вес лишь в минуту чрезвычайных опасностей для революционной власти, но не может быть принят как незыблемое положение, поскольку это означало бы, что настоящие органы власти советского государства (а именно избранные Советы как представители населения) фактически лишены своих функций и полномочий. Кроме того, с этим связаны также вопросы государственного права, не получившие убедительного разъяснения ни в теории, ни на практике, хотя формулировка о «руководящей роли партии» была даже возведена в конституционный принцип как эквивалент «диктатуры партии». Вместе с тем объём и содержание этой руководящей роли никогда не были точно определены, и потому допускалось сколь угодно произвольное и крайнее толкование этого принципа.

Совещания и обсуждения в демократическом ключе и с принятием соответствующих решений всё же оставались возможны на нижестоящих уровнях и в учреждениях, однако они ограничивались вопросом о том, как именно следует исполнять и реализовывать спущенные сверху решения и инструкции. Таким образом на нижних уровнях сложившейся диктаторской приказной системы развивались и определённые элементы демократической процедуры.

Неоспоримо, что диктаторская система руководства государством и обществом в определённых временных рамках имела и свои преимущества. Она обеспечивала относительно единую деятельность всех органов, что проявилось во время преобразования Советского Союза из аграрной страны в индустриальную. Но в целом и в дальнейшем она имела гораздо больше недостатков, так как в силу собственного централизма и схематизма она была слишком слабо приспособлена к неодинаковым условиям в различных регионах, в связи с чем оставалась излишне неповоротливой, поскольку ограничивала ответственность и инициативу исполнения соответствующих компетентных органов. Население принимало приходящие сверху решения (если те совпадали с его нуждами и интересами) с благодарностью, словно дары высших сил. А когда решения противоречили его интересам, оно принимало их стоически, поскольку критика и сопротивление в любом случае были лишены смысла.

В силу сказанного необходимо констатировать, что эта принципиально недемократическая структура и бюрократический механизм советской формы диктатуры пролетариата в то же время в значительной мере противоречили интересам социализма, так как они ограничивали и отчасти даже исключали права, ответственность, творческую деятельность, а тем самым и возможности развития трудящихся масс. Легко понять, что реальная эволюция такой формы государства во многих отношениях противоречила идеям Ленина.

В результате к тому времени, когда Сталин объявил после второй пятилетки победу социализма и начинающийся переход к коммунизму, характер советского государства стал довольно противоречивым. По своей объективной исторической роли Советский Союз действительно шёл по пути прогресса (в смысле социализма) через ускоренную индустриализацию страны, организацию современного крупномасштабного сельского хозяйства и сопутствующие общественные и культурные преобразования. Это была решающая сторона, если считать исторический результат мерой и критерием.

Но существует и обратная сторона, если принять во внимание насильственные методы достижения быстроты общественного прогресса, связанные с принуждением, а отчасти и с террором. Это противоречило социалистическим целям и в итоге могло не столько ускорить, сколько затруднить или замедлить их широкомасштабную реализацию. Таким образом, социалистический прогресс, если судить по использованным средствам и методам, ещё в довольно большой мере шёл по пути, типичному для антагонистических классовых обществ, всё более деформировавшему его.

Это очевидное противоречие главным образом вытекает из указанных объективных условий и вместе с тем связано с субъективными факторами, проявившимися в партии и в её руководстве, также отклонившимися от принципов социализма. По-видимому, Ленин (по крайней мере в определённых пределах) предвидел вариант «нечистого» развития, когда сказал, что в сложившихся условиях нельзя ожидать «чистого социализма», как не существует и «чистого» капитализма. Это проявилось ещё и в том, что советское государство, по своим структурным особенностям и механизмам ещё не соответствовавшее социализму, стало препятствием для него, отдалившись от рабочего класса и населения и встав над ними в качестве некой «высшей силы».

С такой противоречивой эволюцией связано возникновение партийной и государственной бюрократии, которая в силу сравнительно лучших условий жизни и унаследованного диктаторского стиля работы стала отчуждена от масс населения, выделившись в самостоятельный слой общества. Нередко этот слой представляют элитой советского общества, а так как она якобы правит государством, то её зачастую отождествляют и с государством, даже называя новым правящим классом советского общества.

Однако столь грубое упрощение, неверное, если применять его в прямом смысле, обычно служит для принципиального опровержения социалистического характера советского общества. Реальные отношения между этим слоем и социалистической государственной властью в своей сущности более сложны, чем я сейчас вкратце описал. Можно спорить о том, считать ли этот слой «элитой», но фактом остаётся то, что его деятельность была необходима для функционирования общества и государства, экономики и культуры. Кроме того, следует учесть, что в ходе развития социалистического общества этот слой также изменился: его образованность и квалификация росли гораздо быстрее, чем образованность и квалификация населения в среднем; интеллигенция, вероятно, составляла бо́льшую часть этого слоя. При его оценке стоит уделить внимание социальной мобильности, поскольку он рекрутировался из представителей всех классов и слоёв общества, что несомненно сказалось в том, что его «отчуждение» от «обычного народа» было выражено слабее, чем в феодальном или буржуазном обществах.

Как часть политической надстройки государство основывается на экономическом базисе общества, его классовый характер определяется прежде всего отношениями собственности на средства производства, что остаётся справедливым и для советского государства. Хотя социалистическое государство в определённой мере может стать независимым от населения и поставить себя над ним, однако в своей деятельности оно должно отражать, учитывать и реализовывать объективные нужды доминирующих отношений собственности на средства производства, т. е. осуществлять политику, которая хоть и может колебаться, отклоняться и развиваться в неправильном ключе, но в принципе должна быть ориентирована на установление социалистического общества.

Хотя слой бюрократических государственных служащих в этом обществе, основанном на общественной собственности на средства производства, может развиваться и навязывать определённые собственные интересы, он всё же не способен стать новым классом и ещё менее правящим эксплуататорским классом, так как на основе существующих отношений собственности никто не может присваивать себе общественный прибавочный продукт, преобразовывать его в капитал и приумножать его путём эксплуатации чужой рабочей силы. Таким образом, у этого слоя объективно отсутствуют все важнейшие черты общественного класса. Чтобы стать классом, он должен был бы ликвидировать общественную собственность на средства производства, превратив её в собственность частную, то есть совершить контрреволюцию. Это произошло позднее при Горбачёве и Ельцине, когда часть этой партийной и государственной бюрократии использовала своё положение и посты, чтобы присвоить себе общественную собственность как частную (чаще всего обманом), тем самым превратившись в новообразованный класс буржуазии.

Однако в то время ни партийно-государственная бюрократия в целом, ни её правящая верхушка в Политбюро не имели возможности провести столь фундаментальные экономические и общественные изменения, которые ликвидировали бы важнейшие достижения Октябрьской революции. Кроме того, никто из них и не имел подобных намерений, поскольку, без сомнения, все они считали себя коммунистами, а свою политику — средством для установления социализма, — независимо от того, во многом правильны или же ошибочны были их взгляды на социалистическое общество, верна или же контрпродуктивна была их политическая линия. Их позиция была продиктована недостаточными знаниями и некомпетентностью, а также влиянием личных и групповых интересов, не совпадавших с принципами социализма (хотя эти интересы и смогли вырасти из столь противоречивых условий).

Из-за преимущественно недемократической системы правления лишь малое число лиц — в конечном счёте, лишь Политбюро, — принимало решение об использовании общественного продукта, а следовательно и о распределении фондов общественного и личного потребления в интересах развития всего общества. Поскольку ни общественного обсуждения, ни демократического контроля этих решений не происходило, то было в порядке вещей, что они не всегда оказывались правомерными, подчас нанося обществу той или иной урон.

Из-за этого существовала и возможность формировать распределение фондов общественного и личного потребления таким образом, чтобы членам партийной и государственной бюрократии доставалась бо́льшая часть этих фондов, чем должна была бы идти в соответствии с их производительностью труда, то есть предоставлять им всевозможные привилегии. Вне всякого сомнения, это противоречило социалистическому принципу распределения и представляло собой предосудительное злоупотребление, однако из этого ещё нельзя было вывести ни право собственности, ни основанные на нём властные структуры и эксплуататорские отношения.

Ленин довольно рано осознал такую опасность. «На мой взгляд, есть три главных врага, которые стоят сейчас перед человеком [...], если этот человек коммунист [...]: первый враг — коммунистическое чванство, второй — безграмотность и третий — взятка»[174]. Материальные привилегии, естественно, являются формой взятки, поскольку в ответ на неё ждут соответствующей услуги тем, кто её даёт. Таким образом устанавливаются зависимости, превращающиеся в источник всевозможных злоупотреблений, в особенности коррупции. Хотя материальный объём таких привилегий оставался не особо велик (за исключением высших групп этого слоя) и с точки зрения экономики не был слишком тяжёл, однако политико-идеологический и моральный урон общественному сознанию наносился немалый.

После того как за две пятилетки Советский Союз стал сильной индустриальной державой, а механизация коллективизированного сельского хозяйства постепенно совершила заметный прогресс, Сталин объявил, что социализм победил, то есть что социалистическое общество установлено и что в качестве следующей стратегической цели начинается постепенный переход к коммунизму как к высшей фазе новой общественной формации. Достигнутое состояние развития общества должно было получить закрепление в новой конституции, чей черновик был выработан при решающем участии Николая Бухарина, исключённого из Политбюро в 1929 г. за «правый уклон». Новая конституция 1936 г. была объявлена «сталинской конституцией», поскольку культ личности к тому времени достиг таких высот, что все достижения и любой прогресс приписывались исключительно «великому Сталину».

Вскоре после принятия конституции Бухарин был арестован по абсурдному обвинению как глава заговора против социалистического государства; в этом же заговоре якобы принимали участие как Троцкий, так и важнейшие генералы Красной Армии во главе с маршалом Тухачевским.

В ходе своего годового заключения и до того как он был приговорён к смерти и расстрелян, Бухарин имел возможность заниматься научной работой. В это время он написал важную книгу, вышедшую уже после падения Советского Союза, под названием «Социализм и его культура». При сравнении текста этой работы с текстом конституции создаётся впечатление, что в своей книге Бухарин описал собственные идеи о социалистическом обществе, не подвергая, однако, критике действительное положение дел в советском обществе. Это похоже на стиль конституции: формально она описывает в основном демократическое социалистическое общество, которое, однако, не являлось таковым в реальности. Формулировки о советской демократии в конституции СССР 1936 года носят преимущественно формальный характер, так как они описывают положение, которое по принципам социализма должно было бы существовать, но которого на самом деле не было, либо в лучшем случае оно находилось ещё в зачаточном состоянии.

Советы избирались формально, после того как их состав предварительно определялся партийным аппаратом. И хотя они должны были быть настоящими государственными органами, в реальности они, как и прежде, являлись лишь исполнительными органами, а вовсе не органами, принимающими решения. Их задача ограничивалась реализацией соответствующих решений и инструкций партийного руководства и соответствующего партийного комитета. Демократические обсуждения ограничивались вопросами конкретной реализации этих решений.

Новым пунктом в избирательном праве стало то, что отныне выборы объявлялись всеобщими и равными, то есть отменялись прежние ограничения права голоса для членов бывших эксплуататорских классов и неравные веса голосов рабочих и крестьян. Для всех имеющих право голоса граждан это право теперь становилось одинаковым. Разумеется, это был прогресс, и это соответствовало требованию, ранее высказанному Лениным, о том, чтобы подобные ограничения были лишь временными. Это изменение также указывало на то, что произошедшие к тому времени общественные и политико-идеологические перемены привели к относительной стабильности общества, так что отмена этих ограничений считалась безопасной.

Однако проблема крылась в практическом голосовании, поскольку существовала лишь Коммунистическая партия, выдвигавшая своих кандидатов (при этом включая и беспартийных, что в ту пору получило название «блока коммунистов и беспартийных»). В итоге выборы ассоциировались с бурными аплодисментами, так как оставалась только возможность подтвердить или отвергнуть кандидатов. Даже если не связывать демократический характер голосования лишь с формальным правом выбора, подобная процедура всё равно остаётся сомнительной. На практике она неизбежно вызывала презрение к выборам.

Перед голосованием по принятию конституции социалистического общества Сталин в своей речи разъяснил её преимущества и достижения. Она, сказал он, гораздо более демократична, чем буржуазные конституции, декларирующие права лишь формально, в то время как советская конституция ещё и материально гарантирует их. Сталин, однако, ограничился критикой формального характера буржуазной демократии, противопоставив ей реальный характер советской демократии в чрезвычайно общей форме, сведя при этом понимание демократии к проблемам, касающимся не столько сущности и содержания социалистической демократии, сколько к принципиально новому характеру социалистического общества.

При капитализме, сказал Сталин, такие права граждан, как право на труд, являются лишь формальными, при социализме, напротив, создаются все материальные условия для их реализации. Это, конечно же, верно, но решающих вопросов о полномочиях, содержании, механизмах и воздействии социалистической демократии Сталин вовсе не коснулся. По Сталину как будто не существовало главной проблемы, а именно: как должно функционировать государство диктатуры пролетариата с помощью демократических приёмов употребления власти, чтобы народ как истинный суверен через избранные представительные органы мог публично обсуждать подлежащие исполнению задачи, принимать решения и контролировать их исполнение.

Кроме того, совершенно не была затронута проблема личных прав и свобод граждан в социалистическом обществе. Как, например, можно гарантировать свободу мнений, когда все органы печати находятся в руках государства или партии? Какие правовые гарантии существовали для публикации и обсуждения мнений, не противоречащих конституции и партии, но отклоняющихся от официальной линии и политики руководства? Ленин, несмотря на свой относительно строгий взгляд на дисциплину в партии, уже давно размышлял над этим вопросом и потому настаивал, чтобы в партийном уставе имелись пункты, гарантирующие, что и мнения меньшинства должны публиковаться в партийных изданиях. К внутрипартийной демократии он относился серьёзно, в то время как для Сталина она не заслуживала внимания, поскольку в его схематическом мышлении другие мнения могли быть лишь антипартийными, так что их обсуждение было не только бесполезно, но и вредно.

Остался незатронутым фундаментальный вопрос, который планировал решить ещё Ленин: как должны формироваться отношения, сотрудничество и разграничение функций между Коммунистической партией и социалистическим государством? Сталин подразумевал как само собой разумеющееся, что коммунистическая партия как ведущая сила общества должна принимать все основные решения и диктовать их централизованным образом сверху вниз государственным органам в качестве инструкций. Таким образом социалистическая демократия свелась в сущности к слабому отблеску представительной демократии — в той мере, в которой социальное содержание диктаторского правления хотя бы в главном совпадало с интересами и нуждами народа.

Новая конституция Советского Союза привнесла прогресс в дело правового уравнивания всех граждан страны, однако не обеспечила никакого прогресса в деле реального развития социалистической демократии. И потому противоречия политической системы продолжали оставаться неразрешёнными, усиливая своё воздействие на политическое поведение и мышление советских граждан.

Многостороннее и в конечном счёте фатальное влияние сталинских представлений о социализме, нашедших своё воплощение в совершенно особой модели социализма, чаще всего обходится вниманием в большинстве исследований причин краха социализма. Однако поскольку они составляли истинную теоретическую базу его практической политики и оказали значительное влияние на формирование не только советского общества, но и социалистических обществ в других странах, я считаю важным подробно рассмотреть эту проблему. При этом есть настоятельная необходимость вернуться к уже обсуждавшимся нами проблемам — в частности, с точки зрения их роли в сталинской модели социализма.

Глава 3. Сталинская модель социализма

3.1. Проблематичность понятия модели социализма

В последовавших за XX съездом КПСС в 1956 г. дебатах о чертах социалистического общества в Советском Союзе и в других социалистических странах стало всё чаще употребляться понятие «модель социализма». Поднимался и обсуждался вопрос о том, можно ли считать социалистическое общество в том виде, какой оно приобрело в ходе десятилетий в Советском Союзе, общеобязательным образцом (моделью) социализма, на который должны ориентироваться и равняться любые последующие попытки построения социалистического общества. При этом делались отсылки ко мнению Ленина, отмечавшего, что все страны достигнут социализма, но каждая — своим особым образом, а переход к социализму в международном масштабе неизбежно породит большое количество различных его форм.

К подобным суждениям в сталинскую эпоху относились с подозрением, так как, по мнению догматического сталинского «марксизма-ленинизма», базовая структура и свойства социалистического общества Советского Союза считались, разумеется, обязательной моделью. Отклонения клеймились как «ревизионизм», что было открыто сформулировано в уже упомянутых резолюциях международных совещаний коммунистических и рабочих партий 1957 и 1960 гг.

Однако из-за оглашения Хрущёвым на XX съезде КПСС в феврале 1956 г. многочисленных деформаций и искажений принципов социализма, вызванных произволом Сталина, а также упоминания его преступлений, взгляд об общезначимости советского социализма стал подвергаться сомнению. Меж тем руководство КПСС стремилось представить отклонения в развитии советского общества лишь следствием отрицательных черт личности Сталина, которые не имеют ничего общего с самим социализмом и потому якобы не изменили его характера.

Поскольку такая поверхностная аргументация совершенно не годилась для марксистского анализа, критическое обсуждение вскоре сосредоточилось на поиске более глубоких общественных причин деформаций социализма в Советском Союзе. В коммунистическом движении начались широкие дебаты по этим вопросам, в результате чего появился так называемый «еврокоммунизм», чьи главные деятели в основном состояли в коммунистических партиях Италии, Испании и Франции. Они поднимали не только насущный вопрос о более глубоких общественных и политических основах и причинах извращений в Советском Союзе, но и вопрос о том, может ли в принципе советский социализм служить моделью или обязательным образцом социализма.

Пытаясь ретроспективно оценить эти дискуссии, я теперь понимаю, что оппоненты, к сожалению, по большей части не слышали друг друга, и в частности потому, что они давали понятию «модель социализма» разные интерпретации.

Во многих науках используется понятие модели, так как оно позволяет представить исследуемый природный или общественный объект в упрощённом виде, выделив лишь его определяющие структуры и свойства, в то время как всем набором и многообразием других свойств, черт и т. д. можно пренебречь.

Когда некоторые представители еврокоммунизма утверждали, что советская модель социализма непригодна служить моделью социалистического общества в европейских странах, то в этом они были правы и неправы одновременно. Так же обстоит дело и с защитниками советского социализма. Вопрос просто-напросто сводится к тому, что именно включено в понятие модели, а что — нет.

В ту пору я считал, что в понятии модели содержатся лишь определяющие и обязательные для социализма основания нового общества, то есть: политическая власть рабочего класса в союзе с другими трудящимися слоями и обобществление важнейших средств производства (равно как и банков) путём их передачи в государственную собственность. Только на этих основаниях политической и экономической власти рабочий класс сумеет осуществить коренное преобразование капиталистического общества и установить социализм.

Следующий вопрос — какой должна быть в деталях политическая власть рабочего класса и как она должна действовать, или в каких формах может существовать общественная собственность на средства производства — оставался незатронутым, так как это зависело от весьма специфичных условий в разных странах.

Я тоже считал ревизионизмом отказ от основной «модели социализма», в которую не включались эти особенности, и замену её на другую — причём и здесь появлялись известные социал-реформистские и внеклассовые идеи о демократии. Это отчасти было верно, но всё же односторонне, поскольку понятие модели у марксистских критиков советской модели социализма использовалось, очевидно, гораздо более широко, выходя за рамки этих двух принципиальных оснований социализма.

Речь шла не только о простом существовании общественной собственности на средства производства, но и о том, как собственники средств производства используют возможность распоряжаться своей собственностью; как их сознание собственника в качестве субъективной стороны социалистических производственных отношений должно стать эффективным на практике; как должны гарантироваться демократические права совместного принятия решений и т. д. и т. д. Кроме того, речь шла не только о том простом факте, что политическая власть рабочего класса является непременным условием установления социализма, но и о том, в каких формах новая социалистическая демократия гарантирует то, чтобы вместо принятия всех решений некоей почти анонимной высшей силой трудящиеся массы могли свободно обсуждать и совместно решать все важные вопросы общественного развития, при этом обладая и умея эффективно пользоваться правом контроля.

Если понимать понятие «модель социализма» в таком широком смысле, включая в неё не только два важнейших основания нового общества, но и все важнейшие структуры экономической, социальной, политической и культурной жизни, тогда становится ясно, что социализм, существовавший в Советском Союзе со всеми своими структурами, со своими механизмами политической власти, с чаще всего лишь формальной или зачаточной социалистической демократией и т. д., можно квалифицировать как попытку установить социализм при неблагоприятных начальных условиях, однако его вовсе нельзя понимать как модель в смысле обязательного образца.

Кроме того, в наши дни как по теоретическим, так и по практическим причинам уже нет места сомнениям, поскольку эта модель с теоретической точки зрения основывалась на том, что весьма специфические (то есть уникальные) условия и решения советского пути были ошибочно возведены в ранг всеобщих и за счёт этого абсолютизированы. С практической точки зрения гибель этой формы социализма также отрицательно ответила на этот вопрос.

3.2. Первоначальные представления Сталина о социализме

Если мы хотим выяснить причины противоречивой эволюции Советского Союза и в особенности подоплёку его гибели, то нам необходимо как можно глубже исследовать советскую модель социализма, на которой оставили свой глубокий след теоретические воззрения и политика Сталина. Как возникло это представление о социализме, в чём оно состоит, и как взаимосвязаны различные структуры, черты и свойства этой общественной системы? Какое влияние они оказывали на ходисторического развития советского общества? Какую роль в его возникновении играли, с одной стороны, взгляды марксистского научного социализма, а с другой — специфически русские условия, в особенности значительная отсталость страны? И каким образом новые условия, созданные политикой ВКП(б) во время общественных преобразований, и связанный с ними опыт повлияли на постепенное формирование этого представления о социализме?

Естественно, при этом нельзя игнорировать и личные представления Сталина о социалистическом обществе, тем более что они в определённом смысле сами явились продуктом взаимодействия и слияния этих факторов в их историческом развитии.

В силу выдающейся роли, которую сыграл Сталин в постепенном формулировании всех аспектов этого представления о социализме, можно говорить здесь о сталинской модели социализма. Но это выражение могло бы заставить подумать, что речь идёт о теоретически продуманной последовательной концепции социалистического общества на основе научной теории марксизма и на эмпирической основе социалистического строительства в Советском Союзе. Но это вовсе не так, и причин тому немало.

Удивительно, что Сталин никогда серьёзно не интересовался целостной, логической теорией, тем более что его знания марксизма не были ни глубоки, ни обширны. Это не легкомысленное утверждение, это ясно видно из его опубликованных произведений, если дать себе труд, не поддаваясь влиянию последствий культа личности, изучить их целиком.

Теоретические высказывания для него были скорее идеологическим оружием в борьбе против инакомыслящих, чем попытками обогатить теорию. Они возникали в основном из сиюминутных практических нужд и зачастую уже вскоре забывались, выполнив своё предназначение. Такое поверхностное, прагматическое отношение к теории марксизма на всех этапах деятельности Сталина ясно отражено в его методе: каждый раз он цитировал несколько показавшихся ему уместными фрагментов из работ Маркса и Ленина, выдёргивая их из контекста и избегая теоретических или эмпирических обоснований и аргументов.

Сталин, как член послеоктябрьского Политбюро большевистской партии принадлежавший к узкому кругу вождей, при жизни Ленина едва ли когда-нибудь высказывался по вопросам теории социализма. Кроме того, он считал себя «практиком», а не «литератором», как часто называли партийных вождей, писавших теоретические работы (Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева и др.). Однако вскоре после смерти Ленина Сталин также начал проявлять «литераторскую» активность, так как в борьбе за власть наследников Ленина он тоже захотел обзавестись репутацией теоретика. Его заметки дореволюционного периода оставались практически неизвестны, за исключением брошюры «Марксизм и национальный вопрос», написанной им в 1913 г. под руководством Ленина.

Впрочем, в молодости, будучи «профессиональным революционером», он однажды опубликовал серию статей под названием «Анархизм или социализм», вышедшую в нескольких номерах маленькой грузинской газеты «Брдзола». Эта серия статей оставалась совершенно неизвестной, поскольку существовала лишь на грузинском языке, однако на подъёме культа личности Сталина Л. Берия (1899–1953) в середине 1930‑х гг. восхвалял её как важное произведение марксисткой теории. Цикл статей поддерживал, по очевидным мотивам, легенду, изобретённую Берией, о выдающейся роли Сталина как вождя большевиков на Кавказе. Благодаря этому обстоятельству работа «Анархизм или социализм» была переведена на русский и опубликована. Затем она была включена в первый том собрания сочинений Сталина, издание которого началось в 1947 г.

Поскольку с тех пор все работы Сталина в официальной историографии считались элементами и этапами развития «марксизма-ленинизма», мы не обойдём стороной его тогдашние высказывания о социализме, хотя по их теоретическому содержанию они вряд ли заслуживают упоминания. Когда в 1938 г. Сталин редактировал «Историю ВКП(б). Краткий курс» и написал для четвёртой главы знаменитый раздел «О диалектическом и историческом материализме», он вновь вернулся к своему раннему произведению «Анархизм или социализм». Таким образом многие из примитивно-схематических взглядов на диалектику и материализм вошли и в его популярное изложение так называемых «основных черт» марксистской философии.

Использовал ли для этого Сталин свои ранние высказывания о теории социализма? Было бы интересно и в этом найти некоторую преемственность с его позднейшими взглядами на социализм. Но таковая существует лишь в одном-единственном пункте: в «Анархизме или социализме» Сталин утверждал, что «социализм является прямым выводом из диалектического материализма»[175]. Именно эту формулировку он повторяет в 1938 году в разделе «О диалектическом и историческом материализме», причём в обоих случаях он просто утверждает это, не утруждая себя аргументами. Понимание социализма в столь упрощённой манере как «прямого вывода» из философской теории свидетельствует не только о догматически-абстрактном взгляде, но и игнорирует экономические, общественные и политические выводы, из которых возникают социалистические взгляды и стремления рабочего класса. Это тем более удивительно, что знание об этих взаимосвязях, по крайней мере после работы Ф. Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке», принадлежали к общему теоретическому базису социалистического рабочего движения.

То же, что Сталин в своих статьях о социализме может добавить от себя, не только крайне скудно, но и исчерпывается горсткой достаточно абстрактных идей об «обетованной земле» — как он в другой своей статье определил цель, к которой следует стремиться. «Будущее общество — общество социалистическое», — писал он. — «Это означает прежде всего то, что там не будет никаких классов: не будет ни капиталистов, ни пролетариев, — не будет, стало быть, и эксплуатации. Там будут только коллективно работающие труженики»[176].

Кроме того, это означает, по Сталину, что «вместе с эксплуатацией будут уничтожены товарное производство и купля-продажа»[177]. В таком же стиле следуют ещё несколько повторяющих друг друга объяснений, из которых тогдашние читатели, конечно, не могли узнать, что же такое это социалистическое общество, к которому нужно стремиться. Однако, по-видимому, Сталин был убеждён, что так он отбил атаки анархистов.

В отношении теоретического качества этой работы можно лишь согласиться с оценкой Троцкого:

«Эти статьи, свидетельствующие о лучших намерениях автора, не поддаются изложению, потому что сами являются изложением чужих работ. Их трудно также и цитировать, так как общая серая окраска затрудняет выбор сколько-нибудь индивидуальных формулировок. Достаточно сказать, что эта работа никогда не переиздавалась»[178].

В последнем пункте Троцкий ошибся, но уже не узнал этого, будучи убит в 1940 г.

Таким образом, раннее произведение Сталина «Анархизм или социализм» не особо проясняет его более поздние взгляды о социализме и не может рассматриваться в качестве одного из их источников.

Однако при несколько ином взгляде это произведение многое проясняет, и потому мы осветим здесь некоторые аспекты, позволяющие ближе взглянуть на методы теоретической работы Сталина, а также на практику фальсификации, применяемую его апологетами.

Троцкий заметил, что Сталин всего лишь скомпилировал работы других авторов, поскольку его знания об анархизме и социализме должны были основываться на каких-то источниках. Что это были за работы? Существовали ли уже в русской марксистской литературе соответствующие работы, на которые мог опираться Сталин?

В первую очередь необходимо назвать книгу Г. В. Плеханова «Анархизм и социализм», вышедшую ещё в 1880‑х годах и переведённую на немецкий язык. К тому времени Ленин времени опубликовал на эту тему лишь краткую статью в 1901 г. Допустимо предположить, что при написании своих статей Сталин пользовался книгой Плеханова. Это предположение подкрепляется термином, впервые использованным Сталиным для наименования марксистского мировоззрения: он совершенно неожиданно назвал его «диалектическим материализмом». Это было непривычно, поскольку ни Маркс, ни Энгельс никогда не использовали этот термин, не появлялся он и в остальной марксистской литературе. Так, Ленин в своих работах всегда писал в своих работах только о «материалистическом понимании истории» или об «историческом материализме».

Первоисточником термина «диалектический материализм» был немецкий марксистский рабочий философ Иосиф Дицген. Меж тем единственным марксистским теоретиком, относительно рано перенявшим у него этот термин, стал Плеханов. Ни Каутский, ни Меринг, весьма часто писавшие о философских проблемах в «Neue Zeit», теоретическом органе немецкой социал-демократии, ни разу не обмолвились о диалектическом материализме. Ленин, напротив, перенял этот термин во времена своих интенсивных философских штудий в период реакции, наступивший после поражения революции 1905 г., и позднее систематически использовал его в работе «Материализм и эмпириокритицизм», впервые вышедшей в 1909 г.

При рассмотрении этих фактов естественно возникает вопрос: как и почему Сталину в 1906 г. пришла мысль назвать марксистское мировоззрение «диалектическим материализмом», и почему он ни словом не упомянул предшественника и его работу «Анархизм и социализм», из которой он позаимствовал не только этот термин, но и знания по этой теме? Это должно удивлять тем более, что русское издание работы Сталина в первом томе его сочинений снабжено обильными цитатами и ссылками на произведения, чьих авторов Сталин совершенно не мог знать и чьих работ не мог прочесть, поскольку не владел ни одним иностранным языком.

Это выглядит странно и сильно отдаёт сталинистскими фальсификациями истории, с помощью которых, начиная с культа личности, царившего в 1930‑х годах, столь же искажённо представляли всю историю коммунистической партии СССР. При этом бросается в глаза, что переводчики и издатели первого тома собрания сочинений Сталина работали довольно небрежно. Например, Сталин в «Анархизме или социализме» приводит довольно пространные цитаты из Маркса, при этом очевидно противоречащие его собственным высказываниям. Хотя этот факт не даёт дополнительного знания о тогдашних представлениях Сталина о социализме, однако он создаёт определённое впечатление о достаточно поверхностной манере работы и о пренебрежении элементарными требованиями научного труда. Это характерно и для более поздних периодов деятельности Сталина.

3.3. Международный социализм или социализм в отдельной стране?

Как и почему случилось, что в ходе развития Советского Союза сформировалось нечто вроде «модели социализма»? Поскольку социализм считался принципиальной целью всех социальных преобразований после Октябрьской революции, то, естественно, возникла и необходимость точно охарактеризовать эту цель. Особенно это бросилось в глаза при обсуждении новой программы РКП(б). Бухарин предложил включить в неё описание социалистического общества, чтобы дать ясное представление о том, как будет выглядеть построенный социализм. Как известно, Ленин отверг это предложение, аргументировав тем, что никто не может этого знать наверняка. Построенное социалистическое общество может быть лишь общим делом международного рабочего класса множества стран, и потому попытки отдельных стран построить социализм всегда будут оставаться несовершенными и односторонними. Кроме того, отсутствует эмпирический материал, из которого можно было бы вывести описание построенного социализма. Таким образом, Ленин недвусмысленно отверг идею создания спекулятивной модели социализма. В программу в итоге было включено лишь то, что советское государство, после создания за счёт догоняющего развития необходимых цивилизационных предпосылок, сможет приступить к строительству социалистического общества, но при этом рассчитывает на экономическую и техническую помощь и поддержку других, развитых стран, когда в них победит революция.

Этот честный взгляд не оспаривался среди руководства РКП(б) вплоть до смерти Ленина.

Однако когда в 1924 г. Сталин начал позиционировать себя в контексте борьбы за право стать наследником Ленина ещё и теоретиком, он внезапно изменил свой взгляд, хотя до смерти Ленина неоднократно публично выражал солидарное с ним мнение. Он выступил в московском университете имени Свердлова с серией лекций, позднее опубликованных под заголовком «Об основах марксизма-ленинизма». В первом издании этой брошюры он ещё продолжал придерживаться общепринятого взгляда на международный характер социализма, однако уже в вышедшем вскоре втором издании развернулся на 180 градусов. Сталин объявил взгляд, сформулированный в партийной программе, неверным, заявив, что можно строить и построить социалистическое общество и в одной отдельной стране.

Тогда же он объявил и о новости, будто бы эта теория была развита и обоснована ещё Лениным — и это несмотря на то, что количество противоположных высказываний Ленина по этому вопросу было огромным. Сталин проигнорировал их, вспомнив статьи Ленина 1915 и 1916 гг., а именно «О лозунге Соединённых штатов Европы» и «Военная программа пролетарской революции».

Можно легко убедиться в том, что эти две статьи были посвящены совершенно другим темам, а возможность победы социализма в одной стране была упомянута лишь вскользь, причём Ленин в этом контексте совершенно очевидно под победой социалистической революции имел в виду завоевание политической власти, а не построенное социалистическое общество.

Меж тем изменившееся мнение Сталина оказало весьма серьёзное влияние на дальнейшее развитие Советского Союза и мирового коммунистического движения. Оно очерчивало совершенно иную перспективу социалистического общества, пути его развития, и прежде всего другое отношение к международному развитию в экономике и политике.

Тезис Сталина о социализме в одной стране послужил теперь исходным пунктом и ядром советской модели социализма, поскольку поставил национальный исходный пункт развития социализма на место интернационального. Это вызвало весьма значительные последствия и осложнения, которые поначалу ещё нельзя было предвидеть.

Прежде чем перейти к подробному обсуждению, я хотел бы поднять вопрос о причинах, вероятно, побудивших Сталина столь радикально изменить своё прежнее мнение. На этот счёт существовало и существует множество предположений. Я же исхожу из гипотезы, что речь идёт не просто о теоретическом произволе — очевидно, что у Сталина были на то весьма практические причины. Как прагматик он в любом случае не держался за теоретические принципы и логически последовательные обоснования. Его «вчерашняя болтовня» больше не интересовала его, когда вставала у него на пути. Но будучи опытным тактиком, он заблаговременно видел неминуемость значительных затруднений, которые после краха всех социалистических революций в Европе вызвал бы прежний взгляд о международном характере социализма.

Когда после этой замены интернациональной позиции на национальную Троцкий упрекнул его в «ограниченном национализме», Сталин ответил обвинением в предательстве Октябрьской революции, поскольку та была бы бессмысленна, если бы не служила построению законченного социалистического общества в России.

Тот факт, что Ленин всегда считал Октябрьскую революцию первым шагом международной социалистической революции, а советскую власть — бастионом и исходным пунктом других пролетарских революций, даже если в России она ещё не приведёт к социализму, — этот факт теперь уже не играл роли. Отныне речь шла только о России.

Что побудило Сталина столь быстро принять решение о «национальном пути развития» социализма, несмотря на то, что это очевидно противоречило интернационалистским убеждениям и традициям большевизма? Тому имелись весьма основательные причины.

Политически сознательные части рабочего класса самоотверженно сражались во время революции и гражданской войны, всецело доверяя партии. Теперь, после того как наиболее трудные времена прошли и стало возможно начать мирное строительство, они надеялись на скорое улучшение положения при поддержке международного пролетариата. Прежде всего они ожидали экономической и технической помощи более развитых социалистических государств, тем более что экономика России почти полностью лежала в руинах, рабочий класс значительно поредел в ходе гражданской войны и в массе своей оставался серьёзно деморализован безработицей и голодом. Однако пролетарские революции в европейских странах не достигли успеха: они были разбиты или преданы обуржуазившимися вождями социалистических партий, без борьбы передавшими власть буржуазии, как это произошло в Германии и Австрии. Мучительный вопрос, что же в этих непредвиденных международных условиях делать в России, стоял перед каждым, но ответа на него не было.

Ленин неоднократно высказывался о связанных с этим проблемах, однако из-за его отхода от активной политики вопросы о соотношении национального и международного аспектов в дальнейшем развитии советского государства не нашли окончательного разрешения. Продолжать надеяться на новые революции, ставшие в силу стабилизации системы монополистического капитализма чрезвычайно маловероятными (по крайней мере на какое-то время) — это представлялось позицией, далёкой от реальности. Кроме того, Сталин и без того был невысокого мнения о европейском рабочем движении.

Российская коммунистическая партия должна была найти путь, который покончил бы с ощущением безнадёжности, она должна была выдвинуть лозунги, которые могли бы вновь внушить смелость и оптимизм, преодолеть малодушие, отчаяние и пораженчество. В плане экономическом Советская Россия лежала в руинах, однако она оставалась огромной страной с почти неисчерпаемыми природными богатствами. Разве не говорил Ленин: мы бедны, но у нас есть всё, чтобы стать богатой страной?

Разве нельзя было так же сказать: мы привели первую социалистическую революцию к победе, мы победили царистскую контрреволюцию и империалистическую интервенцию — разве мы не сумеем построить и социализм, даже если это затянется надолго и будет идти «черепашьим шагом» (как это позже сформулировал Бухарин)?

Очевидно, что такие аргументы были понятнее, чем теоретические споры о международном характере социализма и о соотношении между национальным и интернациональным. Без сомнения, трезвый взгляд на экономическое, социальное и политико-идеологическое положение Советской России и осознание того, что какое-то время международной помощи ждать не следует, стали решающими причинами для отхода от прежней теории международного социализма.

Разумеется, Сталин руководствовался и другими мотивами. Как генеральный секретарь он оставался практиком и организатором, духовно уступая интеллектуалам вроде Троцкого, Зиновьева, Каменева и Бухарина. Он желал покончить с таким положением, лично для него неудовлетворительным. Этому послужило изобретение «теории ленинизма», равно как и «троцкизма». В «теории ленинизма», в создании которой принял участие и Зиновьев, Сталин нашёл для себя теоретическую легитимную базу; с помощью другого изобретения, «троцкизма», он пытался выдавить Троцкого с руководящих постов. При этом на его стороне всегда находились Зиновьев и Каменев. Все трое отчаянно стремились превзойти друг друга в борьбе против «троцкизма». Новая же «теория социализма в одной стране» превзошла изобретения ленинизма и троцкизма и была личным детищем Сталина. Чрезвычайно практичная, она открывала совершенно новый путь для строительства социализма в России и для выстраивания отношений с зарубежными коммунистическими партиями.

Таким образом Сталин заложил основание «модели социализма», хотя и не мог сознавать всех последствий и осложнений, которые будут вызваны этим шагом. На эту теоретическую позицию его как бы толкнули практические нужды, власть материальных обстоятельств, и он не в силах был обозреть будущие теоретические и практические последствия.

Итак, исходным пунктом возникавшей «модели социализма» послужил сталинский тезис о возможности строительства и окончательного построения социализма в одной отдельно взятой стране. Несмотря на то, что это утверждение противоречило не только многочисленным разъяснениям Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и других вождей Коммунистической партии, но и программам партии, комсомола и Коммунистического Интернационала, — Сталин упрямо настаивал на нём.

Между первым и вторым изданиями «Об основах ленинизма» он коснулся этой темы в статье «Октябрьская революция и тактика русских коммунистов». Это было сделано в достаточно путаной форме и, видимо, задумывалось как попытка прозондировать настроения. «Несомненно», — писал он, — «что универсальная теория одновременной победы революции в основных странах Европы, теория невозможности победы социализма в одной стране, — оказалась искусственной, нежизнеспособной теорией. Семилетняя история пролетарской революции в России говорит не за, а против этой теории»[179].

Этим довольно странным открытием Сталин начал свою борьбу за новую теорию социализма в одной стране. По-видимому, он не замечал, что его взгляд основывается на элементарной логической ошибке: он приравнивал «победу пролетарской революции» к «победе социализма».

При этом странно, во-первых, то, что до тех пор ни один марксистский теоретик не выдвигал эту «универсальную теорию одновременной победы революции в основных странах Европы», и потому она не играла никакой роли в дебатах по этому вопросу. Во-вторых, странно, что «семилетняя история революции в России» могла служить доказательством верности или неверности теории социализма, ведь Россия во времена нэпа только начала совершать первые шаги в направлении социалистического строительства, так что нельзя было делать из этого широкомасштабных выводов. В-третьих, не менее удивительно, что в качестве нового открытия Сталин использовал «старьё», поскольку теория социализма в одной отдельно взятой стране была уже опубликована в 1878 г. немецким социал-демократом Георгом фон Фольмаром, известным социал-реформистом. В своей работе «Изолированное социалистическое государство»[180] Фольмар приводил доводы, в силу которых экономических и политических причин социализм победит в первую очередь в Германии.

Разумеется, Сталин не был знаком с работой Фольмара. И позднее в Советском Союзе, насколько мне известно, она никогда не упоминалась, что вызывает не совсем абсурдное предположение, что она намеренно замалчивалась.

Лозунг социализма в одной стране — поскольку чем-то большим, чем лозунг, он поначалу и не был, так как ещё не содержал сколько-нибудь детальных уточнений — соответствовал практическим нуждам партии, рабочего класса и большинства населения в условиях, установившихся после смерти Ленина. Все хотели достичь спокойной жизни, перейти к мирному труду, опасаясь международных осложнений, которые могли быть вызваны следующими революциями. В этом положении выдвинуть лозунг строительства социализма в собственной стране независимо от международной ситуации и вести длительную идеологическую борьбу против всех противников такого взгляда было ловким шахматным ходом Сталина, имевшим чрезвычайную практически-политическую важность, несмотря на совершенную теоретическую пустоту этого лозунга. По всей видимости, он предчувствовал надвигающиеся проблемы. И этим поставил себя в наступательную позицию по отношению к своим конкурентам. Ибо союз Сталина с Зиновьевым и Каменевым стал хрупким, «триумвират» распался после достижения своей главной цели — изолировать Троцкого и удалить его из партийного руководства. В 1926 г. тот был выведен из Политбюро, в 1928 г. сослан в Казахстан, а в 1929 г. выслан в Турцию.

Хотя Зиновьев и Каменев считали неверным переход Сталина от интернационализма на позиции национально ограниченного социализма, сперва они не высказывались против этого перехода, не желая выступать против Сталина, с которым они заключили союз против Троцкого. Однако вскоре после распада «тройки» они столкнулись с новой теорией Сталина и выступили — уже вместе с Троцким — за сохранение интернационалистской политики Ленина.

Практическое действие новой теории Сталина сперва проявилось не столько в политической линии партии, поскольку правый курс приоритетного развития сельского хозяйства и пренебрежения промышленностью, поддерживаемый Сталиным, ещё не касался новой теории. Бухарин мог без труда интегрировать идею социализма в отсталой, изолированной России в свою схему медленного продвижения к социализму, тем более что ещё не заходила речь об ускоренном развитии.

Однако гораздо более важным стало воздействие в политико-идеологическом поле. В жарких дебатах на партийных съездах и конференциях Сталин сумел навязать своё мнение, нейтрализовав действия оппозиции. Победа эта была достигнута не за счёт убедительных аргументов — она стала результатом тщательного отбора и подготовки делегатов от партийного аппарата, управляемого Сталиным. Такому «единодушию» способствовали недостаток теоретической и идеологической грамотности, вера в авторитет и недовольство «уклонистами», внушаемое аппаратом и прессой. На конференциях и съездах представители антисталинской оппозиции не имели права голоса, будучи «делегатами с совещательным голосом», что распространялось даже на членов Политбюро Троцкого, Зиновьева и Каменева, которым, помимо всего прочего, ещё и мешали говорить. Это нельзя назвать внутрипартийной дискуссией, поскольку речь шла не об обмене аргументами и доводами, а о порке оппозиции и об удалении её со всех постов и из партии.

3.4. Автаркическая экономика как экономическая база социализма

Настоящую важность и своё подлинное содержание тезис о социализме в одной стране приобрёл лишь тогда, когда в 1928 г. прежняя линия нэпа была отменена и Сталин предпринял резкую смену курса. В результате этого советская модель социализма постепенно начала принимать определённую форму, так как теперь уже речь шла не о теоретических и идеологических спорах, а о практическом преобразовании общества в его определяющих сферах. В контексте крупного хлебного кризиса 1928 г. Сталин осознал крах прежней партийной линии постепенного врастания в социализм. Он ушёл от неё, нарушив только что принятые решения XVI съезда (которые ориентировали на осторожное проведение индустриализации и тем более коллективизации сельского хозяйства), ускоряя и насильственно подгоняя коллективизацию сельского хозяйства и индустриализацию. Первая пятилетка показала, что такой социализм будет строиться на базе автаркической экономики.

Это оказало большое воздействие на всё развитие возникавшего в Советском Союзе социалистического общества, а позже — и на развитие социализма во всех остальных странах социалистического лагеря, возникшего после Второй мировой войны. Автаркия социалистической экономики, ограниченность собственными национальными ресурсами и возможностями развития и значительная изолированность от мировой экономики и от международного экономического разделения труда стали определяющей чертой советской модели социализма.

С теоретической точки зрения предположение, будто социалистическое общество сможет не только временно, но и постоянно существовать на основе автаркической экономики, просто бессмысленно. Эта идея противоречила элементарным понятиям марксистской политической экономии и исторического материализма. А с практической точки зрения, она игнорировала уровень интернационализации производительных сил. Как Маркс и Энгельс говорили ещё в «Манифесте Коммунистической партии», капиталистический способ производства основывается на производительных силах, имеющих врождённую тенденцию к растущей интернационализации экономической жизни и к формированию мирового рынка. Как позже писал и обосновывал Ленин в своей основополагающей работе «Империализм как высшая стадия капитализма», эта тенденция к тому времени привела к установлению международного монополистического капитала и к единой, хотя в то же время весьма противоречивой мировой экономике. Чрезвычайно выросшие производительные силы империализма были уже во многом продуктом международного экономического разделения труда и обмена на мировом рынке.

Национальные территории и национальные границы государств с их таможенными барьерами и другими юридическими препятствиями для циркуляции капиталов и товаров стали слишком узки не только для дальнейшего развития производительных сил и производственных отношений современного монополистического капитализма, они препятствовали также реализации растущих прибылей. Поэтому национальные границы и барьеры были сломаны и ликвидированы не только растущей интернационализацией экономики, но и империалистическим закабалением всё новых стран, а в экстремальных случаях — и империалистическими завоевательными войнами ради передела мира.

Перед этими объективно существующими факторами глобализации производства и возрастания стоимости[181] намерение построить социалистическое общество на основе автаркической национальной экономики являлось историческим анахронизмом. Оно не могло рассчитывать на долговременный успех.

Это противоречие между национальными и интернациональными принципами при построении социализма было с одной стороны очевидным, а с другой — столь сложным, что понадобился бы весьма глубокий анализ и размышления для поиска подходов, которые с течением времени могли бы привести к решению. Но Сталин не мог и не хотел делать этого по различным причинам — хотя бы из-за его недостаточных экономических знаний, а также из-за авторитарной жажды власти, исключавшей деловое сотрудничество с представителями других взглядов. Для этого понадобились бы знания и авторитет Ленина либо, после его смерти, добросовестное сотрудничество коллектива, который действовал бы исключительно в интересах социализма, а не в силу личных амбиций и неприязни.

В столь сложных и противоречивых условиях линия Сталина зашла в тупик. В практической политике он попал в ситуацию, условия которой просто гнали его вперёд в отсутствие долговременных и продуманных концепций. Срочной и торопливой коллективизацией сельского хозяйства он хотел разрешить хлебный кризис. При этом создание 200 000 колхозов, навязанное за короткое время в рамках «обобществления» крестьянских средств производства, не решило хлебную проблему, а ещё более обострило её. Коллективизированное сельское хозяйство нуждалось в тракторах, молотилках, грузовиках и полевых машинах, которых отстающая промышленность не могла поставить. Таким образом, условия вынудили Сталина начать срочную индустриализацию, которая тоже планировалась более скромной.

В течение долгого времени Сталин выступал против требования развития социалистической промышленности как решающей экономической основы роста рабочего класса и социализма по долгосрочному плану, поскольку, по его мнению, такая «сверхиндустриализация» слишком обременила бы крестьянство, тем самым разрушив его союз с пролетариатом. Однако на практике не было другого пути, кроме использования излишков сельского хозяйства в качестве источника накопления средств для проведения индустриализации до тех пор, покуда промышленность не сможет сама из своего прибавочного продукта обеспечивать более высокие объёмы накопления для расширенного воспроизводства. Такая политика, реализуемая в дальней перспективе, могла бы учитывать и интересы крестьян, поскольку те по своим экономическим соображениям были заинтересованы в развитии индустрии. При поддержке Бухарина Сталин отверг такую политику, причём в первую очередь руководствуясь не фактическими доводами, а борьбой с оппозицией.

Однако в силу условий, созданных его политикой, он был вынужден ещё более обременить крестьянство, уже обедневшее из-за насильственной коллективизации его средств производства, из-за изъятий и налогов ради получения средств для импорта промышленного оборудования из капиталистической заграницы: даже в тяжкие времена голода зерно должно было экспортироваться ради финансирования оборудования и машин для индустриализации.

Собственной политикой Сталин сам разрушил союз между рабочим классом и крестьянством. В это время уровень жизни рабочего класса и населения в целом также заметно снизился в связи с огромными расходами на промышленность и сельское хозяйство. Всё общество было вынуждено приносить жертвы из-за того, чего явно можно было избежать при планировании на долгосрочную перспективу и при менее торопливом и хаотическом проведении индустриализации и коллективизации.

Во время быстрой индустриализации оборот внешней торговли Советского Союза заметно вырос из-за импорта машин, оборудования и целых заводов; по всей вероятности, существовала возможность и после индустриализации продолжить его рост и таким образом постепенно вывести советскую экономику из автаркической изоляции. Однако Сталин вынашивал иные планы, и после того как Советский Союз стал индустриальной страной, объём внешней торговли вновь уменьшился, а значит, вновь усилился крен в сторону автаркии. По-видимому, Сталин, чрезвычайно впечатлённый быстрым прогрессом социалистической индустрии, и правда поверил, что «большевики могут взять любые крепости», как он сам выражался.

В ходе двух первых пятилеток советская индустрия достигла темпов роста значительно выше таковых у развитых капиталистических стран. Разумеется, это стало крупным достижением, которое могло создать впечатление, будто Советский Союз уже обогнал капитализм по скорости развития, и теперь необходимо в ближайшее время догнать его по объёмам экономики.

Подобные утверждения вводили в заблуждение, вызывая иллюзии насчёт реального состояния советской экономики и её положения в мировой экономике. Процентные показатели роста опираются на предыдущий уровень развития: чем ниже был исходный пункт, тем выше будет рост. Это ничего не говорит об объёме производства и о реальной производственной мощности. Однако ещё больше иллюзий должно было создать заявление Сталина, будто в обозримом времени Советский Союз догонит капиталистические страны ещё и по объёмам. Мы отстали на сто лет, сказал он, и эту отсталость мы должны преодолеть за десять лет.

Однако при этом он забыл пояснить, что означает преодолеть экономическую отсталость по сравнению с капитализмом. Либо он не знал, что это означает достигнуть уровня производства на душу населения развитых капиталистических стран и превысить его, либо он намеренно умолчал об этом, так как любому, имеющему хотя бы элементарное экономическое образование, должно быть ясно, что это задача, невыполнимая за обозримое время, тем более для автаркической экономики. Идея о том, что это достижимо за десять лет, была чистой фантазией. Сталинская выдача желаемого за действительное создала иллюзии в отношении реально достигнутой экономической производительности, что в долгосрочной перспективе возымело отрицательные последствия. Когда реальность расходится с тем, что изображается пропагандой, неизбежно возникают недовольство и негативные настроения.

Взгляд о социализме в одной отдельно взятой стране в ограниченном смысле мог бы быть верным в рамках более широкой теории международного социализма, если рассматривать это изолированное развитие как временное состояние, обусловленное особыми обстоятельствами, которое могло бы позднее завершиться благодаря продолжению международных пролетарских революций, с некоторым запозданием вновь вступив на путь международного развития социализма. Тогда оно должно было привести не к автаркической социалистической национальной экономике, а к решению сложной проблемы противоречивых взаимоотношений экономики единственного социалистического государства с мировой экономикой и мировым рынком. Ленин уже упоминал об этих проблемах, и на основе его идей, вполне возможно, нашлись бы другие пути для решения связанных с этим противоречий, вместо автаркического развития.

Если продумать высказывания и замечания Ленина, сделанные им в последние годы жизни о различных аспектах этой проблематики, то можно понять, что, несмотря на изолированность советского государства, он неустанно искал пути и возможности не терять связь советской экономики с мировым рынком, а сплетать их более тесно. Переплетение и взаимодействие национальных и международных особенностей и аспектов экономического развития социализма, очевидно, занимало важное место в его рассуждениях. При этом он видел не только сиюминутное состояние, а прежде всего более длительную перспективу, поскольку ему было ясно, что великая историческая задача формирования способа производства с более высокой производительностью труда, чем существующая при капитализме, достижима только в контексте международного экономического разделения труда через мировой рынок, а вовсе не в изолированной автаркической экономике. Даже если другие социалистические революции ещё долгое время не произойдут, социалистическое государство, временно остающееся в одиночестве, благодаря растущей интернационализации экономической жизни неизбежно должно будет войти во взаимодействие с мировой экономикой и с международным экономическим разделением труда. На это оно должно было ориентироваться в долгосрочной перспективе. Таково было убеждение Ленина.

В этом контексте он видел серьёзную проблему в неизбежном влиянии мирового рынка на внутреннее экономическое развитие Советской России, считая, что следует глубоко заняться этой проблемой. Мировой рынок станет для Советской России «важнейшим оселком», говорил он. Он предостерегал, что танки Крезо (большой французский концерн) опасны, но гораздо опаснее дешёвые трактора Крезо.

Что имел в виду Ленин? Вероятнее всего, он предвидел, что Советский Союз в своём экономическом развитии вынужден будет закупать трактора и другие машины на мировом рынке, поскольку собственного производства будет недостаточно. Но тогда выяснится, что Крезо и капиталистические фирмы предлагают эти трактора гораздо дешевле и в лучшем исполнении, чем советские заводы, поскольку капиталистическая конкуренция даёт гораздо более высокую производительность труда. Поэтому Ленин требовал от советской промышленности как можно быстрее достичь столь высокой производительности труда, что она уже не должна будет бояться мирового рынка, а сможет использовать его, чтобы своим экспортом более дешёвых товаров приобретать растущее экономическое влияние на другие страны и таким образом в будущем одержать верх в экономическом соревновании с капитализмом. Социализм будет использовать своё влияние на мировое развитие прежде всего за счёт своих экономических достижений, повторял Ленин неоднократно, постоянно возвращаясь к основной проблеме — повышению производительности труда — от которой в конечном счёте будет зависеть вопрос превосходства социализма.

К сожалению, Ленин уже не смог развить эти мысли и сформулировать пути и шаги по реализации подобной линии. Он намечал уступить концессии капиталистическим фирмам, разрешить иностранные инвестиции капитала, смешанные фирмы и другие формы экономического сотрудничества, чтобы использовать сильные импульсы мировой экономики для развития социалистической экономики, не попадая при этом в такую зависимость, которая могла бы заблокировать социалистический путь развития. В монополии советского государства на внешнюю торговлю он видел важный защитный механизм, призванный предотвратить подобный исход.

Однако Сталин, по-видимому, не понимал этих фундаментальных экономических взаимосвязей и, вероятно, считал, что территориальная величина страны и богатство её природных ресурсов являются достаточной базой для создания автаркической социалистической экономики независимо от мировой экономики и мирового рынка. В свете мыслей Ленина о трудной проблеме диалектической связи экономики социалистической страны с мировой экономикой и с мировым рынком взгляд Сталина на социализм в одной стране представляется схематической абсолютизацией верной точки зрения в рамках весьма упрощённой теории социализма в целом. Поскольку этот взгляд мог опираться на некоторые реальные факты и к тому же казался достаточно простым и понятным, Сталин смог навязать свою версию построения социализма в одной отдельно взятой стране не только ВКП(б), но и Коммунистическому Интернационалу, чей аппарат, после смещения Зиновьева с поста председателя Исполкома в 1926 г., он так же крепко держал в своих руках. В качестве своего доверенного лица он поставил на этот пост Бухарина, и тот беспрекословно поддерживал курс Сталина на социализм в одной стране с его стремлениями к автаркии, хотя как экономист он должен был бы понимать, к чему это может привести.

Троцкий, напротив, был выдающимся и последовательным представителем международного понимания социализма; в этом отношении он всецело стоял на стороне Ленина. И хотя он был смещён с важного поста наркомвоенмора и понижен до начальника управления Совета Народного Хозяйства, однако он всё ещё оставался членом Политбюро. Троцкий использовал возможности своего поста в СНХ, чтобы показать на основе новейших статистических данных советской экономики и экономики США огромную важность мирового рынка и международного разделения труда для развития Советского Союза. В работе «К социализму или к капитализму» он опирался на понимание того, что историческое будущее принадлежит той общественной системе, которая установит способ производства с более высокой производительностью труда. Для иллюстрации огромности исторической задачи, которая встанет перед советской экономикой в ближайшие десятилетия, Троцкий сравнил величину национального дохода Советского Союза снациональным доходом США в 1925 г. и констатировал, «что средняя производительность труда, обусловленная оборудованием, организацией, навыками и прочим, в Америке в десять или, по крайней мере, шесть раз выше, чем у нас»[182].

Производительность труда советской экономики в 1925 г. составляла, таким образом, примерно 15 % американской. Но Троцкий не считал это причиной для отчаяния, говоря, что столь огромная отсталость преодолима, поскольку социалистический способ производства обладает рядом важных преимуществ перед капиталистическим, которые при правильном использовании дали бы быстрый рост производительности труда. Важным фактором при этом, по Троцкому, является активное участие в международном экономическом разделении труда через мировой рынок. Даже высокоразвитая страна вроде Англии не смогла бы установить социалистическое общество на основе автаркической экономики, поскольку социализм в большей степени, чем капитализм, нуждается в международной экономической базе. Эта база — покуда первая социалистическая страна ещё будет оставаться в одиночестве — может быть создана только путём активного участия в международном экономическом разделении труда на мировом рынке. Разумеется, такое развитие, писал Троцкий, несёт в себе не только выгоды, но и опасности. Однако их можно избежать с помощью государственной монополии на внешнюю торговлю и проведения умелой внешней политики.

Нельзя не заметить, что здесь Троцкий использовал и развил мысли Ленина, стремясь вывести дебаты за рамки ограниченного цитатничества, характер которого они приобрели у Сталина, поскольку тот парировал не фактами и цифрами, а лишь ограниченным набором ленинских цитат, вырванных из контекста. Но Сталин, а вместе с ним и Бухарин, последовательно игнорировали эти попытки, отвечая лишь клеветой и обвинениями. Сталин даже дошёл до утверждения, будто бы в книге Троцкого он не нашёл ни слова о социализме.

Ещё в ходе дискуссии в Исполкоме Коминтерна, состоявшейся в том же 1925 г., Троцкий отметил, что советской экономике, изолированной от мирового рынка, вероятно, потребуется пятьдесят — сто лет, чтобы достичь нынешнего международного уровня производительности труда. Однако к тому времени, по Троцкому, наверняка разовьётся и капитализм, так что дистанция, вероятно, сохранится. На это Сталин ответил свысока, что это чушь, поскольку социализм сумеет ликвидировать это отставание за десять лет. Он был убеждён, что десятилетия хватит, чтобы установить социализм как способ производства, который по крайней мере достигнет производительности труда капитализма. Это убеждение послужило ещё одним основанием его модели социализма.

Судя по всему, Сталин не обладал даже элементарными экономическими знаниями, чтобы хотя бы сколько-нибудь реалистично оценить масштабы проблемы. Как рассказывал в своих воспоминаниях экономист Е. Варга (1879–1964), всегда, когда его вызывали к Сталину, на письменном столе лежал раскрытый на случайной странице том «Капитала» Маркса. Изучал ли его Сталин или нет, но его решения не столько основывались на знаниях политической экономии, сколько вынуждались обстоятельствами, в которые он сам попал вследствие своей малопродуманной сиюминутной политики.

Постоянный курс на максимально возможное автаркическое экономическое развитие стал, без сомнения, одной из решающих причин отставания в производительности труда, которое советская экономика не смогла преодолеть на протяжении десятилетий. Поскольку она не принимала активного участия в мировом рынке, ограничивая свой экспорт в основном сырьём, она не имела и сравнительной меры для определения собственной производительности труда. Не случайно никогда не существовало точных данных об уровне производительности труда в сравнении с международным уровнем, а имелись лишь ничего не говорящие показатели роста по сравнению с предыдущим годом или с последней пятилеткой. В сущности эти цифры служили лишь самоуспокоению, если не самообману.

Ещё одним негативным последствием преимущественно автаркического экономического развития стал низкий рост уровня жизни населения. Догма об опережающем росте промышленности, производящей средства производства, означала пренебрежение промышленностью, производящей предметы потребления. Это привело к ситуации, когда предложение всех предметов потребления — питания, одежды, товаров ежедневного пользования, более сложных технических потребительских товаров и т. д. — оставалось относительно скромным, а наряду с этим чаще всего и невысокого качества. Для массы населения социализм означал в целом социализм бедности, что противоречило объявленным целям социализма и чего можно было избежать путём более разумного развития экономики. Нет сомнений, что сложившееся положение заметно снизило привлекательность социалистического общества как внутри Союза, так и вне его.

Поскольку и после возникновения сообщества социалистических государств теория социализма в одной стране продолжала считаться необсуждаемой догмой «марксизма-ленинизма», то построение социалистического общества в каждой отдельной стране сообщества также считалась преимущественно национальной задачей, находившейся в суверенной компетенции соответствующего государства и его руководящей партии.

Сделанное Сталиным в его последней работе («Экономические проблемы социализма в СССР») утверждение о том, что страны социалистического лагеря уже составляют социалистический мировой рынок, было лишено реального основания и выдавало желаемое за действительное. На деле поддерживалось экономическое сотрудничество и совместные решения социалистических стран, однако не был использован шанс объединить экономический и научный потенциал всех социалистических стран с тем, чтобы дальнейшее развитие социализма могло решаться как международная задача и чтобы при этом возникла социалистическая общественная система как система мировая. Без этого каждая отдельная социалистическая страна со своей в целом автаркической экономикой оставалась один на один перед мировым рынком и должна была пытаться хоть как-то принять мало-мальское участие в международном разделении труда за счёт международной торговли. В силу более низкой производительности труда это всегда было связано с потерями и вело к растущему внешнему долгу у капиталистических банков и государств. Впрочем, верно также и то, что соревнование двух систем (проще говоря, холодная война) происходило на экономическом поле в основном посредством эмбарго и бойкота. Один только Координационный комитет по экспортному контролю (КоКом), основанный по инициативе США в 1949 г., препятствовал участию социалистических стран в международном разделении труда путём запретов на экспорт. В документе об основании этой организации было недвусмысленно указано: «Политика США заключается в использовании своих экономических ресурсов и преимуществ в торговле со странами коммунистических режимов с целью поддерживать национальную безопасность и внешнеполитические цели США».

3.5. Исторические сроки построения социализма

Важным аспектом сталинской модели социализма стало чрезвычайное сокращение сроков, объективно необходимых для установления работоспособного социалистического общества согласно критериям научного социализма. Ещё в «Манифесте Коммунистической партии» можно прочитать, что переход от капитализма к социализму не будет мгновенным «скачком», а займёт более долгий исторический период. Было бы бессмысленно стремиться заранее определить его длительность. Она зависит, по «Манифесту», от соответствующих конкретных экономических, социальных, культурных и прочих условий данной страны.

Совершенно так же подходил к этому вопросу и Ленин, причём с самого начала было ясно, что для перехода к социализму в России в силу огромной отсталости страны, в которой ещё отсутствовали решающие цивилизационные предпосылки для социалистического развития, потребуется особо длительный срок. Поэтому он отнюдь не питал иллюзий, будто возможно установить социализм в России за короткое время — например, за десять лет. В своих высказываниях по этому вопросу Ленин совершенно сознательно избегал точных прогнозов, так как они были бы лишь безосновательными спекуляциями. В речи перед учащимися он сказал:

«Будущее общество, к которому мы стремимся, общество, в котором должны быть только работники, общество, в котором не должно быть никаких различий, — это общество придётся долго строить. Сейчас мы закладываем только камни будущего общества, а строить придется вам, когда вы станете взрослыми»[183].

В том же смысле он говорил в другом месте: построение нового общества —

«...дело очень долгое. Чтобы его совершить, нужен громадный шаг вперёд в развитии производительных сил, надо преодолеть сопротивление [...] многочисленных остатков мелкого производства, надо преодолеть громадную силу привычки и косности, связанной с этими остатками»[184].

В другом случае Ленин отметил в речи:

«Мы знаем, что сейчас вводить социалистический порядок мы не можем, — дай бог, чтобы при наших детях, а может быть, и внуках он был установлен у нас»[185].

Длительный срок, на который рассчитывал Ленин для установления социалистического общества, очевидно был связан и с его убеждением, что социализм должен получить международное влияние прежде всего за счёт своего экономического развития. Поэтому, по его мнению, важнее всего для победы социализма над капитализмом производительность труда.

Однако повышение производительности труда Ленин видел не только как техническую проблему. Оно зависит не только от таких объективных факторов, как современная техника и эффективная организация труда, но и от субъективных условий, таких как уровень образованности рабочих, их отношение к труду, рабочая дисциплина, а также уровень бытовой культуры. Именно в пережитках старого «полуварварского» российского общества Ленин видел серьёзное препятствие для социалистического строительства.

«Это — начало переворота», — писал он, — «более трудного, более существенного, более коренного, более решающего, чем свержение буржуазии, ибо это — победа над собственной косностью, распущенностью, мелкобуржуазным эгоизмом, над этими привычками, которые проклятый капитализм оставил в наследство рабочему и крестьянину. Когда эта победа будет закреплена, тогда и только тогда новая общественная дисциплина, социалистическая дисциплина будет создана, тогда и только тогда возврат назад, к капитализму, станет невозможным, коммунизм сделается действительно непобедимым»[186].

Для Сталина столь глубокие размышления не имели никакой пользы: его образование и жизнь шли другим путём. Он не овладевал профессией и нигде не работал, он был свободен от опыта промышленного или сельского труженика, как профессиональный революционер он привык к нестабильной, непритязательной и малокультурной жизни. Только так можно было поверить, что миллионы людей деревни потекут в новые промышленные центры и сразу создадут социалистический рабочий класс со всеми положительными качествами, превосходящий поколениями создававшийся квалифицированный рабочий класс капиталистических стран. Но бескультурье, инертность, недисциплинированность и эгоистическая безответственность, унаследованные от старого общества, продолжали действовать и поныне, настроения и манера мышления не исчезали ни благодаря агитации, ни по принуждению. Ленин имел в виду и эти субъективные проблемы, вновь и вновь подчёркивая, что построение социалистического общества в России потребует очень долгих сроков, и, как показала вся история Советского Союза, это была реалистическая оценка.

Сталин же, напротив, был убеждён, что установление социалистического общества быстро достижимо даже при отсталых исходных условиях Советской России. И что экономический фундамент социализма будет готов, когда ранее отсталая аграрная страна будет преобразована в индустриальную державу, а ранее разрозненное крестьянское сельское хозяйство превратится в крупное кооперативно-социалистическое сельское хозяйство. Однако решающим критерием окончательного достижения экономической основы считалась не степень обобществления и производительность труда, а доля социалистических производственных отношений в экономике. Если в промышленности почти сто процентов производительных отношений будут уже социалистическими, поскольку все средства производства будут преобразованы в государственную собственность, а в сельском хозяйстве более семидесяти процентов всех крестьянских хозяйств будут преобразованы в колхозы (а некоторая часть — в государственные совхозы), то тогда можно будет считать, что экономический фундамент социалистического общества в целом достигнут.

Однако такие предположения отражают лишь поверхность явлений. Можно было легко «обобществить» даже технически отсталые средства производства, но этим не достигалась ни более высокая степень обобществления труда, ни более высокая производительность труда.

Вместе с тем и развитие мощной тяжёлой индустрии ещё не составляет готового экономического фундамента социализма, если в то же самое время индустрия, производящая потребительские товары, не развита в достаточной степени для удовлетворения материальных и культурных потребностей населения и поднятия их на уровень, сравнимый с развитыми капиталистическими странами. От этого Советский Союз был ещё очень далёк, когда Сталин с гордостью объявил, что социалистическое общество в основном построено и что «сияющие вершины коммунизма» уже появились на горизонте.

Рассмотрение фактических достижений показывает совершенно другую картину: в первые десять лет советской власти возник ещё крайне слабый экономический фундамент социализма, на котором выросла грубая постройка, которая, возможно, показывала очертания будущего социалистического общества, но была ещё далека от своего завершения. Для массы населения это был «социализм относительной бедности», так как огромное напряжение сил в ходе ускоренной индустриализации и не менее тяжёлая коллективизация сельского хозяйства были связаны с ощутимым снижением уровня жизни. В первую очередь оно сказалось в жилищном вопросе, поскольку значительная часть городского населения проживала в так называемых «коммуналках», в которых несколько семей жили в одной квартире, сообща пользуясь кухней и ванной. Приток миллионов новых рабочих из деревни в промышленные города ещё более обострил эту ситуацию. Одним из последствий сложившегося положения стало то, что в сознании значительной части советского населения идея социализма стала связываться со скромным уровнем жизни — а у некоторых также, возможно, с памятью о более богатых временах для тех, кто раньше пользовался благополучием, что в ту пору зачастую выражалось словами «вот жили же люди раньше».

Такая критически-реалистическая оценка состояния развития советского общества, достигнутого к середине 1930‑х гг., никоим образом не означает недооценки и тем более неуважения к огромным свершениям и прогрессу, достигнутым благодаря самоотверженной работе трудящихся, техников, учёных, а вместе с ними и функционеров партии, государства и экономики. Это был гигантский прогресс общества по сравнению с прошлым, однако было не только безмерным преувеличением называть это состояние уже более-менее построенным социалистическим обществом — это была полностью неверная оценка, повлекшая за собой не только значительную деформацию и искажение представлений о социалистическом обществе, но и прежде всего то, что определение целей дальнейшего развития общества не имело никакой реальной основы и вело к постановке иллюзорных задач.

Чем подробнее исследуются конкретные шаги и аспекты сталинской политики, тем становится более очевидным, что она вовсе не ориентировалась на взгляды Ленина, а шла преимущественно по противоположному пути — хотя этот путь и был обильно украшен ленинскими цитатами.

3.6. Диктаторская система правления вместо социалистической демократии

У истории собственная логика, по которой последствия поступков прошлого проявляются независимо от намерений совершавших их деятелей, поскольку люди не могут творить историю по своему желанию, а всегда зависят от наличных условий, которые, в свою очередь, также являются результатом их предшествовавшей деятельности. Это Сталин должен был ощутить во время «съезда победителей» — XVII съезда ВКП(б) в 1934 г.

Разумеется, объявив о полной победе своей линии, генеральный секретарь пользовался на нём огромным триумфом, когда один представитель побеждённой оппозиции за другим капитулировали перед ним в покаянных выступлениях. Они клялись забыть не только свои «антиленинские взгляды», свои левые или правые уклоны, проклиная свои «в конечном счёте контрреволюционные намерения», но и унижались, выступая с дифирамбами в честь «мудрого», а подчас и «гениального» Сталина.

Однако выборы Центрального Комитета неожиданно обернулись кошмаром: примерно триста делегатов отказались подчиниться и отдать свой голос за Сталина. Почти три четверти кадровых работников, тщательно отобранных партаппаратом, были сыты по горло «неограниченной властью» генерального секретаря и помнили о требовании Ленина заменить его более «лояльным товарищем». Это был шок, но Сталин не оставил это дело так и сразу же поручил Кагановичу внести необходимые «поправки». При оглашении результатов выборов осталось лишь три голоса против, которые получили Сталин и Киров. В отношении Кирова это было действительно так.

Сталин был чрезвычайно глубоко задет. Если даже среди делегатов партийного съезда столь большое количество людей выступило против него, несмотря на то, что они были отобраны и подготовлены с большой тщательностью, то насколько велико могло бы быть число его скрытых противников во вновь избранном Центральном Комитете, во всей партии и тем более среди населения страны? Понятно, что, ознакомившись с этим шокирующим и унизительным результатом, он был встревожен. В безопасности ли его власть, если всюду кроются враги? Кому он теперь мог по-настоящему доверять?

Очевидно, в партии оставалось слишком много старых большевиков ленинских времён, не желавших безусловно подчиняться власти Сталина. Большинство из них были уже смещены со своих постов и заменены на представителей более молодого поколения, но, очевидно, их оставалось ещё слишком много.

Какие выводы сделал Сталин из этого фиаско? Первый вывод был очевиден: процесс обновления аппарата функционеров должен быть ускорен и доведён до конца. В последующие годы это происходило систематически. Второй вывод: реорганизовать всю систему власти и управления в партии, государстве и обществе и выстроить систему с иерархической структурой, в которой он сам оказался бы на вершине, удерживая все нити в собственных руках.

Третий вывод требовал забвения традиций большевизма, которым оставались привержены старые революционеры. Для этого было необходимо переписать историю ВКП(б) так, чтобы Сталин изображался в ней как единственный конгениальный соратник Ленина, вместе с ним создавший партию большевиков, приведший Октябрьскую революцию к победе, а после смерти Ленина продолживший унаследованный от него проект. Сталин превратился в «достойнейшего ученика» Ленина и «Ленина сегодня». Он выработал и провёл — в борьбе против антипартийных уклонов троцкистов, сторонников Зиновьева и Каменева — единственно верную линию социалистического строительства.

В фальсифицированной «Истории ВКП(б)» марксизм, сведённый к догматическим основным чертам, фразам и формулировкам, интерпретировался как «марксизм-ленинизм» и преподносился как реально действующий. В таком виде он изображался как «мировоззрение партии», как теоретическая и идеологическая основа деятельности всех органов советского общества.

Особую роль эта своего рода «Энциклопедия сталинизма» сыграла в просвещении и образовании новых поколений руководящих кадров, поскольку с её помощью удалось добиться того, что они уже вряд ли получили бы знания о подлинной истории ВКП(б), об Октябрьской революции и о гражданской войне, а тем более — о внутрипартийных дискуссиях о линии партии в 1920‑х годах.

Развитие Советского Союза после XVII съезда партии в 1934 г. происходило именно в этом направлении, причём три упомянутых аспекта действовали совместно, дабы установить обширную, иерархически организованную, диктаторскую систему правления. Путём чисток и партийного преследования Сталину удалось убрать большинство старых большевиков, навсегда ликвидировав непосредственных участников исторических событий. Этим он в то же время открыл дорогу сотням тысяч новых кадров, не имевших прямой связи с ранней историей ВКП(б) и полностью воспитанных в духе сталинского «марксизма-ленинизма». Благодаря столь огромному притоку юных сил и их восхождению в привилегированный слой «номенклатуры» Сталин сумел значительно расширить и укрепить социальную базу собственной системы правления.

Нет причин предполагать, что Сталин заранее планировал такое развитие событий, включая случаи проявления террора, тем более что это определённо противоречило стремлению придать новой конституции Советского Союза демократическую окраску. Все эти меры стали панической реакцией на глубокий шок, вызванный катастрофой на XVII съезде. Страхи и тревоги, пробуждённые ею в Сталине, послужили спусковым крючком всевозможных эксцессов, которые, будучи раз запущенными, развили уже свой собственный ход.

В истории бывают случайности, которые могут вызвать глобальные последствия, и убийство ленинградского партийного руководителя С. М. Кирова (1886–1934), члена Политбюро, явилось как раз такой случайностью (а может быть, и сознательно устроенной провокацией, предоставившей отличный предлог для реализации вышеупомянутых выводов Сталина из партийного съезда).

Киров, считавшийся другом Сталина, вскоре после съезда стал жертвой покушения, произошедшего при весьма загадочных обстоятельствах и оставившего множество загадок. В ходе съезда Киров принял участие в секретной встрече делегатов, на которой обсуждалось смещение Сталина с поста генерального секретаря и где он назывался кандидатом на место Сталина. Однако Киров отказался от этого предложения, поставив в известность и Сталина. Какие тот сделал выводы из этого, неизвестно.

Убийство Кирова 1 декабря 1934 г. в Ленинграде не было до конца раскрыто, так как все участники, включая ленинградскую следственную комиссию, вскоре были ликвидированы, что, естественно, вызывало подозрения, что дело неладно. Подозрение, что Сталин сам мог быть замешан в этом, на что намекал и Хрущёв в своём секретном докладе на XX съезде КПСС в 1956 г., не было полностью опровергнуто. Однако нет и доказательств того, что Сталин принимал в этом какое-то участие. Определённо можно сказать лишь то, что он извлёк политические выгоды из этого покушения, поскольку благодаря ему он получил аргумент для борьбы против террористов и врагов государства, чем упрочил своё положение.

Уже на следующий день после убийства Сталин с большой свитой появился в Ленинграде и сам провёл расследование — это так же не было в порядке вещей, так как его должность не давала никаких юридических полномочий. После того как ленинградский следственный отдел НКВД обнаружил, что покушавшимся был некто Леонид Николаев, Сталин якобы допросил его и констатировал, что тот был членом «троцкистско-зиновьевского центра», по чьему приказу он и действовал. Протокола этого допроса не существует. Николаев был приговорён и сразу же казнён. Это было непозволительно с точки зрения советских законов, однако Сталин якобы загодя заполучил от Исполкома Верховного Совета СССР особый указ, дававший органам НКВД чрезвычайные полномочия в отношении немедленного приведения приговора в исполнение. В спешке председатель Исполкома Калинин даже не смог подписать документ, так что тот был подписан только секретарём Исполкома Енукидзе, старым приятелем Сталина.

После этого началась большая волна арестов: Зиновьев и Каменев были обвинены в убийстве Кирова по приказу Троцкого. Обвинение было абсурдным и лишено даже налёта доказательности. Поэтому оба они решительно защищались от этого обвинения, однако позволили шантажом вырвать у себя оговорку о том, что их оппозиционная деятельность против Сталина создала обстановку, в которой это покушение стало возможным. Благодаря этому им смогли приписать определённую моральную ответственность. Зиновьев и Каменев считали, что этим шагом они умудрились вынуть свои головы из петли, пусть их и приговорили к довольно долгим срокам заключения.

Почему Сталин пока ещё не осмелился приговорить их к смерти и казнить? Обвинение и доказательства были очень слабы и, очевидно, не были достаточно убедительны для физической ликвидации двух ближайших соратников Ленина.

Этот процесс положил начало большой волне террора, жертвами которой стала почти вся старая ленинская гвардия большевиков. Неуверенность в своём положении и страх Сталина перед заговорами — а возможно, также и его бешенство в отношении делегатов партийного съезда, отказавших ему в своих голосах — были настолько велики, что позднее более 80 процентов делегатов (а именно 1 029 человека) было арестовано и по большей части расстреляно. Среди членов и кандидатов Центрального Комитета, избранных во время этого съезда, Сталин также ожидал большого количества противников. Из 139 мужчин и женщин до следующего съезда в 1939 году дожил только 41 человек: 98 из членов и кандидатов ЦК к тому времени были мертвы.

В своей мании преследования Сталин не остановился даже перед Политбюро: с 1937 по 1941 гг. десять членов и кандидатов Политбюро были казнены как якобы «враги народа». Началось с Зиновьева и Каменева, приговорённых на втором процессе в 1938 г. к смертной казни, за ними последовали Бухарин и Рыков, потом Косиор, Рудзутак, Чубарь, Постышев, Эйхе и Ежов. Орджоникидзе и Томский предпочли покончить с собой, чтобы не разделить их судьбу.

На этом фоне дальнейшее практическое и теоретическое формирование советской модели социализма происходило в совершенно очевидном направлении. Во-первых, органы безопасности НКВД были чрезвычайно усилены, зарплаты их сотрудников — значительно повышены. Во главе с наркомом внутренних дел Генрихом Ягодой (1891–1938) Сталин создал для себя орган с чрезвычайными полномочиями и вне всякого контроля, в чью задачу входили разоблачение, арест и устранение всех реальных и предполагаемых противников как внутри, так и вне партии. Таким образом из государственной службы безопасности в наркомате внутренних дел был создан центр власти, который в послесталинское время уже под именем КГБ практически превратился в инстанцию, противостоящую генеральному секретарю ЦК КПСС.

Ягода был активен лишь в первой волне террора, затем он сам был обвинён, как (якобы) агент и расстрелян. Его сменил безупречный ученик и подручный Сталина в партийном аппарате Н. Ежов (1895–1940), назначенный наркомом внутренних дел, а затем избранный кандидатом в Политбюро. Якобы он зашёл слишком далеко в своём разложении, из-за чего Совет Народных Комиссаров и Центральный Комитет 17 ноября 1938 г. запретил массовые аресты, высылки и казни, сняв Ежова с поста наркома внутренних дел. В апреле 1939 г. он был арестован как «особо опасный враг народа» и обвинён в работе с 1930 г. на различные иностранные разведки и в подготовке заговора по убийству Сталина. В феврале 1940 г. он был расстрелян.

Его преемником в 1938 г. стал происходивший с Кавказа Лаврентий Берия (1899–1953).

Поскольку деятельность всех партийных организаций отныне оказалась под надзором НКВД, всякая серьёзная дискуссия о линии и задачах партии на собраниях и совещаниях стала абсолютно невозможной, так как в противном случае каждый оказывался под угрозой быть обвинённым в «троцкизме». Уже одно наличие работ Троцкого считалось «контрреволюционной троцкистской деятельностью». Поскольку понятие «троцкизм» оставалось совершенно невнятным, каждый мог быть легко обвинён в КРТД, расценивавшейся как наибольшее преступление против государства.

Во-вторых, теперь — в отсутствие рационального обоснования режима террора — внезапно была выдвинута новая теория классовой борьбы при социализме и внутри партии. Нужно отбросить прогнившую теорию угасания классовой борьбы при социализме, поскольку разбитые враги любыми средствами продолжают свою борьбу против социализма, заявил Сталин. Неверна также идея о том, что классовые различия исчезают путём сближения классов, на самом деле уничтожение классов произойдёт через обострение классовой борьбы. Враг сидит теперь во всех организациях, в государственных органах, а также в партии, даже в высшем руководстве. Везде существует «пятая колонна», которую нужно разоблачить и уничтожить. (Выражение «пятая колонна» пришло в Советский Союз с испанской гражданской войны; фашистский генерал Эмилио Мола, говорят, так ответил на вопрос, почему он с лёгкостью побеждает республиканцев: это благодаря пятой колонне, потому что когда мы наступаем четырьмя колоннами, наша пятая колонна действует в республиканском штабе и обеспечивает нашу победу).

При помощи страха перед «пятой колонной» и перед проникшими всюду врагами народа и агентами в Советском Союзе была создана обстановка истерии, постоянной угрозы, тревоги. Преувеличенная «революционная бдительность» привела ко взаимному недоверию и доносительству, отравив всю общественную жизнь. В то время как из громкоговорителей звучала песня «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», сердца многих людей учащённо бились от страха, поскольку каждый день исчезали родственники, друзья и знакомые, и не представлялось возможным выяснить, почему их забрали и куда. Страх каждый день бродил во многих домах, и даже в гостинице «Люкс» на московской улице Горького, где селились многие иностранные коммунистические партийные работники. Некоторые из них позднее рассказывали в своих воспоминаниях об этом ужасном времени, другие молчали о нём. Я познакомился с некоторыми из них. Они говорили мне, что в гостинице в то время царила обстановка недоверия и тревоги, не хотелось вообще ни с кем заговаривать, все молча входили в лифт и выходили из него, не проронив ни слова.

Евгений Варга, ведущий функционер и главный экономист Коминтерна, в письме к Сталину 28 марта 1938 г. писал:

«Находящиеся на свободе в Советском Союзе кадры вследствие массовых арестов глубоко деморализованы и обескуражены. Эта деморализованность охватывает большинство работников Коминтерна и простирается вплоть до отдельных членов секретариата ИККИ. Главной причиной этой деморализованности является ощущение полной беспомощности в делах, касающихся арестов политэмигрантов. Многие иностранцы каждый вечер собирают свои вещи в ожидании возможного ареста. Многие вследствие постоянной боязни полусумасшедшие, неспособны к работе»[187].

Никто не понимал, что происходило. Некоторые подозревали заговор в органах безопасности за спиной Сталина, считая, что если бы он всё знал, то, разумеется, прекратил бы столь ужасные дела. Но никто не предполагал, что режим террора вызван к жизни им самим — поскольку культ личности уже оставил свой след на убеждениях каждого человека.

Можно гадать о мотивах Сталина, но я не думаю, что он всё это спланировал заранее, и ещё менее я предполагаю, что обладавшие властью функционеры среднего уровня (а именно первые секретари обкомов) заставили его так поступить. Подобное пытается доказать американский историк Гровер Фёрр. При этом он опирается на весьма сомнительные русские источники, столь же не заслуживающие доверия, сколь его собственные доводы против Хрущёва, которые он считает доказательствами, хотя они не доказывают ничего иного, кроме его некритической симпатии к Сталину[188]. Предположение, что первые секретари обкомов ВКП(б) в середине 1930‑х гг. обладали настолько большой властью, чтобы побудить Сталина провести репрессии или даже вынудить его сделать это, совершенно выходит за рамки реальности. Этим первым секретарям, из которых многие входили в Центральный Комитет, пришлось не лучше, чем многим делегатам XVII съезда. Бо́льшая их часть была снята с постов и расстреляна.

Вместо этого можно предположить, что Сталин имел различные причины для ликвидации старой большевистской гвардии, поскольку она весьма заметно мешала осуществлению его проектов. Его политические и идеологические противники в основном происходили из её рядов; кроме того, старые большевики на собственном опыте учили историю большевистской партии, да и просто знали слишком много о реальной роли Сталина в ней, и потому не были склонны верить легендам культа личности.

Однако есть достаточные причины сомневаться в том, что Сталин имел намерение провести эти карательные процессы сразу после «съезда победителей». Этому противоречит, например, тот факт, что в середине 1930‑х гг. Сталин считал построение социализма уже в сущности законченным и планировал юридически зафиксировать это в новой конституции. Этой конституции следовало задокументировать победу социализма, и потому она должна была содержать и такие правовые достижения, как отмену ограничений, распространявшихся на членов бывших правящих классов. Конституция должна была также уравнять крестьян и рабочих посредством всеобщего и равного избирательного права. Можно было бы предвидеть, что этому проекту и планам, связанным с ним, начавшаяся волна террора нанесёт значительный ущерб, и новая, более свободная конституция будет этим объективно дискредитирована. Подобное поведение было бы непоследовательным.

Я считаю, что Сталин перед XVII съездом переоценивал стабильность и безопасность возведённой им системы правления. Ход подготовки к этому съезду — за что отвечал прежде всего Каганович — подтверждает это предположение. Поэтому Сталин и не видел причин планировать такие действия сразу после съезда. Но совершенно неожиданное происшествие с голосованием на съезде поставило его в чрезвычайно опасное положение, тем более что не было гарантировано, что результат голосования со столь большим числом голосов против мог быть сохранён в секрете. Эта ситуация была несравнима с VIII съездом (1924), когда судьба Сталина висела на волоске, а его отставке воспрепятствовало лишь сокрытие ленинского «Письма к съезду» и искусство убеждения Зиновьева и Каменева. На самом деле та ситуация была гораздо опаснее. За прошедшие десять лет он «убрал» всех активных противников, выстроив за счёт своей «неограниченной власти» разветвлённую систему правления. Но то, что, вопреки всему этому, на XVII съезде всплыло столь явное противодействие ему, должно было его всерьёз обеспокоить. Кроме того, его противники боролись не в открытую и потому их было трудно выявить. Это могло бы объяснить спонтанные решения Сталина.

Всё это совершенно не исключает того, что Сталин уже давно обдумывал, как избавиться от своих старых соратников, ставших его противниками. И он наверняка занимался этим, поскольку это было в его характере. Видимо, не без причины Каменев в 1925 г. в доверительном разговоре с Троцким сказал: «Вы ошибаетесь, если считаете, что Сталин думает над вашими доводами. Он думает, как вас убить».

Если взглянуть на общую ситуацию во время XVII съезда, не кажется абсурдным предположение, что Сталин сначала планировал насладиться невероятным триумфом, закончить подготовку новой конституции и принять её с соответствующей праздничной церемонией. Но ход съезда создал совершенно новую ситуацию, причём убийство Кирова вскоре после съезда дало повод для столкновения со скрытыми противниками в партии, для окончательной «ликвидации» важнейших старых оппонентов — Зиновьева и Каменева, поскольку те ещё обладали влиянием, в основном в среде интеллигенции, — и для ещё большей дискредитации Троцкого в изгнании. Он решил обвинить Троцкого в том, что тот был истинным вдохновителем и организатором всех антисталинских выступлений в Советском Союзе, объявив его подкупленным агентом империализма.

Как действия раздутого аппарата безопасности, так и новые теоретико-идеологические ориентиры Сталина о постоянном обострении классовой борьбы при социализме оказали своё воздействие на общественное поведение и сознание людей, тем более что они вбивались в их головы через «Правду» и по радио. Многие искренние функционеры партии и государства также стали соучастниками, поскольку были вынуждены принимать участие в печально известных «тройках». Такие тройки в составе сотрудника НКВД, прокурора и первого секретаря соответствующего партийного комитета утверждали приговоры, основанные на обвинениях органов НКВД, на доносах и вырванных признаниях. Если тройка отказывалась согласиться с приговором, она обличалась в помощи и защите врагов народа и сама попадала под обвинение. Кроме того, сотрудники НКВД были обязаны успешно обезвреживать врагов народа и агентов для защиты мирного строительства. Это тоже открывало широкие двери для произвола.

В то время как новая конституция Советского Союза описывала демократическую структуру государства и общества, основанную на системе Советов, реальный процесс преобразования политической надстройки шёл в прямо противоположном направлении, а именно в направлении дальнейшего слияния партийных и государственных структур. Цель заключалась в ещё более сильной концентрации власти путём создания строго централизованного, иерархически выстроенного аппарата власти.

Отныне на верхушке аппарата власти любого уровня политической организации советского общества стоял соответствующий первый секретарь партийной организации. В соответствии с догмой о «руководящей роли партии» ему подчинялся не только партийный аппарат, но и государственный советский аппарат, поскольку без его приказа или согласия государственные институты не имели права принимать никаких технических или персональных решений. Каждый первый секретарь, в свою очередь, подчинялся первому секретарю ближайшего вышестоящего уровня, и эта линия субординации тянулась до самого верха. На верхушке властной пирамиды единолично принимал решения генеральный секретарь ВКП(б), после завершения преобразования политической системы занявший также пост председателя Совета Народных Комиссаров (позднее — Совета Министров).

Так Сталин объединил в своих руках всю власть над Коммунистической партией и над советским государством, а тем самым — и надо всем обществом. По-видимому, это был вывод, сделанный Сталиным из XVII съезда: политическую власть можно обезопасить только наивысшей концентрацией и централизацией. С тех пор он больше не доверял никому, даже своим ближайшим сотрудникам, которых заставил надзирать друг за другом и друг друга проверять — чтобы иметь возможность уже в зародыше задушить мало-мальскую угрозу заговора.

Поведение Сталина представляет ряд психологических загадок. Кто-то объясняет его гипертрофированную недоверчивость простой манией преследования, однако это слишком поверхностно. Если проследить его мотивы, то, на мой взгляд, нельзя игнорировать то, что Сталин считал себя коммунистом, видящим свою задачу в реализации социализма, а затем и высшей фазы коммунизма, в Советском Союзе (независимо от того, что именно он понимал под этим). Сталин, по-видимому, был убеждён, что в условиях, возникших в Советском Союзе, лишь он способен гарантировать успех этого грандиозного проекта. Различные высказывания заставляют так считать. Например, иногда он говорил членам Политбюро: «Вы как слепые котята. Что вы будете делать, когда меня не будет?». Нет сомнений и в том, как он расценивал большинство своих сотрудников в Политбюро: не очень высоко; однако это объяснимо. Они постоянно пребывали между жизнью и смертью и потому опасались высказывать собственные мысли и вообще действовать самостоятельно. Неизвестно, приходила ли Сталину когда-нибудь мысль, что это ненормальное положение и ненормальное поведение есть прямое следствие его политики.

Интересен также вопрос, какую роль играли постоянные восхваления и абсурдный культ личности и какое влияние всё это оказало на его представление о себе и на его самосознание. Вряд ли можно предположить, что психически нормальный человек, способный к самоанализу, может серьёзно верить в то, что он не только «гениальный вождь мирового пролетариата», но и «корифей науки». Представьте, как бы Ленин реагировал на подобные восхваления.

Независимо от того, решим ли мы психологическую загадку Сталина, остаётся фактом то, что к марту 1941 г., после длительной подготовки, он довёл до совершенства абсолютную централизацию и концентрацию власти исключительно в собственных руках, ликвидировав даже Политбюро ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров как постоянно работающие органы. Вместо этого он создал совершенно новую форму управления верхушкой партии и государства: для этого он учредил должность своего заместителя, назначив на неё А. Жданова, одного из своих более юных послушных последователей. После кончины Жданова пост занял Г. Маленков (1902–1988), занимавший его до смерти Сталина в 1953 г.

Задача заместителя Сталина состояла в том, чтобы руководить партаппаратом, приглашая по приказам Сталина членов Политбюро и секретарей ЦК поодиночке для подготовки решений и для консультаций, для формирования соответствующих предложений и передачи их Сталину, который затем в одиночку — от имени ЦК или Политбюро — уже принимал решение. После этого Жданов, а позднее Маленков, должен был позаботиться о том, чтобы соответствующие инструкции проследовали через партаппарат с вершины властной пирамиды вниз, по всей иерархии секретарей, а также об их исполнении.

Аналогично Сталин реорганизовал и работу Совета Народных Комиссаров, которым до того руководил Молотов — соратник Сталина с 1912 г. Молотов был смещён,и Сталин сам занял пост председателя СНК. Он назначил своим первым заместителем в Совнаркоме молодого экономиста Н. А. Вознесенского (1903–1950), до того — руководителя плановой комиссии, а с XVIII съезда — кандидата в Политбюро. Вознесенский, по поручению Сталина, вёл бюро СНК, координировал деятельность наркомов и использовал их для подготовки решений. Подготовленные таким образом решения Сталин принимал единолично.

Поскольку его решения чаще всего объявлялись решениями ЦК ВКП(б) и СНК СССР, создавалось впечатление, будто существуют и работают два коллективных руководящих органа, принимающие совместные решения. На самом деле политическая система власти напоминала абсолютную монархию, и если французский король Людовик XIV в своё время воскликнул L'état c'est moi («Государство — это я»), Сталин мог бы заявить Le parti et l'état c'est moi («Партия и государство — это я»). Он стал воплощением как Коммунистической партии, так и советского государства. Кроме того, он уже считался символом или идолом социализма.

Такая централизованная система власти и руководства в ограниченной области функционировала даже довольно эффективно, поскольку инструкции и приказы беспрекословно исполнялись на всех уровнях, хотя нельзя было не заметить, что с ростом удалённости от московского центра изобретательные первые секретари всё-таки находили способы соблюсти и собственные интересы и выстроить региональную власть. Этому пытались воспрепятствовать частыми перемещениями высокопоставленных деятелей на другие посты, но прекратить это было невозможно. Однако нет сомнений в том, что аналогично построенная структура руководства с демократическим характером, с демократическими механизмами и соответствующей коммуникацией не только сверху-вниз, но и снизу-вверх, была бы гораздо более эффективна, поскольку тогда появились бы самостоятельность и инициативность, а прежде всего потому, что более тесная связь с населением вызывала бы как большее одобрение, так и бо́льшую активность. Но для этого было необходимо уйти от сплетения партии и государства, вернуть государственным советским органам всех уровней их полномочия и сосредоточить задачи партии на общем политическом руководстве, на выработке политических проектов и целей и на работе политического просвещения и образования, без постоянной мелочной опеки над государственными исполнительными органами, над экономикой и её руководителями, над культурой и наукой. Именно это соответствовало бы наследию Ленина.

И в отношении этой проблемы, важнейшей для развития политической системы социализма, Сталин совершенно сознательно действовал вопреки идеям Ленина. Сталина не интересовало создание демократической социалистической системы власти. В результате модель социализма, на практике реализованная в Советском Союзе, отождествлялась не с демократической, а с самовластной и диктаторской системой правления, и из-за этого её социальная эффективность оставалась ограничена, её принятие населением было снижено, а привлекательности в глазах рабочего класса других стран был нанесён серьёзный урон. Представление, будто социализм означает не расширение и углубление демократии, а диктаторские методы принуждения и насилия для навязывания общественного прогресса, в итоге стало характерной чертой модели социализма, сформированной Сталиным.

3.7. Идеологическая власть как духовные путы общества

Характеристика сталинской модели социализма неполна без идеологического компонента. Официальное изложение «марксизма-ленинизма» было, якобы по решению ЦК, опубликовано в «Кратком курсе истории ВКП(б)», который после многолетней работы ряда авторов, после повторного пересмотра и, наконец, окончательного редактирования Сталиным вышел в сентябре 1938 г., сначала по частям в партийной газете «Правда», а вскоре — в виде книги. Произведение не содержало указаний об авторах и редакторах, а лишь пометку «Одобрено комиссией ЦК».

Позднее книга издавалась как единоличная работа Сталина, и в издательском плане собрания сочинений Сталина она была запланирована на 15 том, однако этот том уже не вышел, поскольку издание сочинений прервалось на 13-м томе — после XX съезда КПСС в 1956 г.. По случаю 14-й годовщины выхода этой книги в сентябре 1952 г. она восхвалялась в большой статье главного редактора «Правды» Л. Ф. Ильичёва (1906–1990) как «гениальное произведение товарища Сталина». Позднее, уже при Хрущёве, Ильичёв стал секретарём ЦК КПСС и на XXII съезде выступал с резкой критикой Сталина.

Естественно, «История ВКП(б)» писалась множеством авторов. Наиболее важными были Е. М. Ярославский (1878–1943), В. Г. Кнорин (1890–1938) и П. Н. Поспелов (1898–1943), которые на протяжении нескольких лет должны были вновь и вновь переписывать книгу по указаниям Сталина, поскольку после XVII съезда ВКП(б) осуществлялись решающие шаги к окончательному установлению сталинской системы правления, и в ходе кампаний чисток и преследований вновь и вновь осуждались и расстреливались ведущие большевики, чьи имена либо подлежали полному изъятию, либо их деятельность и роль должны была оцениваться по-другому, коль скоро к тому времени они уже считались «врагами народа» и «империалистическими агентами». Это касалось и одного из главных авторов книги, старого большевика Кнорина, который незадолго до окончательной подготовки рукописи был арестован и расстрелян. Причины его осуждения остались неясными; возможно, Кнорин решил порвать с фальсификацией истории, которой требовал Сталин.

История возникновения этой книги очень хорошо иллюстрирует процесс окончательного формирования сталинской системы правления. В постоянно менявшейся структуре читаются различные идеологические потребности Сталина — как они возникали с ходом исторических перемен. Интересно, что Сталин предписал окончательную структуру и оценку различных периодов истории партии лишь в 1938 г., после финального процесса против «троцкистско-зиновьевского параллельного центра», изобретённого им самим, и тогда же он сам начал редактировать и перерабатывать весь текст работы. При этом он совершенно по-новому повернул историю большевистской партии: он словно втиснул её в корсет из основных тезисов и лозунгов «марксизма-ленинизма» собственного изготовления и из раздела «О диалектическом и историческом материализма», который он для этого написал лично.

История использовалась в первую очередь как иллюстративный материал для подачи такого «марксизма-ленинизма». Количество революционных деятелей было ограничено, из книги читатели узнавали, что Ленин и Сталин создали партию, подготовили Октябрьскую революцию и привели её к победе, и что Сталин как «Ленин сегодня» исполняет унаследованный от Ленина проект благодаря тому, что он «мастерски» решает все теоретические и практические проблемы социалистического строительства. Важнейшие соратники Ленина — Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Радек, Раковский и др. — появлялись лишь в сопровождении эпитетов вроде «чудовища», «помесь свиньи и гадюки», «купленные агенты империализма» и прочих оскорбительных выражений.

Если в начале работы над «Историей ВКП(б)» речь шла об изложении подлинной истории, то постепенно это исчезло. Книга должна была давать не описание исторических событий, дискуссий и развития партии и её активных деятелей, а оправдание царящих в в Советском Союзе условий, то есть предоставлять идеологически-политическое оправдание системы, созданной Сталиным. Книга должна была стать чем-то вроде Библии, важнейшим инструментом для образования и воспитания работников партии, государства, экономики, культуры и науки — таким образом обеспечив воспроизводство духовных наследников.

Об этом Сталин подробно говорил на совещании Политбюро с пропагандистами в октябре 1938 г., посвящённом методике использования книги «История ВКП(б). Краткий курс». Обязательное преподавание марксизма-ленинизма учащимся во всех университетах, вузах, институтах и училищах обязано было вестись на основе этого «учебника». Книга главным образом обращена к учащимся и молодым интеллигентам, сказал Сталин, поскольку они — будущие руководители государства и экономики[189]. Огромные потери в ведущих кадрах из-за преследований и репрессий последних лет предоставили сотням тысяч молодых кадров завидные шансы на продвижение, и эти кадры, вооружённые таким оружием, расширили и укрепили социальную и идеологическую базу сталинской системы правления.

После появления «Краткого курса» всякое серьёзное обсуждение и дискуссии о разногласиях в области марксистской теории стали почти невозможны. В 1920‑х и ещё в начале 1930‑х гг. происходила разносторонняя продуктивная научная работа во многих областях теории марксизма, в том числе велось активное обсуждение дискуссионных вопросов. Однако теперь духовная жизнь заметно обеднела.

В прежние времена в марксистской философии проходили бурные дискуссии между представителями различных течений и школ, чаще всего публиковавшиеся в журнале «Под знаменем марксизма». Течение «диалектиков», представленное философами Дебориным, Стеном, Лупполом и другими, предпринявшими материалистическую интерпретацию и переработку диалектики Гегеля в духе «Философских тетрадей» Ленина, дискутировало с другим течением (Бухарин, Тимирязев и др.), исходившим скорее из естественных наук и склонявшимся к механистическим позициям. Выпускались разнообразные учебники и изложения марксистской философии с весьма различной структурой (например, Асмус, Тимьянский и др.), вызывавшие теоретические дебаты и диспуты. Всё это прекратилось, поскольку догматический схематизм сталинского раздела «О диалектическом и историческом материализме», наряду с его «Основными чертами», отныне считался обязательной структурой марксистской философии. Философы должны были по преимуществу ограничиваться интерпретацией и комментированием «гениальных» высказываний Сталина.

Марксистская философия серьёзно пострадала от прямого вмешательства Сталина. Именно поэтому она как нельзя лучше подходит для демонстрации того катастрофического результата, к которому привело подчинение науки претензиям на истину со стороны партии (то есть фактически Сталина).

В начале 1930‑х годов — после того как попытка Сталина углубить свои философские познания за счёт консультаций у философов Института Красной Профессуры потерпела фиаско из-за непонимания им специфической природы философского знания — он принялся громить философию. Сталин считал бесполезными работы профессоров института (Деборин, Стен, Луппол) о диалектике и теории познания, поскольку они не были напрямую приложимы к практической политике, так как он вообще был убеждён, что все науки должны поставлять практике знания, готовые к применению.

С помощью нескольких молодых сотрудников и выпускников института (Митина, Юдина, Константинова) Сталин организовал борьбу против ведущих профессоров института, обвинив их в «меньшевиствующем идеализме» и призвав к ликвидации этого «рафинированного ревизионистского уклона», который, помимо прочего, был объявлен теоретическим фундаментом троцкизма.

Новым руководителем «философского фронта» Сталин назначил кандидата философских наук М. Б. Митина (1901–1987), особенно преуспевшего в клеветнической борьбе против своих бывших учителей, за что он впоследствии был вознаграждён не только самыми высокими постами, но и членством в Академии Наук (как позднее и его соратники Юдин и Константинов).

Обвинение в «меньшевиствующем идеализме» было совершенно бессмысленным словосочетанием, в котором были объединены политическое и философское понятия, ни имеющие между собой ничего общего. Поскольку Деборин в прошлом принадлежал к фракции меньшевиков, Сталин использовал это в целях политической дискредитации, обвинив философов в идеализме, чему не было никаких доказательств, поскольку оклеветанные философы вне всякого сомнения стояли на материалистических позициях. Вследствие этой клеветнической кампании они, за исключением Деборина, лишились своей научной репутации и своей жизни — их имена были вычеркнуты из научных анналов.

Позднее руководство «философским фронтом» было усилено более молодым Г. Ф. Александровым (1908–1961), делавшим свои первые шаги на посту заведующего сектором пропаганды ЦК. Эти философы после 1938 г. должны были позаботиться о том, чтобы марксистская философия была поставлена на уровень сталинской работы «О диалектическом и историческом материализме», т. е. втиснута в прокрустово ложе догматического схематизма знаменитых «Основных черт».

Эта борьба затронула ещё множество жертв в советской философии, так как тот, кто не следовал теоретическим указаниям Сталина, подвергался опасности быть в качестве идеологического вредителя и «врага народа» приговорённым к отбыванию срока в лагере или даже к смерти. (После XX съезда КПСС в советской философии внезапно появился ряд до тех пор совершенно неизвестных имён, в основном в Москве и Ленинграде. Речь шла о философах, проведших много лет в лагерях и ныне реабилитированных).

В этих обстоятельствах многие философы нашли убежище в политически менее опасных областях — например, в истории философии, логике или эстетике. Видимо, Митин и Юдин так же полагали, что им стоит обратиться к истории философии. Под руководством Митина в 1934 г. выходило учебное пособие по диалектическому материализму, которое уже ориентировалось на указания Сталина, однако после появления «Краткого курса» из библиотек исчезла и эта книга Митина.

Митин организовал авторский коллектив из историков философии, который в течение нескольких лет подготовил трёхтомную «Историю философии», вышедшую под редакцией Александрова, Быховского, Митина и Юдина. Эта «История философии» — среди советских философов из-за своей серой обложки прозванная «серой лошадью» — стала солидным и достойным произведением, она была вообще первой обширной марксистской историей философии. Третий том этого издания, в котором рассматривалась также классическая немецкая философия, вышел лишь в 1944 г. Авторы подробно рассматривали и высоко оценивали классическую немецкую философию, в особенности Гегеля, как теоретический источник марксизма. Однако этим они навлекли на себя неблагосклонность Сталина, который в догматически сокращённой манере неизменно стремился увязать философские проблемы с актуальными политическими событиями. Сталин объявил оценку гегелевской философии неверной, чем в то же время поставил себя против произведения Фридриха Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», утверждая, что на самом деле философия Гегеля есть «аристократическая реакция на французскую революцию и на материализм». С тех пор эта абсурдная оценка гегелевской философии до самой смерти Сталина — и даже несколько лет после неё — бродила по советской литературе, хотя никто не мог указать её письменный источник.

В 1944 г. Георг Лукач (1885–1971), находившийся в эмиграции в СССР, закончил своё большое произведение «Молодой Гегель», благодаря которому стал доктором философских наук. Сталин не позволил опубликовать эту важную книгу в Советском Союзе. Она смогла выйти лишь в 1948 г. в Швейцарии и в 1954 г., благодаря усилиям Вольфганга Хариха, в ГДР.

Даже после победы над гитлеровским фашизмом и с окончанием Второй мировой войны не прекратилась мелочная опека над философией, осуществляемая Сталиным. В 1947 г. очередная кара постигла Г. Ф. Александрова, в ту пору уже директора Института Философии Академии Наук, в 1946 г. избранного в Академию. Он написал и опубликовал «Историю западноевропейской философии», в которой опирался на более обширную «Историю философии».

Эта книга вызвала гнев Сталина по нескольким причинам. Во-первых, уже сам заголовок был неуместен с политико-идеологической точки зрения, так как противоречил организованной в то время кампании против «космополитизма», связанной также с энергичной поддержкой русского национализма. И тут в пору усиленной борьбы против «влияния западной идеологии» выходит книга ведущего советского философа о «западноевропейской» философии — уже это само по себе было скандалом! А во-вторых, с точки зрения Сталина, оценки достижений западной философии были определённо слишком положительными, «объективистскими», а не «классово-партийными».

Для Сталина это послужило серьёзным поводом для нового вмешательства в философскую работу, однако уже прошло время, когда он совершал подобные набеги лично. Стоя на вершине власти, он сделал себя практически невидимым, передавая своим заместителям задачу исполнять его указания. Поэтому на философский фронт он отправил Жданова — чтобы «навести там порядок». Жданов разбирался в философии даже меньше Сталина, и в каждом выступлении в Институте Философии признавался, что он лишь «философский юнга», однако его выступление с упрёками против книги Александрова имело довольно резкий тон. Резкие обвинения в некритическом отношении были адресованы и его коллегам. Недостаток партийности, объективизм по причине недостаточного учёта классовой точки зрения в оценке западных философов, переоценка достижений идеализма и недооценка материалистических традиций — таковы были обвинения.

Книгу Александрова действительно было за что критиковать, она очевидно была написана наспех, поскольку вновь избранный академик хотел поскорее выступить с крупной работой. Он мог написать солидное произведение — то, что это ему было по силам, он уже показал своим более ранним исследованием, посвящённом Аристотелю, — но, судя по всему, он выбрал более лёгкий путь и теперь расплачивался за это. Кроме политико-идеологической ошибки с названием, книга, по сравнению с трёхтомником, послужившим её основой, была в некоторых частях довольно поверхностна и не дотягивала до более основательных изложений, представленных в нём. Было заметно, что она написана довольно небрежно[190].

Однако Сталин и Жданов на самом деле целились не в книгу Александрова, а хотели мобилизовать советскую философию против идеологических западных влияний, против «космополитизма», который якобы распространился в Советском Союзе вследствие союзнических отношений с западными державами во времена антигитлеровской коалиции. Это совпадало с новыми международными веяниями, так как попытки Сталина продлить эту коалицию и на мирное время потерпели неудачу, поскольку крупнейшие империалистические силы, вдохновлённые Черчиллем, вовсе не собирались забывать свою принципиальную вражду к социализму. Уже началась Холодная война, последовавшая за печально известной речью Черчилля в Фултоне о «железном занавесе» и объявления «доктрины Трумэна», и по аналогии с линией автаркического развития Советского Союза возникло стремление отгородиться и закрыться также и в области философии от всяких духовных влияний Запада.

Возрождение национальных традиций, в том числе в философии, и сознательная поддержка русского национализма — лишь оборотная сторона этих стремлений. Вместо серьёзного и аргументированного спора с буржуазной философией постепенно возобладала агрессивная риторика. Типичными стали публикации вроде «Философствующие оруженосцы империализма».

Однако заседание Института Философии советской Академии Наук, во время которого Жданов от имени Сталина представил новую политико-идеологическую линию философской работы, имело и положительный результат. Было принято решение издавать философский журнал, поскольку после закрытия в военное время журнала «Под знаменем марксизма» в Советском Союзе не существовало философского органа партии. Первый номер журнала «Вопросы философии» вышел в 1948 г. и содержал все выступления на заседании в Институте Философии.

Александров, ещё пока директор института, в своей заключительной речи признал правоту критики, заверив товарищей Жданова и Сталина, что ошибки и упущения будут исправлены и что «философский фронт» выполнит задание партии. Однако вскоре после этого он лишился места директора, тогда же фактически завершилась и его философская карьера. В 1954 г., уже после смерти Сталина, он был назначен министром культуры Советского Союза, но недолго занимал этот пост, так как, насколько известно, стал жертвой лично мотивированной интриги и вскоре был снят. Затем он возглавил Институт Философии Белорусской Академии Наук в Минске, что для академика союзного уровня, естественно, означало понижение, а для минских коллег — удачное усиление. Александров создал там коллектив, с которым написал книгу «Диалектический материализм» — вероятно, первое учебное пособие по марксистской философии после сталинского раздела «О диалектическом и историческом материализме». Однако книга по структуре и идеям всё ещё полностью опиралась на сталинский догматический схематизм «Основных черт», поскольку, видимо, Александров, воспитанный и образованный в сталинском духе, не мог просто отойти от него. Книга вышла слишком поздно, чтобы получить положительную оценку, поскольку к тому времени уже состоялся XX съезд КПСС, и в обстановке созданной им «оттепели» книга оказалась под острой критикой как осколок сталинского догматизма и была отвергнута.

По сравнению с этой книгой, другая, «Исторический материализм», появившаяся ещё в 1951 г. под редакцией Ф. В. Константинова, имела лучшую судьбу, хотя по структуре и мыслям она также полностью зиждилась на разделе «О диалектическом и историческом материализме» Сталина, представляя его схематический догматизм и снабжая его богатым материалом. Однако она вышла вовремя, чтобы успеть получить положительную оценку.

Советской пропаганде было трудно освободиться от пут догматизма, поскольку, с одной стороны, даже более молодое поколение уже было воспитано и образовано на основе «марксизма-ленинизма», и поэтому для каждого такое освобождение было тяжелым процессом познания через глубокое и критическое изучение; а с другой стороны, ещё и потому, что «философское руководство», поставленное Сталиным, после его смерти и после XX съезда КПСС ещё в течение долгого времени могло удерживать свои позиции, сохраняя большое влияние.

Частично это было связано с тем фактом, что в Советском Союзе академики в своих специальных областях играли особо значительную роль. Митин ещё в 1960‑х годах, когда официально на первом плане была борьба за преодоление последствий культа личности и против догматизма, продолжал оставаться главным редактором журнала «Вопросы философии», а Константинов — директором Института Философии Академии Наук. Более молодые философы во многом зависели от них (экспертизы докторских диссертаций; возможности публикации; участие в представительных коллективных работах и т. д.), а некоторые, из-за роли, сыгранной Митиным в сталинских чистках в философии, попросту боялись.

Б. М. Кедров (1903–1985), ставший позднее директором Института Философии, ещё в 1960‑х годах советовал мне быть осторожным в отношениях с Митиным. «Ты не знаешь, на что он способен», — сказал он дословно. Насколько долго длилось это влияние, можно понять, например, по тому, что именно Митин, сыгравший самую подлую роль в борьбе против так называемого меньшевиствующего идеализма, в «Философской энциклопедии», вышедшей в 1960‑е годы в Советском Союзе, написал статью «Меньшевиствующий идеализм», в которой более или менее оправдывал преследование своих учителей.

Это довольно подробное описание условий, сложившихся в советской философии, показывает, что́ означало и какие негативные, а подчас и катастрофические последствия несло для работавших в ней учёных то, когда они попадали под приказную мощь партийного центра и его представителей.

Александров вскоре был забыт; в Москве о нём ходили мрачные шутки типа: «Какой философ сидит в Минске и пишет книгу „Преступление и наказание“?».

Сталин и Жданов считали необходимым вмешиваться не только в область философии. Ещё в 1946 г. ленинградские литературные журналы «Звезда» и «Ленинград» были замечены в том, что не подчинялись политико-идеологическим указаниям, публикуя работы, содержавшие критическое или даже сатирическое изображение общественных условий в Советском Союзе. Известные писатели и поэты, такие как Анна Ахматова и Борис Пастернак, сатирик Зощенко и многие другие стали жертвами кампании, в которой их обвиняли в очернении советского общества и потакании империалистической анти-культуре. Жданов прислал Сталину свою планировавшуюся отповедь ленинградцам, и тот нашёл её «превосходной», о чём и сообщил в записке Жданову[191].

Чёткая политико-идеологическая ориентация литературных произведений отныне считалась теперь критерием для оценки, а литературное качество — лишь второстепенным. Литературные произведения должны были соответствовать нормам «социалистического реализма»; всякие другие направления, стилистические средства и формы просто публично осуждались как извращение советской культуры. Александр Фадеев — секретарь Союза Писателей — даже вынужден был переписать свой роман «Молодая гвардия», в котором главная роль отводилась героическому сопротивлению комсомольцев фашистским оккупантам, поскольку в нём якобы неверно была изображена «руководящая роль партии».

Выдающиеся советские композиторы Прокофьев и Шостакович также попали под огонь критики: их обвиняли в «формализме», хотя никто не мог дать точного определения, что это такое. В годы с 1946 по 1948, вошедшие в историю советской культуры как время «ждановщины», партийная опека литературы и искусства достигла апогея.

Но и области естественных наук не отставали, что демонстрирует, например, осуждение и подавление советской генетики. Биология в 1940‑х и в начале 1950‑х гг. стояла на пороге фундаментальных открытий механизмов наследования. Теория эволюции Дарвина доказала факт возникновения видов и их приспособляемость к соответствующим жизненным условиям. Однако ещё не было выяснено, как возникающие эволюционные изменения наследуются в поколениях. Генетические исследования в биологии сосредоточились именно на этом основном вопросе, причём американские и советские биологи лидировали в этом направлении, стремясь выяснить материальные основы наследственности в хромосомах и генах. Открытия этого фундаментального направления обладали чрезвычайной теоретической и практической важностью для биологии, медицины, сельского хозяйства, а также представляли ценность для научного мировоззрения. Однако поначалу они не приводили к результатам, которые можно было использовать на практике — ведь речь шла о фундаментальных исследованиях, а не о прикладных.

Меж тем в советской биологии развивалось течение под руководством Т. Д. Лысенко, считавшего генетику бессмысленной и излишней, так как та настаивает на том якобы давно опровергнутом взгляде, что процесс эволюции видов происходит путём прямого наследования приобретённых свойств. Вся генетика, по его мнению, была ненужной буржуазно-идеалистической и антидиалектической псевдотеорией, поскольку предполагала некие гены как неизменную наследственную субстанцию. Вместо этого Лысенко утверждал, что только разведением и отбором можно очень быстро получить новые сорта зерновых с повышенной урожайностью, морозостойкостью и устойчивостью к вредителям, и что это принесёт большую пользу для социалистического сельского хозяйства.

Подобными аргументами было легко завоевать благосклонность Сталина, поскольку они совпадали с его мнением о науке, которая должна не теоретизировать, а давать практически применимые результаты. Так, с одобрения и при поддержке Сталина, было подготовлено заседание ВАСХНИЛ, на котором Лысенко рассчитывал нанести смертельный удар советской генетике. Тогдашний руководитель сектора науки в отделе пропаганды ЦК, Юрий Жданов (сын А. А. Жданова) пытался убедить Сталина, что нельзя до такой степени упрощать проблемы биологии; что не существует социалистической или буржуазной биологии, и что научные разногласия должны обсуждаться с приведением фактов, а не по идеологии. Однако Сталин был пребывал в убеждении о правоте Лысенко[192].

Лысенко сделал главный доклад, в котором осудил генетику. В первый день работы конференции представители генетики защищали свои научные позиции, отвергая безосновательные обвинения со стороны Лысенко. На второй день Лысенко заявил, что его доклад лично одобрен Сталиным. На этом дискуссия завершилась, поскольку все знали, что означает быть против мнения Сталина. Так у Лысенко были развязаны руки для подавления успешных генетических исследований в Советском Союзе. Выдающиеся биологи с мировым именем лишились своих мест и исследовательского оборудования, были переведены в наказание в провинцию, некоторые даже арестованы. Советские исследования в этой области были отброшены минимум на десять лет; в результате фундаментальные генетические открытия, произведшие переворот в биологии, были сделаны в Англии и США. Обещания Лысенко дать практические результаты с непосредственной пользой, естественно, растворились в воздухе, и всё же он ещё долгое время сохранял своё положение, благодаря политической поддержке.

В этом контексте стоит упомянуть поведение «философского фронта». Он сразу же занял сторону Лысенко, поставляя философские псевдоаргументы против генетики, которая дискриминировалась как идеализм в биологии и которую Митин разоблачал как буржуазную идеологию «вейсманизма-морганизма».

Всё это было вызвано к жизни сталинской моделью социализма, чьим важным аспектом было считать руководство наукой, литературой, искусством и всей духовной жизнью необходимым атрибутом руководящей роли партии при социализме.

3.8. Международные последствия теории социализма в одной стране

Сталинская теория социализма в одной изолированной стране возникла в первую очередь из условий и потребностей Советского Союза и в отсутствие успешных социалистических революций в Европе. Несмотря на это, курс на автономное и автаркическое развитие социалистического общества не был чисто внутригосударственным национальным решением, поскольку в то же время отражал и международную обстановку, вызывая значительные последствия и осложнения.

Решение об особом национальном пути не обязательно должно было иметь принципиальное стратегическое значение; оно могло быть и временным тактическим поворотом, навязанным историческими обстоятельствами. Временное отсутствие других социалистических революций понималось бы тогда как перерыв в международном революционном процессе, который через более или менее короткое время найдёт своё продолжение, позднее послужив международному социалистическому развитию. Советскому Союзу следовало переждать это время. В этой фазе всемирной истории перед ним стояла задача сохранения советской власти как бастиона социализма и начала построения социалистического общества. За счёт этого могли бы улучшиться условия для будущих социалистических революций.

Очевидно, такова была позиция, к которой в итоге пришёл Ленин, что следует из различных его работ на эту тему. После смерти Ленина эта позиция в дискуссиях о теории социализма в одной стране отстаивалась Троцким, Зиновьевым и Каменевым.

Однако Сталин, по-видимому, с самого начала представлял себе это по-другому, а именно — как стратегическое решение, фиксирующее курс на построение в сущности национального социализма, который пойдёт по собственному пути развития независимо от международных условий и событий. Во всяком случае, во всех сделанных им обоснованиях и полемических аргументах по вопросу социализма в одной стране нет ни единого указания на то, что он допускал возможность более международно-ориентированного развития. По этой причине он систематически опускал и замалчивал либо фальсифицировал высказывания Ленина по этому вопросу.

Вполне логично предположить, что Сталин считал свою теорию принципиальным стратегическим решением и для всех остальных стран, которые позднее перейдут к социализму, а не временным манёвром, обусловленным обстоятельствами. Политика Москвы после 1945 года по отношению к государствам, приступившим к построению социалистического общества, в целом совпадает с этой линией.

Ведь Сталин считал, что эти страны, в противовес империалистическому лагерю, составят свой отдельный лагерь — как пояснял это Жданов по поручению Сталина в сентябре 1947 г. на первом совещании организации под названием «Коминформ», заменившей собой Коминтерн. Однако разграничительная линия между этими двумя лагерями определялась не как империализм и социализм, а как «политика войны» и «политика мира». Это обосновывалось различными стратегическими и тактическими соображениями, однако бросалось в глаза, что при этом не велось речи о социализме. С другой стороны, в своей Фултонской речи Черчилль, а после него и американский президент Трумэн при объявлении доктрины Трумэна, не оставили никаких сомнений, что в этой новой холодной войне речь шла о борьбе между империализмом и социализмом.

Возможно, причиной такой сдержанности стало то, что так называемые народные демократии делали лишь первые шаги в направлении социалистического развития. Но против этого предположения говорит то, что Жданов критиковал политику Коммунистической партии Югославии, соответствовавшую ленинской теории революции, по вопросу превращения освободительной борьбы в социалистическую революцию. В этом проявился конфликт между ВКП(б) и КПЮ, что подтверждает предположение о том, что Советский Союз желал в одиночку продолжить свой путь социалистического строительства и дальнейшего перехода к коммунизму, не заботясь о международном социалистическом сообществе.

В это предположение укладывается также резкий отказ от предложения Димитрова и Тито как можно скорее преодолеть раздробленность на мелкие государства путём создания социалистической федерации Балкан, возможно с включением Венгрии, Польши и Чехословакии, которые позднее вероятно были бы объединены с Советским Союзом в большой федеративный социалистический союз. Об этом Димитров говорил в интервью в Софии, видимо, по договорённости с Тито. Эти предложения вполне соответствовали идеям Ленина о международном развитии социализма, однако они не только не нашли поддержки у Сталина, но и были отвергнуты в резкой форме[193]. Этот отказ был оглашён в официальном заявлении в «Правде»: редакция не может солидаризоваться с предложением Димитрова. «Наоборот, редакция „Правды“ считает, что эти страны нуждаются не в надуманной федерации или конфедерации и не в таможенной унии, а в укреплении и защите своей независимости и суверенитета путем мобилизации и организации внутренних народно-демократических сил, как правильно сказано об этом в известной декларации девяти коммунистических партий»[194].

Уже 24 января 1948 г. Сталин телеграфировал Димитрову, что его предложение «наносит ущерб странам новой демократии и облегчает борьбу англо-американцев против этих стран». В неблагоприятной обстановке это непродуманное предложение в сложном положении могло вызвать разговоры о подготовке восточноевропейского блока с участием СССР. В мировой печати это могло быть истолковано как антиамериканский и антианглийский шаг и облегчить борьбу агрессивных англо-американских элементов против демократических сил в США и Англии.

Ясно, что это заявление было написано не в редакции «Правды».

Из этого можно сделать вывод, что Сталин, во-первых, недвусмысленно подчинял политику других коммунистических партий интересам внешней политики Советского Союза, и во-вторых, считал избранный им путь построения социалистического общества в рамках отдельных государств как национальной задачи на основе преимущественно автаркической экономики принципиальным решением, которое и в будущем останется обязательным для всех других стран. При этом он отводил Советскому Союзу роль ведущей державы, идущей впереди прочих социалистических государств, которая первая в одиночку установит коммунизм, в то время как остальные страны должны следовать на почтительном расстоянии и строить социализм по советскому образцу. Во всяком случае, в 1946 году в интервью с корреспондентом Александром Вертом он открыто подтвердил взгляд, что Советский Союз может установить коммунизм в одиночку[195].

Этой линии позднее следовал и Хрущёв, что видно из партийной программы, принятой на XXII съезде КПСС в 1961 г. Она сформулировала иллюзорную задачу установить в Советском Союзе за двадцать лет в важнейших пунктах коммунистическое общество — безо всякого учёта остальных социалистических стран и международного развития.

Эта стратегическая цель продолжала оставаться актуальной и при следующих генеральных секретарях КПСС — от Брежнева через Андропова и Черненко до Горбачёва. Даже после официальной неудачи в 1981 г., то есть по прошествии 20 лет — эта цель не была ни подвержена критике, ни публично скорректирована. Возможно, Андропов намеревался поднять этот вопрос и прояснить его, на что по крайней мере делались намёки в статье, опубликованной в «Коммунисте». Но поскольку в 1984 г. Андропов умер всего через без малого два года после занятия своего поста, он не успел заняться этой проблемой.

Даже Горбачёв при пересмотре программы КПСС в 1987 г. заявил, что цель перехода к коммунизму в программе 1961 г. была и остаётся верной, хотя в отношении сроков и конкретных задач необходимо некоторое уточнение. Таким образом, сталинская теория социализма и коммунизма как национальной задачи отдельных стран до самого конца Советского Союза оставалась основной линией советской политики.

Совет Экономической Взаимопомощи, созданный после возникновения «социалистического содружества государств», уже самим своим названием ясно давал понять, что речь не идёт о международном объединении социалистических стран с целью соединить в единой политике экономические и научно-технические ресурсы и потенциалы для решения чрезвычайно трудных задач с целью догнать капиталистическую систему в экономическом соревновании и в конце концов превзойти её. Речь шла не об интеграции, а лишь об определённой координации отдельных национальных экономик, что реализовывалось в основном с помощью внешней торговли.

С другой стороны, Сталин ещё в 1952 г. в своей последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР» утверждал, что возник отдельный социалистический мировой рынок, чья экономическая мощь вскоре превзойдёт капиталистический рынок. Однако это всецело являлось недоразумением и нереалистической оценкой экономической производительной способности социалистических стран, среди которых лишь ГДР и Чехословакия имели уровень промышленности, сравнимый с уровнем развитых капиталистических стран. Но и они, по ряду объективных причин, в производительности труда отставали от международного уровня более чем на 30 %.

Советский Союз, без сомнения, был крупной индустриальной державой, однако если объективно оценивать его экономическую производственную мощность, то по объёмам производства на душу населения и по производительности труда он оставался ниже уровня ГДР и Чехословакии. Его огромное влияние на мировую политику основывалось на его военной мощи, а не на весе его экономики в мире, что было необходимо для победы в конкурентной борьбе с капитализмом. Если существовала возможность ликвидировать отсталость в производительности труда, что разрешило бы буквально все вопросы, то только за счёт проведения социалистической системой общей международной экономической политики, предусматривающей активное участие в международном разделении труда через мировой рынок. Только так могли бы быть обеспечены шансы ликвидировать огромное отставание Советского Союза и социалистических стран. Ни Советский Союз, ни другие социалистические страны не могли сделать этого в одиночку, тем более что научно-техническая революция и глобализация экономической жизни дополнительно затрудняли условия для этого.

Таким образом, Троцкий был совершенно прав, назвав политику Сталина «ограниченным национализмом». Теория построения социализма в одной стране с самого начала содержала большую долю национализма, который противодействовал социалистическому интернационализму и не смог быть преодолён даже социалистическим содружеством государств. Напротив, чем больше отдельные социалистические страны со своими в основном автаркическими экономиками попадали в затруднения и в финансовую зависимость от капиталистических государств и банков, тем большее влияние получал вирус национализма. Интересы собственного национального государства всё чаще выходили на первое место.

Кстати, экономическое развитие Китайской Народной Республики после реформ, начатых Дэн Сяопином, показывает, что социалистическая страна благодаря своему активному участию в мировом рынке и в международном разделении труда может значительно сократить отставание за относительно короткое время. Когда-то слабо индустриальный Китай в итоге превратился в крупнейшую страну-экспортёра, добившись заметного влияния на экономическое и политическое развитие всего мира. Однако при этом также видно, какие могут возникнуть сложные внутренние проблемы, связанные с сохранением социалистического пути развития.

Другое важное последствие теории и практики построения социализма в одной стране состояло в значительном изменении целей и задач Коммунистического Интернационала. Коминтерн был основан в 1919 г. как объединение коммунистических партий для развития международной социалистической революции в соответствии с конкретными историческими условиями.

Естественно, опыт русской революции играл большую роль в выработке стратегии и тактики политической борьбы коммунистических партий, но вместе с тем было ясно, что его нельзя использовать как общую схему для других партий и стран. Поэтому Ленин неоднократно выражал опасение, что влияние РКП(б) на Коминтерн могло бы стать слишком сильным, тем самым односторонне повлияв на его работу. Поэтому в случае победы социалистической революции в Германии он предполагал переместитьштаб-квартиру Коминтерна в Берлин. Ленин всегда исходил из принципа, «что только путём ряда попыток, из которых каждая, отдельно взятая, будет одностороння, будет страдать известным несоответствием, — создаётся победоносный социализм из революционного сотрудничества пролетариев всех стран»[196]. Он также сознавал, что социалистическое общество, в той мере, в какой оно будет строиться в отсталой России, в силу значительно отброшенных исходных условий не будет общей моделью. В попытке сбить уже тогда возникавшее «комчванство» русских революционеров он совершенно открыто заявил: «Советские республики стран более культурных, с большим весом и влиянием пролетариата, имеют все шансы обогнать Россию, раз они встанут на путь диктатуры пролетариата»[197].

Однако поскольку теперь возникла ситуация, когда Советская Россия осталась одна и должна была в одиночку начать строительство социалистического общества, опыт социализма автоматически ограничился опытом построения социалистического общества в Советском Союзе. И потому он стал несравнимо более высоко ценен, что позднее облегчило и способствовало его абсолютизации и догматизации.

С другой стороны, деятельность Коминтерна из-за запаздывания других революций всё больше становилась пропагандой успехов Советского Союза в социалистическом строительстве, всё более превращая его в пропагандистскую организацию, вещавшую миру о советской политике и активно защищавшую её. По этой причине его зависимость во взглядах и решениях от ВКП(б), естественно, всё более крепла, а после того как Сталин, задушив все оппозиционные взгляды и группы, сумел прибрать к рукам и аппарат Коминтерна, его руководители следовали за каждым политическим поворотом сталинской политики, лишившись своего самостоятельного политического значения. Процесс подчинения Коминтерна политике и взглядам Сталина детально освещён Харальдом Нойбертом в его последней работе «Международное единство коммунистов»[198].

Политика Сталина неоднократно принуждала руководителей Коминтерна проводить его линию, что наносило урон международному коммунистическому движению, приводя не только к явной растерянности, но и к растрачиванию престижа Коминтерна. В особенности это было заметно непосредственно перед и сразу после начала Второй мировой войны.

Не только фашистская Германия, но и все империалистические государства были враждебны социализму в СССР. Однако крупнейшей угрозой оставалась Германия. Франция и Англия стремились направить заявленное нацистским рейхом стремление к завоеваниям на восток, чтобы Советский Союз и Германия взаимно ослабили друг друга войной, в конце концов, обеспечив победу им.

В такой ситуации советское государство вынуждено было маневрировать во внешней политике, используя противоречия и противоположность интересов внутри империалистического лагеря, чтобы как можно дольше сохранять мир для себя. Это было совершенно верно и правильно. Поэтому советское правительство начало переговоры с Англией и Францией по достижению соответствующих соглашений, однако эти державы не имели серьёзных стремлений к заключению таких соглашений и не намеревались брать на себя необходимые военные обязательства.

Естественно, фашистское германское правительство тоже пыталось маневрировать, выгадывая благоприятные условия для планировавшихся военных действий. В этой обстановке оно предложило Советскому Союзу заключить пакт о ненападении.

Решение Сталина принять это предложение вызвало множество критики, причём аргументы против него не выдерживают проверки фактами. Естественно, Сталин понимал, что подобный пакт создаст ряд трудностей: он не гарантировал защиты от будущей агрессии Германии, относительно этого иллюзий не было. Пакт, в особенности дополнительное соглашение, ставил Советский Союз в столь неприятное положение, что он, по крайней мере формально, вынужден был выглядеть соучастником германской военной политики, хотя это секретное приложение, с германской точки зрения, практически ничего не значило в отношении Советского Союза, поскольку германские военные аппетиты с самого начала предполагались гораздо более масштабными. Гитлер начал бы войну против Польши в любом случае, независимо от того, был или не был бы подписан пакт о ненападении с Советским Союзом.

К вопросу о разделе Польши необходимо подходить на основе фактов. Советский Союз занял и включил в состав СССР только те районы, которые Польша в 1920 г. отторгла от Советской России. В своё время эта граница в ходе переговоров о перемирии союзников в польско-советской войне была предложена в качестве линии перемирия британским министром внешних сношений лордом Керзоном в протоколе Спа. Однако позднее Польша заняла дополнительные территории за этой линией с целью установить польско-литовско-белорусско-украинскую федерацию под руководством Варшавы.

Для Москвы новое расширение играло ту роль, что эти территории отодвигали линию обороны Советского Союза в случае германского нападения примерно на 300 километров западнее. Впрочем, военно-стратегическое значение этой передвинутой линии обороны было очень переоценено, как уже тогда заметил начальник Генерального штаба Красной Армии Жуков.

Если трезво взвесить все за и против, то пакт о ненападении в тогдашней ситуации стал оправданным решением, выгодным и для Советского Союза, в любом случае предоставив ему отсрочку войны для подготовки обороны. Обеспечение бо́льшей безопасности Советского Союза должно было служить решающим аргументом.

Однако совершенно другой вопрос — германо-советский договор о границах и дружбе, заключённый 18 сентября 1939 г. Естественно, обе стороны лицемерили, говоря о «дружбе» там, где на самом деле царила глубокая ненависть. Почему же фашистская Германия настаивала на этом договоре?

«Договор о дружбе» уже сам по себе не имел значения для безопасности Советского Союза, и потому его заключение стало принципиальной ошибкой. Однако гораздо важнее было его негативное политико-идеологическое воздействие на советское население, на коммунистическое движение и на всех друзей Советского Союза. Все они пребывали в растерянности, поскольку теперь между Советским Союзом и фашистской, антикоммунистической Германией внезапно воцарилась «дружба».

По-видимому, Сталин считал это ловким манёвром, тем более что на публике он старался вызвать впечатление, будто воспринимает эту «дружбу» всерьёз. Видимо, он не понимал, либо не воспринимал, либо сознательно принимал то, что его беспринципное поведение выходит далеко за допустимые границы искусной внешнеполитической деятельности и вызывает не только растерянность, но и дезориентацию и деморализацию.

Советский историк А. М. Некрич (1920–1993) в своей книге «22 июня 1941» (она вышла в октябре 1965 г., а спустя два года он был исключён из-за неё из партии) кропотливо свёл все высказывания и действия Сталина непосредственно перед фашистским нападением на СССР, направленные на усиление этого впечатления «дружбы». Очень возможно, что влиятельные антисталинистские круги, стоявшие за ним, побудили его к этой работе, однако после прихода к власти Брежнева он всё более и более попадал под критику, и тогда внезапно оказалось, что он остался в полном одиночестве. Факты, собранные Некричем, не вызывают сомнения, однако в его изложении они могли создать неверное впечатление, будто Сталин доверял Гитлеру больше, чем кому бы то ни было из числа тех, кто предупреждал и информировал его. Однако это было вовсе не так: не стоит недооценивать Сталина и считать его наивным. Сталин ни на грош не доверял Гитлеру, он был в курсе и учитывал все поступавшие к нему предупреждения и сообщения — как от Рихарда Зорге, так и от президента Бенеша. Но он не сделал из них правильных выводов, поскольку всё время боялся дать повод Гитлеру для преждевременного нападения. Это объясняет его колебания и непонятное промедление в начале агрессии.

Насколько Сталин был готов презирать всякие принципы, видно из того, что уже после начала Второй мировой войны он изображал Германию «миролюбивым государством», которому объявили войну Франция и Англия, из-за чего он теперь требовал от них начать с Германией переговоры о мире. По-видимому, он позабыл о том, что война есть продолжение политики другими средствами и поэтому для характера войны не важно, кто кому первым объявил войну (хотя Сталин очень хорошо знал книгу «О войне» немца фон Клаузевица).

Поскольку в силу своей полной зависимости руководители Коминтерна были вынуждены защищать эту беспринципную тактику Сталина, европейские коммунистические партии не только пребывали в совершенной растерянности, но и были вынуждены принимать решения, загнавшие их в изоляцию и подорвавшие их политическое влияние среди населения. Так произошло в особенности с французской партией, которая в течение некоторого времени действовала словно без собственной головы.

Другое следствие теории социализма в одной стране и основанной на ней сталинской политики проистекало из того взгляда Сталина, что диктатура пролетариата в принципе должна быть связана с однопартийной системой, поэтому коммунистическая партия должна остаться единственной партией в социалистическом обществе. Этот вопрос приобрёл международное значение, так как с ним было связано отношение коммунистического движения к социал-демократии.

Здесь Сталин схематически перенёс положение, сложившееся в СССР — где не было никакой другой партии, кроме коммунистической — на всё будущее развитие, в результате придя к совершенно необоснованным выводам. Из того факта, что социал-демократия в определённом смысле трансформировалась в «буржуазную рабочую партию», он вывел необоснованное заключение, будто из-за этого она больше не является частью рабочего движения. Поскольку правящая буржуазия ради сохранения капитализма опиралась в том числе и на социал-демократию, он посчитал социал-демократические партии, существовавшие в европейских странах, главным врагом коммунизма, которого необходимо победить для обеспечения возможности свержения власти буржуазии. Исходя из схематического понимания сложных классовых отношений в европейских странах, он пришёл к совершенно неверной оценке буржуазных партий, и прежде всего фашизма, посчитав социал-демократию его частью. Из этого он заключил, что невозможно установить диктатуру пролетариата, если перед тем не «разбить» социал-демократию.

В статье «О международной ситуации» (сентябрь 1924 г.) Сталин писал:

«Фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма. [...] Эти организации не отрицают, а дополняют друг друга. Это не антиподы, а близнецы»[199].

Такой совершенно ошибочный взгляд привёл к возникновению глубокой вражды между коммунистическими и социал-демократическими организациями, что постоянно вызывало конфликты. Это объективно ослабило рабочее движение в целом, усилив реакционные организации буржуазии. Коминтерн навязал КПГ сталинскую политическую линию, что имело особенно фатальные последствия, поскольку опасность фашизма становилась всё более реальной.

Сталин, неспособный к серьёзному марксистскому анализу классовых отношений, установившихся в начале 1930‑х годов в Германии, поверхностно и схематически перенёс бывшее тогда совершенно верным во времена Октябрьской революции отношение большевиков к меньшевикам на отношение коммунистической партии к социал-демократической партии Германии, не учтя того, что в Германии на тот момент сложилась совершенно иная ситуация.

Немецкая социал-демократия традиционно глубоко укоренилась в рабочем движении, долгое время получая на выборах больше голосов, чем коммунистическая партия. Нет сомнений в том, что её руководство обуржуазилось и с 1918 года играло роль врача у постели больного капитализма. Однако в конце 1920‑х — в начале 1930‑х гг. власть крупной буржуазии в Германии оказалась в столь глубоком кризисе, классовые битвы настолько обострились, что созрела революционная ситуация, и буржуазное правительство могло действовать уже лишь опираясь на законы чрезвычайного положения. Правящие круги крупной буржуазии пришли к выводу, что социал-демократия более не способна гарантировать правление капитала. И потому они ориентировались на фашистскую партию Гитлера, финансируя и поддерживая её иными способами, поскольку верили в помощь Гитлера в сохранении их политической власти.

Однако для Гитлера коммунисты в той же степени, что и социал-демократы, оставались марксистами и предателями родины, подлежащими уничтожению и истреблению. Потенциальная власть фашистов одинаково угрожала и коммунистам, и социал-демократам, и этой опасности можно было избежать только за счёт ведения совместной антифашистской борьбы. Независимо от различий и расхождений, установление единства действий было единственным обещавшим успех выходом из кризиса и в то же время путём для достижения социального прогресса в Германии.

Однако столь необходимому сотрудничеству коммунистов и социал-демократов препятствовал в первую очередь взгляд, навязанный КПГ через Коминтерн Сталиным, что социал-демократия должна считаться не только главным врагом, но и близнецом фашизма. Эта поистине самоубийственная политика значительно ослабила антифашистские силы. Она и упрямый антикоммунизм вождей и руководителей социал-демократии послужили причинами, по которым фашизм смог прийти к власти в Германии. Если бы не это, мировая история, видимо, развивалась бы совершенно иначе. На VII конгрессе Коминтерна в 1935 году эта ошибочная линия была всё же исправлена, однако её автор и главный ответственный хранил молчание, предоставив Димитрову и Тольятти позаботиться о необходимой критике.

С самокритикой и исправлением курса КПГ на Брюссельской конференции выступил Вильгельм Пик, в чьём докладе была представлена новая политика, которая позднее, после освобождения от фашизма (по крайней мере в советской оккупационной зоне в Германии) обеспечила не только тесное сотрудничество с социал-демократами, но и сближение, и в конце концов, объединение в рамках общей партии — СЕПГ. Однако ни в Коминтерне, ни в КПГ не называли имени того, кто инициировал и навязал вредную левосектантскую линию.

Ещё одно немаловажное осложнение, вызванное теорией социализма в одной стране, касалось молчаливого изменения понимания пролетарского интернационализма. Это изменение прошло более-менее незамеченным, несмотря на то, что оно стало логическим следствием теории социализма в одной стране. Хотя Сталин и поминал при случае, что советское государство имеет интернациональный характер — например, в известном интервью с Эмилем Людвигом (1881–1948) — однако это была лишь пустая формула, теперь уже не совпадавшая с тем пониманием, которое в неё вкладывал Ленин, считавший советскую власть первым бастионом международного социализма, обязанным всячески помогать другим социалистическим революциям в достижении их победы, включая и военную помощь. При этом он всегда ставил вопрос об интернациональном социализме выше узких национальных интересов. «Мы защищаем не великодержавность», — говорил Ленин, — «не национальные интересы, мы утверждаем, что интересы социализма, интересы мирового социализма выше интересов национальных, выше интересов государства»[200].

Меж тем в версии Сталина определение пролетарского интернационализма было незаметно изменено. В его интерпретации интернационалистом является лишь тот, кто безусловно защищает Советский Союз и его государство. А какие обязанности это накладывало на Советский Союз, об этом он не упоминал.

К 1937 г. сталинское определение интернационализма звучало так:

«Революционер тот, кто без оговорок, безусловно, открыто и честно, без тайных военных совещаний готов защищать, оборонять СССР, ибо СССР есть первое в мире пролетарское революционное государство, строящее социализм. Интернационалист тот, кто безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР потому, что СССР есть база мирового революционного движения, а защищать, двигать вперед это революционное движение невозможно, не защищая СССР. Ибо кто думает защищать мировое революционное движение помимо и против СССР, тот идет против революции, тот обязательно скатывается в лагерь врагов революции»[201].

Разумеется, было верно, что интернационалист должен защищать социалистический Советский Союз, однако обязанность делать это «безусловно» ставила каждого друга Советского Союза в принудительную зависимость от сталинской политики. Поскольку безусловная защита Советского Союза включала в себя и обязанность молчаливо принимать или даже защищать все ошибки и произвол сталинской политики, репрессии и террор.

Защита Советского Союза могла и должна была быть связана также и с критической солидарностью и правом совместно совещаться в духе интернационализма об ошибочных решениях и извращениях, предлагая необходимые исправления, поскольку успешное развитие Советского Союза было не только национальным, но и как раз интернациональным делом. Этой маленькой фальсификацией содержания интернационализма Сталин отнял у всех истинных интернационалистов и друзей Советского Союза право высказывать даже самую робкую критику его политики. Этим он обязал их по крайней мере молча соглашаться с ней, сколь бы абсурдны и вредны ни были принятые решения.

Уже достаточно рано некоторые политики коммунистического движения обратили внимание на сползание политики ВКП(б) под руководством Сталина в своего рода социалистический национализм, подвергая эту тенденцию критике. В письме, направленном в ЦК ВКП(б) в октябре 1926 г., руководитель Итальянской Коммунистической партии Антонио Грамши (1891–1937) высказывал очень решительную критику, настаивая на исправлении этой тенденции. Он писал, что западные партии видят ВКП(б) как единую «армию, сражающуюся за общую перспективу социализма. Только в той мере, в которой западноевропейские массы и партии смотрят на русскую партию с этой точки зрения, они принимают добровольно и как исторически необходимый факт, что Коммунистическая партия СССР является ведущей партией Интернационала. [...] Роль, которую вы играли, по широте и глубине не знает себе равных в истории человеческого рода. Но сегодня вы разрушаете плоды своих деяний, вы деградируете и рискуете уничтожить руководящую роль, которую Коммунистическая партия СССР завоевала под руководством Ленина. Нам кажется, что быстрое развитие русских проблем заставляет вас терять из виду международные аспекты этих русских проблем, что оно заставляет вас забыть, что ваш долг как русских борцов может и должен исполняться только в рамках интересов международного пролетариата».

Грамши подразумевал дискуссии в ВКП(б), разгоравшиеся между сталинским руководством и левой оппозицией, в особенности о теории построения социализма в национальных рамках одного изолированного государства, поскольку это внедряло в интернационализм вирус национализма.

Этот вирус позднее полностью развился во всю силу в «содружестве социалистических государств», когда каждая страна начала строить свой национальный социализм (например, «социализм в цветах ГДР»). Каждое совместное совещание и критическое обсуждение возникавших проблем с порога отвергалось как «вмешательство». Узкие национальные интересы, несмотря на любые интернационалистские заявления, играли всё большую роль. В то время как в устных заявлениях подчёркивалась интернационалистская линия КПСС, Москва на деле всё более концентрировалась на навязывании другим коммунистическим партиям и социалистическим странам в качестве международно обязательного образца в сущности национального пути советского общества в соответствии со сталинским пониманием социализма. Более того: всё чаще к этим партиям и странам применялась великодержавная политика, и к ним относились, как к сателлитам.

Не было проведено глубокого марксистского анализа реального состояния развития и экономической мощи социалистической системы в целом, поскольку, во-первых, КПСС не терпела внешних дискуссий о своих проблемах, а во-вторых, каждый государственный и партийный руководитель других стран прежде всего старался представить собственные успехи, тем самым прикрывая затруднения и слабости. Такие важнейшие вопросы развития социалистической системы в целом, как, например, общая экономическая политика, почти не играли роли. Не было даже сделано реалистической оценки на основе фактов и точных сравнений действительной экономической производительной способности социализма. Вместо этого делались лишь безосновательные утверждения, например, о том, что социализм уже стал определяющим фактором мирового развития.

Отход Сталина от пролетарского интернационализма, по моему мнению, вполне ясно и практически проявился во время испанской гражданской войны 1936–1939 гг., хотя этот вопрос ещё не исследован и не прояснён до конца. Соответственно на этот счёт имеются весьма различные мнения. По-видимому, во время борьбы республиканского движения против путчистского генерала Франко все социалистические силы — социалисты, анархисты, коммунисты и особенно ПОУМ (Рабочая партия марксистского объединения) — продемонстрировали явное стремление довести эту революционную войну до социалистических преобразований.

По сути это совпадало и с ленинской теорией революции, однако же Сталин не был с этим согласен. Он был готов оказать военную поддержку республиканскому правительству — но при условии, что борьба против Франко будет иметь целью лишь создание буржуазно-демократической республики, а не социалистическое преобразование общества. Это привело к расколам и спорам внутри революционных сил, чему ещё более послужило то, что свою абсурдную борьбу против троцкизма Сталин привнёс в ряды революционного движения, заметно ослабив его этим.

История испанской гражданской войны ещё нуждается в более детальном исследовании для выяснения всех аспектов и воздействий сталинской политики. Хотя большинство сражавшихся в Испании в интербригадах долгое время молчали об этих проблемах, всё же стало известно достаточно для понимания того, что политика Сталина послужила важным фактором, содействовавшим поражению революционных сил от Франко. Вероятно, это послужило и тому, что многие советские офицеры, служившие советниками в испанской гражданской войне, после своего возвращения были арестованы и убиты — так же, как и журналисты, работавшие репортёрами в Испании. Им было известно слишком много о тех событиях.

Какие мотивы побудили Сталина занять позицию, столь противоречившую пролетарскому интернационализму, — это так же ещё ждёт более детального исследования. Разумеется, сыграло роль то, что он хотел избежать серьёзных конфликтов с западными державами, прямо или косвенно поддерживавшими Франко своей политикой «невмешательства». Перед лицом активного военного вмешательства фашистских держав — Германии и Италии — на стороне Франко, такое поведение, судя по всему, означало отход от интернационального долга. Вероятно, имело значение и то, что здесь впервые в практической форме возникло противоречие, решения которого Сталин ещё не знал, а именно: противоречие между интересами коммунистического движения с одной стороны и интересами советского государства — с другой. Коминтерн изначально считал, что эти интересы хоть и не идентичны, однако по большей части совпадают. Но в практической политической борьбе на международном уровне этот абстрактный тезис оказался невыполнимым.

Вероятно, Сталин не интересовался социалистической революцией в Испании потому, что считал незначительными её шансы на победу, а возможно, и потому, что он уже отошёл от цели всеми средствами поддерживать пролетарскую революцию для развития международной социалистической революции. Многое указывает на это предположение, и в особенности ответ Сталина на вопрос, отошёл ли Советский Союз от этих первоначальных целей «мировой революции». В 1936 г. в беседе с американским журналистом Роем Говардом он сказал, что такой цели не было никогда. После этого Говард захотел узнать, не является ли это скорее недоразумением, возможно, даже трагическим. На это Сталин лаконично ответил: «Нет, комическим. Или, пожалуй, трагикомическим»[202].

Концепция Ленина и большевиков о международной социалистической революции превратилась для Сталина к 1936 г. лишь в трагикомическое недоразумение, которое он всеми силами старался разъяснить, дабы не беспокоить капиталистические державы, ради возможности беспрепятственного развития советского государства. Видимо, для него великодержавное положение Советского Союза и навязывание его интересов приобрело уже наивысший приоритет. Когда Харальд Нойберт описывает позицию Сталина по этому вопросу так: «В продолжение мировой революции он при реалистической оценке ситуации, возможностей и объективных тенденций больше не верил уже во второй половине 20‑х годов, признавая его на словах», то можно смело с ним согласиться. Однако я сомневаюсь, что в этом деле решающей была «реалистическая оценка», поскольку в субъективистском мышлении Сталина она чаще всего играла подчинённую роль.

Это недостаточно интернационалистское отношение столь же ясно проявилось, когда после окончания Второй мировой войны Сталин отказывал в какой бы то ни было поддержке революционному освободительному движению Греции, стремившемуся превратить борьбу против фашистских оккупантов в начало социалистического развития, так же, как в Югославии. Хотя он и аргументировал своё отрицательное отношение тем, что греческая революция не имеет шансов на победу, очень сомнительно, что это было именно так, и, кроме того, для марксиста это — весьма филистерский аргумент.

Югославский политик Эдвард Кардель (1910–1979) обсуждал со Сталиным греческую проблему в конце 1948 г., когда борьба ещё не завершилась. Сталин, как он рассказал позднее, спросил его: «Неужели вы верите в победу восстания в Греции? Ведь это иллюзия, верить, что западные державы оставят Грецию коммунистам. Вы вместе с греками живёте иллюзиями и этим создаёте политические трудности всем нам»[203].

Греческая революция и в самом деле имела шансы на успех, хотя бы из-за сильной поддержки партизанских отрядов населением, и потому, что в освободительной борьбе она уже охватила бо́льшую часть греческой территории, а также из-за прямого соседства с Югославией и её поддержки. Чтобы не допустить успеха этого движения и спасти монархию, британская армия вмешалась в борьбу на стороне реакционных монархистских сил, в то время как Сталин спокойно наблюдал, как революцию в течение нескольких лет утюжат в кровопролитных сражениях при помощи британских войск. Очевидно, благосклонность правящих кругов Англии казалась ему более важной, хотя сразу по окончании мировой войны Черчилль и призвал к борьбе против социализма.

Данная далеко не исчерпывающая попытка раскрыть содержание сталинской теории социализма в одной стране и показать её практические результаты ограничивается разъяснением важнейших последствий и затруднений, связанных с этой моделью социализма в контексте соответствующих процессов развития в Советском Союзе и на международном уровне. Аспекты, связанные с развитием других стран, будут рассмотрены ниже.

Глава 4. Советское общество от Никиты Хрущёва до Михаила Горбачёва

Чтобы понять, в каком направлении развивалось советское общество после смерти Сталина, и почему дальнейшая история была такой, какой мы её знаем, необходимо исследовать состояние социалистического общества начиная с 1953 года. При этом можно выделить три различных периода, в течение которых советское общество достигло заметного прогресса в своём экономическом и общественном развитии. Однако в конце концов источники и движущие силы исчерпались, за чем последовали застой и гибель. Эти три периода связаны с именами Хрущёва, Брежнева и Черненко.

4.1. Сталинское наследие

Вопреки тому, как это преподносилось официально, Хрущёв на посту первого секретаря ЦК КПСС получил в наследство от Сталина весьма запущенное хозяйство. К 1953 г. никакого здорового, стабильного и успешно развивающегося социалистического общества, постепенно переходящего к высшей фазе коммунизма, не было. По-видимому, это более-менее осознавал и сам Сталин. Во всяком случае, на первом заседании Политбюро Президиума ЦК КПСС 27 октября 1952 г. он выразил своё недовольство состоянием партийной работы в идеологии, промышленности и сельском хозяйстве. Он подверг резкой критике отдел пропаганды ЦК, партийную газету «Правда» и теоретический журнал «Большевик». Главные редакторы этих двух изданий, по его мнению, оказались слабы и подлежали смещению (что вскоре и произошло). Он упрекал их за недостаточный теоретический уровень марксистских учёных и за их плохое знание иностранных языков; в то же время он предложил создать «Комиссию Президиума по идеологии», которая должна была лучше контролировать работу теоретических журналов «Большевик», «Вопросы экономики», «Вопросы философии» и «Вопросы истории». При этом Сталин был недоволен и руководством промышленностью и сельским хозяйством[204].

Советский Союз стал признанной мировой державой, и его международный авторитет чрезвычайно вырос. Однако он преимущественно основывался на огромном вкладе СССР в разгром фашизма и на его значительной и боеспособной военной мощи. В 1949 г. СССР при помощи шпионажа смог подорвать американскую монополию на атомное оружие, благодаря чему всего лишь через четыре года был нейтрализован угрожающий потенциал американского империализма, связанный с исключительным обладанием атомным оружием, поскольку с тех пор положение дел выглядело следующим образом: кто первым нажмёт на красную кнопку, тот умрёт вторым. Это было известно обеим сторонам.

Отход западных союзников от совместных договорённостей по политике обеспечения мира вкупе с агрессивным антисоветским курсом США и Британии на «сдерживание» (containment) и «отбрасывание» (roll back) социализма основывались, с одной стороны, на принципиальной враждебности, существовавшей ещё с 1917 года, а с другой — на совершенно неверной оценке советских интересов и целей в послевоенное время.

Систематически подогреваемый истерический страх перед якобы возможной агрессией коммунизма, перед предполагаемым стремлением Советского Союза подчинить себе всю Европу, чтобы установить коммунизм, был широкомасштабным обманным манёвром, вынудившим европейские страны войти в НАТО. В то же время эта политика выражала неспособность империалистических вождей к анализу реальных интересов и намерений Советского Союза. Таким образом, в определённой мере они стали жертвами своей собственной лживой пропаганды и своей некомпетентности в оценке ситуации.

Сталинское советское руководство было в ту пору занято совершенно другими заботами, что легко понять, если не идти на поводу раздутых предрассудков, а трезво оценивать реальное положение дел в Советском Союзе.

Фашистская агрессия германской армии и потери и разрушения, вызванные войной, отбросили развитие Советского Союза примерно на десять лет назад. Поэтому его главный интерес был сосредоточен на создании в Европе порядка при надёжном мире, чтобы иметь возможность восстановить страну, города и экономику в целом. Новый военный конфликт, например, в виде приписывавшейся СССР экспансии до Атлантики, был совершенно не нужен народам Советского Союза. Четыре года Великой Отечественной войны вымотали страну и её население.

И хотя к моменту смерти Сталина в марте 1953 г. была восстановлена бо́льшая часть понесённого материального ущерба и превзойдён довоенный уровень производства, по своей экономической мощи советское общество значительно отставало от США. Поскольку империалистические державы с основанием НАТО, этого агрессивного военного альянса под маской «организации по безопасности», не только вели Холодную войну против Советского Союза, но и постоянно обостряли её, Сталин после отвергнутой в марте 1952 г. «мирной ноты» пришёл к выводу, что в ближайшее время можно ожидать военного нападения. (Тем более, что с 1950 г. США воевали в Корее). Предположение Сталина, как стало известно теперь, было ошибочным, поскольку стратегия империализма не включала прямого военного конфликта с СССР. Этот вопрос рассматривался ещё в 1945 г., когда в мае Черчилль приказал спланировать «Операцию „Немыслимое“» («Operation Unthinkable»). Он рассчитывал на военное подчинение Советского Союза Британией и США, для чего Запад хотел вновь задействовать примерно 100 000 солдат бывшей германской армии. Однако этот засекреченный план был отвергнут как невыполнимый, а позднее опубликован в 1998 г.

Сразу после окончания разрушительной мировой войны собственные народы вряд ли поддержали бы её продолжение, поэтому западные стратеги изменили план, отныне намереваясь бросить Советскому Союзу вызов за счёт изматывающих экономических и политико-идеологических мер. Советский Союз должен был быть ограждён, изолирован, на него должно было оказываться давление военной угрозой, в результате чего должны были связываться экономические мощности и расходоваться ресурсы, нехватка которых будет ощущаться в других местах. Всё это должно было надолго лечь тяжёлым бременем на развитие Советского Союза и затруднить его.

Несмотря на огромные достижения в восстановлении страны, в отношении качества советское общество ещё не достигло значительного прогресса. Противоречия и недостатки прежнего развития оставались без решения, а к ним ещё добавились новые противоречия, вызванные последствиями войны. Советское общество всё ещё оставалось социализмом бедности с многочисленными проблемами и нищетой, с недостатком снабжения жизненными средствами и товарами потребления и с огромным дефицитом жилья. Сельское хозяйство оказалось не в силах улучшить снабжение населения. Незадолго до своей смерти Сталин дополнительно ухудшил ситуацию тем, что, игнорируя доводы министра А. И. Микояна (1895–1978), намеревался обложить колхозы налогами, подчас превышавшими их валовой доход.

Ввиду этих фактов вполне понятно, почему утверждение Сталина, будто бы социалистическое общество уже построено и находится на пути постепенного перехода к коммунизму, после его смерти было поставлено под сомнение. Как ни странно, первым против него выступил В. М. Молотов (1890–1986) в статье, вышедшей в 1954 г. в журнале «Большевик». Бывший в течение ряда лет и вновь назначенный министром иностранных дел Молотов заявил в ней, что к нынешнему моменту были созданы лишь основы социализма. Возможно, Молотов высказывал свои мысли Сталину ещё в 1936 г. и в конце 1930‑х годов, поскольку с тех пор отношение Сталина к Молотову считалось насторожённым, что выразилось в весьма частой критике его работы на посту главы правительства (1930–1941) и в конце концов в его смещении с этого поста.

Выступление Молотова в «Большевике» не только встретило возражения, но и вызвало настоящее возмущение в Президиуме КПСС, в результате чего он вынужден был отозвать сделанное утверждение. Это происшествие, однако, проливает свет и на теоретический уровень тогдашнего руководства КПСС, которое несло на себе глубокий след субъективизма и неизменно оставалось во власти сталинских взглядов. Оно не было способно к реалистической и объективной оценке советского общества.

Довоенные репрессии возобновились с окончанием войны, пусть и не в прежнем объёме. Теперь они были направлены прежде всего против настоящих и мнимых «коллаборантов», предавших свою страну, сотрудничая с фашистскими оккупантами. Фактически, в тех случаях, когда это было доказано, юридическое преследование представляется правомерным. Однако формы и методы были весьма сомнительны, а иногда и прямо противозаконны — например, переселение целых народов в другие регионы Советского Союза.

Однако то, что солдаты, освобождённые из немецких лагерей военнопленных, а также насильно угнанные в Германию «восточные работники» («остарбайтеры»), при своём возвращении на родину считались предателями и в отдельных случаях подвергались наказаниям, являлось произволом, лишь усугубившим трагическую судьбу многих семей. Это было жестоко и явно противоречило всем принципам социализма и советского законодательства, равно как и элементарным представлениям о справедливости.

То же самое можно сказать и о том факте, что более двух миллионов человек, осуждённых за якобы «антисоветскую деятельность», продолжали работать в лагерях.

В конце 1940‑х гг. волна новых репрессий достигла и партии. В ходе так называемого «ленинградского дела» было осуждено несколько сотен ведущих работников ВКП(б), многие из них были расстреляны. Карательная вакханалия, в которой по поручению Сталина главную роль исполнил Г. М. Маленков, оправдывалась, как обычно, надуманными обвинениями — заговором ленинградского руководства партии против ЦК, — затронув даже ведущих деятелей Центрального Комитета в Москве, происходивших из Ленинграда, например, председателя Госплана Н. А. Вознесенского и секретаря ЦК М. И. Кузнецова, ответственного за государственную безопасность. Оба этих члена Политбюро, возможно, рассматривались как кандидаты на более высокие посты в послесталинскую эру. Они были арестованы, осуждены и расстреляны. Инициатором интриги, как предполагают, был Маленков, намеревавшийся устранить прямых политических конкурентов. Он же принял заметное участие в антисемитской кампании в начале 1950‑х гг., инициированной Сталиным и достигшей своей кульминации в так называемом «заговоре врачей». Зимой 1952–1953 г., после процесса Сланского в Праге, на котором 11 из 14 деятелей Коммунистической партии Чехословакии (из них 11 евреев), обвинённых среди прочего в «сионизме», были приговорены к смертной казни, некоторые из наиболее известных врачей СССР были обвинены в участии в широкомасштабном заговоре с целью отравить высшее советское политическое и военное руководство. Сперва было совершено 37 арестов, однако вскоре их число выросло до сотен. Евреи один за другим снимались с постов, арестовывались, отправлялись в лагеря, некоторые были расстреляны. Всё это сопровождалось показательными процессами и антисемитской пропагандой в государственных средствах массовой информации. За то, что волна террора, очевидно, затеянная Сталиным, не пошла дальше, можно благодарить лишь его смерть. Вскоре после его кончины руководство заявило, что обвинения были полностью вымышлены Сталиным и его соратниками. 31 марта следственное дело было прекращено руководителем НКВД и министром внутренних дел Лаврентием Берия; 3 апреля Президиум ЦК КПСС официально объявил арестованных свободными. Главный следователь НКВД М. Д. Рюмин (1913–1954), с 1947 г. заместитель министра госбезопасности В. А. Абакумова (1908–1954), был обвинён в фальсификации заговора, а впоследствии арестован и расстрелян.

Уже одни эти факты лучше всяких объяснений характеризуют положение, сложившееся в советском обществе перед и сразу после смерти Сталина. Однако это была лишь одна сторона. Другая проявилась в реакции советского населения на смерть Сталина. Стихийная скорбь миллионов во всех городах страны, в особенности в Москве, где из-за давки вокруг выставленного тела было много погибших и раненых, показала, что Сталин почитался, словно бог на земле. Это стало результатом не только культа личности, длившегося два десятилетия, но и — я прошу прощения за выражение — проявлением шизофренически расколотого общественного сознания советского общества и населения СССР, в котором все успехи, достижения и победы связывались лишь с именем Сталина, а промахи, ошибки, недостатки, несправедливости и репрессии — с якобы предателями и врагами. Такое состояние сознания царило не только в тогда уже многомиллионном слое интеллигенции, государственных и партийных работников, работников экономики и культуры, но и в широких слоях населения.

Сталин не позаботился об обеспечении упорядоченного перехода власти в случае своего ухода. То, что на XIX съезде КПСС в октябре 1952 г. — первом после 13 лет — он уже не сам выступал с докладом ЦК, а предоставил сделать это Маленкову, вовсе не означало, что он считал Маленкова своим преемником. Сталин просто физически не мог говорить так долго, это не позволяло состояние его здоровья.

Открывая первое заседание ЦК после съезда, он сразу заявил, что уже слишком стар, чтобы и впредь исполнять обязанности генерального секретаря и председателя Совета Министров. Однако подобные заявления об уходе были не новы: он уже неоднократно угрожал своей отставкой, когда хотел выпутаться из щекотливых ситуаций или проверить, как отдельные члены Политбюро отреагируют на это, из чего он позднее делал соответствующие выводы. Поскольку он и в этот раз не выдвинул никаких предложений о том, кого считает достойным поста генерального секретаря и главы правительства, то его заявление не было воспринято старыми членами Политбюро всерьёз.

Маленков тут же подбежал к трибуне, чтобы отговорить его, так как, по его словам, «народ не понял бы этого», в чём его горячо поддержал Берия и другие. Что же ещё оставалось Сталину, кроме как уступить воле народа? Это было театральное представление, поскольку если бы Сталин действительно намеревался передать власть и обязанности, то вместе с тем он выдвинул бы и навязал бы своего кандидата. Кроме того, он совершенно не планировал уйти в отставку со своих постов после съезда, когда речь шла о выборах Президиума ЦК и Секретариата ЦК. На самом деле не приходится говорить о выборах, поскольку никто не осмелился возразить против списков, которые Сталин вынул из своего кармана. На одной из карточек стояли имена членов нового Президиума ЦК, который должен был заменить прежнее Политбюро. С прежним руководством не проводилось никакого совещания или согласования наэту тему. Зачитав имена своих избранников, Сталин спросил, нет ли у кого-нибудь возражений. Поскольку возражений, естественно, не было, лица, перечисленные в списке, считались избранными. Тогда он предложил нововведение: поскольку Президиум слишком велик — он насчитывал 36 человек (24 члена и 12 кандидатов) — то нужно создать небольшое Бюро Президиума. Для этого у него тоже был заготовлен список, и выборы состоялись точно таким же образом. Удивляло лишь то, что в этом списке уже не было старых членов прежнего Политбюро — Молотова, Микояна и Ворошилова, при этом Сталин подверг Молотова и Микояна пристрастной критике на основе обвинений, очевидно, притянутых за уши. Лишь посвящённые поняли, что здесь произошло, но никто не осмеливался поднять голос. Так Бюро было избрано без Молотова, Микояна и Ворошилова.

Сталин решил избавиться от Молотова и Микояна, поскольку те зачастую показывали свою собственную голову, а их влияние было немалым, так как они оставались важнейшими ещё живыми свидетелями, будучи, предположительно, жертвами будущей «чистки». На Ворошилова, бывшего со времён гражданской войны вернейшим слугой Сталина, за что тот сделал его членом Политбюро и наркомом обороны, Сталин, очевидно, был очень зол, поскольку Ворошилов проявил себя недостаточно компетентным. В качестве наркома обороны он оказался бездарным в Финской войне 1940 г. и был снят, во время Отечественной войны он не смог руководить армией, и потому ЦК специальным решением вынужден был перевести его в тыл. И хотя Ворошилов долгое время после этого формально принадлежал к Политбюро, он уже не имел права появляться на глаза Сталина, не принимая участия ни в заседаниях, ни в собраниях на сталинской даче.

В новой структуре высших органов власти после XIX съезда Сталин продолжал удерживать все нити в своих руках. Бюро Президиума ЦК с Маленковым, Булганиным, Хрущёвым и Берией (все они были учениками Сталина, чьи карьеры пошли в гору в 1930‑х или 1940‑х годах) стало главным инструментом для выполнения его инструкций. Регулярные заседания Бюро Президиума ЦК не проводились; Сталин обычно собирал эту группу по вечерам на своей даче, где актуальные вопросы обговаривались за едой и питьём, что чаще всего продолжалось до раннего утра. Важнейшими фигурами в этой группе были Маленков и Берия, в то время как Хрущёв и Булганин по большей части оставались в тени, при этом их отношения с Молотовым и Микояном после съезда, по всей видимости, не были разорваны полностью.

Во всяком случае, после смерти Сталина эти двое сразу посчитали нужным вернуть Молотова и Микояна в руководящую верхушку. Они предприняли решительные действия, во избежание вакуума власти ликвидировав большой Президиум ЦК и в целом восстановив старое Политбюро с Молотовым и Микояном, тем самым проигнорировав решения ЦК и устав.

Они были единодушны в необходимости восстановления коллективного руководства, однако в отношении раздела власти от их единодушия не оставалось и следа. Маленков должен был занять пост председателя Совета Министров — таково было, видимо, и его собственное желание, — но не было ясности, кто должен занять пост генерального секретаря, и поэтому этот вопрос сперва откладывался.

В сталинской структуре высших органов власти функции главы партии и правительства начиная с 1941 г. были сосредоточены в одних руках, и в соответствии с этим Маленков должен был бы стать одновременно и генеральным секретарём партии. Однако против этого возникло сопротивление, поскольку существовали и другие претенденты на этот высший пост. Очевидно, Берия довольно активно действовал в этом направлении, вызывая у остальных опасения из-за его слишком большой власти и его прошлого в роли инструмента Сталина в репрессиях начиная с 1938 г. «Наследники», очевидно, не думали о Хрущёве как о возможном кандидате на этот пост, однако тот крайне ловко сумел использовать страх перед Берией, сколотив против него большинство. Решающим стало то, что он смог перетянуть на свою сторону и колеблющегося Маленкова. Очевидно, противники Берии боялись, что тот не подчинится решению Президиума и с помощью сил безопасности, возглавляемых им, захватит власть путём государственного переворота; по этой причине и они склонялись к насилию. Поэтому они арестовали Берию на заседании Президиума ЦК в июне 1953 г., обвинив его, совершенно в сталинской манере, в том, что он агент империализма, и отдали его под трибунал, приговоривший Берию к смерти. Приговор был исполнен в декабре 1953 г.

Естественно, всё это решительно было произволом, целью которого было не допустить прихода к власти Берии. То, что его руки были запятнаны кровью, совершенно не оправдывало подобных действий, не говоря уже о том, что и на других членах Президиума лежала вина за соучастие в прежних злодеяниях.

4.2. Нерешительная десталинизация Хрущёва и переход к эпохе застоя

Междувластие в партии продлилось два месяца, а затем в сентябре 1953 г. Н. С. Хрущёв, занимавший с 1939 по 1948 гг. пост первого секретаря Украины, был избран первым секретарём ЦК КПСС. Таким образом, он занял высший пост, хотя его власть в силу недавно восстановленной коллективности руководства Президиума была ограничена. Его положение уже нельзя было сравнить со сталинским, поскольку для принятия важных решений он всякий раз был вынужден получать большинство в Президиуме. И хотя в Президиуме, так же, как и в ЦК, поначалу проявилось очень резкое неприятие критики «культа личности» (в особенности резко высказывались против Молотов и Каганович), было необходимо что-то сделать с последствиями сталинской политики, например, освободить невинно осуждённых и закрыть лагеря. Некоторые видные заключённые, такие, как жена Молотова Полина Жемчужина или брат Кагановича, пребывавшие в заключении в течение ряда лет, были освобождены уже вскоре после смерти Сталина. Слишком велико оказалось давление, чтобы не останавливаться на этом, поэтому сперва была достигнута договорённость о сборе и обработке имеющегося материала для создания основы для реабилитации невинно осуждённых. Однако огромное число простых советских граждан, приговорённых к лагерям, поначалу оставалось без внимания.

При этом на публику неизбежно просачивалось всё больше ранее скрывавшихся фактов. Под лозунгом «Назад к ленинским нормам партийной жизни» постепенно происходило осторожное дистанцирование от Сталина и его методов. Это выразилось уже в тезисах «К пятидесятилетию КПСС», опубликованных осенью 1953 г. Идеологически они означали определённую либерализацию, позднее названную периодом «оттепели» — так называлась повесть Ильи Эренбурга, вышедшая в 1954 г. в литературном журнале «Знамя».

С целью оздоровления социалистического общества Хрущёв, очевидно, намеревался провести некоторую «десталинизацию» партии и всей советской системы. Однако при этом он столкнулся с разного рода препятствиями. Первым из них стал он сам. Несмотря на то, что он должен был лично ощущать себя виновным, поскольку не препятствовал и принимал участие во многих актах произвола и в репрессиях, у него отсутствовало ясное понимание сущности сталинизма. Он не мог ни теоретически, ни практически провести чёткую границу между социализмом и сталинизмом. Второе препятствие состояло в том, что в Президиуме, в ЦК и в слоях партийных и государственных функционеров проявилось заметное сопротивление отходу от Сталина и его политики. Чтобы уйти от сталинизма, Хрущёв вынужден был изворачиваться и маневрировать, а возможно, и оказывать давление и шантаж опубликованием весьма неприглядных фактов.

Всё это необходимо учесть, если мы хотим дать справедливую оценку действиям Хрущёва. Без сомнения, он имел достаточно смелости, чтобы начать эту борьбу, несмотря на возможное сопротивление. То, что она велась нерешительно и непоследовательно, было вызвано объективными и субъективными препятствиями, преодолеть которые он оказался не в силах.

Во многих отношениях хрущёвская «десталинизация» оказалась недостаточной, поскольку не была продумана ни её реализация, ни тем более её последствия, однако в то же она время была неправильной, поскольку декларировала, что все акты произвола, репрессии, а вместе с ними деформации и искажения в партии и в обществе имели своей причиной отрицательные черты характера Сталина. Из-за того, что Сталин был представлен единственным виновником, то есть козлом отпущения, все его бывшие соучастники — среди которых был и сам Хрущёв — смогли спрятаться за ним, тем самым избежав ответственности. Однако важнее всего стало то упущение, что не были вскрыты общественные и политические основы произошедших опасных извращений Коммунистической партии и советской власти. Они сохранялись и впредь, хотя и были ликвидированы наиболее очевидные эксцессы.

Нетронутыми остались сталинские оценки внутрипартийных дискуссий 1920‑х и 1930‑х гг. Не были реабилитированы руководители партии, ложно обвинённые и приговорённые за измену и за шпионаж в пользу империалистических держав, такие как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, Радек, Раковский, Смилга, Преображенский, Серебряков и другие. Как и при Сталине, о них продолжали молчать. Хрущёв продолжал считать их осуждение правильным, поскольку они выступали против сталинской линии партии. Однако он считал, что не следовало незамедлительно их расстреливать — достаточно было бы длительного заключения.

Система, созданная Сталиным, сохранялась в своём ядре, по сути отождествляясь с социализмом. Поскольку причины всех деформаций социализма усматривались в «культе личности», то считалось, что достаточно лишь нескольких исправлений, чтобы устранить отклонения в развитии. Так, одним из первых решений в экономической политике стало ускорение развития лёгкой промышленности с целью значительно увеличить объёмы производства продуктов потребления.

Теоретические взгляды Сталина продолжали относить к основам «марксизма-ленинизма», а тщательный анализ его взглядов, во многих отношениях исказивших марксизм, поначалу вообще не предпринимался, хотя Сталина уже и не называли «классиком» марксизма. Сталинская фальсификация истории ВКП(б) в «Кратком курсе» подверглась лишь небольшим исправлениям. Лишь при подготовке XX съезда, который должен был произойти в феврале 1956 г., Хрущёв решил перейти к более широкому обсуждению Сталина и его политики, поручив секретарю ЦК и кандидату в Политбюро П. Н. Поспелову (1898–1979) подготовить соответствующие материалы. Эти материалы позднее были переработаны секретарём ЦК Д. Т. Шепиловым (1905–1995) и дополнены Хрущёвым.

Однако Президиум отказался поставить это выступление в повестку дня съезда. Хрущёв смог добиться лишь права выступить с этим докладом на закрытом заседании после окончания публичной части съезда, что позднее, в постсоветское время, послужило аргументом для отрицания действительности и подлинности текста[205].

Не был проведён глубокий марксистский анализ путей развития советского общества, по которым оно шло до того времени, и поэтому выводы, сделанные из исторического опыта, были чрезвычайно поверхностны. Требовавшийся возврат к «ленинским нормам» и в целом ко взглядам Ленина во многом оставался лишь словами и не годился для проведения более глубоких преобразований общественной и политической системы. Поскольку хрущёвское руководство не имело ясного представления о реальных причинах деформаций и искажений советского общества, то и его практическая политика оставалась без ясной линии. Его политика оставалась прагматически-утилитарной, зачастую колеблющейся и непредсказуемой, разумеется, направленной на проведение необходимых улучшений, однако не достигавшей долговременного эффекта. В конечном счёте и здесь доминировал субъективизм, выражавшийся в непродуманных решениях и прежде всего в нереалистических целях.

Уже конфликт по поводу повестки XX съезда в 1956 г. показал, что сопротивление хрущёвской линии десталинизации усилилось, а позиции Хрущёва ослабли. Вскоре после этого съезда его противники перешли в общую атаку, и Президиум в его отсутствие большинством решил снять Хрущёва с поста первого секретаря и вообще ликвидировать этот пост.

Этому послужил целый ряд причин, среди которых — и многочисленные шаги Хрущёва, предпринятые на основе личного авторитета, и неудачи в осуществлении его политики. Но главным мотивом для его отставки в 1957 г. стало его отношение к Сталину и к сталинизму. Однако Хрущёв не сдался. При поддержке министра обороны маршала Жукова ему удалось спешно созвать заседание ЦК, доставив на самолётах в Москву многих республиканских членов ЦК.

Если раньше решения Политбюро без возражений подтверждались ЦК, то теперь возвращение к «ленинским нормам» всё же изменило положение. По уставу именно Центральный Комитет, а не Президиум, был высшей инстанцией, принимавшей решения между партийными съездами, и ЦК, избранный XX съездом, имел достаточно сил и сознательности, чтобы использовать свои полномочия. Хрущёв смог перетянуть большинство ЦК на свою сторону, благодаря чему ЦК отменил решение Президиума, осудил противников Хрущёва как «антипартийную группу» и вывел их вождей из партийного руководства. Они были усланы подальше: Молотов был назначен послом в Монгольской Народной Республике, Маленков стал директором ГЭС в Казахстане, а Булганин — председателем совнархоза в Ставрополе, где позднее начинал свою политическую карьеру некто Михаил Горбачёв.

Во всяком случае, уже не вершилась кровавая месть, и по сравнению со сталинской эпохой это был, без сомнения, большой прогресс на пути к более правовому государству и к большей юридической безопасности, поскольку внутрипартийные дискуссии уже не считались наказуемым правонарушением. Несколько противников Хрущёва, которые всего-навсего присоединились к инициаторам, даже продолжали оставаться в руководстве, во избежание впечатления, будто большинство — против курса XX съезда. В этом решении проблемы решающую роль сыграл М. А. Суслов (1902–1982), который ещё во времена Сталина был секретарём ЦК, а впоследствии, уже на посту руководителя секретариата ЦК, играл крайне важную роль в качестве «серого кардинала».

После победы над своими противниками Хрущёв укрепил свои позиции во власти; он занял пост председателя Совета Министров, после того как его лишился дискредитированный Булганин. Таким образом, по доброй сталинской традиции высшие посты вновь были сосредоточены в одних руках. Проекты 1953 года о разделении постов были к тому времени позабыты, и этот шаг соответствовал внутренней логике сталинистской системы власти. Несмотря на громкие взывания к «ленинским нормам», указание Ленина на необходимость разделения партийного и государственного руководства не играло никакой роли; возможно, о нём даже и не знали, ведь кто в руководящей верхушке дал себе труд изучить тома собрания сочинений Ленина?

Теперь Хрущёв, опираясь на большинство в Президиуме и в ЦК, приступил к более масштабным преобразованиям, направленным на развитие социалистического общества. Он начал экономическую реформу, ослабившую жёсткую централизацию. Во всех республиках и областях были созданы советы народного хозяйства, которые должны были руководить экономикой. Хотя таким образом удалось пробудить больше инициативы для лучшего использования ресурсов республик и областей, с другой стороны оказалось, что вместе с этим пробудился и местный эгоизм и пренебрежение потребностями государства в целом. Очевидно, эта реформа, оставаясь недостаточно продуманной, не привела к ожидавшимся результатам, и потому вскоре была свёрнута. Несмотря на это, нужно признать, что в то время постоянно росло промышленное производство, что сказалось на снабжении населения продуктами потребления и в улучшении предложения в магазинах. Кроме того, Хрущёв занялся жилищной проблемой, запустив масштабную программу строительства в Москве и во многих других городах. Возникли новые жилые кварталы с домами, соответствовавшими средней норме, нехватку жилья удалось смягчить, хотя ещё и не устранить полностью. Обычно пятиэтажные панельные дома с максимум 65 метрами жилплощади на семью в народе назывались «хрущёвками»; благодаря им до 1970 г. жильё получили 132 миллиона человек. В 2017 г. в Москве демонтаж отдельных зданий ради освобождения места для строительства фешенебельных жилищ вызвал массовый протест.

Также Хрущёв планировал разрешить извечную хлебную проблему, которую ещё Сталин неоднократно объявлял решённой. Для этого требовалось возделать гигантские степные районы за Волгой и в Казахстане. Специалисты по земледелию предупреждали, что эти почвы будут давать урожай лишь в течение короткого времени, а потом потребуют чрезвычайного роста затрат. Однако проект был запущен с огромным вложением средств и с большим энтузиазмом. Сначала поднятая целина давала хорошие урожаи, но, к сожалению, прогнозы оправдались, и вскоре урожаи стали мизерными.

Тогда же была осуществлена и финансовая реформа, введён новый рубль, так что вновь можно было расплачиваться копейками. Успехи СССР в сфере космической техники (в 1957 г. — первый спутник, в 1959 г. — первый космический аппарат, отправленный к Луне, в 1961 г. — первый полёт человека в космос и т. д.) подняли самооценку советского общества, укрепив идею о превосходстве социализма над капитализмом. Достижения в ракетной технике, особенно производство межконтинентальных ракет для целей обороны, создали у населения ощущение большей безопасности.

В начале 1960‑х гг. многих отношениях удалось во укрепить советское общество, хотя основная структура сталинистской системы продолжала оставаться без изменений. Однако казалось, что на этом пути возможен дальнейший прогресс. Не зря тогда авторитет Хрущёва достиг своего пика[206].

Важную роль играло и то, что Хрущёв, осознав отсутствие прямой угрозы войны, пытался прекратить курс на конфронтацию в отношениях с США и стремился к политике «мирного сосуществования», добившись первой разрядки в международных отношениях. Это стало возможным ещё и потому, что Вашингтон воспринимал Москву как равного партнёра, поскольку в то время между обеими сторонами был достигнут определённый военно-стратегический паритет. Прямая военная конфронтация означала бы уничтожение обоих государств, включая США, а возможно — и жизни во всём мире.

Утверждение, будто это знаменовало переход Хрущёва к «ревизионизму», бессмысленно и совершенно безосновательно. Политика мирного сосуществования была необходима и правильна, хотя Хрущёв подчас и действовал неуклюже на международной арене. Такая политика соответствовала идеям Ленина, неоднократно отмечавшего, что социалистическое государство долгое время должно будет находиться в сосуществовании с капитализмом.

Стремясь к цели, Хрущёв поручил комиссии разработать новую партийную программу, в которой стратегической задачей определялось осуществление в течение двадцати лет перехода к более высокой фазе коммунистического общества. Программа была принята в 1961 г. на XXII съезде. В ней весьма ясно выразилось то, что Хрущёв ещё находился во власти субъективизма и волюнтаризма. Социалистическое общество, несмотря на совершённые успехи, ещё далеко не достигло той степени зрелости, которую требовала такая задача.

Производительность труда составляла примерно 50% от средней производительности труда развитых капиталистических стран, значительно отставая даже от производительности труда ГДР и Чехословакии. Поэтому советское общество всё ещё оставалось лишь наполовину готовым социализмом, находясь очень далеко от окончательно построенного социалистического общества.

Реалистической задачей в ту пору было бы систематическое дальнейшее развитие ещё не окончательно социалистического общества, наряду с постоянным расширением его производительных сил для повышения производительности труда. Растущее общественное богатство позволило бы преодолеть общественные проблемы (бедность и нехватку жилья, дефицит предметов потребления), обеспечило бы возможность для дальнейшего развития систем образования и здравоохранения и т. д. И не следует забывать социалистическую демократию, которая дала бы народу более широкие возможности свободного обсуждения общественных вопросов, их решения и контроля, а также гарантировала бы основные права и свободы личности.

От всего этого советское общество было ещё очень далеко, и то, что достигнутый уровень развития уже считался базой для перехода к коммунизму, показывало лишь дальнейшее доминирование примитивных идей сталинской модели социализма. Принятая в 1961 г. программная цель была неизбежно обречена на фиаско. Запланированных двадцати лет было совершенно недостаточно для окончательного построения социализма.

Когда я имел случай спросить члена программной комиссии, как им пришло в голову выполнить это за двадцать лет, он ответил мне, что комиссия не предлагала временны́х рамок, а лишь зафиксировала необходимые задачи. Двадцать лет были произвольно заданы Хрущёвым. В этом факте отразилась, вопреки коллективности руководства, главенствующая власть первого секретаря и в то же время теоретический уровень этого руководства. Не говоря уже о личных амбициях Хрущёва, который, видимо, хотел увековечить своё имя за счёт достижения коммунизма.

Хрущёвский политический курс не отличался определённой и запланированной на долговременную перспективу линией, а от раза к разу характеризовался импровизацией, спонтанными решениями и действиями, начатыми и незавершёнными проектами реформ, а также волюнтаризмом как во внутренней, так и во внешней политике. Этим Хрущёв предоставил своим противникам достаточный повод, чтобы подготовить его свержение и реализовать его осенью 1964 г.

Они желали воспрепятствовать критике Сталина и сталинской политики, а также хрущёвской трактовке прошлого в целом, и для этого во главе КПСС был поставлен Брежнев. После этого руководство КПСС в принципе перешло к умеренному сталинизму, а насущно необходимого преобразования основ системы не произошло. Это, впрочем, не означает, будто в последующие годы случилась остановка и застой. Утверждать это также было бы фальсификацией истории.

4.3. Эпоха Брежнева: умеренная ресталинизация

Ключевую роль в смещении Хрущёва сыграл Суслов. Он был единственным из бывшего сталинского руководства, кто в 1957 г. уберёг первого секретаря от свержения, а через семь лет вновь тянул за нити. Смещение Хрущёва готовилось долго, хотя и не было ясности, кем его заменить. Когда был предложен Суслов, он отказался — по-видимому, ему более приходилась по нраву роль серого кардинала. Он предложил Л. И. Брежнева, и по этой кандидатуре было достигнуто согласие. Действия Суслова обеспечили ему в будущем особое положение в брежневском руководстве, которым он пользовался до самой смерти.

Нашлось немало причин для отставки Хрущёва, однако главная сводилась к его курсу на десталинизацию, встретившему растущее недовольство в Президиуме и среди членов партии — даже среди тех, кто сперва поддержал его. На XXII съезде КПСС критика Сталина заметно обострилась, что, очевидно, показалось недопустимым довольно значительной части членов бывшего Политбюро. Тем самым поднималось слишком много вопросов к прошлому, обсуждение которых по тем или иным причинам было не в интересах большинства. С приходом к власти Брежнева какая бы то ни было дальнейшая критика Сталина прекратилась и в определённой мере началась постепенная ресталинизация.

Брежневскую эпоху (1964–1982) часто называют периодом ресталинизации и застоя. Этим она, однако, не исчерпывается. В самом её начале ещё продолжались различные реформы (главным образом в экономике), закладывались и сдавались крупные промышленные объекты, то есть наблюдался значительный экономический рост.

Кроме того, часто используемое понятие ресталинизации нуждается в более подробном разъяснении и должно быть рассмотрено более детально во избежание односторонних оценок и недоразумений. После XX съезда КПСС было уже невозможно полностью вновь принять теоретические взгляды и практическую политику Сталина со всеми его методами, средствами и инструментами, и у Брежнева не было такого намерения. Хильдермейер даёт верную оценку:

«Было бы преувеличением говорить в строгом смысле о ресталинизации, поскольку не наблюдалось возврата к практике закручивания гаек и к жёстким догмам. Однако новое начальство в своих выступлениях и действиях недвусмысленно подавало сигнал о том, что критика прошлого, в том числе кошмарных 30‑х годов, должна быть прекращена»[207].

Меж тем истинная сущность сталинизма состояла не в методах, средствах и инструментах, которые Сталин использовал для навязывания системы личной диктатуры, а в систематическом искажении теории марксизма и социалистической политики, нашедшем выражение в примитивной модели социализма. К ней принадлежали: основная догма о руководящей роли партии во всей системе, реализующаяся через монополию на власть и на истину; структуры и механизмы партии, государства и общества во всех их областях и формах; и, наконец, идея о социалистическом обществе, которое можно установить и достроить в короткий срок на основе автаркической экономики рамках в национальных границ страны и независимо от международного разделения труда и мирового рынка.

Брежнев и его руководящая группа переняли эту суть сталинизма, сведя на нет все шаги Хрущёва, уводящие от неё. Меж тем проведение такой политики оставалось возможно лишь при условии прекращения критики Сталина и критической оценки истории КПСС и советского общества. В этом смысле Брежнев проводил умеренную ресталинизацию, характеризующуюся однозначным отказом от насильственных методов, репрессий и террора.

Вместе с тем Брежнев воспринял и хрущёвское наследие, попытавшись продолжить начатую им политику модернизации советского общества, при этом сохраняя основные структуры и механизмы сталинской модели социализма. Главная цель заключалась в том, чтобы развить экономическую мощь социалистического общества настолько, чтобы с её помощью можно было ликвидировать отставание от мировой капиталистической системы, поскольку это было материальным условием не только приобретения влияния в мировой политике, но и выполнения социальных и культурных задач социалистического общества. Хильдермейер характеризует это положение совершенно верно: «В эпоху Брежнева социализм должен был пройти своё истинное испытание в системном сравнении с капиталистическим Западом»[208]. Хрущёв, а за ним и Брежнев видели это так же. Под их руководством политика КПСС была направлена на разрешение экономического соревнования между двумя общественными системами в пользу социализма.

Безрассудно отрицать, что поначалу в этом направлении были достигнуты значительные успехи. Под руководством главы правительства А. Н. Косыгина (1904–1980), занявшего этого пост после Хрущёва в 1964 г., начались экономические реформы, направленные на демонтаж излишней централизации планирования, при этом без повторения ошибок, допущенных в случае с совнархозами. Производство угля, нефти, железа, стали, основных химических материалов и тяжёлых машин значительно увеличивалось, в то время как количественно и качественно росло производство продуктов потребления. В Западной Сибири были построены гигантские нефтехимические комбинаты; в Восточной Сибири, в Новосибирске, возник крупный научный центр, тесно связанный с промышленностью. Это в целом благоприятное развитие ощущалось и в заметном улучшении уровня жизни населения, причём не только городского, но и сельского. Фактически первый период брежневской эпохи стал самым успешным временем для послевоенного СССР, что отразилось и в общественном сознании, приведя к укреплению политико-идеологической обстановки. Вполне понятно, что эти успехи укрепляли Брежнева и других руководящих лиц в том мнении, что сохранение основной сути сталинской модели социализма показывает хорошие результаты и что следует продолжать придерживаться ими направления.

Однако достигнутый прогресс основывался на прежних методах экстенсивного экономического развития наряду с сверхцентрализованной административной системой планирования и руководства. Кроме того, постоянное вмешательство партийных органов в текущую работу экономического руководства негативно сказывалось на возможной экономической эффективности осуществляемых проектов.

Е. К. Лигачёв (род. в 1920 г.), с 1965 по 1983 гг. первый секретарь Томского обкома КПСС, отвечавший за два таких проекта, ретроспективно оценивал это время так:

«Впоследствии, когда брежневский период окрестили застойными годами, я был согласен с этим определением лишь отчасти. Да, в руководящем ядре партии оказалось явно избыточное число политиков преклонного возраста, которые уже не имели перспективы и были озабочены лишь удержанием в своих руках власти»[209].

Это сформулировано ещё весьма сдержанно, поскольку Политбюро КПСС всё больше превращалось в клуб стариков, продолжавших использовать привычные для сталинских времён методы управления, и, по-видимому, считавших, что их положение сохранится на всю жизнь. Суслов, ранее отвечавший за идеологию, ещё с 1947 г. принадлежал к этой руководящей группе и, несмотря на то, что к тому времени уже давно страдал болен склерозом, вплоть до самой смерти в 1982 г. оставался серым кардиналом. А наибольшую долю в аппарате составляли преданные Брежневу люди, которых он переводил с собой с поста на пост начиная с Днепропетровска, где был секретарём обкома, и до тех пор, пока эти товарищи наконец не вошли в аппарат ЦК или в Политбюро, как, например, его друг К. У. Черненко (1911–1984). В итоге политический и моральный авторитет этого органа падал всё ниже, распространялись непотизм, коррупция и безответственность, произошло заметное падение уровня порядка и дисциплины во многих сферах общества.

Успехи всё более снижались, источники прогресса начали исчерпываться. Экономический рост постоянно замедлялся и в начале 1980‑х гг. приблизился к нулю. Производительность труда росла всё медленнее, и высокие цели пятилетки 1976–1981 гг. не были достигнуты. Экономическое развитие стагнировало, что вскоре проявилось в негативных последствиях во всех сферах жизни общества. Вновь возникли трудности со снабжением на внутреннем рынке, экспортные поставки другим социалистическим странам в рамках СЭВ уменьшились, что особенно задело ГДР, поскольку выполнение её собственных экономических планов сильно зависело от поставок сырья из СССР.

Лигачёв также констатировал, что «в последние годы брежневского руководства заметно снизились темпы роста экономики, разрастались злоупотребления властью, падала дисциплина, целые зоны страны были вне критики»[210]. Не только он, но и многие другие секретари обкомов КПСС были обеспокоены и недовольны этим, однако критические взгляды высказывать было нельзя.

«За весь брежневский период, за те семнадцать лет, что я работал первым секретарем Томского обкома партии, мне ни единого раза не удалось выступить на Пленумах ЦК. В первые годы я исправно записывался на выступления, однако с течением времени надежды выветрились: стало ясно, что на трибуну постоянно выпускают одних и тех же ораторов — надо полагать, таких, которые хорошо знали, что и как надо говорить»[211].

Если заглянуть в протоколы партийных съездов времён Брежнева, там едва ли удастся отыскать хоть одно критическое упоминание о работе генерального секретаря и Политбюро, зато найдётся куча льстивых речей в честь тщеславного генерального секретаря. Борис Ельцин (1931–2007), в ту пору первый секретарь Свердловского обкома, тоже выступал с речами такого сорта. То же происходило и на заседаниях ЦК. Выступления заранее проверялись и утверждались, открытое обсуждение серьёзных проблем партии и страны не приветствовалось, а потому и не осуществлялось.

Таким образом, второй период брежневской эпохи действительно стал временем застоя, что означало регресс.

Для выяснения причин столь неблагоприятного поворота необходимо детальнее взглянуть на отдельные части общественной системы, поскольку здесь важную роль сыграло множество факторов — как объективного, так и субъективного характера.

Развитие советской экономики оставалось в сущности экстенсивным, оно было ориентировано на увеличение и расширение производственных мощностей без внедрения фундаментальных инноваций. Однако возможности роста экстенсивного развития к тому времени были по большей части исчерпаны. Количественный прирост рабочей силы в промышленности достигал всего 1,4 % в год, а производительность труда росла лишь на 2,3 %. Стало более угрожающим снижение инвестиций, чей годовой прирост упал до 2,2 %. Из-за слишком низкого объёма прибавочного продукта, производимого экономикой, снизилась и норма накопления, послужив отсутствию вложений в широкомасштабную модернизацию производственных фондов на основе интенсивного расширенного воспроизводства. При этом величина прибавочного продукта определялась уровнем производительности труда, из-за чего советская экономика, оказавшаяся в застое, неизбежно должна была двинуться по нисходящей спирали.

Производительность труда можно было повысить лишь за счёт масштабных технических инноваций, а наряду с ними и более высоким уровнем квалификации рабочей силы и рациональной организацией труда. Однако сам метод централизованного планирования и руководства экономикой был малопригоден для того, чтобы обеспечить большой инновационный импульс на основе научно-технической революции. Для этого были необходимы огромные дополнительные инвестиции, а также бо́льшая самостоятельная инициатива промышленных предприятий.

Меж тем решения о столь крупных фундаментальных преобразованиях в сложившейся системе могли приниматься исключительно в Политбюро, а не в Госплане и не в нижестоящих хозяйственных органах.

Таким образом, здесь объективные процессы изменений в экономике — которая в мировом масштабе уже давно перешла на интенсивное расширенное воспроизводство — пересеклись с субъективным фактором: Политбюро ЦК КПСС обязано было понять и оценить эти объективные изменения, дабы сделать из них необходимые выводы. Однако Политбюро даже не замечало, что чрезвычайно быстро растущая по сравнению с Советским Союзом капиталистическая мировая экономика к тому времени преимущественно сосредоточилась на использовании результатов научно-технической революции. Все предложения от членов правительства, Госплана и даже из самого Политбюро о созыве пленума ЦК по научно-технической революции с целью инициировать решительный переход советской экономики на качественно новую ступень попросту игнорировались. Назначенные даты проведения пленума из раза в раз откладывались, покуда тот в конце концов не был полностью отменён, поскольку по мнению генерального секретаря (а после смерти Брежнева и Андропова им стал Черненко) в нём было необходимости.

Очевидно, что с этим неразрывно был связан вопрос о способностях и компетентности группы первых лиц. Качество руководителей, собранных в Политбюро, часто называвшемся коллективным разумом партии, зависело не только от способностей отдельных его членов, пришедших в этот орган более или менее случайно, а решающим образом от политической системы сталинской модели социализма, определявшей структуру и образ действий этого органа и всего аппарата ЦК.

При Хрущёве в Президиуме ЦК, несмотря на исключение активных оппозиционеров после попытки переворота 1957 г., ещё оставалось достаточно представителей старой сталинской гвардии образца 1930‑х годов. А Брежнев, напротив, вскоре сумел укрепить своё положение во власти настолько, что смог создать свою собственную руководящую группу в Политбюро, как теперь снова именовали Президиум. Симптоматично было и то, что сам он теперь назывался генеральным секретарём — как и Сталин. Он систематически продвигал лично близких или преданных ему функционеров с прежних постов, и вскоре могло сложиться впечатление, что именно Днепропетровск, где Брежнев когда-то начинал секретарём областного комитета, стал центром политической элиты. Черненко, его друг и преемник, все свои годы провёл в партийном аппарате Брежнева, не соприкасаясь с реальной жизнью.

Так в руководящей верхушке КПСС установилось чрезвычайно нездоровое положение с использованием личных связей, непотизма и коррупции, что весьма негативно сказалось на работе Политбюро. Достигнув вхождения в Политбюро, каждый, подобно Брежневу, считал своё новое положение пожизненной должностью. Поскольку Брежнев занимал пост генерального секретаря в течение восемнадцати лет, то вместе с ним началось и в определённом смысле старение этого органа; при сложившихся обстоятельствах его омоложение едва ли было возможно. Неизбежным следствием этого стало то, что всё больше страдала их работоспособность, хотя бы потому, что эти старцы психически и телесно уже неспособны были выносить соответствующие нагрузки. Кроме того, их интеллектуальных способностей не хватало не только для учёта принципиально новых процессов развития науки, техники, экономики и т. д., но и хотя бы для того, чтобы попросту уследить за ними.

Это касалось и самого Брежнева, который в силу состояния здоровья в последние годы жизни едва ли был способен нормально функционировать. Заседания Политбюро становились всё короче, подчас длясь от силы полчаса, достаточных для утверждения решений, подготовленных аппаратом. Брежнев окружил себя штабом советников и сотрудников, которые всё больше влияли на его решения и от его имени управляли множеством дел.

Слабость Политбюро предоставляла разросшемуся аппарату ЦК всё больше возможностей для управления подчинёнными парторганизациями республик и регионов и контроля партии в манере, введённой ещё Сталиным. Однако разница заключалась в том, что Сталин управлял этим аппаратом лично, используя его как инструмент в своих руках, в то время как теперь он получал всё бо́льшую самостоятельность. Историк Хильдермейер пишет:

«До конца брежневской эпохи развитием Советского Союза управляло поколение, рождённое до Первой мировой войны и политически выросшее при Сталине в 1930‑х гг. Геронтократия, застой и сохранение социализма в той форме, которую ему придала сталинская революция сверху, были неразрывно связаны»[212].

Были и другие причины сползания Советского Союза в период длительного застоя, связанные отчасти с особенностями внутреннего развития, а отчасти и с положением на международной арене.

Чтобы понять нараставшие экономические проблемы Советского Союза, нужно учесть и тенденции в демографии советского общества. Они касаются не только общего роста населения в послевоенное время, но и прежде всего связаны с изменением социальной структуры и образа жизни. Уже сам по себе численный рост населения требовал большего объёма производства товаров повседневного пользования и различных предметов потребления, направленных на удовлетворение потребностей населения. К тому времени они выросли прежде всего потому, что в благоприятные 60‑е и 70‑е годы увеличились доходы рабочих и служащих, а вместе с ними и колхозников. Однако изменение социальной структуры на фоне чрезвычайного роста слоя интеллигенции предъявило дополнительные требования к снабжению бытовыми товарами, предметами роскоши и более качественными предметами потребления, поскольку образ жизни этого слоя уже в большей мере ориентировался на соответствующие условия в развитых капиталистических странах.

Довоенная стадия социализма бедности была преодолена, а с ростом скромного благосостояния возникли и новые потребности, и спрос, который советская промышленность удовлетворяла в недостаточной степени. Таким образом, отставание и стагнация экономики в силу недостатков снабжения не только стали ощутимы для всех, но и превратились в источник недовольства населения.

Слишком самоуверенные заявления хрущёвского руководства о том, что советская экономика вскоре догонит и перегонит американскую, очень скоро оказались выдачей желаемого за действительное — так же, как заявление Сталина в 1930‑х годах, будто Советский Союз через несколько лет станет производить больше зерна, чем США и Канада вместе взятые. Когда этого не произошло, у него, как бы кощунственно это ни прозвучало, нашлось оправдание в фашистской агрессии.

Хрущёв считал, что достаточно лишь догнать Америку в производстве угля и нефти, стали и железа, тяжёлых машин и основных химических материалов, чтобы суметь продемонстрировать превосходство в экономическом соревновании систем. Очевидно, он сам был убеждён, что реально довольно быстро достичь этой цели — иначе он не поместил бы в программу партии задачу за ближайшие двадцать лет достичь коммунистического общества.

Хрущёв и его советники совершенно не осознавали, что международное развитие современных производительных сил уже давно шло в другом направлении, неся собственный импульс. По большей части выключенные из мирового рынка и из мирового разделения труда, они и в самом деле проспали переход к научно-технической революции. И потому отставание советской экономики по уровню производительности труда вместо того, чтобы сокращаться, продолжало расти.

В частности из-за снижавшейся в брежневскую эпоху экономической мощи вскоре стало ясно, что так не удастся одержать победу в экономическом соревновании между социализмом и капитализмом — именно поэтому эта нереалистическая цель и исчезла из официальной пропаганды. Крупнейшие научно-технические и экономические усилия отныне направлялись преимущественно на развитие оборонной промышленности с целью сохранения военно-стратегического равновесия между блоком Варшавского договора и НАТО — дабы обезопасить социалистическую систему от военного нападения. С этой целью и в Советском Союзе возник военно-промышленный комплекс, который по причинамбезопасности (секретности) был полностью отделён от остальной экономики. Однако такое отделение создало в советской экономике новые диспропорции: потребность этого комплекса в инвестициях быстро росла, что неизбежно снижало норму накопления в экономике гражданского назначения, в связи с чем её развитие и модернизация застопорились.

Потенциалы научно-технических исследований и разработок главным образом сосредоточивались на оборонной промышленности, что препятствовало и замедляло научно-технический прогресс в гражданском секторе экономики, вследствие чего рост производительности труда в нём замедлился. Кроме того, разделение этих секторов привело к тому, что многие научно-технические достижения, которые могли быть использованы в гражданском производстве, не получали в нём распространения. Это нанесло большой урон диверсификации изделий и качеству бытовых предметов потребления.

Нет сомнений в том, что интересы безопасности Советского Союза и социализма в целом требовали сильной и эффективной оборонной промышленности. Достигнув и поддерживая военно-стратегическое равновесие между Варшавским договором и НАТО, Советский Союз внёс решающий вклад в обеспечение мира во всём мире, сделав невозможными осуществление крупных военных авантюр империалистическими державами. Ради этого народы Советского Союза пошли на большие жертвы — столь огромные, что в конце концов они превзошли экономическую производительную способность СССР.

Однако именно в этом и состояла главная цель империалистических стратегов холодной войны: всё дальше закручивать спираль гонки вооружений, чтобы заставить Советский Союз исчерпать себя в этом соревновании. «Мы вооружим их до смерти», — таков был лозунг США. Учитывая их экономическое превосходство, это было в общем-то предсказуемо, и потому правомерен вопрос: действительно ли Советскому Союзу было необходимо участвовать в этой гонке вооружений? Обеспечивалась ли бо́льшая безопасность тем, что агрессор мог быть уничтожен ответным ударом десятикратно? Кто знает...

В то же время под руководством Брежнева Советский Союз активно проводил политику разрядки в духе мирного сосуществования. Благодаря этому он сохранил своё заметное международное влияние. Однако оно основывалось скорее на его значительной военной мощи, чем на сравнительно гораздо меньшей экономической силе. Западным стратегам было ясно, что если эта пропорция между экономической производительной способностью и обороноспособностью не будет в скором времени перевёрнута, то результат гонки вооружений довольно-таки предсказуем.

Эту опасность осознавали и в Москве, однако сделанные заключения отправлялись в долгий ящик, поскольку возможность поражения социализма многим из нас казалась немыслимой. Вопреки трудностям, до сих пор он сопротивлялся всем штормам. Во всяком случае, я тоже надеялся, что Советский Союз всё же выйдет на верный курс и сконцентрируется на современном экономическом развитии. Для этого у него были все условия.

Но эта надежда, опиравшаяся на другую — что эпоха Брежнева не продлится слишком долго, оказалась безосновательной.

4.4. Советское общество в кризисе

Состояние паралича и стагнации оставалось неизменным и после смерти Брежнева в ноябре 1982 г. Вопреки его желанию новым генеральным секретарём был избран не Черненко, а Ю. В. Андропов, который с 1967 г. руководил Комитетом Государственной Безопасности (КГБ). Член Политбюро, он был умным и энергичным человеком и, благодаря своему посту, более информированным о реальной ситуации в стране, чем кто-либо другой. На посту руководителя КГБ Андропов обладал властью, относительно независимой от генерального секретаря, из-за чего он был введён в руководящую группу ещё Брежневым. В 1967 г. он стал кандидатом в Политбюро, в 1973 членом Политбюро, а в мае 1982 г. — секретарём ЦК.

Андропову были известны серьёзные недостатки этой руководящей группы, но при этом он поддерживал Брежнева и заботился о стабилизации системы, в том числе используя собственное влияние на кадровую политику. Например, он выдвинул первого секретаря Ставропольского краевого комитета КПСС, Михаила Горбачёва, на пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству.

Оценки Андропова разнятся. Некоторые видят в нём прежде всего представителя КГБ, стремившегося к поддержанию строгого и насильственного режима для восстановления порядка в партии, государстве и обществе — порядка, испарявшегося прямо на глазах. Это сходится с тем, что сразу после занятия поста генерального секретаря он начал энергично и жёсткими мерами противодействовать коррупции, прогулам, недисциплинированности и халатности.

Андропов сознавал, что эти шаги не касаются сути проблемы. Суть крылась в структуре и свойствах общественной системы, и было заметно, что он «прощупывал» вопросы, связанные с ней. Анропов понимал, что доминирующие в Москве идеи о социализме и в особенности слишком завышенная оценка реального уровня развития советского общества подлежат срочному исправлению. В фундаментальной теоретической статье в «Коммунисте» он писал, что нужно внести ясность в вопрос, на какой ступени развития социалистического общества находится Советский Союз. Как и в статье Молотова 1954 г., это были новые звуки, и из них могла сложиться новая мелодия, то есть исправленная и углублённая концепция социализма. Как бы то ни было, но Андропов был серьёзно болен и умер в феврале 1984 г. Смерть не позволила ему реализовать планы по оздоровлению и стабилизации советского общества.

Почти уже 73-летний Черненко, имевший серьёзное заболевание лёгких и политически не получавший выгоды от нового поста, стал-таки генеральным секретарём ЦК КПСС. Для Советского Союза это стало ещё одним шагом в пропасть. Возможно, большинство старых членов Политбюро считало, что слабый Черненко не сможет ничем им навредить, и потому они вознесли его наверх. Лигачёв писал:

«...после „года Андропова“ наступают новые времена. Впрочем, точнее было бы сказать: не новые, а старые. „Брежневский экипаж“ членов ПБ сохранился почти полностью, и многое стало возвращаться на круги своя»[213].

Лигачёв характеризовал Черненко так:

«Константин Устинович был классическим аппаратчиком — как говорится, с головы до пят, до мозга костей. Десятилетиями работал он в кабинетах, на почтительном расстоянии от живой, реальной жизни — вместе с Л. И. Брежневым был в Молдавии, потом в ЦК, потом в Верховном Совете СССР, потом снова в ЦК. На этом аппаратном пути Черненко добился несомненного успеха, я бы сказал, он был виртуозным аппаратчиком — со всеми минусами этой профессии для политического деятеля, но в то же время и с плюсами. Может быть, следовало бы сказать так: пока Черненко оставался в тени Брежнева, аппаратное искусство было сильной его стороной. Но когда он начал перевоплощаться в самостоятельного политического деятеля, оторванность от жизни в целом сослужила ему худую службу»[214].

То, что Лигачёв сформулировал очень сдержанно, открытым текстом звучало бы так: Черненко ничего не смыслил в практической жизни, поскольку весь свой профессиональный стаж получил в учреждениях в качестве слуги Брежнева. Он никогда не видел предприятия изнутри, никогда не руководил парторганизацией на низовом уровне, он был чистым «кабинетным политиком», и Лигачёв не мог не констатировать: «ни по состоянию здоровья, ни по своему политическому и жизненному опыту он не был готов к тому, чтобы занять пост Генерального секретаря ЦК КПСС»[215].

Лигачёв считал, что этот пост стал несчастьем для Черненко. Но он не сказал, каким несчастьем это стало для Советского Союза. Неудивительно: он сам был секретарём ЦК с 1983 г., а с 1985 г. ещё и членом Политбюро, то есть он сам был причастным ко всему этому.

По какой бы то ни было причине Политбюро избрало Черненко, однако формальные выборы на пост генерального секретаря должны были проходить на пленуме ЦК, так как именно ЦК по уставу признавался высшей инстанцией между партийными съездами. Почему же ни один член ЦК не набрался смелости выступить против этой очевидно бесполезной кандидатуры, воспрепятствовав этому выбору? По уставу Политбюро считалось органом Центрального Комитета и было подотчётно ему. Но это лишь сухая теория, на практике же вся власть концентрировалась в Политбюро, в то время как Центральный Комитет выступал лишь исполнителем воли Политбюро: задачи ЦК и его членов ограничивались формальным утверждением решений Политбюро. Вместо обсуждения важных вопросов партийной политики, вместо критического рассмотрения проблем высказывались заявления о преданности генеральному секретарю и восхвалялась его мудрая политика. Выступавшие заранее отбирались и инструктировались, тексты выступлений подготавливались и получали одобрение.

Выбор Черненко стал не только общественным и личным несчастьем, но и прежде всего показателем уже достигнутой степени политического, идеологического и морального падения малочисленной руководящей клики, цеплявшейся за власть, не обращая внимания на реальные нужды и потребности страны.

Поскольку из-за своей болезни Черненко не мог даже проводить заседания Политбюро, он передал эту функцию самому молодому члену этого органа. Им стал Горбачёв, всеми силами старавшийся включить срочные вопросы в повестку дня, однако не преуспевший в этом. Время правления Черненко продлилось всего год, он умер в марте 1985 г. По предложению Громыко, с 1973 г. входившего в Политбюро, Горбачёв стал его преемником.

Горбачёву досталось очень тяжёлое наследство. Он сознавал, что прежнюю политику продолжать было уже нельзя и что срочно требовались коренные перемены. Советское общество должно было быть реформировано во всех сферах, чтобы выйти из затяжного кризиса и вновь обрести способность к развитию.

Однако как это сделать, не знал ни генеральный секретарь, ни любая другая светлая голова в Москве. Не было проработанных идей; их ещё только требовалось создать, а это оказалось чрезвычайно затруднительно как в теоретическом, так и в практическом отношении. Так продолжалось довольно долго — пока не наметилась некая линия, позже названная «перестройкой». После нескольких первых успехов эта концепция показала себя малопродуманной, противоречивой, а в определённых пунктах даже взаимоисключающей, приведя не к укреплению социалистического общества, а к его дезорганизации и эрозии. В конечном счёте эта «линия» ускорила гибель и самоуничтожение социализма.

Пока Горбачёв следовал в своей политике цели сохранения социализма, сталинская модель социализма — сознательно или несознательно — оставалась теоретическим фундаментом и эталоном его идей и применяемых им практических мер. Когда в октябре 1987 г. в Москве торжественно праздновалась 70-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции, Горбачёв утверждал, что КПСС непоколебимо следует исторической цели установления коммунистического общества. В отношении пересмотра партийной программы, принятой при Хрущёве в 1961 г., он заявил, что её цель перехода от социалистического общества к высшей фазе коммунизма была и остаётся верной, хотя и нужны некоторые коррективы и уточнения в отношении соответствующих сроков и конкретных шагов и мер. Это означало, что и Горбачёв, так же, как и все его предшественники, стоял на почве сталинского «марксизма-ленинизма», согласно которому социалистическое общество является лишь относительно короткой переходной стадией.

В конечной фазе перестройки Горбачёв всё более удалялся от социализма, поскольку не мог провести чёткую грань между социализмом и сталинизмом. Недостатки и негативные влияния до сих пор не преодолённого сталинизма всё более проявлялись в кризисной ситуации, в которой Коммунистическая партия, как и социалистическое общество, подвергалась всё большей эрозии и начала распадаться. Поверхностное отношение к собственной истории, начиная с XX съезда 1956 г., мстило за себя. Критический анализ деформаций и фальсификаций марксистской теории и социалистической политики был оборван в самом начале, а впоследствии подавлялся; из-за этого невозможно было выработать пригодные решения для преодоления важнейших недостатков и искажений социалистического общества. Внезапная отмена под лозунгом «гласности» всех прежних табу очень быстро вызвала огромную волну антикоммунистических фальсификаций истории КПСС и Советского Союза. Под предлогом «плюрализма мнений» распространение получил оголтелый сенсационный антисталинизм. Преодоление сталинизма отныне фактически отождествлялось с ликвидацией социализма. Таким образом вместе с водой выплёскивался и ребёнок.

Руководящая группа вокруг Горбачёва оказалась неспособна осуществить внятную критику сталинизма, при этом решительно защитив социализм и его достижения. Руководители, защищавшие основы и принципы социализма и исходя из этого стремившиеся к обновлению социализма, публично охаивались как консервативные сталинисты, в то время как другие (с Горбачёвым во главе) поначалу нерешительно колебались, вместо того чтобы активно вмешаться в дело, выступив против любых действий, противоречащих конституции.

«Плюрализм мнений», пропагандируемый и активно поддерживаемый Яковлевым, послужил шлюзом, через который общество затопила и дезориентировала волна антикоммунистических взглядов, совершенно открыто направленных против социализма. Вместо того, чтобы организовать действительный плюрализм и открытые обсуждения для выработки правильной оценки истории Советского Союза и с помощью критического и самокритического анализа подготовить идеологическую почву для оздоровления социалистического общества, Горбачёв под влиянием Яковлева капитулировал теоретически, идеологически и политически. В конце концов он перешёл на яковлевские открыто социал-демократические позиции.

Стало ясно, что в горбачёвской руководящей группе есть ренегаты, изначально видевшие цель «перестройки» в более-менее полной ликвидации социализма. Вместо того, чтобы критически проанализировать догмы Сталина, деформировавшие и извратившие марксизм, в том числе и его примитивную теорию социализма, и преодолеть их, вернувшись на марксистские позиции, чтобы получить надёжную теоретическую основу для срочно необходимых преобразований, Горбачёв ушёл от социализма, прикрывшись тем, что якобы своей «перестройкой» он принёс народу «свободу»[216].

Глава 5. Промежуточный вывод

5.1. Чем же на самом деле было советское общество?

Ответить на этот вопрос не так-то просто, поскольку при этом необходимо принять во внимание целый ряд сложнейших проблем. Они начинаются уже с вопроса, существуют ли надёжные, точные критерии, по которым можно определить, по праву ли общество носит название «социалистического» или нет. Было бы слишком поверхностно утверждать, что советское общество ещё не соответствовало идеалу социализма и, следовательно, не было социалистическим обществом. При таком подходе мы оказываемся в замкнутом круге, так как это утверждение имеет своей предпосылкой знание такого идеала. Но существовал ли когда-либо идеальный образец социализма? Кто создал такой идеал и определил его содержание?

Если говорить об идеале в духе марксистской теории, то, наверное, речь можно вести об идейном предвидении будущих общественных отношений на основе надёжного знания закономерностей и тенденций развития человеческого общества в целом, а также на основе уже имеющегося практического опыта формирования социалистического общества. Только в этом смысле возникший идеал мог бы служить ориентиром и критерием оценки реально существующего общества.

Поскольку такого опыта ранее не было, ни Маркс, ни Энгельс не выработали соответствующего идеала социализма. Ленин также отказывался заниматься этим, поскольку, как он говорил, для этого ещё не был наработан эмпирический материал.

Из этого следует, что не может быть универсального идеала социализма, поскольку всякое общество развивается в конкретных исторических условиях, при этом приобретая собственный опыт и знания. Уже из этого вытекает тот вывод, что неприемлемо и совершенно неисторично мерить каждый период развития возникающего или развивающегося социалистического общества неким вневременным абстрактным идеалом — вместо того, чтобы исходить из конкретных объективных возможностей развития, исследуя, в какой мере они были реализованы и какие возможности были упущены в результате ошибочных политических решений, приведших к негативным последствиям, которых можно было бы избежать.

Такое сравнение могло бы послужить критерием для критической оценки прогресса и состояния общества и в то же время для побуждения к ликвидации имеющихся недостатков или извращений и к осуществлению необходимых исправлений.

Кроме того, необходимо также учитывать, что между идеалом как идейным духовным продуктом и социалистическим обществом как реальностью всегда будет существовать несоответствие, поскольку идеал представляет собой обобщение и упрощение, в то время как реальное общество — весьма сложная сущность с большим количеством структурных взаимоотношений, свойств, а также и пережитков прошлого. Следовательно, как совершенно верно подметил ещё Ленин, не существует ни «чистого капитализма», ни «чистого социализма». Точно так же недостижимо и полное соответствие между идеалом и реальностью.

Однако соотношение между идеалом общества и реальным обществом ещё сложнее, поскольку необходимо учитывать и диалектическую взаимосвязь сущности и явления. Отрицательные оценки в отношении социалистического общества чаще всего выносятся при фокусировке внимания на отдельных явлениях. В упрёк ставятся недостатки, деформации и извращения, ошибочные политические решения, произвол и противозаконные действия конкретных ответственных политиков — при этом оценка даётся без учёта внутренних отношений этих явлений к сущности общества, в свою очередь также обусловленных и опосредованных определёнными объективными и субъективными факторами.

Общественные системы отличаются не только внешними формами проявления, которые могут быть более или менее связаны с сущностью соответствующего общества, однако не определяют его сущность. Сущность же общества сосредоточивается прежде всего в господствующем способе производства и, в первую очередь, в отношениях собственности на средства производства. Именно в этом состоит главное различие между капиталистическим и социалистическим обществами как общественно-экономическими формациями разного типа со своими собственными экономическими, общественными и политическими структурами и вытекающими из них закономерностями, тенденциями развития, а также с соответствующим формированием всей политической, юридической и идеологической надстройки.

В зависимости от состояния экономического развития социалистического общества различные проявления этой сущности могут временно или частично находиться в противоречии с определёнными требованиями сущности общества. Из-за этого сущность данного общества может быть нарушена, возможно, даже деформирована, но не ликвидирована; из-за этого прогрессивная историческая роль возникающего социалистического общества, находящегося на начальной стадии своего развития, может быть преуменьшена, однако же не сведена к нулю. Поэтому указания на противоречивые, а также негативные формы проявления в процессе развития социалистического общества не являются достаточной причиной оспаривать его социалистический характер.

Такая диалектическая взаимосвязь справедлива для всех формаций, поскольку сущность и формы её проявления никогда не могут быть тождественны. В особенности это верно для антагонистических общественных формаций, основанных на частной собственности на средства производства, а следовательно — на эксплуатации человеческой рабочей силы имущими классами.

Сущность капиталистического общества характеризуется частными отношениями собственности на средства производства, экономическими законами и тенденциями, вытекающими из них и, в конечном счёте, определяемыми классовыми интересами. Поскольку закон прибавочной стоимости и стремление к наживе выступают главными движущими силами такого общества, то его сущность проявляется во многих явлениях, однозначно негативно сказывающихся на человеке: первоначальное накопление капитала, которое было (и продолжает быть) связано с обнищанием и разрушением целых групп населения, бесчеловечные условия эксплуатации раннего капитализма, уничтожение большого количества более слабых предприятий в конкурентной борьбе и т. д. и т. д. Эти уродливые проявления сущности капиталистического общества, однако, не препятствуют тому, что капитализм в целом играет огромную прогрессивную роль в развитии человеческих производительных сил, цивилизации и культуры, и что именно в этом состоит основное содержание его сущности. Никто не отрицает этой прогрессивной роли капитализма в человеческой истории, несмотря на то, что капитализм нигде и никогда не соответствовал буржуазным идеалам свободы, равенства и братства.

В ходе развития социалистического общества человеческая история постепенно, на длительном историческом пути, лишается своего антагонистического характера — не одним махом, а именно в ходе продолжительного процесса развития, поскольку последствия, пережитки и следы прошлого ещё долго продолжают влиять и на возникающее новое общество. Однако большинство проявлений, в которых выражается сущность социалистического общества, уже заметно более гуманны и благоприятны для развития человеческой личности, чем это было и продолжает быть в более ранних антагонистических обществах.

Вместе с тем, конечно, нельзя отрицать, что в процессе развития первого социалистического общества в Советском Союзе в то же время происходило искажение его сущности — в весьма отрицательных, бесчеловечных формах проявления. Они стали возможны в силу совокупности объективных и субъективных факторов, среди которых важнейшими были общая отсталость страны, низкий уровень культуры и серьёзные просчёты в формировании политической системы. Личные качества исторических деятелей также играли свою роль. Благодаря этим и другим неблагоприятным обстоятельствам жаждущие власти личности — в данном случае особенно Сталин — получили возможность «подстёгивать» общественный прогресс методами, средствами и инструментами принуждения и насилия, осуществлять противозаконный произвол, организовывать репрессии и волны преследований и террора — якобы в интересах социализма, но фактически для укрепления собственной власти.

Использование методов и средств принуждения и насилия деформировало сущность социалистического общества и нанесло ей урон, не ликвидировав, однако, полностью. Тем более, что чаще всего речь шла о временных явлениях, которые позднее, по крайней мере отчасти, могли быть преодолены. Поэтому безосновательно связывать социалистический характер советского общества с использованными насильственными методами и вообще отрицать его указанием на негативные проявления деформированных процессов развития, как делал, например, цитированный выше Яковлев. Он игнорировал все решающие достижения, содержание и тенденции развития советского общества, в которых выражалась сущность социализма, и абсолютизировал диктаторские методы принуждения и насилия, применяя которые, Сталин считал, что может за их счёт ускорить прогресс.

Для объективной оценки советского общества в различные периоды его развития необходим конкретно-исторический и в то же время диалектический подход — чтобы исследовать и оценить, как постепенно формировалась сущность социализма в борьбе с остатками и пережитками капитализма. Она формировалась в противоречиво протекавших процессах развития, планировавшихся и осуществлявшихся политическим руководством. Поскольку речь при этом шла о проблемах и задачах, впервые проявившихся в человеческой истории, ошибки и промахи были не только возможны, но и неизбежны. Однако не временные общественные отклонения, возникшие из-за ошибок и неверных политических методов, составляют сущность советского общества, а фундаментальные свойства, закономерности и тенденции развития, составившие его как общественную систему, а также роль этого общества в истории человечества.

Лишь подходя к оценке советского общества с такими критериями, мы сможем получить объективную оценку, не исчерпывающуюся ни поверхностным и некритическим приукрашиванием, с одной стороны, ни крайне критическим, но на деле ещё более поверхностным осуждением — с другой. Такие вердикты чаще всего основываются на моральных аргументах и эмоциях, а не на трезвой и научной аргументации.

Как уже ясно из предыдущих строк, специфические объективные и субъективные условия развития Советского Союза привели к довольно странному и весьма противоречивому формированию социалистического общества и вследствие этого также к созданию теоретической модели социализма, продемонстрировавшей явные недостатки и отклонения от научного социализма. То, что Сталин в середине 1930‑х гг. объявил уже более или менее построенным и работоспособным социалистическим обществом, в реальности было лишь грубым каркасом социализма, обладавшим солидным экономическим фундаментом, однако ещё вовсе не достаточным для окончательного завершения здания социализма. Его контуры и перспективы уже наметились, однако оно ещё не обрело видимой формы.

Экономический фундамент со стоящим на нём грубым каркасом нового общества возник прежде всего благодаря социалистической индустриализации и созданию машинизированного крупного сельского хозяйства. Этот экономический фундамент отличался тем, что индустриальные средства производства были уже не частной, а общественной собственностью, которой распоряжалось советское государство и которая планомерно использовалась для дальнейшего построения социалистического общества. Это — принципиальное отличие от капитализма, несмотря на то, что валовой продукт в сравнении с развитыми странами оставался поначалу относительно невелик, потому что получаемый прибавочный продукт теперь уже шёл не в частную собственность имущих классов, а служил обществу и его дальнейшему развитию в интересах всех трудящихся.

Однако успехи, достигнутые при создании этого экономического фундамента, в особенности коллективизация сельского хозяйства, были достигнуты по большей части методами принуждения. Экономический фундамент, созданный главным образом в ходе индустриализации, в различных отношениях оставался ещё довольно зыбким, и, по-видимому, Сталин не замечал этого. Важнейшие части и блоки этого фундамента были возведены за беспрецедентно короткое время, что стало огромным достижением прежде всего рабочего класса и технической интеллигенции. Они превратили сельскохозяйственную страну в промышленно развитое государство. Как бы то ни было, но беспристрастная оценка не может ограничиваться констатацией огромных достижений: она должна также учитывать и недостатки — дабы возникла реалистическая оценка достигнутого уровня развития и чтобы можно было определить задачи, всё ещё подлежащие решению.

Индустриализация на определённое время требовала опережающего развития сырьевой и тяжёлой промышленности, то есть прежде всего производства средств производства. Поэтому временное отставание лёгкой промышленности и, следовательно, производства предметов потребления, было неизбежно. Меж тем эта необходимость оказалась догматически абсолютизирована в том утверждении, что производство средств производства всегда должно расти быстрее, чем производство предметов потребления. Следствием этого стало то, что материальный уровень жизни населения заметно отставал от требований, предъявляемых социалистическим обществом.

Рост производства угля, нефти, железа, стали, промышленного оборудования, тракторов и станков был необходим, но он не вёл автоматически к повышению материального уровня жизни населения, так как для этого необходимо также развитие и диверсификация отраслей промышленности, производящих предметы потребления. Вследствие своеобразного развития русского капитализма эти отрасли отставали и прежде, однако теперь этому развитию уделялось ещё меньше внимания. В силу этого предложение оставалось недостаточным для удовлетворения количественно и качественно растущих потребностей населения; многих видов товаров попросту не существовало, в то время как отдельные товары повседневного потребления постоянно оказывались в дефиците. Наблюдалась огромная нехватка жилья, и такое положение также не соответствовало требованиям социалистического общества — независимо от того, была ли та или иная проблема наследием старого общества.

В силу указанных причин социалистическое общество Советского Союза представляло собой лишь каркасную постройку, ранний социализм. Утверждение Сталина о том, что социалистическое общество якобы уже построено и что теперь можно взяться за постепенный переход к высшей фазе коммунизма, свидетельствовало, с одной стороны, о довольно примитивной идее социализма, а с другой стороны — об отходе от элементарных понятий марксизма в сторону субъективистской концепции, вылившимся в иллюзорную выдачу желаемого за действительное. В последние годы правления Сталина уже поговаривали о «великих стройках коммунизма» — словно бы уже совершался переход на высшую фазу нового общества. Меж тем эти «великие стройки» ограничивались несколькими высотными домами, возведёнными с большими затратами, новым университетом на московских Ленинских горах и Волго-Донским каналом с гигантским бронзовым монументом Сталина — то есть постройками, едва ли сильно изменившими реальный уровень развития социалистического общества и его экономическую производительность.

Несмотря на это, в 1961 г., уже при Хрущёве, руководство КПСС решило продолжить сталинскую линию перехода к коммунизму в новой программе партии. Учитывая то, что социалистическое общество ещё не было полностью построено, что оно совершенно не обладало необходимыми для этого экономической производительной мощью и производительностью труда, это была абсолютно нереалистическая цель, выполнить которую было невозможно.

В экономической политике нового хрущёвского руководства произошло два важных изменения, о которых мы выше уже говорили. Во-первых, теперь стала быстрее и в большем объёме развиваться лёгкая индустрия (с целью значительного повышения уровня жизни населения), а во-вторых, сельское хозяйство было освобождено от налогов и получило бо́льшую материальную поддержку, поскольку основная часть колхозов не отличалась производительностью и жила впроголодь. Однако по сути ничего не было изменено в политической системе — такой, какой её создал Сталин. Несмотря на очевидную нехватку демократии, она продолжала считаться приемлемой. Несмотря на мягкую и непоследовательную критику Сталина и его политики, сталинская модель социализма оставалась общим ориентиром в политике.

После XX съезда КПСС теоретические усилия были прежде всего направлены на борьбу против «догматизма и начётничества» и на возвращение к концепциям Ленина и «ленинским нормам партийной жизни». Но это была весьма поверхностная борьба, не затрагивавшая сути дела. Пусть и перестали цитировать Сталина, однако вместо этого стали ещё больше цитировать Ленина. Более глубокого обсуждения искажений марксистской теории, совершённых Сталиным, не произошло.

В попытке преодолеть замешательство, возникшее в социалистических странах и в коммунистическом движении после XX съезда, КПСС стремилась сократить нанесённый урон. Этому служило, например, решение ЦК КПСС, опубликованное в июне 1958 г. «О культе личности и его преодолении», в котором критиковались ошибки и злоупотребления Сталина, но в то же время утверждалось, что они нисколько не затронули и не изменили сущности социалистического общества. В то же время в этом решении значительная часть критики нивелировалась тем, что Сталин признавался выдающимся «теоретиком марксизма-ленинизма».

В первую голову руководство КПСС стремилось не допустить отхода социалистических стран от советской модели, так как из-за этого неминуемо пострадал бы образ Москвы как примера для подражания и её авторитет. Этому служила и Международная Конференция представителей коммунистических и рабочих партий по случаю 40-летия Октябрьской революции, созванная в Москве в ноябре 1957 г. Сталинская модель советского социализма и впредь должна была служить обязательной моделью. В резолюции сущностные аспекты этой модели были объявлены «общезначимыми закономерностями социалистической революции и социалистического строительства», а другие пути, такие как путь югославских коммунистов, осуждались за «ревизионизм».

Но вернёмся к реалиям советского общества, чтобы ещё более углубить ответ на вопрос, чем же оно было на самом деле.

Некоторые утверждают, что в конце 1930‑х гг. оно продолжало оставаться переходным обществом. Если понимать под этим, что общество перехода от капитализма к социализму представляет собой положение, при котором социалистические и капиталистические экономические формы сосуществуют бок о бок и борются между собой, то советское общество на этой стадии развития уже не было переходным обществом, поскольку экономические основы, отношения собственности на средства производства, производственные отношения, общественная структура, система образования и всё направление развития общества были уже определённо социалистическими. Продолжавшие существовать материальные, общественные и идеологические элементы и остатки капитализма — «родовые пятна старого общества» — естественно, ещё существовали в определённом объёме. Они могли затруднять и оказывать негативное воздействие на ход социалистического развития, однако уже не играли решающей роли. Тем более они не могли определять общественного характера общества.

Меж тем, несмотря на достигнутый прогресс в социалистическом строительстве, это общество было социалистическим лишь в начальной стадии, характеризуясь значительными недостатками, неразрешёнными противоречиями, а также серьёзными отклонениями в развитии. Как уже было показано, в сущности они проистекали из трёх комплексов причин: во-первых, из прежней отсталости России и вызванных этим последствий; во-вторых, из ошибок руководства, допущенных в этой первой в мировой истории попытке установить социализм; и в-третьих, из деформаций марксистской теории и социалистической политики, возникших по причине уже указанных факторов и вызванных главным образом деятельностью Сталина. Таким образом, они являются следствием целого комплекса объективных и субъективных факторов, которые в своём взаимодействии и в ходе исторического развития привели к столь противоречивому и покуда несовершенному результату.

Однако это не даёт аргументов в пользу того, чтобы в принципе оспаривать социалистический характер советского общества.

Бухарин ещё в 1925 г. осознавал, что по исторически сложившимся причинам в Советском Союзе возможен лишь «отсталый тип социалистического строительства», правильно считая, что большевикам не следует стыдиться этого[217]. Однако с расцветом сталинского культа такие реалистические воззрения уже не приветствовались, вместо этого в пропаганде постоянно приукрашивалась и идеализировалась всё же ещё достаточно несовершенная реальность, что означало — замалчивать или отмахиваться от ещё существующих недостатков, нерешённых противоречий и отклонений вместо того, чтобы их преодолевать!

Значительные достижения советского общества на первых порах его развития (примерно до начала 1930‑х гг.) проявились не только в создании экономического базиса, но и в заметном культурном импульсе, выразившемся в разнообразии художественного творчества в литературе, театре, кино, архитектуре, скульптуре и живописи. В то время во всех областях искусства возникали выдающиеся произведения, многие из которых приобрели мировую известность, поскольку отражали большую идейную и творческую силу революции и социализма. Этот расцвет наглядно продемонстрировал, что социализм стремится подняться на более высокую ступень человеческой культуры и цивилизации, уже в своей ранней фазе создав для этого лучшие условия, чем любое другое общество до него.

Однако в последующие годы сталинского руководства ВКП(б) всё дальше уходила от этой линии социалистической культурной политики, принявшись за догматическую политическую опеку, поскольку теперь — согласно сталинской теории социализма — прямое руководство всей духовной жизнью общества со стороны партии считалось атрибутом её «ведущей роли». Зачастую это вело к постановке препон и к подавлению художественных направлений и стилей, к преследованию художников и к обеднению и выхолащиванию культурной жизни. Выдающиеся художники дискредитировались необоснованными оценками, их творчеству препятствовали запретами, они подвергались преследованиям, из-за чего некоторые в разочаровании покинули свою родину. Такая культурная политика противоречила сущности социализма и его принципам, однако она являлась аспектом сталинской модели социализма, предусматривавшей в том числе подчинение культуры и искусства прямому руководству партии.

Строящееся социалистическое общество создало благоприятные условия и для развития науки. Старая Российская Академия Наук была преобразована в Академию Наук СССР и расширена. Возникли многочисленные новые институты естественных и общественных наук, в результате чего создавалась атмосфера, благоприятствующая прогрессу наук на пользу общества.

И хотя часть научных сил из-за своих антисоветских предрассудков отказывалась от сотрудничества с советской властью и эмигрировала либо была выслана в результате своего враждебного поведения, наука в молодом Советском Союзе пользовалась широкой поддержкой и быстро разрасталась. Знаменитые учёные, инженеры и техники принимали активное участие в объединении науки и производства, в работе Госплана, являлись советниками в различных учреждениях советского государства.

Для подготовки марксистских научных кадров главным образом в области философии, экономики и исторической науки, в которых в большом количестве нуждались университеты и вузы, был создан Институт красной профессуры (ИКП). Институт Маркса-Энгельса под руководством выдающегося исследователя Маркса Д. Б. Рязанова (1870–1938) собирал литературное наследие Маркса и Энгельса по всему миру и завоевал значительное признание осуществлением первого издания до тех пор не публиковавшихся работ классиков марксизма (например, «Немецкой идеологии», «Экономико-философских рукописей» и других) на языке оригинала и в русском переводе. В результате обширных исследований этот институт сумел приступить к изданию полного собрания сочинения Маркса и Энгельса («Marx-Engels-Gesamtausgabe», MEGA), заложив этим камень в основание большого историко-критического полного собрания сочинений Маркса и Энгельса, над которым продолжается работа и поныне. Институт Ленина был специально создан для того, чтобы собрать и издать полное литературное наследие Ленина. До тех пор, пока институт находился под руководством Л. Б. Каменева, он справлялся со своей задачей, однако после того момента, как он оказался в руках сталинского руководства, его первоначальная задача всё больше искажалась, поскольку теперь работы Ленина придирчиво отбирались, а некоторые даже замалчивались. Публикации должны были прежде всего служить для оправдания взглядов Сталина и его политики.

Пока в соответствии с сущностью социализма в Советском Союзе царила атмосфера свободной научной деятельности, в марксистских общественных науках развилась большая активность и появились интересные публикации в сферах философии, теории государства и права, политической экономии, психологии и истории. При этом формировались различные школы с отличавшимися подходами, что вело к оживлённому обмену мнениями и к дискуссиям, благоприятным для процесса познания.

Однако по мере того, как Сталин завоёвывал и идеологическую власть, навязывая свои теоретические взгляды как общеобязательные и подавляя другие мнения как якобы немарксистские или антипартийные, условия научной работы ухудшались.

Доминирование ограниченного сталинистского догматизма в теории и идеологии в форме созданного Сталиным «марксизма-ленинизма» привело к тому, что теоретическая работа в области марксизма, в особенности в философии, политической экономии и научном социализме, как правило сводилась лишь к интерпретации, комментированию и популяризации взглядов Сталина, а самостоятельная творческая работа жёстко регламентировалась и подавлялась. Следствием этого стало то, что марксистская теория потеряла свою незаменимую роль инструмента объективного анализа общественного развития, идейно поддерживающего и критически сопровождающего социалистическую политику. Такое состояние теории марксизма и теоретического мышления в Советском Союзе стало одной из причин, с течением времени способствовавших тому, что социалистическое общество всё больше увязало в неразрешимых противоречиях, ускоривших его гибель.

В завершающий период своего развития, в особенности после провала требования построить коммунизм за двадцать лет, КПСС оказалась перед растущей проблемой прояснения своей позиции. По прошествии к 1981 году указанного срока, когда от коммунизма не ощущалось ровным счётом ничего, все узрели (как в той сказке о новом платье короля), что король-то — голый! Разумеется, социалистическое общество достигло значительных успехов в 1960‑х и 70‑х годах, однако этого было недостаточно, чтобы окончательно достроить социализм.

Брежневская руководящая группа боялась сказать народу правду, а именно, что программа перехода к коммунизму провалилась. Онибоялись лишиться авторитета и уважения как у советского населения, так и в международном коммунистическом движении. Однако потеря произошла и без этой уступки, хотя пропаганда и старалась несколько завуалировать суть дела. Об этом происходили внутренние дискуссии, которые вначале привели к компромиссу — назвать новый этап развития «совершенствованием социализма и постепенным переходом к коммунизму», причём «совершенствование» якобы уже полностью работоспособного социалистического общества хотели представить как переход к коммунистическому обществу. Эта нелогичная вспомогательная конструкция не была по-настоящему удовлетворительной и подняла больше вопросов, чем была способна разрешить. КПСС стремилась прежде всего сохранить свою ведущую роль в сообществе социалистических стран, внушая ему, что Советский Союз в своём развитии остаётся далеко впереди.

В 1960‑х гг. экономически наиболее развитые социалистические страны оказались перед вопросом, следует ли им после завершения переходного периода от капитализма к социализму, то есть с окончанием создания основ социалистического общества, приступать к постепенному переходу к коммунизму. СЕПГ считала, что для этого нет достаточных оснований и что «широкомасштабное строительство социализма» ещё вовсе не завершено. При дальнейшей разработке и обосновании этой политической линии руководство СЕПГ при Вальтере Ульбрихте пришло к выводу, что социализм не сводится к кратковременной фазе, некой промежуточной станции на пути к коммунизму, а является долговременной общественной системой, которая должна всесторонне развиваться на собственной основе, создавая предпосылки для дальнейшего перехода к высшей фазе коммунизма. При этом с помощью научно-технической революции необходимо достичь такого уровня развития производительных сил, чтобы производительность труда смогла превзойти производительность труда в капиталистических странах. Ульбрихт даже говорил о практически самостоятельной фазе.

Эта концепция представляла другую теорию социализма, отличную от сталинской. В 1963 г. она появилась в партийной программе СЕПГ в формулировке, что дальнейшее формирование социализма является историческим процессом глубоких изменений во всех областях общества. Достигнутая в то время стадия социализма именовалась «развитым социалистическим обществом». Конечно, это было лишь условное название, по сути говорившее лишь о том, что этот социализм уже качественно отличается от своей начальной фазы, однако этот этап должен пройти ещё довольно длительное развитие, прежде чем называться завершённым. Эта оценка была реалистической в том смысле, что она не претендовала на представление неготового социалистического общества чем-то более высоким и не называла его строительство завершённым.

Этот взгляд вызывал подозрения у советского руководства брежневских времён, поскольку недвусмысленно указывал на отход от сталинской модели социализма. Однако оно воздержалось от публичной критики. Ответственные работники Академии Общественных Наук при ЦК КПСС осознали, хотя и после довольно продолжительных дискуссий с их коллегами из ГДР, что эта концепция и соответствующие формулировки во всяком случае более логически последовательны и гораздо ближе к реальности, чем построения КПСС, и в конце концов высказались за то, чтобы перенять их. Позднее они были использованы руководителями КПСС, когда в ноябре 1982 г. генеральным секретарём стал Андропов.


Пусть столетие Октябрьской социалистической революции станет поводом для подведения критических итогов. Необходимо исследовать, какие достижения в общественном развитии принесла эта революция и какой опыт из неё можно извлечь для всего, что важно для дальнейшей истории человеческого общества.

Название книги Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» свидетельствует об огромном впечатлении, которое Октябрьская социалистическая революция произвела на её современников. То, что крупнейшие империалистические державы предприняли военную интервенцию, тем самым вмешавшись в ход гражданской войны между силами царистской контрреволюции и социалистической революции, означало, что речь шла не только о национальном русском деле, а об уникальном событии международной важности.

Самые реакционные силы капитала сразу поняли, что здесь будет брошен серьёзный вызов их общественной системе в целом, так как и среди населения развитых капиталистических стран кипело недовольство, поскольку трудящиеся массы страдали от последствий империалистической войны, а растущее сопротивление обязано было вызвать изменения. Искра русской революции могла быстро перекинуться и зажечь другие революции, поэтому восстание в России должно было быть задушено как можно быстрее.

Таким образом, Октябрьская революция открыла новую эпоху общественного развития, в которой на историческую повестку дня встал вопрос о замене капитализма социализмом. В отсталой России это случилось лишь из-за её особого общественного развития, в котором феодализм, капитализм свободной конкуренции и монополистический капитализм отчасти перекрывались между собой и потому чрезвычайно обострили противоречия, ещё более усугублённые войной. В то же время развитые капиталистические страны, находящиеся на стадии империализма, уже достигли границ, за которыми существование эксплуататорских классов, владеющих средствами производства, не только стало экономически излишним, но и представляло всё бо́льшую опасность для будущего всего человечества.

Именно благодаря тому, что Октябрьская революция открыла новую эпоху человеческой истории, она приобрела выдающееся значение в мировой политике. Его не умаляет и тот факт, что в развернувшемся позднее соревновании общественных систем этот первый исторический почин закончился гибелью социализма — точнее, социализма определённой модели и только в Европе.

Сегодняшние противники социализма стремятся принизить всемирно-политическое значение Октябрьской революции, либо же вообще отрицают его, распространяя измышления, будто бы речь идёт всего-навсего лишь о перевороте, осуществлённом крошечной группой салонных большевиков. Меж тем эти ничтожные доводы опровергаются фактами. Ложь не становится правдой от того, что ренегаты социализма (вроде бывшего члена Политбюро Яковлева) без малейшего знания фактов заявляют: «Я пришёл к глубокому убеждению, что октябрьский переворот является контрреволюцией, положившей начало созданию уголовно-террористического государства фашистского типа». Видимо, он не может припомнить элементарных марксистских знаний, которые получил, будучи выпускником Академии Общественных Наук при ЦК КПСС, и много лет распространял, занимая при Брежневе должность заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС. Когда уже при Горбачёве он стал секретарём ЦК и членом Политбюро, ответственным за идеологию, его знания марксизма и его социалистические убеждения, по-видимому, полностью улетучились. После якобы глубокого изучения произведений Маркса они съёжились до нескольких лозунгов, и Яковлев пришёл к абсурдному выводу, будто Маркс всю жизнь стремился к одному насилию, власти и террору, и что марксизм — это лишь «идиотские мифы».

Бесполезно ожидать каких-то убеждений у того, кто цинично признаёт, что в своей многолетней деятельности в партийном аппарате был не просто двуличным, а даже трёхличным: говорил одно, думал другое, а делал третье. Если такой человек в автобиографии признаётся, что его «меньше всего интересовал марксизм сам по себе», в то же время с гордостью заявляя, что за свою трёхлетнюю учёбу в Академии Общественных Наук всегда получал только лучшие оценки, то можно предположить, насколько глубоки должны быть эти «глубокие убеждения», к которым он якобы позднее пришёл.

Было и остаётся долгом всех социалистов защищать от таких фальсификаций историческую правоту социалистической Октябрьской революции и её всемирно-историческое значение. Это был не путч и не контрреволюция, а общественная необходимость, законная попытка создать альтернативу преступной системе.

Феодальным обществам Европы потребовалось для развития более тысячи лет, буржуазно-капиталистическому обществу — около пятисот лет. Даже учитывая то, что в новейшее время ход исторической эволюции чрезвычайно ускорился, для формирования окончательно построенного социалистического общества необходимо отсчитывать по крайней мере сто пятьдесят лет. На деле ему не было дано и половины этого срока.

Для человечества социализм знаменовал первую гуманистическую перспективу построения социально справедливого общества, которое в своём развитии преодолело бы раскол общества на имущих и неимущих, на правящие и подчинённые классы, предоставив всем людям равные шансы на развитие своей личности. А прежде всего оно впервые привело бы к ненасильственному состоянию общественной жизни. Будь оно было реализовано в мировом масштабе, оно также могло бы ликвидировать причины войн, воплотив идеал вечного мира, поскольку основными принципами этого общества были и остаются труд и мир.

Поэтому социализм в принципе и в перспективе своей возможной эволюции уже является обществом, исторически превосходящим капитализм. Выдающийся марксистский теоретик Георг Лукач, вспоминая свой долгий политический опыт, заявлял в отношении важнейших проблем современного человечества, что «самых плохой социализм всегда лучше, чем самый хороший капитализм»[218]. Это же, и совершенно справедливо, повторил уже после гибели социализма драматург Петер Хакс.

Отстаивание этой точки зрения не имеет ничего общего ни с догматизмом, ни с меланхолической ностальгией по ГДР. Это констатация исторических фактов и в то же время определение позиции на будущее, поскольку всякий будущий социализм должен опираться на этот опыт, не ограничиваясь им. Тому, кто отвергает опыт реального социализма, совершенно точно не отыскать пути в социалистическое будущее.

Однако принципиальная защита социализма никоим образом не означает, что мы должны объявить весь его путь развития безошибочным, незапятнанным или безальтернативным. Ошибки, возникавшие из-за недостатка опыта или вследствие ошибочной оценки объективных условий и реальных возможностей, происходили в немалом количестве, и не всегда имелась возможность их исправления, как видно из развития социалистического общества в Советском Союзе. Принимались ошибочные решения, впоследствии приводившие к отклонениям в развитии. Недостатки возникающего социалистического общества имели как объективные, так и субъективные причины, из-за чего важной задачей остаётся их критический анализ, чтобы позднее их можно было избежать.

Однако нужно проводить очень чёткое разграничение между ошибками и неправильными решениями с одной стороны, а с другой — произволом и преступным злоупотреблением властью, связанными с диктаторской системой правления Сталина. Это было совершенно другое дело, поскольку они несомненно противоречат принципам социализма и концепциям марксизма. Они привели не только к ошибкам, но и к искажениям и извращениям, нанесшим серьёзный и долговременный урон сущности социалистического общества.

Не должно оставаться никаких сомнений в том, что для социализма необходима диалектическая взаимосвязь цели и средства, так как его гуманистические цели невозможно реализовать бесчеловечными средствами принуждения, насилия и террора. Насильственные методы, задействованные Сталиным и его окружением во внутрипартийных дискуссиях для устранения, криминализации и физического уничтожения инакомыслящих функционеров, репрессии против целых групп населения, депортации и в особенности судебные процессы, основанные на фальсификациях и лжи, — не имели и не имеют никакого оправдания. Они нарушали не только законы Советского Союза, но и политическую мораль социализма.

Марксистский тезис о том, что насилие является повивальной бабкой всякого общества, беременного чем-то новым, не должен неверно использоваться для оправдания насилия в какой бы то ни было фазе развития этого нового общества. В революционный период борьбы за политическую власть насильственные методы более-менее неизбежны, и если свергнутые бывшие правящие классы организуют насильственную контрреволюцию, то революционные силы должны противостоять им лишь насилием, чтобы разбить их и сохранить завоевания революции. Если контрреволюция использует в борьбе средства террора, то временно, как крайняя мера защиты, оправдан и ответный террор — как представлялось это Ленину, хотя воздействие террора и на самих революционеров, на их мышление и деятельность, может стать весьма проблематичным.

В то же время Ленин подчёркивал, что насилие и террор в принципе не могут служить подходящими средствами для строительства социалистического общества и потому оправданы лишь в чрезвычайных ситуациях для защиты от контрреволюционного террора. Поэтому всякие попытки оправдать применение принуждения и насилия, репрессий и террора Сталиным во всех фазах развития социалистического общества противоречат концепциям марксизма и принципам социализма. Такая практика была не только неверной и вредной, но и преступной. Потому любые попытки завуалировать и оправдать её, какие бы ни приводились мотивы, в принципе недопустимы, поскольку не только исходят из пренебрежения неопровержимыми фактами, но и игнорируют принципы и ценности социализма.

Когда и по сей день некоторые марксисты защищают подобные взгляды, несмотря на то, что после раскрытия московских архивов стали известны шокирующие акты преступных деяний Сталина и его окружения, и их невозможно всерьёз опровергнуть, то этим они не служат социализму, а против своей воли дискредитируют его, поскольку таким образом отождествляют сущность социализма с некоторыми из его извращённых проявлений.

Безусловно верно, что взгляды и поступки Сталина нуждаются в объяснении, так как имеют свои объективные причины в общественных условиях, противоречиях и проблемах, но при этом они имеют и субъективные причины в уровне образования, в опыте, в способности к суждениям и в чертах характера Сталина и других ответственных функционеров. Трудно выяснить степень влияния каждой из этих причин на мышление и деяния Сталина, но определённо было бы грубым упрощением стремиться объяснить их лишь ссылками на его характер, либо, наоборот, утверждать, что они были в основном или исключительно выражением общественных противоречий, сопровождавших построение социализма в Советском Союзе, и что их можно легко отсюда вывести, как это, например, проделал Ганс Хайнц Хольц в своей серии статей[219]. В таком случае это даёт не столько объяснение, сколько оправдание в том числе и беззаконного произвола и преступлений, поскольку противоречия при построении социализма, как известно, неизбежны, однако пути их решения могут быть весьма различны.

Более точный анализ не только показал бы, из каких объективных общественных отношений и противоречий возникали определённые взгляды и решения, но и по каким причинам из возможных решений были выбраны именно решения, опирающиеся на использование принуждения, насилия и террора, хотя они не были единственно возможными. А для этого необходимо исследовать субъективные факторы, в особенности личные мотивы. Только такой подход позволит установить и оценить личную ответственность за политические решения[220].

Во всех классовых обществах прогресс является весьма противоречивым процессом, и зачастую ему способствовали такие человеческие поступки и деяния, которые в наши дни и по действующим сейчас этическим меркам считались бы аморальными. Предшествующая история человечества полна всяческих подлостей, убийств и преступлений. Это в первую очередь следствие антагонистического характера классовых обществ, основанных на частной собственности на средства производства и потому неизбежно создающих общественные отношения, побуждающие людей к стремлению к личной выгоде, к эгоизму и к жажде власти. Природа человека такова, что во все времена были и будут индивидуумы, у которых негативные черты характера настолько сильны, что в определённых общественных условиях их деятельность на благо общества связана с личными мотивами (такими как эгоизм, стяжательство, жажда власти и т. д.), и что они при этом более или менее необузданно преследуют свои личные интересы. В революционные периоды общественного развития это происходит сплошь и рядом.

Нет причин считать, что такие черты характера не проявляются в большей или меньшей степени и у первых лиц коммунистических партий и социалистических государств. При этом нельзя исключать, что некоторые из этих черт временно и при определённых обстоятельствах могут сыграть и положительную роль. Говоря по-гегелевски, диалектика исторического прогресса иногда демонстрирует весьма противоречивые сочетания общественных отношений и отдельных деятелей, в которых знаменитая «хитрость разума» использует в том числе и неприятные человеческие свойства и страсти как средство для продвижения и ускорения общественного прогресса. Я имею в виду жажду власти, мстительность, высокомерие, тщеславие, наглость и жестокость. Как мы видим, это было немаловажной чертой развития Советского Союза после смерти Ленина — чертой, неразрывно связанной с деятельностью Сталина. Необходимо выяснить контекст, возникший в весьма специфических условиях, вместо того, чтобы сразу диагностировать «предательство революции» или демонизировать Сталина, отрывая его от этих условий и рассматривая его словно свободно парящего индивидуума, что нередко встречалось после откровений XX съезда.

Доменико Лосурдо критиковал такой подход как немарксистский[221], и я с ним согласен. Для объяснения гибели социализма он старается избегать категорий «крах» и «предательство», предпочитая называть всю историю социализма историческим «учебным процессом». И это тоже совершенно верно. Вся история социализма начиная с Октябрьской революции — большой процесс накопления опыта, учёбы и идущего вперёд познания, который, к сожалению, не происходил с должной интенсивностью и не привёл к результатам, которые предотвратили бы гибель социализма.

Однако в весьма интересных соображениях Лосурдо я не нахожу некоторых пунктов, которые мне сегодня представляются важными. А именно, прежде всего: как нужно судить о деятельности Сталина с учётом исторических условий и последствий его теоретической и практической деятельности — как с исторической, так и с моральной точки зрения?

У итальянского профессора философии эти вопросы как будто бы остаются в полутени и без ясного ответа, из-за чего может возникнуть впечатление, будто для коммунистического движения нет проблемы в том, что отдельная личность приобретает почти неограниченную власть в партии и над партией, присваивает себе политико-идеологическое и теоретическое право на высказывание единственно верного мнения, за счёт чего руководит ВКП(б)-КПСС и Советским Союзом в течение тридцати лет.

Постоянное повторение политиками и апологетами империализма того, что «западный мир» и в особенности НАТО являются «сообществом ценностей», не в силах завуалировать реальные черты и реальные цели империалистической политики. При трезвом их анализе очень скоро выявляются реальные интересы, приукрашиваемые якобы ценностями, и раскрывается их лицемерие. На деле же эти псевдоценности навязываются жестокими экономическими, политическими и военными средствами, ввергшими значительные части мира в хаос и нищету.

Как бы то ни было, ещё одна сложная проблема, заслуживающая отдельного исследования, сводится к такому вопросу: по каким причинам общественный прогресс даже в Советском Союзе смог приобрести черты, характерные для антагонистического классового общества? При этом, безусловно, речь идёт и о «родовых пятнах» старого общества, глубоко впечатавшихся в мышление и поведение населения. Разумеется, общая и в особенности культурная отсталость старой России сыграли в этом огромную роль, однако этого всё же недостаточно для удовлетворительного объяснения. Необходимо учитывать такие факторы, как общую одичалость и ожесточение нравов во времена империалистической и гражданской войн, потерю на фоне ужасов гражданской войны внимания к человеческой жизни, тенденцию к милитаризации многих сторон жизни, неправомерное приравнивание классовой борьбы к военным действиям и влияние всех этих и других обстоятельств на человеческую психику, на мышление, чувства и поведение людей. Очевидно, речь идёт не только об общественной, но и о социально-психологической, а в отдельных случаях и индивидуально-психологической проблематике, нуждающейся в более глубоких исследованиях для понимания этих событий.

Таким образом, в связи с общественным процессом развития допустимы моральные оценки и суждения исторических субъектов, то есть людей, творящих историю, и в первую очередь личностей, сыгравших важную роль в качестве вождей общественных движений и организаций, партий и государств. Они ответственны за свои действия и потому должны быть подвергнуты не только суду успеха, но и моральному суду человечества.

Однако это применимо ко всем общественным формациям, и в особенности к капитализму. Политики и идеологи буржуазного общества, чьи голоса срываются на визг, когда они выражают своё моральное возмущение сталинскими преступлениями, стремясь этим дискредитировать социализм в целом, могли бы озаботиться и судом над численно и по объёму гораздо более обширными и разрушительными преступными деяниями руководящих личностей всей капиталистической эры[222]. Лучше бы они подмели у своей собственной двери, вместо того, чтобы предписывать, как следует судить социализм.

Для коммунистического и социалистического движения из столь противоречивого развития истории реального социализма вытекает как следствие необходимость подвергнуть беспристрастному объективному анализу весь процесс развития Советского Союза: каковы были причины того, что в ходе его развития был организованы не только значительные положительные достижения, но и допущены искажения в социалистической политике и в обществе, равно как и в марксистской теории научного социализма; и из каких объективных и субъективных факторов в ВКП(б)-КПСС и в социалистическом обществе Советского Союза смогла возникнуть репрессивная и диктаторская система правления.

Созданная система правления, её методы и инструменты связаны в основном с деятельностью Сталина как генерального секретаря ВКП(б)-КПСС с 1922 по 1953 гг. и его руководящей группы, в связи с чем они именуются «сталинизмом». Это понятие используется как в коммунистическом движении, так и в политико-идеологическом арсенале фанатичных противников социализма. Независимо от того, принимаем мы или же отвергаем это понятие, хотим или не хотим пользоваться им, однако остаётся фактом, что сталинская политика связана не только с деформациями социализма и марксизма через принуждение, насилие и террор, но и с неопровержимыми успехами социализма. Мы не можем не учитывать этого факта, его не вычеркнуть ни из истории, ни из исторического сознания — неважно, как мы желаем его называть. Мы должны найти его причины, проанализировать его воздействие на развитие социализма и коммунистического движения. При этом неминуемо встаёт и такой вопрос: насколько эти деформации и извращения способствовали гибели социализма?

К четвёртой годовщине Октябрьской революции Ленин резюмировал:

«Мы ни на минуту не забываем того, что неудач и ошибок у нас действительно было много и делается много. Ещё бы обойтись без неудач и ошибок в таком новом, для всей мировой истории новом деле, как создание невиданного ещё типа государственного устройства!»

И продолжал:

«Но мы вправе гордиться и мы гордимся тем, что на нашу долю выпало счастье начать постройку советского государства, начать этим новую эпоху всемирной истории»[223].

Победа Октябрьской революции, создание советского государства и строительство социалистического общества были и остаются всемирно-историческим достижением, ценность которого не ослабеет, несмотря на то, что советское общество имело свои недостатки, слабости и искажения и не смогло развить достаточных производительных сил, чтобы выстоять в экономическом соревновании с империализмом и обеспечить своё дальнейшее развитие.

При этом строительство социалистического общества и сильного социалистического государства создало противовес, сумевший, особенно после Второй мировой войны, обеспечить заслон стремлению империализма править миром. Своей военной мощью, а главное сохранением военно-стратегического равновесия, оно послужило барьером против военных авантюр воинственных кругов американского империализма и НАТО. Благодаря этому оно смогло сыграть успешную роль в сохранении мира на мировой политической сцене. Для всего человечества это стало поистине важным достижением, забывать о котором не следует, поскольку народы Советского Союза понесли ради него огромные жертвы.

В первые годы советской власти Ленин неоднократно указывал, что социализм в будущем должен распространять своё влияние на мировую политику главным образом за счёт своей экономической мощи, в связи с чем важнейшая задача экономического развития состоит в том, чтобы достичь более высокой производительности труда, чем достижима при капитализме. Только тогда социализм сможет выполнить свою гуманистическую программу, выстоять в экономическом соревновании с капиталистической системой и победить в нём. К сожалению, этот важнейший взгляд мало учитывался в политике Сталина и в последующие годы, и потому Советский Союз, несмотря на все свои достижения, увяз в заметном отставании в производительности труда. Предположение, что могущественной военной силы будет достаточно для сопротивления империализму, оказалось роковой ошибкой с трагическими последствиями.

Глава 6. Поиски других «моделей» социализма

6.1. Возможны ли различные модели социализма?

После установления в весьма специфических условиях социалистического общества в России стало ясно, что в других странах в таком же виде это не повторится. Переход к социализму в условиях развитых капиталистических государств неизбежно создал бы и многообразие различных путей и форм строительства и формирования нового общества. Ленин неоднократно и подробно высказывался на этот счёт. Он также предупреждал против склонности считать русский опыт общезначимой нормой и эталоном.

Наряду с этим Ленин открыто предостерегал от склонности переоценивать себя. Я уже цитировал выше подобные высказывания Ленина. То, что эта тема долгое время не обсуждалась, имело ряд причин. Во-первых, за Октябрьской революцией не последовали другие победные социалистические революции, в связи с чем этот вопрос не приобрёл актуальности. Кроме того, наряду с формированием и реализацией советской модели социализма в соответствии с политикой и взглядами Сталина росла и её абсолютизация и превращение в общеобязательный образец социализма.

Этот процесс проявился уже в теоретических и идеологически-политических дискуссиях 1920‑х гг. между Сталиным и «левой оппозицией», в которых Сталин признавал лишь собственные взгляды на построение социализма, объявляя их «линией партии» и подавляя и преследуя отличавшиеся взгляды, ставя на них клеймо «антипартийных». В последующее время эти сталинские идеи в качестве составной части были включены в «марксизм-ленинизм», после появления «Краткого курса истории ВКП(б)» став обязательными для всех коммунистических партий.

Руководство Коммунистического Интернационала, находившееся под контролем Сталина, позаботилось о том, чтобы партии остальных стран восприняли эту позицию, отстаивать которую отныне им предписывалось неукоснительно. К примеру, Коммунистическая партия Германии (КПГ) в начале 1930‑х гг. вела антифашистскую борьбу за «Советскую Германию», в которой предполагалось строить социализм по модели советского общества. Однако VII конгресс Коминтерна в 1935 г. и Брюссельская конференция КПГ в том же году скорректировали эту абсурдную политику, объявив защиту буржуазно-демократических норм и свобод в одном ряду с остальными антифашистскими силами основной линией сопротивления фашистской диктатуре.

Победа антигитлеровской коалиции над фашистской Германией в 1945 г. изменила политическую карту мира и тем самым — условия для борьбы коммунистических партий за общественный прогресс. Советский Союз, внесший крупнейший вклад в разгром этого режима террора и в окончание войны, приобрёл благодаря этому высокое признание на мировой арене. И многие коммунисты, боровшиеся против фашизма в оккупированных странах, у партизан или во французском Сопротивлении, тоже пользовались высокой репутацией среди населения. В национальных антифашистских альянсах они действовали самостоятельно и независимо от Коминтерна, самоуправно распущенного Сталиным в 1943 г. по внешнеполитическим соображениям. Югославия и Греция были освобождены не извне, а собственными силами. В Италии партизанские группы, организованные коммунистами и социалистами, изгнали германских фашистов из всей северной Италии, во Франции Сопротивление тесно сотрудничало с освободительными вооружёнными силами генерала Шарля де Голля, принимая активное участие в освобождении своей страны.

Короче говоря, в результате активного антифашистского сопротивления влияние и репутация коммунистических и социалистических сил в этих странах заметно возросли, а следовательно, и условия для их дальнейшей борьбы за социалистическую перспективу стали лучше, чем они были до войны.

В этой войне социалистическое общество Советского Союза убедительно продемонстрировало свою силу и жизнеспособность. СССР был признан мировой державой. Благодаря престижу Советского Союза и растущему влиянию коммунистических и социалистических партий идеи социализма находили более тёплый приём в массе европейских стран. Многие теперь считали, что капитализм работал неправильно и потому необходимо обдумать пути коренных изменений в обществе. Подобные размышления имели место даже в буржуазных кругах.

В некоторых странах политические условия изменились ещё и потому, что по окончании войны произошло сближение между социал-демократами и коммунистами. Крепкое единство действий установилось, например, между Итальянской Коммунистической и Итальянской Социалистической партиями. Во Франции они тоже сблизились. В Германии КПГ и СДПГ реорганизовались, и значительная часть членов обеих партий испытывала желание преодолеть глубокий раскол, в 1933 г. воспрепятствовавший совместной борьбе против гитлеровского фашизма, — чтобы объединёнными силами работать над строительством новой Германии.

В сложившихся условиях во многих важнейших странах Европы утвердилась вера в социалистическую перспективу. В ту пору этот взгляд настолько распространился, что едва ли было возможно открыто требовать восстановления капиталистического общества. Даже западногерманский буржуазно-консервативный Христианско-демократический союз (ХДС) при Аденауэре в своей Аленской программе 1947 г. констатировал, что капитализм работал плохо, из-за чего общество следует вновь строить «с нуля». Христианские демократы, такие как Якоб Кайзер, требовали «социализма с христианской ответственностью».

В этой новой ситуации и в связанных с нею обстоятельствах стал неизбежным вопрос: каким может быть это новое социалистическое общество и как оно должно строиться? Многие социал-демократы склонялись к мнению, что необходимо немедленно начать переход к социализму, и он должен быть обеспечен за счёт развития демократии. У многих коммунистов ещё жива была идея «Советской Германии» времён, предшествовавших приходу фашизма к власти, поскольку они едва ли были знакомы с самокритическими решениями VII Всемирного конгресса Коминтерна 1935 г. и с основывавшимися на них решениями руководства КПГ.

Итак, в политическую повестку были включены вопросы о пути построения, характере и содержании социалистического общества. Был ли социализм возможен только в виде «советского общества», или же для его достижения были доступны и другие пути? Для коммунистических и социалистических сил в европейских странах это стало весьма важным вопросом, касавшимся в первую очередь взаимоотношений двух партий. Многие социал-демократы выступали за социализм, но не за тот путь, что ведёт к диктатуре пролетариата.

Однако та же проблема стояла и перед ВКП(б) и её сталинским руководством. Следовало ли придерживаться её прежней линии, заключавшейся в том, что советское общество является общеобязательной моделью и потому будущее социалистическое развитие обязано происходить исключительно в духе новых «советских республик»? Не свидетельствовали ли многие национальные и международные события против этой модели?

Как при этом вёл себя Сталин? По-видимому, он был готов в определённых границах изменить свои прежние взгляды. Как писал Димитров в своём дневнике, Сталин в ходе встречи на своей даче 29 января 1945 г. высказывался на этот счёт следующим образом:

«Может быть, мы допускаем ошибку, думая, что советская форма единственная, которая ведёт к социализму. На самом деле оказывается, что советская форма лучшая, но вовсе не единственная. Может быть, существуют и другие формы — демократическая республика и в определённых обстоятельствах — конституционная монархия»[224].

Хотя он и признаёт, что другие пути возможны, однако настаивает на том, что советская форма — лучшая. Как можно выяснить, какая из форм «лучшая», когда ещё не было явлено ни одной другой формы, чтобы можно было их сравнить — это остаётся секретом Сталина. Но даже в этом случае он отдавал предпочтение собственному варианту.

Впрочем, несмотря на это, важно то, что Сталин в 1945 г. думал принять другие пути социализма. Для коммунистических партий это открывало более широкое поле действия для осуществления их политики. Меж тем совершенно ясно, что Сталин руководствовался и другими мотивами, связанными с международными условиями. Роспуск Коммунистического Интернационала, предложенный и навязанный Сталиным в 1943 г., был не столько мотивирован пониманием, что в условиях мировой войны коммунистические партии должны действовать самостоятельно и ими нельзя руководить из московского центра, сколько послужил сигналом западным союзникам. Этим жестом Сталин решил снять часто высказываемые опасения союзников, будто бы Советский Союз использует победу над фашизмом для активного «экспорта революции». В этом контексте отказ от советской модели как обязательного образца социализма в пользу национальных путей и форм также был своего рода уступкой, сделанной, чтобы успокоить Запад.

Однако для коммунистических партий как роспуск Коминтерна, так и уступка в пользу национальных путей развития означали существенное увеличение уровня их самостоятельности и собственной ответственности. То, каким образом они могли теперь реализовать это в своих странах, зависело по большей части от национальных и международных условий, сложившихся после окончания войны.

6.2. Новые условия для развития социализма после Второй мировой войны

После победы над гитлеровским фашизмом империалистические силы США и Англии отнюдь не были заинтересованы создавать для социализма в Европе более благоприятные начальные условия. Совершенно напротив: они видели в нём ещё бо́льшую угрозу, чем в своё время видели её в Октябрьской революции. Антигитлеровская коалиция была временным альянсом для достижения конкретной цели между крайне противоречивыми партнёрами, и любые надежды на то, что это соглашение после окончания войны, после достижения главной цели коалиции, будет действовать и дальше — не имели под собой никаких реальных оснований. Враждебность империалистических держав к социализму была лишь отложена на время, а вовсе не забыта. Объективные классовые противоречия, разумеется, никуда не делись!

Чтобы понять теоретические и практические вопросы борьбы коммунистических партий в Западной Европе, необходимо исследовать условия, установившиеся при окончании войны. Здесь они весьма значительно отличались от условий Восточной и Юго-Восточной Европы, чьи страны попадали в сферу влияния Советского Союза.

Ещё до окончания совместной борьбы против фашистской Германии проявились различные признаки, по которым можно было судить, что империалистические силы всерьёз готовились воспрепятствовать опасному с их точки зрения ходу событий.

Нет прямых доказательств, что неоднократные задержки открытия на Западе Второго фронта, согласованного с Советским Союзом, осуществлялись с целью ослабить Советский Союз, который вынужден был выносить всю тяжесть войны на востоке. Однако такое подозрение небезосновательно. Поскольку, разумеется, не было случайностью то, что в 1943 г. западные союзники, вместо того чтобы, как было договорено, открыть Западный фронт во Франции, открыли фронт на юге, чтобы прежде всего занять Италию. Рим вышел из войны, установив буржуазно-монархическое правительство. Оно сразу же попыталось ограничить влияние коммунистов, однако не сумело воспрепятствовать формированию под руководством коммунистов и социалистов партизанской армии, начавшей борьбу против германских оккупационных войск и против остатков режима Муссолини на севере Италии. Американские войска, проникшие в Италию с юга, позаботились о том, чтобы административные полномочия перешли в руки буржуазных политиков, а влияние коммунистов и социалистов было ограничено. Американские освободители создали альянс буржуазных сил, организованных главным образом в партии Христианская демократия (Democratica Cristiana), с Ватиканом и мафией, чтобы не допустить последовательного антифашистского и социалистического развития событий. Судя по всему, американское правительство даже привезло боссов мафии из США для налаживания связей с итальянским преступным миром. И даже больше того: в 1946 г. оно допустило создание политической партии муссолиниевских фашистов под новой вывеской.

Перед окончанием войны до прихода американских войск итальянские партизаны освободили Северную Италию от правления Муссолини, восстановленного с германской помощью в 1943 г.. Муссолини и другие фашистские бонзы были арестованы, предстали перед революционным трибуналом и приговорены к смерти. Власть в северных регионах фактически находилась в руках антифашистских партизан. Однако затем американская армия установила военное правительство в качестве высшей власти на всей территории Италии. Оно назначило гражданское правительство, в котором в том числе приняли участие коммунисты и социалисты, однако они едва ли могли что-либо противопоставить реакционному большинству. А в 1948 г. коммунисты были выведены из правительства.

Под руководством Пальмиро Тольятти, бывшего в течение многих лет одним из важнейших работников Коминтерна, Итальянская Коммунистическая партия (ИКП) выработала стратегию политической борьбы за преобразование монархического режима в антифашистско-демократическую республику. Была поставлена цель достичь этого путём получения «гегемонии» в политической и культурной жизни страны. С помощью такой гегемонии должен был открыться путь к социализму. Перед своим возвращением в Италию Тольятти обсуждал эту стратегию в Москве со Сталиным.

На первом совещании «Бюро Коминформа», созданного в 1947 г., разразилась острая дискуссия между представителями Коммунистической партии Югославии и Коммунистической партии Италии. Югославы упрекали итальянцев в оппортунизме, поскольку те отказались от перевода антифашистской освободительной борьбы в плоскость социалистической революции и завоевания власти.

На первый взгляд этот упрёк кажется правомерным, поскольку столь благоприятные условия для завоевания власти в Италии социалистами определённо не повторились бы в обозримом будущем. Однако дела в Италии обстояли не так просто, как в Югославии. Югославская народно-освободительная армия под руководством компартии освободила всю страну в сущности своими собственными силами, и Югославия имела не империалистическую оккупационную власть в своей стране, а Красную Армию, всецело стоявшую на стороне социалистических сил.

Если бы в Италии не было военной оккупации со стороны американской армии, то полный захват политической власти антифашистскими силами под руководством находившихся в союзе Коммунистической и Социалистической партий, вероятно, был бы возможен. Но именно чтобы воспрепятствовать этому, западные союзники и высадились в Сицилии и на Аппенинском полуострове.

Тольятти в интервью газете «L'Unità», данном 2 апреля 1944 г., заявил:

«Сегодня мы не можем позволить себе руководствоваться так называемым узкопартийным интересом. В эти дни мы обязаны действовать ради прямых жизненных интересов нашей страны. А эти интересы мы сможем эффективно защитить, если будем всё больше расширять и укреплять единство тех, кто готов сражаться против интервента — без различия, какова их вера и каково их политическое направление. Коммунистическая партия, рабочий класс — это те, кто должен взять в свои руки флаг национальных интересов, преданных фашизмом и группами, передавшими ему власть»[225].

Заявление Тольятти позднее получило название «Салернский поворот», поскольку в нём известный руководитель коммунистического движения впервые сформулировал линию антифашистской освободительной борьбы как национальный путь к социализму через неизбежную промежуточную ступень антифашистско-демократической республики. 22 апреля в освобождённой части Италии было установлено «правительство национального единства» под руководством маршалаБадольо. В нём Пальмиро Тольятти стал министром без портфеля.

На основе этой политической линии ИКП стала весьма заметной политической и культурной силой в стране и пользовалась значительным влиянием на ход формирования республики, на её конституцию и на политическую жизнь. Почему этот путь не привёл в конце концов к социализму в Италии — это сложный вопрос, на который непросто ответить. В этом сыграли роль различные факторы: создание блоков после распада антигитлеровской коалиции, Холодная война между общественными системами и военными блоками, воздействие секретного доклада Хрущёва на XX съезде КПСС (послужившего разрыву единства действий между Коммунистической и Социалистической партиями) и прежде всего сильное давление американского империализма на правительство в Риме, которое было вынуждено вывести коммунистических министров из своего состава.

Несмотря на несколько иные условия, во Франции сложилась схожая ситуация. В отличие от Италии, Франция не была союзником нацистской Германии, и поэтому после войны в ней не устанавливалась оккупационная власть. При этом сопротивление нацистам осуществлялось независимо от политических лагерей. Коммунисты и социалисты входили в довольно сильную в военном отношении освободительную армию, созданную генералом де Голлем. Уже 25 ноября 1942 г. представители ФКП и де Голля заключили договорённость о совместных действиях партии с «Forces françaises combattantes». В мае 1943 г. был основан Национальный Совет Сопротивления. После того как Алжир стал бастионом «Свободной Франции», 3 июня 1943 г. был создан Французский Комитет Национального Освобождения, в состав которого даже были приняты два коммуниста.

Хотя влияние коммунистов в силу их активной борьбы против фашистской оккупации и чрезвычайно возросло, благодаря чему они были введены во вновь установленное правительство, однако влияние социалистических сил во Франции в целом осталось всё же меньшим, чем в Италии, поскольку во Франции коммунисты не поддерживали столь тесное сотрудничество с Социалистической партией.

Франсуа Биллу, один из руководителей ФКП и затем министр в правительстве де Голля, оценивал в ретроспективе:

«Тот, кто считал или продолжает считать, будто бы после освобождения можно было установить во Франции социалистический строй, сильно ошибается. Для этого отсутствовали внутренние и внешние условия. Попытка установить социалистический режим очень скоро закончилась бы кровопролитием, в котором ядро революционных сил народных масс, вставших на позиции Коммунистической партии или находившихся под её влиянием, просто погибло бы»[226].

В интервью, данном британской газете «Таймс» 18 ноября 1946 г., генеральный секретарь ФКП Морис Торез заявил:

«Ясно, что Коммунистическая партия как часть правительства в рамках парламентской системы, в чьём построении она принимала участие, будет строго придерживаться демократической программы, благодаря которой она получила доверие народных масс. Прогресс демократии во всём мире [...] предоставляет возможность выбора других путей достижения социализма, помимо тех, что были выбраны русскими коммунистами. Во всяком случае, этот путь в каждой стране свой»[227].

Но и во Франции коммунистические министры, в силу давления США, были выведены из состава правительства. С тех пор ФКП действовала как сильная оппозиционная партия.

Никто не станет отрицать, что таким образом империализму удалось устранить возникшую в Западной Европе благодаря поражению фашизма возможность общественного развития, ведущую к социализму. Для достижения этой цели Черчилль, отъявленный враг социализма ещё с 1917 г., даже был готов сохранить и перевооружить остатки германских вооружённых сил, чтобы их можно было незамедлительно пустить в ход против Советского Союза. Говорят, что сразу после победы над фашистской Германией он обронил: «Мы убили не ту свинью». Кроме того, в мае 1945 г. он поручил разработать план, ставший известным общественности лишь в 1998 г., под названием «Operation Unthinkable» («Операция „Немыслимое“»). Дата нападения на Советский Союз была назначена на 1 июля 1945 г. Планировалось задействовать британские и американские войска. Примерно 47 дивизий западных союзников (приблизительно 50 % расположенных в Германии войск) и 100 000 членов бывшей германской армии должны были начать войну против Красной Армии. Из-за военного превосходства Советского Союза и из-за трудности разъяснения народам мира, почему вдруг началась война против союзника по антигитлеровской коалиции, этот план был отвергнут по причине его нереализуемости.

Если бы в Западной Европе антифашистская освободительная борьба переросла в социалистическое развитие, тогда оно имело бы собственную социальную и политическую базу и собственные движущие силы в соответствующих странах. Оно не навязывалось бы извне и, вероятно, привело бы к тому, что советская модель социализма осталась бы лишь советской. Таким образом могло возникнуть представление о социализме, во-первых, более ориентированное на первоначальные идеи научного социализма, и, во-вторых, более соответствующее цивилизационным и демократическим традициям Европы. Однако в реальности американский империализм навязал этим странам извне путь развития, фактически диктовавший другую модель.

Утверждения Черчилля и Трумэна, будто Советский Союз готовится оккупировать всю Европу, чтобы ввести там коммунизм и таким образом продвинуть мировую революцию, были совершенно абсурдными. У Москвы в то время были совершенно другие заботы, в первую очередь направленные на восстановление сильно разрушенной страны. Холодная война против Советского Союза началась со столь огромной волны антикоммунизма, что рациональное мышление было задушено, и на веру принималась самая глупая ложь. В той же Германии благоприятствующая этому основа в мышлении уже существовала — благодаря нацистскому антикоммунизму, царившему там десятилетиями.

В новом американском президенте Трумэне Черчилль нашёл столь же фанатичного противника социализма, и вскоре они оба с помощью абсурдных обвинений начали Холодную войну против прежнего союзника — СССР. Застрельщиком выступил Черчилль в своей печально известной речь в Фултоне. Американский министр иностранных дел повторил эти обвинения в речи в Штутгарте, а американский президент объявил о новой внешнеполитической программе — доктрине Трумэна. За кратчайшее время всюду была поднята антисоветская и антикоммунистическая истерия.

Хотя хронологическая последовательность этих событий хорошо известна, вновь и вновь повторяется утверждение, будто бы именно Советский Союз виновен во взрыве Холодной войны. Яковлев совершенно антиисторично утверждает:

«Холодная война началась после раскола мира на две враждебные системы, то есть в 1917 г. Действительно, конфронтация систем прошла различные этапы. Были спокойные моменты и обострения. Все помнят совместную борьбу против гитлеровской Германии. Но органическая вражда между демократией и деспотией, которая могла бы вырасти в новую мировую войну, оставалась»[228].

Отношения между только что возникшим Советским Союзом и империалистическими государствами начались не с холодной, а с горячей войны, а именно когда Англия, Франция и США активно вмешались в гражданскую войну в Советской России. После того, как они потерпели поражение, наступил довольно долгий период, в течение которого отношения были более-менее нормализованы благодаря установлению дипломатических связей, причём советская дипломатия смогла умело воспользоваться противоположностью их интересов, тем более что империалистические государства по различным причинам были заинтересованы в поддержании нормальных отношений. Чрезвычайно враждебное отношение Яковлева к советскому государству характеризуется и тем, что он ещё и упрекает империалистические государства в том, что они вообще установили отношения с Советским Союзом. Он пишет об этом так:

«В то же время для меня лично остаётся загадкой, почему западные демократии столь быстро смирились с режимом, пришедшим к власти в 1917 году незаконным путём, развязавшим кровавую оргию, расколовшим человечество»[229].

Во время Второй мировой войны эти отношения ещё более усложнились, поскольку Советский Союз теперь вынужден был войти в альянс с главными империалистическими державами, чтобы не позволить другому империалистическому государству, а именно Германии, завоевать весь мир и подчинить его варварскому режиму террора. Проще говоря, потребовалось изгнать дьявола при помощи сатаны.

После победы над нацистской Германией возникла совершенно новая ситуация. Во-первых, Советский Союз вышел из войны мировой державой, приобретя в мире серьёзную репутацию, кроме того, он также приобрёл военный опыт. Во-вторых, в важнейших западноевропейских странах возникли социальные и политические условия для общественного развития с социалистической перспективой. В-третьих, с большой вероятностью можно было ожидать, что восточноевропейские страны, находившиеся теперь под прямым влиянием Советского Союза, пойдут в социалистическом направлении. В-четвёртых, начался распад колониального правления империалистических государств над странами Африки и Азии с возникновением антиколониальных национальных освободительных движений, в некоторых из которых коммунистические силы обладали заметным влиянием.

В мировой политике сложилась качественно новая ситуация, вызывавшая беспокойство главных империалистических держав и побуждавшая их к новой стратегической ориентации в выстраивании отношений с Советским Союзом. Однако выводы, сделанные из этого, с одной стороны, советским правительством, а с другой — ведущими силами империализма, серьёзно отличались. Внешнеполитическая линия Советского Союза была нацелена на продолжение союза и сотрудничества с прежними союзниками для совместного обеспечения мирного будущего. Ради этого была основана Организация Объединённых Наций (ООН), а также заключён Потсдамский договор, подписанный в августе 1945 г. Он содержал важные пункты, соблюдение и выполнение которых должно было гарантировать длительный мир в Европе и в мире.

Но чернила на подписях под Потсдамским договором ещё не успели просохнуть, как западные державы начали обходить или полностью игнорировать его главные пункты. В конце концов они односторонне прекратили деятельность Союзнического Контрольного Совета в Германии и подготовили создание отдельного западногерманского государства. Они прекратили оговорённые поставки репараций в Советский Союз и экономически раскололи Германию, односторонне сменив валюту. В конце концов они поручили «парламентскому совету» выработать основной закон (конституцию). Всё это служило для введения значительного экономического, а затем и военного потенциала этого государства в антисоветский фронт, чтобы таким образом установить в Центральной Европе мощный барьер против социализма, хотя один из важнейших пунктов договора о Германии гласил, что в будущем она не имеет права присоединяться к военным альянсам.

Дипломатические усилия Советского Союза были направлены на сохранение прежних союзнических отношений и сотрудничества с империалистическими державами, и, несмотря на противоречие между общественными системами, на ограничение конфликта мирным соревнованием. Но империалистические государства, ведомые США, не приняли этого, а создали антисоветский блок, чьей общей целью было сдерживание («containment») социализма, отбрасывание («rollback») его, и, в конце концов, его уничтожение.

Таким образом, холодная война вслед за горячей совершенно не была стихийным и неизбежным результатом существования двух противоположных общественных систем — она являлась сознательно и планомерно реализуемой политикой, чьей целью было всеми средствами воспрепятствовать успешному развитию социализма: экономическими, политическими, идеологическими и психологическими усилиями, а также военной угрозой победить его и стереть с лица земли. Для этой цели была основана Организация Северо-Атлантического Договора (НАТО), которая преподносилась как альянс для защиты западного мира перед угрозой военной агрессии. Хотя Советский Союз и не упоминался, тем не менее он подразумевался, поскольку, когда он запросил членства в этом «оборонном альянсе», он получил отказ.

С помощью плана Маршалла западноевропейские страны были столь сильно экономически привязаны к США и в военном отношении скованы НАТО, что их будущее поведение и политика по большей части могли направляться интересами американского империализма, и потому они автоматически становились соучастниками Холодной войны.

В такой обстановке вскоре стало ясно, что в главных государствах Западной Европы уже нельзя рассчитывать на социалистическое развитие.

Иное положение сложилось в Восточной Европе, которая в связи с проходившими в ней военными операциями Красной Армии по уничтожению германского фашизма попала в зону влияния Советского Союза. Сталин в беседе с югославским политиком Милованом Джиласом якобы упомянул, что общественное развитие в соответствующих зонах влияния определяется оккупационными властями. Эти слова вполне могли быть сказаны Сталиным, однако это не доказано. Если это правда, тогда это означало бы, что восточноевропейским государствам социалистическая система была навязана властью победителей.

Хотя такой взгляд и распространяется антисоциалистической пропагандой, он совершенно не соответствует фактам.

Положение в этих странах было весьма различным — как экономически, так и политически. И прямое влияние Советского Союза также не везде было одинаковым.

Уровень экономического развития, уже включавший условия, подходящие для перехода к социализму, был по-настоящему достигнут лишь Чехословакией и в большей степени той частью Германии, которая составляла советскую зону оккупации. Польша, Венгрия, Румыния, Болгария, Югославия и Албания были слабо и в различной степени индустриально развиты, так что потребовался бы довольно длительный переходный период для создания экономических и всех прочих условий для перехода к социализму. В их реальном положении опыт советской модели социализма, конечно, мог быть полезен в течение какого-то времени, между тем как в Чехословакии и Восточной Германии его слабые стороны и недостатки весьма вероятно проявились бы раньше.

В политическом отношении положение также было весьма различным: в Чехословакии существовало сильное рабочее движение с относительно большой и влиятельной компартией. Она также смогла достичь тесного сотрудничества с Социалистической партией, а через некоторое время — слияния двух партий в единую коммунистическую партию, пользовавшуюся весьма высоким влиянием среди населения. Уже в 1948 г. она смогла взять на себя правительственные обязанности, самым обеспечив надёжные политические условия для перехода к социализму. Несмотря на то, что советские войска и военные советники всё ещё оставались в стране, это не было решающим фактором. На взятие власти Коммунистической партией это, по-видимому, повлияло меньше, чем реалии внутренней классовой борьбы.

Относительно благоприятные политические условия существовали и в Югославии, поскольку Народно-освободительная армия под руководством компартии фактически освободила страну собственными силами, впоследствии заполучив политическую власть при построении нового федеративного государства. Коммунистическая партия Югославии единственная в зоне советского влияния сразу объявила построение социалистического общества целью общественного развития, что послужило одной из причин произошедших вскоре конфликтов с руководством ВКП(б). Очевидно, самостоятельное решение КПЮ не было согласовано с московскими руководителями, хотя действия югославских руководителей теоретически и соответствовали ленинской теории революции.

Ситуация в Польше была крайне тяжёлой. Развитие исторических взаимоотношений между Россией и Польшей в течение ряда веков создало здесь очень сильные антирусские настроения. В 1772 г. польское государство лишилось независимости и было разделено между Россией, Пруссией и Австрией. Большая часть польского народа столетиями страдала под гнётом царской России, что оставило в историческом сознании глубокие следы. Ленин говорил, что никакой другой народ не страдал столько при царском режиме, как польский, и поэтому нет народа, который бы так страшно не любил Россию, как поляки[230].

В результате Октябрьской революции польское государство вновь обрело независимость, что, однако, не привело автоматически к изменению отношения к русским, тем более что в 1920 г. даже произошла война между обеими странами, спровоцированная польским президентом Пилсудским. Она закончилась поражением молодой советской страны, и та в мирном договоре была вынуждена уступить части своей территории. Когда в 1939 г. после разгрома Польши фашистской германской армией Советский Союз вновь забрал эти территории, эта реинтеграция была, конечно, оправдана, но в то же время гальванизировала и польскую русофобию.

От фашистской оккупации Польша была освобождена Красной Армией, но и это не привело к смягчению антирусских взглядов, тем более что теперь советское влияние на ход развития Польши оживило эти традиционные опасения.

Ещё одной причиной крайне сложной политической ситуации в Польше стало то, что долгое время коммунистической партии в ней не существовало. Всё её руководство в 1937 г. было убито по приказу Сталина, а партия была официально распущена Коминтерном по обвинению в троцкизме. Только через шесть лет Владислав Гомулка восстановил Польскую Рабочую партию, которая по понятным причинам не могла иметь в народе большого влияния.

Помимо этого, политическая ситуация осложнялась тем, что в Лондоне существовало буржуазное правительство в изгнании, претендовавшее на власть после освобождения Польши, несмотря на то, что в освобождённых регионах Восточной Польши в Люблине уже было сформировано правительство национального единства под руководством Польской Рабочей партии. Это привело к затяжным и сложным переговорам и спорам, пока наконец не было достигнут компромисс, который уже не преграждал пути социалистическому развитию.

При всём при этом ситуация в Польше была деликатной ещё и с военной точки зрения, поскольку образовалась неофициальная антикоммунистическая армия — Армия Крайова, создавшая, в особенности в Южной Польше, положение гражданской войны. Лишь через несколько лет эта угроза была преодолена, и новая государственная власть получила контроль надо всей польской территорией.

Таким образом, Польская Рабочая партия оказалась перед чрезвычайно сложной задачей, и необходимо было напряжённо работать для завоевания достаточно большого влияния среди населения. В 1948 г. было проведено слияние с Социалистической партией — так возникла Польская Объединённая Рабочая партия (ПОРП).

Для московского руководства стабилизация политической ситуации в Польше являлась весьма важной задачей, поскольку Польша непосредственно граничила с Советским Союзом и все пути сообщения в советскую оккупационную зону Германии шли через Польшу. Потому-то не поддаётся пониманию, почему в столь сложной политической обстановке 1948 года генеральный секретарь ПОРП Гомулка был под советским давлением смещён и арестован якобы за националистический уклон. Видимо, Сталин, в отличие от Ленина, недостаточно понимал, что национализм в Польше в силу исторического наследия является щекотливым вопросом и потому необходима деликатность в обращении ним. Естественно, положение партии никак не улучшилось с арестом Гомулки и с его заменой на верного Сталину Болеслава Берута.

В других странах политические условия для социалистического развития также складывались довольно непросто, и лишь после длительных переговоров, в которых немаловажную роль сыграли советники из СССР и присутствие Красной Армии, установились относительно стабильные правительства с социалистической ориентацией.

Как бы то ни было, но советская оккупационная зона в Германии и государство ГДР, основанное на ней в 1949 г., в то время были исключением, и потому развитие ГДР уже с самого начала во многих отношениях отличалось от развития других стран. В первое время после освобождения эти страны назывались народными демократиями. Это название — пример бессмысленной тавтологии, но, видимо, оно было придумано, чтобы выразить, что в этом политическом строе идёт речь о демократии, но уже не в смысле буржуазной демократии, хотя ещё и не о социалистической демократии в смысле диктатуры пролетариата. Таким образом, это понятие должно было описывать некое переходное состояние, хотя социалистическая тенденция уже более-менее и проявилась. По-видимому, этот термин возник первоначально из потребностей советской внешней политики, а позднее призван был демонстрировать, что восточноевропейские страны не просто переймут и скопируют советскую модель социализма, а пойдут собственными национальными путями социального прогресса.

Многое указывает на то, что главной причиной для этого могла послужить внешняя политика Советского Союза, поскольку политика Сталина поначалу ориентировалась на сколь возможно большее продление альянса с западными державами, не раздражая их социалистическими лозунгами и целями. Этой же цели ранее послужил и роспуск Коминтерна.

Естественно, отношение советского руководства, то есть прежде всего Сталина, имело решающее значение для дальнейшего хода экономического развития в восточноевропейских странах. Но какие геостратегические и политические цели преследовал Советский Союз после победы над фашизмом, и какую роль при этом играли государства его сферы влияния?

Хотя в отдельных аспектах действия советской внешней политики представляются несколько противоречивыми, основная линия видится в стремлении с помощью мира и порядка в Европе создать такие условия, которые обеспечили бы Советскому Союзу максимальную безопасность. Этому же служило и стремление окружить Советский Союз государствами с миролюбивым и по возможности дружественным отношением к СССР. Поскольку Сталин желал реализовать эту политику, любой ценой заручившись поддержкой союзников по антигитлеровской коалиции, он был готов на значительные уступки. Нужно было по возможности избегать прямого декларирования социалистических целей, и такие формулировки, как «народная демократия» и «народно-демократический строй», призваны были прикрыть в сущности своей социалистические тенденции.

С другой стороны, для коммунистических партий это стало подходящим путём для поиска национальных форм постепенного перехода к социализму, к которому они, естественно, стремились, — форм, которые лучше соответствовали наличным условиям, чем путь, пройденный советским обществом, начиная с Октябрьской революции. Однако такое формальное совпадение целей скрывало глубокие сущностные разногласия, рано или поздно вырывавшиеся наружу. Поскольку первоначальная большая уступка в отношении самостоятельных национальных путей развития вовсе не означала отказа ВКП(б) от притязаний на осуществление ведущей роли и на верховный суверенитет над странами и партиями, входящими в сферу её влияния. Однако поначалу имело место совпадение или по крайней мере сближение интересов, что предоставило коммунистическим партиям стран народной демократии широкое поле деятельности как в теоретическом, так и в практическом плане.

В этом контексте интерес представляет речь председателя Коммунистической партии Чехословакии в сентябре 1946 г., в которой он объявил перед партийными работниками:

«Вы, конечно, читали в газетах кое-какие заметки о беседе, которую товарищ Сталин провёл с делегацией британской лейбористской партии. В этой беседе товарищ Сталин напомнил о возможности различных путей к социализму. Я не знаю, насколько эта беседа верно представлена в нашей прессе, но готов подтвердить, что эта тема определённо была затронута, так как и я во время моего последнего визита в Москву обсуждал со Сталиным тот же вопрос. Сталин сказал мне, что, как подтвердил опыт и как учат классики марксизма-ленинизма, существует не только один обязательный путь, ведущий через советы и диктатуру пролетариата, а в определённых обстоятельства могут существовать и другие пути к социализму»[231].

Согласно этому выступлению, КПЧ планировала идти путём, который, в отличие от советского, не предполагал диктатуры пролетариата.

Схожие мнения в то время высказывались и другими ответственными руководителями коммунистических партий восточноевропейских стран. Генеральный секретарь ПОРП Владислав Гомулка в речи 30 ноября 1946 г. отметил главные отличия между советской системой и народной демократией в Польше:

«Первое отличие состоит в том, что общественно-политические изменения в России были реализованы в ходе кровопролитной революции, а у нас — мирным образом. Второе отличие заключается в том, что Советский Союз должен был пройти этап диктатуры пролетариата, у нас же такого этапа нет, его можно избежать. Третье отличие, характеризующее особенности пути развития двух стран, состоит в том, что власть в Советском Союзе находится у советов депутатов, представляющих форму социалистического управления, в которой законодательные и исполнительные функции объединены, а у нас законодательные и исполнительные функции разделены, и государственная власть опирается на парламентскую демократию»[232].

Гомулка не только поясняет, что имелись решающие различия между советской системой и народной демократией, но и перечисляет некоторые особенности, обладавшие принципиальной важностью.

В польской партии эти проблемы также подверглись теоретическому рассмотрению, дабы прояснить как общность, так и различия двух путей к социализму. Адам Шафф, член ЦК ПОРП и директор теоретического института партии ИКНК («Института квалификации научных кадров») по случаю своего визита в только что созданный Институт общественных наук при ЦК СЕПГ в декабре 1951 г. выступил на тему «Отношение народной демократии к диктатуре пролетариата», в которой теоретически углубил и прояснил проблему, затронутую Гомулкой.

В том же духе высказывался Георгий Димитров в речи 6 ноября 1945 г.:

«Народ должен сказать своё слово, должен сказать его свободно. Выборы обязаны укрепить и укрепят основы нашей болгарской демократии, это ведь не поддельная и лживая демократия Мишанова. Она является, должна быть и будет народной демократией Отечественного Фронта»[233].

Таким образом, мы совершенно ясно видим совместно установленную линию коммунистических партий в восточноевропейских странах, которая поначалу не ориентировалась на прямо социалистические цели. А это, в свою очередь, подразумевает некоторое отдаление от советской модели социализма. Харальд Нойберт в уже упомянутой работе о международном единстве коммунистов приходит в рамках этого вопроса к следующей оценке:

«Очевидно, было распространено убеждение, что разные трактовки постулатов теории революции марксизма-ленинизма и разные политические стратегии могли быть гармонизированы с необходимым единством движения»[234].

Однако это не в такой степени относилось к Югославии и Греции, поскольку в этих двух странах руководители коммунистических партий считали, что возможно перевести вооружённую антифашистскую освободительную борьбу в социалистическую революцию. Если считать фазу антифашистской борьбы за освобождение страны от немецкой фашистской оккупации этапом демократических преобразований, произошедших в широком союзе со всеми национальными антифашистскими силами под руководством или даже гегемонией коммунистов, то это вполне соответствовало ленинской теории революции о введении социалистического этапа революционной борьбы. Условия для этого были по большей части благоприятными, так как в обеих странах освобождение осуществлялось собственными национальными силами.

Проблема состояла в том, что эта концепция не совпадала с внешнеполитической концепцией КПСС и советского государства. И потому Сталин совершенно не признавал её. Однако он не мог вынудить югославское руководство отказаться от избранного пути, поскольку югославские коммунисты уже установили новую государственную власть во всей стране, и здесь отсутствовало военное руководство Красной Армии. Этим было посеяно семя будущего конфликта.

В Греции первый этап антифашистской освободительной борьбы происходил на основе широкого единства национальных сил и возымел успех, поскольку удалось по большей части освободить страну. Однако переходу к следующему, революционному этапу борьбы с социалистическими целями противодействовали британские войска, предпринявшие военное вмешательство на стороне реакционных монархистских сил.

Поскольку такое развитие событий вставало на пути сталинской концепции поддержки альянса с западными державами, тот отказал греческой революции в какой бы то ни было поддержке, из-за чего после долгих и кровопролитных сражений она, в конце концов, потерпела поражение.

6.3. Поворот к сталинизации коммунистических партий

Реакция коммунистических партий на резкий поворот западных держав к ведению Холодной войны была единой. Первым шагом стало основание «Коммунистического информбюро» (Коминформа), чьё первое заседание прошло в Варшаве в сентябре 1947 г. Это было не возрождение Коминтерна, распущенного в 1943 г., а довольно рыхлая организация коммунистических партий Европы с целью координации их политики. Разумеется, никто не испытывал сомнений относительно того, что ВКП(б) будет играть в ней ведущую роль, определяя её линию. Сталин поручил своему заместителю А. А. Жданову представить в выступлении при основании Коминформа новую линию, которая станет ответом на политику Холодной войны. Жданов пояснил, что теперь возникли два лагеря, чьи цели и политика противоположны друг другу: лагерь стран, придерживающихся политики сохранения и поддержания мира и лагерь стран, стремящихся к развязыванию новой войны. Эта война будет главным образом направлена против Советского Союза.

Хотя два лагеря не назывались «капитализмом» и «социализмом», этот тезис стал исходным пунктом для позднейшей конфронтации двух общественных систем. Хоть он и был правилен — действительно, агрессивная политика империалистических держав была направлена против Советского Союза и потому угрожала только что достигнутому миру, — в нём проявился известный схематизм сталинского мышления. Грубое упрощение не допускало необходимых нюансов. Наиболее реакционные круги и политические представители американского империализма стали вдохновителями этого курса на войну, однако его одобрили и поддержали отнюдь не все капиталистические страны. Ведущие европейские государства были вынуждены присоединиться к нему из-за экономического давления и шантажа, причём в этом важную роль сыграл план Маршалла. Другие страны вели себя более-менее нейтрально, не одобряя новую политику. Однако все они теперь попадали в упрощённую картину «двух лагерей».

Весьма важное следствие теории двух лагерей состояло в том, что советское руководство начало навязывать больше единства в своём собственном лагере, чем это делалось в 1920‑е годы через Коминтерн в ходе так называемой большевизации, когда произошло подчинение национальных партий ВКП(б), которое Харальд Нойберт охарактеризовал следующим образом:

«В конечном счёте все важные стратегические решения отдельных коммунистических партий принимались в Москве, причём коминтерновский центр в свою очередь подчинялся сталинскому руководству ВКП(б), что, кроме того, означало, что самооценка, оценка ситуации, интерпретация марксизма-ленинизма со стороны ВКП(б) и специфические внешнеполитические интересы Советского Союза как государства — правомерные или нет — навязывались всем партиям-членам Коминтерна. Если высказывались отклонения от этой линии (пусть даже оправданные) в плане целей или тем более идеологии, то с ними боролись как с подозрительными.

Своим добровольным признанием ведущей роли ВКП(б) — разумеется, из-за солидарности с СССР, что считалось жизненно важным, — партии одобрили своё превращение в инструменты сталинского руководства безо всякого сопротивления. Обсуждение действий или бездействия советского руководства и тем более критические соображения на этот счёт были абсолютно исключены в Коминтерне. С другой стороны, руководство ВКП(б) имело право критиковать другие коммунистические партии и вмешиваться в их внутренние дела»[235].

К такому положению дел невозможно было вернуться в рамках Бюро Коминформа, однако Москва стремилась сократить бо́льшую самостоятельность и независимость, полученную в военное и послевоенное время. Поэтому Сталин и решил сделать Пальмиро Тольятти, ранее многие годы бывшего одним из самых высокопоставленных работников Коминтерна, генеральным секретарём Бюро Коминформа. Но тот отказался.

Руководство ВКП(б) стремилось прежде всего преобразовать партии, удерживавшие власть в зоне его влияния, в «партии нового типа», что на практике означало — перенять структуру, механизмы, теорию и идеологию ВКП(б). Это вело к значительному усилению образовательной и воспитательной работы в партиях, которые теперь должны были лучше усвоить опыт ВКП(б) по лекалам сталинского марксизма-ленинизма. С этой целью в партиях было в первую очередь организовано изучение «Краткого курса истории ВКП(б)» и биографии Сталина. Это был процесс, в принципе аналогичный «большевизации». Однако теперь речь шла о навязывании сталинизма во всех партиях, во всех областях и со всеми возможными последствиями.

Вследствие обострения Холодной войны переход восточноевропейских стран к построению социализма был ускорен, тем более что США своими предложениями экономической помощи по плану Маршалла пытались проникнуть в советскую зону влияния и отколоть отдельные страны от восточного «лагеря». Из-за этого советское руководство стремилось как можно скорее создать социалистический фронт — дабы воспрепятствовать этому вмешательству, угрожавшему его безопасности. Из стран народной демократии вскоре образовались социалистические государства, более тесно объединившиеся в сообществе государств при главенствующей роли Советского Союза.

Это изменение политической линии привело также к идеологическим и теоретическим поправкам, вызвавшим немалую путаницу, а вместе с ней и персональные последствия. Например, утверждалось, будто этап социалистического преобразования начался уже сразу после освобождения от фашизма, причём строительство социализма с самого начала происходило по образцу Советского Союза. Национальные пути к социализму, отличавшиеся от советской модели, теперь были осуждены как ревизионистские, а руководящие работники, возражавшие против линии сталинизации или даже оказывавшие ей сопротивление, подверглись преследованиям, предстали перед судом и по примеру московских процессов были приговорены к большим срокам наказания, а иногда даже и к смерти.

Из-за подобных событий может сложиться впечатление, будто социализм в восточноевропейских странах был попросту навязан Советским Союзом. Но это слишком односторонний взгляд на исторические события, следовавшие собственной внутренней логике. Нужно не упускать из виду тот факт, что в соответствующих странах всё же существовало самостоятельное социалистическое движение, которое, естественно, сформировалось иначе. Нередко имелись рабочие движения, боровшиеся за социализм ещё до Октябрьской революции и до возникновения Советского Союза. Из них после Первой мировой войны возникли коммунистические партии, продолжавшие стремиться к этой цели, в то время как социал-демократические партии уже не ставили вопрос смены общественной системы и по большей части казались удовлетворёнными дальнейшим существованием капитализма. Однако в ходе антифашистской борьбы подчас налаживалось сотрудничество между коммунистами и социал-демократами, что привело к серьёзным сдвигам внутри самой социал-демократии. Из единства действий кое-где выросла объединённая организация. В условиях, установившихся благодаря победе Красной Армии над немецким фашизмом, увеличились перспективы успеха таких объединённых партий.

Однако без политической работы над преодолением раскола рабочего движения, без завоевания большинства трудящихся ради преобразования общества в этих странах мало бы что произошло. Не только влияние СССР, его оккупационные войска и военные советники создали такую общественную атмосферу. Впрочем, не следует и недооценивать роль Красной Армии. Она сыграла важную роль прежде всего в подавлении и обезвреживании реакционных национальных сил. В каждой стране это проходило по-своему. В Югославии Красная Армия практически не имела влияния, в Чехословакии оказывала небольшое, а в Венгрии, Румынии и Болгарии — значительное влияние на ход событий.

В зоне интересов США, Британии и Франции это вряд ли происходило иначе. Однако там давление было направлено против коммунистических и социалистических сил.

Руководители коммунистических или социалистических партий восточноевропейских стран стояли перед трудной задачей: с одной стороны, нужно было найти пути и формы для перехода к социализму; с другой — имелся лишь единственный пример, на который они могли ориентироваться. И в качестве теоретической базы служил сформированный по сталинским лекалам «марксизм-ленинизм», который более старшие партийные вожди когда-то изучали в Коминтерне в качестве обязательного предмета. И потому партии вынуждены были решать задачу увязывания в своей политике этих теоретических предписаний и советской модели с соответствующими специфическими национальными условиями.

«Сталинизация» партий путём их преобразования в партии нового типа привела к решению (чем конфликт был принудительно ликвидирован) по большей части перенять московскую политику при построении социализма и ориентироваться по советской модели. Это был противоречивый процесс, поскольку возросшую самостоятельность партий и их руководителей уже нельзя было ликвидировать, несмотря на навязчивые вмешательства кураторов. Оказывалось заметное сопротивление, приводившее к конфликтам в руководстве разных партий, не принявших единодушно нового курса.

Харальд Нойберт так описывал этот крутой поворот в отношениях ВКП(б) с коммунистическими партиями стран советской зоны влияния:

«Тогда в 1948 г. официально и беспощадно произошёл поворот в дальнейшем развитии коммунистического движения. Прежде всего анафема Бюро Коминформа, то есть Сталина, пала именно на самих югославских коммунистов, которые значительным образом чувствовали себя идеологически связанными с ВКП(б). Против них была развязана враждебная идеологическая и политическая кампания, после чего Тито объявил о претензиях своей партии и своей страны на равноправие с СССР и ВКП(б)»[236].

Между ВКП(б) и КПЮ уже давно тлел конфликт, поскольку КПЮ не желала следовать инструкциям Сталина и стремилась сохранить самостоятельный курс на построение социализма. Её генеральный секретарь Иосип Броз Тито, прежде фаворит Сталина, смог при этом опереться на мнение большинства руководителей, в то время как сторонники Сталина остались в меньшинстве и были смещены с ведущих постов. Секретарь ЦК КПЮ Эдвард Кардель на первом совещательном заседании Бюро Коминформа в 1947 г. представил взгляды югославского руководства, и его доклад (ещё без комментариев) был напечатан в прессе. Однако на протяжении 1948 г. критика КПЮ со стороны ВКП(б) всё более обострялась, о чём свидетельствуют опубликованные письма и телеграммы.

Конфликт начался с того, что югославское руководство настаивало на своей самостоятельности и суверенности югославского государства и просило советское руководство, чтобы представляющие его советники принимали это во внимание. Советское руководство отреагировало на это резким отказом. Оно истолковало критику своих советников как выражение недоверия и антисоветизма. Впоследствии оно обвинило КПЮ в оппортунистическом уклоне и в игнорировании советского опыта, что расценивалось как национализм.

Югославское руководство решительно отвергло эти обвинения, после чего руководители ВКП(б) объявили, что поставят вопрос об «уклоне» КПЮ в повестку дня следующего совещания Коминформа. Однако на заседании, состоявшемся в августе 1948 г., речь шла не столько об оппортунистических и ревизионистских уклонах, сколько о совершенно других обвинениях. Тито и его товарищи обвинялись в предательстве и в том, что они являются агентами империализма. КПЮ была исключена из Бюро Коминтерна и подверглась невероятно грубым нападкам. Вердикт, навязанный Москвой, гласил: «Коммунистическая партия Югославии находится в руках убийц и предателей».

В духе московских показательных процессов руководители КПЮ и в особенности Тито были заклеймлены как агенты американских и британских секретных служб и предатели социализма. Эти безосновательные утверждения подкреплялись «доказательствами», предположительно, сфабрикованными советскими спецслужбами. По-видимому, ни один представитель остальных партий не осмелился потребовать тщательного рассмотрения этих «доказательств» или хотя бы подвергнуть их сомнению.

После исключения КПЮ из Бюро Коминформа в прессе стали появляться статьи дискриминационного характера. Сталин сам первым выступил в «Правде» со статьёй «Куда ведёт национализм группы Тито в Югославии»[237].

Ещё более резкий стиль использовался в книгах и брошюрах. Этипамфлеты назывались «Тито — маршал предателей» (Ювенал) и «Большой заговор» (Кан и Сайерс) — точь-в-точь в стиле печально известных обвинительных речей Вышинского на московских показательных процессах десятью годами ранее.

И остальные партии Бюро Коминтерна переняли этот стиль. С тех пор в них говорили лишь о «предательской клике Тито».

То, что такое осуждение произошло совершенно неожиданно, видно уже из того, что как раз незадолго до этого СЕПГ опубликовала брошюру с речью Тито «Как мы это делаем» в партийном издательстве, поскольку до тех пор Тито считался одним из важнейших коммунистических руководителей вне Советского Союза[238]. А в издательстве Коммунистической партии Австрии только что вышла брошюра Вальтера Холличера о югославском пути к социализму.

Действия против югославской компартии стали лишь прелюдией к «чисткам» в партийном руководстве социалистического лагеря. Подобно тому, как в 1930‑е годы Троцкий изображался главой всех «предателей», а «троцкизм» представлялся главным врагом социализма, теперь на эту роль были назначены Тито и второпях изобретённый «титоизм». «Титоизмом» считалась всякая попытка учитывать национальные условия и особенности в политике, так как это якобы было выражением неуважения к советскому опыту и недоверия к ВКП(б). И потому обвинение в титоизме появлялось на всех процессах, срежиссированных в последующие годы, чтобы убрать склонные к сопротивлению и ненадёжные элементы из партийных верхушек.

В том же 1948 году генеральный секретарь Польской Объединённой Рабочей партии был под давлением московского руководства смещён и арестован за националистический уклон. Однако польское руководство выказало по крайней мере определённую твёрдость, отказавшись на процессе приговорить Гомулку к смерти. Тем не менее ему всё же пришлось провести несколько лет в тюрьме.

Через год пришла очередь руководителей Коммунистической партии Чехословакии — в Москве подозревали, что в ней слишком много «ненадёжных элементов еврейского происхождения», что якобы было неприемлемо на фоне развернувшейся борьбы против космополитизма и сионизма. Генеральный секретарь Рудольф Сланский и внушительное число руководящих работников партии и государства было снято и арестовано. Они обвинялись в работе на западные секретные службы, поскольку сотрудничали с (американским антифашистом) Ноэлем Филдом, который, согласно обвинению, являлся завербовавшим их агентом ЦРУ. Кроме того, они обвинялись в поддержке связей с предателем и агентом Тито и в совместной с ним деятельности. На показательном процессе в Праге обвиняемые были осуждены на основе «доказательств», подсунутых советскими спецслужбами. Рудольф Сланский и 11 других обвиняемых были приговорены к смертной казни, остальные — к пожизненному заключению.

Аналогичные процессы происходили в Венгрии и Болгарии, двух странах, соседних с Югославией, которые с точки зрения советского руководства могли больше быть склонны к «титоизму». В Венгрии этому погрому охотно помогал генеральный секретарь Венгерской партии трудящихся Матиаш Ракоши, называвший сам себя «лучшим учеником Сталина». Вместе с Берией он выбрал члена политбюро Ласло Райка, министра иностранных дел Венгрии, в качестве высокопоставленной жертвы запланированного процесса.

Райк вёл подпольную борьбу компартии во время войны, а до того занимал руководящие посты в испанских интербригадах. Поскольку он ещё в те времена имел международные связи, он особенно годился на роль козла отпущения. Райк был арестован по уже знакомым обвинениям — шпионская деятельность в пользу империалистических спецслужб и титоизм — и на показательном процессе был на основе сфальсифицированных документов приговорён к смерти.

Соответствующий процесс в Болгарии был особенно впечатляющим. Здесь Георгий Димитров, в течение ряда лет генеральный секретарь Коммунистического Интернационала, после освобождения Болгарии стал главой партии и премьер-министром. Во времена Коминтерна он считался доверенным лицом Сталина, хотя и действовал по собственному разумению, в особенности после 1945 г. Он поддерживал тесные контакты с Тито, оба они совместно выдвинули проект Социалистической Балканской Федерации, которая в перспективе могла бы объединиться с остальными социалистическими странами, впоследствии войдя в федерацию с Советским Союзом. Их идеи о международном развитии социализма не взирая на границы вполне совпадали с позицией Ленина, всегда считавшего социализм задачей международного уровня. Однако они противоречили теории Сталина о социализме в одной стране, и потому Сталин был резко против подобных планов — разумеется, в том числе и потому, что их реализация поставила бы под сомнение главенство Советского Союза. Сталин вызвал Димитрова в Москву и резко отчитал его. Тот уступил, но вряд ли вправду изменил своё мнение.

Поскольку Димитров был серьёзно болен, вице-премьер Трайчо Костов, член политбюро, руководил работой правительства, в то время как обязанности генерального секретаря временно исполнял Валко Червенков. Поскольку состояние здоровья Димитрова сильно ухудшилось, он был отправлен на лечение в Советский Союз, однако было очевидно, что в Болгарию он уже не вернётся. Димитров скончался 2 июля 1949 г. в санатории Барвиха под Москвой. Червенков, фанатичный сторонник Сталина, был теперь избран генеральным секретарём, а Костов, более тесно связанный с Димитровым и разделявший его взгляды, из-за интриг Червенкова не получил поста премьер-министра, продолжив работу в правительстве лишь в качестве его заместителя. Судя по всему, в Москве Костова считали сторонником Тито, желавшим большей независимости и для Болгарии.

Уже на следующем заседании ЦК Червенков начал борьбу против Костова, обвинив его в антисоветском поведении, в подрыве дружеских отношений с Советским Союзом и в шпионской деятельности по договорённости с Тито. После этого Костов был снят со всех постов, исключён из партии и арестован. После довольно долгого предварительного заключения он предстал перед судом вместе с ещё десятью обвиняемыми. Однако этот тщательно подготовленный показательный процесс пошёл не по плану, поскольку Костов уже в ходе прений постоянно разбивал фабулу обвинения, а потом в своём заключительном слове решительно отказался от признаний какой бы то ни было вины, вырванных из него под принуждением и пыткой. Несмотря на это, он был приговорён к смерти; остальные десять обвиняемых получили многолетние сроки заключения. Поскольку сопротивление Костова сломить не удалось, после его казни была опубликована якобы написанная им просьба о помиловании, в которой он признавал свою вину.

Таким образом была проведена «чистка» в руководящих кругах коммунистических партий восточноевропейских стран с целью ликвидировать мало-мальское сопротивление сталинскому курсу и ещё в зародыше задушить любые попытки идти по собственному пути. Параллель с московскими показательными процессами бросалась в глаза, всё происходило по той же модели: не было никаких документальных свидетельств — одно лишь признание обвиняемого уже считалось достаточным доказательством вины. Обвиняемые были подготовлены так, что перед трибуналом они покаянно признавали свою вину и высказывались против главного обвиняемого.

В то время как в московских процессах настоящим инициатором и руководителем шпионской и подрывной работы считался отсутствующий Троцкий, теперь эта роль приписывалась Тито. Однако преступления подобного рода недолго называли «титоизмом». Уже в 1955 г. преемник Сталина, Хрущёв, был вынужден посетить Белград, чтобы извиниться за действия Сталина и просить о восстановлении дружеских отношений, причём он не упоминал имени Сталина, а выставил виновным Берию.

Чистка в Румынии происходила на удивление иначе. Она имела не «антититоистскую», а скорее антисоветскую направленность. Рассмотрение по прошествии времени показывает, что таким образом был положен камень в основание особой позиции Румынской Коммунистической партии в социалистическом лагере. Это началось уже в 1945 г., когда в партии существовали различные крылья, боровшиеся за влияние и власть в руководстве. При этом между собой столкнулись в основном «московская фракция» во главе с Анной Паукер и Василе Лука и «тюремная фракция» во главе с Георге Георгиу-Дежем. Однако, против всех ожиданий, Сталин не захотел видеть Анну Паукер на посту генерального секретаря и отдал предпочтение Георгиу-Дежа, хотя лишь Анна Паукер имела прямое сообщение со Сталиным, и тот часто общался с ней по телефону. Неясно, какие соображения побудили Сталина к этому. Возможно, он считал, что представитель «тюремной фракции», остававшейся в стране, лучше подойдёт населению, чем эмигрантка, вернувшаяся из Советского Союза.

Однако решение в пользу Георгиу-Дежа имело серьёзные последствия. Это не ликвидировало конфликт между разными фракциями в партийной верхушке, он продолжал тлеть и далее. Анна Паукер и Василе Лука стали членами политбюро и получили высокие посты в правительстве: Паукер стала министром иностранных дел, а Лука — министром финансов. Но Георгиу-Деж и его сторонники с течением времени смогли укрепить свои позиции в партийном аппарате и в государстве. По-видимому, в волне чисток во всех партиях между 1948 и 1952 гг. они увидели благоприятный случай для атаки на слишком дружественную Советскому Союзу группу.

На заседании ЦК в 1952 г. Георгиу-Деж нанёс решающий удар, обвинив их во всевозможных преступлениях и ошибках, которые якобы нанесли урон стране, но при этом «титоизм» или шпионская деятельность не упоминались вовсе. Паукер и Лука лишились своих постов и были исключены из партии. Лишь через некоторое время они были арестованы. Анна Паукер довольно долго находилась в тюрьме, а затем была помещена под домашний арест. При этом Василе Лука был приговорён к смертной казни, позднее заменённой на пожизненное заключение, которое он отбывал до самой своей смерти.

Впоследствии Георгиу-Деж стал всё больше высвобождаться из-под советского надзора — сперва осторожно, затем более демонстративно. Позже эту тенденцию подхватил Николае Чаушеску, что и привело, с одной стороны, к весьма националистической политике, а с другой — к подспудной враждебности к Советскому Союзу. Однако при этом сталинистский стиль не только сохранялся, но ещё и креп. В Румынской Коммунистической партии уже в 1960‑х годах определённо царила скрытая антисоветская атмосфера[239].

Волна чисток не обошла стороной и СЕПГ. Осенью 1951 г. она накрыла Франца Далема, члена политбюро и секретаря ЦК СЕПГ, пользовавшегося высоким уважением как один из старейших работников партии. На основе расследований советских спецслужб он был обвинён в связях с Ноэлем Филдом, чего уже было достаточно для сомнений в его политической благонадёжности. Поэтому Далем был снят со всех постов, однако остался на свободе и в партии. Очевидно, СЕПГ смогла воспрепятствовать организации процесса, что на самом деле удивительно, поскольку зависимость руководства СЕПГ от Москвы была сильнее, чем у всех других партий. То, что давление было значительным, проявилось в том, что заметное число партийных и государственных функционеров, бывших ранее в западной эмиграции, было смещено или перемещено на другие посты. Однако это произошло без шума, что позволило этим людям позднее вновь занять ответственные посты.

6.4. Между советской моделью и поиском новых путей к социализму

После сделанного выше обзора весьма различных объективных и субъективных условий в восточноевропейских странах советской зоны влияния становится ясно, в каком поле напряжения они действовали. Тем более, что внешние условия (Холодная война) повышали давление, под напором которого руководители правящих партий вынуждены были осуществлять свою политику. Чтобы суметь оценить их деятельность сколь-нибудь объективно, необходимо не только учесть ситуацию — нужно ещё исследовать факторы, повлиявшие на их политику, и мотивы, которыми они руководствовались.

Именно последний пункт заслуживает отдельного рассмотрения, поскольку ведущие политики коммунистических партий обычно изображаются в антисоветской пропаганде «сатрапами Москвы», послушными марионетками, бездумно выполнявшими московский приказ «советизировать» свои страны. Такая клевета, например, в западногерманской прессе, даже заставила поставить вопрос, можно ли считать немцами Вальтера Ульбрихта или Вильгельма Пика. Снова получило распространение старинное клеймо для социалистов: «безродные», агенты чужой власти, «пятая колонны Москвы». В этом видна бесстыдная манипуляция тем фактом, что большинство из них было изгнано нацистами за пределы страны, они были вынуждены эмигрировать (в том числе в Советский Союз), чтобы избежать преследования фашистов и спасти свою жизнь. Такой вердикт, однако, не применяется к социал-демократам и буржуазным политикам, бывшим в западной эмиграции и поддерживавшим тесные контакты с американскими или британскими оккупационными властями.

Действия и мотивы коммунистических и социалистических руководителей определялись в первую очередь тем, что они руководствовались национальными интересами своих стран, а не приказами из-за рубежа. Национальные интересы и патриотизм вовсе не входили (и не входят) в противоречие с социализмом и интернационализмом. В этом смысле построение социалистического общества всегда было (и продолжает оставаться) одновременно национальной и интернациональной задачей, так как при этом национальные и интернациональные интересы связаны. Установление социалистического общества не может происходить в автаркической национальной изоляции, а требует международного сотрудничества всех существующих социалистических государств.

Диалектическая взаимосвязь национальных и интернациональных аспектов при переходе к социализму была ещё в 1920‑е гг. очень метко охарактеризована Антонио Грамши. Он писал об этом так:

«На самом деле национальное отношение есть результат (в определённом смысле) уникального, оригинального сочетания, которое нужно понимать в этой оригинальности и уникальности, если мы хотим управлять им и направлять его. Конечно, развитие идёт к интернационализму, но исходный пункт национален, и от этого исходного пункта нужно отталкиваться. Однако перспектива интернациональна и может быть лишь таковой. Поэтому необходимо детально изучать сочетание национальных сил, которые должны вести и развивать международный класс в согласии с интернациональной перспективой и с руководящей линией»[240].

На практике это означает, что в каждой стране при переходе к социализму нужно исходить из непосредственно данных национальных экономических, социальных, культурных условий, а также из исторических традиций со сложившимся за тысячелетия образом жизни и мышления людей, поскольку только на этой основе можно найти пригодные пути, формы и методы перехода, которые могут быть приняты населением.

Социалистический интернационализм не только состоит в том, чтобы исходить из абстрактной схемы или модели, выведенной лишь из опыта одной-единственной страны, и на этой основе требовать, чтобы социализм во всех странах имел одни и те же формы и реализовывался одними и теми же методами. Ленин неоднократно подчёркивал, что нельзя переоценивать и абсолютизировать ограниченный опыт ВКП(б). Однако эта мысль всё больше игнорировалась сталинской концепцией социализма в одной стране и моделью социализма, с нею связанной. Объективно ограниченный опыт ВКП(б) субъективно переоценивался и абсолютизировался. А когда и другие страны начали строить социалистическое общество, и связанные с этим проблемы общественного преобразования потребовали разрешения, практическое применение этой ошибочной теории, в сущности, отражавшей специфические условия в России, неизбежно вызывало противоречия и конфликты.

С одной стороны, ещё не существовало другого практического опыта, кроме опыта Советского Союза, поэтому имело смысл изучать и учитывать его, но не копировать. А с другой стороны, трудность состояла в том, что советские решения зачастую нельзя было согласовать с различными национальными условиями, из-за чего возникла необходимость поиска других путей, методов и форм, более пригодных для соответствующих национальных условий.

Хотя этот метод примерно до конца 1940‑х годов более-менее принимался советским руководством и лично Сталиным, всё изменилось после оглашения теории двух лагерей. Всякие попытки поиска других путей строго осуждались как националистические уклоны, что позволило достичь унификации партий.

То, что руководство ВКП(б) настаивало на собственной роли лидера и эталона, оказывало сильное давление на партии, тем более, что все социалистические страны в значительной мере зависели от её политической и экономической поддержки. Все эти страны были слабо развиты индустриально, и даже индустриально развитые страны, как Чехословакия и ГДР, зависели от советского рынка и от поставок сырья из Советского Союза. Здесь действовало право сильного. Кроме того, Советский Союз мог правомерно указать, что он несёт наибольшую часть расходов на оборону, необходимую для защиты социалистических государств.

С учётом всех этих обстоятельств ясно, что перед руководством этих стран уже по объективным причинам не могло быть слишком большой свободы действий для того, чтобы идти собственным путём в строительстве социалистического общества. К этому добавлялись важные субъективные причины. Все пожилые функционеры коммунистических партий прошли школу Коминтерна, выковавшую их теоретические и идеологические взгляды. «Большевизация» партий ещё в 1920‑е годы привела к тому, что фактически на ключевых руководящих постах остались лишь сторонники сталинского курса. Они были свидетелями победы Сталина над всеми оппозиционными силами в ВКП(б) и строительства социалистического общества в Советском Союзе по сталинской теории социализма в одной стране. Наконец, их теоретические познания в марксизме и их идеологическое сознание были в сущности сформированы «Кратким курсом истории ВКП(б)». Хотя многие события в Советском Союзе 1936–1938 гг. остались для них непонятными, их вера в Сталина и в руководство ВКП(б) оставалась непоколебимой. После победы над гитлеровским фашизмом она выросла ещё более под влиянием растущего культа личности.

Сталинская политика, успешно приведшая к построению социалистического общества, а наряду с этим и к победе социализма над фашизмом, представлялась им надёжной гарантией успеха. «Учиться у Советского Союза — значит учиться побеждать», — гласил лозунг тех дней, выражавший это убеждение. Советское общество считалось моделью социалистического общества, и поэтому его основные организационные формы, структуры и механизмы, а также его методы планирования и управления экономикой и всем обществом также могли и должны были считаться образцом.

Поскольку другого опыта не было, а успех, очевидно, подтверждал верность сталинского курса, этот взгляд казался правильным, и потому нельзя упрекать в нём ведущих функционеров, тем более, что их познания об истории ВКП(б) и Советского Союза были не особо обширными.

Только собственный опыт после начала перехода к социализму сделал проблемы видимыми и вызвал сомнения в том, должны ли советские методы просто перениматься или же было бы более многообещающе поискать собственные пути. По-видимому, поиски начались прежде всего у тех, кто отвечал за планирование и руководство экономикой, поскольку в более индустриально развитых странах вскоре выяснилось, что сверхцентрализация планирования путём центрального определения большого числа номенклатурных позиций, а также центрального администрирования и распределения материальных и финансовых ресурсов, с одной стороны, привела к росту бюрократии, а с другой, настолько сильно ограничила самостоятельность и инициативу производственных предприятий, что из-за этого заметно пострадала их эффективность.

Это чаще всего порождало предложения по изменению системы планирования в направлении большей децентрализации и большей самостоятельности предприятий.

Однако решения о столь значительных изменениях могли приниматься исключительно в политбюро, поскольку догма о руководящей роли партии царила во всех социалистических странах. Такая роль понималась не только как монополия на власть, но и как монополия на истину. Поэтому изменения принципиального характера могли быть достигнуты лишь тогда, когда в политбюро с этим соглашалось большинство. И хотя удавалось завоевать для проведения таких изменений тех членов политбюро, которые занимались реальными проблемами, подобные предложения обычно встречали сильное сопротивление тех, кто настаивал на сохранении якобы проверенных советских методов. Они видели в исправлениях курса уклон от партийной линии, называли это ревизионизмом и неуважением к СССР. Таким образом во всех партийных руководствах социалистических стран происходили споры и дискуссии, которые, однако, чаще всего проводились за закрытыми дверями, поскольку публичное обсуждение проблем такого рода не дозволялось.

Случался и временный прогресс, однако когда соотношение сил в политбюро изменялось, происходил откат назад. Уже принятые решения отменялись, руководство тянуло время и маневрировало, чтобы выждать более благоприятных условий. Хотя такие попытки исправления курса предпринимались во всех партиях и во всех молодых социалистических странах, в первые годы они не имели особого успеха. В сущности копировалась и навязывалась советская модель.

Даже в Югославии, которая после исключения КПЮ из Бюро Коминформа и объявления её вне закона сознательно дистанцировалась от Советского Союза, несмотря на то, что в области планирования и руководства экономикой она шла по принципиально новому пути «социализма самоуправления», в области политической надстройки по большей части сохранялась сталинистская система правления. А в борьбе против функционеров, дружески относившихся к Советскому Союзу, продолжали использоваться привычные методы и инструменты.

Положение, открывшее гораздо больше возможностей отхода от советской модели и большее поле деятельности для поиска новых путей и решений, сложилось благодаря XX съезду КПСС в 1956 г. Но прежде чем эти новые возможности могли быть использованы систематически и конструктивно, все партии и социалистические страны сперва должны были пережить серьёзную обеспокоенность, вызванную секретным докладом Хрущёва на XX съезде, которая привела к глубокому кризису всей социалистической системы.

Откровения Хрущёва застали всех врасплох, вызвав настоящий шок в мировом коммунистическом движении. Действия советского руководства, никак не учитывавшие остальные социалистические страны и мировое коммунистическое движение, объяснялись внутренними противоречиями в Политбюро ЦК КПСС, в котором сторонники Сталина пребывали в большинстве, что препятствовало публичному дистанцированию от сталинизма. Однако в определённой мере это было и последствием торжества сталинистских взглядов в стране, приведшего к тому, что Советский Союз как социалистическая держава считал себя способным в одиночку идти по пути к коммунизму, игнорируя весь остальной мир, включая и союзников.

Однако выступление Хрущёва было безответственным и непременно должно было привести к чрезвычайно негативным последствиям для социалистических стран и для мирового коммунистического движения — хотя, конечно, для преодоления сталинизма было абсолютно необходимо глубоко заняться этим вопросом. Но это должно было бы произойти совершенно другим образом, чего руководство КПСС, само бывшее продуктом сталинизма, в своём тогдашнем состоянии сделать не могло. Если бы оно предварительно посоветовалось с руководством остальных партий, несомненно, нашёлся бы другой, лучший путь.

Кризисные потрясения затронули все социалистические страны, за исключением Югославии, чья международная репутация от этого лишь выросла. В Польше и Венгрии кризис принял наиболее острые формы, в связи с чем социалистическая государственная власть находилась в серьёзной опасности.

Руководство Польской Объединённой Рабочей партии пыталось спасти положение тем, что оно выбрало прежнего генерального секретаря Гомулку, проведшего долгое время в заключении, первым секретарём ЦК. Это было мудрое и смелое решение, поскольку Гомулка тогда несомненно был человеком с наивысшим политическим и моральным авторитетом. Кроме того, ЦК ПОРП продемонстрировало самостоятельность и решимость, отвергнув попытки советского руководства воспрепятствовать выбору Гомулки. Хрущёв специально для этого летал в Варшаву, однако вернулся в Москву ни с чем.

Удивляет утверждение Хильдермейера, будто Гомулка был навязан советским руководством:

«Только когда Хрущёв нашёл лучшее решение и с его помощью осенью 1956 г. на трон был возведён „национальный коммунист“ Владислав Гомулка, установилось спокойствие. Этот новый человек настолько уважал польские традиции, что, в отличие от ГДР, не полностью подражал советской модели. Однако нельзя говорить о собственном пути или о заметной самостоятельности его правления»[241].

В Венгрии сложилось ещё более сложное положение, чем в Польше. Сталинистский режим Ракоши своей политикой создал ситуацию, приведшую к возникновению широкого протестного движения — от членов Венгерской партии трудящихся до реакционных и даже фашистских сил. Неспособность руководства верно оценить сложившееся положение и решительно предпринять необходимые шаги привела к тому, что антисоциалистические силы стали преобладающими и устроили кровавую контрреволюцию. Её удалось разбить только благодаря вмешательству советских войск и массовой поддержке вновь сформированной Венгерской Рабочей партии под руководством Яноша Кадара. Операция вызвала острую критику. Юрий Андропов, позднее генеральный секретарь ЦК КПСС, сыгравший в Будапеште решающую роль, оглядываясь назад, заметил, что в те дни была лишь одна альтернатива: или вмешаться — или принять потерю социалистической Венгрии со всеми грозными последствиями для всего сообщества государств.

В прочих социалистических странах положение было чрезвычайно напряжённым, но оставалось под контролем без значительных потрясений. Однако везде оказал негативное влияние тот факт, что руководство запрещало мало-мальски открытое обсуждение акта хрущёвского сведения счетов со Сталиным и его последствий, а также сам факт проведения ограничительной информационной политики. Отрицательное отношение было вызвано ещё и тем, что КПСС держала в секрете выступление Хрущёва о культе личности Сталина, не публикуя его. Однако доклад попал за границу, появившись в американской прессе, а потом и в европейских газетах. При этом Хрущёв заявлял, что речь идёт о фальшивке американской секретной службы.

На фоне всего этого руководство СЕПГ совершенно самостоятельно предприняло усилия, чтобы избежать публичного обсуждения этой темы в ГДР, тем более что общественное мнение и без того было сильно подвержено влиянию западных СМИ. Но и здесь разительных изменений в персональном составе руководства партии не произошло, хотя и возникла, в основном среди интеллигенции, дискуссия о том, не нужен ли ГДР свой «Гомулка».

По-другому протекали события в Болгарии, где Вилко Червенков был снят с поста генерального секретаря Болгарской Коммунистической партии и заменён Тодором Живковым. В Румынии Георгиу-Деж продолжал оставаться во главе, используя новое положение, чтобы дистанцироваться от Советского Союза, демонстративно не следуя хрущёвским курсом нерешительной десталинизации и встав на сторону Коммунистической партии Китая, которая в ту пору в сущности высказывалась в поддержку Сталина и его политики.

Только после того как политическая ситуация в социалистических странах несколько стабилизировалась и развитие вошло в более спокойное русло, вновь были подняты различные проекты реформ. В большинстве стран это произошло в начале 1960‑х гг., поскольку к тому времени уже были созданы основы социализма, и благодаря этому имелся более практический опыт, обобщение которого предоставило фактическую базу для реформ, которые вели к ещё большему удалению от советской модели. Этому способствовало и то, что в большинстве партий с течением времени произошло определённое омоложение партийного руководства, и в верхушках партий оказались образованные специалисты с большей компетентностью в экономических вопросах. Хотя это и усилило крыло склонявшихся к реформам членов политбюро, соотношение сил оставалось однозначным. Можно было выдвигать и разрабатывать определённые проекты реформ, однако практическая реализация чаще всего натыкалась на сопротивление консервативных сил в политбюро.

Реформаторские силы могли вспомнить XX съезд КПСС, на котором Хрущёв в соответствии с ленинскими взглядами заявил, что может существовать не единственный путь к социализму, а различные формы его строительства в зависимости от соответствующих национальных условий. Вполне возможно, что Хрущёв серьёзно так считал, однако этого нельзя утверждать с уверенностью. Для последующего брежневского руководства это было лишь декларируемым лозунгом. По крайней мере, вмешательство руководства КПСС с целью воспрепятствовать выбору Гомулки в Польше показывает, что это заявление не стоит принимать слишком серьёзно. Более того, документы московских совещаний коммунистических и рабочих партий 1957 и 1960 гг. указывают на то, что это утверждение не имело никакого практического значения.

Уже в заявлении 1957 г. в формулировке «общие закономерности социалистической революции и социалистического строительства» был обобщён и объявлен общеобязательным лишь советский опыт. Поскольку таким образом был абсолютизирован опыт, полученный в национальных границах Советского Союза (вопреки предупреждениям Ленина), то это означало отказ от опыта других стран.

Хотя югославский представитель Эдвард Кардель, который после извинений Хрущёва вновь принимал участие в общих совещаниях, справедливо обратил внимание на то, что нельзя использовать опыт одной-единственной страны как основу для формулировки всеобщих законов, его контраргумент не был принят. Его предложение включить в заявление, не как полемику, а лишь как констатацию факта то, что Югославия идёт другим путём социалистического строительства, также было отвергнуто.

А в «Заявлении совещания коммунистических и рабочих партий в Москве 1960 г.» принятая к тому времени программа СКЮ была осуждена как «ревизионистская»:

«Коммунистические партии единодушно осудили югославскую разновидность международного оппортунизма, являющуюся концентрированным выражением „теорий“ современных ревизионистов. Изменив марксизму-ленинизму, объявляя его устаревшим, руководители СКЮ противопоставили Декларации 1957 г. свою антиленинскую ревизионистскую программу, противопоставили СКЮ всему международному коммунистическому движению, оторвали свою страну от социалистического лагеря, поставили её в зависимость от так называемой „помощи“ американских и других империалистов и тем самым создали угрозу потери революционных завоеваний, достигнутых героической борьбой югославского народа»[242].

Кроме того, в заявлении 1960 г. было написано:

«Дальнейшее разоблачение руководителей югославских ревизионистов и активная борьба за то, чтобы оградить коммунистическое движение [...] от антиленинских идей югославских ревизионистов, продолжают оставаться необходимой задачей марксистско-ленинских партий»[243].

Этим недвусмысленно указывалось, что заявление о возможности различных национальных путей к социализму следовало понимать так: советская модель социализма остаётся обязательной для всех коммунистических партий социалистических стран. Уклоны и ревизионизм недопустимы.

Однако 1960‑е годы в основном были отмечены стремлением к реформам, чьей целью фактически было преодоление догматических схем советской модели социализма. Усилия и попытки выработать и на практике применить другие пути, методы и формы построения социалистического общества в целом происходили без какой бы то ни было полемики или конфронтации с КПСС и её политикой, поскольку это создало бы лишь затруднения и было бы контрпродуктивно. Полезнее всего было и при этом упоминать якобы советский опыт. По этой причине подобная политика коммунистических партий в социалистических странах получила противоречивый характер, иногда приводивший в растерянность их собственных членов.

Однако необходимость повышения эффективности экономики уже не допускала другого выхода. Отставание от капиталистических стран и растущий внешний долг всё сильнее давали о себе знать, угрожая стабильности общественной системы. Было срочно необходимо с помощью более высокого экономического роста расширить поле деятельности для решения социальных и культурных задач социалистического общества. Тем более что европейские социалистические страны заложили основы социализма в основном путём экстенсивного экономического развития, и теперь оказались перед вопросом, куда идти дальше.

Если брать за образец развитие советского общества, то в начале 1960‑х гг. большинство европейских стран социалистического содружества достигли уровня экономического и общественного развития, примерно соответствовавшего уровню Советского Союза конца 1930‑х гг., который Сталин ошибочно считал уже окончательно построенным социалистическим обществом. Следуя этой модели, они теперь тоже достигли уровня, считавшегося в рамках сталинистской модели социализма прямым преддверием перехода к высшей фазе коммунистического общества.

В действительности в некоторых странах уже были организованы дискуссии и предприняты конкретные шаги на этот счёт, и руководство СЕПГ также стояло перед вопросом — как теперь, после построения основ социализма, может продолжаться общественное развитие, тем более, что ГДР характеризовалась более высоким уровнем экономического развития, чем другие социалистические страны. Естественно, и здесь раздавались голоса революционного нетерпения, желавшие достичь коммунизма как можно быстрее. Однако руководство СЕПГ при Ульбрихте объективно оценивало реальный уровень развития. Он был недостаточен, чтобы удовлетворить всем социальным и культурным требованиям хорошо функционирующего социалистического общества. Прямое соседство с высокоразвитой капиталистической ФРГ с заметно более высоким средним уровнем жизни и материальных благ и безуспешная попытка за счёт огромного напряжения сил достичь западногерманского уровня потребления за несколько лет взывали к осторожности в отношении постановки иллюзорных целей. В связи с этим руководство СЕПГ объявило задачу широкомасштабного строительства социализма, а не перехода к коммунизму.

Это как на практике, так и в теории означало очень важный шаг в сторону от советской модели социализма — хотя принципиальное значение этого шага тогда вряд ли осознавалось. Вероятно, советское руководство при Хрущёве также не осознавало далеко идущих последствий этого решения СЕПГ, поскольку формулировка «широкомасштабное строительство социализма» была ещё очень расплывчатой и звучала не слишком впечатляюще. Но возможно также, что Хрущёв не высказался против и потому, что такая формулировка в очередной раз подчёркивала значительную дистанцию между уровнем развития Советского Союза и остальных социалистических стран, ведь Советский Союз по официальной версии уже находился в состоянии развёрнутого строительства коммунизма.

Отказ от московского предписания после построения основ социализма начинать постепенный переход к коммунизму был на самом деле решающим шагом отхода от советской модели. Речь шла не об отдельных модификациях, а о принципиально иной концепции социализма. Теперь он уже признавался не короткой промежуточной стадией на пути к коммунизму, а чем-то самостоятельным.

Такая оценка социализма стала важным условием для последовательного отхода, путём дальнейших преобразований и изменений, и от других элементов и аспектов сталинской модели, а также для поиска новых путей и методов построения социализма. В то же время такое решение высвечивало ряд серьёзных проблем в теории социализма, заставляя теоретическую мысль преодолеть догматическую стагнацию и взяться за новые задачи.

При этом поначалу в центре оставалась система планирования и управления экономикой, при этом всё более принимались во внимание новые требования научно-технической революции. Заметный рост производительности труда, экономической производительной способности общества, а вместе с ней и уровня жизни — мог быть достигнут только при условии, что достижения науки и техники быстро и в широком масштабе внедрялись в производство.

Однако советское руководство не соответствовало в этом отношении ожиданиям руководителей стран социалистического лагеря. Слишком долго оставалось подвержено остаткам сталинизма, который весьма поверхностно считался «культом Сталина» и должен был преодолеваться в основном возвращением к взглядам Ленина и к ленинским нормам партийной жизни. Так сталинизм, присутствовавший во всех сферах советского общества, мог и дальше оказывать своё воздействие, затрудняя модернизацию общества. Проекты реформ, инициированные Хрущёвым и его соратниками, были по большей части недостаточно продуманы, не скоординированы, и едва ли могли привести к приемлемым результатам. Экономическое мышление в Советском Союзе двигалось в привычной колее и едва ли воспринимало качественные изменения, вызванные глобализацией и научно-технической революцией.

Вместо того, чтобы организовать тесное теоретическое сотрудничество с партиями социалистических стран для исчерпывающего анализа предшествующего исторического опыта социализма и сделать из него выводы для дальнейшего успешного развития социализма как международной системы, КПСС настаивала на собственной ведущей роли, а тем самым и на главенстве своего собственного, теоретически по большей части не обобщённого исторического опыта.

Среди прочего это нашло выражение и в уже упомянутых заявлениях коммунистических и рабочих партий 1957 и 1960 гг., направленных скорее на блокирование любых попыток отойти от советской модели, чем на анализ насущных проблем развития международного социализма и на выработку предложений по их решению. Для стагнации сталинского догматического «марксизма-ленинизма» было характерно, что эти документы не упоминали ни научно-техническую революцию, ни вопрос, как социализму следует решать проблему отстающей производительности труда. Вальтер Ульбрихт на конференции 1960 г. выступал за постановку этой проблематики в повестку, однако его предложение было отвергнуто КПСС.

В памятной записке, подготовленной для беседы с Хрущёвым, генеральный секретарь Итальянской Коммунистической партии Пальмиро Тольятти выразил серьёзную озабоченность состоянием стран социалистического содружества и в особенности Советского Союза перед лицом упрямого нежелания проведения реформ и неспособности к ним со стороны КПСС. Тольятти уже неоднократно критиковал поверхностность объявления деформаций и извращений в КПСС и в советском обществе последствиями культа личности Сталина и требовал исчерпывающего анализа общественных и политико-идеологических причин подобной негативной эволюции. Однако руководство КПСС отвергало это предложение, настаивая на своих антимарксистских объяснениях указанных явлений и приписывая их исключительно особенностям характера Сталина.

Тольятти настаивал на серьёзном обсуждении важных проблем, несомненно имевших негативные последствия для всей социалистической общественной системы и для мирового социалистического движения. Хрущёв договорился встретиться с ним в Крыму. Но перед тем, как эта встреча должна была произойти летом 1964 г., Тольятти умер. Он оставил подготовительные заметки для этой беседы, в которых занял весьма критическую и озабоченную позицию по отношению к положению дел в социалистическом лагере. В этих заметках он писал:

«В действительности во всех социалистических странах возникают трудности, противоречия, новые проблемы, к которым нужно подходить в соответствии с их реальным значением. Хуже всего создавать сначала впечатление, что всё всегда идет хорошо, а затем внезапно сталкиваться с необходимостью говорить о трудных ситуациях и их разъяснять.

Речь идёт не только об отдельных фактах. Речь идёт о всей проблематике социалистического строительства — экономического и политического [...]. Некоторые ситуации трудно поддаются пониманию. В этих случаях создаётся впечатление, что среди правящих групп имеется налицо различие во мнениях, но непонятно, в чём заключаются расхождения и как в действительности обстоит дело. Может быть, в иных случаях было бы полезно, чтобы и в социалистических странах происходили открытые дискуссии на актуальные темы, в которых принимали бы участие и руководители этих стран. [...]

Не приходится отрицать, что критика по адресу Сталина оставила довольно глубокие следы. [...] Вообще говоря, считают, что до сих пор не разрешена проблема происхождения культа личности Сталина, не разъяснено, как он стал вообще возможен. Объяснение всего только значительными личными пороками Сталина находят недостаточным [...]. Проблемой, привлекающей наибольшее внимание [...] является, однако, проблема преодоления режима ограничения и подавления демократических и личных свобод, который был введён Сталиным. [...] Создаётся общее впечатление медлительности и противодействия в деле возвращения к ленинским нормам, которые обеспечивали как внутри партии, так и вне её бо́льшую свободу по вопросам культуры, искусства, а также и политики. [...] Мы всегда исходим из мысли, что социализм — это такой строй, где существует самая широкаясвобода для рабочих, которые участвуют на деле, организованным путём, в руководстве всей общественной жизнью».

Далее у Тольятти речь идёт об отношениях между социалистическими государствами:

«И в социалистическом лагере, возможно (я подчёркиваю слово „возможно“, потому что многие конкретные факты нам неизвестны), нужно остерегаться навязывания единообразия извне и считать, что единство должно стабилизироваться и поддерживаться в условиях разнообразия и полной самостоятельности отдельных стран»[244].

Озабоченность, уговоры и предложения Тольятти не дали практического результата, поскольку руководство КПСС не хотело — или, может быть, не было способно? — выполнить непредвзятый анализ реального состояния социалистической системы. В лучшем случае они стали объектом полемического отпора, создававшего впечатление, будто взгляды Тольятти были лишь «ревизионистским уклоном». Насколько правомерна была его озабоченность, более чем наглядно проявилось в истории развития социалистического лагеря.

По вполне объяснимым причинам наиболее интенсивные и широкомасштабные попытки идти по новым путям произошли в тех двух странах, которые были наиболее индустриально развиты, а именно в Чехословакии и ГДР.

В Чехословакии исследовательская группа экономистов, представителей общественных наук и философов под руководством Радована Рихты провела обширное исследование последствий научно-технической революции с целью дальнейшего развития социалистического общества. В то же время ведущие экономисты выдвинули предложения по фундаментальному преобразованию экономической системы. Однако в руководстве КПЧ происходили острые дискуссии о будущем курсе и, следовательно, о кадровых перестановках. Процесс обновления затронул всю партию и шёл с ускорением, всё больше выходя из-под всякого контроля, угрожая серьёзным общественным кризисом. Поэтому часть президиума КПЧ посчитала, что в одиночку она уже не сможет справиться с ситуацией и в 1968 г. попросила помощи (возможно, под давлением Брежнева) у Советского Союза и других социалистических стран, в то время как другая часть президиума резко отвергла это. Вследствие колеблющегося мнения некоторых членов президиума принимались противоположные решения по этому вопросу, из-за чего складывалась чрезвычайно хаотическая ситуация.

В результате это привело к введению в Чехословакию войск Варшавского договора летом 1968 г., дабы воспрепятствовать отрыву страны от сообщества социалистических государств. Спорный вопрос — действительно ли существовала такая опасность, или же истинной причиной для ввода войск стали опасения брежневского руководства КПСС, что в Чехословакии отход от советской модели произойдёт в непредсказуемой форме и повлияет на другие страны. Трудно оценить, действительно ли продолжавшийся процесс обновления представлял опасность контрреволюции, как это было в 1956 г. в Венгрии, или же он вёл к положению, в котором социализм получил бы больший импульс к развитию и перед ним открылись бы новые перспективы.

Однако есть причины предполагать, что Москва определённо стремилась так или иначе не допустить положительного результата «Пражской весны».

Интересная подробность ввода войск состояла в том, что в нём не принимали участия два государства Варшавского договора, а именно ГДР и Румыния. Однако по весьма различным причинам. С учётом особенностей немецкой истории было совершенно верным, что Ульбрихт решил не посылать войска Национальной Народной Армии на территорию Чехословакии. Впрочем, возможно, определённую роль сыграл ещё и другой мотив, поскольку реформаторские усилия в СЕПГ при руководстве Ульбрихта происходили в том же направлении, что и у соседа: преобразование системы планирования и управления экономикой, взаимодействие планирования и рынка, ориентация на научно-техническую революцию, шаги в направлении демократизации общественной жизни и т. д. Между ведущими экономистами ГДР и Чехословакии происходил оживлённый обмен мнениями, и книга чешского экономиста Ота Шика уже была готова в немецком переводе, однако в силу произошедших событий уже не увидела свет.

Ульбрихт был опытным политическим тактиком; ему было известно о сопротивлении серьёзным реформам в собственном политбюро и в советском руководстве, и поэтому по возможности он избегал вступать в прямую конфронтацию с Советским Союзом. Однако он столь же хорошо знал, что необходимых изменений нельзя было достичь впечатляющим штурмом, как поступили чешские товарищи, а лишь систематически подготовленными шагами, чтобы в любой момент не терять контроля над ситуацией. Таких способностей, очевидно, не было у руководящих сил КПЧ, и после того как они всё больше теряли контроль над процессом изменений в партии, даже Ульбрихт не мог защитить их, если не хотел лишиться собственного проекта реформ. Однако он мог по крайней мере избежать втягивания ГДР в военную операцию.

Румыния, напротив, использовала случай, чтобы ещё больше отгородиться от Советского Союза и публично продемонстрировать национальный путь, например, с помощью приёма американского президента Ричарда Никсона. После смерти Георгиу-Дежа в 1965 г. руководящий пост в РКП занял его ученик Чаушеску, сразу начав усиление национального курса. События в Чехословакии предоставили для этого удобный случай.

Из-за насильственного сворачивания реформ в Чехословакии остался невыясненным вопрос, каковы были бы их результаты, если бы они были реализованы на практике.

В связи с этим для выработки теоретической концепции другой модели социализма и для её практической реализации в конце концов осталась лишь ГДР и опыт СЕПГ при Вальтере Ульбрихте.

Глава 7. Социализм ГДР как возможный путь?

7.1. Социализм как цель немецкого рабочего движения

Всем, кто считает, что социализм всего лишь был принесён в Германию советской армией, следует напомнить, что установление социалистического общества уже давно было объявлено целью немецкого рабочего движения. Ещё старая революционная социал-демократия, начиная со своего основания Лассалем, Либкнехтом и Бебелем, боролась за завоевание политической власти, чтобы с её помощью иметь возможность установить социалистическое общество. Это было недвусмысленно сформулировано в Эрфуртской программе 1891 г., основывавшейся на марксистском фундаменте. Однако вопрос, в какие сроки и какими средствами должна была быть достигнута эта цель, вскоре стал темой дискуссий и теоретических споров.

В споре о ревизионизме между Эдуардом Бернштейном и «ортодоксальными марксистами» во главе с Карлом Каутским на рубеже 1900 г. в социал-демократии возник раскол. Прежде всего, в связи с влиянием первой русской революции 1905 г., возникли принципиальные разногласия между революционными и социал-реформистскими силами. При этом проявилось растущее влияние оппортунизма и реформизма в партийном руководстве и в парламентской фракции Социал-демократической партии Германии (СДПГ). Цель завоевания политической власти для установления социалистического общества отошла на второй план.

В 1914 г., когда разразилась империалистическая война, произошёл переход руководства СДПГ и её парламентской фракции на сторону кайзеровского правительства под националистическим лозунгом защиты отечества, несмотря на то, что международная социал-демократия ещё на конгрессе Интернационала в Базеле в 1912 г. приняла решение, что долг социалистов — бороться против грозящей войны, а в случае, если она всё же разразится, направить борьбу против поджигателей войны в собственных странах. Это неприкрытое предательство в самом начале мировой войны показало, что руководство социал-демократии уже лишь формально придерживалось социалистических целей, в то время как гораздо больше к ней были привязаны социал-демократические массы и им сочувствующие.

В ходе немецкой Ноябрьской революции 1918 г. стихийные социалистические стремления рабочего класса оказались настолько сильны, что реформистское руководство СДПГ было вынуждено успокаивать и обманывать массы социалистическими лозунгами вроде «Социализм идёт!».

Хотя при окончании войны и возникла революционная ситуация, в которой сложились объективные, а отчасти и субъективные условия для завоевания политической власти (готовность значительной части рабочего класса, общая усталость от войны и возмущение населения, распад имперской государственной власти, переход части армии и флота на сторону революции), но революционное движение не возымело успеха. Оно не смогло победить, поскольку отсутствовало решающее субъективное условие: сильная революционная партия, которая взяла бы на себя руководство революцией.

Оппортунистические вожди социал-демократии не только давно оставили социалистическую цель, но и были готовы препятствовать революционному подъёму масс, сотрудничая с буржуазными и аристократическими силами, а если понадобится, то даже спасать монархию[245]. Вожди Независимой Социал-демократической партии (НСДПГ), отделившейся от СДПГ, были слишком нерешительны, а только что образованная Коммунистическая партия ещё не обладала необходимым влиянием среди масс. Их главные вожди Карл Либкнехт и Роза Люксембург сразу после основания партии погибли от рук реакции, в таких условиях укрепление КПГ было делом затруднительным. К катастрофическим последствиям привёл тот факт, что перед началом Первой мировой войны революционные силы в СДПГ не вели последовательной борьбы вплоть до полного отделения от реформистских сил и поэтому не основали уже тогда независимую революционную социалистическую партию.

В возникшем в 1923 г. революционном кризисе продолжали отсутствовать решающие условия для победы социалистической революции, поскольку в руководстве молодой Коммунистической партии не было единой линии, в результате чего выступления окончились поражением.

Фиксация в общей схеме стратегии борьбы коммунистических партий Исполкомом Коминтерна (ИККИ) затруднила для отдельных партий необходимый учёт в своей политике соответствующих национальных условий и их особенностей. Вследствие этого КПГ связала цель достижения социалистического общества напрямую с установлением диктатуры пролетариата в советской форме, что нашло отражение в лозунге «советской германской республики». Это было тактической ошибкой, затруднившей привлечение широких масс на сторону социалистов. Хотя влияние КПГ на массы в 1920‑х и в начале 1930‑х гг. заметно выросло, однако значительная часть рабочего класса и мелкобуржуазных слоёв и далее предпочитала идти за социал-демократами, а не за КПГ. С СДПГ они чувствовали себя связанными долгой традицией. Сильное раздражение против коммунистов, предательски подогреваемое правым руководством СДПГ, не осталось без результата, и это может объяснить, почему социализм в виде германской советской республики не был способен завоевать большинство. Тот факт, что русское слово совет означает не что иное, как совещание и что выборы в советы — это глубоко демократический институт, — исчез под напором клеветнических атак.

И всё же, несмотря на антикоммунизм социал-демократических вождей, СДПГ по своей классовой базе продолжала оставаться рабочей партией, хотя и возглавлялась оппортунистическим и обуржуазившимся руководством. Несмотря на внутренние противоречия и идеологические и политические различия между двумя течениями рабочего движения должно было быть ясно, что в Германии реалистический путь к победе социализма мог вести только через взаимопонимание и сотрудничество с социал-демократией или, по крайней мере, с большей частью этой партии, а вовсе не через её политическое устранение и «разгром», которого требовал Сталин. Значительные части рабочего класса, организованного социал-демократией, по традиции продолжали настаивать на необходимости установления социалистического общества, из-за чего социал-демократическое руководство зачастую было вынуждено в демагогических целях использовать социалистические лозунги.

Понимание, что сотрудничество двух рабочих партий необходимо для достижения указанной цели, выразилось в попытках КПГ создать единый фронт снизу. Однако сталинистские теория и политика, оценивавшие социал-демократию как «правое крыло фашизма» или как «брата-близнеца фашизма», не только сделали это «низовое единство действий» довольно иллюзорным, но и оказывали дезориентирующее влияние на политику КПГ.

Одним из следствий этой совершенно неверной линии была, во-первых, недооценка фашизма и его опасности, а во-вторых, препятствование возможному единству действий КПГ и СДПГ для защиты от фашистской угрозы. Она нависла как над КПГ, так и над СДПГ, поскольку они обе преследовались гитлеровским фашизмом как ветви «еврейского марксизма».

Серьёзный анализ изменений, происходивших тогда в классовых отношениях капиталистического общества в Германии перед лицом углубляющегося кризиса, должен был бы показать, что правящие круги германской крупной буржуазии больше не желали использовать для стабилизации капиталистической системы руководство СДПГ, поскольку к тому времени это казалось слишком небезопасным. Они уже ориентировались на фашистскую диктатуру. Это развитие изменило также положение и роль социал-демократии, поскольку она сама теперь неизбежно становилась такой же мишенью фашистской угрозы, как и КПГ[246].

Эта догматически навязанная Сталиным политика с одной стороны, а с другой — упрямый антикоммунизм правого руководства социал-демократии препятствовали достижению взаимопонимания в рамках совместной защиты от фашизма, в итоге приведя к катастрофическому поражению всего германского рабочего движения.

Передача государственной власти Гитлеру, которого реакционный президент назначил канцлером, распахнула двери перед фашистским террором. Германский монополистический и финансовый капитал, финансировавший гитлеровскую партию НСДАП и приведший её к власти, считал, что благодаря этому вновь можно развить и реализовать завоевательские планы, потерпевшие фиаско в мировой войне. Это толкнуло Германию во Вторую мировую войну, закончившуюся не только новым поражением, но и национальной катастрофой, гибелью фашистского государства и военной оккупацией Германии победившими силами союзников.

Это сильно отдалило цель достижения социализма в Германии, так как дальнейшая судьба страны оставалась неопределённой, поскольку теперь она зависела от решений победивших держав.

После установления фашистского правления оба течения германского рабочего движения пытались осознать опыт своего разгрома и сделать из него серьёзные выводы. После довольно долгих споров VII Всемирный конгресс Коммунистического Интернационала в 1935 г. исправил неверную политическую стратегию, основывавшуюся в сущности на абсурдной сталинской оценке социал-демократии.

На основе решений этого конгресса КПГ на своей Брюссельской конференции (происходившей на самом деле под Москвой в октябре 1935 г.) провела критический анализ своей политики и выработала линию борьбы с фашизмом, требовавшую тесного сотрудничества со всеми антифашистскими силами. Несмотря на то, что не все ошибки предшествующей политики КПГ можно было исправить полностью, новая политическая линия подготовила путь к единству действий с социал-демократами в борьбе против фашизма. Хотя это сотрудничество и не осуществлялось на центральном уровне эмигрировавших партийных руководств, оно привело к многочисленным совместным действиям в самой фашистской Германии.

В руководстве социал-демократии также после довольно долгих споров были сделаны серьёзные выводы из поражения, в связи с чем возможность сближения и сотрудничества с КПГ возросла. Однако у части социал-демократических руководителей всё ещё сохранялись антикоммунистические опасения, и потому сотрудничество происходило лишь частично.

Борьба за социализм в Германии, таким образом, имела более долгую предысторию, в ходе которой в связи с развитием и расколом рабочего движения возникали сложные проблемы, неразрешённые по многим причинам и вновь ставшие актуальными после освобождения от фашизма.

7.2. Новые условия после освобождения от фашизма

ГДР была гораздо более зависима от Советского Союза, чем другие социалистические страны, однако здесь усилия по отходу от советского пути получили большее оформление и проводились дольше, чем в других государствах. Особенно в 1960‑х гг., когда они были связаны с реальными попытками выработать и реализовать концепцию социализма на основе марксистской теории общества. Однако это происходило не в ходе конфронтации с КПСС и не с антисоветских позиций, а исходя из практических потребностей и соображений, из-за чего они были в то же время связаны со стремлением сохранить дружественные отношения с Советским Союзом.

По прошествии 1917 г. история показала, что не получило реализации первоначальное предположение о том, что победа русской революции послужит началом других социалистических революций в Европе, и тогда Советская Россия получит серьёзную экономическую и техническую поддержку от развитых стран для строительства социализма. Революции в других странах потерпели поражение или вовсе не произошли, в итоге Советский Союз остался в одиночестве. Однако неверным оказался и взгляд, что после Первой мировой войны империализм пребывает в общем кризисе и умирает, в связи с чем уже не способен и далее развивать производительные силы. Фактически он стабилизировался, несмотря на всевозможные кризисные явления. Капитализм пережил и тяжёлый финансовый и экономический кризис 1929–1933 гг., сумев, в особенности в годы после Второй мировой войны, за счёт научно-технического прогресса сделать крупные шаги в развитии современных производительных сил, тем самым достигнув более высокой производительности труда.

Поэтому для перехода к социализму после Второй мировой войны возникли совершенно другие предпосылки и условия, чем в годы Октябрьской революции. Это было особенно важно для той части Германии, из которой позднее образовалась ГДР. Германия была не отсталой, а индустриально высокоразвитой страной с многочисленным и квалифицированным рабочим классом. Она также хранила долгую традицию профсоюзной и политической организованности, хотя её профсоюзы и партии были запрещены, подавлялись и были разгромлены фашизмом. Кроме того, классовое сознание понесло значительный урон при фашистском правлении, оно было по большей части похоронено националистическим и антикоммунистическим неистовством. Фашистская идеология и антисоветские взгляды сильно распространились в широких кругах населения. Кроме того, страна чрезвычайно пострадала от последствий войны, многие города лежали в руинах, экономика также в значительной мере была разрушена. В таких объективных и субъективных условиях не существовало возможности для прямого перехода к социалистическому развитию.

Исторический ход событий создал парадоксальное положение. После победы Октябрьской революции в России большевики надеялись на социалистическую Германию, которая экономической и технической помощью должна была обеспечить строительство социализма. Однако почти тридцать лет спустя условия стали практически противоположными, поскольку перспектива социализма в Германии теперь во многом зависела от Советского Союза. Будучи одной из держав-победительниц в составе Объединённого Контрольного Совета, Советский Союз обладал высшей государственной властью в своей оккупационной зоне, так что теперь от его политики по большей части зависело также и то, каково будет дальнейшее общественное развитие в этой части Германии.

7.3. Особый немецкий путь к социализму?

После того, как победа антигитлеровской коалиции во Второй мировой войне приобрела реальные очертания, на повестке дня встал вопрос о будущем политическом формировании Германии. Руководство КПГ, работавшее в московской эмиграции, активно занималось этой проблематикой и выработало, с учётом уроков, извлечённых из поражения 1933 г., предложения по созданию новой политической системы антифашистско-демократического характера, а также по формированию заново таких важных сфер общества, как экономика, культура и образование.

В этой работе их поддерживало и консультировало руководство ВКП(б), а также Георгий Димитров. По дневнику Димитрова видно, что по первому наброску призыва КПГ он совещался с Вильгельмом Пиком, Вальтером Ульбрихтом, Антоном Аккерманом и Густавом Соботкой, впоследствии передав пересмотренный вариант текста Сталину. 7 июня 1945 г. состоялось четырёхчасовое совещание со Сталиным, во время которого призыв был окончательно сформулирован. Димитров записал в своём дневнике:

«Были внесены важные изменения. Участвовали Пик, Ульбрихт, Аккерман, Соботка. Сталин предложил: решительно заявить, что в данный момент введение советской системы в Германии нецелесообразно, необходимо установление антифашистско-демократического парламентского строя...»[247]

Поэтому призыв КПГ от 11 июня 1945 г. гласил:

«Мы считаем, что путь навязывания Германии советской системы неверен, поскольку не пригоден для нынешних условий развития Германии. Мы считаем, напротив, что важнейшие интересы немецкого народа в нынешней ситуации предписывают для Германии другой путь, путь установления антифашистско-демократического режима, парламентско-демократической республики со всеми демократическими правами и свободами для народа.

На нынешнем историческом рубеже мы, коммунисты, призываем всех трудящихся, все демократические и прогрессивные силы народа к этой великой битве за демократическое обновление Германии, за возрождение нашей страны»[248].

Взгляд, прежде поддерживавшийся и Коминтерном, и КПГ, что строительство социализма и в Германии требует установления советской власти, таким образом был молчаливо отменён, поскольку не согласовывался ни с опытом, ни с новыми историческими условиями. Это был очень важный шаг, так как только на этой основе удалось создать политическую платформу, которая в советской оккупационной зоне могла привести к активному сотрудничеству всех демократических сил в форме «политики блоков». Однако не менее важно то, что благодаря этому шагу стало возможным единство действий КПГ и СДПГ с объявленной целью в перспективе создать социалистическую единую партию и, таким образом, преодолеть раскол в германском рабочем движении. В таком случае, благодаря силе единой рабочей партии, должны были открыться и предпосылки для дальнейшего перехода к социализму.

Если последующий переход к социализму должен был идти не по советскому пути, а по немецкому, то вставал вопрос: как он должен выглядеть? Размышления об этом были очень важны и для социал-демократов, поскольку среди них были распространены не только большие опасения, но и предрассудки в отношении Советского Союза и его пути к социализму.

При этом была крайне важна формулировка особого немецкого пути к социализму. Благодаря ей была преодолена абсолютизация русско-советского пути, которую ранее защищал Коминтерн (и, соответственно, КПГ), и в то же время признавалось, что могут существовать многочисленные и весьма различные пути достижения социализма, зависящие прежде всего от объективных и субъективных условий конкретных стран.

Для КПГ это были не просто слова, а важный урок, извлечённый из своих собственных ошибок и опыта. Поэтому концепция особого немецкого пути к социализму получила дальнейшее теоретическое углубление и обоснование. Новые идеи в этом отношении были в главным образом развиты в принципиальной статье в журнале «Einheit» («Единство») Антоном Аккерманом — в те годы членом политбюро КПГ[249]. Его идеи нашли отражение в «Целях и принципах Социалистической Единой партии Германии», принятых на объединительном съезде партии в апреле 1946 г.

На этой основе и в западных оккупационных зонах Германии предпринимались усилия по преодолению раскола рабочего движения. В регионах и на местах возникло множество подготовительных комитетов по объединению СДПГ и КПГ, однако этим попыткам мгновенно оказывалось противодействие: они подавлялись, а отчасти даже и запрещались империалистическими оккупационными властями. Но в первую очередь им оказывало противодействие руководство социал-демократии в западных зонах во главе с Куртом Шумахером, отказывавшимся от какого бы то ни было взаимодействия с КПГ, игнорируя прежние решения партийного руководства СДПГ, извлекшего уроки из поражения 1933 г.

Таким образом, вопрос о том, на каком пути возможен переход к социализму в освобождённой Германии, встал по-разному для восточной и западной оккупационных зон.

В советской оккупационной зоне благодаря объединению КПГ и СДПГ в Социалистическую Единую партию Германии, к которому стремилось и которое поддерживало огромное большинство членов и работников обеих партий, возникла важная предпосылка для дальнейшей реализации социализма на особом германском пути. В западных оккупационных зонах, напротив, стало ясно, что военные инстанции империалистических держав любым способом будут препятствовать следованию по этому пути.

Руководство западногерманской социал-демократии во главе с Куртом Шумахером поначалу вело себя неопределённо и весьма противоречиво. С одной стороны, оно объявляло немедленный переход к социализму, с другой — резко отказывалось от сотрудничества с коммунистической партией. С одной стороны, оно противодействовало стремлениям западных оккупационных властей использовать значительный экономический, а также будущий военный потенциал западных оккупационных зон Германии в своей политике, тем самым противодействуя восстановлению армии. Но с другой стороны, оно принимало участие в раскольнической политике западных держав, подготовивших создание отдельного западногерманского государства.

Стремясь к этому, западные военные администрации работали для преобразования западногерманских оккупационных зон в государство. Они поручили ведущим западногерманским политикам подготовить создание Федеративной Республики Германии. Таким образом закрывался путь к реставрации германского империализма. Форма правления буржуазной парламентско-демократической системы казалась наиболее подходящей, чтобы завуалировать действительную власть — диктатуру монополистического и банковского капитала.

Государственный раздел страны означал, что будущее социалистическое развитие всей Германии на долгое время станет, по-видимому, весьма маловероятным. Однако СЕПГ продолжало стремиться к цели преодоления раздела и к созданию единой Германии. Это было связано с намерением в интересах обеспечения мира не допустить повторной милитаризации и вхождения Федеративной Республики, созданной в сентябре 1949 г., в агрессивный военно-политический альянс против Советского Союза, и в перспективе сохранять возможность социалистического будущего.

Разумеется, в то время было правильно дать политике сохранения мира наивысший приоритет, отложив вопросы будущего социалистического развития. Это соответствовало интересам Советского Союза, но в первую очередь это служило интересам немецкого народа, который после двух катастрофических мировых войн должен был быть незамедлительно направлен на мирный путь развития.

Основание Германской Демократической Республики (ГДР) как второго отдельного немецкого государства не желалось и не планировалось ни Советским Союзом, ни СЕПГ. Цель сталинской внешней политики состояла в выполнении предписаний Потсдамской конференции по договорённости с западными союзниками и в создании демилитаризованной нейтральной Германии. Основание ГДР произошло в октябре 1949 г. как ответ на создание ФРГ и задумывалось как временное решение; поэтому восстановление единого немецкого государства ещё долгое время оставалось на вооружении СЕПГ.

Поэтому экономические, политические, социальные и культурные преобразования, происходившие в советской оккупационной зоне и позже в ГДР, по своему характеру и не были социалистическими. Хотя в 1946 г. СЕПГ в первых свободных выборах в земельные парламенты советской зоны оккупации получила местами абсолютное, а в целом относительное большинство, по прежним договорённостям с партиями, объединившимися в политическом блоке, во всех землях она оставалась в коалиционных правительствах, в которых были представлены все партии. Буржуазные партии — Христианско-демократический союз и Либерально-демократическая партия — благожелательно относились к дальнейшей стабилизации антифашистско-демократического строя, однако в отношении социалистического развития они, по понятным причинам, испытывали серьёзные опасения. В отличие от СЕПГ, они в сущности представляли интересы буржуазных и мелкобуржуазных слоёв населения, и эти слои вовсе не стоило игнорировать.

Хотя большинство из реализованных в то время социально-политических мер предлагались СЕПГ, остальные партии чаще всего соглашались с ними, поскольку по своим стремлениям они совпадали с предписаниями Потсдамского договора, согласно которому не только должны были понести наказание военные преступники, но и подлежали ликвидации социальные основы фашистской военной политики. Это касалось прежде всего индустриальных концернов и крупных монополистических предприятий, а также крупных землевладельцев.

На референдуме в Саксонии большинство населения проголосовало за экспроприацию военных преступников; экспроприация крупных землевладельцев также нашла широкое одобрение, в особенности у сельского населения. Благодаря земельной реформе, новую основу жизни получил почти миллион человек, а именно 119 000 сельских рабочих и 830 000 перемещённых лиц из бывших восточных территорий Германии, находившихся теперь под польским и советским управлением. Земля была передана новым крестьянам не в пользование, а в частную собственность[250].

Экспроприированные предприятия военных преступников, напротив, были переданы в народную собственность, благодаря чему в экономике наряду с частной собственностью возникла новая экономическая форма, распоряжение которой было поручено также вновь созданной центральной администрации. После завершения этих преобразований 39,6 % промышленных предприятий стало народной собственностью, примерно 40 % частными, и чуть выше 20 % было предприятиями, принадлежавшими оккупационным властям, преобразованными в Советские акционерные общества (нем. SAG), чья продукция шла исключительно на поставки репараций Советскому Союзу[251].

Хотя экономический сектор, возникший благодаря народной собственности, и не имел социалистического характера, в отношении управления им возникали серьёзные конфликты между СЕПГ и буржуазными партиями. СЕПГ предлагала выработать двухлетний план экономического развития на 1948–1950 гг., поскольку появилась необходимость создания тяжёлой промышленности в советской оккупационной зоне. Восточногерманская экономика в этом отношении полностью зависела от поставок из западных регионов, поскольку из-за прежнего распределения германской индустрии почти все предприятия тяжёлой промышленности находились на западе Германии. Чтобы дать представление о масштабах товарооборота между Восточной и Западной Германиями, вызванного этим обстоятельством, Герхард Шюрер, в течение ряда лет член Государственной плановой комиссии ГДР, приводил следующий факт: «Обмен товарами между территориями будущих ГДР и ФРГ, который по подсчётам швейцарского историка Йорка Фиша насчитывал в 1936 г. в сумме 8,6 миллиардов марок, в 1946 г. составлял лишь 176 миллионов марок»[252].

Однако без железа и стали бо́льшая часть промышленности в восточной части Германии едва ли была способна что-либо производить, и поскольку поставки от западногерманских предприятий уже были связаны с большими затруднениями, едва ли оставался другой выбор, кроме как создать собственные заводы и сталелитейные предприятия. ХДС и ЛДП высказались против, усматривая в этом отказ от единства Германии.

Объективные условия для экономического развития в советской зоне оккупации с самого начала были гораздо менее благоприятны, чем в западной части Германии. Это неравенство ещё более усиливалось советской политикой взимания репараций. Хотя союзники на Потсдамских переговорах договорились, что Советский Союз в качестве компенсации своих огромных военных потерь должен получать соответствующие поставки с территории всей Германии, однако западные власти не выполнили этого условия, что повлекло за собой то, что советская зона оккупации, а затем ГДР, была вынуждена в одиночку нести на себе груз репараций. Так, в советской оккупационной зоне 2 000 предприятий, то есть почти половина промышленных мощностей по состоянию на 1936 г., были демонтированы и отправлены в Советский Союз; а также запасные пути железнодорожной сети[253].

Экономику ГДР это ставило в очень неблагоприятное положение, поскольку в будущей Федеративной Республике за 1948–1950 гг. лишь примерно 5% промышленных установок были демонтированы западными оккупационными властями.

Насколько в целом тяжёл был груз для восточногерманской экономики, видно из того, что в 1945/46 г. почти 50 %, а затем до 1949 г. 30 % и далее до 1953 г. примерно 15 % валового внутреннего продукта ГДР уходило на репарации. Благодаря этому, компенсации из советской оккупационной зоны и ГДР были примерно в 25 раз выше, чем из Западной Германии, хотя согласно Потсдамскому договору речь шла о долге всей Германии[254].

Однако исходя из того, что ГДР, несмотря ни на что, уже в 1950 г. достигла довоенного уровня промышленного производства, видно, насколько огромные усилия для этого прилагали трудящиеся. «Экономическое чудо», которым позднее гордилась Федеративная Республика, на самом деле имело место в ГДР.

7.4. Начало социалистического строительства в ГДР

Решение приступить к строительству основ социализма в ГДР было принято на II партийной конференции СЕПГ в июле 1952 г. Один тот факт, что такое важное решение было принято не на очередном съезде партии, уже сам по себе указывает на его срочность. Однако в связи с чем?

Внешняя политика Сталина после победы над гитлеровским фашизмом была в первую очередь направлена на обеспечение безопасности Советского Союза. Москва хотела иметь перед своими границами некий «санитарный кордон» в виде государств, относящихся к Советскому Союзу дружески, а не враждебно. Для этого вовсе не требовалось, чтобы речь шла о социалистических государствах, хотя в перспективе это не исключалось.

Поэтому политическая ориентация для советской оккупационной зоны в Германии и для ранней ГДР была антифашистско-демократической. Политика Москвы в отношении Германии ещё до весны 1952 г. ориентировалась на нейтральную единую Германию. Это было ясно выражено в ноте Сталина западным державам в марте 1952 г. Только после отказа от весьма щедрых предложений советского правительства западным державам и ФРГ (всегерманские выборы для единой капиталистической, но нейтральной Германии) вновь встал вопрос о дальнейшем общественном и политическом развитии ГДР.

Хильдермейер считает, что всё указывает на то, что предложения Сталина не основывались на серьёзных намерениях, однако не даёт никаких аргументов в пользу такой интерпретации и не указывает, какие именно указания он имеет в виду. Если западные страны и Аденауэр были убеждены, что это был лишь отвлекающий манёвр, то они могли бы принять его, чтобы разоблачить явную пропаганду Сталина. Почему же они этого не сделали? Очевидно, потому, что были убеждены, что Сталин предложил это всерьёз. Однако принятие его предложения не позволило бы включить Западную Германию в антисоветский блок НАТО. И потому их отказ был совершенно понятен.

Только после оценки новой ситуации, возникшей из-за категоричного отказа от сталинского предложения, II партийная конференция СЕПГ решила приступить к строительству основ социализма в ГДР.

Поскольку теперь Москве, как и Берлину, стало ясно, что империалистические государства считали приём в антисоветский блок ФРГ с её значительным экономическим и военным потенциалом важнее существования нейтральной единой Германии. С точки зрения их политики «сдерживания» (containment) и «отбрасывания» (rollback) Советского Союза это было последовательно и соответствовало их стремлению не допустить дальнейшего распространения социализма. Однако то, что ответственные политические силы в ФРГ поддержали эту политику, стало однозначным предательством национальных интересов немецкого народа, так как это не только означало раскол страны на долгие годы, но и послужило причиной того, что из-за этого Германия была вынуждена стать яблоком раздора между мировыми державами и, следовательно, главным театром действий Холодной войны.

Решение II партийной конференции СЕПГ начать строительство основ социализма в имевшихся условиях соотношения сил, естественно, было возможно лишь с согласия КПСС и лично Сталина. Ни СЕПГ, ни правительство ГДР не были независимы и свободны в своих решениях. Продолжало действовать оккупационное право; высшей властью обладала советская военная администрация, называвшаяся с момента основания ГДР Советской Контрольной Комиссией (СКК). Поэтому и этот вопрос был обсуждён с КПСС и решён там. Однако весьма вероятно, что движущей силой всё же выступало руководство СЕПГ, поскольку оно считало построение социализма в Германии своей программной целью.

На то, что Советский Союз не рассчитывал на это столь рано, указывают его действия в первые послевоенные годы. Если бы он намеревался превратить советскую оккупационную зону (СОЗ) в социалистическое государство, то его оккупационная политика была бы совершенно другой. Прежде всего он не осуществлял бы жёсткого демонтажа предприятий и инфраструктуры, а также не выдвигал бы требований (вполне понятных и правомерных) репараций с оккупированной им территории. Советский Союз, в отличие от западных держав в их аналогичных зонах, не строил, а демонтировал. Из-за этого не только был значительно ослаблен промышленный потенциал страны, но и заметно снизился уровень жизни населения, что негативно сказалось на его отношении к Советскому Союзу и к СЕПГ и послужило на пользу западной антикоммунистической пропаганде.

Тот факт, что в 1946 г. почти 50 % валового внутреннего продукта (ВВП) СОЗ было отправлено в Советский Союз в качестве репараций, не остался без серьёзных последствий. В западных оккупационных зонах эти расходы составили лишь 14,6 % ВВП[255].

Последствия такой политики были столь серьёзны, что даже советская военная администрация под руководством маршала Соколовского обратилась в Политбюро ВКП(б) с просьбой уменьшить нагрузку. С этим предложением согласились не в полной мере, после чего, столь же умеренно, начали расти экономика и уровень жизни.

В сложившейся обстановке Москва и Берлин сочли, что можно и нужно начинать строительство основ социализма. Это стало реакцией на ответ западных держав и западногерманской буржуазии на германский вопрос. Их ответ был таков: лучше половина Германии будет в западном альянсе, чем вся Германия — вне его и вне других блоков.

Вопреки всяческим трудностям, экономическое и политическое развитие СОЗ‑ГДР привело к укреплению нового политического строя и общественных условий. На практике было доказано, что партии, сотрудничающие в антифашистско-демократическом блоке, несмотря на различные конфликты, были способны совместно осуществить восстановление страны. Их положение было непростым, в особенности для Либерально-демократической партии (ЛДП) и Христианско-демократического союза (ХДС), в то время как Демократическая Крестьянская партия (ДКП) и Национал-демократическая партия (НДПГ) не испытывали столь крупных проблем в своей вспомогательной функции. Однако СЕПГ вынуждена была искать возможность облегчить и им путь в социалистическое будущее. Несмотря на некоторые ошибки в отношениях с ними — зачастую не хватало такта и культуры общения — в целом удалось сохранить и развить сотрудничество в блоке с антифашистско-демократическими партиями.

Всё социальное, экономическое и политическое развитие в СОЗ‑ГДР до тех пор называлось «антифашистско-демократическим». Но что было главной характеристикой этого строя? К какой общественной системе можно его причислить?

Понятие «антифашистско-демократический строй» характеризовало новый политический режим в отличие от свергнутого антидемократического фашистского строя, но ничего не говорило о социальном характере общества. Оно, несомненно, оставалось капиталистическим, однако постепенно изменялось в контексте экспроприации военных преступников и монополистических предприятий и их преобразования в народную собственность — всё это было узаконено решениями народа. Но всё же бо́льшая часть малых и средних предприятий, весь сектор малотоварного ремесленного производства и сельского хозяйства, равно как и предприятия оптовой и розничной торговли, оставались в частной собственности. Напомню: в 1948 г. 39,6 % промышленных предприятий находилось в народной собственности, примерно 40 % — в частной и чуть больше 20 % принадлежало советским акционерным компаниям (SAG)[256].

В ходе восстановления и в связи с созданием базы тяжёлой индустрии крупная промышленность, находившаяся в народной собственности, получала всё больший вес в экономике, став доминирующей экономической силой, которая постепенно несла с собой и существенные социальные изменения. Она повлияла на социальную структуру населения: доля промышленных рабочих возросла, всё большеженщин получало постоянную работу, образ жизни тоже начал меняться.

Историк Йорг Рёслер описывал серьёзные социальные изменения в это время:

«В результате повседневную жизнь в ГДР, по сравнению с Германией довоенного времени (и с ФРГ) отличало большее равенство и бо́льшая социальная справедливость, более оформленные солидарные взаимоотношения и ликвидация бездомности, попрошайничества и других явлений социальной нищеты»[257].

Благодаря демократической школьной реформе была сломана старая привилегия имущих классов на образование, и для всех стал возможен свободный и бесплатный доступ ко всем ступеням образования, открылись двери высших образовательных учреждений, в особенности для детей рабочих и крестьян — до тех пор маргинальной группы в высших и специальных учебных заведениях.

После того как в 1952 г. Рубикон был перейдён и возвращение к довоенному положению стало уже невозможным, возник вопрос: не стало ли нереалистичным для СЕПГ продолжать настаивать на возможности восстановления единства Германии? В политике выдвигаются не только реалистические требования — так однажды сформулировал Ленин: многие демократические требования в условиях империализма нереалистичны, несмотря на то, что, по словам Ленина, было бы ошибкой отказываться от них; они важны в том числе для политического образования и воспитания людей.

В этом смысле было бы ошибкой сразу отказываться от требования единства, после того как в сложившихся условиях оно стало невыполнимым. Большинство населения не поняло бы этого, поскольку это желание по многим причинам ещё долгое время продолжало в них жить. Кроме того, этим можно было объяснять антинациональный характер политики правительства ФРГ. Германия была расколота Западом, а не Востоком. На Востоке, в ГДР, продолжали настаивать на единстве и до 1960‑х годов требовали: «Немцы — за один стол».

В духе призыва КПГ, сделанного в июне 1945 г., и в «Целях и принципах СЕПГ» 1946 г. было зафиксировано, что объединённая СЕПГ в связи с национальными условиями пойдёт по особому немецкому пути к социализму. Однако впоследствии это намерение осталось лишь на бумаге, хотя и не по вине СЕПГ. Поворот советской послевоенной политики в определённой мере начался ещё в 1948 г. Он требовал от СЕПГ отказаться от особой структуры руководящих органов, в которых в равных долях были представлены бывшие члены КПГ и СДПГ, что выполнялось начиная от партийной верхушки, то есть Вильгельма Пика (КПГ) и Отто Гротеволя (СДПГ), до низовых организаций партии. Кроме того, требовалось уйти от концепции особого немецкого пути к социализму, осудить его как «ревизионистский» и принять, что советский путь к социализму — единственно верный.

Антон Аккерман, разработавший и обосновавший эту концепцию по поручению руководства КПГ и в соответствии с тогдашними взглядами Сталина, был выведен из руководящих органов СЕПГ, словно «разменная пешка». На следующих перевыборах всех ведущих органов прежний состав, представленный в равных долях, был убран. В оправдание столь важной перемены было заявлено, что процесс объединения коммунистов и социал-демократов уже закончен — тем более, что после основания СЕПГ к ней присоединились многие новые члены. Последнее было верно, однако утверждение о «завершении объединительного процесса» было обманом. И в партийном руководстве и во всей партии произошли дискуссии и споры, поскольку намеченный курс «сталинизации» встретил сопротивление. Часть бывших ведущих социал-демократов покинула СЕПГ, а вместе с ней и советскую оккупационную зону.

Партийное руководство обсудило на своих заседаниях немецкую Ноябрьскую революцию, а также русскую Октябрьскую революцию, чтобы внести ясность в понимание этих важнейших исторических событий и сделать из них выводы для собственной политики. В результате этих совещаний и обсуждений было достигнуто принципиально положительное отношение к Октябрьской революции и к развитию социализма в Советском Союзе, хотя не все сомнения и опасения были полностью сняты. Впоследствии для этого была организована более интенсивная разъяснительная работа в партии, причём в её центре стояло изучение «Краткого курса ВКП(б)». В итоге СЕПГ постепенно получала сталинистское теоретическое и идеологическое направление.

Этот процесс имел как положительные, так и отрицательные аспекты и последствия. Одним из отрицательных было то, что из-за него были отброшены и ликвидированы существенные демократические достижения, проистекавшие из объединения КПГ и СЕПГ. Это нанесло значительный урон СЕПГ, помешав переходу к строительству социалистического общества.

Решение СЕПГ от 1952 г. начать строительство основ социализма было принято как раз во время нарастания международной напряжённости между Советским Союзом и западными державами. В Корее уже два года бушевала война. На её фоне в советском руководстве возросли опасения возможности военной агрессии в ближайшем будущем. Поэтому было усилено давление на все социалистические страны, приступившие к тому времени к строительству социалистического общества. В октябре 1952 г. в Москве состоялся XIX съезд партии; по этому случаю КПСС и лично Сталин навязали общую политику руководителям коммунистических партий социалистических стран. Сталин потребовал бо́льших усилий для повышения обороноспособности, что сулило значительную нагрузку на экономику.

В ГДР военные расходы, которые до того оставались относительно невелики, на уровне 500 миллионов марок, за несколько лет выросли до 2 миллиардов марок, из-за чего возникли крупные экономические и финансовые проблемы. На просьбу, обращённую к советскому руководству, уменьшить в связи с этим объём репараций, а также не взимать плату за переданные советские акционерные предприятия, Сталин ответил отказом.

Поэтому в 1953 г. пришлось ввести программу строгой экономии, связанную с повышением цен на продукты питания и потребительские товары, с сокращением социальных расходов, повышением платы за жильё и налогов и 10-процентным повышением норм выработки на промышленных предприятиях и в строительном секторе, и т. д.[258] Спущенное сверху повышение норм выработки произвело эффект меры наказания, вызвав крупные акции протеста среди рабочего класса. Дополнительное возмущение вызвали меры вроде изъятия продуктовых карточек. Все эти действия, которые, как сегодня доказано, следовали из советских требований, в скором времени привели к изменению общественного мнения.

Руководство СЕПГ было вынуждено отменить большинство этих распоряжений: решение об этом исправлении политического курса было принято политбюро 14 июня 1953 г. В нём сухими словами заявлялось, что в последнее время были приняты неверные решения, которые отныне отменяются. Однако повышение норм выработки осталось нетронутым. Поскольку не было дано разъяснений о причинах ошибок, то это решение отнюдь не принесло успокоения. Повсюду проходили забастовки, а 17 июня 1953 г. произошли организованные демонстрации протеста во многих городах. Не было никакого народного восстания, как утверждали на Западе, но было явное выражение недовольства. Однако правда состоит не только в том, что протесты целенаправленно разжигались пропагандой из Западного Берлина, но и в том, что руководство ГДР не понимало серьёзности положения и не было способно к решительным действиям. Оно настолько растерялось, что некоторое время казалось связанным по рукам и ногам.

В Политбюро КПСС, в котором после смерти Сталина 5 марта 1953 г. решающие роли поначалу играли Маленков и Берия, решили, что ГДР создаёт слишком большие трудности и поэтому удобнее будет отказаться от построения социализма в ГДР и вновь стремиться к объединённой буржуазной Германии. Предложение, исходившее от Берии, было поддержано Маленковым и остальными, и получило большинство в Политбюро, несмотря на отдельные голоса против. Такое поведение советского руководства показывает, что в те дни оно, очевидно, не могло вести продуманной и целенаправленной политики. После отказа западных держав в марте 1952 г. в ответ на предложение Сталина, следует считать проявлением слабости и головотяпства тот факт, что Москва повторила это предложение в июне 1953 г. В результате Ульбрихт, Гротеволь и Эльснер были вызваны в Москву, где их вынудили согласиться с решением, согласно которому для «скорого построения социализма» в ГДР нет объективных условий и потому с этого момента нужно немедленно вновь взять курс на объединённую Германию. Очевидно, советское руководство было готово принести ГДР в жертву в качестве объекта торга.

Независимо от того, что II партийная конференция СЕПГ приняла решение начать строительство социализма — речь, кстати, не шла о «скором построении», — распоряжения, которые напрямую привели к событиям 17 июня, были сделаны непосредственно советским руководством. Однако теперь руководство СЕПГ вынуждено было расплачиваться за это перед общественностью ГДР.

Неудивительно, что в руководстве СЕПГ происходили серьёзные споры, тем более что за несколько дней ситуация полностью изменилась. К тому времени борьба за власть в Политбюро КПСС, начавшаяся со смертью Сталина, временно прекратилась. Берия был арестован как «предатель и агент империалистических держав» и на секретном процессе приговорён к смерти. Всё это произошло совершенно в стиле сталинской практики.

В итоге положение большинства в Политбюро КПСС изменилось. Хрущёв получил большее влияние, хотя и был избран первым секретарём ЦК КПСС только в сентябре 1953 г. Решение об изменении политики в отношении ГДР теперь называлось предательством социализма и было отменено особым решением. Благодаря этому изменилось также отношение советского руководства к ГДР. Раз Хрущёв в споре за власть в КПСС объявил намерение Берии прекратить социалистическое строительство в ГДР и передать страну империализму предательством социализма, то теперь он должен был быть сильно заинтересован в доказательстве того, что социализм в ГДР вообще возможно построить. Поэтому он был готов ещё более сократить груз репараций и предоставить ГДР материальную помощь в виде кредитов, поставок сырья и передачи последних советских акционерных предприятий.

В спорах внутри СЕПГ летом 1953 г. Вальтер Ульбрихт смог выйти победителем, несмотря на острую критику, а его противники Цайссер, Хернштадт и другие были выведены из руководства.

Конечно, Ульбрихт как генеральный секретарь ЦК СЕПГ и вице-премьер-министр в те дни в основном отвечал за политику, однако был ли у него выбор? Критики требовали его отставки, но ведь и они сами тоже соглашались с решениями, теперь считавшимися неправильными. Была ли у них возможность принять другие решения?

Поэтому можно согласиться с оценкой Йорга Рёслера, когда он пишет:

«Он (Ульбрихт), однако, вряд ли был ответственен за это больше, чем другие члены политбюро. Никто из его критиков не смог бы притвориться глухим к сталинским требованиям о вооружении или, изображая непонимание кремлёвского руководства, отказаться от катастрофических программ экономии. Большинство его критиков вскоре вновь присоединились к Ульбрихту, хотя бы потому, что советское руководство уже не намеревалось отказываться от него»[259].

Ульбрихт был избран первым секретарём ЦК, и при реализации принятого теперь «Нового курса» — который на самом деле был не новым, а лишь возвратом к прежнему курсу — он мог пользоваться большей благосклонностью советского руководства. Ситуацию удалось стабилизировать благодаря тому, что были не только отменены все прежние распоряжения, но и повышены зарплаты и пенсии, а производство предметов потребления стало быстро развиваться с помощью всё ещё многочисленных малых и средних частных предприятий. Таким образом можно было продолжать курс на построение основ социализма, однако с большей осторожностью и в большей степени, чем ранее, учитывая правомерные интересы различных слоёв населения. При этом экономический рост сопровождался заметным годовым приростом. Герхард Шюрер пишет об этом в своих воспоминаниях: «В то время как рост производства ГДР в 1958/59 г. оставался ещё почти 12-процентным, в 1960 г. он снизился до 8 %, а в 1961 — до 6 %»[260]. Однако шесть процентов — это всё ещё был значительный рост.

На фоне благоприятной тенденции уровень жизни вырос, благодаря чему социалистическая общественная система стабилизировалась.

Планирование и управление экономическим развитием в ГДР было организовано по советской модели. Государственная плановая комиссия устанавливала общий экономический план. Механизмы планирования и управления Советского Союза, как известно, возникли во времена экстенсивного экономического развития, когда скудные ресурсы распределялись из центра, и приоритет отдавался валовому продукту. Качество, разнообразие ассортимента, соотношение издержек и прибыли не играли особой роли, а рынок почти не учитывался. Ещё в 1950‑х гг. в ГДР выяснилось, что эта административная плановая система неэффективна и ведёт к экономическим потерям. В связи с этим велись исследования, как сделать планирование более гибким и эффективным путём децентрализации и сокращения централизованно определённой номенклатуры товаров, то есть уйти от советской модели. Инициатива исходила от Генриха Рау, главы Государственной плановой комиссии. Эти идеи систематически развивались и реализовывались в плановой комиссии при поддержке Вальтера Ульбрихта и его сотрудника Вольфганга Бергера. Центральная плановая номенклатура была сокращена более чем наполовину, благодаря чему расширялось поле действий предприятий при поиске собственных решений. В дальнейшем из этих работ родилась коренная реформа всей системы планирования и управления экономикой.

Как бы то ни было, мир в те дни потряс XX съезд КПСС. Он вызвал противоречивые дискуссии и в руководстве СЕПГ, однако поскольку нельзя было предвидеть последствий открытых споров о Сталине и сталинистской системе, руководство СЕПГ просто присоединилось к решению КПСС от июня 1956 г. «О культе личности и его последствиях», воспрепятствовав этим всякому серьёзному обсуждению сути дела в партии. Тот, кто не соблюдал этого решения, должен был считаться с последствиями — партийными взысканиями, исключением из СЕПГ, а, возможно, и приговором суда.

Ульбрихт был вынужден, в интересах сохранения власти, поначалу отказаться от дальнейших проектов реформ, однако не полностью открестился от них. На какое-то время это привело к доминированию консервативных сил в политбюро СЕПГ, группировавшихся вокруг Пауля Фернера, Вилли Штофа и Альфреда Ноймана. Ульбрихту приходилось ловко маневрировать перед ними. Из-за этого успехи, достигнутые реформой системы экономического планирования, были растрачены впустую.

В сотрудничестве с другими партиями СЕПГ смогла осторожно реформировать социалистические производственные отношения таким образом, что частнокапиталистические предприятия не были экспроприированы и национализированы, а различным образом вовлекались в экономику. Для этого были развиты новые формы, которых не было в других социалистических странах: например, частные производственные предприятия с государственным участием или торговля по поручению. При этом в основном учитывались интересы частных собственников, так как они не только могли продолжать руководить своими предприятиями, но и получали теперь бо́льшую экономическую безопасность. Эти действия значительно отличались от строгой политики национализации, характерной для советской модели социализма.

Переход к социалистически-кооперативным отношениям в сельском хозяйстве также осуществлялся по-иному. В течение долгого времени крестьянам оказывалась огромная материально-техническая и финансовая поддержка при создании сельскохозяйственных производственных кооперативов (нем. LPG). При этом дозволялись различные типы LPG с разными формами коллективной собственности, соответствовавшими интересам и желаниям крестьян. Даже после вступления в кооператив земля оставалась в собственности крестьян, обеспечивая примерно 20 % всего дохода[261]. Было также важно, что не проводились массовые кампании против крупных крестьян, вроде кампаний против кулаков. Они могли вступать в кооперативы так же, как и всякий другой.

Однако в ходе этого процесса, когда он приобрёл массовый характер, также бывали случаи нарушения свободы вступления, когда функционеры оказывали давление на крестьян, и убеждение иной раз принимало форму принуждения. Не будучи запланированным, это приобрело собственную силу, поддерживавшуюся в основном функционерами округов и районов. Стремясь обогнать друг друга, они соревновались за наибольшие достижения в создании кооперативов и при этом использовали средства, нарушавшие принцип добровольности вступления. Это наносило политический и идеологический урон, крестьяне оставляли свою землю и уходили через тогда ещё открытую границу в ФРГ. Там им первое время выплачивали щедрую сумму, что побудило многих повернуться спиной к своей родине и искать счастья на Западе.

Преодолев первоначальные затруднения, в ГДР развилось производительное сельское хозяйство, обеспечившее крестьян гораздо лучшими, чем когда-либо ранее, условиями работы и жизни. Многие сельскохозяйственные кооперативы пережили и ГДР.

Внутренняя стабильность политической власти, однако, продолжала оставаться под угрозой извне. Решающим фактором оставалась открытая государственная граница в Берлине, которая, с одной стороны, служила входной дверью для всех западных секретных служб и вражеских организаций, осуществлявших диверсии и провокации. С другой стороны, она служила выходом для всех, кто хотел бесконтрольно покинуть ГДР. Поскольку ФРГ в то время испытывала нехватку рабочей силы, в особенности квалифицированной и высокообразованной, то систематически осуществлялась вербовка специалистов, что для экономики ГДР означало огромный ущерб; тем более, что высшее образование специалистов — техников, инженеров, химиков, медиков — осуществлялось за счёт общественных средств и составляло значительную часть производительных сил. В начале 1960‑х годов эта постоянная утечка привела к ощутимому недостатку рабочей силы и научно образованных специалистов в промышленности и здравоохранении, хотя в ГДР выпускалось больше таких специалистов, чем в ФРГ.

Главной причиной такой эмиграции — по вербовке или по собственной инициативе — разумеется, был тот факт, что материальный уровень жизни в ФРГ был заметно выше, а также возможности для заработка были больше, чем в ГДР. Это легко объяснимо, поскольку экономическое развитие ГДР происходило в гораздо более неблагоприятных условиях, чем в ФРГ. Правительство ГДР пыталось противодействовать этому 15-процентным повышением зарплат и увеличением предложения предметов потребления. В некоторые годы целью было достичь подушевого потребления западногерманского населения. Эта цель называлась «главной экономической задачей» и стояла в центре семилетнего плана 1959–1965 гг.[262] Несмотря на огромные усилия, достичь этой цели не удалось; через несколько лет семилетний план был свёрнут, и снова вернулись к планированию по пятилетнему сроку.

Эта неудача имела несколько причин. Проект включал условия, которые ещё только предстояло создать, они очевидно были преувеличены и нереалистичны. К таковым принадлежали, например, значительное повышение импорта сырья и производительности труда. Оба условия выполнены не были.

Неуспех «главной экономической задачи» оказался полезным уроком, предоставив опыт принципиального значения. Он способствовал проявлению большего реализма в политике и отбрасыванию субъективизма.

На всём развитии ГДР заметный след оставила предыстория — разделение Германии и вхождение её в два враждебно противостоящих военных блока. Холодная война проникла на все уровни и ощущалась во всех сферах общества. Государственная граница между ГДР и ФРГ была в то же время линией фронта между НАТО и Варшавским договором, где всё решали две ведущие державы. Пограничный режим уже давно не был немецким делом. Известно, что из-за открытой границы в Берлине ГДР пострадала в наибольшей степени, однако она не имела права распоряжаться ею. После встречи на высшем уровне в Вене в июне 1961 г., на которой американский президент Кеннеди и руководитель партии и государства Хрущёв договорились о «трёх принципах» в отношении Западного Берлина, в Москве Политический консультативный комитет — руководящий орган Варшавского договора — по предложению Хрущёва в начале августа 1961 г. принял решение, что ГДР 13 августа должна закрыть границу между двумя половинами Берлина и начать контролировать и укреплять границу с ФРГ.

7.5. Политика реформ Ульбрихта: путь к другой модели социализма?

Перечисленные меры внесли решающий вклад в то, что ГДР получила бо́льшую безопасность, смогла продолжить стабилизацию своего развития, а также в то, что теперь она и во внешней политике воспринималась как самостоятельное государство. Прежде всего теперь можно было осуществлять долговременное планирование на основе достоверных данных, поскольку внешние дестабилизирующие факторы и неопределённости можно было в большинстве своём исключить. Ульбрихт и его товарищи считали, что настал момент для продвижения отложенных проектов реформ, тем более, что консервативные силы в руководящих кругах продемонстрировали свою неспособность. Эрих Апель, главный проводник коренных реформ экономической системы, в 1961 г. был назначен секретарём ЦК по экономике, что значительно усилило позиции реформаторов в руководящих кругах. С другой стороны, председатель Государственной плановой комиссии Карл Мевис, один из противников реформы, в 1963 г. был снят со всех постов за несоответствие. Апель занял пост председателя плановой комиссии, а экономист Герхард Шюрер стал его первым заместителем.

Ульбрихт, заручившись необходимой поддержкой Хрущёва, создал в ноябре 1962 г. рабочую группу из молодых экономистов, ещё ранее призывавших к реформам. К этой группе принадлежали его близкий сотрудник Вольфганг Бергер, Герберт Вольф и Вальтер Хальбриттер, которые выработали широкую экономическую концепцию реформ, позднее ставшую известной под названием «Новая экономическая система планирования и руководства». В присутствии Хрущёва она была принята VI съездом СЕПГ в начале 1963 г. Ульбрихт смог существенно омолодить руководящую верхушку партии и прежде всего усилить её экономически образованными функционерами. Так, Апель, Эвальд, Хальбриттер, Яровински, Миттаг и Кляйбер были избраны в ЦК, а затем вошли в политбюро, что означало серьёзное усиление реформистского крыла в партийном руководстве.

Линия реформ, теперь более энергично продвигаемая Ульбрихтом, не ограничивалась экономикой, она была направлена на всю общественную систему, в широком смысле — на развитие социалистической демократии. Задолго до того, как канцлер ФРГ Брандт в Бонне вздумал «осмелиться на бо́льшую демократию», это уже обдумывали в Берлине. Вновь стали возможны дискуссии об основополагающих вопросах политики, хотя в основном они не происходили среди широкой публики. Однако в рабочих группах и в комиссии не было почти никаких табу, можно было по-деловому советоваться, обсуждать и спорить по любым вопросам.

Поскольку в то время в Советском Союзе в связи с XXII съездом КПСС усилилась критика Сталина и сталинизма, в СЕПГ и в ГДР идеологическая обстановка также стала менее напряжённой. Теперь стало возможно, под предлогом борьбы против догматизма, критиковать взгляды Сталина, а также более свободно обсуждать деликатные проблемы. При этом весьма важным стало активное вовлечение науки. Ульбрихт взял за правило приглашать ведущих специалистов в естественных, технических и общественных науках на заседания ЦК СЕПГ. Их приглашали для выработки и обсуждения предложений в различных рабочих группах. Во главе каждой рабочей группы стоял «стратегический рабочий кружок» по планированию и выработке стратегии в сферах политики, науки и культуры, в котором результаты деятельности рабочих групп резюмировались с целью формирования дальнейшего развития социалистического общества в ГДР.

Уход от сталинской модели социализма не ограничился экономикой. В социальном и политическом отношении продолжалась линия развития, тянувшаяся ещё со времён антифашистско-демократического строя. Ульбрихт настаивал на этой линии и после построения основ социализма, когда речь шла уже о дальнейшем его развитии. Принуждение и насильственные методы по возможности избегались, подыскивались пути, на которых экономические, общественные и политические противоречия и отношения между социалистическим государством и классами и слоями можно было бы решить мирно путём взаимного согласия.

Это решительно противоречило тезису Сталина о неизбежном обострении классовой борьбы при социализме, однако вполне соответствовало взгляду Маркса на то, что классовой борьбы, вытекающей из противоречий материальных интересов, конечно, нельзя полностью избежать, однако период преобразования общества в социалистическое является разумной промежуточной стадией, в которой эта классовая борьба будет происходить в наиболее гуманных формах. Это был совершенно другой подход к проблеме применения принуждения и насилия в переходный период и при социализме, чем тот, который применял Сталин. Сталинская концепция обострения классовой борьбы в определённом смысле основывалась на тяжёлых условиях, сложившихся в Советском Союзе во время социалистического строительства (отчасти в результате ошибочной политики), однако в конечном счёте это было псевдотеоретическим оправданием излишнего применения насильственных методов и средств, репрессий и террора. Применять эти методы в условиях ГДР было бы не только контрпродуктивно и вредно, но и означало бы вновь впасть в примитивный догматизм.

В отношении политической системы и конституции социалистического общества Вальтер Ульбрихт также всё больше шёл по собственному пути, отличавшемуся от советской системы. Он постоянно пытался демократизировать политическую систему власти и руководства, характеризовавшуюся преобладанием диктаторских механизмов и способов управления. Он подходил к этому процессу осторожно, поскольку при этом речь шла о чрезвычайно деликатном вопросе сохранения и укрепления политической власти, составлявшем важнейшее условие социалистического развития. На этом пути нужно было решить множество сложнейших проблем и преодолеть множество укоренившихся догматических идей, несмотря на отсутствие теоретической ясности по важнейшим проблемам демократического формирования и образа действий политической системы социализма.

Основной проблемой была идея, ещё с Октябрьской революции крепко засевшая в мышлении и практике коммунистов, о прямом руководстве государством со стороны коммунистической партии и о значительном слиянии их функций. Это было основной догмой сталинского марксизма-ленинизма, и всякое отклонение от неё считалось ревизионизмом.

Из практического опыта Ульбрихт всё больше приходил к пониманию, что эта система, возникшая в ранний период развития Советского Союза с совершенно особыми условиями и трудностями, из-за своего антидемократического характера не подходила для обеспечения демократического участия населения в формировании политики. Его размышления о преобразовании и дальнейшей демократизации политической системы шли в различных направлениях. Что касается отношения партии к государству, то предпринимались несколько попыток изменить его, однако этот вопрос не был решён удовлетворительно — отчасти из-за резкого сопротивления, а отчасти и из-за объективных противоречий и неясностей. Широкая разработка марксистской теории социалистического государства, социалистической демократии и социалистически-демократического использования власти отсутствовала вплоть до гибели социализма. Ульбрихт осознавал, что раздутый партийный аппарат не только был излишен, но и ограничивал и затруднял работу государственного аппарата; два аппарата власти (СЕПГ и государственная администрация) были избыточны, и кроме того слишком дороги. Поэтому он неоднократно требовал значительного сокращения партаппарата, однако не смог добиться выполнения этого требования. Напротив: через некоторое время партийный аппарат ещё более вырос, и, по-видимому, Ульбрихту пришлось с этим смириться.

Отношения между партией и государством остались не до конца прояснёнными. «Руководящая роль партии» была одной из основных догм сталинизма, тронуть которую никто не осмеливался. Претензии, связанные с ней, настолько сильно укоренились в структуре, в способе действий и мышлении коммунистических партий, что не подвергались сомнению.

Ульбрихт также не подвергал их сомнению, однако пытался повысить авторитет и компетенцию государственных органов другим путём, в то же время усиливая их демократический характер. После смерти первого президента ГДР, Вильгельма Пика, должность президента была заменена государственным советом, который выбирался народной палатой (парламентом) и как авторитетный орган парламента должен был устанавливать активную связь с народом. Вальтер Ульбрихт был избран его председателем и теперь использовал этот орган и свою должность для организации новой, политически контролирующей и формирующей деятельности государственного совета, с помощью которой он пытался достичь — и в определённых границах достиг — наделения полномочиями и участия всех партий, а также населения. Так же, как и в правительстве, в государственном совете все партии были представлены своими вице-председателями и членами, так что в ГДР наряду с высшим политическим представительным органом, народной палатой, в лице государственного совета и совета министров имелось ещё два государственных органа с высшими полномочиями, благодаря чему власть партийного аппарата в определённой мере была ограничена, тем более что председатель государственного совета был в то же самое время первым секретарём ЦК СЕПГ, которому аппарат не мог ничего предписывать.

В своём «Программном заявлении» о задачах государственного совета Ульбрихт пояснил, что для него речь идёт о принципиальном изменении политической системы, и что главным образом необходимо преодолеть распространившийся командный стиль работы и добиваться активного участия населения путём его убеждения. Работа государственного совета была организована в подобном духе, при этом были разработаны серьёзные проекты реформ, доведённые до народной палаты для принятия решения. Среди них стоит упомянуть главным образом реформу юридической системы, выразившуюся в принятии ряда основополагающих законов и в целом — в декрете о юстиции. Благодаря ему усиливались независимость и полномочия органов юстиции. Впервые предложения о планировавшихся изменениях обсуждались публично, о них советовались с населением, благодаря чему были внесены многочисленные правки. Столь же важна была и новая земельная конституция, выработанная госсоветом, в которой права местных и региональных народных представительств и их органов были точно сформулированы и значительно расширены. Всё это, без сомнения, стало шагами в сторону демократизации политической системы.

Однако главным проектом госсовета была разработка и широкое обсуждение новой конституции ГДР, поскольку конституция 1949 г., исходно задумывавшаяся в качестве основного закона для всей Германии, уже давно не соответствовала политической и общественной реальности. Была создана конституционная комиссия с участием всех политических партий, и Ульбрихт добился, несмотря на сопротивление в политбюро, чтобы проект конституции был вынесен на всенародное обсуждение всех основных вопросов государственной политики и дальнейшего формирования социалистического общества. В таком обсуждении и при прямом участии населения в улучшении проекта конституции через возражения и предложения по изменениям или дополнениям Ульбрихт видел важный шаг к дальнейшей демократизации. Социалистическую конституцию нельзя было формулировать вне общественности, небольшой группой специалистов при закрытых дверях: при создании столь основополагающего закона обязательно должен был принимать участие народ-суверен, и только он один имел право принять его на народном референдуме. В течение шестимесячного обсуждения проекта конституции в конституционную комиссию было подано и обсуждено свыше 12 000 предложений, вылившихся во внесение 118 важных правок. Дебаты и референдум — подавляющее большинство проголосовавших граждан проголосовали за принятие новой конституции — продемонстрировали путь преодоления недостатка демократии.

Ещё одним проектом углубления и расширения социалистической демократии, который планировал Ульбрихт, было изменение системы выборов. Она также была во многом позаимствована у Советского Союза. Единые списки на первом этапе, несомненно, играли положительную роль, поскольку способствовали сотрудничеству партий и организаций, гарантируя им при выдвижении общих списков кандидатов соразмерное представительство в государственных органах — от земельной администрации до народной палаты и правительства. Система выборов изменялась хотя бы в том, что избирательные списки должны были содержать больше кандидатов, чем было мандатов, чтобы избиратели могли сделать выбор между различными кандидатами. Однако этого было недостаточно, поскольку выборы продолжали носить характер «всеобщего одобрения».

Однако этот проект не получил дальнейшего развития, по-видимому, в том числе и потому, что не имел теоретического обоснования. Поскольку в политической системе социализма как характер, так и общественные функции партий изменились и уже по сути отличались от буржуазной парламентской деятельности, нельзя было просто перенять буржуазную систему выборов буржуазного парламентаризма. Однако то, какой вид она должна приобрести в рамках социалистической демократии, продолжало оставаться неясным. Разумеется, степень демократичности политической системы не зависит от процедуры выборов, с помощью которой определяются делегаты, однако какой такая процедура должна была бы быть, чтобы удовлетворять условиям социалистической демократии, в которой партии выступают не столько как политические конкуренты, сколько как представители определённых слоёв населения, чьи основные интересы по большей части совпадают, — этот вопрос, очевидно, ещё не был прояснён, и из-за этого соответствующий проект и не был осуществлён.

Если взглянуть в целом на проекты реформ, которые в то время вынашивал и разрабатывал Вальтер Ульбрихт, то они составляют целостную систему. Формирование социалистического общества в ГДР следовало фундаментальным понятиям марксизма, пользуясь положительным и отрицательным опытом Советского Союза с учётом и применением научно-технического прогресса в экономическом соревновании с принципиально изменившимся капиталистическим миром.

Благодаря этим реформам ульбрихтовское руководство партии объективно отвергло сталинизм в ГДР — реформы послужили шагами к его преодолению. Это может показаться парадоксальным, ведь Ульбрихт долгое время считался верным последователем Сталина, и во многих буржуазных публикациях на него до сих пор наклеивается ярлык «сталиниста». Может быть, таким он и был какое-то время, хотя, возможно, лишь умело маневрировал. Однако — и это, по-видимому, было подлинной причиной, — Ульбрихт не переставал учиться, не оставался на уже достигнутом уровне знаний, постоянно расширял свой кругозор, и там, где он достигал своих познавательных и интеллектуальных пределов, он доверял тем, кто был способен выйти за эти пределы. Вальтер Ульбрихт был одним из немногих старых работников Коминтерна, кто извлёк важные и далеко идущие выводы из XX съезда КПСС и из истории Советского Союза. И как опытный политик он к тому времени сознавал, что можно и что нельзя сделать в сложившихся обстоятельствах.

Этот курс неизбежно вёл к явному отходу от сталинской модели социализма, не соответствовавшей теории марксизма, на которой в её главных чертах продолжало настаивать советское руководство и при сменившем Сталина Хрущёве, и тем более при пришедшем за ним Брежневе.

Л. И. Брежнев, возведённый на «трон» в 1964 г., положил конец какой бы то ни было критике Сталина и его политики, что среди прочего привело к тому, что в СЕПГ вновь стали преобладать сталинистские силы. Это впервые проявилось на XI пленуме ЦК СЕПГ в декабре 1965 г., в повестке дня которого на самом деле стояли проблемы экономического развития. Противники курса реформ неожиданно атаковали политику Ульбрихта в сферах идеологии, культуры, литературы и молодёжной политики. Это было прямо связано с его концепциями, поскольку Ульбрихт стремился не только к экономическому прогрессу, но и к демократизации общества и к повышению общественной активности, которая не была достижима без большего уровня свобод. Общественность в те дни не узнала, кто стал подстрекателем этой кампании, ей было известно лишь то, что в Берлине прозвучала резкая критика ряда произведений литературы и кинематографа. Позднее последствия этого пленума называли «культурным разгромом». Эту группу в политбюро возглавляли Хонеккер, Фернер и Штоф; они не согласились с линией Ульбрихта, резко заклеймив её «идеологическим размягчением». Они ещё не осмеливались набрасываться на экономическую систему планирования и руководства, а повели атаку на побочные области, хотя в первую очередь целились именно в экономическую систему планирования и руководства. Из-за соотношения сил в политбюро Ульбрихт был вынужден сделать определённые уступки, приведшие к тому, что ряд книг и фильмов был изъят из обращения, а молодёжный призыв «Доверие и ответственность — молодёжи», принятый политбюро в 1963 г., был фактически отменён.

В то время как Ульбрихт пытался с помощью реформ на практике продвигать новую экономическую систему, в сфере идеологии и культуры произошёл регресс. Уже преодолённые догматические концепции вновь получили распространение. Нельзя было не заметить, что это было связано с политикой ресталинизации, начавшейся в Советском Союзе с приходом к власти Брежнева. Таким образом, для Ульбрихта и для его курса реформ ситуация осложнилась как во внутренней, так и во внешней политике. К этому добавилось то, что сразу после XI пленума ЦК Эрих Апель покончил с собой, в результате чего позиции его группы ослабли.

Можно лишь строить предположения о причинах этого неожиданного самоубийства. С лета 1965 г. готовился долгосрочный договор об экономических отношениях между ГДР и Советским Союзом, в котором он, как глава планирования, принимал важное участие. Для достижения декларируемых высоких целей ГДР нуждалась в значительных объёмах поставок из Советского Союза, главным образом сырья вроде нефти и стали, которые должны были оплачиваться обратными поставками в форме готовых продуктов. Выяснилось, что Советский Союз не мог или не был готов поставлять требуемые объёмы, из-за чего можно было заключить, что цели, запланированные руководством СЕПГ, достигнуты не будут. На этот счёт велись споры, в которые лично вмешался Брежнев. Ульбрихт против воли был вынужден уступить. Кроме того, проявились разногласия по вопросу поддержки экономических отношений с капиталистическими странами. Апель считал необходимым расширение этих отношений, чтобы с помощью внешней торговли сильнее вовлечь ГДР в международное разделение труда. Однако этому решительно воспротивилось советское руководство, в том числе потому, что планировало ещё крепче привязать экономику ГДР к экономике Советского Союза. Апель ясно видел, что таким образом будет значительно затруднено развитие экономики ГДР. Ей было необходимо (и она к этому стремилась) сильнее ориентироваться на научно-технический прогресс в мире (в том числе и ради развития социализма). В этой сфере Советский Союз сильно отставал: «мировой уровень», к которому стремилась ГДР, если и существовал в Советском Союзе, то лишь в области оборонной промышленности, однако это никак не сказывалось на гражданской промышленности и производстве предметов потребления. Эрих Апель осознавал этот конфликт и понимал, что ГДР не сможет выйти в нём победителем — видимо, у него произошёл нервный срыв, и он выбрал смерть.

Место Апеля занял 39-летний Гюнтер Миттаг, став секретарём ЦК по экономике и получив задачу заботиться о продолжении экономических реформ. Несмотря на ограничения, которые вынужден был ввести Ульбрихт, а также на сопротивление в собственном политбюро, главные элементы экономических реформ всё же реализовывались на практике. Однако решающие аспекты, такие как последовательное выполнение закона стоимости при определении цен и расчёте прибыли, ввести было нельзя. Здесь сопротивление было столь сильно, что Ульбрихт заколебался. В итоге новая экономическая система действовала лишь частично. Однако и в этих границах она на практике показала себя действенной, что проявилось в значительных успехах экономики ГДР в 1960‑х годах.

Хотя было бы большим преувеличением называть ГДР десятой по мощности индустриальной державой мира (это не было собственной выдумкой — так утверждали западные средства массовой информации), ГДР догнала крупные промышленные страны Европы. В частности, она достигла уровня производства Италии, располагавшей втрое большим населением. Без сомнения, с учётом начальных условий это стало выдающимся достижением для страны с 16 миллионами жителей[263].

Несмотря на это, экономика ГДР всё ещё не могла обеспечить население достаточным количеством предметов потребления, запчастями и продуктами питания. При реалистическом взгляде нельзя было прийти ни к какому другому выводу, кроме того, что ещё остаётся пройти долгий путь, прежде чем будет создана полностью работающая социалистическая общественная система. Предположение, будто социализм — это лишь короткая переходная стадия к коммунизму, оказалось неверным. Всё болеестановилось очевидным, что социалистическая общественная система должна развиваться на собственной экономической основе, в которой все элементы должны быть притёрты и действовать совместно для производства устойчивых движущих сил дальнейшего развития. При этом она должна приобрести самостоятельное общественное и культурное качество, которое не могло быть ни смешением «пережитков капитализма» и «ростков коммунизма», ни всего лишь имитацией достижений капитализма и буржуазного общества. Нужно было не имитировать капитализм с зачатками социализма, а идти по принципиально новым путям и при этом всё больше приближаться к новому качеству социализма как высшего общественного строя.

В принципе это было несомненно верно. Однако представлялось ещё достаточно трудным определить, в чём именно будет состоять этот новый социалистический путь, кроме основных моментов вроде общественной собственности на средства производства и политической власти. Главным образом это касалось деликатной сферы материальных потребностей, растущих у населения ГДР под сильным влиянием изменяющейся структуры потребностей — во многих отношениях искусственно создаваемых ради прибыли — капиталистической экономики. Вопрос, какова может быть разумная структура потребностей и благосостояния социалистического общества, был ещё совершенно не прояснён. Эта неопределённость, в свою очередь, была последствием не только недостаточной теоретической разработки, но и прежде всего отсутствия материальных предпосылок.

Результатом теоретических размышлений и практического опыта политики реформ стало осознание того, что социалистическое общество будет не кратковременным состоянием, не интерлюдией между капитализмом и коммунизмом, а относительно самостоятельной общественной формацией на предположительно долгий срок. Это фундаментальное положение, основанное на научных работах Института общественных наук при ЦК СЕПГ под руководством Отто Рейнхольда и Вернера Кальвайта, Ульбрихт в 1967 г. использовал в своей речи по случаю 100-летия выхода первого тома выдающегося труда Маркса «Капитал».

Эта недогматическая интерпретация марксистской теории общества и воззрений Маркса по вопросу о двух фазах развития коммунистической общественной формации на основе практического общественно-политического опыта является, по моему мнению, важнейшим вкладом в развитие теории социализма после Ленина. Она представила реалистическую концепцию, обобщившую предшествующий опыт и в то же время освободившуюся от утопических и иллюзорных элементов и послужившую крепким фундаментом для выработки практической политики дальнейшего формирования социалистического общества.

Слова Ульбрихта вызвали отнюдь не только одобрение. Иначе и не могло быть. Если бы Москва последовала за Ульбрихтом, то пришлось бы признать, что КПСС в своей программной цели «построения коммунизма» стоит на нереалистических позициях. А это подвергло бы сомнению её роль эталона, что привело бы к заметному снижению авторитета в международном коммунистическом движении. Поэтому руководство КПСС не поддержало высказываний Ульбрихта, и тот всё меньше мог рассчитывать на поддержку своей политики реформ, тем более что и другие социалистические страны были «заражены» этим несогласием КПСС.

Развитие стремлений к реформам и обновлению в ЧССР в 1968 г. и главным образом их крах заметно изменили соотношение сил в руководстве СЕПГ. Хотя Ульбрихту и удалось продвинуть проект разработки, обсуждения и народного одобрения новой конституции, однако сопротивление проводимой им линии росло. Решающие действия блокировались или неявно подрывались руководителем секретариата ЦК, Эрихом Хонеккером, к которому Ульбрихт изначально благоволил как к своему преемнику.

К этому добавилось то, что Ульбрихт, стремясь ускорить научно-технический прогресс, дал Миттагу согласие на выполнение 88 проектов по автоматизации индустрии сверх обычного плана, хотя они и не имели материального обоснования. Это привело к затруднениям в производстве, так как необходимые ресурсы были уведены из запланированных проектов, которые, в свою очередь, не смогли быть сданы в назначенные сроки. Возникли многочисленные диспропорции, расстроившие работу экономики, из-за чего последовали довольно крупные пробелы в снабжении.

Противникам курса реформ это предоставило отличный повод для противостояния Новой экономической системе (НЭС).

К сожалению, поведение секретаря по экономическим вопросам, Гюнтера Миттага, влияло в том же направлении. Он получил не только доверие Вальтера Ульбрихта, поскольку весьма активно содействовал введению НЭС, но и значительную власть, что, по-видимому, вскружило ему голову. Он начал вести себя довольно высокомерно — как сверхуправленец и крупный теоретик политической экономии. Вместо того, чтобы позаботиться о глубокой разработке связанных с НЭС проблем политэкономии (до тех пор недостаточно или совершенно неразработанных), он всё больше разглагольствовал о кибернетике, теории систем, эвристике и прогностике, изображая себя создателем «марксистско-ленинской теории организации», которую он презентовал в качестве научной основы планирования и руководства не только экономикой, но и всем обществом. Герхард Шюрер в своих воспоминаниях верно пишет, что «1969 и 1970 годы стали скверными временами дутых формулировок и размахивания лозунгами о науке, которые на самом деле лишь заводили дело в тупик. Все должны были заниматься кибернетикой, эвристикой, автоматизацией систем и крупными исследованиями»[264].

В то время в берлинском парке Вульхайде была организована выставка, чьей целью было на практике продемонстрировать экономическим функционерам, как могли бы современная информационная техника и способы обработки данных использоваться в планировании, регистрации и управлении экономическими процессами. Однако как раз тогда Миттаг придумал свою «марксистско-ленинскую организационную науку», и теперь ему пришла в голову идея преобразовать это учреждение в «Академию марксистско-ленинских организационных наук». Строительство было начато в большой спешке и при огромной смете. Готовый объект был представлен политбюро с предложением открыть его в качестве академии, на чьи курсы должны по возможности посылаться все высокопоставленные экономические работники. Ведущие сотрудники Института общественных наук при ЦК СЕПГ также были вынуждены изучать новую «науку». Насколько я могу судить, её ядро было позаимствовано из буржуазной теории управления Питера Друкера, которую Миттаг украсил марксистскими терминами. Я столкнулся с немалыми неприятностями, отказавшись принимать участие в этом курсе.

«Теория» Миттага стала примером научного жульничества без практической пользы для управления экономикой и обществом. Однако в то время красиво звучало, когда простейшие вещи и задачи называли «системными решениями» и в первую очередь оценивали задачи эвристикой и прогностикой, прежде чем сказать, о чём в самом деле идёт речь. Малообразованные функционеры из областных и районных комитетов СЕПГ верили, что должны говорить о «системе окраски окон», когда речь шла лишь о краске, кисти и покраске оконной рамы.

Очевидно, Миттаг получил слишком большую свободу действий, возможно, ещё и потому, что Ульбрихт уже выказывал явные признаки дряхления. Это заслуживало сожаления, поскольку он действительно был одним из немногих ответственных работников социалистических стран, понимавших, что необходимо делать серьёзные выводы из предшествующей истории социализма, чтобы не только выйти из тени сталинской политики, но и развивать социализм как действительно наилучшую систему.

Герхард Шюрер был прав, когда писал:

«Трагедия периода 1962–1970 гг. состояла в том, что партийное руководство при Ульбрихте после ряда ошибок наконец-то нащупало путь для увеличения производительности труда с помощью научных и инженерно-технических достижений и организации труда, а также для подхода к реформам в системе планирования и руководства, однако в то же время из-за полузнайства, преувеличений и хвастовства оно само себе создало проблемы, впоследствии превратившиеся в препятствие. Слова и дела всё более расходились, и настроения населения быстро ухудшались»[265].

Настоящей трагедией стало то, что Вальтер Ульбрихт именно в то время, когда нужно было последовательно продолжать решительные шаги на начатом пути реформ, уже был слишком стар, чтобы крепко удерживать узду. Под конец он располагал в Политбюро уже лишь малым перевесом, который под занавес съёжился до всего нескольких голосов.

Эти споры и интриги не выходили наружу, сохранялась иллюзия «единства и единодушия» и «коллективности руководства». Лишь немногие, располагавшие тесными связями с представителями аппарата ЦК, знали о реальном положении дел. Вальтер Ульбрихт в течение долгого времени благоволил к Эриху Хонеккеру как к «кронпринцу» и доверял ему; теперь же он искал, кем бы его заменить. Это не осталось в секрете, в результате чего Хонеккер смог подготовить своих контр-шпионов. Поскольку Ульбрихт из-за независимости его взглядов и проведения самостоятельной политики давно уже находился на подозрении у Брежнева, то намерения Хонеккера и Брежнева снять Ульбрихта совпадали. Хонеккер подготовил записку политбюро к Брежневу, в которой предлагалось смещение первого секретаря ЦК СЕПГ и запрашивалось согласие Москвы на этот шаг. Этот донос был подписан почти всеми членами и кандидатами политбюро. Как известно, только Альфред Нойман отказался поставить под документом свою подпись, все остальные уже перешли на более сильную сторону, среди них и Гюнтер Миттаг, являвшийся истинной причиной многих ошибочных решений, отныне приписываемых Ульбрихту. На заседании Центрального Комитета СЕПГ в декабре 1970 г. жребий был брошен. Хотя прямо и не говорилось о замене Ульбрихта, Хонеккер и Штоф открыто выступили против его политики реформ. 77-летний Ульбрихт пытался защищаться, однако перед лицом невыгодного соотношения сил в политбюро был вынужден сдаться, согласившись с продиктованной отставкой «по состоянию здоровья и возрасту».

Первым секретарём был избран Хонеккер, в связи с чем задуманный Ульбрихтом проект реформ, которые должны были предоставить социалистическому обществу больший импульс к развитию, был свёрнут. В соответствии с требованиями Брежнева СЕПГ при Хонеккере по большей части вернулась к «испытанным» в Советском Союзе структурам, механизмам и системе мнений. Новая экономическая система планирования и руководства была упразднена, и шаг за шагом был осуществлён возврат к центрально организованному планированию и руководству, хотя ещё долгое время продолжали говорить об «экономической системе социализма», стараясь завуалировать резкую перемену. Кроме того, Хонеккер объявил неверными все основополагающие понятия и конструктивные соображения по теории социализма, пытаясь представить достижения Ульбрихта несущественными и дискредитировать их, что вызвало в партии большую растерянность. Трудно было понять, почему всё, что до вчерашнего дня считалось правильным, теперь вдруг стало неправильным.

После периода очередного протаскивания сталинизма в теорию и практику СЕПГ и ГДР вновь попали в водоворот ресталинизации, проводившейся Брежневым после его прихода к власти. Вопреки взгляду, будто социализм есть относительно самостоятельная и не краткосрочная общественная формация, Хонеккер в нескольких публичных выступлениях заявил, что и ГДР уже приближается к коммунизму и что «уже наше поколение будет жить при коммунизме», в чём он по сути без изменений перенял иллюзорные представления, разделявшиеся руководством КПСС.

По контрасту с политикой Ульбрихта, которая предоставила малым и средним частным предприятиям, а также смешанным полугосударственным предприятиям довольно длительную перспективу развития и безопасного существования (тем самым всё больше интегрируя связанные с ними слои мелких частных собственников в социалистическое общество), Хонеккер вскоре развернул кампанию против этих слоёв. Возможно, этим он хотел доказать свою верность сталинистской догме обострения классовой борьбы при социализме, или же он полагал, что мелкий частный сектор в экономике ГДР представлял угрозу реставрации капитализма. Во всяком случае, более 50 000 частных предприятий с государственным участием или без такового были ликвидированы в качестве самостоятельных экономических единиц и включены в большие индустриальные комбинаты. Эта судьба постигла также 1 600 промышленных ремесленных производственных кооперативов. Они стали частями комбинатов, которые по преимуществу не испытывали большой заинтересованности в специфике их производства. Это негативно сказалось на предложении потребительских товаров, из-за чего позднее комбинатам было предписано Миттагом создавать специальные секции по производству предметов потребления, чтобы справиться с дефицитом. Герхард Шюрер оценивал всю эту операцию не только как огромную ошибку, но и как «одно из самых трагических неверных решений после VIII съезда партии»[266].

Ульбрихтовская концепция реформ была связана с расширением и углублением социалистической демократии, что должно было привести к более активному участию населения в политической жизни, и что уже успешно применялось в работе над новой конституцией и основными законами. Важной частью этой практики стала также бо́льшая открытость в идеологических и теоретических вопросах. Деликатные проблемы получали обсуждение, происходило творческое оживление марксистской теоретической мысли. Можно было критически анализировать и отчасти преодолевать сталинистский догматизм и схематизм в различных областях марксизма, в особенности в философии, политической экономии и в теории социализма. Теперь всё это прекратилось: отклонения от сталинистского «марксизма-ленинизма» уже не допускались. Ценные рукописи получили ярлык «ревизионизма» и не могли быть опубликованы. Эта судьба постигла и книгу «Марксистская философия», в которой сталинские догматизм и схематизм, долгое время царившие в философии, были последовательно устранены[267].

Ульбрихт включил в свой проект реформ марксистскую науку, а также важнейшие ветви естественных и технических наук. Он ясно осознавал, что в эпоху научно-технической революции нельзя принимать разумные решения и эффективно разрешать серьёзные проблемы, не опираясь на знания, накопленные соответствующими науками. Благодаря этому возникли условия для того, чтобы марксистская наука постепенно вновь возвратила свою истинную функцию: быть донором идей для формирования политики, своим аналитическим и критическим сопровождением служа инструментом непрестанного самоанализа и самокоррекции общества.

Созданием Исследовательского совета ГДР, Стратегической рабочей группы и других рабочих групп, включавших учёных разных специальностей, Ульбрихт положил начало этому пути. Если бы он был продолжен, то вес марксистской науки определённо значительно вырос бы и она могла бы выполнять свои функции всё с бо́льшим успехом, если бы руководители партии уважали необходимую ей свободу действий и относительную независимость. Ульбрихт двигался по этому пути; Хонеккер резко пресёк его. Он даже не доверял науке, ожидая научно-технического прогресса от «рабочих исследователей и новаторов», как он наивно объявлял, принижая этим незаменимую работу научно-технической интеллигенции и не встречая возражений функционеров ЦК, ответственных за науку. Во всяком случае, публичных возражений.

7.6. Противоречивый путь к гибели

Как известно, дорога в ад вымощена благими намерениями; и поэтому замена Ульбрихта на Хонеккера сопровождалась заверениями в гарантиях преемственности, и о том, что успешное развитие предыдущих лет будет продолжено. Эта иллюзия усиливалась тем, что поначалу не произошло серьёзных перестановок в руководящей верхушке. Хотя Миттаг после VIII съезда в 1971 г. был вынужден оставить пост секретаря по экономическим вопросам, он оставался членом политбюро и входил в правительство в качестве вице-председателя совета министров. Его должность в секретариате перешла к Вернеру Кроликовски, ранее зарекомендовавшему себя догматическим поведением на посту первого секретаря окружного комитета СЕПГ в Дрездене. В политбюро впервые вошёл более молодой представитель — Вернер Ламберц, что считалось положительным знаком, поскольку он был известен как умный и образованный функционер с международным опытом работы. Также в политбюро был включён бывший первый секретарь округа Росток Гарри Тиш, занявший место председателя в Объединении свободных немецких профсоюзов (нем. FDGB). Прежние члены политбюро в основном были вновь избраны съездом в его состав.

Видимо, Хонеккер всерьёз считал, что курс реформ Ульбрихта был ошибочным, поскольку всё больше удалялся от известного образца. Он стремился вновь приблизить ГДР к советской модели. Возможно, он и правда верил, что таким образом сможет быстрее достичь коммунизма, связав его в Германии со своим именем. Но поскольку его амбиции и его способности находились в обратно пропорциональной зависимости, он не сознавал, что политика Брежнева ведёт не к коммунизму, а ко всё большим противоречиям и к растущему застою и эрозии социалистического общества. Дискредитируя курс Ульбрихта как уклон, он оптимистически заявлял, что отныне осуществляется «настоящая рабочая политика». Вместо Новой экономической системы планирования и руководства, стремившейся на долгое время высвободить движущие силы и путём модернизации и интенсификации посредством научно-технической революции достичь более высокого уровня производства и производительности труда, Хонеккер объявил курс «единства экономической и социальной политики». Это могло подкупать в качестве лозунга, однако оставалось неясно, в чём же его новизна. Целью экономического развития при социализме всегда было и остаётся повышение уровня жизни трудящихся, всестороннее улучшение условий их труда и жизни, и в этом смысле экономическая политика всегда увязывается с социальной политикой. Когда, в каком объёме и на сколь долгий срок осуществимо повышение уровня жизни — это, разумеется, зависит от производительной силы экономики, а не от благих пожеланий и политических предписаний.

Предположение о том, что повышение зарплат и социального обеспечения приведёт к значительному росту результатов и производительности труда, поскольку тем самым усилится социалистическая сознательность, вскоре продемонстрировало свою несостоятельность. Аванс ради надежды на рост не принёс выгоды, материальные интересы нельзя было заменить идеологией. Эта политика привела к ситуации, когда часть непроизводительных вложений для поддержания низких цен на продукты питания и предметы потребления, низкой платы за жильё и на прочее социальное обеспечение чрезвычайно выросла и имела тенденцию расти и впредь. В связи с этим необходимая пропорция между фондом накопления и фондом потребления изменилась так, что фонд накопления неуклонно снижался. В таких условиях модернизация экономики на уровне научно-технической революции оказалась значительно затруднена, что в долгосрочной перспективе обязано было повлечь за собой негативные последствия.

После VIII съезда партии была разработана обширная программа социальной политики, предполагавшая значительный рост уровня жизни. К тому времени экономическое развитие ГДР обеспечивало ежегодный рост национального дохода на 4 %, что для высокоиндустриализованной страны являлось неплохим показателем. Однако Хонеккер хотел с его помощью достичь годового роста уровня жизни от 5 до 7 %.

Собственными силами этого невозможно было добиться — это можно было сделать лишь с помощью кредитов, то есть влезая в долги. Государственная плановая комиссия выразила серьёзные опасения касательно такой политики, Шюрер в политбюро высказался против подобного шага. Хонеккер, слабо разбиравшийся в экономике, с ходу отверг эти возражения:

«Если государственная плановая комиссия и правительство отстаивают такой взгляд, то они саботируют курс единства экономической и социальной политики. Никто и не думает, что мы обязаны будем рассчитаться с долгами в ближайшее же время»[268].

Эта аргументация была классическим примером превалирования политики над экономикой из партийного арсенала, то есть доминированием субъективизма, игнорирующего реальность. Указание на политическое решение съезда партии, политического бюро или ЦК обесценивало любой экономический расчёт.

Шюрер, в свою очередь, писал в воспоминаниях:

«Я усматривал опасность в том, что эту программу можно финансировать лишь за счёт растущего набора кредитов на Западе, или, что ещё хуже, за счёт пренебрежения инвестициями в модернизацию экономики, или и тем и другим одновременно»[269].

Возникает вопрос, почему члены политбюро были неспособны воспринять реальные аргументы. Уже после падения ГДР много говорилось о том, что они просто были слишком глупы, поскольку едва ли кто-то из них имел соответствующее образование. Это абсурдная клевета, пренебрегающая фактами. Более молодые члены политбюро (например, Миттаг, Кляйбер, Яровински, Хальбриттер и Шюрер) имели экономическое и научно-техническое образование, а Ламберц тоже вполне был способен оценивать проблемы в опоре на факты, что о профессиональных политиках как правило можно сказать лишь в ограниченной степени. Тем не менее, как вспоминает и Шюрер, он пытался разъяснять остальным членам политбюро проблемы финансовой политики, цен и инвестиций[270].

Однако необходимо также спросить: почему специалисты в политбюро, которые тоже могли бы это знать, не поддержали Шюрера?

Их позиции в политбюро была тогда чрезвычайно слабы, поскольку они были приведены на свои посты Ульбрихтом для поддержки его политики реформ. Они считались создателями и представителями НЭС, с которой Хонеккер никогда не соглашался и которую теперь ликвидировал. Им постоянно вменяли это в «вину», что снижало их склонность к риску, если таковая вообще была. Позиционировать себя против первого секретаря — это могло привести к неприятностям. Вес более старых членов политбюро, вместе с Хонеккером выступавших против НЭС и реформаторства Ульбрихта, был гораздо большим, это консервативное крыло совершенно однозначно доминировало в этом руководящем органе.

Лишь Вернер Ламберц не скрывал своих опасений. В публичном выступлении он заявил, что объективные условия дальнейшего развития ГДР весьма тяжелы хотя бы даже из-за чрезвычайно возросших цен на сырьё. Поддержание нынешнего уровня жизни требует гораздо бо́льших усилий. Это было правильное предупреждение, которое Хонеккер интерпретировал как сопротивление его линии и его авторитету. Он отреагировал на это мгновенно. В частности, Институт общественных наук получил строгое распоряжение более не публиковать цифры экономического развития.

Проблемы, предвиденные Шюрером и Ламберцом, вскоре проявились. Для ввоза сырья и современного оборудования ГДР вынуждена была вывозить всё больше промышленной продукции, которой и так не хватало на внутреннем рынке. К этому добавилось то, что зачастую промышленные изделия не соответствовали высоким требованиям мирового рынка и потому реализовывались по демпинговым ценам, которые были даже ниже цен производства. Поскольку секретарь по экономическим вопросам Кроликовски не мог совладать с этими трудностями (а кто мог?) Хонеккер вернул Миттага в секретариат ЦК. И так как Миттаг оказался способен убедить Хонеккера в собственной гениальности, тот предоставил ему исключительные полномочия. За счёт чрезвычайно строгого административного стиля руководства Миттаг изобразил успешное экономическое развитие. Он преуспел в вуалировании проблем и в делегировании ответственности.

Но всё же он осознавал ситуацию. В 1977 г. вместе с главой плановой комиссии, Герхардом Шюрером, он пришёл к Хонеккеру, чтобы обратить его внимание на щекотливое финансовое положение ГДР. Они выдвинули предложения по изменению экономически необоснованной структуры цен, что привело бы к повышению цен на многие предметы потребления, продукты питания и услуги. Однако Хонеккер отверг эти предложения и увидел в них, как обычно, атаку на единство экономической и социальной политики, то есть на самого себя. Видимо, он считал, что при социализме не должно происходить повышения цен — неважно, насколько меняются внешние условия. В отличие от цен на товары и услуги в ГДР, некоторые из которых — например, плата за жильё — оставались на довоенном уровне, на мировом рынке выросли отнюдь не только цены на сырьё.

Шюрер и позднее неоднократно предпринимал усилия призвать к изменениям в экономической политике, однако его попытки всегда встречали в политбюро резкую отповедь со стороны Хонеккера, который упрямо настаивал на ценовой политике, полностью игнорировавшей закон стоимости. При этом его в то время поддерживал Миттаг, всё больше переходивший к субъективистски-волюнтаристскому методу руководства экономикой в командном стиле. Потеряв связь с реальностью, он даже утверждал, что резкий рост цен на нефть и другое сырьё не особо вредит экономике ГДР. Уже после падения ГДР тот же Миттаг заявлял, что он-то знал, что эта политика непременно потерпит фиаско, но Хонеккер принуждал его к этому курсу. Но чем же Хонеккер мог его принудить? Стремившийся к власти Миттаг желал любой ценой стать преемником Хонеккера, и для этого ему нужно было заручиться доверием генерального секретаря. Поэтому он выполнял линию Хонеккера, несмотря на то, что лучше понимал ситуацию.

В 1980‑е годы и у других членов политбюро росло осознание, что осуществляемая экономическая политика ведёт в пропасть. Однако среди руководства не происходило никакого принципиального и последовательного обсуждения. Имеется много свидетельств недовольного шёпота и ворчания за спиной генерального секретаря — но никто из политбюро не поднял острого вопроса. Кроме того, скрытая критика раздавалась в адрес автократического управления генсека, не уважавшего политбюро как коллектив, и в адрес его высокомерной манеры не воспринимать контраргументов, предложений и критики. Поэтому здесь речь шла скорее о задетом тщеславии, чем о нарушении политических принципов и экономических законов.

Хонеккер имел привычку перед официальными заседаниями политбюро обговаривать с Миттагом предстоящие решения, они заранее договаривались о направлении действий и о результате, так что члены политбюро едва ли имели возможность как-то повлиять на них, и тем более принять другое решение.

Здесь проявлялось остаточное действие концепции партии и её руководящей роли, которая в коммунистическом движении была возведена в абсолютную догму. Верхушка воплощала в себе коллективную мудрость, и первый в этой инстанции концентрировал всё в своей личности. Если бы партия была церковью, то этот человек считался бы наместником бога. Его слово стояло надо всем. Он был неспособен на ошибку.

В 1971 г. Хонеккер в своей первом большом выступлении перед районными секретарями СЕПГ (это мероприятие позже происходило каждый год) резко критиковал экономическую политику Ульбрихта и в особенности то, что после того остался внешний долг на сумму 262 млн долларов. Он, по-видимому, считал это настолько важным, что заявил о необходимости его погашения всего за один год.

В своём выступлении в следующем году он уже не высказывался на этот счёт, хотя и сообщил, что внешний долг ГДР «развивается по плану». С тех пор ни партия, ни общественность ничего не знали о дальнейшем «плановом развитии» внешнего долга ГДР, который к 1975 г. дорос уже до более чем миллиарда долларов. Его рост продолжался до тех пор, пока, в конце концов, ГДР не достигла (в пересчёте) примерно 20 млрд евро непокрытых задолженностей перед зарубежными государствами. Миттаг хранил эти угрожающие цифры платёжного баланса ГДР как государственную тайну, даже политбюро не получало о них точной информации. (Сегодня мы знаем, что ГДР, несмотря на противоположные утверждения, всё же не была банкротом: государственный долг ГДР на душу населения составлял тогда 5 384 германских марки = 2 753 евро, в то время как долг ФРГ составлял 15 000 германских марок = 7 669 евро. Однако экономика ГДР, несмотря на заметные успехи отдельных комбинатов, находилась на грани экономической и финансово-политической недееспособности и уже не могла собственными силами выбраться из этой ситуации).

Население ощущало последствия растущей долговой кабалы, так как на выплату частей долга и процентов приходилось отдавать всё бо́льшую долю произведённой стоимости. Объём поставок на внутренний рынок сильно уменьшился, поскольку приходилось обеспечивать экспорт любой ценой.

К этому добавилась также изолированность от международного разделения труда. С одной стороны, виною была Холодная война: стратегические продукты подпадали под эмбарго, принятое в Париже так называемым КоКом; а с другой стороны — собственные промахи, что среди прочего было вызвано привязанностью к долгосрочным контрактам СЭВ. Зачастую не хватало ориентации в тенденциях научно-технического прогресса, а чаще всего — материально-технического оснащения и валюты. Только когда экспорт продуктов машиностроения, один из важнейших источников валюты ГДР, снизился (поскольку к тому времени на мировом рынке уже предлагались станки с ЧПУ), ГДР вынужденно открыла для себя микроэлектронику. В этой области другие страны уже достигли значительного прогресса, в то время как социалистические страны проспали эту тенденцию. За счёт огромных расходов ГДР попыталась преодолеть это отставание и в 1980‑х годах построить собственную индустрию микроэлектроники, чтобы стать конкурентоспособной на мировом рынке и занять в этой сфере лидирующее место в социалистическом лагере. Меж тем столь плотная концентрация ресурсов отняла значительные средства у других сфер экономики, в связи с чем многие отрасли промышленности вынуждены были продолжать производство на устаревшем и малопродуктивном оборудовании, а инфраструктура, без этих средств вовсе находящаяся в пренебрежении, всё больше изнашивалась. Кроме того, внешний долг вырос до небес. Отставание экономики ГДР по уровню производительности труда составляло в начале 1960‑х годов примерно 25 процентов. В конце 1980‑х оно находилось примерно на отметке в 40 процентов[271].

Норма производственного накопления, то есть в широком смысле обновления экономики, в 1971 г. ещё равнялась 16 %, а в 1988 г. составляла уже недопустимые 9 %. С такими цифрами ни о каком обновлении экономики не могло быть и речи.

Условия жизни общества были катастрофичны, доверие большинства населения к правительству снизилось. Председательница государственного банка ГДР писала про это время:

«Если гражданин на свои деньги, полученные за хорошую работу, не может купить товары, которые ему нужны или которые он желает, он обращается с упреками к государству, на которое возлагает ответственность за это; однако если товары есть, а ему не хватает денег, то он упрекает самого себя, прикидывая, как лучшей работой он сможет получить больший доход»[272].

Политическая и идеологическая стабильность общества подрывалась также и приукрашенными рапортами об успехах. Реальность общественной жизни опровергала эти сообщения, и, разумеется, попутно ударяла по тем, кто их писал. В 80‑х гг. потеря доверия стала особенно массовой. Росла и правомерная и неправомерная критика, в том числе и внутри СЕПГ. Слишком самодовольное руководство Хонеккера без разбора объявляло всякую критику нашёптыванием классового врага и отвечало на неё главным образом мерами подавления. В то же время оно избегало какого бы то ни было обсуждения или совещания по проблемам внутри партии, функционеры и члены которой всё больше теряли уверенность в своём деле.

Это ещё больше обострило ситуацию, и наряду с заметными стремлениями реформировать и сильнее демократизировать социалистическое общество и ГДР, в тени этого движения возникли также антиобщественные и контрреволюционные стремления, прикрывавшие свои намерения лозунгом улучшения социализма.

Руководство Хонеккера показало себя неспособным объективно оценить возникшую ситуацию и подходящим образом, вместе со всеми активными политическими силами общества, найти выход из кризиса. Когда 18 октября 1989 г. Хонеккер был смещён, то было уже слишком поздно. Попытки его преемника Эгона Кренца уже с самого начала оказались тщетны, тем более что Горбачёв — генеральный секретарь важнейшего союзника — к тому времени уже торговался с Западом о цене за ГДР. Чтобы спасти Советский Союз, он предложил — в точности как в 1953 г. это сделал Берия — ГДР в качестве объекта торга.

В сложившихся внутренних и внешних условиях оказалось невозможно стабилизировать ГДР как самостоятельное государство. Выработанная новым правительством премьер-министра Ханса Модрова концепция более тесного сотрудничества с ФРГ вплоть до установления конфедерации была возможностью сохранить важнейшие достижения социалистического общества в будущей объединённой Германии. Однако бундесканцлер Коль предпочёл этому решению — с согласия и благословения Горбачёва — безусловное поглощение ГДР в интересах западногерманского крупного капитала. Утверждение, что этому шагу не было альтернативы, так как ГДР якобы была банкротом, просто неверно. Государство ГДР, хотя — как было показано — экономически и финансово столкнулось с трудностями, всё же было способно выплатить свои долги другим странам, так же как и выполнить свои обязательства перед собственным населением.


Если в качестве вывода из истории развития социализма в ГДР нужно ответить на вопрос, была ли теоретически проработана и реализована на практике восточно-германская модель социализма, принципиально отличавшаяся от примитивной и деформированной сталинской модели, то на этот вопрос по моему мнению нельзя просто ответить «да» или «нет». Необходимо детальное рассмотрение. Тем более, что развитие социализма в ГДР вовсе не происходило по прямой линии, а было неоднократно отмечено резкими изменениями и переломами, как на это указывает Йорг Рёслер в своей «Истории ГДР»[273].

В отношении модели социализма и теории социализма более-менее ясно различимы несколько периодов.

Первый период с 1945 г. до примерно 1951 г. был в сущности подготовительным этапом, поскольку при нём речь ещё не шла о прямом переходе к построению социализма, а скорее о прояснении теоретических и практических предпосылок и условий. Он начался с однозначного заявления, что для Германии нельзя перенимать советский путь и советский режим, поскольку прежде речь должна идти об установлении антифашистско-демократического строя. Теоретические идеи о будущем переходе к социализму могли основываться на взгляде Ленина о допустимости многочисленных и различных путей и форм такого перехода.

Этот тезис получил уточнение в обсуждениях, произошедших в германском рабочем движении в рамках подготовки к объединению КПГ и СДПГ, превратившись в концепцию «особого немецкого пути к социализму». В начале 1946 г. эта концепция приняла конкретную форму, будучи подробно и аргументированно представлена Антоном Аккерманом в первом номере журнала «Einheit». В ней приводились важные доводы о том, что такой переход должен происходить мирным и демократическим путём. Автором названия «особый немецкий путь к социализму» (однако не содержания этой концепции), согласно Антону Аккерману, был полковник Тюльпанов из советской военной администрации в Германии (СВАГ). В СВАГ Тюльпанов отвечал за культуру, а после отъезда из Германии и демобилизации работал преподавателем политической экономии в Ленинградском университете[274].

Концепция особого немецкого пути к социализму была включена в «Цели и принципы Социалистической Единой Партии Германии», принятые объединительным съездом в апреле 1946 г. Они оставались обязательной концепцией в СЕПГ до тех пор, пока начиная с 1948 г. не усилилось советское давление по преобразованию СЕПГ в «партию нового типа» по модели ВКП(б). В контексте обсуждения немецкой Ноябрьской революции 1918 г. и русской Октябрьской революции 1917 г. произошло изменение во взглядах. Если к победе социализма может привести только революция вроде Октябрьской, то вследствие этого концепция «особого немецкого пути» к социализму автоматически становится устаревшей. Так СЕПГ в 1949/50 г. вынужденно дистанцировалась от этой идеи, объявив её «ревизионистской».

В 1952 г. решением о строительстве основ социализма начался второй период, в котором советская модель социализма с её структурами, механизмами и образом действий доминировала и перенималась во всём, где только было возможно. Однако полное заимствование советской модели всё же оставалось недостижимо, поскольку развитие антифашистско-демократического строя зафиксировало определённые политические условия, которые уже нельзя было устранить, если только не стремиться поставить под угрозу социалистический путь развития.

Политическая система в ГДР основывалась на сотрудничестве нескольких партий, объединённых в блок. Они совместно отвечали за развитие ГДР, хотя в дальнейшем СЕПГ и претендовала на «руководящую роль», что ограничивало возможности влияния на решения остальных партий. Несмотря на это, данное положение оставалось важным отличием от советской системы.

Кроме того, политическая система ГДР основывалась не на «советах», имевших как законодательные, так и исполнительные полномочия, а была построена по принципу разделения властей. Законодательная и исполнительная власть, так же как и юстиция, являлись самостоятельными органами единой государственной власти, обладавшими соответствующими отдельными разграниченными полномочиями. Это положение изредка слегка вуалировалось полемикой против «буржуазного» принципа разделения властей, что, по моему мнению, было всего лишь неверной интерпретацией сути дела.

Также и в экономике, несмотря на заимствование советской системы планирования и руководства, имелись важные отличия, сохранявшиеся и позднее. Это касалось главным образом существования ещё относительно большого частного сектора экономики. Как по экономическим, так и по социальным причинам в ГДР его нельзя было устранить. Экономически это вызвало бы настолько крупные перебои в снабжении, что строительство основ социализма подверглось бы серьёзной опасности. Однако и по политическим соображениям было необходимо сохранять этот экономический сектор, поскольку социальные слои, на которых он основывался, в политико-идеологическом отношении были в большинстве своём представлены другими партиями. Устранение частных предприятий путём их огосударствления вызвало бы общественные и политические проблемы, которые не только чрезвычайно затруднили бы переход к социализму, но и, вероятно, воспрепятствовали бы ему.

Создание сельскохозяйственных производственных кооперативов и их характер также отличались от насильственной коллективизации в Советском Союзе: кооперативные крестьяне оставались собственниками своей земли и получали земельную ренту, которая добавлялась к их доходам.

В решающем третьем периоде с 1960 по 1970 г. совершился явный отход от советской модели. Были сделаны важные шаги в теоретической разработке и практической реализации современного социализма. В результате этих усилий возникла теория и модель социализма, которые уже во всех своих определяющих элементах отличались от советской модели.

Эта концепция социализма — несмотря на всевозможные успехи — вовсе не была достаточной. Она всё ещё содержала целый ряд нерешённых проблем, которые по различным причинам не были прояснены в ходе развития. Это касается в частности фундаментальных экономических вопросов, вставших перед системой планирования и руководства экономикой. Было выяснено, что социалистическое производство является особым товарным производством, в котором в качестве важного регулятора выступает закон стоимости. Также было осознано, что социалистическое товарное производство не может существовать без рынка и без товарно-денежных отношений. Но на вопрос, в чём же состоит качественное различие между социалистическим и капиталистическим товарным производством, не было дано удовлетворительного ответа. Поэтому и не было ясно определено, в каких границах и насколько глубоко является необходимым и эффективным центральное планирование в масштабе всего общества, и каким образом это планирование может сочетаться с рынком и с его регулирующими механизмами так, чтобы максимально развить экономические и социальные движущие силы для обеспечения дальнейшего прогресса социалистического общества.

Кроме того, остался без ответа вопрос, как можно установить в социалистической экономике систему цен, принципиально основывающуюся на законе стоимости, то есть знающую изменение цен, но в то же время удовлетворяющую социальным требованиям социалистического общества в плане стабильности, плановости и общественной безопасности.

Большим нерешённым комплексом проблем, не разработанных теоретически и не преодолённых на практике, была эффективная координация, сотрудничество и интеграция экономических и научно-технических ресурсов социалистических стран — с целью достичь постоянного роста производительности труда и, на этой основе, роста уровня жизни всех социалистических стран, постепенно уравняв имевшиеся значительные различия среди них. Для этого, конечно, нужно было бы сделать валюты всех стран-участниц конвертируемыми, чтобы уважать закон стоимости и создавать экономические рычаги для роста производительности труда.

Также необходима была общая стратегия активного участия в мировом рынке и в международном разделении труда, покасуществуют и конкурируют друг с другом противоположные общественные системы.

В области экономики не было выяснено, каким образом можно сформировать социалистические производственные отношения так, чтобы производители — как коллективные общественные собственники — могли совместно принимать решения по планированию производства, по использованию общественного богатства, по структурной политике и по всем прочим важным вопросам. Только лишь переход средств производства в государственную собственность и под центральное государственное планирование, как выяснилось, ещё не обеспечивают достаточного социалистического сознания собственника. Известно, что югославская система самоуправления имела в этом отношении определённые успехи, однако в целом она действовала не столь эффективно, как ожидалось. Она привела к возникновению групповых интересов и эгоизма; общегосударственные интересы пренебрегались и даже игнорировались. В остальных социалистических странах, включая Советский Союз, связь трудящихся с общественной собственностью была в любом случае настолько слаба, что они не были готовы защищать её, когда пришёл черёд её ликвидации в ходе контрреволюции.

Необходима была налаженная социалистическая демократия на всех уровнях государственной и общественной жизни, чтобы обеспечить совместное принятие решений народом по всем ключевым вопросам и в то же время создать столь тесную связь масс населения с государством и социалистическим обществом, чтобы постоянно обеспечивалась активная поддержка большинства населения и чтобы стремления восстановить капитализм были априори безнадёжны. Это должно было бы начаться с внутрипартийной демократии в коммунистических партиях, поскольку только живая социалистическая демократия могла бы гарантировать политическую стабильность социалистического общества.

Однако это подразумевало искренность и доверие руководителей к населению. А этого, начиная со смерти Ленина, к сожалению, уже практически не наблюдалось. Успехи преподносились преувеличенными, поражения переформулировались в победы, линия партии всегда была верной, а мудрое руководство было неспособно на ошибку. Из потери достоверности постепенно возникла потеря доверия.

Было немало причин подобного поведения и неверных поступков со стороны вождей, обусловленных не только индивидуальными слабостями, но и структурой и способом функционирования политической системы. Самолюбование и бесцеремонность, переоценка собственной роли и амбиции войти в историю знаменитым деятелем, страх ответственности в случае необходимости признать ошибки, упущения и неудачи, и в то же время наглость считать народ незрелым и относиться к нему свысока как к маленькому ребёнку, высокомерие считать, что знаешь обо всём лучше других — всё это было характерным поведением, сформировавшимся у функционеров, которые вследствие своего неприкосновенного положения во власти потеряли почву под ногами. Однако эти характерные черты смогли развиться лишь потому, что условия системы это позволяли — из-за отсутствия внутрипартийной демократии, из-за отсутствия связанной с ней демократической свободы мнений, публичного обсуждения и критического контроля в обществе. Руководители, обычно занимавшие своё положение пожизненно и судорожно цеплявшиеся за своё кресло, теряли свои политические и моральные качества.

В общем, не углубляясь в другие проблемы, совершенно ясно, что результаты, которых смогли достичь СЕПГ и ГДР в решающий период с 1960 по 1970 гг. в выработке современной модели социализма и теории социализма, пригодной для тогдашних условий и в то же время способной к развитию, хоть и стали существенным прогрессом по сравнению с советской моделью, однако ещё далеко не превратились во всеобъемлющее решение.

Сделать это в одиночку не могла ни одна коммунистическая партия, как и ни одно социалистическое государство. Для этого был необходим практический опыт всех социалистических стран и общая теоретическая проработка всего этого опыта в целом, притом без каких бы то ни было оговорок.

Поэтому-то одна из крупнейших ошибок руководства КПСС заключалась в её высокомерной и догматической абсолютизации советского пути и советской модели и в её осуждении отклонений от неё как ревизионизма. Вместо того, чтобы на основе растущего международного опыта совместно и постоянно работать с другими партиями над теоретическим анализом и обобщением всего — как позитивного, так и негативного — опыта, при этом также учитывая критические идеи еврокоммунизма, они настаивали на позициях, которые общественное развитие уже давно оставило позади.

Глава 8. Причины гибели

8.1. Общие теоретические соображения

Вопрос о причинах гибели реального социализма продолжает оставаться темой теоретических исследований и горячих споров. Наряду с упрощающими объяснениями, согласно которым то ли Сталин, то ли Хрущёв, то ли Горбачёв были главными виновниками этой исторической катастрофы, то ли во всём был виноват классовый враг, приводится также разумная констатация того, что речь шла о сложном комплексе объективных и субъективных, внутренних и внешних, необходимых и случайных факторов, которые в своём взаимодействии привели к этому результату.

В столь общей форме это может быть верно, однако такой ответ остаётся настолько общим, что не приносит особой пользы. Такое описание подходит к любому значимому итогу развития нового времени. Удовлетвориться таким общим ответом в конечном счёте означает прийти к утверждению, что мы в сущности ничего не знаем и, возможно, вообще не можем знать, поскольку история развивалась слишком сложно.

Но разве можем мы действительно удовлетвориться агностической позицией «ignoramus et ignorabimus» (мы этого не знаем и не узнаем)? В таком случае нельзя было бы вывести никакого урока из истории социализма — ни положительного, ни отрицательного, — который когда-нибудь мог бы оказаться для нас полезен.

Кроме того, это было бы теоретическим объявлением банкротства исторического материализма как исторической концепции, которая должна была быть способна научно объяснить историю человеческого общества как «естественно-исторического» закономерного процесса.

Если бы историческое развитие возникновения и гибели реального социализма противоречило объективной закономерности общественного развития, согласно которой общественно-экономические формации сменяют одна другую, когда развитие производительных сил и производственных отношений создаёт для этого необходимые материальные предпосылки, то это стало бы поистине сильным аргументом против исторического материализма. Поэтому мы не можем просто игнорировать этот вопрос; кроме того, он также заставляет нас точнее выделить и исследовать вышеупомянутые факторы.

Если мы исходим из того, что с превращением капитализма свободной конкуренции в монополистический капитализм (империализм) уже возникли материальные условия для перехода к высшей общественной формации, благодаря чему такой переход, в соответствии с объективной закономерностью общественного развития, мог быть начат и в России, а затем продолжиться в других странах, то, по-видимому, гибель социализма приводит к дилемме: либо оценка материальных предпосылок для перехода к социализму оказалась неверной — либо неверно предположение о закономерном развитии общества.

Действительно ли мы стоим перед такой дилеммой, или же возможно другое объяснение истории реального социализма?

В кратком своде основных идей материалистического понимания истории, данном Марксом в знаменитом предисловии к его книге «К критике политической экономии», сказано:

«Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она даёт достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого́ старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия её решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления»[275].

Первый вопрос, требующий ответа, состоит, таким образом, в том, возникли ли уже благодаря уровню развития производительных сил капитализма, достигнутого к началу Первой мировой войны в рамках империализма, материальные условия существования новых социалистических производственных отношений.

С какими критериями следует подходить к решению этого вопроса? Определённо можно сказать, что это должен быть экономический критерий, поскольку речь идёт в первую очередь об уровне развития производительных сил, от которого зависят производственные отношения. А экономической мерой для уровня их развития является производительность труда — другими словами, обеспечиваемая ими производительность человеческой деятельности. Насколько высока она должна быть, чтобы были обеспечены материальные предпосылки для возникновения более высоких, социалистических производственных отношений?

Капиталистические производственные отношения основываются на экономической эксплуатации людей, задействованных в сфере производства; вместе с тем эта эксплуатация общественно необходима до тех пор, пока производимая с её помощью прибавочная стоимость требуется для продолжения и расширения процесса экономического воспроизводства, а также для обеспечения развития всех других сфер общества (культуры, образования, науки, системы здравоохранения, государственного управления и т. д.). Это требовало раскола общества на имущие и неимущие классы, частного присвоения общественного богатства и его концентрации в руках правящих классов, и, соответственно, антагонистического характера общественного прогресса во всех общественных формациях, основывающихся на частной собственности на средства производства.

При империализме (стадии монополистического капитализма буржуазного общества) уровень развития производительных сил и производительности труда впервые достигает такой высоты, что экономическая необходимость в существовании этого классового раскола и экономической эксплуатации угнетаемых классов уже пропадает, поскольку производимое общественное богатство достаточно для обеспечения расширенного воспроизводства на всё более высоком уровне, а также для широкого развития всех остальных сфер общества, при этом без ранее необходимого частного накопления за счёт экономической эксплуатации угнетаемых классов. Антагонистическое разделение классов и эксплуатация человека человеком становятся не только экономически излишними, но и превращаются в препятствие для дальнейшего общественного прогресса, благодаря чему человечество в лице рабочего класса и других трудящихся слоёв получает возможность поставить перед собой задачу преодоления частной собственности на средства производства и связанных с ней классового разделения и эксплуатации путём перехода к социализму, организовав на основе общественной собственности на средства производства дальнейший прогресс всего человечества.

Помимо безмерной и бессмысленной растраты значительной части производимого богатства на вооружение и войны ради захвата источников сырья, завоевания рынков сбыта и геополитических сфер влияния, в настоящее время идёт колоссальное перенакопление за счёт создания непроизводительного капитала, аккумулируемого в миллиардных суммах в руках чрезвычайно малого слоя представителей крупного капитала. К каким абсурдным последствиям приводит такое развитие, видно из опубликованного в 2015 г. доклада комитета Oxfam о распределении богатства в мире[276]. Согласно ему, 1 % населения мира обладает столь же крупным богатством, что и остальные 99 %. Официальные сообщения о соотношениях между богатством и бедностью в Германии и, ещё нагляднее, в США ясно свидетельствуют, с какой скоростью растёт эта тенденция в ведущих капиталистических странах. В то время как крошечная группа владельцев крупного капитала едва находит ещё пока обеспечивающие прибыль возможности для инвестиций, миллиарды людей вынуждены в бедности и нищете, а миллионы детей — умирать от голода и недоедания, пока будет продолжаться диктатура международного монополистического и финансового капитала.

Речь идёт о принципиальном вопросе: с империализмом человеческое общество вошло в новую эпоху своей истории, в которой становится объективно возможным переход к высшей общественной форме без эксплуатации человека человеком, поскольку для такого поворота уже созданы необходимые экономические условия.

Однако конкретно-исторически этот процесс происходит в мире очень неравномерно. То, что капиталистическая общественная система как целое подошла к своим границам, не означает, что это верно и для каждой отдельной капиталистической страны.

Царская Россия к началу первой империалистической мировой войны находилась в такой фазе экономического развития, которая протекала чрезвычайно противоречиво и неравномерно. Остатки феодализма были ещё не полностью преодолены, хотя сельское хозяйство уже встало на капиталистический путь развития; капиталистическая промышленность испытывала бурный рост, который по большей части основывался на инвестициях иностранного капитала и вёл к чрезвычайной концентрации, которая уже стала характерна для монопольного капитала.

Так созрели ли в России материальные условия для перехода к высшей общественной формации?

Я думаю, что на этот вопрос нельзя ответить просто «да» или «нет». Ответ как раз-таки заключается в указании на то, что эти условия «находились в процессе становления», как это сформулировал Маркс. Россия не была «классической» страной развитого капитализма вроде Англии или Германии. И в русской социал-демократии это стало одной из причин расхождений между большевиками и меньшевиками по вопросу о характере грядущей революции в России. Однако, как было показано во второй главе данной работы, это необычное экономическое состояние царской России (Троцкий называл его «комбинированным развитием») создало для преобразования непривычные социально-политические условия и привело к тому, что революция начиналась как буржуазно-демократическая, однако более или менее неизбежно должна была перерасти в пролетарско-социалистическую. При этом решающую роль играл тот факт, что Россия, несмотря на свою отсталость, уже вошла в фазу империализма и была включена в систему его экономических отношений, а также то, что она приняла участие в империалистической мировой войне на стороне держав Антанты (Англии и Франции), руководствуясь собственными захватническими целями.

В основном последствия разрушительной войны привели к тому, что формировавшиеся экономические условия переплелись с социально-политическими условиями, породив революционную ситуацию, которая сперва сделала возможной буржуазно-демократическую революцию, а затем обеспечила её перерастание в пролетарско-социалистическую революцию. В определённой мере это было капиталистическое развитие, модифицированное особыми историческими условиями, обстоятельствами, а вместе с ними и случайностями.

Если рассматривать дело так, то развитие революции в России шло всё же в соответствии с марксистской концепцией закономерности истории и не осуществлялось случайным и необъяснимым особым путём. Поэтому ход событий и не предоставил неопровержимых аргументов против теории исторического материализма (если, конечно, не трактовать его как догматическую схему, как это делали «ортодоксальные» марксисты Каутский, Плеханов и многие другие с их жёстким экономическим детерминизмом).

Однако то, что в этих исторических процессах царила объективная закономерность, ещё не означало, что общественное развитие шло к назначенной цели по прямой линии; и тем более это не означало, что в силу этого гарантирован и обеспечен успех всего движения.

Здесь мы должны вернуться к уже подробно обсуждённой специфике общественных закономерностей. Благодаря объективным условиям и связанным с ними закономерностям общества, в результате предшествующей общественной практики людей возникает сочетание определяющих обстоятельств, которое предопределяет дальнейшее развитие общества. Однако такое предопределение предписывает не прямой и неуклонный путь, а целый спектр объективно возможных путей изменения и развития, то есть «поле возможностей», содержащее и допускающее возможные альтернативы и варианты. Это — следствие особого характера общественных законов, которые, в отличие от законов природы, действуют в основном как доминирующие тенденции общественного развития, причём остаются возможными и случайности — в качестве дополнения или форм проявления царящей необходимости.

Какие из объективных возможностей могут восторжествовать в историческом развитии, то есть стать реальностью, зависит не только от объективных условий, но и от того, были ли они уловлены, распознаны и оценены действующими субъектами — общественными классами, их политическими партиями и их вождями, какие конкретные цели для преобразования общества сформулируют эти субъекты и насколько им удастся завоевать и организовать большинство на поле политической борьбы.

Из этого вытекает важность понимания того, что для построения социализма в России и, позднее, в других странах шансы на успех существовали, поскольку для этого была реальная возможность, хотя и не было никакой гарантии успеха, что часто путают. В мировой истории гарантий не бывает; в ней не царит телеология, воспеваемая «философией надежды» Эрнста Блоха в противовес историческому материализму.

В этом смысле у Советского Союза была перспектива впервые установить социалистическое общество, вероятность чего резко отвергали ортодоксальные социал-демократы. Однако то, насколько велики были эти шансы, совершенно особым образом зависело от субъективного фактора, то есть прежде всего от рабочего класса и его политической организации, из-за чего коммунистическая партия и её руководство приобрели столь высокое значение в революционном процессе и в дальнейшем социалистическом строительстве.

В соответствующих главах этой работы мы попытались проанализировать и представить с этой точки зрения политику и важнейшие шаги ВКП(б)-КПСС.

Перспективы успеха существовали, и решающий вопрос сейчас сводится к тому, какие объективные факторы в рамках наличных и возникших позднее условий и какие субъективные факторы практической политики ВКП(б)-КПСС в их взаимодействии привели к тому, что не удалось надолго обеспечить существование социализма и его способность к развитию. На самом деле, эти две группы объективных и субъективных факторов уже были упомянуты в анализе и в рассуждениях предыдущих глав, так что уже ясно различима внутренняя логика развития, которая на своём пути могла привести как к успеху, так и к гибели. Следовательно, было бы излишним снова отыскивать отдельные причины коллапса социализма — как в отношении личностей с принятыми ими решениями, так и в отношении отдельных событий или процессов. Настоящие причины — не единичные факты и изолированные факторы, и не просто их сумма, а их взаимосвязанное единство в историческом развитии и взаимодействии.

Если на этой основе мы вновь специально занимаемся изучением ряда общественных и политических процессов и явлений, подробнее освещая их специфическую роль в комплексе взаимосвязанных причин, то делаем это главным образом по двум причинам: во-первых, чтобы выделить из их числа наиболее важные, а во-вторых — чтобы выступить против распространяемых ложных интерпретаций и заблуждений.

8.2. Определяющая роль экономики

Согласно материалистическому пониманию истории, экономика (точнее — способ производства как единство производительных сил и производственных отношений) является определяющей основой общества, над которой возвышается не только вся политическая, юридическая и идеологическая надстройка, но и из которой также возникает общественная структура и её главные материальные и идейные движущие силы.

Социализм появляется из капиталистического общества, которое развило производительные силы человечества до такой степени, при которой частная собственность на средства производства и эксплуатация человека человеком становятся излишними и начинают препятствовать дальнейшему прогрессу, что проявляется прежде всего в противоречии между становящимся всё более общественным производством (как в национальном, так и в мировом масштабе) и в то же время частным присвоением производимого богатства чрезвычайно малыми общественными группами.

Социализм, напротив, исторически претендует на то, чтобы развить производительные силы в ещё большем масштабе на основе общественной собственности на средства производства и в отсутствие эксплуатации. Производительные силы создают общественное богатство, обеспечивая всем людям растущий материальный и культурный уровень жизни и постепенно создавая условия для того, чтобы классовые различия смогли исчезнуть, и чтобы, наконец, в более высокой фазе — коммунизме — исчезли сами общественные классы, то есть реализовалось социальное равенство всех людей. Только это создаёт условия для свободного развития человеческой индивидуальности.

С устранением классов отношения между людьми лишатся своего политического характера. Благодаря этому государство как политический инструмент власти станет излишним и потому «отомрёт». Тогда общество станет ассоциацией равноправных индивидуумов, «в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»[277].

Эта великая гуманистическая цель вовсе не является утопией, так как уже находит свои материальные предпосылки и основания в закономерных тенденциях и результатах капиталистического способа производства и обмена. Именно они заставляют человечество искать путь, ведущий из этой общественной системы к какой-то более высокой. Ни один разумный человек не станет всерьёз утверждать, что судьба человечества — оставаться в общественной формации, в которой всё общественное богатство, которое человечество создаёт своим трудом, в конечном счёте превращается в частную собственность малого круга лиц, в то время как увеличивается относительное (а в отдельных регионах мира и абсолютное) обнищание.

Однако экономическую основу такого развития в направлении обеспечения социальной справедливости и равенства могут создать лишь производительные силы, по меньшей мере достигшие, а в дальнейшем всё более превышающие уровень, уже существующий при нынешнем капитализме, поскольку гуманистические цели нового общества можно реализовать лишь за счёт гораздо более высокой производительности труда. Социализм может достичь своего всестороннего превосходства над капитализмом только на основе более высокой производительности труда; поэтому её можно считать определяющим критерием его победы над капитализмом.

Этот взгляд, также подробно аргументированный Марксом и Лениным, теоретически признавался (чаще всего в общих словах) ВКП(б)-КПСС, однако в её практической экономической политике не играл решающей роли. Такое положение дел стало важнейшим слабым пунктом социалистической экономики не только в Советском Союзе, но и во всех социалистических странах, а кроме того, отсутствовали официальные и достоверные численные показатели реального соотношения производительности труда социализма и капитализма, хотя при этом всегда утверждалось, что экономическое соревнование двух общественных систем решит, которая из них одержит верх. Сегодня этот вопрос уже не актуален, поскольку историческая и экономическая практика ясно ответила на него, хотя, разумеется, не окончательно, ибо невозможно предположить вечно длящуюся стагнацию в развитии человечества.

Таким образом, совершенно очевидно, что недостаточная экономическая производительная способность реального социализма послужила главной причиной его поражения в этой борьбе. Все остальные факторы, причастные к его гибели, частью определялись ею, а частью — различным образом взаимодействовали с ней. Нам не обойти этой основополагающей истины, при этом совершенно необходимо осознать все следствия из её констатации.

С этим связан целый ряд вопросов, на которые непросто ответить. Вследствие каких причин социализму не удалось достичь необходимой производительности труда и производственной мощности экономики, дабы завоевать безусловное превосходство над капитализмом? Разве не устранение капиталистических производственных отношений, считавшихся препятствием для дальнейшего развития производительных сил, и создание социалистических производственных отношений должны были открыть путь к быстрому и беспрепятственному развитию производительных сил? Разве устранение капиталистической эксплуатации и освобождение труда не должны были освободить мощные движущие силы, которые должны были действовать сильнее, чем эгоистическое стремление к прибыли? Разве не превосходство над хаотической нерациональной капиталистической конкурентной экономикой (вновь и вновь приводящей к перепроизводству, финансовым кризисам, банкротству предприятий и массовой безработице) разумной плановой экономики, ориентирующейся на всеобщие общественные потребности, обязано было обеспечить значительный рост материального и культурного уровня жизни всех людей при социализме и обеспечить гораздо более хорошие условия жизни, чем при капитализме?

Каковы были причины того, что оказалось невозможно или лишь отчасти возможно реализовать эти великие цели? Если мы примемся за эти вопросы, то перед нами встанет ряд других, ведущих во внутреннюю структуру социалистических производственных отношений, а также в структуру политических отношений и отношений власти, и весьма вероятно, что тогда мы откроем, что хотя на своей ранней стадии социализм и заложил важные основы для их развития, однако он остался в догматической косности вместо того, чтобы с помощью полученного опыта и в соответствии с растущими потребностями развивать и формировать их и далее.

Однако прежде чем подойти к этим вопросам, следует пояснить, что́ именно должно пониматься под объективными и субъективными, внутренними и внешними, необходимыми и случайными факторами и обстоятельствами, которые в своей целостности и взаимодействии привели к печальному историческому итогу?

Для оценки этого развития в России, кроме того, особенно важно принимать во внимание её объективные и субъективные исходные условия, поскольку главным образом от них зависело, были ли возможны и каким образом могли быть осуществлены социалистическая революция и построение социализма.

8.3. Объективные и субъективные исходные условия

Каковы же были объективные условия, послужившие отправной точкой и основой развития Советского Союза, без учёта которых вся его историческая эволюция останется непонятой? Прежде всего это внутренние условия и обстановка в России, к которым следует причислить экономический уровень развития, природные запасы сырья и энергоносителей, социальную структуру, уровень образования и квалификации населения, а также общий культурный уровень страны. Это внутренние факторы, которые в то же время следует считать сущностными, а не случайными, поскольку они, с одной стороны, с необходимостью вытекали из всей предшествовавшей истории России как её естественный результат, а с другой стороны, оказали неизгладимое определяющее влияние на дальнейшее общественное развитие в Советском Союзе.

Общее экономическое положение России в начале Первой мировой войны характеризовалось «комбинированным развитием», при котором преобладало отсталое сельское хозяйство. После аграрных реформ, ликвидировавших феодальное крепостничество, оно в массе своей основывалось на частных крестьянских хозяйствах и уже лишь отчасти — на хозяйствах крупных землевладельцев-дворян. Несмотря на это, крестьяне продолжали находиться в зависимости от крупных землевладельцев, поскольку получали свою землю лишь за огромную плату и были вынуждены влезать в долгосрочные долги. Производительность сельского хозяйства оставалась низкой, поскольку оно продолжало вестись с помощью традиционных примитивных инструментов, в то время как обеспечение техникой едва только начиналось, а агрономические знания не имели широкого распространения.

Начиная с 1900 г. капиталистическая промышленность испытывала заметный подъём, однако по сравнению с развитыми капиталистическими странами продолжала значительно отставать и, кроме того, характеризовалась огромными диспропорциями. Разумеется, индустриальные центры в крупных городах имели более высокую степень концентрации, уже соответствовавшую империалистической стадии, однако они всё ещё оставались островками в море отсталого сельского хозяйства.

В качестве материальной предпосылки гигантского роста производства Россия обладала практически необъятными природными богатствами, однако по большей части они ещё не были открыты и исследованы.

Социальная структура: крестьянство составляло более 80 % населения, в то время как молодой рабочий класс, сконцентрированный в больших городах, не достигал и 10 %.

Общий уровень образования оставался чрезвычайно низким: более трёх четвертей населения было неграмотно и проводило свою жизнь лишь в пределах своей родной деревни под гнётом крестьянских традиций, которые Ленин неоднократно называл «варварскими».

Однако ренегату Яковлеву это виделось совершенно иначе. Его рвение прославлять царское самодержавие привело его к тому, что он даже выдумал байку о высокой образованности населения.

«Большевики», — писал он, — «просто лгали, когда утверждали, что Россия состояла в основном из неграмотных: в начале XX века примерно 75 процентов населения империи уже имело то или иное образование. Вовсе не Ленин, а Столыпин ввёл всеобщее обязательное образование»[278].

Всеобщее образование не было введено ни Столыпиным, ни Лениным, а было реализовано в Советском Союзе лишь в конце 1920‑х гг. И что Яковлев имел в виду под «тем или иным образованием»? Может быть, то, что крестьяне, не умеющие ни читать, ни писать, учились использовать соху и вручную сеять зерно?

За исключением центров развитой культуры и цивилизации в больших городах, точечно сформированных по западной модели, Россия в целом находилась на культурном и цивилизационном уровне, действительно не предоставлявшем условий для непосредственного социалистического развития.

Однако с окончанием гражданской войны не оказалось уже и этих неблагоприятных исходных условий. В ожесточённых боевых схватках с войсками царистской контрреволюции и империалистических интервентов они по большей части подверглись ухудшению и уничтожению.

Промышленность находилась в ужасном состоянии — промышленное производство упало до примерно 25 % от довоенного уровня, сельскохозяйственное производство также значительно сократилось, в результате чего царил голод. Слишком многих оставил на полях сражений рабочий класс. Распространились переутомление и деморализация.

Описанные материальные исходные условия показывают, со сколь чрезвычайными трудностями и вызовами столкнулась Российская Коммунистическая партия. Было ясно, что потребуется довольно долгий переходный период для создания экономических, общественных, культурных и цивилизационных предпосылок социализма. В первую очередь было нужно восстановить разрушенную промышленность и изрядно потрёпанную транспортную систему. Восстановление экономики потребовало не один год, пока примерно в 1925/26 году не был вновь достигнут довоенный уровень промышленного и сельскохозяйственного производства. Были совершены огромные достижения, наглядно продемонстрировавшие, что советская власть способна строить и руководить экономикой и, вопреки сложным объективным внутренним условиям, вывести страну на путь общественного прогресса.

А что же насчёт субъективных условий, оказавшихся чрезвычайно важными во взаимодействии с объективными?

Прежде всего: были ли готовы Российская Коммунистическая партия и её руководство к решению выпавших на их долю сложнейших задач, примеров которым до тех пор не бывало? Ведь эти задачи послужили решающим элементом субъективного фактора.

Своим предложением перейти к новой экономической политике, тем самым поставив с помощью рыночных отношений союз между рабочим классом и сельским хозяйством на основу общих экономических интересов, Ленин определил общие принципы долговременного переходного периода от капитализма к социализму. В своих последних работах он развил несколько новых идей, которые могли бы послужить основой для разработки теории социалистического строительства в специфически российских условиях. К сожалению, Ленин уже не имел возможности подробно разработать их, так что после его смерти многие вопросы дальнейшего развития остались не прояснёнными и потому решались чаще всего прагматически, без глубокой теоретической проработки.

После смерти Ленина руководство Коммунистической партии в лице Политбюро не представляло собой крепкий коллектив, стремящийся решать насущные вопросы в рамках доверительного сотрудничества при помощи совещаний и обсуждений. Между отдельными группировками и лидерами царили соперничество и жёсткая борьба за доминирование в этом органе власти. За счёт своих выдающихся способностей и своего авторитета Ленину удавалось увязывать воедино различные способности членов Политбюро, сдерживая их личные конфликты и амбиции. Его смерть сильно изменила положение: возникли группировки и резкие споры.

С исторической точки зрения болезнь и смерть Ленина были случайными событиями, но вместе с тем они оказали большое влияние на дальнейшее развитие истории Советского Союза и всего мира.

Эта историческая случайность породила возможность возникновения сталинизма. Если бы Ленин ещё какое-то время в должной мере принимал участие в судьбе Советского Союза, то Сталин определённо не остался бы генеральным секретарём ВКП(б), а стал бы второстепенным чиновником.

Отсутствие Ленина и постепенный захват власти Сталиным совершенно определённым образом изменили положение дел, а вместе с ним и роль субъективного фактора. Прежде всего ухудшилось теоретическое и практическое качество высшего руководящего органа. Под руководством Сталина Политбюро редко когда оказывалось на высоте задачи. В том числе из-за борьбы за власть и из-за споров, с нею связанных, был принят ряд ошибочных решений принципиального характера, которых можно было бы избежать, однако теперь они вылились в долговременные последствия.

За исключением Троцкого из Политбюро последовало удаление двух ближайших сотрудников Ленина — Каменева и Зиновьева. Таким образом, в сталинском руководстве теоретиком марксизма с широким кругозором остался лишь Бухарин, первое время признаваемый главным партийным теоретиком.

Ленин, безусловно уважавший Бухарина, критиковал его за отсутствие диалектического мышления, и, несомненно, этот недостаток приводил к нежелательным последствиям. Линия реализации нэпа, в главных чертах разработанная Бухариным, завела страну в тупик. Когда Сталин сделал внезапный резкий поворот к насильственной и спешной коллективизации сельского хозяйства и к ускоренной индустриализации (поскольку прежний курс привёл к глубокому кризису), Бухарин тоже был исключён из Политбюро, поскольку возражал против этой авантюрной политики.

С тех пор в Политбюро ВКП(б)-КПСС ни при Сталине, ни при последующих руководителях до Горбачёва включительно никогда не было марксистского теоретика высокого уровня. Уже не терпели самостоятельных мыслителей, способных применять марксистскую теорию как критический инструмент для объективного анализа советского общества, исследовать верность и эффективность решений и политических действий, выдвигать обоснованные предложения по их исправлению и предвидеть будущие тенденции. Тем временем Сталин в качестве «Ленина сегодня» присвоил себе исключительное право трактовать и развивать марксистскую теорию.

В форме «марксизма-ленинизма» он постепенно превратил марксизм в стране в сборище догм, лозунгов и формулировок, лишённое своего революционного критического духа. И в этой окостеневшей форме марксизм оказался не пригоден служить научным инструментом самоанализа и самокоррекции социалистического общества.

Теоретическое мышление было загнано в насильно навязанный схематизм этого собрания догм и предназначалось главным образом для обслуживания политики путём интерпретации и оправдания неопровержимых решений и заявлений мудрого сталинского руководства, вооружённого монополией на власть и истину, и для восхваления его успехов. Якобы не было ни ошибок, ни искажений, поскольку линия партии всегда оставалась верной, а промахи были результатом плохой идеологической работы подчинённых органов и партработников. Из этого принципа развились приукрашивание, сокрытие недостатков, зажим критики и высокомерие, а наряду со всем этим — настроение слепой веры в вышестоящее начальство.

Из-за этого извращения и деформации марксизма социалистическое общество и Коммунистическая партия лишились одного из своих важнейших преимуществ, которое при нормальных обстоятельствах позволило бы заблаговременно планировать и руководить развитием общества как целого и его отдельными сферами на надёжной теоретической основе, подвергать его постоянному критическому и самокритическому рассмотрению и своевременно исправлять выявленные отклонения. Однако это уже стало невозможно поддерживать в той же мере, как и в ленинские времена, и из такого положения последовало то, что в течение всей советской истории многочисленные теоретические и практические вопросы принципиальной важности уже совершенно не могли (или могли лишь в недостаточной степени) быть исследованы и изучены, что привело к глобальным последствиям, внеся свой вклад в гибель социализма.

Изначальный низкий уровень образованности огромного большинства населения России неизбежно привёл к тому, что и уровень политических знаний оказался низок. Даже в Коммунистической партии теоретическая и политическая грамотность была поначалу довольно слабой. Лишь сравнительно малая часть членов партии обладала достаточными знаниями, чтобы иметь возможность объективно оценивать возникавшие разногласия и споры между различными группами и фракциями. Поэтому-то и было не слишком удивительно, что большинство членов партии присоединилось к правящей группе во главе со Сталиным, который всегда утверждал, что он представляет «линию партии» и единство партии, в то время как оппозиция со своей «антипартийной линией» жаждет её расколоть.

Так линия развития партии, позднее вылившаяся в формирование сталинизма, была в определённой мере детерминирована политико-идеологическим уровнем членов партии, то есть действием субъективного фактора.

После 1938 г. массовая политико-просветительская работа всё больше ограничивалась изучением сталинского «Краткого курса», в результате чего в общественном сознании возникла не только изрядно сфальсифицированная картина истории ВКП(б) и Советского Союза, но и искажённое и приукрашенное понимание советской действительности. Формальное согласие с политикой партии и государства зачастую заменяло твёрдые социалистические убеждения, создавая у руководителей обманчивое впечатление широкого идеологического консенсуса, единства и стабильности. Во время и уже после гибели Советского Союза выяснилось, в сколь малой степени было крепким и прочным это общественное сознание.

8.4. Субъективизм и волюнтаризм

В политике ВКП(б)-КПСС широкое распространение получили субъективизм и волюнтаризм, внесшие значительный вклад в гибель социализма.

В чём значение субъективизма? В нём отразилась роль субъекта и субъективности в практической деятельности, главным образом отношение личностей и т. п. к объективным обстоятельствам и условиям их деятельности.

Согласно диалектико-материалистическому мировоззрению между субъектом и объектом всегда существует сложное и многоуровневое взаимодействие. Действующий субъект со своими способностями и познаниями (индивидуум, группа, класс или партия) прежде всего сам является элементом объективно-реального материального мира, а именно элементом общества, которое, в свою очередь, связано с природой. Активная деятельность субъекта стремится теоретически и практически присвоить себе этот объективный природный и общественный мир, познать его, изменить и преобразовать в соответствии со своими потребностями. Таким образом субъективное — а именно планы, цели, намерения действующих субъектов — превращается в объективное, поскольку практическая деятельность меняет природу и общество.

Целью практической политики установления социалистического общества является изменение и преобразование объективно данного общества через деятельность субъектов согласно поставленным политическим и общественным целям рабочего класса и его партии таким образом, чтобы оно приближалось к идеалам социализма, всё более им соответствуя. Успешная политика, следовательно, возможна только в том случае, если действующий субъект (или субъекты) при этом исходит из объективных условий, а значит, обладает сколь возможно достоверными знаниями о них, то есть о реальном экономическом состоянии общества, о его внутренних и внешних связях, о закономерностях его развития и о возможностях, из них вытекающих.

Но если действующий субъект лишь в недостаточной степени сознаёт эти объективные условия,неверно их оценивает, игнорирует их полностью или частично, переоценивая свои собственные силы и способности, и потому считая, что его сознательное намерение и его сильная воля способны преодолеть любые препятствия, то он не достигает успеха и в принципе не способен достичь поставленных целей. Вера движет горы разве что только в воображении, и уж точно — не в реальности. В реальном мире это называют принятием желаемого за действительное. Или, используя научный термин, субъективизмом; это — недопустимая абсолютизация человеческой силы воли. И очень часто она приводила к недостаточно продуманным и необоснованным решениям и к самоуправству.

Субъективизм и волюнтаризм Сталина, выпячивавшие примат воли, продемонстрировали свою безответственность, обернувшись серьёзными последствиями, о чём уже было написано выше.

На самом деле, никто не отрицает фактов великих достижений Советского Союза. Однако необходимо задать себе вопрос: почему столь огромный рывок не закрепился и, после серьёзнейшего испытания Второй мировой войной, всего за несколько десятилетий растерял весь свой потенциал развития и все свои движущие силы, оказавшись в состоянии застоя и кризиса, и в конце концов пришёл к гибели?

Субъективизм царил не только в практической политике, но и в теоретическом мышлении и в общественном сознании. В чём заключалась первопричина того, что развитие Советского Союза и практически всех остальных социалистических стран оказалось столь сильно отмечено субъективизмом и волюнтаризмом? При честном ответе на этот вопрос мы неизбежно наткнёмся на «принцип руководящей роли партии». Его перенос из ограниченной области теории партии на государство и на всё общество послужил теоретической и практической основой возникновения системы власти, руководства и планирования, в которой в силу приоритета политики субъективизм и волюнтаризм приобрели столь огромное влияние.

Неверно понятый тезис приоритета политики привёл к тому, что те или иные подходы к построению и формированию социалистического общества формулировались в виде решений партийного руководства — политбюро — и после этого становились обязательным руководством к действию для исполнительных органов государства. Однако общество представляет собой комплексную динамическую систему, которой невозможно «управлять» столь простым образом. В политическом решении могут быть сформулированы общие политические цели, однако их ещё недостаточно для того, чтобы успешно осуществлять необходимое достижение поставленных целей. Планы такого рода не должны представлять собой догму — они должны оставлять поле для действий, чтобы иметь возможность гибко и с помощью необходимых правок реагировать на какие-либо изменения.

И именно это было невозможно в созданной догматической системе власти, планирования и руководства, поскольку решение о всяком существенном изменении обязано было рассматриваться партийным руководством, а соответствующие государственные органы не имели права действовать под собственную ответственность в соответствии с необходимостью. Даже если государственные органы выдвигали предложения изменений, эти предложения чаще всего не имели никаких шансов на одобрение, если они противоречили партийным решениям, и, что было особо предательским и контрпродуктивным, в подобных случаях вызывали на себя публичные обвинения в «нападках» на генерального секретаря и на его мудрое руководство.

Так происходило не только в Советском Союзе, но и в целом в остальных социалистических странах — даже когда они уже в той или иной степени удалялись от советской модели социализма (например, в ГДР). Президент Государственной плановой комиссии ГДР Герхард Шюрер, а также его заместитель Зигфрид Венцель приводят весьма поучительные примеры на этот счёт[279]. В своих воспоминаниях они на конкретных эпизодах показывают, какие негативные последствия вызывало хотя бы нарушение закона стоимости при определении цен, что субъективистски попросту игнорировалось. Рационально обоснованные предложения по корректировке, например, субсидий всегда встречали отказ и отвергались под напором политических аргументов[280].

«Руководящая роль партии» с её неверно понимаемым «приоритетом политики» являлась не чем иным, как догмой «марксизма-ленинизма», не будучи при этом марксистской концепцией. В этой политической системе государственные органы беспрекословно подчинялись партийным инструкциям. В связи с этим справедливо утверждение, что субъективизм и волюнтаризм являлись основными недостатками советской модели социализма. Они сыграли однозначно роковую роль в аккумулировании отклонений, приведших к гибели социализма.

8.5. Плохо ли работала плановая экономика?

Плановая экономика относилась к характерным чертам социализма, считаясь методом хозяйствования, превосходящим капиталистическую стихийно-анархическую конкурентную экономику, поскольку она была призвана ориентировать всё производство на удовлетворение потребностей населения, при этом избегая регулярных колебаний конъюнктуры, кризисов и безработицы.

Однако на практике плановая экономика выполняла эту задачу лишь отчасти.

Можно ли из этого заключить, что социалистическая плановая экономика работала плохо, став причиной экономического отставания от капиталистического мира, из-за чего использовавшаяся экономическая модель не прошла испытание практикой? Так утверждают апологеты «свободной рыночной экономики», под которой они подразумевают капитализм. По их мнению, она работает, невзирая ни на какие кризисы.

Однако на вопрос об успехе или неудаче плановой экономики не следует давать ответ слишком поспешно. В отдельные периоды развития социализма был накоплен достаточно разнообразный опыт. Кроме того, фактом является и то, что капиталистическая экономика позаимствовала отдельные аспекты планирования и его методы, разработанные при социализме, включив их в собственные механизмы управления и регулирования, а также в экономику своих предприятий. Некоторые буржуазные экономисты, в частности Джон Кеннет Гэлбрайт, считают, что плановая экономика пригодна для обеспечения успеха догоняющей модернизации и развития отстающей экономики, однако позднее, на более высокой фазе развития, она уже не работает, поскольку экономика становится слишком сложной, чтобы поддаваться учёту и управляться в единообразной манере.

Эта мысль вполне заслуживает внимания, но вместе с тем не стоит переоценивать её здравое основание и абсолютизировать вплоть до полного отказа от плановой экономики. Возможно, правильным было бы сказать, что плановая экономика в Советском Союзе во время догоняющей индустриализации и экстенсивного экономического развития особенно наглядно продемонстрировала свои преимущества, в то время как её слабости в ту пору ещё не бросались в глаза. Это подтверждает, например, и опыт ГДР, поначалу перенявшей советскую модель планирования.

После того как, благодаря восстановлению промышленного потенциала, к 1950 г. ГДР достигла довоенного уровня производства, по советской модели был разработан первый пятилетний план 1951–1955 гг.. И хотя с помощью экономического планирования удалось достичь значительного годового роста — до 12 %, уже в 50‑е годы проявились очевидные слабости советской модели планирования. Венцель писал об этом:

«Оказалось, что после решения этих основных задач и после возникшего благодаря этому роста экономического уровня в ГДР становилось всё сложнее и труднее справляться при помощи административного планирования с постоянно растущим разнообразием, особенно в потребительском секторе»[281].

Поэтому Государственная плановая комиссия под руководством своего председателя Генриха Рау осторожно приступила к осуществлению значительных изменений. В основном они были направлены на ослабление централизованности и на децентрализацию, чтобы предоставить больше самостоятельности предприятиям, в действительности являвшимся экономическими субъектами. Несмотря на то, что эти реформы планирования столкнулись с сильным политическим сопротивлением, а также невзирая на неудачи, подобные стремления не были отброшены и в начале 1960‑х гг. вновь возобновились под покровительством Вальтера Ульбрихта. Как уже обсуждалось выше, они привели к созданию «Новой экономической системы планирования и руководства». При этом были накоплены новые знания и осуществлён прогресс как в теории, так и в практике экономического планирования. Как известно, применить программу в широком масштабе и последовательно её развить не удалось из-за политической обстановки в общественной системе и в силу противодействия в политическом руководстве. Как развивалась бы экономика ГДР, если бы удалось достроить эту систему и на основе практического опыта совершенствовать её и в дальнейшем, нельзя сказать определённо. Но можно предположить, что она была бы гораздо более успешна.

Однако не стоит впадать в иллюзию, будто все важнейшие проблемы социалистической общественной системы были бы решены только лишь за счёт новой системы планирования. Даже в экономике не было представлено ответа на основной вопрос: каким образом можно совместить планирование с потребностями и закономерностями «социалистически модифицированного товарного производства» так, чтобы можно было избежать негативных стихийных воздействий рынка, а его положительный эффект использовать по максимуму в качестве постоянных движущих сил и ориентиров[282].

Несомненно, что одной из причин этого стало то, что в условиях, царивших в Советском Союзе, политическая экономия социализма как теория могла развиваться лишь в рудиментарной форме. Уже с первых шагов доминировал ошибочный взгляд Бухарина, будто экономическая теория и её категории, развитые Карлом Марксом в «Капитале», недействительны для социализма, поскольку законы, царящие в капиталистическом товарном производстве, не применимы к социалистическому хозяйству, которое «регулируется не слепыми силами рынка и конкуренции, а сознательно проводимым планом»:

«Поэтому здесь может быть известная система описания, с одной стороны, система норм — с другой. Но тут не будет места науке, изучающей „слепые законы рынка“, ибо не будет самого рынка. Таким образом, конец капиталистически-товарного общества будет концом и политической экономии»[283].

Ленин не был согласен с этим мнением и сделал соответствующее возражение при чтении книги Бухарина «Экономика переходного периода». В заметках на полях он писал: «Неверно. Даже в чистом ком[муни]зме хотя бы отношение I v + m к II с? и накопление?»[284]. Таким образом он указал, что не только в экономике социализма, но даже при развитом коммунизме должны существовать закономерные экономические пропорции между подразделениями экономики I и II, представленные Карлом Марксом в «Капитале» и основанные на действии закона стоимости. Значит, Ленин вне всяких сомнений считал, что экономические законы товарной экономики остаются справедливыми и продолжают действовать и при социализме. К сожалению, эти и другие важные замечания Ленина на указанную работу Бухарина оставались неизвестными. И когда в 1929 г. Сталин велел их частично опубликовать, то этим он стремился не придать импульс политической экономии социализма, а лишь дискредитировать Бухарина и показать, что между Лениным и Бухариным существовали разногласия.

В начале 1920‑х годов в Советском Союзе появились важные работы в области политической экономии и в особенности о методах планирования. В них принимали участие такие выдающиеся экономисты, как Н. Д. Кондратьев, развивавший теорию «длинных экономических циклов», а также В. В. Оболенский (= Н. Осинский), сперва руководивший Высшим советом народного хозяйства, а затем — Центральным статистическим управлением Советского Союза. Но для планирования в общегосударственном масштабе особенно важна была разработка метода, впервые позволившего составить баланс разбиения экономического валового продукта по отдельным отраслям экономики. Эта важная работа была выполнена выдающимся молодым экономистом В. В. Леонтьевым (1905–1999) в сотрудничестве с другими молодыми экономистами. Позднее Леонтьев уехал в Германию, а затем — в США, где продолжил начатую работу. За разработку метода анализа «затраты — выпуск» ему была присуждена Нобелевская премия.

В то время как экономисты работали над созданием теоретических основ социалистической плановой экономики, Троцкий пытался продвинуть план на уровне политического руководства. Считая, что необходимо приступить к планированию и на практике, он создал Государственную плановую комиссию, облечённую всеми необходимыми полномочиями. В Политбюро Троцкий был единственным, кто всерьёз занимался этой важной проблематикой. Сталин отвергал подобные предложения как «фантастические проекты» и интриговал перед Лениным, который поначалу относился нейтрально, однако в своих поздних высказываниях на эту тему всё же поддержал Троцкого. После смерти Ленина восторжествовал сталинский подход, из-за чего вплоть до 1928 года экономическая политика, осуществлявшаяся Бухариным, Рыковым и Томским, главным образом ограничивалась лишь краткосрочными прагматическими решениями. Это мало или вообще ничего общего не имело с долгосрочно планируемым развитием. Когда после фиаско этой линии Сталин предпринял радикальные изменения, насильственную коллективизацию и ускоренную индустриализацию, он в совершенно жёсткой манере вернулся в пятилетних планах к административным методам военного коммунизма.

Поэтому для теоретической работы экономистов не имелось благоприятных условий. Хотя позднее и отказались от взгляда, будто социализм и правда не нуждается в политической экономии как научной теории, однако остались предрассудки в отношении товарного производства, рынка и закона стоимости как реликтов капитализма, приводя к тому, что политическая экономия социализма оставалась недостаточно развитой. Начиная с 1928 г. создание пятилетних планов происходило по экономически малообоснованным политическим ориентирам сталинского Политбюро ВКП(б), а практическая политика больше определялась субъективизмом и волюнтаризмом, чем знанием и применением экономических законов. В то время и была создана система планирования, основанная на централизованном администрировании, в которой все материальные и финансовые ресурсы и товарная номенклатура планово назначались и предписывались предприятиям.

Когда в Советском Союзе в 1951/52 г. был разработан учебник политической экономии социализма, Сталин всё ещё определял руководящую линию в этих вопросах. В то время, совершенно вразрез со своим практическим подходом, он подчёркивал объективный характер экономических законов и при социализме. Однако в своём понимании он игнорировал специфику общественных законов, трактуя их аналогично законам природы.

В то же время он достаточно субъективистски сформулировал новые экономические законы, например, «основной закон социализма», который на деле являлся не законом, а набором пожеланий, на которые должна ориентироваться социалистическая экономика. Таким образом Сталин остался верен своей прежней линии, согласно которой политические ориентиры партии приобретают характер законов. То, насколько мало он знал о реальных проблемах экономического развития социалистического общества в Советском Союзе, видно хотя бы из его требования безотлагательно переходить к прямому безденежному обмену продуктами, чтобы всё больше секторов экономики выводилось из сферы товарообращения.

В таких условиях было невозможно разрабатывать теоретические проблемы политической экономии социализма с целью создания пригодных к использованию теоретических основ улучшения системы и методов планирования. Догматические предрассудки перед товарным производством, рынком, законом стоимости и деньгами оказались довольно сильными препятствиями. Без их принципиального преодоления прогрессивные попытки сделать систему планирования более гибкой и эффективной превращались не более чем в заплатки — как в Советском Союзе, так и в других социалистических странах.

В Советском Союзе вслед за «дискуссией Либермана»[285] под руководством председателя Совета министров СССР А. Н. Косыгина были предприняты серьёзные шаги в этом направлении, которые, однако, после так называемой «Пражской весны», были свёрнуты Брежневым — точно так же, как это сделал Хонеккер с ульбрихтовской политикой реформ в ГДР.

Чем выше развивалась социалистическая экономика и чем более детализированной она становилась, тем сильнее проявлялись слабости централизованного административного планирования, управления и распределения всех важных ресурсов. Имевший большой практический опыт заместитель председателя плановой комиссии ГДР Зигфрид Венцель сформулировал это так:

«Главная проблема состояла в многоуровневости постоянно разраставшейся в мирных условиях номенклатуры потребностей и возможностей их удовлетворить. В то время как в рыночной экономике эта проблема на первом этапе решается за счёт саморегулирующихся сил рынка, в любой административной экономике это потребует либо постоянного наращивания административных усилий, что в конечном счёте заводит в тупик, либо непрерывного увеличения самостоятельности экономических единиц, в результате чего на практике реализуются элементы рыночной экономики»[286].

Чтобы дать некоторое представление о масштабах проблемы, Венцель указывает, что центральная номенклатура артикулов государственного статистического управления насчитывала примерно 100 000 различных позиций, в то время как вся номенклатура исчислялась миллионом наименований изделий[287]. Если представить, какое огромное количество оперативных связей, поставок и финансовых мер необходимо для производства и распределения этих товаров, то становится ясно, что его включение в экономический план и административное руководство им в докомпьютерную эру представляло собой неразрешимую задачу. Несмотря на огромные затраты труда, имели место временны́е запаздывания, ошибочные решения и потери, проявлявшиеся на рынке прежде всего в форме дефицита товаров потребления.

Постоянное нарушение закона стоимости привело к совершенно искажённой структуре цен. Экономически необоснованный и искусственно поддерживаемый по политическим соображениям уровень цен послужил, в свою очередь, одной из причин роста денежной массы и диспропорций между покупательной способностью и предложением, что искусственно ещё более усиливало наблюдавшийся дефицит, за счёт этого превращавшийся в постоянное явление.

Если подвергнуть анализу весь опыт создания плановой экономики при социализме, то можно согласиться с выводами Зигфрида Венцеля. Он считает, что макроэкономическое централизованное планирование в общегосударственном масштабе в сущности правильно и необходимо для управления основными вопросами структурного экономического развития, причём они должны быть так связаны с рыночными регулирующими механизмами товарной экономики, чтобы происходила постоянная гибкая адаптация к изменяющемуся на рынке уровню спроса[288].

«Очевидно, что связь плана и рынка приобретает большее значение из-за всё большего понимания того, что силы саморегуляции рынка не способны решить назревшие структурные проблемы рыночных экономик. [...] Поэтому глупой и близорукой является всеобщая демонизация и соответственно безапелляционный отказ от социалистической плановой системы, от объективного анализа её ошибок и слабостей наряду с признанием её пригодных к использованию и зачастую даже дельных решений по вопросам экономического и общественного развития»[289].

Так же считает и последний председатель Совета министров СССР Рыжков, который не только был опытным хозяйственником, но и не один год занимал пост генерального директора крупнейшего машиностроительного предприятия[290].

К этому стоит добавить, что превосходство принципа планирования однозначно было доказано социалистическим опытом преимущественно в непроизводственной сфере хозяйства (к примеру, в образовании, культуре, системе здравоохранения, социальном обеспечении), поскольку составляющие его секторы не могут успешно развиваться под управлением рыночных механизмов, подвергаясь коммерциализации.

Выводы из приводимых примеров анализа и упоминаемых фактов о социалистической системе планирования таковы: не плановая экономика послужила причиной гибели социализма, а политический субъективизм, препятствовавший беспрестанному развитию и совершенствованию методов и инструментов планирования.

8.6. Мировой рынок и международное разделение труда

Для хода всей истории социализма как в Советском Союзе, так и во всех остальных социалистических странах, были существенно важны внешние условия, оказывавшие чрезвычайное влияние на внутреннее развитие в качестве факторов объективного порядка. Под внешними условиями Сталин подразумевал в первую очередь опасность военного вторжения. Ленин же считал совершенно иначе. Хотя и он видел опасность войны, однако в долгосрочной перспективе гораздо более «угрожающим» ему представлялось экономическое воздействие мирового рынка и неизбежное экономическое соревнование между капиталистической и социалистической общественными системами. (Хотя танки Крезо опасны, но гораздо бо́льшую опасность представляют дешёвые трактора той же самой французской фирмы).

Почему Ленину эта проблема виделась совершенно иначе, чем Сталину? Теоретически после опыта империалистической военной поддержки контрреволюции можно было считать реальной опасность нового военного вторжения. Однако на практике этот вопрос стоял не столь абстрактно, а был связан с конкретно-историческим международным положением после Первой мировой войны. Ситуация характеризовалась тем, что империалистические державы Европы были ослаблены войной, имелись острые противоречия и противоположность интересов между победившими и побеждёнными державами, и, кроме того, можно было рассчитывать на решительное сопротивление трудящихся капиталистических стран новой военной авантюре.

Сложившееся положение позволяло использовать противоречия между империалистическими государствами, при помощи умелой дипломатии (по крайней мере на некоторое время) сдерживая опасность войны или сохраняя её на невысоком уровне. Ленин считал возможным временное — но отнюдь не кратковременное — «мирное сосуществование» между двумя общественными системами, и усматривал важнейшую задачу советской внешней политики и дипломатии в том, чтобы выиграть «передышку» в неизбежном споре между системами. При этом он оставался убеждён, что будущее, разумеется, решит, кто кого победит окончательно. Не путём войны, а экономически.

Ленин, а наряду с ним Троцкий, Зиновьев и Каменев вполне сознавали, что задача создания производительных сил, обеспечивающих более высокую производительность труда, чем при капитализме, совершенно невыполнима в условиях автаркической экономики, в сущности отгораживающейся от мирового рынка. Производительные силы капитализма возникли при посредстве мирового рынка уже как результат международного разделения труда, поэтому было иллюзией преодолеть эту ступень развития современных производительных сил вне международного разделения труда в рамках автаркической экономики отдельного государства.

Из этого следовали два вывода: во-первых, что Советский Союз, обладая монополией на внешнюю торговлю, с помощью импорта и экспорта обязан был принимать всё большее участие в международном разделении труда, и, во-вторых, что потребуется много времени для достижения необходимого уровня развития производительных сил.

Отвечая на сталинский тезис о построении социализма в одной стране, Троцкий поднял эти вопросы в работе «К социализму или к капитализму?»:

«Основной экономический перевес буржуазных государств состоит в том, что капитализм пока ещё производит более дешёвые товары и притом лучшего качества, чем социализм. Другими словами, производительность труда пока ещё значительно выше в странах, живущих инерцией старой капиталистической культуры, чем в стране, которая только начинает применять социалистические методы в условиях унаследованного бескультурья. Мы знаем основной закон истории: побеждает, в конце концов, тот режим, который обеспечивает человеческому обществу более высокий уровень хозяйства. Историческая тяжба решается — не сразу, не одним ударом — сравнительным коэффициентом производительности труда»[291].

Для иллюстрации важности вопроса он привёл сравнение производства на душу населения США и Советского Союза, из чего следовало, что на тот момент производительность труда в США была в шесть раз выше, чем в Советском Союзе. Однако столь огромная разница, согласно Троцкому, не означала, что социализм идёт к поражению, поскольку социалистический способ производства располагает более важными преимуществами, которые необходимо задействовать. Кроме того, перспективы дальнейшего роста при капитализме остаются весьма неопределёнными.

В то время как в прежний период восстановления советской экономики для сравнения достижений использовались цифры и цены довоенного уровня в России, пишет Троцкий дальше, в будущем встанет необходимость использовать другие показатели:

«Нам нужно будет твёрдо знать отныне в каждый данный момент, насколько наша продукция по массе своей, по качеству и по цене отстаёт от продукции европейского или мирового рынка. [...] Нам придётся сосредоточить своё внимание на новых индексах, выражающих сравнение нашей продукции с продукцией мирового рынка как со стороны качества, так и со стороны цены»[292].

Троцкий был убеждён, что социализм, несмотря на нелёгкие начальные условия, сумеет ликвидировать значительное отставание в развитии производительных сил и производительности труда, поскольку сможет достичь более стабильного и более масштабного экономического роста, чем капитализм, благодаря преимуществам социалистического способа производства. К этим преимуществам он причислял то, что при социализме уже не существует паразитических классов, выводящих большую часть прибавочного продукта из фондов накопления, что отсутствуют непроизводительные расходы, возникающие в капиталистическом способе производства из-за конкурентной борьбы и из-за экономического параллелизма, что плановая экономика позволяет осуществлять производство более рационально, и что, наконец, нет потерь от периодических кризисов.

Благодаря этим преимуществам, считал Троцкий, можно в ближайшие годы достичь 18‑процентного роста промышленного производства. Однако такое развитие не сможет происходить автаркически, поскольку никакая страна не в силах производить весь объём оборудования, машин и аппаратов, необходимых для развития современных производительных сил.

«Мировое разделение труда не есть такое обстоятельство, которое можно скинуть со счетов. Всемерно ускорить собственное развитие мы можем только умело пользуясь ресурсами, вытекающими из условий мирового разделения труда»[293].

Однако советская внешняя торговля, возобновлённая по окончании гражданской войны, на деле ограничивалась преимущественно экспортом пшеницы и сырья вроде древесины. Импортировалось оборудование, машины и детали, необходимые для восстановления промышленности. Поскольку товарное производство зерна достигло лишь половины довоенного уровня, то экспорт зерна, и следовательно, его импорт были весьма ограничены. Только в период ускоренной индустриализации внешняя торговля заметно выросла, поскольку в то время в большом количестве импортировались заводы, целые промышленные единицы и установки. После того как промышленность в целом была оборудована, импорт был снижен и связи с мировым рынком вновь ограничились, поскольку дальнейшее экономическое развитие должно было происходить в основном автаркически.

Процесс воспроизводства в советской экономике задумывался как внутренний процесс со строгим административным планированием и управлением объёма выпуска всех значимых продуктов, и потому отделённый от мирового рынка. Следовательно, объективное исследование уровня производительности труда на основе закона стоимости в действительности было невозможно, да к нему и не стремились. Успехи и достижения экономического развития Советского Союза оценивались по внутренним критериям, в первую очередь по политическим, в связи с чем они значительно переоценивались.

К этому добавилось то, что быстрое развитие индустриальной базы произошло также за счёт изменения общего уровня жизни. Сильное превышение выпуска изделий подразделения I (производство средств производства) над подразделением II (производство предметов потребления) привело не к ощутимому оживлению внутреннего рынка, а скорее к его сокращению. И к тому же правомерное опережающее развитие подразделения I было возведено в экономическую догму, так что развитие индустрии предметов потребления заметно отставало и впоследствии.

Политика автаркического развития социализма в стране, изолированной от мирового рынка, вызвала экономические последствия, не позволившие на практике догнать и перегнать капитализм по уровню развития современных производительных сил и производительности труда, тем более за короткий срок.

Кроме того, производить самостоятельно все необходимые товары при автаркическом производстве было невозможно, несмотря на самые невероятные усилия. Это была вынуждена испытать на себе ГДР — и потерпела фиаско. С другой стороны, бурное развитие Китая демонстрирует, какие возможности предоставляет активное участие в мировом рынке.

Несмотря на то, что Советский Союз находился в неблагоприятном положении, распространялось необоснованное представление, будто для достижения экономического превосходства над капитализмом достаточно добывать уголь и нефть и производить сталь и чугун. Эти базовые материалы, конечно, необходимы, но с ходом развития научно-технической революции они всё больше теряли своё значение (за исключением нефти и газа, из-за чего Россия и в наши дни продолжает делать на них ставку). Однако исключительно за счёт этого нельзя было достичь более высокого уровня жизни — нужны были ещё и лёгкая промышленность, производство предметов потребления и оказание услуг. Именно этим в Советском Союзе пренебрегали, вследствие чего российская экономика страдает по сию пору.

Лишь в области военной и космической техники удалось достичь огромных успехов, в определённых пунктах даже задавая мировой уровень. Можно понять, что после потрясений Второй мировой войны советское руководство было весьма чувствительно к военной угрозе, и потому создало для себя военно-промышленный комплекс. Оборонная промышленность исследовала и производила в основном независимо от административного централизованного экономического руководства, составляя относительно самостоятельный экономический сектор, по причинам секретности герметично изолированный от остальной экономики. В его рамках научно-техническая революция достигла заметных и иногда даже впечатляющих успехов, но они не оказывали никакого влияния на обычную гражданскую промышленность.

В гражданской экономике, напротив, попросту проспали научно-техническую революцию, как рассказывал в своей книге о горбачёвском времени «Кто предал СССР» Егор Лигачёв, один из ключевых политиков КПСС.

«[...] хочу обратиться к истории так и не состоявшихся Пленумов ЦК КПСС, которые предполагалось посвятить вопросам научно-технической революции, ибо здесь коренится один из главных узлов нынешних социально-экономических противоречий.

Вообще говоря, Пленум по НТР намечался еще при Брежневе [...] мы с нашим громадным научно-техническим и интеллектуальным потенциалом могли бы успеть на мировой поезд НТР, мчавшийся в третье тысячелетие.

Однако год шёл за годом, а Пленум всё откладывали и откладывали. К сожалению, не последнюю роль [...] в охлаждении интереса к самым острым проблемам НТР сыграли некоторые наши ученые-обществоведы»[294].

Указание на общественные науки относится к статье, опубликованной директором Института мировой экономики АН СССР Арбатовым. В ней он защищал взгляд, что в США царит неумеренная переоценка роли электронной обработки данных в управлении экономическими процессами, что, по его мнению, является большим заблуждением. Эта техника лишь требует больших вложений, принося малую пользу. По этому поводу Лигачёв саркастически отмечает:

«Этот „ошибочный“ бум привел к быстрой компьютеризации Америки, а мы оказались в хвосте, значительно отстав от развитых стран. [...] такие суждения, отдававшие приоритет традиционным, административно-командным методам управления, как бы создавали общий фон, на котором необходимость Пленума ЦК по НТР не выглядела насущной. Вдобавок, утверждение, что США совершают серьёзную ошибку, чрезмерно увлекаясь „электронным бумом“, успокаивало руководящие умы»[295].

Как далее повествует Лигачёв, позднее, в конце концов, такой пленум ЦК был запланирован и подготовлен на 1984 год. Но незадолго до намеченной даты генеральный секретарь Черненко посчитал, что пленум по научно-техническому прогрессу проводить не стоит, и тот был попросту отменён.

Однако не все социалистические страны настолько недооценивали или даже относились свысока к научно-техническому прогрессу. Особенно это касается ЧССР и ГДР. Там уже в 1960‑е годы возобладало вполне новое мышление — не только в политическом руководстве, но и, как уже было показано, в общественных науках.

В общественных науках, в политической экономии, социологии и философии темы научно-технической революции и роли науки как производительной силы занимали важное место и интенсивно прорабатывались[296]. В Чехословакии, например, экономисты, социологи и философы под руководством Радована Рихты провели и представили руководству обширное исследование воздействия научно-технической революции на общество и в особенности на социализм.

В этих двух странах предпринимались интенсивные попытки активного участия в научно-техническом прогрессе и внедрения его результатов в производство. Однако они едва ли находили партнёров для сотрудничества в Советском Союзе и в остальных социалистических странах, а попытки использовать мировой рынок наталкивались на значительные затруднения в силу эмбарго со стороны империалистических стран. Как следствие, зачастую они были вынуждены самостоятельно, за счёт дорогого и невыгодного труда, производить компоненты самой современной технологии, уже давно представленные на мировом рынке.

В своей последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952) Сталин утверждал, что единого мирового рынка уже нет, поскольку благодаря объединению социалистического содружества государств возник социалистический мировой рынок. Действительно, была основана международная экономическая организация СЭВ (Совет экономической взаимопомощи), однако было более чем преувеличением называть её мировым рынком. Уже само название СЭВ говорило о том, что это объединение было очень далеко от интеграции экономических потенциалов. Амбиции СЭВ стать вторым «мировым рынком» априори были нереалистичными — они всего лишь представляли собой пожелание Сталина, вытекавшее из его субъективизма, и не имели ничего общего с экономической реальностью.

Однако почему же Советский Союз и другие социалистические страны не смогли объединиться экономически? Это бы вполне соответствовало идеям Ленина и других вождей коммунистического движения.

Если учесть, что ЧССР и ГДР экономически уже в 1950‑е годы (и тем более в 1960‑е годы) были качественно выше развиты, чем Советский Союз, равноправное объединение — если бы оно не стало подчинением остальных стран СССР — имело бы определённые последствия для их взаимоотношений. Однако Советский Союз не был готов оставить своё ведущее положение.

Впрочем, при обсуждении причин гибели социализма нельзя забывать, что весьма важный аспект объективных факторов, оказывавших большое влияние на ход истории, составляли действия империалистических держав. Это началось ещё с империалистической военной интервенции в 1918 г. с целью поддержки царистской контрреволюции; продолжалось в многочисленных враждебных действиях в основном британского империализма в 1920‑х годах; достигло кульминации в агрессии империалистической Германии против Советского Союза и продолжилось после Второй мировой войны в виде Холодной войны империалистических стран под руководством США.

Эта Холодная война осуществлялась на всех уровнях с беспощадной остротой, поскольку правящие силы международного монополистического капитала видели угрозу своему существованию в наличии и развитии социализма, несмотря на все его проблемы. Холодная война в области экономики осуществлялась в основном за счёт эмбарго для нанесения урона и препятствования экономическому развитию Советского Союза. В области общественно-политической жизни значительное улучшение уровня жизни трудящихся в Европе было явной мерой борьбы против социализма с целью подорвать его влияние и социальную привлекательность. (С другой стороны, без существования социализма рабочему классу капиталистических стран не суждено было вырвать социальные уступки у эксплуататорского класса.)

На политическом уровне частью этой широкомасштабной борьбы были действия по препятствованию любым стремлениям к объединению социалистических и коммунистических партий и по интеграции социал-демократии в буржуазный парламентаризм, равно как и непосредственные запреты коммунистических партий. В идеологическом и психологическом отношении был задействован полный перечень способов манипуляции сознанием, причём ведущая роль отводилась иллюзорной военной угрозе Западной Европе со стороны Советского Союза. Нельзя сказать, что эта широко скоординированная и целенаправленная классовая борьба империализма против Советского Союза не имела успеха: она помешала и затруднила его развитие, снизив привлекательность СССР (там, где он не сделал этого сам собственными промахами).

Особую важность приобрела военная составляющая: империалистические державы за счёт многочисленных мер достигли угрожающего военного потенциала. К таковым относятся перевооружение Германии, включение военного потенциала ФРГ в агрессивный военный альянс НАТО и систематическое окружение Советского Союза военными базами.

Нельзя упрекать советское руководство в том, что, учась на опыте Второй мировой войны, оно предприняло всё возможное для достижения военно-стратегического равновесия и обеспечения мира. Однако оно заплатило за это очень высокую цену, поскольку большие расходы на армию превратились в тяжкую ношу, воспрепятствовав быстрому социальному прогрессу и, наконец, превысив экономическую возможности советской экономики. Стратегическая цель США и их союзников вооружить Советский Союз до смерти была достигнута.

Сегодня можно спрашивать себя: было ли правильным решение участвовать в этой гонке вооружений? Уничтожить противника больше чем один раз в принципе невозможно. Зачем же потребовалось большее количество атомного оружия — то, что в ту пору называли overkill [сверхуничтожением]?

Было совершенно правильно, что руководство СССР предпринимало немало попыток прекратить эту убийственную гонку вооружений и улучшить отношения с империалистическими странами, в особенности с США. Эта линия мирного сосуществования вполне соответствовала идеям Ленина. Позднейшие неоднократные упрёки в том, что своими высказываниями на XX съезде КПСС о мирном сосуществовании систем Хрущёв сошёл с пути классовой борьбы, перейдя к ревизионизму, совершенно неправомерны. Совершенно очевидно отошло от верной линии (использовать политику мирного сосуществования как форму международной классовой борьбы) руководство КПСС при Горбачёве, когда оно начало всё сильнее настаивать на «общечеловеческих интересах». Оно игнорировало то, что даже уважение «общечеловеческих интересов» не заставит империалистов прекратить борьбу против социализма. И при сотрудничестве обеих общественных систем ради решения «общечеловеческих задач» не отменяются ни противоречия между системами, ни противоположность их интересов. Кажется, в Москве забыли, чем кончила антигитлеровская коалиция.

Какую же роль в борьбе за мир играло сообщество социалистических стран?

Здесь требуется проводить различие между военной стороной — представленной Варшавским договором с общим верховным командованием — и экономическим, политическим и идеологическим сотрудничеством. Военный союз работал вполне эффективно и мог гарантировать общую безопасность. С другой стороны, общая организация социалистического содружества вовсе не была эффективной. Она оказалась не способна к выработке и реализации общей стратегии развития международного социализма. Совещания на заседаниях государств Варшавского договора — если речь не шла о военных проблемах — по большей части носили формальный характер, на них с речами выступали главы государств и партий. Каждая партия пыталась показать свои успехи и создать впечатление, что дома нет проблем и трудностей. Никогда не производилось серьёзного, глубокого анализа международного социализма. Потому отсутствовало и ясное представление о том, как должновыглядеть его будущее. Решения таких заседаний чаще всего сводились к общим декларациям без определения мер по решению насущных задач.

Ведущая держава социалистического сообщества, без сомнения, больше всего была ответственна за это. Политика КПСС и Советского Союза была в сущности не результатом согласия всех интересов, представленных в сообществе, с целью развить и усилить социализм как международную систему, а самостоятельной величиной, колебавшейся между поддержкой государственных великодержавных интересов Советского Союза и задачами сообщества, и поэтому часто находила себя поставленной перед свершившимися фактами. Остальные социалистические страны, однако, тоже были не без греха, так как и их национальный эгоизм всё более выходил на первый план.

Отрава национализма находилась уже в само́й сталинской концепции социализма в одной стране (как национальной задачи) и в советской модели социализма, что, при наличии соответствующего поля деятельности, соблазняло на самостоятельное осуществление тех или иных действий в рамках национальных границ.

8.7. Отсутствие демократии и демократические иллюзии

Политическая система социализма, сформированная по-сталински, как уже неоднократно упоминалось, отличалась бросающимся в глаза отсутствием демократии. Ниже я собираюсь попытаться объяснить, в какой мере и каким образом это отсутствие социалистической демократии стало одной из причин гибели социализма.

Корень проблемы лежит в теории и практике партии. Спор об этом начался ещё на II съезде РСДРП, в 1903 г., когда речь зашла о характере партии. Взгляд Ленина, что партия должна быть по сути боевым союзом профессиональных революционеров, возглавляющим рабочее движение и ведущим его за собой, содержал в себе тенденцию недооценки внутрипартийной демократии и пренебрежения ею. Этот взгляд в то время критиковался Розой Люксембург, и в этом она без сомнения оказалась права.

Эта ленинская теория партии стала продуктом особых условий революционной борьбы рабочего движения, возникшего в царской империи, преследуемого полицией и вынужденного находиться на нелегальном положении. Конспирация и демократия взаимно исключали друг друга. Однако несмотря на это, Ленин в то же время всегда стремился практиковать определённую меру внутрипартийной демократии. В этом постоянно проявлялось противоречие между строгой теорией и гибкой практикой. В особенности это касается послеоктябрьского времени, когда партия уже превратилась в крупную организацию. В то время Ленин уже более-менее осознал эту исходную ошибку собственной теории партии. Однако чрезвычайные обстоятельства во время перехода от военного коммунизма к нэпу побудили Ленина предложить ради преодоления серьёзного кризиса партии запрет всякой фракционности, настояв на его принятии. Этот запрет должен был стать временной мерой, отменённой, как только позволят обстоятельства, поскольку было очевидно, что такое решение означало существенное ограничение внутрипартийной демократии, не дозволяя никаких дискуссий по вопросам партийной политики.

С тех пор, как Ленин из-за своей болезни вынужден был отойти от активной работы, Сталин, вместо того, чтобы отменить запрет на фракции, узаконил его навсегда. Вместе с превращением «демократического централизма» в централизм диктаторский это стало решающим шагом к полной ликвидации и без того уже слабой внутрипартийной демократии и к достижению полного подчинения всех партийных организаций центральному партийному аппарату, руководимому и направляемому Сталиным.

Две важнейшие меры, основанные на этой теории и практике партии, создали по сути антидемократический характер советского государства и советского общества: во-первых, возникшие благодаря такой теории и практике структуры и механизмы партии были схематически перенесены на организацию государства и общества, в связи с чем в этой сфере не смогли возникнуть самостоятельные демократические отношения; и во-вторых, государство и общество были подчинены «ведущей роли партии» как высшему принципу любой управленческой активности.

Такая структура и механизмы её реализации в ходе дальнейшего развития Советского Союза стали непреодолимым препятствием, не допускавшим никаких попыток демократической организации и ведения дел. Из-за этого любые попытки в этом направлении, предпринимавшиеся в Советском Союзе позднее, неизбежно терпели фиаско. Чтобы развить действительно работающую и эффективную социалистическую демократию, потребовалось бы коренным образом преобразовать и обновить эту политическую систему, причём первым шагом должно было стать разделение компетенций партии и государства, политбюро и правительства.

Очевидное отсутствие социалистической демократии негативно сказывалось на всех сферах социалистического общества. Согласно догме о руководящей роли партии, решения обо всех планах, целях и мерах по развитию социалистического общества принимались партийной верхушкой, в политбюро ЦК, направляясь государственным и общественным органам для обязательного исполнения. Когда происходили обсуждения таких решений в соответствующих представительных государственных органах, например, в Верховном Совете СССР, в Национальной Ассамблее ЧССР или в Народной Палате ГДР, то речь шла не о содержании, предрешённом политбюро, а о необходимой работе по выполнению этого решения.

Вопреки всяким заявлениям о социалистической демократии, ни население, ни его выборные представительные организации не оказывали влияния на цели, планы и проекты, которые принимало политбюро. Столь откровенное отсутствие участия в обсуждении, планировании и принятии решений неизбежно приводило к пассивности, подрывая готовность к активному участию. Всякие попытки партии и общественных организаций мобилизовать население на активное участие в деятельности, показывали — если вообще показывали — лишь относительно немногочисленные и кратковременные успехи. В результате был упущен огромный потенциал готовности к участию в работе и к совместной деятельности.

Ещё одним негативным аспектом отсутствия социалистической демократии стало то, что допускалось существование лишь одного, направляемого из центра, общественного мнения, которое фактически навязывалось сверху через средства массовой информации, руководимые и контролируемые центром. В таких условиях открытые публичные дискуссии с различными точками зрения и контраргументами были по сути невозможны. Однако социалистическая демократия требует постоянного обмена мнениями и дебатов по всем важным вопросам общественной жизни, в ходе которых происходило бы обсуждение и обмен опытом и знаниями.

В основных вопросах теории и практики общественной политики догмы сталинского «марксизма-ленинизма» считались неприкосновенной истиной, а любое отклонение от них сразу же осуждалось как «ревизионизм». В таких условиях не могло развернуться настоящего продуктивного научного обсуждения мнений о нерешённых или спорных вопросах марксистской теории и социалистической политики. Призывы к научным дискуссиям, делавшиеся от случая к случаю, оставались безрезультатны, так как настоящая дискуссия предполагала самостоятельные мнения. Но там, где царил страх получить упрёк или даже обвинение в ревизионизме за самостоятельное или хотя бы в чём-то отклоняющееся мнение, всякое серьёзное обсуждение умирало, даже не начавшись. Возникло конформистское отношение, чьей оборотной стороной стало весьма поверхностное отношение к теории и готовность принять любое изменение точки зрения руководства, независимо от того, насколько оно было обоснованным или произвольным. Поскольку было удобно колебаться вместе с соответствующей линией партии, то твёрдые теоретические и политико-идеологические позиции по-настоящему не формировались. Социалистическое сознание на такой основе неизбежно должно было оставаться весьма поверхностным и шатким.

Одним из серьёзных последствий отсутствия социалистической демократии стало то, что доверие между населением и руководством партии и государства ослабло и было подорвано. Руководство — из-за своей монополии на власть и на истину, которую оно имело благодаря принципу руководящей роли партии — вовсе не считало своим долгом правдиво отчитываться перед населением. Его отчёты почти всегда показывали лишь успехи, а трудности, ошибки, неудачи и кризисные ситуации если и существовали, то только у классового врага, а не в собственной стране. Партийная линия всегда была верной, руководство в принципе не ошибалось, а ошибки преодолевались успехами и замалчиванием. Успехи, кроме того, изрядно преувеличивались. Приукрашивание в пропаганде и в прессе уничтожало доверие на корню.

В кризисе, угрожавшем существованию социализма, население в массе своей отказало руководству в дальнейшей поддержке и в следовании за ним. Руководство всё больше оказывалось в положении генералов, у которых уже нет армии. Это очень ясно проявилось в последней фазе социалистического общества в Советском Союзе, когда ни рабочий класс, ни другие слои населения и даже миллионы членов КПСС не были готовы защищать от контрреволюции важнейшие достижения социализма, а именно — общественную собственность на средства производства.

В годы распада социализма как бы оборотной стороной недооценки и пренебрежения социалистической демократией стало стихийное оживление и развитие в обществе демократических тенденций и стремлений. Однако они имели весьма противоречивый характер, поскольку их содержание было отчасти направлено на обновление социализма путём преодоления диктаторской системы и развития форм социалистической демократии, а отчасти служило предлогом для антисоциалистических и контрреволюционных начинаний.

При этом понятие демократии использовалось весьма демагогически, путём сознательного вуалирования того, что демократия — в первую очередь форма государства и потому всегда обладает совершенно определённым общественным содержанием. «Чистой» или «абстрактной» демократии, состоящей лишь в следовании определённым правилам или поведению, нет нигде: демократия либо буржуазно-капиталистическая, либо социалистическая.

Под маской «чистой демократии» очень легко можно было представлять демократические требования, которые вели не столько к улучшению социалистической общественной системы, сколько к его замене на буржуазную демократию. Так были созданы иллюзии о демократии, которые привнесли политико-идеологическую путаницу и тем позволили прокрасться контрреволюции.

Особую роль при этом сыграл переход ведущих функционеров КПСС на социал-демократические позиции. Значительные массы населения, в том числе и члены КПСС, никогда не имевшие в своей политической жизни контактов с социал-демократией, трактовали её позиции как демократическую форму социализма, экономика которого должна была быть связана с рынком, что обещало скорое и довольно немалое благополучие.

Это было сознательным введением в заблуждение, поскольку и Яковлев, и Горбачёв, предлагавшие в финальной стадии перестройки в качестве выхода из кризиса переход на социал-демократические позиции, очень хорошо знали, что социал-демократия не стояла ни на почве «чистой демократии», ни на почве социализма, а защищала буржуазно-демократическое государство, которое маскировало себя как «социальную демократию», а свой способ производства — как «социальную рыночную экономику». По своим социальным содержанию и характеру она означала экономическое и политическое правление монополистического и финансового капитала. Распространение демократических иллюзий, таким образом, служило не чему иному, как желаемой реставрации капитализма.

И всё это стало возможным лишь потому, что КПСС, начиная со Сталина, не выработала и не применила на практике формы и методы социалистической демократии, которые позволили бы реализовывать диктатуру пролетариата демократическим образом, вместо того, чтобы главным образом опираться на принуждение и насилие, ограничивая свободу граждан. Социализм либо организован демократически, либо это не социализм, во всяком случае не надолго. Если название «демократический социализм» должно выражать эту взаимосвязь, то тогда его можно считать верным. Но в строгом теоретическом смысле это тавтология и потому такое название излишне.

8.8. Перестройка и гибель социализма

Для понимания причин гибели социализма крайне важен период «перестройки» в Советском Союзе. Не только для большинства сторонников социализма, но и для сторонних наблюдателей этот скорый распад столь крупного и мощного государства при полной беспомощности якобы столь крепкой единой КПСС стал неожиданным и непонятным. Всего лишь за несколько лет до того триумфально праздновалось 70-летие Октябрьской революции. Горбачёв, новый генеральный секретарь, избранный в марте 1985 г., заявил тогда: «Октябрь и перестройка: революция продолжается!» Этим он выразил оптимизм и веру в победу. КПСС, по его словам, благодаря перестройке пойдёт по новому пути обновления социализма, чтобы наверстать возникшие отставания и преодолеть мешающие пережитки. Он выразил уверенность, что Советский Союз под руководством КПСС теперь сможет быстро достичь коммунизма:

«КПСС не сомневается в будущем коммунистического движения — носителя альтернативы капитализму. [...] Мы идём к новому миру — миру коммунизма. С этого пути мы не свернём никогда!»

В своей автобиографии, вышедшей в 2013 г. «Всему своё время: моя жизнь» Горбачёв совершенно не хотел вспоминать эту часть своего выступления. Он достаточно туманно писал:

«Однако скажем честно: оно несло печать того времени. Мы сами должны были ещё многое обдумать и преодолеть психологические барьеры. Оставалось ещё немало нераскрытых белых пятен»[297].

«Печать времени», видимо, проявилась в том, что тогда он ещё верил в будущее социализма и коммунизма, а чтобы перестать верить, нужно было ещё преодолеть «психологические барьеры» — примерно так можно расшифровать его высказывание. Честным оно определённо не было.

Мнение, что в гибели социализма прежде всего были виновны перестройка и её важнейшие деятели, кажется понятным объяснением, поскольку коллапс Советского Союза случился как раз во время перестройки. Однако такое мнение слишком поверхностно. Оно игнорирует то, какие противоречия и нерешённые проблемы, какие отклонения и явления перерождения накопились с течением всей истории Советского Союза.

Катастрофа не разразилась над Советским Союзом внезапно, словно стихийное бедствие, а значит, причины коллапса нельзя приписывать лишь «перестройке» и её деятелям. Сама перестройка по своей сути стала результатом предшествующей истории КПСС и Советского Союза, и её ведущие деятели между 1985 и 1990/91 гг. по своим теоретическим и политическим взглядам, по своему типу мышления и поведения были продуктами этой общественной системы. Они получили образование, воспитание и опыт в сталинистской КПСС. Однако противоречия, накопившиеся с течением времени, нерешённые проблемы, упущения и отклонения достигли кульминации в период перестройки, из-за чего вся общественная система потеряла стабильность и перешла к дезорганизации и распаду. Это качественное изменение произошло за весьма короткое историческое время. Количество перешло в новое качество, и медленное течение процессов развития перешло в скачкообразные изменения.

Я не могу и не хочу представлять здесь исторический процесс в его хронологической последовательности — для этого ещё необходимо тщательное исследование источников историками. Я намереваюсь представить критическое обсуждение некоторых важных проблем, составляющих красную нить всей этой книги — а именно, попытаюсь понять внутреннюю логику общего развития советского общества с его возникновения и восхождения до конца и гибели.

Согласно этой концепции особую роль играют поведение и деятельность важнейших протагонистов перестройки, которых можно считать как бы персонифицированными представителями субъективного фактора этого кульминационного периода — поскольку теперь важнейшие результаты всей предшествующей истории Советского Союза соединились в огромном узле противоречивых объективных и субъективных условий.

Они составили определяющие рамки, ограничившие реальные возможности для активной деятельности. Выбор был возможен лишь между гибелью и современным обновлением социализма. Прогнозу Троцкого о том, что советское общество либо должно освободиться от сталинистской системы, либо закончит контрреволюцией и реставрацией капитализма, теперь, по-видимому, настало время осуществиться.

То, что я ограничиваюсь высказываниями Михаила Горбачёва, Александра Яковлева, а также Егора Лигачёва и Николая Рыжкова, объясняется, с одной стороны, выдающейся ролью, которую они играли в выработке и осуществлении политики перестройки, а с другой стороны, тем, что они в своих мемуарах подробно высказали свои взгляды на проблемы, а также на свои мотивы, мысли и решения.

В этом смысле их автобиографические воспоминания несомненно являются важными историческими источниками. Однако при этом не следует забывать, что они в значительной мере служили и для собственного оправдания. Поэтому было бы наивно считать их высказывания «исторической правдой», поскольку в них отражается прежде всего их личный взгляд, а в нём зачастую смешивается истина и фантазия.

Так чем же на самом деле была перестройка?

После прихода к власти нового генерального секретаря КПСС Михаила Горбачёва о ней было сделано множество выступлений, однако от этого она так и не стала яснее, поскольку многочисленные объяснения оставались слишком общими, путаными, к тому же постепенно меняясь, в результате чего всё стало ещё более туманным. Для многих перестройка была лишь политическим лозунгом, в первую очередь выражавшим уже давно бытовавший взгляд, что в Советском Союзе нельзя дальше жить так, как до сих пор, а также ожидание перемен. Такое ожидание в последние годы существования Советского Союза, в особенности в эпоху Брежнева, всё время усиливалось, более или менее затронув значительную часть населения, однако не вызвав сколько-нибудь заметной активности, поскольку малые группы «диссидентов» оставались незначительным меньшинством без какого-либо влияния, несмотря на то, что они активно преследовались и подавлялись.

Яковлев даёт весьма странное объяснение происхождения «желания перемен» в советском обществе:

«На мой взгляд, Перестройка — это стихийно вызревшая в недрах общества попытка как бы излечить безумие октябрьской контрреволюции 1917 года, покончить с уголовщиной, произволом и безнравственностью власти»[298].

Это объяснение, разумеется, находится в причинной связи с его целью, которую он хотел придать перестройке, а именно: ликвидировать социалистическую общественную систему. Однако отсутствуют свидетельства того, что его мнение было широко распространено или разделялось другими деятелями.

Объективные общественные основания, из которых среди населения и у значительной части работников и членов КПСС могли возникнуть такие взгляды о необходимости перемен, я уже представил выше. На этой основе, конечно, возникли большие ожидания к тому моменту, когда Горбачёв объявил политику обновления социализма, назвав это перестройкой. В этом он получил широкую поддержку во всех слоях населения Советского Союза.

Что же было целями этой перестройки, и как их собирались реализовывать?

Нелегко получить ясную картину о ней из соответствующих высказываний Горбачёва и из его более длинных объяснений, поскольку в них имеется множество банальностей, неясных формулировок, а чаще всего лишь благозвучная болтовня. То, как он позднее представил перестройку в своей автобиографии, к сожалению, во многих чертах не соответствует его тогдашним взглядам и действиям, а является скорее неким ретроспективным взглядом, служащим более оправданию и приукрашиванию, чем истине и серьёзному объяснению.

«Сущность перестройки состояла в преодолении тоталитарной системы, в переходе к свободе и демократии. Тоталитарную систему и общество, больное её недостатками — именно это хотела преодолеть перестройка. Это ключ для понимания намерений перестройки: вера в то, что если советские люди получат свободу, они разовьют творчество и конструктивную энергию»[299].

Свобода и демократия — это звучит замечательно. Но в таких общих выражениях эти слова остаются пустым клише. Какие именно свободы должны были получить советские люди, как они должны были быть реализованы? Имелись ли в виду индивидуальные свободы, которые в конституции обычно формулировались как основные и фундаментальные права граждан, в таком виде, как они были указаны и в «сталинской конституции» 1936 г.? Если учесть, что тогда в Советском Союзе никто не говорил о «тоталитарной системе» — Горбачёв с тех пор, видимо, перенял термины антикоммунистической пропаганды — то, судя по всему, он хотел сказать, что должна была быть ликвидирована сталинистская диктаторская система правления, в чьём центре находилась коммунистическая партия со своим руководством, претендовавшая на абсолютную монополию власти и пользовавшаяся ей. До тех пор, пока эта антидемократическая система не была ликвидирована, в государстве и в обществе не могли возникнуть демократические отношения, а свободы оставались тем, чем они и были: абстрактными формулами.

Первейшим шагом для реформирования и преодоления этой системы должно было бы поэтому стать коренное преобразование Коммунистической партии и прежде всего её ведущих органов — Центрального Комитета и Политбюро, по крайней мере в двух пунктах: во-первых, необходимо было в полном объёме восстановить внутрипартийную демократию вместе с организационным принципом демократического централизма, чтобы такая обновлённая партия смогла стать инициатором и движущей силой преобразований. А во-вторых, должно было произойти разделение компетенций между партийным руководством, с одной стороны, и советами и правительством — с другой, чтобы партия могла сконцентрироваться на своей настоящей задаче, а именно — на теоретической и политико-идеологической работе. КПСС имела бы право и должна была бы лишь задавать общественно-политические ориентиры для мобилизации населения, в то время как задачей правительства и его исполнительных органов была бы организация практического планирования и руководства экономическими, социальными и культурными процессами для развития социалистического общества демократическим путём, вовлекая всё больше населения в государственную деятельность. Конечно, такие коренные изменения не могли бы реализоваться одним махом, а должны были бы осуществляться поэтапно в течение довольно долгого времени.

«Исходная задача перестройки и залог её успеха заключались в том, чтобы разбудить человека, сделать его по-настоящему активным и заинтересованным, добиться того, чтобы каждый чувствовал себя хозяином страны, своего предприятия или учреждения, своего института», — писал Горбачёв в автобиографии[300]. Конечно, верно то, что в процессе таких изменений должна быть увеличена общественная активность людей. Но было бы наивной иллюзией верить в то, что население, жившее семьдесят лет в диктаторской системе правления, установленной Сталиным и едва ли принципиально изменившейся к тому времени, теперь внезапно лишь благодаря объявлению свободы и демократии сможет радикально изменить своё поведение.

После своего избрания генеральным секретарём Горбачёв выступил с речью перед Центральным Комитетом, заявив, что КПСС — «это та сила, которая способна объединить общество, поднять его на огромные перемены, которые просто необходимы»[301]. До того он двадцать лет активно работал на разных партийных должностях, он был вторым, а затем первым секретарём крайкома, несколько лет работал секретарём ЦК по сельскому хозяйству, а также входил в Политбюро. Поэтому он был знаком со структурой и образом работы этого аппарата и знал, на что тот способен и на что не способен. Он и сам изучил, как нужно вести себя, если хочешь подняться в карьерной лестнице в этом аппарате, как он сам вспоминал[302]. Он знал о серьёзных промахах в сельском хозяйстве ещё по своей деятельности в Ставрополье, и тем более по своей работе в ЦК, и он должен был признаться себе, что не смог достичь более эффективного улучшения, поскольку сопротивление в этом аппарате было непреодолимо[303]. «Я ведь понимал, о чем идет речь, в каком положении находится страна, что надо делать с кадрами», рассказывает он[304].

Как же он мог впасть в иллюзию, будто он сможет осуществить коренные реформы с такой партией, находившейся полностью под властью аппарата и уже давно неспособной на любую самостоятельную активность? Верил ли он в это сам, или же это признание было лишь обрядом, принадлежавшим к обязательному поведению в этом аппарате? Ровно через год после того, как он занял высший пост в партии, 24 апреля в Политбюро состоялось совещание о причинах пробуксовки перестройки. Было констатировано, что главной причиной является гигантский партийный и государственный аппарат, тормозящий любые реформы и перемены, пишет Горбачёв[305]. Из-за этого за год не было достигнуто особых успехов, кроме множества речей о целях перестройки, потому что КПСС, которая должна была быть двигателем перемен, не давала хода этим переменам.

Если Горбачёв осознавал всё это, как утверждал позднее, то совершенно непонятно, почему он не начал перестройку с радикальных изменений, реструктуризации и персонального обновления КПСС? Ведь было ясно, что этот процесс обновления должен был начаться прежде всего с КПСС, с преодоления старых, привычных методов руководства, царивших со времён Сталина. Но Горбачёв как генеральный секретарь не думал об этом. Все предложения в этом направлении попадали в глухие уши. Леон Оников, десятилетиями работавший в аппарате ЦК, описывает это в подробностях в своей вышедшей в России книге «КПСС: анатомия распада». Он неоднократно обращался к генеральному секретарю, высказывая озабоченность положением и указывая, что с таким партийным аппаратом невозможны коренные перемены, если тот сам прежде не будет изменён[306]. Однако на свои записки он даже не получил уведомления о получении.

Действительно трудно понять, почему Горбачёв колебался ввести «свободу и демократию» в первую очередь в КПСС, чтобы та больше не была препятствием преобразований, а стала их инициатором и двигателем. Объяснения, данные им много позже, не звучат особо убедительно:

«За всем этим стояла объективная слабость. Замены для номенклатуры КПСС нельзя было найти за это короткое время. Откуда взять новые перестроечные кадры? Сталинистское прошлое партии строго контролировало лифты для продвижения самостоятельно мыслящих людей. Но было бы вовсе не так просто реформировать партию как таковую; расколоть КПСС, как некоторые неоднократно советовали, или выделить настоящих защитников перестройки было не так-то просто, хотя процесс объективно шёл в этом направлении, но, к сожалению, его обогнало молниеносное развитие событий»[307].

Конечно, для высшего слоя номенклатурных кадров центрального партаппарата сохранение положения у власти и привилегий было важнее судеб страны и партии. Их довод, что власть партии должна сохраняться в интересах социализма, был по большей части лицемерным вуалированием эгоистических групповых и индивидуальных интересов. Однако это касалось не всех работников КПСС. В ходе многолетнего сотрудничества с Академией общественных наук при ЦК КПСС и с Институтом Философии АН я знавал как оппортунистов, так и многих сотрудников, подвергавших существующие условия самостоятельному и критическому анализу и потому настаивавших на коренных переменах. Утверждение Горбачёва, что было очень трудно и даже невозможно выделить «защитников перестройки», по моим наблюдениям было неверным. В партии было много марксистов, уже годами требовавших реформ и готовых активно и конструктивно проводить их в жизнь. Но они не могли реально действовать, пока ничего не менялось во внутрипартийном режиме. Кто, кроме Горбачёва, мог бы и должен был бы позаботиться об этом?

То, что у Горбачёва звучит самооправданием, на деле является признанием непонятной пассивности и беспомощности. Как иначе понять его высказывание 1988 года:

«За три года перестройки, в рамках альтернативных выборов произошло существенное обновление кадров. Но и вновь пришедшие кадры были обременены грузом прошлого, за редкими исключениями действовали в том же духе, теми же методами»[308].

Он действительно ожидал, что лишь несколько речей и замена нескольких функционеров приведут к обновлению, если оставить весь созданный Сталиным партийный режим без изменений? Начиная с его собственной роли! И, кроме того, разве Маркс не верил в изменяемость людей, в их воспитуемость? Разве старые кадры нельзя было изменить?

Меж тем А. Яковлев, по-видимому, уже с самого начала этой политики имел и защищал иное представление о перестройке и её целях, а тем более о её дальнейшем ходе.

Яковлев стал сотрудником ЦК КПСС при Хрущёве, вскоре после смерти Сталина. Через несколько лет он закончил аспирантуру при Академии общественных наук при ЦК КПСС и, защитив кандидатскую диссертацию, вернулся в ЦК, где стал заместителем заведующего отделом пропаганды. После ухода руководителя отдела Степакова, отправленного послом в Югославию, Яковлев руководил отделом как первый заместитель, не будучи официально назначен его заведующим. После того как он в 1972 г. опубликовал вызвавшую споры статью в «Литературной газете», в которой резко критиковал растущий национализм, антисемитизм и великодержавный шовинизм, он был снят с этого поста и в 1973 г. отправлен послом в Канаду; там он сопровождал Горбачёва во время визита в эту страну. Горбачёв вернул его в 1983 г. в Москву, где Яковлев поначалу работал до 1985 г. в Академии Наук СССР директором Института мировой экономики и международных отношений. После своего избрания генеральным секретарём Горбачёв назначил его заведующим отделом пропаганды ЦК, в 1986 г. — секретарём ЦК, а в 1987 г. Яковлев стал кандидатом и в том же году полным членом Политбюро.

Яковлев назвал приход к власти Горбачёва в 1985 г. и его первое выступление перед ЦК «мартовско-апрельской революцией», поставив её в один ряд с демократическими революциями в других странах. Это было преувеличением, и к тому же противоречило его собственному мнению, что революции вообще вредны. Поэтому он уточнил: эта демократическая революция Горбачёва — другого рода, поскольку она происходит в форме эволюции[309].

Очевидно, Яковлев в новой политике преследовал гораздо более далеко идущие цели, чем генеральный секретарь Горбачёв. Но об этом он (пока) не говорил, хотя уже и написал работу, в которой его намерения были сформулированы открыто. В своих воспоминаниях он откровенничал:

«Что всё-таки произошло по большому счёту и кто были те люди, что взвалили на свои плечи тяжкое бремя реформ? Демонстрация свободы социального выбора или злоумышленный развал соцсистемы и Советского Союза? Смелое реформаторство или катастрофически провальный эксперимент? Подвижники, а возможно, и жертвы сорвавшихся с цепи общественных процессов или предатели [...]?»[310]

В первое время он ограничивался лишь немногими лозунгами: свобода социального выбора, свобода творчества и свобода слова. Это звучало красиво, как у Горбачёва, не более. Что мог или должен был понимать обычный советский гражданин или рядовой член КПСС под «свободой социального выбора»? Как человек может на практике реализовать свой «социальный выбор»? В чём для него может заключаться выбор своего социального положения в существующей структуре общества и в системе организации труда — в изменении его? Каким образом и в каком направлении?

За этой туманной формулировкой скрывалась возможность, направленная не на индивидуума, а на общественный строй. «Общество» должно было получить свободу выбирать другой строй, что в условиях Советского Союза могло означать лишь выбор возврата к капитализму.

Позднее, после того как в развитии перестройки эрозия и дезориентация общественного сознания зашли гораздо дальше, Яковлев яснее сформулировал то, что должно было вытекать из «свободы социального выбора» и что Яковлев считал решением любых проблем:

«Свободный хозяин — вот она, великая надежда России. Вонзись она в практику, Россия спасена, Россия возрождена»[311].

Яковлев мечтал об обществе, чья экономика основывается на свободных частных мелких производителях в промышленности и сельском хозяйстве, со свободной торговлей, свободой творчества и слова, и — как он позднее добавил — с политическим строем парламентаризма, в котором царит многопартийность, которая возникнет благодаря расколу КПСС на реформистскую партию социал-демократов и на остатки этой партии, а кроме того, благодаря основанию нескольких новых партий. Демократический строй возникающего таким образом гражданского общества будет основан на общечеловеческих ценностях и будет демократией, в которой государственная власть мало что будет решать. Так Россия «после тысячи лет» наконец-то будет освобождена от власти сверхмощного государства[312].

Легко распознать, что Яковлев в своём реформистском мышлении возвратился к мелкобуржуазному идеалу французского экономиста Прудона. Как и тот, Яковлев считал мелкую собственность гарантией общественного строя. Однако:

«Эту спасительную истину начисто выветрила советская власть. [...] Именно с этого самого массового предпринимательства и надо было начинать рыночные реформы. Горбачев понимал эту проблему, но боялся подступиться к ней»[313].

Возврат к мелкобуржуазным идеалам начального периода капитализма в конце XX века был реакционной общественной утопией, не помогавшей решить ни проблем социализма, ни проблем человечества. Позднее Яковлев сам признавал, что впал в иллюзии, однако не подвергал принципиальному сомнению свою идею:

«Я был убеждён, что стоит только вернуть народу России свободу, как он проснётся и возвысится, начнёт обустраивать свою жизнь так, как ему потребно. Все это оказалось блаженной романтикой»[314].

Он признал, что был «социал-романтиком». Это признание, учитывая, что Яковлев являлся «идеологом и архитектором перестройки», весьма поучительно.

То, что «социал-романтик» Яковлев следовал своей стратегии последовательно и обдуманно, он также признал сам.

«Прямолинейная борьба с большевизмом [...] была обречена в те годы на провал. [...] Обстановка диктовала лукавство. Приходилось о чем-то умалчивать, изворачиваться, но добиваться при этом целей, которые в „чистой“ борьбе скорее всего закончились бы тюрьмой, лагерем, смертью, вечной славой и вечным проклятием»[315].

Последняя фраза, конечно, полная чушь, поскольку в 1980‑е годы такой практики уже давно не было. Однако стоит отметить признание стремления поднять общественную активность «лукавством», сознательным введением в заблуждение и дезинформацией, а не простой правдой о реальном положении дел. Яковлев поясняет свою политическую тактику так:

«Аккуратно и точно дозировать информационную кислоту, которая бы разъедала догмы сложившейся карательной системы. [...] В этих условиях лидер должен был соблюдать предельную осторожность, обладать качествами политического притворства, быть виртуозом этого искусства, мастером точно рассчитанного компромисса, иначе даже первые неосторожные действия могли привести к краху любые новаторские замыслы»[316].

Горбачёв, по мнению Яковлева, обладал этими качествами, почему и годился в вожди перестройки — по крайней мере в этом отношении. Яковлев оправдывает это такими аргументами:

«Но что бы ни говорили, я убеждён, что человек, сумевший добраться до первого секретаря крайкома партии, а затем и секретаря ЦК КПСС, прошел нелёгкую школу жизни, партийной дисциплины, аппаратных отношений, паутину интриг, равно как и предельно обнажённых реальностей советской жизни, — этот человек не может не обладать особыми качествами». И далее: «Все, кто вращался в политике того времени, упорно ползли по карьерной лестнице, приспосабливались, подлаживались, хитрили. Только степень лукавства была разная. Никто не просачивался во власть вопреки системе. Никто. И Горбачев тоже»[317].

Это несомненно верно и противоречит легенде о Горбачёве, будто тот достиг своего восхождения исключительно своими силами, как он утверждал в своей автобиографии.

Однако, с другой стороны, Горбачёву, согласно Яковлеву, не хватало решительности, чем и объяснялись его постоянные колебания. И в этом Яковлев был прав, поскольку всё развитие перестройки продемонстрировало это.

В этом описании видны не только высокомерие и наглость — то есть качества бюрократической номенклатуры, которую Яковлев резко критиковал, — но и отсутствие солидных и серьёзно обоснованных проектов реформ, которые могли бы вывести общество из кризиса. Их место занимали всё новые и новые импровизации и заявления.

Первейшим предварительным условием для того, чтобы убедить массы в необходимости радикальных преобразований и вызвать их готовность к активному участию, является беспощадная искренность. Правда о реальном положении, правда об истории КПСС и о советском обществе. Правда о сильных сторонах и об ошибках, о трагедиях и достижениях в их диалектическом и историческом контексте. Такая искренность придала бы смелости и могла бы показать конструктивный путь к преодолению кризиса.

Однако сразу встаёт вопрос: а знали ли те, кто объявил перестройку, реальное положение советского общества? Может быть, они и сами находились под влиянием пропаганды успехов, в которой они сами принимали участие в прошлом? Занимались ли они когда-нибудь серьёзно и глубоко настоящей историей КПСС, чтобы понять, почему партия попала в такую кризисную ситуацию? Или же их убеждения основывались на представлениях, созданных Сталиным и его придворными историками? Ведь Горбачёв утверждал:

«Первые планы перестройки основывались на глубоком, всестороннем анализе состояния общества, в основном в отношении экономики. [...] Возникало сильное впечатление, что завтра всё может рухнуть»[318].

Но это он писал уже после гибели социализма и Советского Союза. Это неправда. Такого анализа никогда не было, что однозначно ясно из протоколов. Никогда, ни на пленуме ЦК, ни на XXVII съезде КПСС в марте 1986 г., на котором была принята новая редакция программы партии, ни в речах, ни в выступлении на праздновании по случаю 70-летия Октябрьской революции не было ни принципиального анализа, ни его обсуждения.

Под руководством Рыжкова был сделан лишь анализ экономического положения страны, но он вовсе не содержал реалистического вывода, что система находится на грани краха. Напротив, в пересмотренной программе и в решениях партийного съезда мы находим совершенно другую оценку положения и перспектив советского общества. В партийной программе было написано:

«Социализм в нашей стране победил полностью и окончательно». Далее: «Третья Программа КПСС в её настоящей редакции — это программа планомерного и всестороннего совершенствования социализма, дальнейшего продвижения советского общества к коммунизму на основе ускорения социально-экономического развития страны»[319].

Есть ирония истории в том, что именно Яковлев руководил комиссией по редактированию программы и делал об этом доклад на съезде. Разве в положениях программы партии можно найти хоть один малейший признак осознания приближающейся гибели? Напротив, программа излучала (совершенно необоснованный) оптимизм, поскольку ускорение социально-экономического развития должно было привести к заметному повышению производительности труда и быстрее вести социалистическое общество к коммунизму.

Однако Яковлев позднее отмечал в своей автобиографии, что он считал эти положения программы ошибками номенклатуры. «Уже тогда я поставил под сомнение тезис о „совершенствовании социализма“»[320].

Это откровение раскрывает не только «омут» его характера, но и уровень его собственных теоретических познаний. Во-первых, цели и задачи, сформулированные в программе, исходили не из всестороннего анализа, а из субъективистского принятия желаемого за действительное. Ориентиры для роста производительности труда на основе существующего технического уровня советской промышленности были совершенно нереалистичны. Кроме того, программа сохранила потерпевшую к тому времени фиаско задачу перехода к коммунизму из программы 1961 г., сформулировавшей эту иллюзорную цель построения коммунистического общества за двадцать лет. В 1987 г. это уже не было ошибкой тогдашней номенклатуры.

Перестройка не помогла сделать принципиальных выводов из фиаско этой программы, и Горбачёв заявил на съезде, что эта цель была и остаётся верной, хотя нужно уточнить и приспособить сроки и конкретные задачи к новым условиям.

В этом отношении интересно также то, что в редакции программы 1987 г. в сущности речь шла о продолжении программы 1961 г., а та была не чем иным, как реализациейсталинских представлений о социализме и коммунизме. Программа КПСС, принятая во время перестройки, в конечном счёте полностью основывалась на примитивной сталинской теории социализма и коммунизма в одной стране. Яковлев либо не понимал этого, либо ему было всё равно, поскольку он и без этого уже отошёл от социализма.

Однако Горбачёв в своей автобиографии уже не помнит этого, поскольку у него, как можно заметить, весьма избирательная память. В ней преобладает тенденция показывать в основном негативные и слабые стороны советского общества, чтобы доказать, почему он неизбежно потерпел фиаско с перестройкой. Глубокого анализа и объективного описания реального положения общества у Горбачёва нет.

Эпоха Брежнева в свой последний период была преимущественно временем застоя, а затем и регресса, в котором уже проявились опасные тенденции распада. Горбачёв пишет об этом:

«Тоталитарная система эпохи Брежнева была перегружена вызовами новой фазы развития. Мы потеряли время и исторически проиграли. Страна катилась в пропасть. Темпы развития, позволившие ранее быстро догнать развитые страны и ликвидировать отставание в производительности труда, в 1970‑е годы начали снижаться, пока [...] в год прихода к власти Андропова не упали до нуля»[321].

Это не анализ, а поверхностные размышления, а содержащееся в них утверждение, что ранее (то есть до Брежнева) имелись условия, при которых темпы развития догнали развитые страны и сократили отставание в производительности труда, к сожалению, также не совпадает с исторически доказанными фактами. Поэтому не было солидной базы, на основе которой при Горбачёве можно было определить реалистические ориентиры и осуществить планирование экономического и общественного развития в связи с необходимыми реформами и преобразованиями.

Политика перемен и глубокого преобразования всей общественной системы, чтобы стать успешной, должна развиваться на солидном теоретическом основании, а не как ряд эмпирических импровизаций по методу проб и ошибок. Хотя марксизм и не даёт рецептов для решения всех проблем, он всё же предоставляет теоретический фундамент и методический инструментарий для анализа и понимания конкретной ситуации и для объективной оценки достигнутых результатов.

К сожалению, у Горбачёва и Яковлева бесполезно искать осмысленную теоретическую основу и вообще теоретически обоснованные размышления. Стало совершенно очевидно, что сталинская догматика канонизированного «марксизма-ленинизма», которую и они когда-то постоянно несли перед собой, словно верующие дароносицу, на практике не сильно помогла. Однако все они были воспитаны и образованы в духе этого схематического догматизма, и поскольку КПСС никогда серьёзно не занималась этой деформацией и искажением марксизма, то даже высшим функционерам была почти неизвестна бо́льшая часть теоретического содержания подлинного марксизма.

Поскольку они никогда не проводили глубокого анализа сталинизма, то не смогли провести и чёткого различия и разграничения между «сталинизмом» и марксизмом. Это особенно проявилось у Яковлева, который в сущности отождествлял марксизм со «сталинизмом» и — судя по соответствующим выдержкам из его «Омута памяти» — видимо, не обладал никакими солидными познаниями марксизма, который, по его собственному утверждению, на самом деле его не интересовал.

Я приведу здесь отрывок из его абсурдных нападок. По его мнению, вожди русской революции, прежде всего Ленин, научились у Французской революции лишь террору:

«Другие её [Французской революции] страницы были отброшены в сторону за ненадобностью. У вождей в России были просто другие цели. Да и к власти пришли резонёрствующие невежды, но, будучи безмерно амбициозными, они не ведали своего невежества. Со дня своего змеинояйцевого вылупления основоположники российского общественного раскола всегда были мракобесами. Априорно, генно. Творения их „классиков“ — это хрестоматия для террористов. Ничего святого. „Религия — опиум“, семья — „буржуазное лицемерие“, семейное воспитание — „порочно“, а „общественное воспитание“ павликов морозовых — благо»[322].

К такому пониманию, как он утверждает, его привело глубокое изучение произведений Маркса и Ленина.

«И как нам, реформаторам, только шаг за шагом, по мере овладения новой информацией, новыми знаниями, становилось очевидным (в данном случае я говорю и о себе), что марксизм и ленинизм одинаково бесплодны и беспринципны, что они отражают интересы той части общества, которая ищет „своё счастье“ в чужом кармане и в чужом труде, а ещё охотнее — в грабежах и разрушениях»[323].

Уровень такого социологического анализа действительно впечатляет.

Под словами «мы, реформаторы» Яковлев, разумеется, подразумевает и Горбачёва, но было бы несправедливостью и преувеличением не делать между ними различия в этом отношении, хотя Яковлев и прилагал достаточно усилий, чтобы втащить Горбачёва на этот уровень теоретического мышления. Однако тот, по крайней мере, искал основы и побуждения в марксистской теории, для чего очень плотно занимался произведениями Ленина после Октябрьской революции. Вероятно, при этом он также использовал работы Бухарина, хотя ещё не осмеливался упоминать его имя, поскольку тот официально продолжал считаться предателем и врагом социализма. Бухарин в своё время считал, что Ленин в своих последних работах развил совершенно новую концепцию социализма, что, на мой взгляд, является ошибочной трактовкой. Как известно, Ленин намеренно не высказывался по вопросу, каким должен быть социализм в деталях, и его размышления в последних работах были направлены прежде всего на теоретические и практические проблемы переходного периода к социализму, то есть на «новую экономическую политику». Видимо, Горбачёв следовал Бухарину, когда писал:

«С отказом от наследия Гражданской войны применительно к управлению страной связана потребность в „новом понимании социализма“. В основе этого понимания — отказ от революционаризма, веры во всемогущество насильственных методов, ставка на демократию, реформы. Использование традиционных, понятных и привычных народу форм с постепенным их обновлением, наполнением социалистическим содержанием»[324].

Не говоря уже о том, что Ленин никогда не заявлял о вере во всемогущество насильственных методов, а, напротив, отвергал и осуждал их, с теоретической и методической точки зрения крайне сомнительны попытки Горбачёва найти в предложениях Ленина по переходному периоду нэпа рецепты для преобразования социалистического общества 1980‑х годов. В условиях советского общества того времени соображения Ленина более чем шестидесятилетней давности представляли лишь исторический интерес.

Однако в ленинских работах того времени можно найти очень много поучительного, прежде всего то, что не следует проводить преобразования слишком торопливо, что для этого нужно время. И что величайшая ошибка состоит в использовании принуждения и насилия, поскольку это разрушает всё.

Горбачёв, очевидно, пытался применить на практике ленинские взгляды к политике перестройки, но это применение осталось не только достаточно неопределённым, но и слишком схематичным, что видно из его изложения:

«Болезнь помешала Ленину завершить эту колоссальную переоценку, в результате которой могла появиться на свет совершенно иная концепция развития, чем та, которую взял на вооружение Сталин. Вождь Октября последним волевым усилием успел только буквально навязать партии нэп, то есть, при всём различии исторических условий, всё ту же радикальную экономическую реформу. Однако пришедшая к власти партбюрократия недолго ее терпела. Были искоренены зачатки рынка, свободного предпринимательства, идейного и политического плюрализма. Воцарился государственный, или казарменный, социализм»[325].

Внеисторический схематизм здесь виден совершенно ясно: неверно, что сталинское руководство ликвидировало нэп сразу же по приходу к власти после смерти Ленина. Нэп более-менее продолжался до 1928 г. и лишь тогда был свёрнут внезапным поворотом Сталина к принудительной коллективизации и ускоренной индустриализации.

Разумеется, Горбачёв прав, считая, что при Ленине наверняка реализовалась бы другая модель социализма вместо примитивной сталинской. Но как она выглядела бы в деталях, этого мы знать не можем, этого тогда не знал даже Ленин, что и неоднократно подчёркивал. Поэтому необходимо констатировать, что попытки Горбачёва вывести из ленинского наследия концепцию реализации перестройки ожидаемо остались безрезультатны.

Одним из последствий этого стало то, что он продолжительное время ориентировался в основном на взгляды Яковлева. Тот смог довольно долго водить за нос генерального секретаря, для которого разрабатывал важнейшие речи, давая ему тексты о «совершенствовании социализма» и используя термины марксизма-ленинизма, во что сам не верил, поскольку уже давно отошёл от социализма. «Мы не хотели отпугивать рьяных защитников социализма», цинично выразился он об этом[326].

То есть, сколько-нибудь ясных и теоретических идей об основных целях перестройки как не было в начале этого процесса, так они и не прояснились в его ходе.

А как обстояло дело со знанием советского общества?

Так же, как и в докладе Хрущёва на XX съезде КПСС, анализ на XXVII съезде в 1986 г. не пошёл вглубь, не раскрыл ошибки при построении общественной и политической системы. Потому и предложенные решения не имели успеха. Чтобы пояснить это, я приведу здесь высказывание Лигачёва, которое в определённом смысле можно считать характеристикой исходного положения и в то же время описанием целей перестройки:

«Да, социализм, советская власть, коммунистическая партия и возглавляемый ими советский народ вывели страну на вершину тысячелетней истории России. Но в конце 70‑х и в начале 80‑х годов в стране нарастали негативные тенденции, возрастал разрыв между СССР и развитыми странами Запада в области технологий и эффективности производства гражданской продукции, замедлились темпы роста производительности труда, не обеспечивался платёжеспособный спрос населения, не удовлетворялась потребность в качественных продуктах питания. Наметилось отставание в развитии социалистической демократии, снижалась роль Советов в государстве. В отдельных республиках оживились националистические настроения, возобладали самостоятельность, клановость. Нужна была социалистическая перестройка, то есть обновление советской системы, совершенствование её»[327].

Это был кризис социалистической общественной системы, которая оставалась пронизана всеми элементами сталинизма, однако политики перестройки ещё не понимали, что социалистическую систему в целом нельзя приравнивать к «сталинизму». А именно в этом направлении шли их взгляды в процессе развития событий, и из этого неизбежно следовали дальнейшие ошибочные оценки и решения.

На XXVII съезде КПСС и пленумах ЦК КПСС были выработаны «стратегия и тактика» планировавшихся изменений, которые должны были стать содержанием «перестройки». В чём же они заключались?

«Создание высокоэффективной экономики, с удвоением её объёма в течение пятнадцати лет, дальнейшее существенное улучшение материальной и духовной жизни людей, расширение реального участия трудящихся в управлении государством — таковы стратегические цели перестройки»[328].

Так видит это Лигачёв. Но это едва ли отличается от того, о чём заявлялось на предыдущих съездах. Новым здесь было лишь то, что были конкретно названы главные политические линии, например, по экономическому развитию. Должны были осуществляться модернизация и опережающий рост машиностроительного комплекса с целью реконструкции народного хозяйства и социальной переориентации экономики. Производительность труда должна была расти в размерах, совершенно нереалистичных для столь крупной экономики — и в этом вновь проявился прежний субъективизм, соблазнявший ставить иллюзорные цели. Эта постановка целей называлась «курсом ускорения экономического и общественно-политического развития», но как достигнуть этого ускорения, оставалось неясным.

Однако сразу же проявился застарелый порок: с тех пор везде начали говорить и писать об «ускорении», и это слово вскоре стало бессмысленным клише. В журнале «Вопросы философии» появлялись статьи о «философии ускорения», в экономических журналах было то же самое. Когда в 1986 г. я встретился с главным редактором «Вопросов философии» и поинтересовался, что же такое эта «философия ускорения», тот уклончиво ответил, что это линия партийного съезда, которая теоретически обсуждается и в философии.

Однако основная проблема в экономике состояла в том, что прежняя система планирования и управления экономикой не соответствовала политическим и идеологическим задачам при использовании старых централизованных административных методов, и потому в этой области были необходимы коренные реформы для достижения длительного и значительного прогресса. Но для этого было нужно гораздо больше, чем просто заявления об общих целях.

Рыжков как опытный экономический практик и сторонник свёрнутой реформы Косыгина вполне осознавал это. Экономика должна была управляться конкретно, согласно экономическим законам, а не по общим политическим и идеологическим задачам и лозунгам. Такое управление было прежде всего задачей правительства и его органов по руководству экономикой, а не партии. Поэтому Рыжков выступал за чёткое разграничение компетенций. Он считал, что партия должна воздерживаться от прямого руководства экономикой и передать свои законодательные и исполнительные функции советам и правительству. КПСС стоило оставить лишь политико-идеологическую работу и разработку стратегий развития, освободив партию от догматизма в теории и практике, накопившегося за десятилетия партийной работы[329].

В этом Рыжков вернулся к важному предложению Ленина, которое тот выдвинул в конце жизни, но не успел реализовать. Однако столь радикальное преобразование всей системы планирования и руководства такой огромной экономикой, какой обладал Советский Союз, со столь обширной системой взаимосвязей во всех республиках, по его мнению, нуждалось в серьёзной подготовительной работе и в поэтапной реализации. Иначе оно вызвало бы полную дезориентацию в экономике. Возник бы хаос, если бы были демонтированы имеющиеся структуры, взаимосвязи, договорные отношения и т. д., прежде чем создались бы новые, лучше выполняющие эти задачи.

Однако горбачёвское руководство желало быстрых успехов и подстёгивало ко всё новым шагам, для которых не было необходимых условий. Это повлекло за собой потери и просчёты, использованные для дискредитации всего процесса реформ. Рыжков описывает тогдашний ход событий так:

«В тех областях — в народном хозяйстве, в экономике, — которыми мне довелось заниматься в первую очередь, в разные годы было много положительного, но, к сожалению, имелось и немало просчётов. Мне не раз приходилось говорить, что экономика слишком во многом и с каждым годом всё более становится заложницей политики. Сначала, в первые два-три года перестройки, когда экономика функционировала по прежней, планово-распорядительной модели, темпы её роста были достаточно высоки и стабильны. Но экономическую жизнь страны лихорадило от всё новых и новых замыслов Горбачева. Ездил он по стране много, обещал ещё больше. Сегодня — ускорение, завтра — научно-технический прогресс, затем — село, металлургия, электроника и т. д., и т. д. Мы пытались остепенить его, подсказать, что сваливание всех проблем и задач в одну кучу наносит вред экономике, но не тут-то было»[330].

Горбачёв отвечал на это: «Вы не понимаете, что люди ждут этого!»

Это был застарелый порок, связанный с «руководящей ролью партии»: переоценка политической воли. Судя по всему, он всё больше овладевал генеральным секретарём по мере осложнения положения. В конце концов вновь возобладал субъективизм и волюнтаризм. Рыжков был не так уж неправ, видя общие черты в политике Хрущёва и Горбачёва:

«Действия Горбачева в период „перестройки“ во многом напоминали хрущёвское правление: такая же непоследовательность, отсутствие стратегической линии преобразований, поспешность, непродуманность и импровизация практически во всех делах»[331].

Лигачёв тоже писал об этом:

«Но, увы, вскоре начались импровизации в политике. [...] Не без подсказки со стороны некоторых ученых-экономистов был провозглашён небезызвестный политический лозунг ускорения, который предусматривал получение немедленного результата. А такого не бывает. Гонка за моментальной отдачей, отражающая политические установки, по сути своей несовместима с этапом обновления основных производственных фондов, когда темпы роста, наоборот, временно замедляются, чтобы потом дать скачок на новой технической базе»[332].

После того как лозунг ускорения исчерпал себя, появились новые лозунги, лишь прикрывающие тот факт, что речь шла о «импровизациях и шараханье в политике», как заметил Лигачёв.

В экономической политике это выразилось в том, что программа перехода к рыночным отношениям во всей экономике, выработанная правительством под руководством Рыжкова, была отвергнута Горбачёвым, а вместо неё была принята программа «500 дней», составленная несколькими экономистами под руководством Ельцина. Она была позднее реализована правительственной группой Ельцина при «благодетельном» содействии американских советников и показала себя настоящей шоковой терапией, ввергшей российское население в глубокую нищету и в то же время расчистившей путь к капиталистической реставрации.

Политическими целями перестройки были объявлены прежде всего демократизация и усиление роли советов в государстве. Этот процесс также нельзя было реализовывать второпях, поскольку и для этого была необходима теоретическая и практическая подготовка. Всё ещё отсутствовали ясные идеи о том, как должна работать эффективная социалистическая демократия, поскольку вся прежняя теория социалистической демократии по сути ограничивалась критикой буржуазной демократии и расхваливанием преимуществ социализма. Пути и методы передачи властных полномочий законодательным и исполнительным органам выборных советов должны были разрабатываться и реализовываться без потрясений социалистической государственной власти.

Этого не было сделано, и это стало роковой ошибкой.

Перестройка получила целенаправленное изменение после того, как Яковлев, приобретая всё большее влияние на Горбачёва, убедил его в том, что страна нуждается не в демократическом преобразовании партии, её руководящих органов, структур, методов и работы, а в их демонтаже и в постепенном сокращении их влияния на общественную жизнь.

Значительным шагом в демократизации общества должно было стать избрание советов, которые затем в качестве решающих органов государственной власти должны были взять на себя главную ответственность за дальнейшее развитие страны. Для этого был разработан новый закон о выборах, требовавший напряжённой избирательной кампании для мобилизации избирателей и привлечения их предложенными целями.

Яковлев и его сторонники понимали под «демократизацией общественной жизни» прежде всего то, что коммунистическая партия должна отойти от публичной деятельности и отказаться от руководящей политической роли. Она также не должна была вмешиваться в предвыборные дебаты. Партийным органам союзных республик и областей шли постоянные инструкции дать свободный ход «демократическому развитию».

После того, как КПСС в течение многих десятилетий правила всей общественной жизнью, пользуясь абсолютной монополией на власть, теперь она впала в противоположную крайность и вообще отказалась от участия в политической жизни. Как это стало возможно? Рыжков считал:

«К своей трагедии КПСС подошла потому, что на протяжении десятилетий, имея монополию на власть, она утратила способность к реальной, повседневной политической борьбе. В результате партия, как единый организм, потеряла свои лучшие качества — боевитость, самопожертвование, бескорыстие... Произошло ее одряхление»[333].

Эта весьма критическая оценка, несомненно, верна. Она подводит к вопросу о том, какие это вызвало последствия.

Лигачёв смотрел на это так же:

«Если раньше партия до мелочей опекала предвыборный процесс, то теперь, при переходе к альтернативным выборам, она почти полностью отстранилась от участия в политической борьбе. [...] Из ЦК одна за другой шли на места директивы: не вмешиваться, не вмешиваться! [...] Во многих партийных комитетах воцарилась растерянность [...] Но ЦК воздерживался от политических ориентировок, партийные органы на местах оказались обезоруженными»[334].

Так поле деятельности было оставлено другим политическим силам, возникшим к тому времени и заполнившим политический вакуум. Тогда образовались различные организации и объединения, формально не являвшиеся партиями и потому называвшиеся «неформальными». Они получили трибуну преимущественно в средствах массовой информации. Таким образом они распространяли свои взгляды и постепенно оказывали влияние на общественное мнение. Многие из них способствовали опасной дезориентации. Наиболее заметными организациями стали объединения «Память» и «Мемориал», тогда активно принимавшие участие в избирательной кампании и в выдвижении кандидатов. «Мемориал» называл целью своей деятельности память о жертвах сталинистских репрессий. Это несомненно было оправдано, тем более что официальное руководство делало в этом отношении слишком мало. В этом объединении принимали участие и многие коммунисты — зачастую потомки безвинно осуждённых. Однако в целом в этом движении возобладали антикоммунистические тенденции, нашедшие богатый материал в негативных сторонах советской истории. Не встречая возражений, они могли представлять замалчивавшиеся эпизоды истории в искажённом виде и тем самым манипулировать общественным мнением в антикоммунистическом духе.

Организация «Память» с самого начала носила довольно мракобесный характер, поскольку заявляла, что борется против «сионистского заговора в КПСС». Она возбуждала открыто антисемитские взгляды, в то же время направленные против социализма. Пресса охотно предоставила свои колонки и этому мракобесному и опасному движению.

Как руководство КПСС могло допустить такую дезориентацию? Плюрализм мнений и публичные дебаты — без сомнения важные атрибуты социалистической демократии, но к ним вовсе не относились антиконституционные позиции и действия, направленные на свержение социалистического строя! Неужели «гласность» означает ещё и свободу публичного распространения фальшивок и исторической лжи, антисемитизма, национализма и расовой ненависти? Видимо, Яковлев думал именно так, считая всё это плюрализмом.

В ходе развития политики перестройки возникли растущие разногласия между её первоначальными инициаторами Горбачёвым, Лигачёвым и Рыжковым, поскольку колеблющийся и непоследовательный курс генерального секретаря привёл не к стабилизации общества и к необходимым реформам, а к явлениям распада и хаоса, против чего правомерно выступали Лигачёв и Рыжков. Так в Политбюро сформировались две группы, изначально различными путями стремившиеся к целям перестройки, однако с течением времени их цели всё больше расходились. При этом Горбачёв, Яковлев и Медведев находились на одной стороне, а Лигачёв, Рыжков и Слюньков — на другой. Некоторые шаги и меры всё больше заходили в направлении смены социалистического общества на капиталистическую рыночную экономику и буржуазную демократию.

В этой ситуации Горбачёв осуществил некоторые шаги, заметно ослабившие руководство КПСС и усилившие хаос. Он сместил Лигачёва с поста руководителя секретариата, в результате чего тот прекратил работу. Кроме того, он разделил Политбюро как коллективное руководство путём создания ряда комиссий под руководством соответствующего члена Политбюро. Комиссии по экономике, сельскому хозяйству, идеологии, прессе, внешней политике и т. д. должны были вырабатывать предложения в своих сферах и затем обсуждать их с генеральным секретарём, что якобы должно было привести к улучшению работы. Этот способ применял ещё Сталин, чтобы, формально сохранив политику, фактически ликвидировать её с помощью такой атомизации.

Хотя Яковлев должен был отвечать за международные отношения, он постоянно вмешивался в другие дела, постепенно став «серым кардиналом» в руководстве партии. Но прежде всего он занимался прессой, в результате чего большинство главных редакторов были заменены на тех, чьи взгляды совпадали с его взглядами. Это касалось таких влиятельных литературных журналов, как «Новый мир» и «Октябрь», а также центральных периодических изданий, чей тираж тогда чрезвычайно вырос. Главный редактор теоретического органа партии «Коммунист», Ричард Косолапов, был снят за то, что отвергал линию Яковлева. Его сменил Иван Фролов, уже работавший ранее вместе с Яковлевым в ЦК.

Фролов[335] позднее стал одним из влиятельных советников Горбачёва и вдохновил его на «новое мышление» с «общечеловеческими ценностями», с помощью которого Горбачёв получил в западном мире больше признания и уважения как государственный деятель, но которое в действительности привело к тому, что он поддался иллюзии, будто противоречия и борьбу противоположных систем — социализма и капитализма — можно разрешить или заменить дружескими личными отношениями государственных деятелей. Как иронически, но метко заметил Лигачёв, Горбачёва привлекал «ореол просвещённого монарха»[336], что позволило ловким империалистическим политикам использовать его тщеславие и перехитрить его.

Средства массовой информации, следуя инструкциям Яковлева, всё более становились трибуной для распространения антисоциалистических взглядов, для огульного охаивания всей истории Советского Союза и для пропаганды радикальных «демократических преобразований», имевших конечной целью ликвидацию социалистического строя.

Руководство КПСС, к тому времени расколотое, всё более теряло авторитет и вскоре само подверглось резким публичным нападкам. Однако они были весьма избирательны: те силы в партийном руководстве, которые продолжали первоначальный курс перестройки и противодействовали сползанию на антисоциалистические позиции, клеймились как «консерваторы», желающие затормозить и сделать невозможной перестройку, причём всё в большей мере использовались методы самой подлой дискриминации, словно во времена Сталина, а Горбачёв не вмешивался, чтобы воспрепятствовать этому.

В таких условиях был неизбежен рост дезинформации и дезинтеграции общественного сознания, тем более, что крайне неуверенная критика «сталинизма», полностью прекращённая после падения Хрущёва, оставила много белых пятен в истории Советского Союза. Это создавало весьма благоприятные условия для манипулирования общественным мнением. Коммунистов залил поток сенсационных открытий о преступлениях Сталина и о тёмных сторонах истории, замалчивавшихся вплоть до горбачёвского времени. Они возбуждали умы и преобладали в дискуссиях. Таким образом было нетрудно направить эту огульную критику, а зачастую и клевету на советский социализм, в русло открыто антикоммунистических взглядов. Поскольку активная идеологическая работа КПСС к тому времени уже не велась, то эти устремления не встречали никакого сопротивления. На все предупреждения тех членов Политбюро и других функционеров, которые сознавали свою ответственность, навешивался ярлык попыток консервативных сил саботировать перестройку и стремления вернуться к сталинским методам.

Поскольку так называемые «демократы» смогли добиться в избирательной кампании в Верховный Совет преобладания в общественном мнении, в списках кандидатов уже не было рабочих и крестьян. В этом проявилось то, что всё перестроечное движение к тому времени стало делом интеллигенции. Среди рабочего класса и крестьянства она всё ещё не находила поддержки, поскольку реально не затрагивала их жизненных интересов. Хотя большинство избранных делегатов формально оставались членами КПСС, это не имело большого значения, поскольку сразу после выборов они в массовом порядке вышли из партии и присоединились к неофициальным организациям либо создали собственные союзы.

КПСС по большей части потеряла своё влияние и распалась. Яковлев и его сторонники уже открыто требовали разделения партии на социал-демократическую и коммунистическую. Так он считал уже в начале перестройки, будучи ещё заведующим отдела пропаганды ЦК КПСС. Однако тогда он ещё не осмеливался говорить об этом с генеральным секретарём. Но позднее он сформулировал эту идею для Горбачёва в докладной записке:

«В ней среди других вопросов я пытался обосновать необходимость, даже императивность разделения КПСС на два крыла, что создало бы демократическое поле соперничества. Две партии в этих условиях могли самообновляться, сменять друг друга у власти на основе свободных выборов. Общество получило бы мощный заряд динамизма»[337].

Горбачёв знал, что Яковлев в душе уже социал-демократ и хочет расколоть КПСС с помощью создания Социал-демократической партии, ещё тогда, когда он сделал его секретарём ЦК и членом Политбюро. В этих обстоятельствах становится ясно, что такая КПСС с таким генеральным секретарём не могла управлять политическими процессами, а всё больше плелась у них хвосте. Рыжков выразил это так:

«Итак, неспособность КПСС осуществить реформы в необходимом направлении и в кратчайший, отпущенный историей срок, привела к рождению оппозиционных политических движений, часть которых вольно или невольно способствовала разрушению Советского Союза и ликвидации существовавшего общественного строя»[338].

В то же время шла целенаправленная работа по размытию и разрушению государственных структур Советского Союза, при этом сразу с двух сторон: во-первых, в руководстве КПСС имелись силы, организовавшие этот процесс. А во-вторых, оказывалось давление со стороны националистических и сепаратистских сил в отдельных республиках, в особенности в Прибалтике и в Грузии. Причины этого сложны, и их анализ вышел бы за рамки данной работы, поэтому я лишь коснусь этой трудной темы.

Советский Союз, как известно, был построен как федеративное государство, состоящее из республик, автономных республик и автономных областей, объединившихся добровольно, причём каждая республика обладала независимой государственностью, а также правом выхода из союза, если большинство населения захочет этого. Право на самоопределение народов считалось Лениным и Коммунистической партий обязательным демократическим принципом, служившим в то же время выражением добровольности этого союза.

При подготовке образования СССР произошёл конфликт между Лениным и Сталиным, поскольку последний в своём наброске конституции не желал уважать право на самоопределение отдельных наций и народов, что Ленин подверг резкой критике как форму великорусского национализма. Это неуважение выразилось в том, что по предложению Сталина большинство прав на автономию отдавалось централизованному единому государству. Однако в этом вопросе Ленин победил, и Советский Союз возник в виде федерации.

Теперь зачастую утверждают, что это оказалось принципиальной ошибкой, в конечном счёте приведшей к распаду Советского Союза — то есть что он потерпел крах из-за национальной проблемы. Президент Путин также высказался в этом духе, сказав, что Ленин этим заложил бомбу под фундамент государства. Однако эта точка зрения крайне поверхностна, и такое объяснение распада Советского Союза как государства, на мой взгляд, неверно.

Социализм при решении национальных проблем не может игнорировать право народов и наций на самоопределение, поскольку это — элементарный демократический принцип, несоблюдение которого фактически означало бы, что все нерусские нации и народы остаются в состоянии национального угнетения, как и при царизме. Однако право на отделение не означало обязательности отделения, а при социалистических условиях равноправия и взаимопомощи оно и не должно было привести к нему, поскольку более крупное государственное объединение гораздо выгоднее не только для социалистической государственности, но и прежде всего для самих наций и народностей. Это весьма наглядно проявилось в Советском Союзе: большинство республик и автономных областей при самостоятельном существовании совершенно не смогли бы достигнуть такого экономического, социального и культурного развития, которого они достигли, будучи республиками Советского Союза.

Националистические и сепаратистские тенденции проявились лишь после того, как на протяжении долгого времени в национальной политике допускались серьёзные ошибки. Это действительно случалось в Советском Союзе во многих отношениях. Однако эти ошибки и искажения были не настолько серьёзны, чтобы привести к требованию выхода из Союза. Ясным доказательством этого служит тот факт, что всесоюзный референдум 1990 года по вопросу сохранения Советского Союза получил однозначное большинство свыше 70 процентов: более двух третей советских граждан проголосовали за Союз.

Почему же тогда, несмотря на это, произошёл распад Советского Союза? Потому, что он был намеренно осуществлён определёнными центральными и периферийными силами, силами, которые в ходе перестройки намеревались ликвидировать основу социализма, стремясь к восстановлению капитализма, что никогда бы не стало возможным при сохранении полной работоспособности социалистического государства СССР.

Чтобы пояснить это, мы должны вернуться к персональным вопросам и при этом вновь отметить, что случайность в исторических событиях иногда может играть очень большую роль. Горбачёв, при поддержке Лигачёва, привёл в Москву первого секретаря свердловского обкома Бориса Ельцина, поначалу поручив тому руководить отделом ЦК. Когда освободился важный пост первого секретаря московской парторганизации, Горбачёв и Лигачёв предложили на этот пост Ельцина, в то время как Рыжков был решительно против, однако не смог их убедить. Он всё же высказал серьёзное предупреждение: «Я вас не убедил, и вы пожалеете о таком шаге. Когда-нибудь будете локти кусать, но будет уже поздно!»[339]

Так Ельцин стал первым секретарём КПСС в столице — Москве, и с учётом важности этого поста он был избран и в Политбюро. О его деятельности в Москве имеются весьма разноречивые свидетельства, но если учесть, в насколько примитивной и брутальной манере он действовал позднее, когда, будучи президентом, обладал гораздо большей властью, то можно поверить в те рассказы, согласно которым он вёл себя грубо и рубил сплеча[340]. Кроме того, по-видимому, в то время он настолько высоко возомнил о себе, что будучи кандидатом в Политбюро, посчитал, что это для него слишком мало, и на пленуме ЦК в октябре 1987 г. потребовал сделать себя членом Политбюро. Этот непривычный и совершенно неожиданный демарш Ельцина (как оказалось, он несколько ранее направил письменную просьбу Горбачёву, однако тот не проинформировал Политбюро и ничего не сказал об этом) поднял острую дискуссию, в которой все участники резко отвергли требование Ельцина и осудили его поведение.

Поскольку Ельцин в ходе дискуссии сразу же подверг руководство чрезвычайно критическим нападкам, вскоре распространился миф о народном герое, который врезал большим шишкам, при этом его в основном расхваливали оппозиционные силы. Но во всяком случае стало ясно, что он совершенно не пригоден для этого поста в таком культурном и научном городе, как Москва. Он был слишком груб, слишком примитивен, слишком необразован и бескультурен.

Поэтому на следующий день в Политбюро состоялось совещание по вопросу, что с ним делать. Громыко предложил назначить его послом и отправить в отдалённую страну. Вероятно, он предполагал, что из этого дела могло возникнуть нечто большее. Но его предложение не было принято. В конце концов договорились оставить Ельцина членом ЦК и назначить его министром по строительству. Однако предчувствие Громыко оправдалось. Поскольку при следующем случае — а это было на XIX партийной конференции в июне 1988 г. — Ельцин выступил с требованием «реабилитации», при этом «ещё при жизни». Он поставил себя в один ряд с безвинно осуждёнными, реабилитированными лишь после смерти. Однако его «реабилитация» была нацелена на то, чтобы вновь быть принятым в Политбюро.

Однако на этот раз он действовал ловчее, выступив с речью в духе перестройки, которую демагогически использовал, чтобы восстановить делегатов против руководства, заявив, «что некоторые крупные партийные руководители погрязли в коррупции, взятках, приписках, потеряли порядочность, нравственную чистоту, скромность, партийное товарищество. Разложение верхних слоёв в брежневский период охватило многие регионы, и недооценивать, упрощать этого нельзя. Загнивание, видимо, глубже, чем некоторые предполагают, и мафия, знаю по Москве, существует определённо»[341].

Однако на своём предыдущем посту в Свердловске Ельцин и сам был не без греха в отношении этих явлений, которые он теперь ставил в вину другим. Если сравнить его демонстративное возмущение с его действиями тогда и позднее в качестве президента Российской Федерации по прозвищу «царь Борис», то станет ясно, что он отнюдь не защищал партийную этику. Режим его президентства вовсе не отставал от коррумпированного режима брежневской эпохи, напротив, он послужил безудержному обогащению его семейной клики под руководством его дочери, которая формально работала советником президента и отвечала за отношения с группой коррумпированных «олигархов», урвавших с помощью Ельцина значительную часть народного богатства.

Ельцин, видимо, чувствовал себя оскорблённым и униженным резким отказом на пленуме ЦК в октябре 1987 г. Рыжков вспоминает: «Ну а на той, XIX партийной конференции, на мой взгляд, была допущена еще одна, роковая для КПСС и страны, ошибка. Именно там Ельцин окончательно был отброшен в стан стремительно формировавшейся оппозиции, где он вскоре стал лидером»[342]. С тех пор он связывал свою жажду власти с разрушением существующего союзного государства, и ради этого он без угрызений совести входил в союз с любыми оппозиционными силами, получившими таким образом вождя с политическим опытом.

Стремление к власти любой ценой, конечно, не является универсальной чертой человеческого характера, однако человека, имеющего к этому склонность, оно может стать главной чертой, если общественные условия и обстоятельства позволяют и даже поддерживают это. В той политической системе, которой обладало советское общество, это не только было возможно, но и всегда представляло опасность, в особенности для людей, достигших высших структур власти. Рыжков на основе своего опыта считает:

«Двадцать лет в аппарате партии — это огромная ломка характера. Я не знаю ни одного функционера, на котором так или иначе не сказалось бы пребывание у власти. Она часто уродует души, убивает веру, идеалы, надежды»[343].

Я бы сформулировал последнюю фразу немного иначе — для этого не нужна «душа». Но с основной мыслью нельзя не согласиться. Каждый, кто в течение сколько-нибудь долгого времени общался с высшими функционерами партии, мог наблюдать, какое влияние оказывает наличие и употребление власти на поведение, самосознание и характер этих людей.

Поскольку Ельцину было отказано в доступе к центру власти, он вынужден был добиваться других властных позиций вне КПСС, а это, в связи с начинавшимся размытием государственных структур Советского Союза, было не так уж сложно. Он выдвинул свою кандидатуру на выборах в Верховный Совет, и поначалу смог стать членом Съезда депутатов. При избрании Верховного Совета РСФСР он получил недостаточно голосов. Однако избранный член оппозиционной группы сразу же попросил принять Ельцина вместо него. Хотя такой обмен противоречил всем законам и правилам, он был принят большинством. Так Ельцин обманным манёвром стал членом Верховного Совета РСФСР и был избран его председателем. В результате он занял один из важнейших государственных постов в РСФСР, и тем самым и в Советском Союзе.

Тем временем Горбачёв был избран председателем Верховного Совета СССР, и после того, как он преобразовал этот пост в пост президента Советского Союза, Ельцин потребовал, чтобы и в Российской Федерации был президент. После этого Верховный Совет РСФСР, следуя требованию Ельцина, создал пост президента, и так Ельцин стал президентом Российской Федерации. С этой властной позиции он вёл свою борьбу против Горбачёва, против советского государства и против союзного правительства.

Одним из важнейших решений, проведённых Ельциным на посту председателя Верховного Совета РСФСР, было верховенство законов Российской Федерации над законами Советского Союза. Это не только ограничивало, но и фактически ликвидировало полномочия и дееспособность советского правительства. Это решение было принято в националистическом угаре, и Ельцин объявил его освободительным актом русского народа, поздравив его с этим. В то же время он побудил другие союзные республики последовать его примеру и брать столько суверенитета, сколько онихотят. Таким образом распад Советского Союза был систематически организован членом КПСС и её ЦК Ельциным.

Политическая дестабилизация непосредственно повлияла на экономику, разорвав экономические связи между союзными республиками. Экономическая дестабилизация в свою очередь негативно воздействовала на политическую ситуацию. А из-за этого любые экономические программы перехода к рыночным отношениям стали иллюзорными. Если отдельные союзные республики ставили свои законы над законами союзного государства, то и единого руководства уже не существовало. Перестройка из политики модернизации и преобразования социалистического общества всё больше превращалась в политику подрыва и ликвидации Советского Союза и социализма.

Политический и экономический кризис всё более обострялся, ситуация со снабжением резко ухудшилась, развивалась эрозия общественного сознания. В большинстве средств массовой информации преобладали антисоциалистические взгляды, и, по примеру Ельцина, возросли националистические и сепаратистские тенденции в союзных республиках европейской части страны. Даже руководители коммунистических партий этих республик перешли на националистические позиции, тем самым в свою очередь подготовив распад Советского Союза с периферии. Как позднее выяснилось, национализм и разжигание антисоветчины подготовили почву для прихода этих сил к власти.

При этом борьба за власть между Горбачёвым и Ельциным стала осью политического развития Москвы. Но ни Политбюро партии, ни генеральный секретарь, бывший одновременно президентом Советского Союза, не сделали ничего, чтобы перейти в политическое наступление. Пока Горбачёв в августе 1991 года находился в Крыму, вице-президент СССР Г. И. Янаев и несколько других высокопоставленных политиков КПСС объявили чрезвычайное положение. Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) взял власть, поскольку президент «по состоянию здоровья» не был способен исполнять свои обязанности.

У этот комитета не было ни программы, ни какой бы то ни было легитимности, ни поддержки населения. Политбюро КПСС не имело с ним ничего общего, партию этот путч застиг врасплох так же, как и всех остальных. Рыжков считал, что «это был политический конфликт между узкими группировками»[344], что вполне возможно, однако, насколько я знаю, это никогда не было выяснено толком. Так же, как и роль в этом Горбачёва.

Эта дилетантская авантюра дала Ельцину повод выйти на сцену в роли спасителя государства, хотя она закончилась через несколько дней, не найдя никакой поддержки. Но для него было важнее использовать этот случай как предлог, чтобы впервые совершенно публично унизить своего личного врага Горбачёва, а затем на заседании Верховного Совета перед широкой публикой — перед камерами прямой трансляции — грубо упрекнуть его, словно школьника, и в то же время на его глазах подписать декрет о запрете Коммунистической партии. О том, что последовало, у Рыжкова написано так:

«В тот же день Секретариат ЦК КПСС принял постановление о том, что „ЦК КПСС должен принять трудное, но честное решение о самороспуске, судьбу республиканских компартий и местных партийных организаций определят они сами“. На следующий день Горбачёв согласился с запретом партии и, сложив с себя полномочия Генсека, призвал ЦК самораспуститься. Так он похоронил партию, в которой был с юношеских лет, которая вела его по жизни и с которой он дошёл до высшего государственного поста. А разгром партии открывал путь к беспрепятственному уничтожению и нашей Державы»[345].

Рычаги управления были уже не в руках президента СССР, а в руках президента Российской Федерации. Позднее Горбачёв утверждал, что приложил все усилия для сохранения Советского Союза как единого государства. Неважно, были ли эти усилия, и насколько они были искренни. В любом случае их не хватило для сохранения Советского Союза.

Стало ясно, что конституция СССР должна быть заменена новым документом, учитывающим возникшие к тому времени условия и сочетающим федеративную структуру Союза с бо́льшими правами и полномочиями отдельных республик-членов. Горбачёв ещё задолго до августовского путча вёл переговоры в этом духе с руководителями республик, в особенности с Ельциным, и казалось, что удалось прийти к удовлетворяющему всех проекту «Договора о Союзе Суверенных Государств». На референдуме 17 марта 1991 года перед всем населением был поставлен вопрос, хочет ли оно жить в Союзе «в обновлённом виде». Правительства трёх прибалтийских республик запретили референдум на своей территории. 76,4 процента проголосовали за дальнейшее существование единого государства. 21 апреля 1991 г. высшие представители девяти республик (России, Украины, Белоруссии, Казахстана, Узбекистана, Киргизии, Таджикистана, Туркмении и Азербайджана) подписали совместное заявление о сохранении Советского Союза, хотя по своему характеру он становился скорее конфедерацией, чем союзом. Очевидно, в данных обстоятельствах это было неизбежно, но по крайней мере оставался открытым путь для подписания нового союзного договора и выработки новой конституции.

Эта возможность должна была быть утверждена на заседании съезда народных депутатов. Горбачёв и Ельцин совместно выступили за это заявление и попытались убедить делегатов. Однако представители республик требовали всё больше полномочий и в конце концов пожелали такой структуры конфедерации, что центральное правительство становилось практически излишним. Они следовали призыву Ельцина брать столько суверенитета, сколько они смогут взять! А Горбачёв всё больше уступал и шёл на дальнейшие компромиссы. В начале декабря он послал обращение всем делегатам страны с просьбой принять договор. Это обращение заканчивалось словами:

«Моя позиция однозначна. Я — за новый Союз, Союз Суверенных Государств — конфедеративное демократическое государство. Хочу, чтобы в преддверии вашего решения эта моя позиция была всем хорошо известна. Медлить далее нельзя. Время может быть катастрофически потеряно».

Подписание было намечено на 9 декабря 1991 г., однако Ельцин (не он один) обманул. Он уже договорился с Л. М. Кравчуком, президентом Украины, и с С. С. Шушкевичем, председателем Верховного Совета Белоруссии, о встрече недалеко от польской границы. То, что они там не только выпивали и охотились (хотя, разумеется, и это тоже), понятно хотя бы из последствий этой встречи. Там был принят документ, положивший конец Советскому Союзу. Текст был выработан ночью с 7 на 8 декабря группой, в которой важнейшую роль играли представители Ельцина — Шухрай и Гайдар. 8 декабря он был подписан.

Несмотря на обильное потребление алкоголя, они сознавали, что совершают государственную измену, и потому боялись за свою жизнь. Опасаясь, что Горбачёв как верховный главнокомандующий мог бы использовать армию против них, Ельцин связался с министром обороны Шапошниковым и назначил того верховным главнокомандующим вооружённых сил Сообщества Независимых Государств (СНГ). После этого Ельцин позвонил американскому президенту Бушу (старшему), чтобы первым проинформировать его, что Советского Союза больше нет. «Дорогой Джордж», якобы сказал он. «Это чрезвычайно, чрезвычайно важно. По сложившейся между нами традиции, я и десяти минут не мог подождать, чтобы вам не позвонить».

Комментарии, разумеется, излишни.

Горбачёв ничего не знал. Он не получал сведений об этой встрече, пока ему не позвонил Шушкевич, которому Ельцин поручил сообщить Горбачёву решения, принятые ими втроём.

Как же Горбачёв реагировал на этот государственный переворот?

Он, опустив руки, принял это, лаконично заявив о том, что теперь нужно обсудить и подготовленный проект союзного договора, и соглашение, подписанное в Минске между Ельциным, Кравчуком и Шушкевичем.

Напротив, Комитет конституционного контроля СССР 12 декабря констатировал, что это соглашение не имеет никакой юридической силы. Однако и заявления Горбачёва, и заявление Комитета об отсутствии юридической силы были проигнорированы заговорщиками, а их действия сразу же запустили цепную реакцию, в результате которой распад СССР было уже не остановить. «После уничтожения СССР во всех без исключения республиках наступил политический и экономический хаос»[346]. Коррумпированные и жаждущие власти руководители коммунистической партии в республиках всеми средствами пытались урвать себе государственную власть, большинство из них вскоре перешло на националистические позиции и обратилось к религии, преобладающей в соответствующей стране. По примеру Ельцина они сняли «красные мантии» и провели реставрацию капитализма, прихватив для себя и своих кланов значительную часть народного достояния и таким образом заложив камень в основание новой буржуазии.

И в этом Ельцин стал первопроходцем, когда, отбросив всяческие угрызения, использовал свою власть и полный политический и идеологический хаос, чтобы установить авторитарный режим и в то же время раскрыть свои якобы демократические и социальные цели. Он вооружённой силой расстрелял российский парламент, навязал конституцию, давшую ему самые большие полномочия. Затем при помощи коррумпированных политиков и группы американских советников он ввёл в России капитализм. При этом возникла некая форма «олигархического капитализма», при которой относительно небольшое число беззастенчивых грабителей прихватило большую часть производительного имущества страны и за довольно короткий срок наварило миллиарды долларов, депонированных в зарубежных банках. Среди них было немало бывших функционеров КПСС и комсомола, однако и коммерчески ловкие интеллигенты быстро продвинулись в бизнесмены.

Горбачёв ушёл в отставку с поста президента Советского Союза, когда это государство уже не существовало, и с тех пор он утверждает, что принёс народу свободу.

На вопрос, была ли в данных обстоятельствах возможность остановить распад Советского Союза, даются совершенно разные ответы. Ключевую роль в этом, несомненно, играл Горбачёв, совершенно очевидно не желавший воспользоваться своими остающимися полномочиями и возможностями. Председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов считал, что президент должен был реагировать совершенно по-другому:

«Он оставался Верховным Главнокомандующим, и было достаточно одного президентского слова, чтобы от подписантов и их документов не осталось и следа. [...] Ведь речь шла о судьбе величайшей державы, о трёхсотмиллионном народе, о глобальном равновесии мировых сил. Но не было нужного твёрдого слова от человека, поклявшегося сохранять и защищать Союз»[347].

Это совершенно верно, во власти президента было незамедлительно арестовать троих заговорщиков, отдать их под трибунал и обвинить их в государственной измене. Вероятно, это стало бы достаточным предупреждением другим желающим разрушить Советский Союз.

Представьте, что губернатор штата США вздумал бы секретно встретиться с двумя другими губернаторами и объявить о роспуске США и о полном суверенитете своих штатов! Как бы реагировал на это президент Соединённых Штатов? Уж наверняка не жалкими заявлениями о том, что теперь нужно обсудить и конституцию США и это соглашение!

Поэтому совершенно понятно, что часто говорят о предательстве и называют Горбачёва предателем социализма. Рыжков пишет:

«Вспоминая эту ситуацию, невольно ищешь ответ и на вопросы: почему Горбачёв, Президент СССР не занял тогда, в послебеловежские дни, принципиальную, боевую позицию, почему он не боролся до конца за целостность своего государства? Трудно заглянуть в душу человека и познать его истинные намерения. Но в том, что Горбачёв давно вынашивал мысль об уничтожении Компартии, которая дала ему путёвку в жизнь, и социалистического общества, в котором он вырос, не может быть никакого сомнения. Он сам говорил об этом после 1991 года»[348].

Но дело, видимо, было не столь простым, во всяком случае, сомнения в этом не только возможны, но и правомерны.

Лигачёв на основе своего опыта и наблюдений во время сотрудничества с Горбачёвым в перестройку приходит к схожему выводу, потому его воспоминания и называются «Кто предал СССР?» Он расценивает развитие, приведшее к гибели Советского Союза, так:

«Итак, становится ясно, что дело не в системе, которая показала на протяжении всей советской истории невиданную жизнеспособность, мощь созидания даже тогда, когда она подвергалась деформации. Причины кроются в том, что в руководстве партии и государства, союзных республик оказались карьеристы, национал-сепаратисты, политические оборотни. Мы имеем дело с политическими перерожденцами, целой группой руководителей-коммунистов. Быть крупным собственником, жаждать личного богатства и обладать безраздельной властью над народами — это их желанные цели, смысл жизни»[349].

Разумеется, Лигачёв прав, такие карьеристы существовали на высших политических постах, и не только во время перестройки, и даже не только после смерти Сталина. Но нельзя упускать из виду, что они сами были продуктом этой системы, возникли в определённых условиях этой системы и принадлежали к структурам и механизмам этой системы. Поэтому оценка Лигачёва остаётся на поверхности явлений, противопоставляя якобы здоровую систему личностям с сомнительным политическим характером, которые якобы были в ней чужеродным телом, и видя причину гибели только с этой стороны.

Всё не так просто, поскольку всегда существовало взаимодействие между объективными и субъективными факторами, элементами общественной системы социализма и её ведущей силой — КПСС. Если мы хотим понять процесс развития и распада социалистической общественной системы, мы должны проанализировать внутренние отношения между этими факторами, поскольку они были отнюдь не только случайными, хотя, как мы видели, и случайности могли играть определённую роль.

Лигачёв и в меньшей степени Рыжков, как мне кажется, стремятся видеть и обвинять в катастрофе лишь субъективную сторону, то есть определённых личностей и их деятельность. Такое отношение проявляется как в положительной, так и в отрицательной форме, в зависимости от объективных условий. Когда речь шла об избрании Горбачёва на пост генерального секретаря, Лигачёв писал: «Я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарем»[350]. Поначалу Лигачёв (и, конечно, не он один) считал Горбачёва спасителем социализма в Советском Союзе, а под конец стал считать его предателем и разрушителем; но судьба Советского Союза и социализма в обоих случаях будто бы зависела лишь от одной личности, которая вначале выступала спасителем, а затем предателем.

«Меня постоянно спрашивают: кто же стал главной фигурой в развале Советского Союза, кто всё-таки виновник всех тех бед, которые со страшной силой обрушились на народ? Время дало ответ на этот непростой вопрос: Горбачёв»[351].

Однако такого рода ответы не только слишком просты и не согласовываются со сложной исторической истиной, они ещё и теоретически несостоятельны, поскольку неизбежно приводят к субъективно-идеалистическому пониманию истории, согласно которому люди творят историю, а судьба общества или государства зависит лишь от случайности, пришёл ли к власти герой либо преступник-предатель.

Главная цель этой книги во всех её частях как раз и состоит в разъяснении того, что мы можем понять и объяснить как возникновение и подъём, так и упадок и гибель социалистической общественной системы лишь на основе исторически развивающегося взаимодействия наличных объективных условий и факторов с вырастающими из них субъективными факторами внутри общественной системы. Это не только отдельные выдающиеся личности со своими теоретическими познаниями и политическим опытом, но и политические и общественные организации, в особенности коммунистическая партия с её членами и функционерами, с её структурой и механизмами.

Хотя из учёта всех этих обсуждаемых точек зрения вытекает достаточно сложная идея о разнородных объективных и субъективных, национальных и международных, необходимых и случайных причинах в своём историческом взаимодействии — для гибели всё ещё продолжает существовать крайне простое и одномерное объяснение: предательство.

8.9. Значение предательства в гибели социализма

Тот, кто хотя бы немного знаком с историей, разумеется, знает, что при любых коренных переменах в обществе, связанных с переходом политической власти от одного класса к другому или с борьбой за власть между различными фракциями, предательство и подкуп играли немаловажную роль. При выборе папы римского результат зачастую предопределялся величиной взятки, а отнюдь не благочестием кандидата. Огромные суммы раздавались и при избрании королём Польши Августа Сильного.

Имена знаменитых предателей вновь и вновь появляются в исторической литературе, в некоторых случаях они даже вошли в пословицы. «И ты, Брут?» — говорят, крикнул Цезарь при своём убийстве, и с тех пор имя Брута символизирует предателя. Ещё один известный пример — французский министр полиции Фуше, переметнувшийся от буржуазной революции на сторону реакционной реставрации. Отказ вождей социал-демократических партий от принципов «Базельского манифеста» и переход на позиции «защиты отечества» в империалистической войне — пример массового предательства социализма, в результате чего социал-демократия переродилась в «буржуазную рабочую партию», согласную вечно мириться с существованием капитализма и стремящуюся лишь к малым социальным улучшениям на фоне якобы классово нейтральной политической демократии.

Было бы удивительно, если при подготовке контрреволюции с целью ликвидации социализма и восстановления капитализма дело обстояло бы иначе. Разумеется, и при этом наблюдались случаи предательства и ренегатства, беззастенчивого лицемерия, жажды власти и эгоистического стяжательства, — причём в немалых количествах. Пышным цветом цвели всевозможные отрицательные черты характера, особенно проявляющиеся в периоды общественного распада и резких перемен.

Нет ничего удивительного в том, что то же происходило и при распаде социалистического общества в Советском Союзе. Однако распространённое мнение о том, будто бы социализм погиб исключительно по вине предательства и деятельности ренегатов, неверно и совершенно не годится для объяснения этого исторического события. Для наивных умов подобного рода предположение, разумеется, обладает определённой привлекательностью, поскольку позволяет не только на пальцах объяснить непонятный процесс, но и поименовать виновных, направив на них свой гнев. Лосурдо совершенно прав, считая категорию «предательство» в качестве объяснения каких бы то ни было исторических событий догматической формулой, находящей применение всюду, однако блистающей главным образом своей пустотой.

Конечно, допустимо предположить, что в распадающемся советском обществе встречались и всякого рода предательства и предатели, поскольку, во-первых, оно происходило из крайне отсталого русского капиталистического общества и потому было отягощено родимыми пятнами, среди которых не самыми малыми оказались культурные и моральные. А во-вторых, ко всему прочему, это ещё незаконченное социалистическое общество оказалось изуродовано отклонениями и деформациями, возникшими вследствие «сталинизма». Как уже было сказано выше, в этом немаловажную роль сыграла соответствующая общественная психология с умонастроениями, особым образом сформированными сталинистской практикой.

Не имевшее теоретической основы и слабо укоренившееся «социалистическое сознание» значительной части советского населения столь же быстро распадалось, сколь быстро нарастала готовность искать духовной поддержки в «демократических» лозунгах и в религиозных символах веры. То, что множество людей переменчиво, словно ветер — видимо, явление всеобщее при различных социально-политических обстоятельствах. Однако сомнительно, что столь быстрое изменение мировоззрения, произошедшее при подобных обстоятельствах, можно походя заклеймить предательством. Но тогда что же в таком случае понимать под «предательством»?

Говорят, что у предательства много лиц, и под этим, разумеется, подразумевают не только личностей, ставших предателями, но и различные способы предательства. Уже само слово «предательство» по своему смыслу не столь просто, как может показаться. Оно происходит от слова «передавать»[352]. Возьмём известный пример, когда полковник Редль из генерального штаба австрийской армии за вознаграждение передал русскому генеральному штабу интересовавшие того сведения, а именно: австрийские оперативные планы на случай войны — это была передача военных секретов, что считалось государственной изменой.

Если государственный чиновник, работающий в правительстве, тайком передаёт «строго конфиденциальные» сведения о намерениях и планах своего правительства в прессу, которая их публикует, то и это считается формой предательства и в отдельных случаях подлежит наказанию. Однако разве при демократии публика не имеет права быть информированной о планах правительства? Можно ли обвинить в «государственной измене» журналистов, информировавших её об этом, раз этого не сделало само государство, как в 1962 г. произошло с Рудольфом Аугштейном, издателем «Шпигеля»? А как насчёт того случая, когда высокопоставленный сотрудник агрессивного блока НАТО намеренно проник в аппарат альянса для получения и передачи органам обороны социалистических стран сведений о планах нападения, поскольку такая информация чрезвычайно важна для обеспечения мира? Был ли в этом случае Райнер Рупп предателем, несмотря на то, что он предотвратил Третью мировую войну? Что насчёт Ассанжа и Сноудена[353], а вместе с ними и других whistleblowers [информаторов], сослуживших большую службу человечеству публикацией материалов, разоблачающих преступную политику империалистических держав?

Если сейчас мы поставим проблему предательства в более узкие политические или идеологические рамки (в особенности в рамки теоретико-мировоззренческие), то дело станет ещё сложнее. Возьмём известный пример: когда в 1917 г. Центральный Комитет большевиков принял решение в ближайшее время захватить власть при помощи вооружённого восстания, поскольку, по их оценке, для этого созрели все условия, два члена ЦК — Зиновьев и Каменев — проголосовали против этого; они были убеждены, что условий для успешного восстания нет, а следовательно, оно провалится, и его подавление крайне сильно повредит будущему революции и революционного движения.

Было ли это в тот момент предательством? Нет, это было их право защищать мнение, отличное от мнения большинства, поскольку они были уверены в справедливости своих доводов. Если бы всякое расхождение мнений в партии и в других организациях объявлялось предательством, то каждый мог бы обвинить другого в отступничестве, и тогда представители мнения большинства постоянно обвиняли бы сторонников мнения меньшинства в измене и исключали бы их из партии, или даже подвергали бы преследованиям и наказаниям, как это впоследствии делал Сталин.

Однако когда Каменев и Зиновьев не только взялись защищать своё мнение в партии, но и опубликовали его, сообщив таким образом реакции о том, что в ближайшие дни произойдёт вооружённое восстание, то это однозначно было актом предательства, поскольку в итоге контрреволюция получила сведения, дающие ей возможность разгромить революцию. Поэтому-то Ленин не только возмутился «предательством штрейкбрехеров», но и потребовал их исключения из партии, несмотря на то, что оба являлись его ближайшими соратниками, с которыми он поддерживал дружеские отношения. Однако после того, как восстание прошло успешно и власть была завоёвана, Ленин изменил своё отношение к обоим, вновь предоставив им высшие посты в партийном руководстве и в новом государстве. Не было ли это непоследовательностью? Или же ленинское осуждение их поведения было слишком поспешным, и таким образом он старался загладить его?

Разумеется, здесь есть противоречие, но, по-видимому, речь идёт не о противопоставлении предательства и не-предательства, а о проблеме объективного и субъективного предательства. Есть ли между ними различие? Разве измена перестаёт быть изменой, объективна она или субъективна?

Я думаю, что это различие немаловажно, и в особенности во всех тех областях, в которых речь не идёт о наказуемом деянии, вроде государственной измены или предательства на войне. Во всех остальных сферах общественной жизни понятие предательства можно осмысленно использовать лишь как моральную, а не правовую категорию. А из этого вытекают определённые следствия, имеющие значение для выработки отношения к предательству и предателям.

Если речь идёт о моральном проступке, тогда необходимо учитывать и то, что поступок (поведение), подвергающийся моральной оценке, является противоречивым единством объективного и субъективного. Тот, кто ведёт себя определённым образом или же совершает некоторый поступок, тем самым следует субъективному намерению, он исходит из своей субъективной оценки объективных условий и последствий своего действия, а так же из своего опыта и знаний, то есть в целом своего положения как субъекта. Однако решающие условия его действия объективны, а поведение и поступок всегда имеют объективные последствия и результаты — совершенно независимо от того, были они субъективно желаемы или нет. Поэтому лучше воздержаться от обвинений в предательстве в абсолютном смысле, а вместо этого проводить чёткое различие между предательством объективным и субъективным.

Своей публикацией в публичной прессе Каменев и Зиновьев совершили объективное предательство интересов революции. Совершённый ими поступок мог привести к её поражению. Однако это не было субъективным предательством, поскольку их главным мотивом была озабоченность тем, что восстание, по их мнению, могло привести к затяжному поражению революционного движения. Субъективные мотив и намерение столкнулись здесь с объективной ситуацией и с объективно возможными последствиями. Ленин, очевидно, видел это различие между объективным и субъективным предательством, и потому, после успешного восстания, он изменил своё отношение к Зиновьеву и Каменеву.

Мы могли бы ещё ярче пояснить это различие, рассмотрев в качестве примера отказ подписать мирный договор между империалистической Германией и молодой советской властью в 1918 г. Этой позиции придерживались Бухарин и «левые коммунисты». Их поведение объективно стало предательством русской революции, поскольку их требование вести «революционную войну» против германской армии было иллюзорным и — можно утверждать с абсолютной уверенностью — привело бы к гибели советской власти. Однако по своим субъективным намерениям это было отчаянной и бесперспективной борьбой за «мировую революцию», которую они ставили выше русской революции, поскольку были готовы пожертвовать ею ради мировой — и именно поэтому это не было субъективным предательством революции.

Видимо, Ленин также размышлял над этим вопросом, в связи с чем он тоже проводил различие между разными видами предательства и этим различием определял отношение к соответствующим «предателям». К примеру, он писал:

«В личном смысле разница между предателем по слабости и предателем по умыслу и расчету очень велика; в политическом отношении этой разницы нет, ибо политика — это фактическая судьба миллионов людей, а эта судьба не меняется от того, преданы ли миллионы рабочих и бедных крестьян предателями по слабости или предателями из корысти»[354].

Различие между объективным и субъективным предательством, на мой взгляд, можно рассматривать и тогда, когда мы обсуждаем вопрос, погибли ли Советский Союз и социализм из-за предательства значительной части его вождей. «Кто предал СССР?» — спрашивает Егор Лигачёв в своих воспоминаниях, в конце концов останавливаясь главным образом на двух личностях: Горбачёве и Ельцине; конечно, следовало бы назвать ещё и Яковлева, Шеварднадзе и многих других. Рыжков даже считает, что Горбачёв и Ельцин, словно «пятая колонна» империализма, намеренно работали на разрушение Советского Союза.

Но разве предательство отдельных личностей может объяснить гибель социализма? Так этим фигурам приписываются исторические сила и влияние, делающие из них «сверхлюдей». Даже величайшие правители, военачальники или политики никогда не имели в своём распоряжении столько сил, чтобы умудриться сыграть всемирно-историческую роль вопреки всем объективным факторам. Кроме того, это с необходимостью повлекло бы за собой то теоретическое следствие, что мораль и этика должны считаться решающими движущими факторами истории, а историческое развитие — преимущественно зависящим от моральных качеств определённых людей.

Однако из всех этих соображений отнюдь не следует, что с этих личностей можно снять обвинение в предательстве. Отсюда следует лишь то, что не нужно преувеличивать роль и масштабы влияния этого предательства, поскольку так создаются легенды и теории заговора, не основанные на фактах и превращающие историю в тайну.

При объяснении причин гибели Советского Союза и правда широко распространена версия, будто бы Горбачёв являлся подкупленным агентом американского империализма, намеренно завербованным, чтобы по достижении высших постов разрушить Советский Союз изнутри. Её рассказывал мне убеждённый социалист, обладающий познаниями в марксизме, уверовавший в неё на основе неких серьёзных указаний.

При построении таких догадок определённую роль играет утверждение, распространяемое некоторыми СМИ, будто бы Горбачёв сам в ходе публичного выступления заявил, что с самого начала его целью было уничтожение коммунизма. Однако этому нет фактических доказательств. Сам Горбачёв реагировал на это так:

«В газете „Советская Россия“ однажды появилась статья, в которой утверждалось, будто в одной из моих речей за рубежом я сказал, что Раиса и я ещё в нашей молодости намеревались взорвать Коммунистическую партию изнутри. Совершенная чушь. Это ложь, одна из многих фальшивок, которые распространяли мои противники в те годы».

Мне не удалось найти подтверждений тому, что Горбачёв выступал с подобной речью. Считаю это утверждение бессмыслицей и клеветой. Однако это вовсе не означает, что в конце перестройки Горбачёв не стал предателем социализма. Но и в этом случае он не сознательно принял на себя роль изменника, а вольно или невольно оказался в этой роли в результате развития своего политического курса в ходе перестройки. Как это могло произойти?

Чтобы понять это, нам нужно ещё глубже заняться биографией Горбачёва. Не станем отрицать, что при ретроспективном взгляде она, возможно, содержит некоторые эпизоды, по-видимому, подпитывающие подобные теории заговора: каким образом провинциальный функционер средней руки, каких в Советском Союзе были десятки тысяч, столь быстро попал в Москву и в центральное руководство? Разве это не необычно? Да, несколько удивляет то, какие иногда могут происходить случайности, однако в этом не сыграли роли ни провидение, ни планы империалистических секретных служб.

Руководитель КГБ Юрий Андропов, член Политбюро, случайно оказался в северокавказском Ставрополье, приехав на лечение — случайно, так как с тем же успехом он мог выбрать и другой курорт в Крыму или где-нибудь ещё. Там второму секретарю крайкома партии Михаилу Горбачёву, согласно регламенту при подобных случаях, было поручено позаботиться об Андропове. Тот факт, что это поручение было спущено второму секретарю, случайностью не был, а вот что оказалось случайным, так это то, что его фамилия была Горбачёв. Андропов непреднамеренно познакомился с этим интеллигентным, начитанным партийным работником с хорошо подвешенным языком, который задумывался и беседовал с ним о многих проблемах. Андропов, конечно, позднее посодействовал тому, что Горбачёв стал первым секретарём крайкома. Первые секретари областей всегда назначались генеральным секретарём, причём обязательно с ведома и согласия председателя КГБ. После смерти Суслова Брежнев ввёл Андропова в партийный аппарат, поручив руководство секретариатом, в результате чего тот фактически стал заместителем генерального секретаря. Было совершенно нормально, что Андропов, как только представилась возможность, для усиления своих позиций привёл Горбачёва в Москву и в ЦК. Поскольку из-за ранней смерти ещё молодого члена Политбюро Куликова — он умер в возрасте 60 лет — освободился пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству, Андропов выдвинул кандидатуру Горбачёва, который к тому времени уже приобрёл определённую репутацию своей сельскохозяйственной политикой в Ставрополье.

Андропов был знаком с истинным положением дел в стране и обществе лучше, чем кто-либо другой, ведь в течение пятнадцати лет он был руководителем секретной службы. Он понимал, что после ухода уже давно тяжело больного Брежнева ему срочно потребуются более молодые и способные силы для собственной поддержки и наведения порядка, поскольку он не надеялся, что сможет провести необходимые реформы со старой группой Брежнева в Политбюро. Поэтому было совершенно нормально и объяснимо, что для обеспечения поддержки он переместил этого функционера из провинции в Москву. Где же ещё он мог найти способных и незапятнанных сотрудников, если не вне Кремля?

После того как Горбачёв достиг руководящих вершин, при прежнем составе Политбюро рано или поздно должен был возникнуть шанс дальнейшего продвижения, если только он будет вести себя сообразно обстоятельствам, тем более что Андропов в деталях проинструктировал его о том, что для этого потребуется. В благоприятных условиях, которые, учитывая возраст старейших членов Политбюро, должны были рано или поздно наступить, было вовсе не исключено, что Горбачёв сумеет достичь даже поста генерального секретаря ЦК. Для этого не нужен был долгосрочный план заговора иностранных секретных служб. Андропов в ноябре 1982 г. стал генеральным секретарём, а через 14 месяцев скончался по причине болезни. Его преемником стал столь же больной Черненко, хотя он уже был не в силах вести заседания Политбюро. По этой причине он поручил более молодому и деятельному Горбачёву подменять его, когда по болезни он не сможет работать. Так несколько раз сошлись звёзды — как сочетания случайных обстоятельств. Усматривать в этом план заговора абсурдно — такие заключения основываются на незнакомстве с реальными событиями.

Разумеется, всего лишь красивой легендой является и то, о чём Горбачёв рассказывает в своей автобиографии: будто бы он безо всякой протекции добился восхождения по карьерной лестнице. Видимо, он никогда не страдал от избытка скромности. К примеру, он довольно рано утвердился во мнении, что успешная работа в комсомоле обеспечит его правом карьерного роста.

«Я посвятил семь лет молодёжной политике и при этом многому научился. Тот, кто смог продвинуться в этой области, достичь чего-то, добиться успеха, имеет право делать карьеру и в большой политике. В течение следующих восьми лет я работал на различных постах в партии. Это, несомненно, был незаменимый опыт, окончательно предопределивший горизонт моей карьеры»[355].

Горбачёв изучал право в московском университете; один из моих московских друзей был его однокурсником. Он считал, что Горбачёв уже тогда выделялся из массы студентов — я не могу судить, не было ли это аберрацией памяти. Однако я знаю, насколько глубоким (вернее сказать поверхностным) было в ту пору обязательное для студентов всех специальностей изучение в университете основ марксизма-ленинизма. Базис и тематические границы задавал «Краткий курс истории ВКП(б)», включавший обзор марксистской философии «О диалектическом и историческом материализме». Лекции на эти темы следовали сталинским догмам и чаще всего не вызывали большого энтузиазма. Они были обязательной повинностью, которую должен был исполнить каждый студент. В голове от них обычно оставалось довольно поверхностное знание искажённого и вульгаризованного марксизма сталинского розлива, по большей части состоявшего из схематических формулировок и лозунгов, и в то же время связанного с фальсифицированным взглядом на историю КПСС и Советского Союза. При этом не происходило глубокого изучения важнейших произведений Маркса, Энгельса и Ленина — для этого нужно было больше интереса, а также гораздо больше времени, чем большинство студентов отнюдь не располагало (если только они не изучали философию в качестве основного предмета).

Нет причин полагать, что студент-юрист был исключением. То, что Горбачёв рассказывает об этом в своей автобиографии и мерило, с которым он подходит к оценке марксистской теории, вызывает большие сомнения в том, что он всерьёз занимался изучением наследия Маркса и Ленина. Так, мы узнаём из его автобиографии:

«Ленин был фанатичным марксистом, к тому же по-русски, то есть ещё более фанатичным. Ленинизм — это уже исправление первоначального марксизма, поскольку исходный, ранний Маркс с его антропологическими исканиями был забыт».

Мягко говоря, это не свидетельствует о больших познаниях в этой области, а «антропологические искания» Маркса, вероятно, берут начало лишь из более позднего времени «нового мышления», когда Горбачёв, вдохновлённый Фроловым, открыл для себя общечеловеческие ценности. Ранние произведения Маркса в то время даже не имели права появиться в собрании его сочинений, и то, что их открыл именно студент юридического факультета, более чем невероятно.

Даже если предположить, что молодой Горбачёв, будучи комсомольским и позднее партийным работником, изучал марксизм в большем объёме, то вряд ли он попытался выйти за горизонт догматического сталинского марксизма-ленинизма. Историю КПСС он, как и все молодые люди, знал исключительно по сфабрикованному изложению Сталина и его придворных историков; имена Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина появлялись там лишь в качестве осуждённых предателей и врагов социализма, и одно только желание прочесть любую их работу считалось «троцкистской деятельностью», независимо от того, что литература была попросту недоступна. Тот, кто всё же пытался как-то её найти, оказывался в рядах подозрительных личностей и должен был вскоре ожидать обвинения в «троцкистских» поползновениях, что испытал на себе и молодой Лигачёв в 1949 г.

В такой идеологической обстановке Горбачёв и воспитывался в функционера КПСС. Однако то, что он нам сообщает на этот счёт — не искренний рассказ, а скорее попытка представить прошлое в как можно более чёрном свете — например, когда он пишет:

«Учебный процесс, казалось, был нацелен на то, чтобы с первых недель занятий сковать молодые умы, вбить в них набор непререкаемых истин, уберечь от искушения самостоятельно мыслить, анализировать, сопоставлять. Идеологические тиски в той или иной мере давали о себе знать и на лекциях, семинарах, в диспутах на студенческих вечерах»[356].

Но если студент в то время чувствовал и воспринимал это таким образом, то автор не объясняет читателю, почему же тогда он в 1952 году стал членом КПСС и почему в другом месте утверждал, что «интеллектуальный уровень университета оградил меня от переоценки своих сил и самоуверенности».

Его попытка нивелировать это следующим заявлением звучит не слишком убедительно:

«Я погрешил бы перед истиной, если бы стал утверждать, что массированная идеологическая обработка, которой подвергались питомцы университета, не затрагивала нашего сознания. Мы были детьми своего времени».

Разумеется, это верно, но в таком случае было бы более поучительно и искренне рассказать, как именно тогда мыслили дети времени в университете, вместо того, чтобы создавать впечатление, будто они уже были кем-то вроде «диссидентов» или «ревизионистов». Это, к сожалению, заставляет заподозрить, что Горбачёв пытается спроецировать свои позднейшие взгляды на свою раннюю молодость и таким образом идеологически подпитать легенду о своём совершенно самостоятельном восхождении.

По своему практическому опыту в Ставрополе, а тем более в Москве, он, скорее всего, осознавал необходимость коренных преобразований для вывода советского общества из застоя и начинавшегося кризиса, и в этом он, несомненно, отличался от старых членов Политбюро. На мой взгляд, не может быть сомнений в том, что Горбачёв был искренним коммунистом, по собственному убеждению подступившимся к решению столь трудной задачи, став генеральным секретарём.

У Лигачёва, более старшего и более опытного партийного функционера, также приведённого Андроповым в Москву в качестве усиления, сложилось о Горбачёве именно такое впечатление, и он был готов бороться за преобразования вместе с ним, о чём он упоминал в своих воспоминаниях.

Первые два года перестройки дают мало поводов для предположений, будто Горбачёв руководствовался другими намерениями, кроме как вывести советское общество из застоя путём реформ, укрепить его и сделать способным к развитию.

Дилемма его перестроечной политики состояла в том, что он не проводил для этого продуманной, теоретически обоснованной реалистической линии, которой надо было следовать целенаправленно и систематически. Главным пороком явилось то, что политический стиль перестройки не ушёл от царившего субъективизма и волюнтаризма, что стало следствием абсолютного превалирования политики и идеологии и прошло через всю историю КПСС и Советского Союза. Горбачёв не мог освободиться от этой догмы, поскольку это вынудило бы егоподвергнуть сомнению главный принцип построения советской модели социализма. В ходе перестройки это раз за разом ставило его перед новыми затруднениями, вынуждавшими его колебаться и уступать один социалистический принцип за другим. Несмотря на все благие намерения, своими колебаниями, своей неуверенностью и своим отсутствием решительности он загнал себя в положение человека, увлекаемого потоком событий, поскольку сам он не знал подходящих решений.

К тому же, многочисленные «скелеты в шкафу» становились всё более тяжёлым грузом и вызывали сомнение в том, что ему можно доверять. Ведь очевидно, что политика, объявившая «гласность», стремясь ввести открытую и свободную духовную атмосферу как важнейший элемент преобразований, не могла продолжать тактику замалчивания отдельных тёмных сторон сталинского режима. Сам Горбачёв всё ещё считал, что сумеет выкрутиться за счёт замалчивания, полуправды и лжи. К примеру, он, несмотря на знание правды, утверждал, что убийство тысяч польских офицеров в Катыни было преступлением германских фашистов — хотя и был знаком с секретными документами КГБ на сей счёт и очень хорошо представлял себе, что эти преступления были совершены по приказу Сталина.

Поскольку Горбачёв не мог или не хотел провести чёткое различие и разделение между социализмом и «сталинизмом», отделив и освободив социалистическое советское общество от его сталинистских деформаций, то он открыл для оппозиционных и антикоммунистических сил возможность занять это идеологически взрывоопасное поле. Отныне они могли изображать себя защитниками исторической правды, просто-напросто приравнивая социализм к «сталинизму», сенсационно раздувая факты о сталинских репрессиях и преступлениях и используя их в качестве идеологического оружия против марксизма и социализма.

В итоге КПСС была идеологически обезоружена, и тот, кто противостоял разжиганию антикоммунизма, представлялся и клеймился консервативным противником перестройки и даже сталинистом. Чем больше становилось ясно, что политика перестройки терпит фиаско и ведёт к хаосу, вместо укрепления ускоряя дальнейший распад социалистического общества, тем больше Горбачёв ориентировался на Яковлева и исходившие от него предложения.

Тот считал главной задачей перестройки радикальное демократическое преобразование политической системы, однако то, что он понимал под этим, в сущности было направлено не на изменение роли Коммунистической партии в соответствии с новыми условиями и задачами, а на её ликвидацию.

КПСС была вынуждена фактически устраниться от активной политики, без борьбы оставив поле оппозиционным силам и добровольно отказавшись от своего влияния. Яковлев намеревался расколоть КПСС за счёт формирования «реформаторскими демократическими силами» Социал-демократической партии, которая впоследствии конкурировала бы со старой КПСС. Горбачёв не был склонен принять решение в таком виде, однако постепенно сам перешёл на социал-демократические позиции.

Это, вероятно, произошло по нескольким причинам. По-видимому, одна из них состояла в том, что его тесная связь с партией, чьим генеральным секретарём он являлся, ослабла, поскольку он был вынужден констатировать, что она слишком мало или вообще не поддерживает его политику реформ. Он пытался объясниться с функционерами партии. При этом его теоретическая слабость также послужила причиной его восприимчивости к социал-демократизму. Горбачёв предполагал соединить социализм со свободой и демократией, однако не был способен выдвинуть продуманного плана, как на практике осуществить переход от тогдашней диктаторской командной системы к действенной социалистической демократии, не уходя от политических основ социалистической общественной системы.

Обратный путь к социал-демократической позиции, как известно, обычно ведёт через пренебрежение такими элементарными марксистскими истинами, как то, что не может существовать «чистая демократия» независимо от классов и государства, и что «свобода» не является просто состоянием, которое можно ввести тем или иным решением, она имеет конкретное исторически определённое содержание, связанное с интересами определённых общественных сил. Абстрактная пропаганда свободы и демократии так называемым реформистским крылом КПСС, чьим главным действующим лицом выступал Яковлев, послужила мостом, приведшим к социал-демократической идеологии и политике. Находясь под влиянием Яковлева, Горбачёв в конце концов вступил на этот путь, представив на ставшем последним XXVIII съезде КПСС социал-демократическую платформу, в выработке которой деятельное участие принял Яковлев.

Из-за добровольного отказа КПСС от наступательной политико-идеологической работы по защите социализма создалась ситуация, которую Ленин в критическое время непосредственной подготовки Октябрьской революции характеризовал так:

«В политике добровольная уступка „влияния“ доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность, что „выводить“ отсюда, вообще говоря, можно лишь одно: кто добровольно уступит влияние, тот „достоин“, чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование»[357].

Именно это и произошло: политика перестройки в конце концов подорвала право на существование КПСС настолько, что та сама позволила запретить и распустить себя. Вопреки всем предупреждениям, генеральный секретарь не предпринял действий, чтобы реорганизовать партию в соответствии с новыми условиями, подготовить её идеологически и повести в наступательную борьбу. По свидетельству сотрудников Горбачёва, он всё более и более пренебрегал обязанностями генерального секретаря партии, вместо этого взявшись за внешнюю политику и международные выступления, поскольку, искажённо представляя себе реальное положение дел, по-видимому, считал, что насущной задачей являлось объявление перед всем миром принципов перестройки (хотя её единственный принцип на деле состоял в её абсолютной беспринципности).

Чем яснее становилось, что перестройка ведёт к дальнейшему ослаблению Советского Союза, тем выше поднималось реноме Горбачёва в западных странах и в иностранных СМИ, в то время как сторонники курса перестройки, исходящего из знания реальных фактов и направленного на стабилизацию социализма, стигматизировались как консерваторы и сталинисты. Это, разумеется, также влияло на соотношение сил в Советском Союзе, укрепляя оппозицию.

По природе тщеславный и амбициозный, Горбачёв на фоне своего быстрого восхождения и занимаемого им выдающегося положения стал к тому же самодовольным, потеряв способность к самокритике. Его эго подпитывал и растущий интерес к его персоне на Западе. Ловкие политики империализма принялись эксплуатировать эту его слабость. Позднее один из тамошних специалистов обмолвился, что с Горбачёвым можно было делать что угодно, вытягивая из него уступку за уступкой.

На последней стадии перестройки амбиции Горбачёва оказались обращены скорее к литературной деятельности — очевидно, он вознамерился изложить и оправдать свою политику ещё и теоретически. Однако «новое мышление», которое он для этого развивал, в своих краеугольных вопросах не только заметно удалилось от принципов и понятий марксизма, но и игнорировало важность опыта борьбы между двумя общественными системами. Ведомый по тропке «общечеловеческого» своим новым главным советником по вопросам теории, философом И. Т. Фроловым, он ушёл от обязательного для марксиста видения диалектической взаимосвязи классовых интересов с интересами человечества и присоединился к классово нейтральной позиции, согласно которой фундаментальные интересы социализма должны быть подчинены интересам человечества, которые якобы сегодня защищает и империализм. Он позволил соблазнить себя иллюзорным воззрениям, будто бы империализм подчиняет свои классовые интересы всеобщим интересам, и потому на основе общечеловеческого реально строить совместную политику, например, создавая «общий европейский дом». Кроме того, Горбачёв поддался наивной иллюзии, будто дружеское отношение империалистических политиков к его персоне и установление личной дружбы с ними поможет навести мосты между фундаментальными противоречиями общественных систем.

Таким образом, Горбачёв в своём политическом поведении и в своей политической линии заколебался и покатился по наклонной плоскости, объективно уводившей его от деятельной реализации интересов социализма. Сознавал он это или нет? — интересный психологический вопрос, однако существует же ложное самосознание. Во всяком случае, к тому времени уже имелись ясно распознаваемые признаки объективного предательства интересов социализма.

Это касается не только интересов Советского Союза, но и потребностей социалистического сообщества государств. Один из объявленных Горбачёвым принципов перестройки сводился к тому, что отныне советское руководство не станет вмешиваться во внутренние дела социалистических государств и пытаться командовать ими. Теперь каждая партия будет совершенно независима и сама будет отвечать за проводимую ею политику. Несмотря на то, что такая позиция формально декларировалась всегда — даже при Сталине или Брежневе (хотя на практике наблюдалось прямо противоположное), этот поступок Горбачёва обнажил тесную взаимосвязь национальных и международных аспектов в социалистическом лагере, из-за которой, среди прочего, отношения между социалистическими государствами были скреплены взаимными обязательствами. Теперь же они были односторонне разорваны Советским Союзом, и социалистические страны, во многих отношениях зависевшие друг от друга и от Советского Союза, были попросту брошены на произвол судьбы.

Особенно это касалось так называемого германского вопроса. В то время как Горбачёв зимой 1989/90 г. ещё заявлял генеральному секретарю СЕПГ Эгону Кренцу и премьер-министру ГДР Хансу Модрову, что Советский Союз твёрдо стоит на стороне ГДР и поддержит её в преодолении возможных затруднений, его советники и посланники уже вели переговоры с бундесканцлером Колем и его советниками о цене и деталях передачи и поглощения ГДР. Когда Горбачёв пишет: «Новые принципы перестройки сыграли также решающую роль в воссоединении Германии. Главным субъектом объединения выступал народ обеих стран», — это выглядит дурной шуткой, поскольку сговор о присоединении ГДР к ФРГ был проведён за спиной населения ГДР и без участия её правительства.

Тогдашний секретарь ЦК КПСС и специалист по Германии Валентин Фалин довольно точно воспроизводит эти события в своих воспоминаниях. Перед тем как лететь в кавказский Архыз, Горбачёв планировал завершить с Колем дела по вопросу о ГДР. Фалин ещё раз разъяснил ему, на каких пунктах он должен настаивать крепче всего, чтобы не только не допустить урона для населения ГДР, но и чтобы после присоединения не произошло судебного преследования руководящих лиц ГДР. И что же сделал Горбачёв? Выпивая со своим другом «Гельмутом», касательно этого деликатного вопроса он заметил лишь, что «мы это оставим вам, вы ведь разберётесь». Коль был хорошо подкован в подобных делах и знал, что он обязан дать письменную гарантию и был готов на это. Но раз «Михаилу» это не было нужно, то тем лучше для Бонна. Так представители руководства ГДР благодаря Горбачёву были подвергнуты неистовой криминализации, преследованиям и правосудию победителя[358].

Как назвать такое поведение, если не предательством?

Когда Ельцин, к тому времени открытый ренегат и антикоммунист, на заседании Верховного Совета Российской Федерации подписал декрет о запрете КПСС на глазах публично униженного Горбачёва, а тот не только согласился с этим запретом, но и на следующий день предложил Центральному Комитету распустить КПСС, — это было уже совершенно банальным и очевидным предательством: предательством КПСС, к которой он принадлежал двадцать лет и чьим генеральным секретарём он был, предательством социализма, а также идеологическим и теоретическим предательством идей и ценностей социализма и марксизма.

Всего несколькими годами ранее, по случаю большого праздничного мероприятия в честь 70-летия Октябрьской революции, в присутствии многочисленных представителей международного коммунистического движения он клялся в своей верности идеалам марксизма и социализма и заявлял, что движение вперёд к коммунизму не остановить.

Несомненно, Горбачёв начинал с самыми искренними намерениями, однако по приведённым выше причинам его политика раз за разом терпела фиаско. Уже под занавес он отлично сознавал, что творит. Так оппортунистические уступки обернулись предательством.

Однако я не разделяю мнения, что дело сводится к заранее запланированному предательству. Оно лишь стало результатом неудач его политики и связанного с ними политического, идеологического, теоретического и морального краха Горбачёва. Яковлев, хорошо знавший Горбачёва и давший меткие оценки некоторым из черт его характера, на мой взгляд, прав, когда констатирует:

«Я лично убеждён, что Горбачёв сломался именно осенью 1990 года. Он заметался, лихорадочно искал выход, но суматоха, как известно, рождает только ошибки»[359].

Однако в силу своего тщеславия и самодовольства он не желал признавать крах, в связи с чем выискивал любые причины для объяснения провалов своей политики: например, то, что перестройка была прервана и не доведена до конца, однако же добилась успеха, поскольку Горбачёв принёс народу свободу. «Нельзя судить перестройку по тому, чего она не добилась, а нужно судить по мере возвращения, ознаменованного ею для многовековой истории России, в русло мировой истории»[360], — считал Горбачёв, таким образом впадая во всемирно-историческую мистику.

У предательства множество лиц, и это означает в том числе то, что оно может проявляться во многих формах. Можно предать и идеи. Но как может марксист и коммунист буквально за одну ночь превратиться в социал-демократа — этот секрет трудно уразуметь. Вполне возможно, что некто в результате долгих размышлений, сомнений и споров приходит к мнению, что ему следует оставить свои прежние убеждения. Это его право, и было бы несправедливо походя обзывать это предательством, если человек рационально оправдывает случившуюся перемену, даже если аргументы его спорны. Но, к сожалению, ни у Горбачёва, ни у Яковлева, ни у других высших функционеров КПСС не было таких критических и самокритических копаний, которые затронули бы всю политическую, духовную и моральную структуру личности, радикально изменив её. Разве подобное может произойти по мановению руки и за одну ночь? Или же существуют внезапные «откровения»?

У тех, кто сразу же присоединился к православной церкви и из атеизма обратился в христианскую или мусульманскую веру, может быть, и допустимо предполагать «откровение» от святого духа или аллаха.

Хотя в своей родной стране Горбачёв наказан практически единодушным презрением, однако он находит удовлетворение в том, что в западном мире его почитают как великого демократа, освободившего Советский Союз и мир от коммунизма. Sic transit gloria mundi. Так проходит слава мирская...

Горбачёв несёт на себе часть вины за гибель социализма, и часть немалую, однако ему делают слишком много чести, приписывая гибель Советского Союза ему одному. Он тоже оказался лишь случайным единичным элементом в большом комплексе объективных и сопровождавших их субъективных факторов, который в ходе долгого исторического развития, начавшегося ещё со Сталина в начале 1920‑х годов, привёл к этому конечному результату. Не следует преувеличивать роль Горбачёва, поскольку, как писал Ленин, «крах отдельных лиц не диковинка в эпохи великих всемирных переломов»[361].

И здесь вновь находят подтверждение слова Маркса о том, что определённое значение имеет то, какие фигуры случай ставит во главу движения[362].

Глава 9. Были ли альтернативы «сталинизму»?

9.1. Проблема альтернатив в историческом процессе

Вопрос о том, существовали ли вообще альтернативы, при которых не произошло бы гибели социализма, поднимается вновь и вновь. Ответ на него прост и сложен одновременно: прост, поскольку в историческом развитии, хотя оно и предопределяется соответствующими объективными условиями и общественными закономерностями, нет прямолинейной необходимости, а всякий раз имеется лишь поле объективных возможностей, содержащих и альтернативные варианты развития. И раз история не обязана была происходить в точности так, как она произошла, то в принципе альтернативы были и остаются возможны.

Однако этот общий ответ, разумеется, не объясняет, какие именно исторические альтернативы существовали в действительности и какие шансы на успех они могли иметь в данных условиях и обстоятельствах.

Их успех в очень большой степени зависел и от субъективных факторов, в особенности от руководящей группы и её членов, и, разумеется, от разнообразных случайностей, которые могут быть связаны как с конкретными ситуациями, так и с отдельными личностями, с их опытом, знаниями и способностями, а также с чертами их характера. Потому-то ответ на этот вопрос в то же самое время сложен и, естественно, содержит целый ряд факторов, не поддающихся оценке. В сущности здесь мы вступаем в область гипотетических соображений типа «что было бы, если...?», чья полезность весьма сомнительна, поскольку они делают возможными спекуляции. Несмотря на это, уже существует «альтернативная историография», исследующая то, как иначе могли бы произойти некоторые исторические события, и какие последствия это могло бы иметь для дальнейшей истории. Во всяком случае, это не лишено интереса, так почему бы не приложить эти вопросы и к истории социализма?

Если исходить из мысли, что гибель социализма не обязана была произойти, поскольку имелась, хоть и небольшая, вероятность его успеха в связи с целым рядом объективных и субъективных предпосылок, то эта позиция, по-видимому, подразумевает, что реализация одной из возможных альтернатив не только показала бы сравнительно лучший результат, но и, вероятно, обеспечила бы успех всего дела. Но и это лишь гипотеза, а не надёжное знание. И это необходимо с самого начала осознавать при обсуждении и исследовании всевозможных альтернатив.

9.2. Персональные альтернативы правлению Сталина

Обычно возможные альтернативы в истории ВКП(б) и Советского Союза связывают с именами Троцкого и Бухарина, ставя их в более-менее полную зависимость от этих личностей и их политических концепций. На то есть веские причины, поскольку они были руководителями ВКП(б), во многом значительно отличавшимися от Сталина, а также в разное время они являлись решительными противниками сталинской политики, защищая концепции, отличные от сталинских.

Однако при подобном взгляде очень легко незаметно впасть в субъективное понимание истории, согласно которому история творится «героями».

Кроме того, в отношении ВКП(б)-КПСС, Советского Союза и их первых лиц уже сложились определённые стереотипы, демонстрирующие весьма односторонний взгляд. К примеру, существует мнение, что играй Троцкий в Политбюро ВКП(б) ту же роль, что и Сталин, это не привело бы к другому результату, поскольку он тоже стремился к личной диктатуре и установил бы не менее жестокую систему правления. Зачастую подобные утверждения подкрепляются указанием на излишнюю самоуверенность Троцкого, в которой его упрекал Ленин, и на его военную суровость на посту руководителя Красной Армии во время гражданской войны.

Однако эти аргументы нельзя принять в качестве серьёзного оправдания столь далеко идущих утверждений. Вне всякого сомнения, Ленин был прав, говоря о самоуверенности Троцкого, но стоит трезво обдумать, в какой мере важно это замечание в контексте альтернативы Сталину. Во-первых, я сомневаюсь, что его вообще можно расценивать как политический аргумент, поскольку Ленин был отнюдь не менее самоуверен, чем Троцкий. Оба вполне осознавали своё значение для революционного движения, весьма настойчиво и последовательно защищая свои убеждения, причём Ленин нередко выступал значительно решительнее и осознаннее, чем Троцкий. Кроме того, гораздо важнее предположений тот факт, что во внутрипартийных спорах Троцкий не предпринимал никаких попыток захватить власть, устранив остальных претендентов и установив диктатуру. Даже в то время, когда на посту наркомвоенмора он командовал военными силами, располагая значительными властными полномочиями, не было ни единого признака намерений такого рода. Слухи, будто бы он стремился стать «красным Наполеоном», очевидно, распространялись совершенно сознательно, чтобы отвлечь внимание от того, что власть к тому времени была монополизирована совершенно другими личностями.

Однако почему же Ленин критиковал эту черту Троцкого? На мой взгляд, этот вопрос следует рассматривать в контексте отношений между Сталиным и Троцким, поскольку между ними двумя существовали не просто напряжённые отношения, но и со стороны Сталина обнаруживалась неприкрытая враждебность, глубоко укоренившаяся в его психике. Ленин помнил, насколько часто и в какой примитивной манере Сталин интриговал против Троцкого, и что ему не раз приходилось лично вмешиваться в эти конфликты ради поддержания слаженной работы Политбюро. Поэтому Ленин был совершенно правомерно озабочен тем, что в будущем без его посредничества самоуверенность Троцкого могла послужить фактором, который вызывал бы столкновения со Сталиным и опасность раскола партии.

При этом тот факт, что Троцкий в роли руководителя Красной Армии в течение гражданской войны решительно и сурово насаждал железную дисциплину и строжайше наказывал предательство, невзирая на лица (что всецело разделял и Ленин), не может служить аргументом в пользу предположения, будто бы он намеревался использовать военные подходы и методы и в мирной жизни. Это было злонамеренно приписано ему ослепшими сторонниками Сталина, приклеившими к портрету Троцкого подлинно сталинскую жестокость и грубость, чтобы отвлечь внимание от этих черт у самого Сталина.

В отличие от Сталина, Троцкий не обнаруживал никаких армейских амбиций, он не присваивал себе никаких воинских званий, блестящего мундира и военных наград, а после окончания гражданской войны вёл себя как совершенно обыкновенный штатский. Троцкий был высокообразованным человеком с хорошими манерами, чего нельзя сказать о Сталине. Поэтому чтобы понять, каких позиций и в какое время он на самом деле придерживался, лучше забыть о сфабрикованных стереотипах и придерживаться фактов и высказываний самого Троцкого, сделанных им в тех его работах, где он представил свои взгляды на политику Коммунистической партии и советского государства. Способ доказывать его мнимую враждебность к Ленину при помощи постоянно выдёргиваемых из контекста цитат из его дооктябрьских работ не просто не годится, поскольку игнорирует любую дальнейшую теоретическую и политическую эволюцию Троцкого, но и является прямой фальсификацией политической истории русского рабочего движения.

Если проанализировать и оценить на основе фактов позиции, которые Троцкий отстаивал в ходе споров со Сталиным, то получается совершенно иная картина. В первом споре со сталинским режимом в партии в 1923/24 г. (о внутрипартийной демократии) он, без сомнения, был прав, в то время как Сталин сыграл в этом деле подлую роль. Даже Зиновьев и Каменев позднее были вынуждены признать это, хотя поначалу они по весьма эгоистическим причинам и входили в союз со Сталиным. Таким образом, не существует обоснованных аргументов в пользу того, что Троцкий, как и Сталин, желал установить личную диктатуру.

А то, что Троцкий решительно выступал против сталинской концепции социализма в одной стране, защищая международный характер социалистического общества, отнюдь не означало, что он таким образом отказывался от построения социализма в Советском Союзе, как это постоянно утверждал Сталин, запутывая суть дела с помощью примитивных уловок. Ведь Троцкий считал, что Советский Союз может и должен начать строительство социализма, но что собственными силами он не сможет завершить это строительство в одиночку, и в этом он будет зависеть от международной помощи. В сталинской теории социализма в одной изолированной стране он видел форму национальной ограниченности, игнорирующей международные отношения.

В отличие от Сталина, Троцкий сознавал масштаб и трудность экономических задач при построении основ социализма в отсталой России. Ему было ясно, что для этого необходимо увеличить слишком низкую производительность труда настолько, чтобы она сравнялась с производительностью труда развитых капиталистических стран, а в перспективе и превзошла её, поскольку внутренние и внешние задачи социализма могут быть решены лишь на такой экономической основе. Он также знал, что столь масштабная задача невыполнима в рамках автаркической экономики, а требует активного участия страны в мировом рынке и в международном разделении труда. Его предложения как можно скорее начать общегосударственное планирование экономики, создав для этого плановую комиссию, встретили резкое сопротивление Сталина. Однако впоследствии оказалось, что они были совершенно правильны, и Сталин позднее очень часто использовал предложения Троцкого, словно украшая себя чужими перьями. Мысли Троцкого о сроках, которые потребуются для создания основ социализма в Советском Союзе, по сути также оказались верными, в то время как насильственный штурм Сталина за десять лет лишь по видимости привёл к надёжному фундаменту социализма, а на самом деле — к субъективизму и волюнтаризму, которые отяготили и нанесли урон дальнейшему развитию социалистического общества.

Мы не можем знать, как пошло бы развитие Советского Союза, если бы не Сталин, а Троцкий был главным человеком в руководящем коллективе, поскольку даже наилучшие идеи не гарантируют успеха, если они не реализуются на практике. Но имеется достаточно причин предполагать, что такое развитие произошло бы в целом более мирно и успешно и привело бы к более надёжным результатам, которые могли бы в большей степени гарантировать существование социализма, чем в конечном счёте удалось сталинской политике. Если исходить только из этих соображений, а также из того не вызывающего сомнений факта, что Троцкий вследствие широкого образования и большого опыта был, по суждению Ленина, «наиболее способным человеком» в руководстве ВКП(б), то многое говорит за то, что фактически-политическая альтернатива Сталину в тех обстоятельствах определённо была связана с личностью Троцкого.

В отношении альтернативы Бухарина, о которой много говорили во времена перестройки, также в ходу весьма упрощённые стереотипы. Однако они рисуют совершенно неверную картину его возможной роли в качестве решающего элемента политики, альтернативной сталинской.

При этом иной раз припоминают замечание Ленина о том, что Бухарин по праву считается «любимцем партии». Однако это не было признанием ни его политических, ни его теоретических способностей, а, по-видимому, являлось всего лишь моральной оценкой его располагающих человеческих качеств: скромности, готовности учиться, честности и искренности, способности к сочувствию — то есть тех положительных черт характера, которых не было у Сталина. Ленинская оценка теоретической образованности и способностей Бухарина вытекает из его замечания о том, что Бухарин — выдающийся теоретик партии, который, однако, лишь в недостаточной мере учился диалектике и потому ещё не может считаться зрелым марксистским теоретиком. Это была весьма точная оценка на основе знания Лениным всего пути развития Бухарина, при этом выражавшая убеждение, что тогда ещё довольно юный Бухарин определённо преодолеет указанный недостаток.

Однако как политик Бухарин представляет собой довольно противоречивое явление. После Октябрьской революции он стал одним из вожаков «Левых коммунистов», разделявших отчасти довольно наивные идеи о пути достижения коммунизма; он призывал к отказу подписать Брестский мирный договор, считая его капитуляцией перед империализмом, и к «революционной войне» против германской армии, предпочитая погибнуть, чем капитулировать перед империализмом.

При переходе от военного коммунизма к нэпу Бухарин занял сторону Ленина и поддерживал его политику, поскольку как экономист сознавал необходимость налаживания взаимопонимания с крестьянством на основе учёта его экономических интересов. После того как Ленин заболел и отошёл от активной работы, в начавшихся фракционных дискуссиях Бухарин некоторое время колебался между внутрипартийными фронтами, а потом всецело присоединился к Сталину. То ли подчиняясь дисциплине, то ли по убеждению или предубеждению — во всяком случае, он принял участие в кампании против Троцкого, срежиссированной Зиновьевым и Сталиным, однако при этом не действовал столь же клеветнически и грубо, как Сталин.

В последствии он вместе с Рыковым и Томским стал решительным сторонником нэпа и в качестве теоретика принял решающее участие в выработке конкретной линии его реализации. При этом он в основном исходил из ленинской работы «О кооперации», однако интерпретировал взгляды Ленина весьма односторонне, в результате чего линия партии получила сильный перекос в сторону поддержки крестьянских хозяйств за счёт промышленности.

Как уже было указано выше, Бухарин считал, что включение всех крестьянских хозяйств в различные формы кооперативов сферы обращения — решающий путь для «врастания» крестьянства в социализм.

Когда в 1928 г. оказалось, что эта линия завела в тупик и ввергла общество в кризис, Бухарин и Рыков выработали пакет серьёзных правок для продолжения нэпа на улучшенной основе. Однако Сталин использовал этот случай для обвинения группы Бухарина — Рыкова — Томского в «правом уклоне», поскольку вознамерился убрать их из Политбюро, чтобы укрепить свою личную власть. Кроме того, таким образом он пытался стереть следы собственной неверной политики, поскольку в качестве генерального секретаря нёс главную ответственность за линию партии. В результате произошёл острый спор об этой политике между Бухариным и Сталиным, уже инициировавшим возврат к насильственным мерам против крестьянства времён военного коммунизма. Однако Бухарину не удалось настоять на своей линии в осуществлении практической политики, в отличие от Сталина, опиравшегося на политику принуждения и интриги.

Ещё Ленин отметил, что Бухарин был «мягок, как масло», из-за чего во время гражданской войны никогда не посылал его с поручениями на фронт. Он всегда был скорее теоретиком и публицистом, чем практическим политиком; по характеру он был добрым, уступчивым и не обладал достаточно крепкими нервами, чтобы решительно продвигать свою политическую линию вопреки сопротивлению. Поэтому предположение о том, что Бухарин смог бы на месте главного руководителя партии реализовать другую политическую линию, выступив при этом против Сталина, — совершенно нереалистично. Это проявилось и на практике, когда уже через короткое время он капитулировал перед Сталиным, подчинился требованию публичного покаяния и прекратил сопротивление неверной партийной линии. Не случайно биограф Бухарина Владислав Хеделер называет того «трагическим оппонентом Сталина»[363].

Альтернативы в политике требуют соответствующих личностей, однако их одних ещё недостаточно для реализации альтернативной политики, поскольку для этого нужны не только определённые благоприятные объективные условия в обществе, но и необходимое количество сил внутри партии, готовых бороться за альтернативу.

9.3. Фактические альтернативы сталинской политике

Однако же было бы неверно отрицать, что альтернативы существовали. Не стоит только слишком связывать их с личностями, вместо этого надо рассматривать их в связи с узловыми точками и кризисными ситуациями в ходе развития ВКП(б)-КПСС и Советского Союза. Исходным пунктом для альтернативы чаще всего представляется отличная от официальной оценка объективной ситуации в партии и обществе, из чего как следствие вытекают определённые требования изменения политики путём радикальных исправлений или полной смены линии партии.

Очевидно, такая ситуация возникла, к примеру, когда в 1923 г. в ВКП(б) разгорелись дебаты о партийном режиме, сформировавшемся во время гражданской войны. После того как Сталин закрепился на посту генерального секретаря, выстроив централизованный партийный аппарат и ещё больше урезав права партийных организаций и членов партии, в партии разгорелась дискуссия, в которой был поднят вопрос о возврате к нормам внутрипартийной демократии. Значительная часть функционеров и членов партии считала, что теперь, после окончания гражданской войны и завершения перехода к мирному строительству, внутренний режим партии также должен быть коренным образом пересмотрен в духе широкой демократизации.

В Политбюро так считал не только Троцкий: другие ведущие функционеры тоже публично выступали с подобными предложениями и требованиями, среди которых важнейшим стало «Заявление 46‑ти». Критика бюрократизма и требования демократизации партийного режима были столь громкими, что Политбюро в лице Зиновьева, Каменева и Сталина было вынуждено отреагировать на них. При активном участии Троцкого был выработан и принят документ, опубликованный под названием «Новый курс». В нём объявлялось введение «рабочей демократии» и были представлены соответствующие указания по её практической реализации. Зиновьев и Каменев были уверены, что тем самым им удастся положить конец волнениям в партии[364].

Однако Сталин не оставил сомнений в том, что вовсе не намеревается уступить этому новому курсу. Напротив, его главной целью было стигматизировать как «антипартийную фракцию» и нейтрализовать наиболее энергичных борцов за коренные перемены, что ему удалось при поддержке Зиновьева и Каменева. Если бы эти двое не поддержали бы в тот момент Сталина, а последовательно реализовывали бы вместе с Троцким и другими линию «Нового курса», то им бы удалось успешно внедрить внутрипартийную демократию, сократить бюрократический аппарат и тем самым уже в самом начале воспрепятствовать диктаторскому правлению Сталина.

Как следствие, принятие такого решения и его реализация могли бы послужить истоком альтернативного развития ВКП(б) и Советского Союза. Объективные условия для этого имелись, поскольку партия кипела недовольством. Однако субъективные силы не были объединены, наибольшим весом в Политбюро пользовались Сталин, Зиновьев и Каменев, к которым примкнул и Бухарин. Кроме того, ряд функционеров, не располагавших точными знаниями об этих спорах, позволили себя запугать, столкнувшись с обвинениями в фракционности и стремлении расколоть партию. В результате имевшаяся возможность осуществления альтернативы, несмотря на относительно благоприятные объективные условия, не смогла реализоваться, и Сталину удалось и далее выстраивать и укреплять режим собственного правления.

Другая объективная ситуация сложилась, когда больше не было возможности держать в секрете письмо Ленина к съезду 1924 г. и возникла необходимость проинформировать делегатов о его содержании. Как известно, оно включало в себя рекомендацию Ленина удалить Сталина с поста генерального секретаря. Если бы письмо было доведено до сведения делегатов XIII съезда в полном объёме, то это, без сомнения, повлекло бы за собой смещение Сталина, и таким образом появился бы шанс с помощью нового руководства партии развить альтернативу политике Сталина и его системе правления. Однако в силу эгоистических интересов и мотивов этому шансу не дали реализоваться Зиновьев и Каменев, в итоге судьба шла своим чередом. Письмо не было зачитано полностью, его содержание было лишь пересказано Зиновьевым и Каменевым представителям «делегаций». Зиновьев и Каменев использовали весь свой авторитет, чтобы Сталин сохранил пост генерального секретаря, поскольку, как они утверждали, опасения Ленина не оправдались. Когда Зиновьев и Каменев позднее осознали, сколь тяжкую ошибку они совершили, они заключили союз с Троцким против Сталина — но было уже слишком поздно. Сталин настолько укрепил свою власть над партией и её аппаратом, что даже членам Политбюро не была предоставлена возможность принять участие в съезде в качестве делегатов с правом голоса. Публикация «Платформы объединённой левой оппозиции» попала под запрет и могла осуществляться лишь противозаконно, из-за чего её распространение в партийной среде было крайне затруднено. Когда Сталин пригрозил репрессиями, Зиновьев и Каменев капитулировали, покаянно подчинившись ему. Троцкий остался непоколебимым и — после исключения из ВКП(б) и ссылки в Среднюю Азию — был выслан из Советского Союза в Турцию. С этого начались широкомасштабные «чистки» в партии и жестокие репрессии против её членов, высказывавшихся в поддержку предложений оппозиции или заподозренных в том, что они являются её сторонниками. По сведениям, приведённым самим Сталиным в неопубликованной части его выступления на пленуме ЦК весной 1937 г., тогда было арестовано 18 000 членов ВКП(б). Таким образом, и эта — хотя и очень слабая — возможность осуществления альтернативы оказалась сведена на нет.

Ещё одна возможность открылась в 1928/29 г. Тогда во время так называемого хлебного кризиса стало ясно, что линия партии, которой следовали Сталин и Бухарин, планировавшие лишь относительно медленное развитие социалистической промышленности и отдававшие приоритет крестьянским хозяйствам с целью достижения более высокого уровня производства зерна, — потерпела фиаско, заведя общество в тупик.

Бухарин, Рыков и Томский осознали, что эта политика должна быть в корне изменена, и выработали предложения по коррекции политического курса, которые они позднее представили в Политбюро. Однако Сталин не был готов серьёзно обсуждать их, поскольку это подрывало его позиции во власти, которые он планировал выстраивать и далее. Поэтому он использовал возникший кризис совершенно другим образом. Он перешёл к авантюристической политике спешной и совершенно не подготовленной коллективизации сельского хозяйства. Чтобы замести следы, Сталин предпринял резкую идеологическую атаку против якобы правого уклона, вследствие чего Бухарин, Рыков и Томский были выведены из состава Политбюро, поскольку высказывались против этой линии.

Экономическая и общественная ситуация была катастрофической, Советский Союз находился в самом глубоком кризисе со времён гражданской войны. Хотя значительная часть работников партии и государства симпатизировала взглядам Бухарина, однако шансы на успех этой возможной альтернативы были весьма невелики, поскольку Сталин смог перетянуть колеблющихся членов Политбюро на свою сторону. Кроме того, Бухарин как политик был слишком слаб для противостояния такому опытному приверженцу насилия, как Сталин. Уже вскоре он капитулировал под напором обвинений (одно подлее другого), покаялся и вновь подчинился Сталину.

После того как Сталин массовыми чистками и жестокими репрессиями задушил оппозиционные взгляды в партии, уничтожив в процессах 1936–1938 годов бо́льшую часть старых большевистских кадров, ему уже не было никакой альтернативы — ни в теории, ни на практике.

Только после смерти Сталина вновь появился шанс — абстрактно, то есть независимо от конкретных объективных и субъективных условий — развить реальную альтернативу его диктаторской системе правления и его политике, преобразовав деформированное и изуродованное социалистическое общество, дабы обеспечить его способность к развитию. Однако отсутствовали решающие субъективные условия. Эта альтернатива должна была бы начаться с критического анализа прежнего пути развития социалистического общества при сталинском правлении. При этом промахи Сталина, его противозаконный произвол и репрессии против большого числа отечественных и зарубежных коммунистов, террор против больших групп населения и другие его преступления подлежали оглашению и осуждению. И, что было ещё труднее, должны были быть исследованы куда как более глубокие общественные, политические и идеологические основания и причины явлений перерождения партии и общества, поскольку иначе нельзя было преодолеть эти противоречившие принципам социализма явления и создать надёжный заслон их возрождению в будущем.

Но было ли руководство КПСС, оставшееся после смерти Сталина, способно на это? Оно состояло из функционеров, отобранных Сталиным или, по крайней мере, воспитанных в его духе и более-менее лично преданных ему. Среди них имелось также несколько соратников, сопровождавших политическое восхождение Сталина с 1917 года, или, по меньшей мере, с начала 1920‑х годов, и переживших все чистки: Молотов, Каганович, Ворошилов и Микоян, а также более молодые — такие как Хрущёв, Берия, Маленков и Булганин. Они совершенно намеренно были вовлечены Сталиным в беззаконие и произвол, репрессии и прочие преступления в такой мере, что к тому времени уже должны были бы нести за это ответственность. Можно понять, что при таких обстоятельствах их готовность поднимать подобные вопросы и углубляться в них была не особо велика.

Последовательнее всех против какого бы то ни было пересмотра прошлого выступали Молотов и Каганович. В то же время они довольно решительно отказались обсуждать «культ личности». Как ни странно, первым начавшим поднимать тему «культа личности Сталина» оказался Берия. Это может показаться удивительным, поскольку после Ягоды и Ежова он с осени 1938 года являлся главным сообщником Сталина в осуществлении его произвола, хотя и занял пост наркома внутренних дел и генерального комиссара госбезопасности лишь после Московских процессов. Можно ломать голову насчёт его мотивов, однако с уверенностьюможно исключить гипотезу, будто бы Берия стремился к созданию системы, альтернативной сталинской. Предполагают, что таким образом он «убежал вперёд». Берия подозревал, что Сталин поступит с ним так же, как и с его предшественниками — Ягодой и Ежовым, которых он персонально обвинил во всех своих преступлениях и ликвидировал их как своих соучастников.

Берия предполагал, что у Сталина уже заготовлен материал подобного рода, в котором он будет изображён единственным виновником всех мыслимых преступлений начиная с 1938 года. Теперь Сталин был мёртв, однако опасный компромат ещё, возможно, существовал. Чтобы не позволить остальным соучастникам из Политбюро принести его в жертву в качестве козла отпущения, он направил обвинения против почившего Сталина. Поскольку Берия, очевидно, также предпринял меры для захвата власти, то большинство остальных членов Политбюро (в особенности Хрущёв) усматривали в его фигуре серьёзную угрозу. Они арестовали его в лучших сталинских традициях по обвинению в работе на империалистические разведки и впоследствии казнили.

Как бы то ни было, этим актом «дело Сталина» отнюдь не было завершено, поскольку, по крайней мере, часть членов Политбюро считала неизбежным применение определённых мер по сворачиванию сталинского режима. По сию пору существовали гигантские лагеря с миллионами заключённых, из которых следовало освободить, по меньшей мере, значительную часть политических осуждённых, поскольку обвинения против них, за редким исключением, были необоснованы. Такую позицию решительнее всех отстаивали Хрущёв и Микоян, а также Маленков и Поспелов; даже Ворошилов присоединился к их общему мнению. Принадлежа к самым старым и самым верным соратникам Сталина и принимая решающее участие в ликвидации генералов Красной Армии, теперь Ворошилов вёл себя так, возможно, потому, что в свои последние годы Сталин относился к нему с чрезвычайным презрением.

Было решено, что Поспелов должен собрать и изучить материал для выработки основы для дальнейших действий, прежде всего для реабилитации невинно осуждённых кадровых работников партии.

Однако обсуждение этого вопроса не было включено в повестку дня XX съезда КПСС, поскольку в Политбюро не было достигнуто большинства. Тем не менее, Хрущёв, в то время первый секретарь ЦК КПСС, добился согласия на право выступить перед делегатами съезда на закрытом заседании с докладом о культе личности Сталина и его последствиях. Эта речь была подготовлена Поспеловым, обработана Шепиловым и, по-видимому, дополнена Хрущёвым. Стратегия речи соответствовала намерениям Берии возложить всю вину на Сталина и на его черты его характера, тем самым сняв вину с причастных членов Политбюроо.

Из всех упомянутых фактов и обстоятельств неизбежно вытекает вывод, что руководство КПСС в своём прежнем составе, во-первых, не слишком было заинтересовано в проведении глубоких, объективных и широких разъяснений и оценок прежнего пути развития социалистического общества. А во-вторых, что по своим теоретическим знаниям и способностям оно объективно и не было способно на это.

Что же мешало ему это сделать?

Одной из причин были интеллектуальные способности и уровень образования многих членов Политбюро. Ни одного из них нельзя было считать серьёзным марксистским теоретиком. Ещё одна причина — и это уже не относилось к индивидуальным способностям отдельной личности — структура, регламент и приёмы работы Политбюро, определявшие и ограничивавшие поведение каждого отдельного члена Политбюро и возможности его влияния. Но всего больше последовательному обсуждению препятствовало наличное состояние марксистской теории.

Самостоятельная теоретическая работа в области марксизма, будь то в политической экономии, в философии или по вопросам теории социализма, уже давно была невозможна, поскольку «партийное мировоззрение», бывшее обязательным для всех, содержалось в произведении, официально признанном и утверждённом партийным руководством — в «Кратком курсе истории ВКП(б)». В Советском Союзе все теоретические работы в области марксизма велись в рамках её догматических формул; отклонения не допускались и приводили к идеологическому осуждению. Марксистская теория находилась в состоянии застоя, поскольку самостоятельная работа и исследование социалистического советского общества оказались попросту невозможны, тем более — критическое исследование и оценка результатов политики партии.

Вследствие такого урезания и деформации марксистской науки социалистическое общество лишилось своего важнейшего теоретического и методического инструмента для проведения постоянного самоанализа и самокоррекции.

Руководящие лица ВКП(б)-КПСС и советского государства в своих речах — которые практически целиком писались советниками и спичрайтерами — постоянно взывали к якобы всемогущей теории марксизма-ленинизма, однако их знания чаще всего ограничивались содержанием «Краткого курса». Постоянное воспроизведение догматических формулировок этого произведения служило прежде всего подтверждением верности политической линии партии и решений партийного руководства. В этом смысле марксизм-ленинизм служил скорее в качестве легитимизирующей теории, чем творческим научным инструментом для исследования общественных процессов и отношений социалистического общества.

Критическое положение дел в марксистской теории и в теоретическом мышлении было продемонстрировано как в секретном докладе Хрущёва, так и в последовавшем затем решении ЦК КПСС июня 1956 г. «О преодолении культа личности и его последствий». Поскольку более глубокие причины допущенных искажений и деформаций социализма вскрыты не были в силу отсутствия теоретической ясности в отношении сущности сталинизма и его отношения к социализму, то практические меры для преодоления его негативных последствий в партии и в обществе остались недостаточными.

Как следствие, политика Хрущёва, всерьёз намеревавшегося ликвидировать по крайней мере наиболее тяжкие последствия сталинизма, осталась без ясной концепции и обоснования. Она металась из крайности в крайность, опираясь в сущности на подходы и методы прежней государственной системы правления. Субъективистские авантюры как во внутренней, так и во внешней политике были характерны для хрущёвского руководства, они же и послужили благовидным предлогом его устранения в 1964 г. Более глубинной причиной снятия Хрущёва, конечно, был его антисталинизм, сколь бы он ни был поверхностен и нежизнеспособен. Его преемник Леонид Брежнев положил конец критике прошлого и в особенности Сталина. В сущности, он вернулся к действенным и испытанным методам сталинистского режима, хотя и в более современной форме. На протяжении почти двух десятилетий брежневской эпохи эта система всё больше закосневала, и шансов на практическую альтернативу было даже меньше, чем при Хрущёве.

Лишь с приходом к власти Горбачёва вновь появилась такая возможность — с одной стороны, потому, что к тому времени советское общество оказалось в кризисной ситуации, от которой нельзя было попросту отмахнуться или отговориться. Напряжённая обстановка требовала критического анализа и решительных корректировок. А с другой стороны, произошло существенное изменение и субъективного аспекта дела, поскольку с избранием Горбачёва в качестве генерального секретаря и с удалением ряда старых членов Политбюро стал возможен процесс омоложения верхушки, в результате чего впервые после долгого времени возникли субъективные условия, вновь сделавшие альтернативу возможной.

Поначалу также казалось, что новый генеральный секретарь осознал, что для обеспечения существования и жизнеспособности социализма в Советском Союзе необходимы коренное преобразование всей политической и экономической системы, а следовательно, и всех сфер общества. Однако вскоре его политика продемонстрировала свою непродуманность, не принеся желаемого укрепления социалистического общества, а вызывая всё больший хаос и всё более частые явления распада.

Реальное состояние советского общества настоятельно требовало реальной альтернативы, поскольку к тому времени речь уже шла о жизни и смерти социализма. Однако теоретически продуманной и обоснованной реалистической альтернативы не появилось. Для неё не было необходимых теоретических наработок в силу очевидного недостатка способных кадров.

По этой причине ни Горбачёв, ни его соратники не смогли осознать решающего ошибочного момента в построении советской модели социализма. Потому им и не удалось преодолеть её. Необходимо было ликвидировать абсолютную монополию на власть партийного руководства с его исключительными полномочиями на принятие решений, последовательно создавая необходимые демократические руководящие и принимающие решения структуры государства и общества и наделяя их соответствующими полномочиями.

Ленин, судя по всему, знал, о чём говорил, когда на небольшом и скромном праздновании своего 50-летия сказал, «что наша партия может теперь, пожалуй, попасть в очень опасное положение, — именно, в положение человека, который зазнался. Это положение довольно глупое, позорное и смешное». И высказал пожелание, «чтобы мы никоим образом не поставили нашу партию в положение зазнавшейся партии»[365].

К сожалению, это предупреждение было проигнорировано: через десять лет, при 50-летии Сталина, проявился культ личности, неизбежно сопровождавшийся укреплением высокомерного, самодовольного поведения и деморализовавший партию.

Тот факт, что КПСС позволила запретить себя Ельцину и распустить Горбачёву, наглядно продемонстрировал, что эта партия растеряла всякую боевую силу. Рыжков констатировал:

«В 1985 году мы выдвинули задачу перестройки, содержанием и целью которой назвали обновление социализма, преодоление допущенных деформаций. Но она не удержалась на этой позиции под воздействием деструктивных сил, многие из которых (как сейчас совершенно очевидно) имеют целью изменить характер общественного строя»[366].

Он указал на приоритет идеологии и политики над экономикой как на «главную черту общественной модели» советского социализма и, таким образом, — корень, из которого и вырос волюнтаризм. Поскольку и в перестройку не удалось перевернуть это соотношение, реформы не могли привести к успеху. Рыжков признаёт:

«За пять лет всё кардинально изменилось: от энтузиазма мы скатились к неверию и скептицизму. Это во многом объясняется размытостью целей и созданием иллюзий о благах, которые могут быть быстро получены. Мы, по сути, не раскрыли модели будущего, не назвали социальную цену, которую придется платить за реализацию данной модели, и не определили, кто её будет платить, чтобы компенсировать издержки тем, кто их несёт». И признаётся: «Мы не смогли (да и не знаю, могли ли)»[367].

Возможно, грозящей гибели социализма можно было и избежать, если бы руководства европейских социалистических стран, столкнувшиеся с весьма схожими проблемами, провели бы такой критический анализ и учёт в ходе откровенных совместных совещаний при активном участии марксистских учёных, попытавшись отыскать путь совместного вывода социализма из кризиса — вместо того, чтобы погибать поодиночке.

Однако этому препятствовало высокомерное националистическое поведение советского руководства. Оно продолжало считать, что может и дальше претендовать на верховенство, всё так же настаивая на несуществующем первенстве в развитии социализма. С другой стороны, совместной коллективной деятельности по спасению мешал эгоистический национализм мелких государств большинства социалистических стран.

Трудный, хотя и риторический вопрос: которая из этих двух сторон была первична и как они влияли друг на друга? Однако ответ на этот вопрос уже ничего не изменит в истории.

Заключение

Моим намерением было объяснить и прояснить то, как во взаимодействии различных объективных и субъективных факторов происходило принятие основополагающих политических решений в Советской России; то, какое направление развития получило в результате этого возникающее социалистическое общество; какой объективный прогресс был достигнут при этом и каким образом наряду с этим были внесены отдельные искажения, отяготившие дальнейший путь, приведя к серьёзным деформациям и отклонениям от принципов социализма. В ходе развития происходило накопление ошибочных решений со всё более масштабными последствиями как в объективном, так и в субъективном плане, так что их груз для дальнейшего развития становился всё тяжелее, а шансы на их исправление — всё меньше. Советская общественная система, в течение долгого времени считавшаяся стабильной, хотя и противоречивой, вошла в процесс, в ходе которого уровень стабильности системы постепенно снижался, в конце концов опустившись ниже критической черты, в результате чего система лишилась устойчивости, а её структуры подверглись разрушению. Перестройка оказалась неспособна остановить этот процесс и восстановить стабильность. Напротив, она лишь ускорила распад.

Если говорить о персональной ответственности за столь катастрофический конечный итог исполненной надежд эпохи человеческой истории, то следует назвать ряд имён — и не только Сталина, Хрущёва или Горбачёва. В этом списке также окажутся (пусть и различным образом) Зиновьев, Каменев и Бухарин; Молотов, Каганович, Микоян, Жданов и Маленков; а также Брежнев, Черненко, Яковлев и Ельцин. Причём все они были лишь вершиной высокой пирамиды из функционеров, которые — возможно, в массе своей считая, что тем самым служат делу социализма — причастны как к успехам и достижениям, так и к искажениям, подготовившим гибель всего дела. Однако не следует мешать вопрос о персональной ответственности с вопросом о главных причинах гибели социализма. Ответ на этот вопрос должен осветить причины, обусловленные самой системой.

В конечном счёте, решающим обстоятельством исторического поражения в соревновании общественных систем стала неспособность достичь более высокой производительности труда, чем это удалось капитализму. Отсюда берёт начало большинство других недостатков социалистического общества. Например, материальный уровень жизни, который — несмотря на огромный прогресс и значительные достижения — в целом не удовлетворял требованиям социализма, из чего уже, в свою очередь, развивались общественные и идеологические противоречия и деформации.

На мой взгляд, основными препятствиями на пути успешного экономического развития выступили два фактора. Во-первых, слишком схематическое формирование отношений собственности на средства производства, вследствие чего их объективно социалистический характер остался безличностным, не сумев сформироваться и стать действенным в субъективном плане по причине отсутствия сознания реального собственника. Во-вторых, излишне централизованная административная система планирования и руководства экономикой, которая хотя и обеспечила возможность значительного прогресса в период экстенсивного экономического развития, однако в период интенсивного экономического развития (основанного в сущности на применении и использовании новаций научно-технической революции) оказалась непригодной и неэффективной.

Главным препятствием в области политической системы социализма стало недостаточное формирование и слишком слабое развитие социалистической демократии в качестве политической системы власти и способа функционирования государства, что негативно сказалось на всех сторонах общественной жизни, затруднило развитие общественных и духовных движущих сил, в конце концов приведя их в неработоспособное состояние.

Но почему эти преграды свободному, полноценному социалистическому обществу возникли не только в Советском Союзе, но и во всех социалистических странах? Потому, что эта модель социализма, в том виде, в котором она возникла в определённых исторических условиях, сложившихся после Октябрьской революции в Советском Союзе, имела роковой врождённый порок, который, словно генетический дефект, проявлялся в схожих симптомах во всех социалистических обществах, созданных по этой модели. Все попытки преодолеть эти симптомы реформами и изменениями в итоге потерпели фиаско, поскольку они не устраняли главный корень — «генетический» дефект.

В чём же состоял этот врождённый порок или конструктивный дефект?

Речь идёт не о природном дефекте — он был создан людьми, действовавшими в совершенно определённых и весьма специфических условиях.

Этот конструктивный дефект состоял в схематическом переносе тезиса о «руководящей роли партии» из ограниченной области партийной политики на всё общество и на государство. Из-за него возникла монополия на власть и на «истину», распространявшаяся на все сферы. «Партия» принимала все важные решения о формировании и развитии социалистического общества. Такая конструкция должна была — вопреки всевозможным благим намерениям — неизбежно привести к субъективизму и волюнтаризму. Это наглядно продемонстрировала история всех социалистических государств, построенных по советской модели.

Это правда, что автором этой теории был Ленин, однако первоначально она означала лишь то, что партия рабочего класса должна играть ведущую роль, выступая в классовых битвах в качестве политического руководителя и с помощью идей научного социализма развивая и укрепляя классовое сознание рабочего класса.

Кроме того, не кто иной, как Ленин, во время контрреволюции и гражданской войны, ввёл почти полную «личную унию» Политбюро и советского правительства. Однако не в качестве принципа, а подчиняясь необходимости, поскольку давал о себе знать дефицит кадров. Более того, условия гражданской войны требовали высшей степени концентрации и централизации полномочий для принятия решений.

Тем не менее, через некоторое время тот же Ленин, приобретя достаточный опыт, осознал, что слияние партийных и государственных постов является ошибкой и высказался в пользу необходимости чёткого разделения полномочий. Однако его предложениям уже не суждено было реализоваться, поскольку сам он был уже тяжело болен и вскоре скончался.

Сталин, напротив, не был заинтересован в разделении полномочий, поскольку это ограничило бы его властные амбиции. Потому он не только поддержал ставшее общим положение, но и превратил его в догму под названием «руководящая роль партии», якобы относящуюся к принципам социализма. Как следствие, этот постулат после возникновения новых социалистических государств был принят ими безо всякого сомнения — как нечто само собой разумеющееся. И так же, как и в Советском Союзе, он стал непреодолимым препятствием для любых сколь-нибудь глубоких реформ, поскольку выражал прежде всего интересы малой группы в руководстве партии, присвоившей себе монополию на власть и желавшей во что бы то ни стало её сохранить.

Внимательный читатель, конечно, заметил, что мне не всегда было легко находить сдержанные выражения насчёт общественного развития от Октябрьской революции и до гибели социализма. Я также должен признаться, что совершенно не уверен в точности моих оценок различных периодов развития этой весьма противоречивой истории и её результатов — и тем более личностей, сыгравших в ней важную роль. Сами события слишком сложны и неоднозначны для этого. С другой стороны, разумеется, было бы нечестно умолчать о том, что я не являюсь нейтральным наблюдателем, которому всё равно, каким образом рассматривается эта эпоха.

Однако я могу заверить, что всегда старался выполнять свою работу, не руководствуясь взглядами, основанными на незнании фактов, без опоры на предубеждения и заранее заданные оценки. Вследствие этого зачастую я был вынужден самокритично исправлять собственные прежние суждения и комментарии. Углублённое изучение привело меня к осознанию, что в оценке некоторых исторических процессов и их результатов я совершал ошибки, анализируя различные отношения слишком поверхностно, а также, несмотря на моё по большей части критическое отношение к официальным взглядам и оценкам, вовсе не был всецело свободен ото всех деформирующих влияний и воздействий царившей идеологии.

Ещё во введении к этой работе я писал, что не считаю себя сверхмудрецом, который лучше других и заранее знал, чем закончится исторический эксперимент социализма. В течение долгого времени я был убеждён, что он вполне может удасться. Гибель социализма показала, что и я ошибался. Однако это вовсе не было следствием легковерной наивности и отсутствия критического мышления, поскольку долгое время у меня были причины так думать.

Можно спросить меня, почему и с какой целью после всего этого я и поныне столь глубоко занимаюсь проблемами истории и теории социализма, сочиняя об этом толстые книги. Полагаю, что тому есть ряд причин, которые кажутся мне достаточно серьёзными для того, чтобы взяться за эту работу даже в моём преклонном возрасте. Я никогда не был нейтральным наблюдателем, а активно и сознательно участвовал в формировании социалистического общества. Поэтому я чувствую себя не только вправе, но и обязанным сделать некий отчёт о проделанной работе.

Однако исторический взгляд «без точки зрения» невозможен, сколько бы ни утверждалось обратное. Без теоретического фундамента, без ясного понимания основного содержания и общей тенденции развития истории человечества, определяющих факторов и закономерных взаимодействий общественного развития, а значит, и главных движущих сил событий, — нельзя получить сколь-нибудь точную объективную картину развития человеческой истории.

Поэтому фундаментальные понятия материалистического понимания истории, чью основу заложили Маркс и Энгельс, творчески применённые и развитые Лениным и продуктивно используемые многочисленными учёные-марксистами в качестве теоретического и методического базиса и инструмента исторических исследований, — являются красной нитью, на которую ориентировался и я, чтобы иметь возможность понять и объяснить исторические события при возникновении, развитии и распаде Советского Союза.

Для понимания всей эпохи реального социализма решающе важно то, какая оценка даётся началу этого развития — Октябрьской революции в России.

Понимается ли эта революция как начало новой исторической эпохи, которая назрела объективно, создав возможность преодоления капиталистического общества (а тем самым в перспективе — и раскола человеческого общества на имущие правящие классы и неимущие эксплуатируемые классы) благодаря основанию новой общественной формации социальной справедливости и равенства, открывающей человечеству перспективы мирного развития без разрушительных войн, без социальных и экологических катастроф — либо же Октябрьская революция и её последствия трактуются как незрелая и насильственная попытка любой ценой установить социалистическую государственную власть, хотя она не имела никаких шансов на успех и потому не смогла построить социалистическое общество.

Есть разница, с первой или со второй точки зрения исследуется, преподносится и оценивается эта историческая эпоха.

Возможно, мне могли бы возразить, что после гибели реального социализма это разделение уже не имеет значения, поскольку история показала, что сделанная попытка очевидно была слишком преждевременной и потому не могла достичь успеха. Это в конечном счёте объясняет и пороки исторического результата в виде советского общества (или советской модели социализма) со всеми его недостатками и деформациями, равно как и его поражение и гибель. Однако подобная аргументация «постфактум» не столь убедительна, как кажется, поскольку она, очевидно, исходит из молчаливого предположения, что всякая историческая попытка революционного свержения общественной формации, созревшей для того, чтобы быть сменённой, и начала построения нового общества, оправдана только в том случае, если она развивается успешно, устанавливается надолго и ведёт к победе более высокой общественной формации.

Маркс однажды заметил, что мировая история могла бы совершаться очень просто, если бы успех всякой революции был заранее обеспечен. Он восхищался дерзостью и смелостью Парижской коммуны, несмотря на то, что, разумеется, знал, что их шансы на успех по многим причинам мизерны, поскольку в ту пору капитализм находился в своей восходящей фазе и совершенно не созрел для своей замены.

Преодоление феодального общества также было многовековой классовой борьбой между силами буржуазной революции и реформ с одной стороны и силами феодально-аристократической реакции и контрреволюции с другой — с первоначальными успехами и отступлениями, иногда приводившими к реставрации прежних отношений. Эта борьба длилась целую историческую эпоху, пока, благодаря победе прогрессивной буржуазии, не привела к формированию и укреплению современного буржуазного общества, тем самым создав возможность свободного и беспрепятственного развития капитализма.

Первые ступени развития капиталистического общества ещё в очень малой степени соответствовали заявленным буржуазным идеалам, но несмотря на это, они стали огромным прогрессом, поскольку открыли шлюзы для беспрепятственного развития производительных сил человечества. Если историк и теоретик при представлении и оценке этой исторической эпохи буржуазных революций направляет свой взгляд в первую очередь на разрушительные воздействия революционного насилия, на злоупотребления, на зачастую жестокие эксцессы и на жертвы сражений, теряя при этом из виду трудное рождение нового общественного строя, если он судит о становлении капиталистической общественной формации, а вместе с ней и буржуазной демократии, наций и национальных государств не как об элементах противоречивого общественного прогресса, поскольку новое общество, измеряемое по буржуазным идеалам, было ещё несовершенно и обладало множеством недостатков, — то он не только даёт весьма одностороннюю картину такого развития, но и упускает его суть.

Это в той или иной степени верно и для эпохи социалистической революции и её результатов. Не замалчивая и не умаляя ужасов гражданской войны между революцией и контрреволюцией, жестокостей как белого террора, так и ответного красного, не приукрашивая гигантские трудности, ошибки, промахи, недостатки и деформации на сложном пути развития возникающего социалистического общества, и не отрицая значительных извращений, приведших в Советском Союзе к автократической системе власти Сталина, — описание этой эпохи уловит суть, только показав возникновение новой общественной формации, которая на основе общественной собственности на важнейшие средства производства идёт по пути преодоления антагонистического классового общества, и представив и отдав должное достигнутым ею успехам.

Разумеется, это потребует отбора, интерпретации и оценки исторических фактов, что разительно отличается от противоположного подхода, главным образом сосредотачивающегося на заслуживающих критики событиях и фактах или даже понимающего всю историю лишь как достойный сожаления пример разрушения прежнего порядка.

При этом даже среди марксистских историков и теоретиков могут наблюдаться значительные расхождения в подходах и в оценке фактов и событий, равно как личностей и результатов их деятельности. Это нормально и оправдано, поскольку не существует «марксистского взгляда», обязательного для всех.

Для иллюстрации этих мыслей я хотел бы привести оценку, данную марксистским историком Эриком Хобсбаумом (см. работу «Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век») эпохе социализма начиная с Октябрьской революции и до гибели Советского Союза и других социалистических стран Европы. В главе «Мировая революция» он сжато даёт очень информативное, богатое материалом и дающее пищу для размышлений описание этой части мировой истории. То, как он при этом оценивает Октябрьскую революцию и её результаты, ясно выражено в следующих словах:

«Поэтому для двадцатого столетия она стала столь же важным явлением, как французская революция 1789 года для девятнадцатого века. [...] Однако Октябрьская революция имела гораздо более глобальные последствия, чем её предшественница. Хотя идеи французской революции, как уже известно, пережили большевизм, практические последствия октября 1917 года оказались гораздо более значительными и долгосрочными, чем последствия событий 1789 года. Октябрьская революция создала самое грозное организованное революционное движение в современной истории. Его мировая экспансия не имела себе равных со времён завоеваний ислама в первый век его существования»[368].

Однако эта оценка всемирно-исторического значения Октябрьской революции стоит в странном контрасте с тем фактом, что решающее содержание открытой ею новой исторической эпохи видится не в трудном процессе создания и строительства нового общества — социализма, а лишь в её действии как побудительной силы мирового революционного движения. В соответствии с этим и оценки в указанной работе направлены не столько на представление возникновения социалистического общества как исторического прогресса в его противоречивости (что является сущностью эпохи), сколько на то, чтобы охарактеризовать и осудить отчасти неизбежные, отчасти такие, которых можно было избежать, ошибочные решения, недостатки и искажения и тем более деформации и преступления, связанные со сталинизмом, которые, на мой взгляд и по моей оценке, должны квалифицироваться скорее как, хотя и очень важный, но всё же исторически побочный продукт всего этого процесса.

Поэтому в изложении Хобсбаума центр внимания слишком, на мой взгляд, сильно смещён в сторону этого побочного продукта. При этом я по большей части или полностью согласен со многими его оценками и суждениями. Однако мне кажется, что причины возникновения и фатального воздействия деформаций и извращений социализма на развитие и гибель Советского Союза трудно понять, если не объяснять их исходя из объективных и субъективных условий и противоречий фундаментального процесса создания и строительства первого в истории социалистического общества, и не встраивать их в этот контекст. В таком случае то и дело возникает впечатление, будто они — лишь следствие субъективизма и волюнтаризма отдельных руководящих личностей, и таким образом в конечном счёте всё-таки вызваны чертами характера и действиями Сталина.

Такая точка зрения, по-видимому, служит причиной тому, что в изложении Хобсбаума немало суждений о реальном социализме слишком общи, поскольку не делают необходимых различий между Советским Союзом и другими социалистическими странами. Тот факт, что те во многих отношениях следовали советской модели, не означает, что их всех нужно грести под одну гребёнку, поскольку в них в течение некоторого времени существовали самостоятельные проекты новых путей к социализму, и кроме того, влияние сталинизма в большинстве социалистических стран не было столь велико, как в самом Советском Союзе.

Наряду с любой необходимой критикой примитивной сталинистской системы социализма не должен оставаться незамеченным тот факт, что Октябрьская революция всё же была исторически оправданной попыткой противопоставить капитализму альтернативу. Позитивные результаты и опыт этих социалистических обществ должны расцениваться как наследие, имеющее важное значение для будущей истории человечества.

Пример того, как неверная оценка Октябрьской революции и её последствий накладывает на изложение истории Советского Союза трафарет, по которому судятся все факты, события и результат исторического развития социализма, в результате чего теряется главное содержание, истинная сущность этой истории, можно найти в работе историка Манфреда Хильдемейера «Советский Союз 1917–1991»[369]. Хотя он и заботится о достоверности фактов и объективности их изложения, однако не находит верной оценки общего исторического процесса.

Кроме того, читатель, возможно, осознаёт или замечает тот недостаток, что в этой работе я отказываюсь от критического анализа воззрений и доводов тех авторов, которые давно выступают как сторонники сталинизма, защищая и оправдывая идеи Сталина и его практическую политику. Хотя изначально я намеревался включить в работу соответствующие полемические места, я отказался от этого плана, поскольку в итоге чрезвычайно вырос бы объём этой книги. Чтобы показать необоснованность таких взглядов, понадобились бы довольно пространные обсуждения, тем более что при этом совершенно не шло бы речи об относительно единой последовательности идей.

С одной стороны, нам встречаются российские авторы, которые, будучи выходцами из КПСС и опираясь на опыт распада Советского Союза, по большей части сходятся во мнении, что XX съезд КПСС отклонился от правильного сталинского пути, в результате чего произошли гибель и распад Советского Союза и были созданы условия для контрреволюции и реставрации капитализма.

Разумеется, в их глазах играет роль и тот факт, что во время перестройки необузданный и огульный антисталинизм стал главным идеологическим инструментом для создания и возбуждения антисоветских и антикоммунистических настроений.

Хотя я и считаю неверным и необоснованным лежащее в основе их взглядов схематическое разделение истории Советского Союза на успешный период строительства под руководством Сталина и период упадка от Хрущёва до Горбачёва, однако в их работах иной раз имеются и разумные точки зрения и аргументы, которые полностью или частично справедливы. Тем более потребовались бы детальный анализ и обсуждение, которые завели бы нас слишком далеко в рамках данной работы. Для этого понадобился бы отдельный труд. Я уже обсуждал известные взгляды по этой проблематике в моей книге «Сталинизм».

Однако по-иному дело обстоит со взглядами и защитниками Сталина из рядов коммунистического и социалистического движения западного мира, которые можно встретить в многочисленных публикациях. В массе своей они весьма категоричны, при этом, очевидно, основаны на малом фактическом знакомстве с реалиями Советского Союза и КПСС. Зачастую они пишутся с благими намерениями, однако приносят мало пользы, поскольку укрепляют догматическое мнение, будто почти нет или же вовсе нет причин для критического рассмотрения истории реального социализма и для выяснения недостатков, искажений и сталинских деформаций и преступлений в ходе развития Советского Союза, с целью понять истинные причины его гибели. Их суждения по большей части опираются лишь на литературные источники, что само по себе проблематично, поскольку едва ли можно уловить ряд событий и их взаимосвязь без непосредственного знакомства с реальными условиями Советского Союза и других социалистических стран.

Крайне красноречивым примером является книга «Ложь Хрущёва» американского историка Гровера Фёрра, в которой «доказывается», что все обвинения и утверждения Хрущёва против Сталина, сделанные на XX съезде КПСС (за исключением одного), являются ложью. От наивности доводов автора нередко захватывает дух: он принимает все высказывания Сталина в его опубликованных произведениях буквально, не замечая весьма частого очевидного противоречия между словами и делами Сталина и не исследуя причин такого расхождения. Он также позволяет провести себя такими авантюрными изобретениями российских сторонников Сталина, как то, что жестокий сталинский террор 1930‑х годов якобы был делом слишком рьяных первых секретарей областных комитетов ВКП(б), вынудивших Сталина пойти на этот шаг, поскольку иначе они бы его сместили.

Насколько абсурден подобный взгляд, следует хотя бы из того факта, что в ходе кампании террора именно эти первые секретари поголовно были арестованы и расстреляны, обвиняясь в преследовании и убийстве безвинных коммунистов. Какие личные мотивы могли иметь эти секретари для совершения таких преступных действий, этого Ферр не в силах объяснить, вместе с тем он попросту игнорирует очевидные мотивы Сталина. Поскольку он, очевидно, совершенно не знает, каким подлым образом Сталин сделал этих секретарей соучастниками своих преступлений при помощи «троек» (состоявших из руководителей ГПУ и прокуратуры, а также первого секретаря партийного комитета), которые выносили обвиняемым приговоры, а затем избавился от этих соучастников, слишком много знавших о совершённых волнах террора, обвинив их в том, что они якобы приговаривали невинных к смерти, — то Фёрр некритически доверяет защитникам Сталина, желающим переложить его вину на других, и повторяет их утверждения.

И наконец: очевидно, что эта форма социализма уже не вернётся, поскольку она исходила из исторических условий и обстоятельств, которых сегодня уже не существует. Тем временем сделавшая гигантский прогресс интернационализация и глобализация капитализма в условиях (почти) исключительного правления монополистического капитала в масштабах мира, дальнейший прогресс современных производительных сил с использованием результатов научно-технической революции, связанные с этим изменения структуры общества (особенно среди трудящихся классов), а также другие процессы — настолько радикально изменили объективные и субъективные условия борьбы за солидарное общество социальной справедливости, которое может обеспечить всем людям достойные человека условия существования и свободного развития в мире без войн, что прежних концепций о социалистической революции и построении социализма уже недостаточно.

Вот почему появляется необходимость глубокого анализа всех проблем, проистекающих из изменившихся условий, с помощью марксистской теории и марксистского метода, обсуждая и проясняя их в ходе откровенных дебатов, — причём заслуживает внимания как позитивный, так и негативный опыт прошлого. К этому я и хотел побудить и способствовать своей работой.






Текст подготовлен в Monda Asembleo Socia (MAS) в формате 14 × 21,6 см, поля зеркальные 1,80 × 2,20 см, шрифт Liberation Serif 11 (текст), 10 (примечания) и Liberation Sans (заголовки).












Напечатано в Великобритании в 2019 г.

Примечания

1

Заявление Совещания представителей коммунистических и рабочих партий. Ноябрь 1960 г.

(обратно)

2

Там же.

(обратно)

3

Там же.

(обратно)

4

Так у А. Яковлева: Die Abgründe meines Jahrhunderts. Eine Autobiographie. Leipzig 2002 [Русское издание: Яковлев А. Н. Омут памяти. М., 2001. Далее указания страниц даются по немецкому изданию (прим. перев.)]; в более мягкой форме также у Т. Ойзермана: Марксизм и утопизм, М. 2000.

(обратно)

5

Ленин В. И. Крах II Интернационала. ПСС, изд. 5, т. 26, с. 247.

(обратно)

6

Козинг А. «Сталинизм». Исследование происхождения, сущности и результатов. MAS, 2017.

(обратно)

7

СЕПГ — Социалистическая Единая Партия Германии, основанная в 1949 при слиянии Коммунистической партии Германии и Социал-демократической партии Германии (СДПГ) в Германской Демократической Республике (ГДР) (прим. перев.)

(обратно)

8

Тот, кто интересуется этим больше, может почитать мои воспоминания, вышедшие в 2008 г. под названием «Взгляд современника изнутри — Философия и политика в ГДР» («Inneneisichten als Zeitgenosse — Philosophie und Politik in der DDR») в издательстве edition ost.

(обратно)

9

Marxistische Philosophie — Lehrbuch, von einem Autorenkollektiv unter Leitung und Redaktion von Alfred Kosing; Berlin 1967.

(обратно)

10

См. об этом Alfred Kosing. Habent sua fata libelli — Über das merkwürdige Schicksal des Buches Marxistische Philosophie [А. К.: (У книг своя судьба) — О странной судьбе книги „Марксистская философия“] в сборнике Hans-Christoph Rauh / Peter Ruben (Hg): Denkversuche. DDR-Philosophie in den 60-er Jahren. Berlin 2000, с. 77 и сл.

(обратно)

11

Вальтер Ульбрихт (Walter Ulbricht) (1893–1973), сооснователь КПГ в 1919, первый секретарь СЕПГ с 1950 по 1971 и председатель госсовета ГДР с 1960 до своей смерти (прим. перев.)

(обратно)

12

Alfred Kosing, Erich Hahn, Harald Schliwa, Ingrid Schulze, Michael Hagen. Dialektik des Sozilismus; Berlin 1980.

(обратно)

13

См. об этом также моё послесловие к 4-му изданию этой книги.

(обратно)

14

Как я мог позднее констатировать, моя критическая оценка «единства экономической и социальной политики» по большей части совпадала со взглядами председателя Государственной плановой комиссии ГДР, Герхарда Шюрера, а также со взглядами очень многих сторонников реформ. См.: Gerhard Schürer. Gewagt und verloren. Berlin, 1998.

(обратно)

15

Alfred Kosing. Aktuelle Probleme der Dialektik des Sozialismus. В: Deutsche Zeitschrift für Philosophie, вып. 7/1988.

(обратно)

16

Gregor Schirmer. Ja, ich bin dazu bereit. Eine Rüchblende. Berin 2014, с. 424.

(обратно)

17

См. об этом также: Gerhard Schürer. Gewagt und verloren, указ. соч. Автор описывает свои многочисленные попытки представить политбюро серьёзно обоснованные предложения по достижению необходимых изменений в экономической политике и то, как они всякий раз блокировалось Хонеккером и Миттагом, предопределявшими решения партийных съездов.

(обратно)

18

Alfred Kosing. Inneneinsichten als Zeitzeugnisse, указ. соч.

(обратно)

19

Ленин В. И. Крах II Интернационала. ПСС, изд. 5, т. 26, с. 216.

(обратно)

20

Ленин В. И. Три источника и три составных части марксизма. ПСС, изд. 5, т. 23, с. 43.

(обратно)

21

Маркс К., Энгельс Ф. Собр.соч., изд. 2, т. 20.

(обратно)

22

В своё время на этот счёт Марксу писала В. И. Засулич, спрашивая его мнения. Маркс ответил ей, причём сделал для этого ещё три интересных сохранившихся наброска (прим. В. Лютермана).

(обратно)

23

Карл Каутский (Karl Kautsky) (1854–1938), секретарь Энгельса в 1881, он издал 4 том «Капитала» Маркса («Теории прибавочной стоимости» в двух томах), критиковал ревизионизм Эдуарда Бернштейна и был до 1917 г. главным редактором теоретического журнала немецкой социал-демократии «Die Neue Zeit» («Новое время»), затем выступал против большевиков («Terrorismus und Kommunismus», 1919) (прим. В. Лютермана).

(обратно)

24

Немецкая революционерка польско-еврейского происхождения (1871–1919), которая вместе с Карлом Либкнехтом и Кларой Цеткин основала Коммунистическую партию Германии и была убита реакционерами. Она подвергла глубокому анализу перерождение германской социал-демократии (и социал-демократии большинства стран) в своей книге «Кризис социал-демократии» («Брошюра Юниуса») (прим. В. Лютермана).

(обратно)

25

Антонио Грамши (Antonio Gramsci) (1891–1937) вместе с Тольятти создал газету «Ordine nuovo» (1919), стал секретарём Итальянской коммунистической партии (1924) и при фашизме был заключён тюрьму с 1926 по 1937 г. В своих «Тюремных тетрадях» (1929–1935) он заменил понятие диктатуры пролетариата на гегемонию пролетариата (прим. В. Лютермана).

(обратно)

26

Венгерский философ Дьёрдь Лукач (György Lukács), публиковавшийся в основном на немецком языке под именем Георг Лукач (1885–1971). Он интерпретировал произведения Маркса главным образом с гуманистической точки зрения и писал о понятии отчуждения. Его первым широко известным произведением была «История и классовое сознание», 1923. Он разработал основы марксистской эстетики («Теория новеллы», 1920) (прим. В. Лютермана).

(обратно)

27

См. об этом также Alfred Kosing. Ist China auf dem Weg zum Sozialismus?

(обратно)

28

Ср. подробное описание деформации марксизма изобретателями «ленинизма» как особой теории и окончательным освящением «марксизма-ленинизма» Сталиным в: Alfred Kosing. „Stalinismus“ — Untersuchung über Ursprung, Wesen und Wirkungen, с. 167 и сл. и 273 и сл.

(обратно)

29

Немецкое слово Gewalt означает одновременно силу, насилие и власть (прим. перев.)

(обратно)

30

Ленин В. И., ПСС, изд. 5, т. 33.

(обратно)

31

Маркс К., Энгельс Ф., Собр. соч., изд. 2, т. 4, стр. 446.

(обратно)

32

Ф. Энгельс. Критика Эрфуртской программы. См. Маркс К., Энгельс Ф., Собр. соч., изд. 2, т. 22, с. 227–243.

(обратно)

33

К. Маркс. Критика Готской программы. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., изд. 2, т. 19.

(обратно)

34

Ф. Энгельс. Письмо Отто Бёнигку, 21 августа 1890 г. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., изд. 2, т. 37, с. 212.

(обратно)

35

К. Маркс. Критика Готской программы. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., изд. 2, т. 19, с. 18.

(обратно)

36

К. Маркс. Первый набросок «Гражданской войны во Франции». См.: Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., т. 17, с. 553.

(обратно)

37

Карл Маркс. Капитал, том 3. Маркс К., Энгельс Ф., Собр. соч., изд. 2, т. 25, ч. 2, с. 843: «С точки зрения более высокой экономической общественной формации частная собственность отдельных индивидуумов на землю будет представляться в такой же мере нелепой, как частная собственность одного человека на другого человека. Даже целое общество, нация и даже все одновременно существующие общества, взятые вместе, не есть собственники земли. Они лишь её владельцы, пользующиеся ею, и, как boni patres familias [добрые отцы семейств], они должны оставить её улучшенной последующим поколениям.»

(обратно)

38

К. Маркс, Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической партии. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., т. 4, с. 447.

(обратно)

39

Ленин В. И. Доклад о субботниках на московской общегородской конференции РКП(б) 20 декабря 1919 г. ПСС, изд. 5, т. 40, с. 34.

(обратно)

40

Там же.

(обратно)

41

Доменико Лосурдо. Бегство от истории? Русская и китайская революции сегодня.

(обратно)

42

Ленин В. И. Великий почин. ПСС, изд. 5, т. 39, с. 21.

(обратно)

43

Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., изд. 2, т. 46.

(обратно)

44

Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., изд. 2, тт. 23–25.

(обратно)

45

A. Jakowlew. Die Abgründe..., цит. соч.

(обратно)

46

Domeniko Losurdo. Ĉu fuĝi el la historio? [Бегство от истории?] (MAS-libro n-ro 33, p. 85).

(обратно)

47

Alexander Jakowlew. Die Abrgründe..., цит. соч., с. 136.

(обратно)

48

См. Manfred Hildermeier. Die Sowjetunion 1917–1991, München 2001, с. 1.

(обратно)

49

Там же, с. 3.

(обратно)

50

Ленин В. И. Развитие капитализма в России. ПСС, изд. 5, т. 3.

(обратно)

51

Manfred Hildermeier. Russische Revolution. Frankfurt/M., 2000, с. 5.

(обратно)

52

Там же.

(обратно)

53

Там же.

(обратно)

54

Там же, с. 13.

(обратно)

55

Там же, с. 14.

(обратно)

56

Л. Д. Троцкий. Итоги и перспективы. Движущие силы революции.

(обратно)

57

Manfred Hildermeier. Russische Revolution. Цит. соч., с. 17.

(обратно)

58

Там же, с. 19.

(обратно)

59

Там же, с. 20.

(обратно)

60

Там же, с. 30.

(обратно)

61

Там же, с. 33.

(обратно)

62

Isaak Deutscher: Stalin. Berlin 1992, с. 226.

(обратно)

63

Ленин В. И. Письмо членам ЦК. ПСС, изд. 5, т. 34, с. 435.

(обратно)

64

Там же, с. 436.

(обратно)

65

Оригинальная статья появилась в «Правде» 5 ноября 1918 г., однако в издании собрания сочинений она подверглась фальсификации и этот фрагмент текста удалён. При этом она сохранилась в английском издании собрания сочинений.

(обратно)

66

Manfred Hildermeier. Russische Revolution..., цит. соч., с. 17.

(обратно)

67

Alexander N. Jakowlew. Die Abgründe meines Jahrhunderts..., цит. соч., с. 34.

(обратно)

68

Там же, с. 122.

(обратно)

69

Там же.

(обратно)

70

Там же, с. 99.

(обратно)

71

Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., изд. 2, т. 4.

(обратно)

72

Alexander N. Jakowlew. Die Abgründe meines Jahrhunderts..., цит. соч., с. 110.

(обратно)

73

Там же, с. 125.

(обратно)

74

Там же, с. 146.

(обратно)

75

Там же, с. 152.

(обратно)

76

Ленин В. И. Из дневника публициста. ПСС, изд. 5, т. 34, с. 116.

(обратно)

77

Ленин В. И. Великий почин. ПСС, изд. 5, т. 39, с. 91.

(обратно)

78

Ленин В. И. Выступление на VIII съезде РКП(б). ПСС, т. 38, с. 125.

(обратно)

79

Manfred Hildermeier. Russische Revolution..., цит. соч., с. 59.

(обратно)

80

Там же, с. 59.

(обратно)

81

Там же, с. 65.

(обратно)

82

Там же, с. 66.

(обратно)

83

Ленин В. И. К четырёхлетней годовщине Октябрьской революции. ПСС, изд. 5, т. 44, с. 151.

(обратно)

84

Ленин В. И. Новая экономическая политика и задачи политпросветов. Доклад на II Всероссийском съезде политпросветов 17 октября 1921 г. ПСС, изд. 5, т. 44, с. 157.

(обратно)

85

Manfred Hildermeier. Russische Revolution..., цит. соч., с. 65.

(обратно)

86

Ленин В. И. Доклад о партийной программе на VIII съезде РКП(б). ПСС, изд. 5, т. 38, с. 170.

(обратно)

87

Ленин В. И. О продовольственном налоге. ПСС, изд. 5, т. 43, с. 220.

(обратно)

88

Историк Хильдермейер — в остальном весьма ревностно относящийся к точности — считает, что Ленин «вопреки концепциям Троцкого военизировать труд навязал частичную легализацию рынка, ставшую ядром нэпа» (См. Manfred Hildermeier: Die Sowjetunion 1917–1991, цит. соч., с. 26). Но здесь закралась ошибка: дебаты, в рамках которых Троцкий, исходя из опыта трудовой деятельности Красной Армии, предлагал учредить трудовые армии и подчинить их деятельность выполнению приоритетных задач, произошли ранее. Мимоходом отмечу, что в ту пору Ленин вовсе не был резко против этого предложения, и даже Сталин в течение определённого времени командовал некоей «трудовой армией». Троцкий поддержал план Ленина по нэпу и голосовал за него. Позднее это не помешало сталинским «историографам» выискать конфликт между Лениным и Троцким. Возможно, что Хильдермейер стал жертвой этих легенд.

(обратно)

89

Ленин В. И. ПСС, изд. 5, т. 35, с. 271.

(обратно)

90

Manfred Hildermeier. Die Sowjetunion..., цит. соч., с. 22.

(обратно)

91

Ленин В. И. К вопросу о национальностях или об «автономизации». ПСС, изд. 5, т. 45, с. 357.

(обратно)

92

Ленин В. И. Заключительное слово по докладу о партийной программе. VIII съезд РКП(б). ПСС, изд.5, т. 38, с. 180.

(обратно)

93

Ленин В. И. Третий Интернационал и его место в истории. ПСС, изд. 5, т. 38, с. 307.

(обратно)

94

Ленин В. И. Письмо к съезду. ПСС, изд. 5, т. 45, с. 343.

(обратно)

95

Там же, с. 345.

(обратно)

96

«О промышленности». КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Изд. 7, Госполитиздат, 1953, с. 687.

(обратно)

97

Там же, с. 689.

(обратно)

98

Там же, с. 688.

(обратно)

99

Сталин И. В. Сочинения, т. 6, с. 69–188.

(обратно)

100

Зиновьев Г. Е. Большевизм или троцкизм. Об уроках Октября. Л.: Прибой. 1924.

(обратно)

101

Бухарин Н. И. Новое откровение о советской экономике или Как можно погубить рабоче-крестьянский блок.

(обратно)

102

Там же.

(обратно)

103

Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б) (Кризис партии и пути его преодоления). См.: Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923–1927. Из архива Льва Троцкого. Сост. Ю. Фельштинский. Chalidze publications, 1988. Т. 4, с. 110.

(обратно)

104

Там же, с. 112.

(обратно)

105

Там же, с. 113.

(обратно)

106

Там же.

(обратно)

107

Там же, с. 114.

(обратно)

108

Там же.

(обратно)

109

Там же, с. 115.

(обратно)

110

Там же, с. 116.

(обратно)

111

Там же, с. 117.

(обратно)

112

Там же, с. 117–118.

(обратно)

113

Там же, с. 118.

(обратно)

114

Там же, с. 119.

(обратно)

115

Там же, с. 120.

(обратно)

116

Там же, с. 121.

(обратно)

117

Там же.

(обратно)

118

Там же, с. 124–125.

(обратно)

119

Там же, с. 126.

(обратно)

120

Там же.

(обратно)

121

Там же, с. 127.

(обратно)

122

Там же, с. 127–128.

(обратно)

123

Там же, с. 128.

(обратно)

124

Там же, с. 132.

(обратно)

125

Там же, с. 133.

(обратно)

126

Там же, с. 135.

(обратно)

127

Там же, с. 135.

(обратно)

128

Там же, с. 141.

(обратно)

129

Там же, с. 142.

(обратно)

130

Там же, с. 146.

(обратно)

131

Там же, с. 147.

(обратно)

132

Там же.

(обратно)

133

Там же, с. 148.

(обратно)

134

Там же.

(обратно)

135

Там же, с. 150.

(обратно)

136

Там же, с. 152.

(обратно)

137

Там же.

(обратно)

138

Там же, с. 153.

(обратно)

139

Там же, с. 154.

(обратно)

140

Там же.

(обратно)

141

Там же.

(обратно)

142

Manfred Hildermeier. Die Sowjetunion 1917–1991..., цит. соч., с. 36 и сл.

(обратно)

143

Это выражение означает уход от решения насущных вопросов путём устремления к поставленным целям, оставляя нерешённые проблемы позади (прим. перев.)

(обратно)

144

Сталин И. В. Группа Бухарина и правый уклон в нашей партии. Из выступлений на объединённом заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК ВКП(б) в конце января и в начале февраля 1929 г. Сочинения, т. 11, с. 320–321.

(обратно)

145

Ленин В. И. Доклад о работе в деревне. VIII съезд РКП(б). ПСС, изд. 5, т. 38, с. 200.

(обратно)

146

Там же, с. 201.

(обратно)

147

Ленин В. И. О кандидатуре М. И. Калинина. Речь на XII заседании ВЦИК. ПСС, изд. 5, т. 38, с. 225.

(обратно)

148

Ленин В. И. Доклад о работе в деревне. VIII съезд РКП(б). ПСС, изд. 5, т. 38, с. 204.

(обратно)

149

Сталин И. В. Беседа с иностранными рабочими делегациями 5 ноября 1927 г. Собр. соч., т. 10, с. 224.

(обратно)

150

Ленин В. И. Заседание Петроградского Совета. ПСС, изд. 5, т. 38, с. 19.

(обратно)

151

Сталин И. В. Головокружение от успехов. К вопросам колхозного движения. Сочинения, т. 12, с. 191–199.

(обратно)

152

Сталин И. В. Отчётный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б). Сочинения, т. 13, с. 317.

(обратно)

153

Сталин И. В. Об индустриализации страны и о правом уклоне в ВКП(б). Сочинения, т. 11, с. 251–252.

(обратно)

154

Об этом с нынешней точки зрения пишут Пол Кокшотт и Аллин Коттрелл в книге «К новому социализму» в главе «Планирование в СССР»: «Остаётся только удивляться, как в СССР 30‑х годов до изобретения компьютеров могли так успешно построить экономическую базу в виде тяжелой промышленности, используя методы централизованного планирования. Экономика в то время была, конечно, технологически намного проще, а планировалось относительно немного ключевых показателей. Но даже при этих условиях в годы первых пятилеток имелось немало случаев огромных расхождений между спросом и предложением. Огромный рост поставок материалов и предложения рабочей силы делал возможным достижение ключевых целей даже при дисбалансе расчетов». См. Paul Cockshott, Allin Cottrell, указ. соч., с. 78 (прим. В. Лютермана).

(обратно)

155

Бухарин Н. И. Экономика переходного периода. Госиздат, М., 1920. С. 7–8.

(обратно)

156

Manfred Hildermeier: Die Sowjetunion 1917–1991..., цит. соч., с. 35.

(обратно)

157

Снятие — термин гегелевской и марксистской диалектики, означающий «уничтожение и в то же время сохранение на более высоком уровне» (прим. В. Лютермана).

(обратно)

158

Ленин В. И. Один из коренных вопросов революции. ПСС, изд. 5, т. 34, с. 202.

(обратно)

159

Там же.

(обратно)

160

Ленин В. И. Государство и революция. ПСС, изд. 5, т. 33, с. 26.

(обратно)

161

Там же, с. 44.

(обратно)

162

Там же, с. 48.

(обратно)

163

Там же, с. 100.

(обратно)

164

Там же, с. 101.

(обратно)

165

Там же, с. 50.

(обратно)

166

Там же, с. 102.

(обратно)

167

Там же, с. 46.

(обратно)

168

Там же, с. 94.

(обратно)

169

Ленин В. И. Отчёт Центрального Комитета на VIII съезде РКП(б). ПСС, т. 38, с. 142.

(обратно)

170

Ленин В. И. Письмо В. М. Молотову для пленума ЦК РКП(б) с планом политдоклада на XI съезде партии. ПСС, т. 45, с. 61.

(обратно)

171

Ленин В. И. Политический отчёт Центрального Комитета РКП(б) XI cъезду партии. ПСС, т. 45, с. 113.

(обратно)

172

Ленин В. И. О продовольственном налоге. ПСС, т. 43, с. 230.

(обратно)

173

Ленин В. И. О задачах III Интернационала. ПСС, т. 39, с. 109.

(обратно)

174

Ленин В. И. Новая экономическая политика и задачи политпросветов. ПСС, т. 44, с. 173.

(обратно)

175

Сталин И. В. Сочинения, т. 1, с. 330.

(обратно)

176

Там же, с. 333.

(обратно)

177

Там же.

(обратно)

178

Л. Д. Троцкий. Сталин.

(обратно)

179

Сталин И. В. Октябрьская революция и тактика русских коммунистов. Сочинения, т. 6, с. 394.

(обратно)

180

Georg von Vollmar. Der isolierte sozialistische Staat. См: Reden und Schriften zur Reformpolitik, Stuttgart, 1977, с. 578.

(обратно)

181

О понятии возрастания стоимости: «Таким образом, первоначально авансированная стоимость не только сохраняется в обращении, но и изменяет свою величину, присоединяет к себе прибавочную стоимость, или возрастает. И как раз это движение превращает её в капитал». К. Маркс. Капитал, т. I. См. Маркс К., Энгельс Ф., Собр. соч., изд. 2, т. 23, с. 161. (Прим. В. Лютермана)

(обратно)

182

Л. Д. Троцкий. К социализму или к капитализму.

(обратно)

183

Ленин В. И. Речь на I Всероссийском съезде коммунистов-учащихся. ПСС, изд. 5, т. 38, с. 320.

(обратно)

184

Ленин В. И. Великий почин. ПСС, изд. 5, т. 39, с. 15.

(обратно)

185

Ленин В. И. Речь на I съезде земледельческих коммун. ПСС, изд. 5, т. 39, с. 380.

(обратно)

186

Ленин В. И. Великий почин. ПСС, изд. 5, т. 39, с. 5–6.

(обратно)

187

Е. Варга. Письмо к Сталину от 28 марта 1938. Цит. по: Медведев Ф. Н. Мои Великие старики. СПб: БХВ-Петербург, 2012. Стр. 432.

(обратно)

188

Grover Furr. Chruschtschows Lügen [Ложь Хрущёва], Berlin, 2014.

(обратно)

189

Сталин И. В. Выступление на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) по вопросам партийной пропаганды в связи с выходом «Краткого курса истории ВКП(б)». Сочинения, т. 18, с. 160 и далее.

(обратно)

190

Поскольку экземпляр книги Александрова достаточно рано попал в Институт диалектического материализма Йенского университета, я смог получить копию, хотя в ГДР она оставалась недоступной.

(обратно)

191

Сталин И. В. Записка А. А. Жданову 19 сентября 1946 г. Сочинения, т. 18, с. 428.

(обратно)

192

Жданов Ю. А. Взгляд в прошлое: воспоминания очевидца. Стр. 252.

(обратно)

193

Харальд Нойберт в своей богатой материалом работе «Международное единство коммунистов» утверждает, что Сталин сперва заинтересовался этой идеей, однако затем отверг её. При этом он не предоставляет никаких доказательств или указаний, в связи с чем остаётся неясно, на чём Нойберт основывает своё мнение.

(обратно)

194

К вопросу об интервью тов. Димитрова на пресс-конференции в Софии 21 января сего года. Сталин И. В. Сочинения, т. 18, с. 512.

(обратно)

195

Сталин И. В. Ответ на вопросы московского корреспондента «Sunday Times» Александра Верта. «Большевик» № 17/18, 1946.

(обратно)

196

Ленин В. И. О продовольственном налоге. ПСС, изд. 5, т. 43, с. 216.

(обратно)

197

Ленин В. И. Третий Интернационал и его место в истории. ПСС, изд. 5, т. 38, с. 307.

(обратно)

198

Harald Neubert. Die Internationale Einheit der Kommunisten. Essen, 2010.

(обратно)

199

Сталин И. В. К международному положению. Сочинения, т. 6, с. 281.

(обратно)

200

Ленин В. И. Доклад о внешней политике на объединённом заседании ВЦИК и московского совета. ПСС, изд. 5, т. 36, с. 341–342.

(обратно)

201

Сталин И. В. Международное положение и оборона СССР: Речь на объединённом пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1 августа 1927 г. Сочинения, т. 10, с. 50.

(обратно)

202

Сталин И. В. Беседа с Рой Говардом. Сочинения, т. 14, с. 105.

(обратно)

203

Цит. по Harald Neubert. Die internationale Einheit..., указ. соч., с. 193.

(обратно)

204

Сталин И. В. Выступление на заседании Бюро Президиума ЦК КПСС 27 октября 1952 г. Сочинения, т. 18, с. 588–590.

(обратно)

205

Ричард Косолапов. О решениях XX и XXII съездов КПСС по вопросу культа личности и его последствий. См. Сталин И. В. Сочинения, т. 17, М., 2001, с. 648 и сл.

(обратно)

206

Помню, как в те времена я ехал по Москве, и когда мы проезжали недавно отстроенный квартал, наш таксист с гордостью воскликнул: «Всё это наш Никита сделал!»

(обратно)

207

Manfred Hildermeier. Die Sowjetunion..., цит. соч., с. 85.

(обратно)

208

Там же, с. 77.

(обратно)

209

Лигачёв Е. К. Кто предал СССР? М., Алгоритм, 2015.

(обратно)

210

Там же.

(обратно)

211

Там же.

(обратно)

212

Manfred Hildermeier. Die Sowjetunion..., цит. соч., с. 79.

(обратно)

213

Лигачёв Е. К. Кто предал СССР? Цит. соч.

(обратно)

214

Там же.

(обратно)

215

Там же.

(обратно)

216

Содержание и роль «перестройки» подробно обсуждается ниже в разделе о причинах гибели социализма.

(обратно)

217

Бухарин Н. И. Путь к социализму и рабоче-крестьянский союз.

(обратно)

218

См. Andreas Reif. Ein Gespräch mit Georg Lukács. В: Die Zeit 10 апреля 1970.

(обратно)

219

См. Hans Heinz Holz. Verkörperung der Widersprüche. В: «Unsere Zeit» от 17 декабря 1999 и в серии статей в «junge welt» от января 2000.

(обратно)

220

В книге «„Сталинизм“ — исследование происхождения, сущности и последствий» я представил дальнейшие детальные рассуждения в этом направлении.

(обратно)

221

Domeniko Losurdo. Ĉu fuĝi el la historio? La rusa kaj la ĉina revolucioj hodiaŭ (MAS-libro n-ro 33) [Бегство от истории? Русская и китайская революции сегодня], с. 94. См. также Domenico Losurdo. Stalin — Geschichte und Kritik einer schwarzen Legende [Сталин — История и критика чёрной легенды], Кёльн, 2012.

(обратно)

222

См. об этом Domenico Losurdo. Stalin — Geschichte und Kritik einer schwarzen Legende.

(обратно)

223

Ленин В. И. К четырёхлетней годовщине Октябрьской революции. ПСС, изд. 5, т. 44, с. 148.

(обратно)

224

Цит. по: Harald Neubert. Указ. соч., с. 166.

(обратно)

225

Пальмиро Тольятти. Интервью от 2 апреля 1944 г. газете «L'Unità». Цит. по: Harald Neubert. Указ. соч., с. 165.

(обратно)

226

Цит. по: Harald Neubert. Цит. соч., с. 166.

(обратно)

227

Цит. по: Harald Neubert. Цит. соч., с. 107.

(обратно)

228

Alexander N. Jakowlew. Die Abgründe..., цит. соч., с. 297. [В русском издании не удалось найти соответствующей цитаты: либо текст немецкого издания отличается от русского, либо при переводе текст был искажён до неузнаваемости (прим. перев.)]

(обратно)

229

Там же, с. 287.

(обратно)

230

Ленин В. И. Речь по национальному вопросу. ПСС, изд. 5, т. 31, стр. 432.

(обратно)

231

Клемент Готвальд, сентябрь 1946 г., обращение к членам своего ЦК. Цит. по: Harald Neubert. Цит. соч., с. 168.

(обратно)

232

Владислав Гомулка. Речь 30 ноября 1946. Цит. по: Harald Neubert. Цит. соч., с. 162.

(обратно)

233

Г. Димитров. Речь 6 ноября 1945. Цит. по: Harald Neubert. Цит. соч., с. 163.

(обратно)

234

Там же, с. 160.

(обратно)

235

Там же, с. 83.

(обратно)

236

Harald Neubert. Цит. соч., с. 178.

(обратно)

237

Сталин И. В. Сочинения, т. 18, с. 508.

(обратно)

238

Эту брошюру я сохранил, несмотря на всеобщую борьбу против «титоизма», так как не верил этим обвинениям. Она долгие годы стояла на моей книжной полке рядом с томом публикаций Бюро Коминформа.

(обратно)

239

Как мне рассказывали румынские друзья во время моих неоднократных визитов в Бухарест, члены партии, учившиеся в Советском Союзе, вообще считались подозрительными, им не доверяли, и они находились под надзором. Это, возможно, послужило одной из причин, по которым Василий Спиру, один из сооснователей Коммунистической партии Румынии и ответственный сотрудник Коминтерна, позднее ещё долгое время оставался в Москве, не вернувшись потом в Румынию, а предпочтя отправиться в ГДР, где впоследствии работал в Лейпцигском университете профессором восточноевропейской истории.

(обратно)

240

А. Грамши. Письмо в ЦК ВКП(б), октябрь 1926. Цит. по: Harald Neubert. Цит. соч., с. 89.

(обратно)

241

Manfred Hildermeier. Die Sowjetunion 1917–1991..., цит. соч., с. 88.

(обратно)

242

Заявление Совещания представителей коммунистических и рабочих партий. Ноябрь 1960 г. Документы Совещания представителей коммунистических и рабочих партий. М., 1960, с. 7.

(обратно)

243

Там же.

(обратно)

244

Пальмиро Тольятти. Памятная записка, 1964. Правда, 10 сентября 1964.

(обратно)

245

Подробное описание поведения вождей социал-демократии с источниками имеется в работе Heinz Niemann. Geschischte der deutschen Sozialdemokratie 1914–1945, в главе «Die Sozialdemokratie in der Novemberrevolution», Берлин, 2013, с. 78 и сл.

(обратно)

246

См. об этом Heinz Nieman. Geschichte der deutschen Sozialdemorkatie..., указ. соч.

(обратно)

247

Цит. по Harald Neubert. Die internationale Einheit..., цит. соч., с. 167.

(обратно)

248

Там же, с. 167.

(обратно)

249

Anton Ackermann. Gibt es einen besonderen deutschen Weg zum Sozialismus? Einheit 1/1946.

(обратно)

250

Jörg Roesler. Geschichte der DDR. Кёльн, 2012, с. 19.

(обратно)

251

Там же, с. 20.

(обратно)

252

Gerhard Schüler. Gewagt und verloren..., указ. соч., с. 67.

(обратно)

253

Там же, с. 65.

(обратно)

254

Там же, с. 65.

(обратно)

255

Jörg Roesler. Geschichte der DDR..., указ. соч, с. 16.

(обратно)

256

Там же, с. 17.

(обратно)

257

Там же, с. 28.

(обратно)

258

Там же, с. 36.

(обратно)

259

Там же, с. 38.

(обратно)

260

Gerhard Schürer. Gewagt und verloren..., цит. соч., с. 93.

(обратно)

261

Jörg Roesler. Geschichte der DDR..., цит. соч., с. 57.

(обратно)

262

Там же, с. 51.

(обратно)

263

Gerhard Schürer. Gewagt und verloren..., указ. соч., с. 174.

(обратно)

264

Там же, ст. 159.

(обратно)

265

Там же, с. 158.

(обратно)

266

Там же, с. 171.

(обратно)

267

Название в оригинале: Alfred Kosing. Marxistische Philosophie. В ГДР она выдержала два издания, однако затем была сочтена «ревизионистской» и впредь не издавалась.

(обратно)

268

Gerhard Schürer. Gewagt und verloren..., указ. соч., с. 150.

(обратно)

269

Там же.

(обратно)

270

Там же, с. 94.

(обратно)

271

Там же, с. 127.

(обратно)

272

Там же, с. 177.

(обратно)

273

Jörg Roesler. Geschichte der DDR..., указ. соч., с. 12.

(обратно)

274

В своих воспоминаниях Герхард Шюрер пишет, что об этом ему лично рассказывал Антон Аккерман, занимавший ответственный пост в Государственной плановой комиссии. См. Gerhard Schürer. Gewagt und verloren..., указ. соч., с. 265. Когда в 1970‑е годы Тюльпанов посетил ГДР, я лично познакомился с ним. Правда, я не спрашивал его об «особом немецком пути к социализму», поскольку тогда ещё не знал, что он был настоящим автором этой формулировки.

(обратно)

275

К. Маркс. К критике политической экономии. Предисловие. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., изд.2, т. 13, с. 7.

(обратно)

276

Оксфордский комитет помощи голодающим (Oxfam — англ. Oxford Committee for Famine Relief) — международное объединение из 17 организаций, занимающихся решением проблем бедности и несправедливости в более чем 90 странах мира. Текст упоминаемого доклада приводится на странице организации: https://www.oxfam.org/en/pressroom/pressreleases/2015-01-19/richest-1-will-own-more-all-rest-2016 (прим. перев.).

(обратно)

277

Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. Собр. соч., изд. 2, т. 4., с. 447.

(обратно)

278

Alexander N. Jakowlew. Die Abgründe..., цит. соч., с. 114. [Оригинал цитаты найти не удалось — прим. перев.]

(обратно)

279

Gerhard Schürer. Gewagt und verloren..., указ. соч., с. 234. Siegfried Wenzel. Was war die DDR wert? [Сколько стоила ГДР?], Берлин, 2015. См. там в основном главу III: Zu einigen Fragen des Gesellschafts- und Wirtschaftssystems der DDR [О некоторых вопросах общественной и экономической системы ГДР], с. 223 и сл.

(обратно)

280

Gerhard Schürer. Gewagt und verloren..., указ. соч., с. 249–259.

(обратно)

281

Siegfried Wenzel. Was war die DDR wert? Цит. соч., с. 223 и сл.

(обратно)

282

Изучением вопросов такого рода подробно занимаются Пол Кокшотт и Аллин Коттрелл в книге «К новому социализму»: W. Paul Cockshott, Allin Cottrell. Toward a new socialism. (прим. В. Лютермана). [Русский перевод см. http://left.ru/2006/7/tns.phtml — прим. перев.]

(обратно)

283

Бухарин Н. И. Экономика переходного периода. Цит. соч., с. 8.

(обратно)

284

См. Ленинский сборник XI — V, с. 349.

(обратно)

285

Имеется в виду общесоюзная экономическая дискуссия, развернувшаяся после публикации в 1962 г. статьи советского экономиста Е. Г. Либермана «План, прибыль, премия». В статье были высказаны предложения по совершенствованию хозяйственного руководства, планирования и оценки работы предприятий социалистической промышленности. В дальнейшем Либерман принимал деятельное участие в разработке экономической реформы 1965 года, известной как «Косыгинская реформа» или «реформа Либермана» (прим. перев.).

(обратно)

286

Siegfried Wenzel. Was war die DDR wert? Цит. соч., с. 228 и сл.

(обратно)

287

Там же, с. 239.

(обратно)

288

О рыночном социализме см. Cockshott kaj Cottrell. Socialismo fareblas. Alternativoj el la komputilo por socialisma planado kaj rekta demokratio (MAS-libro n-ro 114), с. 13 и сл., 237, 258, 260, 309, 311 (прим. В. Лютермана).

(обратно)

289

Siegfried Wenzel. Was war die DDR wert? Цит. соч., с. 239.

(обратно)

290

Nikolai Ryshkow. Mein Chef Gorbatschow. Die wahre Geschichte eines Untergangs. Берлин, 2013. [Русское издание: Рыжков Н. И. Главный свидетель. Указания страниц даются по немецкому изданию (прим. перев.)]

(обратно)

291

Троцкий Л. Д. Мы и капиталистический мир. «Правда», 16 сентября 1925 г. См. К социализму или к капитализму? (сб.) http://iskra-research.org/Trotsky/sochineniia/1925/socialism.shtml

(обратно)

292

Там же.

(обратно)

293

Троцкий Л. Д. Кризисы и другие опасности мирового рынка. «Правда», 22 сентября 1925. Там же.

(обратно)

294

Лигачёв Е. К. Кто предал СССР? Цит. соч.

(обратно)

295

Там же.

(обратно)

296

См. об этом очень поучительную и подробную работу Michael P. Veit. Technikphilosophie in der DDR und in der BRD zwischen 1949 und 1989 — ein Vergleich auf dem Hintergrund unterschiedlicher gesellschaftlicher, wirtschaftlicher und ideologischer Systeme [Философия техники в ГДР и ФРГ между 1949 и 1989 — сравнение на основе различных общественных, экономических и идеологических систем]. Гамбург, 2016.

(обратно)

297

Michail Gorbatschow: Alles zu seiner Zeit — Mein Leben. Мюнхен, 2004, с. 439 [Русское издание: Горбачёв М. С. Наедине с собой. М., 2012. Далее указания страниц даются по немецкому изданию. Некоторые цитаты не удалось найти в русском издании, поэтому они даются в переводе (прим. перев.)].

(обратно)

298

Alexander Jakowlew. Die Abrgünde..., цит. соч., с. 320.

(обратно)

299

Michail Gorbatschow. Alles zu seiner Zeit. Цит. соч., с. 359.

(обратно)

300

Там же, с. 359.

(обратно)

301

Там же, с. 343.

(обратно)

302

Там же.

(обратно)

303

Там же.

(обратно)

304

Там же, с. 342.

(обратно)

305

Там же, с. 382.

(обратно)

306

Оников, Л. КПСС: Анатомия распада. М., 1996.

(обратно)

307

Michail Gorbatschow. Alles zu seiner Zeit. Цит. соч., с. 396.

(обратно)

308

Там же, с. 428.

(обратно)

309

AlexanderJakowlew. Die Abrgünde..., цит. соч., с. 18.

(обратно)

310

Там же, с. 30.

(обратно)

311

Там же, с. 40.

(обратно)

312

Там же.

(обратно)

313

Там же, с. 444.

(обратно)

314

Там же, с. 48.

(обратно)

315

Там же, с. 46.

(обратно)

316

Там же, с. 559.

(обратно)

317

Там же, с. 561.

(обратно)

318

Michail Gorbatschow. Alles zu seiner Zeit. Цит. соч., с. 361.

(обратно)

319

Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. — М.: Политиздат, 1986. С. 126, 122.

(обратно)

320

Alexander Jakowlew. Die Abrgünde..., цит. соч., с. 458.

(обратно)

321

Michail Gorbatschow. Alles zu seiner Zeit. Цит. соч., с. 359.

(обратно)

322

Alexander Jakowlew. Die Abrgünde..., цит. соч., с. 141.

(обратно)

323

Там же, с. 552.

(обратно)

324

Michail Gorbatschow. Alles zu seiner Zeit. Цит. соч., с. 426.

(обратно)

325

Там же, с. 427.

(обратно)

326

Alexander Jakowlew. Die Abrgünde..., цит. соч., с. 520.

(обратно)

327

Лигачёв Е. К. Кто предал СССР? Цит. соч.

(обратно)

328

Там же.

(обратно)

329

Nikolai Ryshkow. Mein Chef Gorbatschow. Указ. соч., с. 19.

(обратно)

330

Там же, с. 132.

(обратно)

331

Там же, с. 54.

(обратно)

332

Лигачёв Е. К. Кто предал СССР? Цит. соч.

(обратно)

333

Nikolai Ryshkow. Mein Chef Gorbatschow. Указ. соч., с. 98.

(обратно)

334

Лигачёв Е. К. Кто предал СССР? Цит. соч.

(обратно)

335

О Фролове я должен сделать личное примечание. Мы были знакомы с ним с 1960 года и довольно долгое время поддерживали дружеские отношения, основанные в том числе и на том, что у нас было схожее мнение в отношении «десталинизации» марксистской философии после XX съезда КПСС. Фролов работал секретарём редакции в журнале «Вопросы философии», а я был главным редактором «Немецкого философского журнала» («Deutsche Zeitschrift für Philosophie»). Мы вместе организовывали ежегодные заседания редакций философских журналов социалистических стран. После прихода к власти Брежнева в 1964 г. и начавшейся после этого «ресталинизации» Фролов был назначен редактором «Международного журнала коммунистических и рабочих партий», издававшегося в Праге, где я его неоднократно посещал. Потом он вернулся в Москву и сначала работал в ЦК, а затем стал главным редактором журнала «Вопросы философии», и я посещал его при случае в Москве. Однако по некоторым вопросам наши взгляды разошлись, так что наши отношения несколько охладились. Когда я заметил, что у него исподволь оживились антисемитские взгляды — что в высших кругах функционеров, видимо, было привычным — произошёл острый спор. К тому времени наши взгляды на политическую роль марксистской философии также далеко разошлись, поскольку он выступал за менее политизированную философию и занимался прежде всего проблематикой «человека». Когда при Горбачёве он стал главным редактором «Коммуниста», а затем в качестве его ближайшего советника продвинулся до члена Политбюро, он стал важным донором идей для политики «общечеловеческих ценностей» и заразился самодовольством и наглостью от Горбачёва, в результате чего наши былые дружеские отношения прекратились.

(обратно)

336

Лигачёв Е. К. Кто предал СССР? Цит. соч.

(обратно)

337

Alexander Jakowlew. Die Abrgünde..., цит. соч., с. 458.

(обратно)

338

Nikolai Ryshkow. Mein Chef Gorbatschow. Цит. соч., с. 30.

(обратно)

339

Там же, с. 73.

(обратно)

340

В оригинале — немецкое выражение «вёл себя, как топор в лесу» (прим. перев.)

(обратно)

341

Цит. по Nikolai Ryshkov. Mein Chef Gorbatschow..., указ. соч., с. 78.

(обратно)

342

Там же, с. 76.

(обратно)

343

Там же, с. 84.

(обратно)

344

Там же, с. 163.

(обратно)

345

Там же, с. 211.

(обратно)

346

Там же, с. 217.

(обратно)

347

Лукьянов А. Август 91-го. А был ли заговор? М.: Эксмо, Алгоритм. 2010.

(обратно)

348

Nikolai Ryshkov. Mein Chef Gorbatschow..., указ. соч., с. 73.

(обратно)

349

Лигачёв Е. К. Кто предал СССР? Цит. соч.

(обратно)

350

Там же.

(обратно)

351

Там же.

(обратно)

352

В оригинале поясняется немецкое слово Verrat, имеющее также значение «разглашение, раскрытие, передача сведений» (прим. перев.).

(обратно)

353

Эти строки были написаны до ареста Ассанжа в 2019 г. (прим. перев.).

(обратно)

354

Ленин В. И. Заметки публициста. ПСС, изд. 5, т. 40, с. 131–132.

(обратно)

355

Michail Gorbatschow. Alles zu seiner Zeit. Цит. соч.

(обратно)

356

Там же.

(обратно)

357

Ленин В. И. Из дневника публициста. ПСС, изд. 5, т. 34, с. 125.

(обратно)

358

Valentin Falin. Politische Erinnerungen. Мюнхен, 1995, с. 420.

(обратно)

359

Alexander Jakowlew. Die Abgründe..., цит. соч., с. 512.

(обратно)

360

Michail Gorbatschow. Alles zu..., цит. соч., с. 86.

(обратно)

361

Ленин В. И. Мёртвый шовинизм и живой социализм (Как восстановлять Интернационал?). ПСС, изд. 5, т. 26, с. 101.

(обратно)

362

Из письма Маркса Кугельману 17 апреля 1871 г.: «С другой стороны, история носила бы очень мистический характер, если бы „случайности“ не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зависят от этих „случайностей“, среди которых фигурирует также и такой „случай“, как характер людей, стоящих вначале во главе движения». — Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., изд. 2, т. 33, с. 48. (Прим. перев.)

(обратно)

363

См. Wladislaw Hedeler. Nikolai Bucharin — Stalins tragischer Opponent. Берлин, 2015.

(обратно)

364

См. об этом А. Козинг. «Сталинизм»..., указ. соч., с. 60. Однако мнение Герберта Майснера («Leo Trotzki im Roten Oktober», см.: Geschichtskorrespondenz № 1/3, 2017) о том, что участие Троцкого в выработке этого документа являлось предательством стремлений к демократизации партийного режима, ошибочно. Столь же ошибочно утверждение, будто бы именно поэтому он и не подписал «Заявление 46‑ти». Здесь Майснер совершенно не владеет знанием реальной ситуации в Политбюро и в партии и потому ошибочно трактует поведение Троцкого. Тот больше года боролся в Политбюро за изменение партийного режима в новом духе, однако не сумел победить. Однако споры в Политбюро оставались неизвестными партийной общественности, и их нельзя было выносить на публику. Если бы Троцкий подписал «Заявление 46‑ти», суть которого он разделял, это бы мгновенно вызвало осуждение со стороны Сталина, Зиновьева и Каменева как нарушение дисциплины и проявление фракционности, поэтому он и не мог подписать этот документ. Троцкого и без того упрекали, что он являлся инициатором написания «Заявления». Из-за чрезвычайно возросшего давления в партии Политбюро было вынуждено выработать решение о демократизации. Совершенно очевидно, что как член Политбюро Троцкий не мог отказаться участвовать в этой работе. Напротив, именно благодаря своей активной работе над этим решением он смог внести в этот документ решающие требования, из-за чего Сталин позднее упрекал Зиновьева в том, что тот капитулировал перед Троцким.

(обратно)

365

Ленин В. И. Речь на собрании, организованном Московским комитетом РКП(б) в честь 50-летия В. И. Ленина, 23 апреля 1920 г. ПСС, изд. 5, т. 40, с. 326–327.

(обратно)

366

Nikolai Ryshkow. Mein Chef Gorbatschow..., цит. соч., с. 175.

(обратно)

367

Там же, с. 176.

(обратно)

368

Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914–1991). — М.: Независимая Газета, 2004. С. 67.

(обратно)

369

Manfred Hildermeier. Die Sovjetunion 1917–1991, указ. соч.

(обратно)

Оглавление

  • Введение
  • Глава 1. Теоретические предпосылки
  •   1.1. Основные идеи марксизма
  •   1.2. Что такое научный социализм?
  •   1.3. Два необходимых основания социализма
  •   1.4. Социалистический принцип распределения
  •   1.5. Социализм и коммунизм
  •   1.6. Актуален ли марксизм?
  • Глава 2. Первая в мировой истории попытка — советское общество как общая модель социализма?
  •   2.1. Принципиальная и актуальная важность вопроса
  •     2.1.1. Идеологическая борьба вокруг значения реального социализма
  •     2.1.2. Предварительные теоретические и методические вопросы
  •   2.2. Предпосылки социализма в России
  •     2.2.1. Была ли возможна в России социалистическая революция?
  •     2.2.2. Октябрьская революция не была путчем!
  •     2.2.3. Было ли возможно строительство социализма в России?
  •     2.2.4. Гражданская война и империалистическая интервенция создают новое положение
  •   2.3. Новый курс
  •     2.3.1. Поиск пути к социализму
  •     2.3.2. Переходное общество нэпа
  •     2.3.3. Истоки и предпосылки становления диктаторской системы правления
  •     2.3.4. Сталин получает власть над партийным аппаратом
  •   2.4. Черепашьим ходом к социализму в одной стране?
  •     2.4.1. Что дальше без Ленина?
  •     2.4.2. Социалистическая индустрия и частное сельское хозяйство
  •     2.4.3. Внутрипартийная борьба за власть под лозунгом «ленинизм или троцкизм?»
  •     2.4.4. Сельскохозяйственные торговые кооперативы как путь к социализму?
  •     2.4.5. Критика и предложения Объединённой левой оппозиции
  •   2.5. Сталинская политика построения социализма
  •     2.5.1. Крах зигзагообразного курса и правой оппозиции
  •     2.5.2. Коллективизация сельского хозяйства
  •     2.5.3. Ускоренная индустриализация
  •     2.5.4. Характер и противоречия политической системы
  •       а) Идеи Ленина о государстве диктатуры пролетариата
  •       б) Реальное развитие советского государства
  • Глава 3. Сталинская модель социализма
  •   3.1. Проблематичность понятия модели социализма
  •   3.2. Первоначальные представления Сталина о социализме
  •   3.3. Международный социализм или социализм в отдельной стране?
  •   3.4. Автаркическая экономика как экономическая база социализма
  •   3.5. Исторические сроки построения социализма
  •   3.6. Диктаторская система правления вместо социалистической демократии
  •   3.7. Идеологическая власть как духовные путы общества
  •   3.8. Международные последствия теории социализма в одной стране
  • Глава 4. Советское общество от Никиты Хрущёва до Михаила Горбачёва
  •   4.1. Сталинское наследие
  •   4.2. Нерешительная десталинизация Хрущёва и переход к эпохе застоя
  •   4.3. Эпоха Брежнева: умеренная ресталинизация
  •   4.4. Советское общество в кризисе
  • Глава 5. Промежуточный вывод
  •   5.1. Чем же на самом деле было советское общество?
  • Глава 6. Поиски других «моделей» социализма
  •   6.1. Возможны ли различные модели социализма?
  •   6.2. Новые условия для развития социализма после Второй мировой войны
  •   6.3. Поворот к сталинизации коммунистических партий
  •   6.4. Между советской моделью и поиском новых путей к социализму
  • Глава 7. Социализм ГДР как возможный путь?
  •   7.1. Социализм как цель немецкого рабочего движения
  •   7.2. Новые условия после освобождения от фашизма
  •   7.3. Особый немецкий путь к социализму?
  •   7.4. Начало социалистического строительства в ГДР
  •   7.5. Политика реформ Ульбрихта: путь к другой модели социализма?
  •   7.6. Противоречивый путь к гибели
  • Глава 8. Причины гибели
  •   8.1. Общие теоретические соображения
  •   8.2. Определяющая роль экономики
  •   8.3. Объективные и субъективные исходные условия
  •   8.4. Субъективизм и волюнтаризм
  •   8.5. Плохо ли работала плановая экономика?
  •   8.6. Мировой рынок и международное разделение труда
  •   8.7. Отсутствие демократии и демократические иллюзии
  •   8.8. Перестройка и гибель социализма
  •   8.9. Значение предательства в гибели социализма
  • Глава 9. Были ли альтернативы «сталинизму»?
  •   9.1. Проблема альтернатив в историческом процессе
  •   9.2. Персональные альтернативы правлению Сталина
  •   9.3. Фактические альтернативы сталинской политике
  • Заключение
  • *** Примечания ***